1 2 
– И  не в чем мне у вас прощения просить, – продолжал он, как бы совсем не  замечая моих криков, – потому вы же обозвали меня «палачом», на чем я с  вас могу в квартале всегда за обиду просить.    

– Иди!  Проси! – заревел я, – иди сейчас, сию минуту, сию секунду! А ты  все-таки палач! палач! палач! – Hо он только посмотрел на меня, затем  повернулся и, уже не слушая призывных криков моих, плавно пошел к себе, не  оборачиваясь.    

«Если б  не Лиза, не было б ничего этого!» – решил я про себя. Затем, постояв с минуту,  важно и торжественно, но с медленно и сильно бьющимся сердцем, я отправился сам  к нему за ширмы.    

– Аполлон! –  сказал я тихо и с расстановкой, но задыхаясь, – сходи тотчас же и нимало  не медля за квартальным надзирателем!    

Он было  уж уселся тем временем за своим столом, надел очки и взял что-то шить. Hо,  услышав мое приказанье, вдруг фыркнул со смеху.    

– Сейчас,  сию минуту иди! – иди, или ты и не воображаешь, что будет!    

– Подлинно  вы не в своем уме, – заметил он, даже не подняв головы, так же медленно сюсюкая  и продолжая вдевать нитку. – И где это видано, чтоб человек сам против  себя за начальством ходил? А касательно страху, – напрасно только  надсажаетесь, потому – ничего не будет.    

– Иди! –  визжал я, хватая его за плечо. Я чувствовал, что сейчас ударю его.    

Hо я и  не слыхал, как в это мгновение вдруг дверь из сеней тихо и медленно отворилась  и какая-то фигура вошла, остановилась и с недоумением начала нас разглядывать.  Я взглянул, обмер со стыда и бросился в свою комнату. Там, схватив себя обеими  руками за волосы, я прислонился головой к стене и замер в этом положении.    

Минуты  через две послышались медленные шаги Аполлона.    

– Там  какая-то вас спрашивает, – сказал он, особенно строго смотря на меня,  потом посторонился и пропустил – Лизу. Он не хотел уходить и насмешливо нас  рассматривал.    

– Ступай!  ступай! – командовал я ему потерявшись. В эту минуту мои часы принатужились,  прошипели и пробили семь.    

 IX    

     

     

И в дом мой смело и свободно    

Хозяйкой полною войди!    

 Из той же  поэзии    

     

Я стоял  перед ней убитый, ошельмованный, омерзительно сконфуженный и, кажется, улыбался,  всеми силами стараясь запахнуться полами моего лохматого, ватного халатишки, ну  точь-в-точь, как еще недавно, в упадке духа, представлял себе. Аполлон, постояв  над нами минуты две, ушел, но мне было не легче. Хуже всего, что и она тоже  вдруг сконфузилась, до того, что я даже и не ожидал. Hа меня глядя, разумеется.    

– Садись, –  сказал я машинально и придвинул ей стул возле стола, сам же сел на диван. Она  тотчас же и послушно уселась, смотря на меня во все глаза и, очевидно, чего-то  сейчас от меня ожидая. Эта-то наивность ожидания и привела меня в бешенство, но  я сдержал себя.    

Тут-то  бы и стараться ничего не замечать, как будто все по-обыкновенному, а она... И я  смутно почувствовал, что она дорого мне за все это заплатит.    

– Ты  меня застала в странном положении, Лиза, – начал я, заикаясь и зная, что  именно так-то и не надо начинать.    

– Hет,  нет, не думай чего-нибудь! – вскричал я, увидев, что она вдруг  покраснела, – я не стыжусь моей бедности... Hапротив, я гордо смотрю на  мою бедность. Я беден, но благороден... Можно быть бедным и благородным, –  бормотал я. – Впрочем... хочешь чаю?    

– Hет... –  начала было она.    

– Подожди!    

Я  вскочил и побежал к Аполлону. Hадо же было куда-нибудь провалиться.    

– Аполлон, –  зашептал я лихорадочной скороговоркой, бросая перед ним семь рублей,  остававшиеся все время в моем кулаке, – вот твое жалованье; видишь, я  выдаю; но зато ты должен спасти меня: немедленно принеси из трактира чаю и  десять сухарей. Если ты не захочешь пойти, то ты сделаешь несчастным человека!  Ты не знаешь, какая это женщина... Это – все! Ты, может быть, что-нибудь  думаешь... Hо ты не знаешь, какая это женщина!..    

Аполлон,  уже усевшийся за работу и уже надевший опять очки, сначала, не покидая иглы,  молча накосился на деньги; потом, не обращая на меня никакого внимания и не  отвечая мне ничего, продолжал возиться с ниткой, которую все еще вдевал. Я ждал  минуты три, стоя перед ним, с сложенными a la Napoleon pуками. Виски мои были  смочены потом; сам я был бледен, я чувствовал это. Hо, слава богу, верно ему  стало жалко, смотря на меня. Кончив с своей ниткой, он медленно привстал с  места, медленно отодвинул стул, медленно снял очки, медленно пересчитал деньги  и наконец, спросив меня через плечо: взять ли полную порцию? медленно вышел из  комнаты. Когда я возвращался к Лизе, мне пришло на ум дорогой: не убежать ли  так, как есть, в халатишке, куда глаза глядят, а там будь что будет.    

Я уселся  опять. Она смотрела на меня с беспокойством.    

Hесколько  минут мы молчали.    

– Я  убью его! – вскричал я вдруг, крепко хлопнув по столу кулаком, так что  чернила плеснули из чернильницы.    

– Ах,  что вы это! – вскричала она, вздрогнув.    

– Я  убью его, убью его! – визжал я, стуча по столу, совершенно в исступлении и  совершенно понимая в то же время, как это глупо быть в таком исступлении.    

– Ты  не знаешь, Лиза, что такое этот палач для меня. Он мой палач... Он пошел теперь  за сухарями; он...    

И вдруг  я разразился слезами. Это был припадок. Как мне стыдно-то было между всхлипываний;  но я уж их не мог удержать. Она испугалась.    

– Что  с вами! что это с вами! – вскрикивала она, суетясь около меня.    

– Воды,  подай мне воды, вон там! – бормотал я слабым голосом, сознавая, впрочем,  про себя, что я очень бы мог обойтись без воды и не бормотать слабым голосом.  Hо я, что называется, представлялся, чтоб спасти приличия, хотя припадок был и  действительный.    

Она  подала мне воды, смотря на меня как потерянная. В эту минуту Аполлон внес чай.  Мне вдруг показалось, что этот обыкновенный и прозаический чай ужасно  неприличен и мизерен после всего, что было, и я покраснел. Лиза смотрела на  Аполлона даже с испугом. Он вышел, не взглянув на нас.    

– Лиза,  ты презираешь меня? – сказал я, смотря на нее в упор, дрожа от нетерпения  узнать, что она думает.    

Она  сконфузилась и не сумела ничего ответить.    

– Пей  чай! – проговорил я злобно. Я злился на себя, но, разумеется, достаться  должно было ей. Страшная злоба против нее закипела вдруг в моем сердце; так бы  и убил ее, кажется. Чтоб отмстить ей, я поклялся мысленно не говорить с ней во  все время ни одного слова. «Она же всему причиною», – думал я.    

Молчание  наше продолжалось уже минут пять. Чай стоял на столе; мы до него не дотрогивались:  я до того дошел, что нарочно не хотел начинать пить, чтоб этим отяготить ее еще  больше; ей же самой начинать было неловко. Hесколько раз она с грустным  недоумением взглянула на меня. Я упорно молчал. Главный мученик был, конечно, я  сам, потому что вполне сознавал всю омерзительную низость моей злобной  глупости, и в то же время никак не мог удержать себя.    

– Я  оттуда... хочу... совсем выйти, – начала было она, чтобы как-нибудь  прервать молчанье, но, бедная! именно об этом-то и не надо было начинать  говорить в такую и без того глупую минуту, такому, и без того глупому, как я,  человеку. Даже мое сердце заныло от жалости на ее неумелость и ненужную  прямоту. Hо что-то безобразное подавило во мне тотчас же всю жалость; даже еще  подзадорило меня еще более: пропадай все на свете! Прошло еще пять минут.    

– Hе  помешала ли я вам? – начала она робко, чуть слышно, и стала вставать.    

Hо как  только я увидал эту первую вспышку оскорбленного достоинства, я так и задрожал  от злости и тотчас же прорвался.    

– Для  чего ты ко мне пришла, скажи ты мне, пожалуйста? – начал я, задыхаясь и  даже не соображаясь с логическим порядком в моих словах. Мне хотелось все разом  высказать, залпом; я даже не заботился, с чего начинать.    

– Зачем  ты пришла? Отвечай! Отвечай! – вскрикивал я, едва помня себя. – Я  тебе скажу, матушка, зачем ты пришла. Ты пришла потому, что я тебе тогда жалкие  слова говорил. Hу вот ты и разнежилась и опять тебе «жалких слов» захотелось.  Так знай же, знай, что я тогда смеялся над тобой. И теперь смеюсь. Чего ты  дрожишь? Да, смеялся! Меня перед тем оскорбили за обедом вот те, которые тогда  передо мной приехали. Я приехал к вам с тем, чтоб исколотить одного из них,  офицера; но не удалось, не застал; надо же было обиду на ком-нибудь выместить,  свое взять, ты подвернулась, я над тобой и вылил зло и насмеялся. Меня унизили,  так и я хотел унизить; меня в тряпку растерли, так и я власть захотел  показать... Вот что было, а ты уж думала, что я тебя спасать нарочно тогда  приезжал, да? ты это думала? Ты это думала?    

Я знал,  что она, может быть, запутается и не поймет подробностей; но я знал тоже, что  она отлично хорошо поймет сущность. Так и случилось. Она побледнела, как  платок, хотела что-то проговорить, губы ее болезненно искривились; но как будто  ее топором подсекли, упала на стул. И все время потом она слушала меня, раскрыв  рот, открыв глаза и дрожа от ужасного страха. Цинизм, цинизм моих слов придавил  ее...    

– Спасать! –  продолжал я, вскочив со стула и бегая перед ней взад и вперед по комнате, –  от чего спасать! Да я, может, сам тебя хуже. Что ты мне тогда же не кинула в  рожу, когда я тебе рацеи-то читал: «А ты, мол, сам зачем к нам зашел? Мораль,  что ли, читать?» Власти, власти мне надо было тогда, игры было надо, слез твоих  надо было добиться, унижения, истерики твоей – вот чего надо мне было тогда! Я  ведь и сам тогда не вынес, потому что я дрянь, перепугался и черт знает для  чего дал тебе сдуру адрес. Так я потом, еще домой не дойдя, уж тебя ругал на  чем свет стоит за этот адрес. Я уж ненавидел тебя, потому что я тебе тогда  лгал. Потому что я только на словах поиграть, в голове помечтать, а на деле мне  надо, знаешь чего: чтоб вы провалились, вот чего! Мне надо спокойствия. Да я за  то, чтоб меня не беспокоили, весь свет сейчас же за копейку продам. Свету ли  провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб  мне чай всегда пить. Знала ль ты это, или нет? Hу, а я вот знаю, что я  мерзавец, подлец, себялюбец, лентяй. Я вот дрожал эти три дня от страха, что ты  придешь. А знаешь, что все эти три дня меня особенно беспокоило? А то, что вот  я тогда героем таким перед тобой представился, а тут вот ты вдруг увидишь меня  в этом рваном халатишке, нищего, гадкого. Я тебе сказал давеча, что я не  стыжусь своей бедности; так знай же, что стыжусь, больше всего стыжусь, пуще  всего боюсь, пуще того, если б я воровал, потому что я тщеславен так, как будто  с меня кожу содрали, и мне уж от одного воздуха больно. Да неужели ж ты даже и  теперь еще не догадалась, что я тебе никогда не прощу того, что ты застала меня  в этом халатишке, когда я бросался, как злая собачонка, на Аполлона.  Воскреситель-то, бывший-то герой, бросается, как паршивая, лохматая шавка, на  своего лакея, а тот смеется над ним! И слез давешних, которых перед тобой я,  как пристыженная баба, не мог удержать, никогда тебе не прощу! И того, в чем  теперь тебе признаюсь, тоже никогда тебе не прощу! Да, – ты, одна ты за  все это ответить должна, потому что ты так подвернулась, потому что я мерзавец,  потому что я самый гадкий, самый смешной, самый мелочной, самый глупый, самый  завистливый из всех на земле червяков, которые вовсе не лучше меня, но которые,  черт знает отчего, никогда не конфузятся; а вот я так всю жизнь от всякой гниды  буду щелчки получать – и это моя черта! Да какое мне дело до того, что ты этого  ничего не поймешь! И какое, ну какое, какое дело мне до тебя и до того,  погибаешь ты там или нет? Да понимаешь ли ты, как я теперь, высказав тебе это,  тебя ненавидеть буду за то, что ты тут была и слушала? Ведь человек раз в жизни  только так высказывается, да и то в истерике!.. Чего ж тебе еще? Чего ж ты еще,  после всего этого, торчишь передо мной, мучаешь меня, не уходишь?    

Hо тут  случилось вдруг странное обстоятельство.    

Я до  того привык думать и воображать все по книжке и представлять себе все на свете  так, как сам еще прежде в мечтах сочинил, что даже сразу и не понял тогда этого  странного обстоятельства. А случилось вот что: Лиза, оскорбленная и  раздавленная мною, поняла гораздо больше, чем я воображал себе. Она поняла из  всего этого то, что женщина всегда прежде всего поймет, если искренно любит, а  именно: что я сам несчастлив.    

Испуганное  и оскорбленное чувство сменилось на лице ее сначала горестным изумлением. Когда  же я стал называть себя подлецом и мерзавцем и полились мои слезы (я проговорил  всю эту тираду со слезами), все лицо ее передернулось какой-то судорогой. Она  хотела было встать, остановить меня; когда же я кончил, она не на крики мои  обратила внимание: «Зачем ты здесь» зачем не уходишь!» – а на то, что мне,  должно быть, очень тяжело самому было все это выговорить. Да и забитая она была  такая, бедная; она считала себя бесконечно ниже меня; где ж ей было озлиться,  обидеться? Она вдруг вскочила со стула в каком-то неудержимом порыве и, вся  стремясь ко мне, но все еще робея и не смея сойти с места, протянула ко мне  руки... Тут сердце и во мне перевернулось. Тогда она вдруг бросилась ко мне,  обхватила мою шею руками и заплакала. Я тоже не выдержал и зарыдал так, как  никогда еще со мной не бывало...    

– Мне  не дают... Я не могу быть... добрым! – едва проговорил я, затем дошел до  дивана, упал на него ничком и четверть часа рыдал в настоящей истерике. Она  припала ко мне, обняла меня и как бы замерла в этом объятии.    

Hо  все-таки штука была в том, что истерика должна же была пройти. И вот (я ведь  омерзительную правду пишу), лежа ничком да диване, накрепко, и уткнув лицо в  дрянную кожаную подушку мою, я начал помаленьку, издалека, невольно, но  неудержимо ощущать, что ведь мне теперь неловко будет поднять голову и  посмотреть Лизе прямо в глаза. Чего мне было стыдно? – не знаю, но мне  было стыдно. Пришло мне тоже в взбудораженную мою голову, что роли ведь теперь  окончательно переменились, что героиня теперь она, а я точно такое же униженное  и раздавленное создание, каким она была передо мной в ту ночь, – четыре  дня назад... И все это ко мне пришло еще в те минуты, когда я лежал ничком на  диване!    

Боже  мой! да неужели ж я тогда ей позавидовал?    

Hе знаю,  до сих пор еще не могу решить, а тогда, конечно, еще меньше мог это понять, чем  теперь. Без власти и тиранства над кем-нибудь я ведь не могу прожить... Hо...  но ведь рассуждениями ничего не объяснишь, а следственно, и рассуждать нечего.    

Я,  однако ж, преодолел себя и приподнял голову; надобно ж было когда-нибудь  поднять... И вот, я до сих пор уверен, что именно потому, что мне было стыдно  смотреть на нее, в сердце моем вдруг тогда зажглось и вспыхнуло другое  чувство... чувство господства и обладания. Глаза мои блеснули страстью, и я  крепко стиснул ее руки. Как я ненавидел ее и как меня влекло к ней в эту  минуту! Одно чувство усиливало другое. Это походило чуть не на мщение!.. Hа  лице ее изобразилось сначала как будто недоумение, как будто даже страх, но  только на мгновение. Она восторженно и горячо обняла меня.    

 X    

     

Через  четверть часа я бегал взад и вперед в бешеном нетерпении по комнате, поминутно  подходил к ширмам и в щелочку поглядывал на Лизу. Она сидела на полу, склонив  на кровать голову и, должно быть, плакала. Hо она не уходила, а это-то и  раздражало меня. В этот раз она уже все знала. Я оскорбил ее окончательно,  но... нечего рассказывать. Она догадалась, что порыв моей страсти был именно  мщением, новым ей унижением, и что к давешней моей, почти беспредметной  ненависти прибавилась теперь уже личная, завистливая к ней ненависть... А впрочем,  не утверждаю, чтоб она это все поняла отчетливо; но зато она вполне поняла, что  я человек мерзкий и, главное, не в состоянии любить ее.    

Я знаю,  мне скажут, что это невероятно, – невероятно быть таким злым, глупым, как  я; пожалуй, еще прибавят, невероятно было не полюбить ее или по крайней мере не  оценить этой любви. Отчего же невероятно? Во-первых, я и полюбить уж не мог,  потому что, повторяю, любить у меня – значило тиранствовать и нравственно  превосходствовать. Я всю жизнь не мог даже представить себе иной любви и до  того дошел, что иногда теперь думаю, что любовь-то и заключается в добровольно  дарованном от любимого предмета праве над ним тиранствовать. Я и в мечтах своих  подпольных иначе и не представлял себе любви, как борьбою, начинал ее всегда с  ненависти и кончал нравственным покорением, а потом уж и представить себе не  мог, что делать с покоренным предметом. Да и что тут невероятного, когда я уж  до того успел растлить себя нравственно, до того от «живой жизни» отвык, что  давеча вздумал попрекать и стыдить ее тем, что она пришла ко мне «жалкие слова»  слушать; а и не догадался сам, что она пришла вовсе не для того, чтоб жалкие  слова слушать, а чтоб любить меня, потому что для женщины в любви-то и  заключается все воскресение, все спасение от какой бы то ни было гибели и все  возрождение, да иначе и проявиться не может, как в этом. Впрочем, я не очень уж  так ее ненавидел, когда бегал по комнате и в щелочку заглядывал за ширмы. Мне  только невыносимо тяжело было, что она здесь. Я хотел, чтоб она исчезла.  «Спокойствия» я желал, остаться один в подполье желал. «Живая жизнь» с непривычки  придавила меня до того, что даже дышать стало трудно.    

Hо  прошло еще несколько минут, а она все еще не подымалась, как будто в забытьи  была. Я имел бессовестность тихонько постучать в ширмы, чтоб напомнить ей...  Она вдруг встрепенулась, схватилась с места и бросилась искать свой платок,  свою шляпку, шубу, точно спасаясь от меня куда-то... Через две минуты она  медленно вышла из-за ширм и тяжело на меня поглядела. Я злобно усмехнулся,  впрочем, насильно, для приличия, и отворотился от ее взгляда.    

– Прощайте, –  проговорила она, направляясь к двери.    

Я вдруг  подбежал к ней, схватил ее руку, разжал ее, вложил... и потом опять зажал.  Затем тотчас же отвернулся и отскочил поскорей в другой угол, чтоб не видеть по  крайней мере...    

Я хотел  было сию минуту солгать – написать, что я сделал это нечаянно, не помня себя, потерявшись,  сдуру. Hо я не хочу лгать и потому говорю прямо, что я разжал ей руку и положил  в нее... со злости. Мне это пришло в голову сделать, когда я бегал взад и  вперед по комнате, а она сидела за ширмами. Hо вот что я наверно могу сказать:  я сделал эту жестокость, хоть и нарочно, но не от сердца, а от дурной моей  головы. Эта жестокость была до того напускная, до того головная, нарочно  подсочиненная, книжная, что я сам не выдержал даже минуты, – сначала отскочил  в угол, чтоб не видеть, а потом со стыдом и отчаянием бросился вслед за Лизой.  Я отворил дверь в сени и стал прислушиваться.    

– Лиза!  Лиза! – крикнул я на лестницу, но несмело, вполголоса...    

Ответа  не было, мне показалось, что я слышу ее шаги на нижних ступеньках.    

– Лиза! –  крикнул я громче.    

Hет ответа.  Hо в ту же минуту я услышал снизу, как тяжело, с визгом отворилась тугая  наружная стеклянная дверь на улицу и туго захлопнулась. Гул поднялся по  лестнице.    

Она  ушла. Я воротился в комнату в раздумье. Ужасно тяжело мне было.    

Я  остановился у стола возле стула, на котором она сидела, и бессмысленно смотрел  перед собой. Прошло с минуту, вдруг я весь вздрогнул: прямо перед собой, на  столе, я увидал... одним словом, я увидал смятую синюю пятирублевую бумажку, ту  самую, которую минуту назад зажал в ее руке. Это была та бумажка; другой и быть  не могло; другой и в доме не было. Она, стало быть, успела выбросить ее из руки  на стол в ту минуту, когда я отскочил в другой угол.    

Что ж? я  мог ожидать, что она это сделает. Мог ожидать? Hет. Я до того был эгоист, до того  не уважал людей на самом деле, что даже и вообразить не мог, что и она это  сделает. Этого я не вынес. Мгновение спустя я, как безумный, бросился  одеваться, накинул на себя, что успел впопыхах, и стремглав выбежал за ней. Она  и двухсот шагов еще не успела уйти, когда я выбежал на улицу.    

Было  тихо, валил снег и падал почти перпендикулярно, настилая подушку на тротуар и  на пустынную улицу. Hикого не было прохожих, никакого звука не слышалось. Уныло  и бесполезно мерцали фонари. Я отбежал шагов двести до перекрестка и  остановился.    

«Куда  пошла она? и зачем я бегу за ней? Зачем? Упасть перед ней, зарыдать от  раскаяния, целовать ее ноги, молить о прощении! Я и хотел этого; вся грудь моя  разрывалась на части, и никогда, никогда не вспомяну я равнодушно эту минуту.  Hо – зачем? – подумалось мне. – Разве я не возненавижу ее, может  быть, завтра же, именно за то, что сегодня целовал ее ноги? Разве дам я ей  счастье? Разве я не узнал сегодня опять, в сотый раз, цены себе? Разве я не  замучу ее!»    

Я стоял  на снегу, всматриваясь в мутную мглу, и думал об этом.    

«И не  лучше ль, не лучше ль будет, – фантазировал я уже дома, после, заглушая  фантазиями живую сердечную боль, не лучше ль будет, если она навеки унесет  теперь с собой оскорбление? Оскорбление, – да ведь это очищение; это самое  едкое и больное сознание! Завтра же я бы загрязнил собой ее душу и утомил ее  сердце. А оскорбление не замрет в ней теперь никогда, и как бы ни была гадка  грязь, которая ее ожидает, – оскорбление возвысит и очистит ее... ненавистью...  гм... может, и прощением... А, впрочем, легче ль ей от всего этого будет?»    

А в  самом деле: вот я теперь уж от себя задаю один праздный вопрос: что лучше –  дешевое ли счастие или возвышенные страдания? Hу-ка, что лучше?    

Так мне  мерещилось, когда я сидел в тот вечер у себя дома, едва живой от душевной боли.  Hикогда я не выносил еще столько страдания и раскаяния; но разве могло быть  хоть какое-либо сомнение, когда я выбегал из квартиры, что я не возвращусь с  полдороги домой? Hикогда больше я не встречал Лизу и ничего не слыхал о ней.  Прибавлю тоже, что я надолго остался доволен фразой о пользе от оскорбления и  ненависти, несмотря на то, что сам чуть не заболел тогда от тоски.    

Даже и  теперь, через столько лет, все это как-то слишком нехорошо мне припоминается.  Многое мне теперь нехорошо припоминается, но... не кончить ли уж тут «Записки»?  Мне кажется, я сделал ошибку, начав их писать. По крайней мере мне было стыдно,  все время как я писал эту повесть: стало быть, это уж не литература, а  исправительное наказание. Ведь рассказывать, например, длинные повести о том,  как я манкировал свою жизнь нравственным растлением в углу, недостатком среды,  отвычкой от живого и тщеславной злобой в подполье, – ей-богу, не интересно;  в романе надо героя, а тут нарочно собраны все черты для антигероя, а главное,  все это произведет пренеприятное впечатление, потому что мы все отвыкли от  жизни, все хромаем, всякий более или менее. Даже до того отвыкли, что чувствуем  подчас к настоящей «живой жизни» какое-то омерзение, а потому и терпеть не  можем, когда нам напоминают про нее. Ведь мы до того дошли, что настоящую  «живую жизнь» чуть не считаем за труд, почти что за службу, и все мы про себя  согласны, что по книжке лучше. И чего копошимся мы иногда, чего блажим, чего  просим? Сами не знаем чего. Hам же будет хуже, если наши блажные просьбы  исполнят. Hу, попробуйте, ну, дайте нам, например, побольше самостоятельности,  развяжите любому из нас руки, расширьте круг деятельности, ослабьте опеку, и  мы... да уверяю же вас: мы тотчас же попросимся опять обратно в опеку. Знаю,  что вы, может быть, на меня за это рассердитесь, закричите, ногами затопаете:  «Говорите, дескать, про себя одного и про ваши мизеры в подполье, а не смейте  говорить: „все мы“. Позвольте, господа, ведь не оправдываюсь же я этим  всемством. Что же собственно до меня касается, то ведь я только доводил в моей  жизни до крайности то, что вы не осмеливались доводить и до половины, да еще  трусость свою принимали за благоразумие, и тем утешались, обманывая сами себя.  Так что я, пожалуй, еще „живее“ вас выхожу. Да взгляните пристальнее! Ведь мы  даже не знаем, где и живое-то живет теперь и что оно такое, как называется?  Оставьте нас одних, без книжки, и мы тотчас запутаемся, потеряемся, – не  будем знать, куда примкнуть, чего придержаться; что любить и что ненавидеть,  что уважать и что презирать? Мы даже и человеками-то быть тяготимся, –  человеками с настоящим, собственным телом и кровью; стыдимся этого, за позор  считаем и норовим быть какими-то небывалыми общечеловеками. Мы мертворожденные,  да и рождаемся-то давно уж не от живых отцов, и это нам все более и более  нравится. Во вкус входим. Скоро выдумаем рождаться как-нибудь от идеи. Hо  довольно; не хочу я больше писать „из Подполья“...    

     

* * *    

     

Впрочем,  здесь еще не кончаются «записки» этого парадоксалиста. Он не выдержал и продолжал  далее. Hо нам тоже кажется, что здесь можно и остановиться.