1 2 3 4 5 6 7 8 
– Стало  быть, та, другая, здесь?    

– Да,  мосье, ведь она приехала в карете, в которой увезли мадам; и я спрятала ее в  своей комнате, как приказал…    

– Хороша  собою?    

– Как  может быть хороша уличная женщина. Но сыграть роль ей не составит труда, ежели  мосье сыграет свою, – сказала Европа, покидая комнату, чтобы привести туда  мнимую Эстер.    

     

Накануне,  перед тем как лечь спать, всемогущий банкир отдал распоряжение лакею, и тот уже  в семь часов утра проводил знаменитого Лушара, самого ловкого из торговых  приставов, в маленькую гостиную, куда вышел барон в халате и домашних туфлях…    

– Ви  насмехайтесь, ферно, надо мной!  – сказал он в ответ на поклон пристава.    

– Но  иначе, господин барон, я не мог поступить! Я дорожу своей должностью и, как я  имел честь вам докладывать, не могу вмешиваться в дела, не входящие в круг моих  обязанностей. Что я вам обещал? Познакомить вас с одним из наших агентов,  наиболее, как мне показалось, способным вам услужить. Но господину барону  известны границы, которые существуют между людьми разных профессий… Когда  строят дом, не возлагают на маляра работу столяра. Так вот, есть две полиции:  полиция политическая и полиция уголовная. Агенты уголовной полиции никогда не  вмешиваются в дела полиции политической, и vici versa[59]. Ежели вы обратитесь к  начальнику политической полиции, ему, чтобы заняться вашим делом, понадобится  разрешение министра, а вы не осмелитесь объяснить это начальнику главного  полицейского управления. Полицейский агент, который станет работать на стороне,  потеряет место. Ведь уголовная полиция не менее осмотрительна, чем полиция  политическая. Стало быть, никто в министерстве внутренних дел или в префектуре  шагу не сделает иначе, как только в интересах государства либо в интересах  правосудия. Когда дело касается заговора или преступления – ах боже мой! –  все начальники к вашим услугам. Поймите же, господин барон, что у них есть  интересы поважнее, чем полсотни тысяч парижских интрижек. Что касается нашего  брата, нам не следует во что либо вмешиваться, кроме ареста должников; мы  подвергаемся большой опасности, если нарушаем чей-нибудь покой в связи с любым  другим делом. Я послал вам своего человека, но предупредил вас, что я за него  не отвечаю. Вы приказали ему отыскать в Париже женщину. А Контансон, не ударив  палец о палец, выудил у вас тысячную ассигнацию. В Париже искать женщину,  заподозренную в прогулке в Венсенский лес и по приметам похожую на всех  красивых парижанок, все равно что искать иголку в сене.    

– Гонданзон (Контансон), – сказал  барон, – дольжен бил говорить честно, а не виудить у меня билет в  тисяча франк, не так ли?    

– Послушайте,  господин барон, – сказал Лушар, – хотите выложить мне тысячу экю? Я  вам дам… продам один совет.    

– Стоит  ли софет тисяча экю?  – спросил Нусинген.    

– Меня  нельзя обмануть, господин барон, – отвечал Лушар. – Вы влюблены, вы  желаете отыскать предмет вашей страсти, вы сохнете по нем, как салат без воды.  Вчера – я это знаю от вашего лакея – у вас были два врача, и они нашли, что  ваше здоровье в опасности. Один только я могу свести вас с верным человеком…  черт возьми! Неужели ваша жизнь не стоит тысячи экю?    

– Прошу  сказать имя этот челофек и доферять мой щедрость!    

Лушар  взял шляпу, откланялся и пошел к выходу.    

– Шертовски  челофек! –  вскричал Нусинген. – Вернись!.. Полючай!..    

– Примите  во внимание, что я продаю вам всего лишь сведения, – сказал Лушар, прежде  чем взять деньги. – Я укажу имя и адрес единственного человека, который  может быть вам полезен; но это мастер…    

– Пошель  к шорт! –  вскричал Нусинген. – Атин имя Ротшильд стоит тисяча экю, когда он  подписан под вексель… Даю тисяча франк!    

Лушар,  пронырливый человек, однако не сумевший добиться ни должности нотариуса, ни  судебного исполнителя, ни казенного защитника, ни стряпчего, многозначительно  поглядывал на барона.    

– Для  вас тысяча экю – пустяк. На бирже вы вернете их в несколько секунд, –  сказал он.    

– Даю  тисяча франк! –  повторил барон.    

– Предложи  вам золотые рудники, вы станете торговаться! – сказал Лушар, откланиваясь.    

– Я  могу полючать этот адрес за билет в пьятсот франк! – крикнул барон, приказавший  лакею позвать секретаря.    

Тюркаре[60] не  существует более. В наши дни и самый крупный и самый мелкий банкир простирает свои  плутни на любую мелочь; искусство, благотворительность, любовь – все это для  него лишь предмет торга, он готов торговаться с самым папой за отпущение  грехов. Итак, слушая Лушара, Нусинген быстро сообразил, что Контансон, как  правая рука торгового пристава, должен был знать адрес этого мастера шпионажа.  Лушар требовал за совет тысячу экю, Контансон продаст то же самое за пятьсот  франков. Столь быстрая сообразительность доказывает достаточно убедительно,  что, если сердце этого человека и поглощено любовью, голова его все же  по-прежнему была головой биржевика.    

– Ви,  сутарь мой, дольжен идти,  – сказал барон секретарю, – к Гонданзон, шпион Люшара, торгови пристав.  Надо брать экипаж, одшень бистро. И надо привозить его неметленно. Я ожидаю!..  Обратно вам надо пройти садовой калитка, вот клютш, потому никто не дольжен  видеть этот персон здесь. Провожайт гость в малый садовый пафильон. Старайтесть  делать мой порушень з умом.    

К  Нусингену приходили деловые люди, но он ожидал Контансона, он мечтал об Эстер,  он воображал, что скоро увидит женщину, нечаянно пробудившую в нем чувства, на  которые он уже не считал себя способным. И он всех выпроваживал, бормоча нечто  невнятное и отделываясь двусмысленными обещаниями. Контансон представлялся ему  самым важным существом в Париже, и он поминутно выглядывал в сад. Наконец,  распорядившись никого не принимать, он приказал накрыть для себя завтрак в  беседке, в одном из укромных уголков сада. Необъяснимое поведение и  рассеянность, проявленные самым прожженным, самым хитрым парижским банкиром,  вызывали в его конторах удивление.    

– Что  случилось с патроном? – говорил какой-то биржевой маклер старшему  конторщику.    

– Никто  не понимает, что с ним. Начинают тревожиться, не болен ли он? Баронесса вчера  приглашала на консилиум врачей: Деплона и Бьяншона…    

Однажды  иностранцы пожелали видеть Ньютона, но он в тот момент был занят лечением одной  из своих собак по кличке Beauty [61],  которая (Beauty была сука), как известно, погубила огромный труд  Ньютона, причем он лишь сказал: «Ах Beauty, если бы ты знала, что ты  натворила…» Иностранцы, уважая занятость великого человека, удалились. В жизни  всех величайших людей находишь какую-нибудь свою Beauty. Когда маршал  Ришелье явился к Людовику XV поздравить его по случаю крупнейшего военного  события восемнадцатого века – взятия Магона, – король ему сказал: Вы  слышали важную новость?.. Умер бедняго Лансмат!..» Лансмат был привратник,  посвященный в похождения короля. Никогда парижские банкиры не узнают, чем они  обязаны Контансону. Этот шпион был причиной того, что Нусинген позволил  провести одно крупное дело без своего прямого участия, предоставив им всю  прибыль. Как крупный хищник, он мог биржевой артиллерией обстрелять любое  состояние, но, как человек, он сам зависел от счастья!    

Знаменитый  банкир пил чай, лениво ел хлеб с маслом, обнаруживая тем самым, что зубы его  давно уже не оттачиваются аппетитом, как вдруг послышался стук экипажа,  остановившегося у садовой калитки. Спустя некоторое время секретарь Нусингена  предстал перед ним вместе с Контансоном, которого после долгих розысков нашел в  кафе Сент-Пелажи, где агент завтракал на чаевые, полученные им от должника,  заключенного в тюрьму с известными, особо оплачиваемыми послаблениями.  Контансон, следует сказать, представлял собою настоящую поэму, парижскую поэму.  По его виду вы тотчас догадались бы, что Фигаро Бомарше, Маскариль Мольера,  Фронтены Мариво и Лафлеры Данкура,[62]  эти великие образы дерзновения в плутовстве, изворотливости в отчаянном положении,  хитрости, не складывающей свое оружия при любых неудачах, – все они  бледнеют рядом с титаном ума и убожества. Если доведется вам в Париже встретить  воплощение типического в живом существе, то это будет уже не человек, а  явление! В нем будет запечатлен не отдельный момент жизни, но все его  существование в целом, более того – множество существований! Обожгите трижды  гипсовый бюст в печи, и вы получите некое подобие флорентийской бронзы. Так  вот, неисчислимые удары судьбы, годы жесточайшей нужды, подобно троекратному обжиганию  в печи, придали вид бронзы голове Контансона, опалив его лицо. Неизгладимые  морщины представляли собою какие-то вековечные борозды, белесые в глубине. Это  желтое лицо само было сплошной морщиной. Если бы не пучок волос на затылке, его  голый безжизненный череп, напоминавший голову Вольтера, казался бы черепом  скелета. Под окостенелым лбом щурились, ничего не выражая, китайские глаза,  точно у кукол, выставленных в витринах чайных лавок, – застывшие в вечной  улыбке искусственные глаза, притворявшиеся живыми. Нос, провалившийся, как у  курносой смерти, бросал вызов Судьбе, а рот с поджатыми, точно у скряги, губами  был вечно раскрыт и все же хранил тайны, подобно отверстию почтового ящика.  Маленький, сухой и тощий человечек с загорелыми руками, Контансон,  невозмутимый, как дикарь, вел себя по-диогеновски;[63] он был настолько  беззаботен, что никогда и ни перед кем не заискивал. А какие комментарии к его  жизни и нравам были начертаны на его одежде для тех, кто умеет читать эти  письмена!.. Чего стоили одни его панталоны!.. Панталоны понятого, черные и  блестящие, точно сшитые из так называемого крепа, который идет на адвокатские  мантии!.. Жилет, хоть и купленный в Тампле, но с отворотами шалью и расшитый!..  Черный с красноватым отливом фрак!.. Все это тщательно вычищено, имеет почти  опрятный вид, украшено часами на цепочке из поддельного золота. Контансон  щеголял сорочкой из желтого перкаля, на которой сверкала фальшивым алмазом  булавка! Бархатный воротник, напоминавший железный ошейник, подпирал складки  багровой, как у караибов, кожи. Цилиндр блестел точно атлас, но в тулье достало  бы сала на две плошки, если бы какой-нибудь бакалейщик купил ее для того, чтобы  перетопить. Мало перечислить все принадлежности его туалета, надобно  изобразить, сколько в них чувствовалось притязаний на франтовство! В воротнике  фрака, в свежем глянце башмаков с полуоторванными подметками было нечто столь  щегольское, чему во французском языке, несмотря на его гибкость, немыслимо  найти определение. Короче, окинув беглым взглядом всю эту смесь различных  стилей, умный человек понял бы по внешности Контансона, что будь он вором, а не  сыщиком, его отрепья вызывали бы вместо улыбки дрожь ужаса. Судя по одежде,  наблюдатель сказал бы: «Это скверный человек, он пьет, он играет, он подвержен  порокам; но все же это не пьяница, не плут, не вор, не убийца». И верно,  Контансон казался загадочным, покамест на ум не приходило слово: «шпион». Этот  человек занимался всеми неведомыми ремеслами, какие только ведомы. Тонкая  улыбка его бледного рта, подмигивающие зеленоватые глаза и подергивающийся  курносый нос говорили о том, что он не лишен ума. Лицо его было словно из  жести, и душа, видимо, был подобна лицу. Недаром его мимику скорее можно было  счесть за гримасы вынужденной учтивости, нежели за отражение чувств. Не будь он  столь смешон, он наводил бы ужас. Контансон, любопытнейшая разновидность  накипи, всплывающей на поверхность бурлящего парижского котла, где все в состоянии  брожения, притязал быть философом. Он говорил без горечи: «У меня большие таланты,  но пользуются ими даром, точно я идиот!» И он обвинял в этом одного себя, не  осуждая другие. Много ли найдется шпионов незлобивее Контансона?  «Обстоятельства против нас, – твердил он своим начальникам, – мы  могли быть хрусталем, а остались простыми песчинками, вот и все!» Цинизм его в  отношении одежды таил глубокий смысл: он заботился о своем парадном костюме не  больше, чем актер; он в совершенстве владел искусством переодеваний,  гримировки; он мог бы преподавать уроки Фредерику Леметру[64], ибо, когда это было  нужно, умел преобразиться в денди. В дни юности, он, видимо, принадлежал к  кругу распущенной молодежи, завсегдатаев притонов разврата. Он выказывал  глубокую неприязнь к уголовной полиции, ибо во времена Империи служил в полиции  Фуше, которого почитал великим человеком. После упраздения министерства полиции  он решил, на худой конец, принять должность судебного исполнителя по торговым  делам; но его прославленные способности, его проницательность превращали его в  драгоценное орудие, и начальники тайной политической полиции удержали имя  Контансона в своих списках. Контансон, как и его соратники, был только  статистом в той драме, первые роли в которой принадлежали начальникам, когда  дело касалось политической работы.    

– Пошель  прочь! – сказал  Нусинген, движением руки отпуская секретаря.    

«Почему  этот человек живет в особняке, а я в меблированных комнатах? – сказал про  себя Контансон. – Он трижды разорял своих должников, он крал, а я ни разу  не взял и медяка… Я более даровит, чем он».    

– Гонданзон,  голюпчик, –  сказал барон, – почему ты виудиль у меня тисяча франк?    

– Любовница  моя по уши в долгу…    

– Ти  имей люпофниц? –  вскричал Нусинген, с восхищением и завистью глядя на Контансона.    

– Мне  всего шестьдесят шесть лет, – отвечал Контансон, который являл собою  роковой пример вечной молодости, даруемой человеку Пороком.    

– Что  он делайт?    

– Помогает  мне, – отвечал Контансон. – Ежели вора любит честная женщина, тогда  либо она становится воровкой, либо он – честным человеком. А я как был, так и  остался сыщиком.    

– Ты  фешно нуштайся в теньгах?  – спросил Нусинген.    

– Вечно, –  улыбаясь, отвечал Контансон. – Мое ремесло – желать денег, ваше – наживать  их; мы можем договориться: вы их накопите для меня, я берусь их промотать.  Будет колодец, ведро отыщется…    

– Желаль  би ти полючить билет в пьятсот франк?    

– Что  за вопрос? Но не такой я глупец!.. Вы ведь предлагаете мне эти деньги не затем,  чтобы исправить несправедливость судьбы?    

– Конечно,  нет. Ты виудиль мой тисяча франк. Даю тебе пьятсот франк. Будет тисяча пьятсот  франк, котори тебе даю.    

– Превосходно!  Вы мне даете ту тысячу франков, что я у вас взял, и к ней прибавляете еще  пятьсот франков…    

– Ферно, – сказал Нусинген, кивнув  головой.    

– Все  же это будет всего пятьсот франков, – сказал Контансон невозмутимо.    

– Котори  я дам?    

– Которые  я получу. Пусть так. Но в обмен на какую ценность дает господин барон этот билет?    

– В  Париш, я узналь, есть челофек, способный нахотить женшин, мой люпоф; и ти знай  адрес челофека… Атин слов, мастер шпионаш…    

– Правильно…    

– Дай  адрес и полючай пьятсот франк.    

– А  где они? – с живостью спросил Контансон.    

– Вот  он, – сказал  барон, вынимая из кармана билет.    

– За  чем же дело стало? Давайте, – сказал Контансон, протягивая руку.    

– Даю,  даю! Шелаю видеть этот челофек. Потом уше полючай теньги, потому мошно продавать  много адрес такой цена.    

Контансон  рассмеялся.    

– Собственно  говоря, вы вправе дурно обо мне думать, – сказал он, притворившись, что бранит  самого себя. – Чем пакостнее наше положение, тем больше оно обязывает к  безукоризненной честности. Послушайте-ка, господин барон, выложите шестьсот  франков, и я дам вам добрый совет…    

– Дай  и доферяй моя щедрость.    

– Я  рискую, – сказал Контансон, – но я веду крупную игру. Служа в  полиции, видите ли, надо работать тишком. Вы мне скажете: «Идем, едем!..» Вы  богаты, и вам кажется, что все подчиняется деньгам. Конечно, деньги кое-что  значат. Но, как говорят два или три умных человека из нашей братии, деньгами  можно купить только людей. А есть такое, о чем никто не думает и что купить  нельзя!.. Случая не купишь… Поэтому у опытных полицейских так не водится.  Захотите вы, например, показаться рядом со мной в карете. А нас кто-нибудь  встретит. Случай ведь может быть и за нас и против нас.    

– Ферно? – спросил барон.    

– А  как же, сударь! Подкова, найденная на мостовой, навела префекта полиции на след  адской машины. Послушайте-ка, ну вот подкатим мы нынешней ночью в фиакре к  господину Сен-Жермену, а ему будет так же неприятно увидеть нас у себя в доме,  как было бы неприятно вам, если бы вас увидели входящим в его дом.    

– Ферно! – сказал барон.    

– О!  Он лучший из лучших помощников знаменитого Корантена, правой руки Фуше и, как  говорят, его побочного сына, которого Фуше будто бы произвел на свет еще будучи  священником. Но, разумеется, все это глупости: Фуше умел носить звание  священника, как позже звание министра. Так вот! Этого человека, видите ли, вы  не заставите работать меньше чем за десять билетов по тысяче франков каждый.  Подумайте хорошенько… Но дело будет сделано, и хорошо сделано. Без сучка и  задоринки, как говорится. Я предупрежу господина Сен-Жермена, и он назначит вам  свидание в каком-нибудь укромном месте, где вас никто не увидит и не услышит,  потому что для него опасно заниматься полицейской работой ради частных  интересов. Что же вы хотите?.. Он человек отважный, король-человек! Человек,  который претерпел большие гонения, и все из-за того, что спас Францию! Так же  точно, как я, как все, кто спас Францию!    

– Карашо,  назначай час люпофни сфитань,  – сказал барон, довольный своей неумной шуткой.    

– Господин  барон, так и не пожелает меня поощрить? – сказал Контансон покорно и  вместе с тем угрожающе.    

– Шан! – крикнул барон садовнику. – Ступай  просить у Шорш тфацать франк и приноси их мне.    

– Ежели  господин барон не имеет иных сведений, кроме тех, что он мне дал, сомневаюсь,  может ли даже такой мастер, как господин Сен-Жермен, быть ему полезен.    

– У  меня есть тругие!  – отвечал барон с хитрым видом.    

– Имею  честь откланяться, господин барон, – сказал Контансон, получив двадцать  франков. – Буду иметь честь доложить Жоржу, где надлежит быть вечером  господину барону: хороший агент никогда не посылает записок.    

«Удивительно,  как эти молодцы догадливы, – сказал про себя барон. – В полиции  совсем как в делах!»    

Расставшись  с бароном, Контансон с улицы Сен-Лазар не спеша отправился на улицу Сент-Оноре,  в кафе «Давид»; заглянул в окно кафе, он увидел старика, известного под именем  папаши Канкоэля.    

Кафе  «Давид», находившееся на углу улицы Монэ и Сент-Оноре, пользовалось в тридцатые  годы нашего столетия своего рода известностью, которая, впрочем, ограничивалось  пределами квартала, называемого Бурдоне. Тут собирались престарелые, ушедшие на  покой негоцианты или крупные купцы, еще ворочающие делами: Камюзо, Леба,  Пильеро, Попино и кое-кто из домовладельцев, вроде дядюшки Молино. Тут можно  было порою встретить престарелого Гильома, приходившего сюда с улицы Коломбье.  Тут толковали о политике, но осторожно, в тесном кругу, потому что клиенты кафе  «Давид» придерживались либерального направления. Тут обсуждались местные  сплетни – так велика у людей потребность высмеивать своего ближнего! В этом  кафе, как и в прочих кафе, была своя достопримечательность в лице папаши  Канкоэля, завсегдатая кафе с 1811 года и столь явного единомышленника  собиравшихся тут честных обывателей, что в его присутствии велись самые  откровенные беседы на политические темы. Время от времени этот добродушный  старик, простоватость которого служила для посетителей кафе предметом  постоянных шуток, вдруг исчезал на месяц, на два; но отсутствие старика никого  не удивляло, его приписывали возрасту, ибо еще в 1811 году Канкоэлю было лет за  шестьдесят.    

– Что  случилось с папашей Канкоэлем? – спрашивали, бывало, буфетчицу.    

– Я  думаю, что в один прекрасный день мы узнаем о его смерти из Птит афиш, –  отвечала она.    

Папаша  Канкоэль своим произношением неуклонно удостоверял, откуда он родом: говорил эстукан  вместо истукан, эсобенный вместо особенный, турк вместо турок. Он  был из небогатых дворян, владельцев небольшого имения «Канкоэли», что на языке  некоторых провинций означает «майский жук», находившегося в департаменте  Воклюз, откуда он и приехал. В конце концов его стали называть попросту  Канкоэль вместо де Канкоэль, и добряк не обижался, ибо считал, что с  дворянством покончено в 1793 году; впрочем, он был младшим отпрыском младшей  ветви, и ленное владение принадлежало не ему. В наши дни одеяние папаши  Канкоэля показалось бы странным, но в 1811-1820 годах оно никого не удивляло.  Старик носил башмаки со стальными гранеными пряжками, шелковые чулки в синюю и  белую полоску, короткие панталоны из плотного шелка с овальными пряжками,  похожими по форме на пряжки башмаков. Белый расшитый жилет, потертый фрак из  зеленовато-коричневого сукна с металлическими пуговицами и сорочка с плиссированной,  заглаженной манишкой завершала его наряд. Между складок манишки поблескивал  золотой медальон, сквозь стеклышко которого виднелся сплетенный из волос  крошечный храм – одна из очаровательных, милых сердцу мелочей, действующих на  людей успокоительно по той же причине, по которой огородное чучело наводит ужас  на воробьев; большинство людей, подобно животным, пугается и успокаивается  из-за пустяков. Панталоны папаши Канкоэля поддерживались поясом, который,  согласно моде прошлого века, стягивался пряжкой под грудью. Из-за пояса свисали  составленные из нескольких мелких цепочек две стальные цепочки, на конце  которых болтался целый пучок брелоков. Белый галстук был застегнут сзади  маленькой золотой пряжкой. Наконец, на белоснежных, напудренных волосах еще в  1816 году красовалась муниципальная треуголка, точно такая, как у г-на Три,  председателя суда. Этот столь дорогой ему убор папаша Канкоэль заменил недавно  (добряк счел себя обязанным принести эту жертву своему времени) отвратительной  круглой шляпой, против которого не могло быть никаких возражений. Маленькая  косичка, перевязанная лентой, начертала на спине полукруг, присыпав этот жирный  след легким слоем пудры. Задержав взгляд на самой приметной черте его лица –  багровом и бугристом носе, поистине достойном возлежать на блюде с  трюфелями, – вы предположили бы, что у почтенного старца, совершенного  простака с виду, покладистый, добродушный характер, и вы были бы одурачены, как  и все в кафе «Давид», где никому и на ум не пришло бы исследовать лоб,  говорящий о наблюдаетельности, язвительный рот и холодные глаза этого старика,  вскормленного пороками, невозмутимого, как Вителлий[65], и обладавшего таким же,  как у него, словно чудом возродившимся, внушительным чревом. В 1816 году  молодой коммивояжер, по имени Годиссар, завсегдатай кафе «Давид», однажды к  полуночи напился допьяна в обществе отставного наполеоновского офицера. Он имел  неосторожность рассказать ему о тайном заговоре против Бурбонов, довольно  опасном и уже близком к цели. В кафе не было никого, кроме папаши Канкоэля,  дремавшего за своим столиком, двух сонных лакеев и буфетчицы. На другой день  Годиссара арестовали: заговор был раскрыт. Двое погибли на эшафоте. Ни  Годиссар, никто иной не заподозрили папашу Канкоэля в доносе. Слуг уволили,  посетители в продолжение года следили друг за другом, и все трепетали перед  полицией в полном единодушии с папашей Канкоэлем, который поговаривал о бегстве  из кафе «Давид», так был велик был его страх перед полицией.    

Контансон  вошел в кафе, спросил рюмочку водки, не взглянув даже на папашу Канкоэля, поглощенного  чтением газет; залпом осушил рюмку, он вынул золотой, полученный от барона, и позвал  слугу, три раза коротко постучав по столу. Буфетчица и слуга изучали монету с  вниманием, весьма оскорбительным для Контансона; но их подозрительность была  оправдана его внешностью, озадачившей всех завсегдатаев кафе. «Кражей или  убийством добыто это золото?» – промелькнуло в уме некоторых неглупых и  проницательных людей, с виду всецело занятых чтением газеты, но наблюдавших  поверх очков за новым посетителем. Контансон, который все видел и ничему не  удивлялся, обтер губы платком, заштопанным всего лишь в трех местах, получил  сдачу и, не оставив слуге ни сантима, положил все монеты в жилетный карман,  подкладка которого, некогда белая, теперь была черной, как сукно на его  панталонах.    

– Настоящий  висельник! – сказал папаша Канкоэль господину Пильеро, своему соседу.    

– Полноте! –  ответил громко, на все кафе, господин Камюзо, единственный, кто не выказал ни  малейшего удивления. – Ведь это Контансон, правая рука Лушара, нашего  торгового пристава. Эти шельмы, должно быть, нащупали кого-нибудь в квартале…    

Минут  через пятнадцать старик Канкоэль поднялся, взял зонтик и не спеша вышел.    

Не  следует ли объяснить, какой ужасный и темный человек скрывался под одеянием  папаши Канкоэля, подобно тому как под сутаной Карлоса таился Вотрен? Этот  южанин, родившийся в Канкоэлях, единственном владении его семьи, кстати,  довольно почтенной, носил имя Перад. Он действительно принадлежал к младшей  ветви рода Ла Перад, старинной, но бедной семьи, владеющей еще и поныне  маленьким участком земли Перадов. В 1772 году седьмой ребенок в семье, он, в  возрасте 17 лет, пришел пешком в Париж с двумя монетами по шести ливров в  кармане, побуждаемый пороками своего необузданного характера и горячим желанием  сделать карьеру, которое стольких южан бросает в столицу, едва им становится  ясно, что отчий дом никогда не обеспечит их состоянием, достаточным для  удовлетворения их страстей. Вся юность Перада станет понятной, если сказать,  что в 1782 году он был доверенным лицом, персоной в главном управлении полиции,  где его высоко ценили гг. Ленуар и Альбер, два последних ее начальника. Революция  упразднила полицию, она в ней не нуждалась. Шпионаж, в те времена почти  поголовный, именовался гражданской доблестью. Директория – правительство  несколько более упорядоченное, нежели Комитет общественного спасения – была  вынуждена восстановить полицию, и первый консул завершил ее созидание, учредив  префектуру и министерство полиции. Перад, человек с традициями, подобрал личный  состав совместно с неким Корантеном, человеком более молодым, но, кстати  сказать, гораздо более искусным, нежели сам Перад, снискавший, впрочем, славу  гения лишь в недрах полиции. В 1808 году огромные услуги, оказанные Перадом,  были вознаграждены назначением его на высокий пост главного комиссара полиции в  Антверпене. По мысли Наполеона, эта своего рода полицейская префектура  соответствовала министерству полиции, и ее миссией было наблюдать за  Голландией. По возвращении из похода, в 1809 году, приказом императорского  кабинета Перад под конвоем двух жандармов был доставлен на почтовых из  Антверпена в Париж и брошен в тюрьму Форс. Два месяца спустя он вышел из тюрьмы  под поручительство своего друга Корантена, подвергшись предварительно у  префекта полиции троекратному допросу, по шести часов каждый. Не была ли опала  Перада вызвана тем, что он с поразительной энергией помогал Фуше в обороне  берегов Франции, когда она подверглась нападению, вошедшему в историю под  именем Вальхернской экспедиции,[66]  и герцог Отрантский[67]  обнаружил способности, испугавшие императора? Во времена Фуше это было лишь  предположением; но теперь, когда всем уже известно, что именно произошло тогда  в совете министров, созванном Камбасересом, оно превратилось в уверенность.  Сраженные известием о попытке Англии отомстить Наполеону за Булонский поход[68] и  застигнутые этим событием врасплох, министры не знали, на что им решиться в  отсутствие своего повелителя, который засел тогда на острове Лобау и,  отрезанный от Франции, был обречен на гибель, как думала вся Европа. По общему  мнению, необходимо было послать к императору курьера, но один лишь Фуше дерзнул  предложить план военных действий, кстати, приведенный им в исполнение.  «Делайте, что хотите, – сказал ему Камбасерес, – но мне дорога моя  голова, поэтому я посылаю донесение императору». Известно, какой нелепый  повод был выдвинут императором по его возвращении в Государственном совете,  чтобы лишить милости министра и наказать его за спасение Франции в его  отсутствие. С того дня император к неприязни князя Талейрана[69] добавил неприязнь к себе  герцога Отрантского – двух видных политических деятелей, порожденных  Революцией, которые, возможно, спасли бы Наполеона в 1813 году. Чтобы отстранить  Перада, было выдвинуто пошлое обвинение во взяточничестве: он якобы поощрял  контрабанду, участвуя в дележе прибыли с крупными коммерсантами. Подобное  обвинение тяжело отозвалось на человеке, который за важные услуги был пожалован  командным жезлом главного комиссара антверпенской полиции. Этот искушенный в  своем деле человек владел тайнами всех правительств начиная с 1775 года, первых  дней его службы в главном управлении полиции. Император, считавший себя  достаточно сильным, чтобы не бояться возвышать полезных людей, однако ж не  принял во внимание ходатайство, с которым к нему позже обратились по поводу  этого человека, заслужившего репутацию самого верного, самого ловкого и самого  хитрого из тех неведомых гениев, на которых возложены заботы о безопасности  государства. Он думал, что возможно заменить Перада Контансоном, но Контансон в  то время бы всецело поглощен выгодными для себя поручениями Корантена.  Распутник и чревоугодник, Перад был тем более жестоко уязвлен, что в отношении  женщин он попал в положение пирожника-сластены. Порочные привычки стали его  второй натурой: он уже не мог обойтись без хорошего обеда, без азартной  игры, – короче, он не мог не жить этой лишенной показного блеска жизнью  вельможи, которую ведут все люди, облеченные властью и превратившие в  потребность чудовищные свои излишества. Он всегда жил расточительно, ел, как  хотел, прямо с блюда, и не стремился блистать в обществе, так как ни с ним, ни  с его другом Корантеном совсем не считались. Циник и острослов, он, помимо  того, любил свое ремесло: это был философ. Впрочем, шпион, какое бы положение в  полицейском механизме он ни занимал, подобно каторжнику, не может вернуться к  профессии честной и достойной. Однажды отмеченные, однажды занесенные в особые  списки, шпионы и осужденные законом приобретают, как и лица духовного звания,  некие неизгладимые черты. Есть люди, на которых лежит печать их роковой  судьбы, – ее на них накладывает общественное положение. На свое несчастье,  Перад страстно любил очаровательную девочку – он считал ее своей дочерью от  одной известной актрисы, которой он оказал услугу, за что целых три месяца она  дарила его своей признательностью. И вот Перад, выписавший ребенка из  Антверпена, очутился в Париже без всяких средств, получая лишь ежегодное  пособие в тысячу двести франков, назначенное полицейской префектуре старому  ученику Ленуара. Он поселился на улице Муано, в пятом этаже, в маленькой  квартире из пяти комнат, обходившейся в двести пятьдесят франков.    

Если  человеку суждено когда-нибудь ощутить пользу и сладость дружбы, то кому, как не  прокаженному духом, кого общество называет шпионом, народ – шпиком,  администрация – агентом? Итак, Перад и Корантен были друзьями, подобно Оресту и  Пиладу.[70]  Перад создал Корантена, как Вьен создал Давида,[71] но ученик быстро  превзошел своего учителя. Они провели сообща не одно дело. (См. Темное дело.)  Перад, гордый тем, что открыл таланты Корантена, вывел его в люди, уготовив ему  торжество. Он приневолил своего ученика обзавестись, в качестве удочки для  уловления мужчин, любовницей, которая презирала его. (См. Шуаны.) А  Корантену было тогда всего двадцать пять лет! Корантен, один из тех генералов,  чьим главнокомандующим являлся министр полиции, сохранил при герцоге де Ровиго высокий  пост, который занимал при герцоге Отрантском. Главное управление полиции  действовало тогда так же, как и полиция уголовная. В каждом более или менее  крупном деле давали, так сказать, подряд трем, четырем и даже пяти способным  агентам. Министр, осведомленный о каком-либо заговоре, кем-то и как-то  предупрежденный о готовящемся злодеянии, неизменно говорил одному из  начальствующих лиц полиции: «Сколько вам нужно, чтобы добиться такого-то  результата?» Корантен или Контансон, по зрелом размышлении, отвечали:  «Двадцать, тридцать, сорок тысяч франков». Затем, как только отдавался приказ  действовать, все средства и нужные люди предоставляли на выбор и усмотрение  Корантена или другого назначенного агента. Уголовная полиция действовала таким  же образом, когда в раскрытии преступлений принимал знаменитый Видок.    

Полиция  политическая, как и полиция уголовная, вербовала людей главным образом среди  агентов, внесенных в списки, постоянных, проверенных сотрудников, своего рода  солдат этой тайной армии, столь необходимой правительствам, вопреки пышным  фразам филантропов или моралистов невысокой морали. Но два или три генерала от  полиции того же покроя, что Перад и Корантен, облеченных чрезвычайным доверием,  пользовались правом привлекать к делу лиц, неизвестных полиции, однако ж с  обязательством отдавать отчет министру отчет в важных случаях. Итак, опытность  и проницательность Перада были чрезвычайно ценны для Корантена, и он, после  шквала 1810 года, приблизил к себе старого друга, постоянно с ним советовался и  охотно шел навстречу его нуждам. Корантен изыскал способ выхлопотать Пераду  пособие в размере тысячи франков в месяц. Со своей стороны Перад оказал  неоценимые услуги Корантену. В 1816 году Корантен в связи с раскрытием  заговора, в котором был замешан бонапартист Годиссар, попытался восстановить  Перада в должности чиновника главной полиции королевства, но кандидатура Перада  была отклонена неким влиятельным лицом. И вот почему. Стремясь упрочить свое  положение, Перад, Корантен и Контансон, подстрекаемые герцогом Отрантским,  организовали контрполицию для Людовика XVIII, в которой стали служить Контансон  и другие виднейшие агенты. Людовик XVIII умер, а с ним и тайны, оставшиеся не  раскрытыми для историков, даже наиболее осведомленных. Борьба главной полиции  королевства и контрполиции короля породили страшные деяния, тайну которых  хранят несколько эшафотов. Здесь не место углубляться в подробности этих событий,  да и нет для этого повода, ибо Сцены парижской жизни, не то, что Сцены  политической жизни; достаточно указать, каковы были средства существования  человека, которого в кафе «Давид» называли «папашей Канкоэлем», и те нити,  которыми он был связан с ужасной и темной властью полиции. С 1817 по 1822 год  Корантену, Контансону, Пераду и их агентам часто вменялось в обязанность  следить за самим министром. Этим можно объяснить, почему министерство отказалось  от услуг Перада и Контансона, на которых Корантен, без их ведома, направил  подозрение министров, желая привлечь к работе своего друга, когда ему  показалось, что восстановить его в должности невозможно. Тогда министры  возымели доверие к Корантену и поручили ему следить за Перадом, вызвав тем  улыбку Людовика XVIII. Таким путем Корантен и Перад оказались господами  положения. Контансон, с давних пор связанный с Перадом, по-прежнему служил ему.  Он предоставлял себя в распоряжение торговых приставов по приказанию Корантена  и Перада. В самом деле, оба эти генерала от полиции, побуждаемые тем особым  рвением, что внушается ремеслом, которому отдаешься с любовью, предпочитали  расставлять на все те места, где можно было почерпнуть богатые сведения, самых  искусных солдат. Притом пороки Контансона, его извращенные наклонности,  послужившие причиной более низкого служебного положения, чем у двух его друзей,  требовали столько денег, что он вынужден был браться за любую работу. Контансон,  не нарушая служебной тайны, сказал Лушару, что ему известен лишь один человек,  способный угодить банкиру Нусингену. Перад и в самом деле был единственным  агентом, который мог невозбранно заниматься сыском в пользу частного лица. Со  смертью Людовика XVIII Перад лишился не только всего своего влияния, но и  особых преимуществ личного шпиона его величества. Считая себя человеком  незаменимым, он по-прежнему вел широкий образ жизни. Женщины, хороший стол, а  также Иностранный клуб уничтожали всякую возможность экономии у этого человека,  обладавшего, как все порочные, люди железным организмом. Но с 1826 года по 1829  год, в возрасте чуть ли не семидесяти четырех лет, он, по его выражению, уже  шел на тормозах. Перад видел, как год от году уменьшается его благополучие. Он  присутствовал при похоронах полиции, он с грустью наблюдал, как правительство  Карла Х отрекалось от ее старых порядков. Палата депутатов от сессии к сессии  урезывала ассигнования, потребные для существования полиции, из ненависти к  подобному методу управления и ради желания улучшить нравы этого ведомства.  «Похоже на то, что они хотят готовить обед в белых перчатках», – сказал  Перад Корантену. В 1822 году Корантен и Перад уже предугадывали события 1830  года. Они знали о тайной ненависти Людовика XVIII к своему преемнику; в этой  ненависти, объяснявшей снисходительность короля к младшей ветви, и крылась  загадка его царствования.    

С годами  любовь Перада к побочной дочери возрастала. Ради нее он преобразился в буржуа,  ибо желал выдать Лидию за порядочного человека. Недаром он мечтал, особенно в  последние три года, получить видное и почетное место в префектуре полиции либо  в Управлении главной королевской полиции. Наконец он придумал должность,  насущная необходимость в которой, говорил он Корантену, рано или поздно  созреет. Он предлагал учредить при префектуре полиции так называемое справочное  бюро, как посредствующую инстанцию между собственно парижской полицией,  полицией уголовной и полицией королевства, и тем самым предоставить Главному  управлению полиции возможность пользоваться всеми этими распыленными силами.  Только один Перад в его возрасте, после пятидесяти пяти лет секретной службы,  мог быть звеном, связующим три полиции, мог, наконец, стать тем архивариусом, к  которому в известных случаях обращались бы за сведениями и Политика и  Правосудие. Таким путем Перад надеялся с помощью Корантена при первом удобном  случае поймать и мужа и приданое для своей Лидии. Корантен уже говорил по этому  поводу с начальником королевской полиции, не упоминая имени Перада, и  начальник, южанин, счел нужным внести его предложение на рассмотрение  префектуры.    

В ту  минуту, когда Контансон ударил трижды золотой монетой о стол, что означало:  «Мне надо с вами потолковать», патриарх полицейских агентов обдумывал следующую  задачу: «При помощи какого человека и чем именно можно заинтересовать нынешнего  префекта полиции и заставить его действовать?» А со стороны могло показаться,  что он с идиотским видом изучает Курье франсэ.    

«Наш  бедный Фуше, этот великий человек, умер! – мысленно говорил он, идя вдоль  улицы Сент-Оноре. – Бывшие посредники между Людовиком XVIII и нами в  опале! К тому же, как вчера сказал Корантен, никто не доверяет ни ловкости, ни  уму семидесятилетнего старца… Ах! Зачем я пристрастился к обедам у Вери, к  тонким винам… к песенкам вроде „Мамаша Годишон“… к игре, как только я при  деньгах! Чтобы завоевать положение, мало одного ума, как говорит Корантен,  надобно еще держать себя с умом! Наш дорогой господин Ленуар как будто напророчил  мне, когда, выслушав историю с ожерельем и узнав, что я не остался под кроватью  девицы Олива, сказал: „Вы никогда ничего не добьетесь!“    

Если  почтенный папаша Канкоэль (в доме так и звали его: «папаша Канкоэль»)  обосновался на улице Муано, в пятом этаже, поверьте, что он обнаружил в  устройстве и расположении квартиры немало особенностей, которые  благоприятствовали его ужасному занятию. Дом стоял на углу улицы Нев-Сен-Рох, и  с одной стороны соседей у него не было. Помимо того, что его надвое разделяла  лестница таким образом, что в каждом этаже оказались две совершенно уединенные  комнаты. Эти две комнаты были расположены в той половине дома, которая выходила  на улицу Нев-Сен-Рох. Над пятым этажом помещались мансарды, одна из них служила  кухней, а другую занимала единственная служанка папаши Канкоэля, по имени  Катт, – фламандка, выкормившая Лидию. Папаша Канкоэль устроил спальню в  первой из двух смежных комнат, а во второй кабинет. Задняя, капитальная стена  отделяла его от соседнего дома. Из окна, выходившего на улицу Муано, видна была  только глухая угловая стена противоположного дома. И так как между кабинетом и  лестницей находилась еще спальня Перада, друзья могли, не опасаясь посторонних  глаз и ушей, спокойно беседовать в этом кабинете, точно созданном для их  страшного ремесла. Из предосторожности Перад устроил в комнате фламандки настил  из соломы и, покрыв его толстым сукном, положил сверху чрезвычайно толстый  ковер, якобы желая угодить кормилице своего ребенка. Более того, он упразднил в  квартире камин и топил печь, труба которой выходила сквозь наружную стену на  улицу Сен-Рох. Затем он покрыл коврами паркет в своих комнатах, чтобы жильцы нижнего  этажа не могли уловить ни малейшего звука. Знаток в искусстве шпионажа, он раз  в неделю обследовал смежную стену, потолок и пол, делая вид, что он ведет  борьбу с докучными насекомыми. Будучи уверен, что тут он огражден от  соглядатаев и слушателей, Перад предоставлял этот кабинет Корантену в качестве  залы совещаний в тех случаях, когда тот не проводил их у себя. Квартира  Корантена была известна лишь начальнику королевской полиции и Пераду, и только  в особо важных случаях он принимал у себя лиц, представляющих министерство или  двор; но ни один агент, ни один подчиненный там не появлялся: дела, связанные с  их ремеслом, обсуждались у Перада. В этой неприглядной комнате в полной  безопасности составлялись планы действий, принимались решения, которые  послужили бы материалом для своеобразных летописей и занимательных драм, если  бы стены могли говорить. Тут, с 1816 по 1826 год, обсуждались дела огромной  важности. Отсюда тянулись нити тех роковых потрясений, которым суждено было  обрушиться на Францию. Тут в 1819 году Перад и Корантен, столь же  предусмотрительные, как Беляр, генеральный прокурор, но более осведомленные,  говорили между собой: «Если Людовик XVIII не решается нанести такой-то или  такой-то удар, если он не желает отделаться от такого-то принца, стало быть, он  ненавидит своего брата? Стало быть, он хочет оставить ему в наследство  революцию?»    

Дверь  Перада была снабжена грифельной доской, на которой время от времени появлялись  странные знаки и числа, написанные мелом. То был род сатанинской алгебры, смысл  которой был совершенно ясен для посвященных. Напротив скромного жилья Перада  находилась квартира Лидии, состоявшая из прихожей, маленькой гостиной, спальни  и туалетной комнаты. Входная дверь ее, как и у Перада, представляла собою целое  сооружение из двойного слоя крепких дубовых досок, между которыми был вставлен  железный лист девяти миллиметров толщиной, уснащенное замками и системой  крюков, отчего взломать его было бы так же трудно, как взломать двери тюрьмы. И  хотя дом этот с темными сенями, с бакалейной лавкой, был из тех домов, где не  водится привратника, Лидия могла чувствовать себя тут в полной безопасности.  Небольшая гостиная, спальня, с подвесными ящиками для цветов в окнах, были  по-фламандски опрятны и обставлены с некоторой роскошью. Кормилица-фламандка  находилась безотлучно при Лидии и называла ее дочуркой. Они обе аккуратно  посещали церковь, и благочестие их создало прекрасное мнение о папаше Канкоэле  у бакалейщика-роялиста, державшего лавку в этом же доме на углу улицы Муано и  Нев-Сен-Рох и занимавшего со всем своим семейством, прислугой, приказчиками  первый и второй этажи. В третьем этаже жил владелец дома, четвертый – уже лет  двадцать снимал шлифовщик драгоценных камней. У каждого из жильцов был ключ от  входной двери. Бакалейщица охотно принимала письма и пакеты, адресованные трем  мирным семействам, тем более что на двери бакалейной лавки висел почтовый ящик.  Без этого подробного описания иностранцы, и даже те из них, которые хорошо  знакомы с Парижем, не могли вообразить себе всю полноту покоя, заброшенности и  безопасности, преврашавщих этот дом в одну из достопримечательностей Парижа.  Папаша Канкоэль мог, начиная с полуночи, измышлять любые козни, принимать  шпионов, министров, женщин, девушек, будучи уверен, что никто этого не заметит.  Перад слыл превосходным человеком, который «и мухи не обидит!» – как говорила о  нем фламандка кухарке бакалейщика. Он ничего не жалел для своей дочери. Лидия,  пройдя школу музыки и Шмуке, настолько преуспела в ней, что могла заниматься и  композицией. Она умела рисовать сепией, гуашью, акварелью. По воскресеньям  Перад обедал с дочерью. В этот день старик всецело был отцом. Набожная, но  отнюдь не ханжа, Лидия говела на святой неделе и каждый месяц ходила к  исповеди. Однако ж она разрешала себе изредка пойти в театр. В хорошую погоду  она гуляла в Тюильри. В этом были все ее развлечения, ибо она вела самую  замкнутую жизнь. Лидия, обожавшая отца, совершенно не подозревала о его  зловещих талантах и темных занятиях. Ни единое желание не смутило чистой жизни  этого невинного существа. Стройная, красивая, как ее мать, с очаровательным  голосом, тонким личиком, обрамленным прекрасными белокурыми волосами, она  напоминала ангелов, скорее сотканных из воздуха, нежели облеченных плотью, с  картин живописцев средневековья, изображавших Святое семейство. Синие глаза ее,  казалось, изливали небесное сияние на каждого, кого она удостаивала взглядом.  От ее целомудренного наряда, чуждого крайностей моды, веяло духом  добропорядочности. Вообразите отцом этого ангела старого сатану, обретающего  новые силы в столь божественной близости, и вы получите представление о Пераде  и его дочери. Если бы кто-либо осквернил этот алмаз, отец изобрел бы для казни  нечестивца одну из тех адских ловушек, какие привели не одного несчастного на  эшафот во время Реставрации. Для Лидии и Катт, которую она называла няней, на  расходы по хозяйству было достаточно тысячи экю.    

Возвращаясь  домой, на улице Муано Перад увидел Контансона; он обогнал его, вошел наверх  первым и, услышав на лестнице шаги своего агента, впустил его к себе, прежде  чем фламандка успела высунуть нос из дверей кухни. Колокольчик, начинавший  звонить, как только открывалась решетчатая дверь в четвертом этаже, где жил  шлифовщик алмазов, извещал жильцов о том, что к ним кто-то идет. Само собой  разумеется, что после полуночи Перад обертывал ватой язычок колокольчика.    

– Что  за неотложное дело, Философ?    

«Философ»  было прозвище, данное Перадом Контансону и вполне заслуженное этим Эпиктетом  сыщиков.[72]  За именем «Контансон» скрывалось, увы! одно из древнейших имен нормадской  аристократии. (См. Братья утешения.[73])    

– А  то, что можно заработать тысяч десять.    

– О  чем идет речь? Политика?    

– Нет,  сущий вздор! О бароне Нусингене, вы его знаете; этот старый матерый волк совсем  взбесился: ему нужна женщина, которую он встретил в Венсенском лесу; надо ее  найти, или он умрет от любви… Мне сказал его лакей, что вчера был созван  консилиум… Я уже выманил у него тысячу франков на поиски этой принцессы.    

И  Контансон рассказал о встрече Нусингена и Эстер, прибавив, что барон получил  какие-то новые сведения.    

– Ладно, –  сказал Перад, – мы отыщем его Дульцинею; скажи барону, чтобы он приехал в  карете сегодня же вечером в Елисейские поля и ждал на углу авеню Габриель и  Мариньи.    

Перад  выпроводил Контансона и постучался к дочери условленным стуком. Он вошел к ней  с веселым видом: случай только что предоставил ему средство получить наконец  желанную должность. Поцеловав Лидию в лоб, он опустился в отличное  вольтеровское кресло и сказал ей:    

– Сыграй  мне что-нибудь!..    

Лидия  исполнила ему пьесу Бетховена для фортепиано.    

– Отлично  сыграно, моя козочка, – сказал он, притягивая к себе дочь. – Итак,  нам двадцать один год? Пора выходить замуж, ведь нашему папаше уже за  семьдесят…    

– Я  счастлива здесь, – отвечала она.    

– Ты  любишь только меня, такого безобразного, такого старого? – спросил Перад.    

– Но  кого же мне еще любить?    

– Я  обедаю с тобой, моя козочка, предупреди Катт. Я думаю, что наши дела наладятся,  я получу должность, подыщу тебе достойного мужа… Какого-нибудь славного и  даровитого молодого человека, которым в будущем ты могла бы гордиться…    

– Мне  встретился только один, кого я хотела бы назвать своим мужем…    

– Тебе  встретился… такой?    

– Да,  в Тюильри, – отвечала Лидия, – он проходил рука об руку с графиней де  Серизи.    

– Его  имя?    

– Люсьен  де Рюбампре!.. Мы с Катт сидели под липами, просто так. А рядом со мной две  дамы. Одна из них сказала: «Вот госпожа де Серизи и красавец Люсьен де  Рюбампре». Я взглянула на проходившую пару, о которой говорили эти дамы. «Ах,  милочка, – сказала другая дама, – есть же такие счастливицы!.. Такой  вот все прощается, потому что она урожденная де Ронкероль и ее муж пользуется  влиянием». «Но, милочка, – отвечала первая дама, – Люсьен ей дорого  обходится…» Что она хотела этим сказать, папа?    

– Пустая  светская болтовня, – отвечал дочери с самым добродушным видом  Перад. – Возможно, они намекали на какие-нибудь политические события.    

– Так  вот! Вы меня спросили, и я отвечаю. Если вы желаете выдать меня замуж, найдите  мне мужа, который был бы похож на этого молодого человека.    

– Глупенькая, –  отвечал отец. – Мужская красота не всегда признак порядочности. Юношам,  одаренным привлекательностью, все дается легко в начале их жизненного пути. Они  пренебрегают своими дарованиями, поощрение света их развращает, и позже они  дорого расплачиваются за это!.. Я хочу дать тебя в мужья такого человека,  которому мещане, богачи и глупцы не оказывают ни помощи, ни покровительства…    

– Кого  же, отец?    

– Безвестного  гения… Полно же, милая детка, я могу ведь перешарить все парижские чердаки и  выполнить твою программу; я найду для тебя человека, столь же прекрасного, как  тот бездельник, о котором ты мне говоришь, но человека с будущим, одного из  тех, кому уготованы слава и богатство… Ах! Вот о чем я не подумал! У меня  должен быть целый выводок племянников, и среди них может оказаться юноша,  достойный тебя!.. Я напишу или прикажу написать мне в Прованс!    

Странное  совпадение! Именно в этот час молодой человек, проделав долгий путь пешком из  департамента Воклюз и умирая от голода и усталости, входил через Итальянские  ворота в Париж, разыскивая своего дядюшку Перада. В воображении семьи, не  знавшей о судьбе этого дядюшки и уверившей себя, что он вернулся миллионером из  Индии, папаша Канкоэль являлся оплотом всех ее надежд. Вдохновившись этим  романом, сочиненным у камелька, внучатый племянник де Канкоэля, по имени  Тоедоз, препринял кругосветное путешествие в поисках сказочного дядюшки.    

Насладившись  радостями отцовства, которым он отдал несколько часов, Перад, вымыв и выкрасив  волосы (пудра была лишь маскировкой), облачившись в добротный синего сукна  сюртук, застегнутый до самого подбородка, накинув черный плащ, в высоких  сапогах на толстых подошвах, медленно прохаживался, снабженный личным  удостоверением полиции, по авеню Габриель, против садов Елисейского дворца  Бурбонов, где его и остановил Контансон, переодетый старой торговкой овощами.    

– Господин  де Сен-Жермен, – сказал ему Контансон, называя своего начальника его  боевой кличкой, – вы дали мне возможность заработать пятьсот финажек  (франков); но если я вас поджидаю здесь, так только для того, чтобы сказать вам  следующее: проклятый барон, прежде чем дать их мне, ездил за справками в заведение  (в префектуру).    

– Вероятно,  ты мне понадобишься, – отвечал Перад. – Повидайся с номерами седьмым,  десятым и двадцать первым, мы пустим их в дело так, что ни полиция, ни  префектура этого не заметят.    

Контансон  подошел к ним к карете, в которой господин Нусинген ожидал Перада.    

– Я  Сен-Жермен, – сказал южанин барону, подтянувшись до дверцы кареты.    

– Ну,  так садись в карет!  – отвечал барон, приказав кучеру ехать к Триумфальной арке на площади Этуаль.    

– Вы  ездили в префектуру, господин барон? Очень непохвально. Дозвольте узнать, что  вы сказали господину префекту и что он вам ответил? – спросил Перад.    

– Я  хотель дать пьятсот франк такой мошенник, как Гонданзон, и потому желаль знать,  какой он имей цена. Я говориль префект полицай, что желаль бы пользоваться агент  по фамиль Перат, в атин деликатни порушень, и желаль би иметь безгранишни  доферий… Префект говориль, что ти есть сами ловки агент и сами честни… Вот и  все.    

– Теперь,  когда господину барону открыли мое настоящее имя, он, возможно, соблаговолит  посвятить меня в суть дела?    

Барон,  пространно и многословно, с ужасным произношением польского еврея, поведал о  своей встрече с Эстер, воспроизвел крик гайдука на запятках кареты и рассказал  о тщетных попытках найти незнакомку; в заключение он сообщил о том, что случилось  накануне в его доме, о невольной улыбке Люсьена де Рюбампре и об уверенности  Бьяншона и некоторых денди, что между и этим молодым человеком и незнакомкой  существует близкая связь.    

– Послушайте,  господин барон, вы должны прежде всего вручить мне десять тысяч франков в счет  расходов, потому что для вас эта история – вопрос жизни; но так как ваша жизнь  – крупное предприятие, надо испробовать все, чтобы найти эту женщину. Ну и  попались же вы!    

– Та,  я попалься…    

– Если  понадобится больше, я вам скажу. Барон, доверьтесь мне, – продолжал  Перад, – я не шпион, как вы могли бы подумать… В тысяча восемьсот седьмом  году я был главным комиссаром полиции в Антверпене, и теперь, когда Людовик  Восемнадцатый умер, могу вам открыться: семь лет я руководил его контрполицией.  Стало быть, со мной не торгуются. Вы отлично понимаете, господин барон, что  нельзя составлять смету на покупку чужой совести, прежде чем изучишь дело.  Беспокоиться вам незачем, успех обеспечен. Но не думайте, что меня можно  удовлетворить какой-либо суммой, я желаю иного вознаграждения…    

– Натеюсь,  не королефство? –  сказал барон.    

– Для  вас это сущий пустяк.    

– Зогласен!    

– Вы  знаете Келлеров?    

– Одшень…    

– Франсуа  Келлер – зять графа де Гондревиля, и граф Гондревиль обедал у вас вчера со своим  зятем.    

– Кой  тьяволь вам это сказаль?..  – вскричал барон. – Ферно, набольталь Шорш!    

Перад  усмехнулся. У барона, уловившего его усмешку, зашевелились подозрения насчет  своего слуги.    

– Граф  де Гондревиль без труда может меня устроить на должность, которую я желаю  занять в префектуре; префекту полиции ровно через двое суток будет представлена  докладная записка по поводу утверждения этой должности, – сказал  Перад. – Похлопочите обо мне, добейтесь, чтобы де Гондревиль тоже вмешался  в это дело, и погорячее. Вот ваше вознаграждение за услугу, которую я вам  окажу. Для меня достаточно вашего слова, ибо, ежели вы ему измените, вы рано  или поздно проклянете день, когда вы родились на свет… Порукой слово Перада…    

– Я  даю вам честни слоф делайт все, что возмошно…    

– Если  бы я делал для вас только возможное, этого было бы недостаточно.    

– Карашо,  я действуй прямотушно!    

– Прямодушно…  Вот и все, о чем я прошу, – сказал Перад, – и прямодушие – это  единственный, хоть и несколько непривычный для нас подарок, которым мы можем  обменяться.    

– Прямотушно, – повторил барон. – Где  ви желайте зойти?    

– За  мостом Людовика Шестнадцатого.    

– За  мост! К Законодательни палат,  – сказал барон лакею, подошедшему к дверце кареты.    

«Теперь-то  она уже будет моя!..» – сказал себе барон, отъезжая.    

«Какая  насмешка судьбы! – думал Перад, идя пешком в Пале-Ройяль, где он хотел  попытать счастья в игре, чтобы утроить десять тысяч франков для приданого  Лидии. – Я принужден разбираться в делишках молодого человека, с первого  же взгляда обворожившего мою дочь. Он, верно, из тех мужчин, у которых сглаз  на женщин», – сказал он мысленно, употребляя одно из выражений особого  жаргона, который он ввел в обиход и который помогал ему и Корантену подытожить  свои наблюдения в форме, пусть нередко насилующей язык, зато тем самым  придающей ему силу и красочность.    

Когда  барон Нусинген воротился домой, его нельзя было узнать; он удивил жену и слуг;  он был румян, оживлен, даже весел.    

– Берегись,  акционеры! – сказал он дю Тийе Растиньяку.    

Вернувшись  из Оперы, все пили чай в малой гостиной г-жи Дельфины Нусинген.    

– Та, – сказал с улыбкой барон, уловив  шутку своего собрата, – я чуфстфуй шеланье делайт дела…    

– Стало  быть, вы виделись с вашей незнакомкой? – спросила г-жа Нусинген.    

– Нет, – отвечал он, – только  натеюсь видеться.    

– Любят  ли так когда-нибудь свою жену?.. вскричала г-жа Нусинген, ощутив легкую ревность  или притворяясь, что ревнует.    

– Когда  она будет в ваших руках, – сказал дю Тийе барону, – вы пригласите нас  отужинать с нею, ведь любопытно посмотреть на существо, которое могло вернуть  вам молодость.    

– Лутши  шедефр тфорени! –  отвечал старый барон.    

– Он  дает себя поймать, как мальчишка, – шепнул Растиньяк Дельфине.    

– Полноте!  Он достаточно богат, чтобы…    

– Чтобы  кое-что промотать, не так ли?.. – сказал дю Тийе, перебивая баронессу.    

Нусинген  ходил взад и вперед по гостиной, точно у него был зуд в ногах.    

– Вот  удачный момент обратиться к нему с просьбой заплатить ваши новые долги, –  шепнул Растиньяк на ухо баронессе.    

В ту же  самую минуту Карлос, преподавший последние наставления Европе, которой предстояло  сыграть главную роль в комедии, придуманной, чтобы одурачить Нусингена, выходил  исполненный надежд из дверей дома на улице Тетбу. До бульвара его сопровождал  Люсьен, весьма обеспокоенный видом этого полудемона, настолько изменившего свою  внешность, что даже он, Люсьен, узнал его только по голосу.    

– Где,  черт возьми, ты нашел женщину прекраснее Эстер? – спросил он своего  развратителя.    

– Милый  мой, в Париже такую не найдешь. Подобные краски не вырабатываются во Франции.    

– Послушай-ка,  я все еще ошеломлен… Венера Калипига сложена не лучше! За нее душу продашь… Но  где ты ее достал?    

– Она  самая красивая девушка в Лондоне. Напившись джина, она в припадке ревности  убила любовника. Любовник этот – отъявленный негодяй, от которого лондонская  полиция рада была избавиться. А чтобы дело забылось, девицу отослали на  некоторое время в Париж… Распутница получила отличное воспитание. Она дочь  какого-то министра, по-французски говорит, как парижанка. Она не знает и  никогда не узнает, зачем она тут. Ей сказали, что она может тянуть из тебя  миллионы, надо только тебе понравиться, но что ты ревнив, как тигр, почему ей и  предложили вести образ жизни Эстер. Она не знает твоего имени.    

– А  вдруг Нусинген предпочтет ее Эстер?    

– Ах,  вот до чего ты дошел!.. – вскричал Карлос. – Сегодня ты жаждешь того,  что тебя ужасало вчера. Будь покоен. У этой белокурой и белотелой девушки  голубые глаза, она полная противоположность прекрасной еврейке; но лишь глаза  Эстер способны взволновать такого растленного человека, как Нусинген. Ведь не  мог же ты скрывать от света дурнушку, черт возьми! Как только эта кукла сыграет  свою роль, я отправлю ее под охраной верного человека в Рим или в Мадрид, пусть  там разжигает страсти.    

– Если  она у нас недолгая гостья, – сказал Люсьен, – ворочусь к ней…    

– Ступай,  сын мой, забавляйся… Завтрашний день тоже в твоем распоряжении. А я подожду  одну особу, которой поручил следить за тем, что творится у барона Нусингена.    

– Кто  эта особа?    

– Любовница  его лакея; ведь надобно в любую минуту знать, что происходит у неприятеля.    

В  полночь Паккар, гайдук Эстер, встретился с Карлосом на мосту Искусств, наиболее  удобном месте в Париже, чтобы перекинуться словом, которое не должно быть  услышано. Разговаривая, гайдук смотрел в одну сторону, его хозяин – в другую.    

– Барон  ездил сегодня в префектуру, между четырьмя и пятью часами, – сказал  гайдук, – а вечером хвалился, что найдет женщину, которую он видел в  Венсенском лесу. Ему обещали.    

– За  нами будут следить! – сказал Карлос. – Но кто?    

– Уже  обращались к услугам Лушара, торгового пристава.    

– Бояться  его было бы ребячеством! – отвечал Карлос. – Мы должны опасаться  только охранного отделения и уголовного розыска, а раз они бездействуют, мы-то  уже можем действовать!..    

– Есть  еще кое-кто!    

– Кто  же?    

– Дружки  с лужка… Вчера я видел Чистюльку… Он затемнил одну семью, и у него  на десять тысяч рыжевья, пятифранковиками.    

– Его  арестуют, – сказал Жак Коллен. – Это убийство на улице Буше.    

– Ваш  приказ? – спросил Паккар почтительно: так, вероятно, держал себя маршал,  явившийся за приказаниями к Людовику XVIII.    

– Выезжать  каждый вечер в десять часов, – отвечал Карлос. – Рысью ехать в  Венсенский лес, в Медонские леса, в Виль д'Авре. Ежели будут следить,  преследовать, не мешай, будь податлив, разговорчив, продажен. Болтай про  ревность Рюбампре, который без ума от мадам и до смерти боится, как бы  не пронюхали важные господа, что любовница у него из тех самых…    

– Понятно!  Надо вооружиться?..    

– Отнюдь  нет! – с живостью сказал Карлос. – Оружие?.. А на что оно тебе?  Натворить бед? Забудь, что при тебе охотничий нож. Чего бояться, если ударом,  который я тебе показал, можно переломить ноги самому крепкому человеку?.. Если  можно вступить в драку с тремя вооруженными полицейскими в полной уверенности,  что двое будут уложены на месте, прежде чем они вытащат свои тесаки?.. Ведь при  тебе твоя палка!    

– Правильно! –  сказал гайдук.    

Паккар,  прозванный «старой гвардией», «стреляным воробьем», «молодчиной», –  человек с железными икрами, стальными бицепсами, итальянскими баками,  артистическим беспорядком волос, маленькой бородкой, с лицом, бесстрастным, как  у Контансона, скрывал горячность своего характера и щеголял осанкой полкового  барабанщика, отводившей от него все подозрения. Ни один висельник из Пуасси или  Мелена не мог бы состязаться с ним в чванстве и самовлюбленности. Джафар этого  Гарун-аль-Рашида каторги, он искренне восхищался им, как Перад восхищался  Корантеном. Сей долговязый колосс, неширокий в груди, без лишнего мяса на  костях, шагал на своих двух ходулях чрезвычайно важно. Никогда правая нога не  ступала, покуда правый глаз не исследовал окружающей обстановки спокойно и  молниеносно, как свойственно ворам и шпионам. Левый глаз брал пример с правого.  Шаг, взгляд, еще шаг, еще взгляд! Поджарый, проворный, готовый на все в любое  время, Паккар, умей он только справиться с заклятым врагом своим, под названием  напиток храбрецов, был бы, по словам Карлоса, совершенством, в такой  степени он обладал талантами, которые необходимы человеку, восставшему против  общества; владыке все же удалось убедить своего раба поддаваться вражьей  силе только по вечерам. Воротившись домой, Паккар поглощал текучее золото,  которое ему подносила маленькими порциями простоватая толстобрюхая девица из  Данцига.    

– Будем  глядеть в оба, – сказал Паккар, попрощавшись с тем, кого он называл своим духовником,  и надевая пышную шляпу с перьями.    

Таковы  были события, столкнувшие людей столь незаурядных, каждого в своей области, как  Жак Коллен, Перад и Корантен; им суждено было сразиться на том же поле боя и  развернуть свои таланты в борьбе, где каждым руководили его страсти или его  интересы. То было одно из безвестных, но грозных сражений, требующих столько  искусства, ненависти, гнева, увертливости, коварства, такого напряжения всех  сил, что их хватило бы на то, чтобы составить себе огромное состояние. Имена  людей и способы борьбы – все осталось тайной Перада и его друга Корантена,  помогавшему ему в этом предприятии, которое было для них детской игрой.  Поэтому-то история умалчивает о нем, как умалчивает об истинных причинах многих  революций. Но вот последствия.    

Пять  дней спустя после встречи господина Нусингена с Перадом в Елисейских полях, поутру,  человек лет пятидесяти, одетый в синий костюм довольно элегатного покроя, с  белым, как свинцовые белила, лицом, изобличающим дипломата, который ведет  светский образ жизни, вышел из великолепного кабриолета, с важным видом  государственного человека бросив вожжи подхватившему их выездному лакею. Он  спросил у слуги, стоявшего под перистилем, можно ли видеть барона Нусингена.  Лакей почтительно отворил перед ним роскошную зеркальную дверь.    

– Как  прикажете доложить, сударь?..    

– Доложите  господину барону, что прибыл человек с авеню Габриель, – отвечал  Корантен. – Но остерегайтесь говорить громко в присутствии лиц  посторонних: вы рискуете потерять место.    

Минутой  позже лакей воротился и проводил Корантена в кабинет барона через внутренние  покои.    

На  непроницаемый взгляд Корантена банкир ответил таким же взглядом, после чего они  учтиво поздоровались.    

– Господин  барон, – сказал Корантен, – я прибыл от имени Перада…    

– Превосхотно, – сказал барон, поднявшись,  чтобы запереть на задвижку обе двери.    

– Любовница  господина де Рюбампре живет на улице Тетбу, в прежней квартире мадемуазель де  Бельфей, бывшей любовницы господина де Гранвиля, генерального прокурора.    

– Ах!  Так плиско! –  вскричал барон. – Фот смешно!    

– Нетрудно  поверить, что вы без ума от этой обворожительной особы, мне доставило истинное  наслаждение на нее полюбоваться, – отвечал Корантен. – Люсьен так  ревнует эту девушку, что держит ее взаперти. И он горячо любим, потому что,  хотя вот уже четыре года, как она живет в квартире Бельфей, в той же обстановке  и в тех условиях, ни соседи, ни привратник, ни жильцы дома – никто ее ни разу  не видел. Принцесса совершает свои прогулки только ночью. Когда она выезжает,  занавески на окнах кареты опущены и на мадам густая вуаль. Но и помимо  ревности, у Люсьена есть причина скрывать эту женщину: он женится на Клотильде  де Гранлье, а кроме того, он близкий друг госпожи де Серизи. Натурально, он  дорожит и парадной любовницей и невестой. Стало быть, вы господин положения,  потому что Люсьен ради выгоды и тщеславия пожертвует своим удовольствием. Вы  богаты, речь идет о вашем последнем счастье, так не скупитесь! Действуйте через  горничную, вы добьетесь цели. Дайте служанке тысяч десять франков, она укроет  вас в спальне госпожи, и ваши расходы окуплены!    

Никакая  риторическая фигура не может передать отрывистую, четкую, не допускающую  возражений речь Корантена. Барон, видимо, уловил тон этой речи, и его  бесстрастное лицо выразило удивление.    

– Я  пришел просить у вас пять тысяч франков для моего друга, обронившего пять ваших  банковых билетов… Небольшая неприятность! – продолжал Корантен самым  повелительным тоном. – Перад чересчур хорошо знает свой Париж, чтобы  тратиться на объявления; он рассчитывает на вас. Но самое важное не это, –  небрежно заметил Корантен, как бы не желая придавать особого значения денежной  просьбе. – Ежели вы не хотите огорчений на закате ваших дней, добудьте для  Перада должность, о которой он вас просил, вам это ничего не стоит. Начальник  королевской полиции должен был вчера получить докладную записку по этому  поводу. Надо только, чтобы Гондревиль поговорил с префектом полиции. Так вот!  Скажите этому умнику, графу де Гондревилю, что он должен оказать услугу одному  из тех, кто его избавил от господ де Симез, и он примется действовать…    

– Фот,  сутарь, полючайт,  – сказал барон, вынув пять билетов по тысяче франков и передавая их Корантену.    

– У  горничной есть дружок, долговязый гайдук, по имени Паккар. Он живет на улице Прованс,  у каретника, и обслуживает господ, которые мнят себя вельможами. Верзила Паккар  сведет вас с горничной госпожи Ван Богсек. Наш пьемонтец весьма неравнодушен к  вермуту, каналья!    

Сообщение,  не без изящества оброненное, наподобие приписки к письму, видимо, и ценилось в  пять тысяч франков. Барон пытался разгадать, к породе каких людей принадлежал  Корантен; судя по его умственному развитию, он скорее походил на организатора  шпионажа, нежели на шпиона: и все же Корантен остался для него тем, чем для  археолога остается надпись, в которой недостает по меньшей мере трех четвертей  букв.    

– Как  сфать горнишна? –  спросил он.    

– Эжени, –  ответил Корантен и вышел, откланявшись барону.    

Барон  Нусинген, вне себя от радости, бросил дела, контору и воротился к себе в  счастливом расположении духа, точно двадцатилетний юноша, предвкушающий радость  первого свидания с первой возлюбленной. Барон взял из личной своей кассы все  тысячные билеты и положил их в карман фрака. Там было пятьдесят пять тысяч  франков, этой суммой он мог осчастливить целую деревню! Но расточительность  миллионеров может сравниться лишь с их жадностью к наживе. Как только дело  касается их прихотей, страстей, деньги для этих крезов ничто: и верно, им труднее  ощутить какое-либо желание, нежели добыть золото. Наслаждение – самая большая  редкость в этой жизни, богатой волнениями крупной биржевой игры, пресытившими  их черствые сердца. Один из богатейших парижских капиталистов, притом известный  своими причудами, встретил однажды на бульварах красивую юную работницу.  Гризетка, сопровождаемая матерью, шла, опираясь на руку молодого человека,  одетого с сомнительным щегольством и фатовски покачивавшего бедрами. Миллионер  с первого взгляда влюбляется в парижанку; он идет за ней следом, входит к ней в  дом; он требует, чтобы она рассказала о своей жизни, где балы в Мабиль  сменяются днями без куска хлеба, а забавы – тяжким трудом; он принимает в ней  участие и под монетой в сто су оставляет пять билетов по тысяче франков –  свидетельство щедрости, лишенной чести. На следующий день знаменитый обойщик  Брашон является за приказаниями к гризетке, отделывает квартиру, выбранную ею,  расходует на это тысяч двадцать франков. Работница предается радужным надеждам:  она одевает прилично мать, мечтает устроить своего бывшего возлюбленного в  контору страхового общества… Она ждет… день, два дня: потом неделю, две недели…  Она считает себя обязанной хранить верность, входит в долги. Капиталист,  вызванный в Голландию, забыл о работнице; он ни разу не взошел в рай, куда он  вознес ее; и, низвергнувшись оттуда, она пала так низко, как можно пасть только  в Париже. Нусинген не играл, Нусинген не покровительствовал искусствам,  Нусинген был чужд каких-либо причуд; стало быть, он должен был слепо отдаться  страсти к Эстер, на что и рассчитывал Карлос Эррера.    

Окончив  завтрак, барон послал за Жоржем, своим камердинером, и приказал ему пойти на  улицу Тетбу пригласить мадемуазель Эжени, служанку госпожи Ван Богсек, зайти к  нему в контору по важному делу.    

– Ти  провошай этот дефушек,  – прибавил он, – и потнимись в мой комнат. Говори, что он делайт себе  большой зостоянь.    

Жоржу  стоило немалых усилий убедить Европу-Эжени пойти к барону. Хозяйка, говорила  она, не разрешает куда-либо отлучаться, она может потерять место и т. д. Но  Жорж недаром превозносил свои услуги перед бароном, который дал ему сто  луидоров.    

– Если  мадам выедет нынешней ночью без горничной, – доложил Жорж своему  господину, у которого глаза сверкали, как карбункулы, – Эжени придет сюда  часов в десять.    

– Карашо!  Ти дольшен начинать одефать меня в тефять час… Причесивать, я шелай бить одшень  красиф… Думаю, что увишу моя люпофниц или теньги не есть теньги…    

С  двенадцати до часу барон красил волосы и бакенбарды. В девять часов барон,  принявший ванну перед обедом, занялся туалетом новобрачного, надушился,  разрядился в пух. Г-жа Нусинген, предупрежденная об этом превращении, доставила  себе удовольствие посмотреть на мужа.    

– Боже  мой! – сказала она. – Как вы потешны!.. Наденьте хотя бы черный  галстук вместо белого; ведь ваши бакенбарды от него кажутся еще жестче; притом,  это в стиле Империи, слишком по-стариковски, вы похожи на советника прежней  судебной палаты! Снимите алмазные запонки, ведь они по сто тысяч франков  каждая; ведь если эта обезьяна прельстится ими, у вас недостанет духа ей  отказать, а чем их дарить девке, лучше сделать мне серьги.    

Бедный  банкир, сраженный справедливостью замечаний жены, угрюмо повиновался.    

– Потешни!  Потешни!.. Я никогта не говориль потешни, когта фи одевалься зо всех сил тля  каспатин те Растиньяк.    

– Надеюсь,  вы никогда не находили меня потешной? Ну-ка, повернитесь!.. Застегните фрак  наглухо, кроме двух верхних пуговиц, как это делает герцог де Монфриньез.  Словом, старайтесь казаться моложе.    

– Сударь, –  сказал Жорж, – вот и мадемуазель Эжени.    

– До  сфидань, сутаринь,  – вскричал барон. Он проводил жену далее границы, разделявшей их личные покои:  он хотел быть уверенным, что она не подслушает разговора.    

Воротившись,  он с иронической почтительностью взял Европу за руку и провел в свою комнату:    

– Ну,  крошка мой, ви одшень сшастлив, потому услюжайт сами красиф женшин мира… Ваш  зостоянь сделан, только надо говорить в мой польз, держать мой интерес.    

– Вот  чего я не сделаю и за десять тысяч франков! – вскричала Европа. –  Поймите, господин барон, я прежде всего честная девушка…    

– Та!  Я желай карашо оплатить твой честность. Как говорят в коммерс, это редки слючай.    

– Но  это еще не все, – сказала Европа. – Если мосье придется мадам не по  вкусу, что вполне возможно, она разгневается и меня выгонят… А место дает мне  тысячу франков в год.    

– Даю  капиталь тисяча франк и еще тфацать тисяча. Полючай капиталь и ничефо не теряй.    

– Коли  на то пошло, папаша, – сказала Европа, – это порядком меняет дело.  Где деньги?    

– Фот, – отвечал барон, вынимая один за  другим банковые билеты.    

Он  примечал каждую искру, загоравшуюся в глазах Европы при виде каждого билета и выдававшую  ее алчность, о которой он догадывался.    

– Вы  оплачиваете место, но честность, совесть?.. – воскликнула Европа, подняв  свою лукавую мордочку и кидая на барона взгляд seria-buffa[74].    

– Софесть  стоит дешевле места; но прибавим пьят тисяча франк, – сказал барон, вынимая пять  тысячефранковых билетов.    

– Нет,  двадцать тысяч за совесть и пять тысяч за место, если я его потеряю…    

– Зогласен… – сказал он, прибавляя еще пять  билетов. – Но чтоби заработать билет, надо меня прятать в комнат твой  каспаша, ночью, когта он будет атин…    

– Если  вы мне обещаете никогда не проговориться о том, кто вас туда привел, я  согласна! Но предупреждаю: мадам необычайно сильна и любит господина де  Рюбампре как сумасшедшая; и дай вы ей миллион банковыми билетами, она ему не  изменит… Глупо, но такой уж у нее характер; когда она любит, она неприступнее  самой порядочной женщины, вот как! Если она едет кататься вместе с мосье, редко  случается, чтобы мосье возвращался обратно; нынче они выехали вместе, стало  быть, я могу вас спрятать в своей комнате. Если мадам вернется одна, я приду за  вами; вы обождете в гостиной; дверь в спальню я не закрою, а дальше… Черт  возьми! Дальше дело ваше… Будьте готовы!    

– Оттам  тебе тфацать тисяча франк в гостини… из рука в рука!    

– А-а! –  сказала Европа. – Так-то вы мне доверяете? Маловато…    

– Твой  будет иметь много слючай виудить у меня теньги… Мы будем знакоми…    

– Хорошо,  будьте на улице Тетбу в полночь; но в таком случае захватите с собой тридцать  тысяч франков. Честность горничной оплачивается, как фиакр, гораздо дороже  после полуночи.    

– Для  осторожность даю тебе чек на банк…    

– Нет,  нет, – сказала Европа, – только билетиками, или ничего не выйдет…    

В час  ночи барон Нусинген, спрятанный в мансарде, где спала Европа, терзался всеми тревогами  счастливого любовника. Он жил полной жизнью, ему казалось, что кровь его кипела  в жилах, а голова было готова лопнуть, как перегретый паровой котел.    

«Я  наслаждался душевно больше, чем на сто тысяч экю», – говорил он дю Тийе,  посвящая его в эту историю. Он прислушивался к малейшим уличным шумам и в два  часа ночи услышал, как со стороны бульвара подъезжает карета его любимой. Когда  ворота заскрипели на своих петлях, сердце у него стало биться так бурно, что  зашевелился шелк жилета: значит, он снова увидит божественное, страстное лицо  Эстер!.. В сердце отдался стук откинутой подножки и захлопнутой дверцы.  Ожидание блаженной минуты волновало его больше, чем если бы дело шло о потере состояния.    

– Ах! – вскричал он. – Фот  шизнь! Даже чересчур шизнь! Я не в зостоянь ничефо решительно.    

– Мадам  одна, спускайтесь вниз, – сказала Европа, показываясь в дверях. –  Главное, не шумите, жирный слон!    

– Жирни  злон! – повторил  он, смеясь и ступая словно по раскаленным железным брусьям.    

Европа  шла впереди с подсвечником в руках.    

– Терши,  считай, – сказал  барон, передавая Европе банковые билеты, как только они вошли в гостиную.    

Европа с  самым серьезным видом взяла тридцать билетов и вышла, заперев за собой дверь.  Нусинген прошел прямо в спальню, где находилась прекрасная англичанка.    

– Это  ты, Люсьен? – спросила она.    

– Нет,  прекрасни крошка!..  – вскричал Нусинген и не окончил.    

Он  остолбенел, увидев женщину, являвшую собою полную противоположность Эстер: белокурую,  а он томился по чернокудрой, хрупкую, а он боготворил сильную! Прохладную ночь  Британии вместо палящего солнца Аравии.    

– Послушайте-ка!  Откуда вы взялись? Кто вы? Что вам надо? – крикнула англичанка, напрасно  обрывая звонок, не издававший ни единого звука.    

– Я  замоталь зфонок, но не бойтесь… Я ушель… – сказал он. – Плакаль мои дрицать тисяча  франк! – Фи дейстфительно люпофниц каспатин Люсьен те Рюбампре?    

– Слегка,  мой племянничек, – сказала англичанка, отлично говорившая  по-французски. – Но кто фи такая? – сказала она, подражая выговору  Нусингена.    

– Челофек,  котори попалься!..  – отвечал он жалобно.    

– Разве  полючать красифи женшин это есть попалься? – спросила она, забавляясь.    

– Позфольте  мне посилать вам зафтра драгоценни украшений на память про барон Нюсеншан.    

– Не  знай! – сказала  она, хохоча как сумасшедшая. – Но драгоценность будет любезно принята, мой  толстяк, нарушитель семейного покоя.    

– Фи  меня будет помнить! До сфитань, сутаринь. Ви лакоми кусок, но я только бедни банкир,  которому больше шестесят лет, и ви заставляль меня почуфстфовать, как сильна  женшин, которую я люплю, потому ваш сферхчелофечни красота не мог затмевать ее…    

– Слюшай,  одшень миль, что фи это мне говориль,  – отвечала англичанка.    

– Не  так миль, как та, котори мне это внушаль…    

– Вы  говорили мне о дрицати тысячах франков… Кому вы их дали?    

– Ваш  мошенник горнична…    

Англичанка  позвонила. Европа не замедлила явиться.    

– О! –  вскричала Европа. – Чужой мужчина в комнате мадам!.. Какой ужас!    

– Давал  он вам тридцать тысяч франков, чтобы войти сюда?    

– Нет,  мадам. Мы обе вместе их не стоим…    

И Европа  принялась звать на помощь так решительно, что испуганный барон мигом очутился у  двери. Европа спустила его с лестницы…    

– Ах,  злодей! – кричала она. – Вы донесли на меня госпоже! Держи вора!  Держи вора!    

Влюбленный  барон, впавший в отчаяние, все же благополучно добрался до кареты, ожидавшей  его на бульваре; но он уже не знал, на какого шпиона ему теперь положиться.    

– Не  собирается ли мадам отнять у меня мои доходы? – вскричала Европа, вбегая  фурией в комнату.    

– Я  не знаю обычаев Франции, – сказала англичанка.    

– А  вот достаточно мне сказать мосье одно слово, и мадам завтра же выставят за  дверь, – дерзко отвечала Европа.    

– Этот  проклятый горнишна,  – сказал барон Жоржу, который, конечно, спросил своего господина, доволен ли  он, – стибриль мой дрицать тисяча франк… но это мой вина, мой большой  вина!    

– Стало  быть, туалет вам не помог, мосье? Черт возьми! Не советую, мосье, принимать попусту  эти аптечные лепешки.    

– Шорш!  Я умирай от горя… Чуфстфуй холод… Ледяной сердце… Нет больше Эздер, труг мой!    

В  трудных случаях Жорж всегда был верным другом своего господина.    

Два дня  спустя после этой сцены, о которой юная Европа рассказала испанцу, и гораздо забавнее,  нежели мы в своем повествовании, потому что рассказ свой она оживила мимикой,  Карлос завтракал наедине с Люсьеном.    

– Надобно,  мой милый, чтобы ни полиция, никто иной не совал носа в наши дела, – тихо  сказал он, прикуривая сигару о сигару Люсьена. – Это вредно. Я нашел  смелый, но верный способ успокоить нашего барона и его агентов. Ты пойдешь к  госпоже де Серизи, будешь с ней очень мил. Скажешь, как бы невзначай, что ты,  желая помочь Растиньяку, которому давно уже наскучила госпожа Нусинген,  согласился служить ему ширмой и прячешь его любовницу. Господин Нусинген, без  памяти влюбленный в женщину, которую прячет Растиньяк (это ее позабавит),  вздумал обратиться к услугам полиции, чтобы шпионить за тобой, а это, пусть ты  и неповинен в проделках твоего земляка, может отразиться на твоих отношениях с  семьей Гранлье. Ты попросишь графиню обещать тебе поддержку министра, ее мужа,  когда ты обратишься к префекту полиции. Попав на прием к господину префекту,  изложи свою жалобу, но как политический деятель, которому скоро предстоит  занять свое место в сложной государственной машине, чтобы стать одной из самых  важных ее пружин. Как человек государственный, оправдывай полицию, восхищайся  ею, начиная с самого префекта. Самые, мол, отменные механизмы оставляют  масляные пятна или осыпают вас искрами. Досадуй, но не чрезмерно. Не ставь  ничего в вину господину префекту, но посоветуй следить за подчиненными и вырази  сочувствие по поводу его неприятной обязанности побранить своих людей. Чем  мягче, чем обходительнее ты будешь, тем жестче поступит префект со своими  агентами. Тогда мы заживем спокойно и, наконец, привезем домой Эстер, которая,  верно, стенает как лань, в своем лесу.    

Должность  префекта в ту пору занимал бывший судейский чиновник. Префекты полиции из  бывших судейских всегда оказываются чересчур зелены. Будучи насквозь пропитаны  Правом и воображая себя блюстителями Законности, они не дают воли Самовластию,  зачастую неизбежному в критических обстоятельствах, когда действия префектуры  должны сходствовать с действиями пожарного, обязанного тушить пожар. В  присутствии вице-президента Государственного совета префект признал за полицией  больше оплошностей, чем их было в действительности, он сожалел о  злоупотреблениях, припомнил посещение барона Нусингена и его просьбу дать сведения  о Пераде. Префект, обещав укротить чересчур предприимчивых агентов,  поблагодарил Люсьена за то, что он обратился лично к нему, и уверил в  нерушимости тайны с таким видом, будто все для него было понятно в этой  альковной истории. Министр и префект обменялись пышными фразами о свободе  личности и неприкосновенности жилища, причем г-н де Серизи дал понять префекту,  что если высшие интересы королевства и требуют иногда тайного нарушения  законности, то применять это государственное средство в частных интересах –  преступно. На другой день, когда Перад шел в свое излюбленное кафе «Давид», где  он наслаждался созерцанием общества обывателей, как художник наслаждается  созерцанием распускающихся цветов, его остановил на улице жандарм, одетый в  штатское платье.    

– Я  шел к вам, – сказал он ему на ухо. – Мне приказано привести вас в  префектуру.    

Перад  взял фиакр и без малейших возражений поехал вместе с жандармом.    

Префект  полиции, который расхаживал перед зданием префектуры по аллее садика, тянувшегося  в те времена вдоль набережной Орфевр, накинулся на Перада, словно тот был  каким-нибудь смотрителем каторжной тюрьмы.    

– Не  без причины, сударь, вы с тысяча восемьсот девятого года отставлены от  административной должности… Разве вам неизвестно, какой опасности вы  подвергаете нас и себя?..    

Выговор  завершился громовым ударом. Префект сурово объявил бедному Пераду, что он не  только лишен ежегодного пособия, но к тому же будет находиться под особым  надзором. Старик принял этот душ с самым спокойным видом. Нет ничего  неподвижнее и безучастнее человека, сраженного несчастьем. Перад проиграл все  свои деньги. Отец Лидии рассчитывал на должность, а теперь он мог надеяться  лишь на подачки своего друга Корантена.    

– Я  сам был префектом полиции и отлично понимаю вас, – спокойно сказал старик  чиновнику, рисовавшемуся своим судейским величием и при этих словах  выразительно пожавшему плечами. – Все же дозвольте мне, ни в чем не  оправдываясь, заметить вам, что вы меня еще не знаете, – продолжал Перад,  бросив острый взгляд на префекта. – Ваши слова либо слишком жестки по  отношению к бывшему главному комиссару полиции в Голландии, либо недостаточно  суровы по отношению к простому сыщику. Однако ж, господин префект, –  прибавил Перад после короткого молчания, видя, что префект не отвечает, –  когда-нибудь вы вспомните о том, что я буду иметь честь сейчас вам сказать. Я  не стану вмешиваться в дела вашей полиции, не стану обелять себя, ибо в  будущем вы сумеете убедиться, кто из нас был в этом деле обманут: сегодня – это  ваш покорный слуга; позже вы скажете: «Это был я».    

И он  откланялся префекту, который стоял с задумчивым видом, скрывая свое удивление.  Он воротился домой, обескураженный, полный холодной злобы против барона  Нусингена. Только этот наглый делец мог выдать тайну, хранимую Контансоном,  Перадом и Корантеном. Старик обвинял банкира в желании, достигнув цели,  уклониться от обещанного вознаграждения. Одной встречи для него было  достаточно, чтобы разгадать коварство коварнейшего из банкиров. «Он от всех  отделается, даже от нас, но я отомщу, – говорил старик про себя. – Я  никогда ни о чем не просил Корантена, но я попрошу его помочь мне вытянуть все  жилы из этого дурацкого толстосума. Проклятый барон! Ты еще узнаешь, с кем  связался, когда в одно прекрасное утро увидишь свою дочь обесчещенной… Но любит  ли он свою дочь?..    

В этот  вечер, после катастрофы, уничтожившей все надежды Перада, он, казалось,  постарел лет на десять. Беседуя со своим другом Корантеном, он выложил ему все  свои жалобы, обливаясь слезами, исторгнутыми мыслью о печальном будущем,  которое он уготовил своей дочери, своему идолу, своей жемчужине, своей жертве  вечерней.    

– Мы  расследуем, в чем тут дело, – сказал Корантен. – Прежде всего надо  узнать, правда ли, что донес на тебя барон. Осмотрительно ли мы поступили,  понадеявшись на Гондревиля?.. Этот старый умник чересчур многим нам обязан,  чтобы не попытаться нас съесть; я прикажу также следить за его зятем Келлером,  он невежда в политике и чрезвычайно способен впутаться в какой-нибудь заговор,  направленный к свержению старой ветви в пользу младшей… Завтра я узнаю, что  творится у Нусингенов, видел ли барон свою возлюбленную и кто так ловко натянул  нам нос… Не унывай! Начнем с того, что префект долго не удержится… Время  чревато революциями, а революция для нас, что мутная вода, – в ней и рыбку  ловить.    

С улицы  послышался условный свист.    

– Вот  и Контансон! – сказал Перад, поставив на подоконник свечу. – И дело  касается меня лично.    

Минутой  позже верный Контансон предстал перед двумя карликами от полиции, которых он  почитал великанами.    

– Что  случилось? – спросил Корантен.    

– Есть  новости! Выхожу я из сто тринадцатого,[75]  где проигрался в пух. Кого же я вижу, сойдя в галереи? Жоржа! Барон его  прогнал, он подозревает, что Жорж – сыщик.    

– Вот  действие моей невольной улыбки, – сказал Перад.    

– О,  сколько я видел несчастий, причиненных улыбками!.. – заметил Корантен.    

– Не  считая тех, что причиняют ударом хлыста, – сказал Перад, намекая на дело  Симеза (См. Темное дело.) – Однако ж, Контансон, что случилось?    

– А  вот что! – продолжал Контансон. – Я развязал Жоржу язык, позволив  угостить себя рюмочками всех цветов, и он охмелел; что касается меня; то я,  должно быть, что-то вроде перегонного куба! Итак, наш барон, напичкавшись  султанскими лепешками, побывал на улице Тетбу. Он нашел там красавицу, о  которой вы знаете. Но его ловко разыграли: эта англичанка вовсе не его неизфестни!..  А он выложил тридцать тысяч франков, чтобы подкупить горничную. Глупец! Воображает  себя великим дельцом, потому что малые дела обделывает большими средствами; переверните  фразу, и вот вам задача, решение которой находит только умный человек. Барон  воротился в жалком состоянии. На следующий день Жорж, разыгрывая из себя  добродетель, сказал своему господину: «Зачем мосье прибегает к услугам людей,  по которым веревка плачет? Ежели бы мосье пожелал обратиться к моей помощи, я  нашел бы его незнакомку, ведь тех примет, которые даны мне господином бароном,  вполне для меня достаточно, я обшарю весь Париж». «Ступай, – сказал ему  барон. – Я тебя щедро вознагражу!» Жорж мне все это рассказал с самыми  потешными подробностями. Но… не знаешь, когда гром грянет! На другой день барон  получает анонимное письмо примерно такого содержания: «Господин Нусинген  умирает от любви к неизвестной женщине, он уже истратил много денег попусту;  ежели он пожелает, то может нынче же увидеть свою любовь… Для этого ему лишь  надо к полночи быть в конце моста Нейи и, позволив надеть себе повязку на глаза,  сесть в карету с гайдуком из Венсенского леса на запятках. Господин барон богат,  он может усомниться в чистоте наших намерений, поэтому мы не возражаем, если он  возьмет с собой своего верного Жоржа. Никого, кроме них, в карете не будет».  Барон вечером отправляется туда с Жоржем, ни слова Жоржу не говоря. Обоим  завязывают глаза и на голову набрасывают покрывало. Барон узнал гайдука. Через  два часа карета, которая несется, как карета Людовика XVIII (господь да упокоит  его душу! Знал толк в полиции этот король!), останавливается в лесу. С барона  снимают покрывало, и он видит в карете, остановившейся тут же, свою незнакомку,  которая… фюить!.. и поминай как звали. А карета привозит банкира (с такой же  скоростью, как Людовика XVIII) обратно к мосту Нейи, где его ожидает  собственная карета. В руках Жоржа оказывается записка, гласящая: «Сколько  билетов по тысяче франков господин барон ассигнует на то, чтобы быть  представленным незнакомке?» Жорж передает записку барону, а барон, заподозрив  Жоржа в сговоре либо со мною, либо с вами, господин Перад, выгоняет Жоржа. Ну и  болван банкир! Барону следовало выгнать Жоржа, но только после того, как он сам  бы ночеваль с неизфестни.    

– Жорж  видел женщину?.. – спросил Корантен.    

– Да, –  сказал Контансон.    

– Ну-у!  И какова она собой? – вскричал Перад.    

– О!  Жорж твердил только одно: истинное чудо красоты!..    

– Нас  разыгрывают плуты хитроумнее нас! – воскликнул Перад. – Эти мошенники  дорого продадут барону свою женщину.    

– Ja,  mein Herre! [76]  – отвечал Контансон. Потому-то, узнав, что вам устроили разнос в префектуре, я  заставил Жоржа проболтаться.    

– Желал  бы я узнать, кто меня одурачил, – сказал Перад. – Мы померялись бы с  ним оружием!    

– Нам  надо уподобиться мокрицам, – сказал Контансон.    

– Он  прав, – сказал Перад, – надо проскользнуть во все щели, подслушивать,  выжидать…    

– Мы  изучим этот способ, – согласился Корантен. – А покуда мне тут делать  нечего. Будь благоразумен, Перад! Мы должны по-прежнему повиноваться господину  префекту…    

– А  господину Нусингену полезно отворить кровь, – заметил Контансон.  – Слишком много у него тысячных билетов в венах…    

– Однако  ж в них было приданое Лидии! – шепнул Перад Корантену.    

– Контансон,  пора спать; пожелаем же нашему Пера… ду… ни пуха ни пера… да!    

– Сударь, –  сказал Контансон Корантену, едва они переступили порог, – какую забавную  разменную операцию учинил бы наш старик!.. Каково! Выдать замуж дочь ценою…  Ха-ха-ха! Каков сюжетик для премилой и назидательной пьесы под названием  «Приданое девушки»!    

– Ах,  как здорово все вы созданы, вся ваша братия!.. Какой тонкий слух у тебя! –  сказал Корантен Контансону. – Решительно, природа вооружает все виды своих  творений качествами, необходимыми для тех услуг, которых она ждет от них!  Общество – это вторая Природа!    

– Чрезвычайно  философское рассуждение, – воскликнул Контансон. – Профессор развил  из него целую теорию!    

– Будь  начеку! – усмехнувшись, продолжал Корантен, шагавший по улице рядом со шпионом. –  Примечай, как пойдут дела господина Нусингена с незнакомкой… в общих чертах…  мелочами не занимайся…    

– Поглядим,  не запахнет ли жареным! – сказал Контансон.    

– Такой  человек, как барон Нусинген, не может быть счастлив incognito, – продолжал  Корантен. – К тому же нам, для которых люди – лишь карты, не пристало  позволить нас обыграть!    

– Черта  с два! С таким же успехом может мечтать осужденный отрубить голову  палачу! – вскричал Контансон.    

– Вечно  у тебя на языке шуточка, – отвечал Корантен, не сдержав улыбки,  обозначившейся на этой гипсовой маске чуть заметными морщинками.    

Дело  было чрезвычайно важное само по себе, независимо от последствий. Если не барон  предал Перада, кому еще была нужда видеться с префектом полиции? Корантен  должен был выяснить, нет ли среди его людей предателей. Ложась спать, он  спрашивал себя о том же, о чем думал и передумывал Перад: «Кто ходил жаловаться  в префектуру?.. Чья любовница эта женщина?..» Таким образом, Жак Коллен, Перад  и Корантен, сами того не зная, шли навстречу друг другу; и несчастная Эстер,  Нусинген, Люсьен были обречены вступить в начавшуюся уже борьбу, которой  самолюбие, свойственное прислужникам полиции, должно было придать ужасающие  формы.    

Благодаря  ловкости Европы удалось расплатиться с самыми неотложными долгами из тех  шестидесяти тысяч долга, который тяготел над Эстер и Люсьеном. Доверие  заимодавцев нисколько не было нарушено. Люсьен и его соблазнитель получили  некоторую передышку. Как два затравленных хищных зверя, они, полакав воды у  края болота, могли опять рыскать дорогой опасностей, по которой сильный вел  слабого либо к виселице, либо к славе.    

– Нынче, –  сказал Карлос своему воспитаннику, – мы идем ва-банк, но, по счастью,  карты краплены, а понтеры желторотые!    

В  последнее время Люсьен, покорный наказу страшного наставника, усердно посещал  г-жу де Серизи. Это должно было отвести от Люсьена всякое подозрение в том, что  его любовница – продажная девка. Впрочем, в любовных утехах, в увлекательной  светской жизни он черпал забвение. Повинуясь мадемуазель Клотильде Гранлье, он  встречался с нею лишь в Булонском лесу и Елисейских полях.    

На  другой день после заключения Эстер в доме лесничего ее посетил ужасный и  загадочный человек, угнетавший ее душу, и предложил ей подписать три вексельных  бланка, на которых стояли зловещие слова: Обязуюсь уплатить шестьдесят тысяч  франков – на первом; обязуюсь уплатить сто двадцать тысяч франков –  на втором; обязуюсь уплатить сто двадцать тысяч франков – на третьем. На  триста тысяч франков обязательств! Поставив слово расписываюсь, вы даете  обычную долговую расписку. Слова обязуюсь уплатить превращают ее в  вексель и принуждают подписавшегося к платежу под страхом ареста. Эти слова  навлекают на того, кто опрометчиво поставит под ними свою подпись, пять лет  тюрьмы – наказание, почти никогда не налагаемое судом исправительной полиции и  применяемое уголовным судом лишь к злодеям. Закон об аресте за неуплату долгов  – пережиток варварства, сочетающий глупость и драгоценное свойство быть бесполезным,  поскольку плуты всегда вне пределов его досягаемости. (См. Утраченные  иллюзии.)    

–  Надо, – сказал испанец Эстер, – помочь Люсьену выпутаться из  затруднения. Правда, у нас довольно много долгов, но, может статься, эти триста  тысяч нас выручат.    

Карлос,  пометив векселя задним числом, месяцев на шесть ранее, перевел их на Эстер, как  на плательщика, от лица некоего человека, не оцененного по достоинству  исправительной полицией, похождения которого, наделавшие в свое время немало  шума, скоро забылись, заглушенные бурей великой июльской симфонии 1830 года.    

Молодой  человек, отважнейший из проходимцев, сын судебного исполнителя в Булони, близ  Парижа, носил имя Жорж-Мари Детурни. Отец, вынужденный около 1824 года продать  свою должность при малоблагоприятных обстоятельствах, оставил сына без всяких  средств, предварительно дав ему блестящее воспитание, на котором помешались  мелкие буржуа! В двадцать три года молодой и блестящий питомец юридического  факультета уже отрекся от отца, напечатав на визитных карточках свою фамилию  следующим образом:    

     

Жорж  д'Этурни.    

     

Карточка  сообщала его личности аромат аристократизма. Этот денди имел дерзость завести  тильбюри, грума и часто посещать клубы. Все объяснялось просто: наперсник  содержанок, он играл на бирже, располагая их средствами. В конце концов он  предстал пред судом исправительной полиции по обвинению в пользовании чересчур  счастливыми картами. Сообщниками его были совращенные им молодые люди, его  приверженцы, обязанные ему чем-либо, шалопаи того же разбора. Принужденный  бежать, он пренебрег обязательством оплатить разницу на бирже. Весь Париж,  Париж биржевых хищников, крупных промышленников, завсегдатаев клубов и  бульваров, еще и теперь содрогается при воспоминании об этом двойном  мошенничестве.    

В дни  своего великолепия Жорж д'Этурни, красавец собою и, в общем, славный малый, щедрый,  как предводитель воровской шайки, покровительствовал Торпиль в продолжение  нескольких месяцев. Лжеиспанец основал свой расчет на коротких отношениях Эстер  с прославленным мошенником, что нередко наблюдается среди женщин этого сорта.    

Жорж  д'Этурни, честолюбец, осмелевший от успехов, взял под свою защиту человека, прибывшего  из глубокой провинции обделывать свои дела в Париже и обласканного либеральной  партией за то, что мужественно переносил гонения во время борьбы прессы против  правительства Карла Х, свирепость которого умерилась при министерстве  Мартиньяка. Тогда-то и был помилован г-н Серизе, этот ответственный редактор,  прозванный «Отважный Серизе».    

И вот  Серизе, якобы поддерживаемый верхами левой, основывает торговый дом, объединивший  собою и коммерческое агенство, и банк, и комиссионную контору. В торговом мире  это то же самое, что прислуга за все, как она именуется в объявлениях Птит  афиш. Серизе был чрезвычайно счастлив связаться с Жоржем д'Этурни, который  завершил его развитие.    

Эстер,  на основании анекдота о Нинон, могли считать верной хранительницей части состояния  Жоржа д'Этурни. Передаточная надпись на вексельном бланке, сделанная Жоржем  д'Этурни, обратила Карлоса Эррера в обладателя ценностей собственного  производства. Этот подлог становился совершенно безопасным с той минуты, когда  кто-либо, будь то мадемуазель Эстер или кто иной вместе нее, мог или вынужден  был заплатить. Собрав сведения о торговом доме Серизе, Карлос признал в его  владельце одну из темных личностей, решивших составить себе состояние, но…  законно.    

Серизе,  подлинный хранитель состояния д'Этурни, был обеспечен солидными суммами,  вложенными в биржевую игру на повышение и позволявшими ему выдавать себя за  банкира. Так ведется в Париже: презирают человека, но не его деньги.    

Карлос  отправился к Серизе с намерением воспользоваться его услугами, потому что он случайно  оказался обладателем всех тайн этого достойного соратника д'Этурни.    

Отважный  Серизи жил во втором этаже, на улице Гро-Шене, и Карлос, таинственно приказавший  доложить, что он пришел от имени Жоржа д'Этурни, войдя в скромный кабинет,  увидел мнимого банкира, бледного от страха. Это был низенький человек с  белокурыми редкими волосами, в котором Карлос, по описанию Люсьена, узнал того,  кто предал Давида Сешара.    

– Мы  можем тут говорить спокойно? Нас не подслушают? – обратился к нему  испанец, теперь превратившийся в англичанина, рыжеволосого, в синих очках,  столь же опрятного, столь же пристойного, как пуританин, направляющийся в  церковь.    

– К  чему эти предосторожности, сударь? – спросил Серизе. – Кто вы такой?    

– Вильям  Баркер, заимодавец господина д'Этурни; но я могу, ежели вы этого желаете, доказать  необходимость запереть двери. Мы знаем, сударь, каковы были ваши отношения с  Пти-Кло, Куэнте и Сешарами из Ангулема…    

Услышав  эти слова, Серизе кинулся к двери, притворил ее, подбежал к другой двери, выходившей  в спальню, запер ее на засов, бросив незнакомцу: «Тише, сударь!» Затем,  пристально вглядываясь в мнимого англичанина, он спросил:    

– Что  вам от меня нужно?    

– Боже  мой! – продолжал Вильям Баркер. – Каждый за себя в этом мире. У вас  капиталы этого бездельника д'Этурни… Успокойтесь, я пришел не для того, чтобы  их у вас требовать; но по моему настоянию этот мошенник, который, между нами  говоря, заслуживает веревки, передал мне вот эти ценные бумаги, сказав, что  есть кое-какая надежда их реализовать; а так как я не хотел предъявлять иск от  своего имени, он сказал, что вы не откажете мне в вашем.    

Серизе  посмотрел на векселя и сказал:    

– Но  его уже нет во Франкфурте…    

– Я  это знаю, – отвечал Баркер, – однако ж он мог еще быть там, когда  переводил векселя на меня.    

– Но  я не желаю нести за них ответственность, – сказал Серизе.    

– Я  не прошу у вас жертвы, – продолжал Баркер, – вам ведь могут поручить  их принять, вы и предъявите векселя к уплате, ну, а я берусь произвести  взыскание.    

– Я  удивлен таким недоверием ко мне со стороны д'Этурни, – продолжал Серизе.    

– Зная  его положение, – отвечал Баркер, – нельзя его порицать за то, что он  припрятал деньги в разных местах.    

– Неужто  вы думаете?.. – спросил этот мелкий делец, возвращая мнимому англичанину  векселя, подписанные им по всем правилам.    

– Я  думаю, что вы, конечно, сбережете его капиталы! – сказал Баркер. –  Уверен в том! Они уже брошены на зеленое сукно биржи.    

– Мое  личное состояние зависит…    

–… от  того, удастся ли вам создать видимость их потери, – сказал Баркер.    

– Сударь!.. –  вскричал Серизе.    

– Послушайте,  дорогой господин Серизе, – сказал холодно Баркер, перебивая Серизе. –  Вы оказали мне услугу, облегчив получение денег у должника. Будьте любезны  написать письмо, в котором вы сообщаете, что передаете мне эти ценные бумаги,  учтенные в пользу д'Этурни, и что судебный исполнитель при взыскании обязан  считать предъявителя письма владельцем этих трех векселей.    

– Угодно  вам назвать себя?    

– Никаких  имен! – отвечал английский капиталист. – Пишите: «Предъявитель  сего письма и векселей…» Ваша любезность будет хорошо оплачена…    

– Каким  образом?.. – спросил Серизе.    

– Одним-единственным  словом. Вы ведь не собираетесь покинуть Францию, не так ли?    

– О  нет, сударь!    

– Так  вот, Жорж д'Этурни никогда не воротится во Францию.    

– Почему?    

– Как  мне известно, человек пять собираются его прикончить, и он об этом знает.    

– Теперь  я понимаю, почему он просит у меня денег на дешевый товар для Индии! –  вскричал Серизе. – Но, к несчастью, он надоумил меня вложить все  сбережения в государственные процентные бумаги. Мы уже должны разницу  банкирскому дому дю Тийе. Я еле перебиваюсь.    

– Выходите  из игры!    

– О!  Если бы я знал обо всем этом раньше! – вскричал Серизе. – Я упустил  целое состояние…    

– Еще  одно слово! – сказал Баркер. – Молчание… вы способны его хранить… И –  в чем я менее уверен – верность! Мы еще увидимся, и я вам помогу составить  состояние.    

Заронив  надежду в эту грязную душу и тем самым надолго заручившись его молчанием,  Карлос, под видом того же Баркера, отправился к судебному исполнителю, человеку  надежному, и поручил ему добиться судебного решения против Эстер.    

– Вам  заплатят, – сказал он исполнителю. – Это дело чести! Мы хотим лишь  держаться закона.    

В  коммерческом суде в качестве представителя мадемуазель Эстер выступал  поверенный, приглашенный Баркером, так как он желал, чтобы в решении суда  отразились прения сторон. Судебный исполнитель, памятуя о просьбе действовать  учтиво, взял дело в свои руки и пришел сам наложить арест на имущество в улице  Тетбу, где был встречен Европой. Как только приговор о принудительном взыскании  был объявлен, над Эстер нависла реальная угроза в виде трехсот тысяч  неоспоримого долга. Вся эта история не потребовала от Карлоса особой  изобретательности. Подобный водевиль с мнимыми долгами в Париже разыгрывается  чрезвычайно часто. Там существуют подставные Гобсеки, подставные Жигонне;  за известное вознаграждение они соглашаются участвовать в таком казусе,  потому что их забавляют эти грязные проделки. Во Франции все, что ни делается,  делается со смехом, даже преступление. Так совершаются вымогательства, когда  строптивые родители или жадная скупость вынуждены уступить перед острой  необходимостью или мнимым бесчестием. Максим де Трай весьма часто прибегал к  этому средству, заимствованному из старинного репертуара. Однако ж Карлос  Эррера, желавший сберечь честь своего сана и честь Люсьена, воспользовался  подлогом вполне безопасным и слишком вошедшим в практику, чтобы им  заинтересовалось правосудие. Близ Пале-Рояля существует, говорят, биржа, где  торгуют поддельными векселями, где за три франка вам продают подпись.    

Прежде  чем завести речь об этих ста тысячах экю, предназначенных стоять на страже у дверей  спальни, Карлос твердо решил принудить господина Нусингена предварительно  уплатить еще сто тысяч франков. И вот каким путем.    

Азия,  разыгрывая, по его приказанию, роль старухи, осведомленной о делах прекрасной  незнакомки, явилась к влюбленному барону. И по сей день художники, изображающие  нравы, выводят на сцену многих ростовщиков, но они забывают с современной  ростовщице, госпоже Сводне, личности чрезвычайно любопытной, именуемой  для пристойности торговкой подержанными вещами, роль которой могла  сыграть свирепая Азия, владелица двух лавок – одной у Тампля, другой на улице  Сен-Марк, которыми управляли две преданные ей женщины. «Ты опять влезаешь в  одежку госпожи де Сент-Эстев», – сказал ей Эррера. Он пожелал видеть, как  оделась Азия. Мнимая сводня явилась в шелковом, затканном цветами платье,  ведущем свое происхождение от занавесок, украденных из какого-нибудь  опечатанного будуара, в шали, бывшей когда-то кашемировой, а теперь изношенной,  непригодной для продажи и кончающей свое существование на плечах подобных  женщин. На ней был воротничок из великолепных, но расползающихся кружев и ужасная  шляпа; зато она была обута в туфли из ирландской кожи, из которых ее толстая  нога выпирала, точно подушка в наволочке из черного прозрачного шелка.    

– А  какова пряжка на поясе! – сказала она, указывая на подозрительное  ювелирное изделие, украшавшее ее объемистый живот. – Какой вкус! А мой турнюр…  Как он мило уродует меня! О, мадам Нуррисон меня лихо одела!    

– Будь  льстива, для начала, – сказал ей Карлос, – будь настороже, будь  недоверчива, как кошка; главная твоя задача – пристыдить барона за то, что он  обратился к помощи полиции, но и виду не подавай, что ты боишься их агентов.  Короче, дай понять клиенту более или менее ясно, что никакая полиция не  пронюхает, где спрятана красавица. Заметай хорошенько следы… А когда барон даст  тебе право хлопать его по животу, называть старым греховодником, стань  дерзкой, понукай им как лакеем.    

Нусинген,  испуганный угрозами никогда более не увидеть сводни, если он прибегнет хоть к  малейшей слежке, тайком встречался с Азией, посещая по пути на биржу убогую  квартиру на втором этаже на улице Нев-Сен-Марк. О, эти грязные тропы,  исхоженные, и с каким наслаждением, влюбленными миллионерами! Парижские  мостовые знают об том. Г-жа де Сент-Эстев, то обнадеживая барона, то повергая  его в отчаяние, достигла того, что он пожелал любой ценой знать все,  касающееся незнакомки!..    

Тем  временем судебный исполнитель действовал, и весьма успешно, ибо со стороны  Эстер не встречал никакого противодействия. Он выполнил поручение в законный  срок, не опоздав ни на один день.    

Люсьен,  направляемый своим советчиком, посетил раз пять или шесть сен-жерменскую затворницу.  Жестокий исполнитель всех этих коварных умыслов почел свидания необходимыми для  Эстер, опасаясь, чтобы не увяла ее красота, ставшая их капиталом. Когда  наступило время покинуть дом лесничего, он вывел Люсьена и бедную куртизанку на  пустынную дорогу, откуда был виден Париж и где их никто не мог услышать. Они  сели на ствол срубленного тополя, и в свете восходящего солнца перед ними  открылся великолепнейший в мире пейзаж с водами Сены, Монмартром, Парижем и  Сен-Дени на горизонте.    

– Дети  мои, – сказал Карлос, – ваш сон окончился. Ты, моя крошка, не увидишь  более Люсьена; а если и увидишь, помни, что встречалась с ним пять лет назад, и  то лишь мимолетно.    

– Вот  и пришла моя смерть! – сказала она, не уронив ни одной слезы.    

– Полно,  уже пять лет, как ты больна, – продолжал Эррера. – Вообрази, что у  тебя чахотка, и умирай, не докучая нам твоими стенаниями. Но ты убедишься, что  еще можешь жить, и даже очень хорошо! Оставь нас, Люсьен, ступай собирать сонеты, –  сказал он, указывая на ближайший луг.    

Люсьен  кинул на Эстер жалобный взгляд, присущий людям безвольным и алчным, с чувствительным  сердцем и низкой натурой. Эстер в ответ склонила голову, точно желая сказать:  «Я выслушаю палача, чтобы знать, как мне лечь под топор, и у меня достанет  мужества достойно умереть». В этом движении было столько изящества и столько  отчаяния, что поэт зарыдал; Эстер подбежала к нему, сжала его в объятиях,  губами осушила его слезы и сказала: «Будь покоен!», так, как говорят в бреду, с  горящими глазами и лихорадочными движениями.    

Карлос  начал излагать точно, без обиняков, зачастую грубо называя вещи своими именами,  безвыходность Люсьена, отношение к нему в доме де Гранлье, стал рисовать  картины прекрасной жизни, уготованной ему, если он восторжествует; наконец он  поставил Эстер перед необходимостью принести себя в жертву ради этого  блистательного будущего.    

– Что  я должна сделать? – воскликнула она в крайнем возбуждении.    

– Слепо  повиноваться мне, – сказал Карлос. – Какие причины вам жаловаться? В  вашей воле избрать себе завидную участь. Ваш путь – путь Туллии, Флорины, Мариетты  и Валь-Нобль, ваших прежних приятельниц; вы станете любовницей богача, не любя  его. Если наши замыслы осуществятся, ваш возлюбленный будет достаточно богат,  чтобы сделать вас счастливой…    

– Счастливой! –  повторила она, поднимая глаза к небу.    

– Вы  провели в раю четыре года, – продолжал он. – Разве нельзя жить  воспоминаниями?..    

– Повинуюсь  вам, – отвечала она, утирая навернувшиеся слезы. – Об остальном не  тревожьтесь! Вы сами сказали, что моя любовь – болезнь – болезнь смертельная.    

– Это  еще не все, – снова заговорил Карлос. – Вы должны сохранить вашу  красоту. Вам двадцать два года, ваша красота в расцвете, этим вы обязаны вашему  счастью. Короче, превратитесь снова в Торпиль, проказницу, расточительницу,  коварную, безжалостную к миллионеру, которого я отдаю на вашу волю. Послушайте!  Этот человек – крупный биржевой хищник, он чужд жалости, он разжирел на  средства вдов и сирот, будьте мстительницей! Азия приедет за вами в фиакре, и  нынче же вечером вы воротитесь в Париж. Дать повод для подозрения, что вы четыре  года были в связи с Люсьеном, значит пустить ему пулю в лоб. Если спросят, где  же вы были все это время, отвечайте, что вас увез англичанин, чрезвычайно  ревнивый, и вы совершили с ним длительное путешествие. Когда-то у вас доставало  ума нести всякий вздор, восстановите свои способности…    

Случалось  ли вам когда-либо видеть сверкающий золотом, парящий в небесах бумажный змей,  гигантскую бабочку детства?.. Дети на миг забывают о веревке, прохожий ее  обрывает, метеор, как говорят школьники, клюет носом и падает с  головокружительной быстротой на землю. Так было с Эстер, когда она слушала  слова Карлоса.    

 ЧАСТЬ II    

Во что любовь обходится  старикам    

     

Нусинген  в продолжение недели приходил почти каждый день в лавку на улице Нев-Сен-Марк,  где он вел торг о выкупе той, которую любил. Там, среди вороха ослепительных  нарядов, пришедших в состояние, когда платье уже не платье, но еще не рубище,  царила Азия, но под именем де Сент-Эстев, то под именем г-жи Нуррисон, своей  наперсницы. Обрамление находилось в полном согласии с обличьем, которое  придавала себе эта женщина, ибо подобные лавки являются одной из самых мрачных  достопримечательностей Парижа. Там видишь отрепья, брошенные костлявой рукой  Смерти, там из-под шали слышится чахоточный хрип и под золотым шитьем наряда угадываешь  агонию нищеты. Жестокий поединок Роскоши и Голода запечатлен в воздушных  кружевах. Там из-под тюрбана с перьями возникает образ королевы, настолько живо  убор рисует и почти воссоздает отсутствующее лицо. Уродство в красоте! Бич  Ювенала,[77]  занесенный равнодушной рукой оценщика, расшвыривает облезшие муфты, потрепанные  меха доведенных до крайности жриц веселья. Кладбище цветов, где там и тут алеют  розы, срезанные накануне и служившие украшением один лишь день, и где на  корточках извечно восседает старуха, сводная сестра Лихоимства, беззубая, лысая  Случайность, готовая продать содержимое оболочки, настолько она привыкла  покупать самую оболочку; платье без женщины или женщину без платья! Тут точно  надсмотрщик на каторге, точно ястреб с окровавленным клювом над падалью, Азия  была в своей стихии; она внушала еще больший ужас, чем тот, который овладевает  прохожим, когда он вдруг увидит свое самое юное, самое свежее воспоминание  выставленным напоказ в грязной витрине, за которой гримасничает настоящая Сент-Эстев,  ушедшая на покой.    

Распаляясь  все более и более, за десятком тысяч франков обещая новые десятки тысяч франков,  банкир дошел до того, что предложил шестьдесят тысяч франков г-же Сент-Эстев,  которая ответила ему отказом, кривляясь на зависть любой обезьяне. Проведя  тревожную ночь в размышлениях о том, какое смятение внесла Эстер в его жизнь,  он однажды утром, после неожиданной удачи на бирже, пришел наконец в лавку с  намерением выбросить сто тысяч франков, как того требовала Азия, но выманив у  нее предварительно всякого рода сведения.    

– Все-таки  решился, забавник толстопузый? – сказала Азия, хлопнув его по плечу.    

Терпимость  к самой оскорбительной развязности в обращении – первый налог, который женщины  этого сорта взимают с необузданных страстей или с доверившейся им нищеты;  никогда не поднимаясь до уровня клиента, они принуждают его сползти вместе с  собою в мусорную кучу. Азия, как мы видим, была совершенно послушна своему  господину.    

– Прихотится, – сказал Нусинген.    

– И  тебя не обирают, – ответила Азия. – Продавала женщин и дороже, чем ты  платишь за эту. Сравнительно, конечно. Женщина женщине рознь! Де Марсе дал за  покойницу Корали шестьдесят тысяч франков. Цена твоей красотки было сто тысяч,  из первых рук; но для тебя, видишь ли, старый развратник, назначить другую цену  неприлично.    

– А  кто ше он?    

– Ну,  ты ее еще увидишь! Я, как ты: из рук в руки!.. Ах, драгоценный ты мой, и  натворил же глупостей твой предмет! Молодые девушки безрассудны. Наша принцесса  сейчас настоящая ночная красавица.    

– Красафиц…    

– Нашел  время разыгрывать простофилю! Ее преследует Лушар. Так я одолжила ей пятьдесят  тысяч…    

– Сказаль  би тфацать пьят!  – вскричал барон.    

– Черт  возьми! Двадцать пять за пятьдесят, само собою, – отвечала Азия. –  Эта женщина, надобно отдать ей справедливость, сама честность! Кроме  собственной персоны, у ней не осталось ничего. Она мне сказала: «Душенька,  госпожа Сент-Эстев, меня преследуют, и только вы могли бы меня выручить:  одолжите мне двадцать тысяч франков! В залог отдаю мое сердце…» О! Сердце у нее  золотое! И одной только мне известно, где красотка скрывается. Проболтайся я, и  плакали бы мои двадцать тысяч франков… Прежде она жила на улице Тетбу. Перед  тем как уехать оттуда… (обстановка ведь у ней описана… в возмещение судебных  издержек. И негодяи же эти приставы!.. Вам-то это известно, ведь вы биржевой  делец!). Так вот, не будь глупа, она отдает внаем на два месяца свою квартиру  англичанке, шикарной женщине, у которой любовником был этот фатишка Рюбампре.  Он так ее ревновал, что выводил кататься только ночью… Ведь обстановку будут  продавать с аукциона, и англичанка оттуда убралась, а впрочем, она была не по  карману такому вертопраху, как Люсьен…    

– Ви  сняли банк, –  сказал Нусинген.    

– Натурой, –  сказал Азия. – Ссужаю красивых женщин. Дело доходное: учитываешь две  ценности сразу.    

Азия  потешалась, переигрывая роль женщины алчной, но более вкрадчивой, более  мягкой, чем сама малайка, и оправдывающей свое ремесло лишь благими  побуждениями. Азия выдавала себя за женщину, которая разочаровалась в жизни,  потеряла детей и пятерых любовников и давала, несмотря на свою опытность, обкрадывать  себя всему свету. Время от времени она извлекала на свет божий ломбардные  квитанции в доказательство невыгодности своего ремесла. Она жаловалась на  недостаток средств, на множество долгов. Короче говоря, она была так откровенно  отвратительна, что барон в конце концов поверил в подлинность того лица,  которое она изображала.    

– Карашо!  Но когта би я даваль сто тисяча, я получаль би сфидань? – сказал он, махнув рукой, как  человек, решившийся идти на любые жертвы.    

– Нынче  же вечером, папаша, пожалуешь в своей карете, ну, скажем, к театру Жимназ. Это  для начала, – сказала Азия. – Остановишься на углу улицы Сент-Барб. Я  буду там сторожить; мы покатим к моему чернокудрому залогу… Уж кудри у моего сокровища,  краше их нет! Будто шатер, укрывают они Эстер, стоит ей только вынуть гребень.  Но ежели в цифрах ты и смекаешь, во всем прочем ты, по-моему, простофиля;  советую тебе хорошенько спрятать девчонку, иначе ее упекут в Сент-Пелажи, и не  позже, как завтра, если отыщут… а ее ищут.    

– Я  мог би викупать вексель?  – сказал неисправимый хищник.    

– Векселя  у судебного пристава… но тут придраться не к чему, да это и бесполезно. Девчонка,  видите ли, отделалась от одной страстишки и проела имущество, которое у нее теперь  требуют. И то сказать: в двадцать-то два года сердце не прочь пошутить!    

– Карашо,  карашо! Я должен наводить порядок,  – сказал Нусинген с хитрым видом. – Атин слоф, я буду покровитель  дефушка.    

– Ну  и олух же ты! У тебя одна забота – заставить себя полюбить, а монеты у тебя  хватит, чтобы купить отличную подделку под настоящую любовь. Передаю принцессу  в твои руки, и пусть повинуется тебе! Об остальном я не беспокоюсь… Но она  приучена к роскоши, к самому почтительному обращению. Ах, милуша, ведь она женщина  порядочная!.. Иначе разве я дала бы ей пятнадцать тысяч франков?    

– Ну,  карашо, дело решон. До вечер!    

Барон  снова принялся за туалет новобрачного, однажды уже им совершенный; но на этот  раз уверенность в успехе заставила его удвоить дозу султанских пилюль. В девять  часов он встретил страшную старуху в условленном месте и посадил ее к себе в  карету.    

– Кута? – сказал барон.    

– Куда? –  повторила Азия. – Улица Перль[78]  на Болоте; подходящий адресок, ведь твоя жемчужина в грязи, но ты ее отмоешь!    

Когда  они туда прибыли, мнимая г-жа Сент-Эстев с отвратительной улыбкой сказала Нусингену:    

– Пройдемся  немного пешком, я не так глупа, чтобы давать настоящий адрес.    

– Ти  все предусмотрель,  – отвечал Нусинген.    

– Таково  мое ремесло, – заметила она.    

Азия  привела Нусингена на улицу Барбет, где они вошли в дом, занятый под  меблированные комнаты, которые содержал местный обойщик, и поднялись на пятый  этаж. Увидев Эстер, склонившуюся над вышиванием, бедно одетую, среди убого  обставленной комнаты, миллионер побледнел. Понадобилось четверть часа, –  Азия тем временем что-то нашептывала Эстер, – покамест молодящийся старец  обрел дар речи.    

– Мотмазель, – сказал он наконец бедной  девушке, – ви будете так добр, что примете меня как ваш покрофитель?    

– Что  станешь делать, сударь, – сказала Эстер, и из ее глаз скатились две  крупные слезы.    

– Не  надо плакать. Я делай вас самой сшастливи женшин… Но только посфоляйте любить  вас, и ви это увидит!    

– Деточка,  этот господин – разумный человек, – сказала Азия. – Он так хорошо  знает, что ему стукнуло шестьдесят шесть лет, и он будет снисходителен. Одним  словом, ангел мой прекрасный, я тебе нашла отца… С ней надо так  говорить, – шепнула Азия на ухо обескураженному барону. – Ласточек не  ловят, стреляя в них из пистолета. Подите-ка сюда! – сказала Азия,  выпроваживая Нусингена в смежную комнату. – Не запамятовали о нашем  условьице, ангелок?    

Нусинген  вынул из кармана фрака бумажник и отсчитал сто тысяч франков, которые кухарка и  принесла Карлосу, спрятанному в туалетной и ожидавшему с нетерпением ее прихода.    

– Вот  сто тысяч франков, помещаемых нашим клиентом в Азии; теперь мы заставим его поместить  столько же в Европе, – сказал Карлос своей наперснице, когда она вышла на  лестничную площадку.    

Он  исчез, дав наставления малайке, вернувшейся затем в комнату, где Эстер плакала  горючими слезами. Как преступник, присужденный к смерти, это дитя создало роман  из надежд, и роковой час пробил.    

– Ну,  милые детки, – сказала Азия, – куда же вы отправитесь?.. Ведь барон  Нусинген…    

Эстер  взглянула на знаменитого барона, изобразив жестом искусно сыгранное удивление.    

– Та,  мой дитя, я барон Нюсеншан.    

– Барон  Нусинген не должен, не может находиться в такой конуре. Послушайте меня! Ваша  бывшая горничная, Эжени…    

– Эшени?  Улица Тетбу? –  вскричал барон.    

– Ну  да, хранительница описанной мебели, – продолжала Азия, – она-то и  сдавала квартиру красавице англичанке…    

– А-а!..  я понималь, –  сказал барон.    

– Бывшая  горничная мадам, – продолжала Азия почтительно, указывая на Эстер, –  прелюбезно примет вас нынче вечерком, ведь торговому приставу на ум не придет  искать мадам в квартире, откуда она выехала три месяца назад…    

– Превосхотно! – вскричал барон. – Притом  я знай торгови пристав и знай слоф, чтоби он исчезаль…    

– Тонкая  бестия достанется вам в Эжени, – сказала Азия, – это я пристроила ее  к мадам…    

– Я  знай Эшени! –  вскричал миллионер, смеясь. – Он стибриль мой дрицать тисяча франк.    

Движение  ужаса вырвалось у Эстер: ее жест был так убедителен, что благородный человек  доверил бы ей свое состояние.    

– О!  Это мой ошибка, –  продолжал барон, – я преследоваль вас… И он рассказал о недоразумении,  вызванном сдачей квартиры англичанке.    

– Как  вам это нравится, мадам? – воскликнула Азия. – Эжени и словом не  обмолвилась, плутовка! Но мадам слишком привыкла к этой девушке, – сказала  он барону. – Не стоит ее увольнять.    

Азия  отвела барона в сторону и продолжала:    

– От  Эжени за пятьсот франков в месяц, – а надо сказать, что она прикапливает  деньжонки, – вы узнаете все, что делает мадам; приставьте ее горничной к  мадам. Эжени будет вам предана тем более, что она уже вас пообщипала. Ничто так  не привязывает женщину, как удовольствие общипать мужчину. Но держите Эжени в  узде: она ради денег на все пойдет. Ужас, что за девчонка!    

– А  ти?    

– Я? –  сказала Азия. – Я возмещаю свои издержки.    

У  Нусингена, столь проницательного человека, была точно повязка на глазах: он вел  себя, как ребенок. Стоило ему увидеть простодушную и прелестную Эстер, которая,  склонясь над рукоделием, отирала слезы, скромная, словно юная девственница, и в  этом влюбленном старце ожили все чувства, испытанные им в Венсенском лесу. Он  готов был отдать ей ключ от своей кассы. Он снова был молод, сердце  преисполнилось обожания, он ожидал ухода Азии, чтобы приникнуть к коленям этой  мадонны Рафаэля. Внезапный взрыв юношеских страстей в сердце старого хищника –  одно из социальных явлений, легче всего объяснимых физиологией. Подавленная  бременем дел, придушенная постоянными расчетами и вечными заботами в погоне за  миллионами, молодость, с ее возвышенными мечтаниями, оживает, зреет и  расцветает, подобно брошенному зерну, давшему пышное цветение под лаской  проглянувшего осеннего солнца, – так давняя причина, повинуясь  случайности, приводит к своему следствию. Двенадцати лет поступив на службу в  старинную фирму Альдригера в Страсбурге, барон никогда не соприкасался с миром  чувств. Вот почему, стоя перед своим идолом и прислушиваясь к тысяче фраз,  роившихся в его мозгу, но не находя ни одной из них у себя на устах, он  подчинился животному желанию, которое выдало в нем мужчину шестидесяти шести  лет.    

– Желайте  поехать на улиц Тетбу?  – спросил он.    

– Куда  пожелаете, сударь, – отвечала Эстер, вставая.    

– Кута  пожелайте! –  повторил он в восхищении. – Ви анкел, который зошель з небес; я люблю,  как молодой челофек, хотя мой волос уше с проседь…    

– Ах,  вы можете смело сказать: хотя я сед! Чересчур ваши волосы черны, чтобы быть с  проседью, – сказала Азия.    

– Пошель  вон, торгофка человечески тело! Ти полючаль теньги, не пачкай больше цфеток  люпфи! –  вскричал барон, вознаграждая себя этой грубой выходкой за все наглости, которые  он претерпел.    

– Ладно,  старый повеса! Ты поплатишься за эти слова! – сказала Азия, сопровождая  свою угрозу жестом, достойным рыночной торговки, но барон только пожал  плечами. – Между рыльцем кувшина и рылом выпивохи достанет места гадюке,  тут я есть!.. – сказала она, обозленная презрением Нусингена.    

Миллионеры,  у которых деньги хранятся во Французском банке, особняки охраняются отрядом  лакеев, а их собственная особа на улицах защищена стенками кареты и  быстроногими английскими лошадьми, не боятся никакого несчастья; оттого барон  так холодно взглянул на Азию, – ведь только что дал ей сто тысяч франков!  Его величественный вид оказал свое действие. Азия, что-то ворча себе под нос,  предпочла отступить на лестницу, где держала чрезвычайно революционную речь, в  которой упоминалось об эшафоте!    

– Что  вы ей сказали? – спросила дева за пяльцами. – Она добрая женщина.    

– Он  продаль вас, он вас обокраль…    

– Когда  мы в нищете, – отвечала она, и выражение ее лица способно было разбить  сердце дипломата, – смеем ли мы ожидать помощи и внимания?    

– Бедни  дитя! – сказал  Нусинген. – Ни минута больше не оставайтесь сдесь!    

Нусинген  подал руку Эстер, он увел ее, в чем она была, и усадил в свою карету с такой почтительностью,  какую едва ли оказал бы прекрасной герцогине де Монфриньез.    

– Ви  будете полючать красифи экипаж, самый красифи в Париш, – говорил Нусинген во время  пути. – Весь роскошь, весь преятность роскоши вас будет окружать.  Королева не будет затмефать вас богатством. Почет будет окружать вас, как  невест в Германии: я делай вас сшастлив. Не надо плакать. Послюшайте, я люблю  вас настояще, чиста люпоф, каждой ваш слеза разбивает мой сердец…    

– Разве  любят продажную женщину? – сказала девушка пленительным голосом.    

– Иозиф  бил же продан братьями за свою красоту. Так в Пиплии. К тому же на Восток покупают  свой законный жена!    

Воротившись  на улицу Тетбу, где она была так счастлива, Эстер не утаила своих горестных  чувств. Неподвижно сидела она на диване, роняя слезы одну за другой, не слыша  страстных признаний, которые бормотал на своем варварском жаргоне барон.    

Он  приник к ее коленям, она не отстраняла его, не отнимала рук, когда он  прикасался к ним; она, казалось, не сознавала, какого пола существо обогревает  ее ноги, показавшиеся холодными барону Нусингену. Горячие слезы капали на  голову барона, а он старался согреть ее ледяные ноги, – эта сцена длилась  с двенадцати до двух часов ночи.    

– Эшени, – сказал барон, позвав наконец  Европу, – добейтесь от ваш госпожа, чтоби он ложилься…    

– Нет! –  вскричала Эстер, сразу взметнувшись, как испуганная лошадь. – Здесь?  Никогда!..    

– Извольте  сами видеть, мосье! Надо знать мадам, она ласковая и добрая, как овечка, –  сказала Европа банкиру, – только не надо идти ей наперекор, а вот  обходительностью вы все с ней сделаете! Она была так несчастна тут!.. Поглядите!  Мебель-то как потрепана! Оставьте ее в покое. Сняли бы для нее какой-нибудь  славный особнячок, куда как хорошо! Как знать, может, и забудет она про старое  в новой обстановке, может, вы покажетесь ей лучше, чем вы есть, и она станет  нежной, как ангел? О, мадам ни с кем не сравнится! И вы можете себя поздравить  с отличным приобретением: доброе сердце, милые манеры, тонкая щиколотка, кожа…  ну, право, роза! А как остра на язык! Приговоренного к смерти может рассмешить…  А как она привязчива!.. А как умеет одеться! Что ж! Пусть и дорого, но, как  говорится, мужчина свои расходы окупит. Тут все ее платья опечатаны; наряды,  стало быть, отстали от моды на три месяца. Знайте, мадам так добра, что я ее  полюбила, и она моя госпожа! Ну, посудите сами, такая женщина… и вдруг  очутиться среди опечатанной обстановки!.. И ради кого? Ради бездельника,  который так ловко ее обошел… Бедняжка! Она сама не своя.    

– Эздер…  Эздер… – говорил  барон. – Ложитесь, мой анкел! Ах! Если ви боитесь меня, я побуду тут,  на этот диван! – вскричал барон, воспылавший самой чистой любовью, видя,  как неутешно плачет Эстер.    

– Хорошо, –  отвечала Эстер и, взяв руку барона, поцеловала ее в порыве признательности, что  вызвало на глазах матерого хищника нечто весьма похожее на слезу, – я  очень благодарна вам за это…    

И она  ускользнула в свою комнату, заперев за собою дверь.    

«Тут  есть нечто необъяснимое, – сказал про себя Нусинген, возбужденный  пилюлями. – Что скажут дома?»    

Он  встал, посмотрел в окно: «Моя карета еще здесь… А ведь скоро утро…»    

Он  прошелся по комнате: «Ну, и посмеялась бы мадам Нусинген, если бы узнала, как я  провел эту ночь…»    

Он  приложился ухом к двери спальни, сочтя, что лечь спать было бы чересчур глупо.    

– Эздер!..    

Никакого  ответа.    

«Боже  мой! Она все еще плачет!.. – сказал он про себя и, отойдя от двери, лег на  кушетку.    

Минут  десять спустя после восхода солнца барон Нусинген, забывшийся тяжелым, вымученным  сном, лежа на диване в неудобном положении, был внезапно разбужен Европой,  прервавшей одно из тех сновидений, что обычно грезятся в подобных случаях и по  своей запутанности и быстрой смене образов представляют одну из неразрешимых  задач для врачей-физиологов.    

– Ах,  боже мой! Мадам! – кричала она. – Мадам!.. Солдаты… Жандармы!  Полиция!.. Они хотят вас арестовать…    

В ту  секунду, когда Эстер, отворив дверь спальни, появилась в небрежно наброшенном пеньюаре,  в ночных туфлях на босу ногу, с разметавшимися кудрями, такая прекрасная, что  могла бы соблазнить и архангела Рафаила, дверь из прихожей изрыгнула в гостиную  поток человеческой грязи, устремившейся на десяти лапах к этой небесной деве,  которая застыла в позе ангела на фламандской картине из священной истории. Один  человек выступил вперед. Контансон, страшный Контансон, опустил руку на теплое  от сна плечо Эстер.    

– Вы  мадемуазель Эстер Ван?.. – начал он.    

Европа  наотмашь ударила Контансона по щеке, вслед за тем она заставила его выяснить,  сколько ему нужно места, чтобы растянуться во весь рост на ковре, нанеся ему  резкий удар по ногам, хорошо известный всем, кто сведущ в искусстве так  называемой вольной борьбы.    

– Назад! –  вскричала она. – Не сметь трогать мою госпожу!    

– Она  сломала мне ногу! – кричал Контансон, поднимаясь. – Мне за это  заплатят…    

Среди  пяти сыщиков, одетых, как полагается сыщикам, в ужасных шляпах, нахлобученных  на еще более ужасные головы, с багровыми, в синих прожилках лицами – у кого с  косыми глазами, у кого с кривым ртом, а у кого и без носа, – выделялся  Лушар, одетый опрятнее других; но он тоже не снял шляпу, и выражение его лица  было вместе и заискивающее и насмешливое.    

– Мадемуазель,  я вас арестую, – сказал он Эстер. – Что касается вас, дочь  моя, – сказал он Европе, – за всякое буйство грозит наказание, и  всякое сопротивление напрасно.    

Стук  оружейных прикладов о пол в столовой и прихожей, возвещал, что охранник снабжен  охраной, подкрепил эти слова.    

– За  что же меня арестуют? – наивно спросила Эстер.    

– А  ваши должки? – отвечал Лушар.    

– Ах,  верно! – воскликнула Эстер. – Позвольте мне одеться.    

– К  сожалению, я должен удостовериться, мадемуазель, нет ли в вашей комнате  какой-нибудь лазейки, чтобы вы от нас не убежали, – сказал Лушар.    

Все это  произошло так быстро, что барон не успел вмешаться.    

– Карашо!  Так это я торкофка челофечески тело, парон Нюсеншан? – вскричала страшная Азия,  проскользнув между сыщиками к дивану и якобы только что обнаружив присутствие  барона.    

– Мерзки  негодниц! –  вскричал Нусинген, представ перед нею во всем величии финансиста.    

И он  бросился к Эстер и Лушару, который снял шляпу, услышав возглас Контансона:    

– Господин  барон Нусинген!..    

По знаку  Лушара сыщики покинули квартиру, почтительно обнажив головы, остался один  Контансон.    

– Господин  барон платит? – спросил торговый пристав, держа шляпу в руке.    

– Платит, – отвечал он, – но ранше  я дольжен знать, в чем тут дело?    

– Триста  двенадцать тысяч франков с сантимами, включая судебные издержки; расход по  аресту сюда не входит.    

– Триста  тфенадцать тисяча франк!  – вскричал барон. – Это слишком дорогой пробушдень для челофека,  который проводиль ночь на диван, – шепнул он на ухо Европе.