1 2 3 4 
– Да-с…  Свидетельства, конечно, я не мог ему не дать, но не преминул посоветовать ему  обратиться к вам… Вы сойдитесь с ним как-нибудь… Побои легкие, но, рассуждая неофициально,  рана головы, проникающая до черепа, штука серьезная… Нередки случаи, когда,  по-видимому, самая пустая рана головы, отнесенная к легким побоям, оканчивалась  омертвением костей черепа и, стало быть, путешествием ad patres[3].    

И «щур»,  увлекшись, поднялся, зашагал около стен и, размахивая руками, начал выкладывать  передо мною свои познания по хирургической патологии… Омертвение костей черепа,  воспаление мозга, смерть и другие ужасы так и сыпались из его рта с  бесконечными объяснениями макроскопических и микроскопических процессов,  сопровождающих эту туманную и неинтересную для меня terram incognitam[4].    

– Будет  вам, барабошка! – остановил я его медицинскую болтовню. – Неужели вы  не знаете, как всё это скучно?    

– Это  ничего, что скучно… Вы слушайте и казнитесь… Авось в другой раз будете поосторожней  и не станете делать ненужных глупостей… Из-за этого паршивца Осипова, если вы с  ним не сойдетесь, вы можете место потерять! Жрецу Фемиды судиться за побои…  ведь это скандал!    

Павел  Иванович – единственный человек, сентенции которого я выслушиваю с легкой  душою, не морщась, которому дозволяется вопросительно заглядывать в мои глаза и  запускать исследующую руку в дебри моей души… Мы с ним приятели в самом лучшем  смысле этого слова и уважаем друг друга, хотя у нас с ним и существуют счеты  неприятного, щекотливого свойства… Между мною и им, как черная кошка, прошла  женщина. Этот вечный casus belli[5]  породил между нами счеты, но не поссорил нас, и мы продолжаем быть в мире.  «Щур» – очень хороший малый… Я люблю его простое, далеко не пластическое лицо с  большим носом, прищуренными глазами и жидкой рыжей бородкой. Я люблю его  высокую, тонкую, узкоплечую фигуру, на которой сюртуки ж пальто болтаются, как  на вешалке.    

Его  уродливо сшитые брюки собираются безобразными складками у колен и безбожно  топчутся сапогами; его белый галстук вечно сидит не на месте… Но вы не  подумайте, что он неряха… Взглянувши раз на его доброе, сосредоточенное лицо, вы  поймете, что ему некогда хлопотать о своей наружности, да и не умеет он… Он  молод, честен, не суетен, любит свою медицину, вечно в разъездах, – этого  достаточно, чтобы объяснить в его пользу все промахи его незатейливого туалета.  Он, как артист, не знает цены деньгам и невозмутимо жертвует своим комфортом и  благами жизни кое-каким своим страстишкам, и оттого-то он дает впечатление  человека неимущего, еле сводящего концы с концами… Он не курит, не пьет, не  платит женщинам, но, тем не менее, две тысячи, которые вырабатывает он службой  и практикой, уходят от него так же быстро, как уходят у меня мои деньги, когда  я переживаю период кутежа. Две страсти обирают его: страсть давать взаймы и  страсть выписывать по газетным объявлениям… Взаймы дает он всякому просящему,  не говоря ни слова и не заикаясь об обратной получке… Никаким гвоздем не  выковыришь из него бесшабашной веры в людскую добросовестность, и эта вера еще  рельефнее сказывается в его постоянных выписываниях вещей, воспеваемых в  газетных объявлениях… Он выписывает всё, нужное и ненужное. Выписывает книги,  зрительные трубки, юмористические журналы, столовые приборы, «состоящие из 100  вещей», хронометры… И немудрено, если больные, приходящие к Павлу Ивановичу,  принимают его комнату за арсенал или музей… Его надували и надувают, но вера  по-прежнему сильна и бесшабашна… Малый он славный, и мы еще не раз встретимся с  ним на страницах этого романа…    

– Как,  однако, я у вас засиделся, – спохватился он, взглянув на свои дешевые, с  одной крышкой, часы, выписанные им из Москвы «с ручательством на 5 лет», но,  тем не менее, два раза уже бывшие в починке. – Мне пора, друже! Прощайте и  смотрите вы мне! Эти графские кутежи добром не кончатся! Не говорю уж о вашем  здоровье… Ах, да! Будете завтра в Теневе?    

– А  что там завтра?    

– Престольный  праздник! Все там будут, и вы приезжайте! Обязательно приезжайте! Я дал слово,  что вы непременно приедете. Не сделайте же меня лгуном…    

Кому дал  он слово – не нужно было спрашивать. Мы понимали друг друга. Простившись со  мной, доктор надел свое поношенное пальто и уехал…    

Я  остался один… Чтобы заглушить неприятные мысли, начинавшие копошиться в моей  голове, я подошел к своему письменному столу и, стараясь не думать, не отдавать  себе отчета, занялся полученными бумагами… Конверт, первый попавшийся мне на  глаза, содержал в себе следующее письмо:    

«Душечка  мой Сережа! Извени, что я тебя беспокою, но я так удивлена, что не знаю, к кому  и обратиться… Это ни на что не похоже. Конечно, теперь не варотиш, и мне не  жалко, но посуди сам, что если ворам делать поблашку, то порядочной женщине  нигде нельзя быть покойной. После того, как ты уехал, я проснулась на дивани и  не нашла на себе многих вещей. Украли браслет, золотую запонку, десять жемчужин  из ожерелья и вынули из партмонета рублей сто дених. Я хотела жаловаться графу,  но он спал, и так и уехала. Это нехорошо. Графский дом, а воруют как в трактире.  Ты скажи графу. Целую тебя и кланяюсь. Твоя любящая Тина».    

Что дом  его сиятельства изобиловал ворами – для меня не было новостью, и я приобщил  письмо Тины к сведениям, уже имевшимся у меня на этот счет в памяти. Рано или  поздно – я должен был пустить в дело эти сведения… Я знал воров.    

Письмо  черноглазой Тины, ее жирный, сочный почерк напомнили мозаиковую гостиную и  вызвали во мне желание, похожее на желание опохмелиться, но я превозмог себя и  силою своей воли заставил себя работать. Сначала мне было невыразимо скучно  разбирать размашистые почерки приставов, но потом мое внимание мало-помалу  фиксировалось на краже со взломом, и я стал работать с наслаждением. Целый день  сидел я за своим письменным столом, а Поликарп то и дело проходил мимо меня и  недоверчиво поглядывал на мою работу. В мое степенство ему не верилось, и он  каждую минуту ждал, что я поднимусь из-за стола и прикажу седлать Зорьку; но к  вечеру, видя мое упорство, он поверил и выражение угрюмости на лице сменил  выражением удовольствия… Он стал ходить на цыпочках, говорил шёпотом… Когда  мимо моих окон прошли парни с гармоникой, он вышел на улицу и прокричал:    

– Чего  вы, черти, здесь расходились? Ходите другой улицей! Нешто не знаете, махаметы,  что барин занимается!    

Вечером,  подав в столовой самовар, он тихо отворил мою дверь и ласково позвал меня пить  чай.    

– Пожалуйте  чай кушать! – сказал он, нежно вздохнув и почтительно улыбаясь.    

А когда  я пил чай, он тихо подошел сзади ко мне и поцеловал меня в плечо…    

– Вот  этак лучше, Сергей Петрович, – забормотал он. – Наплюйте на того  белобрысого чёрта, чтоб ему… Статочное ли дело при вашем высоком понятии и при  вашей образованности малодушием заниматься? Ваше дело благородное… Надо, чтобы  все вас ублажали, боялись, а ежели будете с тем чёртом людям головы проламывать  да в озере в одеже купаться, то всякий скажет: «Никакого ума! Пустяковый  человек!» И пойдет тогда по миру слава! Удаль купцу к лицу, а не благородному…  Благородному наука требуется, служба…    

– Ну,  будет, будет…    

– Не  путайтесь с графом, Сергей Петрович! А коли желаете дружиться, то чем не человек  доктор Павел Иваныч? Только что оборванный ходит, да зато ведь ума много!    

Искренность  Поликарпа меня растеплила… Мне захотелось сказать ему ласковое слово…    

– Ты  какой роман теперь читаешь? – спросил я его.    

– Графа  Монте-Кристова. Вот граф! Так это настоящий граф! Непохож на вашего замазуру!    

После  чая я опять сел за работу и работал до тех пор, пока мои веки не стали опускаться  и закрывать утомленные глаза… Ложась спать, я приказал Поликарпу разбудить меня  в пять часов.    

На  другой день, в шестом часу утра, я, весело насвистывая и сбивая тростью головки  цветов, шел пешком в Тенево, где в этот день был престольный праздник и куда  приглашал меня мой друг «щур», Павел Иванович. Утро было прелестное. Само  счастье, казалось, висело над землей и, отражаясь в бриллиантовых росинках,  манило к себе душу прохожего… Лес, окутанный утренним светом, был тих и  неподвижен, словно прислушивался к моим шагам и чириканью птичьей братии,  встречавшей меня выражениями недоверия и испуга… Воздух был пропитан  испарениями весенней зелени и своею нежностью ласкал мои здоровые легкие. Я  дышал им и, окидывая восторженными глазами простор, чувствовал весну,  молодость, и мне казалось, что молодые березки, придорожная травка и гудевшие  без умолку майские жуки разделяли это мое чувство.    

«И к  чему там, в мире, – думал я, – теснится человек в своих тесных  лачугах, в своих узких и тесных идейках, если здесь такой простор для жизни и  мысли? Отчего он не идет сюда?»    

И мое  напоэтизированное воображение не хотело мешать себе мыслью о зиме и хлебе, этих  двух печалях, загоняющих поэтов в холодный, прозаический Петербург и в нечистоплотную  Москву, где платят гонорар за стихи, но не дают вдохновения.    

Мимо  меня проезжали крестьянские обозы и помещичьи брички, спешившие к обедне и на  ярмарку. То и дело приходилось снимать шапку и отвечать на приветливые поклоны  мужиков и знакомых помещиков. Всякий предлагал «подвезти», но идти было лучше,  чем ехать, и я всякий раз отказывался. Мимо меня, между прочими, проехал на  беговых дрожках и графский садовник Франц, в синей куртке и жокейском  картузике… Он лениво поглядел на меня сонными, прокисшими глазками и еще  ленивее сделал под козырек. Сзади него был привязан пятиведерный бочонок с  железными обручами, очевидно, водочный… Противная рожа Франца и его бочонок  расстроили несколько мое поэтическое настроение, но скоро поэзия опять  восторжествовала, когда я услышал сзади себя шум экипажа и, оглянувшись, увидел  тяжелый шарабан, запряженный в пару гнедых лошадок, а в тяжелом шарабане на  кожаном ящикообразном сиденье – мою новую знакомку, «девушку в красном», говорившую  со мной за два дня до этого про «электричество», убившее ее мать… Хорошенькое,  свежевымытое и несколько заспанное личико Оленьки просияло и слегка  зарумянилось, когда она увидела меня, шагавшего по краю межи, отделявшей лес от  дороги. Она весело закивала мне головой и улыбнулась так приветливо, как  улыбаются одни только старые знакомые.    

– Доброе  утро! – крикнул я ей.    

Она  сделала мне ручкой и вместе со своим тяжелым шарабаном исчезла с моих глаз, не  дав мне наглядеться на ее хорошенькое, свежее личико. На этот раз она не была  одета в красное. На ней был какой-то темно-зеленый турнюр с большими пуговицами  да широкополая соломенная шляпа, но, тем не менее, она мне понравилась не  меньше прежнего. Я с удовольствием поговорил бы с ней и послушал ее голос. Я  хотел бы заглянуть в ее глубокие глаза при блеске солнца, как заглядывал в них  тогда вечером, при сверкавшей молнии. Мне хотелось высадить ее из некрасивого  шарабана и предложить ей пройти остальной путь рядом со мной, что я и сделал  бы, если бы не «условия» света. Мне почему-то казалось, что она охотно  согласилась бы на это предложение… Недаром она два раза оглянулась на меня,  когда шарабан поворачивал за высокие ольхи!..    

До  Тенева от места моего жительства было шесть верст – расстояние для человека молодого  в хорошее утро почти незаметное. В начале седьмого часа я уже пробирался между  возами и ярмарочными балаганами к теневской церкви. Торговый шум, несмотря на  раннее утро и на то, что обедня еще не кончилась, уже стоял в воздухе.  Скрипенье возов, ржанье лошадей, мычанье коров, игра в игрушечные трубы – всё  это мешалось с возгласами барышников-цыган и пением уже успевших «налимониться»  мужиков. Сколько веселых, праздничных лиц, сколько типов! Сколько прелести и  движения в этой массе, пестреющей яркими цветами платьев, залитой светом  утреннего солнца! Всё это, многотысячное, копошилось, двигалось, шумело, чтобы  в несколько часов сделать свое дело и к вечеру разъехаться, оставив после себя  на площади, как бы в воспоминание, сенные отбросы, кое-где рассыпанный овес и  ореховую скорлупу… Народ густыми толпами валил к церкви и от церкви.    

Церковный  крест испускал из себя золотые лучи, такие же яркие, как и само солнце. Он  сверкал и, казалось, сгорал золотым огнем. Ниже его горела тем же огнем  церковная глава, и лоснился на солнце свежевыкрашенный зеленый купол, а за  сверкающим крестом широко расстилалась прозрачная, далекая синева. Я, пройдя  через ограду, наполненную народом, пробрался в церковь. Обедня недавно еще  началась, и, когда я вошел, читали еще только апостол. В церкви стояла тишина,  нарушаемая чтением да шагами кадившего дьякона. Народ стоял тихо, неподвижно, с  благоговением всматриваясь в открытые царские врата и прислушиваясь к  протяжному чтению. Деревенские приличия или, вернее, деревенская порядочность  строго преследует всякое поползновение к нарушению в церкви благоговейной  тишины. Мне всегда становилось совестно, когда меня вынуждало что-нибудь улыбаться  в церкви или разговаривать. К несчастью, в редких только случаях я не встречал  в церкви своих знакомых, которых у меня, к сожалению, было очень много;  обыкновенно же, чуть только, бывало, входил я в церковь, как ко мне тотчас же  подходил какой-нибудь «интеллигент» и после длинных предисловий о погоде  начинал разговор о своих грошовых делах. Я отвечал «да» и «нет», но был так  щепетилен, что был не в силах совсем отказать своему собеседнику во внимании. И  моя щепетильность не дешево мне стоила: я беседовал и конфузливо косился на  молящихся соседей, боясь, что я оскорбляю их своей праздной болтовней.    

И на  этот раз не обошлось без знакомых. Войдя в церковь, я у самого входа увидел мою  героиню, ту самую «девушку в красном», которую я встретил, пробираясь в Тенево.    

Бедняжка,  красная как рак и вспотевшая, стояла в толпе и обводила умоляющими глазами все  лица, ища избавителя. Она застряла в тесной толпе и, не двигаясь ни взад ни вперед,  походила на птичку, которую сильно стиснули в кулаке. Увидев меня, она горько  улыбнулась и закивала мне своим хорошеньким подбородком.    

– Проводите  меня ради бога вперед! – заговорила она, хватая меня за рукав. –  Здесь ужасная духота и… тесно… Прошу вас!    

– Но  ведь и впереди тесно! – сказал я.    

– Но  там всё чисто одетые, приличные… Здесь простой народ, а для нас отведено место  впереди… И вы там должны быть…    

Стало  быть, красна она была не потому, что в церкви душно и тесно. Ее маленькую головку  мучил вопрос местничества! Я внял мольбам суетной девочки и, осторожно расталкивая  народ, провел ее до самого амвона, где был уже в сборе весь цвет нашего  уездного бомонда. Поставив Оленьку на подобающее ее аристократическим  поползновениям место, я стал позади бомонда и занялся наблюдениями.    

Мужчины  и дамы, по обыкновению, шептались и хихикали. Мировой судья Калинин, жестикулируя  пальцами и поматывая головой, вполголоса рассказывал помещику Деряеву о своих  болезнях. Деряев почти вслух бранил докторов и советовал мировому полечиться у  какого-то Евстрата Иваныча. Дамы, увидев Оленьку, ухватились за нее, как за  хорошую тему, и зашушукали. Одна только девушка, по-видимому, молилась… Она  стояла на коленях и, устремив свои черные глаза вперед, шевелила губами. Она не  заметила, как из-под ее шляпки выпал локон и беспорядочно повис на бледном  виске… Она не заметила, как около нее остановился я с Оленькой.    

Это была  дочь мирового Калинина. Надежда Николаевна. Когда я ранее говорил о женщине,  черной кошкой пробежавшей между мною и доктором, то говорил о ней… Доктор любил  ее так, как способны любить только такие хорошие натуры, как мой милый «щур»  Павел Иванович… Теперь он, как шест, стоял около нее, держа руки по швам и  вытянув шею… Изредка он вскидывал свои любящие вопрошающие глаза на ее  сосредоточенное лицо… Он словно сторожил ее молитву, и в его глазах светилось  страстное, тоскующее желание быть предметом ее молитвы. Но, к его несчастью, он  знал, за кого она молилась… Не за него…    

Я кивнул  Павлу Ивановичу, когда тот оглянулся на меня, и мы оба вышли из церкви.    

– Давайте  шляться по ярмарке, – предложил я.    

Мы  закурили папиросы и пошли по лавкам.    

– Как  поживает Надежда Николаевна? – спросил я доктора, входя с ним в палатку, в  которой продавались игрушки…    

– Ничего  себе… Кажется, здорова… – отвечал доктор, щурясь на маленького солдатика с  лиловым лицом и в пунцовом мундире. – О вас спрашивала…    

– Что  же она обо мне спрашивала?    

– Так,  вообще… Сердится, что вы давно у них не бывали… Ей хочется повидаться с вами и  спросить вас о причинах такого внезапного охлаждения к их дому… Ездили почти  каждый день и потом – на тебе! Словно отрезал… И не кланяется даже.    

– Врете,  щур… Действительно, я за неимением досуга перестал посещать Калининых… Что  правда, то правда. Отношения же мои с этой семьей по-прежнему отменные… Всегда  кланяюсь, если встречаю кого-нибудь из них.    

Однако,  встретившись в прошлый четверг с ее отцом, вы почему-то не нашли нужным ответить  на его поклон.    

– Я  не люблю этого болвана мирового, – сказал я, – и не могу равнодушно  глядеть на его рожу, но всё-таки у меня еще хватает силы кланяться ему и  пожимать протягиваемую им руку. Вероятно, я не заметил его в четверг или не  узнал. Вы сегодня не в духе, щуренька, и придираетесь…    

– Люблю  я вас, голубчик, – вздохнул Павел Иванович, – но не верю вам… «Не заметил,  не узнал…» Не нужно мне ни ваших оправданий, ни отговорок… К чему они, если в  них так мало правды? Вы славный, хороший человек, но в вашем больном мозгу  есть, торчит гвоздем маленький кусочек, который, простите, способен на всякую  пакость…    

– Покорнейше  благодарим.    

– Вы  не сердитесь, голубчик… Дай бог, чтоб я заблуждался, но мне кажется, что вы  немножко психопат. У вас иногда, вопреки воле и направлению вашей хорошей  натуры, вырываются такие желания и поступки, что все знающие вас за порядочного  человека становятся в тупик… Диву даешься, как это ваши высоконравственные  принципы, которые я имею честь знать, могут уживаться с теми вашими внезапными  побуждениями, которые в исходе дают кричащую мерзость! Какой это зверь? –  обратился вдруг Павел Иванович к торговцу, переменив тон и поднося к глазам  деревянного зверя с человеческим носом, гривой и серыми полосами на спине.    

– Лев, –  зевнул продавец. – А може, и другая какая тварь. Шут их разберет!    

От  игрушечных балаганов мы направились к «красным» лавкам, где уже кипела торговля.    

– Эти  игрушки только обманывают детей, – сказал доктор. – Они дают самые  превратные понятия о флоре ж фауне. Этот лев, например… Полосат, багров и  пищит… Нешто львы пищат?    

– Послушайте,  щуренька, – сказал я. – По-видимому, вам хочется мне что-то сказать,  и вы словно не решаетесь… Говорите… Мне приятно вас слушать даже тогда, когда  вы говорите неприятные вещи…    

– Приятно,  друже, или неприятно, а уж вы послушайте… Мне о многом хотелось бы с вами  поговорить…    

– Начинайте…  Я обращаюсь в одно очень большое ухо.    

– Я  уже высказал вам свое предположение относительно того, что вы психопат. Теперь  не угодно ли выслушать доказательство?.. Я буду говорить откровенно, быть  может, иногда несколько резко… вас покоробит от моих слов, но вы не сердитесь,  друже… Вы знаете мои к вам чувства: люблю вас больше всех в уезде и уважаю…  Говорю вам не ради упрека и осуждений, не для того, чтоб колоть вас. Будем оба  объективны, друже… Станем рассматривать вашу психию беспристрастным оком, как  печенку или желудок…    

– Хорошо,  будем объективны, – согласился я.    

– Превосходно…  Начнем хоть с ваших отношений с Калининым… Если вы справитесь у вашей памяти,  то она скажет вам, что вы начали посещать Калининых тотчас же по приезде в наш  богоспасаемый уезд. Вашего знакомства не искали… Вы с первого же раза не понравились  мировому своим надменным видом, насмешливым тоном и дружбой с кутилой графом, и  вам не бывать бы у мирового, если бы вы сами не сделали ему визита. Помните? Вы  познакомились с Надеждой Николаевной и стали ездить к мировому чуть ли не  каждый день… Бывало, когда ни придешь, вы вечно там… Прием оказывался вам самый  радушный. Люди ласкали вас, как только умели… И отец, и мать, и маленькие  сестры… Привязались к вам, как к родному… Вами восторгаются, вас носят на  руках, хохочут от малейшей вашей остроты… Вы для них образец ума, благородства,  джентльменства. Вы словно понимаете всё это и за привязанность платите  привязанностью – ездите каждый день, даже в дни подпраздничных приборов и  суматох. Наконец, для вас не секрет та несчастная любовь, которую вы возбудили  к себе в Наденьке… Ведь не секрет? Вы, знающий, что она в вас по уши влюблена,  всё ездите и ездите… И что же, друже? Год тому назад вы вдруг, ни с того ни с  сего, внезапно прекращаете свои визиты. Вас ждут неделю… месяц… ждут до  сегодня, а вы всё не показываетесь… Вам пишут, вы не отвечаете… Наконец, вы  даже не кланяетесь… Вам, придающему большое значение приличиям, эти ваши  поступки должны показаться верхом невежливости! Отчего вы так резко и круто  отчалили от Калининых? Вас обидели? Нет… Вам надоело? В таком случае вы могли  бы отчалить постепенно, без этой обидной, ничем не мотивированной резкости…    

– Перестал  в гости ездить, – усмехнулся я, – и попал в психопаты. Как вы наивны,  щуренька! Не всё ли равно – сразу ли прекратить знакомство или постепенно?  Сразу даже честнее – лицемерия меньше. Какие всё это пустяки, однако!    

– Допустим,  что всё это пустяки или что вас заставили так круто повернуть причины скрытые,  до которых нет дела постороннему оку. Но чем объяснить ваши дальнейшие поступки?    

– Например?    

– Например,  вы являетесь однажды в нашу земскую управу, – не знаю, какое было у вас  там дело, – и на вопрос председателя, отчего вас не стало видно у  Калининых, вы сказали… Припомните-ка, что вы сказали! «Боюсь, что меня женят!»  Вот что сорвалось с вашего языка! И это вы сказали во время заседания, громко,  отчетливо, – так, что могли вас слышать все сто человек, бывшие в зале  заседания! Красиво? В ответ на ваши слова слышатся смех и скабрезные остроты на  тему о ловле женихов. Вашу фразу подхватывает какой-то мерзавец, идет к Калининым  и подносит ее Наденьке во время обеда… За что такая обида, Сергей Петрович?    

Павел  Иванович загородил мне дорогу, стал передо мной и продолжал, глядя мне в лицо  умоляющими, почти плачущими глазами:    

– За  что такая обида? За что? За то, что эта хорошая девушка вас любит? Допустим,  что отец, как и всякий отец, имел поползновения на вашу особу… Он, по-отечески,  всех имеет в виду: и вас, и меня, и Маркузина… Все родители одинаковы… Нет сомнения,  что и она, по уши влюбленная, быть может, надеялась стать вашей женой… Так за  это давать такую звонкую пощечину? Дяденька, дяденька! Не вы ли сами добивались  этих поползновений на вашу особу? Вы каждый день ездили, обыкновенные гости так  часто не ездят. Днем вы удили с нею рыбу, вечерами гуляли в саду, ревниво  оберегая ваше tкte-а-tкte… Вы узнали, что она любит вас и ни на йоту не  изменили вашего поведения… Можно было после этого не подозревать в вас добрых  намерений? Я был уверен, что вы на ней женитесь! И вы… вы пожаловались,  посмеялись! За что? Что она вам сделала?    

– Не  кричите, щуренька, народ смотрит, – сказал я, обходя Павла  Ивановича. – Прекратим этот разговор. Это бабий разговор… Скажу вам только  три строчки, и будет с вас. Ездил я к Калининым, потому что скучал и  интересовался Наденькой… Она очень интересная девица… Может быть, я и женился  бы на ней, но, узнав, что вы ранее меня попали в претенденты ее сердца, узнав,  что вы к ней неравнодушны, я порешил стушеваться… Жестоко было бы с моей стороны  мешать такому хорошему малому, как вы…    

– Merci  за одолжение! Я вас не просил об этой милостивой подачке, и, насколько могу судить  теперь по выражению вашего лица, вы говорите сейчас неправду, говорите зря, не  вдумываясь в ваши слова… И потом то обстоятельство, что я славный малый, не  помешало вам, однако, в одно из последних ваших посещений сделать Наденьке в  беседке предложение, от которого не поздоровилось бы славному малому, если бы  он на ней женился!    

– Эге-ге!..  Откуда вам известно об этом предложении, щуренька? Стало быть, ваши дела  недурно идут, если вам стали уже поверять такие тайны!.. Но, однако, вы  побледнели от злости и чуть ли не собираетесь бить меня… А еще тоже  уговаривался быть объективным! Какой вы смешной, щуренька! Ну, бросим эту галиматью…  Пойдем на почту…    

Мы  направились к почтовому отделению, которое весело глядело своими тремя окошечками  на базарную площадь. Сквозь серый палисадник пестрел цветник нашего приемщика  Максима Федоровича, известного в нашем уезде знатока по части устройства клумб,  гряд, газонов и проч.    

Максима  Федоровича мы застали за очень приятным занятием… Красный от удовольствия и  улыбающийся, он сидел за своим зеленым столом и, как книгу, перелистывал толстую  пачку сторублевых бумажек. По-видимому, на расположение его духа мог влиять вид  даже чужих денег.    

– Здравствуйте,  Максим Федорыч! – поздоровался я с ним. – Откуда это у вас такая куча  денег?    

– А  вот-с, в Санкт-Петербург отправляют! – сладенько улыбнулся приемщик и  указал подбородком в угол, где на единственном имевшемся в почтовом отделении  стуле сидела темная человеческая фигура… Увидев меня, эта фигура поднялась и  подошла ко мне. В ней я узнал моего нового знакомого, моего новоиспеченного  врага, которого я так обидел, когда напился у графа…    

– Мое  почтение, – сказал он.    

– Здравствуйте,  Каэтан Казимирович, – ответил я, делая вид, что не вижу протянутой им  руки. – Граф здоров?    

– Слава  богу… Скучает только немножко… Вас ждет к себе каждую минуту…    

На лице  Пшехоцкого я прочел желание побеседовать со мною. Откуда могло явиться такое  желание после той «свиньи», которой я угостил его в тот вечер, и откуда такая  перемена в обращении?    

– Как  много у вас денег! – сказал я, глядя на посылаемые им пачки сторублевок.    

И словно  кто толкнул меня по мозгам! У одной из сторублевок я увидел обожженные края и  совершенно сгоревший угол… Это была та самая сторублевка, которую я хотел сжечь  на огне Шандора, когда граф отказался взять ее у меня на уплату цыганам, и  которую поднял Пшехоцкий, когда я бросил ее на землю.    

– Лучше  я бедному отдам кому-нибудь, – сказал он тогда, – чем отдавать их  огню.    

Каким же  «бедным» посылал он ее теперь?    

– Семь  тысяч пятьсот рублей, – протяжно сосчитал Максим Федорыч. –  Совершенно верно!    

Неловко  вторгаться в чужие тайны, но ужасно мне хотелось узнать, кому и чьи это деньги  посылал в Петербург чернобровый поляк? Деньги эти во всяком случае были не его,  графу же некому было посылать их.    

«Обобрал  пьяного графа, – подумал я. – Если графа умеет обирать глухая и  глупая Сычиха, то что стоит этому гусю запустить в его карман свою лапу?»    

– Ах…  кстати, и я пошлю деньги, – спохватился Павел Иванович. – Знаете,  господа? Даже невероятно! За пятнадцать рублей пять вещей с пересылкой!  Зрительная труба, хронометр, календарь и еще что-то… Максим Федорыч, одолжите  мне листик бумажки и конверт!    

Щур  послал свои пятнадцать рублей, я получил газеты и письма, и мы вышли из почтовой  конторы…    

Мы  направились к церкви. Щуренька шагал за мной, бледный и унылый, как осенний  день. Сверх ожидания, его сильно встревожил разговор, в котором он старался  показать себя «объективным».    

В церкви  трезвонили. С паперти медленно спускалась густая толпа, которой, казалось, и  конца не было. Из толпы высились ветхие хоругви и темный крест,  предшествовавшие крестному ходу. Солнце весело играло на ризах духовенства, а  образ божьей матери испускал от себя ослепительные лучи…    

– А  вон и наши! – сказал доктор, указывая на наш уездный бомонд, отделившийся  от толпы и стоявший в стороне.    

– Ваши,  а не наши, – сказал я.    

– Это  всё равно… Подойдемте к ним…    

Я  подошел к знакомым и стал раскланиваться. Мировой судья Калинин, высокий плечистый  человек с седой бородой и выпуклыми рачьими глазами, стоял впереди всех и  что-то шептал на ухо своей дочери. Делая вид, что он меня не замечает, он ни  одним движением не ответил на мой «общий» поклон, направленный в его сторону.    

– Прощай  же, ангелочек, – проговорил он плачущим голосом, целуя дочь в ее бледный  лоб. – Поезжай домой одна, а к вечеру я возвращусь… Визиты мои будут  продолжаться очень недолго.    

Поцеловав  дочь еще раз и сладенько улыбнувшись бомонду, он строго нахмурил брови и круто  повернулся на одном каблуке к стоявшему позади него мужику с бляхой сотского.    

– Скоро  же, наконец, подадут мне лошадей? – прохрипел он.    

Сотский  вздрогнул и замахал руками.    

– Беррегись!    

Толпа,  шедшая за крестным ходом, раздвинулась, и лошади мирового с шиком и звоном  бубенчиков подкатили к Калинину. Тот сел, величественно поклонился и, тревожа  толпу своим «беррегись», скрылся из глаз, не подарив меня ни одним взглядом.    

– Эдакая  величественная свинья, – прошептал я на ухо доктору. – Пойдемте  отсюда!    

– А  разве вы не хотите поговорить с Надеждой Николаевной? – спросил Павел Иваныч.    

– Мне  уж пора домой. Некогда.    

Доктор  сердито поглядел на меня, вздохнул и отошел. Я отдал общий поклон и направился  к балаганам. Пробираясь сквозь густую толпу, я оглянулся и поглядел на дочь мирового.  Она глядела мне вслед и словно пробовала, вынесу я или нет ее чистый, пронизывающий  взгляд, полный горькой обиды и упрека.    

– За  что?! – говорили ее глаза.    

Что-то  закопошилось в моей груди, и мне стало больно и стыдно за свое глупое поведение.  Мне захотелось вдруг воротиться и всеми силами своей мягкой, не совсем еще испорченной  души приласкать и приголубить эту горячо меня любившую, мною обиженную девушку  и сказать ей, что виноват не я, а моя проклятая гордость, не дающая мне жить, дышать,  ступить шаг. Гордость, глупая, фатовская, полная суетности. Мог ли я, пустой  человек, протянуть руку примирения, если я знал и видел, что за каждым моим  движением следили глаза уездных кумушек и «старух зловещих»? Пусть лучше они  осыплют ее насмешливыми взглядами и улыбками, чем разуверятся в  «непреклонности» моего характера и гордости, которые так нравятся во мне глупым  женщинам.    

Говоря  ранее с Павлом Иванычем о причинах, заставивших меня внезапно прекратить свои  поездки к Калининым, я был неоткровенен и совсем неточен… Я скрыл настоящую  причину, скрыл ее потому, что стыдился ее ничтожности… Причина была мелка, как  порох… Заключалась она в следующем. Когда я в последнюю мою поездку, отдав  кучеру Зорьку, входил в калининский дом, до моих ушей донеслась фраза:    

– Наденька,  где ты? Твой жених приехал!    

Это  говорил ее отец, мировой, не рассчитывая, вероятно, что я могу услышать его. Но  я услышал, и самолюбие мое заговорило.    

«Я  жених? – подумал я. – Кто же тебе позволил называть меня женихом? На  каком основании?»    

И словно  что оторвалось в моей груди… Гордость забушевала во мне, и я забыл всё, что  помнил, едучи к Калининым… Я забыл, что я увлек девушку и сам начал уже  увлекаться ею до того, что ни одного вечера не был в состоянии провести без ее  общества… Я забыл ее хорошие глаза, которые день и ночь не выходили из моей  памяти, ее добрую улыбку, мелодичный голос… Забыл тихие, летние вечера, которые  уже никогда не повторятся ни для меня, ни для нее… Всё рухнулось под напором  дьявольской гордыни, взбудораженной глупой фразой простака отца… Взбешенный, я  воротился из дому, сел на Зорьку и ускакал, давая себе клятву «утереть нос» Калинину,  осмелившемуся без моего дозволения записать меня в женихи своей дочери…    

«Кстати  же, Вознесенский любит ее… – оправдывал я свой внезапный отъезд, едучи  домой. – Он ранее меня начал вертеться около нее и уже считался женихом,  когда я с нею познакомился. Не стану ему мешать!»    

И с тех  пор я ни разу не был у Калининых, хотя и бывали минуты, когда я страдал от  тоски о Наде и рвалась душа моя, рвалась к возобновлению прошлого… Но весь уезд  знал о происшедшем разрыве, знал, что я «удрал от женитьбы…» Не могла же моя  гордость сделать уступки!    

Кто  знает? Не скажи Калинин той фразы и не будь я так глупо горд и щепетилен, быть  может, мне не понадобилось бы оглядываться, а ей – глядеть на меня такими  глазами… Но пусть лучше такие глаза, пусть лучше это чувство обиды и упрек, чем  то, что я увидел в этих глазах несколько месяцев спустя после встречи у  теневской церкви! Горе, светившееся теперь в глубине этих черных глаз, было  только началом того страшного несчастья, которое, как внезапно налетевший  поезд, стерло с лица земли эту девушку… Что цветки перед теми ягодками, которые  уже созревали для того, чтобы влить страшную отраву в ее хрупкое тело и  тоскующую душу!    

Выйдя из  Тенева, я пошел той же дорогой, что шел и утром. Солнце показывало уже полдень…  Крестьянские телеги и помещичьи брички, как и утром, услаждали мой слух своим  скрипом и металлическим ворчаньем бубенчиков. Опять проехал садовник Франц с водочным  бочонком, на этот раз, вероятно, полным… Опять он взглянул на меня своими кислыми  глазками и сделал мне под козырек. Меня покоробило от его противной физиономии,  но и на этот раз тяжелое впечатление, произведенное встречей с ним, как рукой  сняла дочка лесничего Оленька, догнавшая меня на своем тяжелом шарабане…    

– Подвезите  меня! – крикнул я ей.    

Она  весело закивала мне головой и остановила возницу. Я сел рядом с ней, и шарабан  с треском покатил по дороге, светлой полосой тянувшейся через трехверстную  просеку теневского леса. Минуты две мы молча разглядывали друг друга.    

«Какая  она, в самом деле, хорошенькая! – думал я, глядя на ее шейку и пухленький  подбородок. – Если бы мне предложили выбирать кого-нибудь из двух –  Наденьку или ее, то я остановился бы на этой… Эта естественнее, свежей, натура  у нее шире и размашистей… Попадись она в хорошие руки – из нее многое можно  было бы сделать! А та угрюма, мечтательна… умна».    

У ног  Оленьки лежали две штуки полотна и несколько свертков.    

– Сколько  у вас покупок! – сказал я. – На что вам столько полотна?    

– Мне  еще не столько нужно!.. – ответила Оленька. – Это я так купила, между  прочим… Вы не можете себе представить, сколько хлопот! Сегодня вот по ярмарке  целый час ходила, а завтра придется в город ехать за покупками… А потом  извольте шить… Послушайте, у вас нет таких знакомых женщин, которых можно было  бы нанять шить?    

– Кажется,  нет… Но для чего вам столько покупок? К чему шить? Ведь у вас семья не бог  весть как велика… Раз, два… да и обчелся…    

– Какие  вы, все мужчины, странные! И ничего вы не понимаете! Вот, когда женитесь, так  сами же будете сердиться, если жена ваша после венца придет к вам растрепкой. Я  знаю, Петр Егорыч не нуждается, но все-таки неловко как-то с первого же раза  себя не хозяйкой показать…    

– При  чем же тут Петр Егорыч?    

– Гм…  Смеется, точно и не знает! – сказала Оленька, слегка краснея.    

– Вы,  барышня, говорите загадками…    

– Да  разве вы не слышали? Ведь я выхожу замуж за Петра Егорыча!    

– Замуж? –  удивился я, делая большие глаза. – За какого Петра Егорыча?    

– Фу,  боже мой! Да за Урбенина!    

Я  поглядел на ее краснеющее и улыбающееся лицо…    

– Вы…  замуж? За Урбенина? Этакая ведь шутница!    

– Никаких  тут шуток нет… Не понимаю даже, что тут шуточного…    

– Вы  замуж… за Урбенина… – проговорил я, бледнея, сам не зная отчего. – Если  это не шутка, то что же это такое?    

– Какие  шутки!.. Не знаю даже, что тут такого удивительного, странного… – проговорила  Оленька, надувая губки.    

Минута  прошла в молчании… Я глядел на красивую девушку, на ее молодое, почти детское  лицо и удивлялся, как это она может так страшно шутить? Сразу я представил себе  рядом с нею пожилого, толстого, краснолицего Урбенина с оттопыренными ушами и  жесткими руками, прикосновение которых может только царапать молодое, только  что еще начавшее жить женское тело… Неужели мысль о подобной картине не может  пугать хорошенькую лесную фею, умеющую поэтически глядеть на небо, когда на нем  бегают молнии и сердито ворчит гром? Я – и то испугался!    

– Правда,  он несколько стар, – вздохнула Оленька, – но зато ведь он меня любит…  Его любовь надежная.    

– Дело  не в надежной любви, а в счастье…    

– С  ним я буду счастлива… Состояние у него – слава богу, и не голяк он  какой-нибудь, не нищий, а дворянин. Я в него, конечно, не влюблена, но разве  только те и счастливы, которые по любви женятся? Знаю я эти браки по любви!    

– Дитя  мое, – спросил я, с ужасом глядя в ее светлые глаза, – когда вы  успели нафаршировать вашу бедную головку этой ужасной житейской мудростью?  Допустим, что вы шутите со мной, но где вы научились так старчески грубо  шутить?.. Где? Когда?    

Оленька  поглядела на меня с удивлением и пожала плечами…    

– Я  не понимаю, что вы говорите… – сказала она. – Вам неприятно, что молодая девушка  выходит за старика? Да?    

Оленька  вдруг вспыхнула, задвигала нервно подбородком и, не дожидаясь моего ответа,  проговорила быстро:    

– Вам  это не нравится? Так извольте вы сами идти в лес… в эту скуку, где нет никого,  кроме кобчиков да сумасшедшего отца… и ждите там, пока придет молодой жених!  Вам понравилось тогда вечером, а поглядели бы вы зимой, когда рада бываешь… что  вот-вот смерть придет…    

– Ах,  всё это нелепо, Оленька, всё это незрело, глупо! Если вы не шутите, то… я уж не  знаю, что и говорить! Замолчите лучше и не оскорбляйте воздуха вашим язычком!  Я, на вашем бы месте, на семи осинах удавился, а вы полотно покупаете…  улыбаетесь! Ах-ах!    

– По  крайней мере, он на свои средства отца лечить будет… – прошептала она…    

– Сколько  вам нужно на лечение отца? – закричал я. – Возьмите у меня! Сто?.. двести?..  тысячу? Лжете вы, Оленька! Вам не лечение отца нужно!    

Новость,  сообщенная мне Оленькой, так меня взволновала, что я и не заметил, как шарабан  наш проехал мимо моей деревеньки, как он въехал на графский двор и остановился  у крыльца управляющего… Увидев выбежавших детишек и улыбающееся лицо Урбенина,  подскочившего высаживать Оленьку, я выпрыгнул из шарабана и, не простившись,  побежал к графскому дому. Здесь ждала меня новая новость.    

– Как  кстати! Как кстати! – встретил меня граф, царапая мою щеку своими длинными,  колючими усами. – Удачнее времени ты и выбрать не мог! Мы только сию  минуту сели завтракать… Ты, конечно, знаком вот… Не раз уж, небось, имел  столкновение по вашей судейской части… Ха-ха!    

Граф  обеими руками указал мне на двух мужчин, сидевших на мягких креслах и евших  холодный язык. В одном я имел неудовольствие узнать мирового судью Калинина,  другой же, маленький седенький старичок с большой лунообразной лысиной, был мой  хороший знакомый, Бабаев, богатый помещик, занимавший в нашем уезде должность непременного  члена. Раскланиваясь, я с удивлением поглядел на Калинина… Я знал, как  ненавидел он графа и какие слухи пускал он по уезду про того, у которого теперь  ел с таким аппетитом язык с горошком и пил десятилетнюю наливку. Как мог  порядочный человек объяснить этот его визит? Мировой уловил мой взгляд и,  вероятно, понял его.    

– Сегодняшний  день посвятил я визитам, – сказал он мне. – Весь уезд объезжаю… И к  его сиятельству заехал, как видите…    

Илья  подал четвертый прибор. Я сел, выпил рюмку водки и стал завтракать…    

– Нехорошо,  ваше сиятельство… Нехорошо! – продолжал Калинин разговор, прерванный моим  приходом. – Нам, маленьким людям, не грех, а вы человек знатный, богатый,  блестящий… Вам грех манкировать.    

– Это  верно, что грех… – согласился Бабаев.    

– В  чем дело? – спросил я.    

– Хорошую  мысль подал мне Николай Игнатьич! – кивнул граф на, мирового. – Приходит  он ко мне… садится завтракать, и жалуюсь я ему на скуку…    

– И  жалуются они мне на скуку… – перебил графа Калинин. – Скучно, грустно… то  да се… Одним словом, разочарован… Онегин некоторым образом… Сами, говорю,  виноваты, ваше сиятельство… Как так? Очень просто… Вы, говорю, чтобы скучно не  было, служите… хозяйством занимайтесь… Хозяйство превосходное, дивное… Говорят,  что они намерены заняться хозяйством, но все-таки скучно… Нет у них, так  сказать, увеселяющего, возбуждающего элемента. Нет этого… как бы так  выразиться… ээ… того… сильных ощущений…    

– Ну,  так какую же мысль вы подали?    

– Собственно  говоря, я не подавал никакой мысли, но только осмелился сделать его сиятельству  упрек. Как это, говорю, вы, ваше сиятельство, такой молодой… образованный,  блестящий, можете жить в такой замкнутости? Разве, говорю, это не грех? Вы  никуда не выезжаете, сами никого не принимаете, нигде вас не видно… как старик  какой-нибудь или отшельник… Что стоит, говорю, вам устроивать у себя собрания…  журфиксы, так сказать?    

– Для  чего же ему сдались эти журфиксы? – спросил я.    

– Как  для чего? Во-первых, тогда его сиятельство, ежели у него будут вечера, познакомится  с обществом… изучит, так сказать… Во-вторых, и общество будет иметь честь поближе  познакомиться с одним из наибогатейших наших землевладельцев… Взаимный, так  сказать, обмен мыслей, разговоры, веселье… А сколько у нас, ежели рассуждать,  образованных барышень, кавалеров!.. Какие можно задавать музыкальные вечера,  танцы, пикники – посудите только! Залы огромадные, в саду беседки и… прочее…  Такие любительские спектакли и концерты можно задавать, что никому в губернии  не снилось… Да ей-богу! Посудите сами!.. Теперь всё это почти пропадает даром,  в землю закопано, а тогда… понять только нужно! Имей я такие средства, как у  его сиятельства, я показал бы, как надо жить! А они говорят: скучно! Даже,  ей-богу… слушать смешно… совестно даже…    

И  Калинин замигал глазами, желая показать вид, что ему действительно совестно…    

– Это  вполне справедливо, – сказал граф, вставая и засовывая руки в  карманы. – У меня могут выходить отличные вечера… Концерты, любительские  спектакли… всё это действительно можно прелестно устроить. И к тому же эти  вечера будут не только веселить общество, но они будут иметь и воспитывающее  влияние!.. Не правда ли?    

– Ну  да, – согласился я. – Как посмотрят наши барышни на твою усатую  физиономию, так сразу и проникнутся духом цивилизации…    

– Ты  всё шутишь, Сережа, – обиделся граф, – а никогда ты мне дружески не  посоветуешь! Всё тебе смешно! Пора, мой друг, оставить эти студенческие  замашки!    

Граф  зашагал из угла в угол и в длинных, скучных предположениях начал описывать мне  пользу, какую могут принести человечеству его вечера. Музыка, литература,  сцена, верховая езда, охота. Одна охота может сплотить воедино все лучшие силы  уезда!..    

– Мы  с вами поговорим еще об этом! – сказал граф Калинину, прощаясь с ним после  завтрака.    

– Так  позволите, стало быть, уезду надеяться, ваше сиятельство? – спросил  мировой.    

– Конечно,  конечно… Я разовью эту мысль, постараюсь… Я рад… даже очень… Так всем и  скажите…    

Нужно  было видеть то блаженство, которое было написано на лице мирового, когда он  садился в свой экипаж и говорил: «Пошел!» Он так обрадовался, что забыл даже  наши с ним контры и на прощанье назвал меня голубчиком и крепко пожал мне руку.    

По  отъезде визитеров я и граф сели за стол и продолжали завтракать. Завтракали мы  до семи часов вечера, когда с нашего стола сняли посуду и подали нам обед.  Молодые пьяницы знают, как коротать длинные антракты. Мы всё время пили и ели  по маленькому кусочку, чем поддерживали аппетит, который пропал бы у нас, если  бы мы совсем бросили есть.    

– Ты  посылал сегодня кому-нибудь деньги? – спросил я графа, вспомнив те пачки  сторублевок, которые видел утром в теневском почтовом отделении.    

– Никому.    

– Скажи,  пожалуйста, а твой этот… как его?.. новый друг, Казимир Каэтаныч или Каэтан  Казимирович, богатый человек?    

– Нет,  Сережа. Это бедняк!.. Но зато какая душа, какое сердце! Ты напрасно так презрительно  говоришь о нем и… нападаешь на него… Надо, брат, научиться различать людей.  Выпьем еще по рюмке?    

К обеду  воротился Пшехоцкий. Увидев меня, сидящего за столом и пьющего, он поморщился  и, повертясь около нашего стола, нашел лучшим удалиться в свою комнату. От  обеда он отказался, ссылаясь на головную боль, но не выразил ничего против,  когда граф посоветовал ему пообедать в своей комнате, в постели.    

Во время  второго блюда вошел Урбенин. Я не узнал его. Его широкое, красное лицо сияло  удовольствием. Довольная улыбка, казалось, играла даже на оттопыренных ушах и  толстых пальцах, которыми он то и дело поправлял свой новый, франтоватый  галстух.    

– Корова  у нас заболела, ваше сиятельство, – доложил он. – Посылал я за нашим  ветеринаром, а оказывается, что он уехал. Не послать ли, ваше сиятельство, за  городским ветеринаром? Если я пошлю, то он не послушается, не поедет, а если вы  ему напишете, то тогда другое дело. Может быть, у коровы пустяк, а может, и что  другое.    

– Хорошо,  я напишу… – пробормотал граф.    

– Поздравляю  вас, Петр Егорыч, –[6]  вставая и протягивая управляющему руку.    

– С  чем-с? – прошептал он.    

– Ведь  вы женитесь!    

– Да,  да, представь себе, женится! – заговорил граф, мигая глазом на краснеющего  Урбенина. – Каков? Ха-ха-ха! Молчал-молчал, да вдруг – на тебе! И знаешь,  на ком он женится? Мы тогда вечером с тобой угадали! Мы, Петр Егорыч, тогда же  еще порешили, что в вашем шалунишке-сердце творится что-то такое неладное. Как  поглядел он на вас и Оленьку, «ну, говорит, втюрился малый!» Ха-ха! Садитесь с  нами обедать, Петр Егорыч!    

Урбенин  осторожно и почтительно сел, позвал глазами Илью и приказал ему подать себе  супу. Я налил ему рюмку водки.    

– Я  не пью-с, – сказал он.    

– Полноте,  вы еще больше нашего пьете.    

– Пил-с,  а теперь уж не пью, – улыбнулся управляющий. – Теперь мне нельзя  пить… Незачем… Всё, слава богу, прошло благополучно, всё устроилось, и так  именно, как хотело мое сердце, даже больше, чем мог я ожидать.    

– Ну,  на радостях хоть этого выпейте, – сказал я, наливая ему хересу.    

– Этого,  пожалуй. А пил я действительно много. Теперь могу покаяться перед его сиятельством.  От утра до ночи, бывало. Как встанешь утром, вспомнишь это самое… ну и,  естественно, к шкафчику сейчас же. Теперь, слава богу, нечего водкой заглушать.    

Урбенин  выпил стакан хересу. Я налил ему другой. Он выпил и этот и незаметно опьянел…    

– Даже  не верится… – сказал он, засмеявшись вдруг счастливым детским смехом. –  Гляжу вот на это кольцо, припоминаю ее слова, которыми она выразила свое  согласие, и не верю… Смешно даже… Ну, мог ли я в свои годы, при своей такой  наружности, надеяться, что эта достойная девушка не побрезгует стать моей…  матерью моих сироток? Ведь она красавица, как изволили вы видеть, ангел во  плоти! Чудеса да и только! Вы еще мне налили?.. Пожалуй, в последний раз уж… С  горя пил, выпью и на радостях. А как я мучился, господа, сколько горя вынес!  Увидал ее год тому назад и – верите ли? – с той поры не было ни одной  ночи, чтоб я спал спокойно, не было дня, чтоб я не заливал водкой этой…  слабости глупой, не бранил себя за глупость… Бывало, гляжу на нее в окно,  любуюсь и… волосы рву у себя на голове… В пору бы вешаться… Но, слава богу…  рискнул, сделал предложение, и точно, знаете ли, меня обухом! Ха-ха! Слышу и  ушам не верю… Она говорит: «Согласна», а мне кажется: «Убирайся ты, старый  хрен, к чёрту»… После, когда уж она меня поцеловала, убедился…    

Пятидесятилетний  Урбенин при воспоминании о первом поцелуе с поэтической Оленькой закрыл глаза и  зарделся, как мальчишка… Мне показалось это противным…    

– Господа, –  сказал он, глядя на нас счастливыми, ласковыми глазами. – Отчего вы не  женитесь? Зачем вы тратите попусту, кидаете за окно свои жизни? Отчего вы так  чуждаетесь того, что составляет лучшее благо всего живущего на земле? Ведь  наслаждения, которые дает разврат, не дают и сотой доли того, что дала бы вам  тихая, семейная жизнь! Молодые люди… ваше сиятельство и вы, Сергей Петрович… я  счастлив теперь и… видит бог, как я люблю вас обоих! Простите мне мои глупые  советы, но… счастья ведь я хочу для вас! Отчего вы не женитесь? Семейная жизнь  есть благо… Она – долг всякого!..    

Счастливый  и умильный вид старика, женящегося на молоденькой и советующего нам переменить  нашу развратную жизнь на тихую, семейную, стал мне невыносим.    

– Да, –  сказал я, – семейная жизнь есть долг. Я с вами согласен. Стало быть, этот  долг вы исполняете уже во второй раз?    

– Да,  во второй. Я вообще люблю семейную жизнь. Быть холостым или вдовым для меня –  жизнь наполовину. Что ни говорите, господа, а супружество – великое дело!    

– Конечно…  Даже и тогда, если муж чуть ли не в три раза старше своей супруги?    

Урбенин  покраснел. Рука, несшая ко рту ложку с супом, задрожала, и суп вылился обратно  в тарелку.    

– Я  понимаю, что вы хотите сказать, Сергей Петрович, – пробормотал он. –  Благодарю вас за откровенность. Я и сам себя спрашиваю: не подло ли? Мучаюсь!  Но где тут спрашивать себя, решать разные вопросы, когда каждую минуту  чувствуешь, что ты счастлив, когда ты забываешь свою старость, уродство… всё!  Homo sum[7],  Сергей Петрович! А когда на секундочку забегает в мою башку вопрос о  неравенстве лет, я не лезу в карман за ответом и успокаиваю себя, как умею. Мне  кажется, что я дал Ольге счастье. Я дал ей отца, а детям моим мать. Впрочем,  всё это на роман похоже, и… у меня кружится голова. Напрасно вы меня хересом  напоили.    

Урбенин  встал, вытер салфеткой лицо и опять сел. Через минуту он выпил залпом стакан,  поглядел на меня продолжительным, умоляющим взглядом, словно прося у меня пощады,  потом вдруг плечи его задрожали, и он неожиданно зарыдал, как мальчик.    

– Это  ничего-с… Ничего-с, – забормотал он, пересиливая рыданье. – Не  беспокойтесь. Мое сердце, после ваших слов, сжало какое-то предчувствие. Но это  ничего-с.    

Предчувствие  Урбенина сбылось, сбылось так скоро, что я не успеваю переменить перо и начать  новую страницу. С следующей главы моя покойная муза выражение покоя на лице  сменяет выражением гнева и скорби. Предисловие кончено, и начинается драма.    

Преступная  воля человека вступает в свои права.    

Я помню  хорошее воскресное утро. В окна графской церкви видно прозрачное, голубое небо,  а всю церковь, от расписного купола до пола, пронизывает матовый луч, в котором  весело играют клубы ладанного дыма… В открытые окна и двери несется пение  ласточек и скворцов… Один воробей, по-видимому, смельчак большой руки, влетел в  дверь и, покружившись с чириканьем над нашими головами, окунувшись несколько  раз в матовый луч, вылетел в окно… В самой церкви тоже пение… Поют складно, с  чувством и с тем увлечением, на которое способны наши певцы-малороссы, когда  чувствуют себя героями минуты и когда видят, что на них то и дело оглядываются…  Мотивы всё больше веселые, игривые, как светлые, солнечные «зайчики», играющие  на стенах и одеждах слушающих… В необработанном, но мягком и свежем теноре мое  ухо, несмотря на веселый свадебный мотив, улавливает трудную, унылую струнку,  словно этому тенору жаль, что рядом с хорошенькой, поэтической Оленькой стоит  тяжелый, медведеобразный и отживающий свой век Урбенин… Да и не одному тенору  жалко глядеть на эту неравную пару… На многочисленных лицах, которыми усеяно  мое поде зрения, как бы они ни старались казаться веселыми и беспечными, даже  идиот мог бы прочесть сожаление.    

Я,  облеченный в новую фрачную пару, стою позади Оленьки и держу над нею венец. Я  бледен и не совсем здоров… Голова трещит от вчерашней попойки и прогулки по  озеру, и я то и дело поглядываю, не дрожит ли моя рука, держащая венец… На душе  моей скверно и жутко, как в лесу в дождливую осеннюю ночь. Мне досадно,  противно, жалко… За сердце скребут кошки, напоминающие несколько угрызения  совести… Там, в глубине, на самом дне моей души, сидит бесенок и упрямо,  настойчиво шепчет мне, что если брак Оленьки с неуклюжим Урбениным – грех, то и  я повинен в этом грехе… Откуда могут быть такие мысли? Разве я мог спасти эту  юную дурочку от ее непонятного риска и несомненной ошибки?..    

– А  кто знает! – шепчет бесенок. – Тебе это лучше знать! Видал я на своем  веку много неравных браков, не раз стоял перед картиной Пукирева, читал много  романов, построенных на несоответствии между мужем и женой, знал, наконец,  физиологию, безапелляционно казнящую неравные браки, но ни разу еще в жизни не  испытывал того отвратительного душевного состояния, от которого никакими силами  не могу отделаться теперь, стоя за спиной Оленьки и исполняя обязанности  шафера… Если мою душу волнует одно только сожаление, то отчего же я не знал  этого сожаления ранее, присутствуя на других свадьбах?..    

– Тут  не сожаление, – шепчет бесенок. – Ревность…    

Но  ревновать можно только тех, кого любишь, а разве я люблю девушку в красном?  Если любить всех девушек, которых я встречаю, живя под луной, то не хватит  сердца, да и слишком жирно…    

Мой  друг, граф Карнеев, стоит позади, у самой церковной двери, за ктиторским шкафом,  и продает свечи. Он прилизан, примазан и испускает из себя наркотический, удушливый  запах духов. Сегодня он выглядывает таким душкой, что, здороваясь с ним утром,  я не удержался, чтобы не сказать:    

– Сегодня  ты, Алексей, выглядываешь идеальным кадрильщиком!    

Каждого  входящего и выходящего он провожает слащавой улыбкой, и я слышу, какими  тяжеловесными комплиментами награждает он всякую даму, покупающую у него  свечку. Он, баловень судьбы, никогда не имевший медных денег и не умеющий  обращаться с ними, то и дело роняет на пол пятаки и трешники. Около него,  облокотившись о шкаф, стоит величественный Калинин с Станиславом на шее.  Физиономия его сияет и лоснится. Он рад, что его идея о «журфиксах» пала на  добрую почву и уже начинает давать плод. В глубине души он сыплет Урбенину  тысячи благодарностей: его свадьба нелепость, но, тем не менее, к ней легко  придраться, чтобы устроить первый журфикс.    

Тщеславная  Оленька должна была радоваться… От венчального аналоя до самых царских врат  тянутся два ряда представительниц нашего уездного цветника… Гостьи разодеты  так, как разоделись бы они, если бы женился сам граф: лучших нарядов и желать  нельзя… Тут всё больше аристократки… Ни одной попадьи, ни одной купчихи… Есть  даже такие, которым Оленька ранее не считала себя вправе даже кланяться… Жених  Оленьки – управляющий, привилегированный слуга, но от этого не может страдать  ее тщеславие… Он дворянин и имеет в соседнем уезде заложенное имение. Отец его  был уездным предводителем, а сам он уже девять лет состоит мировым судьей  своего родного уезда… Чего же еще нужно честолюбию дочери личного дворянина?  Даже ее шафер, известный всей губернии бонвиван и Дон-Жуан, может пощекотать ее  гордость… На него заглядываются все гостьи… Он эффектен, как сорок тысяч  шаферов, взятых вместе, и, что немаловажное всего, не отказался быть у нее,  простушки, шафером, когда известно, что он даже и аристократкам отказывает,  когда они приглашают его в шафера…    

Но  тщеславная Оленька не радуется… Она бледна, как полотно, которое она недавно  везла с теневской ярмарки. Рука ее, держащая свечу, слегка дрожит, подбородок  изредка вздрагивает. В глазах какое-то отупение, словно она внезапно чему-то  изумилась, испугалась… Нет и следа той веселости, которая светилась в ее  глазах, когда она не дальше как вчера бегала по саду и с увлечением  рассказывала, какие обои будут в ее гостиной, в какие дни она будет приглашать  к себе гостей и проч. Лицо ее теперь слишком серьезно, более, чем того требует  торжественность случая…    

Урбенин  в новой фрачной паре. Одет он прилично, но причесан так, как причесывались  православные в двенадцатом году. Он, по обыкновению, красен и серьезен. Его  глаза молятся, и те крестные знамения, которые делает он после каждого  «Господи, помилуй», не машинальны.    

Позади  меня стоят дети Урбенина от первого брака – гимназист Гриша и белокурая девочка  Саша. Они глядят на красный затылок и оттопыренные уши отца, и лица их изображают  вопросительные знаки. Им непонятно, на что их отцу сдалась тетя Оля и зачем он  берет ее к себе в дом. Саша только удивлена, четырнадцатилетний же Гриша  нахмурен и глядит исподлобья. Наверное, он ответил бы отказом, если бы отец  попросил у него позволения жениться…    

Венчальный  обряд совершают с особенной торжественностью. Служат три священника и два  дьякона. Служат долго, до того долго, что рука моя устает держать венец, и  дамы, любящие вообще смотреть венчанье, перестают глядеть на молодых.  Благочинный читает молитвы с расстановкой, не пропуская ни одной; певчие поют  что-то длинное нотное; дьячок, пользуясь случаем прихвастнуть своей октавой,  читает апостола с «сугубою протяжностью»… Но вот, наконец, благочинный берет из  моих рук венец… молодые целуются… Гости волнуются, расстраиваются правильные  ряды, слышатся поздравления, поцелуи, аханья. Урбенин, сияющий и улыбающийся  берет под руку молодую, и мы выходим на воздух…    

Если кто  из бывших со мною в церкви найдет это описание неполным и не совсем точным, тот  пусть припишет эти промахи головной боли и названному душевному настроению,  мешавшим мне наблюдать и подмечать… Конечно, знай я тогда, что мне придется  писать роман, я не глядел бы в землю, как в описываемое утро, и не обратил бы  внимания на головную боль!    

Судьба  позволяет себе иногда едкие, ядовитые шутки! Не успели молодые выйти из церкви,  как навстречу им несся нежелаемый и неожиданный сюрприз… Когда свадебный  кортеж, пестрея на солнце сотнями цветов и оттенков, двигался от церкви к графскому  дому, Оленька вдруг сделала шаг назад, остановилась и так дернула своего мужа  за локоть, что тот покачнулся…    

– Его  выпустили! – сказала она вслух, поглядев на меня с ужасом.    

Бедняжка!  Навстречу кортежу, по аллее бежал ее сумасшедший отец, лесничий Скворцов.  Размахивая руками, спотыкаясь и безумно поводя глазами, он представлял из себя  достаточно непривлекательную картину. Всё бы это еще, пожалуй, было прилично,  если бы он не был в своем ситцевом халате и в туфлях-шлепанцах, ветхость  которых плохо вязалась с роскошью венчального наряда его дочери. Лицо его было  заспано, волоса развевались от ветра, ночная сорочка была расстегнута.    

– Оленька! –  залепетал он, поровнявшись с ними. – Зачем ты ушла?    

Оленька  покраснела и искоса поглядела на улыбающихся дам. Бедняжка сгорела от стыда…    

– Митька  дверей не запер, – продолжал лесничий, обращаясь к нам. – Трудно ли  ворам забраться?.. Из кухни самовар унесли в прошлом году, так вот она хочет,  чтоб и теперь нас обокрали!    

– Не  знаю, кто его выпустил! – шепнул мне Урбенин. – Я велел его запереть…  Голубчик, Сергей Петрович, будьте милостивы, выведите нас как-нибудь из  неловкого положения! Как-нибудь!    

– Я  знаю, кто украл у вас самовар, – обратился я к лесничему. – Пойдемте,  я вам укажу.    

И, обняв  Скворцова за талию, я повел его к церкви… Заведя его в ограду, я поговорил с  ним, и когда, по моему расчету, свадебный кортеж был уже в доме, – оставил  его, не указав ему места, где находится украденный у него самовар.    

Как ни  неожиданна и ни экстраординарна была встреча с сумасшедшим, но, тем не менее,  скоро она была забыта… Новый сюрприз, который был поднесен молодым их судьбою,  был еще диковиннее…    

Через  час все мы сидели за длинными столами и обедали.    

Кто  привык к паутине, плесени и цыганскому гиканью графских аппартаментов, тому  странно было глядеть на эту будничную, прозаическую толпу, нарушавшую своей  обыденной болтовней тишину ветхих, оставленных покоев. Эта пестрая, шумная  толпа походила на стаю Скворцов, мимолетом опустившуюся отдохнуть на  заброшенное кладбище, или – да простит мне это сравнение благородная  птица! – на стаю аистов, опустившихся в одни из сумерек перелетных дней на  развалины заброшенного замка.    

Я сидел  и ненавидел эту толпу, с суетным любопытством рассматривавшую гниющее богатство  графов Карнеевых. Мозаиковые стены, скульптурные потолки, роскошные персидские  ковры и мебель в стиле рококо вызывали восторг и изумление. Усатая физиономия  графа, не переставая, осклаблялась самодовольной улыбкой… Восторженную лесть  своих гостей принимал он, как нечто заслуженное, хотя в сущности он нимало не  был повинен в богатстве и роскоши своего брошенного им гнезда, а, напротив,  заслуживал самых горьких упреков и даже презрения за свой варварски тупой  индифферентизм по отношению к добру, собранному его отцом и дедами, собранному  не днями, а десятками лет! Только душевно слепой и нищий духом на каждой  посеревшей мраморной плите, в каждой картине, в каждом темном уголке графского  сада не видел пота, слез и мозолей людей, дети которых ютились теперь в  избенках графской деревеньки… И из большого числа людей, сидевших за свадебным  столом, людей богатых, независимых, которым ничто не мешало говорить даже самую  резкую правду, не нашлось ни одного человека, который сказал бы графу, что его  самодовольная улыбка глупа и неуместна… Каждый находил нужным льстиво улыбаться  и курить грошовый фимиам! Если это была «простая» вежливость (у нас любят  многое сваливать на вежливость и приличия), то я этим франтам предпочел бы  невеж, едящих руками, берущих хлеб с чужого куверта и сморкающихся посредством  двух пальцев…    

Урбенин  улыбался, но на это у него были свои причины. Он улыбался и льстиво, и почтительно,  и детски счастливо. Его широкая улыбка была суррогатом собачьего счастья.  Преданную и любящую собаку приласкали, осчастливили, и теперь она в знак благодарности  весело и искренно виляет хвостом…    

Он, как  Рислер-старший в романе Альфонса Доде, сияя и потирая от удовольствия руки,  глядел на свою молодую жену и от избытка чувств не мог удержаться, чтобы не  задавать вопрос за вопросом:    

«Кто б  мог подумать, что эта молодая красавица полюбит такого старика, как я? И  неужели она не могла найти кого-нибудь помоложе и изящнее? Непостижимы эти  женские сердца!»    

И он  даже имел храбрость обратиться ко мне и сболтнуть:    

– Да  и век же настал как посмотришь! Хе-хе! Старик из-под носа молодежи утаскивает  этакую фею! Чего же смотрели вы? Хе-хе… Нет, нынче уже не та молодежь!    

Не зная,  куда деваться от избытка чувств благодарности, распиравших его широкую грудь,  он то и дело поднимался, протягивал к бокалу графа свой бокал и говорил  дрожащим от волнения голосом:    

– Чувства  мои к вам известны, ваше сиятельство… В сегодняшний же день вы столько сделали  для меня, что моя любовь к вам является просто прахом… Чем я заслужил такое  внимание вашего сиятельства, что вы приняли такое участие в моей радости? Так  только графы да банкиры празднуют свои свадьбы! Эта роскошь, собрание именитых  гостей… Ах, да что говорить!.. Верьте, ваше сиятельство, что моя память не  оставит вас, как не оставит она этот лучший и счастливейший из дней моей жизни…    

И так  далее… Оленьке, по-видимому, была не по душе витиеватая почтительность мужа…  Она заметно тяготилась его речами, вызывавшими улыбки на лицах обедавших, и  даже, кажется, стыдилась их… Несмотря на выпитый бокал шампанского, она была  невесела и угрюма по-прежнему… Та же бледность, что и в церкви, тот же испуг в  глазах… Она молчала, лениво отвечала на все вопросы, насильно улыбалась  остротам графа и едва касалась дорогих кушаний… Насколько пьянеющий Урбенин  считал себя счастливейшим из смертных, настолько несчастно было ее хорошенькое  личико. Мне было просто жаль глядеть на него, и я, чтобы не видеть этого  личика, старался глядеть себе в тарелку.    

Чем  нужно было объяснить эту ее печаль? Не начало ли раскаяние грызть бедную девушку?  Или, быть может, ее тщеславие ожидало еще большей помпы?    

Подняв  во время второго блюда на нее глаза, я был поражен до боли в сердце. Бедная  девочка, отвечая на какой-то пустой вопрос графа, делала усиленные глотательные  движения: в ее горле накипали рыдания. Она не отрывала платка от своего рта и  робко, как испуганный зверек, поглядывала на нас: не замечаем ли мы, что ей  хочется плакать?    

– Чего  вы такая кислая сегодня? – спросил граф. – Эге! Петр Егорыч, это вы  виноваты! Извольте-ка развеселить жену! Господа, я требую поцелуя. Ха-ха!.. Не  для себя поцелуя, конечно, а того… чтобы они поцеловались! Горько!    

– Горько! –  подхватил Калинин.    

Урбенин,  улыбаясь во всё свое красное лицо, поднялся и замигал глазами. Оленька,  понуждаемая возгласами и гиканьем гостей, слегка привстала и подставила  Урбенину свои неподвижные, безжизненные губы… Тот поцеловал… Оленька стиснула  свои губы, точно боясь, чтоб их не поцеловал в другой раз, и взглянула на меня…  Вероятно, мой взгляд был нехорош. Уловив его, она вдруг покраснела, потянулась  за платком и стала сморкаться, желая хоть чем-нибудь скрыть свое страшное  замешательство… Мне пришло в голову, что она стыдится передо мной, стыдится за  этот поцелуй, за брак…    

«Какое  мне дело до тебя?» – думал я, но сам в то же время не спускал с нее глаз, стараясь  уловить причину ее замешательства…    

Бедняжка  не вынесла моего взгляда. Правда, краска стыда скоро сошла с ее лица, но зато  из глаз выжались слезы, настоящие слезы, каких я никогда ранее не видывал на ее  лице… Прижав платок к лицу, она поднялась и выбежала из столовой…    

– У  Ольги Николаевны голова болит, – поспешил я объяснить ее уход. – Она  мне еще утром жаловалась…    

– Оставь,  брат! – сострил граф. – Головная боль тут ни при чем… Поцелуй всё наделал,  сконфузилась. Объявляю, господа, жениху строгий выговор! Он не приучил свою невесту  к поцелуям! Ха-ха!    

Гости,  восхищенные графской остротой, захохотали… Но не следовало хохотать…    

Прошло  пять, десять минут, и молодая не возвращалась… Наступило молчание… Даже граф  перестал острить… Отсутствие Оленьки было тем более заметно, что она ушла внезапно,  не сказав ни слова… Не говоря уж об этикете, который был оскорблен тут прежде  всего, Оленька вышла из-за стола тотчас же после поцелуя, словно она  рассердилась, что ее заставили целоваться с мужем… Нельзя было допустить, что  она ушла оттого, что сконфузилась… Сконфузиться можно на минуту, на две, но не  на целую вечность, какою показались нам первые десять минут ее отсутствия…  Сколько нехороших мыслей промелькнуло в хмельных головах мужчин и сколько  сплетен было уже наготове у милых дам! Невеста встала из-за стола и ушла –  какое эффектное и сценическое место для «великосветского» уездного романа!    

Урбенин  стал беспокойно поглядывать по сторонам.    

– Нервы…  – бормотал он. – Или, может, развязалось что-нибудь из туалета… Кто их  знает, этих женщин! Сейчас придет… Сию минуту.    

Но когда  прошло еще десять минут и она не появлялась, он посмотрел на меня такими  несчастными, умоляющими глазами, что мне стало жаль его…    

«Ничего,  если я пойду поищу ее? – говорили его глаза. – Не поможете ли вы мне,  голубчик, выйти из этого ужасного положения? Вы здесь самый умный, смелый и  находчивый человек, помогите же мне!»    

Я внял  мольбе его несчастных глаз и решился помочь ему. Как я помог ему, читатель  увидит далее… Скажу только, что крыловский медведь, оказавший услугу  пустыннику, в моих глазах теряет всё свое звериное величие, бледнеет и  обращается в невинную инфузорию, когда я вспоминаю себя в роли «услужливого  дурака»… Сходство между мной и медведем заключается только в том, что оба мы  шли на помощь искренно, не предвидя дурных последствий нашей услуги, разница же  между нами громадная… Мой камень, которым я хватил по лбу Урбенина, во много  раз увесистее…    

– Где  Ольга Николаевна? – спросил я лакея, подававшего мне салат.    

– В  сад вышли, – отвечал он.    

– Это  ни на что непохоже, mesdames! – сказал я шутливым тоном, обращаясь к дамам. –  Невеста ушла, и мое вино прокисло!.. Я должен пойти ее отыскать и привести ее сюда,  хотя бы у нее болели все зубы! Шафер – должностное лицо, и он идет показать  свою власть!    

Я встал  и при громких аплодисментах моего друга графа вышел из столовой в сад. В мою  разгоряченную вином голову ударили прямые, жгучие лучи полуденного солнца. В лицо  пахнуло зноем и духотой. Я наудачу пошел по одной из боковых аллей и,  насвистывая какой-то мотив, дал «полный пар» своим следовательским способностям  в роли простой ищейки. Я осмотрел все кустики, беседки, пещеры, и когда уже  меня начало помучивать раскаяние, что я пошел вправо, а не влево, я вдруг  услышал странные звуки. Кто-то смеялся или плакал. Звуки исходили из одной  пещеры, которую я хотел осмотреть последней. Быстро войдя в нее, я, охваченный  сыростью, запахом плесени, грибов и известки, увидел ту, которую искал.    

Она  стояла, облокотившись о деревянную колонну, покрытую черным мохом, и, подняв на  меня глаза, полные ужаса и отчаяния, рвала на себе волосы. Из ее глаз лились  слезы, как из губки, когда ее жмут.    

– Что  я наделала? Что наделала! – бормотала она.    

– Да,  Оля, что вы наделали! – сказал я, ставши перед ней и скрестив руки.    

– Зачем  я вышла за него замуж? Где у меня были глаза? Где был мой ум?    

– Да,  Оля… Трудно объяснить этот ваш шаг… Объяснять его неопытностью – слишком  снисходительно, объяснять испорченностью – не хочется…    

– Я  сегодня только поняла… сегодня! Отчего я не поняла этого вчера? Теперь всё безвозвратно,  всё потеряно! Всё, всё! Я могла бы выйти за человека, которого я люблю, который  меня любит!    

– За  кого же это, Оля? – спросил я.    

– За  вас! – сказала она, посмотрев на меня прямо, открыто… – Но я поспешила! Я  была глупа! Вы умны, благородны, молоды… Вы богаты… Вы казались мне недоступны!    

– Ну,  довольно, Оля, – сказал я, беря ее за руку. – Утрем свои глазки и  пойдем… Там ждут… Ну, будет плакать, будет… – Я поцеловал ее руку. –  Будет, девочка! Ты сделала глупость и теперь расплачивайся за нее… Ты виновата…  Ну, будет, успокойся…    

– Ведь  ты меня любишь? Да? Ты такой большой, красивый! Ведь любишь?    

– Пора  идти, душа моя… – сказал я, замечая, к своему великому ужасу, что я целую ее в  лоб, беру ее за талию, что она ожигает меня своим горячим дыханием и повисает  на моей шее…    

– Будет  тебе! – бормочу я. – Довольно!..    

Когда  минут через пять я вынес ее на руках из пещеры и, замученную новыми впечатлениями,  поставил на землю, почти у самого порога я увидал Пшехоцкого… Он стоял, ехидно  глядел на меня и тихо аплодировал… Я смерил его взглядом и, взяв Ольгу под  руку, направился к дому.    

– Сегодня  же вас здесь не будет! – сказал я, оглянувшись, Пшехоцкому. – Ваше шпионство  не пройдет вам даром!    

Поцелуи  мои, вероятно, были горячи, потому что лицо Ольги горело, как в огне. На нем не  было и следа только что пролитых слез…    

– Теперь  мне, как говорится, море по колено! – бормотала она, идя со мной к дому и  судорожно сжимая мой локоть. – Утром я не знала, куда деваться от ужаса, а  сейчас… сейчас, мой хороший великан, я не знаю, куда деваться от счастья! Там  сидит и ждет меня муж… Ха-ха! Мне-то что? Хоть бы он даже был крокодил,  страшная змея… ничего не боюсь! Я тебя люблю и знать ничего не хочу.    

Я  поглядел на ее пылавшее счастьем лицо, на глаза, полные счастливой, удовлетворенной  любви, и сердце мое сжалось от страха за будущее этого хорошенького,  счастливого существа: любовь ее ко мне была только лишним толчком в пропасть…  Чем кончит эта смеющаяся, не думающая о будущем женщина?.. Сердце мое сжалось и  перевернулось от чувства, которое нельзя назвать ни жалостью, ни состраданием,  потому что оно было сильнее этих чувств. Я остановился и взял Ольгу за плечо…  Никогда в другое время я не видел ничего прекраснее, грациознее и в то же время  жалче… Некогда было рассуждать, рассчитывать, думать, и я, охваченный чувством,  сказал:    

– Сию  минуту едем ко мне, Ольга! Сейчас же!    

– Как?  Что ты сказал? – спросила она, не поняв моего несколько торжественного тона…    

– Едем  немедленно ко мне!    

Ольга  улыбнулась и показала мне на дом…    

– Ну  так что же? – сказал я. – Сегодня ли я возьму тебя или завтра – не  всё ли равно? Но чем раньше, тем лучше… Идем!    

– Но…  это как-то странно…    

– Ты,  девочка, боишься скандала?.. Да, скандал будет необыкновенный, грандиозный, но  лучше тысяча скандалов, чем оставаться тебе здесь! Я тебя здесь не оставлю! Я  не могу тебя здесь оставить! Понимаешь, Ольга? Оставь твое малодушие, твою  женскую логику и слушайся! Слушайся, если не желаешь своей гибели!    

Глаза  Ольги говорили, что она меня не понимала… А время между тем не ждало, шло своим  чередом, и стоять нам в аллее в то время, когда нас там ждали, было некогда.  Нужно было решать… Я прижал к себе «девушку в красном», которая фактически была  теперь моей женой, и в эти минуты мне казалось, что я действительно люблю ее,  люблю любовью мужа, что она моя и судьба ее лежит на моей совести… Я увидел,  что я связан с этим созданьем навеки, бесповоротно.    

– Послушай,  моя дорогая, мое сокровище! – сказал я. – Шаг этот смел… Он рассорит  нас с близкими людьми, вызовет на наши головы тысячи попреков, слезных жалоб.  Он, быть может, даже испортит мою карьеру, причинит мне тысячи непроходимых  неудобств, но, милая моя, решено! Ты будешь моей женой… Лучшей жены мне не  нужно, да и бог с ними, с этими женщинами! Я сделаю тебя счастливой, буду  хранить тебя, как зеницу ока, пока жив буду, я воспитаю тебя, сделаю из тебя  женщину! Обещаю тебе это, и вот тебе моя честная рука!    

Я  говорил с искренним увлечением, с чувством, как jeune premier[8], исполняющий самое  патетическое место в своей роли… Говорил я прекрасно, и недаром похлопала мне  крыльями пролетевшая над нашими головами орлица. А моя Оля взяла мою протянутую  руку, подержала ее в своих маленьких руках и с нежностью поцеловала. Но это не  было знаком согласия… На глупеньком личике неопытной, никогда ранее не  слышавшей речей женщины выражалось недоумение… Она всё еще продолжала не  понимать меня.    

– Ты  говоришь, идти к тебе… – проговорила она, думая… – Я тебя не совсем понимаю…  Разве ты не знаешь, что скажет он?    

– Да  какое тебе дело до того, что он скажет?    

– Как  какое? Нет, Сережа, и не говори лучше… Оставь это, пожалуйста… Ты меня любишь,  и больше мне ничего не нужно. С твоей любовью хоть в аду жить…    

– Но  как же ты будешь, дурочка?    

– Я  буду жить здесь, а ты… будешь приезжать каждый день… Я буду выходить тебя  встречать.    

– Но  я без содрогания не могу представить себе этой твоей жизни!.. Ночью – он, днем –  я… Нет, это невозможно! Оля, я так люблю тебя в настоящую минуту, что… я даже  безумно ревнив… Я даже и не подозревал за собой способности на такие чувства…    

Но какая  неосторожность! Я держал ее за талию, а она нежно гладила мою руку в то время,  когда во всякую минуту можно было ждать, что кто-нибудь пройдет по аллее и увидит  нас.    

– Идем, –  сказал я, отдергивая свои руки. – Оденься и едем!    

– Но  как ты всё это скоро… – промычала она плаксивым голосом. – Спешишь, словно  на пожар… И бог знает что выдумал! Убежать сейчас же после венца! Что люди  скажут!    

И  Оленька пожала плечами. На лице ее было столько недоумения, удивления и непонимания,  что я махнул рукой и отложил решение ее «жизненного вопроса» до следующего  раза. Да и некогда уже было продолжать нашу беседу: мы всходили по каменным  ступеням террасы и слышали людской говор. Перед дверью в столовую Оля поправила  свою прическу, оглядела платье и вошла. На лице ее не заметно было смущения.  Вошла она, сверх ожидания моего, очень храбро.    

– Возвращаю  вам, господа, беглянку, – сказал я, входя и садясь на свое место. –  Насилу нашел… Даже утомился… Выхожу в сад, смотрю, а она изволит прохаживаться  по аллее… «Зачем вы здесь?» – спрашиваю… – «Да так, говорит, душно!..»    

Оля  поглядела на меня, на гостей, на мужа… и захохотала. Ей стало вдруг смешно, весело.  На лице ее я прочел желание поделиться со всей этой обедающей толпой своим внезапно  набежавшим на нее счастьем, и, не имея возможности передать его на словах, она  вылила его в своем смехе.    

– Какая  я смешная! – сказала она. – Хохочу и сама не знаю, чего хохочу… Граф,  смейтесь!    

– Горько! –  крикнул Калинин.    

Урбенин  кашлянул и поглядел вопросительно на Олю.    

– Ну? –  спросила она, на секунду нахмурив брови.    

– Кричат-с  – «горько», – ухмыльнулся Урбенин, поднимаясь и вытирая салфеткой губы.    

Ольга  поднялась и дала ему поцеловать себя в неподвижные губы… Поцелуй этот был  холоден, но еще более он поджег костер, тлевший в моей груди и готовый каждую  минуту вспыхнуть пламенем… Я отвернулся и, стиснув губы, стал ждать конца  обеда… Конец этот наступил, к счастью, скоро, иначе бы я не выдержал…    

– Поди  сюда! – сказал я грубо, подходя после обеда к графу.    

Граф с  удивлением поглядел на меня и последовал за мной в пустую комнату, куда я повел  его…    

– Что  тебе нужно, дружочек? – спросил он, расстегивая жилетку и отрыгнув…    

– Выбирай  кого-нибудь из двух… – сказал я, едва держась на ногах от охватившего меня  гнева. – Или я, или Пшехоцкий! Если ты не обещаешь мне, что через час этот  подлец оставит твою деревню, я к тебе более ни ногой!.. Даю тебе на ответ  полминуты!    

Граф  выронил изо рта сигару и расставил руки…    

– Что  с тобой, Сережа? – спросил он, делая большие глаза. – На тебе лица  нет!    

– Без  лишних слов, пожалуйста! Я не выношу шпиона, негодяя, подлеца и друга твоего  Пшехоцкого и во имя наших хороших с тобой отношений требую, чтоб его не было  здесь сейчас же!    

– Но  что он тебе сделал? – встревожился граф. – За что ты на него так  нападаешь?    

– Я  тебя спрашиваю: я или он?    

– Но,  голубчик, ты ставишь меня в ужасно щекотливое положение… Постой, у тебя на  фраке перышко… Ты требуешь от меня невозможного!    

– Прощай! –  сказал я. – Я с тобой больше незнаком.    

И, круто  повернувшись, я пошел в переднюю, оделся и быстро вышел. Проходя через сад в  людскую кухню, где я хотел приказать запрячь мне лошадь, я был остановлен встречей…  Навстречу мне с маленькой чашечкой кофе шла Надя Калинина. Она тоже была на  свадьбе Урбенина, но какой-то неясный страх заставлял меня избегать с ней  разговора, и за весь день я ни разу не подошел к ней и не сказал с нею ни  одного слова…    

– Сергей  Петрович! – сказала она неестественно низким голосом, когда я прошел мимо  нее и слегка приподнял шляпу. – Постойте!    

– Что  прикажете? – спросил я, подходя к ней.    

– Приказывать  мне нечего… да вы и не лакей, – сказала она, глядя мне в упор в лицо и  страшно бледнея. – Вы куда-то спешите, но если вам не к спеху, можно  задержать вас на минуту?    

– Конечно…  Я не знаю даже, зачем вы спрашиваете…    

– В  таком случае сядемте… Вы, Сергей Петрович, – продолжала она, когда мы  сели, – сегодня вы всё время старались не замечать меня, обходили, словно  боялись встретиться, а как нарочно сегодня-то я и порешила поговорить с вами… Я  горда и самолюбива… не умею навязываться встречей… но раз в жизни можно  пожертвовать гордостью.    

– О  чем вы это?    

– Я  порешила сегодня спросить вас… Вопрос унизительный, тяжелый для меня… не знаю,  как и перенесу… Вы отвечайте, не глядя на меня… Неужели вам не жаль меня,  Сергей Петрович?    

Надя поглядела  на меня и слабо покачала головой. Лицо ее еще более побледнело, верхняя губа  задрожала и покривилась…    

– Сергей  Петрович! Мне всё кажется, что вас… отделило от меня какое-то недоразумение,  каприз… Мне кажется, что выскажись мы – и всё пойдет по-старому… Если бы мне  так не казалось, то у меня не хватило бы решимости задать вам вопрос, который  вы сейчас услышите… Я, Сергей Петрович, несчастна… Вы должны это видеть… Жизнь  моя не в жизнь… Вся высохла… А главное – какая-то неопределенность: не знаешь,  надеяться или нет… Поведение ваше по отношению ко мне так непонятно, что  невозможно вывести никакого определенного заключения… Скажите мне, и я буду  знать, что мне делать… Тогда моя жизнь получит хотя какое-нибудь направление… Я  тогда решусь на что-нибудь.    

– Вы  хотите, Надежда Николаевна, спросить меня о чем-то, – сказал я, готовя  мысленно ответ на вопрос, который предчувствовал.    

– Да,  я хочу спросить… Вопрос унизительный… Если кто подслушает, то подумает, что я  навязываюсь, словно… пушкинская Татьяна… Но это вымученный вопрос…    

Действительно,  вопрос был вымученный. Когда Надя повернула ко мне лицо, чтобы задать этот  вопрос, я испугался: Надя дрожала, судорожно сжимала свои пальцы и с тоскливой  медленностью выжимала из себя роковое слово. Ее бледность была страшна.    

– Могу  я надеяться? – прошептала она наконец. – Вы не бойтесь говорить  прямо… Какой бы ни был ответ, но он лучше неопределенности. Так как же? Могу я  надеяться?    

Она  ждала ответа, а между тем настроение моего духа было таково, что я не был способен  на разумный ответ. Пьяный, взволнованный случаем в пещере, взбешенный шпионством  Пшехоцкого и нерешительностью Ольги, переживший глупую беседу с графом, я едва  слушал Надю.    

– Могу  я надеяться? – повторила она. – Отвечайте же!    

– Ах,  мне не до ответов, Надежда Николаевна! – махнул я рукой, поднимаясь. –  Я неспособен давать теперь какие бы то ни было ответы. Простите меня, но я вас  не слышал и не понял. Я глуп и взбешен… Напрасно только вы и беспокоились,  право.    

Я еще  раз махнул рукой и оставил Надю. Только впоследствии, придя в себя, я понял,  как глуп и жесток я был, не дав девушке ответа на ее простой, незамысловатый  вопрос… Отчего я не ответил?    

Теперь,  когда я могу глядеть беспристрастно на прошлое, я не объясняю свою жестокость  состоянием души… Мне сдается, что, не давая ей ответа, я кокетничал, ломался.  Трудно понять человеческую душу, но душу свою собственную понять еще трудней.  Если действительно я ломался, то да простит мне бог! Хотя, впрочем,  издевательство над чужими страданиями не должно быть прощаемо.    

Три дня  ходил я из угла в угол, как волк в клетке, и всеми силами своей недюжинной воли  старался не пускать себя из дому. Я не касался груды бумаг, лежавших на столе и  терпеливо ожидавших моего внимания, никого не принимал, бранился с Поликарпом,  раздражался… Я не пускал себя в графскую усадьбу, и это упорство стоило мне  сильной нервной работы. Я тысячу раз брался за шляпу и столько же раз бросал  ее… То я решался пренебречь всем на свете и ехать к Ольге во что бы то ни  стало, то окачивал себя холодом решения сидеть дома…    

Рассудок  мой был против поездки в графскую усадьбу. Раз я поклялся графу не бывать у  него, мог ли я жертвовать своим самолюбием, гордостью? Что бы подумал этот  усатый фат, если бы я, после того нашего глупого разговора, отправился к нему,  как ни в чем не бывало? Не значило бы это сознаться в своей неправоте?..    

Далее,  как честный человек, я должен был бы порвать всякие сношения с Ольгой. Наша  дальнейшая связь не могла бы ей дать ничего, кроме гибели. Выйдя замуж за Урбенина,  она сделала ошибку, сойдясь же со мной, она ошиблась в другой раз. Живя с  мужем-стариком и имея в то же время тайком от него любовника, не походила бы  она на развратную куклу? Не говоря уже о том, как мерзка в принципе подобная  жизнь, нужно было подумать и о последствиях.    

Какой я  трус! Я боялся и последствий, и настоящего, и прошлого… Обыкновенный человек  посмеется над моими рассуждениями. Он не ходил бы из угла в угол, не хватал бы  себя за голову и не строил бы всевозможных планов, а предоставил бы всё жизни,  которая мелет в муку даже жёрновы. Жизнь переварила бы всё, не спрашивая ни его  помощи, ни позволения… Но я мнителен до трусости… Ходил я из угла в угол, болел  от сострадания к Ольге и в то же время ужасался мысли, что она поймет мое  предложение, которое сделал я ей в минуты увлечения, и явится ко мне в дом, как  обещал я ей, навсегда! Что было бы, если бы она послушалась меня и пошла за  мной? Как долго продолжалось бы это «навсегда», и что дала бы бедной Ольге  жизнь со мною? Я не дал бы ей семьи, а стало быть, не дал бы и счастья. Нет, не  следовало мне ехать к Ольге!    

А между  тем душа моя неистово рвалась к ней… Я тосковал, как впервые влюбившийся  мальчишка, которого не пускают на rendez-vous[9].  Искушенный происшествием в пещере, я жаждал нового свидания, и из головы моей ни  на минуту не выходил вызывающий образ Ольги, которая, как я знал, тоже ждала  меня и изнывала от тоски…    

Граф  слал письмо за письмом, одно другого плачевнее и унизительнее… Он умолял меня  «забыть всё» и приехать, извинялся за Пшехоцкого, просил простить этого  «доброго, простого, но несколько ограниченного человека», удивлялся, что я  из-за пустяков решаюсь прервать старинные дружеские отношения. В одном из  последних писем он обещался сам приехать и, если я пожелаю, привезти с собою  Пшехоцкого, который попросит у меня извинения, «хотя и не чувствует за собой  никакой вины». Я читал письма и в ответ на них просил каждого посланного  оставить меня в покое. Умел я ломаться!    

И в  самый разгар моей нервной работы, когда я, стоя у окна, решал уже уехать  куда-нибудь, помимо графской усадьбы, терзал себя рассуждениями, самопопреками  и представлениями картин любви, которые ожидали меня у Ольги, моя дверь тихо  отворилась, сзади меня послышались легкие шаги, и скоро шею мою обвивали две  маленькие, хорошенькие руки…    

– Это  ты, Ольга? – спросил я, оглядываясь.    

Я узнал  ее по горячему дыханию, по манере, с которой она повисла на моей шее, и даже по  запаху. Припав своей головкой к моей щеке, она казалась мне необыкновенно счастливой…  От счастья она не могла выговорить ни слова… Я прижал ее к груди, и – куда девались  тоска и вопросы, мучившие меня целых три дня! Я от удовольствия захохотал и  запрыгал, как школьник.    

Ольга  была в голубом шёлковом платье, которое очень шло к ее бледному цвету лица и  роскошным льняным волосам. Платье это было модно и ужасно дорого. Урбенину  стоило оно, вероятно, четверти годового жалованья…    

– Какая  ты хорошенькая сегодня!.. – сказал я, поднимая Ольгу на руки и целуя ее в  шею. – Ну, что? Как? Здорова?    

– Как,  однако, у тебя здесь нехорошо! – проговорила она, окидывая взглядом мой кабинет. –  Богатый человек, жалованье большое получаешь, а как… просто живешь!    

– Не  всем же, душа моя, жить так роскошно, как граф, – сказал я. – Но  оставим в покое мое богатство. Какой добрый гений занес тебя в мою берлогу?    

– Постой,  Сережа, ты помнешь мне мое платье… Опусти меня наземь… К тебе я, голубчик, на  минутку! Дома я всем сказала, что поеду к Акатьихе, графской прачке, что тут  живет недалеко, за три дома от тебя… Ты меня отпусти, голубчик, а то неловко…  Почему ты не приезжал так долго?    

Я  ответил что-то, посадил ее против себя и занялся созерцанием ее красоты… Минуту  мы глядели друг на друга и молчали…    

– Ты  очень хорошенькая, Оля! – вздохнул я. – Даже жаль и обидно, что ты  такая хорошенькая!    

– Почему  же жаль?    

– Досталась  чёрт знает кому.    

– Но  чего же тебе еще! Ведь я твоя! Пришла вот… Послушай, Сережа… Ты мне правду  скажешь, если тебя спрошу?    

– Конечно,  правду.    

– Ты  женился бы на мне, если бы я не вышла за Петра Егорыча?    

«Вероятно,  нет», – хотелось мне сказать, но к чему было ковырять и без того уж больную  ранку, мучившую сердце бедной Оли?    

– Конечно, –  сказал я тоном человека, говорящего правду.    

Оля  вздохнула и потупилась…    

– Как  я ошиблась, как ошиблась! И что хуже всего, нельзя поправить! Развестись ведь с  ним нельзя?    

– Нельзя…    

– И  к чему я спешила, не понимаю! Мы, девушки, так глупы и ветрены… Бить нас некому!  Впрочем, не воротишь, и рассуждать тут нечего… Ни рассуждения, ни слезы не помогут.  Я, Сережа, сегодня всю ночь плакала! Он тут… около лежит, а я про тебя думаю…  спать не могу… Хотела даже бежать ночью, хоть в лес к отцу… Лучше жить у  сумасшедшего отца, чем с этим… как его…    

– Рассуждения,  Оля, не помогут… Нужно было тогда рассуждать, когда ты ехала со мной из Тенева  и радовалась, что выходишь за богатого человека… Теперь же поздно упражняться в  красноречии…    

– Поздно…  но так тому и быть! – сказала Оля, решительно махнув рукой. – Лишь бы  только хуже не было, а то еще можно жить… Прощай! Пора уж идти…    

– Нет,  не прощай!    

Я  привлек к себе Олю и стал осыпать ее лицо поцелуями, словно стараясь вознаградить  себя за утерянные три дня. Она жалась ко мне, как озябший барашек, грела мое  лицо своим горячим дыханием… Наступила тишина…    

– Муж  убил свою жену! – гаркнул мой попугай…    

Оля  вздрогнула, высвободилась из моих объятий и вопросительно поглядела на меня…    

– Это  попугай, душа моя… – сказал я. – Успокойся…    

– Муж  убил свою жену! – повторил Иван Демьяныч.    

Оля  поднялась, молча надела шляпу и подала мне руку… На лице ее был написан испуг…    

– А  что, если Урбенин узнает? – спросила она, глядя на меня большими  глазами. – Ведь он убьет меня!    

– Ну,  полно… – засмеялся я. – Хорош был бы я, если бы позволил ему убить тебя!  Да едва ли он способен на такое необыкновенное дело, как убийство… Ты уходишь?  Ну, прощай же, дитя мое… Жду… Завтра буду в лесу около домика, где ты жила…  Встретимся…    

Проводивши  Ольгу и воротясь в кабинет, я встретил там Поликарпа. Он стоял посреди комнаты,  сурово глядел на меня и презрительно покачивал головой…    

– Чтобы  в другой раз у меня этого не было, Сергей Петрович! – сказал он тоном строгого  родителя. – Я этого не желаю…    

– Чего  это?    

– Того  самого… Вы думаете, я не видел? Всё видел… Чтоб она не смела сюда ходить!  Нечего тут шуры-муры заводить! На это другие места есть…    

Я был в  великолепнейшем настроении духа, а потому шпионство и менторский тон Поликарпа  не рассердили меня. Я засмеялся и услал его в кухню.    

Не успел  я еще опомниться после посещения Ольги, как ко мне пожаловал новый гость. К  моей квартире подъехала с шумом карета, и Поликарп, плюя по сторонам и бормоча  ругательства, доложил мне о приезде «тово… энтого, чтоб его…», т. е. графа,  которого он ненавидел всеми силами своей души. Граф вошел, слезливо поглядел на  меня и покачал головой…    

– Ты  отворачиваешься… Не хочешь говорить…    

– Я  не отворачиваюсь, – сказал я.    

– Я  так любил тебя, Сережа, а ты… из-за пустяка! За что ты меня оскорбляешь? За  что?    

Граф  сел, вздохнул и покачал головой…    

– Ну,  будет тебе дурака ломать! – сказал я. – Ладно!    

Сильно  было мое влияние над этим слабым, тщедушным человечишкой, так же сильно, как и  презрение к нему… Мой презрительный тон не оскорбил его, а напротив… Услышав  мое «ладно!», он вскочил и принялся обнимать меня.    

– Я  привез его с собой… Он сидит в карете… хочешь, чтоб он перед тобой извинился?    

– А  ты знаешь его вину?    

– Нет…    

– И  отлично. Пусть не извиняется, но только предупреди его, что если случится  впредь еще раз что-либо подобное, то я уж кипятиться не стану, а приму меры.    

– Стало  быть, мир, Сережа? И отлично! Так бы и давно, а то чёрт знает из-за чего поссорились!  Словно институтки! Ах, да, голубчик! Нет ли у тебя… полрюмки водки? Ужасно  пересохло в горле!    

Я  приказал подать водки. Граф выпил две рюмки, развалился на диване и стал  болтать.    

– Сейчас  я, брат, встретился с Олей… Чудо женщина! Надо тебе сказать, что я начинаю  ненавидеть Урбенина… Это значит, что Оленька начинает мне нравиться… Чертовски  хорошенькая! Я думаю приволокнуться за ней.    

– Не  следует трогать замужних! – вздохнул я.    

– Ну,  у старика… У Петра-то Егорыча не грех его супругу подтибрить… Она ему не пара…  Он, как собака: и сам не трескает и другим не дает… Сегодня же начну свои приступы  и начну систематически… Такая душонка… гм… просто шик, братец! Пальчики оближешь!    

Граф  выпил третью рюмку и продолжал:    

– Знаешь,  кто мне еще нравится из здешних?… Наденька, дочка этого дурака Калинина… Жгучая  брюнетка, бледная, знаешь, с этакими глазами… Тоже нужно будет удочку закинуть…  На Троицу делаю вечер… музыкально-вокально-литературный… нарочно, чтоб ее  позвать… А здесь, брат, как оказывается, ничего себе, весело! И общество, и  женщины… и… Можно у тебя здесь уснуть… на минутку?..    

– Можно…  Но как же Пшехоцкий с каретой?    

– Пусть  ждет, чёрт с ним!.. Я сам, брат, его не люблю.    

Граф  приподнялся на локоть и проговорил таинственно:    

– Держу  только по необходимости… по нужде… Ну, да чёрт с ним!    

Локоть  графа подвернулся, и голова упала на подушку. Через минуту послышался храп.    

Вечером,  когда граф уехал, у меня был третий гость: доктор Павел Иванович. Он приезжал  известить меня о болезни Надежды Николаевны и о том, что она… окончательно отказала  ему в своей руке. Бедняга был печален и походил на мокрую курицу.    

Прошел  поэтический май…    

Отцвели  сирень и тюльпаны, а с ними суждено было отцвести и восторгам любви, которая,  несмотря на свою преступность и мучительность, все-таки изредка доставляла нам  сладкие минуты, не изгладимые из памяти. А бывают минуты, за которые можно  отдать месяцы и годы!    

В один  из июньских вечеров, когда солнце уже зашло, но широкий след его –  багрово-золотистая полоса еще красила далекий запад и пророчила назавтра тихий  и ясный день, я подъехал на Зорьке к флигелю, в котором жил Урбенин. В этот  вечер у графа предполагался «музыкальный» вечер. Гости уже начали съезжаться,  но графа не было дома: он поехал кататься и обещал скоро вернуться.    

Немного  погодя я, держа свою лошадь за повод, стоял у крылечка и беседовал с дочкой  Урбенина, Сашей. Сам Урбенин сидел на ступеньке и, подперев кулаками голову,  всматривался в даль, которую видно было в ворота. Он был угрюм, неохотно  отвечал на мои вопросы. Я оставил его в покое и занялся Сашей.    

– Где  твоя новая мама? – спросил я ее.    

– Поехала  с графом кататься. Она каждый день с ним ездит.    

– Каждый  день, – пробормотал Урбенин, вздохнув.    

Многое  слышалось в этом вздохе. Слышалось в нем то же самое, что волновало и мою душу,  что старался я объяснить себе, но не мог объяснить и терялся в догадках.    

Каждый  день Ольга ездила с графом кататься верхом. Но это пустяки. Ольга не могла  полюбить графа, и ревность Урбенина была неосновательна. Ревновать должны были  мы не к графу, а к чему-то другому, чего я не мог понять так долго. Это «что-то  другое» стало между мной и Ольгой целой стеной. Она продолжала любить меня, но  после того посещения, которое было описано в предыдущей главе, она была у меня  еще не более двух раз, а встречаясь со мной вне моей квартиры, как-то странно  вспыхивала и настойчиво уклонялась от ответов на мои вопросы. На мои ласки она  отвечала горячо, но ответы ее были так порывисты и пугливы, что от наших  коротких рандеву оставалось в моей памяти одно только мучительное недоумение.  Совесть у нее была нечиста – это было ясно, но в чем именно – нельзя было  прочесть на виноватом лице Ольги.    

– Надеюсь,  твоя новая мама здорова? – спросил я Сашу.    

– Здолова.  Но только ноцью у нее зубы болели. Она плакала.    

– Плакала? –  повернул Урбенин свое лицо к Саше. – Ты видела? Это тебе, милочка,  приснилось.    

Зубы у  Ольги не болели. Если она плакала, то не от боли, а от чего-то другого… Я еще  хотел поговорить с Сашей, но это мне не удалось, потому что послышался  лошадиный топот, и скоро мы увидели всадника, некрасиво прыгавшего на седле, и  грациозную амазонку. Чтобы скрыть от Ольги свою радость, я поднял на руки Сашу,  и перебирая пальцами ее белокурые волосы, поцеловал ее в голову.    

– Какая  ты хорошенькая, Саша! – сказал я. – Какие у тебя славные кудряшки!    

Ольга  мельком взглянула на меня, молча ответила на мой поклон и, опираясь о руку  графа, вошла во флигель. Урбенин поднялся и пошел за ней.    

Минут  через пять из флигеля вышел граф. Он был весел как никогда. Даже лицо его  казалось посвежевшим.    

– Поздравь! –  сказал он, беря меня под руку и хихикая.    

– С  чем?    

– С  победой… Еще одна такая поездка, и, клянусь прахом моих благородных предков, с  этого цветка я сорву лепестки.    

– Но  пока еще не сорвал?    

– Пока?..  Чуть-чуть! В продолжение десяти минут «твоя рука в моей руке», – запел  граф, – и… ни разу не отдернула ручки… Зацеловал! Но подождем до завтра, а  теперь идем. Меня ждут. Ах, да! Мне нужно поговорить с тобой, голубчик, об  одной вещи. Скажи мне, милый, правду ли говорят, что ты тово… питаешь злостные  намерения относительно Наденьки Калининой?    

– А  что?    

– Если  это правда, то мешать тебе я не стану. Подставлять другому ножку не в моих  правилах. Если же ты никаких видов не имеешь, то, конечно…    

– Не  имею.    

– Merci,  душа моя!    

Граф  мечтал убить сразу двух зайцев, вполне уверенный, что это ему удастся. И я в  описываемый вечер наблюдал погоню за этими зайцами. Погоня была глупа и смешна,  как хорошая карикатура. Глядя на нее, можно было только смеяться или  возмущаться пошлостью графа; но никто бы не мог подумать, что эта мальчишеская  погоня кончится нравственным падением одних, гибелью других и преступлением  третьих!    

Граф  убил не двух зайцев, а больше! Он их убил, но шкура и мясо достались не ему.    

Я видел,  как он тайком пожимал руку Ольге, всякий раз встречавшей его дружеской улыбкой,  а провожавшей презрительной гримасой. Раз даже, желая показать, что между им и  мною нет тайн, он поцеловал ее руку при мне.    

– Какой  болван! – прошептала она мне на ухо, вытирая свою руку.    

– Послушай,  Ольга! – сказал я по уходе графа. – Мне кажется, что тебе хочется  что-то сказать мне. Хочется?    

Я  пытливо взглянул на ее лицо. Она вспыхнула и пугливо замигала глазами, как кошка,  пойманная в воровстве.    

– Ольга, –  сказал я строго, – ты должна сказать мне! Я этого требую!    

– Да,  я хочу тебе кое-что сказать, – зашептала она, сжимая мне руку. – Я  тебя люблю, жить без тебя не могу, но… не езди ко мне, милый мой! Не люби меня  больше и говори мне «вы». Я не могу уж продолжать… Нельзя… И не показывай даже  виду, что ты меня любишь.    

– Но  почему же?    

– Я  так хочу. Причины знать тебе не нужно, и я их не скажу. Идут… Отойди от меня.    

Я не  отошел от нее, и ей самой пришлось прекратить наш разговор. Взяв под руку  шедшего мимо мужа, она с лицемерной улыбкой кивнула мне головой и ушла.    

Другой  графский заяц – Наденька Калинина удостоилась в этот вечер особенного графского  внимания. Он вертелся возле нее весь вечер, рассказывал ей анекдоты, острил,  кокетничал… а она, бледная, замученная, кривила свой рот в насильственную  улыбку. Мировой Калинин все время наблюдал за ними, поглаживал бороду и  значительно кашлял. Ухаживанье графа было ему по нутру. У него зятем граф! Что  может быть слаще этой мечты для уездного бонвивана? После того, как начались  ухаживанья графа за его дочерью, он вырос в своих глазах на целый аршин. А  какими величественными взглядами измерял он меня, как ехидно покашливал, когда  беседовал со мною! «Ты вот, мол, поцеремонился, ушел, а мы – наплевать! –  Теперь у нас граф есть!»    

На  другой день вечером я опять был в графской усадьбе. На этот раз я беседовал не  с Сашей, а с ее братом-гимиазистом. Мальчик повел меня в сад и вылил передо  мной всю свою душу. Излияния эти были вызваны моим вопросом о житье его с  «новой мамашей».    

– Она  ваша хорошая знакомая, – начал он, нервно расстегивая свой  мундирчик, – вы ей расскажете, но я не боюсь… Рассказывайте, сколько  угодно! Она злая, низкая!    

И он  рассказал мне, что Ольга отняла у него комнату, прогнала старуху-няню, служившую  у Урбенина десять лет, вечно кричит и злится.    

– Вчера  вы похвалили волосы сестры Саши… Ведь хорошие волосы? Настоящий лен! А она сегодня  утром остригла ее!    

«Это  ревность!» – объяснил я себе это вторжение Ольги в чуждую ей парикмахерскую  область…    

– Ей  словно завидно стало, что вы похвалили не ее волосы, а Сашины! –  подтвердил мальчик мою мысль. – Она и папашу замучила. Папаша страшно  тратится на нее, отрывается от дела… и опять начал пить! Опять! Она дурочка…  Весь день плачет, что ей приходится жить в бедности, в таком маленьком флигеле.  А разве папаша виноват, что у него не много денег? – Мальчик рассказал мне  много печального. Он видел то, чего не видел или не хотел видеть его  ослепленный отец. У бедняжки был оскорблен отец, оскорблены были сестра,  старуха-няня. У него отняли его маленький очаг, где он привык возиться над  установкой своих книжек и кормежкой пойманных им щеглят. Всё было обижено, над  всем посмеялась глупая и полновластная мачеха! Но бедному мальчику не могло и  присниться то страшное оскорбление, которое было нанесено молодой мачехой его  семье и свидетелем которого я был в тот же вечер, после разговора с ним. Всё  меркло перед этим оскорблением, и остриженные волосы Саши в сравнении с ним  являются ничтожным пустяком.    

Поздно  вечером я сидел у графа. Мы, по обыкновению, пили. Граф был совершенно пьян, я  же только слегка.    

– Сегодня  мне уже позволили нечаянно коснуться талии, – бормотал он. – Завтра,  стало быть, начнем еще дальше.    

– Ну,  а Надя? С Надей как?    

– Шествуем!  С нею пока только начало. Переживаем пока еще период разговора глазами. Я брат,  люблю читать в ее черных, печальных глазах. В них что-то написано этакое, чего  на словах не передашь, а можешь понять только душой. Выпьем?    

– Стало  быть, ты ей нравишься, если она имеет терпение беседовать с тобой по целым  часам. И папаше ее нравишься.    

– Папаше?  Это ты про того болвана? Ха-ха! Дуралей подозревает во мне честные намерения!    

Граф  закашлялся и выпил.    

– Он  думает, что я женюсь! Не говорю уж о том, что мне нельзя жениться, но если  честно рассуждать, то для меня лично честнее обольстить девушку, чем жениться  на ней… Вечная жизнь с пьяным, кашляющим полустарпком – бррр! Жена моя зачахла  бы или убежала бы на другой день… Но что это за шум?    

Мы с  графом вскочили… Захлопали почти одновременно несколько дверей, и к нам в  комнату вбежала Ольга. Она была бледна, как снег, и дрожала, как струна, по  которой сильно ударили. Волосы ее были распущены, зрачки расширены. Она  задыхалась и мяла между пальцами грудные сборки своего ночного пеньюара…    

– Ольга,  что с тобой? – спросил я, хватая ее за руку и бледнея.    

Графа  должно было удивить это нечаянно пророненное «тобой», но его он не слыхал. Весь  обратившийся в большой вопросительный знак, раскрыв рот и выпуча глаза, он  глядел на Ольгу, как на привидение.    

– Что  случилось? – спросил я.    

– Он  бьет меня! – проговорила Ольга и, зарыдав, упала в кресла. – Он бьет!    

– Кто  он?    

– Муж!  Я не могу с ним жить! Я ушла!    

– Это  возмутительно! – стукнул граф кулаком по столу. – Какое он имеет  право! Это тирания… это… это чёрт знает что такое! Бить жену?! Бить! За что это  он вас?    

– Ни  за что ни про что, – заговорила Оля, утирая слезы. – Вынимаю я из  кармана носовой платок, а из кармана и выпало то письмо, что вы мне вчера  прислали… Он подскочил, прочел и… стал бить… Схватил меня за руку, сдавил –  посмотрите, до сих пор на руке красные пятна, – и потребовал объяснений…  Я, вместо того чтоб объяснять, прибежала сюда… Хоть вы заступитесь! Он не имеет  права обращаться так грубо с женой! Я не кухарка! Я дворянка!    

Граф  заходил из угла в угол и стал молоть пьяным, путающимся языком какую-то чушь,  которая, в переводе на трезвый язык, должна была бы означать: «О положении женщин  в России».    

– Это  варварство! Это Новая Зеландия! Не думает ли также этот мужик, что на его похоронах  будет зарезана его жена? Дикари ведь, уходя на тот свет, берут с собой и своих  жен!..    

Я же не  мог опомниться… Как нужно было понять внезапный визит Ольги в ночном пеньюаре,  что нужно было думать, что решить? Если ее побили, если оскорбили ее достоинство,  то почему она бежала не к отцу, не к экономке… наконец, не ко мне, который для  нее был все-таки близок? Да и впрямь ли ее оскорбили? Сердце мое говорило о невинности  простака Урбенина; оно, чуя правду, сжималось тою болью, которую в это время  должен был чувствовать ошеломленный муж. Не задавая вопросов и не зная, с чего  начать, я стал успокоивать Ольгу и предложил ей вина.    

– Как  я ошиблась! Как ошиблась! – вздохнула она сквозь слезы, поднося рюмку к губам. –  А ведь каким тихоней прикидывался он, когда ухаживал за мной! Я думала, что это  ангел, а не человек!    

– А  вы хотели, чтоб ему понравилось то письмо, которое выпало из кармана? –  спросил я. – Хотели, чтоб он расхохотался?    

– Не  будем об этом говорить! – перебил меня граф, – Как бы там ни было, а  его поступок подл! С женщинами так не обращаются! Я его на дуэль вызову! Я ему  покажу! Верьте, Ольга Николаевна, что это не пройдет ему даром!    

Граф  хорохорился, как молодой индюк, хотя его никто не уполномочивал становиться  между мужем и женой. Я молчал и не противоречил ему, потому что знал, что  мщение за чужую жену ограничится одним только пьяным словоизвержением в четырех  стенах и что о дуэли будет забыто завтра же. Но почему молчала Ольга?.. Не  хотелось думать, что она была не прочь от услуг, которые предлагал ей граф. Не  хотелось верить, что у этой глупой красивой кошки было так мало достоинства,  что она охотно согласится, чтобы пьяный граф стал судьею мужа и жены…    

– Я  его с грязью смешаю! – провизжал новоиспеченный рыцарь. – Наконец я  ему пощечину дам! Завтра же!    

И она не  зажала рта этому прохвосту, оскорблявшему спьяна человека, который был виноват  только в том, что обманулся и был обманут! Урбенин сдавил сильно ей руку, и это  вызвало скандальный побег в графский дом, теперь же на ее глазах пьяный  нравственный недоросль давил честное имя и лил грязными помоями на человека,  который в это время должен был изнывать от тоски и неизвестности, сознавать  себя обманутым, а она хоть бы бровью двинула!    

Пока  граф изливал свой гнев, а Ольга утирала слезы, человек подал жареных куропаток.  Граф положил гостье полкуропатки… Она отрицательно покачала головой, потом же  как бы машинально взяла вилку и нож и начала есть. За куропаткой следовала  большая рюмка вина, и скоро от слез не осталось никакого следа, кроме розовых  пятен около глаз да редких глубоких вздохов.    

Скоро мы  услышали смех… Ольга смеялась, как утешенное, забывшее обиду дитя. Граф, глядя  на нее, тоже смеялся.    

– Знаете,  что я надумал? – начал он, подсаживаясь к ней. – Я хочу устроить у  себя любительский спектакль. Дадим пьесу с хорошими женскими ролями. А? Как вы  думаете?    

Начали  говорить о любительском спектакле. Как эта глупая беседа не вязалась с тем  недавним ужасом, который был написан на лице Ольги, когда она вбежала час тому  назад, бледная, плачущая, с распущенными волосами! Как дешевы этот ужас, эти  слезы!    

А время  между тем шло. Пробило двенадцать. Порядочные женщины в эту пору ложатся спать.  Ольге пора уже была уходить. Но пробило половину первого, пробило час, а она  всё сидела и беседовала с графом.    

– Пора  уже спать, – сказал я, взглянув на часы. – Я ухожу… Вы позволите  проводить вас, Ольга Николаевна?    

Ольга  поглядела на меня, на графа.    

– Куда  же я пойду? – прошептала она. – К нему я не могу идти.    

– Да,  да, конечно, к нему вы уже не можете идти, – сказал граф. – Кто  поручится, что он не побьет вас еще раз? Нет, нет!    

Я  прошелся по комнате. Наступила тишина. Я ходил из угла в угол, а мой друг и моя  любовница следили за моими шагами. Мне казалось, что я понимал и эту тишину и  эти взгляды. В них было что-то выжидательное, нетерпеливое. Я положил шляпу и  сел на диван.    

– Тэк-с, –  бормотал граф, нетерпеливо потирая руки. – Тэк-с… Такие-то дела…    

Пробило  половину второго. Граф быстро взглянул на часы, нахмурился и зашагал по  комнате. По взглядам, которые он бросал на меня, видно было, что ему хотелось  что-то сказать мне, что-то нужное, но щекотливое, неприятное.    

– Послушай,  Сережа! – решился он наконец, садясь рядом со мной и шепча мне на  ухо. – Ты, голубчик, не обижайся… Ты, конечно, поймешь мое положение, и  тебе не покажется странной и дерзкой моя просьба.    

– Говори  поскорее! Нечего мочалу жевать!    

– Видишь  ли, в чем дело… тово… Уйди, голубчик! Ты нам мешаешь… Она у меня останется… Ты  меня извини за то, что я тебя гоню, но… ты поймешь мое нетерпение.    

– Ладно.    

Друг мой  был отвратителен. Не будь я брезглив, я, быть может, раздавил бы его, как жука,  когда он, трясясь, как в лихорадке, просил меня оставить его с Урбениной.  Поэтическую «девушку в красном», мечтавшую об эффектной смерти, воспитанную  лесами и сердитым озером, хотел взять он, расслабленный анахорет, пропитанный  насквозь спиртом и больной! Нет, она не должна быть даже за версту от него!    

Я  подошел к ней.    

– Я  ухожу, – сказал я.    

Она  кивнула головой.    

– Мне  уйти отсюда? Да? – спросил я, стараясь прочесть истину на ее хорошеньком,  разгоревшемся личике. – Да?    

Чуть  заметным движением своих длинных черных ресниц она ответила: «Да».    

– Ты  обдумала?    

Она  отвернулась от меня, как отворачиваются от надоевшего ветра. Ей не хотелось говорить.  Да и к чему было говорить? Нельзя на длинную тему ответить коротко, а для длинных  речей не было ни места, ни времени.    

Я взял  шляпу и не простясь вышел. Впоследствии Ольга рассказывала мне, что тотчас же после  моего ухода, как только шум от моих шагов смешался с шумом ветра и сада, пьяный  граф сжимал уже ее в своих объятиях. А она, закрыв глаза, зажав себе рот и  ноздри, едва стояла на ногах от чувства отвращения. Была даже минута, когда она  чуть было не вырвалась из его объятий и не убежала в озеро. Были минуты, когда  она рвала волосы на голове, плакала. Нелегко продаваться.    

Выйдя из  дома и направляясь к конюшне, где стояла моя Зорька, я должен был проходить  мимо дома управляющего. Я заглянул в окно. При тусклом свете сильно пущенной,  коптящей лампы за столом сидел Петр Егорыч. Лица его я не видел. Оно было  закрыто руками. Но во всей его толстой, неуклюжей фигуре чудилось столько горя,  тоски и отчаяния, что не нужно было видеть лица, чтобы понять состояние души.  Перед ним стояли две бутылки. Одна пустая, другая только что начатая. Обе были  водочные. Бедняга искал мира не в себе самом, не в людях, а в алкоголе.    

Через  пять минут я ехал домой. Темнота была ужасная. Озеро сердито бурлило и, казалось,  гневалось, что я, такой грешник, бывший сейчас свидетелем грешного дела, дерзал  нарушать его суровый покой. В потемках не видал я озера. Казалось, что ревело  невидимое чудовище, ревела сама окутывавшая меня тьма.    

Я  остановил Зорьку, закрыл глаза и задумался под рев чудовища.    

– А  что если я ворочусь сейчас и уничтожу их?    

Страшная  злоба бушевала в душе моей… Всё то немногое хорошее и честное, что осталось во  мне после продолжительной жизненной порчи, всё то, что уцелело от тления, что я  берег, лелеял, чем гордился, было оскорблено, оплевано, обрызгано грязью!    

Ранее  знавал я продажных женщин, покупал их, изучал, но у тех не было невинного  румянца и искренних голубых глаз, которые видел я в то майское утро, когда шел  лесом на теневскую ярмарку… Я, сам испорченный до мозга костей, прощал,  проповедовал терпимость ко всему порочному, снисходил до слабости… Был я того  убеждения, что нельзя требовать от грязи, чтобы она не была грязью, и нельзя  винить те червонцы, которые силою обстоятельств попадают в грязь… Но ранее не  знал я, что червонцы могут растворяться в грязи и смешиваться с нею в одну  массу. Растворимо, значит, и золото!