1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Спертый воздух кабинета был пропитан запахом кожаных кресел,  въедливым запахом табачного дыма и типографской краски – специфическим запахом  редакции, хорошо знакомым каждому журналисту.    

На столе черного дерева с медными инкрустациями высилась  чудовищная груда писем, визитных карточек, счетов, журналов, газет и  всевозможных печатных изданий.    

Форестье молча пожал руку зрителям, которые, стоя за  стульями партнеров, держали между собою пари, и принялся следить за игрой. Как  только Вальтер выиграл партию, он обратился к нему:    

– Вот мой друг Дюруа.    

– Принесли статью? – бросив на молодого человека  быстрый взгляд поверх очков, спросил издатель. – Это было бы весьма кстати  именно сегодня, пока еще идут прения по запросу Мореля.    

Дюруа вынул из кармана вчетверо сложенные листки.    

– Вот, пожалуйста.    

Лицо патрона выразило удовольствие.    

– Отлично, отлично, – улыбаясь, сказал он. –  Вы держите слово. Надо мне это просматривать, Форестье?    

– Не стоит, господин Вальтер, – поспешил ответить  Форестье. – Мы с ним писали вместе, – надо было показать ему, как это  делается. Получилась очень хорошая статья.    

– Ну и прекрасно, – равнодушно заметил издатель,  разбирая карты, которые сдавал высокий худой господин, депутат левого центра.    

Однако Форестье не дал Вальтеру начать новую партию.    

– Вы обещали мне взять Дюруа на место Марамбо, –  нагнувшись к самому его уху, шепнул он. – Разрешите принять его на тех же  условиях?    

– Да, конечно.    

Игра возобновилась, и журналист, взяв своего приятеля под  руку, повел его к выходу.    

Норбер де Варен не поднял головы: по-видимому, он не заметил  или не узнал Дюруа. Жак Риваль, напротив, нарочито крепко пожал ему руку, с  подчеркнутой благожелательностью прекрасного товарища, на которого можно  положиться во всех случаях жизни.    

Когда Форестье и Дюруа снова появились в приемной,  посетители впились в них глазами, и журналист громко, чтобы его слышали все, сказал,  обращаясь к самой молодой из женщин:    

– Издатель примет вас очень скоро. У него совещание с  двумя членами бюджетной комиссии.    

И сейчас же проследовал дальше с таким независимым и  озабоченным видом, как будто его ожидали дела государственной важности.    

Вернувшись в редакционный зал, Форестье тотчас же взялся за  бильбоке и, прерывая свою речь счетом ударов, заговорил:    

– Так вот. Ты будешь приходить сюда ежедневно к трем  часам, я буду посылать тебя за информацией, и ты будешь ее добывать – иногда  днем, иногда вечером, иногда утром. Раз! Прежде всего я дам тебе  рекомендательное письмо к начальнику первого отдела полицейской  префектуры, – два! – а он направит тебя к одному из своих  подчиненных. С ним ты условишься о получении всех важных сведений, –  три! – сведений официального и, само собой разумеется, полуофициального  характера. Подробности можешь узнать у Сен-Потена, он в курсе дела, –  четыре! – дождись его или поговори с ним завтра. Главное, научись  вытягивать из людей, к которым я буду тебя посылать, все, что возможно –  пять! – и пролезать всюду, даже через закрытые двери, – шесть! За это  ты будешь получать двести франков в месяц жалованья и по два су за строчку  интересной хроники, которую ты сумеешь доставить, – семь! Кроме того, по  заказу редакции ты будешь писать разные статейки – тоже по два су за  строчку, – восемь!    

Затем он весь ушел в свою игру и медленно продолжал считать:    

– Девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать…    

На четырнадцатом журналист промахнулся.    

– Опять тринадцать, черт бы его побрал! –  проворчал он. – Проклятое число! Вечно оно приносит мне несчастье. И  умру-то я, наверно, тринадцатого.    

Один из сотрудников, кончив работу, вынул из шкафа свое  бильбоке; ему было тридцать пять лет, но крошечный рост делал его похожим на  ребенка. Вошли еще несколько журналистов, и каждый из них взял по игрушке.  Вскоре играло уже шестеро: они стояли рядом, спиной к стене, и одинаковым  мерным движением подбрасывали шары, красные, желтые или черные – в зависимости  от породы дерева. Как только игра перешла в состязание, два сотрудника, прервав  работу, предложили свои услуги в качестве судей.    

Форестье выбил на одиннадцать очков больше других.  Человечек, похожий на ребенка, проиграл; он позвонил рассыльному и, когда тот  явился, сказал ему:    

– Девять кружек пива.    

В ожидании прохладительного все опять принялись за игру.    

Дюруа, выпив со своими новыми сослуживцами пива, спросил  Форестье:    

– Что я должен делать?    

– Сегодня ты свободен, – ответил тот. – Если  хочешь, можешь идти.    

– А наша… наша статья… пойдет сегодня вечером?    

– Да, корректуру я выправлю сам, не беспокойся.  Приготовь к завтрашнему дню продолжение и приходи в три часа, как сегодня.    

Дюруа попрощался со всеми этими людьми за руку, хотя и не  знал даже, как их зовут, а затем, ликующий и счастливый, спустился вниз по  роскошной лестнице.    

 IV    

     

Жорж Дюруа плохо спал: ему не терпелось увидеть свою статью  напечатанной. С рассветом он был уже на ногах и вышел из дому задолго до того,  как газетчики начинают бегать от киоска к киоску.    

Он направился к вокзалу Сен-Лазар, так как знал наверняка,  что «Французская жизнь» появляется там раньше, чем в его квартале. Но было еще  очень рано, и, дойдя до вокзала, он стал расхаживать по тротуару.    

Он видел, как пришла продавщица и открыла свою застекленную  будку, затем появился человек с кипой сложенных вдвое газетных листов на  голове. Дюруа бросился к нему, но это были «Фигаро», «Жиль Блаз», «Голуа»,  «Новости дня»[37] и  еще две-три газеты. «Французской жизни» у него не оказалось.    

Дюруа забеспокоился. Что, если «Воспоминания африканского  стрелка» отложены на завтра? А вдруг в последнюю минуту статью не пропустил  старик Вальтер?    

Возвращаясь обратно, Дюруа увидел, что газету уже продают, а  он и не заметил, как ее принесли. Он подскочил к киоску, бросил три су и,  развернув газету, просмотрел заголовки на первой странице. Ничего похожего! У  него сильно забилось сердце. Он перевернул страницу и, глубоко взволнованный,  прочел под одним из столбцов жирным шрифтом напечатанную подпись: «Жорж Дюруа».  Поместили! Какое счастье!    

Он шел, ни о чем не думая, в шляпе набекрень, с газетой в  руке, и его подмывало остановить первого встречного только для того, чтобы  сказать ему: «Купите эту газету, купите эту газету! Здесь есть моя статья». Он  готов был кричать во все горло, как кричат по вечерам на бульварах: «Читайте  „Французскую жизнь“, читайте статью Жоржа Дюруа „Воспоминания африканского  стрелка“». Ему вдруг захотелось самому прочитать свою статью, прочитать в  общественном месте, в кафе, у всех на виду. И он стал искать такой ресторан,  где были бы уже посетители. Ему пришлось долго бродить по городу. Наконец он  нашел что-то вроде винного погребка, где было довольно много народу, сел за  столик и потребовал рому, – он мог бы потребовать и абсента, так как  утратил всякое представление о времени.    

– Гарсон, дайте мне «Французскую жизнь»! – крикнул  он.    

Подбежал гарсон в белом переднике.    

– У нас нет такой газеты, сударь, мы получаем «Призыв»,  «Век», «Светоч» и «Парижский листок».[38]    

Дюруа был возмущен.    

– Ну и заведеньице же у вас! – сказал он со  злостью. – В таком случае подите купите мне «Французскую жизнь».    

Гарсон сбегал за газетой. Чтобы привлечь внимание соседей и  внушить им желание узнать, что в ней есть интересного, Дюруа, читая свою  статью, время от времени восклицал:    

– Отлично! Отлично!    

Уходя, он оставил газету на столике. Хозяин, заметив это,  окликнул его:    

– Сударь, сударь, вы забыли газету!    

– Пусть она останется y вас, я ее уже прочитал, –  ответил Дюруа. – Между прочим, там есть одна очень любопытная статья.    

Он не сказал, какая именно, но, уходя, заметил, что один из  посетителей взял с его столика «Французскую жизнь».    

«Чем бы мне теперь заняться?» – подумал Дюруа и решил пойти  в свою канцелярию получить жалованье за месяц и заявить об уходе. Он затрепетал  от восторга, представив себе, как вытянутся лица у начальника и сослуживцев.  Особенно радовала его мысль ошарашить начальника.    

Он шел медленно; касса открывалась в десять, раньше половины  десятого не имело смысла являться.    

Канцелярия занимала большую темную комнату, – зимой  здесь целый день горел газ. Окна ее выходили на узкий двор и упирались в окна  других канцелярий. В одной этой комнате помещалось восемь служащих, а в углу,  за ширмой, сидел помощник начальника.    

Дюруа сперва получил свои сто восемнадцать франков двадцать  пять сантимов, вложенные в желтый конверт, хранившийся в ящике у кассира, а  затем с победоносным видом вошел в просторную канцелярию, в которой провел  столько дней.    

Помощник начальника, г-н Потель, крикнул ему из-за ширмы:    

– А, это вы, господин Дюруа? Начальник уже несколько  раз о вас справлялся. Вы знаете, что он не разрешает болеть два дня подряд без  удостоверения от врача.    

Дюруа для пущего эффекта остановился посреди комнаты.    

– Мне, собственно, на это наплевать! – заявил он  во всеуслышание.    

Чиновники обмерли; из-за ширмы выглянула испуганная  физиономия г-на Потеля. В этой своей коробке он спасался от сквозняков: он  страдал ревматизмом. А чтобы следить за подчиненными, он проделал в бумаге две  дырочки.    

Было слышно, как пролетит муха.    

– Что вы сказали? – нерешительно спросил наконец  помощник начальника.    

– Я сказал, что мне, собственно, наплевать. Я пришел  только для того, чтобы заявить об уходе. Я поступил сотрудником в редакцию  «Французской жизни» на пятьсот франков в месяц, не считая построчных. В  сегодняшнем номере уже напечатана моя статья.    

Он хотел продлить удовольствие, но не удержался и выпалил  все сразу.    

Эффект, впрочем, был полный. Все окаменели.    

– Я сейчас скажу об этом господину Пертюи, –  добавил Дюруа, – а потом зайду попрощаться с вами.    

Не успел он войти к начальнику, как тот обрушился на него с  криком:    

– А, изволили явиться? Вам известно, что я терпеть не  могу…    

– Нечего горло-то драть, – прервал своего  начальника подчиненный.    

Г-н Пертюи, толстый, красный, как петушиный гребень,  поперхнулся от изумления.    

– Мне осточертела ваша лавочка, – продолжал  Дюруа. – Сегодня я впервые выступил на поприще журналистики, мне дали  прекрасное место. Честь имею кланяться.    

С этими словами он удалился. Он отомстил.    

Он вернулся в канцелярию, как обещал, и пожал руку бывшим  своим сослуживцам, но они, боясь скомпрометировать себя, не сказали с ним и  двух слов, – через отворенную дверь им слышен был его разговор с  начальником.    

С жалованьем в кармане Дюруа вышел на улицу. Плотно и вкусно  позавтракав в уже знакомом ему хорошем и недорогом ресторане, купив еще один  номер «Французской жизни» и оставив его на столике, он обошел несколько  магазинов и накупил всякой всячины; безделушки эти были ему совсем не нужны, но  он испытывал особое удовольствие, приказывая доставить их к себе на квартиру и  называя свое имя: «Жорж Дюруа». При этом он добавлял: «Сотрудник „Французской  жизни“».    

Однако, указав улицу и номер дома, он не забывал  предупредить:    

– Покупки оставьте у швейцара.    

Время у него еще оставалось, и, зайдя в моментальную  литографию, где в присутствии клиента изготовлялись визитные карточки, он  заказал себе сотню, велев обозначить под фамилией свое новое звание.    

Затем отправился в редакцию.    

Форестье встретил его высокомерно, как встречают  подчиненных.    

– А, ты уже пришел? Отлично. У меня как раз есть для  тебя несколько поручений. Подожди минут десять. Мне надо кончить свои дела.    

И он стал дописывать письмо.    

На другом конце большого стола сидел маленький человечек,  бледный, рыхлый, одутловатый, с совершенно лысым, белым, лоснящимся черепом, и  что-то писал, по причине крайней близорукости уткнув нос в бумагу.    

– Скажи, Сен-Потен, – спросил его Форестье, –  в котором часу ты пойдешь брать интервью?    

– В четыре.    

– Возьми с собой Дюруа, вот этого молодого человека,  что стоит перед тобой, и открой ему тайны своего ремесла.    

– Будет сделано.    

– Принес продолжение статьи об Алжире? – обратился  к своему приятелю Форестье. – Начало имело большой успех.    

– Нет, – сконфуженно пробормотал Дюруа, – я  думал засесть за нее после завтрака… но у меня было столько дел, что я никак не  мог…    

Форестье недовольно пожал плечами.    

– Неаккуратностью ты можешь испортить себе карьеру.  Старик Вальтер рассчитывал на твой материал. Я ему скажу, что он будет готов  завтра. Если ты воображаешь, что можно ничего не делать и получать деньги, то  ты ошибаешься. – Помолчав, он прибавил: – Надо ковать железо, пока горячо,  черт возьми!    

Сен-Потен встал.    

– Я готов, – сказал он.    

Форестье, прежде чем дать распоряжения, откинулся на спинку  кресла и принял почти торжественную позу.    

– Так вот, – начал он, устремив взгляд на Дюруа, –  два дня тому назад к нам в Париж прибыли китайский генерал Ли Ченфу и раджа  Тапосаиб Рамадерао Пали[39], –  генерал остановился в «Континентале», раджа – в отеле «Бристоль». Вам следует  взять у них интервью. – Тут он повернулся лицом к Сен-Потену: – Не забудь  главных пунктов, на которые я тебе указывал. Спроси у генерала и у раджи, что  они думают о происках Англии на Дальнем Востоке, о ее методах колонизации, об  установленном ею образе правления, и питают ли они надежду на вмешательство  Европы и, в частности, Франции. Наших читателей крайне интересует отношение  Индии и Китая к тем вопросам, которые так волнуют в настоящее время  общественное мнение, – после некоторого молчания проговорил он, не  обращаясь ни к кому в отдельности. И, снова уставившись на Дюруа, добавил: –  Понаблюдай за тем, как будет действовать Сен-Потен, – это великолепный  репортер, он тебе в пять минут выпотрошит кого угодно.    

Затем он опять с важным видом взялся за перо, – он явно  хотел поставить своего бывшего однополчанина и нынешнего сослуживца в известные  рамки, указать ему надлежащее место.    

Как только они вышли за порог, Сен-Потен со смехом сказал  Дюруа:    

– Вот кривляка! Ломается даже перед нами. Можно  подумать, что он принимает нас за своих читателей.    

Они пошли по бульвару.    

– Выпьем чего-нибудь? – предложил репортер.    

– С удовольствием. Такая жара!    

Они зашли в кафе и спросили прохладительного. И тут  Сен-Потен разговорился. Толкуя о редакционных делах и обо всем на свете, он  выказывал поразительную осведомленность:    

– Патрон? Типичный еврей! А еврея, знаете, не  переделаешь. Уж и народ!    

Сен-Потен привел несколько ярких примеров скупости Вальтера,  столь характерной для сынов Израиля, грошовой экономии, мелкого торгашества,  унизительного выклянчивания скидок, описал все его ростовщические ухватки.    

– И при всем том славный малый, который ни во что не  верит и всех водит за нос. Его газета, официозная, католическая, либеральная,  республиканская, орлеанистская[40],  этот слоеный пирог, эта мелочная лавчонка, нужна ему только как вспомогательное  средство для биржевых операций и всякого рода иных предприятий. По этой части  он не промах: зарабатывает миллионы на акционерных обществах, у которых ни  гроша за душой…    

Сен-Потен болтал без умолку, величая Дюруа «дорогим другом».    

– Между прочим, у этого сквалыги подчас срываются с  языка чисто бальзаковские словечки. На днях был такой случай: я, старая  песочница Норбер и новоявленный Дон Кихот – Риваль сидим, понимаете ли, у него  в кабинете, и вдруг входит наш управляющий Монтлен с известным всему Парижу  сафьяновым портфелем под мышкой. Вальтер воззрился на него и спрашивает: «Что  нового?» Монтлен простодушно отвечает: «Я только что уплатил долг за бумагу –  шестнадцать тысяч франков». Патрон подскочил на месте от ужаса. «Что вы  сказали?» – «Я уплатил господину Прива». – «Вы с ума сошли!» – «Почему?» –  «Почему… почему… почему…» Вальтер снял очки, протер стекла, улыбнулся той  плутоватой улыбкой, которая раздвигает его толстые щеки, когда он собирается  сказать что-нибудь ядовитое или остроумное, и насмешливым, не допускающим  возражений тоном сказал: «Почему? Потому что на этом деле мы могли получить  скидку в четыре, а то и в пять тысяч франков». Монтлен удивился: «Да как же,  господин Вальтер, ведь счета были в порядке, я их проверял, а вы принимали…»  Тут патрон, на этот раз уже серьезно, заметил: «Нельзя быть таким простаком.  Запомните, господин Монтлен, что сперва надо накапливать долги, а потом  заключать полюбовные сделки». – Вскинув голову, Сен-Потен с видом знатока  добавил: – Ну что? Разве это не Бальзак?    

Дюруа хотя и не читал Бальзака, тем не менее уверенно  подтвердил:    

– Да, черт возьми!    

Г-жу Вальтер репортер назвал жирной индюшкой, Норбера де  Варена – старым неудачником, Риваля – бледной копией Фервака[41]. Затем снова заговорил о Форестье.    

– Этому просто повезло с женитьбой – только и всего.    

– А что, в сущности, представляет собой его жена?    

– О, это бестия, тонкая штучка! – потирая руки,  ответил Сен-Потен. – Любовница мышиного жеребчика Водрека, графа де  Водрека, это он дал ей приданое и выдал замуж…    

Дюруа вдруг ощутил озноб, какую-то нервную дрожь, ему  хотелось выругать этого болтуна, закатить ему пощечину. Но он лишь остановил  его вопросом:    

– Сен-Потен – это ваша настоящая фамилия?    

– Нет, меня зовут Тома, – с наивным видом ответил  тот. – Сен-Потеном[42] меня  окрестили в редакции.    

– Сейчас, наверно, уже много времени, – заплатив  за напитки, сказал Дюруа, – а ведь нам еще предстоит посетить двух важных  особ.    

Сен-Потен расхохотался:    

– Сразу видно, что вы человек неискушенный! Значит, вы  полагаете, что я в самом деле пойду спрашивать у индуса и китайца, что они  думают об Англии? Да я лучше их знаю, что они должны думать, чтобы угодить  читателям «Французской жизни». Я проинтервьюировал на своем веку пятьсот таких  китайцев, персов, индусов, чилийцев, японцев. По-моему, все они говорят одно и  то же. Следовательно, я должен взять свою статью о последнем из наших гостей и  переписать ее слово в слово. Придется только изменить заголовок, имя, титул,  возраст, состав свиты. Вот тут надо держать ухо востро, не то «Фигаро» и  «Голуа» живо уличат во вранье. Но у швейцаров «Бристоля» и «Континенталя» я в  пять минут получу об этом самые точные сведения. Мы пройдем туда пешком и  дорогой выкурим по сигаре. А с редакции стребуем пять франков разъездных. Вот,  дорогой мой, как поступают люди практичные.    

– При таких условиях быть репортером как будто бы  выгодно? – спросил Дюруа.    

– Да, но выгоднее всего хроника, это – замаскированная  реклама, – с загадочным видом ответил Сен-Потен.    

Они встали и пошли бульваром по направлению к церкви Мадлен.    

– Знаете что, – вдруг сказал Сен-Потен, –  если у вас есть какие-нибудь дела, то я вас не держу.    

Пожав ему руку, Дюруа удалился.    

Статья, которую он должен был написать вечером, не давала  ему покоя, и он тут же, дорогой, принялся обдумывать ее. Он попытался припомнить  некоторые факты, привести в порядок свои наблюдения, мысли, сделать кое-какие  выводы – и так незаметно дошел до конца Елисейских полей, где ему лишь изредка  попадались навстречу гуляющие, ибо в жаркие дни Париж становится безлюдным.    

Пообедав в винном погребке на площади Этуаль, возле  Триумфальной арки, он медленным шагом двинулся по кольцу внешних бульваров и,  придя домой, сел за работу.    

Но едва он увидел перед собой большой лист белой бумаги, как  все, что он успел накопить, улетучилось, самый мозг его словно испарился. Он  ловил обрывки воспоминаний, силился их удержать, но стоило ему ухватиться за  них, и они ускользали или же мелькали перед ним с головокружительной быстротой,  и он не знал, как их подать, что с ними делать, с чего начать.    

Просидев битый час и заполнив пять страниц вариантами первой  фразы, он сказал себе: «Я еще не наловчился. Придется взять еще один урок». И  при одной мысли о совместной работе с г-жой Форестье, о продолжительной  задушевной, интимной, столь приятной беседе с нею наедине его охватила дрожь  нетерпения. Боясь, что если он вновь примется за статью, то дело неожиданно  может пойти на лад, Дюруа поспешил лечь.    

Утром он долго лежал в постели, предвкушая сладость  предстоящего свидания с г-жой Форестье и намеренно отдаляя его.    

Был уже одиннадцатый час, когда он, подойдя к знакомой  двери, нажал кнопку звонка.    

– Господин Форестье занят, – объявил слуга.    

Дюруа упустил из виду, что супруг может оказаться дома. Тем  не менее он продолжал настаивать:    

– Скажите, что я к нему по срочному делу.    

Через пять минут он вошел в тот самый кабинет, где провел  накануне такое чудесное утро.    

Журналист, в халате, в туфлях, в маленькой английской  шапочке, что-то писал, сидя в кресле, в котором вчера сидел Дюруа, а г-жа  Форестье, в том же белом пеньюаре, стояла, облокотившись на камин, и, с  папиросой в зубах, диктовала.    

Дюруа остановился на пороге.    

– Прошу прощения, я помешал вам?    

Форестье злобно уставился на него.    

– Что еще? – проворчал он. – Говори скорей,  нам некогда.    

– Нет, ничего, извини, – сконфуженно мямлил Дюруа.    

Форестье рассвирепел:    

– Да ну же, черт побери! Что ты тянешь? Ведь ты, надо  полагать, вломился ко мне не для того, чтобы иметь удовольствие сказать нам: «С  добрым утром»?    

– Да нет… – преодолевая смущение, заговорил  Дюруа. – Видишь ли, дело в том, что у меня опять ничего не вышло со  статьей… а ты… вы оба были так добры прошлый раз… что я надеялся… я осмелился  прийти…    

– Ты просто издеваешься над людьми! – перебил его  Форестье. – Ты, очевидно, вообразил, что я буду за тебя работать, а ты  будешь каждый месяц получать денежки. Ловко придумано, что и говорить!    

Г-жа Форестье продолжала молча курить и все улыбалась  загадочной улыбкой, похожей на маску любезности, за которой таится ирония.    

– Простите… я думал… я полагал… – вспыхнув,  пролепетал Дюруа и вдруг отчетливо произнес: – Приношу вам тысячу извинений,  сударыня, и еще раз горячо благодарю за прелестный фельетон, который вы за меня  написали вчера. – Он поклонился, сказал Шарлю: – В три часа я буду в  редакции.    

И вышел.    

Быстрым шагом идя домой, он ворчал себе под нос: «Ладно,  сами сейчас напишем, вот увидите…»    

Вдохновляемый злобой, Дюруа вошел к себе в комнату и сейчас  же сел за работу.    

Он развивал сюжет, намеченный г-жой Форестье, нагромождая  детали, заимствованные из бульварных романов, невероятные происшествия,  вычурные описания, мешая дубовый язык школьника с унтер-офицерским жаргоном. За  час он успел написать статью и, довольный собою, понес этот ералаш в редакцию.    

Сен-Потен, первый, кого он там встретил, с видом заговорщика  крепко пожал ему руку.    

– Читали мою беседу с индусом и китайцем? –  спросил он. – Не правда ли, забавно? Париж от нее в восторге. А ведь я их  и в глаза не видал.    

Дюруа еще ничего не читал; он тотчас же взял газету и стал  просматривать длинную статью под заглавием «Индия и Китай», а Сен-Потен в это  время показывал ему и подчеркивал наиболее интересные места.    

С деловым, озабоченным видом, отдуваясь, вошел Форестье.    

– Вы уже здесь? Весьма кстати. Вы мне оба нужны.    

И он дал им указания насчет того, какие именно сведения  политического характера они должны раздобыть к вечеру.    

Дюруа протянул ему свою рукопись.    

– Вот продолжение статьи об Алжире.    

– Очень хорошо, давай, давай, я покажу патрону.    

На этом разговор кончился.    

Сен-Потен увел своего нового коллегу и, когда они были уже в  коридоре, спросил:    

– Вы заходили в кассу?    

– Нет. Зачем?    

– Зачем? Получить деньги. Жалованье, знаете ли, всегда  нужно забирать за месяц вперед. Мало ли что может случиться.    

– Что ж… Я ничего не имею против.    

– Я вас познакомлю с кассиром. Он не станет чинить  препятствий. Платят здесь хорошо.    

Дюруа получил свои двести франков и, сверх того, двадцать  восемь франков за вчерашнюю статью; вместе с остатком жалованья, которое ему  выдали в канцелярии, это составляло триста сорок франков.    

Никогда еще не держал он в руках такой суммы, и ему  казалось, что этого богатства должно хватить бог знает на сколько.    

Сен-Потен, в расчете на то, что другие уже успели раздобыть  нужные ему сведения и что при его словоохотливости и умении выспрашивать ему  ничего не будет стоить выпытать их, предложил Дюруа походить с ним по редакциям  конкурирующих между собою газет.    

Вечером Дюруа освободился и решил махнуть в Фоли-Бержер.  Задумав пройти наудачу, он отрекомендовался контролю:    

– Я Жорж Дюруа, сотрудник «Французской жизни». На днях  я был здесь с господином Форестье, и он обещал достать мне пропуск. Боюсь  только, не забыл ли он.    

Просмотрели список. Его фамилии там не оказалось. Тем не  менее контролер был так любезен, что пропустил его.    

– Ничего, проходите, сударь, – сказал он, –  только обратитесь лично к директору – он вам, конечно, не откажет.    

Войдя, Жорж Дюруа почти тотчас же увидел Рашель – ту  женщину, с которой он отсюда ушел в прошлый раз.    

Она подошла к нему:    

– Здравствуй, котик. Как поживаешь?    

– Очень хорошо, а ты?    

– Тоже недурно. Знаешь, за это время я два раза видела  тебя во сне.    

Дюруа был польщен.    

– Ах, ах! К чему бы это? – спросил он, улыбаясь.    

– А к тому, что ты мне нравишься, дурашка, и что мы  можем это повторить, когда тебе будет угодно.    

– Если хочешь – сегодня.    

– Очень даже хочу.    

– Ладно, но только вот что… – Дюруа  замялся, – его несколько смущало то, что он собирался сказать ей. –  Дело в том, что я нынче без денег: был в клубе и проигрался в пух.    

Учуяв ложь инстинктом опытной проститутки, привыкшей к  торгашеским уловкам мужчин, она посмотрела ему прямо в глаза.    

– Лгунишка! – сказала она. – Нехорошо так со  мной поступать.    

Дюруа сконфуженно улыбнулся:    

– У меня осталось всего-навсего десять франков, хочешь  – возьми их.    

С бескорыстием куртизанки, исполняющей свою прихоть, она  прошептала:    

– Все равно, миленький, я хочу только тебя.    

Не отводя восхищенного взора от его усов, Рашель с нежностью  влюбленной оперлась на его руку.    

– Выпьем сперва «гренадина», – предложила  она. – А затем пройдемся разок. Мне бы хотелось пойти с тобой в театр,  просто так, – чтобы все видели, какой у меня кавалер. Мы скоро пойдем ко  мне, хорошо?    

     

Он вышел от нее поздно. Было уже совсем светло, и он тотчас  же вспомнил, что надо купить «Французскую жизнь». Дрожащими руками развернул он  газету – его статьи там не было. Он долго стоял на тротуаре и, все еще надеясь  найти ее, жадно пробегал глазами печатные столбцы.    

Какая-то тяжесть внезапно легла ему на сердце. Он устал от  бессонной ночи, и теперь эта неприятность, примешавшаяся к утомлению, угнетала  его, как несчастье.    

Придя домой, он, не раздеваясь, лег в постель и заснул.    

Несколько часов спустя он явился в редакцию и прошел в  кабинет издателя.    

– Меня крайне удивляет, господин Вальтер, что в  сегодняшнем номере нет моей второй статьи об Алжире.    

Издатель поднял голову и сухо сказал:    

– Я просил вашего друга Форестье просмотреть ее. Он  нашел, что она неудовлетворительна. Придется вам переделать.    

Дюруа был взбешен; он молча вышел из кабинета и бросился к  Форестье:    

– Почему ты не поместил сегодня моей статьи?    

Журналист, откинувшись на спинку кресла и положив ноги на  стол, прямо на свою рукопись, курил папиросу. С кислым выражением лица он  раздельно и невозмутимо произнес глухим, словно доносившимся из подземелья  голосом:    

– Патрон признал ее неудачной и поручил мне вернуть ее  тебе для переделки. Вот она, возьми.    

И он показал пальцем на листы, лежавшие под пресс-папье.    

Дюруа не нашелся что на это ответить, – до того он был  удручен. Он сунул свое изделие в карман, а Форестье между тем продолжал:    

– Отсюда ты пойдешь прямо в префектуру…    

Он назвал еще несколько присутственных мест, куда надлежало  зайти, и указал, какого рода сведения ему нужны сегодня. Дюруа, так и не найдя,  чем уколоть Форестье, удалился.    

На другой день он опять принес статью. Ему ее снова вернули.  Переделав ее в третий раз и снова получив обратно, он понял, что поторопился и  что только рука Форестье способна вести его по этой дороге.    

Он уже не заговаривал о «Воспоминаниях африканского  стрелка», он дал себе слово быть покладистым и осторожным, поскольку это  необходимо, и, в чаянии будущих благ, добросовестно исполнять свои репортерские  обязанности.    

Он проник за кулисы театра и политики, в кулуары палаты  депутатов и в передние государственных деятелей, он изучил важные физиономии  чиновников особых поручений и хмурые, заспанные лица швейцаров.    

Он завязал отношения с министрами, привратниками,  генералами, сыщиками, князьями, сутенерами, куртизанками, посланниками,  епископами, сводниками, знатными проходимцами, людьми из общества, извозчиками,  официантами, шулерами, он сделался их лицеприятным и в глубине души равнодушным  другом, и, беспрестанно, в любой день и час, сталкиваясь то с тем, то с другим,  толкуя с ними исключительно о том, что интересовало его как репортера, мерил их  всех одной меркой, на всех смотрел одинаково, всем давал одну и ту же цену. Сам  себя он сравнивал с человеком, перепробовавшим одно за другим всевозможные вина  и уже не отличающим «шато-марго» от «аржантея».    

В короткий срок из него вышел замечательный репортер,  который мог ручаться за точность своей информации, изворотливый,  сообразительный, расторопный, настоящий клад для газеты, как отзывался о нем  разбиравшийся в сотрудниках старик Вальтер.    

Тем не менее он получал всего лишь десять сантимов за  строчку и двести франков жалованья, а так как в кафе, в ресторанах все очень  дорого, то он вечно сидел без денег и приходил в отчаяние от своей бедности.    

«В чем тут секрет?» – думал он, видя, что у некоторых его  коллег карманы набиты золотом, и тщетно старался понять, какие неизвестные ему  средства применяют они, чтобы обеспечить себе безбедное существование. Зависть  снедала его, и ему все мерещились какие-то необыкновенные подозрительные  приемы, оказанные кому-то услуги, особого рода контрабанда, общепринятая и  дозволенная. Нет, он должен во что бы то ни стало разгадать эту тайну, вступить  в этот молчаливый заговор, раздвинуть локтями товарищей, не приглашающих его на  дележ добычи.    

И часто по вечерам, следя из окна за проходящими поездами,  он обдумывал план действий.    

 V    

     

Прошло два месяца. Приближался сентябрь, а начало головокружительной  карьеры, о которой мечтал Дюруа, казалось ему еще очень далеким. Он все еще  прозябал в безвестности, и самолюбие его от этого страдало, но он не видел  путей, которые привели бы его на вершину житейского благополучия. Он чувствовал  себя заточенным, наглухо замурованным в своей жалкой профессии репортера. Его  ценили, но смотрели на него свысока. Даже Форестье, которому он постоянно  оказывал услуги, не приглашал его больше обедать и обращался с ним как с  подчиненным, хотя продолжал говорить ему по-приятельски «ты».    

Правда, Дюруа не упускал случая тиснуть статейку. Отточив на  хронике свое перо и приобретя такт, недостававший ему прежде, когда он писал  вторую статью об Алжире, он уже не боялся за судьбу своих злободневных заметок.  Но отсюда до очерков, где можно дать полную волю своей фантазии, или до  политических статей, написанных знатоком, расстояние было громадное: одно дело  – править лошадьми на прогулке в Булонском лесу, будучи простым кучером, и  совсем другое дело – править ими, будучи хозяином. Особенно унижало его в  собственных глазах то обстоятельство, что двери высшего общества были для него  закрыты, что никто не держал себя с ним на равной ноге, что у него не было  друзей среди женщин, хотя некоторые известные актрисы в корыстных целях время  от времени принимали его запросто.    

Зная по опыту, что все они, и светские львицы, и  третьестепенные актрисы, испытывают к нему особое влечение, что он обладает  способностью мгновенно завоевывать их симпатию, Дюруа с нетерпением  стреноженного скакуна рвался навстречу той, от которой могло зависеть его  будущее.    

Ему часто приходила в голову мысль посетить г-жу Форестье,  но оскорбительный прием, который ему оказали прошлый раз, удерживал его от  этого шага, а кроме того, он ждал, чтобы его пригласил муж. И вот наконец,  вспомнив о г-же де Марель, вспомнив о том, что она звала его к себе, он как-то  днем, когда ему нечего было делать, отправился к ней.    

«До трех часов я всегда дома», – сказала она ему тогда.    

Дюруа позвонил к ней в половине третьего.    

Она жила на улице Верней, на пятом этаже.    

На звонок вышла молоденькая растрепанная горничная и,  поправляя чепчик, сказала:    

– Госпожа де Марель дома, только я не знаю, встала ли  она.    

С этими словами горничная распахнула незапертую дверь в  гостиную.    

Дюруа вошел. Комната была довольно большая, скудно  обставленная, неряшливо прибранная. Вдоль стен тянулись старые, выцветшие  кресла, – должно быть, их расставляла по своему усмотрению служанка, так  как здесь совсем не чувствовалось искусной и заботливой женской руки, любящей  домашний уют. На неодинаковой длины шнурах криво висели четыре жалкие картины,  изображавшие лодку, плывшую по реке, корабль в море, мельницу среди поля и  дровосека в лесу. Было видно, что они давно уже висят так и что по ним  равнодушно скользит взор беспечной хозяйки.    

Дюруа сел в ожидании. Ждать ему пришлось долго. Но вот дверь  отворилась, и вбежала г-жа де Марель в розовом шелковом кимоно с вышитыми  золотом пейзажами, голубыми цветами и белыми птицами.    

– Представьте, я была еще в постели, – сказала  она. – Как это мило с вашей стороны, что вы пришли меня навестить! Я была  уверена, что вы обо мне забыли.    

С сияющим лицом она протянула ему обе руки, и Дюруа, сразу  почувствовав себя легко в этой скромной обстановке, взял их в свои и поцеловал  одну, как это сделал однажды при нем Норбер де Варен.    

Г-жа де Марель усадила его.    

– Как вы изменились! – оглядев его с ног до  головы, воскликнула она. – Вы явно похорошели. Париж идет вам на пользу.  Ну, рассказывайте новости.    

И они принялись болтать, точно старые знакомые, наслаждаясь  этой внезапно возникшей простотой отношений, чувствуя, как идут от одного к  другому токи интимности, приязни, доверия, благодаря которым два близких по  духу и по рождению существа в пять минут становятся друзьями.    

Неожиданно г-жа де Марель прервала разговор.    

– Как странно, что я так просто чувствую себя с  вами! – с удивлением заметила она. – Мне кажется, я знаю вас лет  десять. Я убеждена, что мы будем друзьями. Хотите?    

– Разумеется, – ответил он.    

Но его улыбка намекала на нечто большее.    

Он находил, что она обольстительна в этом ярком и легком  пеньюаре, менее изящна, чем та, другая, в белом, менее женственна, не так  нежна, но зато более соблазнительна, более пикантна.    

Г-жа Форестье с застывшей на ее лице благосклонной улыбкой,  как бы говорившей: «Вы мне нравитесь» и в то же время: «Берегитесь»,  притягивавшей и вместе с тем отстранявшей его, – улыбкой, истинный смысл  которой невозможно было понять, – вызывала желание броситься к ее ногам,  целовать тонкое кружево ее корсажа, упиваясь благоуханным теплом, исходившим от  ее груди. Г-жа де Марель вызывала более грубое, более определенное желание, от  которого у него дрожали руки, когда под легким шелком обрисовывалось ее тело.    

Она болтала без умолку, по обыкновению, приправляя свою речь  непринужденными остротами, – так мастеровой, применив особый прием, к  удивлению присутствующих, добивается успеха в работе, которая представлялась  непосильной другим. Он слушал ее и думал: «Хорошо бы все это запомнить. Из ее  болтовни о событиях дня можно было бы составить потом великолепную парижскую  хронику».    

Кто-то тихо, чуть слышно постучал в дверь.    

– Войди, крошка! – крикнула г-жа де Марель.    

Девочка, войдя, направилась прямо к Дюруа и протянула ему  руку.    

– Это настоящая победа, – прошептала изумленная  мать. – Я не узнаю Лорину.    

Дюруа, поцеловав девочку и усадив рядом с собой, ласково и в  то же время серьезно начал расспрашивать ее, что она поделывала это время. Она  отвечала ему с важностью взрослой, нежным, как флейта, голоском.    

На часах пробило три. Дюруа встал.    

– Приходите почаще, – сказала г-жа де  Марель, – будем с вами болтать, как сегодня, я всегда вам рада. А почему  вас больше не видно у Форестье?    

– Да так, – ответил он. – Я был очень занят.  Надеюсь, как-нибудь на днях мы там встретимся.    

И он вышел от нее, полный неясных надежд.    

Форестье он ни словом не обмолвился о своем визите.    

Но он долго хранил воспоминание о нем, больше чем  воспоминание, – ощущение нереального, хотя и постоянного присутствия этой  женщины. Ему казалось, что он унес с собой частицу ее существа: внешний ее  облик стоял у него перед глазами, внутренний же, во всей своей пленительности,  запечатлелся у него в душе. Он жил под обаянием этого образа, как это бывает  порой, когда проведешь с любимым человеком несколько светлых мгновений. Это  некая странная одержимость – смутная, сокровенная, волнующая, восхитительная в  своей таинственности.    

Вскоре он сделал ей второй визит.    

Как только горничная провела его в гостиную, явилась Лорина.  На этот раз она уже не протянула ему руки, а подставила для поцелуя лобик.    

– Мама просит вас подождать, – сказала  Лорина. – Она выйдет через четверть часа, она еще не одета. Я посижу с  вами.    

Церемонное обхождение Лорины забавляло Дюруа, и он сказал  ей:    

– Отлично, мадемуазель, я с большим удовольствием  проведу с вами эти четверть часа. Но только вы, пожалуйста, не думайте, что я  человек серьезный, – я играю по целым дням. А потому предлагаю вам  поиграть в кошку и мышку.    

Девочка была поражена; она улыбнулась так, как улыбаются  взрослые женщины, когда они несколько шокированы и удивлены, и тихо сказала:    

– В комнатах не играют.    

– Это ко мне не относится, – возразил он. – Я  играю везде. Ну, ловите меня!    

И он стал бегать вокруг стола, поддразнивая и подзадоривая  Лорину, а она шла за ним, не переставая улыбаться снисходительно-учтивой улыбкой,  время от времени протягивала руку и дотрагивалась до него, но все еще не  решалась за ним бежать.    

Он останавливался, присаживался на корточки, но стоило ей  нерешительными шажками подойти к нему, – и он, подпрыгнув, как чертик,  выскочивший из коробочки, перелетал в противоположный конец гостиной. Это ее  смешило, в конце концов она не могла удержаться от смеха и, оживившись,  засеменила вдогонку, боязливо и радостно вскрикивая, когда ей казалось, что он  у нее в руках. Преграждая ей дорогу, он подставлял стул, она несколько раз  обегала его кругом, потом он бросал его и хватал другой. Теперь Лорина,  разрумянившаяся, увлеченная новой игрой, без устали носилась по комнате и,  следя за всеми его шалостями, хитростями и уловками, по-детски бурно выражала  свой восторг.    

Вдруг, в ту самую минуту, когда она уже была уверена, что он  от нее не уйдет, Дюруа схватил ее на руки и, подняв до потолка, крикнул:    

– Попалась!    

Пытаясь вырваться, она болтала ногами и заливалась  счастливым смехом.    

Вошла г-жа де Марель и в полном изумлении остановилась:    

– Боже мой, Лорина!.. Лорина играет… Да вы чародей,  сударь…    

Он опустил девочку на пол, поцеловал руку матери, и они  сели, усадив Лорину посередине. Им хотелось поговорить, но Лорина, обычно такая  молчаливая, была очень возбуждена и болтала не переставая, – в конце  концов пришлось выпроводить ее в детскую.    

Она покорилась безропотно, но со слезами на глазах.    

Когда они остались вдвоем, г-жа де Марель, понизив голос,  сказала:    

– Знаете что, у меня есть один грандиозный план, и я  подумала о вас. Дело вот в чем: я каждую неделю обедаю у Форестье и время от  времени, в свою очередь, приглашаю их в ресторан. Я не люблю принимать у себя  гостей, я для этого не приспособлена, да и потом я ничего не смыслю ни в  стряпне, ни в домашнем хозяйстве, – ровным счетом ничего. Я веду богемный  образ жизни. Так вот, время от времени я приглашаю их в ресторан, но втроем –  это не так весело, а мои знакомые им не компания. Все это я говорю для того,  чтобы объяснить свое не совсем обычное предложение. Вы, конечно, догадываетесь,  что я прошу вас пообедать с нами, – мы соберемся в кафе «Риш» в субботу, в  половине восьмого. Вы знаете, где это?    

Он с радостью согласился.    

– Нас будет четверо, как раз две пары, –  продолжала она. – Эти пирушки – большое развлечение для нас, женщин: ведь  нам все это еще в диковинку.    

На ней было темно-коричневое платье; оно кокетливо и  вызывающе обтягивало ее талию, бедра, плечи и грудь, и это несоответствие между  утонченной, изысканной элегантностью ее костюма и тем неприглядным зрелищем,  какое являла собой гостиная, почему-то приводило Дюруа в изумление, вызывало в  нем даже некоторое не понятное ему самому чувство неловкости.    

Все, что было на ней надето, все, что облегало ее тело  вплотную или только прикасалось к нему, носило на себе отпечаток изящества и  тонкого вкуса, а до всего остального ей, по-видимому, не было никакого дела.    

Он расстался с ней, сохранив, как и в прошлый раз, ощущение  ее незримого присутствия, порой доходившее до галлюцинаций. С возрастающим  нетерпением ожидал он назначенного дня.    

Он опять взял напрокат фрак – приобрести парадный костюм ему  не позволяли финансы – и первый явился в ресторан за несколько минут до  условленного часа.    

Его провели на третий этаж, в маленький, обитый красной  материей кабинет с единственным окном, выходившим на бульвар. На квадратном  столике, накрытом на четыре прибора, белая скатерть блестела, как лакированная.  Бокалы, серебро, тарелки – все это весело сверкало, озаренное пламенем  двенадцати свечей, горевших в двух высоких канделябрах.    

Перед окном росло дерево, и его листва в полосе яркого  света, падавшего из отдельных кабинетов, казалась сплошным светло-зеленым  пятном.    

Дюруа сел на низкий диван, обитый, как и стены, красной  материей, ослабевшие пружины тотчас ушли внутрь, и ему почудилось, что он падает  в яму.    

Неясный шум наполнял весь этот огромный дом, – тот  слитный гул больших ресторанов, который образуют быстрые, заглушенные коврами  шаги лакеев, снующих по коридору, звон серебра и посуды, скрип отворяемых на  мгновение дверей и доносящиеся вслед за тем голоса посетителей, закупоренных в  тесных отдельных кабинетах.    

Вошел Форестье и пожал ему руку с дружеской фамильярностью,  какой он никогда не проявлял по отношению к нему в редакции «Французской  жизни».    

– Дамы придут вместе, – сообщил он. – Люблю я  эти обеды в ресторане!    

Он осмотрел стол, погасил тускло мерцавший газовый рожок,  закрыл одну створку окна, чтобы оттуда не дуло, и, выбрав место, защищенное от  сквозняка, сказал:    

– Мне надо очень беречься. Весь месяц я чувствовал себя  сносно, а теперь опять стало хуже. Простудился я вернее всего во вторник, когда  выходил из театра.    

Дверь отворилась, и в сопровождении метрдотеля вошли обе  молодые женщины в шляпках с опущенной вуалью, тихие, скромные, с тем  очаровательным в своей таинственности видом, какой всегда принимают дамы в  подобных местах, где каждое соседство и каждая встреча внушают опасения.    

Дюруа подошел к г-же Форестье, – она начала пенять ему  за то, что он у них не бывает.    

– Да, да, я знаю, вы предпочитаете госпожу де  Марель, – с улыбкой взглянув на свою подругу, сказала она, – для нее  у вас находится время.    

Как только все уселись, метрдотель подал Форестье карту вин.    

– Мужчины как хотят, – возбужденно заговорила г-жа  де Марель, – а нам принесите замороженного шампанского, самого лучшего  сладкого шампанского – понимаете? – и больше ничего.    

Когда метрдотель ушел, она заявила с нервным смешком:    

– Сегодня я напьюсь. Мы устроим кутеж, настоящий кутеж.    

Форестье, по-видимому, не слыхал, что она сказала.    

– Ничего, если я закрою окно? – спросил он. –  У меня уже несколько дней болит грудь.    

– Сделайте одолжение.    

Он подошел к окну, захлопнул вторую створку и с  прояснившимся, повеселевшим лицом сел за стол.    

Жена его хранила молчание, – казалось, она была занята  своими мыслями. Опустив глаза, она с загадочной и какой-то дразнящей улыбкой  рассматривала бокалы.    

Подали остендские устрицы, крошечные жирные устрицы, похожие  на маленькие уши, – они таяли во рту, точно соленые конфетки.    

Затем подали суп, потом форель, розовую, как тело девушки, и  началась беседа.    

Речь шла об одной скандальной истории, наделавшей много  шуму: о происшествии с некоей светской дамой, которую друг ее мужа застал в  отдельном кабинете, где она ужинала с каким-то иностранным князем.    

Форестье от души смеялся над этим приключением, но дамы  назвали поступок нескромного болтуна гнусным и подлым. Дюруа принял их сторону  и решительно заявил, что мужчина, кем бы он ни являлся в подобной истории –  главным действующим лицом, наперсником или случайным свидетелем, – должен  быть нем как могила.    

– Как чудесно было бы жить на свете, если б мы могли  вполне доверять друг другу! – воскликнул он. – Часто, очень часто,  почти всегда, женщину останавливает только боязнь огласки. В самом деле, разве  это не так? – продолжал он с улыбкой. – Какая женщина не поддалась бы  мимолетному увлечению, не покорилась бурной, внезапно налетевшей страсти,  отказалась от своих любовных причуд, если б только ее не пугала возможность  поплатиться за краткий и легкий миг счастья горькими слезами и неизгладимым  позором!    

Он говорил убедительно, горячо, словно защищая кого-то,  словно защищая самого себя, словно желая, чтобы его поняли так: «Со мной это не  страшно. Попробуйте – увидите сами».    

Обе женщины поощряли его взглядом, мысленно соглашаясь с  ним, и своим одобрительным молчанием словно подтверждали, что их строгая  нравственность, нравственность парижанок, не устояла бы, если б они были  уверены в сохранении тайны.    

Форестье полулежал на диване, подобрав под себя одну ногу и  засунув за жилет салфетку, чтобы не запачкать фрака.    

– Ого! Дай им волю – можно себе представить, что бы они  натворили! – неожиданно заявил он, прерывая свою речь циничным  смехом. – Черт побери, бедные мужья!    

Заговорили о любви. Дюруа не верил в существование вечной  любви, однако допускал, что она может перейти в длительную привязанность, в  тесную, основанную на взаимном доверии дружбу. Физическая близость лишь  скрепляет союз сердец. Но о сценах ревности, мучительных драмах, мольбах и  упреках, почти неизбежно сопровождающих разрыв, он говорил с возмущением.    

Когда он кончил, г-жа де Марель сказала со вздохом:    

– Да, любовь – это единственная радость в жизни, но мы  сами часто портим ее, предъявляя слишком большие требования.    

– Да… да… хорошо быть любимой, – играя ножом,  подтвердила г-жа Форестье.    

Но при взгляде на нее казалось, что мечты ее идут еще  дальше, казалось, что она думает о таких вещах, о которых никогда не осмелилась  бы заговорить.    

В ожидании следующего блюда все время от времени потягивали  шампанское, закусывая верхней корочкой маленьких круглых хлебцев. И как это светлое  вино, глоток за глотком вливаясь в гортань, воспламеняло кровь и мутило  рассудок, так, пьяня и томя, всеми их помыслами постепенно овладевала любовь.    

Наконец на толстом слое мелких головок спаржи подали сочные,  воздушные бараньи котлеты.    

– Славная штука, черт бы ее побрал! – воскликнул  Форестье.    

Все ели медленно, смакуя нежное мясо и маслянистые, как  сливки, овощи.    

– Когда я влюблен, весь мир для меня перестает  существовать, – снова заговорил Дюруа.    

Он произнес это с полной убежденностью: одна мысль о блаженстве  любви приводила его в восторг, сливавшийся с тем блаженством, какое доставлял  ему вкусный обед.    

Г-жа Форестье с обычным для нее безучастным выражением лица  сказала вполголоса:    

– Ни с чем нельзя сравнить радость первого рукопожатия,  когда одна рука спрашивает: «Вы меня любите?», а другая отвечает: «Да, я люблю  тебя».    

Г-жа де Марель залпом осушила бокал шампанского и, ставя его  на стол, весело сказала:    

– Ну, у меня не столь платонические наклонности.    

Послышался одобрительный смех, глаза у всех загорелись.    

Форестье развалился на диване, расставил руки и,  облокотившись на подушки, серьезным тоном заговорил:    

– Ваша откровенность делает вам честь, – сразу  видно, что вы женщина практичная. Но позвольте спросить: какого мнения на этот  счет господин де Марель?    

Медленно поведя плечами в знак высочайшего, безграничного  презрения, она отчеканила:    

– У господина де Мареля нет на этот счет своего мнения.  Он… воздерживается.    

И вот наконец из области возвышенных теорий любви разговор  спустился в цветущий сад благопристойной распущенности.    

Настал час тонких намеков, тех слов, что приподнимают  покровы, подобно тому, как женщины приподнимают платье, – час недомолвок и  обиняков, искусно зашифрованных вольностей, бесстыдного лицемерия, приличных  выражений, заключающих в себе неприличный смысл, тех фраз, которые мгновенно  воссоздают перед мысленным взором все, чего нельзя сказать прямо, тех фраз,  которые помогают светским людям вести таинственную, тонкую любовную игру,  словно по уговору, настраивать ум на нескромный лад, предаваться  сладострастным, волнующим, как объятие, мечтам, воскрешать в памяти все то  постыдное, тщательно скрываемое и упоительное, что совершается на ложе страсти.    

Подали жаркое – куропаток и перепелок и к ним горошек, затем  паштет в мисочке и к нему салат с кружевными листьями, словно зеленый мох,  наполнявший большой, в виде таза, салатник. Увлеченные разговором, погруженные  в волны любви, собеседники ели теперь машинально, уже не смакуя.    

Обе дамы делали по временам рискованные замечания, г-жа де  Марель – с присущей ей смелостью, граничившей с вызовом, г-жа Форестье – с  очаровательной сдержанностью, с оттенком стыдливости в голосе, тоне, улыбке,  манерах, – оттенком, который не только не смягчал, но подчеркивал смелость  выражений, исходивших из ее уст.    

Форестье, развалившись на подушках, смеялся, пил, ел за обе  щеки и время от времени позволял себе что-нибудь до того игривое или сальное,  что дамы, отчасти действительно шокированные его грубостью, но больше для  приличия, на несколько секунд принимали сконфуженный вид.    

– Так-так, дети мои, – прибавлял он, сказав  какую-нибудь явную непристойность. – Вы и не до того договоритесь, если  будете продолжать в том же духе.    

Подали десерт, потом кофе. Ликеры только еще больше  разгорячили и отуманили головы и без того возбужденных собеседников.    

Г-жа де Марель исполнила свое обещание: она действительно  опьянела. И она сознавалась в этом с веселой и болтливой грацией женщины,  которая, чтобы позабавить гостей, старается казаться пьянее, чем на самом деле.    

Г-жа Форестье молчала, – быть может, из осторожности.  Дюруа, боясь сделать какую-нибудь оплошность, искусно скрывал охватившее его  волнение.    

Закурили папиросы, и Форестье вдруг закашлялся.    

Мучительный приступ надрывал ему грудь. На лбу у него  выступил пот; он прижал салфетку к губам и, весь багровый от напряжения,  давился кашлем.    

– Нет, эти званые обеды не для меня, –  отдышавшись, сердито проворчал он. – Какое идиотство!    

Мысль о болезни удручала его, она мгновенно рассеяла то  благодушное настроение, в каком он находился все время.    

– Пойдемте домой, – сказал он.    

Г-жа де Марель вызвала лакея и потребовала счет.    

Счет был подан незамедлительно. Она начала было  просматривать его, но цифры прыгали у нее перед глазами, и она передала его  Дюруа.    

– Послушайте, расплатитесь за меня, я ничего не вижу, я  совсем пьяна.    

И она бросила ему кошелек.    

Общий итог достигал ста тридцати франков. Дюруа проверил  счет, дал два кредитных билета и, получая сдачу, шепнул ей:    

– Сколько оставить на чай?    

– Не знаю, на ваше усмотрение.    

Он положил на тарелку пять франков и, возвратив г-же де  Марель кошелек, спросил:    

– Вы разрешите мне проводить вас?    

– Разумеется. Одна я не доберусь до дому.    

Они попрощались с супругами Форестье, и Дюруа очутился в  экипаже вдвоем с г-жой де Марель.    

Он чувствовал, что она здесь, совсем близко от него, в этой  движущейся закрытой и темной коробке, которую лишь на мгновение освещали  уличные фонари. Сквозь ткань одежды он ощущал теплоту ее плеча и не мог  выговорить ни слова, ни единого слова: мысли его были парализованы неодолимым  желанием заключить ее в свои объятия.    

«Что будет, если я осмелюсь?» – думал он. Вспоминая то, что  говорилось за обедом, он преисполнялся решимости, но боязнь скандала удерживала  его.    

Забившись в угол, она сидела неподвижно и тоже молчала. Он  мог бы подумать, что она спит, если б не видел, как блестели у нее глаза, когда  луч света проникал в экипаж.    

«О чем она думает?» Он знал, что в таких случаях нельзя  нарушить молчание, что одно слово, одно-единственное слово, может испортить  все. А для внезапной и решительной атаки ему не хватало смелости.    

Вдруг он почувствовал, что она шевельнула ногой. Достаточно  было этого чуть заметного движения, резкого, нервного, нетерпеливого,  выражавшего досаду, а быть может, призыв, чтобы он весь затрепетал и, живо  обернувшись, потянулся к ней, ища губами ее губы, а руками – ее тело.    

Она слабо вскрикнула, попыталась выпрямиться, высвободиться,  оттолкнуть его – и наконец сдалась, как бы не в силах сопротивляться долее.    

Немного погодя карета остановилась перед ее домом, и от  неожиданности из головы у него вылетели все нежные слова, а ему хотелось  выразить ей свою признательность, поблагодарить ее, сказать, что он ее любит,  что он ее боготворит. Между тем, ошеломленная случившимся, она не поднималась,  не двигалась. Боясь возбудить подозрения у кучера, он первый спрыгнул с  подножки и подал ей руку.    

Слегка пошатываясь, она молча вышла из экипажа. Он позвонил  и, пока отворяли дверь, успел спросить:    

– Когда мы увидимся?    

– Приходите ко мне завтракать, – чуть слышно  прошептала она и, с грохотом, похожим на пушечный выстрел, захлопнув за собой  тяжелую дверь, скрылась в темном подъезде.    

Он дал кучеру пять франков и, торжествующий, не помня себя  от радости, понесся домой.    

Наконец-то он овладел замужней женщиной! Светской женщиной!  Настоящей светской женщиной! Парижанкой! Как все это просто и неожиданно вышло!    

Раньше он представлял себе, что победа над этими  обворожительными созданиями требует бесконечных усилий, неистощимого терпения,  достигается искусной осадой, под которой следует разуметь ухаживания, вздохи,  слова любви и, наконец, подарки. Но вот первая, кого он встретил, отдалась ему  при первом же натиске, так скоро, что он до сих пор не мог опомниться.    

«Она была пьяна, – думал он, – завтра будет другая  песня. Без слез дело не обойдется». Эта мысль встревожила его, но он тут же  сказал себе: «Ничего-ничего! Теперь она моя, а уж я сумею держать ее в руках».    

И в том неясном мираже, где носились его мечты о славе,  почете, счастье, довольстве, любви, он вдруг различил вереницы изящных,  богатых, всемогущих женщин, которые, точно статистки в каком-нибудь театральном  апофеозе, с улыбкой исчезали одна за другой в золотых облаках, сотканных из его  надежд.    

Сон его был полон видений.    

На другой день, поднимаясь по лестнице к г-же де Марель, он  испытывал легкое волнение. Как она примет его? А что, если совсем не примет?  Что, если она не велела впускать его? Что, если она рассказала… Нет, она ничего  не могла рассказать, не открыв всей истины. Значит, хозяин положения – он.    

Молоденькая горничная отворила дверь. Выражение лица у нее  было обычное. Это его успокоило, точно она и в самом деле могла выйти к нему с  расстроенным видом.    

– Как себя чувствует госпожа де Марель? – спросил  он.    

– Хорошо, сударь, как всегда, – ответила она и  провела его в гостиную.    

Он подошел к камину, чтобы осмотреть свой костюм и прическу,  и, поправляя перед зеркалом галстук, внезапно увидел отражение г-жи де Марель,  смотревшей на него с порога спальни.    

Он сделал вид, что не заметил ее, и, прежде чем встретиться  лицом к лицу, они несколько секунд настороженно следили друг за другом в  зеркале.    

Наконец он обернулся. Она не двигалась с места, –  казалось, она выжидала. Тогда он бросился к ней, шепча:    

– Как я люблю вас! Как я люблю вас!    

Она раскрыла объятия, склонилась к нему на грудь, затем  подняла голову. Последовал продолжительный поцелуй.    

«Вышло гораздо проще, чем я ожидал, – подумал  он. – Все идет прекрасно».    

Наконец они оторвались друг от друга. Он молча улыбался,  стараясь выразить взглядом свою беспредельную любовь.    

Она тоже улыбалась, – так улыбаются женщины, когда  хотят выразить свое согласие, желание, готовность отдаться.    

– Мы одни, – прошептала она, – Лорину я  отослала завтракать к подруге.    

– Благодарю, – целуя ей руки, сказал он с глубоким  вздохом. – Я обожаю вас.    

Она взяла его под руку, – так, как будто он был ее  мужем, – подвела к дивану, и они сели рядом.    

Теперь ему необходимо было начать изящную, волнующую беседу,  но, не найдя подходящей темы, он нерешительно проговорил:    

– Так вы не очень на меня сердитесь?    

Она зажала ему рот рукой.    

– Молчи!    

И они продолжали молча сидеть, глаза в глаза, сжимая друг  другу горячие руки.    

– Как я жаждал обладать вами! – сказал он.    

– Молчи! – снова сказала она.    

Было слышно, как в столовой гремит тарелками горничная.    

Он встал.    

– Я не могу сидеть подле вас. Я теряю голову.    

Дверь отворилась.    

– Кушать подано.    

Он торжественно повел ее к столу.    

За завтраком они сидели друг против друга, беспрестанно  обмениваясь улыбками, взглядами, занятые только собой, проникнутые сладким  очарованием зарождающейся нежности. Они машинально глотали то, что им подавали  на стол. Вдруг он почувствовал прикосновение ножки, маленькой ножки, блуждавшей  под столом. Он зажал ее между своих ступней и уже не отпускал, сжимая изо всех  сил.    

Горничная входила и уходила, приносила и уносила блюда, и при  этом у нее был такой равнодушный вид, как будто она ровно ничего не замечала.    

После завтрака они вернулись в гостиную и снова сели рядом  на диване.    

Он подвигался все ближе и ближе к ней, пытаясь обнять ее. Но  она ласковым движением отстраняла его.    

– Осторожней, могут войти.    

– Когда же мы останемся совсем одни? – прошептал  он. – Когда же я смогу высказать, как я люблю вас?    

Она нагнулась к самому его уху и еле слышно сказала:    

– На днях я ненадолго зайду к вам.    

Он почувствовал, что краснеет.    

– Но я… я живу… очень скромно.    

Она улыбнулась:    

– Это не важно. Я приду поглядеть на вас, а не на вашу  квартиру.    

Он стал добиваться от нее, чтобы она сказала, когда придет.  Она назначила день в конце следующей недели, но он, стискивая и ломая ей руки,  стал умолять ее ускорить свидание; речи его были бессвязны, в глазах появился  лихорадочный блеск, щеки пылали огнем желания, того неукротимого желания, какое  всегда вызывают трапезы, совершаемые вдвоем.    

Эти жаркие мольбы забавляли ее, и она постепенно уступала  ему по одному дню. Но он повторял:    

– Завтра… Скажите: завтра…    

Наконец она согласилась.    

– Хорошо. Завтра. В пять часов.    

Глубокий радостный вздох вырвался у него из груди. И между  ними завязалась беседа, почти спокойная, точно они лет двадцать были близко  знакомы.    

Раздался звонок, – оба вздрогнули и поспешили  отодвинуться друг от друга.    

– Это, наверно, Лорина, – прошептала она.    

Девочка вошла и в изумлении остановилась, потом, вне себя от  радости, захлопала в ладоши и подбежала к Дюруа.    

– А, Милый друг! – закричала она.    

Г-жа де Марель засмеялась:    

– Что? Милый друг? Лорина вас уже окрестила! По-моему,  это очень славное прозвище. Я тоже буду вас называть Милым другом!    

Он посадил девочку к себе на колени, и ему пришлось играть с  ней во все игры, которым он ее научил.    

Без двадцати три он распрощался и отправился в редакцию. На  лестнице он еще раз шепнул в полуотворенную дверь:    

– Завтра. В пять часов.    

Г-жа де Марель, лишь по движению его губ догадавшись, что он  хотел ей сказать, улыбкой ответила «да» и исчезла.    

Покончив с редакционными делами, он стал думать о том, как  убрать комнату для приема любовницы, как лучше всего скрыть убожество своего  жилья. Ему пришло на ум развесить по cтeнам японские безделушки[43]. За пять франков он купил целую коллекцию  миниатюрных вееров, экранчиков, пестрых лоскутов и прикрыл ими наиболее  заметные пятна на обоях. На оконные стекла он налепил прозрачные картинки,  изображавшие речные суда, стаи птиц на фоне красного неба, разноцветных дам на  балконах и вереницы черненьких человечков, бредущих по снежной равнине.    

Его каморка, в которой буквально негде было повернуться,  скоро стала похожа на разрисованный бумажный фонарь. Довольный эффектом, он  весь вечер приклеивал к потолку птиц, вырезанных из остатков цветной бумаги.    

Потом лег и заснул под свистки паровозов.    

На другой день он вернулся пораньше и принес корзинку  пирожных и бутылку мадеры, купленную в бакалейной лавке. Немного погодя ему  пришлось еще раз выйти, чтобы раздобыть две тарелки и два стакана. Угощение он  поставил на умывальник, прикрыв грязную деревянную доску салфеткой, а таз и  кувшин спрятал вниз.    

И стал ждать.    

Она пришла в четверть шестого и, пораженная пестротою  рисунков, от которой рябило в глазах, невольно воскликнула:    

– Как у вас хорошо! Только уж очень много народу на  лестнице.    

Он обнял ее и, задыхаясь от страсти, принялся целовать  сквозь вуаль пряди волос, выбившиеся у нее из-под шляпы.    

Через полтора часа он проводил ее до стоянки фиакров на  Римской улице. Когда она села в экипаж, он шепнул:    

– Во вторник, в это же время.    

– В это же время, во вторник, – подтвердила она.    

Уже стемнело, и она безбоязненно притянула к себе его голову  в открытую дверцу кареты и поцеловала в губы. Кучер поднял хлыст, она успела  крикнуть:    

– До свидания, Милый друг!    

И белая кляча, сдвинув с места ветхий экипаж, затрусила  усталой рысцой.    

В течение трех недель Дюруа принимал у себя г-жу де Марель  каждые два-три дня, иногда утром, иногда вечером.    

Как-то днем, когда он поджидал ее, громкие крики на лестнице  заставили его подойти к двери. Плакал ребенок. Послышался сердитый мужской  голос.    

– Вот чертенок, чего он ревет?    

– Да эта паскуда, что таскается наверх к журналисту,  сшибла с ног нашего Никола на площадке. Я бы этих шлюх на порог не  пускала, – не видят, что у них под ногами ребенок!    

Дюруа в ужасе отскочил, – до него донеслись торопливые  шаги и стремительный шелест платья.    

Вслед за тем в дверь, которую он только что запер,  постучали. Он отворил, и в комнату вбежала запыхавшаяся, разъяренная г-жа де  Марель.    

– Ты слышал? – еле выговорила она.    

Он сделал вид, что ничего не знает.    

– Нет, а что?    

– Как они меня оскорбили?    

– Кто?    

– Негодяи, что живут этажом ниже.    

– Да нет! Что такое, скажи?    

Вместо ответа она разрыдалась.    

Ему пришлось снять с нее шляпу, расшнуровать корсет, уложить  ее на кровать и растереть мокрым полотенцем виски. Она задыхалась. Но как  только припадок прошел, она дала волю своему гневу.    

Она требовала, чтобы он сию же минуту спустился вниз,  отколотил их, убил.    

– Но ведь это же рабочие, грубый народ, – твердил  он. – Подумай, придется подавать в суд, тебя могут узнать, арестовать – и  ты погибла. С такими людьми лучше не связываться.    

Она заговорила о другом:    

– Как же нам быть? Я больше сюда не приду.    

– Очень просто, – ответил он, – я перееду на  другую квартиру.    

– Да… – прошептала она. – Но это долго.    

Внезапно у нее мелькнула какая-то мысль.    

– Нет-нет, послушай, – сразу успокоившись,  заговорила она, – я нашла выход, предоставь все мне, тебе ни о чем не надо  заботиться. Завтра утром я пришлю тебе «голубой листочек».[44]    

«Голубыми листочками» она называла городские письма-телеграммы.    

Теперь она уже улыбалась, в восторге от своей затеи, которой  пока не хотела делиться с Дюруа. В этот день она особенно бурно проявляла свою  страсть.    

Все же, когда она спускалась по лестнице, ноги у нее  подкашивались от волнения, и она всей тяжестью опиралась на руку своего  возлюбленного.    

Они никого не встретили.    

Он вставал поздно и на другой день в одиннадцать часов еще  лежал в постели, когда почтальон принес ему обещанный «голубой листочек».    

Дюруа распечатал его и прочел:    

     

«Свидание сегодня в пять,  Константинопольская, 127. Вели отпереть квартиру, снятую госпожой Дюруа.    

Целую. Кло».     

     

Ровно в пять часов он вошел в швейцарскую огромного дома,  где сдавались меблированные комнаты.    

– Здесь сняла квартиру госпожа Дюруа? – спросил  он.    

– Да, сударь.    

– Будьте добры, проводите меня.    

Швейцар, очевидно, привыкший к щекотливым положениям,  которые требовали от него сугубой осторожности, внимательно посмотрел на него  и, выбирая из большой связки ключ, спросил:    

– Вы и есть господин Дюруа?    

– Ну да!    

Через несколько секунд Дюруа переступил порог маленькой  квартиры из двух комнат, в нижнем этаже, напротив швейцарской.    

Гостиная, оклеенная довольно чистыми пестрыми обоями, была  обставлена мебелью красного дерева, обитой зеленоватым репсом с желтыми  разводами, и застелена жиденьким, вытканным цветами ковром, сквозь который  легко прощупывались доски пола.    

Три четверти крошечной спальни заполняла огромная кровать,  эта необходимая принадлежность меблированных комнат; погребенная под красным  пуховым одеялом в подозрительных пятнах, отделенная тяжелыми голубыми  занавесками, тоже из репса, она стояла в глубине и занимала всю стену.    

Дюруа был недоволен и озабочен. «Эта квартирка будет стоить  мне бешеных денег, – подумал он. – Придется опять залезать в долги.  Как это глупо с ее стороны!»    

Дверь отворилась, и в комнату, шурша шелками, простирая  объятия, вихрем влетела Клотильда. Она ликовала.    

– Уютно, правда, уютно? И не нужно никуда  подниматься, – прямо с улицы, в нижнем этаже. Можно влезать и вылезать в  окно, так что и швейцар не увидит. Как нам будет хорошо здесь вдвоем!    

Он холодно поцеловал ее, не решаясь задать вопрос,  вертевшийся у него на языке.    

Клотильда положила на круглый столик, стоявший посреди  комнаты, большой пакет. Развязав его, она вынула оттуда мыло, флакон с туалетной  водой, губку, коробку шпилек, крючок для ботинок и маленькие щипцы для завивки  волос, чтобы поправлять непослушные пряди, вечно падавшие на лоб.    

Ей доставляло особое удовольствие играть в новоселье,  подыскивать место для каждой вещи.    

Выдвигая ящики, она продолжала болтать:    

– На всякий случай надо принести сюда немного белья,  чтобы было во что переодеться. Это будет очень удобно. Если меня, например,  застанет на улице ливень, я прибегу сюда сушиться. У каждого из нас будет свой  ключ, а третий оставим у швейцара, на случай если забудем свой. Я сняла на три  месяца, разумеется, на твое имя, – не могла же я назвать свою фамилию.    

– Ты мне скажешь, когда нужно будет платить? –  наконец спросил он.    

– Уже уплачено, милый! – простодушно ответила она.    

– Значит, я твой должник? – продолжал он  допытываться.    

– Да нет же, котик, это тебя не касается, это мой  маленький каприз.    

Он сделал сердитое лицо.    

– Ну нет, извини! Я этого не допущу.    

Она подошла и с умоляющим видом положила руки ему на плечи:    

– Прошу тебя, Жорж, мне будет так приятно думать, так  приятно думать, что наше гнездышко принадлежит мне, мне одной! Ведь это не  может тебя оскорбить? Правда? Пусть это будет мой дар нашей любви. Скажи, что  ты согласен, мой милый Жорж, скажи!..    

Она молила его взглядом, прикосновением губ, всем существом.