1 2 3 
     

Входят  Трофимов, Аня и Варя.    

     

Гаев. А вот и наши идут.    

Аня. Мама сидит.    

Любовь  Андреевна (нежно). Иди, иди… Родные мои… (Обнимая  Аню и Варю). Если бы вы обе знали, как я вас люблю. Садитесь рядом, вот  так.    

     

Все  усаживаются.    

     

Лопахин. Наш вечный студент все с  барышнями ходит.    

Трофимов. Не ваше дело.    

Лопахин. Ему пятьдесят лет скоро, а он  все еще студент.    

Трофимов. Оставьте ваши дурацкие шутки.    

Лопахин. Что же ты, чудак, сердишься?    

Трофимов. А ты не приставай.    

Лопахин  (смеется). Позвольте вас спросить, как вы  обо мне понимаете?    

Трофимов. Я, Ермолай Алексеич, так  понимаю: вы богатый человек, будете скоро миллионером. Вот как в смысле обмена  веществ нужен хищный зверь, который съедает все, что попадается ему на пути,  так и ты нужен.    

     

Все  смеются.    

     

Варя. Вы, Петя, расскажите лучше о  планетах.    

Любовь  Андреевна. Нет,  давайте продолжим вчерашний разговор.    

Трофимов. О чем это?    

Гаев. О гордом человеке.    

Трофимов. Мы вчера говорили долго, но ни к  чему не пришли. В гордом человеке, в вашем смысле, есть что-то мистическое.  Быть может, вы и правы по-своему, но если рассуждать попросту, без затей, то  какая там гордость, есть ли в ней смысл, если человек физиологически устроен  неважно, если в своем громадном большинстве он груб, неумен, глубоко  несчастлив. Надо перестать восхищаться собой. Надо бы только работать.    

Гаев. Все равно умрешь.    

Трофимов. Кто знает? И что значит –  умрешь? Быть может, у человека сто чувств и со смертью погибают только пять,  известных нам, а остальные девяносто пять остаются живы.    

Любовь  Андреевна. Какой  вы умный, Петя!..    

Лопахин  (иронически). Страсть!    

Трофимов. Человечество идет вперед,  совершенствуя свои силы. Все, что недосягаемо для него теперь, когда-нибудь  станет близким, понятным, только вот надо работать, помогать всеми силами тем,  кто ищет истину. У нас, в России, работают пока очень немногие. Громадное большинство  той интеллигенции, какую я знаю, ничего не ищет, ничего не делает и к труду  пока не способно. Называют себя интеллигенцией, а прислуге говорят «ты», с  мужиками обращаются, как с животными, учатся плохо, серьезно ничего не читают,  ровно ничего не делают, о науках только говорят, в искусстве понимают мало. Все  серьезны, у всех строгие лица, все говорят только о важном, философствуют, а  между тем у всех на глазах рабочие едят отвратительно, спят без подушек, по  тридцати, по сорока в одной комнате, везде клопы, смрад, сырость, нравственная  нечистота… И, очевидно, все хорошие разговоры у нас для того только, чтобы  отвести глаза себе и другим. Укажите мне, где у нас ясли, о которых говорят так  много и часто, где читальни? О них только в романах пишут, на деле же их нет  совсем. Есть только грязь, пошлость, азиатчина… Я боюсь и не люблю очень  серьезных физиономий, боюсь серьезных разговоров. Лучше помолчим!    

Лопахин. Знаете, я встаю в пятом часу  утра, работаю с утра до вечера, ну, у меня постоянно деньги свои и чужие, и я  вижу, какие кругом люди. Надо только начать делать что-нибудь, чтобы понять,  как мало честных, порядочных людей. Иной раз, когда не спится, я думаю: господи,  ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут,  мы сами должны бы по-настоящему быть великанами…    

Любовь  Андреевна. Вам  понадобились великаны… Они только в сказках хороши, а так они пугают.    

     

В  глубине сцены проходит Епиходов и играет на гитаре.    

     

(Задумчиво.) Епиходов идет…    

Аня (задумчиво). Епиходов идет…    

Гаев. Солнце село, господа.    

Трофимов. Да.    

Гаев (негромко, как бы декламируя). О природа, дивная, ты блещешь  вечным сиянием, прекрасная и равнодушная, ты, которую мы называем матерью,  сочетаешь в себе бытие и смерть, ты живишь и разрушаешь…    

Варя (умоляюще). Дядечка!    

Аня. Дядя, ты опять!    

Трофимов. Вы лучше желтого в середину  дуплетом.    

Гаев. Я молчу, молчу.    

     

Все  сидят, задумались. Тишина. Слышно только, как тихо бормочет Фирс. Вдруг раздается  отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный.    

     

Любовь  Андреевна. Это  что?    

Лопахин. Не знаю. Где-нибудь далеко в  шахтах сорвалась бадья. Но где-нибудь очень далеко.    

Гаев. А может быть, птица  какая-нибудь… вроде цапли.    

Трофимов. Или филин…    

Любовь  Андреевна (вздрагивает). Неприятно почему-то.    

     

Пауза.    

     

Фирс. Перед несчастьем то же было: и  сова кричала, и самовар гудел бесперечь.    

Гаев. Перед каким несчастьем?    

Фирс. Перед волей.    

     

Пауза.    

     

Любовь  Андреевна. Знаете,  друзья, пойдемте, уже вечереет. (Ане.) У тебя на глазах слезы… Что ты,  девочка? (Обнимает ее.)    

Аня. Это так, мама. Ничего.    

Трофимов. Кто-то идет.    

     

Показывается  прохожий в белой потасканной фуражке, в пальто; он слегка пьян.    

     

Прохожий. Позвольте вас спросить, могу ли  я пройти здесь прямо на станцию?    

Гаев. Можете. Идите по этой дороге.    

Прохожий. Чувствительно вам благодарен. (Кашлянув.)  Погода превосходная… (Декламирует.) Брат мой, страдающий брат… выдь на  Волгу, чей стон… (Варе.) Мадемуазель, позвольте голодному россиянину  копеек тридцать…    

     

Варя  испугалась, вскрикивает.    

     

Лопахин  (сердито). Всякому безобразию есть свое  приличие!    

Любовь  Андреевна (оторопев). Возьмите… вот вам… (Ищет в  портмоне.) Серебра нет… Все равно, вот вам золотой…    

Прохожий. Чувствительно вам благодарен! (Уходит.)    

     

Смех.    

     

Варя (испуганная). Я уйду… я уйду… Ах, мамочка,  дома людям есть нечего, а вы ему отдали золотой.    

Любовь  Андреевна. Что ж  со мной, глупой, делать! Я тебе дома отдам все, что у меня есть. Ермолай  Алексеич, дадите мне еще взаймы!..    

Лопахин. Слушаю.    

Любовь  Андреевна. Пойдемте,  господа, пора. А тут, Варя, мы тебя совсем просватали, поздравляю.    

Варя (сквозь слезы). Этим, мама, шутить нельзя.    

Лопахин. Охмелия, иди в монастырь…    

Гаев. А у меня дрожат руки: давно не  играл на бильярде.    

Лопахин. Охмелия, о нимфа, помяни меня в  твоих молитвах!    

Любовь  Андреевна. Идемте,  господа. Скоро ужинать.    

Варя. Напугал он меня. Сердце так и  стучит.    

Лопахин. Напоминаю вам, господа: двадцать  второго августа будет продаваться вишневый сад. Думайте об этом!.. Думайте!..    

     

Уходят  все, кроме Трофимова и Ани.    

     

Аня (смеясь). Спасибо прохожему, напугал  Варю, теперь мы одни.    

Трофимов. Варя боится, а вдруг мы полюбим  друг друга, и целые дни не отходит от нас. Она своей узкой головой не может  понять, что мы выше любви. Обойти то мелкое и призрачное, что мешает быть  свободным и счастливым, – вот цель и смысл нашей жизни. Вперед! Мы идем  неудержимо к яркой звезде, которая горит там вдали! Вперед! Не отставай,  друзья!    

Аня (всплескивая руками). Как хорошо вы говорите!    

     

Пауза.    

     

Сегодня  здесь дивно!    

Трофимов. Да, погода удивительная.    

Аня. Что вы со мной сделали, Петя, отчего  я уже не люблю вишневого сада, как прежде. Я любила его так нежно, мне  казалось, на земле нет лучше места, как наш сад.    

Трофимов. Вся Россия наш сад. Земля велика  и прекрасна, есть на ней много чудесных мест.    

     

Пауза.    

     

Подумайте,  Аня: ваш дед, прадед и все ваши предки были крепостники, владевшие живыми  душами, и неужели с каждой вишни в саду, с каждого листка, с каждого ствола не  глядят на вас человеческие существа, неужели вы не слышите голосов… Владеть  живыми душами – ведь это переродило всех вас, живших раньше и теперь живущих,  так что ваша мать, вы, дядя уже не замечаете, что вы живете в долг, на чужой  счет, на счет тех людей, которых вы не пускаете дальше передней… Мы отстали по  крайней мере лет на двести, у нас нет еще ровно ничего, нет определенного  отношения к прошлому, мы только философствуем, жалуемся на тоску или пьем  водку. Ведь так ясно, чтобы начать жить в настоящем, надо сначала искупить наше  прошлое, покончить с ним, а искупить его можно только страданием, только  необычайным, непрерывным трудом. Поймите это, Аня.    

Аня. Дом, в котором мы живем, давно  уже не наш дом, и я уйду, даю вам слово.    

Трофимов. Если у вас есть ключи от  хозяйства, то бросьте их в колодец и уходите. Будьте свободны, как ветер.    

Аня (в восторге). Как хорошо вы сказали!    

Трофимов. Верьте мне, Аня, верьте! Мне еще  нет тридцати, я молод, я еще студент, но я уже столько вынес! Как зима, так я  голоден, болен, встревожен, беден, как нищий, и – куда только судьба не гоняла  меня, где я только не был! И все же душа моя всегда, во всякую минуту, и днем и  ночью, была полна неизъяснимых предчувствий. Я предчувствую счастье, Аня, я уже  вижу его…    

Аня (задумчиво). Восходит луна.    

     

Слышно,  как Епиходов играет на гитаре все ту же грустную песню. Восходит луна. Где-то  около тополей Варя ищет Аню и зовет: «Аня! Где ты?»    

     

Трофимов. Да, восходит луна.    

     

Пауза.    

     

Вот оно,  счастье, вот оно идет, подходит все ближе и ближе, я уже слышу его шаги. И если  мы не увидим, не узнаем его, то что за беда? Его увидят другие!    

     

Голос  Вари: «Аня! Где ты?»    

     

Опять  эта Варя! (Сердито.) Возмутительно!    

Аня. Что ж? Пойдемте к реке. Там  хорошо.    

Трофимов. Пойдемте.    

     

Идут.    

Голос  Вари: «Аня! Аня!»    

     Занавес    

 Действие третье    

     

Гостиная,  отделенная аркой от залы. Горит люстра. Слышно, как в передней играет еврейский  оркестр, тот самый, о котором упоминается во втором акте. Вечер. В зале танцуют  grand-rond. Голос Симеонова-Пищика: «Promenade а une paire!» Выходят в  гостиную: в первой паре Пищик и Шарлотта Ивановна, во второй – Трофимов  и Любовь Андреевна, в третьей – Аня с почтовым чиновником,  в четвертой – Варя с начальником станции и т. д. Варя тихо  плачет и, танцуя, утирает слезы. В последней паре Дуняша. Идут по  гостиной. Пищик кричит: «Grand-rond, balancez!» и «Les cavaliers а genoux et  remerciez vos dames!»[1]    

Фирс во фраке проносит на подносе  сельтерскую воду. Входят в гостиную Пищик и Трофимов.    

     

Пищик. Я полнокровный, со мной уже два  раза удар был, танцевать трудно, но, как говорится, попал в стаю, лай не лай, а  хвостом виляй. Здоровье-то у меня лошадиное. Мой покойный родитель, шутник,  царство небесное, насчет нашего происхождения говорил так, будто древний род  наш Симеоновых-Пищиков происходит будто бы от той самой лошади, которую  Калигула посадил в сенате… (Садится.) Но вот беда: денег нет! Голодная  собака верует только в мясо… (Храпит и тотчас же просыпается.) Так и я…  могу только про деньги…    

Трофимов. А у вас в фигуре в самом деле  есть что-то лошадиное.    

Пищик. Что ж… лошадь хороший зверь…  лошадь продать можно…    

     

Слышно,  как в соседней комнате играют на бильярде.    

В  зале под аркой показывается Варя.    

     

Трофимов  (дразнит). Мадам Лопахина! Мадам  Лопахина!..    

Варя (сердито). Облезлый барин!    

Трофимов. Да, я облезлый барин и горжусь  этим!    

Варя (в горьком раздумье). Вот наняли музыкантов, а чем  платить? (Уходит.)    

Трофимов  (Пищику). Если бы энергия, которую вы в  течение всей вашей жизни затратили на поиски денег для уплаты процентов, пошла  у вас на что-нибудь другое, то, вероятно, в конце концов вы могли бы  перевернуть землю.    

Пищик. Ницше… философ… величайший,  знаменитейший… громадного ума человек, говорит в своих сочинениях, будто  фальшивые бумажки делать можно.    

Трофимов. А вы читали Ницше?    

Пищик. Ну… Мне Дашенька говорила. А я  теперь в таком положении, что хоть фальшивые бумажки делай… Послезавтра триста  десять рублей платить… Сто тридцать уже достал… (Ощупывает карманы,  встревоженно.) Деньги пропали! Потерял деньги! (Сквозь слезы.) Где  деньги? (Радостно). Вот они, за подкладкой… Даже в пот ударило…    

     

Входят  Любовь Андреевна и Шарлотта Ивановна.    

     

Любовь  Андреевна (напевает  лезгинку).  Отчего так долго нет Леонида? Что он делает в городе? (Дуняше.) Дуняша,  предложите музыкантам чаю…    

Трофимов. Торги не состоялись, по всей  вероятности.    

Любовь  Андреевна. И  музыканты пришли некстати, и бал мы затеяли некстати… Ну, ничего… (Садится и  тихо напевает.)    

Шарлотта  (подает  Пищику колоду карт).  Вот вам колода карт, задумайте какую-нибудь одну карту.    

Пищик. Задумал.    

Шарлотта. Тасуйте теперь колоду. Очень  хорошо. Дайте сюда, о мой милый господин Пищик. Ein, zwei, drei![2] Теперь поищите, она у вас  в боковом кармане…    

Пищик  (достает из  бокового кармана карту).  Восьмерка пик, совершенно верно! (Удивляясь.) Вы подумайте!    

Шарлотта  (держит на  ладони колоду карт, Трофимову).  Говорите скорее, какая карта сверху?    

Трофимов. Что ж? Ну, дама пик.    

Шарлотта. Есть! (Пищику.) Ну? Какая  карта сверху?    

Пищик. Туз червовый.    

Шарлотта. Есть!.. (Бьет по ладони,  колода карт исчезает.) А какая сегодня хорошая погода!    

     

Ей  отвечает таинственный женский голос, точно из-под пола: «О да, погода великолепная,  сударыня».    

     

Вы такой  хороший мой идеал…    

     

Голос:  «Вы, сударыня, мне тоже очень понравился».    

     

Начальник  станции (аплодирует). Госпожа чревовещательница,  браво!    

Пищик  (удивляясь). Вы подумайте! Очаровательнейшая  Шарлотта Ивановна… я просто влюблен…    

Шарлотта. Влюблен? (Пожав плечами.)  Разве вы можете любить? Guter  Mensch, aber schlechter Musikant.[3]    

Трофимов  (хлопает  Пищика по плечу).  Лошадь вы этакая…    

Шарлотта. Прошу внимания, еще один фокус. (Берет  со стула плед.) Вот очень хороший плед, я желаю продавать… (Встряхивает.)  Не желает ли кто покупать?    

Пищик  (удивляясь). Вы подумайте!    

Шарлотта. Ein, zwei, drei! (Быстро  поднимает опущенный плед.)    

     

За  пледом стоит Аня; она делает реверанс, бежит к матери, обнимает ее и убегает  назад в залу при общем восторге.    

     

Любовь  Андреевна (аплодирует).  Браво, браво!..    

Шарлотта. Теперь еще! Ein, zwei, drei.    

     

Поднимает  плед; за пледом стоит Варя и кланяется.    

     

Пищик  (удивляясь). Вы подумайте!    

Шарлотта. Конец! (Бросает плед на  Пищика, делает реверанс и убегает в залу.)    

Пищик  (спешит за  ней). Злодейка…  какова? Какова? (Уходит.)    

Любовь  Андреевна. А  Леонида все нет. Что он делает в городе так долго, не понимаю! Ведь все уже  кончено там, имение продано или торги не состоялись, зачем же так долго держать  в неведении!    

Варя (стараясь ее утешить). Дядечка купил, я в этом уверена.    

Трофимов  (насмешливо). Да.    

Варя. Бабушка прислала ему  доверенность, чтобы он купил на ее имя с переводом долга. Это она для Ани. И я  уверена, бог поможет, дядечка купит.    

Любовь  Андреевна. Ярославская  бабушка прислала пятнадцать тысяч, чтобы купить имение на ее имя, – нам  она не верит, – а этих денег не хватило бы даже проценты заплатить. (Закрывает  лицо руками.) Сегодня судьба моя решается, судьба…    

Трофимов  (дразнит  Варю). Мадам  Лопахина!    

Варя (сердито). Вечный студент! Уже два раза  увольняли из университета.    

Любовь  Андреевна. Что  же ты сердишься, Варя? Он дразнит тебя Лопахиным, ну что ж? Хочешь – выходи за  Лопахина, он хороший, интересный человек. Не хочешь – не выходи; тебя, дуся,  никто не неволит…    

Варя. Я смотрю на это дело серьезно,  мамочка, надо прямо говорить. Он хороший человек, мне нравится.    

Любовь  Андреевна. И  выходи. Что же ждать, не понимаю!    

Варя. Мамочка, не могу же я сама  делать ему предложение. Вот уже два года все мне говорят про него, все говорят,  а он или молчит, или шутит. Я понимаю. Он богатеет, занят делом, ему не до  меня. Если бы были деньги, хоть немного, хоть бы сто рублей, бросила бы я все,  ушла бы подальше. В монастырь бы ушла.    

Трофимов. Благолепие!    

Варя (Трофимову). Студенту надо быть умным! (Мягким  тоном, со слезами.) Какой вы стали некрасивый, Петя, как постарели! (Любови  Андреевне, уже не плача.) Только вот без дела не могу, мамочка. Мне каждую  минуту надо что-нибудь делать.    

     

Входит  Яша.    

     

Яша (едва удерживаясь от смеха). Епиходов бильярдный кий  сломал!.. (Уходит.)    

Варя. Зачем же Епиходов здесь? Кто ему  позволил на бильярде играть? Не понимаю этих людей… (Уходит.)    

Любовь  Андреевна. Не  дразните ее, Петя, вы видите, она и без того в горе.    

Трофимов. Уж очень она усердная, не в свое  дело суется. Все лето не давала покоя ни мне, ни Ане, боялась, как бы у нас  романа не вышло. Какое ей дело? И к тому же я вида не подавал, я так далек от  пошлости. Мы выше любви!    

Любовь  Андреевна. А я  вот, должно быть, ниже любви. (В сильном беспокойстве.) Отчего нет  Леонида? Только бы знать: продано имение или нет? Несчастье представляется мне  до такой степени невероятным, что даже как-то не знаю, что думать, теряюсь… Я  могу сейчас крикнуть… могу глупость сделать. Спасите меня, Петя. Говорите же  что-нибудь, говорите…    

Трофимов. Продано ли сегодня имение или не  продано – не все ли равно? С ним давно уже покончено, нет поворота назад,  заросла дорожка. Успокойтесь, дорогая. Не надо обманывать себя, надо хоть раз в  жизни взглянуть правде прямо в глаза.    

Любовь  Андреевна. Какой  правде? Вы видите, где правда и где неправда, а я точно потеряла зрение, ничего  не вижу. Вы смело решаете все важные вопросы, но скажите, голубчик, не потому  ли это, что вы молоды, что вы не успели перестрадать ни одного вашего вопроса?  Вы смело смотрите вперед, и не потому ли, что не видите и не ждете ничего  страшного, так как жизнь еще скрыта от ваших молодых глаз? Вы смелее, честнее,  глубже нас, но вдумайтесь, будьте великодушны хоть на кончике пальца, пощадите  меня. Ведь я родилась здесь, здесь жили мои отец и мать, мой дед, я люблю этот  дом, без вишневого сада я не понимаю своей жизни, и если уж так нужно  продавать, то продавайте и меня вместе с садом… (Обнимает Трофимова, целует  его в лоб.) Ведь мой сын утонул здесь… (Плачет.) Пожалейте меня,  хороший, добрый человек.    

Трофимов. Вы знаете, я сочувствую всей  душой.    

Любовь  Андреевна. Но  надо иначе, иначе это сказать… (Вынимает платок, на пол падает телеграмма.)  У меня сегодня тяжело на душе, вы не можете себе представить. Здесь мне шумно,  дрожит душа от каждого звука, я вся дрожу, а уйти к себе не могу, мне одной в  тишине страшно. Не осуждайте меня, Петя… Я вас люблю, как родного. Я охотно бы  отдала за вас Аню, клянусь вам, только, голубчик, надо же учиться, надо курс  кончить. Вы ничего не делаете, только судьба бросает вас с места на место, так  это странно… Не правда ли? Да? И надо же что-нибудь с бородой сделать, чтобы  она росла как-нибудь… (Смеется.) Смешной вы!    

Трофимов  (поднимает  телеграмму). Я  не желаю быть красавцем.    

Любовь  Андреевна. Это  из Парижа телеграмма. Каждый день получаю. И вчера, и сегодня. Этот дикий  человек опять заболел, опять с ним нехорошо… Он просит прощения, умоляет  приехать, и по-настоящему мне следовало бы съездить в Париж, побыть возле него.  У вас, Петя, строгое лицо, но что же делать, голубчик мой, что мне делать, он болен,  он одинок, несчастлив, а кто там поглядит за ним, кто удержит его от ошибок,  кто даст ему вовремя лекарство? И что ж тут скрывать или молчать, я люблю его,  это ясно. Люблю, люблю… Это камень на моей шее, я иду с ним на дно, но я люблю  этот камень и жить без него не могу. (Жмет Трофимову руку.) Не думайте  дурно, Петя, не говорите мне ничего, не говорите…    

Трофимов  (сквозь  слезы). Простите  за откровенность, бога ради: ведь он обобрал вас!    

Любовь  Андреевна. Нет,  нет, нет, не надо говорить так… (Закрывает уши.)    

Трофимов. Ведь он негодяй, только вы одна  не знаете этого! Он мелкий негодяй, ничтожество…    

Любовь  Андреевна (рассердившись,  но сдержанно).  Вам двадцать шесть лет или двадцать семь, а вы все еще гимназист второго  класса!    

Трофимов. Пусть!    

Любовь  Андреевна. Надо  быть мужчиной, в ваши годы надо понимать тех, кто любит. И надо самому любить…  надо влюбляться! (Сердито.) Да, да! И у вас нет чистоты, а вы просто  чистюлька, смешной чудак, урод…    

Трофимов  (в ужасе). Что она говорит!    

Любовь  Андреевна. «Я  выше любви!» Вы не выше любви, а просто, как вот говорит наш Фирс, вы недотёпа.  В ваши годы не иметь любовницы!..    

Трофимов  (в ужасе). Это ужасно! Что она говорит?! (Идет  быстро в зал, схватив себя за голову.) Это ужасно… Не могу, я уйду… (Уходит,  но тотчас же возвращается.) Между нами все кончено! (Уходит в переднюю.)    

Любовь  Андреевна (кричит  вслед). Петя,  погодите! Смешной человек, я пошутила! Петя!    

     

Слышно,  как в передней кто-то быстро идет по лестнице и вдруг с грохотом падает вниз.  Аня и Варя вскрикивают, но тотчас же слышится смех.    

     

Что там  такое?    

     

Вбегает  Аня.    

     

Аня (смеясь). Петя с лестницы упал! (Убегает.)    

Любовь  Андреевна. Какой  чудак этот Петя…    

     

Начальник  станции останавливается  среди залы и читает «Грешницу» А. Толстого. Его слушают, но едва он прочел несколько  строк, как из передней доносятся звуки вальса, и чтение обрывается. Все  танцуют. Проходят из передней Трофимов, Аня, Варя и Любовь Андреевна.    

     

Ну,  Петя… ну, чистая душа… я прощения прошу… Пойдемте танцевать… (Танцует с Петей.)    

     

Аня и Варя танцуют. Фирс  входит, ставит свою палку около боковой двери. Яша тоже вошел из  гостиной, смотрит на танцы.    

     

Яша. Что, дедушка?    

Фирс. Нездоровится. Прежде у нас на  балах танцевали генералы, бароны, адмиралы, а теперь посылаем за почтовым  чиновником и начальником станции, да и те не в охотку идут. Что-то ослабел я.  Барин покойный, дедушка, всех сургучом пользовал, от всех болезней. Я сургуч  принимаю каждый день уже лет двадцать, а то и больше; может, я от него и жив.    

Яша. Надоел ты, дед. (Зевает.)  Хоть бы ты поскорее подох.    

Фирс. Эх ты… недотёпа! (Бормочет.)    

     

Трофимов  и Любовь Андреевна танцуют в зале, потом в гостиной.    

     

Любовь  Андреевна. Merci.  Я посижу… (Садится.) Устала.    

     

Входит  Аня.    

     

Аня (взволнованно). А сейчас на кухне какой-то  человек говорил, что вишневый сад уже продан сегодня.    

Любовь  Андреевна. Кому  продан?    

Аня. Не сказал, кому. Ушел. (Танцует  с Трофимовым, оба уходят в зал.)    

Яша. Это там какой-то старик болтал.  Чужой.    

Фирс. А Леонида Андреича еще нет, не  приехал. Пальто на нем легкое, демисезон, того гляди простудится. Эх,  молодо-зелено.    

Любовь  Андреевна. Я  сейчас умру. Подите, Яша, узнайте, кому продано.    

Яша. Да он давно ушел, старик-то. (Смеется.)    

Любовь  Андреевна (с  легкой досадой).  Ну, чему вы смеетесь? Чему рады?    

Яша. Очень уж Епиходов смешной.  Пустой человек. Двадцать два несчастья.    

Любовь  Андреевна. Фирс,  если продадут имение, то куда ты пойдешь?    

Фирс. Куда прикажете, туда и пойду.    

Любовь  Андреевна. Отчего  у тебя лицо такое? Ты нездоров? Шел бы, знаешь, спать…    

Фирс. Да… (С усмешкой.) Я уйду  спать, а без меня тут кто подаст, кто распорядится? Один на весь дом.    

Яша (Любови Андреевне). Любовь Андреевна! Позвольте  обратиться к вам с просьбой, будьте так добры! Если опять поедете в Париж, то  возьмите меня с собой, сделайте милость. Здесь мне оставаться положительно  невозможно. (Оглядываясь, вполголоса.) Что ж там говорить, вы сами  видите, страна необразованная, народ безнравственный, притом скука, на кухне  кормят безобразно, а тут еще Фирс этот ходит, бормочет разные неподходящие  слова. Возьмите меня с собой, будьте так добры!    

     

Входит  Пищик.    

     

Пищик. Позвольте просить вас… на  вальсишку, прекраснейшая… (Любовь Андреевна идет с ним.) Очаровательная,  все-таки сто восемьдесят рубликов я возьму у вас… Возьму… (Танцует.) Сто  восемьдесят рубликов…    

     

Перешли  в зал.    

     

Яша (тихо напевает). «Поймешь ли ты души моей  волненье…»    

     

В  зале фигура в сером цилиндре и в клетчатых панталонах, машет руками и прыгает;  крики: «Браво, Шарлотта Ивановна!»    

     

Дуняша  (остановилась,  чтобы попудриться).  Барышня велит мне танцевать – кавалеров много, а дам мало, – а у меня от  танцев кружится голова, сердце бьется. Фирс Николаевич, а сейчас чиновник с  почты такое мне сказал, что у меня дыхание захватило.    

     

Музыка  стихает.    

     

Фирс. Что же он тебе сказал?    

Дуняша. Вы, говорит, как цветок.    

Яша (зевает). Невежество… (Уходит.)    

Дуняша. Как цветок… Я такая деликатная  девушка, ужасно люблю нежные слова.    

Фирс. Закрутишься ты.    

     

Входит  Епиходов.    

     

Епиходов. Вы, Авдотья Федоровна, не  желаете меня видеть… как будто я какое насекомое. (Вздыхает.) Эх, жизнь!    

Дуняша. Что вам угодно?    

Епиходов. Несомненно, может, вы и правы. (Вздыхает.)  Но, конечно, если взглянуть с точки зрения, то вы, позволю себе так выразиться,  извините за откровенность, совершенно привели меня в состояние духа. Я знаю  свою фортуну, каждый день со мной случается какое-нибудь несчастье, и к этому я  давно уже привык, так что с улыбкой гляжу на свою судьбу. Вы дали мне слово, и  хотя я…    

Дуняша. Прошу вас, после поговорим, а  теперь оставьте меня в покое. Теперь я мечтаю. (Играет веером.)    

Епиходов. У меня несчастье каждый день, и  я, позволю себе так выразиться, только улыбаюсь, даже смеюсь.    

     

Входит  из залы Варя.    

     

Варя. Ты все еще не ушел, Семен? Какой  же ты, право, неуважительный человек. (Дуняше.) Ступай отсюда, Дуняша. (Епиходову.)  То на бильярде играешь и кий сломал, то по гостиной расхаживаешь, как гость.    

Епиходов. С меня взыскивать, позвольте вам  выразиться, вы не можете.    

Варя. Я не взыскиваю с тебя, а говорю.  Только и знаешь, что ходишь с места на место, а делом не занимаешься.  Конторщика держим, а неизвестно – для чего.    

Епиходов  (обиженно). Работаю ли я, хожу ли, кушаю  ли, играю ли на бильярде, про то могут рассуждать только люди понимающие и  старшие.    

Варя. Ты смеешь мне говорить это! (Вспылив.)  Ты смеешь? Значит, я ничего не понимаю? Убирайся же вон отсюда! Сию минуту!    

Епиходов  (струсив). Прошу вас выражаться деликатным  способом.    

Варя (выйдя из себя). Сию же минуту вон отсюда! Вон!    

     

Он  идет к двери, она за ним.    

     

Двадцать  два несчастья! Чтобы духу твоего здесь не было! Чтобы глаза мои тебя не видели!    

     

Епиходов  вышел, за дверью его голос: «Я на вас буду жаловаться».    

     

А, ты  назад идешь? (Хватает палку, поставленную около двери Фирсом.) Иди… Иди…  Иди, я тебе покажу… А, ты идешь? Идешь? Так вот же тебе… (Замахивается.)    

     

В это  время входит Лопахин.    

     

Лопахин. Покорнейше благодарю.    

Варя (сердито и насмешливо). Виновата!    

Лопахин. Ничего-с. Покорно благодарю за  приятное угощение.    

Варя. Не стоит благодарности. (Отходит,  потом оглядывается и спрашивает мягко.) Я вас не ушибла?    

Лопахин. Нет, ничего. Шишка, однако,  вскочит огромадная.    

     

Голоса  в зале: «Лопахин приехал! Ермолай Алексеич!»    

     

Пищик. Видом видать, слыхом слыхать… (Целуется  с Лопахиным.) Коньячком от тебя попахивает, милый мой, душа моя. А мы тут  тоже веселимся.    

     

Входит  Любовь Андреевна.    

     

Любовь  Андреевна. Это  вы, Ермолай Алексеич? Отчего так долго? Где Леонид?    

Лопахин. Леонид Андреич со мной приехал,  он идет…    

Любовь  Андреевна (волнуясь). Ну, что? Были торги? Говорите  же!    

Лопахин  (сконфуженно,  боясь обнаружить свою радость).  Торги кончились к четырем часам… Мы к поезду опоздали, пришлось ждать до  половины десятого. (Тяжело вздохнув.) Уф! У меня немножко голова  кружится…    

     

Входит  Гаев, в правой руке у него покупки, левой он утирает слезы.    

     

Любовь  Андреевна. Леня,  что? Леня, ну? (Нетерпеливо, со слезами.) Скорей же, бога ради…    

Гаев (ничего ей не отвечает, только  машет рукой Фирсу, плача).  Вот возьми… Тут анчоусы, керченские сельди… Я сегодня ничего не ел… Столько я  выстрадал!    

     

Дверь  в бильярдную открыта; слышен стук шаров и голос Яши: «Семь и восемнадцать!» У  Гаева меняется выражение, он уже не плачет.    

     

Устал я  ужасно. Дашь мне, Фирс, переодеться. (Уходит к себе через залу, за ним  Фирс.)    

Пищик. Что на торгах? Рассказывай же!    

Любовь  Андреевна. Продан  вишневый сад?    

Лопахин. Продан.    

Любовь  Андреевна. Кто  купил?    

Лопахин. Я купил.    

     

Пауза.    

Любовь  Андреевна угнетена; она упала бы, если бы не стояла возле кресла и стола. Варя  снимает с пояса ключи, бросает их на пол, посреди гостиной, и уходит.    

     

Я купил!  Погодите, господа, сделайте милость, у меня в голове помутилось, говорить не могу…  (Смеется.) Пришли мы на торги, там уже Дериганов. У Леонида Андреича  было только пятнадцать тысяч, а Дериганов сверх долга сразу надавал тридцать.  Вижу, дело такое, я схватился с ним, надавал сорок. Он сорок пять. Я пятьдесят  пять. Он, значит, по пяти надбавляет, я по десяти… Ну, кончилось. Сверх долга я  надавал девяносто, осталось за мной. Вишневый сад теперь мой! Мой! (Хохочет.)  Боже мой, господи, вишневый сад мой! Скажите мне, что я пьян, не в своем уме,  что все это мне представляется… (Топочет ногами.) Не смейтесь надо мной!  Если бы отец мой и дед встали из гробов и посмотрели на все происшествие, как  их Ермолай, битый, малограмотный Ермолай, который зимой босиком бегал, как этот  самый Ермолай купил имение, прекрасней которого ничего нет на свете. Я купил  имение, где дед и отец были рабами, где их не пускали даже в кухню. Я сплю, это  только мерещится мне, это только кажется… Это плод вашего воображения, покрытый  мраком неизвестности… (Поднимает ключи, ласково улыбаясь.) Бросила  ключи, хочет показать, что она уж не хозяйка здесь… (Звенит ключами.) Ну,  да все равно.    

     

Слышно,  как настраивается оркестр.    

     

Эй,  музыканты, играйте, я желаю вас слушать! Приходите все смотреть, как Ермолай Лопахин  хватит топором по вишневому саду, как упадут на землю деревья! Настроим мы дач,  и наши внуки и правнуки увидят тут новую жизнь… Музыка, играй!    

     

Играет  музыка. Любовь Андреевна опустилась на стул и горько плачет.    

     

(С  укором.) Отчего  же, отчего вы меня не послушали? Бедная моя, хорошая, не вернешь теперь. (Со  слезами.) О, скорее бы все это прошло, скорее бы изменилась как-нибудь наша  нескладная, несчастливая жизнь.    

Пищик  (берет его  под руку, вполголоса).  Она плачет. Пойдем в залу, пусть она одна… Пойдем… (Берет его под руку и  уводит в зал.)    

Лопахин. Что ж такое? Музыка, играй  отчетливо! Пускай всё, как я желаю! (С иронией.) Идет новый помещик,  владелец вишневого сада! (Толкнул нечаянно столик, едва не опрокинул  канделябры.) За все могу заплатить! (Уходит с Пищиком.)    

     

В  зале и гостиной нет никого, кроме Любови Андреевны, которая сидит, сжалась вся  и горько плачет. Тихо играет музыка. Быстро входят Аня и Трофимов.  Аня подходит к матери и становится перед ней на колени. Трофимов остается у  входа в залу.    

     

Аня. Мама!.. Мама, ты плачешь? Милая,  добрая, хорошая моя мама, моя прекрасная, я люблю тебя… я благословляю тебя.  Вишневый сад продан, его уже нет, это правда, правда, но не плачь, мама, у тебя  осталась жизнь впереди, осталась твоя хорошая, чистая душа… Пойдем со мной,  пойдем, милая, отсюда, пойдем!.. Мы насадим новый сад, роскошнее этого, ты  увидишь его, поймешь, и радость, тихая, глубокая радость опустится на твою  душу, как солнце в вечерний час, и ты улыбнешься, мама! Пойдем, милая!  Пойдем!..    

     Занавес    

 Действие четвертое    

     

Декорация  первого акта. Нет ни занавесей на окнах, ни картин, осталось немного мебели,  которая сложена в один угол, точно для продажи. Чувствуется пустота. Около  выходной двери и в глубине сцены сложены чемоданы, дорожные узлы и т. п.  Налево дверь открыта, оттуда слышны голоса Вари и Ани. Лопахин стоит,  ждет. Я ш а держит поднос со стаканчиками, налитыми шампанским. В передней Епиходов  увязывает ящик. За сценой в глубине гул. Это пришли прощаться мужики. Голос  Гаева: «Спасибо, братцы, спасибо вам».    

     

Яша. Простой народ прощаться пришел.  Я такого мнения, Ермолай Алексеич: народ добрый, но мало понимает.    

     

Гул  стихает. Входят через переднюю Любовь Андреевна и Гаев; она не  плачет, но бледна, лицо ее дрожит, она не может говорить.    

     

Гаев. Ты отдала им свой кошелек, Люба.  Так нельзя! Так нельзя!    

Любовь  Андреевна. Я не  смогла! Я не смогла!    

     

Оба  уходят.    

     

Лопахин  (в дверь, им  вслед).  Пожалуйте, покорнейше прошу! По стаканчику на прощанье. Из города не догадался  привезть, а на станции нашел только одну бутылку. Пожалуйте!    

     

Пауза.    

     

Что ж,  господа! Не желаете? (Отходит от двери.) Знал бы – не покупал. Ну, и я  пить не стану.    

     

Яша  осторожно ставит поднос на стул.    

     

Выпей,  Яша, хоть ты.    

Яша. С отъезжающими! Счастливо  оставаться! (Пьет.) Это шампанское не настоящее, могу вас уверить.    

Лопахин. Восемь рублей бутылка.    

     

Пауза.    

     

Холодно  здесь чертовски.    

Яша. Не топили сегодня, все равно  уезжаем. (Смеется.)    

Лопахин. Что ты?    

Яша. От удовольствия.    

Лопахин. На дворе октябрь, а солнечно и  тихо, как летом. Строиться хорошо. (Поглядев на часы в дверь.) Господа,  имейте в виду, до поезда осталось всего сорок шесть минут! Значит, через  двадцать минут на станцию ехать. Поторапливайтесь.    

     

Трофимов в пальто входит со двора.    

     

Трофимов. Мне кажется, ехать уже пора.  Лошади поданы. Черт его знает, где мои калоши. Пропали. (В дверь.) Аня,  нет моих калош! Не нашел!    

Лопахин. А мне в Харьков надо. Поеду с  вами в одном поезде. В Харькове проживу всю зиму. Я все болтался с вами,  замучился без дела. Не могу без работы, не знаю, что вот делать с руками;  болтаются как-то странно, точно чужие.    

Трофимов. Сейчас уедем, и вы опять  приметесь за свой полезный труд.    

Лопахин. Выпей-ка стаканчик.    

Трофимов. Не стану.    

Лопахин. Значит, в Москву теперь?    

Трофимов. Да, провожу их в город, а завтра  в Москву.    

Лопахин. Да… Что ж, профессора не читают  лекций, небось всё ждут, когда приедешь!    

Трофимов. Не твое дело.    

Лопахин. Сколько лет, как ты в  университете учишься?    

Трофимов. Придумай что-нибудь поновее. Это  старо и плоско. (Ищет калоши.) Знаешь, мы, пожалуй, не увидимся больше,  так вот позволь мне дать тебе на прощанье один совет: не размахивай руками!  Отвыкни от этой привычки – размахивать. И тоже вот строить дачи, рассчитывать,  что из дачников со временем выйдут отдельные хозяева, рассчитывать так – это  тоже значит размахивать… Как-никак, все-таки я тебя люблю. У тебя тонкие, нежные  пальцы, как у артиста, у тебя тонкая, нежная душа…    

Лопахин  (обнимает  его). Прощай,  голубчик. Спасибо за все. Ежели нужно, возьми у меня денег на дорогу.    

Трофимов. Для чего мне? Не нужно.    

Лопахин. Ведь у вас нет!    

Трофимов. Есть. Благодарю вас. Я за перевод  получил. Вот они тут, в кармане. (Тревожно.) А калош моих нет!    

Варя (из другой комнаты). Возьмите вашу гадость! (Выбрасывает  на сцену пару резиновых калош.)    

Трофимов. Что же вы сердитесь, Варя? Гм…  Да это не мои калоши!    

Лопахин. Я весной посеял маку тысячу  десятин, и теперь заработал сорок тысяч чистого. А когда мой мак цвел, что это  была за картина! Так вот я, говорю, заработал сорок тысяч и, значит, предлагаю  тебе взаймы, потому что могу. Зачем же нос драть? Я мужик… попросту.    

Трофимов. Твой отец был мужик, мой –  аптекарь, и из этого не следует решительно ничего.    

     

Лопахин  вынимает бумажник.    

     

Оставь,  оставь… Дай мне хоть двести тысяч, не возьму. Я свободный человек. И все, что  так высоко и дорого цените вы все, богатые и нищие, не имеет надо мной ни малейшей  власти, вот как пух, который носится по воздуху. Я могу обходиться без вас, я  могу проходить мимо вас, я силен и горд. Человечество идет к высшей правде, к  высшему счастью, какое только возможно на земле, и я в первых рядах!    

Лопахин. Дойдешь?    

Трофимов. Дойду.    

     

Пауза.    

     

Дойду,  или укажу другим путь, как дойти.    

     

Слышно,  как вдали стучат топором по дереву.    

     

Лопахин. Ну, прощай, голубчик. Пора  ехать. Мы друг перед другом нос дерем, а жизнь знай себе проходит. Когда я  работаю подолгу, без устали, тогда мысли полегче, и кажется, будто мне тоже  известно, для чего я существую. А сколько, брат, в России людей, которые  существуют неизвестно для чего. Ну, все равно, циркуляция дела не в этом.  Леонид Андреич, говорят, принял место, будет в банке, шесть тысяч в год… Только  ведь не усидит, ленив очень…    

Аня (в дверях). Мама вас просит: пока она не  уехала, чтоб не рубили сада.    

Трофимов. В самом деле, неужели не хватает  такта… (Уходит через переднюю.)    

Лопахин. Сейчас, сейчас… Экие, право. (Уходит  за ним.)    

Аня. Фирса отправили в больницу?    

Яша. Я утром говорил. Отправили, надо  думать.    

Аня (Епиходову, который проходит  через залу).  Семен Пантелеич, справьтесь, пожалуйста, отвезли ли Фирса в больницу.    

Яша (обиженно). Утром я говорил Егору. Что ж  спрашивать по десяти раз!    

Епиходов. Долголетний Фирс, по моему  окончательному мнению, в починку не годится, ему надо к праотцам. А я могу ему  только завидовать. (Положил чемодан на картонку со шляпой и раздавил.) Ну,  вот, конечно. Так и знал. (Уходит.)    

Яша (насмешливо). Двадцать два несчастья…    

Варя (за дверью). Фирса отвезли в больницу?    

Аня. Отвезли.    

Варя. Отчего же письмо не взяли к  доктору?    

Аня. Так надо послать вдогонку… (Уходит.)    

Варя (из соседней комнаты). Где Яша? Скажите, мать его  пришла, хочет проститься с ним.    

Яша (машет рукой). Выводят только из терпения.    

     

Дуняша все время хлопочет около вещей;  теперь, когда Яша остался один, она подошла к нему.    

     

Дуняша. Хоть бы взглянули разочек, Яша.  Вы уезжаете… меня покидаете… (Плачет и бросается ему на шею.)    

Яша. Что ж плакать? (Пьет шампанское.)  Через шесть дней я опять в Париже. Завтра сядем в курьерский поезд и закатим,  только нас и видели. Даже как-то не верится. Вив ла Франс!..[4] Здесь не по мне, не могу  жить… ничего не поделаешь. Насмотрелся на невежество – будет с меня. (Пьет  шампанское.) Что ж плакать? Ведите себя прилично, тогда не будете плакать.    

Дуняша  (пудрится,  глядясь в зеркальце).  Пришлите из Парижа письмо. Ведь я вас любила, Яша, так любила! Я нежное  существо, Яша!    

Яша. Идут сюда. (Хлопочет около  чемоданов, тихо напевает.)    

     

Входят  Любовь Андреевна, Гаев, Аня и Шарлотта Ивановна.    

     

Гаев. Ехать бы нам. Уже немного  осталось. (Глядя на Яшу.) От кого это селедкой пахнет?    

Любовь  Андреевна. Минут  через десять давайте уже в экипажи садиться… (Окидывает взглядом комнату.)  Прощай, милый дом, старый дедушка. Пройдет зима, настанет весна, а там тебя уже  не будет, тебя сломают. Сколько видели эти стены! (Целует горячо дочь.) Сокровище  мое, ты сияешь, твои глазки играют, как два алмаза. Ты довольна? Очень?    

Аня. Очень! Начинается новая жизнь,  мама!    

Гаев (весело). В самом деле, теперь все  хорошо. До продажи вишневого сада мы все волновались, страдали, а потом, когда  вопрос был решен окончательно, бесповоротно, все успокоились, повеселели даже…  Я банковский служака, теперь я финансист… желтого в середину, и ты, Люба,  как-никак, выглядишь лучше, это несомненно.    

Любовь  Андреевна. Да.  Нервы мои лучше, это правда.    

     

Ей  подают шляпу и пальто.    

     

Я сплю  хорошо. Выносите мои вещи, Яша. Пора. (Ане.) Девочка моя, скоро мы  увидимся… Я уезжаю в Париж, буду жить там на те деньги, которые прислала твоя  ярославская бабушка на покупку имения – да здравствует бабушка! – а денег  этих хватит ненадолго.    

Аня. Ты, мама, вернешься скоро,  скоро… не правда ли? Я подготовлюсь, выдержу экзамен в гимназии и потом буду  работать, тебе помогать. Мы, мама, будем вместе читать разные книги… Не правда  ли? (Целует матери руки.) Мы будем читать в осенние вечера, прочтем  много книг, и перед нами откроется новый, чудесный мир… (Мечтает.) Мама,  приезжай…    

Любовь  Андреевна. Приеду,  мое золото. (Обнимает дочь.)    

     

Входит  Лопахин. Шарлотта тихо напевает песенку.    

     

Гаев. Счастливая Шарлотта: поет!    

Шарлотта  (берет узел,  похожий на свернутого ребенка). Мой ребеночек, бай, бай…    

     

Слышится  плач ребенка: «Уа, уа!..»    

     

Замолчи,  мой хороший, мой милый мальчик.    

     

«Уа!..  уа!..»    

     

Мне тебя  так жалко! (Бросает узел на место.) Так вы, пожалуйста, найдите мне  место. Я не могу так.    

Лопахин. Найдем, Шарлотта Ивановна, не  беспокойтесь.    

Гаев. Все нас бросают, Варя уходит… мы  стали вдруг не нужны.    

Шарлотта. В городе мне жить негде. Надо  уходить… (Напевает.) Все равно…    

     

Входит  Пищик.    

     

Лопахин. Чудо природы!..    

Пищик  (запыхавшись). Ой, дайте отдышаться…  замучился… Мои почтеннейшие… Воды дайте…    

Гаев. За деньгами небось? Слуга  покорный, ухожу от греха… (Уходит.)    

Пищик. Давненько не был у вас…  прекраснейшая… (Лопахину.) Ты здесь… рад тебя видеть… громаднейшего ума  человек… возьми… получи… (Подает Лопахину деньги.) Четыреста рублей… За  мной остается восемьсот сорок.    

Лопахин  (в недоумении  пожимает плечами).  Точно во сне… Ты где же взял?    

Пищик. Постой… Жарко… Событие  необычайнейшее. Приехали ко мне англичане и нашли в земле какую-то белую глину…  (Любови Андреевне.) И вам четыреста… прекрасная, удивительная… (Подает  деньги.) Остальные потом. (Пьет воду.) Сейчас один молодой человек  рассказывал в вагоне, будто какой-то… великий философ советует прыгать с крыш…  «Прыгай!», говорит, и в этом вся задача. (Удивленно.) Вы подумайте!  Воды!..    

Лопахин. Какие же это англичане?    

Пищик. Сдал им участок с глиной на  двадцать четыре года… А теперь, извините, некогда… надо скакать дальше… Поеду к  Знойкову… к Кардамонову… Всем должен… (Пьет.) Желаю здравствовать… В  четверг заеду…    

Любовь  Андреевна. Мы  сейчас переезжаем в город, а завтра я за границу…    

Пищик. Как? (Встревоженно.) Почему  в город? То-то я гляжу на мебель… чемоданы… Ну, ничего… (Сквозь слезы.) Ничего…  Величайшего ума люди… эти англичане… Ничего… Будьте счастливы… Бог поможет вам…  Ничего… Всему на этом свете бывает конец… (Целует руку Любови Андреевне.)  А дойдет до вас слух, что мне конец пришел, вспомните вот эту самую… лошадь и  скажите: «Был на свете такой, сякой… Симеонов-Пищик… царство ему небесное»…  Замечательнейшая погода… Да… (Уходит в сильном смущении, но тотчас же возвращается  и говорит в дверях.) Кланялась вам Дашенька! (Уходит.)