1 2 3 4 
   
А он не дослышал и соглашается со мной:
   
— Убьёт! Обязательно убьёт!
   
И опять всё завертелось передо мной: столбик, ворота, скамеечка, качели, домоуправление. Потом наоборот: домоуправление, качели, скамеечка, столбик, а потом пошло вперемешку: домик, столбоуправление, грибеечка… И я понял, что дело плохо.
   
Но в это время кто-то сильно схватил машину, она перестала трещать, и меня довольно крепко хлопнули по затылку. Я сообразил, что это Мишкин Федька наконец почайпил. И я тут же кинулся бежать, но не смог, потому что макаронная нога вонзилась в меня, как кинжал. Но я всё-таки не растерялся и ускакал от Федьки на одной ноге.
   
И он не стал догонять меня.
   
А я на него не рассердился за подзатыльник. Потому что без него я, наверно, кружил бы по двору до сих пор.
  
  
   
    
Англичанин Павля
   
   
— Завтра первое сентября, — сказала мама. — И вот наступила осень, и ты пойдёшь уже во второй класс. Ох, как летит время!..
   
— И по этому случаю, — подхватил папа, — мы сейчас «зарежем» арбуз!
   
И он взял ножик и взрезал арбуз. Когда он резал, был слышен такой полный, приятный, зелёный треск, что у меня прямо спина похолодела от предчувствия, как я буду есть этот арбуз. И я уже раскрыл рот, чтобы вцепиться в розовый арбузный ломоть, но тут дверь распахнулась, и в комнату вошёл Павля. Мы все страшно обрадовались, потому что он давно уже не был у нас и мы по нём соскучились.
   
— Ого, кто пришёл! — сказал папа. — Сам Павля. Сам Павля-Бородавля!
   
— Садись с нами, Павлик, арбуз есть, — сказала мама, — Дениска, подвинься.
   
Я сказал:
   
— Привет! — и дал ему место рядом с собой.
   
— Привет! — сказал он и сел.
   
И мы начали есть и долго ели и молчали. Нам неохота было разговаривать.
   
А о чём тут разговаривать, когда во рту такая вкуснотища!
   
И когда Павле дали третий кусок, он сказал:
   
— Ах, люблю я арбуз. Даже очень. Мне бабушка никогда не даёт его вволю поесть.
   
— А почему? — спросила мама.
   
— Она говорит, что после арбуза у меня получается не сон, а сплошная беготня.
   
— Правда, — сказал папа. — Вот поэтому-то мы и едим арбуз с утра пораньше. К вечеру его действие кончается, и можно спокойно спать. Ешь давай, не бойся.
   
— Я не боюсь, — сказал Павля.
   
И мы все опять занялись делом и опять долго молчали. И когда мама стала убирать корки, папа сказал:
   
— А ты чего, Павля, так давно не был у нас?
   
— Да, — сказал я. — Где ты пропадал? Что ты делал?
   
И тут Павля напыжился, покраснел, поглядел по сторонам и вдруг небрежно так обронил, словно нехотя:
   
— Что делал, что делал?.. Английский изучал, вот что делал.
   
Я прямо опешил. Я сразу понял, что я всё лето зря прочепушил. С ежами возился, в лапту играл, пустяками занимался. А вот Павля, он времени не терял, нет, шалишь, он работал над собой, он повышал свой уровень образования.
   
Он изучал английский язык и теперь небось сможет переписываться с английскими пионерами и читать английские книжки!
   
Я сразу почувствовал, что умираю от зависти, а тут ещё мама добавила:
   
— Вот, Дениска, учись. Это тебе не лапта!
   
— Молодец, — сказал папа. — Уважаю!
   
Павля прямо засиял.
   
— К нам в гости приехал студент, Сева. Так вот он со мной каждый день занимается. Вот уже целых два месяца. Прямо замучил совсем.
   
— А что, трудный английский язык? — спросил я.
   
— С ума сойти, — вздохнул Павля.
   
— Ещё бы не трудный, — вмешался папа. — Там у них сам чёрт ногу сломит. Уж очень сложное правописание. Пишется Ливерпуль, а произносится Манчестер.
   
— Ну да! — сказал я. — Верно, Павля?
   
— Прямо беда, — сказал Павля. — Я совсем измучился от этих занятий, похудел на двести граммов.
   
— Так что ж ты не пользуешься своими знаниями, Павлик? — сказала мама, — Ты почему, когда вошёл, не сказал нам по-английски «здрасте»?
   
— Я «здрасте» ещё не проходил, — сказал Павля.
   
— Ну вот ты арбуз поел, почему не сказал «спасибо»?
   
— Я сказал, — сказал Павля.
   
— Ну да, по-русски-то ты сказал, а по-английски?
   
— Мы до «спасибо» ещё не дошли, — сказал Павля. — Очень трудное пропо-висание.
   
Тогда я сказал:
   
— Павля, а научи-ка меня, как по-английски «раз, два, три».
   
— Я этого ещё не изучил, — сказал Павля.
   
— А что же ты изучил? — закричал я. — За два месяца ты всё-таки хоть что-нибудь-то изучил?
   
— Я изучил, как по-английски «Петя», — сказал Павля.
   
— Ну, как?
   
— «Пит»! — торжествующе объявил Павля. — По-английски «Петя» будет «Пит». — Он радостно засмеялся и добавил: — Вот завтра приду в класс и скажу Петьке Горбушкину: «Пит, а Пит, дай ластик!» Небось рот разинет, ничего не поймёт. Вот потеха-то будет! Верно, Денис?
   
— Верно, — сказал я. — Ну, а что ты ещё знаешь по-английски?
   
— Пока всё, — сказал Павля..
  
  
   
    
Смерть шпиона Гадюкина
   
   
Оказывается, пока я болел, на улице стало совсем тепло и до весенних наших каникул осталось два или три дня. Когда я пришёл в школу, все закричали:
   
— Дениска пришёл, ура!
   
И я очень обрадовался, что пришёл и что все ребята сидят на своих местах — и Катя Точилина, и Мишка, и Валерка, — и цветы в горшках, и доска такая же блестящая, и Раиса Ивановна весёлая, и всё, всё как всегда. И мы с ребятами ходили и смеялись на переменке, а потом Мишка вдруг сделал важный вид и сказал:
   
— А у нас будет весенний концерт!
   
Я сказал:
   
— Ну да?
   
Мишка сказал:
   
— Верно! Мы будем выступать на сцене. И ребята из четвёртого класса нам покажут постановку. Они сами сочинили. Интересная!..
   
Я сказал:
   
— А ты, Мишка, будешь выступать?
   
— Подрастёшь — узнаешь.
   
И я стал с нетерпением дожидаться концерта. Дома я всё это сообщил маме, а потом сказал:
   
— Я тоже хочу выступать…
   
Мама улыбнулась и говорит:
   
— А что ты умеешь делать?
   
Я сказал:
   
— Как, мама, разве ты не знаешь? Я умею громко петь. Ведь я хорошо пою? Ты не смотри, что у меня тройка по пению. Всё равно я пою здорово.
   
Мама открыла шкаф и откуда-то из-за платьев сказала:
   
— Ты споёшь в другой раз. Ведь ты болел… Ты просто будешь на этом концерте зрителем. — Она вышла из-за шкафа. — Это так приятно — быть зрителем. Сидишь, смотришь, как артисты выступают… Хорошо! А в другой раз ты будешь артистом, а те, кто уже выступал, будут зрителями. Ладно?
   
Я сказал:
   
— Ладно. Тогда я буду зрителем.
   
И на другой день я пошёл на концерт. Мама не могла со мной идти — она дежурила в институте, — папа как раз уехал на какой-то завод на Урал, и я пошёл на концерт один. В нашем большом зале стояли стулья и была сделана сцена, и на ней висел занавес. А внизу сидел за роялем Борис Сергеевич. И мы все уселись, а по стенкам встали бабушки нашего класса. А я пока стал грызть яблоко.
   
Вдруг занавес открылся и появилась вожатая Люся. Она сказала громким голосом, как по радио:
   
— Начинаем наш весенний концерт! Сейчас ученик первого класса «В» Миша Слонов прочтёт нам свои собственные стихи! Попросим!
   
Тут все захлопали и на сцену вышел Мишка. Он довольно смело вышел, дошёл до середины и остановился. Он постоял так немножко и заложил руки за спину. Опять постоял. Потом выставил вперёд левую ногу. Все ребята сидели тихо-тихо и смотрели на Мишку. А он убрал левую ногу и выставил правую. Потом он вдруг стал откашливаться:
   
— Кхм! Кхм!.. Кхме!..
   
Я сказал:
   
— Ты что, Мишка, поперхнулся?
   
Он посмотрел на меня, как на незнакомого. Потом поднял глаза в потолок и сказал:
   
— Стих.
   
    
     
Пройдут года, наступит старость!
     
Морщины вскочут на лице!
     
Желаю творческих успехов!
     
Чтоб хорошо учились и дальше все!
    
   
   
…Всё!
   
И Мишка поклонился и полез со сцены. И все ему здорово хлопали, потому что, во-первых, стихи были очень хорошие, а во-вторых, подумать только: Мишка сам их сочинил! Просто молодец!
   
И тут опять вышла Люся и объявила:
   
— Выступает Валерий Тагилов, первый класс «В»!
   
Все опять захлопали ещё сильнее, а Люся поставила стул на самой серёдке. И тут вышел наш Валерка со своим маленьким аккордеоном и сел на стул, а чемодан от аккордеона поставил себе под ноги, чтобы они не болтались в воздухе. Он сел и заиграл вальс «Амурские волны». И все слушали, и я тоже слушал и всё время думал: «Как это Валерка так быстро перебирает пальцами?» И я стал тоже так быстро перебирать пальцами по воздуху, но не мог поспеть за Валеркой. А сбоку, у стены, стояла Валеркина бабушка, она помаленьку дирижировала, когда Валерка играл. И он хорошо играл, громко, мне очень понравилось. Но вдруг он в одном месте сбился. У него остановились пальцы. Валерка немножко покраснел, но опять зашевелил пальцами, как будто дал им разбежаться; но пальцы добежали до какого-то места и опять остановились, ну просто как будто споткнулись. Валерка стал совсем красный и снова стал разбегаться, но теперь его пальцы бежали как-то боязливо, как будто знали, что они всё равно опять споткнутся, и я уже готов был лопнуть от злости, но в это время на том самом месте, где Валерка два раза спотыкался, его бабушка вдруг вытянула шею, вся подалась вперёд и запела:
   
    
     
…Серебрятся волны,
     
Серебрятся волны…
    
   
   
И Валерка сразу подхватил, и пальцы у него как будто перескочили через какую-то неудобную ступеньку и побежали дальше, дальше, быстро и ловко до самого конца. Вот уж ему хлопали так хлопали!
   
После этого на сцену выскочили шесть девочек из первого «А» и шесть мальчиков из первого «Б». У девочек в волосах были разноцветные ленты, а у мальчиков ничего не было. Они стали танцевать украинский гопак. Потом Борис Сергеевич сильно ударил по клавишам и кончил играть.
   
А мальчишки и девчонки ещё топали по сцене сами, без музыки, кто как, и это было очень весело, и я уже собирался тоже слазить к ним на сцену, но они вдруг разбежались. Вышла Люся и сказала:
   
— Перерыв пятнадцать минут. После перерыва учащиеся четвёртого класса покажут пьесу, которую они сочинили всем коллективом, под названием «Собаке — собачья смерть».
   
И все задвигали стульями и пошли кто куда, а я вытащил из кармана своё яблоко и начал его догрызать.
   
А наша октябрятская вожатая Люся стояла тут же, рядом.
   
Вдруг к ней подбежала довольно высокая рыженькая девочка и сказала:
   
— Люся, можешь себе представить — Егоров не явился!
   
Люся всплеснула руками:
   
— Не может быть! Что же делать? Кто ж будет звонить и стрелять?
   
Девочка сказала:
   
— Нужно немедленно найти какого-нибудь сообразительного паренька, мы его научим, что делать.
   
Тогда Люся стала глядеть по сторонам и заметила, что я стою и грызу яблоко. Она сразу обрадовалась.
   
— Вот, — сказала она. — Дениска! Чего же лучше! Он нам поможет! Дениска, иди сюда!
   
Я подошёл к ним поближе. Рыжая девочка посмотрела на меня и сказала:
   
— А он вправду сообразительный?
   
Люся говорит:
   
— По-моему, да!
   
А рыжая девочка говорит:
   
— А так, с первого взгляда, не скажешь.
   
Я сказал:
   
— Можешь успокоиться! Я сообразительный.
   
Тут они с Люсей засмеялись, и рыжая девочка потащила меня на сцену.
   
Там стоял мальчик из четвёртого класса, он был в чёрном костюме, и у него были засыпаны мелом волосы, как будто он седой; он держал в руках пистолет, а рядом с ним стоял другой мальчик, тоже из четвёртого класса. Этот мальчик был приклеен к бороде, на носу у него сидели синие очки, и он был в клеёнчатом плаще с поднятым воротником.
   
Тут же были ещё мальчики и девочки, кто с портфелем в руках, кто с чем, а одна девочка в косынке, халатике и с веником.
   
Я как увидел у мальчика в чёрном костюме пистолет, так сразу спросил его:
   
— Это настоящий?
   
Но рыжая девочка перебила меня.
   
— Слушай, Дениска! — сказала она. — Ты будешь нам помогать. Встань тут сбоку и смотри на сцену. Когда вот этот мальчик скажет: «Этого вы от меня не добьётесь, гражданин Гадюкин!» — ты сразу позвони в этот звонок. Понял?
   
И она протянула мне велосипедный звонок. Я взял его.
   
Девочка сказала:
   
— Ты позвонишь, как будто это телефон, а этот мальчик снимет трубку, поговорит по телефону и уйдёт со сцены. А ты стой и молчи. Понял?
   
Я сказал:
   
— Понял, понял… Чего тут не понять? А пистолет у него настоящий? Парабеллум или какой?
   
— Погоди ты со своим пистолетом… Именно, что он не настоящий! Слушай: стрелять будешь ты здесь, за сценой. Когда вот этот, с бородой, останется один, он схватит со стола папку и кинется к окну, а этот мальчик, в чёрном костюме, в него прицелится, тогда ты возьми эту дощечку и что есть силы стукни по стулу. Вот так, только гораздо сильней!
   
И рыженькая девочка бахнула по стулу доской. Получилось очень здорово, как настоящий выстрел. Мне понравилось.
   
— Здорово! — сказал я, — А потом?
   
— Это всё, — сказала девочка. — Если понял, повтори!
   
Я всё повторил. Слово в слово. Она сказала:
   
— Смотри же, не подведи!
   
— Можешь успокоиться. Я не подведу.
   
И тут раздался наш школьный звонок, как на уроки.
   
Я положил велосипедный звонок на отопление, прислонил дощечку к стулу, а сам стал смотреть в щёлочку занавеса. Я увидел, как пришли Раиса Ивановна и Люся, и как садились ребята, и как бабушки опять встали у стенок, а сзади чей-то папа взгромоздился на табуретку и начал наводить на сцену фотоаппарат. Было очень интересно отсюда смотреть туда, гораздо интересней, чем оттуда сюда. Постепенно все стали затихать, и девочка, которая меня привела, побежала на другую сторону сцены и потянула за верёвку. И занавес открылся, и эта девочка спрыгнула в зал. А на сцене стоял стол, и за ним сидел мальчик в чёрном костюме, и я знал, что в кармане у него пистолет. А напротив этого мальчика ходил мальчик с бородой. Он сначала рассказал, что долго жил за границей, а теперь вот приехал опять, и потом стал нудным голосом приставать и просить, чтобы мальчик в чёрном костюме показал ему план аэродрома.
   
Но тот сказал:
   
— Этого вы от меня не добьётесь, гражданин Гадюкин!
   
Тут я сразу вспомнил про звонок и протянул руку к отоплению. Но звонка там не было. Я подумал, что он упал на пол, и наклонился посмотреть. Но его не было и на полу. Я даже весь обомлел. Потом я взглянул на сцену. Там было тихо-тихо. Но потом мальчик в чёрном костюме подумал и снова сказал:
   
— Этого вы от меня не добьётесь, гражданин Гадюкин!
   
Я просто не знал, что делать. Где звонок? Он только что был здесь! Не мог же он сам ускакать, как лягушка! Может быть, он скатился за батарею? Я присел на корточки и стал шарить по пыли за батареей. Звонка не было! Нету!.. Люди добрые, что же делать?!
   
А на сцене бородатый мальчик стал ломать себе пальцы и кричать:
   
— Я вас пятый раз умоляю! Покажите план аэродрома!
   
А мальчик в чёрном костюме повернулся ко мне лицом и закричал страшным голосом:
   
— Этого вы от меня не добьётесь, гражданин Гадюкин!
   
И погрозил мне кулаком. И бородатый тоже погрозил мне кулаком. Они оба мне грозили!
   
Я подумал, что они меня убьют. Но ведь не было звонка! Звонка-то не было! Он же потерялся!
   
Тогда мальчик в чёрном костюме схватился за волосы и сказал, глядя на меня с умоляющим выражением лица:
   
— Сейчас, наверно, позвонит телефон! Вот увидите, сейчас позвонит телефон! Сейчас позвонит!
   
И тут меня осенило. Я высунул голову на сцену и быстро сказал:
   
— Динь-динь-динь!
   
И все в зале страшно рассмеялись. Но мальчик в чёрном костюме очень обрадовался и сразу схватился за трубку. Он весело сказал:
   
— Слушаю вас! — и вытер пот со лба.
   
А дальше всё пошло как по маслу. Мальчик в чёрном встал и сказал бородатому:
   
— Меня вызывают. Я приеду через несколько минут.
   
И ушёл со сцены. И встал на другой стороне. И тут мальчик с бородой пошёл на цыпочках к его столу и стал там рыться и всё время оглядывался. Потом он злорадно рассмеялся, схватил какую-то папку и побежал к задней стене, на которой было наклеено картонное окно. Тут выбежал другой мальчик и стал в него целиться из пистолета. Я сразу схватил доску да как трахну по стулу изо всех сил. А на стуле сидела какая-то неизвестная кошка. Она закричала диким голосом, потому что я попал ей по хвосту. Выстрела не получилось, зато кошка поскакала на сцену. А мальчик в чёрном костюме бросился на бородатого и стал душить. Кошка носилась между ними. Пока мальчики боролись, у бородатого отвалилась борода. Кошка решила, что это мышь, схватила её и убежала. А мальчик как только увидел, что он остался без бороды, так сразу лёг на пол — как будто умер. Тут на сцену прибежали остальные ребята из четвёртого класса, кто с портфелем, кто с веником, они все стали спрашивать:
   
— Кто стрелял? Что за выстрелы?
   
   
А никто не стрелял. Просто кошка подвернулась и всему помешала. Но мальчик в чёрном костюме сказал:
   
— Это я убил шпиона Гадюкина!
   
И тут рыженькая девочка закрыла занавес. И все, кто был в зале, хлопали так сильно, что у меня заболела голова. Я быстренько спустился в раздевалку, оделся и побежал домой. А когда я бежал, мне всё время что-то мешало. Я остановился, полез в карман и вынул оттуда… велосипедный звонок!
  
  
   
    
Двадцать лет под кроватью
   
   
Никогда я не забуду этот зимний вечер. На дворе было холодно, ветер тянул сильный, прямо резал щёки, как кинжалом, снег вертелся со страшной быстротой. Тоскливо было и скучно, просто выть хотелось, а тут ещё папа и мама ушли в кино. И когда Мишка позвонил по телефону и позвал меня к себе, я тотчас же оделся и помчался к нему. Там было светло и тепло и собралось много народу, пришла Алёнка, за нею Костик и Андрюшка. Мы играли во все игры, и было весело и шумно. И под конец Алёнка вдруг сказала:
   
— А теперь в прятки! Давайте в прятки!
   
И мы стали играть в прятки. Это было прекрасно, потому что мы с Мишкой всё время подстраивали так, чтобы водить выпадало маленьким: Костику или Алёнке, — а сами всё время прятались и вообще водили малышей за нос. Но все наши игры проходили только в Мишкиной комнате, и это довольно скоро нам стало надоедать, потому что комната была маленькая, тесная и мы всё время прятались за портьеру, или за шкаф, или за сундук, и в конце концов мы стали потихоньку выплёскиваться из Мишкиной комнаты и заполнили своей игрой большущий длинный коридор квартиры.
   
В коридоре было интереснее играть, потому что возле каждой двери стояли вешалки, а на них висели пальто и шубы. Это было гораздо лучше для нас, потому что, например, кто водит и ищет нас, тот, уж конечно, не сразу догадается, что я притаился за Марьсемёниной шубой и сам влез в валенки как раз под шубой.
   
И вот, когда водить выпало Костику, он отвернулся к стене и стал громко выкрикивать:
   
— Раз! Два! Три! Четыре! Пять! Я иду искать!
   
Тут все брызнули в разные стороны, кто куда, чтобы прятаться. А Костик немножко подождал и крикнул снова:
   
— Раз! Два! Три! Четыре! Пять! Я иду искать! Опять!
   
Это считалось как бы вторым звонком. Мишка сейчас же залез на подоконник, Алёнка — за шкаф, а мы с Андрюшкой выскользнули в коридор. Тут Андрюшка, не долго думая, полез под шубу Марьи Семёновны, где я всё время прятался, и оказалось, что я остался без места! И я хотел дать Андрюшке подзатыльник, чтобы он освободил моё место, но тут Костик крикнул третье предупреждение:
   
— Пора не пора, я иду со двора!
   
И я испугался, что он меня сейчас увидит, потому что я совершенно не спрятался, и я заметался по коридору туда-сюда, как подстреленный заяц. И тут в самое нужное время я увидел раскрытую дверь и вскочил в неё.
   
Это была какая-то комната, и в ней на самом видном месте, у стены, стояла кровать, высокая и широкая, так что я моментально нырнул под эту кровать. Там был приятный полумрак и лежало довольно много вещей, и я стал сейчас же их рассматривать. Во-первых, под этой кроватью было очень много туфель разных фасонов, но все довольно старые, а ещё стоял плоский деревянный чемодан, а на чемодане стояло алюминиевое корыто вверх тормашками, и я устроился очень удобно: голову на корыто, чемодан под поясницей — очень ловко и уютно. Я рассматривал разные тапочки и шлёпанцы и всё время думал, как это здорово я спрятался и сколько смеху будет, когда Костик меня тут найдёт.
   
Я отогнул немножко кончик одеяла, которое свешивалось со всех сторон до пола и закрывало от меня всю комнату: я хотел глядеть на дверь, чтобы видеть, как Костик войдёт и будет меня искать. Но в это время в комнату вошёл никакой не Костик, а вошла Ефросинья Петровна, симпатичная старушка, но немножко похожая на Бабу-Ягу.
   
Она вошла, вытирая руки о полотенце.
   
Я всё время потихоньку наблюдал за нею, думал, что она обрадуется, когда увидит, как Костик вытащит меня из-под кровати. А я ещё для смеху возьму какую-нибудь её туфлю в зубы, она тогда наверняка упадёт от смеха. Я был уверен, что вот ещё секунда или две промелькнут, и Костик обязательно меня обнаружит. Поэтому я сам всё время смеялся про себя, без звука.
   
У меня было чудесное настроение. И я всё время поглядывал на Ефросинью Петровну. А она тем временем очень спокойно подошла к двери и ни с того ни с сего плотно захлопнула её. А потом, гляжу, повернула ключик — и готово! Заперлась. Ото всех заперлась! Вместе со мной и корытом. Заперлась на два оборота.
   
В комнате сразу стало как-то тихо и зловеще. Но тут я подумал, что это она заперлась не надолго, а на минутку, и сейчас отопрёт дверь, и всё пойдёт, как по маслу, и опять будет смех и радость, и Костик будет просто счастлив, что вот он в таком трудном месте меня отыскал! Поэтому я хотя и оробел, но не до конца, и всё продолжал посматривать на Ефросинью Петровну, что же она будет делать дальше.
   
А она села на кровать, и надо мной запели и заскрежетали пружины, и я увидел её ноги. Она одну за другой скинула с себя туфли и прямо в одних чулках подошла к двери, и у меня от радости заколотилось сердце.
   
Я был уверен, что она сейчас отопрёт замок, но не тут-то было. Можете себе представить, она — чик! — и погасила свет. И я услышал, как опять завыли пружины над моей головой, а кругом кромешная тьма, и Ефросинья Петровна лежит в своей постели и не знает, что я тоже здесь, под кроватью.
   
Я понял, что попал в скверную историю, что теперь я в заточении, в ловушке.
   
Сколько я буду тут лежать? Счастье, если час или два! А если до утра? А как утром вылезать? А если я не приду домой, папа и мама обязательно сообщат в милицию. А милиция придёт с собакой-ищейкой. По кличке Мухтар. А если в нашей милиции никаких собак нету? И если милиция меня не найдёт? А если Ефросинья Петровна проспит до самого утра, а утром пойдёт в свой любимый сквер сидеть целый день и снова запрёт меня, уходя? Тогда как? Я, конечно, поем немножко из её буфета, и, когда она придёт, придётся мне лезть под кровать, потому что я съел её продукты и она отдаст меня под суд! И чтобы избежать позора, я буду жить под кроватью целую вечность? Ведь это самый настоящий кошмар! Конечно, тут есть тот плюс, что я всю школу просижу под кроватью, но как быть с аттестатом, вот в чём вопрос. С аттестатом зрелости! Я под кроватью за двадцать лет не то что созрею, я там вполне перезрею.
   
Тут я не выдержал и со злости как трахнул кулаком по корыту, на котором лежала моя голова! Раздался ужасный грохот! И в этой страшной тишине при погашенном свете и в таком моём жутком положении мне этот стук показался раз в двадцать сильнее. Он просто оглушил меня.
   
И у меня сердце замерло от испуга. А Ефросинья Петровна надо мной, видно, проснулась от этого грохота. Она, наверное, давно спала мирным сном, а тут пожалуйте — тах-тах из-под кровати! Она полежала маленько, отдышалась и вдруг спросила темноту слабым и испуганным голосом:
   
— Ка-ра-ул?!
   
Я хотел ей ответить: «Что вы, Ефросинья Петровна, какое там «караул»? Спите дальше, это я, Дениска!» Я всё это хотел ей ответить, но вдруг вместо ответа как чихну во всю ивановскую, да ещё с хвостиком:
   
— Апчхи! Чхи! Чхи! Чхи!..
   
Там, наверное, пыль поднялась под кроватью ото всей этой возни, но Ефросинья Петровна после моего чиханья убедилась, что под кроватью происходит что-то неладное, здорово перепугалась и закричала уже не с вопросом, а совершенно утвердительно:
   
— Караул!
   
И я, непонятно почему, вдруг опять чихнул изо всех сил, с каким-то даже подвыванием чихнул, вот так:
   
— Апчхи-уу!
   
Ефросинья Петровна как услышала этот вой, так закричала ещё тише и слабей:
   
— Грабят!..
   
И видно, сама подумала, что если грабят, так это ерунда, не страшно. А вот если… И тут она довольно громко завопила:
   
— Режут!
   
   
Вот какое враньё! Кто её режет? И за что? И чем? Разве можно по ночам кричать неправду? Поэтому я решил, что пора кончать это дело, и раз она всё равно не спит, мне надо вылезать.
   
И всё подо мной загремело, особенно корыто, ведь я в темноте не вижу. Грохот стоит дьявольский, а Ефросинья Петровна уже слегка помешалась и кричит какие-то странные слова:
   
— Грабаул! Караулят!
   
А я выскочил, и по стене шарю, где тут выключатель, и нашёл вместо выключателя ключ, и обрадовался, что это дверь. Я повернул ключ, но оказалось, что я открыл дверь от шкафа, и я тут же перевалился через порог этой двери, и стою, и тычусь в разные стороны, и только слышу, мне на голову разное барахло падает.
   
Ефросинья Петровна пищит, а я совсем онемел от страха, а тут кто-то забарабанил в настоящую дверь!
   
— Эй, Дениска! Выходи сейчас же! Ефросинья Петровна! Отдайте Дениску, за ним его папа пришёл!
   
И папин голос:
   
— Скажите, пожалуйста, у вас нет моего сына?
   
Тут вспыхнул свет. Открылась дверь. И вся наша компания ввалилась в комнату. Они стали бегать по комнате, меня искать, а когда я вышел из шкафа, на мне было две шляпки и три платья.
   
Папа сказал:
   
— Что с тобой было? Где ты пропадал?
   
Костик и Мишка сказали тоже:
   
— Где ты был, что с тобой приключилось? Рассказывай!
   
Но я молчал. У меня было такое чувство, что я и в самом деле просидел под кроватью ровно двадцать лет.
  
  
   
    
Девочка на шаре
   
   
Один раз мы всем классом пошли в цирк. Я очень радовался, когда шёл туда, потому что мне уже скоро восемь лет, а я был в цирке только один раз, и то очень давно. Главное, Алёнке всего только шесть лет, а вот она уже успела побывать в цирке целых три раза. Это очень обидно. И вот теперь мы всем классом пошли в цирк, и я думал, как хорошо, что уже большой и что сейчас, в этот раз, всё увижу, как следует. А в тот раз я был маленький, я не понимал, что такое цирк. В тот раз, когда на арену вышли акробаты и один полез на голову другому, я ужасно расхохотался, потому что думал, что это они так нарочно делают, для смеху, ведь дома я никогда не видел, чтобы взрослые дядьки карабкались друг на друга. И на улице тоже этого не случалось. Вот я и рассмеялся во весь голос. Я не понимал, что это артисты показывают свою ловкость. И ещё в тот раз я всё больше смотрел на оркестр, как они играют — кто на барабане, кто на трубе, — и дирижёр машет палочкой, и никто на него не смотрит, а все играют как хотят. Это мне очень понравилось, но пока я смотрел на этих музыкантов, в середине арены выступали артисты. И я их не видел и пропускал самое интересное. Конечно, я в тот раз ещё совсем глупый был.
   
И вот мы пришли всем классом в цирк. Мне сразу понравилось, что он пахнет чем-то особенным, и что на стенах висят яркие картины, и кругом светло, и в середине лежит красивый ковёр, а потолок высокий, и там привязаны разные блестящие качели.
   
И в это время заиграла музыка, и все кинулись рассаживаться, а потом накупили эскимо и стали есть. И вдруг из-за красной занавески вышел целый отряд каких-то людей, одетых очень красиво — в красные костюмы с жёлтыми полосками. Они встали по бокам занавески, и между ними прошёл их начальник в чёрном костюме. Он громко и немножко непонятно что-то прокричал, и музыка заиграла быстро-быстро и громко, и на арену выскочил артист-жонглёр, и началась потеха. Он кидал шарики, по десять или по сто штук вверх, и ловил их обратно. А потом схватил полосатый мяч и стал им играть… Он и головой его подшибал, и затылком, и лбом, и по спине катал, и каблуком наподдавал, и мяч катался по всему его телу как примагниченный. Это было очень красиво. И вдруг жонглёр кинул этот мячик к нам в публику, и тут уж началась настоящая суматоха, потому что я поймал этот мяч и бросил его в Валерку, а Валерка — в Мишку, а Мишка вдруг нацелился и ни с того ни с сего засветил прямо в дирижёра, но в него не попал, а попал в барабан! Бамм! Барабанщик рассердился и кинул мяч обратно жонглёру, но мяч не долетел, он просто угодил одной красивой тётеньке в причёску, и у неё получилась не причёска, а нахлобучка. И мы все так хохотали, что чуть не померли.
   
И когда жонглёр убежал за занавеску, мы долго не могли успокоиться. Но тут на арену выкатили огромный голубой шар, и дядька, который объявляет, вышел на середину и что-то прокричал неразборчивым голосом. Понять нельзя было ничего, и оркестр опять заиграл что-то очень весёлое, только не так быстро, как раньше.
   
И вдруг на арену выбежала маленькая девочка. Я таких маленьких и красивых никогда не видел. У неё были синие-синие глаза, и вокруг них были длинные ресницы. Она была в серебряном платье с воздушным плащом, и у неё были длинные руки; она ими взмахнула, как птица, и вскочила на этот огромный голубой шар, который для неё выкатили. Она стояла на шаре. И потом вдруг побежала, как будто захотела спрыгнуть с него, но шар завертелся под её ногами, и она на нём вот так, как будто бежала, а на самом деле ехала вокруг арены. Я таких девочек никогда не видел. Все они были обыкновенные, а эта какая-то особенная. Она бегала по шару своими маленькими ножками, как по ровному полу, и голубой шар вёз её на себе: она могла ехать на нём и прямо, и назад, и налево, и куда хочешь! Она весело смеялась, когда так бегала, как будто плыла, и я подумал, что она, наверно, и есть Дюймовочка, такая она была маленькая, милая и необыкновенная. В это время она остановилась, и кто-то ей подал разные колокольчатые браслеты, и она надела их себе на туфельки и на руки и снова стала медленно кружиться на шаре, как будто танцевать. И оркестр заиграл тихую музыку, и было слышно, как тонко звенят золотые колокольчики на девочкиных длинных руках. И это всё было как в сказке. И тут ещё потушили свет, и оказалось, что девочка вдобавок умеет светиться в темноте, и она медленно плыла по кругу, и светилась, и звенела, и это было удивительно, — я за всю свою жизнь не видел ничего такого подобного.
   
И когда зажгли свет, все захлопали и завопили «браво», и я тоже кричал «браво». А девочка соскочила со своего шара и побежала вперёд, к нам поближе, и вдруг на бегу перевернулась через голову, как молния, и ещё, и ещё раз, и всё вперёд и вперёд. И мне показалось, что вот она сейчас разобьётся о барьер, и я вдруг очень испугался, и вскочил на ноги, и хотел бежать к ней, чтобы подхватить её и спасти, но девочка вдруг остановилась как вкопанная, раскинула свои длинные руки, оркестр замолк, и она стояла и улыбалась. И все захлопали изо всех сил и даже застучали ногами. И в эту минуту эта девочка посмотрела на меня, и я увидел, что она увидела, что я её вижу и что я тоже вижу, что она видит меня, и она помахала мне рукой и улыбнулась. Она мне одному помахала и улыбнулась. И я опять захотел подбежать к ней, и я протянул к ней руки. А она вдруг послала всем воздушный поцелуй и убежала за красную занавеску, куда убегали все артисты. И на арену вышел клоун со своим петухом и начал чихать и падать, но мне было не до него. Я всё время думал про девочку на шаре, какая она удивительная и как она помахала мне рукой и улыбнулась, и больше уже ни на что не хотел смотреть. Наоборот, я крепко зажмурил глаза, чтобы не видеть этого глупого клоуна с его красным носом, потому что он мне портил мою девочку: она всё ещё мне представлялась на своём голубом шаре.
   
   
А потом объявили антракт, и все побежали в буфет пить ситро, а я тихонько спустился вниз и подошёл к занавеске, откуда выходили артисты.
   
Мне хотелось ещё раз посмотреть на эту девочку, и я стоял у занавески и глядел — вдруг она выйдет? Но она не выходила.
   
А после антракта выступали львы, и мне не понравилось, что укротитель всё время таскал их за хвосты, как будто это были не львы, а дохлые кошки. Он заставлял их пересаживаться с места на место или укладывал их на пол рядком и ходил по львам ногами, как по ковру, а у них был такой вид, что вот им не дают полежать спокойно. Это было неинтересно, потому что лев должен охотиться и гнаться за бизоном в бескрайних пампасах и оглашать окрестности грозным рычанием, приводящим в трепет туземное население. А так получается не лев, а просто я сам не знаю что.
   
И когда кончилось и мы пошли домой, я всё время думал про девочку на шаре.
   
А вечером папа спросил:
   
— Ну как? Понравилось в цирке?
   
Я сказал:
   
— Папа! Там в цирке есть девочка. Она танцует на голубом шаре. Такая славная, лучше всех! Она мне улыбнулась и махнула рукой! Мне одному, честное слово! Понимаешь, папа? Пойдём в следующее воскресенье в цирк! Я тебе её покажу!
   
Папа сказал:
   
— Обязательно пойдём. Обожаю цирк!
   
А мама посмотрела на нас обоих так, как будто увидела в первый раз.
   
…И началась длиннющая неделя, и я ел, учился, вставал и ложился спать, играл и даже дрался, и всё равно каждый день думал, когда же придёт воскресенье, и мы с папой пойдём в цирк, и я снова увижу девочку на шаре, и покажу её папе, и, может быть, папа пригласит её к нам в гости, и я подарю ей пистолет-браунинг и нарисую корабль на всех парусах.
   
Но в воскресенье папа не смог идти. К нему пришли товарищи, они копались в каких-то чертежах, и кричали, и курили, и пили чай, и сидели допоздна, и после них у мамы разболелась голова, а папа сказал мне:
   
— В следующее воскресенье… Даю клятву Верности и Чести.
   
И я так ждал следующего воскресенья, что даже не помню, как прожил ещё одну неделю. И папа сдержал своё слово: он пошёл со мной в цирк и купил билеты во второй ряд, и я радовался, что мы так близко сидим, и представление началось, и я начал ждать, когда появится девочка на шаре. Но человек, который объявляет, всё время объявлял разных других артистов, и они выходили и выступали по-всякому, но девочка всё не появлялась. А я прямо дрожал от нетерпения, мне очень хотелось, чтобы папа увидел, какая она необыкновенная в своём серебряном костюме с воздушным плащом и как она ловко бегает по голубому шару. И каждый раз, когда выходил объявляющий, я шептал папе:
   
— Сейчас он объявит её!
   
Но он, как назло, объявлял кого-нибудь другого, и у меня даже ненависть к нему появилась, и я все время говорил папе:
   
— Да ну его! Это ерунда на постном масле! Это не то!
   
А папа говорил, не глядя на меня:
   
— Не мешай, пожалуйста. Это очень интересно! Самое то!
   
Я подумал, что папа, видно, плохо разбирается в цирке, раз это ему интересно. Посмотрим, что он запоёт, когда увидит девочку на шаре. Небось, подскочит на своём стуле на два метра в высоту…
   
Но тут вышел объявляющий и своим глухонемым голосом крикнул:
   
— Ант-рра-кт!
   
Я просто ушам своим не поверил! Антракт? А почему? Ведь во втором отделении будут только львы! А где же моя девочка на шаре? Где она? Почему она не выступает? Может быть, она заболела? Может быть, она упала и у неё сотрясение мозга?
   
Я сказал:
   
— Папа, пойдём скорей, узнаем, где же девочка на шаре!
   
Папа ответил:
   
— Да, да! А где же твоя эквилибристка? Что-то не видать! Пойдём-ка купим программку!..
   
Он был весёлый и довольный. Он огляделся вокруг, засмеялся и сказал:
   
— Ах, люблю… Люблю я цирк! Самый запах этот… Голову кружит…
   
И мы пошли в коридор. Там толклось много народу, и продавались конфеты и вафли, и на стенках висели фотографии разных тигриных морд, и мы побродили немного и нашли наконец контролёршу с программками. Папа купил у неё одну и стал просматривать. А я не выдержал и спросил у контролёрши:
   
— Скажите, пожалуйста, а когда будет выступать девочка на шаре?
   
— Какая девочка?
   
Папа сказал:
   
— В программе указана эквилибристка на шаре Т. Воронцова. Где она?
   
Я стоял и молчал.
   
Контролёрша сказала:
   
— Ах, вы про Танечку Воронцову? Уехала она. Уехала. Что ж вы поздно хватились?
   
Я стоял и молчал.
   
Папа сказал:
   
— Мы уже две недели не знаем покоя. Хотим посмотреть эквилибристку Т. Воронцову, а её нет.
   
Контролёрша сказала:
   
— Да она уехала… Вместе с родителями… Родители у неё «Бронзовые люди — Два-Яворс». Может, слыхали? Очень жаль. Вчера только уехали.
   
Я сказал:
   
— Вот видишь, папа…
   
— Я не знал, что она уедет. Как жалко… Ох ты боже мой!.. Ну что ж… Ничего не поделаешь…
   
Я спросил у контролёрши:
   
— Это, значит, точно?
   
Она сказала:
   
— Точно.
   
Я сказал:
   
— А куда, неизвестно?
   
Она сказала:
   
— Во Владивосток.
   
Вон куда. Далеко. Владивосток. Я знаю, он помещается в самом конце карты, от Москвы направо.
   
Я сказал:
   
— Какая даль.
   
Контролёрша вдруг заторопилась:
   
— Ну идите, идите на места, уже гасят свет!
   
Папа подхватил:
   
— Пошли, Дениска! Сейчас будут львы! Косматые, рычат — ужас! Бежим смотреть!
   
Я сказал:
   
— Пойдём домой, папа.
   
Он сказал:
   
— Вот так раз…
   
Контролёрша засмеялась. Но мы подошли к гардеробу, и я протянул номер, и мы оделись и вышли из цирка. Мы пошли по бульвару и шли так довольно долго, потом я сказал:
   
— Владивосток — это на самом конце карты. Туда, если поездом, целый месяц проедешь…
   
Папа молчал. Ему, видно, было не до меня. Мы прошли ещё немного, и я вдруг вспомнил про самолёты и сказал:
   
— А на «Ту-104» за три часа — и там!
   
Но папа всё равно не ответил. Он крепко держал меня за руку. Когда мы вышли на улицу Горького, он сказал:
   
— Зайдём в кафе-мороженое. Смутузим по две порции, а?
   
Я сказал:
   
— Не хочется что-то, папа.
   
— Там подают воду, называется «Кахетинская». Нигде в мире не пил лучшей воды.
   
Я сказал:
   
— Не хочется, папа.
   
Он не стал меня уговаривать. Он прибавил шагу и крепко сжал мою руку. Мне стало даже больно. Он шёл очень быстро, и я еле-еле поспевал за ним. Отчего он шёл так быстро? Почему он не разговаривал со мной? Мне захотелось на него взглянуть. Я поднял голову. У него было очень серьёзное и грустное лицо.
  
  
   
    
Тайное становится явным
   
   
Я услышал, как мама сказала кому-то в коридоре:
   
— …Тайное всегда становится явным.
   
И когда она вошла в комнату, я спросил:
   
— Что это значит, мама: «Тайное становится явным»?
   
— А это значит, что если кто поступает нечестно, всё равно про него это узнают, и будет ему стыдно, и он понесёт наказание, — сказала мама. — Понял?.. Ложись-ка спать!
   
Я почистил зубы, лёг спать, но не спал, а всё время думал: как же так получается, что тайное становится явным? И я долго не спал, а когда проснулся, было утро, папа был уже на работе, и мы с мамой были одни. Я опять почистил зубы и стал завтракать.
   
   
Сначала я съел яйцо. Это ещё терпимо, потому что я выел один желток, а белок раскромсал со скорлупой так, чтобы его не было видно. Но потом мама принесла целую тарелку манной каши.
   
— Ешь! — сказала мама. — Безо всяких разговоров!
   
Я сказал:
   
— Видеть не могу манную кашу!
   
Но мама закричала:
   
— Посмотри, на кого ты стал похож! Вылитый Кощей! Ешь. Ты должен поправиться.
   
Я сказал:
   
— Я ею давлюсь!..
   
Тогда мама села со мной рядом, обняла меня за плечи и ласково спросила:
   
— Хочешь, пойдём с тобой в Кремль?
   
Ну ещё бы… Я не знаю ничего красивее Кремля. Я там был в Грановитой палате и в Оружейной, стоял возле Царь-пушки и знаю, где сидел Иван Грозный. И ещё там очень много интересного. Поэтому я быстро ответил маме:
   
— Конечно, хочу в Кремль! Даже очень!
   
Тогда мама улыбнулась:
   
— Ну вот, съешь всю кашу, и пойдём. А я пока посуду вымою. Только помни — ты должен съесть всё до дна!
   
И мама ушла на кухню.
   
А я остался с кашей наедине. Я пошлёпал её ложкой. Потом посолил. Попробовал — ну, невозможно есть! Тогда я подумал, что, может быть, сахару не хватает? Посыпал песку, попробовал… Ещё хуже стало. Я не люблю кашу, я же говорю.
   
А она к тому же была очень п/стая. Если бы она была жидкая, тогда другое дело, я бы зажмурился и выпил её. Тут я взял и долил в кашу кипятку. Всё равно было скользко, липко и противно. Главное, когда я глотаю, у меня горло само сжимается и выталкивает эту кашу обратно. Ужасно обидно! Ведь в Кремль-то хочется! И тут я вспомнил, что у нас есть хрен. С хреном, кажется, почти всё можно съесть! Я взял и вылил в кашу всю баночку, а когда немножко попробовал, у меня сразу глаза на лоб полезли и остановилось дыхание, и я, наверно, потерял сознание, потому что взял тарелку, быстро подбежал к окну и выплеснул кашу на улицу. Потом сразу вернулся и сел за стол.
   
В это время вошла мама. Она посмотрела на тарелку и обрадовалась:
   
— Ну что за Дениска, что за парень-молодец! Съел всю кашу до дна! Ну, вставай, одевайся, рабочий народ, идём на прогулку в Кремль! — И она меня поцеловала.
   
В эту же минуту дверь открылась, и в комнату вошёл милиционер. Он сказал:
   
— Здравствуйте! — и подошёл к окну, и поглядел вниз. — А ещё интеллигентный человек.
   
— Что вам нужно? — строго спросила мама.
   
— Как не стыдно! — Милиционер даже стал по стойке «смирно». — Государство предоставляет вам новое жильё, со всеми удобствами и, между прочим, с мусоропроводом, а вы выливаете разную гадость за окно!
   
— Не клевещите. Ничего я не выливаю!
   
— Ах не выливаете?! — язвительно рассмеялся милиционер. И, открыв дверь в коридор, крикнул: — Пострадавший!
   
И к нам вошёл какой-то дяденька.
   
Я как на него взглянул, так сразу понял, что в Кремль я не пойду.
   
На голове у этого дяденьки была шляпа. А на шляпе наша каша. Она лежала почти в середине шляпы, в ямочке, и немножко по краям, где лента, и немножко за воротником, и на плечах, и на левой брючине. Он как вошёл, сразу стал заикаться:
   
— Главное, я иду фотографироваться… И вдруг такая история… Каша… мм… манная… Горячая, между прочим, сквозь шляпу и то… жжёт… Как же я пошлю своё… фф… фото, когда я весь в каше?!
   
Тут мама посмотрела на меня, и глаза у неё стали зелёные, как крыжовник, а уж это верная примета, что мама ужасно рассердилась.
   
— Извините, пожалуйста, — сказала она тихо, — разрешите, я вас почищу, пройдите сюда!
   
И они все трое вышли в коридор.
   
   
А когда мама вернулась, мне даже страшно было на неё взглянуть. Но я себя пересилил, подошёл к ней и сказал:
   
— Да, мама, ты вчера сказала правильно. Тайное всегда становится явным!
   
Мама посмотрела мне в глаза. Она смотрела долго-долго и потом спросила:
   
— Ты это запомнил на всю жизнь?
   
И я ответил:
   
— Да.
  
  
   
    
Главные реки
   
   
Хотя мне уже идёт девятый год, я только вчера догадался, что уроки всё-таки надо учить. Любишь не любишь, хочешь не хочешь, лень тебе или не лень, а учить уроки надо. Это закон. А то можно в такую историю вляпаться, что своих не узнаешь. Я, например, вчера не успел уроки сделать. У нас было задано выучить кусочек из одного стихотворения Некрасова и главные реки Америки. А я, вместо того чтобы учиться, запускал во дворе змея в космос. Ну, он в космос всё-таки не залетел, потому что у него был чересчур лёгкий хвост, и он из-за этого крутился, как волчок. Это раз. А во-вторых, у меня было мало ниток, и я весь дом обыскал и собрал все нитки, какие только были; у мамы со швейной машины снял, и то оказалось мало. Змей долетел до чердака и там завис, а до космоса ещё было далеко.
   
И я так завозился с этим змеем и космосом, что совершенно позабыл обо всём на свете. Мне было так интересно играть, что я и думать перестал про какие-то там уроки. Совершенно вылетело из головы. А оказалось, никак нельзя было забывать про свои дела, потому что получился позор.
   
Я утром немножко заспался, и, когда вскочил, времени оставалось чуть-чуть… Но я читал, как ловко одеваются пожарные — у них нет ни одного лишнего движения, и мне до того это понравилось, что я пол-лета тренировался быстро одеваться. И сегодня я как вскочил и глянул на часы, то сразу понял, что одеваться надо, как на пожар. И я оделся за одну минуту сорок восемь секунд весь, как следует, только шнурки зашнуровал через две дырочки. В общем, в школу я поспел вовремя и в класс тоже успел примчаться за секунду до Раисы Ивановны. То есть она шла себе потихоньку по коридору, а я бежал из раздевалки (ребят уже не было никого). Когда я увидел Раису Ивановну издалека, я припустился во всю прыть и, не доходя до класса каких-нибудь пять шагов, обошёл Раису Ивановну и вскочил в класс. В общем, я выиграл у неё секунды полторы, и, когда она вошла, книги мои были уже в парте, а сам я сидел с Мишкой как ни в чём не бывало. Раиса Ивановна вошла, мы встали и поздоровались с ней, и громче всех поздоровался я, чтобы она видела, какой я вежливый. Но она на это не обратила никакого внимания и ещё на ходу сказала:
   
— Кораблёв, к доске!
   
У меня сразу испортилось настроение, потому что я вспомнил, что забыл приготовить уроки. И мне ужасно не хотелось вылезать из-за своей родимой парты. Я прямо к ней как будто приклеился. Но Раиса Ивановна стала меня торопить;
   
— Кораблёв! Что же ты? Я тебя зову или нет?
   
И я пошёл к доске.
   
Раиса Ивановна сказала:
   
— Стихи!
   
Чтобы я читал стихи, какие заданы. А я их не знал. Я даже плохо знал, какие заданы-то. Поэтому я моментально подумал, что Раиса Ивановна тоже, может быть, забыла, что задано, и не заметит, что я читаю. И я бодро завёл:
   
    
     
Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
     
На дровнях обновляет путь:
     
Его лошадка, снег почуя,
     
Плетётся рысью как-нибудь…
    
   
   
— Это Пушкин, — сказала Раиса Ивановна.
   
— Да, — сказал я, — это Пушкин. Александр Сергеевич.
   
— А я что задала? — сказала она.
   
— Да! — сказал я.
   
— Что «да»? Что я задала, я тебя спрашиваю? Кораблёв!
   
— Что? — сказал я.
   
— Что «что»? Я тебя спрашиваю: что я задала?
   
Тут Мишка сделал наивное лицо и сказал:
   
— Да что он, не знает, что ли, что вы Некрасова задали? Это он не понял вопроса, Раиса Ивановна.
   
Вот что значит верный друг. Это Мишка таким хитрым способом ухитрился мне подсказать. А Раиса Ивановна уже рассердилась:
   
— Слонов! Не смей подсказывать!
   
— Да! — сказал я. — Ты чего, Мишка, лезешь? Без тебя, что ли, не знаю, что Раиса Ивановна задала Некрасова! Это я задумался, а ты тут лезешь, сбиваешь только.
   
Мишка стал красный и отвернулся от меня. А я опять остался один на один с Раисой Ивановной.
   
— Ну? — сказала она.
   
— Что? — сказал я.
   
— Перестань ежеминутно чтокать!
   
Я уже видел, что она сейчас рассердится как следует.
   
— Читай. Наизусть!
   
— Что? — сказал я.
   
— Стихи, конечно! — сказала она.
   
— Ага, понял. Стихи, значит, читать? — сказал я. — Это можно. — И громко начал: — Стихи Некрасова. Поэта. Великого поэта.
   
— Ну! — сказала Раиса Ивановна.
   
— Что? — сказал я.
   
— Читай сейчас же! — закричала бедная Раиса Ивановна. — Сейчас же читай, тебе говорят! Заглавие!
   
Пока она кричала, Мишка успел мне подсказать первое слово. Он шепнул, не разжимая рта, но я его прекрасно понял. Поэтому я смело выдвинул ногу вперёд и продекламировал:
   
— Мужичонка!
   
   
Все замолчали, и Раиса Ивановна тоже. Она внимательно смотрела на меня, а я смотрел на Мишку ещё внимательнее. Мишка показывал на свой большой палец и зачем-то щёлкал его по ногтю.
   
И я как-то сразу вспомнил заглавие и сказал:
   
— С ноготком!
   
И повторил всё вместе:
   
— Мужичонка с ноготком!
   
Все засмеялись. Раиса Ивановна сказала:
   
— Довольно, Кораблёв!.. Не старайся, не выйдет. Уж если не знаешь, не срамись. — Потом она добавила: — Ну, а как насчёт кругозора? Помнишь, мы вчера сговорились всем классом, что будем читать и сверх программы интересные книжки? Вчера вы решили выучить названия всех рек Америки. Ты выучил?
   
Конечно, я не выучил. Этот змей, будь он неладен, совсем мне всю жизнь испортил. И я хотел во всём признаться Раисе Ивановне, но вместо этого вдруг неожиданно даже для самого себя сказал:
   
— Конечно, выучил. А как же!
   
— Ну вот, исправь это ужасное впечатление, которое ты произвёл чтением стихов Некрасова. Назови мне самую большую реку Америки, и я тебя отпущу.
   
Вот когда мне стало худо. Даже живот заболел, честное слово. В классе была удивительная тишина. Все смотрели на меня. А я смотрел в потолок. И думал, что сейчас уже наверняка я умру. До свидания, всё! И в эту секунду я увидел, что в левом последнем ряду Петька Горбушкин показывает мне какую-то длинную газетную ленту, и на ней что-то намалёвано чернилами, толсто намалёвано, наверное, он пальцем писал. И я стал вглядываться в эти буквы и наконец прочёл первую половину.
   
А тут Раиса Ивановна снова:
   
— Ну, Кораблёв? Какая же главная река в Америке?
   
У меня сразу же появилась уверенность, и я сказал:
   
— Миси-писи.
   
Дальше я не буду рассказывать. Хватит.
   
И хотя Раиса Ивановна смеялась до слёз, но двойку она мне влепила будь здоров. И я теперь дал клятву, что буду учить уроки всегда. До глубокой старости.
  
  
   
    
Ровно 25 кило
   
   
Ура! Нам с Мишкой дали пригласительный билет в клуб «Металлист», на детский праздник. Это тётя Дуся постаралась: она в этом клубе главная уборщица. Билет-то она нам дала один, а написано на нём: «На два лица»! На моё, значит, лицо и на Мишкино. Мы с ним очень обрадовались, тем более это недалеко от нас, за углом. Мама сказала:
   
— Вы только там не балуйтесь.
   
И дала нам денег, каждому по пятнадцать копеек.
   
И мы пошли с Мишкой.
   
Там в раздевалке была страшная толчея и очередь. Мы с Мишкой встали самые последние. Очередь чересчур медленно двигалась. Но вдруг наверху заиграла музыка, и мы с Мишкой заметались из стороны в сторону, чтобы поскорее снять пальто, и многие ребята тоже, как только услышали эту музыку, заметались, как подстреленные, и даже стали реветь, что они опаздывают на самое интересное.
   
Но тут, откуда ни возьмись, выскочила тётя Дуся:
   
— Дениска с Мишкой! Вы чего там колготитесь-то? Сюда давайте!
   
И мы побежали к ней, а у неё свой отдельный кабинет под лестницей, там щётки стоят и вёдра. Тётя Дуся взяла наши вещи и сказала:
   
— Здесь и оденетесь, чертенята!
   
И мы понеслись с Мишкой по лестнице, через ступеньки, наверх. Ну, а там действительно было красиво! Ничего не скажешь! Все потолки были увешаны разноцветными бумажными лентами и фонариками, всюду горели красивые лампы из зеркальных осколков, играла музыка, и в толпе ходили наряженные артисты: один играл на трубе, другой — на барабане. Одна тётенька была одета как лошадь, и зайцы тоже были, и кривые зеркала, и Петрушка.
   
А в конце зала была ещё одна дверь, и на ней было написано: «Комната аттракционов».
   
Я спросил:
   
— Это что такое?
   
— Это разные затеи.
   
И правда, там были разные затеи. Например, там висело яблоко на нитке, и надо было заложить руки за спину и так, без рук, это яблоко грызть. Но оно вертится на нитке и никак не даётся. Это очень трудно и даже обидно. Я два раза хватал это яблоко руками и кусал. Но мне не давали его сгрызть, а только смеялись и отнимали. Ещё там была стрельба из лука, а на конце стрелы не наконечник, а резиновая нашлёпка, она присасывается, и вот, кто попадёт в картонку, в центр, где нарисована обезьяна, тому приз — хлопушка с секретом.
   
Мишка стрелял первый, он долго метился, а когда выстрелил, то разбил одну далёкую лампу, а в обезьяну не попал…
   
Я говорю:
   
— Эх ты, стрелок!
   
— Это я ещё не пристрелялся! Если бы дали пять стрел, я бы пристрелялся. А то дали одну — где тут попасть!
   
Я повторяю:
   
— Давай, давай! Гляди-ка, я сейчас же попаду в обезьянку!
   
И дяденька, который распоряжался этим луком, дал мне стрелу и говорит:
   
— Ну, стреляй, снайпер!
   
И сам пошёл поправить обезьянку, потому что она как-то покосилась. А я уже прицелился и всё ждал, когда он поправит, а лук был очень тугой, и я всё время приговаривал: «Сейчас я убью эту обезьянку», — и вдруг стрела сорвалась, и хлоп! Вонзилась дяденьке в лопатку. И там, на лопатке, затрепетала.
   
Все вокруг захлопали и засмеялись, а дяденька обернулся как ужаленный и закричал:
   
— Что тут смешного? Не понимаю! Уходи, озорник, нет тебе больше никакого лука!
   
Я сказал:
   
— Я не нарочно! — и ушёл от этого места.
   
Просто удивительно, как нам не повезло, и я был очень сердитый, и Мишка, конечно, тоже.
   
И вдруг видим — стоят весы. И к ним небольшая весёлая очередь, которая быстро движется, и все тут шутят и хохочут. И около весов клоун.
   
Я спрашиваю:
   
— Это что за весы?
   
А мне говорят:
   
— Становись, взвешивайся. Если в тебе окажется двадцать пять кило весу, тогда твоё счастье. Получишь премию: годовую подписку на журнал «Мурзилка».
   
Я говорю:
   
— Мишка, давай попробуем?
   
Гляжу, а Мишки нет. И куда он подевался, неизвестно. Я решил один попробовать. А вдруг я вешу ровно 25 кило? Вот будет удача!..
   
А очередь всё движется, и клоун в шапке ловко так щёлкает рычажками и всё шутит да шутит:
   
— У вас семь кило лишних — меньше кушайте мучного! — Щёлк-щёлк! — А вы, уважаемый товарищ, ещё мало каши ели, и всего-то вы тянете девятнадцать килишек! Заходите через годик. — Щёлк-щёлк!
   
И так далее, и все смеются, и отходят, очередь движется, и никто не весит ровно двадцать пять кило, и вот доходит дело до меня.
   
Я влез на весы — рычажки щёлк-щёлк, и клоун говорит:
   
— Ого! Знаешь игру в горячо-холодно?
   
Я говорю:
   
— Кто ж не знает!
   
Он говорит:
   
— У тебя довольно горячо получилось. Твой вес двадцать четыре кило пятьсот граммов, не хватает ровно полкило. А жаль. Будь здоров!
   
Подумаешь, всего только полкило не хватает!
   
У меня совсем настроение испортилось. Вот какой день невезучий!
   
И тут Мишка появляется.
   
Я говорю:
   
— Где это ваша милость пропадает? Мишка говорит:
   
— Ситро пил.
   
Я говорю:
   
— Хорош, нечего сказать. Я тут стараюсь, «Мурзилку» выигрываю, а он ситро пьёт.
   
И я ему всё рассказал. Мишка говорит:
   
— А ну-ка я!
   
И клоун щёлкнул рычажком и захохотал:
   
— Небольшой перебор-с! Двадцать пять кило пятьсот граммов. Вам надо похудеть. Следующий!
   
Мишка слез и говорит:
   
— Эх, зря я ситро пил…
   
Я говорю:
   
— А при чём здесь ситро?
   
А Мишка:
   
— Я целую бутылку выпил! Понимаешь?
   
Я говорю:
   
— Ну и что?
   
Мишка даже разозлился:
   
— Да разве ты не знаешь, что в бутылке помещается ровно пол-литра воды?
   
Я говорю:
   
— Знаю. Ну и что?
   
Тут Мишка прямо зашипел:
   
— А пол-литра воды — это и есть полкило. Пятьсот граммов! Если бы я не пил, я бы весил ровно двадцать пять кило!
   
Я говорю:
   
— Ну да?
   
Мишка говорит:
   
— Вот то-то и оно-то!