1 2 3 4 
Сперва у  меня не хватило слов, я едва укротил подымавшийся во мне ураган, но вскоре я затаил  свое волнение в глубине души и улыбнулся.    

– Если  я вам скажу, что я вас люблю, – заговорил я, – вы изгоните меня; если  я стану обвинять себя в безразличии, вы накажете меня за это.    

Священники,  судьи и женщины никогда не выворачивают своих одежд наизнанку.    

Молчание  ничего не предвосхищает – позвольте же мне промолчать. Раз вы обратились ко мне  со столь братским предостережением, значит, вы боитесь меня потерять, и эта  мысль могла бы польстить моему самолюбию. Но оставим в стороне все личное. Вы,  может быть, единственная женщина, с которой я могу философски обсуждать  решение, столь противное законам природы. По сравнению с другими особами  женского пола вы феномен. Давайте вместе добросовестно искать причину этой  психологической аномалии. Может быть, как у большинства женщин, гордых собою,  влюбленных в свои совершенства, в вас говорило чувство утонченного эгоизма, и  вы с ужасом думаете о том, что будете принадлежать мужчине, что вам придется  отречься от своей воли, подчиниться оскорбительному для вас условному  превосходству. Если это так, вы показались бы мне тогда в тысячу раз  прекраснее. Или, быть может, первая любовь принесла вам унижение? Быть может,  вы дорожите стройностью своей талии, своего изумительного стана и опасаетесь,  как бы их не испортило материнство?    

Не самый  ли это веский тайный довод, который побуждает вас отвергать слишком сильную  любовь? Или, быть может, у вас есть недостатки, заставляющие вас быть  добродетельной поневоле?.. Не гневайтесь, – я только рассуждаю, изучаю, я  за тысячу миль от страсти. Природа, творящая слепорожденных, вполне может  создать женщин, слепых и глухонемых в любви. Вы поистине драгоценный объект для  медицинских наблюдений. Вы себе цены не знаете. У вас, может быть, вполне  законное отвращение к мужчинам; я понимаю вас, все они и мне самому кажутся  уродливыми, противными. Ну, разумеется, вы правы, – добавил я, чувствуя,  что сердце вот-вот выпрыгнет у меня из груди, – вы должны нас презирать:  нет такого мужчины, который был бы достоин вас!    

Не стану  повторять тебе всех сарказмов, которыми я со смехом осыпал ее.    

И что  же? Самые колкие слова и самая едкая ирония не вызывали у нее ни одного  движения, ни одного жеста досады. Она спокойно слушала меня, а на губах и в  глазах ее играла обычная ее улыбка, та улыбка, которою она пользовалась, как  маской, всегда одна и та же улыбка – для друзей, для знакомых, для посторонних.    

– И  вы еще будете говорить, что я недобрая, после того как я позволила вам  разбирать меня по косточкам! – сказала она, уловив минуту, когда я молча  смотрел на нее. – Видите, – со смехом продолжала она, – у меня  нет глупой щепетильности в дружбе. Немало женщин в наказание за ваши дерзости  указали бы вам на дверь.    

– Вы  вольны прогнать меня без всяких объяснений.    

Говоря  это, я чувствовал, что способен убить ее, если она откажет мне от дома.    

– Сумасшедший! –  с улыбкой воскликнула она.    

– Вы  когда-нибудь думали о проявлениях сильной любви? – снова заговорил  я. – В отчаянии мужчина нередко убивает свою возлюбленную.    

– Лучше  умереть, чем быть несчастной, – холодно отвечала она. – Человек,  такой страстный по натуре, как вы, когда-нибудь непременно промотает состояние  жены и уйдет, а ее оставит ни при чем.    

Подобная  арифметика ошеломила меня. Я отчетливо увидел пропасть между этой женщиной и  собою. Мы бы никогда не могли понять друг друга.    

– Прощайте, –  сказал я холодно.    

– Прощайте, –  отвечала она, дружески кивнув мне. – До завтра.    

Я на  мгновение задержался и бросил на нее взгляд, полный любви, от которой я уже  отрекся. Она стояла и улыбалась, и заученная эта улыбка, ненавистная улыбка  мраморной статуи, казалось, выражала любовь, но только холодную. Понимаешь ли  ты, милый мой, какая тоска охватила меня, когда я, под дождем и снегом, возвращался  домой, когда я, все потеряв, целую милю шагал по обледенелой набережной? О,  каково было знать, что ей и в голову не могло прийти бедственное мое  положение, – она думала, что я богат, как она, и разъезжаю в каретах!  Сколько разбитых надежд, сколько разочарований! Дело было не только в деньгах,  но во всех богатствах моей души. Я шел наугад, сам с собой обсуждая странный  этот разговор, и так запутался в своих комментариях, что в конце концов стал  сомневаться в прямом значении слов и понятий. И все же я ее любил, любил эту  холодную женщину, которая стремилась к тому, чтобы снова и снова завоевывали ее  сердце, которая вечно отрекалась от своих вчерашних обещаний и всякий день  меняла свой облик. Проходя мимо Института, я вдруг почувствовал лихорадочную дрожь.  Тут я вспомнил, что ничего не ел. У меня не было ни гроша. В довершение всех  бед от дождя села моя шляпа. Как теперь подойти к элегантной даме, как  появиться в гостиной со шляпой, которую остается только выбросить! Сколь ни  проклинал я глупую, дурацкую моду, из-за которой мы обречены выставлять напоказ  наши головные уборы, постоянно держать их в руке, все же благодаря  исключительным моим заботам шляпа до сих пор находилась у меня в сносном  состоянии. Не будучи ни особенно новой, ни чересчур старой, ни облезлой, ни  лоснящейся, она могла сойти за шляпу человека аккуратного; но искусственно  поддерживаемое ее существование достигло последнего своего предела: шляпа моя  покоробилась, была испорчена вконец, никуда не годилась, стала настоящей  ветошью, достойной своего хозяина. За неимением тридцати су на извозчика  пропали все мои усилия сохранить свою элегантность. Ах, каких только неведомых  жертв не принес я Феодоре за эти три месяца! Ради того, чтобы на секунду  увидеться с нею, я часто жертвовал деньгами, на которые мог бы купить себе  хлеба на целую неделю. Забросить работу и голодать – это еще пустяки! Но пройти  через весь Париж и не быть забрызганным грязью, бегом спасаться от дождя и  являться к ней столь же прилично одетым, как и окружавшие ее фаты, – ах,  для влюбленного и рассеянного поэта подобная задача представляла трудности  неисчислимые! Мое блаженство, моя любовь зависели от темной точечки на моем  единственном белом жилете! Отказываться от встречи с нею, если я запачкался,  если я промок! Не иметь и пяти су для чистильщика, который стер бы с сапог едва  приметные брызги грязи! Моя страсть возрастала от этих мелких, никому не  ведомых мучений, безмерных для человека раздражительного. Бедняки обречены на  жертвы, о которых им возбраняется говорить женщинам, живущим в сфере роскоши и  элегантности, смотрящим на мир сквозь призму, которая позлащает людей и вещи.  Оптимистки из эгоизма, жестокие из-за хорошего тона, они ради удовольствий  избавляют себя от размышлений и оправдывают свое равнодушие к чужим несчастьям  любовью к наслаждениям. Для них грош никогда не стоит миллиона, но миллион  представляется им грошом. Мало того что любви приходится отстаивать свои  интересы при помощи великих жертв, она еще должна скромно набрасывать на них  покров, погребать их в молчании; но люди богатые, растрачивая свое состояние и  жизнь, жертвуя собою, извлекают пользу из светских предрассудков, которые  всегда придают известный блеск их любовным безумствам; у них молчание  красноречиво и наброшенный покров прелестен, тогда как меня жестокая нужда  обрекла на ужасающие страдания, – ведь мне даже не позволено было сказать:  «Люблю! „ или «Умираю! «. Но в конечном счете было ли это самопожертвованием?  Не щедро ли я был вознагражден блаженством, которое ощущал, все предавая на  заклание ради нее? Благодаря графине пошлейшие случаи в моей жизни приобретали  особую ценность, с ними были связаны необычайные наслаждения. Прежде  равнодушный к своему туалету, теперь я чтил свой фрак, как свое второе «я“.  Быть раненым самому или разорвать фрак? Я не колебался бы в выборе! Представь  себя на моем месте, и ты поймешь те бешеные мысли, ту возрастающую ярость,  какие овладевали мной, пока я шел, и, верно, от ходьбы еще усиливались! Какую  адскую радость испытывал я, чувствуя, что нахожусь на краю отчаяния! В этом  последнем кризисе я хотел видеть предзнаменование счастья; но сокровищницы зол  бездонны.    

В  гостинице дверь была приотворена. Сквозь отверстия в ставнях, прорезанные в  виде сердечка, на улицу падал свет. Полина с матерью, поджидая меня,  разговаривали. Я услыхал свое имя и прислушался.    

– Рафаэль  гораздо красивее студента из седьмого номера! – говорила Полина. – У  него такие прекрасные белокурые волосы! Тебе не кажется, что в его голосе есть  что-то хватающее за душу? И потом, хотя вид у него несколько гордый, он такой  добрый, а какие у него хорошие манеры! Он мне очень, очень нравится! Я уверена,  что все женщины от него без ума.    

– Ты  говоришь о нем так, словно влюблена в него, – заметила госпожа Годэн.    

– О,  я люблю его как брата! – смеясь, возразила Полина. – И с моей стороны  было бы верхом неблагодарности, если б у меня не возникло к нему дружеских  чувств. Не он ли обучал меня музыке, рисованию, грамматике – словом, всему, что  я теперь знаю? Ты не обращаешь внимания на мои успехи, мама, а я становлюсь такой  образованной, что скоро могу давать уроки, и тогда мы возьмем служанку.    

Я  неслышно отошел; потом нарочно зашумел и вошел в залу за лампой.    

Полина  сама захотела ее зажечь. Бедное дитя пролило целительный бальзам на мои язвы.  Наивные эти похвалы придали мне немного бодрости. Я почувствовал необходимость  веры в себя и беспристрастной оценки моих действительных достоинств. То ли  вспыхнувшие во мне надежды бросили отсвет на все, что меня окружало, то ли я до  сих пор не всматривался как следует в ту сценку, которая так часто открывалась  моим глазам в зале, где сидели эти две женщины, – но на этот раз я  залюбовался прелестнейшей картиной во всей ее реальности, той скромной натурой,  которую с такой наивностью воспроизвели фламандские живописцы. Мать, сидя у  почти погасшего очага, вязала чулок, и губы ее были сложены в добрую улыбку.  Полина раскрашивала веера, разложенные на маленьком столике, кисти ее и краски  невольно задерживали на себе взгляд; когда ж она встала и начала зажигать  лампу, весь свет упал ни белую ее фигуру; только человек, порабощенный ужасной  страстью, мог не любоваться ее прозрачными розовыми руками, идеальной формой  головы и всем девственным ее видом! Ночная тишина придавала особое очарование  этой поздней работе, этой мирной домашней сцене. Вечно в труде и всегда  веселые, эти женщины проявляли христианское смирение, исполненное самых  возвышенных чувств. Непередаваемая гармония существовала здесь между вещами и  людьми. Роскошь Феодоры была бездушна, наводила меня на дурные мысли, тогда как  эта смиренная бедность, эта простота и естественность освежали мне душу. Быть  может, среди роскоши я чувствовал себя униженным, а возле этих двух женщин, в  темной зале, где упрощенная жизнь, казалось, находила себе приют в движении  сердца, я, быть может, примирялся с самим собою: здесь мне было кому оказать  покровительство, а мужчине всегда хочется, чтобы его считали покровителем.    

Когда я  подошел к Полине, она бросила, на меня взгляд почти материнский, руки у нее задрожали,  и, быстро поставив лампу, она воскликнула:    

– Боже,  как вы бледны! Ах, да он весь вымок! Мама высушит ваше платье… Вы любите молоко, –  продолжала она, – сегодня у нас есть сливки, хотите попробовать?    

Как  кошечка, бросилась она к большой фарфоровой чашке с молоком и подала мне ее с такой  живостью, поставила ее прямо передо мной так мило, что я стал колебаться.    

– Неужели  вы мне откажете? – сказала она изменившимся голосом.    

Мы, оба  гордецы, понимали друг друга: Полина, казалось, страдала от своей бедности и  упрекала меня в высокомерии. Я был тронут. Эти сливки, вероятно, были ее  утренним завтраком. Однако я не отказался. Бедная девушка пыталась скрыть  радость, но она искрилась в ее глазах.    

– Да,  я проголодался, – сказал я садясь. (Тень озабоченности пробежала по ее  лбу.) – Помните, Полина, то место у Боссюэ, где он говорит, что бог за стакан  воды воздаст обильнее, чем за победу.    

– Да, –  отвечала она.    

И грудь  у нее затрепетала, как у птенца малиновки в руках ребенка.    

– Вот  что, – добавил я не вполне твердым голосом, – мы скоро  расстанемся, – позвольте же выразить вам благодарность за все заботы, ваши  и вашей матушки.    

– О,  не будем считаться! – сказала она смеясь. Смех ее скрывал волнение, от  которого мне стало больно.    

– Мое  фортепьяно, – продолжал я, притворяясь, что не слышал ее слов, – один  из лучших инструментов Эрара. Возьмите его себе. Возьмите его себе без всяких  разговоров, – я собираюсь путешествовать и, право же, не могу захватить  его с собой.    

Быть  может, грустный тон, каким я произнес эти слова, навел обеих женщин на размышления,  только они, казалось, поняли, что творилось в моей душе, и внимательно  посмотрели на меня; во взгляде их было и любопытство и ужас. Привязанность,  которой я искал в холодных сферах большого света, была здесь передо мной,  безыскусственная, но зато умилительная и, быть может, прочная.    

– Напрасно  вы это затеяли, – сказала мать. – Оставайтесь здесь. Мой муж теперь  уже в пути, – продолжала она. – Сегодня вечером я читала евангелие от  Иоанна, а Полина в это время привязала к библии ключ и держала его на весу. И  вот ключ повернулся. Это верная примета, что Годэн здоров и благополучен.  Полина погадала еще для вас и для молодого человека из седьмого номера, но ключ  повернулся только для вас. Мы все разбогатеем.    

Годэн  вернется миллионером: я видела его во сне на корабле, полном змей; к счастью,  вода была мутной, что означает золото и заморские драгоценные камни.    

Эти  дружеские пустые слова, похожие на те невнятные песни, какими мать убаюкивает  больного ребенка, до некоторой степени успокоили меня. Голос и взгляд доброй  женщины были исполнены той теплоты и сердечности, которые не уничтожают скорби,  но умеряют ее, убаюкивают и успокаивают. Полина, более прозорливая, чем мать,  смотрела на меня испытующе и тревожно, ее умные глаза, казалось, угадывали мою  жизнь, мое будущее. В знак благодарности я поклонился матери и дочери, затем,  боясь расчувствоваться, поспешил уйти.    

Оставшись  один на один с самим собою, я углубился в свое горе. Роковое мое воображение  рисовало мне множество беспочвенных проектов и диктовало неосуществимые  решения. Когда человек влачит жизнь среди обломков прежнего своего  благополучия, он находит хоть какую-нибудь опору, но у меня не было решительно  ничего. Ах, милый мой, мы слишком легко во всем обвиняем бедность! Будем  снисходительны к результатам активнейшего из всех социальных растворителей. Где  царит бедность, там не существует больше ни стыда, ни преступлений, ни добродетелей,  ни ума. Без мыслей, без сил, я был в таком же состоянии, как та девушка, что  упала на колени перед тигром. Человек без страстей и без денег еще располагает  собою, но влюбленный бедняк уже не принадлежит себе и убить себя не может.  Любовь внушает нам благоговейное чувство к самим себе, мы чтим в нас другую  жизнь; любовь становится ужаснейшим из несчастий – несчастьем, не лишенным  надежды, и надежда эта заставляет нас терпеть пытку. Я заснул с мыслью пойти на  следующий день к Растиньяку и рассказать ему о странном решении Феодоры.    

– Aгa!  Aгa! – вскричал Растиньяк, когда я в девять часов утра входил к  нему. – Знаю, отчего ты пришел: верно, Феодора дала тебе отставку. Добрые  души, завидовавшие твоему влиянию на графиню, уже объявили о вашей свадьбе.    

Бог  знает, какие безумные поступки приписывали тебе твои соперники и как они тебя  чернили!    

– Все  ясно! – воскликнул я.    

Я  вспомнил все свои дерзости и нашел, что графиня держала себя превосходно. Сам  себе я казался подлецом, который еще недостаточно поплатился, а в ее  снисходительности я усматривал лишь терпеливое милосердие любви.    

– Не  будем спешить с выводами, – сказал здравомыслящий гасконец. – У  Феодоры дар проницательности, свойственный женщинам глубоко эгоистичным; она,  может быть, составила о тебе суждение еще тогда, когда ты видел в ней только ее  богатство и роскошь; как ты ни был изворотлив, она все прочла у тебя в душе.  Она сама такая скрытница, но беспощадна к малейшей скрытности в других.  Пожалуй, – добавил он, – я толкнул тебя на дурной путь. При всей  тонкости своего ума и обхождения она мне представляется существом властным, как  все женщины, которые знают только рассудочные наслаждения. Для нее все  блаженство состоит в житейском благополучии, в светских развлечениях; чувство  для нее – только одна из ее ролей; она сделала бы тебя несчастным и превратила  в своего главного лакея…    

Растиньяк  говорил глухому. Я прервал его и с наигранной веселостью обрисовал свое материальное  положение.    

– Вчера  вечером злая судьба похитила у меня все деньги, которыми я мог  располагать, – сказал Растиньяк. – Не будь этой пошлой неудачи, я  охотно предложил бы тебе свой кошелек. Поедем-ка завтракать в кабачок, –  может быть, за устрицами что-нибудь и придумаем.    

Он  оделся, приказал заложить тильбюри; затем, как два миллионера, с наглостью тех  нахальных спекулянтов, которые живут воображаемыми капиталами, мы прибыли в  «Парижскую кофейню». Этот чертов гасконец подавлял меня своей развязностью и  непоколебимой самоуверенностью. За кофе, после весьма изысканного и обдуманного  завтрака, раскланявшись уже с целой толпой молодых людей, обращавших на себя  внимание приятной своей наружностью и элегантностью костюма, Растиньяк при виде  одного из таких денди сказал:    

– Ну,  твои дела идут на лад.    

Этому  джентльмену с отличным галстуком, выбиравшему для себя столик, он сделал знак,  что хочет с ним поговорить.    

– Сей  молодчик получил орден за то, что выпустил в свет сочинения, в которых он  ничего не смыслит, – шепнул мне Растиньяк. – Он химик, историк,  романист, публицист; он получает четверть, треть и даже половину гонорара за  множество пьес, и при всем том он круглый невежда. Это не человек, а имя,  примелькавшаяся публике этикетка. Поэтому он остерегается входить в те  конторские комнаты, на дверях которых висит надпись: «Здесь можно писать  самому». Он так хитер, что одурачит целый конгресс. Короче говоря, это  нравственный метис: он не вполне честен и не совершенный негодяй. Но тсс! Он  уже дрался на дуэли, а свету больше ничего не нужно, и о нем говорят: «Это  человек почтенный… «    

– Ну-с,  мой дорогой, мой почтенный друг, как изволите себя чувствовать, ваше высокомыслие? –  спросил Растиньяк, как только незнакомец сел за соседний столик.    

– Так  себе, ни хорошо, ни плохо… Завален работой. У меня в руках все материалы, необходимые  для составления весьма любопытных исторических мемуаров, а я не знаю, под каким  соусом их подать. Это меня мучит. Нужно спешить, – мемуары того и гляди  выйдут из моды.    

– Мемуары  современные или старинные? О придворной жизни или еще о чем-нибудь?    

– О  деле с ожерельем.    

– Ну,  не чудо ли это? – со смехом сказал Растиньяк спекулянту, указывая на  меня. – Господин де Валентен – мой друг, рекомендую вам его как будущую  литературную знаменитость. Когда-то его тетка, маркиза, была в большой силе при  дворе, а он сам вот уже два года работает над историей революции в роялистском  духе. – И, наклонясь к уху этого своеобразного негоцианта, он прибавил:    

– Человек  талантливый, но простак; он может написать вам эти мемуары от имени своей тетки  по сто экю за том.    

– Идет, –  сказал тот, поправляя галстук. – Человек, где же мои устрицы?!    

– Да,  но вы заплатите мне двадцать пять луидоров комиссионных, а ему – за том  вперед, – продолжал Растиньяк.    

– Нет,  нет. Авансу не больше пятидесяти экю – так я буду спокоен, что скоро получу рукопись.    

Растиньяк  шепотом передал мне содержание этого торгашеского разговора.    

Затем,  не дожидаясь моего ответа, объявил:    

– Мы  согласны. Когда вас можно повидать, чтобы с этим покончить?    

– Что  же, приходите сюда обедать завтра в семь часов вечера.    

Мы  встали, Растиньяк бросил лакею мелочь, а счет сунул в карман, и мы вышли. Та  легкость и беспечность, с какою он продал мою почтенную тетушку, маркизу де  Монборон, потрясла меня.    

– Я  предпочту уехать в Бразилию и обучать там индейцев алгебре, в которой я ничего  не смыслю, нежели запятнать честь моего рода!    

Растиньяк  расхохотался.    

– Ну,  не дурак ли ты! Бери сперва пятьдесят экю и пиши мемуары. Когда они будут  закончены, ты откажешься напечатать их под именем тетки, болван!    

Госпожа  де Монборон, умершая на эшафоте, ее фижмы, ее имя, красота, притирания, туфли,  разумеется, стоят больше шестисот франков. Если издатель не даст тебе тогда за  тетку настоящей цены, он найдет какого-нибудь старого проходимца шевалье или  захудалую графиню, чтобы подписать мемуары.    

– О,  зачем я покинул свою добродетельную мансарду! – вскричал я. – Свет с  изнанки так грязен, так подл!    

– Ну,  это поэзия, – возразил Растиньяк, – а мы говорим о деле. Ты младенец.  Слушай: что касается мемуаров, то их оценит публика, что же касается этого  литературного сводника, то разве у него не ушло на это восемь лет жизни, разве  он не заплатил за свои издательские связи жестоким опытом?    

Труд над  книгой будет у вас разделен неравномерно, но ведь ты получишь большую часть, не  правда ли? Двадцать пять луидоров для тебя дороже, чем тысячи франков для него.  Ну почему тебе не написать исторические мемуары, как-никак это произведение  искусства, а ведь Дидро за сто экю составил шесть проповедей!    

– В  конце концов, – проговорил я в волнении, – это для меня единственный  выход. Итак, мой друг, позволь поблагодарить тебя. Пятьдесят экю сделают меня  богатым…    

– Богаче,  чем ты думаешь, – прервал он меня со смехом. – Фино платит мне за  комиссию. – Разве ты не догадался, что и это пойдет тебе? Поедем в  Булонский лес, – сказал он. – Увидим там твою графиню. Да, кстати, я  покажу тебе хорошенькую вдовушку, на которой собираюсь жениться; очаровательная  особа, эльзаска, правда, толстовата. Читает Канта, Шиллера, Жан-Поля[59] и уйму книг  по гидравлике. У нее мания постоянно спрашивать мое мнение, приходится делать  вид, что знаешь толк в немецких сантиментах, я уже проглотил целую кучу баллад,  все эти снотворные снадобья, которые мне запрещает доктор. Мне пока еще не удалось  отучить ее от литературных восторгов: она плачет навзрыд, читая Гете, и мне  тоже приходится немножко поплакать за компанию, ибо, мой милый, как-никак –  пятьдесят тысяч ливров дохода и самая хорошенькая ножка, самая хорошенькая  ручка в мире… Ах, не произноси она пашественный вместо божественный, она была  бы совершенством!    

Мы  видели графиню, блистательную в блистательном своем экипаже. Кокетка кивнула  нам весьма приветливо и подарила меня улыбкой, которая показалась мне тогда  небесной и полной любви. Ах, я был очень счастлив, мне казалось, что меня  любят, у меня были деньги и сокровища страсти, я уже не чувствовал себя  обездоленным! У меня было легко на сердце, я был весел, всем доволен и оттого  нашел, что возлюбленная моего друга очаровательна. Деревья, воздух, небо – вся  природа, казалось, повторяла мне улыбку Феодоры. На возвратном пути мы заехали  к шляпнику и портному Растиньяка. Дело с ожерельем[60] дало мне возможность  перейти с жалкого мирного положения на грозное военное. Отныне я смело мог  состязаться в изяществе и элегантности с молодыми людьми, которые увивались  вокруг Феодоры. Я вернулся домой и заперся; я сохранял наружное спокойствие, а  меж тем, глядя на свое чердачное окно, я навеки прощался с крышами. Я уже весь  был в будущем, видел свою грядущую жизнь как бы на сцене, заранее наслаждался любовью  и ее радостями.    

О, каким  бурным может стать существование в четырех стенах мансарды! Душа человеческая –  точно фея; соломинку обращает она в алмазы; по мановению ее волшебной палочки  вырастают сказочные дворцы, как полевые цветы под теплым дыханием солнца. На  другой день, около полудня, Полина тихо постучала в дверь и подала мне –  угадай, что? – письмо от Феодоры. Графиня предлагала встретиться с нею в  Люксембургском саду, чтобы вместе отправиться в музей и в Зоологический сад.    

– Посыльный  ждет ответа, – помолчав, сказала Полина.    

Быстро  нацарапал я слова благодарности, и Полина унесла ответ. Я стал одеваться. И  вот, когда, довольный собой, я уже кончал свой туалет, ледяная дрожь охватила  меня при мысли: «Приедет туда Феодора в карете или придет пешком? Будет дождь  или солнце? Все равно, пешком ли, в карете ли, – думал я, – разве  можно положиться на капризный нрав женщины? У нее может с собой не оказаться  денег, а она захочет подать милостыню мальчишке – савойяру за то, что у него  живописные лохмотья.    

У меня  не было и медной монетки, деньги я должен был получить только вечером. О, как  дорого во время этих юношеских кризисов платит поэт за ту умственную силу,  которой его облекают строгий образ жизни и труд! В одно мгновение целый рой  стремительных мыслей больно ужалил меня тысячью жал. Я взглянул на небо в свое  чердачное окно: погода была очень ненадежная.    

Правда,  в крайнем случае я мог бы взять карету на целый день, но разве тогда я,  наслаждаясь счастьем, не трепетал бы каждую минуту при мысли, что не встречусь  вечером с Фино? Я не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы в часы радости  терпеть такие страхи. Хотя я был уверен в безуспешности поисков, я все же  предпринял полный осмотр своей комнаты: искал воображаемые экю даже в тюфяке,  перерыл все, вытряс даже старые сапоги.    

Дрожа,  как в лихорадке, я оглядывал опрокинутую мебель блуждающим взглядом. Представляешь  себе, как я обезумел от радости, когда, в седьмой раз открыв ящик письменного  стола, который я перерывал с небрежностью отчаяния, я заметил, что у боковой  доски прижалась, притаилась монета в сто су, чистенькая, блестящая, сияющая,  как восходящая звезда, прекрасная и благородная? Не упрекая ее за молчание и за  жестокость, с какой она от меня пряталась, я поцеловал ее, как друга, верного в  несчастье, я приветствовал ее криком, которому отвечало какое-то эхо. Быстро  обернувшись, я увидел Полину, – она была бледна.    

– Я  думала, не ушиблись ли вы! – проговорила она в волнении. – Посыльный…  (Она недоговорила, ей точно не хватало воздуху.) Но мама заплатила ему, –  прибавила она.    

Потом  она убежала, веселая, по-детски игривая, как воплощенный каприз.    

Милая  девочка! Я пожелал ей найти свое счастье, как нашел его я. У меня было тогда  такое чувство, словно душа моя вмещает всю земную радость, и мне хотелось  вернуть обездоленным ту часть, которую, как мне казалось, я у них украл.    

Дурные  предчувствия нас почти никогда не обманывают: графиня отпустила свой экипаж. Из  прихоти, как это бывает с хорошенькими женщинами – по причинам, неведомым порою  даже им самим, – она пожелала идти в Зоологический сад пешком бульварами.    

– Будет  дождь, – сказал я.    

Ей  нравилось мне противоречить. Как нарочно, пока мы шли по Люксембургскому саду,  солнце светило ярко. Но не успели мы выйти оттуда, как из тучи, давно уже  внушавшей мне опасение, упало несколько капель; мы сели в фиакр. Когда мы  доехали до бульваров, дождь перестал, небо снова прояснилось. Подъехав к музею,  я хотел отпустить карету, но Феодора попросила не отпускать. Сколько мучений!  Болтать с ней, подавляя тайный восторг, который, наверное, сказывался в глупой  улыбке, застывшей у меня на лице; бродить по саду, ходить по тенистым аллеям,  чувствовать, как ее рука опирается на мою, – во всем этом было нечто  фантастическое: то был сон наяву. А между тем шла она или останавливалась, в ее  движениях, несмотря на кажущееся их сладострастие не было ничего нежного,  ничего любовного. Когда я старался хоть сколько-нибудь примениться к ее  движениям, я чувствовал в ней внутреннюю затаенную напряженность, что-то  порывистое и неуравновешенное.    

Жестам  бездушных женщин не свойственна мягкость. Вот отчего сердца наши бились не в  лад и шли мы не в ногу. Не найдены еще слова для того, чтобы передать подобную  телесную дисгармонию между двумя существами, ибо мы еще не привыкли улавливать  в движении мысль. Это явление нашей природы угадывается инстинктивно и  выражению не поддается.    

– Во  время жестоких пароксизмов страсти, – после некоторого молчания продолжал  Рафаэль, как бы возражая самому себе, – я не анатомировал своих  чувствований, не анализировал своих наслаждений, не подсчитывал биений сердца,  подобно тому как скупец исследует и взвешивает свои золотые монеты.    

О нет,  только теперь опыт проливает свой печальный свет на минувшие события и память  приносит мне эти образы, как в ясную погоду волны моря один за другим  выбрасывают на берег обломки разбитого корабля.    

– Вы  можете оказать мне важную услугу, – заговорила графиня, в смущении глядя  на меня. – После того как я призналась вам в своем недоброжелательном  отношении к любви, мне легче просить вас о любезности во имя дружбы. Не больше  ли будет теперь ваша заслуга, – продолжала она со смехом, – если вы  сделаете мне одолжение?    

Я  смотрел на нее с тоской. Ничего не ощущая в моем присутствии, она лукавила, а  не любила; казалось, она играет роль, как опытная актриса; потом вдруг ее  взгляд, оттенок голоса, какое-нибудь слово вновь подавали мне надежду; но если  глаза мои загорались любовью, лучи их не согревали ее взгляда, глаза ее  сохраняли невозмутимую ясность, сквозь них, как у тигра, казалось, просвечивала  металлическая пластинка. В такие минуты я ненавидел Феодору.    

– Мне  было бы очень важно, – продолжала она вкрадчивым голосом, – если бы  герцог де Наваррен замолвил за меня словечко одной всемогущей особе в России,  посредничество которой мне необходимо, чтобы восстановить свои законные права,  от чего зависит и мое состояние и мое положение в свете, – мне надо  добиться, чтобы император признал мой брак. Ведь герцог – ваш родственник, не  правда ли? Его письма было бы достаточно.    

– Я  к вашим услугам, – сказал я. – Приказывайте.    

– Вы  очень любезны, – заметила она, пожав мне руку. – Поедемте ко мне  обедать, я расскажу вам все, как на духу.    

Итак,  эта женщина, столь недоверчивая, столь замкнутая, от которой никто не слыхал ни  слова о ее делах, собиралась со мной советоваться.    

– О,  как я рад теперь, что вы приказали мне молчать! – воскликнул я.    

– Но  мне бы хотелось еще более сурового испытания.    

В этот  миг она не осталась равнодушной к упоению, сквозившему в моих глазах, и не отвергла  моего восторга – значит, она любила меня! Мы приехали к ней. К моему великому  счастью, содержимого моего кошелька хватило, чтобы расплатиться с извозчиком. Я  чудесно провел время наедине с нею у нее в доме; впервые мы виделись с ней  таким образом. До этого дня свет, его стеснительная учтивость, его холодные  условности вечно разлучали нас даже во время ее роскошных обедов; на этот раз я  чувствовал себя с нею так, будто мы жили под одной кровлей, – она как бы  принадлежала мне. Пламенное мое воображение разбивало оковы, по своей воле  распоряжалось событиями, погружало меня в блаженство счастливой любви. Я  представлял себя ее мужем и приходил в восторг, когда ее занимали разные  мелочи; видеть, как она снимает шаль и шляпу, было для меня уже счастьем. На  минуту она оставила меня одного и, поправив прическу, вернулась – она была  обворожительна. И такою она хотела быть для меня! За обедом она была ко мне  чрезвычайно внимательна, бесконечное ее обаяние проступало во всяких пустяках,  которые как будто не имеют цены, но составляют половину жизни. Когда мы вдвоем  уселись в креслах, обитых шелком, у потрескивающего камина, среди лучших  измышлений восточной роскоши, когда я увидел так близко от себя женщину,  прославленная красота которой заставляла биться столько сердец, когда эта  недоступная женщина разговаривала со мной, обращая на меня всю свою кокетливость, –  мое блаженство стало почти мучительным. Но я вспомнил, что мне ведь, к  несчастью, нужно было уйти по важному делу, и решил пойти на свидание,  назначенное мне накануне.    

– Как!  Уже? – сказала она, видя, что я берусь за шляпу.    

Она меня  любила! По крайней мере я это подумал, заметив, как ласково произнесла она эти  два слова. Чтобы продлить свой восторг, я отдал бы по два года своей жизни за  каждый час, который ей угодно было уделить мне. А мысль о потере денег только  увеличила мое счастье. Лишь в полночь она отпустила меня. Однако наутро мой  героизм доставил мне немало горьких сожалений; я боялся, что упустил заказ на  мемуары, дело для меня столь существенное; я бросился к Растиньяку, и мы  застали еще в постели того, кто должен был поставить свое имя на будущих моих  трудах. Фино прочел мне коротенький контракт, где и речи не было о моей  тетушке, мы подписали его, и Фино отсчитал мне пятьдесят экю. Мы позавтракали  втроем. Я купил новую шляпу, абонировался на шестьдесят обедов по тридцать су,  расплатился с долгами, и у меня осталось только тридцать франков; но на  несколько дней все трудности жизни были устранены. Послушать Растиньяка, так у  меня были бы сокровища – стоило лишь принять английскую систему. Он во что бы  то ни стало хотел устроить мне кредит и заставить меня войти в долги, – он  уверял, что долги укрепляют кредит. Будущее, по его словам, – это самый  крупный, самый солидный из всех капиталов. Под залог будущих моих достижений он  поручил своему портному обшивать меня, ибо тот понимал, что такое молодой  человек, и готов был не беспокоить меня до самой моей женитьбы. С этого дня я  порвал с монашеской жизнью ученого, которую вел три года. Я стал завсегдатаем у  Феодоры и старался перещеголять посещавших ее наглецов и любимцев общества.    

Полагая,  что нищета мне уже не грозит, я чувствовал себя теперь в светском кругу непринужденно,  сокрушал соперников и слыл за обаятельного, неотразимого сердцееда. Однако опытные  интриганы говорили про меня: «У такого остряка страсти в голове! « Они  милостиво превозносили мой ум – за счет чувствительности. «Счастлив он, что не  любит! – восклицали они. – Если б он любил, разве был бы у него такой  подъем, такая веселость? « А между тем, как истый влюбленный, я был донельзя  глуп в присутствии Феодоры!    

Наедине  с ней я не знал, что сказать, а если говорил, то лишь злословил о любви; я  бывал жалок в своей веселости, как придворный, который хочет скрыть жестокую  досаду. Словом, я старался стать необходимым для ее жизни, для ее счастья, для  ее тщеславия; вечно подле нее, я был ее рабом, игрушкой, всегда готов был к ее  услугам. Растратив таким образом свой день, я возвращался домой и, проработав  всю ночь, засыпал лишь под утро на два, на три часа.    

Однако  опыта в английской системе Растиньяка у меня не было, и вскоре я оказался без  гроша. Тогда, милый мой друг, для меня, для фата без любовных побед, франта без  денег, влюбленного, затаившего свою страсть, снова началась жизнь, полная  случайностей; я снова впал в нужду, ту холодную и глубокую нужду, которую  тщательно скрывают под обманчивой видимостью роскоши. Я вновь переживал свои  первоначальные муки, – правда, с меньшею остротою: должно быть, я уже  привык к их жестоким приступам. Сладкие пирожки и чай, столь скупо предлагаемые  в гостиных, часто бывали единственной моей пищей. Случалось, что роскошные  обеды графини служили мне пропитанием на два дня. Все свое время, все свои  старания, всю наблюдательность я употреблял на то, чтобы глубже постигнуть  непостижимый характер Феодоры. До сих пор на мои суждения влияла надежда или  отчаяние: я видел в ней то женщину, страстно любящую, то самую бесчувственную  представительницу своего пола; но эти смены радости и печали становились  невыносимыми: я жаждал исхода ужасной этой борьбы, мне хотелось убить свою  любовь. Мрачный свет горел порою у меня в душе, и тогда я видел между нами  пропасть. Графиня оправдывала все мои опасения; ни разу не удалось мне  подметить хотя бы слезинку у нее на глазах; в театре, во время самой  трогательной сцены, она оставалась холодной и насмешливой. Всю тонкость своего  ума она хранила для себя и никогда не догадывалась ни о чужой радости, ни о  чужом горе. Словом, она играла мной.    

Радуясь,  что я могу принести ей жертву, я почти унизился ради нее, отправившись к своему  родственнику, герцогу де Наваррену, человеку эгоистическому, который стыдился  моей бедности и, так как был очень виноват передо мною, ненавидел меня. Он  принял меня с той холодной учтивостью, от которой и в словах и в движениях  появляется нечто оскорбительное. Его беспокойный взгляд возбудил во мне чувство  жалости: мне стало стыдно, что он так мелок в своем величии, что он так  ничтожен среди своей роскоши. Он завел речь об убытках, понесенных им на  трехпроцентном займе; тогда я заговорил о цели моего визита. Перемена в его  обращении, которое из ледяного мало-помалу превратилось в сердечное, была мне  отвратительна. И что же, мой друг? Он пошел к графине и уничтожил меня. Феодора  нашла для него неведомые чары и обольщения; она пленила его и без моего участия  устроила таинственное свое дело, о котором я так ничего и не узнал. Я послужил  для нее только средством!.. Когда мой родственник бывал у нее, она, казалось,  не замечала меня и принимала, пожалуй, еще с меньшим удовольствием, чем в тот  день, когда я был ей представлен. Раз вечером она унизила меня перед герцогом  одним из тех жестов, одним из тех взглядов, которые никакие слова не могли бы  описать. Я вышел в слезах, я строил планы мщения, обдумывая самые ужасные виды  насилия… Я часто ездил с ней в Итальянский театр; там, возле нее, весь  отдавшись любви, я созерцал ее, предаваясь очарованию музыки, истощая душу  двойным наслаждением – любить и обретать в музыкальных фразах искусную передачу  движений своего сердца. Моя страсть была в самом воздухе, вокруг нас, на сцене;  она царила всюду, только не в сердце моего кумира. Я брал Феодору за руку и,  всматриваясь в ее черты, в ее глаза, домогался того слияния чувств, той  внезапной гармонии, которую пробуждает порою музыка, заставляя души вибрировать  в унисон; но рука ее ничего не отвечала, и глаза не говорили ничего. Когда  пламя сердца, исходящее от каждой моей черты, слишком сильно било ей в глаза,  она дарила мне деланную улыбку, ту условную улыбку, которую воспроизводят все  салонные портреты. Музыки она не слушала.    

Божественные  страницы Россини, Чимарозы, Цингарелли не вызывали в ней никакого чувства, не  будили никаких поэтических воспоминаний: душа ее была бесплодна. Феодора сама  являлась зрелищем в зрелище. Ее лорнет все время странствовал по ложам; вечно  испытывая беспокойство, хотя и спокойная с виду, она была жертвою моды: ее  ложа, шляпа, карета, собственная ее особа были для нее всем. Часто можно  встретить людей, по внешности колоссов, в бронзовом теле которых бьется сердце  доброе и нежное; она же под хрупкой и изящной оболочкой таила бронзовое сердце.  Немало покровов было сорвано с нее роковой моей наукой. Если хороший тон  состоит в том, чтобы забывать о себе ради других, чтобы постоянно сохранять  мягкость в голосе и движениях, чтобы нравиться собеседнику, пробуждая в нем  уверенность в самом себе, – то, несмотря на всю свою хитрость, Феодора не  могла стереть с себя следы плебейского происхождения: самозабвение было у нее  фальшью; ее манера держаться была не врожденной, но старательно выработанной;  наконец, ее любезность отзывалась чем-то рабьим! И что же! Ее любимцы принимали  сладкие ее слова за проявление доброты, претенциозные преувеличения – за  благородный энтузиазм. Один лишь я изучил ее гримасы, снял с ее внутреннего  существа ту тонкую оболочку, которою довольствуется свет; меня уже не могли  обмануть ее кривлянья: я знал все тайники ее кошачьей души. Когда какой-нибудь  дурак говорил ей комплименты и превозносил ее, мне было за нее стыдно. И  все-таки я любил ее! Я надеялся, что любовь поэта теплым веяньем своих крыл  растопит этот лед. Если бы мне хоть однажды удалось раскрыть ее сердце для  женской нежности, если бы я приобщил ее к возвышенной жертвенности любви, она  стала бы для меня совершенством, ангелом. Я любил ее, любил как мужчина, как  возлюбленный, как художник, – меж тем, чтобы овладеть ею, нужно было не  любить ее; надутый фат, холодный и расчетливый, быть может, покорил бы ее.  Тщеславная, неискренняя, она, пожалуй, могла бы внимать голосу тщеславия,  попасться в сети интригана; она подчинилась бы человеку холодному и сухому.  Острою болью сжималось мое сердце, когда она наивно выказывала свой эгоизм. Я  предвидел, что когда-нибудь она очутится в жизни одна со своею скорбью, не  будет знать, к кому протянуть руку, не встретит дружеского взгляда, который  утешил бы ее. Как-то вечером я осмелился нарисовать ей в ярких красках ее старость,  одинокую, холодную и печальную. Картина возмездия, которым грозила ей сама  природа за измену ее законам, вызвала у нее бессердечные слова.    

– Я  всегда буду богатой, – сказала она. – Ну, а с золотом всегда найдешь  вокруг себя чувства, необходимые для благополучия.    

Я ушел,  как громом пораженный логикой этой роскоши, этой женщины, этого света, порицая  себя за свое дурацкое идолопоклонство. Я не любил Полину из-за ее бедности, ну,  а разве богатая Феодора не имела права отвергнуть Рафаэля? Наша совесть –  непогрешимый судья, пока мы еще не убили ее.    

«Феодора  никого не любит и никого не отвергает, – кричал во мне голос  софиста, – она свободна, а когда-то отдалась за золото. Русский граф, не  то любовник, не то муж, обладал ею. Будут у нее еще искушения в жизни!    

Подожди».  Ни праведница, ни грешница, она жила вдали от человечества, в своей сфере, то  ли в аду, то ли в раю. Женская тайна, облаченная в атлас и кружева, играла в  моем сердце всеми человеческими чувствами: гордостью, честолюбием, любовью,  любопытством… По прихоти моды или из желания казаться оригинальным, которое  преследует всех нас, многие тогда были охвачены манией хвалить один маленький  театр на бульваре. Графиня выразила желание посмотреть на обсыпанного мукой  актера, доставлявшего удовольствие иным неглупым людям, и я удостоился чести  сопровождать ее на первое представление какого-то скверного фарса. Ложа стоила  всего только пять франков, но у меня гроша – и того, проклятого, не было. Мне  оставалось еще написать полтома мемуаров, и я не смел молить о гонораре Фино, а  Растиньяк, мой благодетель, был в отъезде. Денежные затруднения вечно отравляли  мне жизнь. Как-то раз, когда мы под проливным дождем выходили из Итальянского  театра, Феодора велела мне ехать домой в карете, и я никак не мог уклониться от  ее показной заботливости; она ничего не желала слушать – ни о моей любви к  дождю, ни о том, что я собираюсь в игорный дом. Она не догадывалась о моем безденежье  ни по моему замешательству, ни по моим вымученным шуткам. Глаза мои наливались  кровью, но разве ей был понятен хоть один мой взгляд? Жизнь молодых людей  подвержена поразительным случайностям. Пока я ехал, каждый оборот колеса рождал  во мне новые мысли, они жгли мне сердце; я попробовал проломить доску в задней  стенке кареты, чтобы выскользнуть на мостовую, но это оказалось невозможным, и  на меня напал нервный хохот, сменившийся затем мрачным и тупым спокойствием  человека, выставленного у позорного столба.    

Когда я  добрался домой, при первых же словах, которые я пролепетал, Полина прервала меня:    

– Если  у вас нет мелочи…    

Ах,  музыка Россини ничто в сравнении с этими словами! Но вернемся к театру  Фюнамбюль. Чтобы иметь возможность сопровождать графиню, я решил заложить  золотой ободок от портрета моей матери. Хотя ссудная касса неизменно рисовалась  моему воображению в виде ворот, ведущих на каторгу, все же лучше было самому  снести туда все, что имеешь, чем просить милостыню.    

Взгляд  человека, у которого вы просите денег, причиняет такую боль! Взять у иного  взаймы стоит нам чести, так же как иной отказ, исходящий из дружеских уст,  лишает нас последних иллюзий. Полина работала, ее мать уже легла.    

Бросив  беглый взгляд на кровать, полог которой был слегка приподнят, я решил, что госпожа  Годэн крепко спит: в тени, на подушке, был отчетливо виден ее спокойный желтый  профиль.    

– Вы  расстроены? – спросила Полина, кладя кисть прямо на раскрашиваемый веер.    

– Дитя  мое, вы можете оказать мне большую услугу, – отвечал я.    

На ее  лице появилось выражение такого счастья, что я вздрогнул.    

«Уж не  любит ли она меня? « – мелькнуло у меня в голове.    

– Полина!.. –  снова заговорил я.    

Я сел  подле нее, чтобы лучше за ней наблюдать. Она поняла меня, – таким  испытующим был тон моего голоса; она опустила глаза; и я всматривался в нее,  полагая, что могу читать в ее сердце, как в своем собственном, – такие  наивные и чистые были у нее глаза.    

– Вы  любите меня? – спросил я.    

– Любит  – не любит… – засмеялась она.    

Нет, она  меня не любила. В ее шутливом тоне и очаровательном жесте сказывалась лишь  признательность шаловливой молоденькой девушки. Я рассказал ей о своем  безденежье, о затруднительных обстоятельствах и просил помочь мне.    

– Как? –  сказала она. – Сами вы не хотите идти в ссудную кассу, а посылаете меня!    

Я  покраснел, смущенный логикой ребенка. Она взяла меня за руку, точно желая  смягчить вырвавшийся у нее невольный упрек.    

– Я  бы, конечно, туда сходила, но в этом нет нужды, – сказала она. –  Сегодня утром я нашла у вас две монеты по пяти франков, они закатились за  фортепьяно, а вы и не заметили. Я положила их вам на стол.    

– Вы  скоро должны получить деньги, господин Рафаэль, – сказала добрая ее  матушка, высовывая голову из-за занавески. – Пока что я могу ссудить вам  несколько экю.    

– Полина, –  вскричал я, сжимая ей руку, – как я хочу быть богатым!    

– А  зачем? – спросила она задорно. Ее рука дрожала в моей, отвечая каждому  биению моего сердца; она быстро отдернула руку и взглянула на мою ладонь.    

– Вы  женитесь на богатой, но она доставит вам много огорчений… Ах, боже мой, она погубит  вас! Я убеждена.    

В ее  голосе слышалась вера в нелепые гадания ее матери.    

– Вы  очень легковерны, Полина!    

– Ну,  конечно, женщина, которую вы полюбите, погубит вас, – сказала она, глядя  на меня с ужасом.    

В  сильном волнении она снова взялась за кисть, обмакнула ее в краску и больше уже  не смотрела на меня. В эту минуту мне очень хотелось поверить в химерические  приметы. Человек не бывает вполне несчастным, раз он суеверен.    

Суеверие  часто не что иное, как надежда. Войдя к себе, я действительно увидел два благородных  экю, появление которых показалось мне непостижимым.    

Борясь с  дремотой, я все старался проверить свои расходы, чтобы найти объяснение этой  неожиданной находке, но в конце концов уснул, запутавшись в бесплодных  подсчетах. На другой день Полина зашла ко мне в ту минуту, когда я уже  собирался идти брать ложу.    

– Вам,  может быть, мало десяти франков, – краснея, сказала добрая, милая  девушка, – мама велела предложить вам эти деньги… Берите, берите!    

Она  положила на стол три экю и хотела убежать, но я удержал ее.    

Восхищение  высушило слезы, навернувшиеся у меня на глаза.    

– Полина, –  сказал я, – вы ангел! Не так эти деньги трогают меня, как чистота чувства,  с которым вы предложили их мне. Я мечтал о жене богатой, элегантной,  титулованной. Увы, теперь я так хотел бы обладать миллионами и встретить  молодую девушку, бедную, как вы, и, как вы, богатую душевно; я отказался бы от  роковой страсти, которая убьет меня. Быть может, ваше предсказание сбудется.    

– Довольно! –  сказала она.    

Она  убежала, и на лестнице раздались звонкие трели соловьиного ее голоса.    

«Счастлива  она, что еще не любила! « – решил я, думая о мучениях, которые сам я испытывал  уже несколько месяцев.    

Пятнадцать  франков Полины оказались для меня драгоценными. Феодора, сообразив, что в зале,  где нам предстоит провести несколько часов, будет попахивать простонародьем,  пожалела, что у нее нет букета; я сходил за цветами и поднес ей, а вместе с  ними свою жизнь и все свое состояние. Я одновременно и радовался и испытывал  угрызения совести, подавая ей букет, цена которого показала мне, до какой  степени разорительны условные любезности, принятые в обществе. Скоро она  пожаловалась на слишком сильный запах мексиканского жасмина, ей тошно стало  смотреть на зрительный зал, сидеть на жесткой скамье; она упрекнула меня за то,  что я привел ее сюда.    

Она  сидела рядом со мной, и все же ей захотелось уехать; она уехала. Обречь себя на  бессонные ночи, расточить два месяца жизни – и не угодить ей!    

Никогда  еще этот демон не был таким прелестным и таким бесчувственным. По дороге, сидя  с ней в тесной карете, я чувствовал ее дыхание, касался ее надушенной перчатки,  видел рядом с собой сокровище ее красоты, ощущал благоухание сладкое, как  благоухание ириса – всю женщину и вместе с тем нисколько не женщину. И вдруг на  одно мгновение глубины этой таинственной жизни озарились для меня. Я вспомнил о  недавно вышедшей книге поэта, где замысел истинного художника был осуществлен с  искусством Поликлета. Мне казалось, что я вижу это чудовище, которое, в облике  офицера, способно было укротить бешеную лошадь, а в облике молодой девушки  садилось за туалет; то доводило до отчаяния своих любовников; то, в образе любовника,  доводило до отчаяния деву нежную и скромную. Не будучи в силах каким-либо иным  способом разгадать Феодору, я рассказал ей эту фантастическую историю, но она  ничем не обнаружила, что в этой поэме о невероятном видит сходство со своей  жизнью, и лишь позабавилась ею от чистого сердца, как ребенок сказкой из  «Тысячи и одной ночи».    

«Верно,  какое-нибудь тайное обстоятельство дает Феодоре силу противиться любви молодого,  как я, человека, противиться заразительному пылу прекрасного душевного  недуга, – рассуждал я по дороге домой. – Быть может, подобно леди  Делакур, ее снедает рак? Конечно, в ее жизни есть что-то искусственное».    

Дрожь  охватила меня при этой мысли. И тут же у меня возник план, самый безрассудный и  самый в то же время разумный, какой только может придумать влюбленный. Чтобы  изучить эту женщину в ее телесной природе, как я изучил ее духовную сущность,  чтобы, наконец, знать ее всю, я решил без ее ведома провести ночь у нее в  спальне. Вот как я осуществил это намерение, пожиравшее мне душу, как жажда  мщения грызет сердце корсиканского монаха. В приемные дни у Феодоры собиралось  общество настолько многолюдное, что швейцар не мог уследить, сколько человек  пришло и сколько ушло. Уверенный в том, что мне удастся незаметно остаться в  доме, я с нетерпением ждал ближайшего вечера у графини. Одеваясь, я за  неимением кинжала сунул в жилетный карман английский перочинный нож. Если бы у  меня нашли это оружие литератора, оно не внушило бы никаких подозрений, а не  зная, куда заведет меня мой романический замысел, я хотел быть вооруженным.    

Когда  гостиные начали наполняться, я прошел в спальню, чтобы все там исследовать, и  увидел, что жалюзи и ставни закрыты, – начало было удачным; так как могла  войти горничная, чтобы задернуть занавеси на окнах, то я сам их развязал: я  подвергал себя большому риску, отважившись опередить служанку в ее работе по  дому, однако, спокойно взвесив опасность своего намерения, я примирился с нею.  Около полуночи я спрятался в амбразуре окна. Чтобы не было видно ног, я попробовал,  прислонясь к стене и уцепившись за оконную задвижку, взобраться на плинтус  панели. Изучив условия равновесия в этом положении и точку опоры, вымерив  отделявшее меня от занавесок расстояние, я, наконец, освоился с трудностями  настолько, что мог оставаться там, не рискуя быть обнаруженным, если только  меня не выдадут судороги, кашель или чихание.    

Чтобы не  утомлять себя без пользы, я стоял на полу, ожидая критического момента, когда  мне придется повиснуть, как пауку на паутине. Занавески из белого муара и  муслина образовывали передо мною толстые складки наподобие труб органа; я  прорезал перочинным ножом дырки и, как из бойниц, мог видеть все. Из гостиных  смутно доносились говор, смех и возгласы гостей. Этот глухой шум и неясная  суета постепенно стихали. Несколько мужчин пришли взять шляпы с комода графини,  стоявшего возле меня. Когда они касались занавесок, я дрожал при мысли о рассеянности,  о случайных движениях, возможных у людей, которые второпях шарят повсюду.  Счастливо избежав таких неприятностей, я уже предсказывал успех своему замыслу.  Последнюю шляпу унес влюбленный в Феодору старик; думая, что он один, он  взглянул на кровать и испустил тяжелый вздох, сопроводив его каким-то  восклицанием, довольно энергичным. У графини в будуаре, рядом с ее спальней,  еще оставалось человек шесть друзей, она предложила им чаю. И тут злословие –  единственное, чему современное общество еще способно верить, – приметалось  к эпиграммам, к остроумным суждениям, к позвякиванию чашек и ложечек. Едкие  остроты Растиньяка, не щадившего моих соперников, вызывали бешеный хохот.    

– Господин  де Растиньяк – человек, с которым не следует ссориться, – смеясь, сказала  графиня.    

– Пожалуй, –  простодушно отвечал он. – Я всегда оказывался прав в своей ненависти… И в  дружбе также, – прибавил он. – Враги полезны мне, быть может, не  меньше друзей. Я специально изучал наш современный язык и те естественные  ухищрения, которыми пользуются, чтобы на все нападать или все защищать.  Министерское красноречие является достижением общества. Ваш приятель не  умен, – вы говорите о его честности, его чистосердечии. Другой приятель выпустил  в свет тяжеловесную работу – вы отдаете должное ее добросовестности; если книга  плохо написана, вы хвалите ее за выраженные в ней идеи. Третий ни во что не  верит, ежеминутно меняет свои взгляды, на него нельзя положиться, – что ж,  зато он так мил, обаятелен, он очаровывает.    

Если  речь идет о ваших врагах – валите на них как на мертвых. Тут уж можете говорить  совсем по-другому: сколь искусно оттеняли вы достоинства своих друзей, столь же  ловко обнаруживайте недостатки врагов. Умело применять увеличительные или уменьшительные  стекла при рассмотрении вопросов морали – значит владеть секретом светской  беседы и искусством придворного. Обходиться без этого – значит сражаться  безоружным с людьми, закованными в латы, как рыцари. А я употребляю эти стекла!  Иной раз даже злоупотребляю ими.    

Оттого-то  меня и уважают – меня и моих друзей, – ибо, замечу кстати, и шпага моя  стоит моего языка.    

Один из  наиболее пылких поклонников Феодоры, молодой человек, известный своей наглостью,  которая служила ему средством выбиться в люди, поднял перчатку, столь  презрительно брошенную Растиньяком. Заговорив обо мне, он стал преувеличенно  хвалить мои таланты и меня самого. Этот вид злословия Растиньяк упустил из  виду. Язвительно-похвальное слово ввело в заблуждение графиню, и она  безжалостно принялась уничтожать меня; чтобы позабавить собеседников, она не  пощадила моих тайн, моих притязаний, моих надежд.    

– Это  человек с будущим, – заметил Растиньяк – Быть может, когда-нибудь он  жестоко отомстит за все; его таланты по меньшей мере равняются его мужеству;  поэтому я назвал бы смельчаком того, кто на него нападает, – ведь он не  лишен памяти…    

–…  настолько, что пишет «воспоминания», – сказала графиня, раздосадованная  глубоким молчанием, воцарившимся после слов Растиньяка.    

–…  Воспоминания лжеграфини, мадам! – отозвался Растиньяк. – Чтобы их  писать, нужен особый вид мужества.    

– Я  не сомневаюсь, что у него много мужества, – заметила Феодора. – Он  верен мне.    

У меня  был большой соблазн внезапно явиться перед насмешниками, как дух Банко в «Макбете».  Я терял возлюбленную, зато у меня был друг! Однако любовь внушила мне один из  тех трусливых и хитроумных парадоксов, которыми она усыпляет все наши горести.    

«Если  Феодора любит меня, – подумал я, – разве она не должна прикрывать  свое чувство злой шуткой? Уж сколько раз сердце изобличало уста во лжи! «    

Вскоре,  наконец, и дерзкий мой соперник, который один оставался еще с графиней,  собрался уходить.    

– Как!  Уже? – сказала она ласковым тоном, от которого я весь затрепетал. – И  вы не подарите мне еще одно мгновение? Значит, вам нечего больше сказать мне?  Вы не пожертвуете ради меня каким-нибудь из ваших удовольствий?    

Он ушел.    

– Ах! –  воскликнула она, зевая. – Какие они все скучные!    

Она с  силой дернула за шнур сонетки, и в комнатах раздался звонок.    

Графиня  вошла к себе, вполголоса напевая «Pria che spunti» («Пока заря не настанет»  (итал.) – слова арии из оперы итальянского композитора Чимарозы «Тайный брак».).  Никто никогда не слыхал, чтобы она пела, и подобное безгласие порождало  странные толки. Говорили, что первому своему возлюбленному, очарованному ее  талантом и ревновавшему ее даже при мысли о времени, когда он будет лежать в  могиле, она обещала никому не дарить того блаженства, которое он желал вкушать  один. Все силы своей души я напряг, чтобы впивать эти звуки. Феодора пела все  громче и громче; она точно воодушевлялась, голосовые ее богатства  развертывались, и в мелодии появилось нечто божественное. У графини был хороший  слух, сильный и чистый голос, и какие-то необыкновенные сладостные его переливы  хватали за сердце.    

Музыкантши  почти всегда влюблены. Женщина, которая так пела, должна была уметь и любить.  От красоты этого голоса одною тайною больше становилось в женщине, и без того  таинственной. Я видел ее, как вижу сейчас тебя; казалось, она прислушивается к  звукам собственного голоса с каким-то особенным сладострастным чувством: она  как бы ощущала радость любви.    

Заканчивая  главную тему этого рондо, она подошла к камину, но, когда она умолкла, в лице  ее произошла перемена, черты исказились, и весь ее облик выражал теперь утомление.  Она сняла маску актрисы – она сыграла свою роль.    

Однако  своеобразная прелесть была даже в этом подобии увядания, отпечатлевшемся на ее  красоте – то ли от усталости актрисы, то ли от утомительного напряжения за весь  этот вечер.    

«Сейчас  она настоящая! « – подумал я.    

Точно  желая согреться, она поставила ногу на бронзовую каминную решетку, сняла перчатки,  отстегнула браслеты и через голову сняла золотую цепочку, на которой был  подвешен флакончик для духов, украшенный драгоценными камнями. Неизъяснимое  наслаждение испытывал я, следя за ее движениями, очаровательными, как у кошек,  когда они умываются на солнце. Она посмотрела на себя в зеркало и сказала вслух  недовольным тоном:    

– Сегодня  я была нехороша… Цвет лица у меня блекнет с ужасающей быстротой… Пожалуй, нужно  раньше ложиться, отказаться от рассеянного образа жизни… Но что же это Жюстина?  Смеется она надо мной?    

Она  позвонила еще раз; вбежала горничная. Где она помещалась – не знаю. Она  спустилась по потайной лестнице. Я с любопытством смотрел на нее.    

Мое  поэтическое воображение во многом подозревало эту высокую и статную смуглую служанку,  обычно не показывавшуюся при гостях.    

– Изволили  звонить?    

– Два  раза! – отвечала Феодора. – Ты что, плохо слышать стала?    

– Я  приготовляла для вас миндальное молоко. Жюстина опустилась на колени, расшнуровала  своей госпоже высокие и открытые, как котурны, башмачки, сняла их, а в это  время графиня, раскинувшись в мягком кресле у камина, зевала, запустив руки в  свои волосы. Все ее движения были вполне естественны, ничто не выдавало  предполагаемых мною тайных страданий и страстей.    

– Жорж  влюблен, – сказала она, – я его рассчитаю. Он опять задернул сегодня  занавески. О чем он думает?    

При этом  замечании вся кровь во мне остановилась, но разговор о занавесках прекратился.    

– Жизнь  так пуста! – продолжала графиня. – Ах, да осторожнее, не оцарапай  меня, как вчера! Вот посмотри, – сказала она, показывая свое атласное  колено, – еще остался след от твоих когтей.    

Она  сунула голые ноги в бархатные туфли на лебяжьем пуху и стала расстегивать  платье, а Жюстина взяла гребень, чтобы причесать ее.    

– Вам  нужно, сударыня, выйти замуж, и деток бы…    

– Дети!  Только этого не хватало! – воскликнула она. – Муж! Где тот мужчина,  за кого я могла бы… Что, хорошо я была сегодня причесана?    

– Не  очень.    

– Дура!    

– Взбитая  прическа вам совсем не к лицу, – продолжала Жюстина, – вам больше  идут гладкие крупные локоны.    

– Правда?    

– Ну,  конечно, сударыня, взбитая прическа к лицу только блондинкам.    

– Выйти  замуж? Нет, нет. Брак – это не для меня. Что за ужасная сцена для влюбленного!  Одинокая женщина, без родных, без друзей, атеистка в любви, не верящая ни в  какое чувство, – как ни слаба в ней свойственная всякому человеческому  существу потребность в сердечном излиянии – вынуждена отводить душу в болтовне  с горничной, произносить общие фразы или же говорить о пустяках!.. Мне стало  жаль ее. Жюстина расшнуровала госпожу. Я с любопытством оглядел ее, когда с нее  спал последний покров. Девственная ее грудь ослепила меня; сквозь сорочку  бело-розовое ее тело сверкало при свечах, как серебряная статуя под газовым  чехлом. Нет, в ней не было недостатков, из-за которых она могла бы страшиться  нескромных взоров любовника. Увы, прекрасное тело всегда восторжествует над  самыми воинственными намерениями. Госпожа села у огня, молчаливая, задумчивая,  а служанка в это время зажигала свечу в алебастровом светильнике, подвешенном  над кроватью. Жюстина сходила за грелкой, приготовила постель, помогла госпоже  лечь; потребовалось еще довольно много времени на мелкие услуги,  свидетельствовавшие о глубоком почтении Феодоры к своей особе, затем служанка  ушла. Графиня переворачивалась с боку на бок; она была взволнована, она  вздыхала: с губ у нее срывался неясный, но доступный для слуха звук,  изобличавший нетерпение; она протянула руку к столику, взяла склянку, накапала  в молоко какой-то темной жидкости и выпила; наконец, несколько раз тяжело  вздохнув, она воскликнула:    

– Боже  мой!    

Эти  слова, а главное, то выражение, какое Феодора придала им, разбили мое сердце.  Понемногу она перестала шевелиться. Вдруг мне стало страшно; но вскоре до меня  донеслось ровное и сильное дыхание спящего человека; я слегка раздвинул  шуршащий шелк занавесей, вышел из своей засады, приблизился к кровати и с  каким-то неописуемым чувством стал смотреть на графиню. В эту минуту она была  обворожительна. Она закинула руку за голову, как дитя; ее спокойное красивое  лицо в рамке кружев было столь обольстительно, что я воспламенился. Я не  рассчитал своих сил, я не подумал, какая ждет меня казнь: быть так близко и так  далеко от нее! Я вынужден был претерпевать все пытки, которые я сам себе  уготовил! Боже мой – этот единственный обрывок неведомой мысли, за который я  только и мог ухватиться в своих догадках, сразу изменил мое представление о  Феодоре. Ее восклицание, то ли ничего не значащее, то ли глубокое, то ли  случайное, то ли знаменательное, могло выражать и счастье, и горе, и телесную  боль, и озабоченность. Было то проклятие или молитва, дума о прошлом или о  будущем, скорбь или опасение?    

Целая  жизнь была в этих словах, жизнь в нищете или же в роскоши; в них могло таиться  даже преступление! Вновь вставала загадка, скрытая в этом прекрасном подобии  женщины: Феодору можно было объяснить столькими способами, что она становилась  необъяснимой. Изменчивость вылетавшего из ее уст дыхания, то слабого, то  явственно различимого, то тяжелого, то легкого, была своего рода речью, которой  я придавал мысли и чувства. Я приобщался к ее сонным грезам, я надеялся, что,  проникнув в ее сны, буду посвящен в ее тайны, я колебался между множеством  разнообразных решений, между множеством выводов. Созерцая это прекрасное лицо,  спокойное и чистое, я не мог допустить, чтобы у этой женщины не было сердца. Я  решил сделать еще одну попытку. Рассказать ей о своей жизни, о своей любви,  своих жертвах – и мне, быть может, удастся пробудить в ней жалость, вызвать  слезы, – у нее, никогда прежде не плакавшей! Все свои надежды я возлагал  на этот последний опыт, как вдруг уличный шум возвестил мне о наступлении дня.  На одну секунду я представил себе, что Феодора просыпается в моих объятиях. Я  мог тихонько подкрасться, лечь рядом и прижать ее к себе. Эта мысль стала  жестоко терзать меня, и, чтобы от нее отделаться, я выбежал в гостиную, не  принимая никаких мер предосторожности; по счастью, я увидел потайную дверь,  которая вела на узкую лестницу. Как я предполагал, ключ оказался а замочной  скважине; я рванул дверь, смело спустился во двор и, не обращая внимания, видит  ли кто-нибудь меня, в три прыжка очутился на улице.    

Через  два дня один автор должен был читать у графини свою комедию; я пошел туда с намерением  пересидеть всех и обратиться к ней с довольно оригинальной просьбой – уделить  мне следующий вечер, посвятить мне его целиком, закрыв двери для всех. Когда же  я остался с нею вдвоем, у меня не хватило мужества. Каждый стук маятника пугал  меня. Было без четверти двенадцать.    

«Если я  с нею не заговорю, – подумал я, – мне остается только разбить себе  череп об угол камина».    

Я дал  себе сроку три минуты; три минуты прошли, черепа о мрамор я себе не разбил, мое  сердце отяжелело, как губка в воде.    

– Вы  нынче чрезвычайно любезны, – сказала она.    

– Ах,  если бы вы могли понять меня! – воскликнул я.    

– Что  с вами? – продолжала она. – Вы бледнеете.    

– Я  боюсь просить вас об одной милости. Она жестом ободрила меня, и я попросил ее о  свидании.    

– Охотно, –  сказала она. – Но почему бы вам не высказаться сейчас?    

– Чтобы  не вводить вас в заблуждение, я считаю своим долгом пояснить, какую великую  любезность вы мне оказываете: я желаю провести этот вечер подле вас, как если  бы мы были братом и сестрой. Не бойтесь, ваши антипатии мне известны; вы хорошо  меня знаете и можете быть уверены, что ничего для вас неприятного я добиваться  не буду; к тому же люди дерзкие к подобным способам не прибегают. Вы мне  доказали свою дружбу, вы добры, снисходительны. Так знайте же, что завтра я с  вами прощусь… Не берите назад своего слова! – вскричал я, видя, что она  собирается заговорить, и поспешно покинул ее.    

В мае  этого года, около восьми часов вечера, я сидел вдвоем с Феодорой в ее  готическом будуаре. Я ничего не боялся, я верил, что буду счастлив. Моя  возлюбленная будет принадлежать мне, иначе я найду себе приют в объятиях  смерти. Я проклял трусливую свою любовь. Осознав свою слабость, человек черпает  в этом силу. Графиня в голубом кашемировом платье полулежала на диване;  опущенные ноги ее покоились на подушке. Восточный тюрбан, этот головной убор, которым  художники наделяют древних евреев, сообщал ей особую привлекательность  необычности. Лицо ее дышало тем переменчивым очарованием, которое доказывало,  что в каждое мгновение нашей жизни мы – новые существа, неповторимые, без  всякого сходства с нашим «я» в будущем и с нашим «я» в прошлом. Никогда еще не  была Феодора столь блистательна.    

– Знаете, –  сказала она со смехом, – вы возбудили мое любопытство.    

– И  я его не обману! – холодно отвечал я. Сев подле нее, я взял ее за руку,  она не противилась. – Вы прекрасно поете!    

– Но  вы никогда меня не слыхали! – воскликнула она с изумлением.    

– Если  понадобится, я докажу вам обратное. Итак, ваше дивное пение тоже должно оставаться  в тайне? Не беспокойтесь, я не намерен в нее проникнуть.    

Около  часа провели мы в непринужденной болтовне. Я усвоил тон, манеры и жесты человека,  которому Феодора ни в чем не откажет, но и почтительность влюбленного я  сохранял в полной мере. Так я, шутя, получил милостивое разрешение поцеловать  ей руку; грациозным движением она сняла перчатку, и я сладострастно погрузился  в иллюзию, в которую пытался поверить; душа моя смягчилась и расцвела в этом  поцелуе. С невероятной податливостью Феодора позволяла ласкать себя и нежить.  Но не обвиняй меня в глупой робости; вздумай я перейти предел этой братской  нежности – в меня вонзились бы кошачьи когти. Минут десять мы хранили полное  молчание. Я любовался ею, приписывая ей мнимые очарования. В этот миг она была  моей, только моей… Я обладал прелестным этим созданием, насколько можно  обладать мысленно; я облекал ее своею страстью, держал ее и сжимал в объятиях,  мое воображение сливалось с нею. Я победил тогда графиню мощью магнетических  чар. И вот я всегда потом жалел, что не овладел этой женщиной окончательно; но  в тот момент я не хотел ее тела, я желал душевной близости, жизни, блаженства  идеального и совершенного, прекрасной мечты, в которую мы верим недолго.    

– Выслушайте  меня, – сказал я, наконец, чувствуя, что настал последний час моего упоения. –  Я люблю вас, вы это знаете, я говорил вам об этом тысячу раз, да вы и сами  должны были об этом догадаться. Я не желал быть обязанным вашей любовью ни  фатовству, ни лести или же назойливости глупца – и не был понят. Каких только  бедствий не терпел я ради вас! Однако вы в них неповинны! Но несколько  мгновений спустя вы вынесете мне приговор.    

Знаете,  есть две бедности Одна бесстрашно ходит по улицам в лохмотьях и повторяет, сама  того не зная, историю Диогена, скудно питаясь и ограничиваясь в жизни лишь  самым необходимым; быть может, она счастливее, чем богатство, или по крайней  мере хоть не знает забот и обретает целый мир там, где люди могущественные не в  силах обрести ничего. И есть бедность, прикрытая роскошью, бедность испанская,  которая таит нищету под титулом; гордая, в перьях, в белом жилете, в желтых  перчатках, эта бедность разъезжает в карете и теряет целое состояние за  неимением одного сантима.    

Первая –  это бедность простого народа, вторая – бедность мошенников, королей и людей даровитых.  Я не простолюдин, не король, не мошенник; может быть, и не даровит; я  исключение. Мое имя велит мне лучше умереть, нежели нищенствовать… Не  беспокойтесь, теперь я богат, у меня есть все, что мне только нужно, –  сказал я, заметив на ее лице то холодное выражение, какое принимают наши черты,  когда нас застанет врасплох просительница из порядочного общества. –  Помните тот день, когда вы решили пойти в Жимназ без меня, думая, что не  встретитесь там со мною?    

Она  утвердительно кивнула головой.    

– Я  отдал последнее экю, чтобы увидеться с вами… Вам памятна наша прогулка в Зоологический  сад? Все свои деньги я истратил на карету для вас.    

Я  рассказал ей о своих жертвах, описал ей свою жизнь – не так, как описываю ее  сегодня тебе, не в пьяном виде, а в благородном опьянении сердца. Моя страсть  изливалась в пламенных словах, в сердечных движениях, с тех пор позабытых мною,  которых не могли бы воспроизвести ни искусство, ни память. То не было лишенное  жара повествование об отвергнутой любви: моя любовь во всей своей силе и во  всей красоте своего упования подсказала мне слова, которые отражают целую  жизнь, повторяя вопли истерзанной души.    

Умирающий  на поле сражения произносит так последние свои молитвы. Она заплакала. Я умолк.  Боже правый! Ее слезы были плодом искусственного волнения, которое можно  пережить в театре, заплатив за билет пять франков; я имел успех хорошего  актера.    

– Если  бы я знала… – сказала она.    

– Не  договаривайте! – воскликнул я. – Пока я еще люблю достаточно сильно,  чтобы убить вас…    

Она  схватилась было за шнур сонетки. Я рассмеялся.    

– Звать  не к чему, – продолжал я. – Я не помешаю вам мирно кончить дни свои.  Убивать вас – значило бы плохо понимать голос ненависти! Не бойтесь насилия: я  провел у вашей постели всю ночь и не…    

– Как!.. –  воскликнула она, покраснев. Но после первого движения, которым она была обязана  стыдливости, свойственной каждой женщине, даже самой бесчувственной, она  смерила меня презрительным взглядом и сказала:    

– Вам,  вероятно, было очень холодно!    

– Вы  думаете, для меня так драгоценна ваша красота? – сказал я, угадывая  волновавшие ее мысли. – Ваше лицо для меня – обетование души, еще более  прекрасной, чем ваше тело. Ведь мужчины, которые видят в женщине только  женщину, каждый вечер могут покупать одалисок, достойных сераля, и за недорогую  цену наслаждаться их ласками… Но я был честолюбив, сердце к сердцу хотел я жить  с вами, а сердца-то у вас и нет! Теперь я это знаю. Я убил бы мужчину, которому  вы отдались бы. Но нет, ведь его вы любили бы, смерть его, может быть,  причинила бы вам горе… Как я страдаю! – вскричал я.    

– Если  подобное обещание способно вас утешить, – сказала она весело, – могу  вас уверить, что я не буду принадлежать никому…    

– Вы  оскорбляете самого бога и будете за это наказаны! – прервал я.    

– Придет  день, когда вам станут невыносимы и шум и луч света; лежа на диване, осужденная  жить как бы в могиле, вы почувствуете неслыханную боль.    

Будете  искать причину этой медленной беспощадной пытки, – вспомните тогда о  горестях, которые вы столь щедро разбрасывали на своем пути! Посеяв всюду  проклятия, взамен вы обретете ненависть. Мы собственные свои судьи, палачи на  службе у справедливости, которая царит на земле и которая выше суда людского и  ниже суда божьего.    

– Ах,  какая же я, наверно, злодейка, – со смехом сказала она, – что не  полюбила вас! Но моя ли то вина? Да, я не люблю вас. Вы мужчина, этим все  сказано. Я нахожу счастье в своем одиночестве, – к чему же менять свою  свободу, если хотите, эгоистическую, на жизнь рабыни? Брак – таинство, в  котором мы приобщаемся только к огорчениям. Да и дети – это скука. Разве я  честно не предупреждала вас, каков мой характер? Зачем вы не удовольствовались  моей дружбой? Я бы хотела иметь возможность исцелить те раны, которые я нанесла  вам, не догадавшись подсчитать ваши экю. Я ценю величие ваших жертв, но ведь не  чем иным, кроме любви, нельзя отплатить за ваше самопожертвование, за вашу  деликатность, а я люблю вас так мало, что вся эта сцена мне неприятна – и  только.    

– Простите,  я чувствую, как я смешон, – мягко сказал я, не в силах удержать  слезы. – Я так люблю вас, – продолжал я, – что с наслаждением  слушаю жестокие ваши слова. О, всей кровью своей готов я засвидетельствовать  свою любовь!    

– Все  мужчины более или менее искусно произносят эти классические фразы, –  возразила она, по-прежнему со смехом. – Но, по-видимому, очень трудно  умереть у наших ног, ибо я всюду встречаю этих здравствующих покойников… Уже  полночь, позвольте мне лечь спать.    

– А  через два часа вы воскликнете: «Боже мой! « – сказал я.    

– Третьего  дня… Да… – сказала она. – Я тогда подумала о своем маклере: я забыла ему  сказать, чтобы пятипроцентную ренту он обменял на трехпроцентную, а ведь днем  трехпроцентная упала.    

В моих  глазах сверкнула ярость. О, преступление иной раз может стать поэмой, я это  понял! Пылкие объяснения были для нее привычны, и она, разумеется, уже забыла  мои слова и слезы.    

– А  вы бы вышли замуж за пэра Франции? – спросил я холодно.    

– Пожалуй,  если б он был герцогом. Я взял шляпу и поклонился.    

– Позвольте  проводить вас до дверей, – сказала она с убийственной иронией в тоне, в  жесте, в наклоне головы.    

– Сударыня…    

– Да,  сударь?..    

– Больше  я не увижу вас.    

– Надеюсь, –  сказала она, высокомерно кивнув головой.    

– Вы  хотите быть герцогиней? – продолжал я, вдохновляемый каким-то бешенством,  вспыхнувшим у меня в сердце от этого ее движения. – Вы без ума от титулов  и почестей? Что ж, только позвольте мне любить вас, велите моему перу выводить  строки, а голосу моему звучать для вас одной, будьте тайной основой моей жизни,  моей звездою! Согласитесь быть моей супругой только при условии, если я стану  министром, пэром Франции, герцогом… Я сделаюсь всем, чем только вы хотите.    

– Недаром  вы обучались у хорошего адвоката, – сказала она с улыбкой, – в ваших  речах есть жар.    

– За  тобой настоящее, – воскликнул я, – за мной будущее! Я теряю только  женщину, ты же теряешь имя и семью. Время чревато местью за меня: тебе оно  принесет безобразие и одинокую смерть, мне – славу.    

– Благодарю  за красноречивое заключение, – сказала она, едва удерживая зевок и всем  своим существом выказывая желание больше меня не видеть.    

Эти  слова заставили меня умолкнуть. Я выразил во взгляде свою ненависть к ней и  убежал. Мне нужно было забыть Феодору, образумиться, вернуться к трудовому  уединению – или умереть. И вот я поставил перед собой огромную задачу: я решил  закончить свои произведения. Две недели не сходил я с мансарды и ночи напролет  проводил за работой. Несмотря на все свое мужество, вдохновляемое отчаянием,  работал я с трудом, порывами. Муза покидала меня. Я не мог отогнать от себя  блестящий и насмешливый призрак Феодоры. Каждая моя мысль сопровождалась  другой, болезненной мыслью, неким желанием, мучительным, как упреки совести. Я  подражал отшельникам из Фиваиды. Правда, я не молился, как они, но, как они,  жил в пустыне; вместо того чтобы рыть пещеры, я рылся у себя в душе. Я готов  был опоясать себе чресла поясом с шипами, чтобы физической болью укротить  душевную боль.    

Однажды  вечером ко мне вошла Полина.    

– Вы  губите себя, – умоляющим голосом сказала она. – Вам нужно гулять,  встречаться с друзьями.    

– Ах,  Полина, ваше пророчество сбывается! Феодора убивает меня, я хочу умереть. Жизнь  для меня невыносима.    

– Разве  одна только женщина на свете? – улыбаясь, спросила она. – Зачем вы  вечно себя мучаете? Ведь жизнь и так коротка.    

Я  устремил на Полину невидящий взгляд. Она оставила меня одного. Я не заметил,  как она ушла, я слышал ее голос, но не улавливал смысла ее слов.    

Вскоре  после этого я собрался отнести рукопись к моему литературному подрядчику. Поглощенный  страстью, я не думал о том, каким образом я живу без денег, я знал только, что  четырехсот пятидесяти франков, которые я должен был получить, хватит на  расплату с долгами; итак, я отправился за гонораром и встретил  Растиньяка, – он нашел, что я изменился, похудел.    

– Из  какой ты вышел больницы? – спросил он.    

– Эта  женщина убивает меня, – отвечал я. – Ни презирать ее, ни забыть я не  могу.    

– Лучше  уж убей ее, тогда ты, может быть, перестанешь о ней мечтать!    

– смеясь,  воскликнул он.    

– Я  об этом думал, – признался я. – Иной раз я тешил душу мыслью о  преступлении, насилии или убийстве, или о том и о другом зараз, но я убедился,  что не способен на это. Графиня – очаровательное чудовище, она будет умолять о  помиловании, а ведь не всякий из нас Отелло.    

– Она  такая же, как все женщины, которые нам недоступны, – прервал меня  Растиньяк.    

– Я  схожу с ума! – вскричал я. – По временам я слышу, как безумие воет у  меня в мозгу. Мысли мои – словно призраки: они танцуют предо мной, и я не могу  их схватить. Я предпочту умереть, чем влачить такую жизнь. Поэтому я  добросовестно ищу наилучшего средства прекратить эту борьбу. Дело уже не в  Феодоре живой, в Феодоре из предместья Сент-Оноре, а в моей Феодоре, которая  вот здесь! – сказал я, ударяя себя по лбу. – Какого ты мнения об  опиуме?    

– Что  ты! Страшные мучения, – отвечал Растияьяк.    

– А  угарный газ?    

– Гадость!    

– А  Сена?    

– И  сети и морг очень уж грязны.    

– Выстрел  из пистолета?    

– Промахнешься  и останешься уродом. Послушай, – сказал он, – как все молодые люди, я  тоже когда-то думал о самоубийстве. Кто из нас к тридцати годам не убивал себя  два-три раза? Однако я ничего лучше не нашел, как изнурить себя в наслаждениях.  Погрузившись в глубочайший разгул, ты убьешь свою страсть… или самого себя.  Невоздержанность, милый мой, – царица всех смертей. Разве не от нее  исходит апоплексический удар? Апоплексия – это пистолетный выстрел без промаха.  Оргии даруют нам все физические наслаждения: разве это не тот же опиум, только  в мелкой монете? Принуждая нас пить сверх меры, кутеж вызывает нас на смертный  бой. Разве бочка мальвазии герцога Кларенса[61]  не вкуснее, чем ил на дне Сены? И всякий раз, когда мы честно валимся под стол,  не легкий ли это обморок от угара? А если нас подбирает патруль и мы  вытягиваемся на холодных нарах в кордегардии, то разве тут не все удовольствия  морга, минус вспученный, вздутый, синий, зеленый живот, плюс сознание кризиса?  Ах, – продолжал он, – это длительное самоубийство не то, что смерть  обанкротившегося бакалейщика! Лавочники опозорили реку, – они бросаются в  воду, чтобы растрогать своих кредиторов. На твоем месте я постарался бы умереть  изящно. Если хочешь создать новый вид смерти, сражайся на поединке с жизнью  так, как я тебе говорил, – я буду твоим секундантом. Мне скучно, я  разочарован. У эльзаски, которую мне предложили в жены, шесть пальцев на левой  ноге, – я не могу жить с шестипалой женой! Про это узнают, я стану  посмешищем. У нее только восемнадцать тысяч франков дохода, – состояние ее  уменьшается, а число пальцев увеличивается. К черту!.. Будем вести безумную  жизнь – может быть, случайно и найдем счастье!    

Растиньяк  увлек меня. От этого проекта повеяло слишком сильными соблазнами, он зажигал  слишком много надежд – словом, краски его были слишком поэтичны, чтобы не  пленить поэта.    

– А  деньги? – спросил я.    

– У  тебя же есть четыреста пятьдесят франков? – Да, но я должен портному,  хозяйке…    

– Ты  платишь портному? Из тебя никогда ничего не выйдет, даже министра.    

– Но  что можно сделать с двадцатью луидорами?    

– Играть  на них. Я вздрогнул.    

– Эх  ты! – сказал он, заметив, что во мне заговорила щепетильность.    

– Готов  без оглядки принять систему рассеяния, как я это называю, а боишься зеленого сукна!    

– Послушай, –  заговорил я, – я обещал отцу: в игорный дом ни ногой.    

И дело  не только в том, что для меня это обещание свято, но на меня нападает  неодолимое отвращение, когда я лишь прохожу мимо таких мест. Возьми у меня сто  экю и иди туда один. Пока ты будешь ставить на карту наше состояние, я устрою  свои дела и приду к тебе домой.    

Вот так,  милый мой, я и погубил себя. Стоит молодому человеку встретить женщину, которая  его не любит, или женщину, которая его слишком любит, и вся жизнь у него  исковеркана. Счастье поглощает наши силы, несчастье уничтожает добродетель.  Вернувшись в гостиницу «Сен-Кантен», я долгим взглядом окинул мансарду, где вел  непорочную жизнь ученого, которого, быть может, ожидали почет и долголетие,  жизнь, которую не следовало покидать ради страстей, увлекавших меня в пучину.  Полина застала меня в грустном размышлении.    

– Что  с вами? – спросила она.    

Я  холодно встал и отсчитал деньги, которые был должен ее матери, прибавив к ним  полугодовую плату за комнату. Она посмотрела на меня почти с ужасом.    

– Я  покидаю вас, милая Полина.    

– Я  так и думала! – воскликнула она.    

– Послушайте,  дитя мое, от мысли вернуться сюда я не отказываюсь.    

Оставьте  за мной мою келью на полгода. Если я не вернусь к пятнадцатому ноября, вы станете  моей наследницей. В этом запечатанном конверте, – сказал я, показывая на  пакет с бумагами, – рукопись моего большого сочинения «Теория воли»; вы  сдадите ее в Королевскую библиотеку. А всем остальным, что тут останется,  распоряжайтесь как угодно.    

Взгляд  Полины угнетал мне сердце. Передо мной была как бы воплощенная совесть.    

– Больше  у меня уроков не будет? – спросила она, указывая на фортепиано. Я  промолчал.    

– Вы  мне напишете?    

– Прощайте,  Полина.    

Я мягко  привлек ее к себе и запечатлел братский, стариковский поцелуй на ее милом лбу,  девственном, как снег, еще не коснувшийся земли. Она убежала. Мне не хотелось  видеть госпожу Годэн. Я повесил ключ на обычное место и вышел. Сворачивая с  улицы Клюни, я услышал за собой легкие женские шаги.    

– Я  вышила вам кошелек, неужели вы откажетесь взять его? – сказала Полина.    

При  свете фонаря мне почудилось, что на глазах Полины блеснули слезы, и я вздохнул.  Побуждаемые, вероятно, одною и тою же мыслью, мы расстались так поспешно, как будто  убегали от чумы. Рассеянная жизнь, в которую я вступал, нашла себе причудливое  выражение в убранстве комнаты Растиньяка, где я с благородной беспечностью  дожидался его. Камин украшали часы с Венерой, сидящей на черепахе, а в объятиях  своих Венера держала недокуренную сигару.    

Как  попало была расставлена элегантная мебель – дары любящего сердца.    

Старые  носки валялись на созданном для неги диване. Удобное мягкое кресло, в которое я  опустился, было все в шрамах, как старый солдат; оно выставляло напоказ свои  израненные руки и въевшиеся в его спину пятна помады и «античного масла» –  следы, оставленные головами приятелей Растиньяка. В кровати, на стенах – всюду  проступало наивное сочетание богатства и нищеты.    

Можно  было подумать, что это неаполитанское палаццо, в котором поселились лаццарони.  То была комната игрока, прощелыги, который создал свое особое понятие о  роскоши, живет ощущениями и ничуть не обеспокоен резкими несоответствиями.  Впрочем, эта картина была не лишена поэзии. Жизнь представала здесь со всеми  своими блестками и лохмотьями, неожиданная, несовершенная, какова она и есть в  действительности, но живая, причудливая, как на бивуаке, куда мародер тащит  все, что попало. Разрозненными страницами Байрона затопил свой камин этот  молодой человек, ставивший на карту тысячу франков, хотя подчас у него не было  и полена дров, ездивший в тильбюри и не имевший крепкой сорочки. Завтра  какая-нибудь графиня, актриса или карты наградят его королевским бельем. Вот  свеча, вставленная в зеленую жестянку от фосфорного огнива, там валяется  женский портрет, лишенный своей золотой чеканной рамки. Ну, как может жаждущий  волнений молодой человек отказаться от прелестей жизни, до такой степени  богатой противоречиями, дарящей ему в мирное время все наслаждения военного  быта? Я было задремал, как вдруг Растиньяк толкнул ногой дверь и крикнул:    

– Победа!  Теперь можно умирать по своему вкусу… Он показал мне шляпу, полную золота,  поставил ее на стол, и мы затанцевали вокруг нее, как два каннибала вокруг  своей добычи; мы топотали ногами, подпрыгивали, рычали, тузили друг друга так,  что могли бы, кажется, свалить носорога, мы пели при виде всех радостей мира,  которые содержались для нас в этой шляпе.    

– Двадцать  семь тысяч франков, – твердил Растиньяк, присоединяя к куче золота несколько  банковых билетов. – Другим таких денег хватило бы на всю жизнь, а нам  хватит ли на смерть? О да! Мы испустим дух в золотой ванне… Ура!    

И мы  запрыгали снова. Мы, как наследники, поделили все, монету за монетой; начав с  двойных наполеондоров, от крупных монет переходя к мелким, по капле цедили мы  нашу радость, долго еще приговаривая: «Тебе!.. Мне!.. «    

– Спать  мы не будем! – воскликнул Растиньяк. – Жозеф, пуншу!    

Он  бросил золото верному своему слуге.    

– Вот  твоя часть, – сказал он, – бери на помин души.    

На следующий  день я купил мебель у Лесажа, снял на улице Табу квартиру, где ты и познакомился  со мной, и позвал лучшего обойщика. Я завел лошадей. Я кинулся в вихрь  наслаждений, пустых и в то же время реальных. Я играл, то выигрывая, то теряя  огромные суммы, но только на вечерах у друзей, а отнюдь не в игорных домах,  которые по-прежнему внушали мне священный, первобытный ужас. Неприметно  появились у меня друзья. Их привязанности я был обязан раздорам или же той  доверчивой легкости, с какой мы выдаем друг другу свои тайны, роняя себя ради  компании, – но, быть может, ничто так не связывает нас, как наши пороки? Я  осмелился выступить на поприще изящной словесности, и мои произведения были  одобрены. Великие люди ходовой литературы, видя, что я вовсе не опасный соперник,  хвалили меня, разумеется, не столько за мои личные достоинства, сколько для  того, чтобы досадить своим товарищам.    

Пользуясь  живописным выражением, вошедшим в язык ваших кутежей, я стал прожигателем  жизни. Мое самолюбие было направлено на то, чтобы день ото дня губить себя,  сокрушая самых веселых собутыльников своей выносливостью и своим пылом. Я был  всегда свеж, всегда элегантен. Я слыл остряком. Ничто не изобличало во мне того  ужасного существования, которое превращает человека в воронку, в аппарат для  извлечения виноградного сока или же в выездную лошадь. Вскоре разгул явился  передо мной во всем ужасном своем величии, которое я постиг до конца!  Разумеется, люди благоразумные и степенные, которые наклеивают этикетки на  бутылки, предназначенные для наследников, не в силах понять ни теории такой  широкой жизни, ни ее нормального течения; где уж тут заразить провинциалов ее  поэзией, если для них такие источники наслаждения, как опий и чай, – все  еще только лекарства? И даже в Париже, столице мысли, разве мы не встречаем  половинчатых сибаритов? Неспособные к наслаждениям чрезмерным, не утомляются ли  они после первой же оргии, как добрые буржуа, которые, прослушав новую оперу Россини,  проклинают музыку? Не так ли отрекаются они от этой жизни, как человек воздержанный  отказывается от паштетов из гусиной печенки с трюфелями, потому что первый же  такой паштет наградил его несварением желудка? Разгул – это, конечно,  искусство, такое же, как поэзия, и для него нужны сильные души. Чтобы  проникнуть в его тайны, чтобы насладиться его красотами, человек должен, так  сказать, кропотливо изучить его. Как все науки, вначале он от себя отталкивает,  он ранит своими терниями. Огромные препятствия преграждают человеку путь к  сильным наслаждениям – не к мелким удовольствиям, а к тем системам, которые  возводят в привычку редчайшие чувствования, сливают их воедино, оплодотворяют  их, создавая особую, полную драматизма жизнь и побуждая человека к чрезмерному,  стремительному расточению сил. Война, власть искусства – это тоже соблазн, настолько  же превышающий обыкновенные силы человеческие, настолько же влекущий, как и  разгул, и все это трудно достижимо. Но раз человек взял приступом эти великие  тайны, не шествует ли он в каком-то особом мире? Полководцев, министров,  художников – всех их в той или иной мере влечет к распутству потребность  противопоставить своей жизни, столь далекой от обычного существования, сильно  действующие развлечения. И в конце концов война – это кровавый разгул, политика  – разгул сталкивающихся интересов. Все излишества – братья. Эти социальные  уродства обладают, как пропасти, притягательной силой; они влекут нас к себе,  как остров святой Елены манил Наполеона; они вызывают головокружение, они  завораживают, и, сами не зная зачем, мы стремимся заглянуть в бездну.    

Быть  может, в ней есть идея бесконечности; быть может, в ней таится нечто  чрезвычайно лестное для человеческой гордости – не привлекает ли тогда наша  судьба всеобщего внимания? Ради контраста с блаженными часами занятий, с  радостями творчества утомленный художник требует себе, то ли, как бог, –  воскресного отдохновения, то ли, как дьявол, – сладострастия ада, чтобы  деятельность чувств противопоставить деятельности умственных своих  способностей. Для лорда Байрона не могла быть отдыхом болтовня за бостоном,  которая пленяет рантье; ему, поэту, нужна была Греция, как ставка в игре с  Махмудом. Разве человек не становится на войне ангелом смерти, своего рода  палачом, только гигантских размеров? Чтобы мы могли принять те жестокие  мучения, враждебные хрупкой нашей оболочке, которыми, точно колючей оградой,  окружены страсти, разве не нужны совершенно особые чары? От неумеренного  употребления табака курильщик корчится в судорогах и переживает своего рода  агонию, зато в каких только странах, на каких только великолепных праздниках не  побывал он! Разве Европа, не успев вытереть ноги, в крови по щиколотку, не  затевала войны вновь и вновь? Быть может, людские массы тоже испытывают  опьянение, как у природы бывают свои приступы любви? Для отдельного человека,  для какого-нибудь Мирабо мирного времени, прозябающего и мечтающего о бурях, в  разгуле заключено все; кутеж – это непрестанная схватка, или, лучше сказать,  поединок всей жизни с какой-то неведомой силой, с чудовищем; поначалу чудовище  пугает, нужно схватить его за рога; это неимоверно трудно. Допустим, природа  наделила вас слишком маленьким или слишком ленивым желудком; вы подчиняете его  своей воле, расширяете его, учитесь усваивать вино, вы приручаете пьянство,  проводите бессонные ночи – и вырабатываете у себя, наконец, телосложение  гусарского полковника, вторично создаете себя, точно наперекор господу богу!  Когда человек преобразился, подобно тому как ветеран приучил свою душу к  артиллерийской пальбе, а ноги – к походам, когда новопосвященный еще не  принадлежит чудовищу и между ними пока еще не установлено, кто из них  господин, – они бросаются друг на друга, и то один, то другой одолевает  противника, а происходит это в такой сфере, где все – чудо, где дремлют  сердечные муки и оживают только призраки идей. Ожесточенная эта борьба  становится уже необходимой. Воскрешая в себе баснословных героев, которые,  согласно легендам, продали душу дьяволу, дабы стать могущественными в злодеяниях,  расточитель платит своей смертью за все радости жизни, но зато как изобильны,  как плодоносны эти радости! Вместо того чтобы вяло струиться вдоль однообразных  берегов Прилавка или Конторы, жизнь его кипит и бежит, как поток. Наконец, для  тела разгул – это, вероятно, то же самое, что мистические радости для души.  Пьянство погружает нас в грезы, полные таких же любопытных фантасмагорий, как и  экстатические видения. Тогда у нас бывают часы, очаровательные, как причуды  молодой девушки, бывают приятные беседы с друзьями, слова, воссоздающие всю  жизнь, радости бескорыстные и непосредственные, путешествия без утомления,  целые поэмы в нескольких фразах. После того как мы потешили в себе зверя, в  котором науке долго пришлось бы отыскивать душу, наступает волшебное  оцепенение, по которому вздыхают те, кому опостылел рассудок. Не ощущают ли они  необходимости полного покоя, не есть ли разгул подобие налога, который гений  платит злу?    

Взгляни  на всех великих людей: либо они сладострастники, либо природа создает их хилыми.  Некая насмешливая или ревнивая власть портит им душу или тело, чтобы  уравновесить действие их дарований. В пьяные часы люди и вещи предстают перед  тобой в образах, созданных твоей фантазией. Венец творения, ты видоизменяешь  мир как тебе заблагорассудится. Во время этой беспрерывной горячки игра, по  твоей доброй воле, вливает тебе в жилы расплавленный свинец. И вот в один  прекрасный день ты весь во власти чудовища; тогда у тебя настает, как это было  со мною, грозное пробуждение: у твоего изголовья сидит бессилие. Ты старый  вояка – тебя снедает чахотка, ты дипломат – у тебя аневризм сердца, и жизнь  твоя висит на волоске; может быть, и мне грудная болезнь скажет:    

«Пора!  «, как когда-то сказала она Рафаэлю из Урбино, которого погубили излишества в  любви. Вот как я жил! Я появился на свет слишком рано или слишком поздно;  конечно, моя сила стала бы здесь опасна, если б я не притупил ее таким  образом, – ведь геркулесова чаша на исходе оргии избавила вселенную от  Александра[62].  В конце концов тем, у кого жизнь не удалась, необходим рай или ад, разгул или  богадельня. Сейчас у меня не хватило мужества читать мораль этим двум  существам, – сказал он, указывая на Евфрасию и Акилину. – Разве они  не олицетворение моей истории, не воплощение моей жизни? Я не мог обвинять  их, – они сами явились передо мной как судьи.    

На  середине этой живой поэмы, в объятиях этой усыпляющей болезни все же был два  раза у меня приступ, причинивший мне жгучую боль. Первый приступ случился  несколько дней спустя после того как я, подобно Сарданапалу, бросился в костер;  в вестибюле Итальянского театра я встретил Феодору. Мы ждали экипажей. «А, вы еще  живы! « – так можно было понять ее улыбку и те коварные невнятные слова, с  которыми она обратилась к своему чичисбею, разумеется, поведав ему мою историю  и определив мою любовь как любовь пошлую. Она радовалась мнимой своей  прозорливости. О, умирать из-за нее, все еще обожать ее, видеть ее перед собой,  даже предаваясь излишествам в миг опьянения на ложе куртизанок, – и  сознавать себя мишенью для ее насмешек!    

Быть не  в силах разорвать себе грудь, вырвать оттуда любовь и бросить к ее ногам!    

Я скоро  растратил свое богатство, однако три года правильной жизни наделили меня крепчайшим  здоровьем, а в тот день, когда я очутился без денег, я чувствовал себя  превосходно. Чтобы продолжить свое самоубийство, я выдал несколько  краткосрочных векселей, и день платежа настал. Жестокие волнения! А как бодрят  они юные души! Я не рожден для того, чтобы рано состариться; моя душа все еще  была юной, пылкой, бодрой. Мой первый вексель пробудил было все прежние мои  добродетели; они пришли медленным шагом и, опечаленные, предстали передо мной.  Мне удалось уговорить их, как старых тетушек, которые сначала ворчат, но в  конце концов расплачутся и дадут денег. Мое воображение было более сурово, оно  рисовало мне, как мое имя странствует по Европе, из города в город. Наше имя –  это мы сами! – сказал Евсевий Сальверт[63].  Как двойник одного немца, я после скитаний возвращался в свое жилище, откуда в  действительности и не думал выходить, и внезапно просыпался. Когда-то,  встречаясь на улицах Парижа с банковскими посыльными, этими укорами коммерческой  совести, одетыми в серое, носящими ливрею с гербом своего хозяина – с  серебряной бляхой, я смотрел на них равнодушно; теперь я заранее их ненавидел.  Разве не явится ко мне кто-нибудь из них однажды утром и не потребует ответа  относительно одиннадцати выданных мной векселей? Моя подпись стоила три тысячи  франков – столько, сколько не стоил я сам! Судебные пристава, бесчувственные ко  всякому горю, даже к смерти, вставали передо мною, как палачи, говорящие  приговоренному: «Половина четвертого пробило! « Их писцы имели право схватить  меня, нацарапать мое имя в своих бумажонках, пачкать его, насмехаться над ним.  Я был должником! Кто задолжал, тот разве может принадлежать себе? Разве другие  люди не вправе требовать с меня отчета, как я жил? Зачем я поедал пудинги а-ля  чиполлата? Зачем я пил шампанское? Зачем я спал, ходил, думал, развлекался, не  платя им? В минуту, когда я упиваюсь стихами, или углублен в какую-нибудь  мысль, или же, сидя за завтраком, окружен друзьями, радостями, милыми  шутками, – передо мной может предстать господин в коричневом фраке, с  потертой шляпой в руке. И обнаружится, что господин этот – мой Вексель, мой  Долг, призрак, от которого угаснет моя радость; он заставит меня выйти из-за  стола и разговаривать с ним; он похитит у меня мою веселость, мою возлюбленную –  все, вплоть до постели.    

Да,  укоры совести более снисходительны, они не выбрасывают нас на улицу и не сажают  в Сент-Пелажи, не толкают в гнусный вертеп порока; они никуда не тащат нас,  кроме эшафота, где палач нас облагораживает: во время самой казни все верят в  нашу невинность, меж тем как у разорившегося кутилы общество не признает ни  единой добродетели. Притом эти двуногие долги, одетые в зеленое сукно, в синих  очках, с выгоревшими зонтиками, эти воплощенные долги, с которыми мы  сталкиваемся лицом к лицу на перекрестке в то самое мгновение, когда на лице у  нас улыбка, пользуются особым, ужасным правом – правом сказать: «Господин де  Валантен мне должен и не платит. Он в моих руках. О, посмей он только подать  вид, что ему неприятно со мной встречаться! «    

Кредиторам  необходимо кланяться, и кланяться приветливо. «Когда вы мне заплатите? « –  говорят они. И ты обязан лгать, выпрашивать деньги у кого-нибудь другого,  кланяться дураку, восседающему на своем сундуке, встречать его холодный взгляд,  взгляд лихоимца, более оскорбительный, чем пощечина, терпеть его Баремову  мораль[64]  и грубое его невежество. Долги – это спутники сильного воображения, чего не  понимают кредиторы. Порывы души увлекают и часто порабощают того, кто берет  взаймы, тогда как ничто великое не порабощает, ничто возвышенное не руководит  теми, кто живет ради денег и ничего, кроме денег, не знает. Мне деньги внушали  ужас. Наконец, вексель может преобразиться в старика, обремененного семейством  и наделенного всяческими добродетелями. Я мог бы стать должником какой-нибудь  одушевленной картины Греза, паралитика, окруженного детьми, вдовы солдата, и  все они стали бы протягивать ко мне руки с мольбой. Ужасны те кредиторы, с  которыми надо плакать; когда мы им заплатим, мы должны еще оказывать им помощь.  Накануне срока платежа я лег спать с тем мнимым спокойствием, с каким спят люди  перед казнью, перед дуэлью, позволяя обманчивой надежде убаюкивать их. Но когда  я проснулся и пришел в себя, когда я почувствовал, что душа моя запрятана в  бумажнике банкира, покоится в описях, записана красными чернилами, то отовсюду,  точно кузнечики, стали выскакивать мои долги: они были в часах, на креслах; ими  была инкрустирована моя любимая мебель. Мои вещи станут добычею судейских  гарпий, и милых моих неодушевленных рабов судебные пристава уволокут и как  попало свалят на площади. Ах, мой скарб был еще частью меня самого! Звонок моей  квартиры отзывался у меня в сердце, поражая меня в голову, куда и полагается  разить королей. То было мученичество – без рая в качестве награды. Да, для  человека благородного долг – это ад, но только ад с судебными приставами, с  поверенными в делах. Неоплаченный долг – это низость, это мошенничество в  зародыше, хуже того – ложь. Он замышляет преступления, он собирает доски для  эшафота. Мои векселя были опротестованы. Три дня спустя я заплатил по ним. Вот  каким образом: ко мне явился перекупщик с предложением продать ему  принадлежавший мне остров на Луаре, где находится могила моей матери; я  согласился. Подписывая контракт с покупщиком у его нотариуса, я почувствовал,  как в этой темной конторе на меня пахнуло погребом. Я вздрогнул, вспомнив, что  такая же сырость и холод охватили меня на краю могилы, куда опустили моего  отца. Мне это показалось дурною приметою. Мне почудился голос матери, ее тень;  не знаю, каким чудом сквозь колокольный звон мое собственное имя чуть слышно  раздалось у меня в ушах! От денег, полученных за остров, у меня, по уплате всех  долгов, осталось две тысячи франков. Конечно, я мог бы снова повести мирную  жизнь ученого, вернуться после всех экспериментов на свою мансарду – вернуться  с огромным запасом наблюдений и пользуясь уже некоторой известностью. Но  Феодора не выпустила своей добычи. Я часто сталкивался с нею. Я заставил ее  поклонников протрубить ей уши моим именем – так все были поражены моим умом,  моими лошадьми, успехами, экипажами. Она оставалась холодной и бесчувственной  ко всему, даже к ужасным словам: «Он губит себя из-за вас», которые произнес  Растиньяк. Всему свету поручал я мстить за себя, но счастлив я не был. Я  раскопал всю грязь жизни, и мне все больше не хватало радостей разделенной  любви, я гонялся за призраком среди случайностей моего разгульного существования,  среди оргий. К несчастью, я был обманут в лучших своих чувствах, за благодеяния  наказан неблагодарностью, а за провинности вознагражден тысячью наслаждений.  Философия мрачная, но для кутилы правильная! К тому же Феодора заразила меня  проказой тщеславия. Заглядывая к себе в душу, я видел, что она поражена  гангреной, что она гниет. Демон оставил у меня на лбу отпечаток своей петушиной  шпоры. Отныне я уже не мог обойтись без трепета жизни, в любой момент  подвергающейся риску, и без проклятых утонченностей богатства. Будь я миллионером,  я бы все время играл, пировал, суетился. Мне больше никогда не хотелось побыть  одному. Мне нужны были куртизанки, мнимые друзья, изысканные блюда, вино, чтобы  забыться.    

Нити,  связывающие человека с семьей, порвались во мне навсегда. Я был приговорен к каторге  наслаждений, я должен был до конца осуществить то, что подсказывал мой роковой  жребий – жребий самоубийцы. Расточая последние остатки своего богатства, я  предавался излишествам невероятным, но каждое утро смерть отбрасывала меня к  жизни. Подобно некоему владельцу пожизненной ренты, я мог бы спокойно войти в  горящее здание. В конце концов у меня осталась единственная двадцатифранковая  монета, и тогда мне пришла на память былая удача Растиньяка…    

– Эге! –  вспомнив вдруг про талисман, вскричал Рафаэль и вытащил его из кармана.    

То ли  борьба за долгий этот день утомила его, и он не в силах был править рулем  своего разума в волнах вина и пунша, то ли воспоминания возбуждали его и  незаметно опьянил его поток собственных слов – словом, Рафаэль воодушевился,  впал в восторженное состояние и как будто обезумел.    

– К  черту смерть! – воскликнул он, размахивая шагреневой кожей. – Теперь  я хочу жить! Я богат – значит, обладаю всеми достоинствами! Ничто не устоит  передо мною. Кто не стал бы добродетельным, раз ему доступно все?    

Хе-хе!  Ого! Я хотел двухсот тысяч дохода, и они у меня будут. Кланяйтесь мне, свиньи,  развалившиеся на коврах, точно на навозе! Вы принадлежите мне, вот так славное  имущество! Я богат, я всех вас могу купить, даже вон того депутата, который так  громко храпит. Ну что ж, благословляйте меня, великосветская сволочь! Я папа  римский!    

Восклицания  Рафаэля, до сих пор заглушавшиеся густым непрерывным храпом, неожиданно были  расслышаны. Большинство спавших проснулось с криком; но, заметив, что человек,  прервавший их сон, плохо держится на ногах и шумит во хмелю, они выразили свое  возмущение целым концертом брани.    

– Молчать! –  крикнул Рафаэль. – На место, собаки! Эмиль, я сказочно богат, я подарю  тебе гаванских сигар.    

– Я  внимательно слушаю, – отозвался поэт. – Феодора или смерть!    

Продолжай  свой рассказ. Эта кривляка Феодора надула тебя. Все женщины – дщери Евы. В  твоей истории нет ничего драматического.    

– А,  ты спал, притворщик?    

– Нет…  Феодора или смерть!.. Продолжай…    

– Проснись! –  вскричал Рафаэль, хлопая Эмиля шагреневой кожей, точно желая извлечь из нее  электрический ток.    

– Черт  побери! – сказал Эмиль, вскакивая и обхватывая Рафаэля руками.    

– Друг  мой, помни, что ты здесь среди женщин дурного поведения.    

– Я  миллионер!    

– Миллионер  ты или нет, но уж во всяком случае пьян.    

– Пьян  властью. Я могу тебя убить!.. Молчать! Я Нерон! Я Навуходоносор!    

– Рафаэль,  мы ведь в дурном обществе, ты бы хоть из чувства собственного достоинства помолчал.    

– Я  слишком долго молчал в жизни. Теперь я отомщу за себя всему миру!    

Мне  больше не доставит удовольствия швырять направо и налево презренный  металл, – в малом виде я буду повторять свою эпоху, буду пожирать  человеческие жизни, умы, души. Вот она, роскошь настоящая, а не какая-то жалкая  роскошь. Разгул во время чумы. Не боюсь ни желтой лихорадки, ни голубой, ни  зеленой, не боюсь ни армий, ни эшафотов. Могу завладеть Феодорой… Нет, не хочу  Феодоры, это моя болезнь, я умираю от Феодоры! Хочу забыть Феодору!    

– Если  ты будешь так кричать, я утащу тебя в столовую.    

– Ты  видишь эту кожу? Это завещание Соломона. Он мне принадлежит, Соломон, царь-педант!  И Аравия моя, и Петрея в придачу. Вся вселенная – моя! И ты – мой, если захочу.  Да, если захочу – берегись! Могу купить всю твою лавочку, журналист, и будешь  ты моим лакеем. Будешь мне сочинять куплеты, линовать бумагу. Лакей! Это значит  ему все нипочем – он не думает ни о чем.    

При этих  словах Эмиль утащил Рафаэля в столовую.    

– Ну,  хорошо, друг мой, я твой лакей, – сказал он. – А ты будешь главным  редактором газеты. Молчи! Из уважения ко мне веди себя прилично! Ты меня  любишь?    

– Люблю  ли? У тебя будут гаванские сигары, раз я владею этой кожей. А все – кожа, друг  мой, всемогущая кожа! Превосходное средство, выводит даже мозоли. У тебя есть  мозоли? Я выведу их…    

– До  такой глупости ты еще никогда не доходил!    

– Глупости?  Нет, мой друг! Эта кожа съеживается, когда у меня является хоть какое-нибудь  желание… Это точно вопрос и ответ. Брамин… Тут замешан брамин!.. Так вот этот  брамин – шутник, потому что, видишь ли, желания должны растягивать…    

– Ну,  да.    

– Я  хочу сказать…    

– Да,  да, совершенно верно, я тоже так думаю. Желание растягивает…    

– Я  хочу сказать – кожу!    

– Да,  да.    

– Ты  мне не веришь? Я тебя знаю, друг мой: ты лжив, как новый король.    

– Сам  посуди, можно ли принимать всерьез твою пьяную болтовню?    

– Ручаюсь,  что докажу тебе. Снимем мерку…    

– Ну,  теперь он не заснет! – воскликнул Эмиль, видя, что Рафаэль начал шарить по  столовой.    

Благодаря  тем странным проблескам сознания, которые чередуются у пьяных с сонными грезами  хмеля, Рафаэль с обезьяньим проворством отыскал чернильницу и салфетку; при  этом он все повторял:    

– Снимем  мерку! Снимем мерку!    

– Ну  что ж, – сказал Эмиль, – снимем мерку. Два друга расстелили салфетку  и положили на нее шагреневую кожу. В то время как Эмиль, у которого рука была,  казалось, увереннее, чем у Рафаэля, обводил чернилами контуры талисмана, его  друг говорил ему:    

– Я  пожелал себе двести тысяч франков дохода, не правда ли? Так вот, когда они у  меня будут, ты увидишь, что шагрень уменьшится.    

– Ну,  конечно, уменьшится. А теперь спи. Хочешь, я устрою тебя на этом диванчике? Вот  так, удобно тебе?    

– Да,  питомец Печати. Ты будешь забавлять меня, отгонять мух. Тот, кто был другом в несчастье,  имеет право быть другом в могуществе. Значит, я подарю тебе га-ван-ских си…    

– Ладно,  проспи свое золото, миллионер.    

– Проспи  свои статьи. Покойной ночи. Пожелай же покойной ночи Навуходоносору!.. Любовь!  Пить! Франция…. Слава и богатство… богатство…    

Вскоре  оба друга присоединили свой храп к той музыке, что раздавалась в гостиных.  Дикий концерт! Одна за другой гасли свечи, трескались хрустальные розетки. Ночь  окутала своим покрывалом долгую оргию, среди которой рассказ Рафаэля был как бы  оргией речей, лишенных мысли, и мыслей, для которых не хватало слов.    

На  другой день, около двенадцати, прекрасная Акилина встала, зевая, не выспавшись;  на щеке ее мраморными жилками отпечатался узор бархатной обивки табурета, на  котором лежала ее голова. Евфрасия, разбуженная движениями подруги, вскочила с  хриплым криком; ее миловидное личико, такое беленькое, такое свежее накануне,  теперь было желто и бледно, как у девушки, которая идет в больницу. Гости один  за другим с тяжкими стонами начинали шевелиться; руки и ноги у них затекли,  каждый чувствовал при пробуждении страшную слабость во всем теле. Лакей открыл  в гостиных жалюзи и окна. Теплые лучи солнца заиграли на лицах спящих, и все  сборище поднялось на ноги. Женщины, ворочаясь во сне, разрушили изящное  сооружение своих причесок, измяли свои туалеты – и теперь, при дневном свете,  представляли собой отвратительное зрелище: волосы висели космами, черты  приобрели совсем другое выражение, глаза, прежде такие блестящие, потускнели от  усталости. Смуглые лица, такие яркие при свечах, теперь были ужасны, лица  лимфатические, такие белые, такие нежные, когда они не изнурены усталостью,  позеленели; губы, еще недавно такие прелестные, алые, а теперь сухие и бледные,  носили на себе постыдные стигматы пьянства. Мужчины, видя, как увяли, как  помертвели их ночные возлюбленные – точно цветы, затоптанные процессией  молящихся, – отреклись от них. Но сами эти надменные мужчины были еще  ужаснее. Каждый невольно вздрогнул бы при взгляде на эти человеческие лица с  кругами у впалых глаз, которые остекленели от пьянства, отупели от беспокойного  сна, скорее расслабляющего, чем восстанавливающего силы, и, казалось, ничего не  видели; что-то дикое, холодно-зверское было в этих осунувшихся лицах, на  которых физическое вожделение проступало в обнаженном виде, без той поэзии,  какою приукрашает их наша душа. Такое пробуждение порока, представшего без  покровов и румянца, как скелет зла, ободранный, холодный, пустой, лишенный  софизмов ума и очарований роскоши, ужаснуло неустрашимых этих атлетов, как ни  привыкли они вступать в схватку с разгулом. Художники и куртизанки хранили  молчание, блуждающим взором окидывая беспорядок в зале, где все было опустошено  и разрушено огнем страстей. Вдруг поднялся сатанинский хохот – это Тайфер,  услыхав хриплые голоса своих гостей, попытался приветствовать их гримасой;  глядя на его потное, налившееся кровью лицо, казалось, что над этой адской  сценой встает образ преступления, не знающего укоров совести.    

(См.  «Красную гостиницу».) Картина получилась завершенная. То была грязь на фоне роскоши,  чудовищная смесь великолепия и человеческого убожества, образ пробудившегося  разгула после того, как он алчными своими руками выжал все плоды жизни,  расшвыряв вокруг себя лишь мерзкие объедки – обманы, в которые он уже не верит.  Казалось, что Смерть улыбается среди зачумленной семьи: ни благовоний, ни  ослепительного света, ни веселья, ни желаний, только отвращение с его  тошнотворными запахами и убийственной философией. Но солнце, сияющее, как  правда, но воздух, чистый, как добродетель, составляли контраст с духотой,  насыщенной миазмами – миазмами оргии! Несмотря на привычку к пороку, не одна из  этих молодых девушек вспомнила, как она пробуждалась в былые дни и как она,  невинная, чистая, глядела в окно деревенского домика, обвитое жимолостью и  розами, любовалась утреннею природой, завороженною веселыми трелями жаворонка,  освещенною пробившимися сквозь туман лучами зари и прихотливо разубранною  алмазами росы. Другие рисовали себе семейный завтрак, стол, вокруг которого  невинно смеялись дети и отец, где все дышало невыразимым обаянием, где кушанья  были просты, как и сердца. Художник думал о мирной своей мастерской, о  целомудренной статуе, о прелестной натурщице, ожидавшей его. Молодой адвокат,  вспомнив о процессе, от которого зависела судьба целой семьи, думал о важной  сделке, требовавшей его присутствия. Ученый тосковал по своему кабинету, где  его ожидал благородный труд. Почти все были недовольны собой. В это время, смеясь,  появился Эмиль, свежий и розовый, как самый красивый приказчик модного  магазина.    

– Вы  безобразнее судебных приставов! – воскликнул он. – Сегодня вы ни на  что не годны, день потерян, мой совет – завтракать.    

При этих  словах Тайфер вышел распорядиться. Женщины расслабленной походкой двинулись к  зеркалам, чтобы привести себя в порядок. Все очнулись.    

Самые  порочные поучали благоразумнейших. Куртизанки посмеивались над теми, кто,  по-видимому, не находил в себе сил продолжать это изнурительное пиршество. В  одну минуту призраки оживились, стали собираться кучками, обратились друг к  другу с вопросами, заулыбались. Ловкие и проворные лакеи быстро расставили в  комнатах все по местам. Был подан роскошный завтрак.    

Гости  ринулись в столовую. Здесь все носило неизгладимый отпечаток вчерашней оргии,  но сохранялся хоть проблеск жизни и мысли, как в последних судорогах  умирающего. Точно во время карнавала, разгульная масленица была похоронена  масками, которые устали плясать, упились пьянством, но, несмотря ни на что,  упорно желали продолжать наслаждение, только чтобы не признаться в собственном  бессилии. Когда бесстрашные гости уселись вокруг стола банкира, Кардо, накануне  предусмотрительно исчезнувший после обеда, чтобы закончить оргию в супружеской  постели, вдруг появился опять, угодливо и сладко улыбаясь. Казалось, он  пронюхал о каком-то наследстве и готовился его посмаковать, составляя опись,  перебеляя ее и подвергая имущество разделу, – о наследстве, обильном  всякого рода нотариальными актами, чреватом гонорарами, столь же лакомом, как  сочное филе, в которое амфитрион втыкал сейчас нож.    

– Итак,  мы будем завтракать в нотариальном порядке! – воскликнул де Кюрси.    

– Вы  являетесь кстати, чтобы произвести учет всей этой движимости, – сказал  банкир, обращаясь к Кардо и указывая на пиршественный стол.    

– Завещаний  составлять не придется, а вот разве брачные контракты, – сказал ученый,  который год тому назад в высшей степени удачно женился первым браком.    

– Ого!    

– Ага!    

– Одну  минутку, – сказал Кардо, оглушенный хором плоских шуток, – я пришел  по важному делу. Я принес одному из вас шесть миллионов. – (Глубокое  молчание.) – Милостивый государь, – сказал он, обращаясь к Рафаэлю,  который в это время бесцеремонно протирал глаза уголком салфетки, – ваша  матушка – урожденная О'Флаэрти?    

– Да, –  машинально отвечал Рафаэль. – Варвара-Мария.    

– Имеются  ли у вас акты о рождении вашем и госпожи де Валантен? – продолжал Кардо.    

– Конечно.    

– Ну,  так вот, милостивый государь, вы единственный и полноправный наследник майора  О'Флаэртн, скончавшегося в августе тысяча восемьсот двадцать восьмого года в  Калькутте.    

– Калькуттского  богатства не прокалькулируешь! – вскричал знаток.    

– Майор  в своем завещании отказал значительные суммы некоторым общественным учреждениям,  и французское правительство вытребовало наследство у Ост-Индской  компании, – продолжал нотариус. – В настоящий момент оно учтено и  свободно от долгов. Я две недели тщетно разыскивал лиц, заинтересованных в  наследстве госпожи Варвары-Марии О'Флаэрти, как вдруг вчера за столом…    

Но тут  Рафаэль вскочил и сделал такое резкое движение, как будто его ранили. Присутствующие  словно вскрикнули беззвучно; первым чувством гостей была глухая зависть; все  обратили к Рафаэлю горящие взоры. Затем поднялся шум, какой бывает в  раздраженном партере, волнение все усиливалось, каждому хотелось что-нибудь  сказать в виде приветствия огромному состоянию, принесенному нотариусом. Сразу  отрезвев от внезапной услужливости судьбы, Рафаэль быстро разостлал на столе  салфетку, на которой он недавно отметил размеры шагреневой кожи. Не слушая, что  говорят, он положил на нее талисман и невольно вздрогнул, заметив небольшое  расстояние между краями кожи и чертежом на салфетке.    

– Что  с ним? – воскликнул Тайфер. – Богатство досталось ему дешево.    

– На  помощь, Шатильон! – сказал Бисиу Эмилю. – Он сейчас умрет от радости.    

Ужасная  бледность обозначила каждый мускул на помертвевшем лице наследника, черты  исказились, выпуклости побелели, впадины потемнели, лицо стало свинцовым,  взгляд застыл неподвижно. Он увидел перед собой смерть.    

Великолепный  банкир, окруженный увядшими куртизанками, пресыщенными собутыльниками, –  вся эта агония радости была олицетворением его жизни.    

Рафаэль  трижды взглянул на талисман, свободно укладывавшийся среди неумолимых линий,  начертанных на салфетке; он пытался усомниться, но некое ясное предчувствие  преодолевало его недоверчивость. Мир принадлежал ему, он все мог – и не хотел  уже ничего. Как у странника в пустыне, у него осталось совсем немного воды,  чтобы утолить жажду, и жизнь его измерялась числом глотков. Он видел, скольких  дней будет ему стоить каждое желание. Он начинал верить в шагреневую кожу,  прислушиваться к своему дыханию, он уже чувствовал себя больным и думал: «Не  чахотка ли у меня? Не от грудной ли болезни умерла моя мать? «    

– Ах,  Рафаэль, то-то вы теперь повеселитесь! Что вы мне подарите? – спрашивала  Акилина.    

– Выпьем  за кончину его дядюшки, майора О'Флаэрти! Вот это, я понимаю, человек!    

– Рафаэль  будет пэром Франции.    

– Э,  что такое пэр Франции после июльских событий! – заметил знаток.    

– Будет  у тебя ложа в Итальянском театре?    

– Надеюсь,  вы всех нас угостите? – осведомился Бисиу.    

– У  такого человека все будет на широкую ногу, – сказал Эмиль.    

Приветствия  насмешливого этого сборища раздавались в ушах Валантена, но он не мог разобрать  ни единого слова; в голове у него мелькала неясная мысль о механическом и  бесцельном существовании многодетного бретонского крестьянина, который  обрабатывает свое поле, питается гречневой кашей, пьет сидр из одного и того же  кувшина, почитает божью матерь и короля, причащается на пасху, по воскресеньям  пляшет на зеленой лужайке и не понимает проповедей своего духовника. От  зрелища, которое являли его взорам золоченые панели, куртизанки, яства,  роскошь, у него спирало дыхание и першило в горле.    

– Хотите  спаржи? – крикнул ему банкир.    

– Я  ничего не хочу! – громовым голосом крикнул Рафаэль.    

– Браво! –  воскликнул Тайфер. – Вы знаете толк в богатстве, – это право на  дерзости. Вы наш! Господа, выпьем за могущество золота. Став шестикратным  миллионером, господин де Валантен достигает власти. Он король, он все может, он  выше всего, как все богачи. Слова: Французы равны перед законом – отныне для  него ложь, с которой начинается хартия. Не он будет подчиняться законам, а  законы – ему. Для миллионеров нет ни эшафота, ни палачей!    

– Да, –  отозвался Рафаэль, – они сами себе палачи!    

– Вот  еще один предрассудок! – вскричал банкир.    

– Выпьем! –  сказал Рафаэль, кладя в карман шагреневую кожу.    

– Что  ты там прячешь? – воскликнул Эмиль, хватая его за руку. –  Господа, – продолжал он, обращаясь к собранию, которому поведение Рафаэля  представлялось несколько загадочным, – да будет вам известно, что наш друг  де Валантен… но что я говорю? – господин маркиз де Валантен обладает  тайной обогащения. Стоит только ему задумать какое-нибудь желание, и оно  мгновенно исполняется. Чтобы не сойти за лакея или же за человека  бессердечного, он всех нас должен сейчас обогатить.    

– Ах,  миленький Рафаэль, я хочу жемчужный убор! – вскричала Евфрасия.    

– Если  он человек благородный, он подарит мне две кареты и отличных, быстрых  лошадей, – сказала Акилина.    

– Пожелайте  мне сто тысяч ливров дохода!    

– Кашемировую  шаль!    

– Заплатите  мои долги!    

– Нашлите  апоплексию на моего дядюшку, отчаянного скрягу!    

– Рафаэль,  десять тысяч ливров дохода – и мы с тобой в расчете.    

– Сколько  же здесь дарственных! – вскричал нотариус.    

– Он  во что бы то ни стало должен вылечить меня от подагры!    

– Сделайте  так, чтобы упала рента! – крикнул банкир.    

Как  искры из огненного фонтана, завершающего фейерверк, посыпались эти фразы. И все  эти яростные желания выражались скорее всерьез, чем в шутку.    

– Милый  мой друг, – с важным видом заговорил Эмиль, – я удовольствуюсь  двумястами тысячами ливров дохода, – будь добр, сделай мне такую милость.    

– Эмиль, –  сказал Рафаэль, – ведь ты же знаешь, какой ценой это дается!    

– Вот  так оправдание! – вскричал поэт. – Разве мы не должны жертвовать  собою ради друзей?    

– Я  готов всем вам пожелать смерти! – отвечал Валантен, окинув гостей взором  мрачным и глубоким.    

– Умирающие  зверски жестоки, – со смехом сказал Эмиль. – Вот ты богат, –  добавил он уже серьезно, – и не пройдет двух месяцев, как ты станешь  гнусным эгоистом. Ты уже поглупел, не понимаешь шуток. Не хватает еще, чтобы ты  поверил в свою шагреневую кожу…    

Рафаэль,  боясь насмешек, хранил молчание в этом сборище, пил сверх меры и напился допьяна,  чтобы хоть на мгновение забыть о губительном своем могуществе.    

 III. АГОНИЯ    

     

В первых  числах декабря по улице Варен шел под проливным дождем семидесятилетний старик;  поднимая голову у каждого особняка, он с наивностью ребенка и самоуглубленным  видом философа разыскивал, где живет маркиз Рафаэль де Валантен. Борьба  властного характера с тяжкой скорбью оставила явственный след на его лице,  обрамленном длинными седыми волосами, высохшем, как старый пергамент, который  коробится на огне. Если бы какой-нибудь художник встретил эту странную фигуру в  черном, худую и костлявую, то, придя к себе в мастерскую, он, конечно, занес бы  ее в свой альбом и подписал под портретом: «Поэт-классик в поисках рифмы».  Найдя нужный ему номер, этот воскресший Ролен[65]  тихо постучал в дверь великолепного особняка.    

– Господин  Рафаэль дома? – спросил старик у швейцара в ливрее.    

– Маркиз  никого не принимает, – отвечал швейцар, запихивая в рот огромный кусок  хлеба, предварительно обмакнув его в большую чашку кофе.    

– Его  карета здесь, – возразил старик, показывая на блестящий экипаж, который  стоял у подъезда, под резным деревянным навесом, изображавшим шатер.    

– Он  сейчас выезжает, я его подожду.    

– Ну,  дедушка, этак вы можете прождать до утра, карета всегда стоит наготове для маркиза, –  заметил швейцар. – Пожалуйста, уходите, – ведь я потеряю шестьсот  франков пожизненной пенсии, если хоть раз самовольно пущу в дом постороннего  человека.    

В это  время высокий старик, которого по одежде можно было принять за министерского курьера,  вышел из передней и быстро пробежал вниз, смерив взглядом оторопевшего  просителя.    

– Впрочем,  вот господин Ионафан, – сказал швейцар, – поговорите с ним.    

Два  старика, подчиняясь, вероятно, чувству взаимной симпатии, а быть может,  любопытства, сошлись среди просторного двора на круглой площадке, где между  каменных плит пробивалась трава. В доме стояла пугающая тишина. При взгляде на  Ионафана невольно хотелось проникнуть в тайну, которою дышало его лицо, тайну,  о которой говорила всякая мелочь в этом мрачном доме. Первой заботой Рафаэля,  после того как он получил огромное наследство дяди, было отыскать своего  старого, преданного слугу, ибо на него он мог положиться.    

Ионафан  заплакал от счастья, увидев Рафаэля, ведь он думал, что простился со своим молодым  господином навеки; и как же он обрадовался, когда маркиз возложил на него  высокие обязанности управителя! Старый Ионафан был облечен властью посредника  между Рафаэлем и всем остальным миром. Верховный распорядитель состояния своего  хозяина, слепой исполнитель его неведомого замысла, он был как бы шестым  чувством, при помощи которого житейские волнения доходили до Рафаэля.    

– Мне  нужно поговорить с господином Рафаэлем, – сказал старик Ионафану,  поднимаясь на крыльцо, чтобы укрыться от дождя.    

– Поговорить  с господином маркизом? – воскликнул управитель. – Он и со мной почти  не разговаривает, со мной, своим молочным отцом!    

– Но  ведь и я его молочный отец! – вскричал старик. – Если ваша жена  некогда кормила его грудью, то я вскормил его млеком муз. Он мой воспитанник,  мое дитя, carus alumnus (Дорогой питомец (лат.)). Я образовал его ум, я  взрастил его мышление, развил его таланты – смею сказать, к чести и славе  своей! Разве это не один из самых замечательных людей нашего времени? Под моим  руководством он учился в шестом классе, в третьем и в классе риторики. Я его  учитель.    

– Ах,  так вы – господин Поррике?    

– Он  самый. Но…    

– Тс!  Тс! – цыкнул Ионафан на двух поварят, голоса которых нарушали монастырскую  тишину, царившую в доме.    

– Но  послушайте, – продолжал учитель, – уж не болен ли маркиз?    

– Ах,  дорогой господин Поррике, один бог ведает, что приключилось с маркизом, –  отвечал Ионафан. – Право, в Париже и двух таких домов не найдется, как  наш. Понимаете? Двух домов. Честное слово, не найдется. Маркиз велел купить этот  дом, прежде принадлежавший герцогу, пэру. Истратил триста тысяч франков на  обстановку. А ведь триста тысяч франков – большие деньги!    

Зато уж  что ни вещь в нашем доме-то чудо. «Хорошо! – подумал я, когда увидел все  это великолепие. – Это как у их покойного дедушки! Молодой маркиз будет у  себя принимать весь город и двор! « Не тут-то было. Он никого не пожелал  видеть. Чудную он ведет жизнь, – понимаете ли, господин Поррике?    

Порядок  соблюдает каллиграфически. Встает каждый день в одно и то же время.    

Кроме  меня, никто, видите ли, не смеет войти к нему в комнату. Я открываю дверь в  семь часов, что летом, что зимой. Такой уж странный заведен у нас обычай. Вхожу  и говорю: «Господин маркиз, пора вставать и одеваться». Маркиз встает и  одевается. Я должен подать халат, который всегда шьется одного и того же покроя  из одной и той же материи. Я обязан сам заказать ему другой, когда старый  износится, только чтобы маркиз не трудился спрашивать себе новый халат.  Выдумает же! Что ж, милое мое дитятко смело может тратить тысячу франков в  день, вот он и делает, что хочет. Да ведь я так его люблю, что, ежели он меня  ударит по правой щеке, я подставлю левую! Прикажет сделать самое что ни на есть  трудное, – все, понимаете ли, сделаю. Ну, да на мне лежит столько всяких  забот, что и так времени не вижу. Читает он газеты, конечно. Приказ – класть их  всегда на то же самое место, на тот же самый стол. В один и тот же час  самолично брею его, и руки при этом не дрожат. Повар потеряет тысячу экю  пожизненной пенсии, которая ожидает его после кончины маркиза, ежели завтрак не  будет – это уж каллиграфически требуется – стоять перед маркизом ровно в десять  утра, а обед – ровно в пять. Меню на каждый день составлено на год вперед.  Маркизу нечего желать.    

Когда  появляется клубника, ему подают клубнику, первая же макрель, которую привозят в  Париж, – у него на столе. Карточка отпечатана, еще утром он знает  наизусть, что у него на обед. Одевается, стало быть, в один и тот же час,  платье и белье всегда одно и то же, и кладу я платье и белье всегда, понимаете  ли, на то же самое кресло. Я должен еще следить за тем, чтоб и сукно было  одинаковое; в случае надобности, если сюртук, положим, износится, я должен  заменить его новым, а маркизу ни слова про это не говорить. Если погода  хорошая, я вхожу и говорю: «Не нужно ли вам проехаться? „ Он отвечает: „да“ или  „нет“. Придет в голову прокатиться – лошадей ждать не надо: они всегда  запряжены; кучеру каллиграфически приказано сидеть с бичом в руке, – вот,  сами видите. После обеда маркиз едет нынче в Оперу, завтра в Италь… ах, нет, в  Итальянском театре он еще не был, я достал ложу только вчера. Потом, ровно в  одиннадцать, возвращается и ложится. Когда он ничем не занят, то все читает,  читает, и вот что, видите ли, пришло ему на ум. Мне приказано первому читать «Вестник  книготорговли“ и покупать новые книги – как только они поступят в продажу,  маркиз в тот же день находит их у себя на камине. Я получил распоряжение  входить к нему каждый час – присматривать за огнем, за всем прочим, следить,  чтобы у него ни в чем не было недостатка.    

Дал он  мне выучить наизусть книжечку, а там записаны все мои обязанности, – ну,  прямо катехизис! Летом у меня уходят целые груды льда, так как воздух в  комнатах должен быть всегда одинаково прохладный, а свежие цветы должны у нас  повсюду стоять круглый год. Он богат! Он может тратить тысячу франков в день,  может исполнять все свои прихоти. Бедняжка так долго нуждался! Никого он не  обижает, мягок, как воск, никогда слова не скажет, – но зато уж, правда, и  сам требует полной тишины в саду и в доме. Так вот, никаких желаний у моего  господина не бывает, все само идет к нему в руки и попадает на глаза, и баста!  И он прав: если прислугу не держать в руках, все пойдет вразброд. Я ему говорю,  что он должен делать, и он слушается. Вы не поверите, до чего это у него  доходит. Покои его идут анф… ан… как это?    

Да,  анфиладой! Вот отворяет он, положим, дверь из спальни или из  кабинета-трах! – все двери отворяются сами: такой механизм. Значит, он  может обойти дом из конца в конец и при этом не найдет ни одной запертой двери.  Это ему удобно и приятно, и нам хорошо. А уж стоило это нам!..    

Словом,  дошло до того, господин Поррике, что он мне сказал: «Ионафан, ты должен заботиться  обо мне, как о грудном младенце». О грудном младенце! Да, сударь, так и сказал:  о грудном младенце. «Ты за меня будешь думать, что мне нужно… « Я, выходит, как  бы господин, понимаете? А он – как бы слуга. И к чему это? А, да что там  толковать: этого никто на свете не знает, только он сам да господь бог.  Каллиграфически!    

– Он  пишет поэму! – вскричал старый учитель.    

– Вы  думаете, пишет поэму? Стало быть, это каторжный труд – писать-то! Только что-то  не похоже. Он часто говорит, что хочет жить простительной жизнью. Не далее как  вчера, господин Поррике, он, когда одевался, посмотрел на тюльпан и сказал:  «Вот моя жизнь… Я живу простительной жизнью, бедный мой Ионафан! « А другие  полагают, что у него мания. Каллиграфически ничего не поймешь!    

– Все  мне доказывает, Ионафан, – сказал учитель с наставительной важностью,  внушавшей старому камердинеру глубокое уважение к нему, – что ваш господин  работает над большим сочинением. Он погружен в глубокие размышления и не  желает, чтобы его отвлекали заботы повседневной жизни. За умственным трудом  гениальный человек обо всем забывает. Однажды знаменитый Ньютон…    

– Как?  Ньютон?.. Такого я не знаю, – сказал Ионафан.    

– Ньютон,  великий геометр, – продолжал Поррике, – провел двадцать четыре часа в  размышлении, облокотившись на стол; когда же он на другой день вышел из  задумчивости, то ему показалось, что это еще вчерашний день, точно он проспал…  Я пойду к нему, к моему дорогому мальчику, я ему пригожусь…    

– Стойте! –  крикнул Ионафан. – Будь вы французским королем – прежним,  разумеется! – и то вы вошли бы не иначе, как выломав двери и перешагнув  через мой труп. Но вот что, господин Поррике: я сбегаю сказать, что вы здесь, и  спрошу: нужно ли впустить? Он ответит «да» или «нет». Я никогда не говорю: «Не  угодно ли вам? «, «Не хотите ли? «, «Не желаете ли? «    

Эти  слова вычеркнуты из разговора. Как-то раз одно такое слово вырвалось у меня, он  разгневался: «Ты, говорит, уморить меня хочешь? «    

Ионафан  оставил старого учителя в прихожей, сделав знак не ходить за ним, но вскоре вернулся  с благоприятным ответом и повел почтенного старца через великолепные покои, все  двери которых были отворены настежь. Поррике издали заметил своего ученика –  тот сидел у камина. Закутанный в халат с крупным узором, усевшись в глубокое  мягкое кресло, Рафаэль читал газету.    

Крайняя  степень меланхолии, которою он, видимо, был охвачен, сказывалась в болезненной  позе его расслабленного тела, отпечатлелась на лбу, на всем его лице, бледном,  как чахлый цветок. Какое-то женственное изящество, а также странности,  свойственные богатым больным, отличали его. Как у хорошенькой женщины, руки его  были белы, мягки и нежны. Белокурые поредевшие волосы утонченно-кокетливо  вились у висков. Греческая скуфейка из легкого кашемира под тяжестью кисти  сползла набок. Он уронил на пол малахитовый с золотом нож для разрезания  бумаги. На коленях у него лежал янтарный мундштук великолепной индийской гука,  эмалевая спираль которой, точно змея, извивалась на полу, и он уже не впивал в  себя освежающее ее благоухание.    

Общей  слабости его юного тела не соответствовали, однако, его глаза; казалось, в этих  синих глазах сосредоточилась вся его жизнь, в них сверкало необычайное чувство,  поражавшее с первого взгляда. В такие глаза больно было смотреть. Одни могли  прочесть в них отчаяние, другие – угадать внутреннюю борьбу, грозную, как  упреки совести. Такой глубокий взор мог быть у бессильного человека,  скрывающего свои желания в тайниках души, или же у скупца, мысленно вкушающего  все наслаждения, которые могло бы доставить ему богатство и отказывающего себе  в них из страха уменьшить свои сокровища; такой взор мог быть у скованного  Прометея или же у свергнутого Наполеона, когда в 1815 году, узнав в Елисейском  дворце о стратегической ошибке неприятеля, он требовал, чтоб ему на двадцать  четыре часа доверили командование, и получил отказ. То был взор завоевателя и  обреченного! Вернее сказать – такой же взор, каким за несколько месяцев до того  сам Рафаэль смотрел на воды Сены или же на последнюю золотую монету, которую он  ставил на карту. Он подчинял свою волю, свой разум грубому здравому смыслу  старика крестьянина, чуть только тронутого цивилизацией за время  пятидесятилетней его службы у господ. Почти радуясь тому, что становится чем-то  вроде автомата, он отказывался от жизни для того, чтобы только жить, и отнимал  у души всю поэзию желаний. Чтобы лучше бороться с жестокой силой, чей вызов он  принял, он стал целомудренным наподобие Оригена, – он оскопил свое  воображение. На другой день после того, как он внезапно получил богатое  наследство и обнаружил сокращение шагреневой кожи, он был в доме у своего  нотариуса. Там некий довольно известный врач совершенно серьезно рассказывал за  десертом, как вылечился один чахоточный швейцарец. В течение десяти лет он не  произнес ни слова, приучил себя дышать только шесть раз в минуту густым воздухом  хлева и пищу принимал исключительно пресную. «Я буду, как он! « – решил  Рафаэль, желая жить во что бы то ни стало. Окруженный роскошью, он превратился  в автомат. Когда старик Поррике увидел этот живой труп, он вздрогнул: все  показалось ему искусственным в этом хилом, тщедушном теле. Взгляд у маркиза был  жадный, лоб нахмурен от постоянного раздумья, и учитель не узнал своего  ученика, – он помнил его свежим, розовым, по юному гибким. Если бы этот  простодушный классик, тонкий критик, блюститель хорошего вкуса читал лорда  Байрона, он подумал бы, что увидел Манфреда там, где рассчитывал встретить  Чайльд-Гарольда.    

– Здравствуйте,  дорогой Поррике, – сказал Рафаэль, пожимая ледяную руку старика своей  горячей и влажной рукой. – Как поживаете?    

– Я-то  недурно, – отвечал старик, и его ужаснуло прикосновение этой руки, точно  горевшей в лихорадке. – А вы?    

– По-моему,  я в добром здравии.    

– Вы,  верно, трудитесь над каким-нибудь прекрасным произведением?    

– Нет, –  отвечал Рафаэль. – Exegi monuroentum… (Памятник я воздвиг (лат.)). Я,  дорогой Поррике, написал свою страницу и навеки простился с наукой. Хорошо не  знаю даже, где и рукопись.    

– Вы  позаботились о чистоте слога, не правда ли? – спросил учитель.    

– Надеюсь,  вы не усвоили варварского языка новой школы, которая воображает, что сотворила  чудо, вытащив на свет Ронсара?    

– Моя  работа – произведение чисто физиологическое.    

– О,  этим все сказано! – подхватил учитель. – В научных работах требования  грамматики должны применяться к требованиям исследования. Все же, дитя мое,  слог ясный, гармонический, язык Массильона, Бюффона, великого Расина – словом,  стиль классический ничему не вредит… Но, друг мой, – прервав свои  рассуждения, сказал учитель, – я позабыл о цели моего посещения. Я к вам  явился по делу.    

Слишком  поздно вспомнив об изящном многословии и велеречивых перифразах, к которым  привык его наставник за долгие годы преподавания, Рафаэль почти раскаивался,  что принял его, и уже готов был пожелать, чтобы тот поскорее ушел, но тотчас же  подавил тайное свое желание, украдкой взглянув на висевшую перед его глазами  шагреневую кожу, прикрепленную к куску белой ткани, на которой зловещие контуры  были тщательно обведены красной чертой. Со времени роковой оргии Рафаэль  заглушал в себе малейшие прихоти и жил так, чтобы даже легкое движение не  пробегало по этому грозному талисману. Шагреневая кожа была для него чем-то  вроде тигра, с которым приходится жить в близком соседстве под постоянным  страхом, как бы не пробудить его свирепость. Поэтому Рафаэль терпеливо слушал  разглагольствования старого учителя. Битый час папаша Поррике рассказывал о  том, как его преследовали после Июльской революции. Старичок Поррике, сторонник  сильного правительства, выступил в печати с патриотическим пожеланием, требуя,  чтобы лавочники оставались за своими прилавками, государственные деятели – при  исполнении общественных обязанностей, адвокаты – в суде, пэры Франции – в  Люксембургском дворце; но один из популярных министров короля-гражданина  обвинил его в карлизме и лишил кафедры. Старик очутился без места, без пенсии и  без куска хлеба. Он был благодетелем своего бедного племянника, платил за него  в семинарию св.    

Сульпиция,  где тот учился, и теперь он пришел не столько ради себя, сколько ради своего  приемного сына, просить бывшего своего ученика, чтобы тот похлопотал у нового  министра – не о восстановлении его, Поррике, в прежней должности, а хотя бы о  месте инспектора в любом провинциальном коллеже.    

Рафаэль  находился во власти неодолимой дремоты, когда монотонный голос старика перестал  раздаваться у него в ушах. Принужденный из вежливости смотреть в тусклые, почти  неподвижные глаза учителя, слушать его медлительную и витиеватую речь, он был  усыплен, заворожен какой-то необъяснимой силой инерции.    

– Так  вот, дорогой Поррике, – сказал он, сам толком не зная, на какой вопрос  отвечает, – я ничего не могу тут поделать, решительно ничего. От души  желаю, чтобы вам удалось…    

И  мгновенно, не замечая, как отразились на желтом, морщинистом лбу старика  банальные эти слова, полные эгоистического равнодушия, Рафаэль вскочил, словно  испуганная косуля. Он увидел тоненькую белую полоску между краем черной кожи и  красной чертой и испустил крик столь ужасный, что бедняга учитель перепугался.    

– Вон,  старая скотина; – крикнул Рафаэль. – Вас назначат инспектором! И не  могли вы попросить у меня пожизненной пенсии в тысячу экю, вместо того чтобы  вынудить это смертоносное пожелание? Ваше посещение не нанесло бы мне тогда  никакого ущерба. Во Франции сто тысяч должностей, а у меня только одна жизнь!  Жизнь человеческая дороже всех должностей в мире…    

Ионафан!    

Явился  Ионафан.    

– Вот  что ты наделал, дурак набитый! Зачем ты предложил принять его?    

– сказал  он, указывая на окаменевшего старика. – Для того ли вручил я тебе свою  душу, чтобы ты растерзал ее? Ты вырвал у меня сейчас десять лет жизни!    

Еще одна  такая ошибка – и тебе придется провожать меня в то жилище, куда я проводил своего  отца. Не лучше ли обладать красавицей Феодорой, чем оказывать услугу старой  рухляди? А ему можно было бы просто дать денег…    

Впрочем,  умри с голоду все Поррике на свете, что мне до этого?    

Рафаэль  побледнел от гнева, пена выступила на его дрожащих губах, лицо приняло кровожадное  выражение. Оба старика задрожали, точно дети при виде змеи. Молодой человек  упал в кресло; какая-то реакция произошла в его душе, из горящих глаз хлынули  слезы.    

– О  моя жизнь! Прекрасная моя жизнь!.. – повторял он. – Ни благодетельных  мыслей, ни любви! Ничего! – Он обернулся к учителю. – Сделанного не  исправишь, мой старый друг, – продолжал он мягко. – Что ж, вы  получите щедрую награду за ваши заботы, и мое несчастье по крайней мере  послужит ко благу славному, достойному человеку.    

Он  произнес эти малопонятные слова с таким глубоким чувством, что оба старика  расплакались, как плачут, слушая трогательную песню на чужом языке.    

– Он  эпилептик! – тихо сказал Поррике.    

– Узнаю  ваше доброе сердце, друг мой, – все так же мягко продолжал Рафаэль, –  вы хотите найти мне оправдание. Болезнь – это случайность, а бесчеловечность –  порок. А теперь оставьте меня, – добавил он. – Завтра или  послезавтра, а может быть, даже сегодня вечером, вы получите новую должность,  ибо сопротивление возобладало над движением…[66]  Прощайте.    

Объятый  ужасом и сильнейшей тревогой за Валантена, за его душевное здоровье, старик  удалился. Для него в этой сцене было что-то сверхъестественное. Он не верил  самому себе и допрашивал себя, точно после тяжелого сна.    

– Послушай,  Ионафан, – обратился молодой человек к старому слуге. – Постарайся  наконец понять, какие обязанности я на тебя возложил.    

– Слушаюсь,  господин маркиз.    

– Я  нахожусь как бы вне жизни.    

– Слушаюсь,  господин маркиз.    

– Все  земные радости играют вокруг моего смертного ложа и пляшут передо мной, будто  прекрасные женщины. Если я позову их, я умру. Во всем смерть! Ты должен быть  преградой между миром и мною.    

– Слушаюсь,  господин маркиз, – сказал старый слуга, вытирая капли пота, выступившие на  его морщинистом лбу. – Но если вам не угодно видеть красивых женщин, то  как же вы нынче вечером поедете в Итальянский театр?    

Одно  английское семейство уезжает в Лондон и уступило мне свой абонемент.    

Так что,  у вас отличная, великолепная, можно сказать, ложа в бенуаре.    

Рафаэль впал  в глубокую задумчивость и перестал его слушать.    

Посмотрите  на эту роскошную карету, снаружи скромную, темного цвета, на дверцах которой  блистает, однако, герб старинного знатного рода. Когда карета проезжает,  гризетки любуются ею, жадно разглядывают желтый атлас ее обивки, пушистый ее  ковер, нежно-соломенного цвета позумент, мягкие подушки и зеркальные стекла. На  запятках этого аристократического экипажа – два ливрейных лакея, а внутри, на  шелковой подушке, – бледное лицо с темными кругами у глаз, с лихорадочным  румянцем, – лицо Рафаэля, печальное и задумчивое. Фатальный образ  богатства! Юноша летит по Парижу, как ракета, подъезжает к театру Фавар;  подножка кареты откинута, два лакея поддерживают его, толпа провожает его  завистливым взглядом.    

– И  за что ему выпало такое богатство? – говорит бедный студент-юрист, который  за неимением одного экю лишен возможности слушать волшебные звуки Россини.    

Рафаэль  неспешным шагом ходил вокруг зрительного зала; его уже не привлекали наслаждения,  некогда столь желанные. В ожидании второго акта «Семирамиды» он гулял по фойе,  бродил по коридорам, позабыв о своей ложе, в которую он даже не заглянул.  Чувства собственности больше не существовало в его сердце. Как все больные, он  думал только о своей болезни. Опершись о выступ камина, мимо которого,  расхаживая по фойе, сновали молодые и старые франты, бывшие и новые министры,  пэры непризнанные или же мнимые, порожденные Июльской революцией, множество  дельцов и журналистов, – Рафаэль заметил в толпе в нескольких шагах от  себя странную, сверхъестественную фигуру. Он пошел навстречу необыкновенному  этому существу, бесцеремонно прищурив глаза, чтобы рассмотреть его получше.  «Вот так расцветка! « – подумал он. Брови, волосы, бородка в виде запятой, как  у Мазарини, которою незнакомец явно гордился, были выкрашены черной краской, но  так как седины, вероятно, у него было очень много, то косметика придала его  растительности неестественный лиловатый цвет, и оттенки его менялись в зависимости  от освещения. Узкое и плоское его лицо, на котором морщины были замазаны густым  слоем румян и белил, выражало одновременно и хитрость и беспокойство. Не  накрашенные места, где проступала дряблая кожа землистого цвета, резко  выделялись; нельзя было без смеха смотреть на эту физиономию с острым подбородком,  с выпуклым лбом, напоминающую те уморительные фигурки, которые в часы досуга  вырезают из дерева немецкие пастухи. Если бы какой-нибудь наблюдательный  человек всмотрелся сначала в этого старого Адониса, а потом в Рафаэля, он заметил  бы, что у маркиза – молодые глаза за старческой маской, а у незнакомца –  тусклые стариковские глаза за маской юноши. Рафаэль силился припомнить, где он  видел этого сухонького старичка, в отличном галстуке, в высоких сапогах,  позвякивающего шпорами и скрестившего руки с таким видом, точно он сохранил  весь пыл молодости. В его походке не было ничего деланного, искусственного.  Элегантный фрак, тщательно застегнутый на все пуговицы, создавал впечатление,  что обладатель его по-старинному крепко сложен, подчеркивал статность старого  фата, который еще следил за модой.    

Валантен  смотрел на эту ожившую куклу как зачарованный, словно перед ним появился призрак.  Смотрел на него как на старое, закопченное полотно Рембрандта, недавно  реставрированное, покрытое лаком и вставленное в новую раму. Это сравнение  навело его на след истины: отдавшись смутным воспоминаниям, он вдруг узнал  торговца редкостями, человека, которому он был обязан своим несчастьем. В ту же  минуту на холодных губах этого фантастического персонажа, прикрывавших вставные  зубы, заиграла немая усмешка. И вот живому воображению Рафаэля открылось  разительное сходство этого человека с той идеальной головой, какою живописцы  наделяют гетевского Мефистофеля. Множество суеверных мыслей овладело душой  скептика Рафаэля, в эту минуту он верил в могущество демона, во все виды  колдовства, о которых повествуют средневековые легенды, воспроизводимые  поэтами. С ужасом отвергнув путь Фауста, он вдруг пламенно, как это бывает с  умирающими, поверил в бога, в деву Марию и воззвал к небесам. В ярком,  лучезарном свете увидел он небо Микеланджело и облака Санцо Урбинского, головки  с крыльями, седобородого старца, прекрасную женщину, окруженную сиянием. Теперь  он постигал эти изумительные создания: фантастические и вместе с тем столь  близкие человеку, они разъясняли ему то, что с ним произошло, и еще оставляли  надежду. Но когда взор его снова упал на фойе Итальянской оперы, то вместо девы  Марии он увидел очаровательную девушку, презренную Евфрасию, танцовщицу с телом  гибким и легким, в блестящем платье, осыпанном восточным жемчугом; она  неторопливо подошла к нетерпеливому своему старику, – бесстыдная, с гордо  поднятой головой, сверкая очами, она показывала себя завистливому и  наблюдательному свету, чтобы все видели, как богат купец, чьи несметные  сокровища она расточала. Рафаэль вспомнил о насмешливом пожелании, каким он  ответил на роковой подарок старика, и теперь он вкушал всю радость мести при  виде глубокого унижения этой высшей мудрости, падение которой еще так недавно  представлялось невозможным. Древний старик улыбнулся Евфрасии иссохшими устами,  та в ответ сказала ему что-то ласковое; он предложил ей свою высохшую руку и  несколько раз обошел с нею фойе, с радостью ловя страстные взоры и комплименты  толпы, относящиеся к его возлюбленной, и не замечая презрительных улыбок, не  слыша злобных насмешек по своему адресу.    

– На  каком кладбище девушка-вампир выкопала этот труп? – вскричал самый  элегантный из романтиков.    

Евфрасия  усмехнулась. Остряк был белокурый, стройный усатый молодой человек, с блестящими  голубыми глазами, в куцем фраке, в шляпе набекрень; бойкий на язык, он так и  сыпал модными словечками из романтического лексикона.    

«Как  часто старики кончают безрассудством свою честную, трудовую, добродетельную  жизнь! – подумал Рафаэль. – У него уже ноги холодеют, а он волочится…  «    

– Послушайте! –  крикнул он, останавливая торговца и подмигивая Евфрасии. – Вы что же,  забыли строгие правила вашей философии?..    

– Ах,  теперь я счастлив, как юноша, – надтреснутым голосом проговорил  старик. – Я неверно понимал бытие. Вся жизнь – в едином часе любви.    

В это  время зрители, заслышав звонок, направились к своим местам.    

Старик и  Рафаэль расстались. Войдя к себе в ложу, маркиз как раз напротив себя, в другом  конце зала, увидел Феодору. Очевидно, она только что приехала и теперь  отбрасывала назад шарф, открывая грудь и делая при этом множество мелких,  неуловимых движений, как подобает кокетке, выставляющей себя напоказ; все  взгляды устремились на нее. Ее сопровождал молодой пэр Франции; она попросила у  него свой лорнет, который давала ему подержать. По ее жесту, по манере смотреть  на нового своего спутника Рафаэль понял, как тиранически поработила она его  преемника. Очарованный, по всей вероятности, не менее, чем Рафаэль в былое  время, одураченный, как и он, и, как он, всею силою подлинного чувства  боровшийся с холодным расчетом этой женщины, молодой человек должен был  испытывать те муки, от которых избавился Валантен.    

Несказанная  радость озарила лицо Феодоры, когда, наведя лорнет на все ложи и быстро  осмотрев туалеты, она пришла к заключению, что своим убором и красотой затмила  самых хорошеньких, самых элегантных женщин Парижа; она смеялась, чтобы показать  свои белые зубы; красуясь, поворачивала головку, убранную цветами, переводила  взгляд с ложи на ложу, издевалась над неловко сдвинутым на лоб беретом у одной  русской княгини или над неудачной шляпой, безобразившей дочь банкира. Внезапно  она встретилась глазами с Рафаэлем и побледнела; отвергнутый любовник сразил ее  своим пристальным, нестерпимо презрительным взором. В то время как все  отвергнутые ею поклонники не выходили из-под ее власти, Валантен, один в целом  свете, освободился от ее чар. Власть, над которой безнаказанно глумятся, близка  к гибели. Эта истина глубже запечатлена в сердце женщины, нежели в мозгу  королей. И вот Феодора увидела в Рафаэле смерть своему обаянию и кокетству.  Остроту, брошенную им накануне в Опере, подхватили уже и парижские салоны. Укол  этой ужасной насмешки нанес графине неизлечимую рану. Во Франции мы научились  прижигать язвы, но мы еще не умеем успокаивать боль, причиняемую одной единственной  фразой. В ту минуту, когда все женщины смотрели то на маркиза, то на графиню,  она готова была посадить его в один из каменных мешков какой-нибудь новой  Бастилии, ибо, несмотря на присущий Феодоре дар скрытности, ее соперницы  поняли, что она страдает.    

Но вот и  последнее утешение упорхнуло от нее. В упоительных словах: «Я всех красивее! «,  в этой неизменной фразе, умерявшей все горести уязвленного тщеславия, уже не  было правды. Перед началом второго акта какая-то дама села в соседней с  Рафаэлем ложе, которая до тех пор оставалась пустой. По всему партеру пронесся  шепот восхищения. По морю лиц человеческих заходили волны, все внимание, все  взгляды обратились на незнакомку. Все: и стар и млад, так зашумели, что, когда  поднимался занавес, музыканты из оркестра обернулись, желая водворить тишину, –  но и они присоединились к восторгам толпы, так что гул еще усилился. Во всех  ложах заговорили. Дамы вооружились лорнетами, старички, сразу помолодев, стали  протирать лайковыми перчатками стекла биноклей. Но постепенно шум восторга  утих, со сцены раздалось пение, порядок восстановился. Высшее общество,  устыдившись того, что поддалось естественному порыву, вновь обрело  аристократически чопорный светский тон.    

Богатые  стараются ничему не удивляться; они обязаны с первого же взгляда отыскать в прекрасном  произведении недостаток, чтобы избавиться от изумления – чувства весьма  вульгарного. Впрочем, некоторые мужчины так и не могли очнуться: не слушая  музыки, погрузившись в наивный восторг, они, не отрываясь, смотрели на соседку  Рафаэля. Валантен заметил в бенуаре, рядом с Акилиной, омерзительное, налитое  кровью лицо Тайфера, одобрительно подмигивавшего ему. Потом увидел Эмиля,  который, стоя у оркестра, казалось, говорил ему: «Взгляни же на прекрасное  создание, сидящее рядом с тобою! « А вот и Растиньяк, сидя с г-жой де Нусинген  и ее дочерью, принялся теребить свои перчатки, всем своим видом выдавая  отчаяние оттого, что прикован к месту и не может подойти к божественной  незнакомке. Жизнь Рафаэля зависела от договора с самим собой, до тех пор еще не  нарушенного: он дал себе зарок не смотреть внимательно ни на одну женщину и,  чтобы избежать искушения, завел лорнет с уменьшительными стеклами искусной выделки,  которые уничтожали гармонию прекраснейших черт и уродовали их. Рафаэль еще не  превозмог страха, охватившего его утром, когда из-за обычного любезного  пожелания талисман так быстро сжался, и теперь он твердо решил не оглядываться  на соседку. Он повернулся спиной к ее ложе и, развалившись, пренагло заслонил  от красавицы половину сцены, якобы пренебрегая соседкой и не желая знать, что  рядом находится хорошенькая женщина. Соседка в точности копировала позу  Валантена: она облокотилась о край ложи и, вполоборота к сцене, смотрела на  певцов так, словно позировала перед художником. Оба напоминали поссорившихся  любовников, которые дуются, поворачиваются друг к другу спиной, но при первом  же ласковом слове обнимутся. Минутами легкие перья марабу в прическе незнакомки  или же ее волосы касались головы Рафаэля и вызывали в нем сладостное ощущение,  с которым он, однако, храбро боролся; вскоре он почувствовал нежное  прикосновение кружева, послышался женственный шелест платья – легкий трепет,  исполненный колдовской неги; наконец, вызванное дыханием этой красивой женщины  неприметное движение ее груди, спины, одежды, всего ее пленительного существа  передалось Рафаэлю, как электрическая искра; тюль и кружева, пощекотав плечо,  как будто донесли до него приятную теплоту ее белой обнаженной спины. По  прихоти природы эти два существа, разлученные светскими условностями,  разделенные безднами смерти, в один и тот же миг вздохнули и, может быть, подумали  друг о друге. Вкрадчивый запах алоэ окончательно опьянил Рафаэля. Воображение,  подстрекаемое запретом, ставшее поэтому еще более пылким, в один миг огненными  штрихами нарисовало ему эту женщину. Он живо обернулся. Испытывая, должно быть,  чувство неловкости из-за того, что она прикоснулась к чужому мужчине,  незнакомка тоже повернула голову; их взгляды, оживленные одной и той же мыслью,  встретились…    

– Полина!    

– Господин  Рафаэль!    

С минуту  оба, окаменев, молча смотрели друг на друга. Полина была в простом и изящном  платье. Сквозь газ, целомудренно прикрывавший грудь, опытный взор мог различить  лилейную белизну и представить себе формы, которые привели бы в восхищение даже  женщин. И все та же девственная скромность, небесная чистота, все та же  прелесть движений. Ткань ее рукава слегка дрожала, выдавая трепет, охвативший  тело, так же как он охватил ее сердце.    

– О,  приезжайте завтра, – сказала она, – приезжайте в гостиницу  «Сен-Кантен» за своими бумагами. Я там буду в полдень. Не запаздывайте.    

Она  сейчас же встала и ушла. Рафаэль хотел было за нею последовать, но побоялся скомпрометировать  ее и остался; он взглянул на Феодору и нашел, что та уродлива; он был не в  силах постигнуть ни единой музыкальной фразы, он задыхался в этом зале и  наконец с переполненным сердцем уехал домой.