1 2 3 4 
– А   кроме нее – и баронессы, – ответил Растиньяк.      

– Он   лишь на это и пригоден, – сказал Бьяншон Эжену, – я щупал его голову:   на ней только один бугорок – как раз именно отцовства; это отец неизлечимый.      

Эжен был   в серьезном настроении, и шутка Бьяншона не вызвала у него смеха. Он собирался   извлечь пользу из советов г-жи де Босеан и спрашивал себя, где и как достать   денег. Глазам его открылись светские саванны, пустынные и плодоносные в одно и   то же время, и это зрелище наполнило его тревожною заботой. После обеда все   поразошлись, а он остался в столовой.      

– Так   вы видели мою дочку? – спросил его Горио проникновенным голосом.      

Старик   вывел студента из раздумья; Эжен взял его за руку и, глядя на него с каким-то   умилением, ответил:      

– Вы   хороший, достойный человек. Мы поговорим о ваших дочерях после.      

Не желая   сейчас слушать папашу Горио, он встал, ушел к себе в комнату и написал матери   письмо:      

       

«Дорогая   мама, не найдется ли у тебя третья грудь, чтобы напитать меня? Обстоятельства   складываются так, что я могу быстро разбогатеть. Мне необходимы тысяча двести   франков, и я должен их иметь во что бы то ни стало. О моей просьбе не говори   ничего папе, – он, пожалуй, воспротивится, а если у меня не будет этих   денег, то я впаду в полное отчаяние, способное довести меня до самоубийства.   Своими замыслами я поделюсь с тобой при первом же свидании: писать понадобилось   бы томы, чтобы растолковать тебе то положение, в каком я нахожусь. Милая мама,   я не проигрался, долгов у меня нет; но если моя жизнь, которую ты мне дала,   дорога тебе, найди для меня эту сумму. Словом, я бываю у виконтессы де Босеан,   взявшей меня под свое покровительство. Мне нужно бывать в свете, а у меня нет   ни одного су на свежие перчатки. Я могу питаться только хлебом, не пить ничего,   кроме воды; если придется, буду голодать; но я не могу обойтись без тех орудий,   которыми обрабатывают парижский виноградник. Дело идет о том, пробью ли я себе   дорогу, или останусь барахтаться в грязи. Я знаю, сколько надежд вы возложили   на меня, и хочу осуществить их побыстрее. Милая мама, продай что-нибудь из   твоих наследственных драгоценностей, – я отдам тебе свой долг в самом   скором времени. Мне хорошо известно положение нашей семьи, и я сумею оценить   все ваши жертвы; поверь, я прошу их не напрасно, иначе я оказался бы чудовищем.   Прими мою мольбу, как вопль всевластной нужды. В этом пособии все наше будущее,   на эти деньги я должен выступить в поход, ибо жизнь в Париже непрерывная битва.   Если ты сама не можешь собрать всей суммы и не остается ничего другого, как   продать кружева тети, скажи ей, что я пришлю ей взамен другие, еще лучше…» и так далее.      

       

Он   написал обеим сестрам по письму с просьбой выслать ему их сбережения, а чтобы достигнуть   своей цели и в то же время удержать сестер от семейного обсуждения этой жертвы,   которую они, конечно, почтут за счастье принести, Эжен воздействовал на   чуткость их души, затронув струны чести, всегда натянутые крепко и очень   звучные в юных сердцах. И все же, окончив свои письма, он пришел в невольное   смятение, он волновался, трепетал. Юный честолюбец хорошо знал безукоризненное   благородство этих душ, затерянных в глуши, и отдавал себе отчет, какие тяготы   он налагает на сестер и сколько в этом будет радости для них, какое   удовольствие доставит им тайная беседа о любимом брате в укромном уголке   усадьбы. В его сознании вдруг ясно возник образ сестер в ту самую минуту, когда   они украдкой будут подсчитывать свое ничтожное богатство; он видел, как они   пускают в ход девичье хитроумие, чтобы тайком выслать ему деньги, и впервые   делают попытку сплутовать, чтобы проявить свое великодушие. «Сердце сестры –   это алмаз чистоты, бездна нежности!» – подумал он. Он начинал стыдиться того,   что написал. А сколько силы будет в их молитвах, сколько чистоты в душевном их   порыве к небу! С каким наслаждением пожертвуют они всем, что у них есть. Какое   горе испытает мать, если она не сможет выслать полностью всех денег! И эти   возвышенные чувства и эти жертвы будут служить ему только ступенькой, чтобы   подняться к Дельфине Нусинген. Из его глаз скатилось несколько слезинок –   последние крупицы фимиама, брошенные на священный алтарь семьи. Он шагал по комнате,   обуреваемый отчаянием. Папаша Горио вошел к нему, заметив в полуоткрытую дверь   это хождение взад и вперед.      

– Что   с вами? – спросил его папаша Горио.      

– Ах,   дорогой сосед, я все еще и сын и брат, как вы – отец. Вы правы, что боитесь за   графиню Анастази, она в руках некоего Максима де Трай, и он ее погубит.      

Папаша   Горио удалился, бормоча какие-то слова, но Эжен не уловил их смысла.      

На   следующий день Растиньяк пошел на почту отправить свои письма. Он колебался до   последнего мгновения, но все же опустил их в почтовый ящик, сказав: «Мне   посчастливится!» – выражение игрока, крупного полководца, но выражение роковое:   чаще оно ведет к гибели, а не к спасенью.Через   несколько дней Эжен отправился к графине де Ресто, но не был принят. Он трижды   возобновлял свою попытку, но все три раза ее двери оказывались закрытыми для   него, хотя он выбирал часы, когда там не бывало графа Максима де Трай.   Виконтесса была права! Студент перестал учиться. Он заходил на лекции лишь для   того, чтобы отметиться при перекличке, а засвидетельствовав свою явку, сейчас   же удирал. Им руководило то же рассуждение, что и большинством студентов. Свои   занятия он отложил до той поры, когда придется сдавать экзамен. Эжен решил   записаться сразу на лекции второго и третьего курсов, но только к самому концу   засесть серьезно и пройти весь курс юридического факультета в один присест.   Благодаря этому в его распоряжении оказалось пятнадцать месяцев, когда он мог   свободно плавать в парижском океане и там заняться ловлей женщин или ужением   богатства.      

За   последнюю неделю Эжен два раза посетил г-жу де Босеан, но заходил только в   такое время, когда карета д'Ажуда съезжала со двора. Эта прославленная женщина,   самая поэтическая личность во всем Сен-Жерменском предместье, еще на считанные   дни сумела удержать поле битвы за собой, добившись отсрочки брака маркиза   д'Ажуда-Пинто с мадмуазель Рошфид. Но эти дни, которые боязнь утратить счастье   наполнила небывало жгучим чувством, должны были ускорить катастрофу. Маркиз   д'Ажуда и Рошфиды считали разлад и примирение с виконтессой благоприятным   обстоятельством, надеясь, что г-жа де Босеан привыкнет к мысли об этом браке и,   наконец, пожертвует своими утренними встречами ради события, самой природой   предусмотренного в жизни человека. Таким образом д'Ажуда, повторяя ежедневно   самые святые обещания, разыгрывал комедию, а виконтесса охотно поддавалась   этому обману. И лучшая ее подруга, герцогиня де Ланже, сказала про нее: «Вместо   того чтобы благородно выброситься из окна, она просто скатилась с лестницы».   Как бы то ни было, последние лучи сияли еще столько времени, что виконтесса   продолжала жить в Париже и оказала ценные услуги своему юному кузену, чувствуя   к нему какую-то суеверную привязанность. Эжен ей выказал большую преданность и   полное сочувствие при обстоятельствах такого рода, когда женщина ни в чьих   глазах не видит ни жалости, ни истинного утешения для себя, – а если в это   время и бывает, что мужчина говорит женщине нежные слова, он это делает с   расчетом.      

Прежде   чем повести атаку на дом Нусингена, Растиньяк хотел тщательно изучить расположение   фигур на своей шахматной доске; для этого он постарался выяснить себе   предшествующую жизнь папаши Горио и собрал точные сведения, которые сводились к   следующему.      

До   революции Жан-Жоашен Горио был простым рабочим-вермишельщиком, ловким, бережливым   и настолько предприимчивым, что в 1789 году купил все дело своего хозяина,   павшего случайной жертвой первого восстания. Он обосновался на улице Жюсьен,   близ Хлебного рынка, и проявил большую сметку, взяв на себя председательство у   себя в секции, чтобы обеспечить свою торговлю покровительством людей, наиболее   влиятельных в ту опасную эпоху. Такая хитрая политика и положила основание его   богатству: началось оно в период настоящего или умышленно созданного голода,   когда в Париже установилась огромная цена на хлеб. У дверей булочных люди   дрались до смертоубийства, а в это время некоторые лица преспокойно покупали   макароны в бакалейных лавках. За этот год гражданин Горио нажил состояние,   позволившее ему впоследствии вести торговлю, пользуясь всеми преимуществами,   какие дает торговцу крупный капитал. С ним произошло то, что бывает со всеми   лишь относительно способными людьми. Его серость спасла ему жизнь. К тому же он   не вызывал к себе ничьей зависти, так как о его богатстве стало известно лишь   тогда, когда слыть богачом уже не было опасно. Все его умственные способности,   видимо, ушли в торговлю хлебом. Он не имел себе равных, когда дело шло о зерне,   муке, крупе, их качестве, происхождении, хранении, когда требовалось предвидеть   цену, предсказать недород иль урожай, дешево купить зерно, запастись им в   Сицилии, на Украине. Глядя, как он ведет свои дела, толкует законы о ввозе и вывозе   зерна, изучает их дух, подмечает их недостатки, иной, пожалуй, мог подумать,   что Горио способен быть министром. Терпеливый, деятельный, энергичный, твердый,   быстрый в средствах достижения цели, обладавший орлиным зрением в делах, он все   опережал, предвидел все, все знал и все скрывал, дипломат – в замыслах, солдат –   в походах. Но вне этой особой отрасли, выйдя из простой и мрачной своей лавки,   где он сидел в часы досуга на пороге, прислонясь плечом к дверному косяку,   Горио вновь становился темным, неотесанным работником, не мог понять простого   рассуждения, был чужд каких-либо духовных наслаждений, засыпал в театре и   казался одним из парижских Долибанов,[39]   сильных только своею тупостью. Почти все люди такого склада похожи друг на   друга. Но в душе почти у каждого из них вы можете найти возвышенное чувство. И   душу вермишельщика заполнили два властных чувства, поглотившие всю теплоту его   сердца, как хлебная торговля впитала его мозг. Его жена, единственная дочь   богатого фермера из Бри, стала предметом беспредельной любви, какого-то   набожного поклонения мужа. Он восхищался этим хрупким, но сильным душою,   отзывчивым и милым существом, противоположным его собственной природе. Если в   мужчине есть чувство, ему врожденное, так это – гордость той защитой, какую он   всечасно оказывает слабым существам. Добавьте сюда любовь, эту горячую   признательность всех честных душ к источнику их наслаждений, и вам понятно   станет множество своеобразных явлений в духовной жизни. После семи лет   нерушимого блаженства вермишельщик потерял жену – на свое несчастье: она уже   забирала над ним власть не только в сфере чувств. Быть может, ей удалось бы   развить эту косную натуру, вложив в нее понимание действительности и жизни. Со   смертью жены его привязанность к детям перешла разумные границы. Всю свою   горячую любовь, обездоленную смертью, он перенес на дочерей, и первое время они   отвечали во всем его отцовским чувствам. И купцы и фермеры наперебой старались   выдать своих дочек за него, но, как ни были блестящи предложения, Горио решил   остаться вдовым. Тесть вермишельщика, единственный мужчина, пользовавшийся его   благоволением, утверждал за истину, что Горио поклялся не нарушать супружескую   верность своей жене, хотя бы и умершей. Торговцы на Хлебном рынке, не понимая   такого возвышенного безрассудства, только глумились над Горио и наградили его   каким-то смехотворным прозвищем. Но когда один из них, подвыпив после сделки,   вздумал произнести его во всеуслышанье, вермишельщик ткнул насмешника кулаком в   плечо, да так, что тот стремглав отлетел к тумбе на углу улицы Облен.   Беззаветная преданность, пугливая и чуткая любовь Горио к своим дочерям   приобрели всеобщую известность, и как-то раз один из конкурентов, желая удалить   его с торгов, а самому остаться и влиять на цены, сказал Горио, будто бы   Дельфину только что сшиб кабриолет. Вермишельщик, бледный как смерть, в ту же   минуту покинул рынок. Ложная тревога вызвала в нем такое столкновение   противоречивых чувств, что он был болен несколько дней. Этого человека Горио не   ударил сокрушительным кулаком в плечо, но, выбрав критическую для обманщика   минуту, довел его до банкротства и таким образом выгнал с рынка навсегда.      

Воспитание   обеих дочерей, само собой разумеется, велось нелепо. Имея более шестидесяти   тысяч франков дохода в год, Горио не тратил лично на себя и тысячи двухсот, но   почитал за счастье исполнять все дочерние прихоти: наилучшим учителям вменялось   в обязанность привить его дочкам все таланты, какие требовались хорошим   воспитанием; при них состояла компаньонка, и, на их счастье, – женщина с   умом и вкусом; они катались верхом, имели выезд, короче, жили, как прежде жили   бы любовницы у старого богатого вельможи; чего бы им ни захотелось, хотя бы   очень дорогого, отец спешил исполнить их желание и за свою щедрость просил в   награду только ласки. Приравнивая своих дочек к ангелам, бедняга тем самым   возносил их над собой; он любил даже то зло, которое от них терпел. Когда для   дочерей пришла пора замужества, он дал им возможность выбрать себе мужей по   своим наклонностям: каждой было назначено приданое в размере половины состояния   отца. Анастази, своею красотой прельстившую графа де Ресто, тянуло к   аристократическим кругам, и это побудило ее покинуть отчий дом, чтобы   устремиться в высшие общественные сферы. Дельфина любила деньги и вышла за   банкира Нусингена, немца родом, ставшего бароном Священной Римской империи.[40] Горио   остался вермишельщиком. Но вскоре и зятья и дочки нашли зазорным для себя, что   он попрежнему ведет торговлю, – а в ней заключалась для него вся жизнь.   Горио пять лет противился их настояниям; в конце концов он уступил и бросил   торговать, обеспечив себя капиталом от продажи своего дела и от доходов за   несколько последних лет; по расчетам г-жи Воке, у которой он поселился, этот   капитал должен был приносить от восьми до десяти тысяч ливров в год. Горио   забился в пансион Воке с отчаяния, когда увидел, что дочери по требованию своих   мужей отказываются не только взять его к себе, но даже принимать его открыто.      

Вот все   те сведения о папаше Горио, какие дал некий г-н Мюре, купивший его дело. Таким   образом, догадки, высказанные герцогиней де Ланже при Растиньяке,   подтвердились. На этом мы и закончим введение к трагедии из парижской жизни,   трагедии неведомой, но страшной.      

В конце   первой недели декабря Растиньяк получил два письма – одно от матери, другое от   старшей сестры Лоры. Оба хорошо знакомых почерка вызвали в нем одновременно и   трепет удовольствия и содроганье ужаса. В двух хрупких листиках бумаги   заключался приговор его надеждам – жить им или умереть. При мысли о бедности   родных он испытывал некоторый страх, но вместе с тем он уже не раз убеждался в   их исключительной любви и знал, что мог бы смело высосать из них все, до   последней капли крови. Письмо матери было следующего содержания:      

       

«Дорогое   дитя, посылаю тебе то, что ты просил. Употреби эти деньги с пользой, ибо еще   раз, даже для спасения твоей жизни, я не могла бы добыть столь значительную   сумму, не посвятив в это отца, что нарушило бы полное согласие нашей семейной   жизни. Для получения новых денег пришлось бы выдать обязательство под нашу   землю. Не зная твоих проектов, я лишена возможности судить о них; но какого же   они свойства, если ты боишься сообщить их мне? Для этого не нужно писать томы,   матерям довольно слова, и одно слово избавило бы меня от мучительного чувства   неизвестности. Не могу утаить от тебя, что письмо твое произвело на меня   тягостное впечатление. Милый сын, что побудило тебя заронить мне в душу такой   страх? Наверно, ты много выстрадал, пока писал свое письмо, ибо и я   перестрадала многое, пока его читала. Какое поприще задумал ты избрать? Не   будет ли твоя жизнь, твое благополучие связаны с необходимостью изображать   собою не то, что ты есть, и посещать тот круг людей, где ты бывать не можешь,   не входя в непосильные расходы и не теряя времени, драгоценного для твоего   учения? Милый Эжен, поверь материнскому сердцу: кривой путь до добра не   доводит. Терпенье и отреченье – вот добродетели молодых людей на твоем месте. Я   не ворчу на тебя, к нашему дару я не хочу примешивать никакой горечи. Мои речи –   речи матери, доверчивой и предусмотрительной. Если ты знаешь, в чем состоит   твой долг, мне ли не знать, как чисто твое сердце, как прекрасны твои   стремления. Стало быть, я без боязни могу сказать тебе: иди, любимый мой, и   действуй! Я трепещу, потому что я мать, но наши молитвы и благословения будут   нежно сопровождать твой каждый шаг. Будь осторожен, милый сын. Ты обязан быть   мудрым, как мужчина, ведь судьбы пяти дорогих тебе людей зависят от твоего ума.   Да, наша судьба в твоих руках, и твое счастье – наше счастье. Мы молим бога   помочь тебе в твоих начинаниях. Тетушка Марсийяк проявила в этих   обстоятельствах неслыханную доброту; она сама додумалась до того, что ты писал   мне о перчатках. „Да, у меня слабость к старшему племяннику“, говорила она   весело. Эжен, люби крепко свою тетю: о том, что она сделала ради тебя, я   расскажу тебе только тогда, когда ты добьешься полного успеха, если же его не   будет, то ее деньги будут жечь тебе руки. Вы, дети, не знаете, что значит   лишать себя памятных вещей! Но ради вас чего не принесем мы в жертву! Тетушка   поручила сказать тебе, что целует тебя в лоб и хотела бы этим поцелуем подарить   тебе способность всегда иметь успех. Добрая, чудесная женщина написала бы тебе   сама, не будь у ней хирагры.[41]   Отец здоров. Урожай нынешнего 1819 года превзошел все наши ожидания. Прощай, дорогой   сын. Не сообщаю ничего о сестрах: тебе пишет Лора. Предоставляю ей удовольствие   поболтать о маленьких событиях в нашей семье. Пошли тебе боже успеха! О! да,   да, Эжен, добейся успеха: из-за тебя я испытала столько жгучей скорби, что   вторично мне не снести ее. Я узнала, что значит быть бедной, тоскуя по   богатству, которое могла бы отдать сыну. Ну, прощай. Не оставляй нас без вестей   и в заключение прими горячий материнский поцелуй».      

       

Когда   Эжен закончил чтение письма, слезы катились по его щекам, он думал о том, как папаша   Горио скручивал серебряную чашку, чтобы продать ее и оплатить вексель своей   дочки. «Твоя мать тоже „скрутила“ собственные драгоценности! – говорил он   себе. – И тетушка, наверно, плакала, распродавая свои фамильные реликвии!   Так по какому праву ты стал бы ругать Анастази? Ради твоего эгоистического   будущего ты сделал то же самое, что совершила она для своего любовника. Кто   лучше: ты или она?» Студент почувствовал, как все внутри его испепеляется невыносимым   жаром. Он собирался отказаться от светской жизни, он был готов отвергнуть эти   деньги. Он испытал тайные угрызения совести, благородные и прекрасные, что   редко получает достойную оценку у людей, когда они судят своих ближних, но   побуждает ангелов небесных дать отпущение вины преступнику, хотя и осужденному   земными законниками. Эжен раскрыл письмо сестры, написанное в таких   невинно-прелестных выражениях, что у него сразу отлегло от сердца:      

       

«Дорогой   брат, твое письмо явилось очень кстати. Я и Агата собирались истратить наши   деньги, но разошлись во взглядах и не могли решить, что покупать. Ты достиг   того же, что и слуга испанского короля, когда он уронил на пол все карманные   часы своего господина: ты водворил согласие. Мы в самом деле ссорились из-за   того, какому нашему желанию отдать преимущество, и не догадывались, дорогой   Эжен, найти такое применение нашим деньгам, которое объединило бы все наши   желания. Агата даже запрыгала от радости. Словом, весь день мы были сами не   свои, и так приметно (выражаясь стилем тети), что мама строго спросила нас: „Да   что такое с вами?“ Если бы она хоть чуточку нас побранила, мы были бы, я думаю,   довольны еще больше. Пострадать за любимого человека большое удовольствие для   женщины! Я одна задумалась и загрустила при всей своей радости. Наверно, я   окажусь плохой женой – такая я мотовка. Я купила себе два пояса, хорошенький   пунсон, чтобы протыкать дырочки в своих корсетах, то есть чепуху, но в   результате у меня осталось меньше денег, чем у толстухи Агаты, потому что она   бережлива и собирает монетки в одну кучку, как сорока, – у нее оказалось   двести франков! А у меня, мой бедный друг, только полтораста. Я больно наказана   и хотела швырнуть в колодец мой злополучный пояс, мне будет неприятно его   носить. Я обокрала тебя. Агата просто прелесть – она сказала: „Пошлем триста   пятьдесят франков от нас обеих!“ Я не могу удержаться, чтоб не рассказать тебе   весь ход событий. Знаешь, как мы поступили, чтобы исполнить твой наказ? Мы обе   взяли наши пресловутые деньги и отправились гулять, но едва мы очутились на   большой дороге, как бросились бежать в Рюфек, где попросту отдали деньги г-ну   Гримберту, содержателю конторы Королевских почтовых сообщений! Обратно мы   летели легко, как ласточки. „Может быть, такую легкость нам придает удача?“ –   сказала мне Агата. Мы наговорили друг другу множество вещей, но вам, господин   парижанин, я их не повторю, – слишком большую роль играли в этом вы. О   дорогой брат, мы очень тебя любим, вот и все. Что касается тайны, то, по словам   тети, такие скрытницы, как мы, на все способны, даже на молчание. Мама с тетей   таинственно отправились в Ангулем, ни словом не обмолвясь о высших политических   целях своей поездки, которой предшествовали длительные совещания, куда мы, а   также г-н барон, не допускались. Великие начинания владеют умами в государстве   Растиньяк. Инфанты попрежнему вышивают муслиновое платье с ажурными цветочками   для ее величества, и работа подвигается в глубокой тайне; осталось вышить   только два конца. Вынесено решение не возводить стены со стороны Вертэй, там   будет только изгородь. От этого население королевства лишится фруктов с   деревьев и шпалер, зато для чужестранцев останется прекрасный вид. Если   наследный принц нуждается в носовых платках, то да будет ему известно, что   вдовствующая королева де Марсийяк порылась в своих сокровищницах и сундуках,   известных под названием Помпеи и Геркуланума, и обрела там штуку отличного   голландского полотна, про которую она забыла; принцессы Лора и Агата   предоставляют в ее распоряжение иголки, нитки и свои руки, красные по-прежнему.   Два юных принца, дон Анри и дон Габриэль, не бросили пагубной привычки   объедаться виноградным вареньем, бесить своих сестер, ничему не учиться,   разорять птичьи гнезда, шуметь и, вопреки законам государства, срезать ивовые   побеги себе на тросточки. Папский нунций, а в просторечии – наш священник,   грозит им отлучением от церкви, если они вместо правописания будут попрежнему   усваивать право шатания.      

Прощай,   милый брат! Никогда еще ни одно письмо не содержало столько молитв, возносимых   за твое счастье, столько радостной любви. Когда приедешь сюда, тебе придется   порассказать нам очень много! Я старшая, и ты мне скажешь все. Тетушка дала   понять нам, что ты имеешь успех в свете.      

       

Болтают все о даме, об остальном   молчок!      

       

При   нас, конечно! Вот что, Эжен: если хочешь, мы можем обойтись без носовых   платков, а вместо них сошьем тебе рубашки. По этому вопросу отвечай скорей.   Если тебе нужны хорошо сшитые, красивые рубашки, и в скором времени, то нам   придется засесть за них сейчас же; если в Париже есть неведомые нам фасоны,   тогда пришли нам образец, в особенности для манжет. Прощай, прощай! Целую тебя   в лоб с левой стороны, в тот висок, который принадлежит только мне. Чистую   страничку предоставляю Агате, получив от нее обещание не читать того, что я   тебе пишу. Но для большей верности, я буду рядом с ней, пока она напишет.   Любящая тебя сестра      

Лора   де Растиньяк».      

       

«О, да,   да, богатство, во что бы то ни стало! – твердил себе Эжен. Никакими   сокровищами не оплатить такую беззаветную любовь. О, как бы я хотел дать им все   счастье сразу!.. Полторы тысячи франков! – прошептал он после некоторой   паузы. – Надо, чтобы каждая монета шла в дело! Лора права. Честное слово!   у меня рубашки только из простого полотна. Девушка ради чужого счастья   становится хитра, как вор. Сама по себе простушка, она предусмотрительна ради   меня; это ангел, который не понимает земных прегрешений, но прощает их».      

Свет   принадлежал ему! Портной был призван, опрошен, завоеван. Увидав Максима де   Трай, Растиньяк тогда же понял, какое влияние имеет портной на судьбы молодых   людей. Увы, нет середины между двумя понятиями о портном: это или друг, или   смертельный враг, глядя по работе. В своем портном Эжен нашел человека, который   по-отечески понимал свой промысел и на себя смотрел как на звено между   настоящим и будущим молодых людей. Благодарный Растиньяк, впоследствии   блиставший остроумием, создал ему богатство одним своим изречением.      

– Я   знаю, – говорил Растиньяк, – две пары брюк его работы, которые   способствовали двум женитьбам, приносившим двадцать тысяч дохода в год.      

Полторы   тысячи франков – и сколько хочешь фраков! В такой момент бедный южанин уже ни в   чем не сомневался и, спускаясь к завтраку, имел особенный, неизъяснимый вид,   присущий юношам, когда у них есть некоторая сумма денег. Едва в студенческий   карман попадут деньги, как настроение студента поднимается, подобно какой-то   фантастической колонне, и он возносится на этот пьедестал. Походка у студента   сразу делается красивой, он чувствует в себе самом точку опоры для своих   действий, смотрит прямо и открыто, его движения быстры; вчера – он робок,   смирен, готов сносить побои, назавтра сам побьет хоть первого министра. С ним   творится что-то неслыханное: он хочет все и может все, в его желаниях сумбур,   он весел, щедр и общителен. Короче говоря, бескрылой птице дали размашистые   крылья. Студент без денег лишь изредка урвет какое-нибудь удовольствие, –   так собака ворует кость, преодолев тысячу опасностей, потом грызет ее,   высасывает мозг и бежит дальше; но если юноша потряхивает кошельком, где   приютились золотые шалые монеты, то он смакует наслажденья, растягивает их, он   доволен собою, витает в небесах, забыв, что значит слово «нищета». К его   услугам весь Париж. О, молодость, пора, когда все блещет, искрится и пламенеет;   пора разгульной силы, зря пропадающей, не оцененной ни женщинами, ни мужчинами!   Пора долгов и вечной тревоги, что, впрочем, лишь во много крат усиливает   наслажденья! Тот, кто не знает левого берега Сены, между улицей Сен-Жак и   улицей Сен-Пер,[42]   тот ничего не смыслит в жизни человека!      

«О, если   б парижанки только знали, они сюда пришли бы за любовью!» говорил себе Растиньяк,   поглощая у вдовы Воке вареные груши ценой в один лиар за штуку.      

В эту   минуту посыльный Королевских почтовых сообщений, позвонивший у решетчатой калитки,   вошел в столовую. Спросив г-на Эжена де Растиньяка, он передал ему два мешочка   и квитанцию для подписи. Вотрен сверкнул на Растиньяка таким пронизывающим   взглядом, словно хлестнул его кнутом.      

– У   вас есть чем оплатить уроки фехтованья и стрельбы в тире, – сказал Эжену   этот человек.      

– Наконец-то   прибыли галионы![43]   – воскликнула г-жа Воке, посматривая на мешки.      

Мадмуазель   Мишоно боялась взглянуть на деньги, чтобы не выдать своей алчности.      

– У   вас добрая мать, – заметила г-жа Кутюр.      

– У   него добрая мать, – повторил Пуаре.      

– Да,   маменька пустила себе кровь, – сказал Вотрен. – Теперь вы можете   откалывать все ваши штуки, бывать в свете, выуживать приданое и приглашать на   танцы графинь с цветами персика на голове. Но послушайтесь моего совета,   молодой человек, почаще заходите в тир.      

Вотрен   показал, будто целится в противника. Растиньяк хотел дать посыльному на чай, но   не нашел ничего у себя в кармане. Вотрен пошарил у себя и бросил двадцать су   посыльному.      

– Вам   всегда открыт кредит, – проговорил он, глядя на студента.      

Растиньяку   пришлось поблагодарить его, хотя со времени их столкновения в тот день, когда   Эжен вернулся от г-жи де Босеан, этот человек стал ему несносен. За последнюю   неделю Вотрен и Растиньяк встречались молча и наблюдали друг за другом. Студент   напрасно спрашивал себя, что было этому причиной. Несомненно, что мысли действуют   на расстоянии прямо пропорционально силе, породившей их, и бьют в ту точку,   куда их посылает мозг по какому-то закону математики, похожему на тот, что   управляет бомбой, вылетевшей из мортиры. Результаты их действия могут быть   различны. Бывают мягкие натуры, в которых чужие мысли, засев глубоко,   производят разрушение; зато встречаются и хорошо вооруженные натуры – такие   черепа, закованные в бронзу, что воля другого человека плющится о них и тут же   падает, как пуля, ударившая в каменную стену; кроме них, есть дряблые и рыхлые   натуры: чужие мысли в них зарываются бессильно, как ядра в мягкой насыпи   траншей. Голова Растиньяка относилась к числу голов, начиненных порохом и   готовых ко взрыву от малейшей искры. В нем было слишком много пылкой юности, и   он не мог не поддаваться этой силе мыслей, этой заразительности чувств, когда в   них столько причудливых явлений, которые захватывают нас помимо нашей воли.   Острота духовного зрения у Растиньяка не уступала зоркости рысьих его глаз.   Каждое из его двояких восприятий действительности (умом и чувством) обладало   той сокровенной широтой, той гибкостью, какими восхищают нас люди особых   дарований, как, например, искусные бойцы на шпагах, способные мгновенно уловить   все уязвимые места любого панцыря. Впрочем, за последний месяц Растиньяк   приобрел не меньше недостатков, чем достоинств. Недостатки вызывались   требованиями света и настойчивостью все возрастающих желаний. К его   достоинствам относилась та южная горячность, которая повелевает выходцу из-за   Луары итти прямо на препятствие, чтобы его преодолеть, и не дает стоять на   месте в нерешительности; северяне считают это свойство недостатком; по их   мнению, оно хотя и положило начало возвышению Мюрата,[44] но стало и причиной его   гибели. Отсюда можно сделать такой вывод: когда южанин умеет сочетать в себе   пронырство северянина и дерзость уроженцев Залуарья, он в своем роде   совершенство и никому не сдаст своих позиций.      

Таким   образом, Эжен не мог бы долго оставаться под обстрелом батарей Вотрена, не   зная, кто ему Вотрен – друг или недруг. Временами ему казалось, что эта   странная личность читает у него в душе и прозревает его страсти, а между тем у   самого Вотрена все замкнуто так крепко, точно он обладает невозмутимой глубиной   сфинкса, который знает, видит все, но ничего не говорит. Теперь, с полным   карманом денег, Эжен взбунтовался.      

– Будьте   любезны подождать, – сказал он, видя, что Вотрен уже встал и допивает   кофе, собираясь уходить.      

– Зачем? –   спросил этот сорокалетний мужчина, надевая широкополую шляпу и взяв железную   палку, которою он часто делал «мельницу», доказывая, что не побоится нападения   хотя бы и четырех грабителей.      

– Я   отдам вам долг, – ответил Растиньяк, спешно развязывая один мешочек и   отсчитывая сто сорок франков для хозяйки. – Жалеть мешка – не иметь   дружка, – сказал он г-же Воке. – Мы в расчете до Сильвестрова дня.[45] Разменяйте   мне сто су.      

– Жалеть   дружка – не иметь мешка, повторил Пуаре, глядя на Вотрена.      

– Вот   ваши двадцать су, – сказал Растиньяк, протягивая монету сфинксу в парике.      

– Можно   подумать, что вы боитесь быть мне обязанным хоть чем-нибудь! – воскликнул   Вотрен, проникая своим всевидящим взглядом в душу молодого человека и награждая   его иронической диогеновской усмешкой, уже не раз злившей Растиньяка.      

– Пожалуй…   да, – ответил студент, держа в руке свои мешочки и собираясь итти к себе   наверх.      

Вотрен   пошел к двери в гостиную, а студент намеревался пройти в дверь, ведущую на площадку   перед лестницей.      

– А   знаете ли, маркиз де Растиньякорама, то, что вы мне сказали, не совсем   учтиво, – заметил Вотрен, плашмя ударив палкой по двери в гостиную, и   подошел к студенту, смотревшему на него холодным взглядом.      

Растиньяк   затворил дверь в столовую и повел Вотрена на площадку лестницы, отделявшую   столовую от кухни, где была дверь в сад, а над ней низкое продолговатое окошко   с решеткой из железных прутьев. В это время Сильвия выскочила из кухни, и   студент при ней сказал Вотрену: «Господин Вотрен, во-первых, я не маркиз, а   во-вторых, меня зовут не Растиньякорама».      

– Они   будут драться, – сказала равнодушно мадмуазель Мишоно.      

– Будут   драться, – повторил Пуаре.      

– О   нет, – ответила г-жа Воке, поглаживая рукой стопку золотых монет.      

– Но   они уже идут под липы, – воскликнула мадмуазель Викторина, встав с места,   чтобы посмотреть в сад. – Бедный молодой человек, ведь он прав!      

– Пойдем,   милочка, наверх, нас это не касается, – обратилась к ней г-жа Кутюр.      

Госпожа   Кутюр и Викторина встали, чтобы уйти, но на пороге двери им преградила путь   толстуха Сильвия.      

– Этого   еще недоставало! – заявила она. – Господин Вотрен сказал господину   Эжену: «Давайте объяснимся!» Потом он взял его под руку, – и вот они идут   по нашим артишокам!      

В это   мгновенье появился Вотрен.      

– Мамаша   Воке, – сказал он улыбаясь, – не пугайтесь; сейчас под липами я   попробую свои пистолеты.      

– О   господин Вотрен, за что хотите вы убить Эжена? – сказала Викторина,   всплеснув руками.      

Вотрен   отступил на два шага и некоторое время смотрел на Викторину.      

– Вот   так история! – воскликнул он шутливо, заставив покраснеть бедную   девочку. – А правда, этот молодой человек очень мил? – добавил   он. – Вы навели меня на мысль, прелестное дитя. Я осчастливлю вас обоих.      

Госпожа   Кутюр взяла свою воспитанницу под руку и увела, сказав ей на ухо:      

– Слушайте,   Викторина, сегодня я вас не узнаю.      

– Я   не хочу, чтобы у меня стреляли из пистолетов, – заявила г-жа Воке. –   В такой час все соседи всполошатся, да и полиция пожалует.      

– Ну,   тихо, мамаша Воке, – ответил Вотрен. – Ля-ля, прекрасно, мы пойдем в   тир.      

Он   присоединился к Растиньяку и дружески взял его под руку.      

– Если   я докажу вам, – сказал он, – что на тридцать пять шагов всаживаю пулю   в туза пик пять раз подряд, то это не убавит вашей прыти? На мой взгляд, вы   малость бесноваты и дадите убить себя, как дурак.      

– Вы   уже на попятный! – ответил Эжен.      

– Не   выводите меня из терпения, – предостерег Вотрен. – Сегодня не холодно,   пойдем сядем вот там, – предложил он, указывая на зеленые скамейки. –   Тут никто нас не услышит. Мне нужно потолковать с вами. Вы юнец хороший, и я не   хочу вам зла, ведь я вас люблю, честное слово Обма… (тьфу, черт!)… честное   слово Вотрена. За что я люблю вас, я вас скажу потом. А пока что я знаю вас   так, точно сам вас создал, и докажу вам это. Положите ваши мешки сюда, –   добавил он, указав на круглый стол.      

Растиньяк   положил деньги на стол и сел, сгорая от любопытства, разожженного до предела   внезапной переменой в обращении человека, который только что хотел его убить, а   теперь выставлял себя каким-то покровителем.      

– Вам   очень хотелось бы узнать, кто я, чем занимался прежде, что делаю теперь, –   начал Вотрен. – Мой мальчик, вы слишком любопытны. Только спокойно, вы   услышите немало всякой всячины! Мне не повезло. Выслушайте, а говорить будете   потом. Вот вам моя прежняя жизнь в трех словах. Кто я? Вотрен. Что делаю? Что   нравится. И все. Хотите знать мой характер? Я хорош с теми, кто хорош со мной   или кто мне по душе. Им все позволено, они могут наступать мне на ногу, и я не   крикну: «Эй, берегись!» Но, черт возьми, я зол, как дьявол, с теми, кто   досаждает мне или просто неприятен! Надо вам сказать, что для меня убить   человека все равно что плюнуть. Но убиваю, только когда это совершенно   необходимо, и стараюсь сделать дело чисто: я, что называется, артист. И вот,   каков я есть, я прочел «Воспоминания» Бенвенуто Челлини, да еще по-итальянски!   Это был сорви-голова, он-то и научил меня подражать провидению, которое нас убивает   и так и сяк, но, кроме этого, он научил меня любить прекрасное во всем, где   только оно есть. А разве не прекрасна роль, когда идешь один противу всех и у   тебя есть шансы на удачу? Я много размышлял о современном строе вашего   общественного неустройства. Дуэль, мой мальчик, – детская забава, дурость.   Когда один из двух живых людей должен сгинуть, только дурак отдаст себя на волю   случая. А дуэль? Орел или решка! И только. Я всаживаю в туза пик пять пуль   подряд, пуля в пулю, да еще на тридцать пять шагов! Имея такой талант, можно   быть уверенным, что уложишь своего противника. И что же, я стрелял в одного   человека на двадцать шагов и промахнулся. А мой чудак не держал в руке   пистолета ни разу в жизни. Пощупайте! – сказал этот необыкновенный человек,   расстегивая жилет и обнажая грудь, мохнатую, как спина медведя, поросшую   какой-то противной буро-рыжей шерстью; затем вложил палец Растиньяка в ямку на   своей груди и добавил: – Это тот самый молокосос подпалил мне мех, но тогда я   был младенцем ваших лет, двадцати одного года. Я еще верил кое во что, в   женскую любовь, в кучу глупостей, во что и вам предстоит влипнуть. Могло   случиться, что мы бы с вами подрались, не так ли?! Возможно, что вы убили бы   меня. Допустим, я лежу в могиле, но куда деваться вам? Пришлось бы удирать в   Швейцарию, проедать папенькины деньги, а их нет. Я освещу вам ваше положение и   сделаю это с высоты своего превосходства, потому что я разобрался в земных   делах и вижу в жизни только два пути: тупое повиновенье или бунт. Я лично не   подчиняюсь ничему, ясно? А знаете ли вы, что нужно вам при вашем теперешнем   размахе? Миллион – и как можно скорее, а то мы с нашей головушкой можем   совершить прогулку до сетей Сен-Клу,[46]   чтобы удостовериться, есть ли высшее существо. Этот миллион я вам дам. –   Вотрен сделал паузу, глядя на Эжена. – Ага! Вы смотрите уже приветливее на   милого дядюшку Вотрена. Услыхав слово «миллион», вы стали похожи на молодую   девушку, которой сказали: «сегодня вечером», и она прихорашивается,   облизываясь, как кот на молоко. Очень хорошо. Значит, пошли? Рука об руку! Вот   вам, юноша, ваше наличие. Там, в провинции, у нас есть папа, мама, старая тетя,   две сестры (восемнадцати и семнадцати лет), двое братишек (пятнадцати и десяти   лет), таков список всей команды. Тетка воспитывает сестер. Кюре дает уроки латыни   обоим братьям. Семья питается не столько белым хлебом, сколько похлебкой из   каштанов, папаша бережет свои штаны, у мамаши – от силы одно платье для зимы и   одно для лета, а сестры ходят в чем придется. Я знаю все, я был на юге. Так обстоит   дело и у вас; если вам высылают тысячу двести франков в год, значит землишка   ваша дает не более трех тысяч. У нас есть кухарка, есть слуга, – надо же   соблюсти внешнюю пристойность: папаша, как-никак, барон. А что касается нас   лично, то у нас есть честолюбие, есть родственники Босеаны – а ходим мы пешком;   жаждем богатства – а нет ни одного су: едим стряпню маменьки Воке – а любим   роскошные обеды в Сен-Жерменском предместье; спим на дрянной койке – а желает   приобрести особняк! Ваших стремлений я не порицаю. Иметь честолюбие, дружочек   мой, дано не каждому. Спросите женщин, каких мужчин они предпочитают, –   честолюбцев. У честолюбцев хребет крепче, кровь богаче железом, сердце горячее,   чем у других мужчин. А женщина в расцвете своей жизни чувствует себя такой   счастливой, такой красивой, что предпочитает всем мужчину огромной силы, не   страшась, что он ее может сломать. Я перечислил ваши пожелания, чтобы задать   вам один вопрос. Вопрос такой: у нас аппетит волчий, зубки острые, что же   делать, как нам добыть провизии в котел? Прежде всего нам нужно проглотить Свод   законов; это невесело и ничему не учит, а надо. Пусть так; мы делаемся членом   суда, а затем председателем уголовного суда, и тогда мы выжигаем С. К.[47] На плече   несчастных, которые лучше нас, ссылаем их на каторгу, доказывая богачам, что   они могут спать спокойно. Все это не забавно, да и канительно. Сперва маяться   года два в Париже, только поглядывать на сладенькое, отнюдь не трогая, хотя мы   его очень любим. Всегда желать и никогда не удовлетворять своих желаний – дело   утомительное. Будь вы малокровны, с темпераментом моллюска, вам было бы нечего   бояться; а то кровь у вас львиная, бурливая и вожделение такое, что хватит на   двадцать глупостей за один день. Вы погибнете от этой пытки, самой ужасной,   какая только есть в аду у бога. Допустим, что вы благоразумны, пьете молоко и   сочиняете элегии; тогда, после многих неприятностей и таких лишений, что и   собака взбесится, вам с вашим благородством придется начинать товарищем   какого-нибудь негодяя прокурора в захолустном городишке, где правительство   швырнет вам тысячу франков жалованья в год, а это все равно, что плеснуть супа   догу мясника. Лай на воров, защищай богатого, посылай на гильотину смелых   духом. Премного обязан! Если у вас нет покровителей, вы так и сгниете в вашем   провинциальном трибунале. К тридцати годам вы будете судьей на жалованье в   тысячу двести франков, если, конечно, еще раньше не выкинете судейскую мантию   ко всем чертям. Лет сорока вы женитесь на дочери какого-нибудь мельника и   обеспечите себя доходом в шесть тысяч ливров. Вот спасибо! Имея покровителей,   вы тридцати лет станете провинциальным прокурором с окладом в тысячу экю и   женитесь на дочке мэра. Если вы пойдете на небольшие подлости в политике, вроде   того, что на избирательном листке будете читать Виллель вместо Манюэль[48] (фамилии их   рифмуются, стало быть совесть может быть покойна), тогда вы в сорок лет будете   генерал-прокурором и можете стать депутатом. Заметьте, милое дитя, что в нашей   совести мы понаделали прорех, что пережили двадцать лет всяких огорчений,   терпели тайную нужду, а наши сестры превратились в старых дев. Имею честь еще   заметить, что на всю Францию только двадцать генерал-прокуроров, а жаждущих   попасть на это место двадцать тысяч, и среди них встречаются мазурики, готовые   продать свою семью, чтобы подняться на одну зарубку. Если такое ремесло вам не   по вкусу, посмотрим на другое. Не хочет ли барон де Растиньяк стать адвокатом?   О! Замечательно! Надо томиться десять лет, тратить тысячу франков в месяц,   иметь библиотеку, приемную, бывать в свете, трепать языком, прикладываться к   мантии какого-нибудь стряпчего, чтобы иметь дела. Если такое ремесло подходит   вам, то я не возражаю; но вы найдите мне во всем Париже пять адвокатов   пятидесяти лет от роду с заработком больше пятидесяти тысяч в год. Брр! Я   предпочел бы сделаться пиратом, чем так поганить свою душу. А помимо всего   прочего, откуда взять на это денег? Все это не забавно. У вас есть одна возможность   приданое жены. Не хотите ли жениться? Для вас это все равно, что повесить себе на   шею камень; кроме того, если вы женитесь на деньгах, где же тут чувство чести,   где благородное происхождение? Лучше вам сегодня же поднять бунт против   условностей людской морали. Жениться по расчету – значит пресмыкаться перед   женой, лизать пятки у ее мамаши, совершать такие мерзости, что и свинье   противно, тьфу! Еще куда ни шло, если бы вы нашли счастье. Но в таком браке вы   будете чувствовать себя трубой для стока нечистот. Лучше воевать с мужчинами,   чем бороться с собственной женой. Вы, юноша, на перекрестке жизни, выбирайте!   Вы уже выбрали: вы побывали у вашей кузины де Босеан – на вас пахнуло роскошью;   вы побывали у дочки папаши Горио, графини де Ресто, – на вас пахнуло   парижанкой. В тот день, когда вы от нее пришли домой, у вас на лбу было   написано одно словцо, и я легко прочел его: пробиться! Пробиться во что бы то   ни стало! Браво, сказал я, такой молодчик как раз по мне. Вам нужны были   деньги. Откуда их достать? Вы высосали кровь из своих сестер. Все братья более   или менее обирают своих сестер. Бог весть как, вам удалось выцарапать тысячу   пятьсот франков из такой глуши, где каштанов гораздо больше, чем золотых монет,   но эти деньги разбредутся, как солдаты-мародеры. Тогда что делать? Может быть,   вы собираетесь работать? Но работа, как вы понимаете ее сейчас, дает к старости   комнату у маменьки Воке людям такого сорта, как Пуаре. Пятьдесят тысяч молодых   людей, находящихся в вашем положении, стремятся разрешить задачу быстрого   обогащения, и среди них вы только единица. Посудите, что вам предстоит: сколько   усилий, какой жестокий бой! Пятидесяти тысяч доходных мест не существует, и вам   придется пожирать друг друга, как паукам, посаженным в банку. Известно ли вам,   как здесь прокладывают себе дорогу? Блеском гения или искусством подкупать. В   эту людскую массу надо врезаться пушечным ядром или проникнуть как чума.   Честностью нельзя достигнуть ничего. Перед силой гения склоняются и его же   ненавидят, стараются очернить его за то, что гений берет все без раздела, но,   пока он стоит твердо, его превозносят, – короче говоря, боготворят, встав   на колени, когда не могут втоптать в грязь. Продажность – всюду, талант –   редкость. Поэтому продажность стала оружием посредственности, заполонившей все,   и острие ее оружия вы ощутите везде. Вы увидите, что жены тратят больше десяти   тысяч франков на наряды, в то время когда мужья их получают шесть тысяч на все   про все. Вы увидите, как чиновники с окладом в тысячу двести франков покупают   земли. Вы увидите, как женщины продают себя за прогулки в карете сына пэра   Франции, потому что в ней можно разъезжать по среднему шоссе в Лоншане. Вы уже   видели, как простофиля папаша Горио был вынужден платить по векселю,   подписанному дочкой, хотя у ее мужа пятьдесят тысяч ливров дохода в год. Бьюсь   об заклад: стоит вам сделать два шага в Париже, и вы сейчас же натолкнетесь на   дьявольские махинации. Ставлю свою голову против этой кочерыжки от салата, что   у первой женщины, которая вам понравится, вы угодите в осиное гнездо, если она   молода, красива и богата. Они все не в ладах с законом и по любому поводу ведут   войну с мужьями. Мне никогда не кончить, если я вздумаю излагать вам, какие   сделки заключаются ради тряпок, любовников, детей, ради домашних нужд или из   тщеславия, но, будьте уверены, редко – по добрым побуждениям. Вот почему   честный человек всем враг. Но что такое, по-вашему, честный человек? В Париже   честный человек – тот, кто действует молчком и не делится ни с кем. Я оставляю   в стороне жалких илотов, которые повсюду тянут лямку, никогда не получая   награды за свои труды; я называю их братством божьих дурачков. Там –   добродетель во всем расцвете своей глупости, но там же и нужда. Я отсюда вижу,   какая рожа будет у этих праведных людей, если бог сыграет с ними злую шутку и   вдруг отменит Страшный суд. Итак, раз вы хотите быстро составить состояние,   необходимо или уже быть богатым, или казаться им. Чтобы разбогатеть, надо вести   игру большими кушами, а будешь скаредничать в игре – пиши пропало! Когда в   сфере ста доступных вам профессий человек десять быстро достигли успеха,   публика сейчас же обзывает их ворами. Сделайте отсюда вывод. Вот жизнь как она   есть. Все это не лучше кухни – вони столько же, а если хочешь что-нибудь   состряпать, пачкай руки, только потом умей хорошенько смыть грязь; вот вся   мораль нашей эпохи. Если я так смотрю на человеческое общество, то мне дано на   это право, я знаю общество. Вы думаете, что я его браню? Нисколько. Оно всегда   было таким. И моралистам никогда его не изменить. Человек далек от совершенства.   Он лицемерен иной раз больше, иной раз меньше, а дураки болтают, что один нравственен,   а другой нет. Я не осуждаю богачей, выхваляя простой народ: человек везде один   и тот же, что наверху, что в середине, что внизу. На каждый миллион в людском   стаде сыщется десяток молодцов, которые ставят себя выше всего, даже законов;   таков и я. Если вы человек высшего порядка, смело идите прямо к цели. Но вам   придется выдержать борьбу с посредственностью, завистью и клеветой, итти против   всего общества. Наполеон столкнулся с военным министром по имени Обри, который   чуть не сослал его в колонии. Проверьте самого себя! Ежедневно, встав утром,   наблюдайте, стала ли ваша воля крепе, чем накануне. Принимая все это во   внимание, я предложу вам такое дело, что от него едва ли кто откажется.   Слушайте внимательно. Изволите ли видеть, у меня есть некий план. Я задумал   пожить патриархальной жизнью в большом именье, так – тысяч сто арпанов,[49] на юге   Соединенных Штатов. Я хочу сделаться плантатором, иметь рабов и нажить   несколько миллиончиков от продажи табаку, волов и леса; хочу стать владетельной   особой, делать что вздумается и вести жизнь, непонятную здесь, где человек   ютится в оштукатуренной норе. Я большой поэт. Но стихов я не пишу: моя поэзия в   действиях и чувствах. У меня есть пятьдесят тысяч франков, но их мне хватит от   силы на сорок негров, а чтобы удовлетворить стремления к патриархальной жизни,   мне нужно двести негров, для этого понадобится двести тысяч франков. Почему   негров? Дело в том, что негры – это взрослые ребята, с ними можно проделывать   все что угодно, и ни один любознательный прокурор не потянет вас к ответу.   Владея этим черным капиталом, я через десять лет буду иметь три-четыре миллиона.   Когда же я разбогатею, меня не спросят: «Кто ты такой?» Я буду господин Четыре   Миллиона, гражданин Соединенных Штатов. Мне будет пятьдесят лет, я еще не превращусь   в труху и потешусь, как мне любо. Короче говоря, если я добуду вам миллион   приданого, дадите вы мне двести тысяч? Двадцать процентов за комиссию, а? Разве   это много? Вы влюбите в себя свою невесту; женившись, вы сделаете вид, будто у   вас какие-то заботы, что вас терзает совесть, недели две вы будете печальны. И   вот однажды ночью, немного поломавшись, вы между поцелуями объявите жене, что у   вас двести тысяч долга, сказав при этом «моя любимая». Этот водевиль   разыгрывают ежедневно отборнейшие молодые люди. Молодая женщина отдаст без   колебаний свой кошелек тому, кто успел завладеть ее сердцем. Может быть, вам   кажется, что вы потерпите убыток? Нет. Вы найдете способ покрыть все двести   тысяч, обделав какое-нибудь дело. При ваших деньгах и уме вы создадите себе   такое состояние, какое только захотите. Ergo,[50]   в полгода вы обеспечите собственное счастье, счастье вашей дорогой женушки и   счастье вашего Вотрена, не говоря о счастье вашего семейства, которое зимою   греет себе пальцы дыханьем, за неименьем дров. Не удивляйтесь ни моему   предложению, ни моим условиям! В Париже из шестидесяти блестящих браков сорок   семь основаны на сделках такого рода. Нотариальная палата заставила господина…*– Что   я должен сделать? – жадно спросил Растиньяк, прервав Вотрена.      

– Почти   что ничего, – ответил этот человек, и на лице его мелькнуло выражение,   похожее на затаенную улыбку рыболова, почуявшего, что рыба клюнула. –   Выслушайте меня внимательно! Сердце жалкой, несчастной, бедной девушки – губка,   готовая жадно впитать в себя любовь и до такой степени сухая, что разбухает,   как только на нее упала капля чувства. Приволокнуться за девушкой, когда она   бедна, в отчаянии, одинока и не подозревает, что ее ждет богатство! Черт подери!   Это иметь на руках все козыри, знать в лотерее выигрышные номера, играть на   курсе ренты, получая все сведения заранее. Вы сразу утвердите на крепких сваях   нерушимый брак. Если такая девушка получит миллионы, она их высыплет к вашим   ногам, словно это щебень. Бери, любимый! Бери, Адольф, Альфред или Эжен! –   скажет она, если у Адольфа, Альфреда или Эжена хватит ума принести ей   какую-нибудь жертву. Под жертвой я разумею продажу поношенного фрака, чтобы   пойти совместно в «Синий циферблат» поесть крутонов с шампиньонами, а оттуда   вечером в театр Амбигю-Комик; можно заложить часы и подарить ей шаль. Я уже не   говорю о всякой любовной писанине и прочей чепухе, на которую так падки   женщины, – например о том, чтоб, находясь в разлуке с милой, спрыснуть   водой почтовую бумагу, изображая слезы; впрочем, сдается мне, язык сердец   знаком вам хорошо. Париж, изволите ли видеть, вроде девственного леса Северной   Америки, где бродят двадцать племен различных дикарей, гуронов, иллинойцев,   промышляя охотой в общественных угодьях. Вы, например, охотитесь за миллионами;   чтобы добыть их, вы пользуетесь капканами, ловушками, манкáми. Охота имеет свои   отрасли. Один охотится за приданым, другой за ликвидацией чужого предприятия;   первый улавливает души, второй торгует своими доверителями, связав их по рукам   и по ногам. Кто возвращается с набитым ягдташем, тому привет, почет, тот принят   в лучшем обществе. Надо отдать справедливость этой гостеприимной местности: вы   имеете дело с городом, самым терпимым во всем мире. В то время как гордые аристократы   других столиц Европы не допускают в свою среду миллионера-подлеца, Париж раскрывает   ему свои объятия, бегает на его пиры, ест его обеды и чокается с его подлостью.      

– Но   где найти такую девушку?      

– Она   рядом с вами, она – ваша!      

– Мадмуазель   Викторина?      

– Правильно.      

– Каким   образом?      

– Будущая   баронессочка де Растиньяк уже влюблена в вас.      

– У   нее ничего нет, – удивленно возразил Эжен.      

– Ага!   Вот мы и дошли до дела. Еще два слова – все станет ясно, сказал Вотрен. –   Тайфер-отец – старый негодяй: подозревают, что он убил одного своего друга во   время революции. Это молодчик моего толка и независим в своих мнениях. Он   банкир, главный пайщик банкирского дома «Фредерик Тайфер и Компания». Все   состояние он хочет оставить своему единственному сыну, обездолив Викторину.   Подобная несправедливость мне не по душе. Я вроде Дон-Кихота: предпочитаю   защищать слабого от сильного. Если бы господь соизволил отобрать сына у   банкира, Тайфер взял бы обратно дочь к себе; ему захочется иметь наследника –   эта глупость свойственна самой природе, а народить еще детей он уже не в   состоянии, я это знаю. Викторина кротка, мила, быстро его окрутит, превратит в   кубарь и будет им вертеть, подстегивая отцовским чувством! Она будет глубоко   тронута вашей любовью, вас не забудет и выйдет за вас замуж. Я же беру себе   роль провидения и выполню господню волю. У меня есть друг, обязанный мне очень   многим, полковник Луарской армии,[51]   только что вступивший в королевскую гвардию. Полковник следует моим советам и   стал ярым роялистом; он не дурак и поэтому не дорожит своими убеждениями. Могу   подать, мой ангел, еще один совет: бросьте считаться с вашими убеждениями и   вашими словами. Продавайте их, если на это будет спрос. Когда человек   хвастается, что никогда не изменит своих убеждений, он обязуется итти все время   по прямой линии, – это болван, уверенный в своей непогрешимости. Принципов   нет, а есть события; законов нет – есть обстоятельства; человек высокого полета   сам применяется к событиям и обстоятельствам, чтобы руководить ими. Будь   принципы и законы непреложны, народы не сменяли бы их, как мы – рубашку. Отдельная   личность не обязана быть мудрее целой нации. Человек с ничтожными заслугами   перед Францией почитается теперь, как некий фетиш, только потому, что за все   хватался с большим жаром, а самое большее, на что он годен, это стоять среди   машин в Промышленном музее с этикеткой Лафайет,[52] и в то же время каждый   швыряет камень в князя,[53]   который презирает человечество так глубоко, что плюет ему в лицо столько клятв,   сколько оно требует, но во время Венского конгресса не допустил раздела   Франции; его должны бы забросать венками, а вместо этого забрасывают грязью. О,   я-то знаю положение вещей! Тайны многих людей в моих руках! Ну, будет! Я лишь   тогда усвою какое-нибудь незыблемое убеждение, когда найду три головы,   согласных в применении одного и того же принципа, а ждать этого придется мне   долгонько! Во всех судах нельзя найти и трех судей, которые держались бы одного   мнения об одном и том же параграфе закона. Возвращаюсь к моему приятелю. Стоит   мне только попросить, и он готов хоть снова распять Христа. Достаточно одного   слова дяденьки Вотрена, и он вызовет на ссору этого плута, который ни разу не   послал своей бедняжке сестре хотя бы пять франков, и…      

Тут   Вотрен поднялся, встал в позицию и сделал выпад.      

–…и в   преисподнюю! – добавил он.      

– Какой   ужас! – сказал Эжен. – Вы шутите, господин Вотрен.      

– Ля-ля-ля,   спокойно! – ответил этот человек. – Не прикидывайтесь ребенком…   Впрочем, если вам это нравится, возмущайтесь, негодуйте! Говорите, что я   мерзавец, преступник, негодяй, бандит, только не называйте ни шпионом, ни   мошенником! Ну же, говорите, стреляйте залпом! Прощаю вам: в ваши годы это так   естественно. Я был и сам таким же! Только поразмыслите. Когда-нибудь вы   поступите гораздо хуже. Вы приволокнетесь за хорошенькой женщиной и будете   брать от нее деньги. Вы уже думали об этом, – сказал Вотрен, – да и   как вам выдвинуться, если не спекулировать своей любовью? Добродетель, милый   мой студент, не делится на части; или она есть, или ее нет. Нам предлагают   церковное покаяние в своих грехах. Нечего сказать, хороша система! Благодаря ей   можно очиститься от преступленья, выразив свое сокрушение о нем! Обольстить   женщину, чтобы взобраться на ту или другую ступеньку социальной лестницы,   посеять раздор в семье между детьми – словом, пойти на все мерзости, какие   совершают шито-крыто, но так или иначе в целях личной выгоды иль наслажденья.   Что это, по-вашему? Деяния во имя веры, надежды и любви? Когда денди за одну   ночь отнимает у детей половину их состояния, его присуждают к двум месяцам   тюрьмы, а почему же бедняка за то, что он украл тысячефранковую бумажку при   «отягчающих вину обстоятельствах», шлют на каторгу? Вот вам законы. Нет в них   ни одного параграфа, который не упирался бы в нелепость. Человек в модных   перчатках и с ложью в сердце совершил убийство, не проливая крови, а действуя   обманом; убийца открыл дверь отмычкой – то и другое ночные преступления. Ведь   между тем, что предлагаю вам я, и тем, что рано или поздно совершите вы, нет   разницы, если не считать пролитой крови. А вы верите во что-то незыблемое в   этом мире! Так презирайте же людей и находите в сетях Свода законов те ячейки,   где можно проскользнуть. Тайна крупных состояний, возникших неизвестно как,   сокрыта в преступлении, но оно забыто, потому что чисто сделано.      

– Замолчите,   я не желаю больше слушать, вы доведете меня до того, что я перестану верить   самому себе. Сейчас я знаю только то, что подсказывают мне чувства.      

– Как   вам угодно, прекрасное дитя. Я думал, вы покрепче. Больше не скажу вам ничего.   Впрочем, последнее слово. – Он посмотрел на студента в упор и сказал: –   Вам известна моя тайна.      

– Молодой   человек, отказываясь от ваших услуг, сумеет забыть ее.      

– Хорошо   сказано, мне нравится. Не всякий будет настолько щепетилен. О том, что я хочу   сделать для вас, не забывайте. Даю вам две недели сроку. Да или нет – на ваше   усмотрение.      

«Что за   железная логика у этого человека! – подумал Растиньяк, глядя, как спокойно   удаляется Вотрен, держа подмышкой палку. – Он грубо, напрямик сказал мне   то же самое, что говорила в приличной форме госпожа де Босеан. Стальными   когтями он раздирал мне сердце. Зачем стараюсь я попасть к Дельфине Нусинген?   Он разгадал мои внутренние побуждения, едва они успели зародиться. Этот   разбойник в двух словах поведал мне о добродетели гораздо больше, чем я узнал   из книг и от людей. Если добродетель не терпит сделок с совестью, значит я   обокрал своих сестер!» – сказал он, швырнув мешок на стол.      

Он сел и   долго не мог прийти в себя под наплывом ошеломляющих мыслей.      

«Быть   верным добродетели – это возвышенное мученичество! Да! Все верят в добродетель,   а кто же добродетелен? Народы сделали своим кумиром свободу, а где же на земле   свободный народ? Твоя юность еще чиста, как безоблачное небо, но ты хочешь   стать большим человеком или богачом, а разве не значит это итти сознательно на   то, чтобы лгать, сгибаться, ползать, снова выпрямляться, льстить и   притворяться? Разве это не значит добровольно стать лакеем у тех, кто сам   сгибался, ползал, лгал? Прежде чем сделаться их сообщником, надо подслуживаться   к ним. О нет! Хочу трудиться благородно, свято, хочу работать день и ночь, чтоб   только трудом достичь богатства. Это самый долгий путь к богатству, но каждый   вечер голова моя будет спокойно опускаться на подушку, не отягченная ни единым   дурным помыслом. Что может быть прекраснее – смотреть на свою жизнь и видеть ее   чистой, как лилия? Я и моя жизнь – жених и невеста. Да, но Вотрен мне показал,   что происходит после десяти лет супружества. Черт возьми! Голова идет кругом.   Не хочу думать ни о чем: сердце – вот верный вожатый!»      

Его   раздумье нарушил голос толстухи Сильвии, доложившей о прибытии портного. Растиньяк   явился перед ним, держа в руках два мешка с деньгами, и не досадовал на это   обстоятельство. Примерив свои фраки, предназначенные для вечеров, он облачился   в новый дневной костюм, преобразивший его с головы до ног.      

«Я не   уступлю графу де Трай, – сказал он сам себе. – Наконец-то я приобрел   дворянский вид!»      

– Господин   Эжен, – обратился к нему папаша Горио, входя в комнату, – вы   спрашивали меня, не знаю ли я, в каких домах бывает госпожа де Нусинген.      

– Да!      

– Так   вот, в следующий понедельник она едет на бал к маршалу Карильяно. Если у вас   есть возможность попасть туда, вы мне расскажете, как веселились мои дочки, как   были одеты, ну, словом, все.      

– Откуда   вы знаете об этом, дорогой папаша Горио? – спросил Эжен, усаживая его у камина.      

– А   мне сказала ее горничная. От Констанции и Терезы я знаю все, что мои дочки   делают, – весело ответил Горио.      

Старик   напоминал еще очень юного любовника, счастливого уже тем, что он придумал ловкий   способ войти в жизнь своей возлюбленной, не вызывая у нее даже подозрений.      

– Вы-то   их увидите! – добавил он, наивно выражая горестную зависть.      

– Не   знаю, – ответил ему Эжен. – Я сейчас пойду к госпоже де Босеан, чтобы   спросить ее, не может ли она представить меня супруге маршала.      

С   какой-то внутренней отрадой Эжен мечтал явиться к виконтессе одетым так, как   отныне будет одеваться всегда. То, что у моралистов зовется «безднами   человеческого сердца», – на самом деле только обманчивые мысли,   непроизвольные стремления к личной выгоде. Все эти блуждания души, – тема   для стольких высокопарных разглагольствований, – все эти неожиданные извороты   имеют одну цель: побольше наслаждений! Увидав себя хорошо одетым, в модных   перчатках и красивых сапогах, Эжен забыл о добродетельной решимости.   Оборачиваясь спиною к истине, юность не решается взглянуть на себя в зеркало   совести, тогда как зрелый возраст в него уже смотрелся; вот и вся разница между   двумя этапами жизни человека.      

Два   соседа, Эжен и папаша Горио, за последние дни сдружились. Их взаимная приязнь   имела те же психологические основания, какие привели студента к противоположным   чувствам по отношению к Вотрену. Если смелый философ задумает установить   воздействие наших чувств на мир физический, то он найдет, конечно, немало   доказательств действию вещественной их силы в отношениях между животными и   нами. Какой физиономист способен разгадать характер человека так же быстро, как   это делает собака, сразу чувствуя при виде незнакомца, друг он ей или не друг? Цепкие   атомы – это выражение вошло как поговорка в словесный обиход и представляет   собой одно из тех явлений языка, что продолжают жить в разговорной речи,   опровергая этим философические бредни личностей, желающих отвеять, как мякину,   все старые слова. Любовь передается. Чувство кладет на все свою печать, оно   летит через пространства. Письмо – это сама душа, эхо того, кто говорит,   настолько точное, что люди тонкой души относят письма к самым ценным сокровищам   любви. Бессознательное чувство папаши Горио могло сравниться с высочайшей собачьей   чуткостью, и он уловил восторженную юношескую симпатию и теплое отношение к   нему, возникшие в душе студента. И все-таки их нарождавшаяся близость еще не   приводила к откровенности. Хотя Эжен и выразил желание увидеть г-жу де   Нусинген, он не рассчитывал попасть к ней в дом через посредство старика, а   лишь надеялся на то, что Горио может проболтаться ей и этим оказать ему услугу.   Папаша Горио беседовал с ним о дочерях, не выходя из рамок того, что высказал о   них Эжен при всех, когда вернулся после двух своих визитов. На следующий день   Горио сказал ему:      

– Дорогой   мой, как это вы могли подумать, будто госпожа де Ресто прогневалась на вас за   то, что вы упомянули мое имя? Обе дочки очень меня любят. Как отец я счастлив.   А вот два зятя повели себя со мною худо. Я не хотел, чтобы дорогие мне существа   страдали из-за моих неладов с мужьями, и предпочел навещать дочек потихоньку.   Эта таинственность даем мне много радостей, их не понять другим отцам, тем, кто   может видаться со своими дочерьми в любое время. Но мне этого нельзя, вы   понимаете? Поэтому, когда бывает хорошая погода, я хожу на Елисейские Поля,   заранее спросив у горничных, собираются ли мои дочки выезжать. И вот я жду их   на том месте, где они должны проехать, а когда кареты их поравняются со мной, у   меня сильнее бьется сердце; я любуюсь туалетом своих дочек; проезжая мимо, они   приветствуют меня улыбочкой, и тогда мне кажется, что вся природа золотится,   точно залитая лучами какого-то ясного-ясного солнца. Я остаюсь ждать – они   должны ехать обратно. И я их вижу еще раз! Воздух им на пользу – они порозовели.   Вокруг себя я слышу разговоры: «Какая красавица!» А у меня душа радуется. Разве   они не моя кровь? Я люблю тех лошадей, которые их возят, мне бы хотелось быть   той маленькой собачкой, которую дочки мои держат на коленях. Я живу их   удовольствиями. Каждый любит по-своему. Кому мешает моя любовь? Почему люди   пристают ко мне? Я счастлив по-своему. Что же тут преступного, ежели я вечером   иду взглянуть на моих дочек, когда они выходят из дому, отправляясь куда-нибудь   на бал. Как мне бывает грустно, если я опоздаю и мне скажут: «Мадам уехала».   Однажды я не видал Нази целых два дня, и тогда я прождал с вечера до трех часов   утра, чтобы ее увидеть. От радости я чуть не умер! Прошу вас, если где-нибудь   зайдет речь обо мне, говорите только, какие мои дочки добрые. Они готовы   засыпать меня всякими подарками, но я не допускаю этого и говорю им: «Берегите   ваши деньги для себя! Что мне в подарках? Мне ничего не нужно». Да и на самом   деле, что я такое? – жалкий труп, а душа моя всегда и всюду с моими дочками.   Если вам удастся повидать госпожу де Нусинген, скажите мне, которая из них   понравилась вам больше, добавил после паузы старичок, заметив, что Эжен   собрался уходить: студент шел погулять в Тюильри до того часа, когда будет   возможно явиться к г-же де Босеан.      

Эта   прогулка решила участь Растиньяка. Несколько женщин обратили на него внимание.   Он был так молод, так красив, в его нарядности так много вкуса! Заметив, что на   него смотрят, чуть не любуюсь, он позабыл обобранных сестер и тетку, забыл о   добродетельной своей брезгливости. Он видел, как у него над головой пронесся   демон, которого легко принять за ангела, тот сатана на пестрых крыльях, что   рассыпает рубины, вонзает золотые стрелы в фронтоны на дворцах, наряжает женщин   в багряницу и облекает глупым блеском троны, первоначально очень скромные; он   уже внял богу трескучего тщеславия с его сверкающими побрякушками, которые мы   принимаем за символы могущества. Речь Вотрена при всем своем цинизме запала ему   в душу, как в память девушки врезается гнусный профиль сводни, говорящей:   «Любви и золота по горло!»      

Беспечно   побродив, Эжен явился около пяти часов к г-же де Босеан и получил удар, один из   самых страшных ударов, против которых юные сердца оказываются беззащитны. До   сих пор он находил у виконтессы учтивую приветливость, подкупающую любезность –   то, что вырабатывается благодаря аристократическому воспитанию, но достигает   совершенства лишь тогда, когда идет от сердца. А тут при появлении Эжена г-жа   де Босеан только кивнула головой и сухо заявила:      

– Господин   де Растиньяк, я не могу принять вас, по крайней мере в данную минуту! Я очень   занята…      

Для   человека наблюдательного, каким стал очень быстро Растиньяк, ее слова, кивок,   взгляд, перемена тона – все было повестью о нравах и характере определенной   касты. Он увидел под бархатной перчаткой стальную руку, под благородными   манерами культ своей личности и эгоизм, под лаком – дерево. Он, наконец, постиг   что значит понятие: «Мы, король», которое берет начало под плюмажем трона, а   кончается под навершьем шлема на самом захудалом дворянине. Эжен слишком легко   уверовал в благородные чувства женщины, полагаясь на ее слова. Подобно всем   обездоленным, он честно подписал желанный договор, который должен связывать   благодетеля с тем, кому тот покровительствует, и в первом пункте свято   утверждать между людьми большой души их полное равенство. Когда благодеяние   связует воедино два существа, оно порождает небесное чувство, такое же редкое и   неоцененное, как настоящая любовь. То и другое чувство – роскошные дары   возвышенной души.      

Чтобы   попасть на бал к герцогине Карильяно, Растиньяк снес эту выходку и с дрожью в голосе   ответил:      

– Мадам,   если бы не важное дело, я не пришел бы докучать вам. Будьте так добры, разрешите   мне зайти к вам позже, мне не к спеху.      

– Хорошо,   приходите ко мне обедать, – ответила она, сама несколько смутившись резкостью   своих слов; эта женщина была по-настоящему добра и благородна.      

Эжен был   тронут внезапной переменой, но все же, уходя, подумал: «Пресмыкайся, сноси все.   Если лучшая из женщин способна вычеркнуть обеты дружбы в один миг и отшвырнуть   тебя, как старый башмак, чего же ждать от остальных? Так, значит, каждый за   себя? Правда, она не виновата, что я нуждаюсь в ней, и дом ее не лавочка. Надо,   как говорит Вотрен, стать пушечным ядром».      

Но   предвкушение удовольствия обедать у г-жи де Босеан быстро разогнало горькие   думы Растиньяка. Так, в силу какого-то предопределения, малейшие события его   жизни будто нарочно толкали его на тот путь, где, по замечанию страшного   сфинкса из пансиона Воке, ему придется, как на поле битвы, убивать, чтобы не   быть убитым, обманывать, чтобы его не обманули; где придется оставить у заставы   совесть, сердце, надеть маску, без жалости играть людьми и, как в Лакедемоне,   незримо для сторонних глаз подготовлять свою победу, чтобы заслужить венок.[54]      

Вернувшись   к виконтессе, Эжен нашел ее такой же ласковой и доброй, какой она всегда бывала   с ним. Они вдвоем направились в столовую, где виконт де Босеан ожидал свою   жену. Вся сервировка блистала роскошью, как известно, достигшей в эпоху   Реставрации высшей степени. Для виконта, как и для многих пресыщенных людей,   уже не существовало иного рода наслаждений, кроме хорошего стола. В области   гурманства он принадлежал к школе Людовика XVIII и герцога Эскара.[55] Стол у него   являл двойную роскошь – для вкуса и для глаз. Такое зрелище еще ни разу не   открывалось перед изумленным взором Растиньяка: впервые он обедал в доме, где   блеск общественного положения передавался по наследству. Мода недавно отменила   ужины по окончании балов, обычные во времена Империи, когда военным нужно было набираться   сил для будущих боев – и в чужих странах и в своем отечестве. До этого обеда   Эжен бывал лишь на балах. Впоследствии он славился своей самоуверенностью, но   приобретать ее он начинал уже теперь и благодаря ей не растерялся. Когда   человек пылкого воображения видит перед собою на столе чеканную серебряную   утварь и множество особых тонкостей в роскошной сервировке, когда он впервые   любуется бесшумными движеньями прислуги, ему, конечно, весьма трудно такой красивой   жизни предпочесть жизнь, полную лишений, хотя бы он и собирался избрать ее еще   сегодня утром. Мысль Эжена на одно мгновенье перенесла его обратно в семейный   пансион, – им овладел такой глубокий ужас, что он дал клятву расстаться с   пансионом в январе, устроиться в хорошем доме, а кстати избавиться и от   присутствия Вотрена и от ощущения его тяжеловесной длани на своем плече. Если   себе представить, сколько всяких форм скрытого или вопиющего разврата заключено   в Париже, то каждый умный человек задаст себе вопрос: в силу какого заблуждения   государство открывает в Париже школы и собирает в них молодежь, отчего в нем   пользуются неприкосновенностью хорошенькие женщины, почему золото, выставленное   в деревянных чашах у менял, не исчезает, как по волшебству, из этих чаш? Но   когда подумаешь, насколько малочисленны примеры злодеяний, даже проступков   молодежи, невольно проникнешься великим уважением к тем терпеливым Танталам,   которые ведут борьбу с самим собой и почти всегда выходят победителями! Взять   хотя бы этого бедного студента и описать по-настоящему его борьбу с Парижем,   получился бы один из самых драматичных эпизодов в истории нашей современной цивилизации.      

Г-жа де   Босеан тщетно посматривала на Эжена, побуждая его высказаться, – ему не   хотелось говорить в присутствии виконта.      

– Вы   проводите меня сегодня к Итальянцам? – спросила виконтесса мужа.      

– У   вас, конечно, не может быть сомнений в том, что я бы с удовольствием вам   повиновался, – ответил он с иронической любезностью, обманувшей   Растиньяка, – но я должен кое с кем встретиться в театре Варьете.      

«Со своей   любовницей», – подумала г-жа де Босеан.      

– Разве   д'Ажуда не будет у вас сегодня вечером? – спросил виконт.      

– Нет, –   ответила она с досадой.      

– В   таком случае, если вам непременно нужен кавалер, возьмите с собой господина де   Растиньяка.      

Виконтесса,   улыбаясь, взглянула на Эжена.      

– Это   вам очень повредит, – заметила она.      

– «Француз   любит опасность, ибо в ней он обретает славу», как говорит Шатобриан, –   ответил Растиньяк, склоняя голову.      

Несколько   минут спустя двухместная карета мчала его с г-жой де Босеан в модный театр.   Когда он вошел в ложу против сцены и все лорнетки направились не только на   виконтессу в прелестном туалете, но также и на него, – все показалось   Растиньяку какой-то феерией. Одно очарованье следовало за другим.      

– Вы   хотели поговорить со мной, – напомнила ему г-жа де Босеан. Смотрите, вон   госпожа де Нусинген – от нас через три ложи. А по другую сторону от нас – ее   сестра с господином де Трай.      

С этими   словами виконтесса посмотрела на ложу, занятую мадмуазель де Рошфид, и лицо ее   сразу просияло: д'Ажуда там не было.      

– Она   прелестна, – заметил Эжен, посмотрев на г-жу де Нусинген.      

– У   нее белесые ресницы.      

– Зато   какой красивый тонкий стан!      

– Но   большие руки.      

– Замечательные   глаза.      

– Чересчур   удлиненное лицо.      

– Продолговатая   форма – признак породы.      

– Ее   счастье, что есть хотя бы такой. Посмотрите только, как она берет и как   опускает свой лорнет! Во всех движениях сказывается Горио, – ответила   виконтесса к великому удивлению Эжена.      

Действительно,   г-жа де Босеан разглядывала сквозь лорнетку театральный зал, как будто не   обращая внимания на г-жу де Нусинген, но не теряла из виду ни одного ее жеста.   Публика собралась прекрасная, как на подбор. Дельфине Нусинген немало льстило   исключительное внимание красивого, изящного кузена г-жи де Босеан, который   смотрел только на нее…      

– Если   вы будете глядеть на нее не сводя глаз, то это будет явным неприличием. Навязываясь   людям, вы не добьетесь ничего.      

– Дорогая   кузина, – обратился к ней Эжен, – вы уже оказали мне благое   покровительство; если вы намерены довести ваше доброе дело до конца, я попросил   бы вас лишь об одной услуге: для вас она не представит затруднений, меня же   осчастливит. Я влюблен.      

– Уже?      

– Да.      

– И   в эту женщину?      

– Разве   мои притязания могли бы найти отклик в другом месте? – спросил он, глядя   пытливым взором на кузину, и, сделав паузу, продолжал: – С герцогиней   Беррийской близка герцогиня де Карильяно, и, наверно, вы с ней видитесь, –   будьте добры, представьте меня ей и возьмите меня с собой на ее бал в ближайший   понедельник. Там я встречусь с госпожой де Нусинген и поведу свою первую атаку.      

– Охотно, –   ответила она. – Если вы уже чувствуете к ней влечение, то ваши сердечные   дела идут отлично. Вон де Марсе, в ложе княгини Галатион. Для госпожи де   Нусинген это пытка, ее мучит ревность. Нельзя придумать лучшего момента, чтобы   подойти к женщине, в особенности к жене банкира. Эти дамы с Шоссе д'Антен все   мстительны.      

– А   как бы поступили вы в подобном случае?      

– Я?   Страдала бы молча.      

В это   время в ложе г-жи де Босеан появился маркиз д'Ажуда.      

– Я   наспех разделался с делами, чтобы снова увидеть вас, и мой поступок – не   жертва, поэтому я и докладываю вам о нем.      

Глядя на   сияющее радостью лицо виконтессы, Эжен понял разницу между выраженьем истинной   любви и ужимками парижского кокетства. Любуясь своей кузиной, он умолк и со   вздохом уступил место маркизу д'Ажуда. «Какое благородное, какое поистине   высокое создание – женщина, способная так любить! – размышлял Эжен. –   И этот человек собирается изменить ей ради какой-то куклы! Как можно изменить   ей?» Детская ярость поднялась в его душе. И он хотел бы припасть к ногам своей   кузины, – мечтал о демоническом могуществе, чтоб унести ее в своем сердце,   как орел уносит из долины ввысь белую козочку-сосунка. Ему казалось   унизительным присутствовать в этом огромном музее красоты, не выставив своей   картины – собственной любовницы. «Любовница и царственное положение – вот   знаменье могущества». И он взглянул на г-жу де Нусинген, как смотрит   оскорбленный на своего обидчика. Виконтесса обернулась и одним движением век   выразила ему глубокую благодарность за его скромность. Первый акт кончился.      

– Вы   достаточно хорошо знакомы с госпожой де Нусинген, чтобы представить ей де Растиньяка? –   спросила она маркиза д'Ажуда.      

– Видеть   у себя в ложе господина де Растиньяка доставит ей большое удовольствие, –   ответил маркиз.      

Красивый   португалец встал, взял под руку студента, и в один миг Эжен предстал перед   г-жой де Нусинген.      

– Баронесса, –   обратился к ней д'Ажуда, – имею честь представить вам шевалье Эжена де   Растиньяка, кузена виконтессы де Босеан. Вы так его обворожили, что я решил ему   доставить всю полноту счастья, сблизив с его кумиром.      

Эти   слова были сказаны в шутливом тоне, чтобы скрасить их грубоватый смысл, так как   обычно он не вызывает неудовольствия у женщин, если прикрыт хорошей формой.   Г-жа де Нусинген ответила улыбкой и предложила Растиньяку сесть в кресло ее   мужа, только что покинувшего ложу.      

– Я   не решаюсь предложить вам остаться здесь со мной. Когда имеют счастье быть в   обществе госпожи де Босеан, оттуда не уходят.      

– Но   если я хочу быть приятным моей кузине, то мне, пожалуй, будет лучше остаться с   вами, – тихо ответил ей Эжен и уже громко добавил: – До прихода маркиза мы   говорили с ней о вас, о вашем изяществе во всем.      

Д'Ажуда   откланялся и вышел.      

– Вы   действительно намерены остаться у меня? – спросила баронесса. Тогда мы   ближе познакомимся друг с другом. Госпожа де Ресто уже возбудила во мне большое   желание вас видеть.      

– В   таком случае графиня очень неискренна – она запретила принимать меня.      

– Почему?      

– Мне   совестно рассказывать о том, что послужило этому причиной, но, поверяя вам   такого рода тайну, я рассчитываю на вашу снисходительность. Ваш батюшка и я –   соседи по квартире. Но что графиня де Ресто – его дочь, мне было неизвестно. Я   имел неосторожность, хотя и совершенно безобидно, заговорить о нем, чем   прогневил вашу сестру и ее мужа. Вы не поверите, каким мещанством показалось их   отступничество моей кузине и герцогине де Ланже. Я описал сцену со мной, и они   безумно хохотали. Тогда же госпожа де Босеан, проводя параллель между вашей сестрой   и вами, говорила мне о вас в самых теплых выражениях и подчеркнула ваше   замечательное отношение к моему соседу, господину Горио. Да и как вам не любить   его? Он обожает вас так страстно, что я уже начал ревновать. Сегодня утром мы с   ним беседовали о вас целых два часа. А вечером, проникшись тем, что мне   рассказывал ваш батюшка, я за обедом у кузины спрашивал ее, неужели вы так же   красивы, как нежны душою. Очевидно, госпожа де Босеан решила поощрить столь   пламенное восхищение и привезла меня сюда, предупредив со свойственною ей   любезностью, что я увижу вас.      

– Как,   я уже должна быть вам признательна? – спросила жена банкира. Еще немного,   и мы окажемся старинными друзьями.      

– Конечно,   дружба с вами должна быть чем-то необыкновенным, но другом вашим я не хочу быть   никогда.      

Этот   шаблонный вздор, пригодный лишь для новичков, кажется жалким, когда его читаешь   безучастно, но для женщин он всегда имеет свою прелесть: жесть, тон и взгляд   молодого человека придают такому вздору множество значений. Г-жа де Нусинген   решила, что Растиньяк очарователен. Подобно всем женщинам, она, не зная, что   ответить на вопрос, затронутый так смело, подхватила другую тему:      

– Да,   сестра роняет себя своим отношением к бедняге отцу, а он для нас поистине был самим   господом богом. Если я стала видеться с отцом лишь по утрам, то только потому,   что вынуждена была уступить решительному требованию господина де Нусингена. Но   из-за этого я очень долго чувствовала себя несчастной. Я плакала. Такое   насилие, да еще после грубых брачных столкновений, явилось одною из причин,   больше всего замутивших мою семейную жизнь. Глазам света я представляюсь,   конечно, самой счастливой женщиной в Париже, а на самом деле – я самая   несчастная. Вам может показаться безрассудным, что я так разговариваю с вами.   Но вы знаете моего отца и, как его знакомый, не можете быть для меня чужим.      

– Вам   никогда не встретить никого другого, кто бы горел таким желанием принадлежать   вам, как я, – ответил ей Эжен. – Чего ищете вы, женщины?   Счастья, – добавил он задушевным тоном. – И вот если для счастья   женщины необходимо быть любимой, обожаемой, иметь друга, поверенного всех ее   желаний, всех ее фантазий, радостей и горя, друга, которому она могла бы открыть   свою душу со всеми ее милыми недостатками и прекрасными достоинствами, не боясь   предательства, то, верьте мне, такое неизменно пылкое и преданное сердце вы   можете найти только у молодого человека, полного иллюзий, готового по одному   вашему знаку итти на смерть, не ведающего света и не желающего знать его,   потому что весь свет для него вы. Относительно себя я должен вам   признаться, – хотя вы посмеетесь моей наивности, – что я приехал из   глухой провинции, что я человек совсем неискушенный, всегда был окружен людьми   с чистой душой и думал, что здесь я не найду любви. Случайно я встретился с моей   кузиной, принявшей самое сердечное участие во мне; благодаря ей я понял,   сколько сокровищ таит в себе горячая любовь; подобно Керубино, я влюблен во   всех женщин, покамест не отдам себя всего какой-нибудь одной. Когда, прийдя в   театр, я увидел вас, точно какое-то течение вдруг подхватило меня и понесло к   вам. Сколько передумал я о вас еще до этого! Но и в мечтах я вас не представлял   себе такой красавицей. Госпожа де Босеан мне запретила глядеть на вас чересчур   долго. Она не понимает, как увлекательно смотреть на ваши алые хорошенькие   губки, на белоснежный цвет лица, на ваши добрые глаза. Я говорю вам   безрассудные слова, но прошу вас: не запрещайте мне их говорить!      

Для   женщин нет большего удовольствия, как вслушиваться в журчанье нежных слов. Им   внемлет самая строгая святоша даже в том случае, когда она, повинуясь долгу, не   может отвечать на них. Начав с этого, Растиньяк кокетливо понизил голос и   рассыпался мелким бесом; г-жа де Нусинген поощряла его улыбками, время от   времени посматривая на де Марсе, упорно сидевшего в ложе княгини Галатион.   Растиньяк пробыл у г-жи де Нусинген до той минуты, когда вернулся сам барон,   чтобы проводить ее домой.      

– Мадам, –   сказал Эжен, – я надеюсь иметь удовольствие явиться к вам еще до бала у   герцогини Карильяно.      

– Раз   жена пригласил вас, ви можете быть уверен, что найдете допрый прием, –   ответил толстый эльзасец с круглым лицом, говорившим об уме весьма хитром и   опасном.      

«Дела   мои идут как по маслу, ведь она не очень испугалась моего вопроса: „Могли бы вы   полюбить меня?“ Моя лошадка взнуздана, вскочим в седло и подберем   поводья», – говорил себе Эжен, направляясь к ложе де Босеан, чтобы   проститься со своей кузиной, которая уже встала с места и собиралась уходить   вместе с д'Ажуда. Бедный студент не знал, что баронессу занимало совсем другое:   она ждала от де Марсе решительного, терзающего душу, последнего письма. В восторге   от мнимого успеха, Эжен проводил виконтессу до наружной колоннады, где   дожидаются своих экипажей.      

Когда   Эжен расстался с ними, португалец, посмеиваясь, сказал г-же де Босеан:      

– Ваш   кузен сам не свой. Он сорвет банк. Этот юноша изворотлив, как угорь, и думаю,   что он пойдет далеко. Лишь вы могли указать ему именно ту женщину, которой так   нужен утешитель.      

– Но   надо знать, не любит ли она попрежнему того, кто расстается с ней.      

Студент   пешком прошел от Итальянского бульвара к себе на улицу Нев-Сент-Женевьев, лелея   самые радужные замыслы. Он ясно видел, как пристально смотрела на него графиня   де Ресто, пока он находился в ложе у виконтессы и у г-жи де Нусинген, а это позволяло   думать, что двери графини не останутся закрыты для него. Эжен рассчитывал   понравиться супруге маршала Карильяно и таким образом приобрести в парижском   высшем обществе, на его вершине, четыре высокопоставленных знакомства. Он   предугадывал, что в сложном механизме всеобщих материальных интересов   необходимо уцепиться за какую-то систему его колес, чтобы оказаться в верхнем   отделении машины; как этого достичь – он сознавал не очень ясно, но чувствовал   себя достаточно крепким, чтобы стать спицей в ее ведущем колесе. «Если   баронесса Нусинген заинтересуется мной, я научу ее, как управлять мужем. Он   ворочает золотыми горами и может мне помочь разбогатеть сразу». Это не   говорилось напрямик, Эжен еще не стал таким политиком, чтобы любое положение   перевести на цифры, все расценить и подсчитать; эти мысли только плавали еще на   горизонте в виде легких облачков и не были так грубо откровенны, как суждения   Вотрена, но если б их прожечь в горниле совести, остаток получился бы не чище…   Путем подобных сделок с совестью люди впадают в моральную распущенность,   открыто признанную нашим поколением, где реже, чем когда-либо, встречаем мы   людей прямых, людей чудесной воли, которые не уступают злу и самый маленький   уклон от прямой линии считают преступленьем, – великолепные образы честности,   давшие нам два мастерских создания; Альцеста[56]   у Мольера, а недавно Дженни Динс[57]   с ее отцом в романе Вальтера Скотта. Но, может быть, окажется таким же   драматичным и прекрасным произведение совсем иного характера: художественное   изображение извилистых путей, которыми проводит свою совесть светский   честолюбец, пытаясь обойти зло, чтобы соблюсти внешние приличия и вместе с тем   достигнуть своей цели. Пока Эжен дошел до пансиона, он уже увлекся г-жой де   Нусинген: она ему казалась изящной, легкой, точно ласточка. Упоительная ласка   ее глаз, шелковистость кожи, настолько нежной, что ему как будто виделась   текущая под нею кровь, чарующий звук голоса, белокурая головка – все   вспоминалось ему; возможно, что и быстрая ходьба, ускорив кровообращенье, содействовала   такому чародейству. Студент резко стукнул в дверь к папаше Горио.      

– Дорогой   сосед, я виделся с госпожой Дельфиной, – сообщил Эжен.      

– Где?      

– У   Итальянцев.      

– Хорошо   ли провела она время? Входите же.      

Старик   встал в одной рубашке, отворил дверь и поспешно лег опять в постель.      

– Ну,   рассказывайте, – попросил он.      

Эжен   впервые попал к папаше Горио, да еще только что налюбовавшись нарядом   дочери, – и на лице его невольно выразилось недоуменье при виде логова,   где жил отец. Окно – без занавесок, отсыревшие обои отстали в нескольких местах   и покоробились, обнажив пожелтелую от дыма штукатурку. Старик лежал на дрянной   кровати, прикрытый тощим одеялом и с ватным покрывальцем на ногах, сшитым из   лоскутков от старых платьев г-жи Воке. Пол сырой и весь в пыли. Против окна –   старинный пузатенький комод розового дерева с медными выгнутыми ручками   наподобие виноградной лозы, украшенными веточками и листиками; старый   умывальник с деревянной доской, на нем кувшин в тазу и бритвенные   принадлежности. В углу – брошенные башмаки, у изголовья – ночной шкапчик без   дверцы, без мраморной доски; камин, где не было даже следов золы; рядом –   ореховый прямоугольный стол с перекладиной внизу, на которой папаша Горио   недавно плющил серебряную вызолоченную чашку. Скверная конторка и на ней шляпа   Горио; кресло с соломенным сиденьем и два стула завершали нищенскую обстановку.   Грядка для полога прикреплена была к потолку какой-то тряпкой, а вместо полога   с нее свисал лоскут дешевенькой материи в белую и красную шашку. Самый бедный   рассыльный жил у себя на чердаке не так убого, как жил папаша Горио у г-жи   Воке. От одного вида его комнаты становилось холодно, сжималось сердце; она   имела сходство с тюремной камерой, и притом самой унылой. По счастью, Горио не   видел выражения лица студента, когда тот ставил свечку на ночной столик.   Старик, закутавшись до подбородка в одеяло, повернулся лицом к Эжену.– Ну,   кто же нравится вам больше, госпожа де Ресто или госпожа де Нусинген?      

– Я   отдаю предпочтение госпоже Дельфине за то, что она вас любит больше, –   сказал студент.      

В ответ   на эти теплые слова Горио высвободил руку из-под одеяла и пожал руку Эжену.      

– Спасибо,   спасибо, – повторял расстроганный старик. – А что она говорила обо   мне?      

Растиньяк   передал в приукрашенном виде свой разговор о нем с баронессой, и Горио внимал   этому рассказу, как слову божию.      

– Дорогое   дитя! Да, да, она очень меня любит. Но не верьте ей в том, что она говорит об   Анастази. Видите ли, сестры ревнуют меня друг к другу. Это лишнее   доказательство их нежных чувств. Госпожа де Ресто тоже очень любит меня. Я это   знаю. Отец знает своих детей, как знает всех нас бог, который видит самую   глубину души и судит нас по нашим помыслам. Они обе одинаково нежны со мной.   Ах, будь у меня хорошие зятья, я был бы совершенно счастлив! Полного счастья на   земле, конечно, нет. Ах, если бы я жил с ними! Только бы слышать их голоса,   знать, что они здесь, рядом, видеть их, когда они приходят и уходят, как то   бывало, пока мы жили вместе, – и мое сердце запрыгало бы от радости. А   красиво ли они были одеты?      

– Да, –   отвечал Эжен. – Но как же это так, господин Горио: ваши дочери окружены   такою роскошью, а вы живете в этой конуре?      

– По   чести говоря, для чего мне лучшее жилище? – ответил Горио как будто   беззаботно. – Мне трудно вам это объяснить, я не умею связать как следует   двух слов. Все – здесь, – добавил он, ударив себя в грудь. – Моя   жизнь в дочерях. Если им хорошо, если они счастливы, нарядны, ходят по коврам,   то не все ли равно, из какого сукна мое платье и где я сплю? Им тепло, тогда и   мне не холодно, им весело, тогда и мне не скучно. У меня нет иного горя, кроме   их горестей. Когда вы станете отцом, когда услышите вы лепет своих деток и   подумаете: «Это часть меня самого!», когда почувствуете, что эти малютки кровь   от крови вашей, лучшее, что в ней есть, – а ведь это так! – то вам   почудится, будто вы приросли к их телу, почудится, будто и вы движетесь, когда   они идут. Мне отовсюду слышатся их голоса. Достаточно одного печального их   взгляда, чтобы во мне застыла кровь. Когда-нибудь узнаете и вы, что их благополучием   бываешь счастлив гораздо больше, чем своим. Я не могу вам объяснить всего: это   внутренние движения души, которые повсюду сеют радость. Словом, я живу тройною   жизнью. Хотите, расскажу вам одну занятную вещь? Видите ли, став отцом, я понял   бога. Все сущее произошло ведь от него, поэтому он вездесущ. Такое же отношение   между мной и дочерьми. Только я люблю моих дочерей больше, чем господь бог   любит мир, ибо мир не так прекрасен, как сам бог, а мои дочери прекраснее меня.   Они настолько близки моей душе, что мне все думалось: сегодня вечером он их   увидит! Боже мой! Пусть только какой-нибудь мужчина даст моей Дельфине счастье,   то счастье женщины, когда она горячо любима, – и я стану ему чистить   башмаки, буду у него на побегушках. Я знаю от горничной, что этот сударик де   Марсе зловредный пес. У меня чесались руки свернуть ему шею. Не любить такое   сокровище, такую женщину, с соловьиным голоском и стройную, как статуя! Где у   нее были глаза, когда она шла замуж за этого эльзасского чурбана? Обеим нужны   были бы в мужья красивые, любезные молодые люди. А все сталось иначе из-за их   прихоти.      

Папаша   Горио был великолепен. Эжену никогда не приходилось его видеть в озаренье пламенной   отцовской страсти. Что замечательно, так это сила вдохновения, свойственная   нашим чувствам. Взять хотя бы самое невежественное существо: стоит ему проявить   подлинную, сильную любовь, оно сейчас же начинает излучать особый ток, который   преображает его внешность, оживляет жесты, скрашивает голос. Под влиянием   страсти даже тупица доходит до вершин красноречия, если не складом речи, то по   мысли, и как бы витает в какой-то лучезарной сфере. Так и теперь: и в голосе и   в жестах старика чувствовалась захватывающая сила, какою отличаются великие   актеры. Да и все наши лучшие чувства – разве они не могут быть названы   поэтической речью нашей воли?      

– Ну,   значит, вас не огорчит, если я скажу вам, что, наверно, она порвет с де   Марсе? – спросил Эжен папашу Горио. – Этот хлыщ бросил ее и   пристроился к княгине Галатион. Что касается меня, то я сегодня вечером влюбился   по уши в мадам Дельфину.      

– Вот   как! – воскликнул папаша Горио.      

– Да.   И я как будто ей понравился. Мы целый час проговорили о любви, а в субботу,   послезавтра, я непременно отправлюсь к ней.      

– О,   как же буду я любить вас, мой дорогой, если вы ей понравитесь. Вы человек   добрый, вы не станете ее мучить. Если же вы ей измените, я, не тратя слов,   перережу вам горло. Женщина любит только раз, вы понимаете? Боже мой! Какие   глупости я говорю, господин Эжен! Вам тут холодно. Боже мой! Так, значит, вы   разговаривали с ней. Что же она просила передать мне?      

«Ничего», –   мысленно сказал Эжен, но вслух ответил:      

– Она   просила передать, что шлет вам горячий дочерний поцелуй.      

– Прощайте,   сосед, спокойной ночи, сладких сновидений, а уж у меня-то они будут благодаря   тому, что вы сейчас сказали. Да поможет вам бог во всех ваших начинаниях!   Сегодня вечером вы были моим ангелом, от вас повеяло на меня дочерью.      

«Бедняга! –   думал Эжен, укладываясь спать. – Все это способно тронуть каменное сердце.   Дочь столько же помышляла о нем, сколько о турецком султане».      

Со   времени этого разговора папаша Горио стал видеть в своем соседе нежданного   наперсника, своего друга. Между ними установились именно те отношения, какие   только и могли привязать старика к другому человеку. У сильных чувств всегда   есть свои расчеты. Папаша Горио воображал, что сам он будет немного ближе к   дочери, что станет для нее более желанным гостем, если Эжен полюбится Дельфине.   Кроме того, старик открыл Эжену одну из причин своих страданий. По сто раз на   день он желал счастья г-же де Нусинген, а до сих пор она еще не испытала радостей   любви. Эжен, конечно, представлялся папаше Горио, по его же выражению, самым   милым молодым человеком, какого он когда-либо встречал, и старик как будто   чувствовал, что Растиньяк доставит его дочери все наслаждения, которых ей   нехватало. Таким образом, папаша Горио проникся к своему соседу дружбой,   становившейся все крепче, а без нее и самая развязка этой повести была бы   непонятна.      

На   следующее утро, за завтраком, то напряженное внимание, с каким папаша Горио   посматривал на Растиньяка, сев с ним рядом, и несколько слов, сказанных им   Эжену, и самое лицо старика, обычно похожее на гипсовую маску, а теперь   преображенное, – все это повергло в изумленье нахлебников. Вотрен, впервые   после их беседы увидав студента, казалось, хотел что-то прочесть в его душе.   Этой ночью, прежде чем заснуть, Эжен измерил всю ширь жизненного поля, представшего   его взору, и теперь, при виде Вотрена, он сразу вспомнил о его проекте,   естественно подумал о приданом мадмуазель Тайфер, не удержался и посмотрел на   Викторину, как смотрит самый добродетельный юноша на богатую невесту. Случайно   глаза их встретились. Бедная девушка должна была признать, что Растиньяк в   новом наряде поистине очарователен. Обменявшись с ней достаточно красноречивым   взглядом, он мог не сомневаться в том, что стал для нее предметом смутных   любовных чувств, волнующих всех молодых девушек, которые их обращают на первого   пригожего мужчину. Внутренний голос кричал ему: «Восемьсот тысяч франков». Но   Эжен сразу вернул себя к событиям предшествующего дня и решил, что его   надуманная страсть к г-же де Нусинген будет служить ему противоядием от   невольных дурных мыслей.      

– Вчера   у Итальянцев давали «Севильского цырюльника» Россини. Я никогда не слышал такой   прелестной музыки, – сказал он окружающим. – Боже! Какое счастье   иметь ложу у Итальянцев.      

Папаша   Горио поймал смысл этой фразы на лету, как собака улавливает жест хозяина.      

– Вы,   мужчины, катаетесь как сыр в масле, делаете что вздумается, заметила г-жа Воке.      

– А,   скажите, как вы возвращались домой? – спросил Вотрен.      

– Пешком, –   ответил Растиньяк.      

– Ну,   уж мне такое половинчатое удовольствие не по душе, я бы ездил в собственной карете,   сидел в собственной ложе и возвращался бы домой со всеми удобствами, –   заявил искуситель. – Все или ничего – вот мой девиз.      

– Девиз   хороший, – подтвердила г-жа Воке.      

– Вы,   может быть, пойдете навестить госпожу де Нусинген, – шопотом сказал Эжен   папаше Горио. – Она вас примет с распростертыми объятиями, ей захочется   узнать обо мне всякие подробности. Насколько мне известно, она всеми силами   стремится попасть в дом моей кузины, виконтессы де Босеан. Так не забудьте   передать ей, что я очень люблю ее и все время думаю, как бы осуществить ее   желание.      

Растиньяк   поспешил уйти в Школу правоведения. Ему хотелось быть как можно меньше времени   в этом постылом доме. Почти весь день он прогулял по городу; голова его   лихорадочно горела, – состояние, хорошо знакомое всем молодым людям,   обуреваемым чересчур смелыми надеждами. Под впечатлением доводов Вотрена Эжен   задумался над жизнью общества, как вдруг, при входе в Люксембургский сад, он   встретил своего приятеля Бьяншона.      

– С   чего у тебя такой серьезный вид? – спросил медик.      

– Меня   изводят дурные мысли.      

– В   каком роде? От мыслей есть лекарство.      

– Какое?      

– Принять   их… к исполнению.      

– Ты   шутишь, потому что не знаешь, в чем дело. Ты читал Руссо?      

– Да.      

– Помнишь   то место, где он спрашивает, как бы его читатель поступил, если бы мог, не выезжая   из Парижа, одним усилием воли убить в Китае какого-нибудь старого мандарина и   благодаря этому сделаться богатым?      

– Да.      

– И   что же?      

– Пустяки!   Я приканчиваю уже тридцать третьего мандарина.      

– Не   шути. Слушай, если бы тебе доказали, что такая вещь вполне возможна и тебе   остается только кивнуть головой, ты кивнул бы?      

– А   твой мандарин очень стар? Хотя, стар он или молод, здоров или в параличе,   говоря честно… нет, черт возьми!      

– Ты,   Бьяншон, хороший малый. Ну, а если ты так влюбился в женщину, что готов выворотить   наизнанку свою душу, и тебе нужны деньги, и даже много денег, на ее туалеты,   выезд и всякие другие прихоти?      

– Ну,   вот! Сначала ты отнимаешь у меня рассудок, а потом требуешь, чтобы я рассуждал.      

– А   я, Бьяншон, схожу с ума; вылечи меня. У меня две сестры – два ангела красоты и   непорочности, и я хочу, чтобы они были счастливы. Откуда мне добыть им на   приданое двести тысяч франков в течение ближайших пяти лет? В жизни бывают   такие обстоятельства, когда необходимо вести крупную игру, а не растрачивать   свою удачу на выигрыши по мелочам.      

– Но   ты ставишь вопрос, который возникает перед каждым, кто вступает в жизнь, и этот   гордиев узел хочешь рассечь мечом. Для этого, дорогой мой, надо быть   Александром, в противном случае угодишь на каторгу. Я лично буду счастлив и той   скромной жизнью, какую я создам себе в провинции, где попросту наследую место   своего отца. Человеческие склонности находят и в пределах очень маленького   круга такое же полное удовлетворение, как и в пределах самого большого.   Наполеон не съедал двух обедов и не мог иметь любовниц больше, чем   студент-медик, живущий при Больнице капуцинов. Наше счастье, дорогой мой,   всегда будет заключено в границах между подошвами наших ног и нашим   теменем, – стоит ли оно нам миллион или сто луидоров в год, наше   внутреннее ощущение от него будет совершенно одинаково. Подаю голос за   сохранение жизни твоему китайцу.      

– Спасибо,   Бьяншон, ты облегчил мне душу! Мы с тобою навсегда друзья.      

– Слушай, –   продолжал студент-медик, – сейчас я был на лекции Кювье[58] и, выйдя оттуда в   Ботанический сад, заметил Пуаре и Мишоно, – они сидели на скамейке и   беседовали с одним субъектом, которого я видел у палаты депутатов во время   прошлогодних беспорядков; у меня сложилось впечатление, что это полицейский,   переодевшийся степенным буржуа-рантье. Давай понаблюдаем за этой   парочкой, – зачем, скажу тебе после. Ну, прощай, бегу на поверку к четырем   часам.      

Когда   Эжен вернулся в пансион, папаша Горио уже ждал его прихода.      

– Вот   вам письмо от нее. А каков почерк! – сказал старик.      

Эжен   распечатал письмо и прочел:      

       

«Милостивый   государь, мой отец сказал мне, что вы любите итальянскую музыку. Я была бы   очень рада, если бы вы доставили мне удовольствие, заняв место в моей ложе. В   субботу поют Фодор и Пеллегрини, – уверена, что вы не откажетесь. Господин   Нусинген присоединяется к моей просьбе и приглашает вас к нам пообедать   запросто. Ваше согласие доставит ему большое удовольствие, избавив его от   тяжкой семейной обязанности сопровождать меня. Ответа не надо, приходите;   примите мои лучшие пожелания.      

Д. де   Н.».      

       

– Дайте   мне посмотреть на него, – сказал старик, когда Эжен прочел письмо. –   Вы, конечно, пойдете? – спросил он, нюхая листок. – Как хорошо   пахнет! К бумаге прикасались ее пальчики.      

«Так   просто женщина не бросается на шею мужчине, – подумал Растиньяк. Она хочет   воспользоваться мной, чтобы вернуть де Марсе. Только с досады делают подобный   шаг».      

– Ну,   чего же тут думать? – сказал папаша Горио.      

Эжен не   имел понятия о тщеславной мании, обуявшей в это время многих женщин, и не знал,   что жена банкира готова на любые жертвы, лишь бы проложить себе дорожку в   Сен-Жерменское предместье. Это была пора, когда были в моде женщины, принятые в   общество Сен-Жерменского предместья, у так называемых статс-дам Малого дворца,   среди которых г-жа де Босеан, подруга ее герцогиня де Ланже и герцогиня де   Мофриньез занимали первые места. Лишь Растиньяк не знал, что дам с Шоссе   д'Антен обуревало безумное желанье проникнуть в высший круг, блиставший такими   созвездиями женщин.      

Но   недоверчивость Эжена оказала ему добрую услугу, вооружив его хладнокровием и   скучным преимуществом – способностью ставить свои условия, а не принимать   чужие.      

– Да,   я пойду, – ответил он папаше Горио.      

Итак,   простое любопытство вело Эжена к г-же де Нусинген, но, выкажи она к нему пренебреженье,   его, быть может, влекла бы туда страсть. А все-таки Эжен с каким-то нетерпением   ждал следующего дня, ждал часа своего визита. Для молодого человека первая его   интрига таит в себе не меньше прелести, чем первая любовь. Уверенность в успехе   вызывает множество радостных переживаний, причем мужчина в них не сознается, а   между тем ими и объясняется все обаяние некоторых женщин. Страстное желание   воспламеняется как трудностью, так и легкостью победы. Все человеческие   страсти, конечно, возникают или держатся на этих двух началах, делящих всю   область, подвластную любви, на две различные сферы. Такое разделение, быть   может, вытекает из сложного вопроса темпераментов, который что там ни говори,   играет в человеческом сообществе главенствующую роль. Если меланхоликам нужна   возбуждающая доза разнообразного кокетства, то люди нервического склада или сангвиники   могут сбежать с поля сражения, встретив чересчур стойкий отпор. Другими   словами, элегия порождается лимфой, а дифирамб нервами.      

Пока   Эжен переодевался, он испытал немало мелких, но блаженных ощущений, которые щекочут   самолюбие молодых людей, хотя они не любят говорить об этом, боясь насмешек.   Эжен оправил свои волосы, думая о том, что взор красивой женщины скользнет   украдкой по его кудрям. Так же ребячливо, как юная девица перед балом, он,   наряжаясь, разрешил себе немного покривляться и, оправляя фрак, полюбовался   тонкой своей талией. «Наверняка есть и такие, что сложены похуже!» – подумал   он. Затем он спустился вниз, как раз в то время, когда все уже сидели за столом,   и весело выдержал град глупых шуток по поводу его изящной внешности. Характерной   чертою нравов в семейных пансионах является недоуменье при виде человека,   тщательно одетого. Стóит там надеть новое платье, и каждый сделает какое-нибудь   замечание.      

Бьяншон   пощелкал языком, словно подгоняя лошадь.      

– Вылитый   пэр и герцог! – объявила г-жа Воке.      

– Вы   идете покорять? – спросила мадмуазель Мишоно.      

– Кукареку! –   закричал художник.      

– Привет   вашей супруге, – сказал чиновник из музея.      

– А   разве у господина де Растиньяка есть супруга? – спросил Пуаре.      

– Супруга   наборная-узорная, в воде не тонет, ручательство за прочность краски, цена от двадцати   пяти до сорока, рисунок в клетку по последней моде, хорошо моется, прекрасно   носится, полушерсть-полубумага, полулен, помогает от зубной боли и других   болезней, одобренных Королевской медицинской академией! Лучшее средство для   детей, еще лучше от головной боли, запора и прочих болезней пищевода, ушей и   глаз! – прокричал Вотрен комичной скороговоркой, тоном ярмарочного   шарлатана. – Вы спросите: «Почем же это чудо? По два су?» Нет. Даром. Это   остатки от поставок Великому Моголу;[59]   все европейские владыки, не исключая баденского герррррцога, соблаговолили   посмотреть! Вход прямо! По дороге зайдите в кассу! Музыка, валяй! Брум-ля-ля,   тринь-ля-ля, бум-бум! – И, переменив голос на хриплый: – Эй, кларнет,   фальшивишь. Я тебе дам по пальцам!      

– Ей-богу!   Что за приятный человек, с ним не соскучишься вовеки! – воскликнула г-жа   Воке.      

В ту   минуту, когда, как по сигналу, вслед за забавной выходкой Вотрена раздался   взрыв смеха и шуток, Эжен перехватил брошенный украдкой взгляд мадмуазель   Тайфер, которая, наклонясь к г-же Кутюр, шептала ей что-то на ухо.      

– А   вот подъехал и кабриолет, – заявила Сильвия.      

– Где   же это он обедает? – спросил Бьяншон.      

– У   баронессы де Нусинген, дочери господина Горио, – пояснил Эжен.      

При этом   имени все взоры обратились к вермишельщику, глядевшему с какой-то завистью на   Растиньяка.      

На улице   Сен-Лазар Эжен подъехал к дому, в пошлом стиле, с тонкими колонками, с дешевыми   портиками, со всем тем, что в Париже зовется «очень мило», – типичному   дому банкира, со всяческими затеями, с гипсовой лепкой и с мраморными   мозаичными площадками на лестнице. Г-жу де Нусинген он нашел в маленькой   гостиной, расписанной в итальянском вкусе и напоминавшей своей отделкой стиль   кафе. Баронесса была грустна. Ее старанья скрыть свою печаль затронули Эжена   тем сильнее, что не были игрой. Он рассчитывал обрадовать женщину своим приходом,   а застал ее в отчаянии. Такая незадача кольнула его самолюбие.      

Подшутив   над ее озабоченным видом, Эжен попросил, уже серьезно:      

– У   меня очень мало прав на ваше доверие, но я полагаюсь на вашу искренность: если   я вас стесняю, скажите мне об этом откровенно.      

– Побудьте   со мной, – ответила она, – господин де Нусинген обедает не дома, и   если вы уйдете, я останусь одна, а я не хочу быть в одиночестве, мне нужно   рассеяться.      

– Но   что такое с вами?      

– Вам   я бы могла сказать об этом только последнему из всех.      

– А   я хочу знать. Выходит так, что в этой тайне какую-то роль играю я.      

– Может   быть! Да нет, это семейные дрязги, они должны остаться погребенными в моей душе.   Разве я не говорила вам третьего дня – я вовсе не счастливая женщина! Самые   тяжкие цепи – цепи золотые.      

Если   женщина говорит молодому человеку, что она несчастна, а молодой человек умен, хорошо   одет и у него в кармане лежат без дела полторы тысячи франков, он непременно   подумает то же, что пришло в голову Эжену, и поведет себя самодовольным фатом.      

– Чего   же больше вам желать? – спросил он. – Вы молоды, красивы, любимы и   богаты.      

– Оставим   разговор обо мне, – сказала она мрачно, покачав головой. – Мы пообедаем   вдвоем, потом отправимся слушать чудесную музыку. Я в вашем вкусе? –   спросила она, вставая и показывая свое платье из белого кашемира с персидским   рисунком редкого изящества.      

– Я   бы хотел, чтобы вы были для меня всем, – ответил Эжен. – Вы просто   прелесть.      

– Для   вас это было бы грустным приобретеньем, – возразила она с горькой   усмешкой. – Здесь ничто не говорит вам о несчастье, а между тем, несмотря   на это внешнее благополучие, я в отчаянии. Мое горе не дает мне спать, я   подурнею.      

– О,   это невозможно! – запротестовал Эжен. – Любопытно знать, что это за   огорчения, которых не может рассеять даже беззаветная любовь?      

– Если   бы я доверила их вам, вы бы сбежали от меня. Ваша любовь ко мне – только   обычное мужское ухаживание. Когда бы вы любили меня по-настоящему, вы сами   пришли бы в полное отчаяние. Вы видите, что я должна молчать. Умоляю, поговорим   о чем-нибудь другом. Пойдемте, я покажу вам мои комнаты.      

– Нет,   посидим здесь, – ответил Растиньяк, усаживаясь рядом с г-жой де Нусинген   на диванчик у камина и уверенно взяв ее руку.      

Она не   протестовала и даже сама пожала ему руку крепким, порывистым пожатьем, выдававшим   сильное волнение.      

– Послушайте, –   обратился к ней Эжен, – если у вас есть неприятности, вы должны поделиться   ими со мной. Я хочу доказать вам, что я люблю вас ради вас самих; либо   продолжим наш разговор, и вы скажете, какое у вас горе, чтобы я мог его   развеять, хотя бы для этого пришлось убить полдюжины мужчин, – либо я уйду   и больше не вернусь.      

– Хорошо! –   воскликнула она, ударив себя по лбу под влиянием какой-то внезапной отчаянной   мысли. – Я испытаю вас сейчас же. Да, – сказала она в раздумье, –   другого выхода нет! – и позвонила.      

– Карета   барона готова? – спросила она у своего лакея.      

– Да,   сударыня.      

– В   ней поеду я. За бароном пошлете мой экипаж. Обед к семи часам.      

– Ну,   едемте, – приказала она Эжену.      

Студенту   казалось сном, что он сидит в карете самого де Нусингена и рядом с этой женщиной.      

В   Пале-Рояль, к Французскому театру, – приказала она кучеру.      

По   дороге, видимо волнуясь, она отказывалась отвечать на все расспросы Растиньяка,   не знавшего, что думать об этом молчаливом, упорном, сосредоточенном   сопротивлении.      

«Один   миг – и она ускользнула от меня», – подумал Растиньяк.      

Карета   остановилась, баронесса взглядом прекратила его безрассудные излияния, когда он   чересчур увлекся.      

– Вы   очень меня любите? – спросила она.      

– Да, –   ответил он, скрывая нараставшую тревогу.      

– Чего   бы я ни потребовала от вас, вы не станете плохо думать обо мне?      

– Нет.      

– Готовы   ли вы мне повиноваться?      

– Слепо.      

– Вы   бывали когда-нибудь в игорном доме? – спросила она дрогнувшим голосом.      

– Никогда.      

– О,   я могу вздохнуть свободно. Вам повезет. Вот мой кошелек, – сказала   она. – Берите! В нем сто франков – все, чем располагает счастливая   женщина. Зайдите в какой-нибудь игорный дом; где они помещаются, не знаю, но   мне известно, что они есть в Пале-Рояле. Рискните этими ста франками в рулетку:   или проиграйте все, или принесите мне шесть тысяч франков. Когда вернетесь, я   расскажу вам, какое у меня горе.      

– Черт   меня побери, если я понимаю, что мне надо делать, но я вам повинуюсь, –   ответил он радостно, подумав: «Она компрометирует себя при моем соучастии и не   сможет мне отказать ни в чем».      

Эжен   берет красивый кошелек и, расспросив какого-то торговца готовым платьем, бежит   к подъезду N 9, в ближайший игорный дом. Он поднимается по лестнице, сдает   шляпу, входит и спрашивает, где рулетка. Завсегдатаи удивлены, а один из лакеев   подводит его к длинному столу. Эжен, окруженный зрителями, спрашивает, нимало   не стесняясь, куда поставить свою ставку.      

– Если   положить луидор на одно из тридцати шести вот этих чисел и номер выйдет, вы получите   тридцать шесть луидоров, – сказал Эжену какой-то почтенный седой человек.      

Растиньяк   кидает все сто франков на число своих лет – двадцать один. Не успевает он опомниться,   как раздается крик изумления. Он выиграл, сам не зная как.      

– Снимите   ваши деньги, – сказал ему седой человек, – два раза подряд выиграть   таким способом нельзя.      

Старик   подал ему гребок, Эжен подгреб к себе три тысячи шестьсот франков и, попрежнему   не смысля ничего в игре, поставил их на красное. Видя, что он еще играет, все   смотрят на него с завистью. Колесо крутится, он снова в выигрыше, и банкомет   кидает ему еще три тысячи шестьсот франков.      

– У   вас семь тысяч двести франков, – сказал ему на ухо старик. – Мой   совет вам – уходите: поверьте мне, красное уже выходило восемь раз. Если вы   милосердны, отблагодарите за добрый совет и дайте что-нибудь на бедность   бывшему наполеоновскому префекту, который впал в крайнюю нужду.      

Эжен в   растерянности позволяет седому человеку взять десять луидоров и сходит вниз с семью   тысячами франков, так и не поняв, в чем суть игры, но ошеломленный своим   счастьем.      

– Вот   возьмите! Теперь куда вы повезете меня? – сказал он, передав г-же де   Нусинген семь тысяч, когда захлопнулась дверца кареты.      

Дельфина   обнимает его с безумной силой и целует крепко, но без всякой страсти.      

– Вы   спасли меня!      

Слезы   радости заструились по ее щекам.      

– Друг   мой, я расскажу вам все. Вы будете мне другом, не правда ли? На ваш взгляд, я   богата, даже очень; у меня есть все или как будто бы есть все. Так знайте, что   господин де Нусинген не позволяет мне распорядиться ни одним су: он оплачивает   все расходы по дому, мой выезд, мои ложи, отпускает мне жалкую сумму на   туалеты, сознательно доводя меня до тайной нищеты. Я слишком горда, чтобы   выпрашивать. Я бы почитала себя последней тварью, если бы стала платить за его   деньги той ценой, какую он хочет с меня взять! Отчего же я, имея семьсот тысяч   франков, позволила себя ограбить? Из гордости, от негодования. Мы еще так юны,   так простодушны, когда начинаем супружескую жизнь. Чтобы выпросить денег у   мужа, мне довольно было одного слова, но я не могла произнести его, я не   решалась никогда заикнуться о деньгах, я тратила собственные сбережения и то,   что мне давал бедный отец, потом я стала занимать. Брак – самое ужасное разочарованье   в моей жизни, я не могу говорить об этом с вами; достаточно вам знать, что я бы   выбросилась из окна, если бы мне пришлось жить с Нусингеном не на разных   половинах. Когда же оказалось необходимым сказать ему о моих долгах, долгах   молодой женщины, о тратах на дорогие украшения, на всякие другие прихоти (отец   нас приучил не знать ни в чем отказа), я очень мучилась; наконец набралась   храбрости и заявила ему о своих долгах. Разве у меня не было своего собственного   состояния? Нусинген вышел из себя, сказал, что я разорю его, наговорил мне   всяких мерзостей! Я была готова провалиться сквозь землю. Так как он забрал мое   приданое себе, он все же заплатил, но с той поры назначил мне на личные мои   расходы определенную сумму в месяц; я покорилась, чтобы иметь покой. А потом   мне захотелось польстить самолюбию одного известного вам человека. Хотя он   обманул меня, но я бы поступила дурно, не отдав справедливости благородству его   характера. И все же он со мной расстался недостойным образом. Если мужчина отсыпал   кучу золота женщине в дни ее нужды, он не имеет права бросать такую женщину; он   должен любить ее всегда! Вам двадцать один год, у вас еще хорошая душа, вы   молоды и чисты, вы спросите, как может женщина брать от мужчины деньги? Боже   мой, да разве не естественно делить все с человеком, который дал нам счастье?   Отдав друг другу все, можно ли смущаться из-за какой-то частицы целого? Деньги   начинают играть роль лишь с той минуты, когда исчезло чувство. Если соединяешь   свою судьбу с другим – то не на всю ли жизнь? Какая женщина, веря, что она   действительно любима, предвидит впереди разлуку? Ведь вы клянетесь нам в любви   навеки, так допустимы ли при этом какие-то свои особые, другие интересы? Вы не   представляете себе, что выстрадала я сегодня, когда муж мой отказался наотрез   дать мне шесть тысяч, а он столько же дает каждый месяц оперной плясунье, своей   любовнице! Я хотела покончить с собой. Самые безрассудные мысли мелькали у   меня. Временами я завидовала участи служанки, моей горничной. Пойти к отцу?   бессмысленно! Мы с Анастази совсем ограбили его: он продал бы себя, если бы за   него дали шесть тысяч франков! Я бы только напрасно привела его в отчаяние. Я   не помнила себя от горя; вы спасли меня от смерти и позора. Объяснить все это   вам моя обязанность: я очень легкомысленно и опрометчиво вела себя с вами.   Когда вы отошли от меня и скрылись из виду, мне так хотелось убежать… Куда? не   знаю. Вот какова жизнь у половины парижских женщин: снаружи – блеск, в душе –   жестокие заботы. Я лично знаю страдалиц еще несчастнее меня. Одни вынуждены   просить своих поставщиков, чтобы те писали ложные счета, другим приходится   обкрадывать своих мужей; у одних мужья думают, что шаль в пятьсот франков стоит   две тысячи, у других – что шаль в две тысячи стоит лишь пятьсот. А можно   встретить и таких женщин, что морят голодом своих детей, выгадывая себе на   новое платье. Я же не запятнала себя такою гнусной ложью. Теперь конец моим   терзаньям! Пусть другие продают себя своим мужьям, чтобы верховодить ими, зато   я свободна! В моей власти сделать так, чтобы Нусинген осыпал меня золотом, но я   предпочитаю плакать на груди человека, которого могу уважать. О, сегодня   вечером у де Марсе уже не будет права смотреть на меня, как на женщину, которой   он заплатил.      

Она   заплакала, закрыв лицо руками, но Эжен отвел их, чтобы полюбоваться ею: сейчас   она была поистине прекрасна.      

– Связывать   деньги с чувствами – это ужасно, не правда ли? Нет, вы не будете любить меня, –   сказала она.      

Это   соединение хороших чувств, поднимающих женщину на высоту, и недостатков, привитых   современным устройством общества, потрясло Эжена; он говорил Дельфине нежные   слова утешения, восхищаясь этой женщиной, такой красивой, так простодушно   опрометчивой в открытом проявлении своей скорби.      

– Обещайте,   что вы не воспользуетесь моей откровенностью как оружием против меня, –   сказала она.      

– О,   что вы! Я на это неспособен, – ответил он.      

Она   взяла его руку и положила себе на сердце в порыве признательности и душевной   ласки.      

– Благодаря   вам я стала вновь свободной и веселой. На мою жизнь давила железная рука.   Теперь я хочу жить просто, ничего не тратя на себя. Для вас, мой друг, я буду   хороша такой, как есть, не правда ли? Оставьте это у себя, – сказала она,   взяв только шесть тысяч франков. – По совести, я вам должна три тысячи,   считая, что я играла в половине с вами.      

Эжен   отказывался, как застенчивая девушка. Но баронесса настаивала: «Если вы не мой   сообщник, я буду смотреть на вас как на врага», – и он взял деньги,   сказав:      

– Пускай   останутся запасным капиталом на случай проигрыша.      

– Вот   чего я боялась! – воскликнула она бледнея. – Если вы дорожите нашими   добрыми отношениями, поклянитесь мне не играть больше никогда. Господи! Мне ли   развращать вас?! Я умерла бы с горя.      

Они   приехали к ней домой. Разительное противоречие между богатой обстановкой и   нуждой ошеломило Растиньяка, и снова зазвучали в его ушах зловещие слова   Вотрена.      

– Садитесь   сюда, – сказала баронесса, входя к себе в комнату и показывая на диванчик   у камина, – мне нужно написать сейчас письмо. Помогите мне, пожалуйста,   советом.      

– Писать   не надо, – возразил Эжен. – Вложите ассигнации в конверт, напишите   адрес и пошлите с вашей горничной.      

– Да   вы просто прелесть! – воскликнула баронесса. – Вот что значит   получить хорошее воспитание! Это чисто по-босеановски, – сказала она с   улыбкой.      

«Очаровательная   женщина», – подумал Растиньяк, все больше увлекаясь ею.      

Он   оглядел комнату, где все дышало чувственным изяществом, как у богатой   куртизанки.      

– Вам   нравится? – спросила она и позвонила горничной. – Тереза, отнесите   это сами господину де Марсе и передайте ему лично. Если не застанете его дома,   принесите письмо обратно.      

Выходя,   Тереза не упустила случая бросить на Эжена лукавый взгляд. Доложили, что обед   подан. Растиньяк предложил руку г-же де Нусинген и пошел с ней в восхитительную   столовую, где увидел ту же роскошь сервировки, какой он любовался у своей   кузины.      

– В   дни Итальянской оперы вы будете приходить ко мне обедать и провожать меня в   театр, – сказала г-жа де Нусинген.      

– Но   если так будет продолжаться, я могу привыкнуть к этой приятной жизни, а я   бедный студент, и мне еще только предстоит создать себе состояние.      

– Оно   придет само собой, – ответила она смеясь. – Видите, как все   устраивается хорошо: ведь я не ожидала, что буду чувствовать себя такой   счастливой.      

Женщинам   свойственно доказывать невозможное на основании возможного и возражать против   очевидности, ссылаясь на предчувствия. Когда г-жа де Нусинген и Растиньяк   входили в ложу, баронесса светилась радостным чувством удовлетворенности,   придававшим ей столько красоты, что никто не мог удержаться от сплетен, всегда   готовых притти на подмогу чьему-нибудь досужему вымыслу и обвинить женщину в   распутстве, меж тем как она бессильна оградить себя от них. Кто знает Париж,   тот не верит ничему, что говорится в нем открыто; о том же, что происходит там   в действительности, все молчат. Эжен сжал руку баронессы в своей руке, и без   слов, лишь пожатием рук, то слабым, то более крепким, они делились чувствами,   навеянными музыкой. Для обоих это был упоительный вечер. Они вместе, и г-же де   Нусинген захотелось подвезти Эжена до Нового моста, но всю дорогу она   отказывалась подарить ему хотя бы один такой же горячий поцелуй, как у   Пале-Рояля. Эжен упрекнул ее за эту непоследовательность.      

– То   было порывом благодарности за неожиданную преданность, – ответила   она. – Теперь это значило бы что-то обещать.      

– Неблагодарная,   вы не хотите обещать мне ничего.      

Он   рассердился. Своенравным движением, обычно пленяющим влюбленного, она протянула   ему для поцелуя руку, но Эжен взял ее с большой неохотой, что восхитило   баронессу.      

– До   понедельника, на балу, – промолвила она.      

Идя   домой при ярком лунном свете, Эжен предался серьезным размышлениям. Он был и   счастлив, и в то же время недоволен. Счастлив любовным приключеньем, сулившим,   при удачной развязке, отдать ему одну из самых изящных и красивых парижских   дам, предмет его желаний; недоволен тем, что рушились его планы создать себе   богатство; и вот теперь он ощутил действительное содержанье тех смутных мыслей,   которым предавался он позавчера. Неудача всегда дает нам чувствовать силу наших   стремлений. Чем больше наслаждался Растиньяк парижской жизнью, тем менее ему   хотелось оставаться в тени и бедности. Он комкал у себя в кармане тысячную ассигнацию,   изобретая множество лукавых доводов, чтобы признать ее своей. Наконец он   добрался до улицы Нев-Сент-Женевьев и, поднявшись на верхнюю площадку лестницы,   заметил свет. Папаша Горио оставил свою дверь открытой и не гасил свечи, чтобы   студент не позабыл, как выражался Горио, зайти к нему потолковать про дочку.   Эжен ничего не утаил от старика.      

– Как?   Они думают, что я уж разорился? – воскликнул папаша Горио в порыве   ревнивого отчаяния. – У меня же тысяча триста франков ренты! Боже мой!   Бедная дочурка, что ж не пришла она ко мне? Я мог бы продать свои бумаги, мы   все бы оплатили из вырученного капитала, а остаток я поместил бы в пожизненную   ренту. Дорогой сосед, отчего вы не сказали мне про ее заботу? Как это у вас   хватило духу играть и рисковать ее жалкими ста франками? Просто душа разрывается?   А каковы зятья! О, попадись они мне в руки, я бы сдавил им глотку! Боже мой!   Плакала! Она в самом деле плакала?      

– Уткнувшись   в мой жилет, – ответил Растиньяк.      

– О,   подарите мне его, – взмолился папаша Горио. – На нем слезы моей   дорогой Дельфины; а в детстве она ведь никогда не плакала. Не носите его   больше, отдайте мне, я вам куплю другой. По договору с мужем она имеет право   располагать своим имуществом. Я завтра же пойду к поверенному Дервилю. Я   потребую, чтобы ее состояние было положено в банк. Законы мне известны, я   старый волк, я еще покажу им зубы.      

– Вот,   папа, тысяча франков из нашего выигрыша; она хотела отдать их мне; храните их   для нее же, в моем жилете.      

Горио   взглянул на Растиньяка, взял его руку и уронил на нее слезу.      

– Вы   далеко пойдете в жизни, – сказал старик. – Бог справедлив! Я-то   смыслю кое-что в честности и заверяю вас: таких людей, как вы, немного. Хотите   быть тоже моим ребенком? Ну, идите, ложитесь спать. Вам можно спать, пока вы не   отец. Она плакала, а я-то?.. Узнаю об этом от других! Она страдала, а в это   время я ел спокойно, как болван. Ведь я бы продал отца и сына и святого духа,   лишь бы избавить моих дочек от одной слезинки!      

Ложась   спать, Эжен сказал себе: «право, мне думается, я на всю жизнь останусь честным   человеком. Отрадно слушаться внушений совести».      

Быть   может, только те, кто верит в бога, способны делать добро не напоказ, а   Растиньяк верил в бога.      

На   следующий день, в час, назначенный для бала, Эжен зашел к виконтессе Босеан,   чтобы она взяла его с собой и представила герцогине де Карильяно. Супруга   маршала приняла его самым любезным образом, и здесь он встретил г-жу де   Нусинген. Дельфина нарядилась с явной целью понравиться всем, чтобы тем больше   понравиться Эжену, и ожидала его взгляда, тщетно пытаясь скрыть свое   нетерпенье. Для мужчины, способного угадывать волнения женщины, в таких минутах   много прелести: кому не доставляло удовольствия томить другого ожиданием   похвалы и прятать из кокетства свою радость под маской равнодушия, вызывать   тревогу, чтобы найти в ней доказательства любви, и, насладившись чужими   опасеньями, затем рассеять их улыбкой? На этом празднестве студенту вдруг   раскрылась вся ценность его теперешнего положения: став признанным кузеном   виконтессы де Босеан, он занял свое место в свете. Приписываемая ему победа над   баронессой Нусинген уже настолько выделяла Растиньяка, что молодые люди бросали   на него завистливые взгляды; подметив их, Эжен впервые ощутил приятное   самодовольство. Разгуливая по гостиным, прохаживаясь мимо групп гостей, он   слышал лестный разговор о своих успехах. Женщины предсказывали ему во всем   удачу. Из страха потерять его, Дельфина обещала не отказать сегодня в поцелуе,   позавчера еще запретном для него. Во время бала Растиньяк получил приглашение   бывать в нескольких домах. Кузина представила его некоторым дамам, – все   они притязали на изящный вкус, и дома их считались весьма приятными. Эжен   увидел, что он допущен в высший свет, в самый избранный парижский круг. Этот   вечер был полон для него очарований блестящего дебюта, и Растиньяк, наверно,   даже в старости вспоминал о нем, как вспоминает юная девица бал, где одержала   первые свои победы.      

На   следующий день, за завтраком, когда Эжен в присутствии нахлебников расписывал папаше   Горио свои успехи, Вотрен все время улыбался дьявольской улыбкой.– И   вы воображаете, – воскликнул этот неумолимый логик, – что светский   молодой человек может обретаться на улице Нев-Сент-Женевьев, в «Доме Воке»?   Конечно, это пансион почтенный со всякой точки зрения, но отнюдь не   фешенебельный, в нем есть достаток, он красен обилием плодов земных, он горд,   что служит временной обителью одному из Растиньяков, но все же он на улице   Нев-Сент-Женевьев, ему неведом блеск, ибо он чистой воды патриархалорама.   Мой юный друг, – продолжал Вотрен шутливо-отеческим тоном, – если вы   собираетесь играть в Париже роль, вам нужно иметь трех лошадей, днем тильбюри,   а вечером двухместную карету, – итого девять тысяч франков только на   выезд. Вы недостойны вашего предназначения, если не истратите хотя трех тысяч   франков у портного, шестисот у парфюмера, по триста у шляпника и у сапожника. А   прачка будет стоить и всю тысячу. Если молодой человек на виду, он обязан быть   особо безупречным в отношении белья: не правда ли, ведь это всего чаще   подвергается внимательному рассмотрению? Любовь и церковь требуют красивых   покровов для своих алтарей. Итак, мы насчитали четырнадцать тысяч. Я уже не   говорю о тратах на игру, подарки и пари. Не посчитать двух тысяч на карманные   расходы просто невозможно. Я вел такую жизнь и знаю, во что она обходится. К расходам   на все эти предметы первой необходимости добавить еще шесть тысяч на тюрю   и тысячу на конуру. Вот видите, мой мальчик, так и наберется в год тысяч   двадцать пять, а иначе мы попадем в грязь, станем посмешищем, и не видать нам   ни будущего, ни успехов, ни любовниц! Я еще забыл грума и лакея! Не Кристофу же   носить ваши любовные записки! И неужели вы будете писать на такой бумаге, на   какой пишете теперь? Это равносильно самоубийству. Поверьте старику,   умудренному опытом! – произнес он густым басом. – Или идите в ссылку   на добродетельный чердак и обручитесь с каторжным трудом, или же ступайте иной   дорогой.      

Вотрен,   прищурив глаз, искоса взглянул на мадмуазель Тайфер, как бы подчеркивая и подытоживая   этим взглядом все соблазны, которые он, совращая Растиньяка, сеял в его душе.      

Растиньяк   уж много дней вел самую рассеянную жизнь. Он чуть не каждый день обедал у баронессу   Нусинген и выезжал с ней вместе в свет. Домой он возвращался только утром, часа   в три или в четыре, вставал в двенадцать, одевался, ехал с Дельфиной   прогуляться в Булонский лес и расточал на это свое время, не сознавая его   ценности; но все уроки, все соблазны роскошной жизни Эжен вбирал в себя с такой   же жадностью, с какою чашечка женского цветка на финиковой пальме, сгорая   нетерпеньем, ждет брачной оплодотворяющей пыльцы! Растиньяк вел крупную игру,   проигрывал и выигрывал помногу и в конце концов привык к бесшабашной жизни парижских   молодых людей. Из первых выигрышей он отослал матери и сестрам их полторы   тысячи, присоединив к этому изящные подарки. Заявив всем о своем намерении   покинуть «Дом Воке», он жил там еще в последних числах января, хотя не чаял,   как оттуда выбраться. Все молодые люди подчинены закону, казалось бы   необъяснимому, а между тем в его основе лежат их юность и способность с   какой-то яростью набрасываться на удовольствия. Бедны они или богаты, никогда   ни у кого из них нет денег на нужды повседневной жизни, зато на прихоти они   всегда находят деньги. Скупые там, где надо заплатить сейчас же, они   расточительны во всем, что можно получить в кредит, точно они вознаграждают   себя за то, что им не дано, проматывая то, что им доступно. Для пояснения этого   закона может служить такой пример: студент бережет шляпу гораздо больше, нежели   фрак. Портной, при его огромной прибыли, должен по существу дела допускать   кредит, а скромная цена за шляпу превращает торговца шляпами в самого   непокладистого из всех людей, с которыми студенту приходится вступать в   переговоры. Когда молодой человек, сидя в театре на балконе, привлекает к себе   лорнеты юных дам своим ошеломительным жилетом, то еще сомнительно, надеты ли на   нем носки: чулочник тоже относится к породе долгоносиков, которые подтачивают   кошелек. Так жил и Растиньяк. В кошельке его, всегда пустом для г-жи Воке и   полном для потребностей тщеславия, происходили причудливые приливы и отливы,   наперекор самым насущным платежам. Если он так хотел расстаться со зловонным,   гнусным пансионом, где все его великосветские претензии терпели унижение, –   что ему стоило уплатить за месяц своей хозяйке и купить обстановку для   собственной квартиры независимого денди? А как раз это всегда оказывалось   невозможным. Чтобы обеспечить себе деньги для игры, у Растиньяка хватало сметки   после выигрыша покупать у ювелира ценные золотые цепочки и карманные часы,   приберегая их для ломбарда, этого мрачного и скрытного друга юности, но когда   шло дело о плате за квартиру, за еду иль о покупке орудий, необходимых при   разработке светских недр, у него пропадали изобретательность и смелость.   Повседневные нужды, долги для удовлетворения будничных потребностей его не   вдохновляли. Подобно большинству людей, познавших такую жизнь на авось, он до   последнего момента оттягивал платеж по тем долгам, которые являются священными   в глазах мещан, – так поступал и Мирабо, оплачивая забранный им хлеб   только тогда, когда весь этот хлеб вставал перед ним в грозном виде   опротестованного векселя. Настало время, когда Растиньяк проигрался и залез в   долги. Он начал понимать, что дольше вести такую жизнь без определенных   источников дохода невозможно. Но как ни охал Растиньяк от болезненных ушибов,   неизбежных в его шатком положении, он чувствовал себя не в силах отказаться от   разгульной жизни и собирался продолжать ее во что бы то ни стало. Счастливые   случайности, входившие в его расчеты на богатство, оказывались химерой, зато   действительные препятствия росли. Вникнув в домашние тайны супругов Нусинген,   Эжен увидел, что если превратить любовь в орудие для достижения богатства, придется   пить до дна чашу позора, отбросив те благородные идеи, ради которых юности   прощаются ее грехи. Он прилепился к этой жизни, внешне блестящей, но   отравленной укорами нечистой совести, к мимолетным удовольствиям, купленным   дорогой ценой вечных мучительных тревог, он погряз в этой тине, подобно   «Рассеянному» Лабрюйера,[60]   устроившему себе ложе в уличной канаве, но, так же как «Рассеянный», он замарал   пока лишь платье.      

– Ну,   как? Убили мандарина? – однажды спросил его Бьяншон, встав из-за стола.      

– Еще   нет, но он уже хрипит, ответил Растиньяк.      

Студент-медик   принял его ответ за шутку, а то была не шутка. Эжен, после долгого отсутствия   впервые обедавший дома, ел молча и о чем-то думал. После сладкого, вместо того   чтобы уйти, он продолжал сидеть в столовой рядом с мадмуазель Тайфер, по   временам бросая на нее выразительные взгляды. Кое-кто из нахлебников еще   оставался за столом и грыз орехи, другие ходили взад и вперед по комнате,   продолжая начатые споры. Вечерами почти всегда бывало так, что каждый уходил,   когда вздумается, в зависимости от того, насколько интересен для него был   разговор, или от большей или меньшей трудности пищеварения. Зимой случалось   редко, чтобы столовая пустела раньше восьми часов, а уж тогда четыре женщины,   оставшись в одиночестве, вознаграждали себя за молчание, какое налагало на их   пол такое сборище мужчин. В тот вечер поначалу Вотрен как будто бы спешил уйти,   но настроение студента озадачило его, и он остался, стараясь все же не   попадаться ему на глаза, чтобы Эжен думал, будто он ушел. Вотрен не ушел и   позже, вместе с последними нахлебниками, а затаился в гостиной, по соседству.   Он все прочел в душе студента и ждал решительного перелома.      

Положение   Растиньяка и вправду становилось очень трудным, – вероятно, оно знакомо многим   молодым людям. Из любви иль из кокетства, но только г-жа де Нусинген заставила   Эжена пройти через томления настоящей страсти, употребив для этого все средства   парижской женской дипломатии. Скомпрометировав себя в глазах общества, чтобы   удержать кузена виконтессы де Босеан, Дельфина, однако, не решалась   действительно предоставить Эжену те права, которые, как всем казалось, он уже   осуществлял. Целый месяц она так сильно разжигала в Растиньяке чувственность,   что, наконец, затронула и сердце. Хотя в начале их сближения Эжен и мнил себя   главою, вскоре г-жа де Нусинген возобладала над ним благодаря умению возбуждать   в Растиньяке все добрые и все дурные чувства тех двух или трех человек, которые   одновременно живут в одном молодом парижанине. Был ли здесь особый умысел? Нет,   женщины всегда правдивы, следуя даже в самых беззастенчивых своих обманах   какому-нибудь естественному чувству. С самого начала Дельфина позволила Эжену   взять над собой верх и выказала к нему слишком большое чувство, а теперь,   повидимому, желание сохранить достоинство побуждало ее отказаться от своих   уступок или отложить их на некоторое время. Для парижанки так естественно, даже   в пылу страсти, оттягивать минуту своего паденья, испытывая сердце того мужчины,   которому она вручает свое будущее! Надежды г-жи де Нусинген уже были однажды   обмануты: ее чувство к молодому эгоисту не нашло себе достойного ответа. Она   имела основание быть недоверчивой. Быстрый успех превратил Эжена в фата, и,   может быть, Дельфина заметила в его манере обращаться с ней какую-то неуважительность,   вызванную своеобразием их отношений. После долгих унижений перед тем, кто ее   бросил, теперь она, вероятно, стремилась возвыситься в глазах такого юного   поклонника и внушить ему почтительность к себе. Ей не хотелось, чтобы Эжен   считал победу над нею легкой, именно потому, что он знал о близких отношениях   меж ней и де Марсе. Словом, избавившись от молодого развратника, настоящего   чудовища, от его унизительного сластолюбия, Дельфина нашла неизъяснимую отраду   в прогулках по цветущим владениям любви, где она с восторгом любовалась   пейзажами, подолгу вслушивалась в трепетные звуки и отдавалась ласке   целомудренного ветерка. Истинная любовь расплачивалась за ложную. К сожалению,   эта нелепость будет встречаться еще часто, пока мужчины не поймут, сколько   цветов может смять в женской молодой душе первый же обман, с которым она   сталкивается. Но каковы бы ни были тому причины, Дельфина играла Растиньяком, и   делала это с наслажденьем, не сомневаясь, что она любима и обладает верным   средством прекратить все огорчения возлюбленного, когда ее женское величество   почтет это за благо. А Растиньяку из самолюбия не хотелось, чтобы первый его   бой закончился для него поражением, и он упорно преследовал свою добычу, как   охотник стремится непременно застрелить куропатку в день св. Губерта.   Оскорбленное самолюбие, тревоги, приступы отчаяния, искреннего или напускного,   все более и более привязывали его к этой женщине. Весь Париж говорил о его   победе над нею, а между тем его успехи у нее не шли дальше того, что он   завоевал в первый день их знакомства. Еще не понимая, что иногда в кокетстве   женщины заключено гораздо больше радостей, чем удовольствий в ее любви,   Растиньяк глупо бесился. Та пора, когда женщина борется с любовью, приносила   Растиньяку первые свои плоды: они были зелены, с кислинкой, но восхитительны на   вкус, зато и обходились дорого. Временами, оставшись без гроша, не видя пред   собою будущего, Эжен, вопреки голосу совести, подумывал о той возможности   обогатиться, которую подсказывал ему Вотрен, – о женитьбе на мадмуазель   Тайфер. Теперь настал момент, когда безденежье заговорило настолько громко, что   он почти невольно стал поддаваться ухищрениям страшного сфинкса, нередко   уступая внушению его взгляда.      

Когда,   наконец, Пуаре и мадмуазель Мишоно ушли к себе наверх, покинув г-жу Воке и г-жу   Кутюр, которая вязала шерстяные нарукавники, подремывая у печки, Растиньяк,   полагая, что других свидетелей нет, взглянул на мадмуазель Тайфер так нежно,   что она потупила глаза.      

– Вы   чем-то огорчены, господин Эжен? – спросила Викторина, немного помолчав.      

– У   кого нет огорчений! – ответил Растиньяк. – Если бы мы, молодые люди,   могли быть уверены, что нас любят сильно, преданно, вознаграждая за те жертвы,   которые мы всегда готовы принести, весьма возможно, у нас и не бывало б   огорчений.      

Мадмуазель   Тайфер ответила на это взглядом, не оставлявшим сомнений в ее чувствах.      

– Да, –   продолжал Растиньяк, – сегодня вам кажется, что вы уверены в вашем сердце,   но можете ли вы поручиться, что никогда не изменитесь?      

Улыбка   скользнула по губам бедной девушки, и как будто яркий луч брызнул из ее души,   озарив лицо таким сияньем, что Растиньяк сам испугался, вызвав столь сильный   порыв чувства.      

– А   если бы вы завтра стали богатой и счастливой, если бы вам свалилось с неба   огромное богатство, вы бы попрежнему любили молодого человека, который вам   понравился в дни вашей бедности?      

Она мило   кивнула головой.      

– Молодого   человека очень бедного?      

Новый   кивок.      

– Какие   пустяки вы там болтаете? – воскликнула г-жа Воке.      

– Оставьте   нас в покое, у нас свои дела, – ответил ей Эжен.      

– В   таком случае не воспоследует ли обмен брачными обетами между кавалером Эженом   де Растиньяком и мадмуазель Викториной Тайфер? – спросил Вотрен,   показываясь в дверях столовой.      

– Ах,   как вы меня напугали! – воскликнули в один голос г-жа Кутюр и г-жа Воке.      

– Пожалуй,   лучше мне не выбрать, – ответил Растиньяк смеясь, хотя голос Вотрена   вызвал в нем жестокое волнение, какого он никогда еще не испытывал.      

– Без   неуместных шуток! – сказала им г-жа Кутюр. – Викторина, пойдемте к   себе наверх.      

Госпожа   Воке отправилась вслед за жилицами, чтобы провести вечер у них и не жечь у себя   свечи и дров. Эжен остался лицом к лицу с Вотреном.      

– Я   знал, что вы придете к этому, – сказал Вотрен с невозмутимым хладнокровием. –   Но слушайте, я тоже щепетилен не меньше всякого другого. Сейчас не решайте   ничего, вы не в своей тарелке. У вас долги. Я хочу, чтобы не страсть и не   отчаяние вас привели ко мне, а рассудок. Может быть, вам нужно несколько   тысчонок? Пожалуйста. Хотите?      

Демон-искуситель   вынул из кармана бумажник, достал оттуда три кредитных билета по тысяче франков   и повертел ими перед Растиньяком. Эжен находился в ужасном положении. Он проиграл   на честное слово маркизу д'Ажуда и графу де Трай две тысячи франков; их у него   не было, и он не смел пойти на вечер к графине де Ресто, где его ждали. У нее   был вечер запросто, то есть такой, когда кушают печенье, пьют чай, но можно   проиграть шесть тысяч в вист.      

– Господин   Вотрен, – обратился к нему Растиньяк, с трудом скрывая судорожную   дрожь, – после того, что вы мне предлагали, вы должны понять, что от вас   никаких одолжений я принять не могу.      

– Хорошо!   Вы очень огорчили бы меня, ответив иначе, – сказал искуситель. – Вы   молодой человек, красивый, щепетильный, гордый, как лев, и нежный, как юная   девица. Для черта прекрасная добыча! Люблю в молодом человеке такие свойства.   Кстати, еще две-три мысли из области высшей политики, и вы увидите мир таким,   каков он есть. В нем надо разыгрывать маленькие добродетельные сценки, и тогда   человек высокого полета может удовлетворять все свои капризы под громкие   аплодисменты дураков в партере. Пройдет немного дней – и вы наш. Ах, если бы вы   согласились стать моим учеником, то вы достигли бы всего. Вы не успели бы   выразить желанье, как в ту же минуту оно осуществилось бы с избытком, –   чего бы вы ни захотели: почета, денег, женщин. Изо всех плодов цивилизации мы   приготовили бы вам райский напиток. Вы стали бы нашим баловнем, нашим   Вениамином,[61]   ради вас мы с наслажденьем лезли бы из кожи. Было бы сметено все, что стало бы   вам поперек дороги. Если вам совестно брать у меня, значит вы считаете меня   злодеем? А вот человек такой же честности, какую вы склонны еще приписывать   себе, господин дю Тюренн,[62]   входил в небольшие сделочки с разбойниками, но не считал, что это может   замарать его. Вы не хотите быть мне обязанным, да? Так за чем же дело   стало! – с усмешкой продолжал Вотрен. – Возьмите этот клочок   бумаги, – сказал он, вытаскивая гербовый бланк, – и надпишите   наискось: «Принят в сумме трех тысяч пятисот франков, подлежащих уплате через   год». Поставьте число! Процент настолько высок, что освобождает вас от всяких   угрызений совести, вы имеете право называть меня ростовщиком и считать себя   свободным от какой-либо признательности. Я разрешаю вам презирать меня уже с   нынешнего дня, будучи уверен, что потом вы станете меня любить. Вы можете найти   во мне те темные бездны, те сильные, сосредоточенные чувства, которые глупцы   зовут пороками, но никогда не встретите неблагодарности и подлости. Словом, мой   мальчик, я не пешка, не слон, а ладья.      

– Что   вы за человек? – воскликнул Эжен. – Вы созданы для того, чтобы   терзать меня.      

– Нисколько,   я просто добрый человек, готовый замарать себя вместо вас, лишь бы вы до конца   дней своих избавились от грязи. Вы задаете себе вопрос, что за причина такой   преданности? Хорошо, когда-нибудь я вам отвечу, но тихо, на ушко. Сначала я вас   напугал, показав вам механизм общественного строя и двигатель этой машины; но   первый ваш испуг пройдет, подобно страху новобранца на поле битвы, и вы привыкнете   к мысли, что люди не что иное, как солдаты, обреченные умирать для блага тех,   кто сам себя провозглашает королем. Времена сильно изменились. Бывало, говорили   какому-нибудь смельчаку: «Вот сто золотых, убей такого-то» – и преспокойно   ужинали, ни за что ни про что спровадив человека на тот свет. Теперь я   предлагаю вам большое состояние за кивок головой, что не роняет вас нисколько,   а вы еще колеблетесь. Дряблый век!      

Эжен   подписал вексель и получил в обмен кредитные билеты.      

– Отлично!   Теперь поговорим серьезно, – продолжал Вотрен. – Я собираюсь через   несколько месяцев отправиться в Америку, разводить табак. По дружбе буду вам   присылать сигары. Коли разбогатею, помогу вам. В случае отсутствия у меня детей   (случай вероятный: мне неинтересно насаждать свои отводки) я завещаю вам сове   богатство. Это ли не дружба? Но я люблю вас. У меня страсть жертвовать собой   другому человеку. Так я и поступал. Дело в том, мой мальчик, что я живу в более   высокой сфере, чем остальные люди. Действие я считаю средством и смотрю только   на цель. Что мне человек? Вот что! – сказал он, щелкнув ногтем большого   пальца себе о зуб. – Человек – или все, или ничто. Если его зовут Пуаре,   так это меньше, чем ничто, – он плоский, вонючий, его можно прихлопнуть,   как клопа. Но если человек похож на вас, он – бог; это уже не механизм,   покрытый кожей, но театр, где действуют лучшие чувства, а я живу только   чувствами. Чувство – разве это не целый мир в едином помысле? Взгляните на того   же папашу Горио, для него две его дочери вселенная, путеводная нить в мире   бытия. Я глубоко заглянул в жизнь и признаю только одно подлинное чувство:   взаимную дружбу двух мужчин. Моя страсть – Пьер и Джафьер.[63] Я знаю наизусть   «Спасенную Венецию». Много ли найдете вы людей такой закалки, чтобы они, когда   товарищ скажет: «Идем, зароем труп!» – пошли, не проронив ни звука, без   надоедливой морали? Я делал это. Такие разговоры я веду не с каждым, но вы –   человек высшего разряда, вам можно сказать все, вы все сумеете понять. Вы   недолго будете барахтаться в болоте, где живут окружающие нас головастики. Мы,   кажется, договорились? Вы женитесь. Шпаги наголо – и напролом! Моя – стальная и   не погнется никогда, так-то!      

Вотрен   сейчас же вышел, чтобы не получить отрицательного ответа и дать Эжену прийти в   себя. Видимо, для него было не тайной, что все эти слабые противодействия, все   эти споры – только рисовка человека перед самим собой для оправдания своих   предосудительных поступков.      

«Пусть   делает, что хочет, но я, конечно, не женюсь на мадмуазель Тайфер!» – сказал   себе Эжен.      

Выдержав   приступ душевной лихорадки от одной мысли о сделке с человеком, который вызывал   в нем ужас, но рос в его глазах именно благодаря цинизму своих взглядов и   смелому проникновению в сущность общества, Растиньяк оделся, послал за каретой   и поехал к г-же де Ресто. За последние дни она стала вдвойне внимательна к   молодому человеку, который с каждым шагом все дальше продвигался в высшем   обществе и мог со временем приобрести там опасное для нее влияние. Он   расплатился с д'Ажуда и с графом де Трай, все ночь провел за вистом и отыграл   свой проигрыш. Значительная часть людей, одиноко пробивающих себе дорогу,   бывают в большей или меньшей степени фаталистами, поэтому и Растиньяк был   суеверен: в этом выигрыше он увидал небесную награду за свое твердое решенье не   сходить с пути добродетели. На следующее утро он первым делом спросил Вотрена,   куда тот девал его вексель. Услыхав в ответ, что вексель при Вотрене, Эжен   вернул ему три тысячи франков, не скрывая своего вполне понятного удовольствия.      

– Все   обстоит, как надо, – сказал ему Вотрен.      

– Но   я вам не сообщник, – ответил Растиньяк.      

– Знаю,   знаю, – прервал его Вотрен. – Вы все еще ребячитесь и   останавливаетесь на пороге из-за всякой ерунды.      

Спустя   два дня в уединенной аллее Ботанического сада Пуаре и мадмуазель Мишоно сидели   на скамейке, освещенной солнцем, и вели беседу с каким-то господином, который   недаром казался Бьяншону подозрительным.      

– Мадмуазель,   я не вижу, что может смущать вашу совесть, – говорил Гондюро. – Его   превосходительство министр государственной полиции…      

– А!   Его превосходительство министр государственной полиции… повторил Пуаре.      

– Да,   его превосходительство заинтересовался этим делом, – подтвердил Гондюро.      

Но кто   поверит, что Пуаре, сам отставной чиновник, правда неспособный мыслить, но несомненно   исполненный мещанских добродетелей, продолжал слушать мнимого рантье с улицы   Бюффона после того, как этот человек сослался на полицию и сразу же обнаружил   под своей маской порядочного человека лицо агента с Иерусалимской улицы.[64] А между тем   нет ничего естественнее. Особый вид, к которому принадлежал Пуаре в обширном   семействе простаков, станет понятнее благодаря известному, пока еще не   опубликованному, наблюдению некоторых исследователей: существует пероносное   племя, загнанное в государственном бюджете между первым градусом широты (своего   рода административная Гренландия), где действуют оклады в тысячу двести   франков, и третьим градусом (областью умеренного климата), где начинаются   местечки потеплее, от трех тысяч до шести, где наградные прививаются с успехом,   даже дают цветы, несмотря на трудности их взращивания. Одной из черт,   характерных для беспросветной узости этого подначального народца, является   какое-то механическое, инстинктивное, непроизвольное почтенье к далай-ламе   любого министерства, который знаком чиновникам лишь по неразборчивой подписи и   под названьем «его превосходительство министр», – три слова, равносильные   Il Bondo Cabi из «Багдадского халифа»[65]   и знаменующие для этого приниженного люди священную, непререкаемую власть; как   папа для католиков, так и министр в качестве администратора непогрешим в глазах   чиновника; блеск его особы передается его действиям, его словам, даже тому, что   говорится от его имени: своим мундиром с золотым шитьем он покрывает и   узаконивает все, что делается по его приказу; его превосходительное звание,   свидетельствуя о чистоте его намерений и святости его предуказаний, служит   проводником для самых неприемлемых идей. Эти жалкие людишки даже ради   собственной выгоды не сделают того, что усердно выполнят под действием слов:   «Его превосходительство». Как в армии существует дисциплина, так и в   канцеляриях господствует свое пассивное повиновение; эта система заглушает   совесть, опустошает человека и постепенно делает его какой-то гайкой или   шурупчиком в машине государственного управления. Гондюро, видимо знавший людей,   сейчас же усмотрел в Пуаре бюрократического дурачка и выпустил свое Deus ex   machina[66]   – магическое выраженье «его превосходительство», – когда настал момент обнаружить   батареи и ошеломить Пуаре, занимавшего, по мнению агента, положение любовника   Мишоно, как Мишоно занимала положение любовницы Пуаре.      

– Раз   уж его превосходительство, да еще самолично, его превосходительство господин   ми… О, это совсем другое дело! – сказал Пуаре.      

– Вы   слышите, что говорит этот господин, а его мнению вы как будто доверяете, –   продолжал мнимый рантье, обращаясь к мадмуазель Мишоно. – Так вот, теперь   его превосходительство вполне уверен, что так называемый Вотрен, проживающий в   «Доме Воке», – не кто иной, как беглый каторжник с тулонской каторги, где он   известен под прозвищем «Обмани-смерть».      

– А!   Обмани-смерть! – повторил Пуаре. – Значит, ему здорово везет, если он   заслужил такую кличку.      

– Разумеется, –   ответил агент. – Этой кличкой он обязан своему счастью: он оставался цел и   невредим во всех своих крайне дерзких предприятиях. Как видите, он человек   опасный! По некоторым своим способностям это личность необыкновенная. Осуждение   его на каторгу стало целым событием и создало ему огромный почет в его среде…      

– Значит,   он человек почтенный? – спросил Пуаре.      

– В   своем роде. Он добровольно принял на себя чужое преступление подлог,   совершенный одним очень красивым юношей, его любимцем; это был молодой   итальянец, заядлый игрок; позже он поступил на военную службу, где, впрочем,   вел себя отлично.      

– Но   если его превосходительство министр полиции убежден, что Вотрен это Обмани-смерть,   зачем ему нужна я? – спросила мадмуазель Мишоно.      

– Ах   да, в самом деле, – сказал Пуаре, – если министр, как вы изволили нам   сообщить, имеет некоторую уверенность…      

– Уверенность   – это не совсем точно: есть только подозрение. Вы сейчас поймете, в чем тут   дело. Жак Коллен, по прозвищу Обмани-смерть, пользуется непререкаемым доверием   трех каторжных тюрем, избравших его своим агентом и банкиром. Он много   зарабатывает на делах такого рода – для них ведь требуется человек особой   пробы.      

– Ха-ха!   Поняли, мадмуазель, этот каламбур? – спросил Пуаре. – Господин   Гондюро назвал его человеком особой пробы, потому что он с клеймом.      

– Мнимый   Вотрен, – продолжал агент, – принимает от господ каторжников их   капиталы, помещает в дела и хранит для передачи или самим каторжникам, если им   удастся бежать с каторги, или их семьям, если каторжник оставил на этот случай   завещание, или же их любовницам, по передаточному векселю на имя мнимого   Вотрена.      

– Их   любовницам? Вы хотите сказать – женам, – заметил Пуаре.      

– Нет,   каторжники обычно имеют незаконных жен, у нас их называют сожительницами.      

– Значит,   они все находятся в сожительстве?      

– Значит,   так.      

– Господину   министру не подобало бы терпеть такие мерзости. Поскольку вы имеете честь   бывать у его превосходительства и, как мне кажется, обладаете человеколюбивыми   понятиями, вам следовало бы осведомить его относительно безнравственности этих   людей; ведь это очень дурной пример для общества.      

– Но   правительство сажает их в тюрьму не для того, чтобы показывать как образец всех   добродетелей.      

– Это   справедливо. Однако разрешите…      

– Дайте   же, дружочек, сказать господину Гондюро, – вмешалась мадмуазель Мишоно.      

– Понимаете,   мадмуазель, – продолжал Гондюро, – правительство может выиграть очень   много, наложив руку на беззаконную кассу, – по слухам, она содержит весьма   крупную сумму. Обмани-смерть сосредоточил у себя значительные ценности, укрывая   деньги не только некоторых своих товарищей, но и сообщества «Десяти тысяч»…      

– Десяти   тысяч воров! – испуганно воскликнул Пуаре.      

– Нет,   сообщество «Десяти тысяч» – это организация воров высокой марки, людей широкого   размаха, они не путаются в дела, где добыча дает меньше десяти тысяч франков. В   это сообщество входит народ самый отборный – из тех молодчиков, которых мы   отправляем прямо в Высший уголовный суд. Они изучили Уложение о наказаниях и,   даже если пойманы с поличным, никогда не дадут повода подвести их под статью о   смертной казни. Коллен – их доверенное лицо, их советчик. Благодаря огромным   средствам этот человек создал свою собственную полицию, обширные связи, скрыв   их под покровом непроницаемой тайны. Вот уже год, как мы окружили его шпионами,   и все еще не можем разгадать его игру. Таким образом, и эта касса и его таланты   помогают оплачивать порок, способствуют злодейству и держат под ружьем армию   мошенников, которые все время воюют с обществом. Арестовать Обмани-смерть и   захватить всю его шайку – значит подрубить зло под самый корень. Вот почему это   неотложное мероприятие стало делом государственным, делом политики, которое   принесет честь тем, кто будет способствовать его успеху. Вы сами могли бы снова   поступить на службу по административной части, сделаться секретарем полицейского   комиссара, что нисколько не помешает вам получать и вашу пенсию.      

– А   почему Обмани-смерть не сбежал с кассой? – спросила мадмуазель Мишоно.      

– О,   куда бы он ни поехал, за ним следом отправят человека с наказом убить его, если   он обокрадет каторгу. Кроме того, похитить кассу не так легко, как похитить   барышню из хорошей семьи. Впрочем, Коллен – молодчина, он неспособен на такую   штуку, он сам себя считал бы опозоренным.      

– Вы   правы, – подтвердил Пуаре, – он был бы совершенно опозорен.      

– Все   это не объясняет нам, отчего вы просто-напросто не арестуете его, –   заметила мадмуазель Мишоно.      

– Хорошо,   я вам отвечу… (Только одно, – шепнул он ей на ухо, – не давайте   вашему кавалеру прерывать меня, а то мы никогда не кончим. Этому старику надо   стать очень богатым, чтобы его слушали.) Когда Обмани-смерть прибыл сюда, он   надел на себя личину порядочного человека, превратился в почтенного парижского   горожанина и устроился в незаметном пансионе. Это тонкая бестия, его никогда не   застать врасплох. Словом, Вотрен человек крупный и дела ведет крупные.      

– Вполне   естественно, – сказал Пуаре самому себе.      

– Ну,   а вдруг выйдет ошибка и арестуют настоящего Вотрена? Министру не хочется, чтобы   на него обрушились коммерческий мир Парижа и общественное мнение. У префекта   полиции есть враги, и он сидит, как на тычке. В случае провала все, кто метит   на его место, воспользуются тявканьем и рычанием либералов, чтобы спихнуть его.   Тут надо действовать, как в деле Коньяра, самозванного графа де   Сент-Элен, – ведь окажись он настоящим графом де Сент-Элен, нам бы непоздоровилось.   Вот почему нужна проверка!      

– Так,   значит, вам нужна хорошенькая женщина! – подхватила мадмуазель Мишоно.      

– Нет,   он женщину к себе и не подпустит. Скажу вам по секрету: Обмани-смерть не любит   женщин.      

– Тогда   я себе не представляю, что пользы от меня для такой проверки, если, предположим,   я соглашусь на это за две тысячи.      

– Проще   простого, – ответил незнакомец. – Я вас снабжу флакончиком с   жидкостью: она имеет свойство вызывать прилив крови к голове, похожий на удар,   но совершенно безопасный. Это снадобье можно примешать к кофе или к вину, как   хотите. Лишь только оно окажет действие, вы сейчас же перенесете молодчика на   кровать, разденете, будто бы для того, не грозит ли ему смерть. А как только вы   останетесь при нем одна, шлепните его ладонью по плечу раз! и вы увидите,   проступит на нем клеймо иль нет.      

– Сущий   пустяк, – откликнулся Пуаре.      

– Ну   как, согласны? – обратился Гондюро к старой деве.      

– А   если букв не окажется, я все же получу две тысячи?      

– Нет.      

– Какое   же тогда вознаграждение?      

– Пятьсот.      

– Стоит   итти на это дело ради такой малости! Укор для совести не меньше, а мне не так   легко ее успокаивать.      

– Заверяю   вас, – вмешался Пуаре, – что у мадмуазель чуткая совесть, не говоря   уже, что женщина она любезная и весьма сообразительная.      

– Ладно, –   решила мадмуазель Мишоно, – если это Обмани-смерть, вы даете мне три   тысячи, а если это обыкновенный человек, то ничего.      

– Идет, –   ответил Гондюро, – но при условии, что дело будет сделано завтра же.      

– Не   так скоро, дорогой мой, мне еще надо посоветоваться с моим духовником.      

– Хитра! –   сказал агент, вставая с места. – Так до завтра. Если понадобится спешно   переговорить со мной, приходите в переулочек Сен-Анн, в конец церковного двора   за Сент-Шапель. Там только одна дверь, под аркой. Спросите Гондюро.      

В эту   минуту мимо проходил Бьяншон, возвращаясь с лекции Кювье, и своеобразное прозвище   «Обмани-смерть» привлекло внимание студента, благодаря чему он также услыхал   ответное «идет» знаменитого начальника сыскной полиции.      

– Отчего   вы не покончили с ним дело сразу? Ведь это триста франков пожизненной ренты! –   сказал Пуаре, обращаясь к мадмуазель Мишоно.      

– Отчего?   Это дело надо еще обдумать. Если Вотрен в самом деле Обмани-смерть, то, может   быть, выгоднее сговориться с ним. Впрочем, требовать от него денег – это значит   предупредить его, и, чего доброго, он улизнет не заплатив. Получится только   мерзкий пшик.      

– Если   бы он и был предупрежден, – возразил Пуаре, – разве за ним не станут   наблюдать, как сказал вам этот господин? Правда, что вы-то потеряли бы все.      

«А к   тому же не люблю я этого человека, – подумала мадмуазель Мишоно. Мне он   говорит только неприятности».      

– Но   вы можете поступить лучше, – продолжал Пуаре. – Ведь тот господин,   по-моему, человек вполне порядочный, да и одет очень прилично, и вот он сказал,   что повиновение законам обязывает избавить общество от преступника, какими бы   достоинствами он ни отличался. Пьяница не перестанет пить. А вдруг ему взбредет   в голову убить нас всех? Ведь, черт возьми, мы можем оказаться виновниками этих   убийств, не говоря о том, что первыми их жертвами будем мы сами.      

Размышления   мадмуазель Мишоно мешали ей прислушиваться к словам Пуаре, падавшим из его уст,   как водяные капли из плохо привернутого крана. Если этот старичок начинал   цедить фразы и его не останавливала Мишоно, он говорил безумолку, как   заведенный автомат. Заговорив об одном предмете и не сделав никакого вывода, он   переходил путем различных вводных предложений к совершенно противоположной   теме. Приближаясь к «Дому Воке», Пуаре совсем заплутался среди всяких   отклонений и ссылок на разные случаи жизни, так что, наконец, добрался до   рассказа о своих показаниях в деле г-на Рагуло и г-жи Морен, где он выступал   свидетелем защиты. Входя в том, его подруга успела разглядеть Эжена и   мадмуазель Тайфер, увлеченных задушевным разговором на столь животрепещущую   тему, что ни тот, ни другой не обратили ни малейшего внимания на двух пожилых   жильцов, проследовавших через столовую.      

– Так   оно и должно было кончиться, – заметила мадмуазель Мишоно, обращаясь к   Пуаре. – Всю последнюю неделю они посматривали друг на друга томным взглядом.      

– Да,   да, – ответил Пуаре. – Потому-то ее и осудили.      

– Кого?      

– Госпожу   Морен.      

– Я   говорю вам про мадмуазель Тайфер, – сказала мадмуазель Мишоно, войдя по   рассеянности в комнату Пуаре, – а вы толкуете мне про госпожу Морен. Что   это за женщина?      

– А   в чем же виновата мадмуазель Викторина? – спросил Пуаре.      

– В   том, что любит Эжена де Растиньяка и лезет, наивная бедняжка, сама не зная   куда.      

Утром   г-жа де Нусинген довела Эжена до отчаяния. В глубине души он уже отдался полностью   на волю Вотрена, сознательно не вдумываясь ни в причины приязни к нему этого   необыкновенного человека, ни в будущее их союза. Необходимо было чудо, чтобы   спасти его от падения в пропасть, над которой он занес ногу час тому назад,   обменявшись с мадмуазель Викториной самыми нежными обетами. Викторине чудился   голос ангела, ей открывались небеса, а «Дом Воке» весь расцветился для нее   фантастическими красками, как театральные дворцы под кистью декоратора: она   любила и была любима, по крайней мере в это верила она! Да и какая женщина на   ее месте не верила бы в это, глядя на Растиньяка и слушая его целый час, тайком   от пансионских аргусов?      

Отлично   сознавая, что поступает гадко, а вместе с тем не отказываясь от своих   намерений, Эжен старался убедить себя, что, осчастливив женщину, он тем искупит   простительный свой грех, и в таких бореньях с совестью он даже похорошел от   решимости итти напропалую и светился всеми огнями ада, пылавшего в его душе. К   счастью для него, чудо свершилось: весело вошел Вотрен, прочел все, что таилось   в сердцах обоих молодых людей, соединенных изобретательностью его дьявольского   ума, и сразу оборвал их радостное настроение, насмешливо запев своим сильным   голосом:      

       

Мила моя Фаншета      

Душевной простотой…      

       

Викторина   скрылась, унося с собой столько счастья, сколько натерпелась горя в жизни до   сих пор. Бедняжка! Пожатье рук, прикосновение волос Эжена к ее щеке, словечко,   сказанное на ухо так близко, что чувствовалась теплота милых губ, трепет руки,   сжимавшей ее талию, поцелуй в шею – все претворялось в священные обеты любви, а   грозное соседство толстухи Сильвии, готовой каждую минуту ворваться в эту   лучезарную столовую, делало их пламеннее, острее и заманчивее самых разительных   примеров беззаветного чувства в самых знаменитых повествованиях о любви.      

Робкие залоги   любви, по образному выражению наших предков, казались преступлением юной,   благочестивой девушке, ходившей к исповеди каждые две недели! Расточая   сокровища своей души, она сейчас их подарила больше, чем впоследствии, став   женщиной богатой и счастливой, могла подарить, отдавая себя всю.      

– Дело   сделано, – заявил Вотрен Эжену. – Наши денди повздорили. Все имело   приличный вид. Ссора на почве убеждений. Наш голубок оскорбил моего сокола.   Встреча – завтра, в Клиньянкурском редуте. В половине девятого, когда   мадмуазель Тайфер будет спокойно макать греночки в кофе, к ней перейдет по   наследству любовь отца и богатство. Шутка сказать! Молодой Тайфер отлично   владеет шпагой и самонадеян, как козырный туз, но ему пустят кровь ударом моего   изобретения: только приподнять шпагу и колоть в лоб. Я покажу вам этот   прием, – чертовски полезная штука.      

Растиньяк   тупо слушал и ничего не мог ответить. В эту минуту вошли папаша Горио, Бьяншон   и еще несколько нахлебников.      

– Таким   я и хотел вас видеть, – сказал Вотрен. – Вы знаете, что делаете.   Отлично, мой орленок! Вам суждено управлять людьми, вы сильный, крепкий, вы   молодец, – я уважаю вас.      

Вотрен   хотел пожать ему руку, но Растиньяк резко ее отдернул и, побледнев, упал на   стул: ему так и чудилось, что у ног его – лужа крови.      

– Ах,   на вас еще остались кое-какие пеленочки, испачканные добродетелью, – тихо   заметил ему Вотрен. – У папаши Долибана три миллиона, его состояние мне   известно. Благодаря приданому вы станете белее подвенечного платья даже в своих   собственных глазах.      

Растиньяк   больше не колебался. Он решил вечером пойти и предупредить Тайферов – отца и   сына. Вотрен отошел от него, и тогда папаша Горио шепнул ему на ухо:      

– Сынок,   вам грустно! Сейчас я вас развеселю. Идемте!      

Старый   вермишельщик зажег от лампы свою витую свечечку. Эжен, сгорая любопытством,   последовал за ним.      

– Зайдемте   к вам, – предложил старичок, заранее взяв у Сильвии ключ от комнаты студента. –   Сегодня утром вы вообразили, что она не любит вас? Она вас выпроводила от себя   поневоле, а вы уж рассердились и ушли в отчаянии. Чудачок! Она ждала меня.   Понятно? Нам нужно было пойти одним, чтобы устроить чудесную квартирку, –   через три дня в ней будете жить вы. Не выдавайте меня. Она хочет сделать вам   сюрприз, но я не считаю больше нужным скрывать от вас наш секрет. Это на улице   д'Артуа, в двух шагах от улицы Сен-Лазар. Вы будете там жить по-княжески. Мы   достали обстановку, как для новобрачной. За последний месяц мы понаделали немало   дел, только не говорили вам. Мой поверенный начал военные действия, у моей   дочери будет тридцать шесть тысяч франков годового дохода – проценты с ее   приданого; я потребую, чтобы ее восемьсот тысяч франков были помещены в   доходное недвижимое имущество.      

Эжен   молчал и, скрестив руки на груди, шагал взад и вперед по своей жалкой   неприбранной комнате. Улучив мгновенье, когда Эжен повернулся к нему спиной,   папаша Горио положил на камин футляр из красного сафьяна с тисненным золотым   гербом рода Растиньяков.      

– Я,   сынок, ушел с головой в эти дела. Но, надо сказать, я и для себя старался. Я   сам очень заинтересован в том, чтобы вы переехали. Если я попрошу вас кой о   чем, вы не откажете мне, а?      

– Что   вы хотите?      

– Над   вашей новой квартирой, на шестом этаже, есть комната с ходом от вас, – так   в ней поселюсь я, хорошо? Я старею и живу слишком далеко от моих дочек. Я не   стесню вас. Я просто буду жить там, каждый вечер вы будете рассказывать мне про   дочку. Вам это не будет помехой, а я услышу, когда вы будете приходить домой, и   скажу себе: «Он только что виделся с Фифиной. Он ездил с ней на бал, она   счастлива благодаря ему». Если я заболею, лучшим лекарством для моего сердца   будет слышать, что вы вернулись, двигаете стулья, ходите. Ведь у вас в душе   останется так много от Дельфины! Оттуда мне два шага до Елисейских Полей, где   мои дочки проезжают каждый день: я буду видеть их постоянно, а то иной раз я   прихожу слишком поздно. А может быть, она и сама зайдет к вам! Я буду слышать   ее голос, увижу, как она в утреннем капоте бегает туда-сюда или грациозно   ходит, словно кошечка. За последний месяц она опять стала такой, какой была в   девушках, – веселой и франтихой. Душа ее исцеляется, и этим счастьем она   обязана вам. О, для вас я готов сделать невозможное! На обратном пути она мне   только что сказала: «Папа, я очень счастлива!» Когда они говорят мне чинно:   «Отец», на меня веет холодом, но когда они зовут меня папой, они мне   представляются маленькими девочками, они будят во мне лучшие воспоминания.   Тогда я больше чувствую себя их отцом. Мне кажется, что они еще не принадлежат   никому другому.      

Старик   вытер глаза, он плакал.      

– Давненько   не слыхал я таких слов, давненько не брала она меня под руку. Да, да, вот уже   десять лет, как я не гулял рядом ни с одной из дочерей. А как приятно касаться   ее платья, подлаживаться к ее шагу, чувствовать теплоту ее тела! Сегодня утром   я водил Дельфину всюду. Ходил с ней по лавкам. Проводил ее до дому. О, дайте   мне пожить близ вас! Иной раз вам понадобится какая-нибудь услуга, я буду под   рукой. Ах, если бы этот толстый эльзасский чурбан умер, если бы его подагра   догадалась перекинуться ему в живот, как счастлива была бы моя дочка! Вы   сделались бы моим зятем, вы стали бы открыто ее мужем. Она до сих пор еще не   знает, что такое наслаждения жизни, и так несчастна, что я прощаю ей все. Бог   должен быть на стороне любящих отцов. – Он умолк, а затем, покачав   головой, добавил: – Она вас любит очень, очень! По дороге она болтала все про   вас: «Не правда ли, папа, он хороший, у него доброе сердце! А говорит ли он обо   мне?» От улицы д'Артуа до пассажа Панорамы она мне насказала о вас всякой   всячины. Наконец-то Фифина говорила со мной по душам. В это счастливое утро я   позабыл о старости и чувствовал себя легким, как перышко. Я ей сказал, что вы   отдали мне тысячу франков. Ах, милочка моя! Она была тронута до слез. А что у   вас на камине? – не вытерпел, наконец, папаша Горио, видя, что Растиньяк   не двигается с места.Эжен,   совершенно удрученный, тупо смотрел на своего соседа. Эта дуэль, назначенная,   по словам Вотрена, на завтра утром, так резко расходилась с осуществленьем   самых дорогих его надежд, что он переживал все как в кошмаре. Он обернулся в   сторону камина, заметил квадратный футляр, открыл его и увидел внутри листок   бумаги, а под ними часы Брегета. На листке были написаны следующие слова:      

       

«Хочу,   чтобы каждый час вы думали обо мне, потому что…      

Дельфина».      

       

Последние   слова, очевидно, намекали на какой-то эпизод в их отношениях. Эжен умилился.   Внутри золотого корпуса часов был изображен эмалью его герб. Эта дорогая и   давно желанная вещица, цепочка, ключик, форма и орнамент – все отвечало его   вкусам. Папаша Горио сиял. Конечно, он обещал дочери подробно описать радостное   изумление Эжена от ее подарка, тем более что в этих юных волнениях души он   принимал участие, хотя и в роли третьего лица, но, видимо, не менее   счастливого. Он уже успел полюбить Эжена и за его душевные качества и за счастье   дочери.      

– Пойдите   к ней сегодня вечером, она вас ждет. Эльзасский чурбан ужинает у своей танцовщицы.   Каким дураком смотрел он, когда мой поверенный выложил ему все начистоту. А   кто, как не он, уверяет, что любит мою дочь до обожания? Пусть только прикоснется   к ней, я убью его. Одна мысль, что моя Дельфина в его… (он глубоко вздохнул),   может толкнуть меня на преступленье, но это не было бы человекоубийством, ведь   он – свиная туша с телячьей головой. Так вы возьмете меня к себе, а?      

– Конечно,   дорогой папа Горио, вы хорошо знаете, что я люблю вас.      

– Я   это вижу, вы-то мной не гнушаетесь! Позвольте вас поцеловать. – И он сжал   студента в объятиях. – Обещайте мне дать ей счастье! Так вы пойдете к ней   сегодня вечером?      

– О   да! Мне только надо сходить по одному неотложному делу.      

– Не   могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?      

– А   правда! Пока я буду у госпожи де Нусинген, сходите к господину Тайферу-отцу и попросите   его назначить мне время сегодня вечером, чтобы переговорить с ним об одном   крайне важном деле.      

– Молодой   человек, так это верно? – воскликнул папаша Горио, изменившись в   лице. – Вы, чего доброго, и впрямь волочитесь за его дочкой, как   утверждают наши дураки внизу? Гром небесный! Вы еще не знаете, какого сорта   тумак можно получить от Горио. Ну, ежели вы нас обманывали, то своим кулаком я…   О, это же немыслимо!      

– Клянусь   вам, на всем свете я люблю только одну женщину, хоть до сих пор я и сам этого   не сознавал, – ответил Растиньяк.      

– Какое   счастье! – воскликнул папаша Горио.      

– Но   дело в том, – продолжал студент, – что сын Тайфера завтра дерется на   дуэли, и, как я слышал, его убьют.      

– А   вам какое дело? – спросил Горио.      

– Нужно   сказать отцу, чтобы он не пускал сына, – ответил Эжен.      

На этом   слове его прервал голос Вотрена, пропевшего за дверью:      

       

– О Ричард, мой король,      

Тебя все покидают…      

Брум! брум! брум! брум! брум!      

Объехал я весь белый свет,      

И счастлив был… траля-ля-ля-ля…