1 2 
Василий молчал. И когда начало уже казаться, что он и совсем  ничего не скажет, пришёл глухой, запоздалый, страшно далёкий ответ: так на  многие зовыы могла бы ответить могила:    

— Да я ничего. Я держусь.    

И повторил.    

— Я держусь.    

Вернер обрадовался.    

— Вот, вот. Молодец. Так, так.    

Но встретил тёмный, отяжелевший, из глубочайшей дали  устремлённый взор и подумал с мгновенною тоскою; ?Откуда он смотрит? Откуда он  говорит?? И с глубокое нежностью, как говорят только могиле, сказал:    

— Вася, ты слышишь? Я очень люблю тебя.    

— И я тебя очень люблю, — ответил, тяжело  ворочаясь, язык.    

Вдруг Муся взяла Вернера за руку и, выражая удивление,  усиленно, как актриса на сцене, сказала:    

— Вернер, что с тобой? Ты сказал: люблю? Ты никогда  никому не говорил: люблю. И отчего ты весь такой… светлый и мягкий? А, что?    

— А, что?    

И, как актёр, также усиленно выражая то, что он чувствовал,  Вернер крепко сжал Мусину руку:    

— Да, я теперь очень люблю. Не говори другим, не надо,  совестно, но я очень люблю.    

Встретились их взоры и вспыхнули ярко, и все погасло кругом:  так в мгновенном блеске молнии гаснут все иные огни, и бросает на землю тень  само жёлтое, тяжёлое пламя.    

— Да, — сказала Муся. — Да, Вернер.    

— Да, — ответил он. — Да, Муся, да!    

Было понято нечто и утверждено ими непоколебимо. И, светясь  взорами, Вернер всколыхнулся снова и быстро шагнул к Сергею.    

— Серёжа!    

Но ответила Таня Ковальчук. В восторге, почти плача от  материнской гордости, она неистово дёргала Сергея за рукав.    

— Вернер, ты послушай! Я тут о нем плачу, я убиваюсь а  он — гимнастикой занимается!    

— По Мюллеру? — улыбнулся Вернер.    

Сергей сконфуженно нахмурился:    

— Ты напрасно смеёшься, Вернер. Я окончательно  убедился…    

Все рассмеялись. В общении друг с другом черпая крепость и  силу, постепенно становились они такими, как прежде, но не замечали и этого,  думали, что все одни и те же. Вдруг Вернер оборвал смех и с чрезвычайною серьёзностью  сказал Сергею:    

— Ты прав, Серёжа. Ты совершенно прав.    

— Нет, ты пойми, — обрадовался Головин. —  Конечно, мы…    

Но тут предложили ехать. И были так любезны, что разрешили  рассесться парами, как хотят. И вообще были очень, даже до чрезмерности  любезны: не то старались выказать своё человеческое отношение, не то показать,  что их тут совсем нет, а все делается само собою. Но были бледны.    

— Ты, Муся, с ним, — показал Вернер на Василия,  стоявшего неподвижно.    

— Понимаю, — кивнула Муся головою. — А ты?    

— Я? Таня с Сергеем, ты с Васей… Я один. Это ничего, я  ведь могу, ты знаешь.    

Когда вышли во двор, влажная темнота мягко, но тепло и  сильно ударила в лицо, в глаза, захватила дыхание, вдруг очищающе и нежно  пронизала все вздрогнувшее тело. Трудно было поверить, что это удивительное —  просто ветер весенний, тёплый влажный ветер. И настоящая, удивительная весенняя  ночь запахла тающим снегом, — безграничною ширью, зазвенела капелями.  Хлопотливо и часто, догоняя друг друга, падали быстрые капельки и дружно чеканили  звонкую песню; но вдруг собьётся одна с голоса, и все запутается в весёлом  плеске, в торопливой неразберихе. А потом ударит твёрдо большая, строгая капля,  и снова чётко и звонко чеканится торопливая весенняя песня. И над городом,  поверх крепостных крыш, стояло бледное зарево от электрических огней.    

— У-ах! — широко вздохнул Сергей Головин и  задержал дыхание, точно жалея выпускать из лёгких такой свежий и прекрасный  воздух.    

— Давно такая погода? — осведомился Вернер. —  Совсем весна.    

— Второй только день, — был предупредительный и  вежливый ответ. — А то все больше морозы.    

Одна за другою мягко подкатывали тёмные кареты, забирали по  двое, уходили в темноту, туда, где качался под воротами фонарь. Серыми  силуэтами окружали каждый экипаж конвойные, и подковы их лошадей чокали звонко  или хлябали по мокрому снегу.    

Когда Вернер, согнувшись, намеревался лезть в карету,  жандарм сказал неопределённо:    

— Тут с вами ещё один едет.    

Вернер удивился:    

Куда ? Куда же он едет? Ах, да! Ещё один? Кто же это?    

Солдат молчал. Действительно, в углу кареты, в темноте,  прижималось что-то маленькое, неподвижное, но живое — при косом луче от фонаря  блеснул открытый глаз. Усаживаясь, Вернер толкнул ногою его колено.    

— Извините, товарищ.    

Тот не ответил. И только, когда тронулась карета, вдруг спросил  ломаным русским языком, запинаясь:    

— Кто вы?    

— Я Вернер, присуждён к повешению за покушение на NN. А  вы?    

— Я — Янсон. Меня не надо вешать.    

Они ехали, чтобы через два часа стать перед лицом  неразгаданной великой тайны, из жизни уйти в смерть, — и знакомились. В  двух плоскостях одновременно шли жизнь и смерть, и до конца, до самых смешных и  нелепых мелочей оставалась жизнью жизнь.    

— А что вы сделали, Янсон?    

— Я хозяина резал ножом. Деньги крал.    

По голосу казалось, что Янсон засыпает. В темноте Вернер нашёл  его вялую руку и пожал. Янсон так же вяло отобрал руку.    

— Тебе страшно? — спросил Вернер.    

— Я не хочу.    

Они замолчали. Вернер снова нашёл руку эстонца и крепко  зажал между своими сухими и горячими ладонями. Лежала она неподвижно, дощечкой,  но отобрать её Янсон больше не пытался.    

В карете было тесно и душно, пахло солдатским сукном,  затхлостью, навозом и кожей от мокрых сапог. Молоденький жандарм, сидевший  против Вернера, горячо дышал на него смешанным запахом луку и дешёвого табаку.  Но в какие-то щели пробивался острый и свежий воздух, и от этого в маленьком,  душном, движущемся ящике весна чувствовалась ещё сильнее, чем снаружи. Карета  заворачивала то направо, то налево, то как будто возвращалась назад; казалось  иногда, что уже целые часы они кружатся зачем-то на одном месте. Вначале сквозь  опущенные густые занавески в окнах пробивался голубоватый электрический свет;  потом вдруг, после одного поворота потемнело, и только по этому можно было  догадаться, что они свернули на глухие окраинные улицы и приближаются к С-скому  вокзалу. Иногда при крутых заворотах живое согнутое колено Вернера дружески  билось о такое же живое согнутое колено жандарма, и трудно было поверить в  казнь.    

— Куда мы едем? — спросил вдруг Янсон.    

У него слегка кружилась голова от продолжительного верчения  в тёмном ящике и слегка тошнило.    

Вернер ответил и крепче сжал руку эстонца. Хотелось сказать  что-то особенно дружеское, ласковое этому маленькому сонному человеку, и уже  любил он его так, как никого в жизни.    

— Милый! Тебе, кажется, неудобно сидеть. Подвигайся  сюда, ко мне.    

Янсон помолчал и ответил:    

— Ну, спасибо. Мне хорошо. А тебя тоже будут вешать?    

— Тоже! — неожиданно весело, почти со смехом  ответил Вернер и как-то особенно развязно и легко махнул рукою. Точно речь шла  о какой-то нелепой и вздорной шутке, которую хотят проделать над ними милые, но  страшно смешливые люди.    

— Жена есть? — спросил Янсон.    

— Нету. Какая там жена! Я один.    

— Я тоже один. Одна, — поправился Янсон, подумав.    

И у Вернера начинала кружиться голова. И казалось минутами, что  они едут на какой-то праздник; странно, но почти все ехавшие на казнь ощущали  то же и, наряду с тоскою и ужасом, радовались смутно тому необыкновенному, что  сейчас произойдёт. Упивалась действительность безумием, и призраки родила  смерть, сочетавшаяся с жизнью. Очень возможно, что на домах развевались флаги.    

— Вот и приехали! — сказал Вернер любопытно и  весело, когда карета остановилась, и выпрыгнул легко. Но с Янсоном дело  затянулось: молча и как-то очень вяло он упирался и не хотел выходить.  Схватится за ручку — жандарм разожмёт бессильные пальцы и отдерёт руку;  схватится за угол, за дверь, за высокое колесо — и тотчас же, при слабом усилии  со стороны жандарма, отпустит. Даже не хватался, а скорее сонно прилипал ко  всякому предмету молчаливый Янсон — и отдирался легко и без усилий. Наконец  встал.    

Флагов не было. По-ночному был тёмен, пуст и безжизнен  вокзал; пассажирские поезда уже не ходили, а для того поезда, который на пути  безмолвно ожидал этих пассажиров, не нужно было ни ярких огней, ни суеты. И вдруг  Вернеру стало скучно. Не страшно, не тоскливо, — а скучно огромной,  тягучей, томительной скукой, от которой хочется куда-то уйти, лечь, закрыть  крепко глаза. Вернер потянулся и продолжительно зевнул. Потянулся и быстро,  несколько раз подряд зевнул и Янсон.    

Хоть бы поскорее ! — сказал Вернер устало.    

Янсон молчал и ёжился.    

Когда на безлюдной платформе, оцепленной солдатами,  осуждённые двигались к тускло освещённым вагонам, Вернер очутился возле Сергея  Головина; и тот, показав куда-то в сторону рукою, начал говорить, и было ясно  слышно только слово ?фонарь?, а окончание утонуло в продолжительной и усталой  зевоте.    

— Ты что говоришь? — спросил Вернер, отвечая также  зевотой.    

— Фонарь. Лампа в фонаре коптит, — сказал Сергей.    

Вернер оглянулся: действительно, в фонаре сильно коптела  лампа, и уже почернели вверху стекла.    

— Да, коптит.    

И вдруг подумал: ?А какое, впрочем, мне дело, что лампа  коптит, когда…? То же, очевидно, подумал и Сергей: быстро взглянул на Вернера и  отвернулся. Но зевать они оба перестали.    

Все до вагонов шли сами, и только Янсона пришлось вести под  руки: сперва он упирался ногами и точно приклеивал подошвы к доскам платформы,  потом подогнул колена и повис в руках жандармов, ноги его волоклись, как у  сильно пьяного, и носки скребли дерево. И в дверь его пропихивали долго, но  молча.    

Двигался сам и Василий Каширин, смутно копируя движения  товарищей, — все делал, как они. Но, всходя на площадку в вагоне, он  оступился, и жандарм взял его за локоть, чтоб поддержать, — Василий  затрясся и крикнул пронзительно, отдёргивая руку:    

— Ай!    

— Вася, что с тобою? — рванулся к нему Вернер.    

Василий молчал и трясся тяжело. Смущённый и даже огорчённый  жандарм объяснил:    

— Я хотел их поддержать, а они…    

— Пойдём, Вася, я поддержу тебя, — сказал Вернер и  хотел взять его за руку. Но Василий отдёрнул руку опять и ещё громче крикнул:    

— Ай!    

— Вася, это я, Вернер.    

— Я знаю. Не трогай меня. Я сам.    

И, продолжая трястись, сам вошёл в вагон и сел в углу.  Наклонившись к Мусе, Вернер тихо спросил её, указывая глазами на Василия:    

— Ну как?    

— Плохо, — так же тихо ответила Муся. — Он  уже умер. Вернер, скажи мне, разве есть смерть?    

— Не знаю, Муся, но думаю, что нет, — ответил  Вернер серьёзно и вдумчиво.    

— Я так и думала. А он? Я измучилась с ним в карете, я  точно с мертвецом ехала.    

— Не знаю, Муся. Может быть, для некоторых смерть и  есть. Пока, а потом совсем не будет. Вот и для меня смерть была, а теперь её  нет.    

Побледневшие несколько щеки Муси вспыхнули:    

— Была, Вернер? Была?    

— Была. Теперь нет. Как для тебя.    

В дверях вагона послышался шум. Громко стуча каблуками,  громко дыша и отплёвываясь, вошёл Мишка Цыганок. Метнул глазами и остановился  упрямо.    

— Тут местов нету, жандарм! — крикнул он  утомлённому, сердито глядевшему жандарму. — Ты мне давай так, чтобы  свободно, а то не поеду, вешай тут на фонаре. Карету тоже дали, сукины  дети, — разве это карета? Чёртова требуха, а не карета!    

Но вдруг наклонил голову, вытянул шею и так пошёл вперёд, к  другим. Из растрёпанной рамки волос и бороды чёрные глаза его глядели дико и  остро, с несколько безумным выражением.    

— А! Господа! — протянул он. — Вот оно что.  Здравствуй, барин.    

Он ткнул Вернеру руку и сел против него. И, наклонившись  близко, подмигнул одним глазом и быстро провёл рукою по шее.    

— Тоже? А?    

— Тоже! — улыбнулся Вернер.    

— Да неужто всех?    

— Всех.    

— Ого! — оскалился Цыганок и быстро ощупал глазами  всех, на мгновение дольше остановился на Мусе и Янсоне. И снова подмигнул  Вернеру:    

— Министра?    

— Министра. А ты?    

— Я, барин, по другому делу. Куда нам до министра! Я,  барин, разбойник, вот я кто. Душегуб. Ничего, барин, потеснись, не своей волей  в компанию затесался. На том свете всем места хватит.    

Он дико, из-под взлохматившихся волос, обвёл всех одним  стремительным, недоверчивым взглядом. Но все смотрели на него молча и серьёзно  и даже с видимым участием. Оскалился и быстро несколько раз похлопал Вернера по  коленке.    

— Так-то, барин! Как в песне поётся: не шуми ты, мать,  зелёная дубравушка.    

— Зачем ты зовёшь меня барином, когда мы все…    

— Верно, — с удовольствием согласился  Цыганок.-Какой ты барин, когда рядом со мной висеть будешь! Вот он кто  барин-то, — ткнул он пальцем на молчаливого жандарма. — Э, а вот  энтот-то ваш того, не хуже нашего,-указал он глазами на Василия. — Барин,  а барин, боишься, а?    

— Ничего, — ответил туго ворочающийся язык.    

— Ну уж какой там ничего. Да ты не стыдись, тут  стыдиться нечего. Это собака только хвостом виляет да зубы скалит, как её  вешать ведут, а ты ведь человек. А этот кто, лопоухий? Этот не из ваших?    

Он быстро перескакивал глазами и непрестанно, с шипением  сплёвывал набегающую сладкую слюну. Янсон, неподвижным комочком прижавшийся в  углу, слегка шевельнул крыльями своей облезлой меховой шапки, но ничего не  ответил. Ответил за него Вернер:    

— Хозяина зарезал.    

— Господи! — удивился Цыганок. — И как таким  позволяют людей резать!    

Уже давно, искоса, Цыганок приглядывался к Мусе и теперь,  быстро повернувшись, резко и прямо уставился на неё.    

— Барышня, а барышня! Вы что же это! И щёчки  розо-веныше, и смеётся. Гляди, она вправду смеётся, — схватил он Вернера  за колено цепкими, точно железными пальцами. — Гляди, гляди!    

Покраснев, с несколько смущённой улыбкой, Муся также  смотрела в его острые, несколько безумные, тяжело и дико вопрошающие глаза.    

Все молчали.    

Дробно и деловито постукивали колёса, маленькие вагончики  попрыгивали по узеньким рельсам и старательно бежали. Вот на закруглении или у  переезда жидко и старательно засвистел паровозик — машинист боялся кого-нибудь  задавить. И дико было подумать, что в повешение людей вносится так много  обычной человеческой аккурат ности, старания, деловитости, что самое безумное  на земле дело совершается с таким простым, разумным видом. Бежали вагоны, в них  сидели люди, как всегда сидят, и ехали, как они обычно ездят; а потом будет  остановка, как всегда — ?поезд стоит пять минут?.    

И тут наступит смерть — вечность — великая тайна.    

 «12. ИХ ПРИВЕЗЛИ»    

     

Старательно бежали вагончики.    

Несколько лет подряд Сергей Головин жил с родными на даче по  этой самой дороге, часто ездил днём и ночью и знал её хорошо. И если закрыть  глаза, то можно было подумать, что и теперь он возвращался домой — запоздал в  городе у знакомых и возвращается с последним поездом.    

— Теперь скоро, — сказал он, открыв глаза и  взглянув в тёмное, забранное решёткой, ничего не говорящее окно.    

Никто не пошевельнулся, не ответил, и только Цыганок быстро,  раз за разом, сплюнул сладкую слюну. И начал бегать глазами по вагону,  ощупывать окна, двери, солдат.    

— Холодно, — сказал Василий Каширин тугими, точно  и вправду замёрзшими губами; и вышло у него это слово так: хо-а-дна.    

Таня Ковальчук засуетилась.    

— На платок, повяжи шею. Платок очень тёплый.    

— Шею? — неожиданно спросил Сергей и испугался  вопроса.    

Но так как и все подумали то же, то никто его не  слыхал, — как будто никто ничего не сказал или все сразу сказали одно и то  же слово.    

— Ничего, Вася, повяжи, повяжи, теплее будет, —  посоветовал Вернер, потом обернулся к Янсону и нежно спросил:    

— Милый, а тебе не холодно, а?    

— Вернер, может быть, он хочет курить. Товарищ, вы,  быть может, хотите курить? — спросила Муся. — У нас есть.    

— Хочу!    

— Дай ему папиросу, Серёжа, — обрадовался Вернер.    

Но Сергей уже доставал папиросу. И все с любовью смотрели,  как пальцы Янсона брали папиросу, как горела спичка и изо рта Янсона вышел  синий дымок.    

— Ну, спасибо, — сказал Янсон. — Хорошо.    

— Как странно! — сказал Сергей.    

— Что странно? — обернулся Вернер. — Что  странно?    

— Да вот: папироса.    

Он держал папиросу, обыкновенную папиросу, между  обыкновенных живых пальцев и бледный, с удивлением, даже как будто с ужасом  смотрел на неё. И все уставились глазами на тоненькую трубочку, из конца  которой крутящейся голубой ленточкой бежал дымок, относимый в сторону дыханием,  и темнел, набираясь, пепел. Потухла.    

— Потухла, — сказала Таня.    

— Да, потухла.    

— Ну и к черту! — сказал Вернер, нахмурившись и с  беспокойством глядя на Янсона, у которого рука с папиросой висела, как мёртвая.  Вдруг Цыганок быстро повернулся, близко, лицом к лицу, наклонился к Вернеру и,  выворачивая белки, как лошадь, прошептал:    

— Барин, а что, если бы конвойных того… а? Попробовать?    

— Не надо, — так же шёпотом ответил Вернер. —  Выпей до конца.    

— А для ча? В драке-то оно все веселее, а? Я ему, он  мне, и сам не заметил, как порешили. Будто и не помирал.    

— Нет, не надо, — сказал Вернер и обернулся к  Янсону: — Милый, отчего не куришь?    

Вдруг дряблое лицо Янсона жалко сморщилось: словно кто-то  дёрнул сразу за ниточку, приводящую в движение морщины, и все они перекосились.  И, как сквозь сон, Янсон захныкал, без слез, сухим, почти притворным голосом:    

— Я не хочу курить. Аг-ха! Аг-ха! Аг-ха! Меня не надо  вешать. Аг-ха, аг-ха, аг-ха!    

Около него засуетились. Таня Ковальчук, обильно плача,  гладила его по рукаву и поправляла свисавшие крылья облезлой шапки:    

— Родненький ты мой! Миленький, да не плачь, да  родненький же ты мой! Да несчастненький же ты мой!    

Муся смотрела в сторону. Цыганок поймал её взгляд и  оскалился.    

— Чудак его благородие! Чай пьёт, а пузо  холодное, — сказал он с коротким смешком. Но у самого лицо стало  иссиня-чёрное, как чугун, и ляскали большие жёлтые зубы.    

Вдруг вагончики дрогнули и явственно замедлили ход. Все,  кроме Янсона и Каширина, привстали и так же быстро сели опять.    

— Станция! — сказал Сергей.    

Как будто сразу из вагона выкачали весь воздух: так трудно  стало дышать. Выросшее сердце распирало грудь, становилось поперёк горла,  металось безумно — кричало в ужасе своим кроваво-полным голосом. А глаза  смотрели вниз на подрагивающий пол, а уши слушали, как все медленнее вертелись  колёса    

— скользили — опять вертелись — и вдруг стали.    

Поезд остановился.    

Тут наступил сон. Не то чтобы было очень страшно, а  призрачно, беспамятно и как-то чуждо: сам грезящий оставался в стороне, а  только призрак его бестелесно двигался, говорил беззвучно, страдал без  страдания. Во сне выходили из вагона, разбивались на пары, нюхали особенно  свежий, лесной, весенний воздух. Во сне тупо и бессильно сопротивлялся Янсон, и  молча выволакивали его из вагона.    

Спустились со ступенек.    

— Разве пешком? — спросил кто-то почти весело.    

— Тут недалеко, — ответил другой кто-то так же  весело.    

Потом большой, чёрной, молчаливой толпою шли среди леса по  плохо укатанной, мокрой и мягкой весенней дороге. Из леса, от снега пёрло  свежим, крепким воздухом; нога скользила, иногда проваливалась в снег, и руки  невольно хватались за товарища; и, громко дыша, трудно, по цельному снегу  двигались по бокам конвойные. Чей-то голос сердито сказал:    

— Дороги не могли прочистить. Кувыркайся тут в снегу.    

Кто-то виновато оправдывался:    

— Чистили, ваше благородие. Ростепель только, ничего че  поделаешь.    

Сознание возвращалось, но неполно, отрывками, странными  кусочками. То вдруг мысль деловито подтверждала:    

?Действительно, не могли дороги прочистить?.    

То снова угасало все, и оставалось одно только обоняние:  нестерпимо яркий запах воздуха, леса, тающего снега; то необыкновенно ясно  становилось все — и лес, и ночь, и дорога, и то, что их сейчас, сию минуту  повесят. Обрывками мелькал сдержанный, шёпотом, разговор:    

— Скоро четыре.    

— Говорил: рано выезжаем.    

— Светает в пять.    

— Ну да, в пять. Вот и нужно было…    

В темноте, на полянке, остановились. В некотором отдалении,  за редкими, прозрачными по-зимнему деревьями, молчаливо двигались два фонарика:  там стояли виселицы.    

— Калошу потерял, — сказал Сергей Головин.    

— Ну? — не понял Вернер.    

— Калошу потерял. Холодно.    

— А где Василий?    

— Не знаю. Вон стоит.    

Тёмный и неподвижный стоял Василий.    

— А где Муся?    

— Я здесь. Это ты, Вернер?    

Начали оглядываться, избегая смотреть в ту сторону, где  молчаливо и страшно понятно продолжали двигаться фонарики. Налево обнажённый  лес как будто редел, проглядывало что-то большое, белое, плоское. И оттуда шёл  влажный ветер.    

— Море, — сказал Сергей Головин, внюхиваясь и ловя  ртом воздух. — Там море.    

Муся звучно отозвалась:    

— Мою любовь, широкую, как море!    

— Ты что, Муся?    

— Мою любовь, широкую, как море, вместить не могут  жизни берега.    

— Мою любовь, широкую, как море, — подчиняясь  звуку голоса и словам, повторил задумчиво Сергей.    

— Мою любовь, широкую, как море…— повторил Вернер и  вдруг весело удивился: — Муська! Как ты ещё молода!    

Вдруг близко, у самого уха Вернера, послышался горячий,  задыхающийся шёпот Цыганка:    

— Барин, а барин. Лес-то, а? Господи, что же это! А там  это что, где фонарики, вешалка, что ли? Что же это, а?    

Вернер взглянул: Цыганок маялся предсмертным томлением.    

— Надо проститься…— сказала Таня Ковальчук.    

— Погоди, ещё приговор будут читать, — ответил  Вернер. — А где Янсон?    

Янсон лежал на снегу, и возле него с чем-то возились. Вдруг  остро запахло нашатырным спиртом.    

— Ну что там, доктор? Вы скоро? — спросил кто-то  нетерпеливо.    

— Ничего, простой обморок. Потрите ему уши снегом. Он  уже отходит, можно читать.    

Свет потайного фонарика упал на бумагу и белые без перчаток  руки. И то и другое немного дрожало; дрожал и голос:    

— Господа, может быть, приговора не читать, ведь вы его  знаете? Как вы?    

— Не читать, — за всех ответил Вернер, и фонарик  быстро погас.    

От священника также все отказались. Цыганок сказал:    

— Буде, батя, дурака ломать; ты меня простишь, а они  меня повесят. Ступай, откудова пришёл.    

И тёмный широкий силуэт молча и быстро отодвинулся вглубь и  исчез. По-видимому, рассвет наступал: снег побелел, потемнели фигуры людей, и  лес стал реже, печальнее и проще.    

— Господа, идти надо по двое. В пары становитесь как  хотите, но только прошу поторопиться.    

Вернер указал на Янсона, который уже стоял на ногах,  поддерживаемый двумя жандармами:    

— Я с ним. А ты, Серёжа, бери Василия. Идите вперёд.    

— Хорошо.    

— Мы с тобою, Мусечка? — спросила  Ковальчук. — Ну, поцелуемся.    

Быстро перецеловались. Цыганок целовал крепко, так что  чувствовались зубы; Янсон мягко и вяло, полураскрытым ртом, — впрочем, он,  кажется, и не понимал, что делает. Когда Сергей Головин и Каширин уже отошли на  несколько шагов, Каширин вдруг остановился и сказал громко и отчётливо, но  совершенно чужим, незнакомым голосом:    

— Прощайте, товарищи!    

— Прощай, товарищ! — крикнули ему.    

Ушли. Стало тихо. Фонарики за деревьями остановились  неподвижно. Ждали вскрика, голоса, какого-нибудь шума, — но было тихо там,  как и здесь, и неподвижно желтели фонарики.    

— Ах, Боже мой! — дико прохрипел кто-то.  Оглянулись: это в предсмертном томлении маялся Цыганок. — Вешают!    

Отвернулись, и снова стало тихо. Цыганок маялся, хватая  руками воздух:    

— Как же это так! Господа, а? Мне-то одному, что ль? В  компании-то оно веселее. Господа! Что же это?    

Схватил Вернера за руку сжимающими и распадающимися, точно  играющими пальцами:    

— Барин, милый, хоть ты со мной, а? Сделай милость, не  откажи!    

Вернер, страдая, ответил:    

— Не могу, милый. Я с ним.    

— Ах ты, Боже мой! Одному, значит. Как же это? Господи!    

Муся шагнула вперёд и тихо сказала:    

— Пойдёмте со мной.    

Цыганок отшатнулся и дико выворотил на неё белки:    

— С тобою?    

— Да.    

— Ишь ты. Маленькая какая! А не боишься? А то уж я один  лучше. Чего там!    

— Нет, не боюсь.    

Цыганок оскалился.    

— Ишь ты! А я ведь разбойник. Не брезгаешь? А то лучше  не надо. Я сердиться на тебя не буду.    

Муся молчала, и в слабом озарении рассвета лицо её казалось  бледным и загадочным. Потом вдруг быстро подошла к Цыганку и, закинув руки ему  за шею, крепко поцеловала его в губы. Он взял её пальцами за плечи, отодвинул  от себя, потряс — и, громко чмокая, поцеловал в губы, в нос, в глаза.    

— Идём!    

Вдруг ближайший солдат как-то покачнулся и разжал руки,  выпустив ружьё. Но не наклонился, чтобы поднять его, а постоял мгновение  неподвижно, повернулся круто и, как слепой, зашагал в лес по цельному снегу.    

— Куда ты? — испуганно шепнул другой. — Стой!    

Но тот все так же молча и трудно лез по глубокому снегу;  должно быть, наткнулся на что-нибудь, взмахнул руками и упал лицом вниз. Так и  остался лежать.    

— Ружьё подыми, кислая шерсть! А то я подыму! —  грозно сказал Цыганок. — Службы не знаешь!    

Вновь хлопотливо забегали фонарики. Наступала очередь  Вернера и Янсона.    

— Прощай, барин! — громко сказал Цыганок. —  На том свете знакомы будем, увидишь когда, не отворачивайся. Да водицы когда  испить принеси — жарко мне там будет.    

— Прощай.    

— Я не хочу, — сказал Янсон вяло.    

Но Вернер взял его за руку, и несколько шагов эстонец прошёл  сам; потом видно было — он остановился и упал на снег. Над ним нагнулись,  подняли его и понесли, а он слабо барахтался в несущих его руках. Отчего он не  кричал? Вероятно, забыл, что у него есть голос.    

И вновь неподвижно остановились желтеющие фонарики.    

— А я, значит, Мусечка, одна, — печально сказала  Таня Ковальчук. — Вместе жили, и вот…    

— Танечка, милая…    

Но горячо вступился Цыганок. Держа Мусю за руку, словно  боясь, что ещё могут отнять, он заговорил быстро и деловито:    

— Ах, барышня! Тебе одной можно, ты чистая душа, ты  куда хочешь, одна можешь. Поняла? А я нет. Яко разбойника…. понимаешь?  Невозможно мне одному. Ты куда, скажут, лезешь, душегуб? Я ведь и коней  воровал, ей-Богу! А с нею я, как… как со младенцем, понимаешь. Не поняла?    

— Поняла. Что же, идите. Дай я тебя ещё поцелую,  Мусечка.    

— Поцелуйтесь, поцелуйтесь, — поощрительно сказал  женщинам Цыганок. — Дело ваше такое, нужно проститься хорошо.    

Двинулись Муся и Цыганок. Женщина шла осторожно, оскользаясь  и, по привычке, поддерживая юбки; и крепко под руку, остерегая и нащупывая  ногою дорогу, вёл её к смерти мужчина.    

Огни остановились. Тихо и пусто было вокруг Тани Ковальчук.  Молчали солдаты, все серые в бесцветном и тихом свете начинающегося дня.    

— Одна я, — вдруг заговорила Таня и  вздохнула. — Умер Серёжа, умер и Вернер и Вася. Одна я. Солдатики, а  солдатики, одна я. Одна…    

Над морем всходило солнце.    

Складывали в ящик трупы. Потом повезли. С вытянутыми шеями,  с безумно вытаращенными глазами, с опухшим синим языком, который, как неведомый  ужасный цветок, высовывался среди губ, орошённых кровавой пеной, — плыли  трупы назад, по той же дороге, по которой сами, живые, пришли сюда. И так же  был мягок и пахуч весенний снег, и так же свеж и крепок весенний воздух. И  чернела в снегу потерянная Сергеем мокрая, стоптанная калоша.    

Так люди приветствовали восходящее солнце.