1 2 3 4 5 6 7 8 
— Ха-ха-ха… Ты был клоуном? Ты? Максинька… Голубчик!  Представь что-нибудь! Докажи, что ты был им! Ха-ха-ха! Голубчик!    

Она подскочила к Салютову и обняла его…    

— Представь что-нибудь! Милый! Голубчик!    

— Ты смеешься, несчастная? Презираешь?    

— Сделай что-нибудь! И на канате умеешь ходить? Да ну  же!    

Она осыпала лицо мужа поцелуями, прижалась к нему,  залебезила… Не заметно было, чтобы она сердилась… Он, ничего не понимающий,  счастливый, уступил просьбе жены.    

Подойдя к кровати, он сосчитал три и стал вверх ногами,  опираясь лбом о край кровати…    

— Браво, Макс! Бис! Ха-ха! Голубчик! Еще!    

Макс покачнулся, прыгнул, как был, на пол и заходил на  руках…    

Утром родители Лели были страшно удивлены.    

— Кто это там стучит наверху? — спрашивали они  друг друга. — Молодые еще спят… Должно быть, прислуга шалит… Возятся-то  как! Экие мерзавцы!    

Папаша пошел наверх, но прислуги не нашел там.    

Шумели, к великому его удивлению, в комнате молодых… Он  постоял около двери, пожал плечами и слегка приотворил ее… Заглянув в спальную,  он съежился и чуть не умер от удивления: среди спальни стоял Максим Кузьмич и  выделывал в воздухе отчаяннейшие salto mortale; возле него стояла Леля и  аплодировала. Лица обоих светились счастьем.    

 Ревнитель    

     

Двадцать лет собирался директор З.-Б.-Х. железной дороги  сесть за свой письменный стол и наконец, два дня тому назад, собрался. Полжизни  мысль, жгучая, острая, беспокойная, вертелась у него в голове, выливалась в  благоприличную форму, округлялась, деталилась, росла и наконец выросла до  величины грандиознейшего проекта… Он сел за стол, взял в руки перо и… вступил  на тернистый путь авторства.    

Утро было тихое, светлое, морозное… В комнатах было тепло,  уютно… На столе стоял стакан чая и слегка дымил… Не стучали, не кричали, не  лезли с разговорами… Отлично писать при такой обстановке! Бери перо в руки да и  валяй себе!    

Директору не нужно было много думать, чтобы начать… В голове  у него давно уже было всё начато и окончено: знай себе списывай с мозгов на  бумагу!    

Он нахмурился, стиснул губы, потянул в себя струю воздуха и  написал заглавие: «Несколько слов в защиту печати». Директор любил печать. Он  был предан ей всей душой, всем сердцем и всеми своими помышлениями. Написать в  защиту ее  свое слово, сказать это слово громко, во всеуслышание, было  для него любимейшей, двадцатилетней мечтой! Он ей  обязан весьма многим:  своим развитием, открытием злоупотреблений, местом… многим! Нужно отблагодарить  ее… Да и автором хочется побыть хоть денек… Писателей хоть и ругают, а все-таки  почитают… В особенности женщины… Гм…    

Написав заглавие, директор выпустил струю воздуха и в минуту  написал четырнадцать строк. Хорошо вышло, гладко… Он начал вообще о печати и,  исписав пол-листа, заговорил о свободе печати… Он потребовал… Протесты,  исторические данные, цитаты, изречения, упреки, насмешки так и посыпались  из-под его острого пера.    

«Мы либералы, — писал он. — Смейтесь над этим  термином! Скальте зубы! Но мы гордимся и будем гордиться этим прозвищем,  покедова…»    

— Газеты принесли! — доложил лакей…    

В десять часов директор обыкновенно читал газеты. И на этот  раз он не изменил своей привычке. Оставив писание, он встал, потянулся,  разлегся на кушетке и принялся за газеты. Взяв в руки «Новое время», он  презрительно усмехнулся, пробежал глазами по передовой и, не дочитав до конца,  бросил.    

— Краса Демидрона…[21] —  проворчал он. — Я вам пррропишу!    

Швырнув на кресло «Новое время», директор взялся за «Голос».  Глазки его затеплились хорошим чувством, на щеках заиграл румянец. Он любил  «Голос» и сам когда-то в него пописывал.    

Прочитал передовую и мелкие известия… Пробежал фельетон… Чем  более он читал, тем масленистее делались его глазки. Прочитал «Среди газет и  журналов»… Перевалился на третью страницу…    

— Да, да. Так… И я об этом упомянул… Верно, совершенно  верно!.. Гм. А это о чем?    

Директор прищурил глаза…    

«На З.-Б.-Х. железной дороге, — начал он читать, —  приступлено на днях к разработке одного довольно странного проекта… Творец  этого проекта — сам директор дороги, бывший…»    

Через полчаса после чтения «Голоса» директор, красный,  потный, дрожащий, сидел за своим письменным столом и писал. Писал он «приказ по  линии»… В этом приказе рекомендовалось не выписывать «некоторых» газет и  журналов…    

Возле сердитого директора лежали бумажные клочки. Эти клочки  полчаса тому назад составляли собой «несколько слов в защиту печати»…    

Sic transit gloria mundi![22]    

 Коллекция    

     

Как-то на днях я зашел к своему приятелю, журналисту Мише  Коврову. Он сидел у себя на диване, чистил ногти и пил чай. Предложил и мне стакан.    

— Я без хлеба не пью, — сказал я. — Пошли за  хлебом!    

— Ни за что! Врага, изволь, угощу хлебом, а друга  никогда.    

— Странно… Почему же?    

— А вот почему… Иди сюда!    

Миша подвел меня к столу и выдвинул один ящик:    

— Гляди!    

Я поглядел в ящик и не увидел решительно ничего.    

— Ничего не вижу… Сор какой-то… Гвозди, тряпочки,  какие-то хвостики…    

— Вот именно на это-то и погляди! Десять лет собирал  эти тряпочки, веревочки и гвоздички! Знаменательная коллекция.    

И Миша сгреб в руки весь сор и высыпал его на газетный лист.    

— Видишь эту обгоревшую спичку? — сказал он,  показывая мне обыкновенную, слегка обуглившуюся спичку. — Это интересная  спичка. В прошлом году я нашел ее в баранке, купленной в булочной Севастьянова.  Чуть было не подавился. Жена, спасибо, была дома и постучала мне по спине, а то  бы так и осталась в горле эта спичка. Видишь этот ноготь? Три года тому назад  он был найден в бисквите, купленном в булочной Филиппова. Бисквит, как видишь,  был без рук, без ног, но с ногтями. Игра природы! Эта зеленая тряпочка пять лет  тому назад обитала в колбасе, купленной в одном из наилучших московских  магазинов. Сей засушенный таракан купался когда-то в щах, которые я ел в буфете  одной железнодорожной станции, а этот гвоздь — в котлете, на той же станции.  Этот крысиный хвостик и кусочек сафьяна были оба найдены в одном и том же  филипповском хлебе. Кильку, от которой остались теперь одни только косточки,  жена нашла в торте, который был поднесен ей в день ангела. Этот зверь,  именуемый клопом, был поднесен мне в кружке пива в одной немецкой биргалке… А  вот этот кусочек гуано я чуть было не проглотил, уписывая в одном трактире  расстегай… И так далее, любезный.    

— Дивная коллекция!    

— Да. Весит она полтора фунта, не считая всего того,  что я по невниманию успел проглотить и переварить. А проглотил я, наверное,  фунтов пять-шесть…    

Миша взял осторожно газетный лист, минуту полюбовался  коллекцией и высыпал ее обратно в ящик. Я взял в руки стакан, начал пить чай,  но уж не просил послать за хлебом.    

 Баран и барышня    

     

     (Эпизодик из жизни «милостивых государей»)     

На сытой, лоснящейся физиономии милостивого государя была  написана смертельнейшая скука. Он только что вышел из объятий послеобеденного  Морфея и не знал, что ему делать. Не хотелось ни думать, ни зевать… Читать  надоело еще в незапамятные времена, в театр еще рано, кататься лень ехать… Что  делать? Чем бы развлечься?    

— Барышня какая-то пришла! — доложил Егор. —  Вас спрашивает!    

— Барышня? Гм… Кто же это? Всё одно, впрочем, —  проси…    

В кабинет тихо вошла хорошенькая брюнетка, одетая просто… даже  очень просто. Она вошла и поклонилась.    

— Извините, — начала она дрожащим  дискантом. — Я, знаете ли… Мне сказали, что вас… вас можно застать только  в шесть часов… Я… я… дочь надворного советника Пальцева…    

— Очень приятно! Сссадитесь! Чем могу быть полезен?  Садитесь, не стесняйтесь!    

— Я пришла к вам с просьбой… — продолжала барышня,  неловко садясь и теребя дрожащими руками свои пуговки. — Я пришла…  попросить у вас билет для бесплатного проезда на родину. Вы, я слышала, даете…  Я хочу ехать, а у меня… я небогата… Мне от Петербурга до Курска…    

— Гм… Так-с… А для чего вам в Курск ехать? Здесь нешто  не нравится?    

— Нет, здесь нравится, но, знаете ли… родители. Я к  родителям. Давно уж у них не была… Мама, пишут, больна…    

— Гм… Вы здесь служите или учитесь?    

Барышня рассказала, где и у кого она служила, сколько  получала жалованья, много ли было работы…    

— Тэк… Служили… Да-с, нельзя сказать, чтоб ваше  жалованье было велико… Нельзя сказать… Негуманно было бы не давать вам  бесплатного билета… Гм… К родителям едете, значит… Ну, а небось в Курске и  амурчик есть, а? Амурашка? Хе, хе, хо… Женишок? Покраснели? Ну, что ж! Дело  хорошее… Езжайте себе. Вам уж пора замуж… А кто он?    

— В чиновниках…    

— Дело хорошее… Езжайте в Курск… Говорят, что уже в ста  верстах от Курска пахнет щами и ползают тараканы… Хе, хе, хо… Небось, скука в  этом Курске? Да вы скидайте шляпу! Вот так, не стесняйтесь! Егор, дай нам чаю!  Небось, скучно в этом… ммм… как его… Курске?    

Барышня, не ожидавшая такого ласкового приема, просияла и  описала милостивому государю все курские развлечения… Она рассказала, что у нее  есть брат-чиновник, дядя-учитель, кузены-гимназисты… Егор подал чай… Барышня  робко потянулась за стаканом и, боясь чамкать, начала бесшумно глотать…  Милостивый государь глядел на нее и ухмылялся… Он уж не чувствовал скуки…    

— Ваш жених хорош собой? — спросил он. — А  как вы с ним сошлись?    

Барышня конфузливо ответила на оба вопроса. Она доверчиво  подвинулась к милостивому государю и, улыбаясь, рассказала, как здесь, в  Питере, сватались к ней женихи и как она им отказала… Говорила она долго.  Кончила тем, что вынула из кармана письмо от родителей и прочла его милостивому  государю. Пробило восемь часов.    

— А у вашего отца неплохой почерк… С какими он  закорючками пишет! Хе, хе… Но, однако, мне пора… В театре уж началось…  Прощайте, Марья Ефимовна!    

— Так я могу надеяться? — спросила барышня,  поднимаясь.    

— На что-с?    

— На то, что вы мне дадите бесплатный билет…    

— Билет? Гм… У меня нет билетов! Вы, должно быть,  ошиблись, сударыня… Хе, хе, хе… Вы не туда попали, не на тот подъезд… Рядом со  мной, подлинно, живет какой-то железнодорожник, а я в банке служу-с! Егор, вели  заложить! Прощайте, ma chère[23] Марья  Семеновна! Очень рад… рад очень…    

Барышня оделась и вышла… У другого подъезда ей сказали, что  он уехал в половине восьмого в Москву.    

 Размазня    

     

На днях я пригласил к себе в кабинет гувернантку моих детей,  Юлию Васильевну. Нужно было посчитаться.    

— Садитесь, Юлия Васильевна! — сказал я ей. —  Давайте посчитаемся. Вам наверное нужны деньги, а вы такая церемонная, что сами  не спросите… Ну-с… Договорились мы с вами по тридцати рублей в месяц…    

— По сорока…    

— Нет, по тридцати… У меня записано… Я всегда платил  гувернанткам по тридцати. Ну-с, прожили вы два месяца…    

— Два месяца и пять дней…    

— Ровно два месяца… У меня так записано. Следует вам,  значит, шестьдесят рублей… Вычесть девять воскресений… вы ведь не занимались с  Колей по воскресеньям, а гуляли только… да три праздника…    

Юлия Васильевна вспыхнула и затеребила оборочку, но… ни  слова!..    

— Три праздника… Долой, следовательно, двенадцать  рублей… Четыре дня Коля был болен и не было занятий… Вы занимались с одной  только Варей… Три дня у вас болели зубы, и моя жена позволила вам не заниматься  после обеда… Двенадцать и семь — девятнадцать. Вычесть… останется… гм… сорок  один рубль… Верно?    

Левый глаз Юлии Васильевны покраснел и наполнился влагой.  Подбородок ее задрожал. Она нервно закашляла, засморкалась, но — ни слова!..    

— Под Новый год вы разбили чайную чашку с блюдечком.  Долой два рубля… Чашка стоит дороже, она фамильная, но… бог с вами! Где наше не  пропадало? Потом-с, по вашему недосмотру Коля полез на дерево и порвал себе  сюртучок… Долой десять… Горничная тоже по вашему недосмотру украла у Вари  ботинки. Вы должны за всем смотреть. Вы жалованье получаете. Итак, значит,  долой еще пять… Десятого января вы взяли у меня десять рублей…    

— Я не брала, — шепнула Юлия Васильевна.    

— Но у меня записано!    

— Ну, пусть… хорошо.    

— Из сорока одного вычесть двадцать семь — останется  четырнадцать…    

Оба глаза наполнились слезами… На длинном хорошеньком носике  выступил пот. Бедная девочка!    

— Я раз только брала, — сказала она дрожащим  голосом. — Я у вашей супруги взяла три рубля… Больше не брала…    

— Да? Ишь ведь, а у меня и не записано! Долой из  четырнадцати три, останется одиннадцать… Вот вам ваши деньги, милейшая! Три…  три, три… один и один… Получите-с!    

И я подал ей одиннадцать рублей… Она взяла и дрожащими  пальчиками сунула их в карман.    

— Merci, — прошептала она.    

Я вскочил и заходил по комнате. Меня охватила злость.    

— За что же merci? — спросил я.    

— За деньги…    

— Но ведь я же вас обобрал, чёрт возьми, ограбил! Ведь  я украл у вас! За что же merci?    

— В других местах мне и вовсе не давали…    

— Не давали? И не мудрено! Я пошутил над вами, жестокий  урок дал вам… Я отдам вам все ваши восемьдесят! Вон они в конверте для вас  приготовлены! Но разве можно быть такой кислятиной? Отчего вы не протестуете?  Чего молчите? Разве можно на этом свете не быть зубастой? Разве можно быть  такой размазней?    

Она кисло улыбнулась, и я прочел на ее лице: «Можно!»    

Я попросил у нее прощение за жестокий урок и отдал ей, к  великому ее удивлению, все восемьдесят. Она робко замерсикала и вышла… Я  поглядел ей вслед и подумал: легко на этом свете быть сильным!    

 Репка    

     

     (Перевод с детского)     

Жили-были себе дед да баба. Жили-были и породили Сержа. У  Сержа уши длинные и вместо головы репка. Вырос Серж большой-пребольшой… Потянул  дед за уши; тянет-потянет, вытянуть в люди не может. Кликнул дед бабку.    

Бабка за дедку, дедка за репку, тянут-потянут и вытянуть не  могут. Кликнула бабка тетку-княгиню.    

Тетка за бабку, бабка за дедку, дедка за репку,  тянут-потянут, вытянуть в люди не могут. Кликнула княгиня кума-генерала.    

Кум за тетку, тетка за бабку, бабка за дедку, дедка за  репку, тянут-потянут, вытянуть не могут. Не вытерпел дед. Выдал он дочку за  богатого купца. Кликнул он купца с сторублевками.    

Купец за кума, кум за тетку, тетка за бабку, бабка за дедку,  дедка за репку, тянут-потянут и вытянули голову-репку в люди.    

И Серж стал статским советником.    

     

Ядовитый случай    

     

Как опасно иногда выписывать газеты, свидетельствует  следующий случай, имевший место не так давно в одной из московских редакций.    

Фельетонист С. М., в ожидании редактора, к которому он  явился за получением гонорара, сидел в конторе, зевал и от нечего делать  перелистывал конторские книги. Возле него сидел секретарь и водил тупым  карандашом по столу. А вы видели когда-нибудь редакционные столы? Интересные  столы! Они все исцарапаны, запачканы, исписаны каракульками, рожицами,  подписями. Попадаются нередко подписи известных людей… Эти каракульки знаменательны:  они свидетельствуют, как долго ожидается гонорар и как скучно его получение…  Повозившись с книгами, С. М. машинально взял из рук секретаря карандаш и начал  им водить по «Донской пчеле»…[24] Скука!  От карандаша он перешел к полочке с адресами. Это обыкновенные полочки, на  которых лежат маленькие пачечки. Каждая пачечка состоит из бумажек, на каждой  бумажке начертан адрес подписчика. С. М. начал лениво рассматривать пачечки…  Ельцы, Бердянски, Орлы, Скурато… Ивановы, Петровы, Сидоровы… Скучно!    

«Гм… Какая же это Елена Петровна Пьявкина? Гм… В  Ростове-на-Дону… Чёрт возьми! Это она!»    

С. М. повертел в руках адрес Пьявкиной и еще раз прочел его…    

«Да, это она! — порешил он. — Пять лет тому назад  она бежала от меня и утащила тысячу рублей… Гм… Пять лет я искал ее и не  находил… Очень рад! Надо принять меры».    

Фельетонист записал адрес Елены Петровны, улыбнулся и,  ликующий, зашагал по конторе.    

— Я вас угощаю сегодня обедом! — обратился он к  секретарю. — С меня магарыч!    

На другой день С. М. был у своего адвоката. Бедная Елена  Петровна!    

 Патриот своего  отечества    

     

Маленький немецкий городок. Имя этого городка носит одна из  известнейших целебных вод. В нем больше отелей, чем домов, и больше  иностранцев, чем немцев.    

Хорошее пиво, хорошеньких служанок и чудный вид вы можете  найти в отеле, стоящем на краю (левом) города, на высокой горе, в тени  прелестнейшего садика.    

В один прекрасный вечер на террасе этого отеля, за белым  мраморным столиком, сидело двое русских. Они пили пиво и играли в шашки. Оба  старательно лезли «в дамки» и беседовали об успехах лечения. Оба приехали сюда  лечиться от большого живота и ожирения печени.    

Сквозь листву пахучих лип глядела на них немецкая луна…  Маленький кокетливый ветерок нежно теребил российские усы и бороды и вдувал в  уши русских толстячков чуднейшие звуки. У подножия горы играла музыка. Немцы  праздновали годовщину какого-то немецкого события. Мотивы не доносились до  вершины горы — далеко! Доносилась одна только мелодия… Мелодия меланхолическая,  самая разнемецкая, плакучая, тягучая… Слушаешь ее — и сладко ныть хочется…    

Русские лезли «в дамки» и задумчиво внимали. Оба были в  блаженнейшем настроении духа. Шёпот лип, кокетливый ветерок, мелодия со своей  меланхолией — всё это, вместе взятое, развезло их русские души.    

— При этакой обстановке, Тарас Иваныч, хорошо тово…  любить, — сказал один из них. — Влюбиться в какую-нибудь да по темной  аллейке пройтись…    

— М-да…    

И наши русские завели речь о любви, о дружбе… Сладкие  мгновения! Кончилось тем, что оба незаметно, бессознательно оставили в покое  шашки, подперли свои русские головы кулаками и задумались.    

Мелодия становилась всё слышнее и слышнее. Скоро она  уступила свое место мотиву. Стали слышны не только трубы и контрабасы, но и  скрипки.    

Русские поглядели вниз и увидели факельную процессию.  Процессия двигалась вверх. Скоро сквозь липы блеснули красные огни факелов,  послышалось стройное пение, и музыка загремела над самыми ушами русских.  Молодые девушки, женщины, солдаты, бурши, старцы в мгновение наполнили длинную  стройную аллею, осветили весь сад и страшно загалдели… Сзади несли бочонки с  пивом и вином. Сыпали цветы и жгли разноцветные бенгальские огни.    

Русские умилились духом. И им захотелось участвовать в  процессии. Они взяли свои бутылки и смешались с толпой. Процессия остановилась  на полянке за отелем. Вышел на средину какой-то старичок и сказал что-то. Ему  аплодировали. Какой-то бурш взобрался на стол и произнес трескучую речь. За ним  — другой, третий, четвертый… Говорили, взвизгивали, махали руками…    

Петр Фомич умилился. В груди его стало светло, тепло, уютно.  При виде говорящей толпы самому хочется говорить. Речь заразительна. Петр Фомич  протискался сквозь толпу и остановился около стола. Помахав руками, он  взобрался на стол. Еще раз помахал руками. Лицо его побагровело. Он покачнулся  и закричал коснеющим, пьяным языком: «Ребята! Не… немцев бить!»    

Счастье его, что немцы не понимают по-русски!    

 Торжество победителя    

     

     (Рассказ отставного коллежского регистратора)     

В пятницу на масленой все отправились есть блины к Алексею  Иванычу Козулину. Козулина вы не знаете; для вас, быть может, он ничтожество,  нуль, для нашего же брата, не парящего высоко под небесами, он велик, всемогущ,  высокомудр. Отправились к нему все, составляющие его, так сказать, подножие.  Пошел и я с папашей.    

Блины были такие великолепные, что выразить вам не могу,  милостивый государь: пухленькие, рыхленькие, румяненькие. Возьмешь один, чёрт  его знает, обмакнешь его в горячее масло, съешь — другой сам в рот лезет.  Деталями, орнаментами и комментариями были: сметана, свежая икра, семга, тертый  сыр. Вин и водок целое море. После блинов осетровую уху ели, а после ухи  куропаток с подливкой. Так укомплектовались, что папаша мой тайком расстегнул  пуговки на животе и, чтобы кто не заметил сего либерализма, накрылся салфеткой.  Алексей Иваныч, на правах нашего начальника, которому всё позволено, расстегнул  жилетку и сорочку. После обеда, не вставая из-за стола, закурили, с дозволения  начальства, сигары и повели беседу. Мы слушали, а его превосходительство,  Алексей Иваныч, говорил. Сюжетцы были всё больше юмористического характера,  масленичного… Начальник рассказывал и, видимо, желал казаться остроумным. Не  знаю, сказал ли он что-нибудь смешное, но только помню, что папаша ежеминутно  толкал меня в бок и говорил:    

— Смейся!    

Я раскрывал широко рот и смеялся. Раз даже взвизгнул от  смеха, чем обратил на себя всеобщее внимание.    

— Так, так! — зашептал папаша. — Молодец! Он  глядит на тебя и смеется… Это хорошо; может, в самом деле даст тебе место  помощника письмоводителя!    

— Н-да-с! — сказал между прочим Козулин, начальник  наш, пыхтя и отдуваясь. — Теперь мы блины кушаем, наисвежайшую икру  употребляем, жену белотелую ласкаем. А дочки у меня такие красавицы, что не  только ваша братия смиренная, а даже князья и графы засматриваются и вздыхают.  А квартира? Хе-хе-хе… То-то вот! Не ропщите, не сетуйте и вы, покуда до конца  не доживете! Всё бывает, ну и всякие перемены бывают… Ты теперь, положим,  ничтожество, нуль, соринка… изюминка — а кто знает? Может быть, со временем и  того… судьбы человеческие за вихор возьмешь! Всякое бывает!    

Алексей Иваныч помолчал, покачал головой и продолжал:    

— А прежде-то, прежде что было! А? Боже ты мой! Памяти  своей не веришь. Без сапог, в рваных штанишках, со страхом и трепетом… За  целковый, бывало, две недели работаешь. Да не дадут тебе этот целковый, нет! а  скомкают да в лицо бросят: лопай! И всякий тебя раздавить может, уколоть,  обухом хватить… Всякий оконфузить может… Идешь с докладом, глядишь, а у дверей  собачонка сидит. Подойдешь ты к этой собачонке да за лапочку, за лапочку.  Извините, мол, что мимо прошел. С добрым утром-с! А собачонка на тебя: рррр…  Швейцар тебя локтем — толк! а ты ему: «Мелких нет, Иван Потапыч!.. извините-с!»  А больше всего я натерпелся и поношений разных вынес от этого вот сига  копченого, от этого вот… крокодила! Вот от этого самого смиренника, от  Курицына!    

И Алексей Иваныч указал на маленького, сгорбленного  старичка, сидевшего рядом с моим папашей. Старичок мигал утомленными глазками и  с отвращением курил сигару. Обыкновенно он никогда не курит, но если начальство  предлагает ему сигару, то он считает неприличным отказываться. Увидев  устремленный на него палец, он страшно сконфузился и завертелся на стуле.    

— Много я претерпел по милости этого смиренника! —  продолжал Козулин. — Я ведь к нему к первому под начало попал. Привели  меня к нему смирненького, серенького, ничтожненького и посадили за его стол. И  стал он меня есть… Что ни слово — то нож острый, что ни взгляд — то пуля в  грудь. Теперь-то он червячком глядит, убогеньким, а прежде что было! Нептун!  Небеса разверзеся! Долго он меня терзал! Я и писал ему, и за пирожками бегал,  перья чинил, тещу его старую по театрам водил. Всякие угождения ему делал.  Табак нюхать выучился! Н-да… А всё для него… Нельзя, думаю, надо, чтоб  табакерка при мне постоянно была на случай, ежели спросит. Курицын, помнишь?  Приходит к нему однажды моя матушка покойница и просит его, старушечка, чтоб он  сынка, меня то есть, на два дня к тетушке отпустил, наследство делить. Как  накинется на нее, как вытаращит бельмы, как закричит: «Да он у тебя лентяй, да  он у тебя дармоед, да чего ты, дура, смотришь!.. Под суд, говорит, попадет!»  Пошла старушечка домой да и слегла, заболела от перепугу, чуть не померла в ту  пору…    

Алексей Иваныч вытер глаза платочком и залпом выпил стакан  вина.    

— Женить меня на своей собирался, да я на ту пору… к  счастью, горячкой заболел, полгода в больнице пролежал. Вот что прежде было!  Вот как живали! А теперь? Пфи! А теперь я… я над ним… Он мою тещу в театры  водит, он мне табакерку подает и вот сигару курит. Хе-хе-хе… Я ему в жизнь  перчику… перчику! Курицын!!    

— Чего изволите-с? — спросил Курицын, вставая и  вытягиваясь в струнку.    

— Трагедию представь!    

— Слушаю!    

Курицын вытянулся, нахмурился, поднял вверх руку, скорчил  рожу и пропел сиплым, дребезжащим голосом:    

— Умри, вероломная! Крррови жажду!!    

Мы покатились со смеху.    

— Курицын! Съешь этот самый кусок хлеба с перчиком!    

Сытый Курицын взял большой кусок ржаного хлеба, посыпал его  перцем и сжевал при громком смехе.    

— Всякие перемены бывают, — продолжал  Козулин. — Сядь, Курицын! Когда встанем, пропоешь что-нибудь… Тогда ты, а  теперь я… Да… Так и померла старушечка… Да…    

Козулин поднялся и покачнулся…    

— А я — молчок, потому что маленький, серенький…  Мучители… Варвары… А теперь за то я… Хе-хе-хе… А ну-ка ты! Ты! Тебе говорят,  безусый!    

И Козулин ткнул пальцем в сторону папаши.    

— Бегай вокруг стола и пой петушком!    

Папаша мой улыбнулся, приятно покраснел и засеменил вокруг  стола. Я за ним.    

— Ку-ку-реку! — заголосили мы оба и побежали  быстрее.    

Я бегал и думал:    

«Быть мне помощником письмоводителя!»    

 Умный дворник    

     

Посреди кухни стоял дворник Филипп и читал наставление. Его  слушали лакеи, кучер, две горничные, повар, кухарка и два мальчика-поваренка,  его родные дети. Каждое утро он что-нибудь да проповедовал, в это же утро  предметом речи его было просвещение.    

— И живете вы все как какой-нибудь свинячий  народ, — говорил он, держа в руках шапку с бляхой. — Сидите вы тут  сиднем и кроме невежества не видать в вас никакой цивилизации. Мишка в шашки  играет, Матрена орешки щелкает, Никифор зубы скалит. Нешто это ум? Это не от  ума, а от глупости. Нисколько нет в вас умственных способностей! А почему?    

— Оно действительно, Филипп Никандрыч, — заметил  повар. — Известно, какой в нас ум? Мужицкий. Нешто мы понимаем?    

— А почему в вас нет умственных способностей? —  продолжал дворник. — Потому что нет у вашего брата настоящей точки. И  книжек вы не читаете, и насчет писаний нет у вас никакого смысла. Взяли бы  книжечку, сели бы себе да почитали. Грамотны небось, разбираете печатное. Вот  ты, Миша, взял бы книжечку да прочел бы тут. Тебе польза, да и другим  приятность. А в книжках обо всех предметах распространение. Там и об естестве  найдешь, и о божестве, о странах земных. Что из чего делается, как разный народ  на всех язы?ках. И идолопоклонство тоже. Обо всем в книжках найдешь, была бы  охота. А то сидит себе около печи, жрет да пьет. Чисто как скоты неподобные!  Тьфу!    

— Вам, Никандрыч, на часы пора, — заметила  кухарка.    

— Знаю. Не твое дело мне указывать. Вот, к примеру  скажем, хоть меня взять. Какое мое занятие при моем старческом возрасте? Чем  душу свою удовлетворить? Лучше нет, как книжка или ведомости. Сейчас вот пойду  на часы. Просижу у ворот часа три. И вы думаете, зевать буду или пустяки с  бабами болтать? Не-ет, не таковский! Возьму с собой книжечку, сяду и буду читать  себе в полное удовольствие. Так-то.    

Филипп достал из шкапа истрепанную книжку и сунул ее за  пазуху.    

— Вот оно, мое занятие. Сызмальства привык. Ученье  свет, неученье тьма — слыхали, чай? То-то…    

Филипп надел шапку, крякнул и, бормоча, вышел из кухни. Он  пошел за ворота, сел на скамью и нахмурился, как туча.    

— Это не народ, а какие-то химики свинячие, —  пробормотал он, всё еще думая о кухонном населении.    

Успокоившись, он вытащил книжку, степенно вздохнул и  принялся за чтение.    

«Так написано, что лучше и не надо, — подумал он,  прочитав первую страницу и покрутив головой. — Умудрит же господь!»    

Книжка была хорошая, московского издания: «Разведение  корнеплодов. Нужна ли нам брюква». Прочитав первые две страницы, дворник  значительно покачал головой и кашлянул.    

— Правильно написано!    

Прочитав третью страничку, Филипп задумался. Ему хотелось  думать об образовании и почему-то о французах. Голова у него опустилась на  грудь, локти уперлись в колена. Глаза прищурились.    

И видел Филипп сон. Всё, видел он, изменилось: земля та же  самая, дома такие же, ворота прежние, но люди совсем не те стали. Все люди  мудрые, нет ни одного дурака, и по улицам ходят всё французы и французы.  Водовоз, и тот рассуждает: «Я, признаться, климатом очень недоволен и желаю на  градусник поглядеть», а у самого в руках толстая книга.    

— А ты почитай календарь, — говорит ему Филипп.    

Кухарка глупа, но и она вмешивается в умные разговоры и  вставляет свои замечания. Филипп идет в участок, чтобы прописать  жильцов, — и странно, даже в этом суровом месте говорят только об умном и  везде на столах лежат книжки. А вот кто-то подходит к лакею Мише, толкает его и  кричит: «Ты спишь? Я тебя спрашиваю: ты спишь?»    

— На часах спишь, болван? — слышит Филипп чей-то  громовый голос. — Спишь, негодяй, скотина?    

Филипп вскочил и протер глаза; перед ним стоял помощник  участкового пристава.    

— А? Спишь? Я оштрафую тебя, бестия! Я покажу тебе, как  на часах спать, моррда!    

Через два часа дворника потребовали в участок. Потом он  опять был в кухне. Тут, тронутые его наставлениями, все сидели вокруг стола и  слушали Мишу, который читал что-то по складам.    

Филипп, нахмуренный, красный, подошел к Мише, ударил  рукавицей по книге и сказал мрачно:    

— Брось!    

 Жених    

     

Человек с сизым носом подошел к колоколу и нехотя позвонил.  Публика, дотоле покойная, беспокойно забегала, засуетилась… По платформе  затарахтели тележки с багажом. Над вагонами начали с шумом протягивать веревку…  Локомотив засвистел и подкатил к вагонам. Его прицепили. Кто-то, где-то,  суетясь, разбил бутылку… Послышались прощания, громкие всхлипывания, женские  голоса…    

Около одного из вагонов второго класса стояли молодой  человек и молодая девушка. Оба прощались и плакали.    

— Прощай, моя прелесть! — говорил молодой человек,  целуя девицу в белокурую головку. — Прощай! Я так несчастлив! Ты  оставляешь меня на целую неделю! Для любящего сердца ведь это целая вечность!  Про…щай… Утри свои слезки… Не плачь…    

Из глаз девушки брызнули слезы; одна слезинка упала на губу  молодого человека.    

— Прощай, Варя! Кланяйся всем… Ах, да! Кстати… Если  увидишь там Мракова, то отдай ему вот эти… вот эти… Не плачь, душечка… Отдай  ему вот эти двадцать пять рублей…    

Молодой человек вынул из кармана четвертную и подал ее Варе.    

— Потрудись отдать… Я ему должен… Ах, как тяжело!    

— Не плачь, Петя. В субботу я непременно… приеду… Ты же  не забывай меня…    

Белокурая головка склонилась на грудь Пети.    

— Тебя? Тебя забыть?! Разве это возможно?    

Ударил второй звонок. Петя сжал в своих объятиях Варю,  замигал глазами и заревел, как мальчишка. Варя повисла на его шее и застонала.  Вошли в вагон.    

— Прощай! Милая! Прелесть! Через неделю!    

Молодой человек в последний раз поцеловал Варю и вышел из  вагона. Он стал у окна и вынул из кармана платок, чтобы начать махать… Варя  впилась в его лицо своими мокрыми глазами…    

— Айдите в вагон! — скомандовал кондуктор. —  Третий звонок! Праашу вас!    

Ударил третий звонок. Петя замахал платком. Но вдруг лицо  его вытянулось… Он ударил себя по лбу и как сумасшедший вбежал в вагон.    

— Варя! — сказал он, задыхаясь. — Я дал тебе  для Мракова двадцать пять рублей… Голубчик… Расписочку дай! Скорей! Расписочку,  милая! И как это я забыл?    

— Поздно, Петя! Ах! Поезд тронулся!    

Поезд тронулся. Молодой человек выскочил из вагона, горько  заплакал и замахал платком.    

— Пришли хоть по почте расписочку! — крикнул он  кивавшей ему белокурой головке.    

«Ведь этакий я дурак! — подумал он, когда поезд исчез  из вида. — Даю деньги без расписки! А? Какая оплошность, мальчишество!  (Вздох.) К станции, должно быть, подъезжает теперь… Голубушка!»    

 Дурак    

     

     (Рассказ холостяка)     

Прохор Петрович почесал затылок, понюхал табаку и продолжал:    

— Две бутылки хересу в меня вылили. Сижу, пью и  чувствую: ходят вокруг меня, улыбки ехидные строят и поздравляют. Около меня  хозяйская дочка сидит, а я, пьяный дурак, чувствую, что мелю ерунду. Про  семейную жизнь мелю, про утюги да горшки… После каждого слова поцелуй горячий…  Тьфу! И вспоминать тошно. Просыпаюсь наутро, головешка трещит, во рту хлев  свиной, а чувствую и понимаю, что я уже не прохвост, не мелюзга, а жених, самый  настоящий — с кольцом на пальце! Иду к отцу-покойнику: так и так, мол, папаша  милый, слово дал… венчаться хочу. Отец — известно, в смех… Не верит.    

«Куда, говорит, тебе, молокососу, жениться? Ведь тебе и  двадцати лет еще нет!»    

— А подлинно молод я тогда был. Моложе снега первого…  На голове кудри русые, в груди сердце пылкое, заместо живота этого шаровидного  — талия тоненькая, женственная…    

«Поживи еще да тогда и женись», — говорит отец.    

— Я на дыбы… Известно, своя воля, балованный был. На  своем стою.    

«На ком же ты жениться хочешь?» — спрашивает. — «На  Марьяшке Крыткиной»…    

— Отец в ужас.    

«На этой прощелыге? Да ты с ума сошел! Ведь ее отец мазурик,  весь в долгу, как в шелку… Дурачат тебя! В сети свои тебя замануть хотят!  Дурак!»    

— А действительно, что я дураком был. Баран бараном…  Бывало, постучишь себя по голове — в другой комнате слышно. Звонко! До тридцати  лет ни одного умного слова не сказал. А дурак, как сами знаете, вечно в беде.  Так и я… Никогда, бывало, из беды не выхожу: то одно, то другое… И поделом, не  будь дураком… То бьют меня, то из домов и трактиров гонят… Семь раз из гимназии  выгоняли… То женят… Ну-с… Отец бранится, кричит, чуть не дерется, а я на своем  стою.    

— Жениться хочу, да и шабаш! Кому какое дело? Никакой  отец не может мне препятствовать, ежели у меня свое умозрение есть! Не маленький!    

— Прибежала матушка-покойница. Ушам своим не верит, в  обморок падает… Я на своем стою. Можно ли, думаю, мне не жениться, ежели я  желаю свое семейство иметь? А ведь Марьяша, думаю, красавица… Она-то не  красавица, да мне уж так казалось. Хотелось, чтоб так казалось, в голову себе  вбил дурацкую идею… Она горбатенькая, косенькая, худенькая… Да и дура вдобавок…  Чучело заморское, одним словом. Крыткины от моей женитьбы интерес видели. Они  бедняки были, ну, а я со средствами. У моего отца большое состояние было. Пошел  отец к начальству:    

«Батюшка, ваше превосходительство! Не велите вы моему аспиду  в брак вступать! Сделайте божескую милость! Погибнет мальчик!»    

— На мое несчастье, начальник мой с душком был. Мода  тогда либеральная пошла только что, дух этот…    

«Не могу, говорит, вмешиваться во внутреннюю жизнь моих  подчиненных. И вам не советую посягать на свободу сына…» — «Да ведь он дурак,  ваше превосходительство!»    

— Начальство стук кулаком по столу!    

«Кто бы он ни был, милостивый государь, а он имеет право  располагать собой как ему угодно! Он свободный человек, милостивый государь!  Когда вы, варвары, научитесь понимать жизнь?! Пришлите ко мне вашего сына!»    

— Зовут меня. Я застегиваюсь на все пуговицы и иду.    

«Чего изволите-с?» — «Вот что, молодой человек! Ваши родители  препятствуют вам поступить согласно влечениям вашего сердца. Это жестоко и  гнусно с их стороны. Верьте, молодой человек, что симпатии порядочных людей  всегда будут на вашей стороне. Если любите, то идите туда, куда влечет вас ваше  сердце. А ежели ваши родители по невежеству будут препятствовать вам, то  скажите мне. Я поступлю с ними по-своему… Я… я им покажу!»    

— И, чтобы показать, что в нем сидит самый настоящий  дух этот, он добавил:    

«Буду у вас на свадьбе. Даже отцом посажёным могу быть.  Завтра же поеду вашу невесту посмотреть».    

— Кланяюсь и, ликуя, выхожу. Отец стоит тут же, чуть не  плачет, а я ему из кармана кукиш показываю.    

— На другой день поехал он  невесту смотреть.  Понравилась.    

«Худа, говорит, но симпатия есть на лице. Доброта, говорит,  какая-то на лице написана. Грации много. Вы счастливы, молодой человек!»    

— Через три дня повез невесте подарки.    

«Примите, говорит, от старика, желающего вам счастья».    

— И прослезился даже… На пятый день сговор был. На  сговоре он пунш пил и два бокала шампанского выкушал. Доброта!    

«Славная, говорит, у тебя бабенка! Худая, косая, а что-то  французистое в ней есть! Огонь какой-то!»    

— За три дня до свадьбы прихожу к невесте. С букетом,  знаете ли…    

«Где Марьяша?» — «Дома нету…» — «А где она?»    

— Тесть мой будущий молчит и ухмыляется. Теща тут же  сидит и кофий внакладку пьет. (Раньше всегда вприкуску пила.)    

«Да где же она? Чего вы молчите?» — «А ты что за допросчик  такой? Ступай туда, откедова пришел! Вороти оглобли!»    

— Приглядываюсь и вижу: мой тестюшка, как зюзя…  Нахлестался, сволочь…    

«Нету! — говорит, а сам ухмыляется. — Ищи себе  другую невесту, а Марьяшка… В гору пошла! Хе-хе-хе! К благодетелю пошла!» — «К  какому?» — «А к тому самому… К твоему пузатому, превосходительству-то…  Хе-хе-хе… Было б не привозить!»    

— Я так и ахнул!..    

Прохор Петрович громко высморкался, ухмыльнулся и добавил:    

— Ахнул и с той поры умней стал…    

 Рассказ, которому  трудно подобрать название    

     

Был праздничный полдень. Мы, в количестве двадцати человек,  сидели за большим столом и наслаждались жизнью. Наши пьяненькие глазки  покоились на прекрасной икре, свежих омарах, чудной семге и на массе бутылок,  стоявших рядами почти во всю длину стола. В желудках было жарко, или, выражаясь  по-арабски, всходили солнца. Ели и повторяли. Разговоры вели либеральные… Говорили  мы о… Могу я, читатель, поручиться за вашу скромность? Говорили не о клубнике,  не о лошадях… нет! Мы решали вопросы. Говорили о мужике, уряднике, рубле… (не  выдайте, голубчик!). Один вынул из кармана бумажечку и прочел стихи, в которых  юмористически советуется брать с обывателя за смотрение двумя глазами десять  рублей, а за смотрение одним — пять рублей, со слепых же ничего не брать.  Любостяжаев (Федор Андреич), человек обыкновенно смирный и почтительный, на  этот раз поддался общему течению. Он сказал: «Его превосходительство Иван  Прохорыч такая дылда… такая дылда!» После каждой фразы мы восклицали: «Pereat!»[25] Совратили с пути истины и  официантов, заставив их выпить за фратернитэ…[26] Тосты  были шипучие, забористые, самые возмутительные! Я, например, провозгласил тост  за процветание ест… — могу я поручиться за вашу скромность?.. —  естественных наук.    

Когда подали шампанское, мы попросили губернского секретаря  Оттягаева, нашего Ренана и Спинозу[27],  сказать речь. Поломавшись малость, он согласился и, оглянувшись на дверь,  сказал:    

— Товарищи! Между нами нет ни старших, ни младших! Я,  например, губернский секретарь, не чувствую ни малейшего поползновения  показывать свою власть над сидящими здесь коллежскими регистраторами, и в то же  время, надеюсь, здесь сидящие титулярные и надворные не глядят на меня, как на  какую-нибудь чепуху. Позвольте же мне… Ммм… Нет, позвольте… Поглядите вокруг!  Что мы видим?    

Мы поглядели вокруг и увидели почтительно улыбающиеся  холуйские физии.    

— Мы видим, — продолжал оратор, оглянувшись на дверь, —  муки, страдания… Кругом кражи, хищения, воровства, грабительства, лихоимства…  Круговое пьянство… Притеснения на каждом шагу… Сколько слез! Сколько  страдальцев! Пожалеем их, за… заплачем… (Оратор начинает слезоточить.) Заплачем  и выпьем за…    

В это время скрипнула дверь. Кто-то вошел. Мы оглянулись и  увидели маленького человечка с большой лысиной и с менторской улыбочкой на  губах. Этот человечек так знаком нам! Он вошел и остановился, чтобы дослушать  тост.    

— …заплачем и выпьем, — продолжал оратор, возвысив  голос, — за здоровье нашего начальника, покровителя и благодетеля, Ивана  Прохорыча Халчадаева! Урраааа!    

— Уррааа! — загорланили все двадцать горл, и по  всем двадцати сладкой струйкой потекло шампанское…    

Старичок подошел к столу и ласково закивал нам головой. Он,  видимо, был в восторге.    

 Братец    

     

У окна стояла молодая девушка и задумчиво глядела на грязную  мостовую. Сзади нее стоял молодой человек в чиновничьем вицмундире. Он теребил  свои усики и говорил дрожащим голосом:    

— Опомнись, сестра! Еще не поздно! Сделай такую  милость! Откажи ты этому пузатому лабазнику, кацапу этому! Плюнь ты на эту  анафему толстомордую, чтоб ему ни дна, ни покрышки! Ну, сделай ты такую  милость!    

— Не могу, братец! Я ему слово дала.    

— Умоляю! Пожалей ты нашу фамилию! Ты благородная,  личная дворянка, с образованием, а ведь он квасник, мужик, хам! Хам! Пойми ты  это, неразумная! Вонючим квасом да тухлыми селедками торгует! Жулик ведь! Ты  ему вчера слово дала, а он сегодня же утром нашу кухарку на пятак обсчитал!  Жилы тянет с бедного народа! Ну, а где твои мечтания? А? Боже ты мой, господи!  А? Ты же ведь, послушай, нашего департаментского Мишку Треххвостова любишь, о  нем мечтаешь! И он тебя любит…    

Сестра вспыхнула. Подбородок ее задрожал, глаза наполнились  слезами. Видно было, что братец попал в самую чувствительную «центру».    

— И себя губишь, и Мишку губишь… Запил малый! Эх,  сестра, сестра! Польстилась ты на хамские капиталы, на сережечки да браслетки.  Выходишь по расчету за дурмана какого-то… за свинство… За невежу выходишь…  Фамилии путем подписать не умеет! «Митрий Неколаев». «Не»… слышишь?.. Неколаев…  Ссскатина! Стар, грубый, сиволапый… Ну, сделай ты милость!    

Голос братца дрогнул и засипел. Братец закашлялся и вытер  глаза. И его подбородок запрыгал.    

— Слово дала, братец… Да и бедность наша опротивела…    

— Скажу, коли уж на то пошло! Не хотел пачкать себя в  твоем мнении, а скажу… Лучше реноме потерять, чем сестру родную в погибели  видеть…. Послушай, Катя, я про твоего лабазника тайну одну знаю. Если ты  узнаешь эту тайну, то сразу от него откажешься… Вот какая тайна… Ты знаешь, в  каком пакостном месте я однажды с ним встретился? Знаешь? А?    

— В каком?    

Братец раскрыл рот, чтобы ответить, но ему помешали. В  комнату вошел парень в поддевке, грязных сапогах и с большим кульком в руках.  Он перекрестился и стал у двери.    

— Кланялси вам Митрий Терентьич, — обратился он к  братцу, — и велели вас с воскресным днем проздравить-с… А вот это самое-с  в собственные руки-с.    

Братец нахмурился, взял кулек, взглянул в него и  презрительно усмехнулся.    

— Что тут? Чепуха, должно быть… Гм… Голова сахару  какая-то…    

Братец вытащил из кулька голову сахару, снял с нее колпак и  пощелкал по сахару пальцем.    

— Гм… Чьей фабрики сахар? Бобринского? То-то… А это  чай? Воняет чем-то… Сардины какие-то… Помада ни к селу ни к городу… изюм с  сором… Задобрить хочет, подлизывается… Не-ет-с, милый дружок! Нас не задобришь!  А для чего это он цикорного кофею всунул? Я не пью. Кофей вредно пить… На нервы  действует… Хорошо, ступай! Кланяйся там!    

 Филантроп    

     

В роскошном, затейливо убранном будуаре одной из  известнейших московских бонвиванок сидел доктор. Был полдень. Она, хорошенькая  хозяйка, только что поднялась со своего ложа и, развалясь на мягкой кушетке,  лениво потягивалась и вопросительно заглядывала в глаза доктора. Доктор,  молодой человек лет двадцати шести, сидел vis-à-vis ее в задумчивой  позе и хмурился. Полуденное солнце играло на его массивных брелоках, жгло его  большой белый лоб, заставляло щуриться его глаза, но он не замечал этого.    

Не до физических ощущений было ему, когда другие, более  жгучие и более чувствительные болячки не давали ему покоя: у него болела душа.    

Он бранил себя, презирал, ненавидел… Он готов был растерзать  свою особу.    

Дело в том, что она  ждала от него слова… А что он ей  скажет?    

«Негодяй я! — размышлял он, искоса поглядывая на личико  сидевшей против него хорошенькой женщины. — Тысячу раз негодяй! Две недели  я бегал за ней, надоедал ей, вертелся перед ней, как самый последний фат,  рисовался, как дурак какой-нибудь… И что же? Я добился того, что она полюбила  меня… Не проходит дня, чтобы она раза четыре не присылала за мной… Я заставил  ее полюбить себя, но… разве я способен платить ей тем же? Несчастная! А как  жалобно она смотрит! С каким нетерпением она ожидает решительного объяснения!»    

Действительно, глаза, покоившиеся на докторском лице, были  полны самой нежной любви, самой горячей, трескучей, бешеной страсти!    

«И для чего я добивался ее любви? — продолжал  размышлять доктор. — Так… фатовства ради… Хотелось самолюбие свое  пощекотать. Фаты и дураки любят побеждать женщин. Для чего им эти победы, они  не спрашивают себя… Ну что я, например, буду делать с этой куклой? Бедная!»    

— И правую руку ломит! — перебила дамочка  докторские размышления. — Всю ночь ломило. И голова болела ночью…    

— Гм… Так-с… А спали хорошо?    

— Плохо… Шум в голове какой-то…    

— Сердцебиение? — спросил от нечего делать доктор.    

— Да, и сердцебиение, — соврала дамочка. —  Вообще нервы ужасно расстроены. Не знаю, что и делать… Каждый день вас  беспокою, и т. д.     

Прошло полчаса в подобных расспросах и ответах. Наконец  противно стало.    

Доктор поднялся и взялся за шляпу.    

— Движения нужно побольше, — сказал он. —  Волнений избегайте… Летом за границу, пожалуй, на Кавказ… Завтра заеду.    

Дамочка тоже поднялась и молча сунула в протянутую руку  конверт. Он взял, не глядя на нее… Но он нечаянно взглянул в зеркало и увидел  там… что маленькое, хорошенькое, капризное личико собиралось заплакать. Глазки,  бедные голубые глазки, усиленно мигали и подергивались влагой. Губки сжимались  от злости и досады.    

«Несчастная!» — подумал доктор, вздохнул и сжалился   над нею…    

— Впрочем, вот что… — пробормотал он. —  Попробуйте-ка принять эти пилюли… Сейчас я пропишу… Попробуйте…    

Доктор сел, вырезал из белого листа бумажку для рецепта и,  после рецептурного значка (Rp.), написал:    

«Быть сегодня в восемь часов вечера на углу Кузнецкого и  Неглинной, около Дациаро[28].  Буду ждать».    

Доктор надел перчатку, поклонился и вышел.    

В восемь часов вечера… Впрочем, поставлю точку. Одну точку я  всегда предпочитал многоточию, предпочту и теперь.    

 Случай из судебной  практики    

     

Дело происходило в N…ском окружном суде, в одну из последних  его сессий.    

На скамье подсудимых заседал N…ский мещанин Сидор Шельмецов,  малый лет тридцати, с цыганским подвижным лицом и плутоватыми глазками.  Обвиняли его в краже со взломом, мошенничестве и проживательстве по чужому  виду. Последнее беззаконие осложнялось еще присвоением не принадлежащих  титулов. Обвинял товарищ прокурора. Имя сему товарищу — легион. Особенных  примет и качеств, дающих популярность и солидный гонорарий, он за собой ведать  не ведает: подобен себе подобным. Говорит в нос, буквы «к» не выговаривает,  ежеминутно сморкается.    

Защищал же знаменитейший и популярнейший адвокат. Этого  адвоката знает весь свет. Чудные речи его цитируются, фамилия его произносится  с благоговением…    

В плохих романах, оканчивающихся полным оправданием героя и  аплодисментами публики, он играет немалую роль. В этих романах фамилию его  производят от грома, молнии и других не менее внушительных стихий.    

Когда товарищ прокурора сумел доказать, что Шельмецов виновен  и не заслуживает снисхождения; когда он уяснил, убедил и сказал: «я  кончил», — поднялся защитник. Все навострили уши. Воцарилась тишина.  Адвокат заговорил и… пошли плясать нервы N…ской публики! Он вытянул свою  смугловатую шею, склонил набок голову, засверкал глазами, поднял вверх руку, и  необъяснимая сладость полилась в напряженные уши. Язык его заиграл на нервах,  как на балалайке… После первых же двух-трех фраз его кто-то из публики громко  ахнул и вынесли из залы заседания какую-то бледную даму. Через три минуты  председатель принужден был уже потянуться к звонку и трижды позвонить. Судебный  пристав с красным носиком завертелся на своем стуле и стал угрожающе  посматривать на увлеченную публику. Все зрачки расширились, лица побледнели от  страстного ожидания последующих фраз, они вытянулись… А что делалось с  сердцами!?    

— Мы — люди, господа присяжные заседатели, будем же и  судить по-человечески! — сказал между прочим защитник. — Прежде чем  предстать пред вами, этот человек выстрадал шестимесячное предварительное  заключение. В продолжение шести месяцев жена лишена была горячо любимого  супруга, глаза детей не высыхали от слез при мысли, что около них нет дорогого  отца! О, если бы вы посмотрели на этих детей! Они голодны, потому что их некому  кормить, они плачут, потому что они глубоко несчастны… Да поглядите же! Они  протягивают к вам свои ручонки, прося вас возвратить им их отца! Их здесь нет,  но вы можете себе их представить. (Пауза.) Заключение… Гм… Его посадили рядом с  ворами и убийцами… Его! (Пауза.) Надо только представить себе его нравственные  муки в этом заключении, вдали от жены и детей, чтобы… Да что говорить?!    

В публике послышались всхлипывания… Заплакала какая-то  девушка с большой брошкой на груди. Вслед за ней захныкала соседка ее,  старушонка.    

Защитник говорил и говорил… Факты он миновал, а напирал  больше на психологию.    

— Знать его душу — значит знать особый, отдельный мир,  полный движений. Я изучил этот мир… Изучая его, я, признаюсь, впервые изучил  человека. Я понял человека… Каждое движение его души говорит за то, что в своем  клиенте я имею честь видеть идеального человека…    

Судебный пристав перестал глядеть угрожающе и полез в карман  за платком. Вынесли из залы еще двух дам. Председатель оставил в покое звонок и  надел очки, чтобы не заметили слезинки, навернувшейся в его правом глазу. Все  полезли за платками. Прокурор, этот камень, этот лед, бесчувственнейший из  организмов, беспокойно завертелся на кресле, покраснел и стал глядеть под стол…  Слезы засверкали сквозь его очки.    

«Было б мне отказаться от обвинения! — подумал  он. — Ведь этакое фиаско потерпеть! А?»    

— Взгляните на его глаза! — продолжал защитник  (подбородок его дрожал, голос дрожал, и сквозь глаза глядела страдающая душа).  Неужели эти кроткие, нежные глаза могут равнодушно глядеть на преступление? О,  нет! Они, эти глаза, плачут! Под этими калмыцкими скулами скрываются тонкие  нервы! Под этой грубой, уродливой грудью бьется далеко не преступное сердце! И  вы, люди, дерзнете сказать, что он виноват?!    

Тут не вынес и сам подсудимый. Пришла и его пора заплакать.  Он замигал глазами, заплакал и беспокойно задвигался…    

— Виноват! — заговорил он, перебивая  защитника. — Виноват! Сознаю свою вину! Украл и мошенства строил! Окаянный  я человек! Деньги я из сундука взял, а шубу краденую велел свояченице спрятать…  Каюсь! Во всем виноват!    

И подсудимый рассказал, как было дело. Его осудили.    

 Загадочная натура    

     

Купе первого класса.    

На диване, обитом малиновым бархатом, полулежит хорошенькая  дамочка. Дорогой бахромчатый веер трещит в ее судорожно сжатой руке, pince-nez  то и дело спадает с ее хорошенького носика, брошка на груди то поднимается, то  опускается, точно ладья среди волн. Она взволнована… Против нее на диванчике  сидит губернаторский чиновник особых поручений, молодой начинающий писатель,  помещающий в губернских ведомостях небольшие рассказы или, как сам он называет,  «новэллы» — из великосветской жизни… Он глядит ей в лицо, глядит в упор, с  видом знатока. Он наблюдает, изучает, улавливает эту эксцентрическую,  загадочную натуру, понимает ее, постигает… Душа ее, вся ее психология у него  как на ладони.    

— О, я постигаю вас! — говорит чиновник особых  поручений, целуя ее руку около браслета. — Ваша чуткая, отзывчивая душа  ищет выхода из лабиринта… Да! Борьба страшная, чудовищная, но… не унывайте! Вы  будете победительницей! Да!    

— Опишите меня, Вольдемар! — говорит дамочка,  грустно улыбаясь. — Жизнь моя так полна, так разнообразна, так пестра… Но  главное — я несчастна! Я страдалица во вкусе Достоевского… Покажите миру мою  душу, Вольдемар, покажите эту бедную душу! Вы — психолог. Не прошло и часа, как  мы сидим в купе и говорим, а вы уже постигли меня всю, всю!    

— Говорите! Умоляю вас, говорите!    

— Слушайте. Родилась я в бедной чиновничьей семье. Отец  добрый малый, умный, но… дух времени и среды… vous comprenez[29], я не виню моего бедного отца. Он пил, играл  в карты… брал взятки… Мать же… Да что говорить! Нужда, борьба за кусок хлеба,  сознание ничтожества… Ах, не заставляйте меня вспоминать! Мне нужно было самой  пробивать себе путь… Уродливое институтское воспитание, чтение глупых романов,  ошибки молодости, первая робкая любовь… А борьба со средой? Ужасно! А сомнения?  А муки зарождающегося неверия в жизнь, в себя?.. Ах! Вы писатель и знаете нас,  женщин. Вы поймете… К несчастью, я наделена широкой натурой… Я ждала счастья, и  какого! Я жаждала быть человеком! Да! Быть человеком — в этом я видела свое  счастье!    

— Чудная! — лепечет писатель, целуя руку около  браслета. — Не вас целую, дивная, а страдание человеческое! Помните  Раскольникова? Он так целовал.[30]    

— О, Вольдемар! Мне нужна была слава… шум, блеск, как  для всякой — к чему скромничать? — недюжинной натуры. Я жаждала чего-то  необыкновенного… не женского! И вот… И вот… подвернулся на моем пути богатый  старик-генерал… Поймите меня, Вольдемар! Ведь это было самопожертвование, самоотречение,  поймите вы! Я не могла поступить иначе. Я обогатила семью, стала  путешествовать, делать добро… А как я страдала, как невыносимы, низменно-пошлы  были для меня объятия этого генерала, хотя, надо отдать ему справедливость, в  свое время он храбро сражался. Бывали минуты… ужасные минуты! Но меня  подкрепляла мысль, что старик не сегодня — завтра умрет, что я стану жить, как  хотела, отдамся любимому человеку, буду счастлива… А у меня есть такой человек,  Вольдемар! Видит бог, есть!    

Дамочка усиленно машет веером. Лицо ее принимает плачущее  выражение.    

— Но вот старик умер… Мне он оставил кое-что, я  свободна, как птица. Теперь-то и жить мне счастливо… Не правда ли, Вольдемар?  Счастье стучится ко мне в окно. Стоит только впустить его, но… нет! Вольдемар,  слушайте, заклинаю вас! Теперь-то и отдаться любимому человеку, сделаться его  подругой, помощницей, носительницей его идеалов, быть счастливой… отдохнуть… Но  как всё пошло, гадко и глупо на этом свете! Как всё подло, Вольдемар! Я  несчастна, несчастна, несчастна! На моем пути опять стоит препятствие! Опять я  чувствую, что счастье мое далеко, далеко! Ах, сколько мук, если б вы знали!  Сколько мук!    

— Но что же? Что стало на вашем пути? Умоляю вас,  говорите! Что же?    

— Другой богатый старик…    

Изломанный веер закрывает хорошенькое личико. Писатель  подпирает кулаком свою многодумную голову, вздыхает и с видом знатока-психолога  задумывается. Локомотив свищет и шикает, краснеют от заходящего солнца оконные  занавесочки…    

 Хитрец    

     

Шли два приятеля вечернею порой и дельный разговор вели  между собой.[31] Шли они по Невскому.  Солнце уже зашло, но не совсем… Кое-где золотились еще домовые трубы и сверкали  церковные кресты… В слегка морозном воздухе пахло весной…    

— Весна близко! — говорил один приятель другому,  стараясь взять его под руку. — Пакостница эта весна! Грязь везде,  нездоровье, расходов много… Дачу нанимай, то да се… Ты, Павел Иваныч,  провинциал и не поймешь этого… Тебе не понять. У вас в провинции, как выразился  однажды какой-то писатель, благодушие одно только… Ни горя, ни печалей. Едите,  пьете, спите и никаких вопросов не знаете. Не то, что мы… Подмерзать начало…  замечаешь?.. Впрочем, и у вас не без горя… И у вас весной своя печаль.  Хе-хе-хе. Теперь у вас, провинциалов, начинает кровь играть… страсти бушуют.  Мы, столичные — люди каменные, льдяные, нет в нас пламени, и страстей мы не  знаем, а вы вулканы, везувии! Пш! пш! Дышит! Хе-хе-хе… Ой, обожгусь! А  признайся-ка, Павел Иваныч, сильно кровь играет?    

— Не к чему ей играть… — угрюмо ответил Павел Иваныч.    

— Да ну, полно, оставь! Ты холостой, не старый человек,  отчего ж ей и не поиграть? Пусть себе играет, коли хочет!.. И напрасно ты  конфузишься… Ничего тут конфузного нет… Так только! (Пауза.) А какую, брат, я  недавно девочку видел, какую девочку! Пальчики оближешь! Губами сто раз  чмокнешь, когда увидишь! Огонь! Формы! Честное слово… Хочешь, познакомлю?  Полячка… Созей зовут… Хочешь, сведу к ней?    

— Гм… Извини, Семен Петрович, а я тебе скажу, что этак  дворянам не надлежит поступать! Не надлежит!! Это бабье дело, кабацкое, а не  твое, не дворянское!    

— Что такое? Да ты… чего? — струсил Семен  Петрович.    

— Стыдно, брат! Твой отец-покойник предводителем у нас  был, матушка в уважении… Стыдно! Я у тебя уже месяц гощу и одну за тобой черту  заметил… Нет у тебя того знакомого, нет того встречного и поперечного, которому  бы ты девочки не предлагал!.. То тому, то другому… И разговора у тебя другого  нету… Подсватываньем занимаешься. А еще тоже женатый, почтенный, в  действительные скоро полезешь, в превосходительные… Стыд, срам!.. Месяц живу у  тебя, а ты мне уж десятую предлагаешь… Сваха!..    

Семен Петрович сконфузился, завертелся, точно его на  карманном воровстве поймали.    

— Да я ничего… — залепетал он. — Я это так только…  Хе-хе-хе… Какой же ты…    

Прошли шагов двадцать молча.    

— Несчастный я человек! — застонал вдруг Семен  Петрович, багровея и мигая глазками. — Несчастный я! Это ты верно, что я  сваха! Верно! И был таким и до самой гробовой доски таким буду, ежели хочешь  знать! В аду за это самое гореть буду!    

Семен Петрович отчаянно махнул правой рукой, а левой провел  по глазам. Цилиндр его сполз на затылок, галоши сильнее заскребли по тротуару.  Кончик носа налился кровью…    

— Пропадом пропаду за свое поведение! И умру не своей  смертью! Погибну! Чувствую, брат, свой порок и понимаю, но ничего я с собой не  поделаю. Ведь для чего я всех женским полом пичкаю? Поневоле, брат! Ей-ей,  поневоле! Ревнив я, как собака! Каюсь тебе, как другу моему… Ревность меня  одолела! Женился я, сам знаешь, на молоденькой, на красавице… Каждый за ней  ухаживает, то есть, может быть, на нее никто и глядеть не хочет, но мне всё  кажется… Слепой курице, знаешь, всё пшеница. Всякого шага боюсь… Намедни ты  после обеда ей руку пожал только, а мне уж всё показалось… ножом пырнуть тебя  захотелось… Всего боюсь! Ну, и приходится поневоле хитрость употреблять. Как  только замечу, что кто-нибудь начинает увиваться около, я сейчас и подъезжаю с  девочкой: не хочешь ли, мол? Отвод, хитрость военная… Дурак я! Что я делаю!  Стыд, срам! Каждый день по Невскому бегаю, вербую для приятелей этих  шлепохвостых тварей… Вот этих подлянок! А сколько у меня на них денег сходит,  ежели бы ты знал! Некоторые, приятели-то, поняли мою слабость и пользуются… На  мой счет пробавляются, подлецы… Ах!    

Семен Петрович взвизгнул и побледнел. По Невскому, мимо  приятелей, прокатила коляска. В ней сидела молодая дамочка; vis-a-vis дамочки  сидел мужчина.    

— Видишь, видишь?! Жена едет. Ну, как тут не ревновать?  А? Ведь это он уж третий раз с ней катается! Недаром! Недаром, шельмец! Видал,  как он на нее поглядывает? Прощай… Побегу… Так не хочешь Созю? Нет? Не хочешь!  Прощай… Так я ему ее… Созю-то…    

Семен Петрович нахлобучил поглубже шляпу и, стуча палкой,  побежал, стараясь не потерять из виду коляски.    

— Отец предводителем был, — вздохнул Павел  Иваныч. — Матушка в уважении… И фамилия знатная, столбовая… А-а-ах!  Измельчал народ!    

 Разговор    

     

Особы обоего пола сидели в мягких креслах, кушали фрукты и,  от нечего делать, бранили докторов. Порешили так, что если бы на этом свете  вовсе не существовало докторов, то было бы прекрасно; по крайней мере люди не  так бы часто болели и умирали.    

— Впрочем, господа, иногда… впрочем… — заговорила в  конце концов маленькая, тщедушная блондиночка, кушая грушу и краснея. —  Иногда доктора бывают полезны… Нельзя отрицать их пользы в некоторых случаях. В  семейной жизни, например. Представьте себе, что жена… Мужа моего нет здесь?    

Блондинка окинула взором собеседников и, убедясь, что в  гостиной нет ее мужа, продолжала:    

— Представьте себе, что жена, в силу каких бы там ни  было причин, не желает, чтобы, положим, он… не смел и подходить к ней…  Представьте, что она не может, одним словом… любить мужа, потому что… одним  словом, отдалась другому… любимому существу. Ну, что ей прикажете делать? Она  отправляется к доктору и просит его, чтобы он… нашел причины… Доктор идет к  мужу и говорит ему, что если… одним словом, вы меня понимаете. У Писемского  даже есть кое-что в этом роде…[32] Доктор  приходит к мужу и во имя здоровья жены приказывает ему отказаться от своих  супружеских обязанностей… Vous comprenez?[33]    

— А я ничего не имею против господ докторов, —  сказал сидящий в стороне старичок, чиновник. — Милейший и, могу вас  уверить, умнейший народ! Благодетели наши они, ежели вникнуть. Рассудите сами,  сударыни мои… Вы вот, мадам, сейчас насчет супружеских обязанностей говорили, а  я вам скажу насчет наших обязанностей. Мы тоже ведь любим спокойствие и  вожделение душевное этакое, чтоб всё хорошо было. Службу свою я знаю, но ежели,  ваше, положим, превосходительство, вы изволите требовать что поверх службы, то  извините-с, это уж атанде. Нам наш покой тоже дорог… Вы знаете нашего генерала?  Душа человек! Великодушие! Все поступки, можно сказать, душевные. И не обидит  тебя, руку тебе подаст, насчет семейства расспросит… Начальник, а равного с  тобой поведения. Шуточки этак, прибауточки всякие, анекдотцы… Как отец, одним  словом, короче говоря. Но раза три в год в этом великом человеке переворот  бывает. Меняется! Совсем другим делается и… не дай тебе господи! Любит, знаете  ли, реформы вводить… Это его струна, идея, как говорят социалисты. И когда вот  он — раза три в год с ним это случается — начнет реформы вводить, не подходи к  нему тогда! Как тигр или лев какой-нибудь! Красный ходит такой, потный, дрожит,  говорит, что у него людей нет. Ходим все мы тогда бледные и… помираем от ужаса.  И держит нас на службе до поздней ночи, мы пишем, бегаем, архив роем, справки…  и не дай тебе господи, и злому татарину этого не пожелаю. В аду кромешном  лучше. А намедни плакал, что его не понимают, что помощников настоящих у него  нет… Плакал-с! А нешто нам приятно видеть, как начальник плачет?    

Старичок умолк и отвернулся, чтобы не показать слез,  заблестевших на его глазах.    

— При чем же тут доктора? — спросила блондинка.    

— А вот при чем-с… Постойте-с… Как только мы  заприметим, стало быть, что начинается этот самый переворот, мы сейчас к  доктору: «Иван Матвеич, голубчик! Благодетель, отец родной, выручи! На тебя  только и надежда. Сделай божескую милость, спровадь ты его за границу! Жить нет  возможности»… Ну-с… Доктор-то старичок славный такой… Известно, сам в  подчинении был и всю сладость вкусил. Идет к нашему, свидетельствует…  «Печенки, — говорит, — не того… Что-то в них там не того, ваше  превосходительство… Вы бы, говорит, за границу, водами пользоваться…» Ну,  напугает печенками, а тот, известно, человек мнительный, болезней страшится…  Сейчас за границу, а реформы — тю-тю! Вот-с!    

— А вот ежели присяжным заседателем, положим… — начал  купец. — К кому идти, ежели…    

После купца стала говорить одна пожилая дама, сын которой  недавно чуть было не пошел на военную службу.    

И докторов стали хвалить; говорили, что без них никак  нельзя, что если бы на этом свете не было докторов, то было бы ужасно. И решили  в конце концов так, что если бы не было докторов, то люди болели бы и умирали  гораздо чаще.    

 Рыцари без страха и  упрека    

     

На станции «Разбейся» в апартаментах г. начальника станции  заседало большое общество. Тут были начальники станций, начальники дистанций,  магазинов, депо и проч., отставные и неотставные, старые и молодые. Между  форменными путейскими сюртуками виднелись цвета женских modes et robes[34], попадались и детские  мордочки… Компания пила чай, играла в карты, музицировала и услаждала себя  беседою. Говорили о случаях, случайно случившихся на той или другой линии.  Рассказано было много, не написать всего. Один г. Укусилов говорил два часа…  Извольте-ка написать! Буду по обычаю краток.    

— Три вагона разбило! — кончил свою двухчасовую  речь г. Укусилов. — Двое убитых, пять раненых, а что паче сего, то от  лукавого: неофициально, то есть… Хе-хе-хмы… Из одной артели было шесть раненых…  Призываю их… «Ежели!.. Да кто-нибудь! Да кому-нибудь!.. Говори, что ушибся!»  Двум солдатикам по трешке дадено было для успокоения: молчи и не  распространяйся! Предостережений много принято было, а между тем не обошлось  без худа. С места меня пугнули и судом пригрозили. Ты-де, мол, спал и  телеграммы не дал. Начальнику станции, выходит, и спать нельзя… Народ  бессовестный… Из-за пустяков семейного человека места лишили. В одном из  вагонов начальнику движения из его усадьбы свежих раков везли, да при суматохе  растеряли. Начальник мечтал в тот вечер раки а ла бордалез кушать. Воспитания  нежного… И не будь этих самых раков подлых, не прилетело бы ко мне на станцию  следствие и не потерял бы я места…    

— Вы и теперь без места? — спросила поповна из  соседнего села. (Она приехала на станцию попросить «по знакомству» для мамаши  бесплатного проезда к тете.)    

— Какое! Через неделю я служил уж на другой дороге,  хоть и под судом числился.    

— А вот-с… тоже случай, — начал г. Гарцунов,  наливая себе водки. — Вы, конечно, знаете Ивана Михайлыча, что  обер-кондуктором ездил. Бестия, я вам скажу! Честнейший человек,  благороднейший, но мерзавец в своем роде, архаровец… То есть, не мерзавец, а  так себе… гений в своем роде, коршун… Приходит он однажды на «Живодерово» с  поездом… С товарным он ездил. В пассажирские его не производили, потому что  женщин он не мог видеть равнодушно: припадок с ним делался. Приходит он с  поездом… А на ту пору на платформе человек тридцать косарей стояло. Время  рабочее, знаете ли, летнее…    

«Куда идете, косарики? — спрашивает. — Давайте,  говорит, я вас в товарном поезде до следующей станции довезу. По гривеннику,  говорит, возьму с человека, только…»    

— Тем это на руку, разумеется, того только и нужно.  Получил с них Иван Михайлыч по гривеннику и засадил всех в служебный вагон.  Поехали наши косари… От восторга песню запели. Па-атеха! На ту пору я в вагоне  ехал, поспеть на крестины хотел, к Илье, вот, Петровичу… Олечку ихнюю крестили…    

«Зачем вы, говорю, Иван Михайлыч, их насажали? Ведь на  станции контролер!» — «Нуте?» — «Сейчас помереть…»    

— Иван Михайлыч задумался… Известно, не хотелось  оконфузиться. Оно-то ничего, знаете, все даром возят, и всем это великолепно  известно, но неловко как-то, знаете… Да и контролеры разные бывают… Иной чёрт  такой попадется, что жизни не рад будешь… Бывает! По злобе больше доносят или  отличиться перед начальством хочет…    

«Поезд не остановишь, — говорит Иван Михайлыч, — а  ссадить их, чертей, надо… Как быть?»    

— А тут еще поезд нам встретился, с тремя фонарями на  служебном вагоне. У них, у кондукторов, знак такой: ежели на служебном вагоне  три фонаря, положим, два флага или что-нибудь другое условное, то на станции,  значит, контролер. Мои слова подтвердились. Иван Михайлыч думал и надумал.  Па-атеха! Отворяет в вагоне дверь, берет господ косарей за шиворот и на всем  ходу — марш! Прыгай! Запрыгали косари… Хе-хе-хе… Как снопы повалились.    

«Прыгай! — кричит. — Прыгай наперед, и ничего тебе  не будет! Прыгай, такой-сякой! Чёрт, дьявол!»    

— Мы глядим и со смеху помираем… Все соскочили. Один  только ногу себе сломал, а остальные все благополучно. Так и пропали ихние  гривенники… Хе-хе-хе… Через неделю как-то узнали об этом скандале, выцарапали  откуда-то косаря со сломанной ногой… Донес кто-то, шут возьми… Злоба людская…  Косарю дали пять рублей, а Ивана Михайлыча с места долой… Хе-хе…    

— И он без места теперь?    

— В оперу, слышал, поступает. Баритон у него славный.  Едет, бывало, в поезде, напьется и давай петь. Звери заслушивались, птицы  плакали! Талантливый человек, и говорить нечего…    

 Верба    

     

Кто ездил по почтовому тракту между Б. и Т.?    

Кто ездил, тот, конечно, помнит и Андреевскую мельницу,  одиноко стоящую на берегу речки Козявки. Мельница маленькая, в два постава… Ей  больше ста лет, давно уже она не была в работе, и не мудрено поэтому, что она  напоминает собой маленькую, сгорбленную, оборванную старушонку, готовую  свалиться каждую минуту. И эта старушонка давно бы свалилась, если бы она не  облокачивалась о старую, широкую вербу. Верба широкая, не обхватить ее и двоим.  Ее лоснящаяся листва спускается на крышу, на плотину; нижние ветви купаются в  воде и стелются по земле. Она тоже стара и сгорблена. Ее горбатый ствол  обезображен большим темным дуплом. Всуньте руку в дупло, и ваша рука увязнет в  черном меду. Дикие пчелы зажужжат около вашей головы и зажалят. Сколько ей лет?  Архип, ее приятель, говорит, что она была старой еще и тогда, когда он служил у  барина во «французах», а потом у барыни в «неграх»; а это было слишком давно.    

Верба подпирает и другую развалину — старика Архипа,  который, сидя у ее корня, от зари до зари удит рыбку. Он стар, горбат, как  верба, и беззубый рот его похож на дупло. Днем он удит, а ночью сидит у корня и  думает. Оба, старуха-верба и Архип, день и ночь шепчут… Оба на своем веку  видывали виды. Послушайте их…    

Лет 30 тому назад, в вербное воскресенье, в день именин  старухи-вербы, старик сидел на своем месте, глядел на весну и удил… Кругом было  тихо, как всегда… Слышался только шёпот стариков, да изредка всплескивала  гуляющая рыба. Старик удил и ждал полдня. В полдень он начинал варить уху.  Когда тень вербы начинала отходить от того берега, наступал полдень. Время  Архип узнавал еще и по почтовым звонкам. Ровно в полдень через плотину  проезжала Т—я почта.    

И в это воскресенье Архипу послышались звонки. Он оставил  удочку и стал глядеть на плотину. Тройка перевалила через бугор, спустилась  вниз и шагом поехала к плотине. Почтальон спал. Въехав на плотину, тройка  почему-то остановилась. Давно уже не удивлялся Архип, но на этот раз пришлось  ему сильно удивиться. Случилось нечто необыкновенное. Ямщик оглянулся, беспокойно  задвигался, сдернул с лица почтальона платок и взмахнул кистенем. Почтальон не  пошевельнулся. На его белокурой голове зазияло багровое пятно. Ямщик соскочил с  телеги и, размахнувшись, нанес другой удар. Через минуту Архип услышал возле  себя шаги: с берега спускался ямщик и шел прямо на него… Его загоревшее лицо  было бледно, глаза тупо глядели бог знает куда. Трясясь всем телом, он подбежал  к вербе и, не замечая Архипа, сунул в дупло почтовую сумку; потом побежал  вверх, вскочил на телегу и, странно показалось Архипу, нанес себе по виску  удар. Окровавив себе лицо, он ударил по лошадям.    

— Караул! Режут! — закричал он.    

Ему вторило эхо, и долго Архип слышал это «караул».    

Дней через шесть на мельницу приехало следствие. Сняли план  мельницы и плотины, измерили для чего-то глубину реки и, пообедав под вербой,  уехали, а Архип во всё время следствия сидел под колесом, дрожал и глядел в  сумку. Там видел он конверты с пятью печатями. День и ночь глядел он на эти  печати и думал, а старуха-верба днем молчала, а ночью плакала. «Дура!» — думал  Архип, прислушиваясь к ее плачу. Через неделю Архип шел уже с сумкой в город.    

— Где здесь присутственное место? — спросил он,  войдя за заставу.    

Ему указали на большой желтый дом с полосатой будкой у  двери. Он вошел и в передней увидел барина со светлыми пуговицами. Барин курил  трубку и бранил за что-то сторожа. Архип подошел к нему и, дрожа всем телом,  рассказал про эпизод со старухой-вербой. Чиновник взял в руки сумку, расстегнул  ремешки, побледнел, покраснел.    

— Сейчас! — сказал он и побежал в присутствие. Там  окружили его чиновники… Забегали, засуетились, зашептали… Через десять минут  чиновник вынес Архипу сумку и сказал:    

— Ты не туда, братец, пришел. Ты иди на Нижнюю улицу,  там тебе укажут, а здесь казначейство, милый мой! Ты иди в полицию.    

Архип взял сумку и вышел.    

«А сумка полегче стала! — подумал он. — Наполовину  меньше стала!»    

На Нижней улице ему указали на другой желтый дом, с двумя  будками. Архип вошел. Передней тут не было, и присутствие начиналось прямо с  лестницы. Старик подошел к одному из столов и рассказал писцам историю сумки.  Те вырвали у него из рук сумку, покричали на него и послали за старшим. Явился  толстый усач. После короткого допроса он взял сумку и заперся с ней в другой  комнате.    

— А деньги же где? — послышалось через минуту из  этой комнаты. — Сумка пуста! Скажите, впрочем, старику, что он может идти!  Или задержать его! Отведите его к Ивану Марковичу! Нет, впрочем, пусть идет!    

Архип поклонился и вышел. Через день караси и окуни опять  уже видели его седую бороду…    

Дело было глубокою осенью. Старик сидел и удил. Лицо его  было так же мрачно, как и пожелтевшая верба: он не любил осени. Лицо его стало  еще мрачней, когда он увидел возле себя ямщика. Ямщик, не замечая его, подошел  к вербе и сунул в дупло руку. Пчелы, мокрые и ленивые, поползли по его рукаву.  Пошарив немного, он побледнел, а через час сидел над рекой и бессмысленно  глядел в воду.    

— Где она? — спрашивал он Архипа.    

Архип сначала молчал и угрюмо сторонился убийцы, но скоро  сжалился над ним.    

— Я к начальству снес! — сказал он. — Но ты,  дурень, не бойся… Я сказал там, что под вербой нашел…    

Ямщик вскочил, взревел и набросился на Архипа. Долго он бил  его. Избил его старое лицо, повалил на землю, топтал ногами. Побивши старика,  он не ушел от него, а остался жить при мельнице, вместе с Архипом.    

Днем он спал и молчал, а ночью ходил по плотине. По плотине  гуляла тень почтальона, и он беседовал с ней. Наступила весна, а ямщик  продолжал еще молчать и гулять. Однажды ночью подошел к нему старик.    

— Будет тебе, дурень, слоняться! — сказал он ему,  искоса поглядывая на почтальона. — Уходи.    

И почтальон то же самое сказал… И верба прошептала то же…    

— Не могу! — сказал ямщик. — Пошел бы, да  ноги болят, душа болит!    

Старик взял под руку ямщика и повел его в город. Он повел  его на Нижнюю улицу, в то самое присутствие, куда отдал сумку. Ямщик упал перед  «старшим» на колени и покаялся. Усач удивился.    

— Чего на себя клепаешь, дурак! — сказал  он. — Пьян? Хочешь, чтоб я тебя в холодную засадил? Перебесились все,  мерзавцы! Только путают дело… Преступник не найден — ну, и шабаш! Что ж тебе  еще нужно? Убирайся!    

Когда старик напомнил про сумку, усач захохотал, а писцы  удивились. Память, видно, у них плоха… Не нашел ямщик искупления на Нижней  улице. Пришлось возвращаться к вербе…    

И пришлось бежать от совести в воду, возмутить то именно  место, где плавают поплавки Архипа. Утопился ямщик. На плотине видят теперь  старик и старуха-верба две тени… Не с ними ли они шепчутся?    

 Обер-верхи    

     

Верх легковерия     

На днях в Т. застрелился землевладелец К., местный воротила,  человек богатый и семейный. Пуля была пущена в рот и засела в мозгу. В боковом  кармане несчастного было найдено письмо следующего содержания:    

«Сейчас я прочел в календаре, что в этом году не будет  урожая. Неурожай принесет мне банкротство. Не желая доживать до такого позора,  я заранее лишаю себя жизни и прошу никого не винить в моей смерти».    

     

Верх рассеянности     

Нам передают за достоверное, что на днях в одной из лечебниц  имел место следующий прискорбный случай. Известный хирург М., ампутируя обе  ноги у железнодорожного стрелочника, по рассеянности одну ногу отрезал у себя,  а другую — у помогавшего ему фельдшера. Обоим подана медицинская помощь.    

     

Верх гражданственности     

Я сын почетного потомственного гражданина, читаю  «Гражданин», хожу в гражданском платье и пребываю со своею Анютой в гражданском  браке…    

     

Верх благонамеренности     

Нам пишут, что на днях один из сотрудников «Киевлянина»[35], некий Т., начитавшись  московских газет, в припадке сомнения сделал у самого себя обыск. Не нашедши  ничего предосудительного, он все-таки сводил себя в квартал.    

 Вор    

     

Пробило двенадцать. Федор Степаныч накинул на себя шубу и  вышел на двор. Его охватило сыростью ночи… Дул сырой, холодный ветер, с темного  неба моросил мелкий дождь. Федор Степаныч перешагнул через полуразрушенный  забор и тихо пошел вдоль по улице. А улица широкая, что твоя площадь; редки в  Европейской России такие улицы. Ни освещения, ни тротуаров… даже намеков нет на  эту роскошь.    

У заборов и стен мелькали темные силуэты горожан, спешивших  в церковь. Впереди Федора Степаныча шлепали по грязи две фигуры. В одной из  них, маленькой и сгорбленной, он узнал здешнего доктора, единственного на весь  уезд «образованного человека». Старик-доктор не брезговал знакомством с ним и  всегда дружелюбно вздыхал, когда глядел на него. На этот раз старик был в  форменной старомодной треуголке, и голова его походила на две утиные головы,  склеенные затылками. Из-под фалды его шубенки болталась шпага. Рядом с ним  двигался высокий и худой человек, тоже в треуголке.    

— Христос воскрес, Гурий Иваныч! — остановил  доктора Федор Степаныч.    

Доктор молча пожал ему руку и отпахнул кусочек шубы, чтобы  похвастать перед ссыльным петличкой, в которой болтался «Станислав».    

— А я, доктор, после заутрени хочу к вам  пробраться, — сказал Федор Степаныч. — Вы уж позвольте мне у вас  разговеться… Прошу вас… Я, бывало, там  в эту ночь всегда в семье  разговлялся. Воспоминанием будет…    

— Едва ли это будет удобно… — сконфузился  доктор. — У меня семейство, знаете ли… жена… Вы хотя и тово… но все-таки  не тово… Все-таки предубеждение! Я, впрочем, ничего… Кгм… Кашель…    

— А Барабаев? — проговорил Федор Степаныч, кривя  рот и желчно ухмыляясь. — Барабаева со мной вместе судили, вместе нас  выслали, а между тем он у вас каждый день обедает и чай пьет. Он больше украл, вот  что!..    

Федор Степаныч остановился и прислонился к мокрому забору:  пусть пройдут. Далеко впереди него мелькали огоньки. Потухая и вспыхивая, они  двигались по одному направлению.    

«Крестный ход, — подумал ссыльный. — Как и там,   у нас…»    

От огоньков несся звон. Колокола-тенора заливались  всевозможными голосами и быстро отбивали звуки, точно спешили куда-нибудь.    

«Первая Пасха здесь, в этом холоде, — подумал Федор  Степаныч, — и… не последняя. Скверно! А там  теперь, небось…»    

И он задумался о «там»…  Там теперь под ногами не  грязный снег, не холодные лужи, а молодая зелень; там ветер не бьет по лицу,  как мокрая тряпка, а несет дыхание весны… Небо там темное, но звездное, с белой  полосой на востоке… Вместо этого грязного забора зеленый палисадник и его домик  с тремя окнами. За окнами светлые, теплые комнаты. В одной из них стол,  покрытый белой скатертью, с куличами, закусками, водками…    

«Хорошо бы теперь хватить тамошней водки! Здесь дрянная  водка, пить нельзя…»    

Наутро глубокий, хороший сон, за сном визиты, выпивка…  Вспомнил он, разумеется, и Олю с ее кошачьей, плаксивой, хорошенькой рожицей.  Теперь она спит, должно быть, и не снится он ей. Эти женщины скоро утешаются.  Не будь Оли, не был бы он здесь. Она подкузьмила его, глупца. Ей нужны были  деньги, нужны ужасно, до болезни, как и всякой моднице! Без денег она не могла  ни жить, ни любить, ни страдать…    

«— А если меня в Сибирь сошлют? — спросил он ее. —  Пойдешь со мной?»    

«— Разумеется! Хоть на край света!»    

Он украл, попался и пошел в эту Сибирь, а Оля смалодушествовала,  не пошла, разумеется. Теперь ее глупая головка утопает в мягкой кружевной  подушке, а ноги далеко от грязного снега.    

«На суд разодетой явилась и ни разу не взглянула даже…  Смеялась, когда защитник острил… Убить мало…»    

И эти воспоминания сильно утомили Федора Степаныча. Он  утомился, заболел, точно всем телом думал. Ноги его ослабели, подогнулись, и не  хватило сил идти в церковь, к родной заутрене… Он воротился домой и, не снимая  шубы и сапог, повалился на постель.    

Над его кроватью висела клетка с птицей. Та и другая  принадлежали хозяину. Птица какая-то странная, с длинным носом, тощая, ему  неизвестная. Крылья у нее подрезаны, на голове повырваны перья. Кормят ее  какой-то кислятиной, от которой воняет на всю комнату. Птица беспокойно  возилась в клетке, стучала носом о жестянку с водой и пела то скворцом, то  иволгой…    

«Спать не дает! — подумал Федор Степаныч. —  Чёррт…»    

Он поднялся и потряс рукой клетку. Птица замолчала. Ссыльный  лег и о край кровати стащил с себя сапоги. Через минуту птица опять завозилась.  Кусочек кислятины упал на его голову и повис в волосах.    

— Ты не перестанешь? Не замолчишь? Тебя еще  недоставало!    

Федор Степаныч вскочил, рванул с остервенением клетку и  швырнул ее в угол. Птица замолчала.    

Но минут через десять она, показалось ссыльному, вышла из  угла на средину комнаты и завертела носом в глиняном полу… Нос, как буравчик…  Вертела, вертела, и нет конца ее носу. Захлопали крылья, и ссыльному  показалось, что он лежит на полу и что по его вискам хлопают крылья… Нос,  наконец, поломался, и всё ушло в перья… Ссыльный забылся…    

— Ты за што это тварь убил, душегубец? — услышал  он под утро.    

Федор Степаныч раскрыл глаза и увидел пред собой  хозяина-раскольника, юродивого старца. Лицо хозяина дрожало от гнева и было  покрыто слезами.    

— За што ты, окаянный, убил мою пташку? Певунью-то мою  за што ты убил, сатана чёртова? А? Кого это ты? За што такое? Глаза твои  бесстыжие, пес лютый! Уходи из моего дома, и чтоб духу твоего здесь не было!  Сею минутою уходи! Сичас!    

Федор Степаныч надел шубу и вышел на улицу. Утро было серое,  пасмурное… Глядя на свинцовое небо, не верилось, чтобы высоко за ним могло  сиять солнце. Дождь продолжал еще моросить…    

— Бон-жур! С праздником, мон-шер! — услышал  ссыльный, выйдя за ворота.    

Мимо ворот на новенькой пролетке катил его земляк Барабаев.  Земляк был в цилиндре и под зонтиком.    

«Визиты делает! — подумал Федор Степаныч. — И тут,  скотина, сумел примазаться… Знакомых имеет… Было б и мне побольше украсть!»    

Подходя к церкви, Федор Степаныч услыхал другой голос, на  этот раз женский. Навстречу ему ехал почтовый тарантас, набитый чемоданами.  Из-за чемоданов выглядывала женская головка.    

— Где здесь… Батюшки, Федор Степаныч! Вы ли это? —  запищала головка.    

Ссыльный подбежал к тарантасу, впился глазами в головку,  узнал, схватил за руку…    

— Неужели я не сплю?! Что такое? Ко мне?! Надумала,  Оля?    

— Где здесь Барабаев живет?    

— А на что тебе Барабаев?    

— Он меня выписал… Две тысячи, вообрази, прислал… По  триста в месяц, кроме того, буду получать. Есть здесь театры?..    

До самого вечера шатался ссыльный по городу и искал  квартиры. Дождь лил весь день, и не показывалось солнце.    

«Неужели эти звери могут жить без солнца? — думал он,  меся ногами жидкий снег. — Веселы, довольны без солнца! Впрочем, у них  свой вкус».    

 Лист    

     

     (Кое-что пасхальное)     

Передняя. В углу ломберный столик. На столике лист серой  казенной бумаги, чернильница с пером и песочница. Из угла в угол шагает  швейцар, алчущий и жаждущий. На сытом рыле его написано корыстолюбие, в  карманах позванивают плоды лихоимства. В десять часов начинает вползать с улицы  в переднюю маленький человек, или, как изволит называть его —ство, «субъект».  Субъект вползает, подходит на цыпочках к столу, робко берет в дрожащую руку  перо и выводит на сером листе свою негромкую фамилию. Выводит он долго, с  чувством, с толком, точно чистописанию учится… Набирает чернил на перо  чуть-чуть, немножечко, раз пять: капнуть боится. Сделай он кляксу и… всё  погибло! (Был однажды такой случай… Впрочем, некогда…) Росчерка он не  подмахивает: ни-ни… И «ер» вырисовывает. Кончив чистописание, он долго глядит  на свою каллиграфию, ищет ошибки и, не найдя таковой, вытирает на лбу пот.    

— Христос воскрес! — обращается он к швейцару.    

Нафабренные усы приходят в троекратное соприкосновение с  колючими усами… Раздаются звуки поцелуя, и в карман цербера с приятным звоном  падает новая «малая толика». За первым субъектом вползает другой, за этим  третий… и так до часу. Лист со всех сторон покрывается подписями. В четвертом  часу цербер несет его в апартаменты. Старичок берет его в руки и начинает  считать.    

— Все… Но, однако, что это значит? Пс! Тут, эээ… я не  вижу ни одного знакомого почерка! Тут один чей-то почерк! Какой-то каллиграф  писал! Наняли каллиграфа, тот и подписался за них! Хороши, нечего сказать!  Трудно им было самим прийти и поздравить! А-ах! Что я им худого сделал? За что  они меня так не уважают? (Пауза.) Эээ… Максим! Поезжай, братец, к экзекутору и т.  д.  …    

     

     * * * *    

     

Одиннадцать часов. Молодой человек с кокардой на дне фуражки  вспотел, тяжело дышит, красен… Он взбирается по бесконечной лестнице на пятый  этаж… Взобравшись, он с остервенением дергает за звонок. Ему отворяет молодая  женщина.    

— Ваш Иван Капитоныч дома? — спрашивает молодой  человек, задыхаясь от усталости. — Ох! Скажите ему, чтобы он как можно  скорей бежал к его —ству опять расписываться! Украли тот лист! Ох… Нужно теперь  новый лист… Скорей!!    

— Кто же это украл? Кому он нужен?    

— Его чертовка… эта… фффф… Его экономка стянула! Бумагу  собирает, на пуды продает… Сквалыжная баба, чтоб ей ни дна ни покрышки! Однако  мне к восьмерым еще бежать нужно… Прощайте!    

     

     * * * *    

     

Еще передняя… Стол и лист. В углу на табурете сидит швейцар,  старый, как «Сын отечества»[36],  и худой, как щепка… В одиннадцать часов открывается дверь из апартаментов.  Высовывается лысая голова.