1 2 3 4 5 
— Вы будете любить меня?      

Она как-то сразу успокоилась, приподняла с подушки окутанную   облаком кружев голову и улыбнулась ему:      

— Я уж и теперь люблю вас, мой друг.      

Он вложил себе в рот тонкие пальчики жены и приглушенным   этой живой помехой голосом спросил:      

— И согласны доказать, что любите меня?      

Она снова испугалась и ответила, не сознавая толком, что   говорит, помня только наставления отца:      

— Я ваша, мой друг.      

Он осыпал ее руку влажными поцелуями и, медленно поднимаясь,   приближался к ее лицу, а она снова пыталась укрыться.      

Но вдруг он протянул руку и обхватил жену поверх одеяла,   вторую руку просунул под подушку и, приподняв ее вместе с головой жены,   шепотом, тихим шепотом спросил:      

— Значит, вы дадите мне местечко возле себя?      

Ее охватил инстинктивный страх.      

— Потом, пожалуйста, потом, — пролепетала она.      

Он был явно озадачен и несколько задет и попросил снова, но   уже более настойчивым тоном:      

— Почему потом, когда мы все равно кончим этим?      

Ее обидели эти слова, но все же она повторила в покорном   смирении:      

— Я ваша, мой друг.      

Он тотчас же исчез в туалетной комнате; Жанна явственно   слышала каждое его движение, шорох снимаемой одежды, позвякивание денег в   кармане, стук сброшенных башмаков.      

И вдруг он появился в кальсонах и носках, перебежал комнату   и положил на камин часы. Потом шмыгнул обратно в соседнюю каморку и повозился   еще немного; услышав, что он входит, Жанна торопливо повернулась на другой бок   и закрыла глаза.      

Она привскочила и едва не спрыгнула на пол, когда вдоль ее   ноги скользнула чужая, холодная и волосатая нога; закрыв лицо руками, вне себя   от испуга и смятения, сдерживаясь, чтобы не кричать, она откинулась к самому   краю постели.      

А он обхватил ее руками, хотя она лежала к нему спиной, и   покрывал хищными поцелуями ее шею, кружевной волан чепчика и вышитый воротник   сорочки.      

Она не шевелилась и вся застыла от нестерпимого ужаса,   чувствуя, как властная рука ищет ее грудь, спрятанную между локтями. Она   задыхалась, потрясенная его грубым прикосновением, и хотела только одного:   убежать на другой конец дома, запереться где-нибудь подальше от этого человека.      

Теперь он не шевелился. Она ощущала на спине его тепло.   Страх ее снова улегся, и ей вдруг захотелось повернуться и поцеловать его.      

Под конец он, видимо, потерял терпение и спросил огорченным   тоном:      

— Почему же вы не хотите быть моей женушкой?      

Она пролепетала, не отрывая рук от лица:      

— Разве я не стала вашей женой?      

— Полноте, дорогая, вы смеетесь надо мной, —   возразил он с оттенком досады.      

Ей стало грустно, что он недоволен ею, и она повернулась   попросить прощения.      

Он набросился на нее жадно, будто изголодался по ней, и стал   осыпать поцелуями — быстрыми, жгучими, как укусы, поцелуями все лицо ее и шею,   одурманивая ее ласками. Она разжала руки и больше не противилась его натиску,   не понимала, что делает сама, что делает он, в полном смятении не соображала   уже ничего. Но вдруг острая боль пронизала ее, и она застонала, забилась в его   объятиях, в то время как он грубо обладал ею.      

Что произошло дальше? Она ничего не помнила, она совсем   обезумела; она только чувствовала на своих губах его частые благодарные   поцелуи.      

Потом он как будто говорил с ней, и она ему отвечала. Потом   он сделал новую попытку, но она с ужасом оттолкнула его; отбиваясь, она ощутила   на его груди ту же густую щетину, что и на ногах, и отшатнулась от   неожиданности.      

Наконец ему прискучили безуспешные домогательства, он затих,   лежа на спине.      

А она стала думать; в глубочайшем отчаянии от того, что   наслаждение оказалось обманом, совсем не похожим на мечту, что заветные надежды   рухнули, все блаженство разлетелось в прах, она твердила себе: «Так вот что,   вот что он называет быть его женой?»      

Она долго лежала так, в тоске, скользя взглядом по шпалерам,   по старинной любовной легенде, украшавшей стены ее комнаты.      

Но так как Жюльен молчал и не шевелился, она осторожно   перевела взгляд на него, и что же она увидела: он спал! Он спал, полуоткрыв рот,   со спокойным выражением лица! Он спал!      

Она не верила своим глазам, она была возмущена в оскорблена   этим сном еще больше, чем его животной грубостью. Значит, она для него первая   встречная, раз он может спать в такую ночь? Значит, в том, что произошло между   ними, для него нет ничего особенного?      

Она предпочла бы, чтобы он избил ее, изнасиловал снова,   истерзал ненавистными ласками до потери сознания.      

Она лежала неподвижно, опершись на локоть, и, наклонясь над   ним, прислушивалась к его дыханию, иногда переходившему в храп.      

Занимался день, сперва тусклый, потом все ярче, все розовее,   все ослепительнее. Жюльен открыл глаза, зевнул, потянулся, взглянул на жену и,   улыбаясь, спросил:      

— Ты хорошо выспалась, душенька?      

Она услышала, что он стал обращаться к ней на «ты», и   ответила растерянно:      

— Да, конечно. А вы?      

— Ну, я-то выспался превосходно, — ответил он.      

И, повернувшись к ней, поцеловал ее, а потом принялся   спокойно беседовать. Он излагал ей свои планы жизни, основанной на   «экономии», — это слово повторялось не раз и удивляло Жанну. Она слушала,   не вполне улавливая смысл его речей, смотрела на него, и тысячи мимолетных   мыслей проносились в ее голове, едва задевая сознание.      

Пробило восемь часов.      

— Ну, пора вставать, — сказал он, — нам   неловко долго оставаться в постели.      

И он поднялся первым, оделся сам и заботливо помог жене   совершить туалет, ни за что не разрешив позвать Розали.      

При выходе из спальни он остановил жену:      

— Знаешь, между собой мы теперь можем быть на «ты», но   при родителях лучше еще повременить. После свадебного путешествия это покажется   вполне естественным.      

Она спустилась к позднему завтраку. И день потянулся, как   обычно, словно ничего нового и не произошло. Только в доме прибавился лишний   человек.      

 V      

       

Через четыре дня прибыла дорожная карета, чтобы везти их в   Марсель.      

После ужаса первой ночи Жанна успела привыкнуть к близости   Жюльена, к его поцелуям, нежным ласкам, но отвращение ее к супружеским объятиям   не убывало.      

Все же он нравился ей, она его любила и снова была счастлива   и весела.      

Прощание было недолгим и отнюдь не печальным. Одна только   баронесса казалась расстроенной; перед самым отъездом она вложила в руку дочери   большой и тяжелый, точно камень, кошелек.      

— Это на мелкие расходы тебе лично, как молодой   даме, — сказала она.      

Жанна опустила кошелек в карман, и лошади тронули.      

Перед вечером Жюльен спросил:      

— Сколько тебе мама дала на расходы?      

Она забыла и думать о кошельке, а теперь вывернула его себе   на колени. Золото так и посыпалось оттуда: две тысячи франков. Она захлопала в   ладоши: «Ах, как я буду транжирить!»— и собрала деньги.      

После недели пути по страшной жаре они приехали в Марсель. А   наутро «Король Людовик», небольшой пакетбот, совершавший рейс до Неаполя с   заходом в Аяччо, уже вез их на Корсику.      

Корсика! Маки! Бандиты! Горы! Родина Наполеона! Жанне   казалось, что из мира действительности она наяву вступает в мир грез.      

Стоя рядом на палубе, они смотрели, как проплывают мимо   утесы Прованса. Неподвижное море глубокой лазури словно застыло, словно   затвердело в жгучем солнечном свете, раскинувшись под безбрежным небом почти   неправдоподобной синевы.      

— Помнишь нашу прогулку в лодке дяди Ластика? —   спросила она.      

Вместо ответа он украдкой поцеловал ей ушко.      

Колеса парохода били по воде, тревожа ее покой. а за кормой   судна след его уходил вдаль ровной бурливой полосой, широкой беловатой струей,   где всколыхнувшиеся волны пенились, как шампанское.      

Внезапно в нескольких саженях от носа корабля из моря   выпрыгнул громадный дельфин и тотчас нырнул обратно головой вперед. Жанна   испугалась, вскрикнула от неожиданности и бросилась на грудь Жюльену. А потом   сама же засмеялась своему страху и принялась с интересом следить, не появится   ли животное снова. Спустя несколько секунд оно опять взвилось, как гигантская   заводная игрушка. Потом нырнуло, высунулось опять; потом их оказалось двое,   трое, потом шесть; они словно резвились вокруг массивного, грузного судна,   эскортировали своего мощного собрата, деревянного дельфина с железными   плавниками. Они заплывали то с левого бока корабля, то с правого и, иногда   вместе, иногда — друг за дружкой, словно вперегонки, подскакивали на воздух и,   описав большую дугу, снова ныряли в воду.      

Жанна хлопала в ладоши, дрожала от восторга при каждом   появлении ловких пловцов. Сердце у нее прыгало, как они, в безудержном детском   веселье.      

И вдруг они скрылись. Еще раз показались где-то далеко в   открытом море и больше не появлялись; Жанне на миг взгрустнулось оттого, что   они исчезли.      

Надвигался вечер — мирный, тихий вечер, лучезарно ясный,   исполненный блаженного покоя. Ни малейшего волнения в воздухе и на воде;   великое затишье моря и неба убаюкало души, и в них тоже замерло всякое   волнение.      

Огромный шар солнца потихоньку опускался к горизонту, к   Африке, к незримой Африке, и жар ее раскаленной почвы уже, казалось, был   ощутим; однако, когда солнце скрылось совсем, даже не ветерок, а легкое свежее   дуновение лаской овеяло лица.      

Им не хотелось уходить в каюту, где стоял противный   пароходный запах, и они улеглись бок о бок на палубе, завернувшись в плащи.   Жюльен сразу же уснул, но Жанна лежала с открытыми глазами, взбудораженная   новизной дорожных впечатлений. Однообразный шум колес укачивал ее; над собой   она видела несметные звезды, такие светлые, сверкающие резким, словно влажным,   блеском на ясном южном небе.      

К утру, однако же, она задремала. Ее разбудил шум, звук   голосов. Матросы пели, производя уборку парохода. Жанна растормошила мужа,   который спал как убитый, и оба они встали.      

Она с упоением впивала терпкий солоноватый утренний туман,   пронизывавший ее насквозь. Повсюду кругом море. Но нет, впереди на воде лежало   что-то серое, неясное в свете брезжущего утра, какое-то нагромождение странных,   колючих, изрезанных облаков.      

Потом оно стало явственнее; очертания обозначились резче на   посветлевшем небе; возникла длинная гряда прихотливо угловатых гор — Корсика, окутанная   легкой дымкой.      

Солнце поднялось позади нее и обрисовало черными тенями   извилины гребней; немного погодя все вершины заалелись, но самый остров еще   тонул в тумане.      

На мостике появился капитан, приземистый старик, обожженный,   обветренный, высушенный, выдубленный, скрюченный суровыми солеными ветрами, и   сказал Жанне голосом, охрипшим от тридцати годов командования, надсаженным   окриками во время штормов:      

— Чувствуете, как от нее, от мерзавки, пахнет?      

Жанна в самом деле ощущала сильный, незнакомый запах трав,   диких растений.      

Капитан продолжал:      

— Это Корсика так благоухает, сударыня; у нее, как у   всякой красавицы, свой особый аромат. Я и через двадцать лет разлуки за пять   морских миль распознаю его. Я ведь оттуда. И ом, говорят, на Святой Елене, все   поминает про аромат отчизны. Он мне родня.      

И капитан, сняв шляпу, приветствовал Корсику, приветствовал   через океан плененного великого императора, который был ему родней.      

Жанна едва не заплакала от умиления.      

Затем моряк протянул руку к горизонту.      

— Кровавые острова, — пояснил он.      

Жюльен стоял около жены, обняв ее за талию, и оба они искали   взглядом указанную точку.      

Наконец они увидели несколько пирамидальных утесов, а вскоре   судно обогнуло эти утесы, входя в обширный и тихий залив, окруженный толпой   высоких гор, доросших понизу чем-то вроде мха.      

Капитан указал на эту растительность:      

— Маки!      

По мере продвижения парохода круг гор будто смыкался за ним,   и он медленно плыл среди озера такой прозрачной синевы, что порой видно было   дно.      

И вдруг показался город, весь белый, в глубине бухты, у края   волн, у подножия гор.      

Несколько небольших итальянских судов стояли на якоре в   порту. Четыре-пять лодок шныряли вокруг «Короля Людовика»в надежде на   пассажиров.      

Жюльен, собиравший чемоданы, спросил шепотом у жены:      

— Достаточно дать носильщику двадцать су?      

Всю неделю он ежеминутно задавал ей подобные вопросы, всякий   раз причинявшие ей страдание. Она ответила с легкой досадой:      

— Лучше дать лишнее, чем недодать.      

Он постоянно спорил с хозяевами, с лакеями в гостиницах, с   кучерами, с продавцами любых товаров, и, когда после долгих препирательств ему   удавалось выторговать какую-нибудь мелочь, он говорил жене, потирая руки:      

— Не люблю, чтобы меня надували.      

Она дрожала, когда подавали счет, заранее предвидя, что он   будет придираться к каждой цифре, стыдилась этого торга, краснела до корней   волос от презрительных взглядов, которыми лакеи провожали ее мужа, зажав в руке   его скудные чаевые.      

Он поспорил и с лодочником, который перевез их на берег.      

Первое дерево, которое она увидела, была пальма.      

Они остановились в большой, но малолюдной гостинице на одном   из углов обширной площади и заказали завтрак.      

Когда они кончили десерт и Жанна поднялась, чтобы пойти   побродить по городу, Жюльен обнял ее и нежно шепнул ей на ухо:      

— Не прилечь ли нам, кошечка?      

Она изумилась:      

— Прилечь? Да я ничуть не устала.      

Он прижал ее к себе:      

— Я стосковался по тебе за два дня. Понимаешь?      

Она вспыхнула от стыда и пролепетала:      

— Что ты! Сейчас? Что скажут здесь? Что подумают? Как   ты потребуешь номер посреди дня? Жюльен, умоляю тебя, не надо!      

Но он прервал ее:      

— Мне наплевать, что скажут и подумают лакеи в   гостинице. Сейчас увидишь, как это мало меня смущает.      

И он позвонил.      

Она замолчала, опустив глаза; она душой и телом восставала   против неутолимых желаний супруга, подчинялась им покорно, но с отвращением,   чувствуя себя униженной, ибо видела в этом что-то скотское» позорное, —   словом, пакость.      

Чувственность в ней еще не проснулась, а муж вел себя так,   будто она разделяла его пыл.      

Когда лакей явился, Жюльен попросил проводить их в   отведенный им номер. Лакей, истый корсиканец» обросший бородой до самых глаз,   ничего не понимал и уверял, что комната будет приготовлена к ночи.      

Жюльен с раздражением растолковал ему:      

— А нам нужно теперь. Мы устали с дороги и хотим   отдохнуть.      

Тут лакей ухмыльнулся в бороду, а Жанне захотелось убежать.      

Когда они спустились через час, ей стыдно было проходить   мимо каждого лакея, — ей казалось, что все непременно будут шушукаться и   смеяться за ее спиной. В душе она ставила в укор Жюльену, что ему это непонятно,   что ему недостает тонкой и чуткой стыдливости, врожденной деликатности: она   ощущала между собой и им словно какую-то завесу, преграду и впервые убеждалась,   что два человека не могут проникнуть в душу, в затаенные мысли друг друга, что   они идут рядом, иногда тесно обнявшись, но остаются чужими друг другу и что   духовное наше существо скитается одиноким всю жизнь.      

Они прожили три дня в этом городке, скрытом в глубине   голубой бухты, раскаленном, как горн, за окружающим его заслоном из скал,   который не подпускает к нему ни малейшего ветерка.      

За это время был выработан маршрут их путешествия, и они   решили нанять лошадей, чтобы не отступать перед самыми трудными переходами. Они   взяли двух норовистых корсиканских лошадок, поджарых, но неутомимых, и однажды   утром на заре тронулись в путь. Проводник ехал рядом верхом на муле и вез   провизию, потому что трактиров не водится в этом диком краю.      

Сперва дорога шла вдоль бухты, а потом поворачивала в   неглубокую долину, ведущую к главным высотам. То и дело приходилось переезжать   почти высохшие потоки; чуть заметный ручеек с робким шорохом еще копошился под   камнями, как притаившийся зверек.      

Невозделанный край казался совсем пустынным, склоны доросли   высокой травой, пожелтевшей в эту знойную пору. Изредка встречался им горец, то   пешком, то на коренастой лошаденке, то верхом на осле, ростом не больше собаки.   У каждого корсиканца за плечом висело заряженное ружье, старое, ржавое, но   грозное в его руках. От терпкого запаха ароматических растений, которыми покрыт   весь остров, воздух казался гуще; дорога вилась вверх между длинными грядами   гор.      

Вершины из розового или голубоватого гранита придавали   широкому ландшафту сказочный вид, а леса гигантских каштанов на нижних склонах   казались зеленым кустарником по сравнению с громадами вздыбленных на этом   острове складок земли      

Время от времени проводник указывал рукой на высокие кручи и   произносил какое-нибудь название Жанна и Жюльен смотрели и ничего не видели,   потом обнаруживали наконец что-то серое, похожее на груду камней, упавших с   вершины. Это была какая-нибудь гранитная деревушка, прилепившаяся к склону,   повисшая, точно птичье гнездо, и почти незаметная на огромной горе      

Долгое путешествие шагом раздражало Жанну. «Поедем   быстрее», — сказала она и пустила лошадь в галоп. Не слыша, чтобы муж   скакал следом, она обернулась и безудержно захохотала, когда увидела, как он   мчится, весь бледный, держась за гриву лошади и странно подпрыгивая. И красота   его, осанка «прекрасного рыцаря» делали еще смешнее его неловкость и страх      

Дальше они поехали рысцой. Дорога тянулась теперь между   двумя нескончаемыми лесами, покрывшими весь склон, точно плащом.      

Это и были маки, непроходимые заросли вечнозеленых дубов,   можжевельника, толокнянки, мастиковых деревьев, крушины, вереска, самшита,   мирта, букса, спутанные, как копна волос, сплетенные между собой вьющимся   ломоносом, гигантскими папоротниками, жимолостью, каменным розаном, розмарином,   лавандой, терновником, которыми склоны гор обросли, точно густым руном.      

Жанна и Жюльен проголодались. Проводник догнал их и привел к   прелестному роднику, какие в изобилии встречаются в горных местностях, к тонкой   и быстрой струйке ледяной воды, выходящей из отверстия в камне и текущей по   каштановому листу, положенному каким-то прохожим в виде желобка, чтобы подвести   миниатюрный ручеек прямо ко рту.      

У Жанны было так радостно на душе, что ей хотелось кричать   от счастья.      

Они поехали дальше и начали спуск, огибая Сагонский залив      

К вечеру они добрались до Каргеза, греческого поселения,   основанного некогда беглецами, изгнанными из отечества. Рослые, красивые   девушки, с узкими руками, стройными бедрами и тонким станом, исполненные   необычайной грации, собрались у водоема. Жюльен крикнул им «Добрый   вечер», — и они ответили ему певучими голосами на мелодичном языке   покинутой отчизны.      

По приезде в Пиану пришлось просить пристанища, точно это   было в далекие времена или в каком-нибудь неведомом краю. Жанна вся дрожала от   удовольствия, ожидая, чтобы отворилась дверь, в которую Жюльен постучался Вот   это настоящее путешествие, со всеми неожиданностями неисследованных дорог!      

Они попали тоже к молодой чете Их приняли так, как, должно   быть, принимали патриархи посланцев божьих, и они переночевали на соломенном   тюфяке в старом, источенном червями доме, где по всему насквозь просверленному   срубу шныряли древоточцы, пожиратели балок, так что он шуршал и кряхтел, как   живой      

Выехали они на заре и вскоре остановились перед лесом,   настоящим лесом из пурпурного гранита. Тут были и шпили, и колонны, и — башенки   — удивительные фигуры, выточенные временем, ветром и морским туманом.      

Эти фантастические скалы высотой до трехсот метров, тонкие,   круглые, узловатые, крючковатые, бесформенные или самой неожиданной причудливой   формы, напоминали деревья, растения, статуи, животных, людей, монахов в рясе,   рогатых дьяволов, гигантских птиц, целое племя чудовищ, страшный зверинец,   превращенный в камень прихотью какого то сумасбродного бога.      

Жанна не могла говорить, сердце у нее замирало, она схватила   руку Жюльена, стиснула ее в страстной потребности любви перед такой красотой   мира.      

Но вот, выбравшись из этого хаоса, они обнаружили новый   залив, опоясанный кровавой стеной красного гранита. И синее море отражало   багровые утесы.      

Жанна пролепетала «Боже мой» Жюльен!»— она не находила   других слов, у нее перехватило горло от умиленного восторга, из глаз покатились   слезы. Он посмотрел на нее в изумлении и спросил.      

— Что с тобой, кошечка?      

Она вытерла щеки, улыбнулась и ответила дрожащим голосом:      

— Ничего… Это так… должно быть, нервное… сама не знаю…   Меня это поразило. Я так счастлива, что любой пустяк волнует мне душу.      

Ему была непонятна эта женская нервозность, взволнованность   чувствительной натуры, которую всякая малость доводит до безумия, восторг   потрясает, точно катастрофа, неуловимое впечатление повергает в трепет, сводит   с ума от радости или отчаяния.      

Ее слезы казались ему смешными, он весь был поглощен   трудностями пути.      

— Лучше бы ты повнимательнее следила за лошадью, —   сказал он.      

Они спустились к самому заливу почти непроходимой тропой, а   потом свернули вправо, чтобы взять подъем мрачной долины Ота.      

Дорога не сулила ничего хорошего.      

— Не лучше ли взобраться пешком? — предложил   Жюльен.      

Жанна охотно согласилась, радуясь возможности пройтись и   побыть с ним наедине после недавнего потрясения.      

Проводник отправился вперед с мулом и лошадьми, а они стали   подниматься неторопливым шагом.      

Гора, расколотая от вершины до основания, расступается.   Тропинка углубляется в эту расселину. Она идет низом между двумя гигантскими   скалами, а по самому дну ущелья мчится полноводный поток.      

Воздух тут ледяной, гранит кажется черным, а клочок неба   вверху удивляет, ошеломляет своей голубизной.      

Внезапный шум испугал Жанну. Она подняла глаза — огромная   птица вылетела из какой-то расселины: это был орел. Распростертые крылья его   как будто касались обеих стен ущелья, он взмыл вверх и исчез в лазури.      

Дальше трещина в горе раздваивается; тропинка круто   извивается между двумя пропастями. Жанна легко и беззаботно бежала вперед, так   что камешки сыпались у нее из-под ног, и бесстрашно наклонялась над обрывами.   Муж шагал за ней, запыхавшись, глядя в землю из страха дурноты.      

Неожиданно на них хлынул поток солнечного света; они словно   выбрались из ада. Им хотелось пить, влажный след посреди нагромождения камней   привел их к маленькому ручейку, отведенному козьими пастухами в выдолбленную   колоду. Вся земля кругом была устлана мхом. Жанна встала на колени, чтобы   напиться; Жюльен последовал ее примеру.      

Она никак не могла оторваться от холодной струи; тогда он   обнял ее за талию и попытался занять ее место у края деревянного желобка. Она   противилась, губы их встречались, сталкивались, отстранялись. В перипетиях   борьбы то один, то другой хватал узкий конец стока и, чтобы не выпустить,   стискивал его зубами. А струйка холодной воды, переходя от одного к другому,   дробилась, сливалась, обрызгивала лица, шеи, одежду, руки. Капельки, подобно   жемчужинам, блестели у них в волосах. И вместе с водой текли поцелуи.      

Вдруг Жанну осенила любовная фантазия. Она наполнила рот   прозрачной влагой и, раздув щеки, как мехи, показала Жюльену, что хочет напоить   его из уст в уста.      

С улыбкой он откинул голову, раскрыл объятия и, не   отрываясь, стал пить из этого живого родника, вливавшего в него жгучее желание.      

Жанна прижималась к нему с непривычной нежностью; сердце ее   трепетало, грудь вздымалась, глаза затуманились, увлажнились. Она прошептала   чуть слышно:» Люблю тебя… Жюльен «, — притянула его к себе и опрокинулась   навзничь, закрыв руками вспыхнувшее от стыда лицо.      

Он упал на нее, порывисто схватил ее в объятия. Она   задыхалась в страстном ожидании и вдруг вскрикнула, пораженная, как громом, тем   ощущением, которого жаждала.      

Долго добирались они до верхней точки подъема, так была   истомлена и взволнована Жанна, и только к вечеру попали в Эвизу, к родственнику   их проводника, Паоли Палабретти.      

Это был рослый, чуть сутулый мужчина, хмурый на вид, как   часто бывают чахоточные. Он проводил их в отведенную им комнату — унылую   комнату с голыми каменными стенами, но роскошную для этого края, не знающего   прикрас; не успел он выразить на своем корсиканском наречии — смеси   французского с итальянским, — какая для него радость оказать им   гостеприимство, как его прервал звонкий голос, и в комнату вбежала маленькая   женщина, брюнетка с большими черными глазами, с жгучим румянцем и тонким   станом. С неизменной улыбкой, обнажающей зубы, она расцеловала Жанну,   встряхнула руку Жюльену, все время твердя:      

— Здравствуйте, сударыня, здравствуйте, сударь! Как   поживаете?      

Она помогла снять шляпы, шали, прибрала все одной рукой,   потому что другая была у нее на перевязи. Затем выпроводила всех, заявив мужу:      

— Пойди погуляй с ними до обеда.      

Палабретти тотчас повиновался и отправился показывать Жанне   и Жюльену деревню. Он шел между ними, еле шевеля ногами и языком, беспрестанно   кашлял, приговаривая после каждого приступа:      

— В долине-то свежо, вот грудь у меня и простыла.      

Он вывел их на запущенную тропинку. Внезапно он остановился   под огромным каштаном и заговорил тягучим голосом:      

— На этом самом месте моего двоюродного брата, Жана   Ринальди, убил Матье Лори. Глядите, я стоял вот здесь, возле Жана, а Матье как   вынырнет вдруг шагах в десяти от нас да как закричит:» Жан, не смей ходить в   Альбертаче! Говорю тебе, Жан, не смей, а не то, верь моему слову, я тебя убью!»      

Я схватил Жана за руку:» Не ходи, Жан, он и впрямь тебя   убьет «.      

А они оба одну девушку, Полину Синакупи, обхаживали.      

Ну, а Жан и закричи в ответ:» Нет, пойду. И не тебе, Матье,   помешать мне в этом «.      

Тут, не успел я схватиться за ружье, как Матье прицелился и   выстрелил.      

Жан подпрыгнул, поверьте, сударь, не меньше, чем на два   фута, совсем как ребенок прыгает через веревочку, и со всего маху рухнул на   меня, так что ружье мое отлетело вон до того большого каштана. Рот у Жана был   открыт, только он не вымолвил ни слова, он уже кончился.      

Молодая чета в растерянности смотрела на невозмутимого свидетеля   такого преступления. Жанна спросила:      

— А что ж убийца?      

Паоли Палабретти долго кашлял, прежде чем ответить.      

— Удрал в горы. А на другой год его убил мой брат.   Знаете моего брата, Филиппа Палабретти, бандита?      

Жанна вздрогнула:      

— У вас брат — бандит?      

Глаза благодушного корсиканца сверкнули гордостью.      

— Да, сударыня, еще какой знаменитый! Шестерых   Жандармов укокошил. Он погиб вместе с Николо Морали, когда их окружили в Ниоло.   Шесть дней они держались и уж совсем пропадали с голоду.      

И тем же философским тоном, каким говорил:» В долине-то   свежо «, — он добавил:      

— Обычаи в нашей стране такие.      

После этого они возвратились обедать, и маленькая корсиканка   обошлась с ними так, словно знала их двадцать лет.      

Но Жанну неотступно мучила тревога. Ощутит ли она вновь в   объятиях Жюльена ту незнакомую раньше, бурную вспышку страсти, которую испытала   на мху у родника?      

Когда они остались одни в спальне, она боялась, что снова   будет бесчувственной под его ласками. Но вскоре убедилась, что страх ее   напрасен, и это была ее первая ночь любви.      

Наутро, когда настало время уезжать, ей не хотелось   расставаться с этим убогим домиком, где, казалось, началась для нее новая,   счастливая пора.      

Она зазвала к себе в комнату маленькую хозяйку и стала с   горячностью настаивать, чтобы та позволила послать ей из Парижа какой-нибудь   пустячок, не в виде платы, а на память, придавая этому подарку некое суеверное   значение.      

Молодая корсиканка долго отказывалась. Наконец согласилась.      

— Так и быть, — сказала она, — пришлите мне   пистолет, только совсем маленький.      

Жанна глаза раскрыла от удивления. А хозяйка пояснила   шепотом, на ушко, как поверяют сладостную, заветную тайну:      

— Мне деверя убить надо.      

Улыбаясь, она торопливо размотала перевязки на своей   бездействующей руке и показала на ее белоснежной округлости сквозную кинжальную   рану, успевшую почти зарубцеваться.      

— Не будь я одной с ним силы, — сказала   она, — он бы меня убил. Муж-тот не ревнует, он меня знает, и потом он ведь   больной; это ему кровь-то и остужает. Я, сударыня, и в самом деле женщина   честная; ну, а деверь всяким россказням верит и ревнует за мужа. Он, конечно,   набросится на меня опять. Вот тут у меня и будет пистолетик, тогда уж мне   нечего бояться, я за себя постою.      

Жанна обещала прислать оружие, нежно расцеловала новую   приятельницу и отправилась в дальнейший путь.      

Конец путешествия был для нее каким-то сном непрерывных   объятий, пьянящих ласк. Она ничего не видела — ни пейзажей, ни людей, ни   городов, где останавливалась. Она смотрела только на Жюльена.      

И тут началась милая ребячливая близость, с любовными   дурачествами, глупыми и прелестными словечками, с ласкательными прозвищами для   всех изгибов, извилин и складок ее и его тела, какие облюбовали их губы.      

Жанна спала обычно на правом боку, и левая грудь часто   выглядывала наружу при пробуждении. Жюльен это подметил и окрестил ее:» гуляка   «, а вторую:» лакомка «, потому что розовый бутон ее соска был как-то особенно   чувствителен к поцелуям.      

Глубокая ложбинка между обеими получила прозвище» маменькина   аллея «, потому что он постоянно прогуливался по ней; а другая, более потаенная   ложбинка именовалась» путь в Дамаск»— в память долины Ота.      

По приезде в Бастию надо было расплатиться с проводником.   Жюльен пошарил в карманах. Не найдя подходящей монеты, он обратился к Жанне:      

— Раз ты совсем не пользуешься деньгами твоей матери,   лучше отдай их мне. У меня они будут сохраннее, а мне не придется менять   банковые билеты.      

Она протянула ему кошелек.      

Они переправились в Ливорно, побывали во Флоренции, в Генуе,   объехали всю итальянскую Ривьеру.      

В одно ветреное утро они снова очутились в Марселе.      

Два месяца прошло с их отъезда из Тополей. Было пятнадцатое   октября.      

Жанна загрустила от холодного мистраля, который дул оттуда,   из далекой Нормандии. Жюльен с некоторых пор переменился, казался усталым,   равнодушным; и ей было страшно, она сама не понимала чего.      

Она отсрочила возвращение еще на четыре дня, ей все не   хотелось расставаться с этими благодатными, солнечными краями. Ей казалось,   будто она исчерпала свою долю счастья.      

Наконец они уехали. Им надо было сделать в Париже множество   покупок для окончательного устройства в Тополях, и Жанна заранее предвкушала,   сколько всяких чудес навезет она на деньги, подаренные маменькой; но первое, о   чем она подумала, был пистолет, обещанный молодой корсиканке из Эвизы.      

На следующий день после приезда она обратилась к Жюльену:      

— Дорогой мой, верни мне, пожалуйста, мамины деньги, я   собираюсь делать покупки.      

Он повернулся к ней с недовольным видом:      

— Сколько тебе нужно?      

Она удивилась и пролепетала;      

— Ну… сколько хочешь.      

Он решил:      

— Вот тебе сто франков; только смотри не трать зря.      

Она не знала, что сказать, совсем растерявшись и смутившись.      

Наконец она робко заметила:      

— Но… ведь… я тебе дала деньги на…      

Он оборвал ее:      

— Совершенно верно. Не все ли равно, будут ли они у   тебя или у меня, раз у нас теперь общий карман. Да я и не отказываю, ведь я же   даю тебе сто франков.      

Не сказав ни слова, она взяла пять золотых, но больше   попросить не посмела и купила только пистолет.      

Неделю спустя они отправились домой, в Тополя.      

 VI      

       

У белой ограды с кирпичными столбами собрались в ожидании   родные и прислуга. Почтовая карета остановилась, и начались нескончаемые   объятия. Маменька плакала; растроганная Жанна утирала слезы; отец нервно шагал   взад и вперед.      

Пока выгружали багаж, в гостиной, у камина, шли рассказы о   путешествии. Слова в изобилии текли с уст Жанны; за полчаса было описано все,   решительно все, кроме каких-нибудь мелочей, упущенных в спешке повествования.      

Затем Жанна пошла раскладывать чемоданы. Ей помогала Розали,   тоже взволнованная. Когда с этим было покончено, когда белье, платья, туалетные   принадлежности были водворены по местам, горничная оставила свою госпожу; и   Жанна села в кресло несколько утомленная.      

Она не знала, что ей делать дальше, мысленно искала, чем   занять ум, к чему приложить руки. Ей не хотелось спускаться в гостиную, где   дремала мать; она думала было пойти погулять, но пейзаж был такой унылый, что   стоило ей взглянуть в окно, как на сердце падала тоска.      

И тогда она вдруг поняла, что у нее нет и никогда больше не   будет никакого дела. Вся юность ее в монастыре была поглощена будущим, занята   мечтаниями. Волнующие надежды заполняли в ту пору все ее время, и ей незаметно   было, как оно текло. Затем, не успела она покинуть благочестивые стены, где   расцветали ее грезы, как ожидание любви сбылось для нее. Тот, кого она ждала,   кого встретила, полюбила, за кого вышла замуж, — и все это в течение   нескольких недель, сгоряча, — этот человек унес ее в своих объятиях, так   что она даже не успела опомниться.      

Но вот сладостная действительность первых дней превращалась   в действительность будничную, которая закрывала двери для туманных чаяний,   увлекательных волнений перед неизвестным. Да, ждать уже было нечего.      

А значит, и делать нечего — и сегодня, и завтра, и всегда   Она все это ощутила по какой-то смутной разочарованности, по оскудению грез.      

Она встала и прижалась лбом к холодному оконному стеклу.   Некоторое время она смотрела на небо, по которому ползли темные облака, потом   решилась выйти из дому.      

Неужели это тот же сад, та же трава, те же деревья, что были   в мае? Куда девалась солнечная радость листвы, изумрудная поэзия лужайки с   огоньками одуванчиков, кровавыми пятнами маков, звездочками маргариток и   трепещущими, как на невидимых нитях, фантастическими желтыми бабочками? И не   было уже пьянящего воздуха, насыщенного жизнью, ароматами, плодоносной пыльцой.      

Размытые постоянными осенними ливнями, устланные плотным   ковром опавших листьев, аллеи тянулись под продрогшими, почти оголенными   тополями. Тощие ветки встряхивали на ветру последние остатки листвы, еще не   развеянной в пространстве. И весь день, без перерыва, точно неуемный, до слез   тоскливый дождь, срывались, кружили, летали и падали эти последние, совсем уже   желтые, похожие на крупные золотые монеты листья.      

Жанна дошла до рощи. В ней было уныло, как в комнате   больного Зеленые заросли, разделявшие уютные извилистые дорожки, осыпались.   Сплетенные между собой кусты, точно кружево из ажурного дерева, терлись друг о   друга голыми ветками, и как тяжкий вздох умирающего был шелест палой листвы,   которую ветер шевелил, подгонял, наметал в кучи. Крошечные пичужки с зябким   писком прыгали тут и там в поисках приюта.      

Однако плотная стена вязов, выставленных заслоном против   морских ветров, сохранила липе и платану их летний убор, и они стояли — одна   словно в алом бархате, другой в оранжевом атласе, окрашенные первыми   заморозками согласно свойству растительных соков каждого.      

Жанна медленно бродила взад и вперед по маменькиной аллее   мимо фермы Куяров. Что-то угнетало ее, словно предчувствие долгих дней тоски в   предстоящей однообразной жизни.      

Затем она уселась на откосе, где Жюльен впервые заговорил с   ней о любви; она сидела, как в забытьи, почти без мыслей и чувствовала глубокую   усталость; ей хотелось лечь, уснуть, уйти от печали этого дня      

Вдруг она увидела чайку, которую гнал по небу порыв ветра, и   ей вспомнился орел, летавший там, в Корсике, в мрачной долине Ота. Сердце ее   защемило, как щемит от воспоминания о чем-то прекрасном и ушедшем; и перед ней   сразу же встал чудесный остров с его дикими благоуханиями, с его солнцем, под   которым зреют апельсины и лимоны, его горы с розовыми вер шинами, голубые бухты   и ущелья, где бурлят потоки      

И тогда осенняя, сырая, суровая природа вокруг нее, скорбный   листопад и серая пелена туч, уносимых ветром, погрузили ее в такую бездну   тоски, что она поспешила вернуться домой, боясь разрыдаться.      

Маменька дремала, разомлев у камина; она привыкла к   однообразному течению дней и не замечала его уныния. Отец и Жюльен пошли   погулять и поговорить о делах. Надвинулась ночь и заволокла угрюмым сумраком большую   комнату, которую освещали лишь мгновенные вспышки огня в камине.      

За окнами в последнем свете дня еще видна была хмурая   картина поздней осени и серенькое, тоже словно все в слякоти, небо.      

Вскоре возвратились барон с Жюльеном; войдя в темную   гостиную, барон тотчас позвонил и крикнул:      

— Скорей, скорей несите лампы, а то здесь такая тоска!      

Он уселся перед камином. Его отсыревшие сапоги дымились у   огня, с подошв сыпалась высохшая грязь, а он весело потирал руки.      

— Кажется, начинаются холода, — заметил он, —   к северу небо посветлело, а сегодня новолуние; этой ночью крепко подморозит.      

Затем он повернулся к дочери:      

— Ну как, дочурка, довольна, что вернулась на родину, к   себе домой, к своим старикам?      

Этот простой вопрос до глубины души потряс Жанну. Глаза ее   наполнились слезами. Она бросилась на шею отцу и принялась лихорадочно целовать   его, словно просила прощения, потому что, как ни старалась она быть веселой, ей   было смертельно грустно. Она вспомнила, сколько радости ждала от свидания с   родителями, и ее удивляло собственное равнодушие, убивавшее всякую теплоту;   когда в разлуке много думаешь о любимых людях, но отвыкаешь ежечасно видеть их,   то при встрече ощущаешь некоторую отчужденность до тех пор, пока не скрепятся   вновь узы совместной жизни.      

Обед тянулся долго; никто не разговаривал. Жюльен, казалось,   забыл про жену.      

Потом, в гостиной, она задремала у огня, напротив маменьки,   которая спала крепким сном; когда же ее разбудили голоса о чем-то споривших   между собой мужчин, она постаралась встряхнуться, задавая себе вопрос, неужели   и ее затянет унылое болото ничем не возмущаемых привычек.      

Пламя в камине, вялое и красноватое днем, теперь оживилось,   разгорелось. Неровными, яркими вспышками оно освещало выцветшую обивку кресел с   лисицей и журавлем, с цаплей-печальницей, со стрекозой и муравьем.      

Подошел барон и, улыбаясь, протянул руку к пылающим   головням.      

— Ого! Хорошо горит нынче вечером. А на дворе   подмораживает, дети мои, подмораживает.      

Потом, положив руку на плечо Жанны, он указал на огонь:      

— Видишь, дочурка, самое главное на свете — очаг и своя   семья вокруг очага. Лучше этого ничего нет. Но, по-моему, пора спать. Вы,   должно быть, очень устали, детки?      

Когда Жанна поднялась к себе в спальню, она задумалась над   тем, как различно может быть возвращение в одно и то же, казалось бы, любимое   место. Почему она так подавлена, почему и дом, и родной край, и все, что было   дорого, теперь надрывает ей душу?      

Вдруг взгляд ее упал на часы. Пчелка по-прежнему так же   быстро и размеренно порхала слева направо и справа налево над позолоченными   цветами. И тут Жанну пронизал порыв внезапной нежности, глубочайшего умиления   перед этим маленьким механизмом, который выпевал ей время и бился, как живое   сердце.      

Она была несравненно меньше растрогана, когда обнимала отца   и мать. У сердца есть загадки, не доступные разуму.      

Впервые после замужества она была одна в постели, так как   Жюльен, под предлогом усталости, устроился в другой комнате. Впрочем, они   заранее решили, что у каждого будет отдельная спальня.      

Она долго не могла уснуть, ей было странно не чувствовать   рядом другого тела и непривычно спать в одиночестве; ее тревожил злобный   северный ветер, который бушевал на крыше.      

Утром она проснулась от яркого света, окрасившего багрянцем   ее кровать; а в окнах, запушенных инеем, было так красно, словно весь небосвод   горел огнем.      

Закутавшись в широкий пеньюар, Жанна подбежала к окну и   распахнула его.      

Ледяной ветер, свежий и пронзительный, ворвался в комнату,   хлестнул ей в лицо колючим холодом, от которого заслезились глаза; а посреди   зардевшегося неба солнце, огромное, пылающее, раздутое, как физиономия пьяницы,   поднималось из-за деревьев.      

Заиндевевшая, ставшая твердой и сухой, земля звенела под   ногами работников фермы За одну ночь все ветви тополей, еще покрытые листьями,   оголились, а вдалеке за ландой виднелась широкая зеленоватая полоса океана, вся   в белых прожилках.      

Платан и липа на глазах теряли свой убор. При каждом порыве   ледяного ветра целый вихрь опавших от внезапного заморозка листьев взлетал   вместе со шквалом, как стая птиц. Жанна оделась, вышла и, чтобы заняться   чем-нибудь, решила навестить фермеров.      

Мартены встретили ее с распростертыми объятиями, а хозяйка   расцеловала ее в обе щеки; потом ее заставили выпить рюмку наливки, настоянной   на вишневых косточках. Она отправилась на вторую ферму. Куяры тоже встретили ее   с распростертыми объятиями; хозяйка чмокнула ее в одно и в другое ушко, и тут   пришлось отведать черносмородиновой наливки. После этого она вернулась   завтракать.      

И день прошел, как вчерашний, только он был морозный, а не   сырой. И остальные дни недели оказались похожи на первые два; и все недели   месяца оказались похожи на первую.      

Однако мало-помалу тоска по дальним краям улеглась в ней.   Привычка покрывала ее жизнь налетом покорности, подобно тому как некоторые воды   отлагают на предметах слой извести. И в душе ее проснулось внимание к ничтожным   мелочам повседневного быта, ожил интерес к немудреным будничным занятиям. В ней   развивалась своего рода созерцательная меланхолия, неосознанная   разочарованность в жизни. Что же было ей нужной Чего она хотела? Она и сама не   знала. У нее не было ни малейшего тяготения к светской суете, ни малейшей жажды   удовольствий и даже не было стремления к доступным для нее радостям. Да и к   каким, впрочем? Подобно старым креслам в гостиной, поблекшим от времени, все   понемногу бледнело в ее глазах. все стиралось, приобретало тусклый, сумрачный   оттенок.      

Отношения ее с Жюльеном совершенно изменились. Он стал   совсем другим после возвращения из свадебного путешествия, точно актер, который   сыграл свою роль и принял обычный вид. Он почти не обращал на нее внимания,   почти не разговаривал с ней; любви как не бывало; редкую ночь он проводил в ее   спальне.      

Он взял на себя управление имуществом и хозяйством, проверял   арендные сроки, донимал крестьян, урезывал расходы; сам он приобрел замашки   полупомещика, полуфермера и утратил все изящество, весь лоск времен   жениховства.      

Он отыскал среди своего холостяцкого гардероба потертый   охотничий бархатный костюм, весь в пятнах, и носил его не снимая; с   небрежностью человека, которому незачем больше нравиться, он перестал бриться,   и длинная борода невообразимо уродовала его. Руки он тоже перестал холить, а   после каждой еды выпивал четыре-пять рюмок коньяку.      

Когда Жанна сделала попытку нежно попенять ему, он так резко   оборвал ее: «Оставь меня в покое, слышишь?»— что она уже не решалась давать ему   советы.      

Неожиданно для себя самой она легко примирилась с этими   переменами. Он просто стал для нее чужим человеком, чье сердце и душа непонятны   ей. Она часто задумывалась над тем, как могло случиться, что они встретились,   влюбились, поженились в порыве увлечения, а потом вдруг оказались совершенно   чужды друг другу, как будто никогда и не спали бок о бок      

И почему она почти не страдала от его равнодушия? Значит,   так полагается в жизни? Или они ошиблись? Неужели будущее ничего больше не   сулит ей?      

Быть может, она страдала бы сильней, если бы Жюльен был   по-прежнему красивым, холеным, щеголеватым, обольстительным.      

Решено было, что после Нового года молодожены останутся   одни, а отец и маменька поедут пожить несколько месяцев в своем руанском доме   Новобрачные всю зиму пробудут в Тополях, чтобы окончательно обосноваться,   освоиться и привыкнуть к этому уголку, где им предстоит провести всю жизнь.   Кстати, Жюльен собирался представить жену соседям, семействам Бризвиль, Кутелье   и Фурвиль.      

Но молодые еще не могли делать визиты, потому что никак не   удавалось добыть живописца, который изменил бы герб на карете.      

Дело в том, что барон уступил зятю старый фамильный экипаж,   и Жюльен ни за какие блага не соглашался появиться в соседних поместьях, пока   герб рода де Ламар не будет соединен с гербом Ле Пертюи де Во.      

Но во всей местности имелся только один мастер по части   геральдических украшений — живописец из Больбека, по фамилии Батайль, которого   наперебой приглашали во все нормандские замки для изображения на дверцах   экипажей драгоценных для хозяев эмблем.      

Наконец в одно декабрьское утро, когда господа кончали   завтракать, какой-то человек отворил калитку и направился прямо к дому. За   спиной у него виднелся ящик. Это и был Батайль.      

Его ввели в столовую и подали завтрак, как барину, потому   что его ремесло, постоянное общение со всей местной аристократией, знание   геральдики, ее специальной терминологии и всех атрибутов сделали из него нечто   вроде живого гербовника, и дворяне пожимали ему Руку.      

Немедленно были принесены карандаши и бумага, и, пока   Батайль завтракал, барон и Жюльен делали наброски своих гербов, разделенных на   четыре поля. Баронесса, всполошившись, как всегда, когда затрагивали эту тему,   подавала советы; и даже Жанна приняла участие в обсуждении, заинтересовавшись   им под влиянием какого-то безотчетного чувства.      

Батайль закусывал и в то же время высказывал свое мнение, а   иногда брал карандаш, набрасывал эскиз, приводил примеры, описывал помещичьи   выезды всей округи и самым присутствием своим, речами, даже голосом сообщал   окружающему дух аристократизма.      

Это был низенький человечек, седой, коротко остриженный,   руки у него были выпачканы красками, и весь он пропах скипидаром. Ходили слухи,   что в прошлом за ним числилось грязное дельце об оскорблении нравственности; но   единодушное уважение всех титулованных семейств смыло с него это пятно.      

Когда он допил кофе, его провели в каретный сарай; с кареты   был снят клеенчатый чехол. Осмотрев ее, Батайль с апломбом высказался   относительно размеров герба и после нового обмена мнениями приступил к делу.      

Несмотря на холод, баронесса велела принести себе кресло,   так как желала наблюдать за работой; вскоре она потребовала грелку, потому что   у нее закоченели ноги; после этого они принялась мирно беседовать с живописцем,   расспрашивала его о брачных союзах, еще не известных ей, о недавних смертях и   рождениях, пополняя этими сведениями родословные, которые хранила в памяти.      

Жюльен сидел возле тещи, верхом на стуле. Он курил трубку,   сплевывая наземь, прислушивался к разговору и следил за тем, как расписывали   красками его дворянство.      

Вскоре и дядя Симон, отправлявшийся в огород с лопатой на   плече, остановился посмотреть на работу живописца; а так как весть о прибытии   Батайля достигла обеих ферм, то не замедлили явиться и обе фермерши. Стоя возле   баронессы, они восторгались и твердили:      

— Вот ловкач-то, какие штуки разделывает!      

Закончены были гербы на обеих дверцах только на другой день   к одиннадцати часам. Тотчас же все оказались в сборе; карету выкатили во двор,   чтобы лучше было видно.      

Работа была безупречна. Батайля хвалили хором, а он взвалил   себе на спину ящик и удалился. Барон, его жена, Жанна и Жюльен в один голос   решили, что живописец весьма способный малый и при благоприятных   обстоятельствах из него, без сомнения, вышел бы настоящий художник.      

В целях экономии Жюльен осуществил ряд реформ, а они, в свою   очередь, потребовали новых изменений.      

Старик кучер был сделан садовником, так как виконт решил   править сам, а выездных лошадей продал, чтобы не тратиться на корм.      

Но кому-то надо было держать лошадей, когда господа выйдут   из экипажа, и потому он произвел в выездные лакеи подпаска Мариуса.      

Наконец, чтобы иметь лошадей, он ввел в арендный договор   Куяров и Мартенов особую статью, согласно которой оба фермера обязаны были   давать по лошади один раз в месяц в указанный им день, за что они освобождались   от поставки птицы. И вот однажды Куяры привели большую рыжую клячу, а Мартены —   белую лохматую лошаденку, обеих запрягли вместе, и Мариус, утонувший в старой   ливрее дяди Симона, подкатил с этим выездом к господскому крыльцу.      

Жюльен почистился, приосанился и отчасти вернул себе прежнюю   щеголеватость; но все же длинная борода придавала ему вульгарный вид.      

Он осмотрел лошадей, карету, мальчишку-лакея и счел их удовлетворительными,   так как для него важен был только новый герб.      

Баронесса вышла из своей спальни под руку с мужем, с трудом   взобралась в экипаж и уселась, опершись на подушки. Появилась и Жанна. Сперва   она посмеялась несуразной паре лошадей; по ее словам, белая была внучкой рыжей;   но затем она увидела Мариуса, у которого все лицо ушло под шляпу с кокардой и   только нос задерживал ее, руки исчезли в недрах рукавов, ноги скрывались в   фалдах ливреи, как в юбке, а снизу неожиданно выглядывали огромные башмаки; она   увидала, как он закидывает голову, чтобы смотреть, как он поднимает ноги, чтобы   ступать, словно идет вброд через речку, как он тычется вслепую, исполняя   приказания, весь утонув, потерявшись в складках обширных одежд, — увидев   все это, она залилась неудержимым, нескончаемым смехом.      

Барон обернулся, оглядел растерянного мальчугана, сам   расхохотался вслед за Жанной и стал звать жену, с трудом выговаривая слова:      

— По… ос… мо… три на Ма-ма-ма-риуса: вот потеха!   Господи, вот потеха-то!      

Тут и баронесса выглянула в окно и, увидев Мариуса, так   затряслась от хохота, что вся карета запрыгала, словно на ухабах. Но Жюльен   спросил, побледнев:      

— Да чего вы так смеетесь? Вы, кажется» сошли с ума!      

Жанна изнемогала, задыхалась, не могла совладать с собой и,   наконец, опустилась на ступени подъезда; барон — вслед за нею, а доносившиеся   из кареты судорожное сопенье и непрерывное кудахтанье доказывали, что баронесса   совсем захлебывается от смеха. Вдруг затрепыхалась и ливрея Мариуса. Он,   по-видимому, сообразил, в чем тут дело, и тоже захохотал во всю мочь под   прикрытием своего цилиндра.      

Тут рассвирепевший Жюльен бросился на него и влепил ему   такую пощечину, что гигантская шляпа свалилась с головы мальчика и отлетела на   лужайку; после этого он повернулся к тестю и прохрипел, заикаясь от ярости:      

— Казалось бы, вам-то уж смеяться нечего. Ведь   докатились мы да этого, потому что вы растратили свое состояние и промотали   свое добро. Кто виноват, что вы разорены?      

Все веселье замерло и прекратилось в один миг. Никто не   проронил ни слова. Жанна была близка к слезам, она бесшумно примостилась возле   матери. Барон молча, растерянно сел напротив обеих женщин, а Жюльен   расположился на козлах, после того как втащил туда всхлипывающего мальчугана, у   которого вспухла щека.      

Путь был печален и казался долгим. В карете молчали. Все   трое были подавлены и смущены и не хотели признаться друг другу в том, что   тревожило их сердца. Они чувствовали? что не могли бы говорить о постороннем,   настолько они были поглощены одной мучительной мыслью, и потому предпочитали   уныло молчать, лишь бы не касаться этой тягостной темы.      

Лошади неровной рысцой везли карету, минуя дворы ферм.   Иногда она вспугивала черных кур, которые удирали во всю прыть и ныряли под   изгородь, иногда за нею с яростным лаем гналась овчарка, а потом поворачивала   домой, но все еще оглядывалась, ощетинившись, и лаяла вслед экипажу.      

Иногда навстречу попадался длинноногий парень в измазанных   грязью деревянных башмаках. Он лениво шагал, засунув руки в карманы синей   блузы, раздутой на спине ветром, сторонился, чтобы пропустить карету, и   неуклюже стягивал картуз, обнажая голову с плоскими косицами слипшихся волос.      

А в промежутках между фермами снова тянулась равнина с   другими фермами, разбросанными вдали.      

Наконец экипаж въехал в широкую еловую аллею, идущую от   самой дороги. На глубоких, наполненных грязью рытвинах карета накренялась, и   маменька вскрикивала. В конце аллеи виднелись белые запертые ворота; Мариус   побежал отворять их, и, обогнув по закругленной дороге огромную лужайку, карета   подъехала к большому высокому и хмурому зданию с закрытыми ставнями.      

Неожиданно распахнулась средняя дверь, и старый, немощный   слуга в полосатой, красной с черным, фуфайке, наполовину закрытой широким   фартуком, мелкими шажками, бочком спустился с крыльца. Он спросил фамилию   гостей, провел их в большую залу и с трудом поднял всегда спущенные жалюзи.      

Мебель была в чехлах, часы и канделябры обернуты белой   кисеей, а затхлый, застоявшийся, холодный и сырой воздух, казалось, пропитывал   грустью легкие, сердце и все поры.      

Гости уселись и стали ждать. Шаги в коридоре, над головой,   свидетельствовали о непривычной суете. Застигнутые врасплох хозяева спешно   одевались. Ждать пришлось долго. Несколько раз слышался колокольчик. Кто-то   шнырял по лестнице вверх и вниз.      

Баронесса продрогла от пронизывающего холода и все время   чихала. Жюльен шагал взад и вперед. Жанна уныло сидела возле матери. А барон   стоял, потупив голову и прислонясь к каминной доске.      

Наконец одна из высоких дверей распахнулась, и показались   виконт и виконтесса де Бризвиль. Оба они были низенькие, сухонькие, вертлявые,   неопределенного возраста, церемонные и неловкие. Жена, в шелковом с разводами   платье и маленьком старушечьем чепчике с бантами, говорила быстро, визгливым   голосом.      

Муж, затянутый в парадный сюртук, отвешивал поклоны, сгибая   колени. И нос его, и глаза, и выступающие зубы, и словно навощенные волосы, и   праздничный наряд — все блестело, как блестят предметы, которые очень берегут.      

После первых приветствий и добрососедских любезностей никто   не знал, что сказать дальше. Тогда еще раз без всякой надобности обе стороны   выразили удовольствие и надежду на продолжение столь приятного знакомства.   Истая находка такие встречи, когда круглый год живешь в деревне.      

А от ледяного воздуха в этой зале стыли кости, хрипли   голоса. Теперь баронесса и чихала и кашляла. Барон поспешил подать сигнал к   отъезду. Бризвили запротестовали: «Что вы? Так скоро? Посидите еще». Но Жанна   уже встала, хотя Жюльен, находивший визит слишком коротким, делал ей знаки.      

Хозяева хотели позвонить слуге и приказать, чтобы подали   карету, но звонок не действовал. Хозяин побежал сам и вернулся с сообщением,   что лошадей поставили на конюшню.      

Пришлось ждать. Каждый придумывал, что бы еще сказать.   Поговорили о дождливой погоде. Жанна, невольно содрогаясь от тоски, спросила,   что же делают хозяева целый год вдвоем, одни. Но Бризвилей удивил такой вопрос;   они были постоянно заняты, вели обширную переписку со своей знатной родней,   рассеянной по всей Франции, проводили дни в самых мелочных занятиях, держались   друг с другом церемонно, как с чужими, и торжественно беседовали о ничтожнейших   делах.      

И под высоким почерневшим потолком большой, нежилой,   закутанной в чехлы залы оба, муж и жена, такие щупленькие, чистенькие, учтивые,   казались Жанне мумиями аристократизма.      

Наконец карета, влекомая двумя непарными одрами, проехала   под окнами. Но теперь исчез Мариус. Считая себя свободным до вечера, он,   вероятно, Пошел прогуляться по окрестностям.      

Разъяренный Жюльен попросил, чтобы мальчика отправили   пешком, и после многократных взаимных приветствий гости поехали домой в Тополя.      

Едва очутившись в карете, Жанна и отец, несмотря на гнетущее   воспоминание о грубости Жюльена, снова начали смеяться и передразнивать манеры   и выражения Бризвилей. Барон подражал мужу, Жанна изображала жену, но баронесса,   задетая в своих дворянских традициях, заметила:      

— Вы напрасно смеетесь над ними, это весьма почтенные   люди, и, кроме того, Бризвиль одна из самых родовитых фамилий.      

Оба умолкли, чтобы не раздражать маменьку, но время от   времени не могли удержаться, переглядывались и принимались за прежнее. Барон   церемонно кланялся и изрекал важным тоном:      

— В вашем поместье Тополя, должно быть, весьма холодно,   сударыня, при постоянном ветре с моря?      

Жанна напускала на себя чопорный вид и отвечала, жеманясь и   вертя головой, как утка в воде:      

— Что вы, сударь, у меня очень много дела круглый год.   Затем у нас столько родни и такая обширная переписка с ней. А господин де   Бризвиль все возлагает на меня. Сам он занимается научными изысканиями с   аббатом Пеллем. Они совместно пишут историю церкви в Нормандии.      

Баронесса улыбалась благодушно и досадливо, повторяя при   этом:      

— Нехорошо насмехаться над людьми нашего круга.      

Но вдруг карета остановилась. Жюльен кричал и звал кого то,   обернувшись назад .Жанна и барон высунулись в окошко и увидели странное   существо, которое как будто катилось по направлению к ним. Это Марине со всех   ног догонял карету, путаясь в развевающихся фалдах ливреи, ничего не видя под   цилиндром, который все время съезжал ему на глаза, размахивая руками, как крыльями   мельницы, без оглядки шлепая по всем лужам и спотыкаясь обо все камни, какие   только попадались на дороге, подскакивая, подпрыгивая, по уши в грязи.      

Не успел он добежать, как Жюльен нагнулся, ухватил его за   ворот, притянул к себе и, бросив вожжи, принялся колотить кулаками по шляпе,   как по барабану, и нахлобучил ее до самых плеч мальчика Мальчуган ревел под   шляпой, пытался вырваться, спрыгнуть с козел, но хозяин держал его одной рукой,   а другой продолжал бить      

Жанна в ужасе вскрикнула:      

— Папа! Папа!      

Баронесса, вне себя от возмущения, сжала руку мужа.      

— Остановите, остановите же его, Жак!      

Барон стремительно опустил переднее стекло, схватил зятя за   рукав и крикнул ему прерывающимся от гнева голосом:      

— Перестанете вы бить ребенка?      

Жюльен в изумлении обернулся.      

— Да разве вы не видели, во что он превратил ливрею?      

Но барон просунул голову между ними обоими и произнес      

— Велика важность! Нельзя быть таким зверем.      

Жюльен вспылил:      

— Пожалуйста, оставьте меня в покое, это вас не   касается      

И он опять занес руку, но тесть поймал ее на лету и опустил   с такой силой, что она стукнулась о козлы, при этом он закричал так гневно:   «Если вы не перестанете, я выйду и усмирю вас!»— что виконт сразу притих, не   ответил ни слова, пожал плечами и хлестнул лошадей, которые тронули крупной   рысью.      

Обе женщины сидели не шевелясь, мертвенно-бледные, и только   явственно слышались тяжелые удары сердца баронессы.      

За обедом Жюльен держал себя как ни в чем не бывало, даже   любезнее обычного Жанна, отец, мадам Аделаида в своем» несокрушимом доброжелательстве   не помнили зла и теперь радовались его приветливости, охотно поддавались   веселью с тем отрадным чувством, какое испытывают выздоравливающие, а когда   Жанна снова заговорила о Бризвилях, ее муж подхватил шутку, но тут же торопливо   добавил      

— А все-таки они настоящие аристократы      

Больше визитов не делали, всем было страшно затронуть   проблему Мариуса Решено было только разослать соседям карточки на Новый год, а   для посещений дождаться первых теплых дней весны.      

Наступило рождество В Тополях к обеду были приглашены кюре и   мэр с женой Их позвали также на Новый год Это были единственные развлечения в   однообразной веренице дней      

Отец и маменька должны были уехать девятого января. Жанна   просила их побыть еще, но Жюльен не поддержал ее, и барон, видя все возрастающую   холодность зятя, выписал из Руана почтовую карету.      

Накануне отъезда, когда все уже было уложено, а погода   стояла ясная и морозная, Жанна с отцом решили прогуляться в Ипор, где они не   были ни разу после ее возвращения с Корсики      

Они пересекли лес, по которому она в день свадьбы бродила   рука об руку с тем, чьей спутницей стала навсегда, лес, где она изведала первую   ласку, ощутила первый трепет, предвестие той чувственной любви, которую ей   суждено было познать лишь в дикой долине Ота, возле ручья, когда они утоляли   жажду и вместе с водой пили поцелуи      

Не стало больше ни листвы, ни буйных трав — ничего, кроме   шороха сучьев да того сухого шелеста, какой слышится зимой в оголенных рощах      

Они вошли в деревню Пустынные, безмолвные улицы все так же   были пропитаны запахом моря, водорослей и рыбы По-прежнему сушились развешанные   у дверей или разложенные на гальке большие бурые сети Холодное, серое море с   неизменной бурливой пеной начало отступать, обнажая зеленоватые уступы у   подножия скалистого кряжа близ Фекана, а лежащие на боку вдоль всего берега   большие лодки напоминали огромных дохлых рыб. Смеркалось, и рыбаки в шерстяных   шарфах вокруг шеи, в высоких сапогах сходились кучками к берегу, в одной руке   держа флягу с водкой, в другой — корабельный фонарь. Долго топтались они вокруг   поваленных на бок баркасов: с нормандской медлительностью укладывали в судно   сети, снасти, караваи хлеба, горшок с маслом, стакан и бутылку со спиртным.   После этого они толкали в море поднятый баркас, и он с грохотом катился по   гальке, прорезал пену, взлетал на волну, покачивался несколько мгновений,   расправляя свои темные крылья, и скрывался во мгле вместе с огоньком на   верхушке мачты.      

А рослые матросские жены, тяжелый костяк которых выступал   под реденькой тканью одежды, дожидались отплытия последнего рыбака и лишь тогда   возвращались в спящую деревню, тревожа своими крикливыми голосами глубокий сон   темных улиц.      

Барон и Жанна стояли не шевелясь и следили, как исчезают во   мраке эти люди, которые каждую ночь уходили в море, навстречу смерти, чтобы не   умереть с голоду, и все же были бедны настолько, что никогда не ели мяса.      

Барон, потрясенный зрелищем океана, прошептал:      

— Как это страшно — и как прекрасно! Как величаво это   море, где реет сумрак и стольким жизням грозит гибель! Не правда ли, Жаннета?      

— Средиземное море гораздо лучше, — ответила она с   холодной улыбкой.      

Но отец возмутился:      

— Средиземное море! Елей, сироп, подсиненная водица в   лохани. Да ты посмотри на это — какое оно страшное, какие на нем пенистые   волны! И подумай о тех, кто вышел в это море и уж совсем скрылся из виду.      

Жанна со вздохом согласилась: «Да, пожалуй». Но слетевшие у   нее с языка слова: «Средиземное море»— кольнули ее в сердце, возвратили мысли к   тем далеким краям, где были погребены ее мечты.      

Вместо того чтобы вернуться лесом, отец и дочь вышли на   дорогу и не спеша взобрались по крутому берегу. Они почти не говорили,   угнетенные близкой разлукой.      

Временами, когда они проходили мимо какой-нибудь фермы, им в   лицо ударял то аромат размятых яблок, благовоние свежего сидра, которым в эту   пору напитан воздух всей Нормандии, то густой запах хлева, тот славный, теплый   дух, которым тянет от коровьего навоза.      

Освещенное окошко в глубине двора указывало на жилье.      

И Жанне казалось, что душа ее выходит за свои пределы,   охватывает и постигает незримое, а при виде огоньков, разбросанных среди полей,   она вдруг особенно остро ощутила одиночество всех живых созданий, которых все   разъединяет, все разлучает, все отрывает от того, что было бы им дорого.      

И тоном покорности она произнесла:      

— Невеселая штука — жизнь.      

Барон вздохнул:      

— Что поделаешь, дочурка, мы над ней не властны.      

На следующий день отец с маменькой уехали, а Жанна и Жюльен   остались одни.      

 VII      

       

В обиход молодых супругов сразу же вошли карты Каждый день   после завтрака Жюльен, покуривая трубку и выпивая не спеша рюмок шесть или   восемь коньяку, играл с женою несколько партий в безик. После этого она   поднималась к себе в спальню, садилась у окна и под стук дождя, барабанившего в   стекла, под вой ветра, сотрясавшего их, упорно вышивала волан к нижней юбке.   Порою, утомившись, она поднимала взгляд и смотрела вдаль на темное море с   барашками пены. Потом, после минутного беспредметного созерцания, снова бралась   за рукоделье.      

Впрочем, больше ей и нечего было делать, так как Жюльен,   чтобы полностью удовлетворить свое властолюбие и свои наклонности скопидома,   сам управлял всем хозяйством. Он обнаруживал жесточайшую скаредность, никогда   не давал чаевых, до крайности урезал расходы по столу. С самого своего приезда   в Тополя Жанна заказывала себе к утру у булочника нормандский хлебец, —   Жюльен упразднил и этот расход и ограничил ее гренками.      

Она ничего не говорила во избежание объяснений, споров и   ссор, но, как от булавочного укола, страдала от каждого нового проявления   мужниной скупости. Ей, воспитанной в семье, где деньги ни во что не ставились,   это казалось недостойным, отвратительным. Сколько раз слышала она от маменьки:   «Да деньги для того и существуют, чтобы их тратить». А теперь Жюльен твердил ей   «Неужто ты никогда не отучишься сорить деньгами?»И всякий раз, как ему   удавалось выгадать несколько грошей на жалованье или на счете, он заявлял с   улыбкой, пряча деньги в карман: «По капельке — море, по зернышку — ворох!»      

Но бывали дни, когда Жанна снова принималась мечтать. Работа   откладывалась, руки ее опускались, взор заволакивался, и она вновь, как в   девические годы, сочиняла увлекательный роман, мысленно переживала чудесные   приключения И вдруг голос Жюльена, отдававшего приказания дяде Симону, выводил   ее из мечтательной дремы; она бралась снова за свое кропотливое рукоделье,   говоря себе «С этим покончено!»И на пальцы, вкалывающие иглу, падала слеза.      

Розали, прежде такая веселая, такая певунья, переменилась   тоже Округлые щеки ее утратили румяный глянец, ввалились и временами бывали   землистого цвета.      

Жанна часто спрашивала ее:      

— Уж не больна ли ты, голубушка?      

И горничная неизменно отвечала:      

— Нет, сударыня.      

При этом она слегка краснела и спешила ускользнуть.      

Она уже не бегала, как прежде, а с трудом волочила ноги и   даже перестала наряжаться, ничего не покупала у разносчиков, которые тщетно   прельщали ее атласными лентами, корсетами и разной парфюмерией.      

В большом доме ощущалась гулкая пустота, он стоял мрачный,   весь в длинных грязных подтеках от дождей.      

К концу января начался снегопад. Издалека было видно, как с   севера над хмурым морем проплывали тяжелые тучи, и вдруг посыпались белые   хлопья. В одну ночь занесло всю равнину, и наутро деревья стояли, окутанные   ледяным кружевом.      

Жюльен, обутый в высокие сапоги, неряшливо одетый, проводил   все время в конце» рощи, во рву, выходящем на ланду, и подстерегал перелетных   птиц, время от времени выстрел прерывал застывшую тишину по лей, и стаи   вспугнутых черных ворон, кружа, взлетали с высоких деревьев      

Жанна, изнывая от скуки, спускалась иногда на крыльцо Шум   жизни доносился до нее откуда-то издалека, отдаваясь эхом в сонном безмолвии   мертвенной и мрачной ледяной пелены      

Немного погодя она слышала уже один лишь гул далеких волн да   неясный непрерывный шорох не пере стававшей падать ледяной пыли.      

И снежный покров все рос и рос, все падали и падали густые и   легкие хлопья.      

В одно такое серенькое утро Жанна сидела, не двигаясь, в   своей спальне у камина и грела ноги, а Розали, менявшаяся с каждым днем,   медленно убирала постель Внезапно Жанна услышала за своей спиной болезненный вздох.   Не оборачиваясь, она спросила:      

— Что с тобой?      

— Ничего, сударыня, — как обычно, ответила   горничная.      

Но голос у нее был надорванный, еле слышный      

Жанна стала уже думать о другом, как вдруг заметила, что   девушки совсем не слышно. Она позвала:      

— Розали!      

Никто не шевельнулся. Решив, что Розали незаметно вышла из   комнаты, Жанна крикнула громче:      

— Розали!      

И уже протянула руку к звонку, как вдруг услышала тяжкий   стон совсем возле себя и вскочила в испуге      

Служанка, бледная как мертвец, с блуждающим взглядом, сидела   на полу, вытянув ноги и опершись на спинку кровати.      

Жанна бросилась к ней:      

— Что с тобой, что с тобой?      

Та не ответила ни слова, не сделала ни малейшего движения,   безумными глазами смотрела она на свою хозяйку и тяжело дышала, как от жестокой   боли. Потом вдруг напряглась всем телом и повалилась навзничь, стискивая зубы,   чтобы подавить вопль страдания.      

И тут у нее под платьем, облепившим раздвинутые ноги, что-то   зашевелилось. Сейчас же оттуда послышался странный шум, какое-то бульканье, как   бывает, когда кто-нибудь захлебывается и задыхается; вслед за тем раздалось   протяжное мяуканье, тоненький, но уже страдальческий плач, первая жалоба   ребенка, входящего в жизнь.      

Жанна сразу все поняла и в полном смятении бросилась на   лестницу, крича:      

— Жюльен, Жюльен!      

— Что тебе? — спросил он снизу.      

— Там… там… Розали… — еле выговорила она.      

Жюльен мигом взбежал по лестнице, перепрыгивая через две   ступеньки, ворвался в спальню, резким движением поднял юбку девушки и обнаружил   омерзительный комок мяса; сморщенный, скулящий и весь липкий, он корчился и   копошился между обнаженных ног матери.      

Жюльен выпрямился со злым видом и вытолкнул растерянную жену   за дверь:      

— Это тебя не касается. Ступай и пришли мне Людивину и   дядю Симона.      

Дрожа всем телом, Жанна спустилась на кухню, потом, не смея   вернуться, вошла в гостиную, где не топили с отъезда родителей, и стала с   трепетом ждать вестей.      

Вскоре она увидела, как из дому выбежал слуга. Спустя пять   минут он возвратился с вдовой Дантю, местной повитухой.      

Сейчас же на лестнице послышались шаги и суета, как будто   несли раненого; и Жюльен пришел сказать Жанне, что она может вернуться к себе.      

Она снова села у камина, дрожа так, словно оказалась   свидетельницей катастрофы.      

— Ну, как Розали? — спросила она.      

Жюльен озабоченно и беспокойно шагал по комнате: казалось,   его душит злоба, он чем-то сильно раздражен. Сперва он не ответил, но немного   погодя остановился перед женой:      

— Как ты предполагаешь поступить с этой девкой?      

Она с недоумением посмотрела на мужа.      

— Как это? Что ты хочешь сказать? Я не понимаю.      

Он сразу вспыхнул и заорал:      

— Да не можем же мы держать в доме ублюдка.      

Это озадачило Жанну, но после долгого раздумья она   предложила:      

— А как ты думаешь, мой друг, нельзя ли отдать его на   воспитание?      

Он не дал ей договорить.      

— А платить кто будет? Ты, что ли?      

Она снова стала искать выхода, наконец сказала:      

— Отец должен позаботиться о ребенке. А если он женится   на Розали, все будет улажено.      

Жюльен совсем вышел из себя и яростно рявкнул:      

— Отец!.. Отец! А ты знаешь его… отца-то? Не знаешь?   Ну, так как же?      

Жанна возразила возбужденно:      

— Но не бросит же он девушку в таком положении. Тогда,   значит, он подлец! Мы узнаем его имя, пойдем к нему и потребуем объяснений.      

Жюльен успокоился и снова зашагал по комнате.      

— Дорогая моя, она не хочет назвать его имя. Неужели   мне она не говорит, а тебе скажет?.. Ну, а если он не пожелает жениться? Мы не   можем держать под своей крышей девушку-мать с ее отродьем. Понимаешь ты это?      

Жанна упрямо твердила:      

— Значит, он негодяй! Но мы его отыщем, и он будет   иметь дело с нами.      

Жюльен густо покраснел и снова повысил голос:      

— Хорошо… А пока что?      

Она не знала, что решить, и спросила его:      

— Ну, а ты что предлагаешь?      

Он с готовностью высказал свое мнение:      

— Я бы поступил просто. Дал бы ей немного денег и   отправил ко всем чертям вместе с ее младенцем.      

Но молодая женщина возмутилась и запротестовала:      

— Никогда. Эта девушка — моя молочная сестра. Мы вместе   выросли. Она согрешила, очень жаль, но ничего не поделаешь. Я ее за это не   вышвырну на улицу, и, если иначе нельзя, я буду воспитывать ее ребенка.      

Тут Жюльен совсем разъярился:      

— Хорошую же мы себе создадим репутацию! Это при нашем   имени и связях! Все будут говорить, что мы поощряем порок и держим у себя   потаскушек. Порядочные люди не переступят нашего порога. Что тебе в голову приходит?   Ты не в своем уме!      

Она продолжала невозмутимо:      

— Я не позволю выгнать Розали. Если ты не желаешь ее   держать, моя мать возьмет ее к себе. В конце концов мы допытаемся, кто отец   ребенка.      

Взбешенный Жюльен вышел из комнаты, хлопнув дверью, и   крикнул:      

— Какие дурацкие фантазии бывают у женщин!      

Под вечер Жанна пошла к родильнице. Предоставленная   попечению вдовы Дантю, она лежала в постели неподвижно, с широко открытыми   глазами, а сиделка укачивала на руках новорожденного.      

Едва Розали увидела свою барыню, она заплакала и спрятала   голову под одеяло, вся сотрясаясь от исступленных рыданий. Жанна хотела ее   поцеловать, но она противилась, закрывала лицо.      

Тут вмешалась сиделка, силой отвела от ее лица одеяло, и она   покорилась, продолжая плакать, но уже тихонько.      

Скудный огонь горел в камине, в каморке было холодно;   ребенок плакал. Жанна не осмелилась заговорить о нем, чтобы не вызвать новых   слез. Она только держала руку горничной и машинально повторяла:      

— Все обойдется, все обойдется.      

Бедная девушка украдкой поглядывала на сиделку и вздрагивала   от писка малыша; последние отголоски душившего ее горя вырывались порой   судорожным всхлипыванием, а сдерживаемые слезы, как вода, клокотали у нее в   горле.      

Жанна поцеловала ее еще раз и чуть слышно прошептала ей на   ухо:      

— Не беспокойся, голубушка, мы о нем позаботимся.      

Тут начался новый приступ плача, и Жанна поспешила уйти.      

Каждый день она приходила снова, и каждый день при виде ее   Розали разражалась слезами.      

Ребенка отдали на воспитание по соседству.      

Жюльен между тем еле говорил с женой, словно затаил против   нее лютую злобу, после того как она отказалась уволить горничную. Однажды он   вернулся к этому вопросу, но Жанна вынула из кармана письмо, в котором   баронесса просила, чтобы девушку немедленно прислали к ней» если ее не будут   держать в Тополях. Жюльен в ярости заорал:      

— Мать у тебя такая же сумасшедшая, как и ты!      

Но больше не настаивал. Через две недели родильница могла   уже встать и вернуться к своим обязанностям.      

Как-то утром Жанна усадила ее, взяла за руки и сказала, испытующе   глядя на нее:      

— Ну, голубушка, расскажи мне все.      

Розали задрожала всем телом и пролепетала:      

— Что, сударыня?      

— От кого у тебя ребенок?      

Тут горничная снова отчаянно зарыдала и в полном смятении   старалась высвободить руки, чтобы закрыть ими лицо.      

Но Жанна целовала и утешала ее, как она ни противилась.      

— Ну, случилось несчастье. Что поделаешь, голубушка. Ты   не устояла; не ты первая. Если отец ребенка женится на тебе, никто слова не   скажет, и мы возьмем его в услужение вместе с тобой.      

Розали стонала, как под пыткой, и время от времени силилась   вырваться и убежать.      

Жанна продолжала:      

— Я понимаю, что тебе стыдно, но ведь ты видишь, я не   сержусь и говорю с тобой ласково. А имя этого человека я спрашиваю для твоего   же блага. Раз ты так убиваешься, значит, он бросил тебя, я не хочу допустить   это. Ты понимаешь, Жюльен пойдет к нему, и мы заставим его жениться. А если вы   будете оба жить у нас, мы уж не позволим ему обижать тебя.      

Тут Розали рванулась так резко, что выдернула свои руки из   рук барыни, и, как безумная, бросилась прочь.      

За обедом Жанна сказала Жюльену:      

— Я уговаривала Розали сказать мне имя ее соблазнителя.   У меня ничего не вышло. Попытайся теперь ты, ведь должны же мы заставить этого   негодяя жениться на ней.      

Жюльен сразу же вспылил:      

— Ну, знаешь ли, мне уже надоела эта история. Ты решила   оставить у себя эту девку — дело твое, но меня, пожалуйста, не трогай.      

После родов Розали он стал как-то особенно раздражителен. Он   взял себе за правило кричать, разговаривая с женой, как будто всегда был сердит   на нее. Она же, наоборот, старалась избегать всяких стычек, говорила тихо,   мягким, примирительным тоном и нередко плакала по ночам у себя в постели.      

Несмотря на постоянное раздражение, ее муж вернулся снова к   любовным привычкам, оставленным после приезда в Тополя, и редко пропускал три   ночи подряд, чтобы не переступить порога супружеской спальни.      

Розали скоро поправилась совсем и стала меньше грустить,   хотя все время казалась испуганной, словно дрожала перед какой-то неведомой   опасностью.      

Жанна еще два раза пыталась выспросить ее, и оба раза она   убегала.      

Жюльен неожиданно стал приветливее; и молодая женщина,   цепляясь за какие-то смутные надежды, повеселела, хотя и чувствовала иногда   непривычное недомогание, о котором не говорила ни слова. Оттепели все не было,   и целых пять недель небо, светлое днем, как голубой хрусталь, а ночью, точно   инеем, запорошенное звездами по всему своему суровому ледяному простору,   расстилалось над гладкой, застывшей, сверкающей пеленой снегов.      

Фермы, отгороженные от мира прямоугольниками дворов и   завесами высоких деревьев, опушенных снегом, как будто уснули в своей белой   одежде. Ни люди, ни животные не выглядывали наружу; только трубы домишек   обнаруживали скрытую в них жизнь тоненькими столбиками дыма, поднимавшегося   прямо вверх в морозном воздухе.      

Равнина, кустарники и деревья вдоль изгородей — все,   казалось, умерло, все было убито холодом. Время от времени слышно было, как   трещали вязы, словно их деревянные кости ломались под корой; большая ветка   отрывалась порою и падала, потому что лютый мороз леденил соки и рвал волокна   дерева.      

Жанна не могла дождаться, чтобы снова повеяло теплом, так   как приписывала холодной погоде все неопределенные недомогания, мучившие ее.      

Иногда она не могла ничего есть, всякая пища была ей   противна; иногда у нее начинало бешено стучать сердце; иногда самые легкие   кушанья вызывали у нее несварение желудка, а напряженно натянутые нервы держали   ее в постоянном нестерпимом возбуждении.      

Однажды вечером термометр опустился еще ниже; Жюльен встал   из-за стола, поеживаясь (в столовой никогда не топили как следует, потому что   он экономил на дровах), и, потирая руки, шепнул:      

— Хорошо будет спать вдвоем нынче ночью, правда,   кошечка?      

Он смеялся своим прежним благодушным смехом, и Жанна   бросилась ему на шею; но в этот вечер ей было до того не по себе, так все у нее   болело, нервы были так необычайно взвинчены, что она тихонько попросила, целуя   мужа в губы, оставить ее спать одну. В нескольких словах она рассказала ему о   своем недомогании.