1 2 3 4 5 
— Проклятие! —   воскликнул Ричард, вскакивая с постели. — Кем он послан и для чего? Кто   посмел послать туда кого бы то ни было, когда наша королева была в Энгаддийском   монастыре, совершая паломничество и молясь о нашем выздоровлении?      

— Его   послал Совет крестоносцев, милорд, — отвечал барон де Во. — Он   отказался сообщить мне, по какому делу. Думаю, мало кому известно, что ваша   августейшая супруга отправилась в паломничество: и даже монархи едва ли знали   об этом, так как королева лишена была возможности быть с вами, потому что из   любви к ней вы запретили ей ухаживать за вами, боясь заразы.      

— Ну   хорошо, об этом я разузнаю, — сказал Ричард. — Итак, ты говоришь, что   этот шотландец встретился с кочующим лекарем в Энгаддийской пещере?      

— Не   совсем так, ваше величество, — ответил де Во. — Но, кажется, в тех   местах он встретил сарацинского эмира; по дороге они вступили в бой и   померились силами, состязаясь в храбрости. Признав его достойным спутником, он,   как это принято среди странствующих рыцарей, вместе с ним отправился к   Энгаддийской пещере.      

Здесь де   Во умолк: он не принадлежал к тем, кто способен сразу рассказать длинную   историю.      

— И   там они встретили лекаря? — нетерпеливо спросил король.      

— Нет,   ваше величество, не там, — отвечал де Во, — но сарацин, узнав о том,   что ваше величество тяжело больны, добился, чтобы Саладин прислал к вам личного   лекаря, известного своим искусством. Он пришел в пещеру, где шотландский рыцарь   прождал его несколько дней. Он окружен большим почетом, словно владетельный   государь; барабаны, трубы, конный и пеший конвой. Он привез верительные грамоты   от Саладина.      

— Джакомо   Лоредани прочел их?      

— Перед   тем как принести их сюда, я показал их переводчику, и вот английский текст.      

Ричард   взял свиток, на котором были начертаны следующие слова: «Благословение аллаха и   его пророка Мухаммеда».      

— Нечестивый   пес! — воскликнул Ричард, сплюнув в знак презрения. «Саладин, король   королей, султан Египта и Сирии, светоч и оплот земли, посылает приветствие   великому Мелеку Рику — Ричарду, королю Англии. Так как мы были осведомлены, что   тяжкий недуг одолел тебя, нашего высочайшего брата, и что при тебе находятся   лишь лекари — назареяне и иудеи, не осененные благословением аллаха и нашего   святого пророка („Безумец“! — опять пробормотал английский монарх), то мы   посылаем для ухода за тобой нашего личного лекаря Адонбека эль-хакима, перед   которым ангел смерти Азраил простирает крылья и тотчас же покидает шатер   болящего. Ему известны все свойства трав и камней, пути солнца, луны и звезд, и   он может спасти человека от всего, что не начертано роком на его челе. Поступая   так, мы просим тебя от души принять его и использовать его знания и опытность.   Мы не только хотели бы оказать услуги тебе, чья доблесть составляет славу всех   народов Франгистана: мы этим можем привести к окончанию всей распри между нами   либо путем заключения достойного соглашения, либо поединком в открытом поле. Мы   сознаем, что неуместно тебе, носителю столь высокого сана и обладающему такой   доблестью, умирать смертью раба, как бы замученного своим надсмотрщиком. Слава   наша не может допустить, чтобы такой недуг сразил столь храброго противника.   Поэтому да позволено будет святому… »      

— Стой,   стой, — сказал Ричард, — хватит с меня об этом псе — пророке. Мне   противно думать, что храбрый и достойный султан может верить в дохлую собаку.   Да, я приму его лекаря; я отдам себя на попечение этого хакима, я не останусь в   долгу перед великодушием благородного султана, я встречусь с Саладином в   открытом поле, как он мне предлагает, и не дам ему повода называть Ричарда,   короля Англии, неблагодарным: своей булавой я сброшу его на землю. Ударами,   какие он редко на себе испытывал, я обращу его в христианскую веру. Я заставлю   его отречься от своих заблуждений перед моим мечом с крестом-рукоятью, и я   окрещу его на поле брани из собственного шлема, хоть очистительная вода, может   быть, и будет смешана с кровью. Торопись, де Во, что же ты медлишь с   выполнением столь приятного поручения? Приведи сюда хакима.      

— Милорд, —   отвечал барон; он чувствовал, что в потоке этих признаний может усилиться   лихорадка. — Подумайте о том, что султан — язычник и что вы — его опасный   враг.      

— И   потому тем более он обязан оказать мне услугу, если только эта подлая лихорадка   не положит конец спорам между двумя такими королями. Говорю тебе: он любит   меня, и я его, как могут любить друг друга два благородных противника. Клянусь   честью, было бы грешно сомневаться в его добрых намерениях и честности.      

— Все   же, милорд, было бы лучше дождаться результата действия этих лекарств на   шотландского оруженосца, — сказал лорд Гилсленд. — Моя собственная   жизнь зависит от этого. Если бы я поступил неосторожно в этом деле, я погубил   бы христианство и заслуживал бы смерти, как собака.      

— До   сих пор я не знал, что ты способен опасаться за свою жизнь, — укоризненно   произнес Ричард.      

— Я   не колебался бы и сейчас, — отвечал смелый барон, — если бы и ваша   жизнь также не подвергалась опасности.      

— Ну   хорошо. Иди, недоверчивый человек, — отвечал Ричард, — и посмотри,   как действует это лекарство. Я хотел бы, чтобы оно скорее или убило, или   исцелило меня; уж очень тяжело мне валяться здесь, как быку, издыхающему от   чумы, да еще в то время, когда бьют барабаны, слышится топот коней и звуки   труб.      

Барон   поспешил удалиться, решив, однако, посоветоваться с кем-нибудь из духовенства.   Он все же чувствовал на себе бремя ответственности при мысли о том, что его   господин будет пользоваться услугами неверного.      

Свои   сомнения он прежде всего поведал архиепископу Тирскому, зная, какое влияние тот   оказывает на короля Ричарда, любившего и уважавшего этого рассудительного   прелата. Архиепископ выслушал сомнения, которые ему изложил де Во, выказывая   свойственные римско-католическому духовенству остроту мысли и проницательность.   Он не счел религиозные сомнения де Во достойными особого внимания, насколько   это допускало приличие в беседе с мирянином, и отнесся к этому очень легко.      

— Лекари, —   сказал он, — и их снадобья часто приносили пользу, несмотря на то, что   сами они по рождению и манерам являют собой все, что есть низменного в   человечестве, а их снадобья извлекаются из самых скверных веществ. Люди могут   прибегать к помощи язычников и неверных в своих нуждах, — продолжал   он, — и есть основания полагать, что одна из причин, почему им разрешается   продолжать свое существование на земле, — это то, что они оказывают помощь   правоверным христианам. Таким образом, мы на законном основании превращаем   пленных язычников в рабов. Скажу еще, — продолжал прелат, — что нет   сомнения в том, что первобытные христиане пользовались услугами некрещеных   язычников. Так, например, на корабле, на котором святой апостол Павел плыл из   Александрии в Италию, матросы были, без сомнения, язычниками. А что сказал   святой, когда явилась в них нужда? Nisi hi in navi manserint, vos salvi fieri   non potestis — «вы не можете быть спасены, если эти люди не останутся на   судне». Для христиан евреи — такие же неверные, как и мусульмане. Но ведь в   стране большинство лекарей — евреи, и их услугами пользуются без колебаний.   Поэтому мы можем пользоваться услугами лекарей-мусульман, quod erat   demonstrandum. note 10      

Доводы   эти окончательно устранили сомнения Томаса де Во. Особенно сильное впечатление   произвели на него латинские цитаты, хотя он не понял в них ни одного слова.      

Архиепископ   проявил гораздо меньше сговорчивости при обсуждении вопроса о возможности злого   умысла со стороны сарацина. Тут он не пришел к быстрому решению. Барон показал   ему верительные грамоты. Он прочел их, перечитал еще раз и сравнил перевод с   оригиналом.      

— Это   блюдо приготовлено на славу, — сказал он, — оно придется по вкусу   королю Ричарду, и потому у меня есть подозрения в отношении этого хитрого   сарацина. В искусстве отравлять они очень изворотливы и могут так приноровить   отраву, что она начнет действовать лишь через несколько недель, а преступник   тем временем может легко исчезнуть. Они даже могут напитать тончайшим ядом   материю, кожу, бумагу и пергамент. Да простит мне божья матерь! А я, зная это,   почему-то держу эти письма близко к лицу! Возьмите их, сэр Томас, уберите   скорее…      

Он   поспешно отдал грамоты барону, держа их как можно дальше от лица.      

— Но   пойдемте, милорд де Во, — продолжал он, — проводите меня в хижину   болящего оруженосца: мы узнаем, действительно ли хаким обладает искусством   исцеления, как он уверяет, прежде чем решим, можно ли безопасно испытать его   лечение на короле Ричарде. Однако постойте, я захвачу с собой свой   лекарственный ящик: ведь эти лихорадки весьма заразительны. Я советовал бы вам   употреблять розмарин, смоченный в уксусе, милорд. Я ведь тоже кое-что смыслю в   искусстве врачевания.      

— Благодарю   вас, ваше преосвященство, — отвечал Томас Гилсленд. — Если бы я был   восприимчив к лихорадке, я бы давно ее схватил, находясь у постели моего   повелителя.      

Архиепископ   Тирский покраснел, ибо сам избегал общения с больным королем. Он попросил   барона показать ему дорогу. Остановившись перед убогой хижиной, в которой жили   рыцарь Леопарда и его слуга, архиепископ сказал де Во:      

— Наверно,   милорд, эти шотландские рыцари меньше заботятся о своих приближенных, чем мы —   о своих собаках. Этот рыцарь, говорят, храбр в бою и удостоен важными поручениями   во время перемирия, а жилище его оруженосца хуже самой последней собачьей   конуры в Англии. Что вы скажете о ваших соседях?      

— А   то, что хозяин только тогда действительно заботится о своем слуге, когда   помещает его там же, где живет сам, — сказал де Во и вошел в хижину.      

Архиепископ   с явной неохотой последовал за ним; хоть он и не лишен был некоторого мужества,   оно несколько умерялось постоянной заботой о собственной безопасности. Он   вспомнил однако, что прежде всего ему необходимо лично составить себе суждение   об искусстве арабского лекаря, а потому вошел в хижину с важным и   величественным видом, который, как он думал, должен был внушить почтение   чужестранцу.      

По   правде сказать, фигура прелата была довольно приметна и внушительна. В   молодости он отличался красотой и, даже достигнув зрелых лет, старался казаться   таким же красивым. Его епископская одежда отличалась роскошью: она была   оторочена ценным мехом и отделана вышивкой. За кольца на его пальцах можно было   бы купить целое графство; клобук, хоть и отстегнутый и свешивавшийся назад   из-за жары, имел застежки из чистого золота, которыми закреплялся под   подбородком. Его длинная борода, посеребренная годами, закрывала грудь. Один из   двух прислужников, находившихся при нем, держал над его головой зонт из пальмовых   листьев, создавая искусственную тень, как принято на Востоке, тогда как другой,   махая веером из павлиньих перьев, навевал на него прохладу.      

Когда   архиепископ Тирский вошел в хижину шотландского рыцаря, хозяина там не было.   Мавританский лекарь, на которого он пришел посмотреть, сидел около своего   пациента в той же позе, в какой де Во оставил его несколько часов тому назад;   он сидел на циновке из скрученных листьев, поджав под себя ноги. Больной,   казалось, был погружен в глубокий сон, и лекарь время от времени щупал его   пульс. Архиепископ в течение двух-трех минут молча стоял перед ним, как бы   ожидая почтительного приветствия; он думал, что сарацин по крайней мере будет   поражен при виде его внушительной фигуры. Но Адонбек эль-хаким едва обратил на   него внимание, бросив в его сторону лишь беглый взгляд. Когда же прелат   приветствовал его на франкском языке, принятом в этой стране, лекарь ответил   лишь обычным восточным приветствием: Salam alicum — «да будет мир с тобой».      

— Это   ты лекарь-язычник? — спросил архиепископ, слегка обиженный холодным   приемом. — Я хотел бы поговорить с тобой о твоем искусстве.      

— Если   бы ты что-нибудь смыслил в медицине. — отвечал эль-хаким, — тебе было   бы известно, что лекари не вступают в разговоры в комнате своих пациентов.   Слышишь, — добавил он, когда из хижины донеслось глухое рычание   борзой, — даже пес может поучить тебя уму-разуму: ведь чутье учит его не   лаять, чтобы не тревожить больного. Выйдем из хижины, — сказал он, встав и   идя к выходу, — если у тебя есть что мне сказать.      

Несмотря   на убогость одежды сарацинского лекаря и его малый рост по сравнению с фигурой   прелата и гигантским ростом английского барона, в его облике и выражении лица   было нечто такое, что удерживало Тирского архиепископа от того, чтобы резко   выразить свое неудовольствие по поводу столь бесцеремонного нравоучения. Выйдя   из хижины, он молча в течение нескольких минут пристально смотрел на Адонбека,   прежде чем избрать надлежащий тон для продолжения разговора. Никаких волос не   видно было из-под высокой шапки араба, которая скрывала часть его высокого и   широкого лба без единой морщины. На гладких щеках, видневшихся из-под длинной   бороды, также не было видно морщин. Выше мы уже говорили о пронзительном   взгляде его темных глаз.      

Прелат,   пораженный молодостью эль-хакима, наконец прервал молчание (лекарь, видимо, не   торопился его нарушить) и спросил араба, сколько ему лет.      

— Годы   простых людей, — сказал сарацин, — исчисляются количеством морщин,   годы мудрецов — их ученостью. Я не смею считать себя старше, чем сто круговращений   хиджры. note 11      

Барон   Гилсленд, приняв эти слова за чистую монету и считая, что ему и впрямь минуло   сто лет, нерешительно посмотрел на прелата, который, лучше уразумев значение   слов эль-хакима, с таинственным видом покачал головой, как бы отвечая на его   вопросительный взгляд. Снова приняв важный вид, он властным голосом спросил   Адонбека, как может он доказать, что обладает такими познаниями.      

— На   это ты имеешь поручительство могущественного Саладина, — сказал ученый, в   знак уважения притронувшись к своей шапке. — Он никогда не изменяет своему   слову, будь то друг или недруг. Чего же, назареянин, ты еще хочешь от меня?      

— Я   бы хотел собственными глазами увидеть твое искусство, — сказал   барон, — без этого ты не сможешь приблизиться к постели короля Ричарда.      

— Выздоровление   больного, — сказал араб, — вот в чем заключается похвала лекарю.   Посмотри на этого воина: кровь его иссохла от лихорадки, которая усеяла ваш   лагерь скелетами и против которой искусство ваших назареянских лекарей можно   сравнить лишь с шелковым плащом, выставленным против стальной стрелы. Посмотри   на его пальцы и руки, похожие на когти и ноги журавля. Еще сегодня утром смерть   сжимала его в своих объятиях. Но она не вырвала его духа из тела, ибо я стоял   на одной стороне его постели, а Азраил по другую сторону. Не мешай мне, не   спрашивай меня больше ни о чем, но жди решительной минуты и с молчаливым   удивлением смотри на чудесное исцеление.      

Взяв в   руки астролябию, этот оракул восточных мудрецов, лекарь с серьезным видом стал   делать свои вычисления. Когда настала пора вечерних молитв, он опустился на   колени, повернувшись лицом к Мекке, и начал произносить вечерние молитвы,   которыми мусульмане заканчивают трудовой день. Тем временем архиепископ и   английский барон смотрели друг на друга, и взгляд их выражал презрение и   негодование, однако ни один не решался прерывать эль-хакима в его молитвах,   какими бы святотатственными они их ни считали.      

Распростертый   на земле араб поднялся и, войдя в хижину, где лежал больной, вынул из маленькой   серебряной шкатулки губку, очевидно смоченную какой-то ароматной жидкостью. Он   приложил ее к носу спящего, тот чихнул, проснулся и мутными глазами посмотрел   вокруг себя. Когда он, почти голый, приподнялся на постели, он был похож на   привидение. Сквозь кожу были видны его кости и хрящи, как будто они никогда не   были облечены плотью. Длинное лицо было изборождено морщинами, его блуждающий   взгляд постепенно принимал более осмысленное выражение. Видимо, он отдавал себе   отчет в присутствии высоких посетителей, так как слабым жестом пытался в знак   уважения обнажить голову, стараясь глухим голосом позвать своего хозяина.      

— Узнаешь   ты нас, вассал? — спросил лорд Гилсленд.      

— Не   совсем, милорд, — слабым голосом отвечал оруженосец. — Я спал так   долго и видел столько снов. Но я узнаю в вас знатного английского лорда, это   видно по красному кресту. А это святой прелат; я прошу благословить меня,   бедного грешника.      

— Даю   тебе его: Benedictio Domini sit vobiscum note 12, — сказал прелат, осеняя его   крестным знамением, но не приближаясь к постели больного.      

— Ваши   глаза — свидетели, — сказал араб, — лихорадка прекратилась. Говорит   он спокойно и разумно, пульс бьется так же ровно, как ваш, попробуйте сами.      

Прелат   отклонил это предложение, но Томас Гилсленд, желая довести опыт до конца, взял   руку больного и убедился, что лихорадка действительно исчезла.      

— Поразительно, —   сказал рыцарь, посмотрев на архиепископа, — этот человек, несомненно,   выздоровел. Я должен сейчас же отвести лекаря в шатер короля Ричарда. Как вы   думаете, ваше преосвященство?      

— Подождите   немного, дайте мне закончить одно лечение, прежде чем начать другое, —   сказал араб. — Я пойду с вами, как только дам пациенту вторую чашку этого   священного эликсира.      

Сказав   это, он достал серебряную чашку и, налив в нее воды из стоявшей около постели   тыквы, взял маленький, отороченный серебром вязаный мешочек, содержимое которого   присутствующие не могли разглядеть. Погрузив его в чашку, он в течение пяти   минут молча смотрел на воду. Как им показалось, сначала послышалось какое-то   шипение, но оно скоро исчезло.      

— Выпей, —   сказал лекарь больному, — усни и проснись уже совсем здоровым.      

— И   таким простым питьем ты хочешь вылечить монарха? — спросил архиепископ   Тирский.      

— Я   излечил нищего, как вы можете видеть, — отвечал мудрец. — Разве   короли Франгистана сделаны из другого теста, чем самые последние из их   подданных?      

— Отведем   его немедленно к королю, — сказал барон Гилсленд. — Он показал, что   обладает секретом, чтобы вернуть Ричарду здоровье. Если это ему не удастся, я   отправлю его туда, где ему не поможет никакая медицина.      

Как   только они собрались уходить, больной, пересиливая слабость, воскликнул:      

— Святой   отец, благородный рыцарь и вы, мой добрый лекарь, если мне нужно уснуть, чтобы   поправиться, то скажите, умоляю вас, что случилось с моим хозяином?      

— Он   отправился в дальний путь, друг мой, — ответил прелат, — с печальным   поручением и задержится на несколько дней.      

— Зачем   обманывать бедного малого? — сказал барон Гилсленд. — Друг мой,   хозяин твой вернулся в лагерь, и ты его скоро увидишь.      

Больной   как бы в знак благодарности воздел исхудалые руки к небу и, не в силах больше   противостоять действию снотворного эликсира, погрузился в спокойный сон.      

— Вы   более искусный лекарь, чем я, сэр Томас, — сказал прелат, — такая   успокоительная ложь лучше для больного, чем неприятная истина.      

— Что   вы хотите этим сказать, уважаемый лорд? — сказал де Во раздраженно. —   Вы думаете, я способен солгать, чтобы спасти десяток таких жизней, как его?      

— Вы   говорите, — отвечал архиепископ с видимыми признаками беспокойства, —   что хозяин оруженосца, этот рыцарь Спящего Леопарда, вернулся?      

— Да,   он вернулся, — сказал де Во. — Я говорил с ним всего несколько часов   назад. Этот ученый лекарь приехал с ним вместе.      

— Святая   дева Мария! Что же вы мне ничего не сказали о его возвращении? — сказал   архиепископ в явном смущении.      

— Разве   я не сказал, что рыцарь Леопарда вернулся вместе с этим лекарем? Я думал, что   говорил вам об этом, — небрежно проронил де Во.      

— Но   какое значение имеет его возвращение для искусства лекаря и для выздоровления   его величества?      

— Большое,   сэр Томас, очень большое, — сказал архиепископ, стиснув кулаки, топнув   ногой и невольно выражая признаки нетерпения. — Где же он теперь, этот   рыцарь? Боже мой, здесь может произойти роковая ошибка.      

— Его   слуга, — сказал де Во, удивляясь волнению архиепископа, — вероятно,   может сказать нам, куда ушел его хозяин.      

Мальчика   позвали. На еле понятном языке он в конце концов объяснил, что какой-то воин   разбудил его хозяина и повел в королевский шатер незадолго до их прихода.   Беспокойство архиепископа, казалось, достигло апогея, и де Во это ясно понял,   хоть и не отличался наблюдательностью и, подозрительностью. По мере того как   росла его тревога, все сильнее становилось желание побороть ее и скрыть от   окружающих. Он поспешно простился с де Во. Тот удивленно посмотрел ему вслед,   молча пожал плечами и повел арабского лекаря в шатер короля Ричарда.      

 Глава IX      

       

Он — князь врачей: чума, и лихорадка,      

И ревматизм, лишь взглянут на него,      

Вмиг жертву выпускают из когтей.      

Неизвестный автор      

       

Полный   тревожных дум, барон Гилсленд медленно шел к королевскому шатру. У него не было   веры в свои способности — доверял он им только на поле битвы. Сознавая, что не   обладает особенной остротой ума, он довольствовался тем, что принимал события   лишь как должное там, где другой, с более живым разумом, старался бы вникнуть в   суть дела или по крайней мере поразмыслить о нем. Но даже ему показалось   странным, что такое незначительное событие, как путешествие какого-то нищего   шотландского рыцаря, могло так внезапно отвлечь внимание архиепископа от   удивительного исцеления, свидетелями которого они были и которое сулило   возвращение здоровья и Ричарду. Среди людей благородной крови Томас Гилсленд не   смог бы назвать человека более ничтожного и презренного, чем Кеннет. Несмотря   на привычку равнодушно относиться ко всяким мимолетным событиям, он напрягал   свой ум, стараясь уяснить себе причину столь странного поведения прелата.      

Наконец   у него блеснула мысль, что все это могло быть заговором против короля Ричарда,   исходящим из лагеря союзников: не было ничего невероятного в том, что   архиепископ, которого некоторые считали хитрым и неразборчивым в средствах   политиком, мог принимать в нем участие. По его мнению, лишь его властелин   обладал высшими нравственными качествами. Ведь Ричард являл собою цвет   рыцарства, он возглавлял все христианское воинство и исполнял все заповеди   церкви. Дальше этого представления де Во о совершенстве не шли. Все же он знал,   что по воле судьбы эти благородные свойства характера его господина не только   рождали уважение и преданность, но также, хотя и совершенно незаслуженно,   навлекали на него упреки и даже ненависть. В том же самом стане среди монархов,   связанных присягой крестоносцев, было много таких, которые с радостью   отказались бы от надежды победить сарацин, лишь бы погубить или хотя бы унизить   Ричарда, короля английского.      

«Поэтому, —   сказал себе барон, — нет ничего невероятного в том, что исцеление — или   мнимое исцеление — шотландского оруженосца эль-хакимом лишь хитрый обман, к   которому причастен рыцарь Леопарда и где может быть замешан архиепископ   Тирский».      

Однако   такое предположение не легко было согласовать с беспокойством, которое выказал   архиепископ при известии о неожиданном возвращении крестоносца в стан. Но де Во   прислушивался лишь к голосу своих предрассудков, который подсказывал ему, что   хитрый итальянский прелат, коварный шотландец и лекарь-мусульманин —   заговорщики, от которых можно ожидать лишь зла, а не добра. Он решил высказать   напрямик свои соображения королю, ум которого ставил почти так же высоко, как   его доблесть.      

Между   тем дальше все пошло совсем не так, как думал Томас де Во. Едва он покинул   королевский шатер, как Ричард под влиянием свойственной ему нетерпеливости,   усугубленной лихорадкой, начал выражать недовольство его отсутствием и   настойчивое желание, чтобы он скорее вернулся. Он уже не способен был сам   бороться с раздражительностью, которая усиливала его недуг. Он надоедал своим   приближенным, требуя развлечений: но ни требник священника, ни рыцарские романы   чтеца, ни даже арфа любимого менестреля — ничто не могло успокоить его. Наконец   часа за два до захода солнца, задолго до того времени, когда он мог бы ожидать   доклада о результате лечения, предпринятого этим мавром или арабом, он послал   за рыцарем Леопарда, решив получить от него более подробный отчет как о причине   его отсутствия из стана, так и о встрече со знаменитым лекарем.      

Следуя   повелению монарха, шотландский рыцарь вошел в королевский покой с видом   человека, привыкшего к такой обстановке. Английскому королю он был почти   неизвестен, даже по виду. Держась с достоинством, хотя пользуясь своим знатным   происхождением, верный в тайном поклонении своей даме сердца, он не упускал   случая, когда щедрость и гостеприимство открывали доступ ко двору монарха тем,   кто занимал известное положение в рыцарстве. Король пристально смотрел на   приближавшегося Кеннета. Рыцарь преклонил колено, затем поднялся и встал так,   как подобает в присутствии монарха, в позе почтительного внимания, но отнюдь не   покорности или слепого подчинения.      

— Тебя   зовут, — сказал король, — Кеннет, рыцарь Леопарда? Кто посвятил тебя   в рыцари?      

— Я   был посвящен мечом Вильгельма Льва, короля Шотландского, — ответил   шотландец.      

— Оружие, —   сказал король, — достойное этой почетной церемонии, и плечо, которого оно   коснулось, вполне заслужило эту честь. Мы видели, как ты проявлял свою   рыцарскую доблесть в пылу сражения, в самых опасных схватках. Ты уже давно мог   бы узнать, что мы ценим твои заслуги, если бы не твое высокомерие. Твоя   гордость так непомерна, что лучшей наградой за твои подвиги может быть лишь   прощение твоих проступков! Что ты на это скажешь?      

Кеннет   хотел было заговорить, но не мог связно выразить свои мысли. Сознание   несоответствия между его скромным положением и высоким положением его дамы   сердца, а также пронзительный, соколиный взгляд, которым, как ему казалось,   Львиное Сердце проникал в самую глубину его души, приводили его в   замешательство.      

— Но   хотя воины, — продолжал король, — обязаны подчиняться приказам, а   вассалы — быть почтительны к своим властителям, мы могли бы простить храброму   рыцарю еще больший проступок, чем борзого пса, хотя это и запрещено нашим   особым указом.      

Ричард   не спускал глаз с лица шотландца и, увидев, какое облегчение испытал рыцарь при   том обороте, который он придал своей обвинительной речи, едва мог сдержать   улыбку.      

— С   вашего позволения, милорд, — сказал шотландец, — ваше величество   должны снисходительно отнестись к нам, бедным благородным шотландцам. Мы ведь   находимся вдали от дома, у нас скудные доходы, и мы не можем жить на них, как   ваши богатые лорды, пользующиеся кредитом у ломбардцев. Если мы иногда и съедим   кусок сушеной оленины с нашими овощами и ячменными лепешками, то тем больнее   почувствуют сарацины наши удары.      

— Ты   не нуждаешься в моем разрешении, — сказал Ричард, — ведь Томас де Во,   который, как и все мои приближенные, поступает так, как ему заблагорассудится,   уже дал тебе разрешение на охоту с борзой и с соколом.      

— Только   с борзой, если вам угодно знать, — сказал шотландец, — но если вашему   величеству угодно будет пожаловать мне разрешение охотиться также с соколом и   если бы вы пожелали одарить меня соколом на руку, я надеюсь, что мог бы   доставить к королевскому столу отборную дичь.      

— Боюсь,   что, дай тебе сокола, — сказал король, — ты едва ли дождался бы   разрешения охотиться. Я знаю, что о нас, потомках династии Анжу, говорят, что   мы так же сурово караем нарушение нашего охотничьего устава, как измену нашей   короне. Однако храбрым и достойным людям мы могли бы простить как тот, так и   другой проступок. Но довольно об этом. Я хочу знать, сэр, зачем и с чьего   разрешения вы предприняли путешествие к Энгаддийской пещере, что в пустыне у   Мертвого моря?      

— По   повелению Совета монархов святого крестового похода, — отвечал рыцарь.      

— А   кто посмел дать такой приказ, когда я, не последний в этом союзе, ничего не   знал об этом?      

— Не   подобало мне, ваше величество, — сказал шотландец, — расспрашивать о   таких вещах. Я, воин креста, несу службу под знаменем вашего величества,   гордясь разрешением ее нести. Но все же я один из тех, кто возложил на себя   символ креста для защиты прав христиан, и, чтобы отвоевать гроб господень, я   обязан беспрекословно подчиняться приказам государей и военачальников, стоящих   во главе этого святого похода. Вместе со всем христианским миром я печалюсь о   том, что ваша болезнь — надеюсь, не надолго — лишает вас возможности   участвовать в советах, где голос ваш звучит с такой силой. Однако как воин я   обязан подчиняться тем, на кого возлагается законное право повелевать, иначе я   подал бы плохой пример христианскому войску.      

— Ты   говоришь правильно, — сказал король Ричард, — и вина ложится не на   тебя, а на тех, с кем я сведу счеты, если небу угодно будет, чтобы я встал с   этого проклятого ложа страдания и бездействия. В чем заключалась твоя миссия?      

— Мне   кажется, ваше величество, — ответил Кеннет, — лучше было бы спросить   об этом тех, кто меня послал и кто мог бы объяснить, зачем я был послан. Я же   лишь вкратце могу рассказать о своем путешествии.      

— Не   криви душой, шотландец, если хочешь сохранить свою жизнь, — сказал   рассерженный монарх.      

— Когда   я давал обет участвовать в этом походе, милорд, — твердо отвечал   рыцарь, — я меньше всего думал о сохранении своей жизни и больше заботился   о своей бессмертной душе, чем о своем бренном теле.      

— Поистине   ты храбрый малый, — сказал король Ричард. — Я люблю шотландский   народ, мой благородный рыцарь: он смел, хоть и упрям; на шотландцев можно   положиться, хоть иногда обстоятельства заставляли их хитрить. И с вашей стороны   я заслуживаю признательности, ибо добровольно сделал для вас то, что вы не   могли бы вырвать у меня с помощью оружия и тем более у моих предшественников. Я   восстановил крепости Роксбург и Берик, находившиеся в залоге у англичан, я   восстановил ваши прежние границы, и, наконец, я отказался от обязательств с   вашей стороны приносить клятву верности английской короне, ибо это было   навязано вам силой. Я стремился сделать из вас уважаемых и независимых друзей,   тогда как прежние короли Англии старались лишь поработить непокорных и мятежных   вассалов.      

— Все   это вы сделали, ваше величество, — сказал Кеннет, почтительно склонив   голову. — Все это вы сделали, заключив договор с нашим государем в   Кентербери. Поэтому я и множество других, более достойных шотландцев сражаемся   против язычников под вашими знаменами. В противном случае мы бы нападали на   ваши границы в Англии. Если нас теперь не много, то лишь потому, что мы не   щадили своей жизни и погибали.      

— Признаю,   что все это правда, — сказал король. — Вы не должны забывать все то,   что я сделал для вашей страны и что я — предводитель христианского союза. Я   вправе знать о переговорах в среде моих союзников. Расскажите мне откровенно   обо всем, что я имею право знать; я уверен, что от вас я скорее узнаю всю   правду, чем от кого-либо другого.      

— Раз   вы настаиваете, милорд, — сказал шотландец, — я скажу вам всю правду.   Я искренне верю, что ваши намерения, что касается главной цели вашего похода,   откровенны и честны, чего нельзя сказать о других членах священного союза.   Поэтому знайте, что мне было поручено при посредстве Энгаддийского отшельника,   этого святого человека, уважаемого и защищаемого самим Саладином…      

— …   предложить продолжить перемирие, не сомневаюсь в этом, — прервал его   Ричард.      

— Нет,   клянусь святым Андреем, нет, мой повелитель, — сказал шотландский   рыцарь, — но установить длительный мир и вывести наши армии из Палестины.      

— Святой   Георгий! — воскликнул удивленный Ричард. — Хоть и нехорошо я думал о   них, но все же не мог представить, что они унизят себя до такого позора.   Скажите, сэр Кеннет, с каким чувством вы передали это послание?      

— С   горячим одобрением, милорд, — сказал Кеннет. — Когда мы потеряли   нашего благородного вождя, под эгидой которого я надеялся на победу, я не   видел, кто мог бы ему наследовать и, как он, вести нас к победе. Поэтому я   считал, что лучше избегнуть поражения, заключив мир.      

— А   на каких условиях пришлось бы нам заключить этот благословенный мир? —   спросил король Ричард, еле сдерживая душивший его гнев.      

— Об   этом мне не дано знать, милорд, — отвечал рыцарь Спящего Леопарда. —   Я передал отшельнику послание в запечатанном пакете.      

— А   за кого вы принимаете этого почтенного отшельника: за дурака, сумасшедшего,   изменника или святого? — спросил Ричард.      

— Его   дурачество притворное, государь, — отвечал хитрый шотландец,      

— и   я думаю, что он лишь хочет снискать благоволение и уважение со стороны   неверных, которые считают такое средство ниспосланным с неба. Мне казалось, что   это находит на него лишь случайно, и я не счел это за подлинное безумие,   которое расстраивает ум.      

— Тонкий   ответ! — сказал монарх, снова откинувшись на постель. — Ну, а теперь   — о его покаянии.      

— Покаяние   его, — продолжал Кеннет, — мне кажется искренним и является   следствием угрызений совести из-за какого-то ужасного преступления, за которое,   по его мнению, он осужден на вечное проклятие.      

— А   какова его политика? — спросил король Ричард.      

— Мне   сдается, милорд, — сказал шотландский рыцарь, — что он отчаялся в   защите Палестины так же, как и в собственном спасении, Он считает, что должно только   ждать чуда, в особенности в то время, когда рука Ричарда Английского перестала   сражаться за это дело.      

— Значит,   трусливая политика этого отшельника схожа с политикой злосчастных монархов,   которые, позабыв честь рыцарства и верность слову, проявляют решимость, лишь   когда дело идет об отступлении, а не тогда, когда нужно идти против вооруженных   сарацин. Они предпочитают бежать и в своем бегстве топтать умирающего союзника!      

— Позволю   себе заметить, ваше величество, — сказал шотландский рыцарь, — что   этот разговор может лишь усилить вашу болезнь — врага, которого христиане   боятся больше, чем вооруженных полчищ сарацин.      

Действительно,   лицо короля Ричарда еще больше покраснело, жесты стали лихорадочно резкими.   Стиснутые кулаки, вытянутые руки и блестящие глаза указывали на страдание как   от физической боли, так и от душевных мук. Однако это волнение заставляло его   продолжать разговор, пренебрегая страданием.      

— Вы   можете мне льстить, сэр, — сказал он, — по вы от меня не уйдете. Я   должен узнать от вас больше того, что вы мне сказали. Вы видели мою царственную   супругу, когда были в Энгадди?      

— Мне   кажется, что нет, милорд, — сказал Кеннет с видимым смущением: ему   припомнилась ночная процессия в часовне на горе.      

— Я   спрашиваю, — сказал король более сурово, — были ли вы в часовне   Энгаддийского монастыря и видели ли там Беренгарию, королеву Англии, и ее   придворных дам, которые отправились туда в паломничество?      

— Милорд, —   сказал Кеннет, — я чистосердечно признаюсь вам, как на исповеди! В   подземной часовне, куда отшельник привел меня, я видел женский хор,   поклонявшийся святым реликвиям. Их лиц я не видел, а их голоса слышал только,   когда они пели церковные гимны, и я не могу сказать, была ли среди них королева   Англии.      

— И   ни одна из этих женщин не показалась вам знакомой?      

Кеннет   молчал.      

— Я   вас спрашиваю, — сказал Ричард, приподнимаясь и опираясь на локоть, —   как рыцаря и джентльмена и по вашему ответу узнаю, как вы цените эти звания:   была ли среди этих паломниц хоть одна знакомая вам женщина?      

— Милорд, —   сказал Кеннет не без колебания, — я могу только догадываться…      

— Я   тоже, — сказал король, угрюмо нахмурив брови. — Но довольно об этом!   Вы — Леопард, сэр, но берегитесь львиной лапы. Лишь сумасшедший мог бы   влюбиться в луну, но прыгать с зубчатых стен высокой башни в сумасбродной   надежде достичь далекого светила — это безумие самоубийцы.      

В этот   момент у входа в шатер послышался какой-то шум, и король, быстро меняя тон на   более обычный, сказал:      

— Довольно,   идите. Поспешите к де Во и пришлите его сюда вместе с арабским лекарем. Моя   жизнь доверяется султану! Если бы он только отрекся от своей ложной веры, я бы   сам своим мечом помог ему прогнать эту французскую и австрийскую нечисть из его   владений; я думаю, Палестина могла бы благоденствовать под его властью, как в   те времена, когда цари ее были помазанниками самого неба.      

Рыцарь   Леопарда удалился. Затем камергер доложил, что его величество хотят видеть   послы от совета.      

— Хорошо,   что они еще считают меня живым, — последовал ответ. — Кто эти   уважаемые посланцы?      

— Гроссмейстер   ордена тамплиеров и маркиз Монсерратский.      

— Наш   французский собрат не любит посещать больных, — сказал Ричард. — Вот   если бы Филипп был болен, я уж давно стоял бы у его постели. Джослин, приведи в   порядок мою постель: она взбаламучена, как бурное море. Дай мне стальное   зеркало, причеши гребнем волосы и бороду. Они и впрямь больше похожи на львиную   гриву, чем на локоны христианина. Принеси воды.      

— Милорд, —   сказал дрожащим голосом камергер, — лекари говорят, что от холодной воды   можно умереть…      

— К   черту лекарей! — ответил монарх. — Если они не могут меня вылечить,   неужели ты думаешь, что я позволю им мучить меня? Ну вот, — сказал он,   завершив омовение, — зови этих уважаемых посланцев. Я думаю, теперь они   едва ли заметят, каким неряшливым сделала Ричарда болезнь.      

Прославленный   гроссмейстер ордена тамплиеров был высокий, худой, закаленный в сражениях воин,   с тяжелым, но проницательным взглядом и лицом, на котором бесчисленные темные   замыслы оставили свои следы. Он стоял во главе этого необычайного союза, для   членов которого сам орден был все, а люди — ничто. Орден этот, домогаясь лишь   распространения своей власти с риском поколебать религию, для защиты которой   это братство первоначально было основано, обвиняемый в ереси и колдовстве, хотя   он состоял из христианских священников, подозреваемый в секретном союзе с   султаном, хотя дал присягу охранять святой храм, — весь этот орден, как и   его глава гроссмейстер, являл собой полную загадку, перед которой содрогалось   все. Гроссмейстер был облачен в пышные белые одежды, в руках он держал   мистический жезл, своеобразная форма которого порождала много догадок и внушала   подозрение, что знаменитое братство христианских рыцарей олицетворяло собою   самые бесстыдные символы язычества.      

Наружность   Конрада Монсерратского была гораздо привлекательней, чем вид сопровождающего   его смуглого и загадочного воина-монаха. Это был красивый мужчина старше   средних лет, храбрый на полях сражений, рассудительный в совете, приветливый и   веселый в часы досуга. С другой стороны, его обвиняли в непостоянстве, в мелком   и эгоистическом честолюбии, в заботе об увеличении своих владений за счет   латинского королевства в Палестине и, наконец, в тайных переговорах с Саладином   в ущерб христианским союзникам.      

По   окончании обычных приветствий этих высоких особ и учтивого ответа короля   Ричарда маркиз Монсерратский начал говорить о причинах их визита: они, по его   словам, были посланы обеспокоенными королями и принцами, которые составляли   Совет крестоносцев, чтобы «осведомиться о здоровье их могущественного союзника,   храброго короля Англии».      

— Нам   известно, насколько важным для общего дела считают члены совета вопрос о нашем   здоровье, — отвечал король, — и как они страдали, подавляя в себе   любопытство в течение четырнадцати дней, боясь, без сомнения, усилить нашу   болезнь, если они обнаружат свое беспокойство.      

Так как   этот ответ прервал поток красноречия маркиза и привел его в замешательство, его   более суровый товарищ возобновил разговор и серьезным и сухим тоном, насколько   это допускал высокий сан того, к кому он обращался, вкратце сообщил королю, что   они пришли от имени совета и всего христианского мира просить, чтобы он не   давал пробовать на себе снадобья лекаря-язычника, который, как говорят, послан   Саладином, пока совет подтвердит или отвергнет подозрения, которые вызывает эта   личность.      

— Гроссмейстер   святого и храброго ордена тамплиеров и вы, благородный маркиз   Монсерратский, — ответил Ричард, — если вам угодно будет пройти в   соседний шатер, вы увидите, какое значение мы придаем дружественным увещаниям   наших королевских соратников в этой священной войне.      

Маркиз и   гроссмейстер удалились. Через несколько минут после этого в шатер вошел   восточный лекарь в сопровождении барона Гилсленда и Кеннета.      

Барон,   однако, немного задержался, прежде чем войти, видимо, отдавая приказания   стоящим перед шатром стражникам.      

Входя,   арабский лекарь по восточному обычаю приветствовал маркиза и гроссмейстера, на   высокое звание которых указывали их одежда и осанка.      

Гроссмейстер   ответил приветствием с холодным презрением, маркиз — с обычной вежливостью, с   какой он неизменно обращался к людям различных званий и народностей. Воцарилось   молчание. Ожидая прихода де Во, шотландский рыцарь не счел себя вправе войти в   шатер английского короля.      

Тем   временем гроссмейстер с суровым видом обратился к мусульманину:      

— Неверный!   Хватит ли у тебя смелости показать свое искусство на помазаннике божьем —   повелителе христианского войска?      

— Солнце   аллаха, — отвечал мудрец, — светит как на назареян, так и на   правоверных, и служитель его не смеет делать различия между ними, коль скоро он   призван применить свое искусство исцеления.      

— Неверный   хаким, — сказал гроссмейстер, — или как там тебя, некрещеного слугу   тьмы, еще называют, ты должен помнить, что будешь разорван дикими конями, если   король Ричард умрет от твоего лечения.      

— Суровая   расправа, — отвечал лекарь. — Но ведь я могу пользоваться только   человеческими средствами, а исход врачевания записан в книге света.      

— Нет,   уважаемый и храбрый гроссмейстер, — сказал маркиз Монсерратский, — не   забывайте, что этот ученый муж незнаком с решением нашего совета, принятым во   славу божью и ради благополучия его помазанника. Да будет тебе известно, мудрый   лекарь, в искусстве которого мы не сомневаемся, что для тебя было бы лучше   всего предстать перед советом нашего союза и разъяснить мудрым и ученым лекарям   способ лечения, которым ты собираешься исцелить нашего высокопоставленного   больного. Так ты избегнешь опасности, которой легко можешь подвергнуться, беря   на себя ответственность в таком важном деле.      

— Милорды, —   сказал эль-хаким, — я вас прекрасно понял. Но наука так же имеет своих   поборников, как и ваше военное искусство, и даже своих мучеников, подобно   мученикам за веру. Мой повелитель султан Саладин приказал мне исцелить короля   назареян, и, с благословения пророка, я подчиняюсь его приказаниям. Если меня   постигнет неудача, вы пустите в ход мечи, жаждущие крови правоверных, и я   подставлю свое тело под удары вашего оружия. Но я не буду спорить ни с одним   несведущим о достоинствах снадобий, которыми я научился пользоваться по милости   пророка, и прошу вас без промедления допустить меня к больному.      

— Кто   говорит о промедлении? — сказал барон де Во, поспешно входя в   шатер. — У нас их и так было немало. Приветствую вас, лорд Монсерратский,   и вас, храбрый гроссмейстер, но мне нужно провести этого ученого лекаря к   постели моего повелителя.      

— Милорд, —   сказал маркиз на франко-норман-ском наречии, или на языке уи, как его тогда   называли. — Известно ли вам, что мы пришли сюда, чтобы от имени Совета   монархов и принцев-крестоносцев обратить ваше внимание на тот большой риск,   который возникнет, если язычнику и восточному лекарю будет позволено играть   драгоценным здоровьем вашего повелителя короля Ричарда.      

— Благородный   маркиз, — резко ответил англичанин, — я не могу сейчас тратить много   слов и не имею ни малейшего желания выслушать их. Кроме того, я склонен больше   доверять тому, что видели мои глаза, чем тому, что слышали мои уши. Я убежден,   что этот язычник может излечить короля Ричарда, и я верю и надеюсь, что он   сделает все возможное. Нам дорого время. Если бы сам Мухаммед — да будет он   проклят богом! — стоял у порога шатра с тем же искренним намерением, как   этот Адонбек эль-хаким, я считал бы грехом хоть на минуту удержать его.      

— Итак,   прощайте, милорд.      

— Но   ведь сам король хотел, чтобы мы присутствовали при лечении, — сказал   Конрад Монсерратский.      

Барон   пошептался с камергером, вероятно, чтобы узнать, правду ли сказал маркиз, и   затем ответил:      

— Милорды,   если вы проявите достаточно терпения, вы можете войти с нами. Но если вы   действием либо угрозами станете мешать этому искусному лекарю в исполнении его   обязанностей, да будет вам известно, что, невзирая на ваше высокое положение, я   силой выведу вас из шатра Ричарда. Знайте: я настолько уверовал в лекарства   этого человека, что даже если бы Ричард отказался их принять, я думаю, что   нашел бы в себе силы заставить его сделать это даже против его желания. Иди   вперед, эль-хаким.      

Последние   слова были сказаны на лингва-франка; лекарь немедленно подчинился. Гроссмейстер   угрюмо посмотрел на бесцеремонного старого воина, но, обменявшись взглядом с   маркизом, постарался смягчить суровое выражение лица, и оба пошли за де Во и   арабом в шатер, где лежал Ричард. Последний ждал их с нетерпением, с каким   больной всегда прислушивается к шагам своего лекаря. Сэр Кеннет, присутствию   которого не противились, хотя никто и не просил его уйти, чувствовал, что   обстоятельства дают ему право следовать за этими высокопоставленными лицами; однако,   помня о своем подчиненном положении и ранге, он держался в некотором отдалении.      

Как   только они вошли, Ричард воскликнул:      

— Ох,   добрые друзья пришли посмотреть, как Ричард совершит прыжок во мрак! Мои   благородные союзники, приветствую вас, представителей нашего братства. Или   Ричард будет опять среди вас в своем прежнем виде, или вы опустите в могилу его   бренные останки. Де Во, останусь я жив или умру, прими благодарность твоего   государя. Здесь есть еще кто-то, но я плохо вижу, лихорадка затуманила мне   глаза… Храбрый шотландец, который хотел без лестницы взобраться на небо,   приветствую также и его.,, Подойди ко мне, сэр хаким, и… к делу, к делу!      

Лекарь,   уже успевший узнать о различных симптомах болезни короля, долго и с большим   вниманием щупал его пульс. Все кругом стояли молча, ожидая с затаенным   дыханием. Мудрец наполнил чашку ключевой водой и погрузил в нее небольшой   красный мешочек, который он вытащил из-за пазухи. Когда он решил, что вода   достаточно насыщена, он хотел было предложить ее монарху, но последний   воспротивился, сказав:      

— Подожди   минуту. Ты испробовал мой пульс. Позволь мне положить палец на твою руку. Я,   как подобает настоящему рыцарю, тоже кое-что смыслю в твоем искусстве.      

Не   задумываясь, араб дал свою руку, и его длинные, тонкие темные пальцы на одно   мгновение скрылись, как бы утонув в широкой ладони короля Ричарда.      

— Пульс   его бьется ровно, как у ребенка, — сказал король. — Не таков он у   тех, кто собирается отравить государя. Де Во, останемся мы жить или умрем,   отпусти этого хакима с честью и с миром. Передай, приятель, наш привет   благородному Саладину. Если мне суждено умереть, я умру с верой в его   честность, останусь жить — сумею отблагодарить его как подобает воину.      

Затем он   приподнялся, взял в руку чашу и, обернувшись к маркизу и гроссмейстеру, сказал:      

— Запомните   мои слова, и пусть царственные собратья выпьют кипрского вина за мое здоровье.   Пью за бессмертную славу того крестоносца, который первым вонзит копье или меч   в ворота Иерусалима, и да будет покрыт позором и вечным бесчестием тот, кто   повернет вспять от начатого дела и бросит плуг, за который взялась его рука.      

Он   залпом осушил чашу до дна и передал ее арабу, откинувшись на подушки, как бы   обессиленный. Затем лекарь выразительным жестом дал понять, чтобы все покинули   шатер, за исключением де Во, которого никакие увещания не могли заставить   отойти от больного, Шатер опустел.      

 Глава X      

       

Теперь я тайную раскрою книгу      

И к вашему, как видно, огорченью      

Прочту о важном и опасном деле.      

«Генрих IV», ч. I      

       

Маркиз   Монсерратский и гроссмейстер ордена тамплиеров стояли перед королевским шатром,   где произошла вышеописанная сцена, глядя на стражу со стрелами и алебардами,   поставленную у шатра, чтобы никто не потревожил спящего монарха. Молча, опустив   угрюмые лица и склоняя оружие, словно на похоронах, стражники ступали так   осторожно, что не было слышно ни шума щитов, ни звона мечей, несмотря на то что   вокруг шатра беспрерывно сновали вооруженные воины. Когда знатные посетители   проходили мимо их рядов, воины с глубоким почтением склоняли перед ними свое   оружие, ничем не нарушая тишину.      

— Видно,   приуныли эти собаки островитяне, — произнес гроссмейстер, обращаясь к   Конраду, когда они миновали стражу Ричарда. — Какое шумное веселье царило   раньше перед этим шатром! Только и слышен был лязг железа, удары мяча, борьба,   хриплые песий, звон кубков и бутылей, как будто эти дюжие йомены справляли   сельский храмовой праздник, собравшись вокруг майского дерева вместо   королевского знамени.      

— Мастифы   — порода преданная, — сказал Конрад, — и их хозяин король снискал их   любовь тем, что готов бороться, спорить, пировать со своими любимцами, как   только на него найдет веселье.      

— Он   полон причуд и веселья, — сказал гроссмейстер. — Вы слышали, какой   заздравный тост он произнес вместо молитвы, осушая свою чашу?      

— Он   нашел бы этот напиток слишком крепким и пряным, — сказал маркиз, —   если бы Саладин был похож на прочих турок, носящих тюрбан и обращающих лица к   Мекке при криках муэдзина. Но Саладин только притворяется верным, честным и   великодушным, как будто эта некрещеная собака может подражать христианским   добродетелям рыцаря. Говорят, что он обратился к Ричарду с просьбой, чтобы его   посвятили в рыцари.      

— Святой   Бернард! — воскликнул гроссмейстер. — Тогда остается только скинуть   пояса и шпоры, сэр Конрад, и уничтожить наши гербы, если эта высочайшая честь   христианства будет оказана некрещеному турку, не стоящему и десяти пенсов.      

— Вы   слишком низко цените султана, — отвечал маркиз, — но, хоть он и   красивый мужчина, я видел еще более красивого язычника, проданного в рабство за   сорок пенсов.      

Тем   временем они приблизились к своим коням, Находившимся недалеко от шатра, где   они гарцевали среди блестящей свиты оруженосцев и пажей. Помолчав, Конрад   предложил воспользоваться прохладой вечера, отпустить свиту и коней и пройтись   до своих шатров по широко раскинувшемуся христианскому лагерю. Гроссмейстер   согласился, и они пошли пешком, как бы по молчаливому уговору минуя более   населенные части палаточного городка, по широкой эспланаде между шатрами и   наружными укреплениями, где могли тайно вести беседу, незамеченные никем, кроме   караульных, мимо которых они проходили.      

Разговор   шел о военных делах и приготовлениях к защите лагеря, но, видимо, он мало   интересовал собеседников и скоро прекратился. Воцарилось длительное молчание.   Его нарушил маркиз Монсерратский: он вдруг остановился, как человек, принявший   внезапное решение. Всматриваясь в неподвижное и мрачное лицо гроссмейстера, он   наконец обратился к нему с такими словами:      

— Если   это совместимо с вашим достоинством и священным саном, уважаемый сэр Жиль   Амори, я бы просил вас хоть раз приподнять темное забрало и побеседовать с   другом с открытым лицом.      

Тамплиер   улыбнулся.      

— Есть   светлые маски, — сказал он, — как и темные забрала, но и те и другие   одинаково скрывают естественное выражение лица.      

— Будь   по-вашему, — сказал маркиз, коснувшись рукой подбородка и быстро отдернув   ее, как бы срывая с себя маску. — Вот и я без маски. А теперь — что вы   думаете о судьбе вашего ордена и об исходе крестового похода?      

— Вы   срываете покрывало с моих мыслей, не обнаруживая своих, — сказал   гроссмейстер. — Я отвечу вам притчей, которую слышал от одного святого   пустынника: некий земледелец молил небо о ниспослании дождя и роптал, когда   дождь был не слишком сильным. В наказание за его нетерпение аллах, так   рассказывал мне пустынник, направил реку Евфрат на его хижину, и он погиб   вместе со всем своим скарбом, хоть его желание и было исполнено.      

— Очень   верно сказано, — сказал маркиз Конрад, — хоть бы океан поглотил   девятнадцать частей из вооружения этих западных принцев! Оставшаяся часть могла   бы лучше служить делу благородных иерусалимских христиан и спасти жалкие   остатки Латинского иерусалимского королевства. Предоставленные самим себе, мы   либо склонились бы перед бурей, либо, получив небольшую подмогу деньгами и   войском, принудили бы Саладина уважать нашу честь и достоинство, согласиться на   мир и даровать нам свое покровительство. Но этот крестовый поход грозит   Саладину серьезными опасностями. Если они его минуют, он не потерпит, чтобы мы   сохранили владения или княжества в Сирии, и, конечно, не допустит существования   военных христианских братств, которые причинили ему столько зла.      

— Да,   но эти отважные крестоносцы, — сказал тамплиер, — могут достичь своей   цели и водрузить крест на стенах Сиона.      

— Но   какую пользу принесет это ордену тамплиеров и Конраду Монсерратскому? —   спросил маркиз.      

— Вам   это может принести пользу, — ответил гроссмейстер, — Конрад   Монсерратский может стать Конрадом, королем Иерусалимским.      

— Это   звучит не так уж плохо, — сказал маркиз, — но все же это лишь звук   пустой. Готфрид Бульонский может избрать терновый венец своей эмблемой. Должен   сознаться, гроссмейстер, что мне очень нравится восточная форма правления:   чистая и простая монархия должна состоять лишь из короля и подданных. Это самая   примитивная структура: пастух и его стадо. А вся связующая внутренняя цепь   феодальной зависимости создается искусственно: она слишком сложна. Я предпочел   бы держать жезл моего убогого маркизата, но твердой рукой, и управлять им как я   хочу, чем держать скипетр монарха, ограниченный и униженный гордыми феодальными   баронами, владеющими землей под защитой иерусалимского кодекса. note 13 Король должен править   свободно, гроссмейстер, а не под контролем: здесь — канава, там — забор, тут —   феодальная привилегия, там — закованный в латы барон, о мечом в руке   отстаивающий эти привилегии. Словом, я убежден, что притязания Гвидо де   Лузиньяна на престол будут иметь предпочтение перед моими, если Ричард   поправится и получит голос при избрании иерусалимского государя.      

— Довольно, —   сказал гроссмейстер. — Ты меня убедил в своей искренности. Другие могут   быть того же мнения, но не всякий, за исключением Конрада Монсерратского, имеет   смелость признаться, что же лает не восстановления Иерусалимского королевства,   но хотел бы владеть частью его обломков, как варвары-островитяне, которые не   пытаются спасти прекрасное судно от волн, а думают лишь о том, как бы   обогатиться за счет кораблекрушения.      

— Уж   не хочешь ли ты донести о моем намерении? — спросил Конрад, подозрительно   и сурово глядя на собеседника. — Так знай же, что мой язык никогда не   выдаст моей головы, а моя рука не дрогнет, защищая их. Если хочешь, обвиняй   меня публично, я готов защищаться, приняв вызов храбрейшего тамплиера,   когда-либо бравшего в руки копье.      

— Ты   наскакиваешь на меня, как сорвавшийся конь, — сказал гроссмейстер. —   Но клянусь святым храмом, который наш орден поклялся защищать, что я, как   верный товарищ, буду всегда советоваться с тобой.      

— Каким   это храмом? — спросил маркиз Монсерратский, который любил пошутить и часто   забывал сдержанность и осторожность. — Ты клянешься храмом на горе Сион,   который был построен царем Соломоном, или этим символическим, аллегорическим   зданием, которое, как слышно, члены ваших тайных советов считают символом расширения   вашего доблестного и почетного ордена?      

Тамплиер   бросил на него уничтожающий взгляд, но спокойно ответил:      

— Каким   бы храмом я ни клялся, будь уверен, маркиз, моя клятва священна. Хотел бы я   знать, как связать тебя такой же клятвой.      

— Клянусь   моей графской короной, — сказал, смеясь, маркиз, — которую я надеюсь   до окончания этих войн обратить во что-нибудь более драгоценное. Эта легкая   корона холодит мой лоб. Теплая герцогская корона лучше бы охраняла его от этого   ночного ветерка, что сейчас дует, а королевская корона, отороченная теплым   горностаем и бархатом, была бы еще лучше. Одним словом, наши общие интересы   связывают нас. И не подумай, лорд-гроссмейстер, что если эти государи завоюют   Иерусалим и посадят своего короля, они потерпят существование вашего ордена, а   также моего жалкого маркизата. Нам не удержать независимость, которой мы теперь   пользуемся. Клянусь пресвятой девой — этого не будет. Ведь тогда гордые рыцари   Святого Иоанна должны будут опять накладывать пластыри и лечить чумные язвы в   госпиталях. А вы, могучие и почтенные рыцари ордена тамплиеров, должны будете   стать простыми воинами, спать втроем на жалкой постели, садиться по двое на   одного коня, словом — жить по старому обычаю, запечатленному на вашей печати.      

— Достоинства,   привилегии и богатство нашего ордена избавят нас от унижения, которым вы нам   угрожаете, — с гордостью возразил тамплиер.      

— В   этом и заключается ваше несчастье, — сказал Конрад Монсерратский, — и   вы, досточтимый гроссмейстер, как и я, знаете, что если союзные государи   одержат верх в Палестине, первым делом они постараются сломить независимость   вашего ордена. Если его святейшество папа вам не покровительствовал бы и   крестоносцы не нуждались бы в вашей помощи при завоевании Палестины, это давно   бы уже произошло. Одержи они победу, и вас вышвырнут вон, как осколки   сломанного копья за пределы турнирной арены.      

— Может   быть, и есть доля правды в том, что вы говорите, — сказал тамплиер, хмуро   улыбаясь, — но на что мы могли бы надеяться, если союзники отступят со   своими войсками и оставят Палестину во власти Саладина?      

— Уверенный   в своем могуществе, — отвечал Конрад, — султан согласился бы отдать в   качестве лена свои обширные владения, чтобы иметь хорошо вооруженных франкских   всадников. В Египте и Персии сотня таких иноземных воинов, приданная его легкой   кавалерии, обеспечила бы победу над самым страшным противником. Но такая   зависимость была бы лишь временной (может быть, лишь при жизни этого   предприимчивого султана), но ведь на Востоке империи растут как грибы.   Предположим, что он умрет, а мы будем усиливаться благодаря постоянному притоку   смелых и отважных воинов из Европы. Что бы только мы ни создали, избавившись от   монархов, которые затмевают нас своим величием. И если они останутся здесь и   успешно закончат поход, они всегда будут держать нас в унижении и навяжут нам   вечную зависимость.      

— Вы   прекрасно все это говорите, маркиз, — сказал гроссмейстер, — и ваши   слова находят отзвук в моем сердце. Но мы должны быть осторожны: мудрость   Филиппа Французского не уступает его доблести.      

— Верно!   И потому нетрудно будет убедить его отказаться от участия в походе, к которому   он так опрометчиво примкнул, подчиняясь мимолетному порыву или уговорам своих   приближенных. Он завидует королю Ричарду, своему заклятому врагу, и жаждет   вернуться, чтобы осуществить свои честолюбивые замыслы ближе к Парижу, чем к   Палестине. Любой благовидный предлог послужит ему поводом, чтобы сойти со   сцены, ибо здесь он лишь попусту тратит силы своего королевства.      

— А   эрцгерцог австрийский? — спросил тамплиер.      

— Что   касается эрцгерцога, — отвечал Конрад, — то самодовольство и глупость   приведут его к тому же решению, что и хитрость и мудрость Филиппа. Он считает,   что с ним поступили неблагородно, потому что людская молва — и даже его   собственные миннезингеры note 14   — только и восхваляют короля Ричарда, которого он боится и ненавидит и   несчастью которого он радовался бы, подобно тому, как трусливые дворняжки,   видя, что волк схватил ту, что впереди, скорее сами схватят ее сзади, чем   придут ей на помощь. Все это я говорю, чтобы ты понял, как искренне я желаю,   чтобы этот союз распался и страна освободилась бы от этих великих монархов со   всем их войском. И ты отлично знаешь и видишь сам, что все эти владетельные и могущественные   монархи, за исключением одного, горят желанием заключить с султаном мир.      

— Согласен, —   сказал тамплиер. — Слеп был бы тот, кто не заметил бы этого во время   последних обсуждений. Но приподними еще немного свою маску и расскажи, где   кроется истинная причина того, что ты навязал совету этого северного   англичанина, или шотландца, или как там еще называют этого рыцаря Леопарда, для   передачи мирных предложений?      

— Тут   есть веские причины, — заметил итальянец. — Как уроженец Британии, он   удовлетворял требованиям Саладина, который знал, что он служит в войске   Ричарда, но его шотландское происхождение и личное нерасположение к нему   Ричарда делают маловероятным, чтобы наш посланец по возвращении мог получить   доступ к постели больного короля, для которого его присутствие всегда было   невыносимым.      

— Какая   хитрая политика, — сказал гроссмейстер. — Поверь мне, вам никогда не   опутать итальянской паутиной этого неостриженного Самсона с Британских   островов; хорошо, если вам удастся связать его новыми веревками, да и то самыми   крепкими. Разве вы не видите, что посланец, которого вы избрали с таким   старанием, привез нам лекаря, чтобы вылечить этого англичанина с львиным   сердцем и бычьей шеей, дабы он мог продолжать свой крестовый поход? А коль   скоро он еще раз будет способен ринуться вперед, кто из монархов посмеет   остаться позади? Они должны из чувства стыда последовать за ним, хотя с таким   же удовольствием они стали бы сражаться под знаменем сатаны.      

— Не   беспокойтесь, — сказал Конрад Монсерратский. — Прежде чем лекарь   своими волшебными зельями вылечит Ричарда, и если только ему не будут помогать   сверхъестественные силы, можно будет вызвать раздор между французом, австрийцем   и его английскими союзниками, да так, что брешь эту уже нельзя будет заделать.   Если Ричард и встанет с одра болезни, то он сможет командовать лишь своими   собственными войсками, но никогда больше, как бы энергичен он ни был, он не   сможет возглавить весь крестовый поход.      

— Ты   искусный стрелок, — сказал тамплиер, — но, Конрад Монсерратский, лук   твой слишком слаб, чтобы домчать стрелу до такой цели.      

Тут он   остановился и подозрительно оглянулся, чтобы убедиться, что его никто не   подслушивает. Взяв Конрада за руку, он крепко сжал ее, испытующе всматриваясь в   лицо итальянца, и медленно произнес:      

— Ричард   встанет с постели, говоришь ты? Конрад, он не должен встать никогда!      

Маркиз   Монсерратский вздрогнул:      

— Что?   Так ты говоришь о Ричарде Английском, Львином Сердце, защитнике христианства?      

Он   побледнел, и колени у него задрожали. Тамплиер посмотрел на него холодным   взглядом, и презрительная улыбка искривила его лицо.      

— Знаешь,   на кого ты похож в этот момент, сэр Конрад? Не на расчетливого и храброго   маркиза Монсерратского, руководящего Советом монархов и вершащего судьбы   империй, а на новичка, который, наткнувшись на заклинания в волшебной книге   своего учителя, вызвал дьявола, совершенно не думая о нем, и теперь в ужасе   стоит перед появившимся духом.      

— Я   согласен с тобой, — сказал Конрад, приходя в себя, — что если только   нет другого надежного пути, то ты намекнул на тот, что ведет прямо к нашей   цели. Но святая дева Мария! Мы станем проклятием всей Европы, проклятием   каждого — от папы на его троне до жалкого нищего: сидя на церковной паперти, в   лохмотьях, покрытый проказой, испивший до дна чашу людских страданий, он будет   благословлять небеса, что имя его не Жиль Амори и не Конрад Монсерратский.      

— Если   так, — сказал гроссмейстер с прежним хладнокровием, — будем считать,   что между нами ничего не было, что мы разговаривали во сне: проснулись, и   видение исчезло.      

— Оно   никогда не исчезнет, — отвечал Конрад.      

— Ты   прав, — сказал гроссмейстер, — видения герцогских и королевских корон   не легко отогнать.      

— Ну   что ж, — ответил Конрад, — прежде всего я попытаюсь посеять раздор   между Австрией и Англией.      

Они   расстались. Конрад стоял, провожая взглядом развевающийся белый плащ тамплиера;   он медленно удалялся и скоро исчез в темноте быстро надвигавшейся восточной   ночи. Гордый, честолюбивый, неразборчивый в средствах и расчетливый, маркиз   Монсерратский не был жестоким по натуре. Сластолюбивый эпикуреец, он, как и   многие люди этого типа, не любил причинять боль другим даже из эгоистических   побуждений и чувствовал отвращение ко всяким проявлениям жестокости. Ему   удалось также сохранить уважение к своей собственной репутации, которое иногда   возмещало отсутствие более высоких принципов, поддерживающих репутацию.      

«Да, я   действительно вызвал демона и получил по заслугам, — подумал он, устремляя   взгляд туда, где в последний раз мелькнул плащ тамплиера. — Кто бы мог   подумать, что этот строгий аскет гроссмейстер, чье счастье и несчастье так   слиты с его орденом, способен сделать для его процветания больше, чем могу я в   заботах о своих выгодах? Правда, я хотел положить конец этому безумному   крестовому походу, но я не дерзал и помыслить о том плане, который этот   непреклонный жрец осмелился предложить мне. Но это самый верный, быть может,   самый безопасный путь».      

Таковы   были размышления маркиза, когда его немой монолог был нарушен донесшимся издали   звуком человеческого голоса, возвещавшего зычным тоном герольда: «Помни о гробе   господнем! »      

Призыв   этот, словно эхо, передавался от одного часового к другому; повторять его   входило в обязанности часовых, чтобы все крестоносцы помнили о той цели, ради   которой они взялись за оружие. Хотя Конрад был знаком с этим обычаем и привык   часто слышать этот предостерегающий голос, в эту минуту он так гармонировал с   его собственными мыслями, что ему показалось, будто он слышит голос с неба,   предостерегающий его от злодеяния, которое он замышлял. Он с тревогой посмотрел   вокруг, словно, подобно древнему патриарху, хотя и при совсем других   обстоятельствах, ожидал увидеть запутавшегося в чаще ягненка — замену той   жертвы, которую его сообщник предлагал ему принести, но не всевышнему, а Молоху   их собственного честолюбия. Озираясь кругом, он увидел широкие складки   английского знамени, развевающегося под дуновением слабого ночного ветерка. Оно   стояло на искусственном холме почти в центре лагеря. Быть может, в древние   времена какой-нибудь еврейский вождь или воин воздвиг этот памятник на месте,   избранном им для своего вечного успокоения. Как бы то ни было, древнее его   название было забыто; крестоносцы назвали его холмом святого Георгия, ибо на   этой высоте английское знамя царило над знаменами всех знатных и благородных   вельмож и даже королей, как бы олицетворяя верховную власть короля Англии.      

В остром   уме Конрада мысли рождались с быстротой молнии. Один взгляд на знамя сразу   развеял его нерешительность. Быстрыми и твердыми шагами направился он к своему   шатру с видом человека, решившего осуществить свой план. Он отпустил   великолепную свиту, которая ждала его возвращения. Улегшись в постель, он   повторил про себя уже несколько измененное намерение сначала испробовать более   мягкие средства, прежде чем прибегнуть к более решительным.      

— Завтра   я буду сидеть за столом у эрцгерцога австрийского. Посмотрим, нельзя ли   осуществить нашу цель, не прибегая к жестоким замыслам тамплиера.      

 Глава XI      

       

Известно в нашей северной стране,      

Что знатность, мужество, богатство, ум      

Друг другу уступают по значенью.      

Но зависть, что идет за ними вслед,      

Как гончая за молодым оленем,      

По очереди всех их низлагает.      

Сэр Дэвид Линдсей      

       

Леопольд,   великий герцог Австрии, был первым властителем этой благородной страны,   обладавшим столь высоким титулом. Он получил герцогский титул в Германской   империи благодаря близкому родству с императором Генрихом и владел самыми   прекрасными провинциями, орошаемыми Дунаем. Репутация его была запятнана   вероломным поступком, совершенным в связи с походом в святую землю. Запятнал он   свою репутацию, взяв Ричарда в плен, когда последний, переодетый и без всякой   свиты, возвращался на родину через его владения. Поступок этот не   соответствовал, однако, характеру Леопольда. Его скорее можно было назвать   слабохарактерным и тщеславным, чем честолюбивым и деспотическим правителем. Его   умственные способности гармонировали с его внешностью. Он был высок ростом,   красив и силен, на белой коже его лица играл яркий румянец. Длинные светлые   волосы ниспадали на плечи красивыми локонами. Однако в его походке была заметна   какая-то неловкость, как будто ему не хватало силы, чтобы приводить в движение   свое статное тело, и хотя он носил роскошные одежды, казалось, что они ему не к   лицу. Как правитель он недостаточно сознавал свое достоинство; часто не зная,   как заставить приближенных подчиняться своей власти, он прибегал к грубым   выражениям и даже стремительным насильственным действиям, чтобы вновь завоевать   потерянную территорию, которую легко можно было бы сохранить, выказав больше   присутствия духа при возникновении конфликта.      

Эти   недостатки были видны не только окружающим: сам эрцгерцог иной раз с горечью   сознавал, что не вполне подходит к несению своих высоких обязанностей. К этому   надо добавить нередко мучившее его, иногда вполне оправданное подозрение, что   окружающие не уважают его.      

Впервые   присоединившись к крестовому походу со своей великолепной свитой, Леопольд   пожелал установить дружбу и близкие отношения с Ричардом. Для этого он   предпринял действия, на которые английский король должен был ответить. Однако   эрцгерцог, хоть и не лишенный храбрости, совершенно не обладал дерзновенной   пылкостью характера Львиного Сердца, который искал опасности, как влюбленный   юноша домогается благосклонности своей возлюбленной. Король очень скоро почувствовал   к нему презрение.      

Кроме   того, Ричард, норманский властитель (а этому народу вообще была свойственна   умеренность), презирал германцев за склонность к веселым пиршествам, а в   особенности за их пристрастие к вину. По этим, а также другим личным причинам   король Англии вскоре стал смотреть на австрийского принца с презрением, которое   даже не старался скрывать или смягчать. Это немедленно было замечено   подозрительным Леопольдом, который ответил ему глубокой ненавистью. Вражда   искусно разжигалась тайными интригами Филиппа Французского, одного из самых   дальновидных монархов того времени. Последний, опасаясь вспыльчивого и   властного характера Ричарда и видя в нем своего главного соперника, чувствовал   себя оскорбленным тем, что Ричард, имевший владения на континенте и будучи   поэтому вассалом Франции, относился по-диктаторски к своему сюзерену. Филипп   старался укрепить свою партию и ослабить партию Ричарда, привлекая к себе менее   влиятельных монархов-крестоносцев с целью убедить их не подчиняться королю   Англии. Таковы были расчеты и настроения эрцгерцога австрийского, когда Конрад   Монсерратский решил разжечь его ненависть к Англии и тем привести союз   крестоносцев если не к распаду, то по крайней мере к ослаблению.      

Для   визита был избран полдень; он явился под предлогом преподнести эрцгерцогу   кипрского вина, которое незадолго до того попалось ему в руки, чтобы тот мог   убедиться в его преимуществе перед венгерским и рейнским. В ответ на это   эрцгерцог любезно пригласил Конрада к столу. Все было сделано, чтобы пиршество   оказалось достойным единовластного государя. Но итальянец, обладавший   утонченным вкусом, увидел в обилии яств, от которых ломился стол, не   изысканность и блеск, а скорее обременительную роскошь.      

Хотя   германцы унаследовали воинственный и открытый характер своих предков,   покоривших Рим, они сохранили немало следов былого варварства. Рыцарские обычаи   и законы не достигли среди них утонченности, свойственной французским и   английским рыцарям. Они не соблюдали строго предписанных правил поведения в   обществе, которые свидетельствовали о высокой культуре и воспитании французов и   англичан. Сидя за столом эрцгерцога, Конрад был ошеломлен, его со всех сторон   оглушали звуки тевтонских голосов. Все это отнюдь не гармонировало с   торжественностью роскошного банкета. Их платье тоже казалось ему вычурным.   Многие из знатных австрийцев сохраняли свои длинные бороды и носили короткие   куртки разных цветов, скроенные и разукрашенные по образцу, не принятому в   Западной Европе.      

Большое   число приближенных, старых и молодых, прислуживало в шатре, иногда вмешиваясь в   разговор. Они получали остатки пиршества и поглощали их тут же за спинами   гостей. Было там и много шутов, карликов и менестрелей, которые вели себя   шумнее и развязнее, чем это им было бы позволено в более светском обществе. Так   как им разрешалось принимать участие в попойке (а вино там лилось рекой), то их   бесчинства становились все более непристойными.      

Во время   пира, среди говора и суматохи; что делало шатер больше похожим на немецкую   таверну во время ярмарки, эрцгерцогу все же прислуживали согласно этикету. Это   говорило о том, что он стремился сохранить торжественный церемониал, к которому   его обязывало высокое положение. Ему прислуживали с колена, и притом лишь пажи   дворянского происхождения; еда подавалась ему на серебряных блюдах, токайское и   рейнское вино он пил из золотого кубка. Его герцогская мантия была роскошно   оторочена горностаем, а корона могла бы поспорить с королевской. Ноги его,   обутые в бархатные сапоги, длиной вместе с острыми концами около двух футов, покоились   на скамеечке из массивного серебра. Желая оказать внимание и честь маркизу   Монсерратскому, он посадил его с правой стороны от себя. Тем не менее он   обращал больше внимания на своего Spruchsprecher'a, то есть рассказчика,   стоящего справа, позади него.      

Этот   человек был пышно одет в плащ и камзол из черного бархата, украшенный золотыми   и серебряными монетами в память щедрых монархов, которые осыпали его подарками.   В руках у него был короткий жезл, к которому тоже была прикреплена связка   серебряных монет, соединенных кольцами. Им он бряцал, чтобы обратить на себя   внимание, когда собирался что-то сказать. Его положение при дворе эрцгерцога   было чем-то средним между личным советником и менестрелем. Он был то льстецом,   то поэтом, то оратором; и тот, кто хотел снискать расположение герцога, обычно   сперва старался заслужить благоволение этого рассказчика.      

Чтобы   избыток мудрости этой особы не слишком утомлял герцога, слева от него стоял его   Hofnarr, или придворный шут, по имени Йонас Шванкер. Он так же звенел своим   шутовским колпаком с колокольчиками и бубенчиками, как рассказчик своим жезлом.      

Слушая   мудрые нелепости одного и смешные прибаутки другого, смеясь и хлопая в ладоши,   хозяин их тщательно наблюдал за выражением лица своего знатного гостя, чтобы   угадать, какое впечатление производят на него австрийское красноречие и   остроумие. Трудно сказать, что больше содействовало общему веселью и что больше   ценил герцог — мудрые изречения рассказчика или прибаутки шута. Во всяком   случае, те и другие находили у гостей отменный прием. Иногда они перебивали   друг друга, побрякивая своими бубенцами и бойко соперничая друг с другом. Но в   общем они, видимо, были в приятельских отношениях и так привыкли подыгрывать   друг другу, что рассказчик снисходил до разъяснения острот шута, чтобы сделать   их более понятными, а шут не оставался в долгу, то и дело оживляя скучную речь   рассказчика меткой шуткой.      

Каковы   бы ни были его настоящие чувства, Конрад был озабочен лишь тем, чтобы выражение   его лица говорило о полном удовольствии от всего, что он слышит; он улыбался и   усердно аплодировал, как и сам эрцгерцог, напыщенным глупостям рассказчика и   тарабарщине шута. На самом деле он лишь настороженно выжидал того момента,   когда тот или другой коснется темы, которая имела отношение к его плану.      

Вскоре   шут заговорил об английском короле. Он привык прохаживаться насчет Дикона,   рыцаря Метлы (таков был непочтительный эпитет, которым он наградил Ричарда   Плантагенета). Это всегда было неисчерпаемой темой насмешек. Рассказчик сначала   молчал. Лишь когда Конрад обратился к нему, он заметил, что Тениста, или дрок,   служит эмблемой скромности, и хорошо было бы, чтоб об этом помнил тот, кто   носит это имя.      

Намек на   знаменитый герб Плантагенета стал, таким образом, достаточно очевидным, и Йонас   Шванкер заметил, что только скромность возвышает человека.      

— Воздадим   честь всем, кто ее заслужил, — отозвался маркиз Монсерратский. — Мы   все участвовали в этих походах и сражениях, и я думаю, что и другие монархи   могли бы получить хоть долю славы, которую воздают ему менестрели и   миннезингеры. Не споет ли кто-нибудь песню во славу эрцгерцога Австрии, нашего   высокого хозяина?      

Три   менестреля, соперничая друг с другом, выступили вперед с арфами. Двух из них   рассказчик, игравший роль церемониймейстера, с трудом заставил замолчать, когда   воцарилась тишина. Наконец поэт, которому было отдано предпочтение, стал петь   по-немецки строфы, которые можно перевести так:      

       

Кто из рыцарей достоии      

Здесь главою стать над всеми?      

Лучший всадник, лучший воин,      

Гордый, с перьями на шлеме!      

       

Тут   оратор, бряцая жезлом, остановил певца, чтобы дать объяснения тем, кто мог не   понять, что под смелым полководцем подразумевается высокий хозяин. Полный кубок   пошел по рукам, послышались приветственные возгласы: «Hoch lebe der Herzog   Leopold! » note 15      

Далее   последовала еще одна строфа:      

       

Не дивись, что поднимает      

Австрия всех выше знамя:      

Диво ль, что орел летает      

Выше всех над облаками?      

       

— Орел, —   сказал толкователь, — это эмблема его светлости, нашего благородного   эрцгерцога, его королевского высочества, сказал бы я, и орел парит выше всех,   ближе всех пернатых к солнцу.      

— Лев   прыгнул выше орла, — небрежно заметил Конрад.      

Эрцгерцог   покраснел и уставился на говорившего, а рассказчик после минутного молчания ответил:      

— Да   простит мне маркиз, но лев не может летать выше орла, ибо у него нет крыльев.      

— За   исключением льва святого Марка, — откликнулся шут.      

— Это   венецианское знамя, — сказал эрцгерцог. — Но ведь эта земноводная   порода — полудворяне, полукупцы — не посмеет равняться с нами?      

— Нет,   я говорил не о венецианском льве, — сказал маркиз Монсерратский, — но   о трех идущих львах английского герба; говорят, что раньше это были леопарды, а   теперь они стали настоящими львами и должны главенствовать над зверьми, рыбами   и птицами. Горе тому, кто станет перечить им.      

— Вы   это серьезно говорите, милорд? — спросил австриец, раскрасневшийся от   вина. Вы думаете, что Ричард Английский претендует на превосходство над   свободными монархами, его добровольными союзниками в этом крестовом походе?      

— Я   сужу по тому, что вижу, — отвечал Кок-рад. — Вон там, в середине   нашего лагеря, красуется его знамя, как будто он король — главнокомандующий   всем христианским войском.      

— И   вы с этим спокойно миритесь и хладнокровно об этом говорите? — сказал   эрцгерцог.      

— Нет,   милорд, — отвечал Конрад, — я, бедный маркиз Монсерратский, не могу   бороться против несправедливости, которой покорно подчинились такие   могущественные государи, как Филипп Французский и Леопольд Австрийский.   Бесчестие, которому подчиняетесь вы, не может быть позором для меня.      

Леопольд   сжал кулак и яростно ударил по столу.      

— Я   говорил об этом Филиппу, — сказал он. — Я часто говорил ему, что наш   долг защищать ниже нас стоящих монархов против притязаний этого островитянина.   Но он всегда холодно отвечал мне, что таковы взаимоотношения между суверенными   монархами и вассалами и что неполитично, с его точки зрения, идти в такое время   на открытый разрыв.      

— Мудрость   Филиппа известна всему свету, — сказал Конрад. — Свою покорность он   будет объяснять политическими соображениями. Вы же, милорд, можете полагаться   лишь на собственную политику. Но я не сомневаюсь, что у вас есть веские причины   подчиняться английскому господству.      

— Мне   — подчиняться? — сказал Леопольд с негодованием. — Мне, эрцгерцогу   австрийскому, опоре Священной Римской империи, подчиняться этому королю   половины острова, этому внуку норманского ублюдка? Нет, клянусь небом, весь   стан и все христианство увидят, как я могу постоять за себя и уступлю ли я хоть   вершок земли этому английскому догу. Вставайте, мои вассалы и друзья! За мной!   Не теряя ни минуты, мы заставим австрийского орла взлететь так высоко, как   никогда не реяли эмблемы короля или кайзера.      

С этими   словами он вскочил с места и под бессвязные крики своих гостей и приближенных   направился к двери шатра. Затем он схватил свое собственное знамя,   развевавшееся перед шатром.      

— Остановитесь,   милорд, — сказал Конрад, делая вид, что хочет помешать ему, — не   нужно поднимать переполох в лагере в такой час. Может быть, лучше еще немного   потерпеть, примирившись с английской узурпацией, чем…      

— Ни   часа, ни минуты дольше! — крикнул эрцгерцог и со знаменем в руке,   провожаемый восклицаниями гостей и приближенных, быстро направился к холму, где   развевалось английское знамя. Там он схватил рукой древко, как бы желая вырвать   его из земли.      

— Господин   мой, дорогой господин — сказал Йонас Шванкер, обнимая эрцгерцога, —   берегитесь: у львов есть зубы.      

— А   у орлов — когти, — сказал эрцгерцог, не выпуская из рук древка, но еще не   решаясь выдернуть его из земли.      

Рассказчик,   несмотря на то, что выдумки были его профессией, временами проявлял и здравый   рассудок. Он загремел жезлом, что заставило Леопольда по привычке обернуться к   своему советчику.      

— Орел   — царь пернатых, — сказал рассказчик. — А лев — царь зверей на земле.   Каждый имеет свои владения, отдаленные друг от друга, как Англия от Германии.   Благородный орел не причиняет никакого бесчестия царственному льву, но пусть   оба ваши знамени остаются здесь и мирно развеваются рядом.      

Леопольд   выпустил из рук древко и обернулся, ища глазами Конрада Монсерратского. Но   маркиза и след простыл, ибо как только он увидел, что надвигается беда, он   тотчас же скрылся, выразив некоторым из присутствующих сожаление, что эрцгерцог   избрал столь поздний час после обеда, чтобы отплатить за обиду, которую, как он   считал, нельзя было стерпеть. Не видя своего гостя, с которым ему так хотелось   обменяться мыслями, эрцгерцог громко объявил, что, не желая вносить раскол в   армию крестоносцев, он отстаивает лишь свои привилегии и право быть на равной   ноге с королем Англии, но не желает ставить свое знамя, которое он унаследовал   от императоров, своих предков, выше знамени потомка каких-то графов Анжу. Закончив   свою речь, он приказал принести бочонок вина. Под барабанный бой и музыку гости   осушили не один кубок в честь австрийского знамени.      

Их   буйное веселье сопровождалось шумом, который переполошил весь лагерь.      

Настал   решительный час, когда, как предсказал: лекарь, согласно правилам своего   искусства, можно, было спокойно разбудить царственного пациента. Для этого он   поднес к его лицу губку. Через некоторое время он объявил барону Гилсленду, что   лихорадка окончательно покинула короля и что, принимая во внимание его крепкую   натуру, уже не надо, как обычно, давать ему вторую дозу этого сильного   снадобья. Ричард был, по-видимому, того же мнения: сидя на постели и протирая   глаза, он спросил де Во о том, сколько денег в королевской казне.      

Барон не   мог назвать точную цифру.      

— Это   ничего не значит, — сказал Ричард, — сколько бы там ни было, отдай   всё этому ученому лекарю, который, как я верю, возвратил меня к делам   крестового похода. Если там меньше тысячи безантов, дополни сумму   драгоценностями.      

— Я   не продаю мудрость, которой меня наделил аллах, — отвечал арабский   лекарь, — и знай, великий государь, что то божественное лекарство, которое   ты на себе испытал, утратило бы свою силу в моих недостойных руках, если бы я   обменял ее на золото или бриллианты.      

«Лекарь   отказывается от вознаграждения! — подумал де Во. — Это еще более   удивительно, чем то, что ему сто лет».      

— Томас   де Во, — сказал Ричард, — как ты знаешь, храбрость — это удел войны,   а щедрость и добродетель — удел рыцарства. А вот этот мавр, отказывающийся принять   награду, может быть поставлен в пример всем тем, кто считает себя цветом   рыцарства.      

Сложив   руки на груди с видом человека, исполненного чувством собственного достоинства,   и вместе с тем выказывая знаки глубокого уважения, мавр произнес:      

— Для   меня достаточная награда слышать, что великий король Мелек Рик note 16 так говорит о своем   слуге. Но теперь прошу вас опять лечь! Я думаю, вам больше не придется   принимать божественное зелье, но все же не следует вставать с постели, пока   силы окончательно не восстановятся, ибо это может принести вред.      

— Я   должен повиноваться тебе, каким, — сказал король, — хотя поверь мне:   я чувствую, как грудь моя освободилась от изнурительного жара, который сжигал   меня столько дней, и готов вновь подставить ее под копье любого храбреца. Но   что это? Что за крики и музыка в стане? Томас де Во, пойди и разузнай, в чем   дело.      

— Это   эрцгерцог Леопольд, — сказал де Во, возвратившись через несколько   минут, — прогуливается со своими собутыльниками.      

— Этот   пьяный болван! — воскликнул Ричард. — Неужели он не может зверски   пьянствовать в своем шатре? Нет, ему, видите ли, нужно позорить себя перед всем   христианским миром! Что скажете, маркиз? — добавил он, обращаясь к Конраду   Монсерратскому, который в это время входил в шатер.      

— Скажу   только, — ответил маркиз, — что я счастлив видеть ваше величество в   добром здравии, и не каждый на моем месте произнес бы такую длинную речь после   того, как удостоился гостеприимства эрцгерцога австрийского.      

— Как?   Вы обедали у этого тевтонского пьяницы? — воскликнул король. — Какую   еще штуку он придумал, чтобы вызвать беспорядки? По правде сказать, сэр Конрад,   я считал вас завзятым гулякой и не понимаю, как это вы могли уйти с пира в   самом его разгаре.      

Де Во   стоял позади короля и взглядом и жестами старался дать понять маркизу, чтобы   тот ничего не говорил. Но Конрад не понял или сделал вид, что не понял его   предостережения.      

— Проделки   эрцгерцога мало кого могут занимать, да и сам он не сознает того, что делает.   Но, по правде говоря, я бы не хотел принимать участие в этой веселой выходке:   ведь он посреди стана, на холме святого Георгия, сбрасывает знамя Англии и   водружает вместо него свое собственное.      

— Что   ты говоришь? — закричал король голосом, который мог бы разбудить и   мертвого.      

— Но   не стоит, ваше величество, — сказал маркиз, — из-за того, что   какой-то сумасшедший поступает так, как подсказывает ему его безумие…      

— Замолчи, —   сказал Ричард, вскочив с кровати и одеваясь с необыкновенной быстротой, —   не говори мне ничего, маркиз! Де Малтон, запрещаю тебе произносить хоть слово:   тот, кто вымолвит хоть одно слово, не друг Ричарду Плантагенету. Хаким,   заклинаю тебя, замолчи!      

Продолжая   торопливо одеваться, он схватил висевший на столбе меч и, без всякого иного   оружия, не взяв с собой никого из приближенных, бросился из шатра. Конрад как   бы в изумлении всплеснул руками, желая что-то сказать де Во, но сэр Томас,   грубо отстранив его, прошел мимо и, подозвав одного из королевских конюших,   быстро дал ему приказание:      

— Беги   к лорду Солсбери: скажи, чтобы он собрал своих людей и немедленно шел за мной к   холму святого Георгия. Скажи ему, что лихорадка бросилась королю в голову.      

Не   расслышав ничего толком и плохо понимая, что значат слова де Во, наспех   отдавшего приказание, конюший вместе со своими товарищами поспешил в ближние   шатры, занятые знатными вельможами. Не разбираясь в причинах переполоха, они   подняли тревогу среди британских войск. Английские солдаты, разбуженные во   время полдневного отдыха, которому они любили предаваться, приученные к тому   жарким климатом, растерянно спрашивали друг друга о причинах переполоха; не   ожидая ответа, некоторые, из них восполняли недостаток сведений домыслом своего   воображения. Одни говорили, что сарацины ворвались в лагерь, другие — что было   покушение на жизнь короля, третьи — что он умер ночью от лихорадки или убит   австрийским эрцгерцогом. Как высшие чины, так и воины, не имея достоверных   вестей об истинной причине всей этой суматохи, заботились лишь о том, чтобы   собрать вооруженных людей и чтобы всеобщая растерянность не внесла беспорядка в   армию крестоносцев. Громко и пронзительно затрубили английские трубы. Тревожные   крики: «За луки и алебарды! » — неслись из конца в колец и подхватывались   вооруженными людьми, смешиваясь с возгласами: «Да хранит святой Георгий дорогую   Англию! »      

Сначала   тревога охватила ближайшие войска, и люди самых различных национальностей,   среди которых были представители чуть ли не всех христианских народов, бежали   за оружием и собирались группами среди всеобщей сумятицы, о причине которой   никто не знал. К счастью, во всей этой страшной мешанине граф Солсбери,   спешивший на вызов де Во с несколькими вооруженными англичанами, не потерял   присутствия духа. Ему удалось выстроить английские части в боевой порядок под   надлежащей командой, чтобы в случае необходимости двинуть их на помощь Ричарду,   избегая торопливости и суматохи, которые могли бы вызвать их собственная   тревога и забота о спасении короля. Он приказал построить армию в боевой   порядок и держать ее наготове. Надлежало действовать без шума и спешки.      

Между   тем, не обращая внимания на крики и царившую кругом суматоху, Ричард в   беспорядочно наброшенном платье и с вложенным в ножны мечом спешил как можно   скорее добраться до холма святого Георгия; за ним бежали де Во и двое-трое   приближенных.      

Он даже   опередил тех, кто был поднят на ноги тревогой, еще более подогревая их своей   стремительностью. Когда он проходил мимо своих доблестных воинов из Нормандии,   Пуату, Гаскони и Анжу, до них еще эта тревога не докатилась; все же шум,   поднятый пьяным германцем, заставил многих подняться и прислушаться. Небольшая   часть шотландцев, расквартированная поблизости, тоже не была еще поднята на   ноги. Однако облик короля и его стремительность были замечены рыцарем Леопарда,   который понял, что грозит какая-то опасность, и поспешил на помощь. Схватив щит   и меч, он присоединился к де Во, который с трудом поспевал за своим пылким и   нетерпеливым повелителем. В ответ на вопросительный взгляд шотландского рыцаря,   де Во пожал своими широкими плечами, и они продолжали свой путь, следуя за   Ричардом.      

Скоро   король оказался у подножия холма святого Георгия. На самой площадке и вокруг   нее толпились приближенные эрцгерцога австрийского. Они шумно праздновали   событие, которое, как они считали, было защитой их национальной чести. Были там   и люди других национальностей, не питавшие особой симпатии к англичанам или   просто любопытные, желающие поглазеть на необычайное происшествие.      

Как   гордый корабль под парусами, рассекающий грозные валы, не боясь, что они с   ревом сомкнутся за его кормой, ворвался Ричард в толпу.      

Вершина   холма представляла собой небольшую ровную площадку, на которой развевались два   соперничающих знамени. Кругом находились друзья и свита эрцгерцога. В середине   стоял сам Леопольд, с довольным видом любуясь делом своих рук и прислушиваясь к   одобрительным крикам, которыми его щедро награждали его приверженцы. В тот   момент, когда он находился в апогее своего торжества, Ричард ворвался в середину   с помощью лишь двух человек; но его натиск был так стремителен, что, казалось,   будто целое войско заняло холм.      

— Кто   посмел? — закричал он голосом, похожим на гул землетрясения, и схватил   австрийское знамя. — Кто посмел повесить эту жалкую тряпку рядом с   английским знаменем?      

Эрцгерцог   не был лишен храбрости, и невозможно было предполагать, чтобы он не слышал   вопроса и не ответил на него. Но он был настолько взволнован и удивлен   неожиданным появлении Ричарда и настолько подавлен страхом перед его вспыльчивым   и неустойчивым характером, что королю пришлось дважды повторить свой вопрос   таким тоном, будто он бросал вызов небу и земле. Наконец эрцгерцог» набравшись   храбрости, ответил:      

— Это   сделал я, Леопольд Австрийский.      

— Так   пусть Леопольд Австрийский, — ответил Ричард, — теперь увидит, как   уважает его знамя и его притязания Ричард Английский.      

С этими   словами он выдернул древко из земли, разломал его на части, швырнул знамя на   землю и стал топтать его ногами.      

— Вот, —   сказал он, — как я топчу знамя Австрии! Найдется ли среди вашего   тевтонского рыцарства кто-нибудь, кто осудит мой поступок?      

Последовало   минутное молчание: но ведь храбрее германцев нет никого.      

— Я!   Я! Я! — послышались возгласы многих рыцарей, приверженцев эрцгерцога.   Наконец он и сам присоединил свой голос к тем, кто принял вызов короля Англии.      

— Что   мы смотрим? — вскричал граф Валленрод, рыцарь огромного роста из   пограничной с Венгрией провинции. — Братья, благородные дворяне, нога   этого человека топчет честь нашей родины. На выручку посрамленного знамени!   Сокрушим английскую гордыню!      

С этими   словами он выхватил меч, с намерением нанести королю такой удар, который мог бы   стать роковым, не вмешайся шотландец, принявший удар на свой щит.      

— Я   дал клятву, — сказал король Ричард, и голос его был услышан даже среди   шума, который становился все сильнее, — никогда не наносить удара тому,   кто носит крест; поэтому ты останешься жить, Валленрод, чтобы помнить о Ричарде   Английском.      

Сказав   это, он обхватил высокого венгерца и, непобедимый в борьбе, как и в прочих   военных упражнениях, отбросил его назад с такой силой, что грузная масса   отлетела прочь, будто выброшенная из катапульты. Она пронеслась над толпой   свидетелей этой необычной сцены и через край холма покатилась по крутому   откосу. Валленрод катился головой вниз, но наконец, задев за что-то плечом,   вывихнул его и остался лежать замертво. Проявление этой почти   сверхъестественной силы не ободрило ни эрцгерцога, ни кого-либо из его   приближенных настолько, чтобы возобновить борьбу, закончившуюся столь плачевно.   Те, что стояли в задних рядах, начали бряцать мечами, выкрикивая: «Руби его,   островного дога! » Но те, что находились ближе, из страха и будто желая навести   порядок закричали: «Успокоитесь, успокойтесь ради святой церкви и нашего отца   папы! »      

Эти   противоречащие друг другу выкрики противников указывали на их нерешительность.   Ричард, топча ногой эрцгерцогское знамя, озирался кругом, как бы выискивая себе   противника. Все знатные австрийцы отшатывались от его взора, словно от грозной   пасти льва. Де Во и рыцарь Леопарда стояли рядом с королем. Хоть их мечи все   еще были в ножнах, было ясно, что они готовы до последней капли крови защищать   Ричарда, а их рост и внушительная сила ясно говорили, что защита эта могла бы   быть самой отчаянной.      

Тут   подоспел и Солсбери со своими людьми, с алебардами наготове и натянутыми   луками.      

В этот   момент король Франции Филипп в сопровождении двух-трех человек из своей свиты   поднялся на площадку, чтобы узнать о причинах суматохи. Он жестом выразил   удивление при виде короля Англии, так быстро покинувшего свое ложе и стоявшего   в угрожающей позе перед их общим союзником, эрцгерцогом австрийским. Сам Ричард   смутился и покраснел при мысли о том, что Филипп, которого он не любил, но   уважал за ум, застал его в позе, не подобающей ни монарху, ни крестоносцу. Все   видели, как он как бы случайно отдернул и снял ногу с обесчещенного знамени и   постарался изменить выражение лица, напустив на себя хладнокровие и   безразличие. Леопольд тоже старался казаться спокойным, но он был подавлен   сознанием того, что Филипп заметил безвольную покорность, с какой он сносил   оскорбления вспыльчивого короля Англии.      

Обладая   многими превосходными качествами, за которые он был прозван своими подданными   Августом, Филипп мог быть также назван Одиссеем, а Ричард — Ахиллом крестового   похода. Французский король, дальновидный, мудрый, осмотрительный в советах,   уравновешенный и хладнокровный в поступках, видящий все в ясном свете,   настойчиво преследовал благие цели в интересах своего государства, Отличаясь   сознанием собственного королевского достоинства и умением держать себя. Он был   скорее политик, чем воин. Он не принял бы участия по собственному желанию в   этом крестовом походе, но дух времени был заразителен. Кроме того, поход этот   был навязан ему церковью и единодушным желанием его приближенных. При других   обстоятельствах или в менее суровую эпоху он мог бы снискать большее уважение,   чем смелый Ричард Львиное Сердце. Но в крестовом походе, этом безрассудном   начинании, здравый смысл ставился ниже всех других душевных качеств, а   рыцарская доблесть — качество, столь обычное в ту эпоху и столь необходимое для   этого похода, считалась обесцененной, если только к ней примешивалась малейшая   осторожность. Таким образом, характер Филиппа в сравнении с характером его   высокомерного соперника, казалось, походил на яркое, но маленькое пламя   светильника, поставленного рядом с ослепительным пламенем огромного факела: он,   вдвое менее полезный по сравнению с первым, производит в десять раз больше   впечатления на глаз. Филипп чувствовал, что общественное мнение относится к   нему менее благосклонно, и это причиняло ему, как гордому монарху, известную   боль. Неудивительно, что он пользовался всяким удобным предлогом, чтобы   выставить собственную репутацию в более выгодном свете по сравнению со своим соперником.   В данном случае как раз можно было ожидать, что осторожность и спокойствие   могли бы одержать верх над упорством и стремительностью.      

— Что   означает сей недостойный спор между братьями по оружию — его величеством   королем Англии и герцогом австрийским Леопольдом? Возможно ли, что вожди и   столпы этого священного похода…      

— Перемирие   при твоем посредничестве, Франция? — сказал взбешенный Ричард, видя, что   он очутился на одном уровне с Леопольдом, и не зная, как выразить свое   негодование. — Этот герцог, или принц, или столп, как вы его называете,   оскорбил меня, и я его наказал — вот и все. Вот отчего тут суматоха — ведь дают   же собаке пинка?!      

— Ваше   величество, — сказал эрцгерцог, — я взываю к вам и к каждому   владетельному принцу по поводу отвратительного бесчестия, которому я подвергся:   король Англии оскорбил мое знамя. Он разорвал его в клочья и растоптал.      

— Он   осмелился водрузить его рядом с моим, — возразил Ричард.      

— Мне   это позволили мой титул и положение, равное твоему, — сказал эрцгерцог,   ободренный присутствием Филиппа.      

— Доказывай   и защищай свои права, как хочешь, — сказал Ричард. — Клянусь святым   Георгием, я поступлю с тобой так же, как я поступил с твоим расшитым платком,   достойным самого низкого употребления.      

— Немного   терпения, мой английский брат, — сказал Филипп, — и я докажу   австрийскому герцогу, что он неправ. Не подумайте, благородный   эрцгерцог, — продолжал он, — что, позволяя английскому знамени   занимать преобладающее место в стане, мы, независимые монархи, участвующие в   крестовом походе, признаем какое-то превосходство за королем Ричардом. Неправильно   было бы так думать, потому что даже орифламма, великое знамя Франции, по   отношению к которой сам король Ричард со своими французскими владениями   является вассалом, занимает второстепенное место, ниже, чем британские львы.   Но, как поклялись давшие обет братья по кресту, как воины-паломники, оставившие   в стороне пышность и тщеславие этого мира, мы своими мечами прокладываем путь   ко гробу господню. Поэтому я сам, а также и другие монархи, из уважения к славе   и великим подвигам короля Ричарда уступили ему это первенство, которого в   другой стране и при других условиях мы бы ему не предоставили. Я уверен, что   его величество эрцгерцог австрийский признает это и выразит сожаление, что   водрузил свое знамя на этом месте, а его величество король Англии даст   удовлетворение за нанесенное оскорбление.      

Рассказчик   и шут отошли в более безопасное место, видя, что дело может дойти до драки, но   вернулись, когда слова, их собственное оружие, опять вышли на первый план.      

Знаток   пословиц был в таком восторге от искусной речи Филиппа, что в избытке чувств   потряс своим жезлом, забывая о присутствии столь знатных особ, и громко заявил,   что сам он никогда в жизни не изрекал более мудрых слов.      

— Может   быть, это и так, — прошептал Йонас Шванкер, — но если ты будешь   говорить так громко, нас высекут.      

Эрцгерцог   угрюмо ответил, что он перенесет этот спор на рассмотрение Генерального совета   крестоносцев. Филипп горячо одобрил его решение: оно позволило ему покончить со   скандалом, столь порочащим христианский мир.      

Ричард,   сохраняя все тот же небрежный вид, слушал Филиппа до тех пор, пока не иссякло   его красноречие, и затем громко сказал:      

— Меня   клонит ко сну: лихорадка еще не прошла. Мой французский собрат! Ты знаешь мой   нрав, я не мастер говорить. Так знай же, что я не доведу дело, задевающее честь   Англии, ни до папы, ни до совета. Здесь стоит мое знамя — безразлично, какой бы   стяг ни был поставлен рядом с ним хоть в трех дюймах — будь то даже орифламма,   о которой вы, кажется, говорили, — с каждым будет поступлено как с этой   грязной тряпкой. Я не соглашусь ни на какое другое удовлетворение, кроме того,   какое может дать мое бренное тело любому храброму вызову, будь то против пяти,   а не только одного противника.      

— Ну   уж это такая глупость, — шепотом сказал шут своему приятелю,      

— как   будто я сам ее ляпнул. Мне кажется, что тут дело не обойдется без другого   глупца, еще более глупого, чем Ричард.      

— А   кто бы это мог быть? — спросил мудрец.      

— Филипп, —   сказал шут, — или наш собственный эрцгерцог, если оба они примут вызов. Не   правда ли, мудрейший мой рассказчик, какие отличные короли вышли бы из нас с   тобой, поскольку те, на которых свалились эти короны, столь великолепно и не   хуже нас самих разыгрывают роли шутов и вещателей мудрых мыслей.      

Пока эти   почтенные особы переговаривались в сторонке, Филипп спокойно ответил на   оскорбительный вызов Ричарда:      

— Я   пришел сюда не для того, чтобы возбуждать новые ссоры, противные данному обету   и тому святому делу, которому мы служим. Я расстаюсь с моим английским другом   по-братски, а схватка между британским львом и французской лилией может   заключаться лишь в одном: кто смелее и глубже вторгнется в ряды неверных.      

— По   рукам, мой королевский собрат, — сказал Ричард, протягивая руку с той   искренностью, которая была свойственна его резкому, но благородному   характеру, — и, может быть, скоро нам представится случай испытать это   смелое братское предложение.      

— Пусть   благородный эрцгерцог тоже разделит рукопожатие, каким мы обменялись в эту   счастливую минуту, — сказал Филипп.      

Эрцгерцог   приблизился с недовольным видом, не выражая особенного желания примкнуть к   этому соглашению.      

— Я   не могу полагаться на дураков и на их выходки, — небрежно проронил Ричард.      

Эрцгерцог,   повернувшись, сошел с холма. Ричард посмотрел ему вслед.      

— Существует   особая храбрость — храбрость светлячков, — сказал он,      

— которая   проявляется только ночью. В темноте я не могу оставить это знамя без охраны:   днем уже один вид львов будет защищать его. Слушай, Томас Гилсленд: тебе я   поручаю охрану знамени: будь на страже чести Англии.      

— Ее   безопасность мне еще дороже, — сказал де Во, — а безопасность Англии   — это жизнь Ричарда. Я должен просить ваше величество вернуться в шатер, и   притом немедленно.      

— Ты   — строгая и властная нянька, де Во, — сказал король, улыбнувшись, и   добавил, обращаясь к Кеннету: — Храбрый шотландец, я в долгу у тебя и щедро   расплачусь. Вот здесь стоит знамя Англии! Карауль его, как новичок караулит   свои доспехи в ночь перед посвящением в рыцари. Не отходи от него дальше, чем   на расстояние трех копий, и защищай своим телом от нападения и оскорблений.   Труби в рог, если на тебя нападут больше трех сразу. Готов ли ты выполнить это   поручение?      

— С   радостью, — сказал Кеннет, — ручаюсь своей головой. Я только возьму   оружие и сейчас же вернусь.      

Король   Англии и король Франции церемонно простились друг с другом, скрывая под личиной   вежливости взаимное недовольство. Ричард был недоволен Филиппом за его   непрошеное вмешательство в ссору между ним и Австрией, а Филипп был недоволен   Львиным Сердцем за непочтительность, с которой было принято его посредничество.   Те, кого этот переполох собрал вместе, разошлись в разные стороны, оставив   оспариваемый холм в одиночестве, в коем он пребывал до выходки австрийца. Люди   обменивались мыслями и судили о событии дня в зависимости от своих убеждений.   Англичане обвиняли австрийца в том, что он первый затеял ссору, а представители   других наций порицали высокомерие островитян и горделивость характера Ричарда.      

— Вот   видишь, — сказал маркиз Монсерратский гроссмейстеру ордена   тамплиеров, — тонкая игра скорее приведет к цели, чем насилие. Я развязал   узлы, которые скрепляли этот букет скипетров и копий. Скоро ты увидишь, как он   разлетится в разные стороны.      

— Я   одобрил бы твой план, — сказал тамплиер, — если среди этих   невозмутимых австрийцев нашелся бы хоть один храбрец, который разрубил бы своим   мечом узлы, о которых ты говоришь. Развязанный узел можно затянуть опять, но с   разрезанной веревкой уж ничего не сделаешь.      

 Глава XII      

       

Да, женщина всех в мире соблазнит.      

Гей      

       

Во   времена рыцарства опасный пост или опасное поручение считались наградой, часто   даваемой за военные доблести, вознаграждением за перенесенное испытание. Так,   выбираясь из пропасти, смельчак одолевает утес лишь для того, чтобы карабкаться   на другой, более крутой.      

Была   полночь, и луна плыла высоко в небе, когда шотландец Кеннет одиноким часовым   стоял у знамени Англии на холме святого Георгия. Он должен был охранять эмблему   этой нации от оскорблений, которые могли нанести ей те, кого гордыня Ричарда   сделала его врагами. Много честолюбивых мыслей приходило в голову воина. Ему   казалось, что он снискал благоволение монарха-рыцаря, который до того времени   не выделял его среди толпы смельчаков, которых слава Ричарда объединила под его   знаменами. Кеннет мало тревожился о том, что благосклонность короля выразилась   в назначении его на такой опасный пост. Честолюбивые помыслы, преданность и   любовь к знатной даме сердца подогревали его воинский пыл.      

Как   безнадежна ни была эта любовь при всяких обстоятельствах, все же только что   происшедшие события немного уменьшили пропасть между ним и Эдит. Он, которого   Ричард отличил, поручив караулить свое знамя, уже не был каким-то безвестным   искателем приключений, но рыцарем, заслуживающим внимания принцессы, хотя   расстояние, разделявшее их, было по-прежнему огромно. Теперь бесславная гибель   не будет его уделом. Если на него нападут и он будет убит на посту, смерть его   (он уверен, что она будет славной) заслужила бы похвалу и мщение Ричарда   Львиное Сердце. Знатные красавицы английского двора будут сожалеть об этом и   даже, может быть, поплачут. У него не было больше причин бояться, что он умрет   какой-нибудь глупой смертью, как умирает придворный шут.      

У   Кеннета было достаточно времени, чтобы вволю предаться столь горделивым мечтам,   вскормленным необузданным и отважным духом рыцарства, который в своих бурных и   фантастических порывах был совершенно лишен эгоизма. Этот дух великодушия и   преданности, быть может, был достоин порицания лишь за то, что ставил себе   цели, несовместимые с несовершенством слабой человеческой натуры. Вся природа   была скована сном. Лунный свет чередовался с тенями. Длинные ряды палаток и   шатров, залитые лунным сиянием или погруженные в тень, были объяты тишиной; дороги   между ними походили на улицы вымершего города. Около древка знамени лежал пес,   о котором выше шла речь, единственный товарищ Кеннета на посту; он мог   положиться на его чуткость, зная, что пес предупредит о приближении врага.   Благородное животное как бы понимало, зачем его сюда привели. Пес изредка   посматривал на широкие складки тяжелого знамени, а когда доносился далекий   окрик часовых, охранявших лагерь, он отвечал им громким лаем, как бы давая   понять, что и он достаточно бдителен. Изредка он опускал голову и вилял   хвостом, когда его хозяин проходил мимо. А когда рыцарь останавливался,   опираясь на копье, и молчал, устремив к небу задумчивый взгляд, его верный   помощник иногда решался, говоря словами песни, «его задумчивость нарушить» и   вывести его из мечтательности, сунув длинный шершавый нос в руку, одетую в   перчатку, как бы прося мимолетной ласки.      

Так без   всяких происшествий прошло два часа. Вдруг пес отчаянно залаял и кинулся туда,   где лежала самая густая тень, но остановился, как бы ожидая указаний хозяина.      

— Кто   идет? — спросил Кеннет, видя, что кто-то ползком крадется по теневой   стороне холма.      

— Во   имя Мерлина и Могиса, — отвечал хриплый, неприятный голос, —   привяжите вашего четвероногого демона, чтобы я мог к вам подойти.      

— Кто   ты такой, и зачем тебе понадобилось подойти к моему посту? — сказал   Кеннет, всматриваясь в фигуру, которую он заметил у подошвы холма, хоть и не   мог ясно ее разглядеть. — Берегись, я здесь, чтобы защищать знамя не на   жизнь, а на смерть.      

— Уберите   вашего зубастого сатану, — произнес голос, — или я ухлопаю его   стрелой из арбалета.      

В это   время послышался звук пружины заряжаемого арбалета.      

— Вынь   стрелу из арбалета и выйди на лунный свет, — сказал шотландец, — не   то, клянусь святым Андреем, я проткну тебя копьем, кто бы ты ни был!      

С этими   словами он взял копье наперевес и, устремив взор на фигуру, которая, казалось,   двигалась вперед, стал размахивать им, как бы собираясь метнуть: иногда   приходилось прибегать к этому способу, когда надо было поразить близкую цель.   Но Кеннет устыдился своего намерения и положил оружие, когда заметил, что из   тени вышло, как актер на сцену, какое-то крохотное дряхлое существо, в котором   по уродству и фантастическому одеянию он даже на расстоянии узнал одного из   двух карликов, которых видел в Энгаддийской часовне.      

Припоминая   другие видения той необыкновенной ночи, он дал знак своему псу, который тотчас   же понял его и, вернувшись к знамени, улегся, глухо ворча.      

Убедившись,   что ей больше не грозит четвероногий враг, маленькая человеческая фигурка стала   приближаться, карабкаясь и тяжело дыша: короткие ноги затрудняли подъем.   Добравшись до вершины холма, карлик переложил самострел в левую руку. Это была   игрушка, которой в то время детям позволяли стрелять по мелким птицам. Карлик,   приняв должную позу, важно протянул правую руку Кеннету, полагая, что последний   ответит ему на приветствие. Но видя, что ответа не последовало, он резким и   недовольным тоном спросил:      

— Воин,   почему ты не оказываешь Нектабанусу почести, которую заслуживает его высокое   положение? Или ты забыл его?      

— Великий   Нектабанус, — отвечал рыцарь, желая успокоить карлика, — всякому, кто   хоть раз увидел тебя, трудно тебя забыть. Однако извини меня, что, как воин на   посту с копьем в руке, я не позволил тебе подойти. Довольно того, что я   оказываю почтение твоему высокому званию и смиренно подчиняюсь тебе, насколько   это возможно в моем положении.      

— Да,   этого довольно, — сказал Нектабанус, — если ты сейчас отправишься со   мной к тем, кто меня послал.      

— Мой   благородный сэр, — отвечал рыцарь, — я не могу доставить тебе и это   удовольствие, ибо получил приказ оставаться у знамени до рассвета. Прости меня   за неучтивость.      

Сказав   это, он вновь принялся ходить по площадке. Но карлик не отставал от него.      

— Хорошенько   подумай, — сказал он, преграждая Кеннету дорогу. — Или ты повинуешься   мне, рыцарь, или я прикажу тебе именем той, чья красота могла бы привлечь духов   из небесных сфер и чье величие могло бы повелевать ими, если бы они сошли на   землю.      

Дикая и   невероятная догадка промелькнула в уме рыцаря, но он быстро ее отбросил.   Невозможно, подумал он, чтобы его возлюбленная прислала ему этот приказ, да еще   с таким посланцем. Однако его голос задрожал, когда он ответил:      

— Скажи,   Нектабанус, скажи мне как честный человек, было ли божественное создание, о   котором ты говоришь, той гурией, вместе с которой, как я видел, ты подметал   часовню в Энгадди?      

— Самонадеянный   рыцарь, — отвечал карлик, — ты думаешь, что та, кто владеет нашей   царственной душой и разделяет наше величие, подобная нам по красоте, снизошла   бы до того, чтобы дать приказание такому вассалу, как ты? Нет, какой бы высокой   чести ты ни заслужил, ты еще недостоин внимания королевы Геневры, прекрасной   невесты Артура, с высокого трона которой все принцы кажутся пигмеями. Но   посмотри сюда: признаешь ли ты этот знак, подчинишься ли ты приказанию той,   которая удостоила им тебя?      

Сказав   это, он положил на ладонь рыцаря рубиновое кольцо. Даже при лунном свете рыцарь   без труда узнал его. Оно обычно украшало палец высокородной дамы, служению   которой он себя посвятил. Если бы он усомнился в истине, его убедила бы алая   ленточка, привязанная к кольцу. То был любимый цвет его дамы сердца; его он   избрал и для своей одежды, цвет этот на турнирах и в сражениях нередко   торжествовал над прочими.      

Кеннет   был ошеломлен, увидев кольцо в таких руках.      

— Во   имя всего святого, от кого ты получил это? — спросил он. — Приведи,   если можешь, свои блуждающие мысли в порядок хоть на минуту. Зачем тебя   послали? Хорошенько подумай, что ты говоришь: здесь не место для шутовства!      

— Добрый   и неразумный рыцарь, — сказал карлик, — тебе недостаточно знать, что   ты осчастливлен, получив приказание от принцессы, переданное тебе через короля?   Мы не желаем продолжать с тобой переговоры, но даем приказание именем известной   тебе дамы и властью этого кольца следовать за нами к той, которая владеет им.   Каждая минута промедления — это нарушение данной тобою клятвы.      

— Дорогой   Нектабанус, одумайся, — сказал рыцарь. — Может ли моя дама сердца   знать, где я нахожусь и какую службу несу? Знает ли она, что моя жизнь, да что   там жизнь — что честь моя зависит от того, удастся ли охранить знамя до   рассвета. И может ли она желать, чтобы я оставил свой пост даже ради того,   чтобы выказать ей уважение? Это невозможно: принцессе угодно было послать мне   подобное приказание, чтобы подшутить над своим слугой, да еще выбрав такого   посланца!      

— Ну   что ж, оставайся при своем мнении, — сказал Нектабанус, повернувшись и как   бы намереваясь сойти с площадки, — мне все равно, будешь ты изменником или   верным рыцарем этой царственной особы. Итак, прощай!      

— Постой,   постой! Умоляю тебя, останься! — воскликнул Кеннет. — Ответь лишь на   один вопрос: близко ли отсюда та, кто послала тебя?      

— Что   это значит? — сказал карлик. — Неужели верность можно измерить футами   и милями, словно путь бедного гонца, которому платят за каждую лигу? Ты мне не   веришь, но все же я открою тебе, что прекрасная обладательница этого кольца,   посланного недостойному вассалу, в коем нет ни правды, ни чести, находится там,   куда долетит стрела, выпущенная из арбалета.      

Рыцарь   снова взглянул на кольцо, как бы желая убедиться в том, что его не обманули.      

— Скажи   мне, — обратился он к карлику, — надолго ли требуют меня туда?      

— Время? —   отвечал Нектабанус тем же небрежным тоном. — Что такое время? Я не вижу и   не чувствую его: это призрак, дыхание, измеряемое ночью звоном колокола, а днем   по тени солнечных часов. Знаешь ли ты, что для верного рыцаря время измеряется   лишь его подвигами, какие он совершает во имя бога и своей дамы сердца?      

— Это   слова верные, но я слышу их из уст сумасшедшего, — сказал рыцарь. —   Но правда ли, что моя дама сердца зовет меня для свершения подвига, ради ее   спасения? И нельзя ли отложить это до рассвета?      

— Она   требует твоего присутствия немедленно, — сказал карлик, — она должна   видеть тебя, прежде чем десять песчинок упадут в песочных часах. Слушай же,   безрассудный и недоверчивый рыцарь, вот ее собственные слова: «Скажи ему, что   рука, уронившая розы, может также награждать лавровым венком».      

Это   упоминание о встрече в Энгаддийской часовне воскресило в голове Кеннета целый   рой воспоминаний и убедило его в том, что поручение, переданное карликом,   действительно исходит от его дамы сердца. Лепестки роз, хоть и увядшие,   хранились еще под его панцирем, близко к сердцу. Он медлил, не будучи в силах   упустить этот, быть может, единственный случай обрести расположение той, кого   он сделал повелительницей своих чувств. А карлик еще больше усугублял его   смятение, требуя, чтобы он или вернул ему кольцо, или немедленно следовал за   ним.      

— Подожди,   подожди еще мгновение, — сказал рыцарь. «Кто я, — подумал он, —   подданный и раб короля Ричарда или свободный рыцарь, давший обет служить   крестовому походу? Кого я пришел сюда защищать с копьем и мечом: наше святое   дело или мою прекрасную даму сердца? »      

— Кольцо,   кольцо! — нетерпеливо кричал карлик. — Вероломный, нерадивый рыцарь,   верни кольцо! Ты недостоин не только держать его в руках, но даже смотреть на   него!      

— Еще   одно мгновение, мой храбрый Нектабанус, — сказал Кеннет. — Не мешай   моим думам. А что, если в эту минуту сарацины задумают напасть на нас? Должен   ли я оставаться здесь, как верный вассал Англии, охраняя от унижения гордость   короля, или я должен буду броситься в бой и сражаться за крест? Да, конечно, в   бой! А после нашего святого дела желания моей дамы сердца для меня на первом   месте. А приказ Львиного Сердца и мое обещание? Нектабанус, еще раз заклинаю   тебя, скажи мне, далеко ли ты поведешь меня?      

— Вот   к тому шатру, — сказал Нектабанус. — Луна отражается в золоченом шаре,   венчающем крышу, и стоит он немало денег. За него можно даже короля выкупить из   плена.      

«Я могу   вернуться сразу же, — подумал рыцарь, в отчаянии стараясь не думать о   возможных последствиях. — Я услышу лай моего пса, если кто-нибудь подойдет   к знамени. Я брошусь к ногам моей дамы сердца и попрошу ее отпустить меня,   чтобы вернуться на свой пост». — Сюда, Росваль, — позвал он пса,   бросая плащ к подножию знамени, — сторожи и никого не подпускай.      

Умный   пес посмотрел на своего хозяина, как бы стараясь лучше понять, в чем   заключается его приказание. Потом он сел около плаща, поднял голову и   насторожил уши, подобно часовому, словно понимая, зачем его здесь оставили.      

— Теперь   пойдем, мой храбрый Нектабанус, — сказал рыцарь, — поторопимся   исполнить приказание, которое ты мне принес.      

— Пусть   торопится тот, кто хочет, — угрюмо сказал карлик, — ты не торопился,   когда я тебя звал, да и я не могу идти так быстро, чтобы поспеть за твоими   длинными ногами. Ты не ходишь по-человечески, а скачешь как страус по пустыне!      

Было две   возможности побороть упрямство Нектабануса, который во время разговора все   замедлял свой шаг и полз как улитка. Для подкупа у сэра Кеннета не было денег,   для уговоров не было времени. Поэтому, сгорая от нетерпения, он схватил   карлика, поднял его и, не обращая внимания на его мольбы и испуг, быстро пошел   к шатру, на который тот указал как на шатер королевы. Приближаясь к нему,   шотландец увидел немногочисленную стражу; часовые сидели на земле около   ближайших шатров. Опасаясь, что лязг доспехов мог бы привлечь их внимание, и   уверенный, что его посещение надо хранить в тайне, он опустил на землю своего   барахтающегося провожатого, чтобы тот мог перевести дух и сказать, что надо   делать дальше. Нектабанус был перепугай и обозлен, он чувствовал себя в полной   власти рыцаря, как сова в когтях орла, и решил не давать ему больше повода   выказывать свою силу.      

Поэтому,   не жалуясь на дурное обращение, он, войдя в проход между палатками, молча повел   рыцаря за шатер, который укрыл их от взоров караульных; те были слишком небрежны   или слишком хотели спать, а потому не очень тщательно исполняли свой долг.   Остановившись позади шатра, он приподнял холщовую завесу с земли и знаком   указал Кеннету, чтобы тот ползком влез внутрь. Рыцарь колебался: ему казалось   недостойным тайком пробираться в шатер, раскинутый, несомненно, для благородных   дам. Но он вспомнил о кольце, которое показал ему карлик, и решил, что нечего   спорить, если такова воля его дамы сердца.      

Он   нагнулся, вполз в отверстие и услышал, как карлик прошептал ему снаружи: «Оставайся   там, пока я тебя не позову».      

 Глава XIII      

       

Вы говорите: Радость и Невинность!      

Запретный плод вкусив, они тотчас же      

Навеки разлучились, и Коварство      

С тех пор сопровождает всюду Радость,      

С минуты самой первой, чуть дитя      

Сомнет цветок иль бабочку играя,      

И до последней злой усмешки скряги,      

Когда на смертном ложе он узнает,      

Что разорен сосед, и рассмеется.      

Старинная пьеса      

       

Кеннет   на несколько минут остался один в полной темноте. Возникла еще одна заминка,   которая грозила продлить его отсутствие с поста, и он уже начал раскаиваться,   что с такой легкостью дал себя уговорить покинуть знамя. Но теперь и думать   было нечего о том, чтобы уйти, не повидав леди Эдит. Он нарушил воинскую   дисциплину и решил по крайней мере убедиться в реальности тех соблазнительных   надежд, искушению которых он поддался. Положение было, однако, незавидное. Не   было света, чтобы увидеть, в какое помещение его привели (леди Эдит была в   свите королевы Англии); а если бы обнаружили, как он пробрался в шатер королевы,   то это могло бы навести на подозрения. Пока он предавался горьким думам, уже   помышляя, как бы скрыться незамеченным, он услыхал женские голоса. В соседнем   помещении, от которого, судя по голосам, он был отделен только занавесом,   слышны были смех, шепот и говор. Там были зажжены светильники, судя по слабому   свету, проникавшему сквозь занавес, разделявший шатер на две части. Он мог   различить тени людей — одни сидели, другие ходили. И вряд ли можно было   обвинять Кеннета в том, что он подслушал разговор, так живо его   заинтересовавший.      

— Позови   ее, позови ее, во имя пресвятой девы, — сказала одна из смеющихся   невидимок. — Нектабанус, ты будешь назначен посланником при дворе   Пресвитера Иоанна, чтобы показать, как мудро ты умеешь выполнять поручения.      

Послышался   хриплый голос карлика, но Кеннет не мог понять, что он говорил; он уловил   только одно: карлик что-то сказал о веселящем напитке, преподнесенном страже.      

— Но   как нам избавиться, девушки, от духа, которого вызвал Нектабанус?      

— Послушайте   меня, ваше высочество, — сказал другой голос. — Если б мудрый и   царственный Нектабанус не так ревновал бы свою прекрасную невесту и   императрицу, можно было бы послать ее, чтобы она избавила нас от этого дерзкого   странствующего рыцаря, которого так легко убедить, что высокопоставленные дамы   нуждаются в его надменной доблести.      

— Было   бы справедливо, — ответил еще один голос, — если бы принцесса Геневра   милостиво отпустила того, кого мудрость ее мужа сумела заманить сюда.      

До   глубины души возмущенный тем, что он услышал, Кеннет уже собирался было бежать   из шатра, пренебрегая опасностью, когда его внимание вдруг привлек первый   голос:      

— Нет,   в самом деле, наша кузина Эдит должна прежде всего узнать, как вел себя этот   хваленый рыцарь, и мы должны представить ей возможность воочию убедиться, что   он изменил своему долгу. Этот урок может пойти ей на пользу; поверь мне,   Калиста, я иногда думаю, что она уже приблизила к себе этого северного искателя   приключений больше, чем того допускает благоразумие.      

Затем   послышался другой голос, видимо превозносивший благоразумие и мудрость леди   Эдит.      

— Благоразумие? —   послышался ответ. — Это просто гордость и желание казаться более   недоступной, чем кто-либо из нас. Нет, я не уступлю. Вы хорошо знаете, что,   когда мы провинимся, никто не укажет нам на наш промах так вежливо и так точно,   как леди Эдит. Да вот и она сама.      

На   занавеси появился силуэт женщины, вошедшей в шатер, и он медленно скользил по   полотну, пока не слился с другими силуэтами. Несмотря на разочарование, которое   он испытал, несмотря на оскорбление, причиненное ему королевой Беренгарией по   злому умыслу или просто для забавы (ибо он уже решил, что самый громкий голос,   говоривший повелительным тоном, принадлежал жене Ричарда), рыцарь почувствовал   облегчение, узнав, что Эдит не была соучастницей в обмане, жертвой которого он   оказался. Его одолело любопытство и желание узнать, что будет дальше, и вместо   того, чтобы поступить благоразумно и немедленно спастись бегством, он стал   искать какую-нибудь щелку или скважину, чтобы видеть и слышать все.      

«Уж   конечно, — подумал он, — королева, которая ради забавы изволила   подвергнуть опасности мою репутацию и, может быть, даже мою жизнь, не вправе   жаловаться, если я воспользуюсь случаем, который посылает мне судьба, чтобы   узнать о ее дальнейших намерениях».      

Ему   казалось, что Эдит ожидает приказания королевы. По-видимому, та не хотела   говорить, боясь, что не сможет удержаться от смеха и рассмешит своих   собеседниц. Кеннет мог только расслышать сдержанное хихиканье и веселые голоса.      

— Ваше   величество, — сказала наконец Эдит, — видимо в хорошем настроении,   хотя, я думаю, близится время сна. Я уже собиралась ложиться, когда получила   приказание прибыть в распоряжение вашего величества.      

— Я   не задержу тебя надолго, кузина, и не оторву от сна, — сказала   королева, — хотя боюсь, что ты не скоро уснешь, если я скажу, что твое   пари проиграно.      

— О   нет, ваше величество, — сказала Эдит, — это была шутка, о которой не   стоит говорить. Я не держала пари, хоть вашему величеству и угодно было на этом   настаивать.      

— Однако,   несмотря на наше паломничество, ты во власти сатаны, моя дорогая кузина, и он   заставляет тебя лгать. Разве ты можешь отрицать, что побилась об заклад на свое   рубиновое кольцо против моего золотого браслета, что этот рыцарь Леопарда, или   как там его зовут, не покинет своего поста, несмотря ни на какие соблазны.      

— Ваше   величество слишком милостивы ко мне, чтобы я смела вам противоречить, —   ответила Эдит, — но эти дамы, если захотят, могут засвидетельствовать, что   вы, ваше величество, предложили такое пари и сняли кольцо с моего пальца, хотя   я возражала, что не к лицу девушке давать в залог кольцо.      

— Нет,   но… леди Эдит, — сказал другой голос, — вы должны согласиться, что   очень уверенно говорили о доблести рыцаря Леопарда.      

— А   если и так, — сказала сердито Эдит, — разве это повод к тому, чтобы   льстить ее величеству? Я говорила об этом рыцаре так, как все другие, которые   видели его в бою. Мне нет никакой выгоды в том, чтобы хвалить его, тебе — чтобы   порочить его. О чем могут говорить женщины в лагере, как не о воинах и   подвигах?      

— Благородная   леди Эдит, — сказал третий голос, — не может простить Калисте и мне,   что мы рассказали вашему величеству, как она уронила два бутона роз в часовне.      

— Если   у вашего величества, — сказала Эдит тоном, в котором Кеннет уловил нотку   почтительного упрека, — нет больше приказаний и мне остается только   выслушивать шутки ваших приближенных, я очень прошу вашего разрешения   удалиться.      

— Помолчи,   Флориза, — сказала королева, — не злоупотребляй нашей   снисходительностью. Не забывай разницу между тобой и родственницей английского   королевского дома. Но как вы, моя милая кузина, — продолжала она, переходя   на прежний шутливый тон, — как вы, такая добрая, могли рассердиться на   нас, бедных, за то, что мы несколько минут смеялись, когда столько дней было   посвящено плачу и скрежету зубовному?      

— Пусть   велико будет ваше веселье, ваше величество, — сказала Эдит, — но я   предпочла бы не улыбаться всю жизнь, чем…      

Она не   договорила, видимо из почтения, но Кеннет понял, что она была очень взволнована.      

Беренгария   принадлежала к Наваррской династии. Она отличалась беспечным, но добродушным   характером.      

— Но   в чем же в конце концов обида? — спросила она. — Заманили сюда   молодого рыцаря; он бросил — или его заставили бросить — свой пост, на который   в его отсутствие никто не будет покушаться, бросил ради своей дамы сердца. Надо   отдать справедливость твоему защитнику, милая, мудрый Нектабанус мог убедить   его, только упомянув твое имя.      

— Боже   мой! Вы правду говорите, ваше величество? — сказала Эдит, и в ее голосе   зазвучала тревога, непохожая на ее прежнее волнение. — Но вы не можете   говорить так, не затрагивая вашей собственной чести и моей, родственницы вашего   супруга. Скажите, что вы только пошутили, моя госпожа, и простите меня за то,   что я на минуту приняла ваши слова всерьез.      

— Леди   Эдит, — сказала королева с оттенком недовольства в голосе,      

— сожалеет   о кольце, которое мы у нее выиграли. Мы возвратим его вам, милая кузина, но, в   свою очередь, вы не должны попрекать нас маленькой победой над вашей мудростью,   которая столь часто осеняла нас, как знамя осеняет войско.      

— Победой! —   воскликнула Эдит, с негодованием. — Победу будут торжествовать неверные,   когда узнают, что королева Англии может играть честью родственницы ее мужа.      

— Вы   сердитесь, милая кузина, что лишились своего любимого кольца,      

— сказала   королева. — Ну что ж, если вы отказываетесь признать ваше пари, мы   откажемся от наших прав. Ваше имя и этот залог привели его сюда; но на что нам   приманка, когда рыба уже поймана.      

— Госпожа, —   с нетерпением ответила Эдит, — вам хорошо известно, что стоит вашей   милости пожелать какую-нибудь из моих вещей, как она немедленно станет вашей.   Но я отдала бы целый мешок рубинов, лишь бы моим кольцом и моим именем не   пользовались, чтобы толкнуть доблестного рыцаря на преступление и, быть может,   навлечь на него позор и наказание.      

— О,   мы опасаемся за жизнь нашего верного рыцаря, — сказала королева. — Вы   недооцениваете нашу силу, милая кузина, когда говорите о жизни, погубленной   ради нашей забавы. О леди Эдит, и другие имеют влияние на сердца закованных в   латы воинов так же, как и вы: даже сердце льва создано из плоти, а не из камня.   И верьте мне, я имею достаточно влияния на Ричарда, чтобы спасти этого рыцаря,   верность которого так глубоко затрагивает леди Эдит, от наказания за ослушание   королевскому приказу.      

— Заклинаю   вас святым крестом, ваше величество, — сказала Эдит (и Кеннет, охваченный   самыми противоречивыми чувствами, услышал, как она упала к ногам   королевы), — во имя нашей любви к святой деве и во имя каждого святого,   записанного в святцах, не делайте этого! Вы не знаете короля Ричарда (вы ведь   недавно повенчаны с ним), ваше дыхание может скорее одолеть самый буйный   западный ветер, чем ваши слова могут убедить моего царственного родственника   простить воинское преступление. Ради бога, отпустите этого рыцаря, если правда,   что вы заманили его сюда. Я готова покрыть себя позором, сказав, что это я   пригласила его, если бы знала, что он вернулся туда, куда зовет его долг!      

— Встань,   встань, кузина, — сказала королева Беренгария, — уверяю тебя, что все   устроится к лучшему. Поднимись, милая Эдит; я жалею о том, что сыграла шутку с   рыцарем, к которому ты проявляешь столько внимания. Не ломай руки… Я готова   поверить, что ты его не любишь, готова поверить чему угодно, лишь бы не видеть   тебя такой несчастной. Говорю тебе — я возьму вину на себя перед королем   Ричардом, защищая твоего честного северного друга, нет — доброго знакомого, раз   ты не считаешь его другом. Не смотри на меня с укоризной. Мы прикажем   Нектабанусу отвести этого рыцаря обратно на его пост. Мы сами при случае окажем   ему милость, вознаградив его за это глупое приключение. Я думаю, он притаился в   одном из соседних шатров.      

— Клянусь   своей короной из лилий и скипетром из лучшего тростника,      

— сказал   Нектабанус, — ваше величество ошибаетесь, он ближе, чем вы думаете: он   спрятан там, за занавесом.      

— И   он слышал каждое наше слово! — с удивлением воскликнула королева. —   Сгинь, злое, безумное чудовище!      

Как   только она произнесла эти слова, Нектабанус выбежал из шатра с таким воем, что   невозможно было понять, ограничилась ли Беренгария этим восклицанием или как-то   более резко выразила свое возмущение.      

— Что   же теперь делать? — растерянно прошептала королева, обращаясь к Эдит.      

— То,   что подобает, — твердо ответила Эдит. — Мы должны увидеть этого   рыцаря и попросить у него прощения.      

С этими   словами она начала быстро отвязывать занавес, закрывавший вход в другую   половину шатра.      

— Ради   бога… не надо… Подумай, что ты делаешь, — сказала королева, — в моем   шатре… в таком наряде… в этот час… моя честь…      

Но   прежде, чем она закончила свои увещания, занавес упал, и вооруженный рыцарь   предстал перед взорами придворных дам. В эту жаркую восточную ночь королева и   ее приближенные были в более легких одеяниях, чем того требовало их положение в   присутствии рыцаря. Вспомнив об этом, королева вскрикнула и выбежала в другую   часть шатра, которую ничто уже не скрывало от взоров Кеннета. Охваченная   скорбью и волнением, а также желанием скорее объясниться с шотландским рыцарем,   леди Эдит, вероятно, забыла, что локоны ее были растрепаны, да и одета она была   легче, чем того требовал этикет от высокопоставленных дам в тот далекий, не   столь уж щепетильный и жеманный век. На ней было свободное платье из легкого   розового шелка, восточные туфли, второпях надетые на босые ноги, и шаль,   небрежно накинутая на плечи. Волна растрепанных волос почти скрывала от взоров   ее раскрасневшееся от возбуждения лицо, врожденная скромность боролась в ней с   нетерпеливым желанием увидеть рыцаря.      

Хотя   Эдит понимала свое положение и отличалась большой деликатностью (лучшим   украшением прекрасного пола), заметно было, что она жертвует стыдливостью,   чтобы исполнить свой долг в отношении того, кто ради нее совершил преступление.   Она плотнее укутала шею и грудь шалью и поспешно отставила в сторону   светильник, слишком ярко озарявший ее. Кеннет продолжал неподвижно стоять там,   где он был обнаружен, но она не отступила, а сделала несколько шагов вперед и   произнесла:      

— Скорее   вернитесь на ваш пост, храбрый рыцарь! Вас обманом заманили сюда! Не   спрашивайте меня ни о чем!      

— Мне   нечего спрашивать, — сказал рыцарь, опускаясь на одно колено с выражением   слепой преданности святого, молящегося перед алтарем, и опустив глаза, чтобы   взглядом не усилить смущение дамы его сердца.      

— Вы   всё слышали? — нетерпеливо сказала Эдит. — Ради всех святых! Что же   вы медлите — каждая минута усугубляет ваш позор!      

— Я   знаю, что покрыл себя позором, и я узнал это от вас, — отвечал Кеннет. —   Мне все равно, когда меня постигнет кара. Исполните лишь одну мою просьбу, а   потом я постараюсь смыть свой позор кровью в бою с неверными.      

— Не   делайте этого, — сказала дама его сердца. — Будьте благоразумны, не   мешкайте здесь: все еще может уладиться, если вы поторопитесь.      

— Я   жду только вашего прощения, — сказал рыцарь, все еще   коленопреклоненный, — за мое самомнение, за то, что я поверил, будто мои   услуги могут понадобиться вам.      

— Я   прощаю вас! О, мне нечего прощать! Ведь я была причиной вашего позора. Но —   уходите! Я прощаю вас и ценю вас… как каждого храброго крестоносца, но — только   уходите!      

— Сначала   возьмите обратно этот драгоценный, но роковой залог, — сказал рыцарь,   протягивая кольцо Эдит, выражавшей явное нетерпение.      

— О   нет, нет! — сказала она, отказываясь взять его. — Сохраните его,   сохраните как знак моих чувств… то есть моего раскаяния. А теперь уходите, если   не ради себя, то ради меня!      

Почти   полностью вознагражденный за утраченную честь, о чем ясно говорил ее голос,   проявлением внимания, которое она оказала, заботясь о его спасении, Кеннет   поднялся с колена, бросив беглый взгляд на Эдит, отвесил низкий поклон и,   казалось, собирался уйти. В этот момент девичья стыдливость, уступившая раньше   более сильным чувствам, вновь пробудилась в ней; она погасила светильник и   поспешила покинуть шатер, оставив Кеннета в полном мраке наедине со своими   мыслями.      

«Я   должен подчиниться ей», — эта первая ясная мысль разбудила его от грез, и   он кинулся к тому месту, откуда проник в шатер. Чтобы выйти тем же путем, как   он вошел, требовалось время и осторожность, и он прорезал своим кинжалом   большое отверстие в стенке шатра. Выйдя на свежий воздух, он почувствовал, что   одурманен, изнемогает от наплыва противоречивых чувств и еще не может отдать   себе отчета во всем происшедшем. Мысль о том, что леди Эдит приказала ему   спешить, заставила его ускорить шаги. Между веревками и шатрами он вынужден был   двигаться с большой осторожностью, пока не достиг широкого прохода, откуда они   с карликом свернули в сторону, чтобы не быть замеченными стражей, охранявшей   шатер королевы. Ему приходилось идти очень медленно и с осторожностью, чтобы не   упасть или не загреметь доспехами, что могло бы поднять тревогу в стане. Когда   он выходил из шатра, легкое облако скрыло луну, и сэру Кеннету пришлось   преодолеть также и это препятствие, в то время как голова его кружилась, сердце   было полно всем пережитым, а рассудок отказывался подчиняться.      

Вдруг он   услышал звуки, сразу вернувшие ему самообладание. Сначала он услышал отчаянный,   громкий лай, за которым последовал предсмертный вой. Ни один олень, услышавший   лай Росваля, не делал такого дикого прыжка, с каким Кеннет кинулся на   предсмертный крик благородного пса: при обыкновенной ране он не выдавал своих   страданий даже жалобным взором. Быстро преодолев расстояние, отдалявшее его от   прохода, Кеннет помчался к холму. Несмотря на свои доспехи, он бежал быстрее   любого невооруженного человека. Не замедляя бега на крутом склоне, он в   несколько минут оказался на верхней площадке.      

В это   время луна вышла из облаков. Он увидел, что знамя Англии исчезло, древко, на   котором оно развевалось, валяется сломанным на земле, и около него лежит его   верный пес, видимо уже в агонии.