1 2 3 4 5 6 7 8 9 
В  гимназии я до самого седьмого класса был из первых, я был очень хорош в  математике. Ну можно ли до такой кумирной степени превозносить опыт и уличную  науку, чтобы непременно предсказывать неудачу! Это всегда только те говорят,  которые никогда никакого опыта ни в чем не делали, никакой жизни не начинали и  прозябали на готовом. «Один расшиб нос, так непременно и другой расшибет его».  Нет, не расшибу. У меня характер, и при внимании я всему выучусь. Ну есть ли  возможность представить себе, что при беспрерывном упорстве, при беспрерывной  зоркости взгляда и беспрерывном обдумывании и расчете, при беспредельной деятельности  и беготне, вы не дойдете наконец до знания, как ежедневно нажить лишний двугривенный?  Главное, я порешил никогда не бить на максимум барыша, а всегда быть спокойным.  Там, дальше, уже нажив тысячу и другую, я бы, конечно, и невольно вышел из  факторства и уличного перекупства. Мне, конечно, слишком мало еще известны  биржа, акции, банкирское дело и все прочее. Но, взамен того, мне известно как  пять моих пальцев, что все эти биржи и банкирства я узнаю и изучу в свое время,  как никто другой, и что наука эта явится совершенно просто, потому только, что  до этого дойдет дело. Ума, что ли, тут так много надо? Что за Соломонова такая  премудрость! Был бы только характер; уменье, ловкость, знание придут сами  собою. Только бы не переставалось «хотеть».    

Главное,  не рисковать, а это именно возможно только лишь при характере. Еще недавно  была, при мне уже, в Петербурге одна подписка на железнодорожные акции; те,  которым удалось подписаться, нажили много. Некоторое время акции шли в гору. И  вот вдруг не успевший подписаться или жадный, видя акции у меня в руках,  предложил бы их продать ему, за столько-то процентов премии. Что ж, я  непременно бы и тотчас же продал. Надо мной бы, конечно, стали смеяться:  дескать, подождали бы, в десять бы раз больше взяли. Так-с, но моя премия  вернее уже тем, что в кармане, а ваша-то еще летает. Скажут, что этак много не  наживешь; извините, тут-то и ваша ошибка, ошибка всех этих наших Кокоревых,  Поляковых, Губониных. Узнайте истину: непрерывность и упорство в наживании и,  главное, в накоплении сильнее моментальных выгод даже хотя бы и в сто на сто процентов!    

Незадолго  до французской революции явился в Париже некто Лоу и затеял один, в принципе  гениальный, проект (который потом на деле ужасно лопнул). Весь Париж  взволновался; акции Лоу покупались нарасхват, до давки. В дом, в котором была  открыта подписка, сыпались деньги со всего Парижа как из мошка; но и дома  наконец недостало: публика толпилась на улице – всех званий, состояний,  возрастов; буржуа, дворяне, дети их, графини, маркизы, публичные женщины – все  сбилось в одну яростную, полусумасшедшую массу укушенных бешеной собакой; чины,  предрассудки породы и гордости, даже честь и доброе имя – все стопталось в  одной грязи; всем жертвовали (даже женщины), чтобы добыть несколько акций.  Подписка перешла наконец на улицу, но негде было писать. Тут одному горбуну  предложили уступить на время свой горб, в виде стола для подписки на нем акций.  Горбун согласился – можно представить, за какую цену! Некоторое время спустя  (очень малое) все обанкрутилось, все лопнуло, вся идея полетела к черту, и  акции потеряли всякую цену. Кто ж выиграл? Один горбун, именно потому, что брал  не акции, а наличные луидоры. Ну-с, я вот и есть тот самый горбун! У меня  достало же силы не есть и из копеек скопить семьдесят два рубля; достанет и  настолько, чтобы и в самом вихре горячки, всех охватившей, удержаться и  предпочесть верные деньги большим. Я мелочен лишь в мелочах, но в великом –  нет. На малое терпение у меня часто недоставало характера, даже и после  зарождения «идеи», а на большое – всегда достанет. Когда мне мать подавала  утром, перед тем как мне идти на службу, простылый кофей, я сердился и грубил  ей, а между тем я был тот самый человек, который прожил весь месяц только на  хлебе и на воде.    

Одним  словом, не нажить, не выучиться, как нажить, – было бы неестественно.  Неестественно тоже при беспрерывном и ровном накоплении, при беспрерывной  приглядке и трезвости мысли, воздержности, экономии, при энергии, все  возрастающей, неестественно, повторяю я, не стать и миллионщиком. Чем нажил  нищий свои деньги, как не фанатизмом характера и упорством? Неужели я хуже  нищего? «А наконец, пусть я не достигну ничего, пусть расчет неверен, пусть  лопну и провалюсь, все равно – я иду. Иду потому, что так хочу». Вот что я  говорил еще в Москве.    

Мне  скажут, что тут нет никакой «идеи» и ровнешенько ничего нового. А я скажу, и  уже в последний раз, что тут бесчисленно много идеи и бесконечно много нового.    

О, я  ведь предчувствовал, как тривиальны будут все возражения и как тривиален буду я  сам, излагая «идею»: ну что я высказал? Сотой доли не высказал; я чувствую, что  вышло мелочно, грубо, поверхностно и даже как-то моложе моих лет.    

     III    

     

Остаются  ответы на «зачем» и «почему», «нравственно или нет» и пр., и пр., на это я обещал  ответить.    

Мне  грустно, что разочарую читателя сразу, грустно, да и весело. Пусть знают, что  ровно никакого-таки чувства «мести» нет в целях моей «идеи», ничего  байроновского – ни проклятия, ни жалоб сиротства, ни слез незаконнорожденности,  ничего, ничего. Одним словом, романтическая дама, если бы ей попались мои  записки, тотчас повесила бы нос. Вся цель моей «идеи» – уединение.    

– Но  уединения можно достигнуть вовсе не топорщась стать Ротшильдом. К чему тут Ротшильд?    

– А  к тому, что кроме уединения мне нужно и могущество.    

Сделаю  предисловие: читатель, может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и  простодушно спросит себя: как это не краснел сочинитель? Отвечу, я пишу не для  издания; читателя же, вероятно, буду иметь разве через десять лет, когда все  уже до такой степени обозначится, пройдет и докажется, что краснеть уж нечего  будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках к читателю, то это только  прием. Мой читатель – лицо фантастическое.    

Нет, не  незаконнорожденность, которою так дразнили меня у Тушара, не детские грустные  годы, не месть и не право протеста явились началом моей «идеи»; вина всему –  один мой характер. С двенадцати лет, я думаю, то есть почти с зарождения  правильного сознания, я стал не любить людей. Не то что не любить, а как-то  стали они мне тяжелы. Слишком мне грустно было иногда самому, в чистые минуты  мои, что я никак не могу всего высказать даже близким людям, то есть и мог бы,  да не хочу, почему-то удерживаюсь; что я недоверчив, угрюм и несообщителен.  Опять-таки, я давно уже заметил в себе черту, чуть не с детства, что слишком  часто обвиняю, слишком наклонен к обвинению других; но за этой наклонностью  весьма часто немедленно следовала другая мысль, слишком уже для меня тяжелая:  «Не я ли сам виноват вместо них?» И как часто я обвинял себя напрасно! Чтоб не  разрешать подобных вопросов, я, естественно, искал уединения. К тому же и не  находил ничего в обществе людей, как ни старался, а я старался; по крайней мере  все мои однолетки, все мои товарищи, все до одного, оказывались ниже меня мыслями;  я не помню ни единого исключения.    

Да, я  сумрачен, я беспрерывно закрываюсь. Я часто желаю выйти из общества. Я, может  быть, и буду делать добро людям, но часто не вижу ни малейшей причины им делать  добро. И совсем люди не так прекрасны, чтоб о них так заботиться. Зачем они не  подходят прямо и откровенно и к чему я непременно сам и первый обязан к ним  лезть? – вот о чем я себя спрашивал. Я существо благодарное и доказал это  уже сотнею дурачеств. Я мигом бы отвечал откровенному откровенностью и тотчас  же стал бы любить его. Так я и делал; но все они тотчас же меня надували и с насмешкой  от меня закрывались. Самый открытый из всех был Ламберт, очень бивший меня в  детстве; но и тот – лишь открытый подлец и разбойник; да и тут открытость его  лишь из глупости. Вот мои мысли, когда я приехал в Петербург.    

Выйдя  тогда от Дергачева (к которому бог знает зачем меня сунуло), я подошел к Васину  и, в порыве восторженности, расхвалил его. И что же? В тот же вечер я уже  почувствовал, что гораздо меньше люблю его. Почему? Именно потому, что,  расхвалив его, я тем самым принизил перед ним себя. Между тем, казалось бы,  обратно: человек настолько справедливый и великодушный, что воздает другому,  даже в ущерб себе, такой человек чуть ли не выше, по собственному достоинству,  всякого. И что же – я это понимал, а все-таки меньше любил Васина, даже очень  меньше любил, я нарочно беру пример, уже известный читателю. Даже про Крафта  вспоминал с горьким и кислым чувством за то, что тот меня вывел сам в переднюю,  и так было вплоть до другого дня, когда уже все совершенно про Крафта  разъяснилось и сердиться нельзя было. С самых низших классов гимназии, чуть  кто-нибудь из товарищей опережал меня или в науках, или в острых ответах, или в  физической силе, я тотчас же переставал с ним водиться и говорить. Не то чтоб я  его ненавидел или желал ему неудачи; просто отвертывался, потому что таков мой  характер.    

Да, я  жаждал могущества всю мою жизнь, могущества и уединения. Я мечтал о том даже в  таких еще летах, когда уж решительно всякий засмеялся бы мне в глаза, если б  разобрал, что у меня под черепом. Вот почему я так полюбил тайну. Да, я мечтал  изо всех сил и до того, что мне некогда было разговаривать; из этого вывели,  что я нелюдим, а из рассеянности моей делали еще сквернее выводы на мой счет,  но розовые щеки мои доказывали противное.    

Особенно  счастлив я был, когда, ложась спать и закрываясь одеялом, начинал уже один, в  самом полном уединении, без ходящих кругом людей и без единого от них звука,  пересоздавать жизнь на иной лад. Самая яростная мечтательность сопровождала  меня вплоть до открытия «идеи», когда все мечты из глупых разом стали разумными  и из мечтательной формы романа перешли в рассудочную форму действительности.    

Все  слилось в одну цель. Они, впрочем, и прежде были не так уж очень глупы, хотя их  была тьма тем и тысяча тысяч. Но были любимые… Впрочем, не приводить же их  здесь.    

Могущество!  Я убежден, что очень многим стало бы очень смешно, если б узнали, что такая  «дрянь» бьет на могущество. Но я еще более изумлю: может быть, с самых первых  мечтаний моих, то есть чуть ли не с самого детства, я иначе не мог вообразить  себя как на первом месте, всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное  признание: может быть, это продолжается еще до сих пор. При этом замечу, что я  прощения не прошу.    

В том-то  и «идея» моя, в том-то и сила ее, что деньги – это единственный путь, который  приводит на первое место даже ничтожество. Я, может быть, и не ничтожество, но  я, например, знаю, по зеркалу, что моя наружность мне вредит, потому что лицо  мое ординарно. Но будь я богат, как Ротшильд, – кто будет справляться с  лицом моим и не тысячи ли женщин, только свистни, налетят ко мне с своими  красотами? Я даже уверен, что они сами, совершенно искренно, станут считать  меня под конец красавцем. Я, может быть, и умен. Но будь я семи пядей во лбу,  непременно тут же найдется в обществе человек в восемь пядей во лбу – и я  погиб. Между тем, будь я Ротшильдом, разве этот умник в восемь пядей будет  что-нибудь подле меня значить? Да ему и говорить не дадут подле меня! Я, может  быть, остроумен; но вот подле меня Талейран, Пирон – и я затемнен, а чуть я  Ротшильд – где Пирон, да может быть, где и Талейран? Деньги, конечно, есть  деспотическое могущество, но в то же время и высочайшее равенство, и в этом вся  главная их сила. Деньги сравнивают все неравенства. Все это я решил еще в  Москве.    

Вы в  этой мысли увидите, конечно, одно нахальство, насилие, торжество ничтожества  над талантами. Согласен, что мысль эта дерзка (а потому сладостна). Но пусть,  пусть: вы думаете, я желал тогда могущества, чтоб непременно давить, мстить? В  том-то и дело, что так непременно поступила бы ординарность. Мало того, я  уверен, что тысячи талантов и умников, столь возвышающихся, если б вдруг  навалить на них ротшильдские миллионы, тут же не выдержали бы и поступили бы  как самая пошлая ординарность и давили бы пуще всех. Моя идея не та. Я денег не  боюсь; они меня не придавят и давить не заставят.    

Мне не  нужно денег, или, лучше, мне не деньги нужны; даже и не могущество; мне нужно  лишь то, что приобретается могуществом и чего никак нельзя приобрести без  могущества: это уединенное и спокойное сознание силы! Вот самое полное  определение свободы, над которым так бьется мир! Свобода! Я начертал наконец  это великое слово… Да, уединенное сознание силы – обаятельно и прекрасно. У  меня сила, и я спокоен. Громы в руках Юпитера, и что ж: он спокоен; часто ли  слышно, что он загремит? Дураку покажется, что он спит. А посади на место Юпитера  какого-нибудь литератора или дуру деревенскую бабу – грому-то, грому-то что  будет!    

Будь  только у меня могущество, рассуждал я, мне и не понадобится оно вовсе; уверяю,  что сам, по своей воле, займу везде последнее место. Будь я Ротшильд, я бы  ходил в стареньком пальто и с зонтиком. Какое мне дело, что меня толкают на  улице, что я принужден перебегать вприпрыжку по грязи, чтоб меня не раздавили  извозчики. Сознание, что это я сам Ротшильд, даже веселило бы меня в ту минуту.  Я знаю, что у меня может быть обед, как ни у кого, и первый в свете повар, с  меня довольно, что я это знаю. Я съем кусок хлеба и ветчины и буду сыт моим сознанием.  Я даже теперь так думаю.    

Не я буду  лезть в аристократию, а она полезет ко мне, не я буду гоняться за женщинами, а  они набегут как вода, предлагая мне все, что может предложить женщина. «Пошлые»  прибегут за деньгами, а умных привлечет любопытство к странному, гордому,  закрытому и ко всему равнодушному существу. Я буду ласков и с теми и с другими  и, может быть, дам им денег, но сам от них ничего не возьму. Любопытство  рождает страсть, может быть, я и внушу страсть. Они уйдут ни с чем, уверяю вас,  только разве с подарками. Я только вдвое стану для них любопытнее.    

… с меня  довольно    

Сего  сознанья.    

Странно  то, что этой картинкой (впрочем, верной) я прельщался еще семнадцати лет.    

Давить и  мучить я никого не хочу и не буду; но я знаю, что если б захотел погубить  такого-то человека, врага моего, то никто бы мне в том не воспрепятствовал, а  все бы подслужились; и опять довольно. Никому бы я даже не отомстил. Я всегда  удивлялся, как мог согласиться Джемс Ротшильд стать бароном! Зачем, для чего,  когда он и без того всех выше на свете? «О, пусть обижает меня этот нахал  генерал, на станции, где мы оба ждем лошадей; если б знал он, кто я, он побежал  бы сам их запрягать и выскочил бы сажать меня в скромный мой тарантас! Писали,  что один заграничный граф или барон на одной венской железной дороге надевал одному  тамошнему банкиру, при публике, на ноги туфли, а тот был так ординарен, что  допустил это. О, пусть, пусть эта страшная красавица (именно страшная, есть  такие!) – эта дочь этой пышной и знатной аристократки, случайно встретясь со  мной на пароходе или где-нибудь, косится и, вздернув нос, с презрением  удивляется, как смел попасть в первое место, с нею рядом, этот скромный и плюгавый  человечек с книжкой или с газетой в руках? Но если б только знала она, кто  сидит подле нее! И она узнает – узнает и сядет подле меня сама, покорная,  робкая, ласковая, ища моего взгляда, радостная от моей улыбки…» Я нарочно  вставляю эти ранние картинки, чтоб ярче выразить мысль; но картинки бледны и,  может быть, тривиальны. Одна действительность все оправдывает.    

Скажут,  глупо так жить: зачем не иметь отеля, открытого дома, не собирать общества, не  иметь влияния, не жениться? Но чем же станет тогда Ротшильд? Он станет как все.  Вся прелесть «идеи» исчезнет, вся нравственная сила ее. Я еще в детстве выучил  наизусть монолог Скупого рыцаря у Пушкина; выше этого, по идее, Пушкин ничего  не производил! Тех же мыслей я и теперь.    

«Но ваш  идеал слишком низок, – скажут с презрением, – деньги, богатство! То  ли дело общественная польза, гуманные подвиги?»    

Но почем  кто знает, как бы я употребил мое богатство? Чем безнравственно и чем низко то,  что из множества жидовских, вредных и грязных рук эти миллионы стекутся в руки  трезвого и твердого схимника, зорко всматривающегося в мир? Вообще, все эти  мечты о будущем, все эти гадания – все это теперь еще как роман, и я, может  быть, напрасно записываю; пускай бы оставалось под черепом; знаю тоже, что этих  строк, может быть, никто не прочтет; но если б кто и прочел, то поверил ли бы  он, что, может быть, я бы и не вынес ротшильдских миллионов? Не потому, чтоб  придавили они меня, а совсем в другом смысле, в обратном. В мечтах моих я уже  не раз схватывал тот момент в будущем, когда сознание мое будет слишком  удовлетворено, а могущества покажется слишком мало. Тогда – не от скуки и не от  бесцельной тоски, а оттого, что безбрежно пожелаю большего, – я отдам все  мои миллионы людям; пусть общество распределит там все мое богатство, а я – я  вновь смешаюсь с ничтожеством! Может быть, даже обращусь в того нищего, который  умер на пароходе, с тою разницею, что в рубище моем не найдут ничего зашитого.  Одно сознание о том, что в руках моих были миллионы и я бросил их в грязь, как  вран, кормило бы меня в моей пустыне. Я и теперь готов так же мыслить. Да, моя  «идея» – это та крепость, в которую я всегда и во всяком случае могу скрыться  от всех людей, хотя бы и нищим, умершим на пароходе. Вот моя поэма! И знайте,  что мне именно нужна моя порочная воля вся, – единственно чтоб доказать  самому себе, что я в силах от нее отказаться.    

Без  сомнения, возразят, что это уж поэзия и что никогда я не выпущу миллионов, если  они попадутся, и не обращусь в саратовского нищего. Может быть, и не выпущу; я  начертал лишь идеал моей мысли. Но прибавлю уже серьезно: если б я дошел, в  накоплении богатства, до такой цифры, как у Ротшильда, то действительно могло  бы кончиться тем, что я бросил бы их обществу. (Впрочем, раньше ротшильдской  цифры трудно бы было это исполнить.) И не половину бы отдал, потому что тогда  вышла бы одна пошлость: я стал бы только вдвое беднее и больше ничего; но  именно все, все до копейки, потому что, став нищим, я вдруг стал бы вдвое  богаче Ротшильда! Если этого не поймут, то я не виноват; разъяснять не буду!    

«Факирство,  поэзия ничтожества и бессилия! – решат люди, – торжество  бесталанности и средины». Да, сознаюсь, что отчасти торжество и бесталанности и  средины, но вряд ли бессилия. Мне нравилось ужасно представлять себе существо,  именно бесталанное и серединное, стоящее перед миром и говорящее ему с улыбкой:  вы Галилеи и Коперники, Карлы Великие и Наполеоны, вы Пушкины и Шекспиры, вы  фельдмаршалы и гофмаршалы, а вот я – бездарность и незаконность, и все-таки  выше вас, потому что вы сами этому подчинились. Сознаюсь, я доводил эту  фантазию до таких окраин, что похеривал даже самое образование. Мне казалось,  что красивее будет, если человек этот будет даже грязно необразованным. Эта,  уже утрированная, мечта повлияла даже тогда на мой успех в седьмом классе  гимназии; я перестал учиться именно из фанатизма: без образования будто  прибавлялось красоты к идеалу. Теперь я изменил убеждение в этом пункте;  образование не помешает.    

Господа,  неужели независимость мысли, хотя бы и самая малая, столь тяжела для вас?  Блажен, кто имеет идеал красоты, хотя бы даже ошибочный! Но в свой я верую. Я  только не так изложил его, неумело, азбучно. Через десять лет, конечно, изложил  бы лучше. А это сберегу на память.    

     IV    

     

Я кончил  «идею». Если описал пошло, поверхностно – виноват я, а не «идея». Я уже предупредил,  что простейшие идеи понимаются всех труднее; теперь прибавлю, что и излагаются  труднее, тем более что я описывал «идею» еще в прежнем виде. Есть и обратный  закон для идей: идеи пошлые, скорые – понимаются необыкновенно быстро, и  непременно толпой, непременно всей улицей; мало того, считаются величайшими и  гениальнейшими, но – лишь в день своего появления. Дешевое не прочно. Быстрое  понимание – лишь признак пошлости понимаемого. Идея Бисмарка стала вмиг  гениальною, а сам Бисмарк – гением; но именно подозрительна эта быстрота: я жду  Бисмарка через десять лет, и увидим тогда, что останется от его идеи, а может  быть, и от самого господина канцлера. Эту в высшей степени постороннюю и не  подходящую к делу заметку я вставляю, конечно, не для сравнения, а тоже для  памяти. (Разъяснение для слишком уж грубого читателя.)    

А теперь  расскажу два анекдота, чтобы тем покончить с «идеей» совсем и так, чтоб она ничем  уж не мешала в рассказе.    

Летом, в  июле, за два месяца до поездки в Петербург и когда я уже стал совершенно свободен,  Марья Ивановна попросила меня съездить в Троицкий посад к одной старой  поселившейся там девице с одним поручением – весьма неинтересным, чтобы  упоминать о нем в подробности. Возвращаясь в тот же день, я заметил в вагоне  одного плюгавенького молодого человека, недурно, но нечисто одетого,  угреватого, из грязновато-смуглых брюнетов. Он отличался тем, что на каждой  станции и полустанции непременно выходил и пил водку. Под конец пути  образовался около него веселый кружок весьма дрянной, впрочем, компании.  Особенно восхищался один купец, тоже немного пьяный, способностью молодого  человека пить беспрерывно, оставаясь трезвым.    

Очень  доволен был и еще один молодой парень, ужасно глупый и ужасно много говоривший,  одетый по-немецки и от которого весьма скверно пахло, – лакей, как я узнал  после; этот с пившим молодым человеком даже подружился и при каждой остановке  поезда поднимал его приглашением: «Теперь пора водку пить» – и оба выходили  обнявшись. Пивший молодой человек почти совсем не говорил ни слова, а  собеседников около него усаживалось все больше и больше; он только всех слушал,  беспрерывно ухмылялся с слюнявым хихиканьем и, от времени до времени, но всегда  неожиданно, производил какой-то звук, вроде «тюр-люр-лю!», причем как-то очень  карикатурно подносил палец к своему носу. Это-то и веселило и купца, и лакея, и  всех, и они чрезвычайно громко и развязно смеялись. Понять нельзя, чему иногда  смеются люди. Подошел и я – и не понимаю, почему мне этот молодой человек тоже  как бы понравился; может быть, слишком ярким нарушением общепринятых и  оказенившихся приличий, – словом, я не разглядел дурака; однако с ним  сошелся тогда же на ты и, выходя из вагона, узнал от него, что он вечером, часу  в девятом, придет на Тверской бульвар. Оказался он бывшим студентом. Я пришел  на бульвар, и вот какой штуке он меня научил: мы ходили с ним вдвоем по всем  бульварам и чуть попозже замечали идущую женщину из порядочных, но так, что  кругом близко не было публики, как тотчас же приставали к ней. Не говоря с ней  ни слова, мы помещались, он по одну сторону, а я по другую, и с самым спокойным  видом, как будто совсем не замечая ее, начинали между собой самый  неблагопристойный разговор. Мы называли предметы их собственными именами, с  самым безмятежным видом и как будто так следует, и пускались в такие тонкости,  объясняя разные скверности и свинства, что самое грязное воображение самого  грязного развратника того бы не выдумало. (Я, конечно, все эти знания приобрел  еще в школах, даже еще до гимназии, но лишь слова, а не дело.) Женщина очень  пугалась, быстро торопилась уйти, но мы тоже учащали шаги и – продолжали свое.  Жертве, конечно, ничего нельзя было сделать, не кричать же ей: свидетелей нет,  да и странно как-то жаловаться. В этих забавах прошло дней восемь; не понимаю,  как могло это мне понравиться; да и не нравилось же, а так. Мне сперва казалось  это оригинальным, как бы выходившим из обыденных казенных условий; к тому же я  терпеть не мог женщин. Я сообщил раз студенту, что Жан-Жак Руссо признается в  своей «Исповеди», что он, уже юношей, любил потихоньку из-за угла выставлять,  обнажив их, обыкновенно закрываемые части тела и поджидал в таком виде  проходивших женщин. Студент ответил мне своим «тюр-люр-лю». Я заметил, что он  был страшно невежествен и удивительно мало чем интересовался. Никакой затаенной  идеи, которую я ожидал в нем найти. Вместо оригинальности я нашел лишь подавляющее  однообразие. Я не любил его все больше и больше. Наконец все кончилось совсем  неожиданно: мы пристали раз, уже совсем в темноте, к одной быстро и робко  проходившей по бульвару девушке, очень молоденькой, может быть только лет шестнадцати  или еще меньше, очень чисто и скромно одетой, может быть живущей трудом своим и  возвращавшейся домой с занятий, к старушке матери бедной вдове с детьми;  впрочем, нечего впадать в чувствительность. Девочка некоторое время слушала и  спешила-спешила, наклонив голову и закрывшись вуалем, боясь и трепеща, но вдруг  остановилась, откинула вуаль с своего очень недурного, сколько помню, но  худенького лица и с сверкающими глазами крикнула нам:    

– Ах,  какие вы подлецы!    

Может  быть, тут и заплакала бы, но произошло другое: размахнулась и своею маленькой  тощей рукой влепила студенту такую пощечину, которой ловче, может быть, никогда  не было дано. Так и хлястнуло! Он было выбранился и бросился, но я удержал, и  девочка успела убежать. Оставшись, мы тотчас поссорились: я высказал все, что у  меня за все время на него накипело; высказал ему, что он лишь жалкая  бездарность и ординарность и что в нем никогда не было ни малейшего признака  идеи. Он выбранил меня… (я раз объяснил ему насчет моей незаконнорожденности),  затем мы расплевались, и с тех пор я его не видал. В тот вечер я очень  досадовал, на другой день не так много, на третий совсем забыл. И что ж, хоть и  вспоминалась мне иногда потом эта девочка, но лишь случайно и мельком. Только  по приезде в Петербург, недели две спустя, я вдруг вспомнил о всей этой  сцене, – вспомнил, и до того мне стало вдруг стыдно, что буквально слезы  стыда потекли по щекам моим. Я промучился весь вечер, всю ночь, отчасти мучаюсь  и теперь. Я понять сначала не мог, как можно было так низко и позорно тогда  упасть и, главное – забыть этот случай, не стыдиться его, не раскаиваться.  Только теперь я осмыслил, в чем дело: виною была «идея». Короче, я прямо  вывожу, что, имея в уме нечто неподвижное, всегдашнее, сильное, которым страшно  занят, – как бы удаляешься тем самым от всего мира в пустыню, и все, что  случается, проходит лишь вскользь, мимо главного. Даже впечатления принимаются  неправильно. И кроме того, главное в том, что имеешь всегда отговорку. Сколько  я мучил мою мать за это время, как позорно я оставлял сестру: «Э, у меня  „идея“, а то все мелочи» – вот что я как бы говорил себе. Меня самого  оскорбляли, и больно, – я уходил оскорбленный и потом вдруг говорил себе:  «Э, я низок, а все-таки у меня „идея“, и они не знают об этом». «Идея» утешала  в позоре и ничтожестве; но и все мерзости мои тоже как бы прятались под идею;  она, так сказать, все облегчала, но и все заволакивала передо мной; но такое  неясное понимание случаев и вещей, конечно, может вредить Даже и самой «идее»,  не говоря о прочем.    

Теперь  другой анекдот.    

Марья  Ивановна, первого апреля прошлого года, была именинница. Ввечеру пришло несколько  гостей, очень немного. Вдруг входит запыхавшись Аграфена и объявляет, что в  сенях, перед кухней, пищит подкинутый младенец и что она не знает, как быть.  Известие всех взволновало, все пошли и увидели лукошко, а в лукошке – трех –  или четырехнедельную пищавшую девочку. Я взял лукошко и внес в кухню и тотчас  нашел сложенную записку: «Милые благодетели, окажите доброжелательную помощь  окрещенной девочке Арине; а мы с ней за вас будем завсегда воссылать к престолу  слезы наши, и поздравляем вас с днем тезоименитства; неизвестные вам люди». Тут  Николай Семенович, столь мною уважаемый, очень огорчил меня: он сделал очень  серьезную мину и решил отослать девочку немедленно в воспитательный дом. Мне  очень стало грустно. Они жили очень экономно, но не имели детей, и Николай  Семенович был всегда этому рад. Я бережно вынул из лукошка Ариночку и приподнял  ее за плечики; из лукошка пахло каким-то кислым и острым запахом, какой бывает  от долго не мытого грудного ребеночка. Поспорив с Николаем Семеновичем, я вдруг  объявил ему, что беру девочку на свой счет. Тот стал возражать с некоторою  строгостью, несмотря на всю свою мягкость, и хоть кончил шуткой, но намерение  насчет воспитательного оставил во всей силе. Однако сделалось по-моему: на том  же дворе, но в другом флигеле, жил очень бедный столяр, человек уже пожилой и  пивший; но у жены его, очень еще не старой и очень здоровой бабы, только что  помер грудной ребеночек и, главное, единственный, родившийся после восьми лет  бесплодного брака, тоже девочка и, по странному счастью, тоже Ариночка. Я  говорю, по счастью, потому что когда мы спорили в кухне, эта баба, услыхав о  случае, прибежала поглядеть, а когда узнала, что это Ариночка, –  умилилась. Молоко еще у ней не прошло, она открыла грудь и приложила к груди  ребенка. Я припал к ней и стал просить, чтоб унесла к себе, а что я буду  платить ежемесячно.    

Она  боялась, позволит ли муж, но взяла на ночь. Наутро муж позволил за восемь  рублей в месяц, и я тут же отсчитал ему за первый месяц вперед; тот тотчас же  пропил деньги. Николай Семенович, все еще странно улыбаясь, согласился  поручиться за меня столяру, что деньги, по восьми рублей ежемесячно, будут  вноситься мною неуклонно. Я было стал отдавать Николаю Семеновичу, чтоб  обеспечить его, мои шестьдесят рублей на руки, но он не взял; впрочем, он знал,  что у меня есть деньги, и верил мне. Этою деликатностью его наша минутная ссора  была изглажена. Марья Ивановна ничего не говорила, но удивлялась, как я беру  такую заботу. Я особенно оценил их деликатность в том, что они оба не позволили  себе ни малейшей шутки надо мною, а стали, напротив, относиться к делу так же  серьезно, как и следовало. Я каждый день бегал к Дарье Родивоновне, раза по  три, а через неделю подарил ей лично, в руку, потихоньку от мужа, еще три  рубля. На другие три рубля я завел одеяльце и пеленки. Но через десять дней Риночка  вдруг заболела. Я тотчас привез доктора, он что-то прописал, и мы провозились  всю ночь, мучая крошку его скверным лекарством, а на другой день он объявил,  что уже поздно, и на просьбы мои – а впрочем, кажется, на укоры – произнес с  благородною уклончивостью: «Я не бог». Язычок, губки и весь рот у девочки  покрылись какой-то мелкой белой сыпью, и она к вечеру же умерла, упирая в меня  свои большие черные глазки, как будто она уже понимала. Не понимаю, как не  пришло мне на мысль снять с нее, с мертвенькой, фотографию. Ну, поверят ли, что  я не то что плакал, а просто выл в этот вечер, чего прежде никогда не позволял  себе, и Марья Ивановна принуждена была утешать меня – и опять-таки совершенно  без насмешки ни с ее, ни с его стороны. Столяр же сделал и гробик; Марья  Ивановна отделала его рюшем и положила хорошенькую подушечку, а я купил цветов  и обсыпал ребеночка: так и снесли мою бедную былиночку, которую, поверят ли, до  сих пор не могу позабыть. Немного, однако, спустя все это почти внезапное  происшествие заставило меня даже очень задуматься. Конечно, Риночка обошлась недорого  – со всем: с гробиком, с погребением, с доктором, с цветами и с платой Дарье  Родивоновне – тридцать рублей. Эти деньги, отъезжая в Петербург, я наверстал на  присланных мне на выезд Версиловым сорока рублях и продажею кой-каких вещиц  перед отъездом, так что весь мой «капитал» остался неприкосновенным. «Но, –  подумал я, – если я буду так сбиваться в сторону, то недалеко уеду». В  истории с студентом выходило, что «идея» может увлечь до неясности впечатлений  и отвлечь от текущей действительности. Из истории с Риночкой выходило обратное,  что никакая «идея» не в силах увлечь (по крайней мере меня) до того, чтоб я не  остановился вдруг перед каким-нибудь подавляющим фактом и не пожертвовал ему  разом всем тем, что уже годами труда сделал для «идеи». Оба вывода были тем не  менее верны.    

     

 Глава шестая    

     I    

     

Надежды  мои не сбылись вполне – я не застал их одних: хоть Версилова и не было, но у  матери сидела Татьяна Павловна – все-таки чужой человек. Половина великодушного  расположения разом с меня соскочила. Удивительно, как я скор и перевертлив в  подобных случаях; песчинки или волоска достаточно, чтобы разогнать хорошее и  заменить дурным. Дурные же впечатления мои, к моему сожалению, не так скоро  изгоняются, хоть я и не злопамятен. Когда я вошел, мне мелькнуло, что мать  тотчас же и быстро прервала нить своего разговора с Татьяной Павловной, кажется  весьма оживленного. Сестра воротилась с работы передо мной лишь за минуту и еще  не выходила из своей каморки.    

Квартира  эта состояла из трех комнат. Та, в которой все, по обыкновению, сидели, серединная  комната, или гостиная, была у нас довольно большая и почти приличная. В ней все  же были мягкие красные диваны, очень, впрочем, истертые (Версилов не терпел  чехлов), кой-какие ковры, несколько столов и ненужных столиков. Затем, направо,  находилась комната Версилова, тесная и узкая, в одно окно; в ней стоял жалкий  письменный стол, на котором валялось несколько неупотребляемых книг и забытых  бумаг, а перед столом не менее жалкое мягкое кресло, со сломанной и поднявшейся  вверх углом пружиной, от которой часто стонал Версилов и бранился. В этом же  кабинете, на мягком и тоже истасканном диване, стлали ему и спать; он ненавидел  этот свой кабинет и, кажется, ничего в нем не делал, а предпочитал сидеть  праздно в гостиной по целым часам. Налево из гостиной была точно такая же  комнатка, в ней спали мать и сестра. В гостиную входили из коридора, который  оканчивался входом в кухню, где жила кухарка Лукерья, и когда стряпала, то  чадила пригорелым маслом на всю квартиру немилосердно. Бывали минуты, когда  Версилов громко проклинал свою жизнь и участь из-за этого кухонного чада, и в  этом одном я ему вполне сочувствовал; я тоже ненавижу эти запахи, хотя они и не  проникали ко мне: я жил вверху в светелке, под крышей, куда подымался по  чрезвычайно крутой и скрипучей лесенке. Там у меня было достопримечательного –  полукруглое окно, ужасно низкий потолок, клеенчатый диван, на котором Лукерья к  ночи постилала мне простыню и клала подушку, а прочей мебели лишь два предмета –  простейший тесовый стол и дырявый плетеный стул.    

Впрочем,  все-таки у нас сохранялись остатки некоторого, когда-то бывшего комфорта; в  гостиной, например, имелась весьма недурная фарфоровая лампа, а на стене висела  превосходная большая гравюра дрезденской Мадонны и тут же напротив, на другой  стене» дорогая фотография, в огромном размере, литых бронзовых ворот  флорентийского собора. В этой же комнате в углу висел большой киот с старинными  фамильными образами, из которых на одном (всех святых) была большая  вызолоченная серебряная риза, та самая, которую хотели закладывать, а на другом  (на образе божьей матери) – риза бархатная, вышитая жемчугом. Перед образами  висела лампадка, зажигавшаяся под каждый праздник. Версилов к образам, в смысле  их значения, был очевидно равнодушен и только морщился иногда, видимо сдерживая  себя, от отраженного от золоченой ризы света лампадки, слегка жалуясь, что это  вредит его зрению, но все же не мешал матери зажигать.    

Я  обыкновенно входил молча и угрюмо, смотря куда-нибудь в угол, а иногда входя не  здоровался. Возвращался же всегда ранее этого раза, и мне подавали обедать  наверх. Войдя теперь, я вдруг сказал: «Здравствуйте, мама», чего никогда прежде  не делывал, хотя как-то все-таки, от стыдливости, не мог и в этот раз заставить  себя посмотреть на нее, и уселся в противоположном конце комнаты. Я очень  устал, но о том не думал.    

– Этот  неуч все так же у вас продолжает входить невежей, как и прежде, –  прошипела на меня Татьяна Павловна; ругательные слова она и прежде себе  позволяла, и это вошло уже между мною и ею в обычай.    

– Здравствуй…  – ответила мать, как бы тотчас же потерявшись оттого, что я с ней поздоровался.    

– Кушать  давно готово, – прибавила она, почти сконфузившись, – суп только бы  не простыл, а котлетки я сейчас велю… Она было стала поспешно вставать, чтоб  идти на кухню, и в первый раз, может быть, в целый месяц мне вдруг стало  стыдно, что она слишком уж проворно вскакивает для моих услуг, тогда как до сих  пор сам же я того требовал.    

– Покорно  благодарю, мама, я уж обедал. Если не помешаю, я здесь отдохну.    

– Ах…  что ж… отчего же, посиди…    

– Не  беспокойтесь, мама, я грубить Андрею Петровичу больше не стану, – отрезал  я разом…    

– Ах,  господи, какое с его стороны великодушие! – крикнула Татьяна  Павловна. – Голубчик Соня, – да неужели ты все продолжаешь говорить  ему вы? Да кто он такой, чтоб ему такие почести, да еще от родной своей матери!  Посмотри, ведь ты вся законфузилась перед ним, срам!    

– Мне  самому очень было бы приятно, если б вы, мама, говорили мне ты. – Ах… Ну и  хорошо, ну и буду, – заторопилась мать, – я – я ведь не всегда же…  ну, с этих пор знать и буду.    

Она вся  покраснела. Решительно ее лицо бывало иногда чрезвычайно привлекательно… Лицо у  ней было простодушное, но вовсе не простоватое, немного бледное, малокровное.  Щеки ее были очень худы, даже ввалились, а на лбу сильно начинали скопляться  морщинки, но около глаз их еще не было, и глаза, довольно большие и открытые,  сияли всегда тихим и спокойным светом, который меня привлек к ней с самого  первого дня. Любил я тоже, что в лице ее вовсе не было ничего такого грустного  или ущемленного; напротив, выражение его было бы даже веселое, если б она не  тревожилась так часто, совсем иногда попусту, пугаясь и схватываясь с места  иногда совсем из-за ничего или вслушиваясь испуганно в чей-нибудь новый  разговор, пока не уверялась, что все по-прежнему хорошо. Все хорошо – именно значило  у ней, коли «все по-прежнему». Только бы не изменялось, только бы нового чего  не произошло, хотя бы даже счастливого!.. Можно было подумать, что ее в детстве  как-нибудь испугали. Кроме глаз ее нравился мне овал ее продолговатого лица, и,  кажется, если б только на капельку были менее широки ее скулы, то не только в  молодости, но даже и теперь она могла бы назваться красивою. Теперь же ей было  не более тридцати Девяти, но в темно-русых волосах ее уже сильно проскакивали сединки.  Татьяна Павловна взглянула на нее с решительным негодованием.    

– Этакому-то  бутузу! И так перед ним дрожать! Смешная ты, Софья; сердишь ты меня, вот что!    

– Ах,  Татьяна Павловна, зачем бы вам так с ним теперь! Да вы шутите, может, а? –  прибавила мать, приметив что-то вроде улыбки на лице Татьяны Павловны. Татьяны  Павловнину брань и впрямь иногда нельзя было принять за серьезное, но  улыбнулась она (если только улыбнулась), конечно, лишь на мать, потому что  ужасно любила ее доброту и уж без сомнения заметила, как в ту минуту она была  счастлива моею покорностью.    

– Я,  конечно, не могу не почувствовать, если вы сами бросаетесь на людей, Татьяна Павловна,  и именно тогда, когда я, войдя, сказал «здравствуйте, мама», чего прежде  никогда не делал, – нашел я наконец нужным ей заметить.    

– Представьте  себе, – вскипела она тотчас же, – он считает это за подвиг? На  коленках, что ли, стоять перед тобой, что ты раз в жизни вежливость оказал? Да  и это ли вежливость! Что ты в угол-то смотришь, входя? Разве я не знаю, как ты  перед нею рвешь и мечешь! Мог бы и мне сказать «здравствуй», я пеленала тебя, я  твоя крестная мать.    

Разумеется,  я пренебрег отвечать. В ту минуту как раз вошла сестра, и я поскорее обратился  к ней:    

– Лиза,  я сегодня видел Васина, и он у меня про тебя спросил. Ты знакома?    

– Да,  в Луге, прошлого года, – совершенно просто ответила она, садясь подле и  ласково на меня посмотрев. Не знаю почему, мне казалось, что она так и  вспыхнет, когда я ей расскажу про Васина. Сестра была блондинка, светлая  блондинка, совсем не в мать и не в отца волосами; но глаза, овал лица были  почти как у матери. Нос очень прямой, небольшой и правильный; впрочем, и еще  особенность – мелкие веснушки в лице, чего совсем у матери не было.  Версиловского было очень немного, разве тонкость стана, не малый рост и что-то  такое прелестное в походке. Со мной же ни малейшего сходства; два  противоположные полюса.    

– Я  их месяца три знала, – прибавила Лиза.    

– Это  ты про Васина говоришь их, Лиза? Надо сказать его, а не их. Извини, сестра, что  я поправляю, но мне горько, что воспитанием твоим, кажется, совсем пренебрегли.    

– А  при матери низко об этом замечать, с твоей стороны, – так и вспыхнула  Татьяна Павловна, – и врешь ты, вовсе не пренебрегли.    

– Ничего  я и не говорю про мать, – резко вступился я, – знайте, мама, что я  смотрю на Лизу как на вторую вас; вы сделали из нее такую же прелесть по  доброте и характеру, какою, наверно, были вы сами, и есть теперь, до сих пор, и  будете вечно… Я лишь про наружный лоск, про все эти светские глупости, впрочем  необходимые. Я только о том негодую, что Версилов, услышав, что ты про Васина  выговариваешь их, а не его, наверно, не поправил бы тебя вовсе – до того он  высокомерен и равнодушен с нами. Вот что меня бесит!    

– Сам-то  медвежонок, а туда же лоску учит. Не смейте, сударь, впредь при матери говорить:  «Версилов», равно и в моем присутствии, – не стерплю! – засверкала  Татьяна Павловна.    

– Мама,  я сегодня жалованье получил, пятьдесят рублей, возьмите, пожалуйста, вот!    

Я  подошел и подал ей деньги; она тотчас же затревожилась.    

– Ах,  не знаю, как взять-то! – проговорила она, как бы боясь дотронуться до  денег.    

Я не  понял.    

– Помилуйте,  мама, если вы обе считаете меня в семье как сына и брата, то…    

– Ах,  виновата я перед тобою, Аркадий; призналась бы тебе кое в чем, да боюсь тебя уж  очень…    

Сказала  она это с робкою и заискивающею улыбкой; я опять не понял и перебил:    

– Кстати,  известно вам, мама, что сегодня в суде решилось дело Андрея Петровича с Сокольскими?    

– Ах,  известно! – воскликнула она, от страху сложив перед собою ладошками руки  (ее жест).    

– Сегодня? –  так и вздрогнула вся Татьяна Павловна, – да быть же того не может, он бы  сказал. Он тебе сказал? – повернулась она к матери.    

– Ах,  нет, что сегодня, про то не сказал. Да я всю неделю так боюсь. Хоть бы  проиграть, я бы помолилась, только бы с плеч долой, да опять по-прежнему.    

– Так  не сказал же и вам, мама! – воскликнул я. – Каков человечек! Вот  образец его равнодушия и высокомерия; что я говорил сейчас?    

– Решилось-то  чем, чем решилось-то? Да кто тебе сказал? – кидалась Татьяна  Павловна. – Да говори же!    

– Да  вот и сам он! Может, расскажет, – возвестил я, заслышав его шаги в  коридоре, и поскорей уселся около Лизы.    

– Брат,  ради бога, пощади маму, будь терпелив с Андреем Петровичем… – прошептала мне  сестра.    

– Буду,  буду, я с тем и воротился, – пожал я ей руку. Лиза очень недоверчиво на  меня посмотрела и права была.    

     II    

     

Он вошел  очень довольный собой, так довольный, что и нужным не нашел скрыть свое  расположение. Да и вообще он привык перед нами, в последнее время, раскрываться  без малейшей Церемонии, и не только в своем дурном, но даже в смешном, чего уж  всякий боится; между тем вполне сознавал, что мы до последней черточки все  поймем. В последний год он, по замечанию Татьяны Павловны, очень опустился в  костюме: одет был всегда прилично, но в старом и без изысканности. Это правда,  он готов был носить белье по два дня, что даже огорчало мать; это у них  считалось за жертву, и вся эта группа преданных женщин прямо видела в этом  подвиг. Шляпы он всегда носил мягкие, широкополые, черные; когда он снял в  дверях шляпу – целый пук его густейших, но с сильной проседью волос так и  прянул на его голове. Я любил смотреть на его волосы, когда он снимал шляпу.    

– Здравствуйте;  все в сборе; даже и он в том числе? Слышал его голос еще из передней; меня  бранил, кажется?    

Один из  признаков его веселого расположения – это когда он принимался надо мною острить.  Я не отвечал, разумеется. Вошла Лукерья с целым кульком каких-то покупок и  положила на стол.    

– Победа,  Татьяна Павловна; в суде выиграно, а апеллировать, конечно, князья не решатся.  Дело за мною! Тотчас же нашел занять тысячу рублей. Софья, положи работу, не  труди глаза. Лиза, с работы?    

– Да,  папа, – с ласковым видом ответила Лиза; она звала его отцом; я этому ни за  что не хотел подчиниться.    

– Устала?    

– Устала.    

– Оставь  работу, завтра не ходи; и совсем брось.    

– Папа,  мне так хуже.    

– Прошу  тебя… Я ужасно не люблю, когда женщины работают, Татьяна Павловна.    

– Как  же без работы-то? Да чтобы женщина не работала!..    

– Знаю,  знаю, все это прекрасно и верно, и я заранее согласен; но – я, главное, про  рукоделья. Представьте себе, во мне это, кажется, одно из болезненных или,  лучше, неправильных впечатлений детства. В смутных воспоминаниях моего  пяти-шестилетнего детства я всего чаще припоминаю – с отвращением конечно –  около круглого стола конклав умных женщин, строгих и суровых, ножницы, материю,  выкройки и модную картинку. Все судят и рядят, важно и медленно покачивая  головами, примеривая и рассчитывая и готовясь кроить. Все эти ласковые лица,  которые меня так любят, – вдруг стали неприступны; зашали я, и меня тотчас  же унесут. Даже бедная няня моя, придерживая меня рукой и не отвечая на мои  крики и теребенья, загляделась и заслушалась точно райской птицы. Вот эту-то  строгость умных лиц и важность перед начатием кройки – мне почему-то мучительно  даже и теперь представить. Татьяна Павловна, вы ужасно любите кроить! Как это  ни аристократично, но я все-таки больше люблю женщину совсем не работающую. Не  прими на свой счет, Софья… Да где тебе! Женщина и без того великая власть. Это,  впрочем, и ты знаешь, Соня. Как ваше мнение, Аркадий Макарович, наверно,  восстаете?    

– Нет,  ничего, – ответил я. – Особенно хорошо выражение, что женщина –  великая власть, хотя не понимаю, зачем вы связали это с работой? А что не  работать нельзя, когда денег нет, – сами знаете.    

– Но  теперь довольно, – обратился он к матушке, которая так вся и сияла (когда  он обратился ко мне, она вся вздрогнула), – по крайней мере хоть первое  время чтоб я не видал рукоделий, для меня прошу. Ты, Аркадий, как юноша нашего  времени, наверно, немножко социалист; ну, так поверишь ли, друг мой, что  наиболее любящих праздность – это из трудящегося вечно народа!    

– Отдых,  может быть, а не праздность.    

– Нет,  именно праздность, полное ничегонеделание; в том идеал! Я знал одного вечного  труженика, хоть и не из народа; он был человек довольно развитой и мог  обобщать. Он всю жизнь свою, каждый день может быть, мечтал с засосом и с  умилением о полнейшей праздности, так сказать, доводя идеал до абсолюта – до  бесконечной независимости, до вечной свободы мечты и праздного созерцания. Так  и было вплоть, пока не сломался совсем на работе; починить нельзя было; умер в  больнице. Я серьезно иногда готов заключить, что о наслаждениях труда выдумали  праздные люди, разумеется из добродетельных. Это одна из «женевских идей» конца  прошлого столетия. Татьяна Павловна, третьего дня я вырезал из газеты одно  объявление, вот оно (он вынул клочок из жилетного кармана), – это из числа  тех бесконечных «студентов», знающих классические языки и математику и готовых  в отъезд, на чердак и всюду. Вот слушайте: «Учительница подготовляет во все  учебные заведения (слышите, во все) и дает уроки арифметики», – одна лишь  строчка, но классическая! Подготовляет в учебные заведения – так уж конечно и  из арифметики? Нет, у ней об арифметике особенно. Это – это уже чистый голод,  это уже последняя степень нужды. Трогательна тут именно эта неумелость:  очевидно, никогда себя не готовила в учительницы, да вряд ли чему и в состоянии  учить. Но ведь хоть топись, тащит последний рубль в газету и печатает, что  подготовляет во все учебные заведения и, сверх того, дает уроки арифметики. Per  tutto mondo e in altri siti.[25]    

– Ax, Андрей Петрович, ей бы  помочь! Где она живет? – воскликнула Татьяна Павловна.    

– Э,  много таких! – Он сунул адрес в карман. – В этом кульке все гостинцы –  тебе, Лиза, и вам, Татьяна Павловна; Софья и я, мы не любим сладкого. Пожалуй,  и тебе, молодой человек. Я сам все взял у Елисеева и у Балле. Слишком долго  «голодом сидели», как говорит Лукерья. (NB. Никогда никто не сидел у нас  голодом.) Тут виноград, конфеты, дюшесы и клубничный пирог; даже взял  превосходной наливки; орехов тоже. Любопытно, что я до сих пор с самого детства  люблю орехи, Татьяна Павловна, и, знаете, самые простые. Лиза в меня; она тоже,  как белочка, любит щелкать орешки. Но ничего нет прелестнее, Татьяна Павловна,  как иногда невзначай, между детских воспоминаний, воображать себя мгновениями в  лесу, в кустарнике, когда сам рвешь орехи… Дни уже почти осенние, но ясные,  иногда так свежо, затаишься в глуши, забредешь в лес, пахнет листьями… Я вижу  что-то симпатическое в вашем взгляде, Аркадий Макарович?    

– Первые  годы детства моего прошли тоже в деревне.    

– Как,  да ведь ты, кажется, в Москве проживал… если не ошибаюсь.    

– Он  у Андрониковых тогда жил в Москве, когда вы тогда приехали; а до тех пор  проживал у покойной вашей тетушки, Варвары Степановны, в деревне, –  подхватила Татьяна Павловна.    

– Софья,  вот деньги, припрячь. На днях обещали пять тысяч дать.    

– Стало  быть, уж никакой надежды князьям? – спросила Татьяна Павловна.    

– Совершенно  никакой, Татьяна Павловна.    

– Я  всегда сочувствовала вам, Андрей Петрович, и всем вашим, и была другом дома; но  хоть князья мне и чужие, а мне, ей-богу, их жаль. Не осердитесь, Андрей  Петрович.    

– Я  не намерен делиться, Татьяна Павловна.    

– Конечно,  вы знаете мою мысль, Андрей Петрович, они бы прекратили иск, если б вы  предложили поделить пополам в самом начале; теперь, конечно, поздно. Впрочем,  не смею судить… Я ведь потому, что покойник, наверно, не обошел бы их в своем  завещании.    

– Не  то что обошел бы, а наверно бы все им оставил, а обошел бы только одного меня,  если бы сумел дело сделать и как следует завещание написать; но теперь за меня  закон – и кончено. Делиться я не могу и не хочу, Татьяна Павловна, и делу  конец.    

Он  произнес это даже с озлоблением, что редко позволял себе. Татьяна Павловна  притихла. Мать как-то грустно потупила глаза: Версилов знал, что она одобряет  мнение Татьяны Павловны.    

«Тут  эмская пощечина!» – подумал я про себя. Документ, доставленный Крафтом и бывший  у меня в кармане, имел бы печальную участь, если бы попался к нему в руки. Я  вдруг почувствовал, что все это сидит еще у меня на шее; эта мысль, в связи со  всем прочим, конечно, подействовала на меня раздражительно.    

– Аркадий,  я желал бы, чтоб ты оделся получше, мой друг; ты одет недурно, но, ввиду  дальнейшего, я мог бы тебе отрекомендовать хорошего одного француза,  предобросовестного и со вкусом.    

– Я  вас попрошу никогда не делать мне подобных предложений, – рванул я вдруг.    

– Что  так?    

– Я,  конечно, не нахожу унизительного, но мы вовсе не в таком соглашении, а,  напротив, даже в разногласии, потому что я на днях, завтра, оставляю ходить к  князю, не видя там ни малейшей службы…    

– Да  в том, что ты ходишь, что ты сидишь с ним, – служба!    

– Такие  мысли унизительны.    

– Не  понимаю; а впрочем, если ты столь щекотлив, то не бери с него денег, а только  ходи. Ты его огорчишь ужасно; он уж к тебе прилип, будь уверен… Впрочем, как  хочешь…    

Ему,  очевидно, было неприятно.    

– Вы  говорите, не проси денег, а по вашей же милости я сделал сегодня подлость: вы  меня не предуведомили, а я стребовал с него сегодня жалованье за месяц.    

– Так  ты уже распорядился; а я, признаюсь, думал, что ты не станешь просить; какие же  вы, однако, все теперь ловкие! Нынче нет молодежи, Татьяна Павловна.    

Он  ужасно злился; я тоже рассердился ужасно.    

– Мне  надо же было разделаться с вами… это вы меня заставили, – я не знаю  теперь, как быть.    

– Кстати,  Софи, отдай немедленно Аркадию его шестьдесят рублей; а ты, мой друг, не сердись  за торопливость расчета. Я по лицу твоему угадываю, что у тебя в голове  какое-то предприятие и что ты нуждаешься… в оборотном капитале… или вроде того.    

– Я  не знаю, что выражает мое лицо, но я никак не ожидал от мамы, что она расскажет  вам про эти деньги, тогда как я так просил ее, – поглядел я на мать, засверкав  глазами. Не могу выразить, как я был обижен.    

– Аркаша,  голубчик, прости, ради бога, не могла я никак, чтобы не сказать…    

– Друг  мой, не претендуй, что она мне открыла твои секреты, – обратился он ко  мне, – к тому же она с добрым намерением – просто матери захотелось  похвалиться чувствами сына. Но поверь, я бы и без того угадал, что ты  капиталист. Все секреты твои на твоем честном лице написаны. У него «своя  идея», Татьяна Павловна, я вам говорил.    

– Оставим  мое честное лицо, – продолжал я рвать, – я знаю, что вы часто видите  насквозь, хотя в других случаях не дальше куриного носа, – и удивлялся  вашей способности проницать. Ну да, у меня есть «своя идея». То, что вы так  выразились, конечно случайность, но я не боюсь признаться: у меня есть «идея».  Не боюсь и не стыжусь.    

– Главное,  не стыдись.    

– А  все-таки вам никогда не открою.    

– То  есть не удостоишь открыть. Не надо, мой друг, я и так знаю сущность твоей идеи;  во всяком случае, это:    

Я в  пустыню удаляюсь…    

Татьяна  Павловна! Моя мысль – что он хочет… стать Ротшильдом, или вроде того, и удалиться  в свое величие. Разумеется, он нам с вами назначит великодушно пенсион, –  мне-то, может быть, и не назначит, – но, во всяком случае, только мы его и  видели. Он у нас как месяц молодой – чуть покажется, тут и закатится.    

Я  содрогнулся внутри себя. Конечно, все это была случайность: он ничего не знал и  говорил совсем не о том, хоть и помянул Ротшильда; но как он мог так верно  определить мои чувства: порвать с ними и удалиться? Он все предугадал и наперед  хотел засалить своим цинизмом трагизм факта. Что злился он ужасно, в том не  было никакого сомнения.    

– Мама!  простите мою вспышку, тем более что от Андрея Петровича и без того невозможно  укрыться, – засмеялся я притворно и стараясь хоть на миг перебить все в  шутку.    

– Самое  лучшее, мой милый, это то, что ты засмеялся. Трудно представить, сколько этим  каждый человек выигрывает, даже в наружности. Я серьезнейшим образом говорю. У  него, Татьяна Павловна, всегда такой вид, будто у него на уме что-то столь уж  важное, что он даже сам пристыжен сим обстоятельством.    

– Я  серьезно попросил бы вас быть скромнее, Андрей Петрович.    

– Ты  прав, мой друг; но надо же высказать раз навсегда, чтобы уж потом до всего  этого не дотрогиваться. Ты приехал к нам из Москвы с тем, чтобы тотчас же  взбунтоваться, – вот пока что нам известно о целях твоего прибытия. О том,  что приехал с тем, чтоб нас удивить чем-то, – об этом я, разумеется, не  упоминаю. Затем, ты весь месяц у нас и на нас фыркаешь, – между тем ты  человек, очевидно, умный и в этом качестве мог бы предоставить такое фырканье  тем, которым нечем уж больше отмстить людям за свое ничтожество. Ты всегда  закрываешься, тогда как честный вид твой и красные щеки прямо свидетельствуют,  что ты мог бы смотреть всем в глаза с полною невинностью. Он – ипохондрик,  Татьяна Павловна; не понимаю, с чего они все теперь ипохондрики?    

– Если  вы не знали, где я даже рос, – как же вам знать, с чего человек  ипохондрик?    

– Вот  она разгадка: ты обиделся, что я мог забыть, где ты рос!    

– Совсем  нет, не приписывайте мне глупостей. Мама, Андрей Петрович сейчас похвалил меня  за то, что я засмеялся; давайте же смеяться – что так сидеть! Хотите, я вам про  себя анекдоты стану рассказывать? Тем более что Андрей Петрович совсем ничего  не знает из моих приключений.    

У меня  накипело. Я знал, что более мы уж никогда не будем сидеть, как теперь, вместе и  что, выйдя из этого дома, я уж не войду в него никогда, – а потому,  накануне всего этого, и не мог утерпеть. Он сам вызвал меня на такой финал.    

– Это,  конечно, премило, если только в самом деле будет смешно, – заметил он,  проницательно в меня вглядываясь, – ты немного огрубел, мой друг, там, где  ты рос, а впрочем, все-таки ты довольно еще приличен. Он очень мил сегодня,  Татьяна Павловна, и вы прекрасно сделали, что развязали наконец этот кулек.    

Но  Татьяна Павловна хмурилась; она даже не обернулась на его слова и продолжала  развязывать кулек и на поданные тарелки раскладывать гостинцы. Мать тоже сидела  в совершенном недоумении, конечно понимая и предчувствуя, что у нас выходит  неладно. Сестра еще раз меня тронула за локоть.    

     III    

     

– Я  просто вам всем хочу рассказать, – начал я с самым развязнейшим  видом, – о том, как один отец в первый раз встретился с своим милым сыном;  это именно случилось «там, где ты рос»…    

– Друг  мой, а это будет… не скучно? Ты знаешь: tous les genres…[26]    

– Не хмурьтесь, Андрей Петрович, я  вовсе не с тем, что вы думаете. Я именно хочу, чтоб все смеялись.    

– Да  услышит же тебя бог, мой милый. Я знаю, что ты всех нас любишь и… не захочешь  расстроить наш вечер, – промямлил он как-то выделанно, небрежно.    

– Вы,  конечно, и тут угадали по лицу, что я вас люблю?    

– Да,  отчасти и по лицу.    

– Ну,  а я так по лицу Татьяны Павловны давно угадал, что она в меня влюблена. Не смотрите  так зверски на меня, Татьяна Павловна, лучше смеяться! Лучше смеяться!    

Она  вдруг быстро ко мне повернулась и пронзительно с полминуты в меня  всматривалась.    

– Смотри  ты! – погрозила она мне пальцем, но так серьезно, что это вовсе не могло  уже относиться к моей глупой шутке, а было предостережением в чем-то другом: «Не  вздумал ли уж начинать?»    

– Андрей  Петрович, так неужели вы не помните, как мы с вами встретились, в первый раз в  жизни?    

– Ей-богу,  забыл, мой друг, и от души виноват. Я помню лишь, что это было как-то очень  давно и происходило где-то…    

– Мама,  а не помните ли вы, как вы были в деревне, где я рос, кажется, до шести – или семилетнего  моего возраста, и, главное, были ли вы в этой деревне в самом деле  когда-нибудь, или мне только как во сне мерещится, что я вас в первый раз там  увидел? Я вас давно уже хотел об этом спросить, да откладывал; теперь время  пришло.    

– Как  же, Аркашенька, как же! да, я там у Варвары Степановны три раза гостила; в  первый раз приезжала, когда тебе всего годочек от роду был, во второй – когда  тебе четвертый годок пошел, а потом – когда тебе шесть годков минуло.    

– Ну  вот, я вас весь месяц и хотел об этом спросить.    

Мать так  и зарделась от быстрого прилива воспоминаний и с чувством спросила меня:    

– Так  неужто, Аркашенька, ты меня еще там запомнил?    

– Ничего  я не помню и не знаю, но только что-то осталось от вашего лица у меня в сердце  на всю жизнь, и, кроме того, осталось знание, что вы моя мать. Я всю эту  деревню как во сне теперь вижу, я даже свою няньку забыл. Эту Варвару  Степановну запомнил капельку потому только, что у ней вечно были подвязаны  зубы. Помню еще около дома огромные деревья, липы кажется, потом иногда сильный  свет солнца в отворенных окнах, палисадник с цветами, дорожку, а вас, мама,  помню ясно только в одном мгновении, когда меня в тамошней церкви раз причащали  и вы приподняли меня принять дары и поцеловать чашу; это летом было, и голубь  пролетел насквозь через купол, из окна в окно…    

– Господи!  Это все так и было, – сплеснула мать руками, – и голубочка того как  есть помню. Ты перед самой чашей встрепенулся и кричишь: «Голубок, голубок!»    

– Ваше  лицо, или что-то от него, выражение, до того у меня осталось в памяти, что лет  пять спустя, в Москве, я тотчас признал вас, хоть мне и никто не сказал тогда,  что вы моя мать. А когда я с Андреем Петровичем в первый раз встретился, то  взяли меня от Андрониковых; у них я вплоть до того тихо и весело прозябал лет  пять сряду. Их казенную квартиру до мелочи помню, и всех этих дам и девиц,  которые теперь все так здесь постарели, и полный дом, и самого Андроникова, как  он всю провизию, птиц, судаков и поросят, сам из города в кульках привозил, а  за столом, вместо супруги, которая все чванилась, нам суп разливал, и всегда мы  всем столом над этим смеялись, и он первый. Там меня барышни по-французски  научили, но больше всего я любил басни Крылова, заучил их множество наизусть и  каждый день декламировал по басне Андроникову, прямо входя к нему в его  крошечный кабинет, занят он был или нет. Ну вот, из-за басни же и с вами  познакомился, Андрей Петрович… Я вижу, вы начинаете припоминать.    

– Кое-что  припоминаю, мой милый, именно ты что-то мне тогда рассказал… басню или из «Горе  от ума», кажется? Какая же у тебя память, однако!    

– Память!  Еще бы! Я только это одно всю жизнь и помнил.    

– Хорошо,  хорошо, мой милый, ты меня даже оживляешь.    

Он даже  улыбнулся, тотчас же за ним стали улыбаться и мать и сестра. Доверчивость возвращалась;  но Татьяна Павловна, расставив на столе гостинцы и усевшись в углу, продолжала  проницать меня дурным взглядом.    

– Случилось  так, – продолжал я, – что вдруг, в одно прекрасное утро, явилась за  мною друг моего детства, Татьяна Павловна, которая всегда являлась в моей жизни  внезапно, как на театре, и меня повезли в карете и привезли в один барский дом,  в пышную квартиру. Вы остановились тогда у Фанариотовой, Андрей Петрович, в ее  пустом доме, который она у вас же когда-то и купила; сама же в то время была за  границей. Я все носил курточки; тут вдруг меня одели в хорошенький синий  сюртучок и в превосходное белье. Татьяна Павловна хлопотала около меня весь тот  день и покупала мне много вещей; я же все ходил по всем пустым комнатам и  смотрел на себя во все зеркала. Вот таким-то образом я на другое утро, часов в  десять, бродя по квартире, зашел вдруг, совсем невзначай, к вам в кабинет. Я  уже и накануне вас видел, когда меня только что привезли, но лишь мельком, на  лестнице. Вы сходили с лестницы, чтобы сесть в карету и куда-то ехать; в Москву  вы прибыли тогда один, после чрезвычайно долгого отсутствия и на короткое  время, так что вас всюду расхватали и вы почти не жили дома. Встретив нас с  Татьяной Павловной, вы протянули только: а! и даже не остановились.    

– Он  с особенною любовью описывает, – заметил Версилов, обращаясь к Татьяне Павловне;  та отвернулась и не ответила.    

– Я  как сейчас вас вижу тогдашнего, цветущего и красивого. Вы удивительно успели постареть  и подурнеть в эти девять лет, уж простите эту откровенность; впрочем, вам и  тогда было уже лет тридцать семь, но я на вас даже загляделся: какие у вас были  удивительные волосы, почти совсем черные, с глянцевитым блеском, без малейшей  сединки; усы и бакены ювелирской отделки – иначе не умею выразиться; лицо  матово-бледное, не такое болезненно бледное, как теперь, а вот как теперь у  дочери вашей, Анны Андреевны, которую я имел честь давеча видеть; горящие и  темные глаза и сверкающие зубы, особенно когда вы смеялись. Вы именно рассмеялись,  осмотрев меня, когда я вошел; я мало что умел тогда различать, и от улыбки  вашей только взвеселилось мое сердце. Вы были в это утро в темно-синем  бархатном пиджаке, в шейном шарфе, цвета сольферино,[27] по великолепной рубашке  с алансонскими кружевами, стояли перед зеркалом с тетрадью в руке и  выработывали, декламируя, последний монолог Чацкого и особенно последний крик:    

Карету  мне, карету!    

– Ах,  боже мой, – вскрикнул Версилов, – ведь он и вправду! Я тогда взялся,  несмотря на короткий срок в Москве, за болезнию Жилейко, сыграть Чацкого у  Александры Петровны Витовтовой, на домашней сцене!    

– Неужто  вы забыли? – засмеялась Татьяна Павловна.    

– Он  мне напомнил! И признаюсь, эти тогдашние несколько дней в Москве, может быть,  были лучшей минутой всей жизни моей! Мы все еще тогда были так молоды… и все  тогда с таким жаром ждали… Я тогда в Москве неожиданно встретил столько… Но,  продолжай, мой милый: ты очень хорошо сделал на этот раз, что так подробно  напомнил…    

– Я  стоял, смотрел на вас и вдруг прокричал: «Ах, как хорошо, настоящий Чацкий!» Вы  вдруг обернулись ко мне и спрашиваете: «Да разве ты уже знаешь Чацкого?» – а  сами сели на диван и принялись за кофей в самом прелестном расположении  духа, – так бы вас и расцеловал. Тут я вам сообщил, что у Андроникова все  очень много читают, а барышни знают много стихов наизусть, а из «Горе от ума»  так промеж себя разыгрывают сцены, и что всю прошлую неделю все читали по  вечерам вместе, вслух, «Записки охотника», а что я больше всего люблю басни  Крылова и наизусть знаю. Вы и велели мне прочесть что-нибудь наизусть, а я вам  прочел «Разборчивую невесту»:    

Невеста-девушка  смышляла жениха.    

– Именно,  именно, ну теперь я все припомнил, – вскричал опять Версилов, – но,  друг мой, я и тебя припоминаю ясно: ты был тогда такой милый мальчик, ловкий  даже мальчик, и клянусь тебе, ты тоже проиграл в эти девять лет.    

Тут уж  все, и сама Татьяна Павловна, рассмеялись. Ясно, что Андрей Петрович изволил  шутить и тою же монетою «отплатил» мне за колкое мое замечание о том, что он  постарел. Все развеселились; да и сказано было прекрасно.    

– По  мере как я читал, вы улыбались, но я и до половины не дошел, как вы остановили  меня, позвонили и вошедшему слуге приказали попросить Татьяну Павловну, которая  немедленно прибежала с таким веселым видом, что я, видя ее накануне, почти  теперь не узнал. При Татьяне Павловне я вновь начал «Невесту-девушку» и кончил  блистательно, даже Татьяна Павловна улыбнулась, а вы, Андрей Петрович, вы  крикнули даже «браво!» и заметили с жаром, что прочти я «Стрекозу и Муравья»,  так еще неудивительно, что толковый мальчик, в мои лета, прочтет толково, но  что эту басню:    

Невеста-девушка  смышляла жениха,    

Тут нет  еще греха…    

«Вы  послушайте, как он выговаривает: „Тут нет еще греха“! Одним словом, вы были в  восхищении. Тут вы вдруг заговорили с Татьяной Павловной по-французски, и она  мигом нахмурилась и стала вам возражать, даже очень горячилась; но так как  невозможно же противоречить Андрею Петровичу, если он вдруг чего захочет, то  Татьяна Павловна и увела меня поспешно к себе: там вымыли мне вновь лицо, руки,  переменили белье, напомадили, даже завили мне волосы. Потом к вечеру Татьяна  Павловна разрядилась сама довольно пышно, так даже, что я не ожидал, и повезла  меня с собой в карете. Я попал в театр в первый раз в жизни, в любительский  спектакль у Витовтовой; свечи, люстры, дамы, военные, генералы, девицы,  занавес, ряды стульев – ничего подобного я до сих пор не видывал. Татьяна  Павловна заняла самое скромное местечко в одном из задних рядов и меня посадила  подле. Были, разумеется, и дети, как я, но я уже ни на что не смотрел, а ждал с  замиранием сердца представления. Когда вы вышли, Андрей Петрович, я был в  восторге, в восторге до слез, – почему, из-за чего, сам не понимаю.  Слезы-то восторга зачем? – вот что мне было дико во все эти девять лет  потом припоминать! Я с замиранием следил за комедией; в ней я, конечно, понимал  только то, что она ему изменила, что над ним смеются глупые и недостойные  пальца на ноге его люди. Когда он декламировал на бале, я понимал, что он  унижен и оскорблен, что он укоряет всех этих жалких людей, но что он – велик,  велик! Конечно, и подготовка у Андроникова способствовала пониманию, но – и  ваша игра, Андрей Петрович! Я в первый раз видел сцену! В разъезде же, когда  Чацкий крикнул: „Карету мне, карету!“ (а крикнули вы удивительно), я сорвался  со стула и вместе со всей залой, разразившейся аплодисментом, захлопал и изо  всей силы закричал „браво!“. Живо помню, как в этот самый миг, точно булавка,  вонзился в меня сзади, „пониже поясницы“, разъяренный щипок Татьяны Павловны,  но я и внимания не обратил! Разумеется, тотчас после „Горе от ума“ Татьяна  Павловна увезла меня домой: „Не танцевать же тебе оставаться, через тебя только  я сама не остаюсь“, – шипели вы мне, Татьяна Павловна, всю Дорогу в  карете. Всю ночь я был в бреду, а на другой день, в десять часов, уже стоял у  кабинета, но кабинет был притворен: У вас сидели люди, и вы с ними занимались  делами; потом вдруг укатили на весь день до глубокой ночи – так я вас и не  увидел! Что такое хотелось мне тогда сказать вам – забыл конечно, и тогда не  знал, но я пламенно желал вас увидеть как можно скорей. А назавтра поутру, еще  с восьми часов, вы изволили отправиться в Серпухов: вы тогда только что продали  ваше тульское имение, для расплаты с кредиторами, но все-таки у вас оставался в  руках аппетитный куш, вот почему вы и в Москву тогда пожаловали, в которую не  могли до того времени заглянуть, боясь кредиторов; и вот один только этот  серпуховский грубиян, один из всех кредиторов, не соглашался взять половину  долга вместо всего. Татьяна Павловна на вопросы мои даже и не отвечала: „Нечего  тебе, а вот послезавтра отвезу тебя в пансион; приготовься, тетради свои  возьми, книжки приведи в порядок, да приучайся сам в сундучке укладывать, не  белоручкой расти вам, сударь“, да то-то, да это-то, уж барабанили же вы мне,  Татьяна Павловна, в эти три дня! Тем и кончилось, что свезли меня в пансион, к  Тушару, в вас влюбленного и невинного, Андрей Петрович, и пусть, кажется,  глупейший случай, то есть вся-то встреча наша, а, верите ли, я ведь к вам  потом, через полгода, от Тушара бежать хотел!    

– Ты  прекрасно рассказал и все мне так живо напомнил, – отчеканил  Версилов, – но, главное, поражает меня в рассказе твоем богатство  некоторых странных подробностей, о долгах моих например. Не говоря уже о  некоторой неприличности этих подробностей, не понимаю, как даже ты их мог  достать?    

– Подробности?  Как достал? Да повторяю же, я только и делал, что доставал о вас подробности,  все эти девять лет.    

– Странное  признание и странное препровождение времени!    

Он  повернулся, полулежа в креслах, и даже слегка зевнул, – нарочно или нет,  не знаю.    

– Что  же, продолжать о том, как я хотел бежать к вам от Тушара?    

– Запретите  ему, Андрей Петрович, уймите его и выгоните вон, – рванула Татьяна Павловна.    

– Нельзя,  Татьяна Павловна, – внушительно ответил ей Версилов, – Аркадий,  очевидно, что-то замыслил, и, стало быть, надо ему непременно дать кончить. Ну  и пусть его! Расскажет, и с плеч долой, а для него в том и главное, чтоб с плеч  долой спустить. Начинай, мой милый, твою новую историю, то есть я так только  говорю: новую; не беспокойся, я знаю конец ее.    

     IV    

     

– Бежал  я, то есть хотел к вам бежать, очень просто. Татьяна Павловна, помните ли, как  недели две спустя после моего водворения Тушар написал к вам письмо, –  нет? А мне потом и письмо Марья Ивановна показывала, оно тоже в бумагах  покойного Андроникова очутилось. Тушар вдруг спохватился, что мало взял денег,  и с «достоинством» объявил вам в письме своем, что в заведении его  воспитываются князья и сенаторские дети и что он считает ниже своего заведения  держать воспитанника с таким происхождением, как я, если ему не дадут прибавки.    

– Mon  cher, ты бы мог…    

– О,  ничего, ничего, – перебил я, – я только немножко про Тушара. Вы ему  ответили уже из уезда, Татьяна Павловна, через две недели, и резко отказали. Я  припоминаю, как он, весь багровый, вошел тогда в нашу классную. Это был очень  маленький и очень плотненький французик, лет сорока пяти и действительно  парижского происхождения, разумеется из сапожников, но уже с незапамятных  времен служивший в Москве на штатном месте, преподавателем французского языка,  имевший даже чины, которыми чрезвычайно гордился, – человек глубоко  необразованный. А нас, воспитанников, было у него всего человек шесть; из них  действительно какой-то племянник московского сенатора, и все мы у него жили  совершенно на семейном положении, более под присмотром его супруги, очень  манерной дамы, дочери какого-то русского чиновника. Я в эти две недели ужасно  важничал перед товарищами, хвастался моим синим сюртуком и папенькой моим  Андреем Петровичем, и вопросы их: почему же я Долгорукий, а не Версилов, –  совершенно не смущали меня именно потому, что я сам не знал почему.    

– Андрей  Петрович! – крикнула Татьяна Павловна почти угрожающим голосом. Напротив,  матушка, не отрываясь, следила за мною, и ей видимо хотелось, чтобы я  продолжал.    

– Ce[28] Тушар…  действительно я припоминаю теперь, что он такой маленький и вертлявый, –  процедил Версилов, – но мне его рекомендовали тогда с наилучшей стороны…    

– Се Тушар вошел с письмом в руке,  подошел к нашему большому дубовому столу, за которым мы все шестеро что-то  зубрили, крепко схватил меня за плечо, поднял со стула и велел захватить мои  тетрадки. «Твое место не здесь, а там», – указал он мне крошечную комнатку  налево из передней, где стоял простой стол, плетеный стул и клеенчатый диван –  точь-в-точь как теперь у меня наверху в светелке. Я перешел с удивлением и  очень оробев: никогда еще со мной грубо не обходились. Через полчаса, когда  Тушар вышел из классной, я стал переглядываться с товарищами и пересмеиваться;  конечно, они надо мною смеялись, но я о том не догадывался и думал, что мы  смеемся оттого, что нам весело. Тут как раз налетел Тушар, схватил меня за  вихор и давай таскать. «Ты не смеешь сидеть с благородными детьми, ты подлого  происхождения и все равно что лакей!» И он пребольно ударил меня по моей пухлой  румяной щеке. Ему это тотчас же понравилось, и он ударил меня во второй и в  третий раз. Я плакал навзрыд, я был страшно удивлен. Целый час я сидел,  закрывшись руками, и плакал-плакал. Произошло что-то такое, чего я ни за что не  понимал. Не понимаю, как человек не злой, как Тушар, иностранец, и даже столь  радовавшийся освобождению русских крестьян, мог бить такого глупого ребенка,  как я. Впрочем, я был только удивлен, а не оскорблен; я еще не умел  оскорбляться. Мне казалось, что я что-то сшалил, но когда я исправлюсь, то меня  простят и мы опять станем вдруг все веселы, пойдем играть на дворе и заживем  как нельзя лучше.    

– Друг  мой, если б я только знал… – протянул Версилов с небрежной улыбкой несколько  утомленного человека, – каков, однако, негодяй этот Тушар! Впрочем, я все  еще не теряю надежды, что ты как-нибудь соберешься с силами и все это нам  наконец простишь и мы опять заживем как нельзя лучше.    

Он решительно  зевнул.    

– Да  я и не обвиняю, совсем нет, и, поверьте, не жалуюсь на Тушара! – прокричал  я, несколько сбитый с толку, – да и бил он меня каких-нибудь месяца два.  Я, помню, все хотел его чем-то обезоружить, бросался целовать его руки и  целовал их и все плакал-плакал. Товарищи смеялись надо мною и презирали меня,  потому что Тушар стал употреблять меня иногда как прислугу, приказывал подавать  себе платье, когда одевался. Тут мое лакейство пригодилось мне инстинктивно: я  старался изо всех сил угодить и нисколько не оскорблялся, потому что ничего еще  я этого не понимал, и удивляюсь даже до сей поры тому, что был так еще тогда  глуп, что не мог понять, как я всем им неровня. Правда, товарищи много мне и  тогда уже объяснили, школа была хорошая. Тушар кончил тем, что полюбил более  пинать меня колонком сзади, чем бить по лицу; а через полгода так даже стал  меня иногда и ласкать; только нет-нет, а в месяц раз, наверно, побьет, для  напоминания, чтоб не забывался. С детьми тоже скоро меня посадили вместе и  пускали играть, но ни разу, в целые два с половиной года, Тушар не забыл  различия в социальном положении нашем, и хоть не очень, а все же употреблял  меня для услуг постоянно, я именно думаю, чтоб мне напомнить.    

Бежал же  я, то есть хотел было бежать, уже месяцев пять спустя после этих первых двух  месяцев. И вообще я всю жизнь бывал туг на решение. Когда я ложился в постель и  закрывался одеялом, я тотчас начинал мечтать об вас, Андрей Петрович, только об  вас одном; совершенно не знаю, почему это так делалось. Вы мне и во сне даже  снились. Главное, я все страстно мечтал, что вы вдруг войдете, я к вам брошусь  и вы меня выведете из этого места и увезете к себе, в тот кабинет, и опять мы  поедем в театр, ну и прочее. Главное, что мы не расстанемся – вот в чем было  главное! Когда же утром приходилось просыпаться, то вдруг начинались насмешки и  презрение мальчишек; один из них прямо начал бить меня и заставлял подавать  сапоги; он бранил меня самыми скверными именами, особенно стараясь объяснить  мне мое происхождение, к утехе всех слушателей. Когда же являлся наконец сам  Тушар, в душе моей начиналось что-то невыносимое. Я чувствовал, что мне здесь  никогда не простят, – о, я уже начинал помаленьку понимать, что именно не  простят и чем именно я провинился! И вот я наконец положил бежать. Я мечтал об  этом ужасно целых два месяца, наконец решился; тогда был сентябрь. Я выждал,  когда все товарищи разъехались в субботу на воскресенье, а между тем потихоньку  тщательно связал себе узелок самых необходимых вещиц; денег у меня было два  рубля. Я хотел выждать, когда смеркнется: «Там спущусь по лестнице, –  думал я, – и выйду, а потом и пойду». Куда? Я знал, что Андроников уже  переведен в Петербург, и решил, что я отыщу дом Фанариотовой на Арбате; «ночь  где-нибудь прохожу или просижу, а утром расспрошу кого-нибудь на дворе дома:  где теперь Андрей Петрович и если не в Москве, то в каком городе или  государстве? Наверно, скажут. Я уйду, а потом в другом месте где-нибудь и у  кого-нибудь спрошу: в какую заставу идти, если в такой-то город, ну и выйду, и  пойду, и пойду. Все буду идти; ночевать буду где-нибудь под кустами, а есть  буду один только хлеб, а хлеба на два рубля мне очень надолго хватит». В  субботу, однако, никак не удалось бежать; пришлось ожидать до завтра, до  воскресенья, и, как нарочно, Тушар с женой куда-то в воскресенье уехали;  остались во всем доме только я да Агафья. Я ждал ночи с страшной тоской, помню,  сидел в нашей зале у окна и смотрел на пыльную улицу с деревянными домиками и  на редких прохожих. Тушар жил в захолустье, и из окон видна была застава: уж не  та ли? – мерещилось мне. Солнце закатывалось такое красное, небо было  такое холодное, и острый ветер, точь-в-точь как сегодня, подымал песок.  Стемнело наконец совсем; я стал перед образом и начал молиться, только  скоро-скоро, я торопился; захватил узелок и на цыпочках пошел с скрипучей нашей  лестницы, ужасно боясь, чтобы не услыхала меня из кухни Агафья. Дверь была на  ключе, я отворил, и вдруг – темная-темная ночь зачернела передо мной, как  бесконечная опасная неизвестность, а ветер так и рванул с меня фуражку. Я было  вышел; на той стороне тротуара раздался сиплый, пьяный рев ругавшегося  прохожего; я постоял, поглядел и тихо вернулся, тихо прошел наверх, тихо  разделся, сложил узелок и лег ничком, без слез и без мыслей, и вот с этой-то  самой минуты я и стал мыслить, Андрей Петрович! Вот с самой этой минуты, когда  я сознал, что я, сверх того, что лакей, вдобавок, и трус, и началось настоящее,  правильное мое развитие!    

– А  вот с этой-то самой минуты я тебя теперь навек раскусила! – вскочила вдруг  с места Татьяна Павловна, и так Даже неожиданно, что я совсем и не  приготовился, – да ты, мало того, что тогда был лакеем, ты и теперь лакей,  лакейская душа у тебя! Да чего бы стоило Андрею Петровичу тебя в сапожники  отдать? Даже благодеяние бы тебе оказал, ремеслу бы обучил! Кто бы с него  больше для тебя спросил аль потребовал? Отец твои, Макар Иваныч, не то что  просил, а почти требовал, чтоб вас, детей его, из низших сословий не выводить.  Нет, ты не ценишь, что он тебя до университета довел и что чрез него ты права  получил. Мальчишки, вишь, его дразнили, так он поклялся отмстить человечеству…  Сволочь ты этакая!    

Признаюсь,  я был поражен этой выходкой. Я встал и некоторое время смотрел, не зная, что  сказать.    

– А  ведь действительно, Татьяна Павловна сказала мне новое, – твердо обернулся  я наконец к Версилову, – ведь действительно я настолько лакей, что никак  не могу удовлетвориться только тем, что Версилов не отдал меня в сапожники;  даже «права» не умилили меня, а подавай, дескать, мне всего Версилова, подавай  мне отца… вот чего потребовал – как же не лакей? Мама, у меня на совести уже  восемь лет, как вы приходили ко мне одна к Тушару посетить меня и как я вас  тогда принял, но теперь некогда об этом, Татьяна Павловна не даст рассказать.  До завтра, мама, может, с вами-то еще увидимся. Татьяна Павловна! Ну что, если  я опять-таки до такой степени лакей, что никак не могу даже того допустить,  чтоб от живой жены можно было жениться еще на жене? А ведь это чуть-чуть было  не случилось в Эмсе с Андреем Петровичем! Мама, если не захотите оставаться с  мужем, который завтра женится на другой, то вспомните, что у вас есть сын,  который обещается быть навеки почтительным сыном, вспомните и пойдемте, но только  с тем, что «или он, или я», – хотите? Я не сейчас ведь ответа прошу: я  знаю, что на такие вопросы нельзя давать ответа тотчас же…    

Но я не  мог докончить, во-первых, потому, что разгорячился и растерялся. Мать вся побледнела,  и как будто голос ее пресекся: не могла выговорить ни слова. Татьяна Павловна  говорила что-то очень громко и много, так что я даже разобрать не мог, и раза  два пихнула меня в плечо кулаком. Я только запомнил, что она прокричала, что  мои слова «напускные, в мелкой душе взлелеянные, пальцем вывороченные».  Версилов сидел неподвижно и очень серьезный, не улыбался. Я пошел к себе  наверх. Последний взгляд, проводивший меня из комнаты, был укорительный взгляд  сестры; она строго качала мне вслед головой.    

     

 Глава седьмая    

     I    

     

Я  описываю все эти сцены, не щадя себя, чтобы все ясно припомнить и восстановить  впечатление. Взойдя к себе наверх, я совершенно не знал, надобно ли мне  стыдиться или торжествовать, как исполнившему свой долг. Если б я был капельку  опытнее, я бы догадался, что малейшее сомнение в таком деле надо толковать к  худшему. Но меня сбивало с толку другое обстоятельство: не понимаю, чему я был  рад, но я был ужасно рад, несмотря на то что сомневался и явно сознавал, что  внизу срезался. Даже то, что Татьяна Павловна так злобно меня обругала, –  мне было только смешно и забавно, а вовсе не злобило меня. Вероятно, все это  потому, что я все-таки порвал цепь и в первый раз чувствовал себя на свободе.    

Я  чувствовал тоже, что испортил свое положение: еще больше мраку оказывалось в  том, как мне теперь поступить с письмом о наследстве. Теперь решительно примут,  что я хочу мстить Версилову. Но я еще внизу положил, во время всех этих  дебатов, подвергнуть дело о письме про наследство решению третейскому и  обратиться, как к судье, к Васину, а если не удастся к Васину, то еще к одному  лицу, я уже знал к какому. Однажды, для этого только раза, схожу к Васину,  думал я про себя, а там – там исчезну для всех надолго, на несколько месяцев, а  для Васина даже особенно исчезну; только с матерью и с сестрой, может, буду  видеться изредка. Все это было беспорядочно; я чувствовал, что что-то сделал,  да не так, и – и был доволен; повторяю, все-таки был чему-то рад.    

Лечь  спать, я положил было раньше, предвидя завтра большую ходьбу. Кроме найма квартиры  и переезда, я принял некоторые решения, которые так или этак положил выполнить.  Но вечеру не удалось кончиться без курьезов, и Версилов сумел-таки чрезвычайно  удивить меня. В светелку мою он решительно никогда не заходил, и вдруг, я еще  часу не был у себя, как услышал его шаги на лесенке: он звал меня, чтоб я ему  посветил. Я вынес свечку и, протянув вниз руку, которую он схватил, помог ему  дотащиться наверх.    

– Merci,  друг, я сюда еще ни разу не вползал, даже когда нанимал квартиру. Я предчувствовал,  что это такое, но все-таки не предполагал такой конуры, – стал он  посредине моей светелки, с любопытством озираясь кругом. – Но это гроб,  совершенный гроб!    

Действительно,  было некоторое сходство с внутренностью гроба, и я даже подивился, как он верно  с одного слова определил. Каморка была узкая и длинная; с высоты плеча моего,  не более, начинался угол стены и крыши, конец которой я мог достать ладонью.  Версилов, в первую минуту, бессознательно держал себя сгорбившись, боясь задеть  головой о потолок, однако не задел и кончил тем, что довольно спокойно уселся  на моем диване, на котором была уже постлана моя постель. Что до меня, я не  садился и смотрел на него в глубочайшем удивлении.    

– Мать  рассказывает, что не знала, брать ли с тебя деньги, которые ты давеча ей  предложил за месячное твое содержание. Ввиду этакого гроба не только не брать,  а, напротив, вычет с нас в твою пользу следует сделать! Я здесь никогда не был  и… вообразить не могу, что здесь можно жить.    

– Я  привык. А вот что вижу вас у себя, то никак не могу к тому привыкнуть после  всего, что вышло внизу.    

– О  да, ты был значительно груб внизу, но… я тоже имею свои особые цели, которые и  объясню тебе, хотя, впрочем, в приходе моем нет ничего необыкновенного; даже  то, что внизу произошло, – тоже все в совершенном порядке вещей; но  разъясни мне вот что, ради Христа: там, внизу, то, что ты рассказывал и к чему  так торжественно нас готовил и приступал, неужто это все, что ты намерен был  открыть или сообщить, и ничего больше у тебя не было?    

– Все.  То есть положим, что все.    

– Маловато,  друг мой; признаться, я, судя по твоему приступу и как ты нас звал смеяться,  одним словом, видя, как тебе хотелось рассказывать, – я ждал большего.    

– Да  вам-то не все ли равно?    

– Да  я, собственно, из чувства меры: не стоило такого треску, и нарушена была мера.  Целый месяц молчал, собирался, и вдруг – ничего!    

– Я  хотел долго рассказывать, но стыжусь, что и это рассказал. Не все можно  рассказать словами, иное лучше никогда не рассказывать. Я же вот довольно  сказал, да ведь вы же не поняли.    

– А!  и ты иногда страдаешь, что мысль не пошла в слова! Это благородное страдание,  мой друг, и дается лишь избранным; дурак всегда доволен тем, что сказал, и к  тому же всегда выскажет больше, чем нужно; про запас они любят.    

– Как  я внизу, например; я тоже высказал больше, чем нужно: я потребовал «всего Версилова»  – это гораздо больше, чем нужно; мне Версилова вовсе не нужно.    

– Друг  мой, ты, я вижу, хочешь наверстать проигранное внизу. Ты, очевидно, раскаялся,  а так как раскаяться значит у нас немедленно на кого-нибудь опять накинуться,  то вот ты и не хочешь в другой раз на мне промахнуться. Я рано пришел, а ты еще  не остыл и к тому же туго выносишь критику. Но садись, ради бога, я тебе  кое-что пришел сообщить; благодарю, вот так. Из того, что ты сказал матери  внизу, уходя, слишком ясно, что о нам, во всяком даже случае, лучше разъехаться.  Я пришел с тем, чтоб уговорить тебя сделать это по возможности мягче и без скандала,  чтоб не огорчить и не испугать твою мать еще больше. Даже то, что я пошел сюда  сам, уже ее ободрило: она как-то верует, что мы еще успеем примириться, ну и  что все пойдет по-прежнему. Я думаю, если б мы с тобой, здесь теперь, раз или  два погромче рассмеялись, то поселили бы восторг в их робких сердцах. Пусть это  и простые сердца, но они любящие, искренно и простодушно, почему же не  полелеять их при случае? Ну, вот это раз. Второе: почему бы нам непременно  расставаться с жаждой мести, с скрежетом зубов, с клятвами и так далее? Безо всякого  сомнения, нам вешаться друг другу на шею совсем ни к чему, но можно расстаться,  так сказать, взаимно уважая друг друга, не правда ли, а?    

– Все  это – вздор! Обещаю, что съеду без скандалу – и довольно. Это вы для матери  хлопочете? А мне так кажется, что спокойствие матери вам тут решительно все  равно, и вы только так говорите.    

– Ты  не веришь?    

– Вы  говорите со мной решительно как с ребенком!    

– Друг  мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты  на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher  enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь сам очутиться в  таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем  понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем ты, собственно, меня  обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься  презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?    

– Поверьте,  нет. Поверьте, не нахожу никакой чести называться Версиловым.    

– О  чести оставим; к тому же твой ответ непременно должен быть демократичен; но  если так, то за что же ты обвиняешь меня?    

– Татьяна  Павловна сказала сейчас все, что мне надо было узнать и чего я никак не мог понять  до нее: это то, что не отдали же вы меня в сапожники, следственно, я еще должен  быть благодарен. Понять не могу, отчего я неблагодарен, даже и теперь, даже  когда меня вразумили. Уж не ваша ли кровь гордая говорит, Андрей Петрович?    

– Вероятно,  нет. И, кроме того, согласись, что все твои выходки внизу, вместо того чтоб  падать на меня, как и предназначались тобою, тиранили и терзали одну ее. Между  тем, кажется, не тебе бы ее судить. Да и чем она перед тобой виновата? Разъясни  мне тоже, кстати, друг мой: ты для чего это и с какою бы целью распространял и  в школе, и в гимназии, и во всю жизнь свою, и даже первому встречному, как я  слышал, о своей незаконнорожденности? Я слышал, что ты делал это с какою-то  особенною охотою. А между тем все это вздор и гнусная клевета: ты законнорожденный,  Долгорукий, сын Макара Иваныча Долгорукого, человека почтенного и замечательного  умом и характером. Если же ты получил высшее образование, то действительно благодаря  бывшему помещику твоему Версилову, но что же из этого выходит? Главное,  провозглашая о своей незаконнорожденности, что само собою уже клевета, ты тем  самым разоблачал тайну твоей матери и, из какой-то ложной гордости, тащил свою  мать на суд перед первою встречною грязью. Друг мой, это очень неблагородно,  тем более что твоя мать ни в чем не виновна лично: это характер чистейший, а  если она не Версилова, то единственно потому, что до сих пор замужем.    

– Довольно,  я с вами совершенно согласен и настолько верю в ваш ум, что вполне надеюсь, вы  перестанете слишком уж долго распекать меня. Вы так любите меру; а между тем  есть мера всему, даже и внезапной любви вашей к моей матери. Лучше вот что:  если вы решились ко мне зайти и у меня просидеть четверть часа или полчаса (я  все еще не знаю для чего, ну, положим, для спокойствия матери) – и, сверх того,  с такой охотой со мной говорите, несмотря на то что произошло внизу, то  расскажите уж мне лучше про моего отца – вот про этого Макара Иванова,  странника. Я именно от вас бы хотел услыхать о нем; я спросить вас давно  намеревался. Расставаясь, и, может быть, надолго, я бы очень хотел от вас же  получить ответ и еще на вопрос: неужели в целые эти двадцать лет вы не могли  подействовать на предрассудки моей матери, а теперь так даже и сестры,  настолько, чтоб рассеять своим цивилизующим влиянием первоначальный мрак  окружавшей ее среды? О, я не про чистоту ее говорю! Она и без того всегда была  бесконечно выше вас нравственно, извините, но… это лишь бесконечно высший  мертвец. Живет лишь один Версилов, а все остальное кругом него и все с ним  связанное прозябает под тем непременным условием, чтоб иметь честь питать его  своими силами, своими живыми соками. Но ведь была же и она когда-то живая? Ведь  вы что-нибудь полюбили же в ней? Ведь была же и она когда-то женщиной?    

– Друг  мой, если хочешь, никогда не была, – ответил он мне, тотчас же скривившись  в ту первоначальную, тогдашнюю со мной манеру, столь мне памятную и которая так  бесила меня: то есть, по-видимому, он само искреннее простодушие, а смотришь –  все в нем одна лишь глубочайшая насмешка, так что я иной раз никак не мог  разобрать его лица, – никогда не была! Русская женщина – женщиной никогда  не бывает.    

– Полька,  француженка бывает? Или итальянка, страстная итальянка, вот что способно  пленить цивилизованного русского высшей среды, вроде Версилова?    

– Ну,  мог ли я ожидать, что встречу славянофила? – рассмеялся Версилов.    

Я  припоминаю слово в слово рассказ его; он стал говорить с большой даже охотой и  с видимым удовольствием. Мне слишком ясно было, что он пришел ко мне вовсе не  для болтовни и совсем не для того, чтоб успокоить мать, а наверно имея другие  цели.    

     II    

     

– Мы  все наши двадцать лет, с твоею матерью, совершенно прожили молча, – начал  он свою болтовню (в высшей степени выделанно и ненатурально), – и все, что  было у нас, так и произошло молча. Главным характером всего двадцатилетия связи  нашей было – безмолвие. Я думаю, мы даже ни разу не поссорились. Правда, я  часто отлучался и оставлял ее одну, но кончалось тем, что всегда приезжал  обратно. Nous revenons toujours,[29]  и это уж такое основное свойство мужчин; у них это от великодушия. Если бы дело  брака зависело от одних женщин – ни одного бы брака не уцелело. Смирение,  безответность, приниженность и в то же время твердость, сила, настоящая сила –  вот характер твоей матери. Заметь, что это лучшая из всех женщин, каких я  встречал на свете. А что в ней сила есть – это я засвидетельствую: видал же я,  как эта сила ее питала. Там, где касается, я не скажу убеждений – правильных  убеждений тут быть не может, – но того, что считается у них убеждением, а  стало быть, по-ихнему, и святым, там просто хоть на муки. Ну, а сам можешь  заключить: похож ли я на мучителя? Вот почему я и предпочел почти во всем  замолчать, а не потому только, что это легче, и, признаюсь, не раскаиваюсь.  Таким образом, все обошлось само собою широко и гуманно, так что я себе даже  никакой хвалы не приписываю. Скажу кстати, в скобках, что почему-то подозреваю,  что она никогда не верила в мою гуманность, а потому всегда трепетала; но,  трепеща, в то же время не поддалась ни на какую культуру. Они как-то это умеют,  а мы тут чего-то не понимаем, и вообще они умеют лучше нашего обделывать свои  дела. Они могут продолжать жить по-своему в самых ненатуральных для них положениях  и в самых не ихних положениях оставаться совершенно самими собой. Мы так не  умеем.    

– Кто они? Я вас немного не  понимаю.    

– Народ,  друг мой, я говорю про народ. Он доказал эту великую, живучую силу и историческую  широкость свою и нравственно, и политически. Но, чтобы обратиться к нашему, то  замечу про мать твою, что она ведь не все молчит; твоя мать иногда и скажет, но  скажет так, что ты прямо увидишь, что только время потерял говоривши, хотя бы  даже пять лет перед тем постепенно ее приготовлял. К тому же возражения самые  неожиданные. Опять-таки заметь, что я совсем не называю ее дурой; напротив, тут  своего рода ум, и даже презамечательный ум; впрочем, ты уму-то, может быть, не  поверишь…    

– Почему  нет? Я вот только не верю тому, что вы сами-то в ее ум верите в самом деле, и  не притворяясь.    

– Да?  Ты меня считаешь таким хамелеоном? Друг мой, я тебе немного слишком позволяю…  как балованному сыну… но пусть уже на этот раз так и останется.    

– Расскажите  мне про моего отца, если можете, правду.    

– Насчет  Макара Ивановича? Макар Иванович – это, как ты уже знаешь, дворовый человек,  так сказать, пожелавший некоторой славы…    

– Об  заклад побьюсь, что вы ему в эту минуту в чем-нибудь завидуете!    

– Напротив,  мой друг, напротив, и если хочешь, то очень рад, что вижу тебя в таком замысловатом  расположении духа; клянусь, что я именно теперь в настроении в высшей степени  покаянном, и именно теперь, в эту минуту, в тысячный раз может быть, бессильно  жалею обо всем, двадцать лет тому назад происшедшем. К тому же, видит бог, что  все это произошло в высшей степени нечаянно… ну а потом, сколько было в силах  моих, и гуманно; по крайней мере сколько я тогда представлял себе подвиг  гуманности. О, мы тогда все кипели ревностью делать добро, служить гражданским  целям, высшей идее; осуждали чины, родовые права наши, деревни и даже ломбард,  по крайней мере некоторые из нас… Клянусь тебе. Нас было немного, но мы  говорили хорошо и, уверяю тебя, даже поступали иногда хорошо.    

– Это  когда вы на плече-то рыдали?    

– Друг  мой, я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня же, а  стало быть, в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие и мою же  доверчивость; но согласись, что это плечо, право, было не так дурно, как оно  кажется с первого взгляда, особенно для того времени; мы ведь только тогда  начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще не знал, что ломаюсь. Разве  ты, например, никогда не ломаешься в практических случаях?    

– Я  сейчас внизу немного расчувствовался, и мне очень стало стыдно, взойдя сюда,  при мысли, что вы подумаете, что я ломался. Это правда, что в иных случаях хоть  и искренно чувствуешь, но иногда представляешься; внизу же, теперь, клянусь,  все было натурально.    

– Именно  это и есть; ты преудачно определил в одном слове: «хоть и искренно чувствуешь,  но все-таки представляешься»; ну, вот так точно и было со мной: я хоть и  представлялся, но рыдал совершенно искренно. Не спорю, что Макар Иванович мог  бы принять это плечо за усиление насмешки, если бы был остроумнее; но его  честность помешала тогда его прозорливости. Не знаю только, жалел он меня тогда  или нет; помнится, мне того тогда очень хотелось.    

– Знаете, –  прервал я его, – вы вот и теперь, говоря это, насмехаетесь. И вообще, все  время, пока вы говорили со мной, весь этот месяц, вы насмехались. Зачем вы  всегда это делали, когда говорили со мной?    

– Ты  думаешь? – ответил он кротко, – ты очень мнителен; впрочем, если я и  засмеюсь, то не над тобой, или, по крайней мере, не над тобой одним, будь  покоен. Но я теперь не смеюсь, а тогда – одним словом, я сделал тогда все, что  мог, и, поверь, не в свою пользу. Мы, то есть прекрасные люди, в  противоположность народу, совсем не умели тогда действовать в свою пользу:  напротив, всегда себе пакостили сколько возможно, и я подозреваю, что это-то и  считалось у нас тогда какой-то «высшей и нашей же пользой», разумеется в высшем  смысле. Теперешнее поколение людей передовых несравненно нас загребистее. Я  тогда, еще до греха, объяснил Макару Ивановичу все с необыкновенною прямотой. Я  теперь согласен, что многое из того не надо было объяснять вовсе, тем более с  такой прямотой: не говоря уже о гуманности, было бы даже вежливее; но поди  удержи себя, когда, растанцевавшись, захочется сделать хорошенькое па? А может  быть, таковы требования прекрасного и высокого в самом деле, я этого во всю  жизнь не мог разрешить. Впрочем, это слишком глубокая тема для поверхностного  разговора нашего, но клянусь тебе, что я теперь иногда умираю от стыда,  вспоминая. Я тогда предложил ему три тысячи рублей, и, помню, он все молчал, а  только я говорил. Представь себе, мне вообразилось, что он меня боится, то есть  моего крепостного права, и, помню, я всеми силами старался его ободрить; я его  уговаривал, ничего не опасаясь, высказать все его желания, и даже со  всевозможною критикой. В виде гарантии я давал ему слово, что если он не  захочет моих условий, то есть трех тысяч, вольной (ему и жене, разумеется) и  вояжа на все четыре стороны (без жены, разумеется), – то пусть скажет  прямо, и я тотчас же дам ему вольную, отпущу ему жену, награжу их обоих,  кажется теми же тремя тысячами, и уж не они от меня уйдут на все четыре  стороны, а я сам от них уеду на три года в Италию, один-одинехонек. Mon ami,[30] я бы не взял  с собой в Италию mademoiselle Сапожкову, будь уверен: я был чрезвычайно чист в  те минуты. И что же? Этот Макар отлично хорошо понимал, что я так и сделаю, как  говорю; но он продолжал молчать, и только когда я хотел было уже в третий раз  припасть, отстранился, махнул рукой и вышел, даже с некоторою бесцеремонностью,  уверяю тебя, которая даже меня тогда удивила. Я тогда мельком увидал себя в  зеркале и забыть не могу. Вообще они, когда ничего не говорят – всего хуже, а  это был мрачный характер, и, признаюсь, я не только не доверял ему, призывая в  кабинет, но ужасно даже боялся: в этой среде есть характеры, и ужасно много,  которые заключают в себе, так сказать, олицетворение непорядочности, а этого  боишься пуще побоев. Sic.[31]  И как я рисковал, как рисковал! Ну что, если б он закричал на весь двор, завыл,  сей уездный Урия, – ну что бы тогда было со мной, с таким малорослым  Давидом, и что бы я сумел тогда сделать? Вот потому-то я и пустил прежде всего  три тысячи, это было инстинктивно, но я, к счастью, ошибся: этот Макар Иванович  был нечто совсем другое…    

– Скажите, грех был? Вы сказали  сейчас, что позвали мужа еще до греха?    

– То  есть, видишь ли, это как разуметь…    

– Значит,  был. Вы сказали сейчас, что вы в нем ошиблись, что это было нечто другое; что  же другое?    

– А  что именно, я и до сих пор не знаю. Но что-то другое, и, знаешь, даже весьма  порядочное; заключаю потому, что мне под конец стало втрое при нем совестнее.  Он на другой же день согласился на вояж, без всяких слов, разумеется не забыв  ни одной из предложенных мною наград.    

– Деньги  взял?    

– Еще  как! И знаешь, мой друг, в этом пункте даже совсем Удивил меня. Трех тысяч у  меня тогда в кармане, разумеется, не случилось, но я достал семьсот рублей и  вручил ему их на первый случай, и что же? Он две тысячи триста остальных  стребовал же с меня, в виде заемного письма, для верности, на имя одного купца.  Потом, через два года, он по этому письму стребовал с меня уже деньги судом и с  процентами, так что меня опять удивил, тем более что буквально пошел сбирать на  построение божьего храма, и с тех пор вот уже двадцать лет скитается. Не понимаю,  зачем страннику столько собственных денег… деньги такая светская вещь… Я,  конечно, предлагал их в ту минуту искренно и, так сказать, с первым пылом, но  потом, по прошествии столь многих минут, я, естественно, мог одуматься… и  рассчитывал, что он по крайней мере меня пощадит… или, так сказать, нас  пощадит, нас с нею, подождет хоть по крайней мере. Однако даже не подождал…    

(Сделаю  здесь необходимое нотабене: если бы случилось, что мать пережила господина  Версилова, то осталась бы буквально без гроша на старости лет, когда б не эти  три тысячи Макара Ивановича, давно уже удвоенные процентами и которые он  оставил ей все целиком, до последнего рубля, в прошлом году, по духовному  завещанию. Он предугадал Версилова даже в то еще время.)    

– Вы  раз говорили, что Макар Иванович приходил к вам несколько раз на побывку и  всегда останавливался на квартире у матушки?    

– Да,  мой друг, и я, признаюсь, сперва ужасно боялся этих посещений. Во весь этот  срок, в двадцать лет, он приходил всего раз шесть или семь, и в первые разы я,  если бывал дома, прятался. Даже не понимал сначала, что это значит и зачем он  является? Но потом, по некоторым соображениям, мне показалось, что это было  вовсе не так глупо с его стороны. Потом, случайно, я как-то вздумал  полюбопытствовать и вышел поглядеть на него и, уверяю тебя, вынес преоригинальное  впечатление. Это уже в третье или четвертое его посещение, именно в ту эпоху,  когда я поступал в мировые посредники и когда, разумеется, изо всех сил  принялся изучать Россию. Я от него услышал даже чрезвычайно много нового. Кроме  того, встретил в нем именно то, чего никак не ожидал встретить: какое-то  благодушие, ровность характера и, что всего удивительнее, чуть не веселость. Ни  малейшего намека на то (tu comprends?)[32]  и в высшей степени уменье говорить дело, и говорить превосходно, то есть без  глупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь тебе, несмотря на  весь мой демократизм, терпеть не могу, и без всех этих напряженных русизмов,  которыми говорят у нас в романах и на сцене «настоящие русские люди». При этом  чрезвычайно мало о религии, если только не заговоришь сам, и премилые даже  рассказы в своем роде о монастырях и монастырской жизни, если сам  полюбопытствуешь. А главное – почтительность, эта скромная почтительность,  именно та почтительность, которая необходима для высшего равенства, мало того,  без которой, по-моему, не достигнешь и первенства. Тут именно, через отсутствие  малейшей заносчивости, достигается высшая порядочность и является человек,  уважающий себя несомненно и именно в своем положении, каково бы оно там ни было  и какова бы ни досталась ему судьба. Эта способность уважать себя именно в  своем положении – чрезвычайно редка на свете, по крайней мере столь же редка,  как и истинное собственное достоинство… Ты сам увидишь, коль поживешь. Но всего  более поразило меня впоследствии, и именно впоследствии, а не вначале (прибавил  Версилов) – то, что этот Макар чрезвычайно осанист собою и, уверяю тебя,  чрезвычайно красив. Правда, стар, но    

Смуглолиц,  высок и прям,    

прост и  важен; я даже подивился моей бедной Софье, как это она могла тогда предпочесть  меня; тогда ему было пятьдесят, но все же он был такой молодец, а я перед ним  такой вертун. Впрочем, помню, он уже и тогда был непозволительно сед, стало  быть, таким же седым на ней и женился… Вот разве это повлияло.    

У этого  Версилова была подлейшая замашка из высшего тона: сказав (когда нельзя было  иначе) несколько преумных и прекрасных вещей, вдруг кончить нарочно  какою-нибудь глупостью, вроде этой догадки про седину Макара Ивановича и про  влияние ее на мать. Это он делал нарочно и, вероятно, сам не зная зачем, по  глупейшей светской привычке. Слышать его – кажется, говорит очень серьезно, а  между тем про себя кривляется или смеется.    

     III    

     

Не  понимаю, почему вдруг тогда на меня нашло страшное озлобление. Вообще, я с большим  неудовольствием вспоминаю о некоторых моих выходках в те минуты; я вдруг встал  со стула.    

– Знаете  что, – сказал я, – вы говорите, что пришли, главное, с тем, чтобы  мать подумала, что мы помирились. Времени прошло довольно, чтоб ей подумать; не  угодно ли вам оставить меня одного?    

Он  слегка покраснел и встал с места:    

– Милый  мой, ты чрезвычайно со мной бесцеремонен. Впрочем, до свиданья; насильно мил не  будешь. Я позволю себе только один вопрос: ты действительно хочешь оставить  князя?    

– Ага!  Я так и знал, что у вас особые цели…    

– То  есть ты подозреваешь, что я пришел склонять тебя остаться у князя, имея в том  свои выгоды. Но, друг мой, уж не думаешь ли ты, что я из Москвы тебя выписал,  имея в виду какую-нибудь свою выгоду? О, как ты мнителен! Я, напротив, желая  тебе же во всем добра. И даже вот теперь, когда так поправились и мои средства,  я бы желал, чтобы ты, хоть иногда, позволял мне с матерью помогать тебе.    

– Я  вас не люблю, Версилов.    

– И  даже «Версилов». Кстати, я очень сожалею, что не мог передать тебе этого имени,  ибо в сущности только в этом и состоит вся вина моя, если уж есть вина, не  правда ли? Но, опять-таки, не мог же я жениться на замужней, сам рассуди.    

– Вот  почему, вероятно, и хотели жениться на незамужней?    

Легкая  судорога прошла по лицу его.    

– Это  ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту же выходку, указывая на  меня пальцем, при матери. Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из  истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешь ровно ничего. Не знаешь и  того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на то  что ее там со мною не было; и если я когда видел добрую женщину, то тогда,  смотря на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а ты – ты говоришь  неизвестно что и с чужого голоса.    

– Князь  именно сегодня говорил, что вы любитель неоперившихся девочек.    

– Это  князь говорил?    

– Да,  слушайте, хотите, я вам скажу в точности, для чего вы теперь ко мне приходили?  Я все это время сидел и спрашивал себя: в чем тайна этого визита и наконец,  кажется, теперь догадался.    

Он было  уже выходил, но остановился и повернул ко мне голову в ожидании.    

– Давеча  я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги  Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как  у вас что-то вдруг дернулось в лице, и только теперь догадался, когда у вас еще  раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же в лице: вам пришло тогда,  внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи  Ивановны, то почему же и другому не очутиться? А после Андроникова могли остаться  преважные письма, а? Не правда ли?    

– И  я, придя к тебе, хотел заставить тебя о чем-нибудь проболтаться?    

– Сами  знаете.    

Он очень  побледнел.    

– Это  ты не сам собою догадался; тут влияние женщины; и сколько уже ненависти в  словах твоих – в грубой догадке твоей!    

– Женщины?  А я эту женщину как раз видел сегодня! Вы, может быть, именно чтоб шпионить за  ней, и хотите меня оставить у князя?    

– Однако  вижу, что ты чрезвычайно далеко уйдешь по новой своей дороге. Уж не это ли  «твоя идея»? Продолжай, мой друг, ты имеешь несомненные способности по сыскной  части. Дан талант, так надо усовершенствовать.    

Он  приостановился перевести дыхание.    

– Берегитесь,  Версилов, не делайте меня врагом вашим!    

– Друг  мой, последние свои мысли в таких случаях никто не высказывает, а бережет про  себя. А затем, посвети мне, прошу тебя. Ты хоть мне и враг, но не до такой же,  вероятно, степени, чтоб пожелать мне сломать себе шею. Tiens, mon ami,[33]  вообрази, – продолжал он спускаясь, – а ведь я весь этот месяц  принимал тебя за добряка. Ты так хочешь жить и так жаждешь жить, что дай,  кажется, тебе три жизни, тебе и тех будет мало: это у тебя на лице написано;  ну, а такие большею частью добряки. И вот как же я ошибся!    

     IV    

     

Не могу  выразить, как сжалось у меня сердце, когда я остался один: точно я отрезал живьем  собственный кусок мяса! Для чего я так вдруг разозлился и для чего так обидел  его – так усиленно и нарочно, – я бы не мог теперь рассказать, конечно и  тогда тоже. И как он побледнел! И что же: эта бледность, может быть, была  выражением самого искреннего и чистого чувства и самой глубокой горести, а не  злости и не обиды. Мне всегда казалось, что бывали минуты, когда он очень любил  меня. Почему, почему не верить мне теперь этому, тем более что уже так многое  совершенно объяснено теперь?    

А  разозлился я вдруг и выгнал его действительно, может быть, и от внезапной  догадки, что он пришел ко мне, надеясь узнать: не осталось ли у Марьи Ивановны  еще писем Андроникова? Что он должен был искать этих писем и ищет их – это я  знал. Но кто знает, может быть тогда, именно в ту минуту, я ужасно ошибся! И  кто знает, может быть, я же, этою же самой ошибкой, и навел его впоследствии на  мысль о Марье Ивановне и о возможности у ней писем?    

И  наконец, опять странность: опять он повторял слово в слово мою мысль (о трех жизнях),  которую я высказал давеча Крафту, главное моими же словами. Совпадение слов  опять-таки случай, но все-таки как же знает он сущность моей природы: какой  взгляд, какая угадка! Но, если так понимает одно, зачем же совсем не понимает  другого? И неужели он не ломался, а и в самом деле не в состоянии был  догадаться, что мне не дворянство версиловское нужно было, что не рождения  моего я не могу ему простить, а что мне самого Версилова всю жизнь надо было,  всего человека, отца, и что эта мысль вошла уже в кровь мою? Неужели же такой  тонкий человек настолько туп и груб? А если нет, то зачем же он меня бесит,  зачем притворяется?    

     

 Глава восьмая    

     I    

     

Наутро я  постарался встать как можно раньше. Обыкновенно у нас поднимались около восьми  часов, то есть я, мать и сестра; Версилов нежился до половины десятого.  Аккуратно в половине девятого мать приносила мне кофей. Но на этот раз я, не  дождавшись кофею, улизнул из дому ровно в восемь часов. У меня еще с вечера  составился общий план действий на весь этот день. В этом плане, несмотря на  страстную решимость немедленно приступить к выполнению, я уже чувствовал, было  чрезвычайно много нетвердого и неопределенного в самых важных пунктах; вот  почему почти всю ночь я был как в полусне, точно бредил, видел ужасно много  снов и почти ни разу не заснул как следует. Несмотря на то, поднялся бодрее и  свежее, чем когда-нибудь. С матерью же я особенно не хотел повстречаться. Я не  мог заговорить с нею иначе как на известную тему и боялся отвлечь себя от  предпринятых целей каким-нибудь новым и неожиданным впечатлением.    

Утро  было холодное, и на всем лежал сырой молочный туман. Не знаю почему, но раннее  деловое петербургское утро, несмотря на чрезвычайно скверный свой вид, мне  всегда нравится, и весь этот спешащий по своим делам, эгоистический и всегда  задумчивый люд имеет для меня, в восьмом часу утра, нечто особенно  привлекательное. Особенно я люблю дорогой, спеша, или сам что-нибудь у кого  спросить по делу, или если меня кто об чем-нибудь спросит: и вопрос и ответ  всегда кратки, ясны, толковы, задаются не останавливаясь и всегда почти  дружелюбны, а готовность ответить наибольшая во дню. Петербуржец, среди дня или  к вечеру, становится менее сообщителен и, чуть что, готов и обругать или  насмеяться; совсем другое рано поутру, еще до дела, в самую трезвую и серьезную  пору. Я это заметил.    

Я опять  направлялся на Петербургскую. Так как мне в двенадцатом часу непременно надо  было быть обратно на Фонтанке у Васина (которого чаще всего можно было застать  дома в двенадцать часов), то и спешил я не останавливаясь, несмотря на  чрезвычайный позыв выпить где-нибудь кофею. К тому же и Ефима Зверева надо было  захватить дома непременно; я шел опять к нему и впрямь чуть-чуть было не  опоздал; он допивал свой кофей и готовился выходить.    

– Чего  тебя так часто носит? – встретил он меня, не вставая о с места.    

– А  вот я тебе сейчас объясню.    

Всякое  раннее утро, петербургское в том числе, имеет на природу человека отрезвляющее  действие. Иная пламенная ночная мечта, вместе с утренним светом и холодом,  совершенно даже испаряется, и мне самому случалось иногда припоминать по утрам  иные свои ночные, только что минувшие грезы, а иногда и поступки, с укоризною и  стыдом. Но мимоходом, однако, замечу, что считаю петербургское утро, казалось  бы самое прозаическое на всем земном шаре, – чуть ли не самым  фантастическим в мире. Это мое личное воззрение или, лучше сказать,  впечатление, но я за него стою. В такое петербургское утро, гнилое, сырое и  туманное, дикая мечта какого-нибудь пушкинского Германна из «Пиковой дамы»  (колоссальное лицо, необычайный, совершенно петербургский тип – тип из  петербургского периода!), мне кажется, должна еще более укрепиться. Мне сто  раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как  разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот  гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется  прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на  жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих  впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор;  тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный  вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это  чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни  одного поступка действительного? Кто-нибудь вдруг проснется, кому это все  грезится, – и все вдруг исчезнет». Но я увлекся.    

Скажу  заранее: есть замыслы и мечты в каждой жизни до того, казалось бы, эксцентрические,  что их с первого взгляда можно безошибочно принять за сумасшествие. С одною из  таких фантазий и пришел я в это утро к Звереву, – к Звереву, потому что  никого другого не имел в Петербурге, к кому бы на этот раз мог обратиться. А  между тем Ефим был именно тем лицом, к которому, будь из чего выбирать, я бы  обратился с таким предложением к последнему. Когда я уселся напротив него, то  мне даже самому показалось, что я, олицетворенный бред и горячка, уселся  напротив олицетворенной золотой середины и прозы. Но на моей стороне была идея  и верное чувство, на его – один лишь практический вывод: что так никогда не  делается. Короче, я объяснил ему кратко и ясно, что, кроме него, у меня в  Петербурге нет решительно никого, кого бы я мог послать, ввиду чрезвычайного  дела чести, вместо секунданта; что он старый товарищ и отказаться поэтому даже  не имеет и права, а что вызвать я желаю гвардии поручика князя Сокольского за  то, что, год с лишком назад, он, в Эмсе, дал отцу моему, Версилову, пощечину. Замечу  при этом, что Ефим даже очень подробно знал все мои семейные обстоятельства,  отношения мои к Версилову и почти все, что я сам знал из истории Версилова; я  же ему в разное время и сообщил, кроме, разумеется, некоторых секретов. Он  сидел и слушал, по обыкновению своему нахохлившись, как воробей в клетке,  молчаливый и серьезный, одутловатый, с своими взъерошенными белыми волосами.  Неподвижная насмешливая улыбка не сходила с губ его. Улыбка эта была тем  сквернее, что была совершенно не умышленная, а невольная; видно было, что он  действительно и воистину считал себя в эту минуту гораздо выше меня и умом и  характером. Я подозревал тоже, что он к тому же презирает меня за вчерашнюю  сцену у Дергачева; это так и должно было быть: Ефим – толпа, Ефим – улица, а та  всегда поклоняется только успеху.    

– А  Версилов про это не знает? – спросил он.    

– Разумеется,  нет.    

– Так  какое же ты право имеешь вмешиваться в дела его? Это во-первых. А во-вторых,  что ты этим хочешь доказать?    

Я знал  возражения и тотчас же объяснил ему, что это вовсе не так глупо, как он  полагает. Во-первых, нахалу князю будет доказано, что есть еще люди, понимающие  честь, и в нашем сословии, а во-вторых, будет пристыжен Версилов и вынесет  урок. А в-третьих, и главное, если даже Версилов был и прав, по каким-нибудь  там своим убеждениям, не вызвав князя и решившись снести пощечину, то по  крайней мере он увидит, что есть существо, до того сильно способное чувствовать  его обиду, что принимает ее как за свою, и готовое положить за интересы его  даже жизнь свою… несмотря на то что с ним расстается навеки…    

– Постой,  не кричи, тетка не любит. Скажи ты мне, ведь с этим самым князем Сокольским  Версилов тягается о наследстве? В таком случае это будет уже совершенно новый и  оригинальный способ выигрывать тяжбы – убивая противников на дуэли.    

Я  объяснил ему en toutes lettres,[34]  что он просто глуп и нахал и что если насмешливая улыбка его разрастается все  больше и больше, то это доказывает только его самодовольство и ординарность,  что не может же он предположить, что соображения о тяжбе не было и в моей голове,  да еще с самого начала, а удостоило посетить только его многодумную голову.  Затем я изложил ему, что тяжба уже выиграна, к тому же ведется не с князем  Сокольским, а с князьями Сокольскими, так что если убит один князь, то остаются  другие, но что, без сомнения, надо будет отдалить вызов на срок апелляции (хотя  князья апеллировать и не будут), но единственно для приличия. По миновании же  срока и последует дуэль; что я с тем и пришел теперь, что дуэль не сейчас, но  что мне надо было заручиться, потому что секунданта нет, я ни с кем не знаком,  так по крайней мере к тому времени чтоб успеть найти, если он, Ефим, откажется.  Вот для чего, дескать, я пришел.    

– Ну, тогда и приходи говорить, а  то ишь прет попусту десять верст.    

Он встал  и взялся за фуражку.    

– А  тогда пойдешь?    

– Нет,  не пойду, разумеется.    

– Почему?    

– Да  уж по тому одному не пойду, что согласись я теперь, что тогда пойду, так ты  весь этот срок апелляции таскаться начнешь ко мне каждый день. А главное, все  это вздор, вот и все. И стану я из-за тебя мою карьеру ломать? И вдруг князь  меня спросит: «Вас кто прислал?» – «Долгорукий». – «А какое дело  Долгорукому до Версилова?» Так я должен ему твою родословную объяснять, что ли?  Да ведь он расхохочется!    

– Так  ты ему в рожу дай!    

– Ну,  это сказки.    

– Боишься?  Ты такой высокий; ты был сильнее всех в гимназии.    

– Боюсь,  конечно боюсь. Да князь уж потому драться не станет, что дерутся с ровней.    

– Я  тоже джентльмен по развитию, я имею права, я ровня… напротив, это он неровня.    

– Нет,  ты маленький.    

– Как  маленький?    

– Так  маленький; мы оба маленькие, а он большой.    

– Дурак  ты! да я уж год, по закону, жениться могу.    

– Ну  и женись, а все-таки ш-дик: ты еще растешь! Я, конечно, понял, что он вздумал  надо мною насмехаться. Без сомнения, весь этот глупый анекдот можно было и не  рассказывать и даже лучше, если б он умер в неизвестности; к тому же он  отвратителен по своей мелочности и ненужности, хотя и имел довольно серьезные  последствия.    

Но чтобы  наказать себя еще больше, доскажу его вполне. Разглядев, что Ефим надо мной  насмехается, я позволил себе толкнуть его в плечо правой рукой, или, лучше  сказать, правым кулаком. Тогда он взял меня за плечи, обернул лицом в поле и –  доказал мне на деле, что он действительно сильнее всех у нас в гимназии.    

     II    

     

Читатель,  конечно, подумает, что я был в ужаснейшем расположении, выйдя от Ефима, и,  однако, ошибется. Я слишком понял, что вышел случай школьнический,  гимназический, а серьезность дела остается вся целиком. Кофею я напился уже на  Васильевском острове, нарочно миновав вчерашний мой трактир на Петербургской; и  трактир этот, и соловей стали для меня вдвое ненавистнее. Странное свойство: я  способен ненавидеть места и предметы, точно как будто людей. Зато есть у меня в  Петербурге и несколько мест счастливых, то есть таких, где я почему-нибудь  бывал когда-нибудь счастлив, – и что же, я берегу эти места и не захожу в  них как можно дольше нарочно, чтобы потом, когда буду уже совсем один и  несчастлив, зайти погрустить и припомнить. За кофеем я отдал вполне  справедливость Ефиму и здравому смыслу его. Да, он был практичнее меня, но вряд  ли реальнее. Реализм, ограничивающийся кончиком своего носа, опаснее самой  безумной фантастичности, потому что слеп. Но, отдавая справедливость Ефиму  (который, вероятно, в ту минуту думал, что я иду по улице и ругаюсь), – я  все-таки ничего не уступил из убеждений, как не уступлю до сих пор. Видал я  таких, что из-за первого ведра холодной воды не только отступаются от поступков  своих, но даже от идеи, и сами начинают смеяться над тем, что, всего час тому,  считали священным; о, как у них это легко делается! Пусть Ефим, даже и в  сущности дела, был правее меня, а я глупее всего глупого и лишь ломался, но все  же в самой глубине дела лежала такая точка, стоя на которой, был прав и я,  что-то такое было и у меня справедливого и, главное, чего они никогда не могли  понять.    

У  Васина, на Фонтанке у Семеновского моста, очутился я почти ровно в двенадцать  часов, но его не застал дома. Занятия свои он имел на Васильевском, домой же  являлся в строго определенные часы, между прочим почти всегда в двенадцатом.  Так как, кроме того, был какой-то праздник, то я и предполагал, что застану его  наверно; не застав, расположился ждать, несмотря на то что являлся к нему в  первый раз.    

Я  рассуждал так: дело с письмом о наследстве есть дело совести, и я, выбирая  Васина в судьи, тем самым выказываю ему всю глубину моего уважения, что, уж  конечно, должно было ему польстить. Разумеется, я и взаправду был озабочен этим  письмом и действительно убежден в необходимости третейского решения; но  подозреваю, однако, что и тогда уже мог бы вывернуться из затруднения без  всякой посторонней помощи. И главное, сам знал про это; именно: стоило только  отдать письмо самому Версилову из рук в руки, а что он там захочет, пусть так и  делает: вот решение. Ставить же самого себя высшим судьей и решителем в деле  такого сорта было даже совсем неправильно. Устраняя себя передачею письма из  рук в руки, и именно молча, я уж тем самым тотчас бы выиграл, поставив себя в  высшее над Версиловым положение, ибо, отказавшись, насколько это касается меня,  от всех выгод по наследству (потому что мне, как сыну Версилова, уж конечно,  что-нибудь перепало бы из этих денег, не сейчас, так потом), я сохранил бы за  собою навеки высший нравственный взгляд на будущий поступок Версилова. Упрекнуть  же меня за то, что я погубил князей, опять-таки никто бы не мог, потому что  документ не имел решающего юридического значения. Все это я обдумал и  совершенно уяснил себе, сидя в пустой комнате Васина, и мне даже вдруг пришло в  голову, что пришел я к Васину, столь жаждая от него совета, как  поступить, – единственно с тою целью, чтобы он увидал при этом, какой я  сам благороднейший и бескорыстнейший человек, а стало быть, чтоб и отмстить ему  тем самым за вчерашнее мое перед ним принижение.    

Сознав  все это, я ощутил большую досаду; тем не менее не ушел, а остался, хоть и  наверно знал, что досада моя каждые пять минут будет только нарастать.    

Прежде  всего мне стала ужасно не нравиться комната Васина. «Покажи мне свою комнату, и  я узнаю твой характер» – право, можно бы так сказать. Васин жил в меблированной  комнате от жильцов, очевидно бедных и тем промышлявших, имевших постояльцев и  кроме него. Знакомы мне эти узкие, чуть-чуть заставленные мебелью комнатки и,  однако же, с претензией на комфортабельный вид; тут непременно мягкий диван с  Толкучего рынка, который опасно двигать, рукомойник и ширмами огороженная  железная кровать. Васин был, очевидно, лучшим и благонадежнейшим жильцом; такой  самый лучший жилец непременно бывает один у хозяйки, и за это ему особенно  угождают: у него убирают и подметают тщательнее, вешают над диваном  какую-нибудь литографию, под стол подстилают чахоточный коврик. Люди, любящие  эту затхлую чистоту, а главное, угодливую почтительность хозяек, – сами  подозрительны. Я был убежден, что звание лучшего жильца льстило самому Васину.  Не знаю почему, но меня начал мало-помалу бесить вид этих двух загроможденных  книгами столов. Книги, бумаги, чернилица – все было в самом отвратительном  порядке, идеал которого совпадает с мировоззрением хозяйки-немки и ее  горничной. Книг было довольно, и не то что газет и журналов, а настоящих  книг, – и он, очевидно, их читал и, вероятно, садился читать или  принимался писать с чрезвычайно важным и аккуратным видом. Не знаю, но я больше  люблю, где книги разбросаны в беспорядке, по крайней мере из занятий не  делается священнодействия. Наверно, этот Васин чрезвычайно вежлив с  посетителем, но, наверно, каждый жест его говорит посетителю: «Вот я посижу с  тобою часика полтора, а потом, когда ты уйдешь, займусь уже делом». Наверно, с  ним можно завести чрезвычайно интересный разговор и услышать новое, но – «мы  вот теперь с тобою поговорим, и я тебя очень заинтересую, а когда ты уйдешь, я  примусь уже за самое интересное»… И однако же, я все-таки не уходил, а сидел. В  том же, что совсем не нуждаюсь в его совете, я уже окончательно убедился.    

Я сидел  уже с час и больше, и сидел у окна на одном из двух приставленных к окну плетеных  стульев. Бесило меня и то, что уходило время, а мне до вечера надо было еще  сыскать квартиру. Я было хотел взять какую-нибудь книгу от скуки, но не взял:  при одной мысли развлечь себя стало вдвое противнее. Больше часу как  продолжалась чрезвычайная тишина, и вот вдруг, где-то очень близко, за дверью,  которую заслонял диван, я невольно и постепенно стал различать все больше и  больше разраставшийся шепот. Говорили два голоса, очевидно женские, это слышно  было, но расслышать слов совсем нельзя было; и, однако, я от скуки как-то стал  вникать. Ясно было, что говорили одушевленно и страстно и что дело шло не о  выкройках: о чем-то сговаривались, или спорили, или один голос убеждал и  просил, а другой не слушался и возражал. Должно быть, какие-нибудь другие  жильцы. Скоро мне наскучило и ухо привыкло, так что я хоть и продолжал слушать,  но механически, а иногда и совсем забывая, что слушаю, как вдруг произошло  что-то чрезвычайное, точно как бы кто-то соскочил со стула обеими ногами или  вдруг вскочил с места и затопал; затем раздался стон и вдруг крик, даже и не  крик, а визг, животный, озлобленный и которому уже все равно, услышат чужие или  нет. Я бросился к двери и отворил; разом со мной отворилась и другая дверь в  конце коридора, хозяйкина, как узнал я после, откуда выглянули две любопытные  головы. Крик, однако, тотчас затих, как вдруг отворилась дверь рядом с моею, от  соседок, и одна молодая, как показалось мне, женщина быстро вырвалась и  побежала вниз по лестнице. Другая же, пожилая женщина, хотела было удержать ее,  но не смогла, и только простонала ей вслед:    

– Оля,  Оля, куда? ох!    

Но,  разглядев две наши отворенные двери, проворно притворила свою, оставив щелку и  из нее прислушиваясь на лестницу до тех пор, пока не замолкли совсем шаги  убежавшей вниз Оли. Я вернулся к моему окну. Все затихло. Случай пустой, а  может быть, и смешной, и я перестал об нем думать.    

Примерно  четверть часа спустя раздался в коридоре, у самой двери Васина, громкий и развязный  мужской голос. Кто-то схватился за ручку двери и приотворил ее настолько, что  можно было разглядеть в коридоре какого-то высокого ростом мужчину, очевидно  тоже и меня увидавшего и даже меня уже рассматривавшего, но не входившего еще в  комнату, а продолжавшего, через весь коридор и держась за ручку, разговаривать  с хозяйкой. Хозяйка перекликалась с ним тоненьким и веселеньким голоском, и уж  по голосу слышалось, что посетитель ей давно знаком, уважаем ею и ценим, и как  солидный гость и как веселый господин. Веселый господин кричал и острил, но  дело шло только о том, что Васина нет дома, что он все никак не может застать  его, что это ему на роду написано и что он опять, как тогда, подождет, и все  это, без сомнения, казалось верхом остроумия хозяйке. Наконец гость вошел,  размахнув дверь на весь отлет.    

Это был  хорошо одетый господин, очевидно у лучшего портного, как говорится,  «по-барски», а между тем всего менее в нем имелось барского, и, кажется,  несмотря на значительное желание иметь. Он был не то что развязен, а как-то  натурально нахален, то есть все-таки менее обидно, чем нахал, выработавший себя  перед зеркалом. Волосы его, темно-русые с легкою проседью, черные брови,  большая борода и большие глаза не только не способствовали его о характерности,  но именно как бы придавали ему что-то общее, на всех похожее. Этакий человек и  смеется и готов смеяться, но вам почему-то с ним никогда не весело. Со  смешливого он быстро переходит на важный вид, с важного на игривый или  подмигивающий, но все это как-то раскидчиво и беспричинно… Впрочем, нечего  вперед описывать. Этого господина я потом узнал гораздо больше и ближе, а  потому поневоле представляю его теперь уже более зазнамо, чем тогда, когда он  отворил дверь и вошел в комнату. Однако и теперь затруднился бы сказать о нем  что-нибудь точное и определяющее, потому что в этих людях главное – именно их  незаконченность, раскидчивость и неопределенность.    

Он еще  не успел и сесть, как мне вдруг померещилось, что это, должно быть, отчим Васина,  некий господин Стебельков, о котором я уже что-то слышал, но до того мельком,  что никак бы не мог сказать, что именно: помнил только, что что-то нехорошее. Я  знал, что Васин долго был сиротой под его началом, но что давно уже вышел  из-под его влияния, что и цели и интересы их различны и что живут они совсем  розно во всех отношениях. Запомнилось мне тоже, что у этого Стебелькова был  некоторый капитал и что он какой-то даже спекулянт и вертун; одним словом, я  уже, может быть, и знал про него что-нибудь подробнее, но забыл. Он обмерил  меня взглядом, не поклонившись впрочем, поставил свою шляпу-цилиндр на стол  перед диваном, стол властно отодвинул ногой и не то что сел, а прямо развалился  на диван, на котором я не посмел сесть, так что тот затрещал, свесил ноги и,  высоко подняв правый носок своего лакированного сапога, стал им любоваться.  Конечно, тотчас же обернулся ко мне и опять обмерил меня своими большими,  несколько неподвижными глазами.    

– Не  застаю! – слегка кивнул он мне головой.    

Я  промолчал.    

– Неаккуратен!  Свои взгляды на дело. С Петербургской?    

– То  есть вы пришли с Петербургской? – переспросил я его.    

– Нет,  это я вас спрашиваю.    

– Я…  я пришел с Петербургской, только почему вы узнали?    

– Почему?  Гм. – Он подмигнул, но не удостоил разъяснить.    

– То  есть я не живу на Петербургской, но я был теперь на Петербургской и оттуда  пришел сюда.    

Он  продолжал молча улыбаться какою-то значительною улыбкою, которая мне ужасно как  не нравилась. В этом подмигивании было что-то глупое.    

– У  господина Дергачева? – проговорил он наконец.    

– Что  у Дергачева? – открыл я глаза.    

Он  победоносно смотрел на меня.    

– Я  и незнаком.    

– Гм.    

– Как  хотите, – ответил я. Он мне становился противен.    

– Гм,  да-с. Нет-с, позвольте; вы покупаете в лавке вещь, в другой лавке рядом другой  покупатель покупает другую вещь, какую бы вы думали? Деньги-с, у купца, который  именуется ростовщиком-с… потому что деньги есть тоже вещь, а ростовщик есть  тоже купец… Вы следите?    

– Пожалуй,  слежу.    

– Проходит  третий покупатель и, показывая на одну из лавок, говорит: «Это основательно», а  показывая на другую из лавок, говорит: «Это неосновательно». Что могу я  заключить о сем покупателе?    

– Почем  я знаю.    

– Нет-с,  позвольте. Я к примеру; хорошим примером человек живет. Я иду по Невскому и  замечаю, что по другой стороне улицы, по тротуару, идет господин, которого  характер я желал бы определить. Мы доходим, по разным сторонам, вплоть до  поворота в Морскую, и именно там, где английский магазин, мы замечаем третьего  прохожего, только что раздавленного лошадью. Теперь вникните: проходит  четвертый господин и желает определить характер всех нас троих, вместе с  раздавленным, в смысле практичности и основательности… Вы следите?    

– Извините,  с большим трудом.    

– Хорошо-с;  так я и думал. Я переменю тему. Я на водах в Германии, на минеральных водах,  как и бывал неоднократно, на каких – это все равно. Хожу по водам и вижу  англичан. С англичанином, как вы знаете, знакомство завязать трудно; но вот  через два месяца, кончив срок лечения, мы все в области гор, всходим компанией,  с остроконечными палками, на гору, ту или другую, все равно. На повороте, то  есть на этапе, и именно там, где монахи водку шартрез делают, – это  заметьте, – я встречаю туземца, стоящего уединенно, смотрящего молча. Я желаю  заключить о ею основательности: как вы думаете, мог бы я обратиться за  заключением к толпе англичан, с которыми шествую, единственно потому только,  что не сумел заговорить с ними на водах?    

– Почем  я знаю. Извините, мне очень трудно следить за вами.    

– Трудно?    

– Да,  вы меня утомляете.    

– Гм. –  Он подмигнул и сделал рукой какой-то жест, вероятно долженствовавший обозначать  что-то очень торжествующее и победоносное; затем весьма солидно и спокойно  вынул из кармана газету, очевидно только что купленную, развернул и стал читать  в последней странице, по-видимому оставив меня в совершенном покое. Минут пять  он не глядел на меня.    

– Бресто-граевские-то  ведь не шлепнулись, а? Ведь пошли, ведь идут! Многих знаю, которые тут же  шлепнулись. Он от всей души поглядел на меня.    

– Я  пока в этой бирже мало смыслю, – ответил я.    

– Отрицаете?    

– Что?    

– Деньги-с.    

– Я  не отрицаю деньги, но… но, мне кажется, сначала идея, а потом деньги.    

– То  есть, позвольте-с… вот человек состоит, так сказать, при собственном капитале…    

– Сначала  высшая идея, а потом деньги, а без высшей идеи с деньгами общество провалится.    

Не знаю,  зачем я стал было горячиться. Он посмотрел на меня несколько тупо, как будто  запутавшись, но вдруг все лицо его раздвинулось в веселейшую и хитрейшую  улыбку:    

– Версилов-то,  а? Ведь тяпнул-таки, тяпнул! Присудили вчера, а?    

Я вдруг  и неожиданно увидал, что он уж давно знает, кто я такой, и, может быть, очень  многое еще знает. Не понимаю только, зачем я вдруг покраснел и глупейшим  образом смотрел, не отводя от него глаз. Он видимо торжествовал, он весело  смотрел на меня, точно в чем-то хитрейшим образом поймал и уличил меня.    

– Нет-с, –  поднял он вверх обе брови, – это вы меня спросите про господина Версилова!  Что я вам говорил сейчас насчет основательности? Полтора года назад, из-за  этого ребенка, он бы мог усовершенствованное дельце завершить – да-с, а он  шлепнулся, да-с.    

– Из-за  какого ребенка?    

– Из-за  грудного-с, которого и теперь на стороне выкармливает, только ничего не возьмет  чрез это… потому…    

– Какой  грудной ребенок? Что такое?    

– Конечно,  его ребенок, его собственный-с, от mademoiselle Лидии Ахмаковой… «Прелестная  дева ласкала меня…» Фосфорные-то спички – а?    

– Что  за вздор, что за дичь! У него никогда не было ребенка от Ахмаковой!    

– Вона!  Да я-то где был? Я ведь и доктор и акушер-с. Фамилия моя Стебельков, не слыхали?  Правда, я и тогда уже не практиковал давно, но практический совет в  практическом деле я мог подать.    

– Вы  акушер… принимали ребенка у Ахмаковой?    

– Нет-с,  я ничего не принимал у Ахмаковой. Там, в форштадте,[35] был доктор Гранц, обремененный  семейством, по полталера ему платили, такое там у них положение на докторов, и  никто-то его вдобавок не знал, так вот он тут был вместо меня… Я же его и  посоветовал, для мрака неизвестности. Вы следите? А я только практический совет  один дал, по вопросу Версилова-с, Андрея Петровича, по вопросу секретнейшему-с,  глаз на глаз. Но Андрей Петрович двух зайцев предпочел.    

Я слушал  в глубочайшем изумлении.    

– За  двумя зайцами погонишься – ни одного не поймаешь, говорит народная, или,  вернее, простонародная пословица. Я же говорю так: исключения, беспрерывно  повторяющиеся, обращаются в общее правило. За другим зайцем, то есть, в  переводе на русский язык, за другой дамой погнался – и результатов никаких. Уж  если что схватил, то сего и держись. Где надо убыстрять дело, он там мямлит.  Версилов – ведь это «бабий пророк-с» – вот как его молодой князь Сокольский  тогда при мне красиво обозначил. Нет, вы ко мне приходите! Если вы хотите про  Версилова много узнать, вы ко мне приходите.    

Он  видимо любовался на мой раскрытый от удивления рот. Никогда и ничего не  слыхивал я до сих пор про грудного ребенка. И вот в этот миг вдруг хлопнула  дверь у соседок и кто-то быстро вошел в их комнату.    

– Версилов  живет в Семеновском полку, в Можайской улице, дом Литвиновой, номер семнадцать,  сама была в адресном! – громко прокричал раздраженный женский голос;  каждое слово было нам слышно. Стебельков вскинул бровями и поднял над головою  палец.    

– Мы  о нем здесь, а он уж и там… Вот они, исключения-то, беспрерывно повторяющиеся!  Quand on parle d'une corde…[36]    

Он  быстро, с прискоком присел на диване и стал прислушиваться к той двери, к  которой был приставлен диван.    

Ужасно  поражен был и я. Я сообразил, что это, вероятно, та самая молодая женщина прокричала,  которая давеча убежала в таком волнении. Но каким же образом и тут Версилов?  Вдруг раздался опять давешний визг, неистовый, визг озверевшего от гнева  человека, которому чего-то не дают или которого от чего-то удерживают. Разница  с давешним была лишь та, что крики и взвизги продолжались еще дольше. Слышалась  борьба, какие-то слова, частые, быстрые: «Не хочу, не хочу, отдайте, сейчас  отдайте!» – или что-то в этом роде – не могу совершенно припомнить. Затем, как  и давеча, кто-то стремительно бросился к дверям и отворил их. Обе соседки выскочили  в коридор, одна, как и давеча, очевидно удерживая другую. Стебельков, уже давно  вскочивший с дивана и с наслаждением прислушивавшийся, так и сиганул к дверям и  тотчас преоткровенно выскочил в коридор прямо к соседкам. Разумеется, я тоже  подбежал к дверям. Но его появление в коридоре было ведром холодной воды:  соседки быстро скрылись и с шумом захлопнули за собою дверь. Стебельков прыгнул  было за ними, но приостановился, подняв палец, улыбаясь и соображая; на этот  раз в улыбке его я разглядел что-то чрезвычайно скверное, темное и зловещее.  Увидав хозяйку, стоявшую опять у своих дверей, он скорыми цыпочками побежал к  ней через коридор; прошушукав с нею минуты две и, конечно, получив сведения, он  уже осанисто и решительно воротился в комнату, взял со стола свой цилиндр,  мельком взглянулся в зеркало, взъерошил волосы и с самоуверенным достоинством,  даже не поглядев на меня, отправился к соседкам. Мгновение он прислушивался у  двери, подставив ухо и победительно подмигивая через коридор хозяйке, которая  грозила ему пальцем и покачивала головой, как бы выговаривая: «Ох шалун,  шалун!» Наконец с решительным, но деликатнейшим видом, даже как бы сгорбившись  от деликатности, постучал костями пальцев к соседкам. Послышался голос:    

– Кто  там?    

– Не  позволите ли войти по важнейшему делу? – громко и осанисто произнес  Стебельков.    

Помедлили,  но все-таки отворили, сначала чуть-чуть, на четверть; но Стебельков тотчас же  крепко ухватился за ручку замка и уж не дал бы затворить опять. Начался  разговор, Стебельков заговорил громко, все порываясь в комнату; я не помню  слов, но он говорил про Версилова, что может сообщить, все разъяснить – «нет-с,  вы меня спросите», «нет-с, вы ко мне приходите» – в этом роде. Его очень скоро  впустили. Я воротился к дивану и стал было подслушивать, но всего не мог  разобрать, слышал только, что часто упоминали про Версилова. По интонации  голоса я догадывался, что Стебельков уже овладел разговором, говорит уже не  вкрадчиво, а властно и развалившись, вроде как давеча со мной: «вы следите?»,  «теперь извольте вникнуть» и проч. Впрочем, с женщинами он должен быть  необыкновенно любезен. Уже раза два раздался его громкий хохот и, наверно,  совсем неуместно, потому что рядом с его голосом, а иногда и побеждая его  голос, раздавались голоса обеих женщин, вовсе не выражавшие веселости, и  преимущественно молодой женщины, той, которая давеча визжала: она говорила  много, нервно, быстро, очевидно что-то обличая и жалуясь, ища суда и судьи. Но  Стебельков не отставал, возвышал речь все больше и больше и хохотал все чаще и  чаще; эти люди слушать других не умеют. Я скоро сошел с дивана, потому что  подслушивать показалось мне стыдно, и перебрался на мое старое место, у окна,  на плетеном стуле. Я был убежден, что Васин считает этого господина ни во что,  но что объяви я то же мнение, и он тотчас же с серьезным достоинством  заступится и назидательно заметит, что это «человек практический, из людей  теперешних деловых, и которого нельзя судить с наших общих и отвлеченных точек  зрения». В то мгновение, впрочем, помню, я был как-то весь нравственно разбит,  сердце у меня билось и я несомненно чего-то ждал. Прошло минут десять, и вдруг,  в самой середине одного раскатистого взрыва хохота, кто-то, точь-в-точь как  давеча, прянул со стула, затем раздались крики обеих женщин, слышно было, как  вскочил и Стебельков, что он что-то заговорил уже другим голосом, точно  оправдывался, точно упрашивая, чтоб его дослушали… Но его не дослушали;  раздались гневные крики: «Вон! вы негодяй, вы бесстыдник!» Одним словом, ясно  было, что его выталкивают. Я отворил дверь как раз в ту минуту, когда он  выпрыгнул в коридор от соседок и, кажется, буквально, то есть руками,  выпихнутый ими. Увидав меня, он вдруг закричал, на меня указывая:    

– Вот  сын Версилова! Если не верите мне, то вот сын его, его собственный сын! Пожалуйте! –  И он властно схватил меня за руку.    

– Это  сын его, родной его сын! – повторял он, подводя меня к дамам и не  прибавляя, впрочем, ничего больше для разъяснения.    

Молодая  женщина стояла в коридоре, пожилая – на шаг сзади ее в дверях. Я запомнил  только, что эта бедная девушка была недурна собой, лет двадцати, но худа и  болезненного вида, рыжеватая и с лица как бы несколько похожая на мою сестру;  эта черта мне мелькнула и уцелела в моей памяти; только Лиза никогда не бывала  и, уж конечно, никогда и не могла быть в таком гневном исступлении, в котором  стояла передо мной эта особа: губы ее были белы, светло-серые глаза сверкали,  она вся дрожала от негодования. Помню тоже, что сам я был в чрезвычайно глупом  и недостойном положении, потому что решительно не нашелся, что сказать, по  милости этого нахала.    

– Что  ж такое, что сын! Если он с вами, то он негодяй. Если вы сын Версилова, –  обратилась она вдруг ко мне, – то передайте от меня вашему отцу, что он  негодяй, что он недостойный бесстыдник, что мне денег его не надо… Нате, нате,  нате, передайте сейчас ему эти деньги!    

Она  быстро вырвала из кармана несколько кредиток, но пожилая (то есть ее мать, как  оказалось после) схватила ее за руку:    

– Оля,  да ведь, может, и неправда, может, они и не сын его!    

Оля  быстро посмотрела на нее, сообразила, посмотрела на меня презрительно и повернулась  назад в комнату, но прежде чем захлопнуть дверь, стоя на пороге, еще раз  прокричала в исступлении Стебелькову:    

– Вон!    

И даже  топнула на него ногой. Затем дверь захлопнулась и уже заперлась на замок. Стебельков,  все еще держа меня за плечо, поднял палец и, раздвинув рот в длинную  раздумчивую улыбку, уперся в меня вопросительным взглядом.    

– Я  нахожу ваш поступок со мной смешным и недостойным, – пробормотал я в  негодовании.    

Но он  меня и не слушал, хотя и не сводил с меня глаз.    

– Это  бы надо ис-сле-довать! – проговорил он раздумчиво.    

– Но,  однако, как вы смел? вытянуть меня? Кто это такое? Что это за женщина? Вы схватили  меня за плечо и подвели, – что тут такое?    

– Э,  черт! Лишенная невинности какая-то… «часто повторяющееся исключение» – вы следите?    

И он  уперся было мне в грудь пальцем.    

– Э,  черт! – отпихнул я его палец.    

Но он  вдруг, и совсем неожиданно, засмеялся тихо, неслышно, долго, весело. Наконец  надел свою шляпу и, с быстро переменившимся и уже мрачным лицом, заметил,  нахмурив брови:    

– А  хозяйку надо бы научить… надо бы их выгнать из квартиры – вот что, и как можно  скорей, а то они тут… Вот увидите! Вот помяните мое слово, увидите! Э,  черт! – развеселился он вдруг опять, – вы ведь Гришу дождетесь?    

– Нет,  не дождусь, – отвечал я решительно.    

– Ну  и все едино…    

И не  прибавив более ни звука, он повернулся, вышел и направился вниз по лестнице, не  удостоив даже и взгляда очевидно поджидавшую разъяснения и известий хозяйку. Я  тоже взял шляпу и, попросив хозяйку передать, что был я, Долгорукий, побежал по  лестнице.    

     III    

     

Я только  потерял время. Выйдя, я тотчас пустился отыскивать квартиру; но я был рассеян,  пробродил несколько часов по улицам и хоть зашел в пять или шесть квартир от  жильцов, но уверен, что мимо двадцати прошел, не заметив их. К еще пущей  досаде, я и не воображал, что нанимать квартиры так трудно. Везде комнаты, как  васинская, и даже гораздо хуже, а цены огромные, то есть не по моему расчету. Я  прямо требовал угла, чтоб только повернуться, и мне презрительно давали знать,  что в таком случае надо идти «в углы». Кроме того, везде множество странных  жильцов, с которыми я уж по одному виду их не мог бы ужиться рядом; даже  заплатил бы, чтоб не жить рядом. Какие-то господа без сюртуков, в одних  жилетах, с растрепанными бородами, развязные и любопытные. В одной крошечной  комнате сидело их человек десять за картами и за пивом, а рядом мне предлагали  комнату. В других местах я сам на расспросы хозяев отвечал так нелепо, что на меня  глядели с удивлением, а в одной квартире так даже поссорился. Впрочем, не  описывать же всех этих ничтожностей; я только хочу сказать, что, устав ужасно,  я поел чего-то в одной кухмистерской уже почти когда смерклось. У меня  разрешилось окончательно, что я пойду, отдам сейчас сам и один Версилову письмо  о наследстве (без всяких объяснений), захвачу сверху мои вещи в чемодан и узел  и перееду на ночь хоть в гостиницу. В конце Обуховского проспекта, у  Триумфальных ворот, я знал, есть постоялые дворы, где можно достать даже особую  комнатку за тридцать копеек; на одну ночь я решился пожертвовать, только чтоб  не ночевать у Версилова. И вот, проходя уже мимо Технологического института,  мне вдруг почему-то вздумалось зайти к Татьяне Павловне, которая жила тут же  напротив Технологического. Собственно, предлогом зайти было все то же письмо о  наследстве, но непреодолимое мое побуждение зайти, конечно, имело другие  причины, которых я, впрочем, не сумею и теперь разъяснить: тут была какая-то  путаница в уме о «грудном ребенке», «об исключениях, входящих в общее правило».  Хотелось ли мне рассказать, или порисоваться, или подраться, или даже заплакать  – не знаю, только я поднялся к Татьяне Павловне. Я был у ней доселе всего лишь  один раз, в начале моего приезда из Москвы, по какому-то поручению от матери, и  помню: зайдя и передав порученное, ушел через минуту, даже и не присев, а она и  не попросила.    

Я  позвонил, и мне тотчас отворила кухарка и молча впустила меня в комнаты. Именно  нужны все эти подробности, чтоб можно было понять, каким образом могло  произойти такое сумасшедшее приключение, имевшее такое огромное влияние на все  последующее. И во-первых, о кухарке. Это была злобная и курносая чухонка и,  кажется, ненавидевшая свою хозяйку, Татьяну Павловну, а та, напротив, расстаться  с ней не могла по какому-то пристрастию, вроде как у старых дев к старым  мокроносым моськам или вечно спящим кошкам. Чухонка или злилась и грубила, или,  поссорившись, молчала по неделям, тем наказывая барыню. Должно быть, я попал в  такой молчальный день, потому что она даже на вопрос мой: «Дома ли барыня?» –  который я положительно помню, что задал ей, – не ответила и молча прошла в  свою кухню. Я после этого, естественно уверенный, что барыня дома, прошел в  комнату и, не найдя никого, стал ждать, полагая, что Татьяна Павловна сейчас  выйдет из спальни; иначе зачем бы впустила меня кухарка? Я не садился и ждал  минуты две-три; почти уже смеркалось, и темная квартирка Татьяны Павловны  казалась еще неприветливее от бесконечного, везде развешанного ситца. Два слова  про эту скверную квартиренку, чтоб понять местность, на которой произошло дело.  Татьяна Павловна, по характеру своему, упрямому и повелительному, и вследствие  старых помещичьих пристрастий не могла бы ужиться в меблированной комнате от  жильцов и нанимала эту пародию на квартиру, чтоб только быть особняком и сама  себе госпожой. Эти две комнаты были точь-в-точь две канареечные клетки, одна к  другой приставленные, одна другой меньше, в третьем этаже и окнами на двор.  Входя в квартиру, вы прямо вступали в узенький коридорчик, аршина в полтора  шириною, налево вышеозначенные две канареечные клетки, а прямо по коридорчику,  в глубине, вход в крошечную кухню. Полторы кубических сажени необходимого для  человека на двенадцать часов воздуху, может быть, в этих комнатках и было, но  вряд ли больше. Были они до безобразия низки, но, что глупее всего, окна,  двери, мебель – все, все было обвешано или убрано ситцем, прекрасным  французским ситцем, и отделано фестончиками; но от этого комната казалась еще  вдвое темнее и походила на внутренность дорожной кареты. В той комнатке, где я  ждал, еще можно было повернуться, хотя все было загромождено мебелью, и,  кстати, мебелью весьма недурною: тут были разные столики, с наборной работой, с  бронзовой отделкой, ящики, изящный и даже богатый туалет. Но следующая  комнатка, откуда я ждал ее выхода, спальня, густо отделенная от этой комнаты  занавесью, состояла, как оказалось после, буквально из одной кровати. Все эти  подробности необходимы, чтобы понять ту глупость, которую я сделал.    

Итак, я  ждал и не сомневался, как раздался звонок. Я слышал, как неторопливыми шагами  прошла по коридорчику кухарка и молча, точь-в-точь как и давеча меня, впустила  вошедших. Это были две дамы, и обе громко говорили, но каково же было мое  изумление, когда я по голосу узнал в одной Татьяну Павловну, а в другой –  именно ту женщину, которую всего менее приготовлен был теперь встретить, да еще  при такой обстановке! Ошибаться я не мог: я слышал этот звучный, сильный,  металлический голос вчера, правда всего три минуты, но он остался в моей душе.  Да, это была «вчерашняя женщина». Что мне было делать? Я вовсе не читателю  задаю этот вопрос, я только представляю себе эту тогдашнюю минуту, и совершенно  не в силах даже и теперь объяснить, каким образом случилось, что я вдруг  бросился за занавеску и очутился в спальне Татьяны Павловны. Короче, я  спрятался и едва успел вскочить, как они вошли. Почему я не пошел к ним  навстречу, а спрятался, – не знаю; все случилось нечаянно, в высшей  степени безотчетно.    

Вскочив  в спальню и наткнувшись на кровать, я тотчас заметил, что есть дверь из спальни  в кухню, стало быть был исход из беды и можно было убежать совсем, но – о  ужас! – дверь была заперта на замок, а в щелке ключа не было. В отчаянии я  опустился на кровать; мне ясно представилось, что, стало быть, я теперь буду  подслушивать, а уже по первым фразам, по первым звукам разговора я догадался,  что разговор их секретный и щекотливый. О, конечно, честный и благородный  человек должен был встать, даже и теперь, выйти и громко сказать: «Я здесь, подождите!»  – и, несмотря на смешное положение свое, пройти мимо; но я не встал и не вышел;  не посмел, подлейшим образом струсил.    

– Милая  моя вы, Катерина Николаевна, глубоко вы меня огорчаете, – умоляла Татьяна  Павловна, – успокойтесь вы раз навсегда, не к вашему это даже характеру.  Везде, где вы, там и радость, и вдруг теперь… Да уж в меня-то вы, я думаю,  продолжаете верить: ведь знаете, как я вам предана. Ведь уж не меньше, как и  Андрею Петровичу, к которому опять-таки вечной преданности моей не скрываю… Ну  так поверьте же мне, честью клянусь вам, нет этого документа в руках у него, а  может быть, и совсем ни у кого нет; да и не способен он на такие пронырства,  грех вам и подозревать. Сами вы оба только сочинили себе эту вражду…    

– Документ  есть, а он способен на все. И что ж, вхожу вчера, и первая встреча – ce petit  espion,[37]  которого он князю навязал.    

– Эх, ce petit espion. Во-первых,  вовсе и не espion,[38]  потому что это я, я его настояла к князю поместить, а то он в Москве помешался  бы или помер с голоду, – вот как его аттестовали оттуда; и главное, этот  грубый мальчишка даже совсем дурачок, где ему быть шпионом?    

– Да, какой-то дурачок, что,  впрочем, не мешает ему стать мерзавцем. Я только была в досаде, а то бы умерла  вчера со смеху: побледнел, подбежал, расшаркивается, по-французски заговорил. А  в Москве Марья Ивановна меня о нем, как о гении, уверяла. Что несчастное письмо  это цело и где-то находится в самом опасном месте – это я, главное, по лицу  этой Марьи Ивановны заключила.    

– Красавица  вы моя! Да ведь вы сами же говорите, что у ней нет ничего!    

– То-то  и есть, что есть: она только лжет, и какая это, я вам скажу, искусница! Еще до  Москвы у меня все еще оставалась надежда, что не осталось никаких бумаг, но  тут, тут…    

– Ах,  милая, напротив, это, говорят, доброе и рассудительное существо, ее покойник  выше всех своих племянниц ценил. Правда, я ее не так знаю, но – вы бы ее  обольстили, моя красавица! Ведь победить вам ничего не стоит, ведь я же старуха  – вот влюблена же в вас и сейчас вас целовать примусь… Ну что бы стоило вам ее  обольстить!    

– Обольщала,  Татьяна Павловна, пробовала, в восторг даже ее привела, да хитра уж и она  очень… Нет, тут целый характер, и особый, московский… И представьте,  посоветовала мне обратиться к одному здешнему, Крафту, бывшему помощнику у  Андроникова, авось, дескать, он что знает. О Крафте этом я уже имею понятие и  даже мельком помню его; но как сказала она мне про этого Крафта, тут только я и  уверилась, что ей не просто неизвестно, а что она лжет и все знает.    

– Да  почему же, почему же? А ведь, пожалуй, что и можно бы у него справиться! Этот  немец, Крафт, не болтун и, я помню, пречестный – право, расспросить бы его!  Только его, кажется, теперь в Петербурге нет…    

– О,  вернулся еще вчера, я сейчас у него была… Я именно и пришла к вам в такой  тревоге, у меня руки-ноги дрожат, я хотела вас попросить, ангел мой Татьяна  Павловна, так как вы всех знаете, нельзя ли узнать хоть в бумагах его, потому  что непременно теперь от него остались бумаги, так к кому ж они теперь от него  пойдут? Пожалуй, опять в чьи-нибудь опасные руки попадут? Я вашего совета  прибежала спросить.    

– Да  про какие вы это бумаги? – не понимала Татьяна Павловна, – да ведь вы  же говорите, что сейчас сами были у Крафта?    

– Была,  была, сейчас была, да он застрелился! Вчера еще вечером.    

Я  вскочил с кровати. Я мог высидеть, когда меня называли о шпионом и идиотом; и  чем дальше они уходили в своем разговоре, тем менее мне казалось возможным  появиться. Это было бы невообразимо! Я решил в душе высидеть, замирая, пока  Татьяна Павловна выпроводит гостью (если на мое счастье сама не войдет раньше  зачем-нибудь в спальню), а потом, как уйдет Ахмакова, пусть тогда мы хоть  подеремся с Татьяной Павловной!.. Но вдруг теперь, когда я, услышав о Крафте,  вскочил с кровати, меня всего обхватило как судорогой. Не думая ни о чем, не  рассуждая и не воображая, я шагнул, поднял портьеру и очутился перед ними  обеими. Еще было достаточно светло для того, чтоб меня разглядеть, бледного и  дрожащего… Обе вскрикнули. Да как и не вскрикнуть?    

– Крафт? –  пробормотал я, обращаясь к Ахмаковой, – застрелился? Вчера? На закате солнца?    

– Где  ты был? Откуда ты? – взвизгнула Татьяна Павловна и буквально вцепилась мне  в плечо, – ты шпионил? Ты подслушивал?    

– Что  я вам сейчас говорила? – встала с дивана Катерина Николаевна, указывая ей  на меня.    

Я вышел  из себя.    

– Ложь,  вздор! – прервал я ее неистово, – вы сейчас называли меня шпионом, о  боже! Стоит ли не только шпионить, но даже и жить на свете подле таких, как вы!  Великодушный человек кончает самоубийством, Крафт застрелился – из-за идеи,  из-за Гекубы… Впрочем, где вам знать про Гекубу!.. А тут – живи между ваших  интриг, валандайся около вашей лжи, обманов, подкопов… Довольно!    

– Дайте  ему в щеку! Дайте ему в щеку! – прокричала Татьяна Павловна, а так как  Катерина Николаевна хоть и смотрела на меня (я помню все до черточки), не сводя  глаз, но не двигалась с места, то Татьяна Павловна, еще мгновение, и наверно бы  сама исполнила свой совет, так что я невольно поднял руку, чтоб защитить лицо;  вот из-за этого-то движения ей и показалось, что я сам замахиваюсь.    

– Ну,  ударь, ударь! Докажи, что хам от роду! Ты сильнее женщин, чего ж церемониться!    

– Довольно  клеветы, довольно! – закричал я. – Никогда я не поднимал руки на  женщину! Бесстыдница вы, Татьяна Павловна, вы всегда меня презирали. О, с  людьми надо обращаться не уважая их! Вы смеетесь, Катерина Николаевна,  вероятно, над моей фигурой; да, бог не дал мне фигуры, как у ваших адъютантов.  И однако же, я чувствую себя не униженным перед вами, а, напротив, возвышенным…  Ну, все равно, как бы ни выразиться, но только я не виноват! Я попал сюда  нечаянно, Татьяна Павловна; виновата одна ваша чухонка или, лучше сказать, ваше  к ней пристрастие: зачем она мне на мой вопрос не ответила и прямо меня сюда  привела? А потом, согласитесь сами, выскочить из спальни женщины мне уже  показалось до того монстрюозным,[39]  что я решился скорее молча выносить ваши плевки, но не показываться… Вы опять  смеетесь, Катерина Николаевна?    

– Пошел вон, пошел вон, иди  вон! – прокричала Татьяна Павловна, почти толкая меня. – Не считайте  ни во что его вранье, Катерина Николаевна: я вам сказала, что оттуда его за  помешанного аттестовали!    

– За  помешанного? Оттуда? Кто бы это такой и откуда? Все равно, довольно. Катерина Николаевна!  клянусь вам всем, что есть святого, разговор этот и все, что я слышал,  останется между нами… Чем я виноват, что узнал ваши секреты? Тем более что я  кончаю мои занятия с вашим отцом завтра же, так что насчет документа, который  вы разыскиваете, можете быть спокойны!    

– Что  это?.. Про какой документ говорите вы? – смутилась Катерина Николаевна, и  даже до того, что побледнела, или, может быть, так мне показалось. Я понял, что  слишком уже много сказал.    

Я быстро  вышел; они молча проводили меня глазами, и в высшей степени удивление было в их  взгляде. Одним словом, я задал загадку…    

     

 Глава девятая    

     I    

     

Я спешил  домой и – чудное дело – я был очень доволен собою. Так, конечно, не говорят с  женщинами, да еще с такими женщинами, – вернее сказать, с такою женщиной,  потому что Татьяну Павловну я не считал. Может быть, никак нельзя сказать в  лицо женщине такого разряда: «Наплевать на ваши интриги», но я сказал это и был  именно этим-то и доволен. Не говоря о другом, я по крайней мере был уверен, что  этим тоном затер все смешное, бывшее в моем положении. Но очень много думать об  этом было некогда: у меня в голове сидел Крафт. Не то чтоб он меня так уж очень  мучил, но все-таки я был потрясен до основания; и даже до того, что обыкновенное  человеческое чувство некоторого удовольствия при чужом несчастии, то есть когда  кто сломает ногу, потеряет честь, лишится любимого существа и проч., даже  обыкновенное это чувство подлого удовлетворения бесследно уступило во мне  другому, чрезвычайно цельному ощущению, именно горю, сожалению о Крафте, то  есть сожалению ли, не знаю, но какому-то весьма сильному и доброму чувству. И  этим я был тоже доволен. Удивительно, как много посторонних мыслей способно  мелькнуть в уме, именно когда весь потрясен каким-нибудь колоссальным известием,  которое, по-настоящему, должно бы было, кажется, задавить другие чувства и разогнать  все посторонние мысли, особенно мелкие; а мелкие-то, напротив, и лезут. Помню  еще, что меня всего охватила мало-помалу довольно чувствительная нервная дрожь,  которая и продолжалась несколько минут, и даже все время, пока я был дома и  объяснялся с Версиловым.    

Объяснение  это последовало при странных и необыкновенных обстоятельствах. Я уже упоминал,  что мы жили в особом флигеле на дворе; эта квартира была помечена тринадцатым  номером. Еще не войдя в ворота, я услышал женский голос, спрашивавший у кого-то  громко, с нетерпением и раздражением: «Где квартира номер тринадцать?» Это  спрашивала дама, тут же близ ворот, отворив дверь в мелочную лавочку; но ей  там, кажется, ничего не ответили или даже прогнали, и она сходила с крылечка вниз,  с надрывом и злобой.    

– Да  где же здесь дворник? – прокричала она, топнув ногой. Я давно уже узнал  этот голос.    

– Я  иду в квартиру номер тринадцать, – подошел я к ней, – кого угодно?    

– Я  уже целый час ищу дворника, у всех спрашиваю, по всем лестницам взбиралась.    

– Это  на дворе. Вы меня не узнаете? Но она уже узнала меня.    

– Вам  Версилова; вы имеете до него дело, и я тоже, – продолжал я, – я  пришел с ним распроститься навеки. Пойдемте.    

– Вы  его сын?    

– Это  ничего не значит. Впрочем, положим, что сын, хотя я Долгорукий, я незаконнорожденный.  У этого господина бездна незаконнорожденных детей. Когда требуют совесть и  честь, и родной сын уходит из дому. Это еще в Библии. К тому же он получил  наследство, а я не хочу разделять его и иду с трудами рук моих. Когда надо,  великодушный жертвует даже жизнью; Крафт застрелился, Крафт, из-за идеи,  представьте, молодой человек, подавал надежды… Сюда, сюда! Мы в отдельном  флигеле. А это еще в Библии дети от отцов уходят и свое гнездо основывают… Коли  идея влечет… коли есть идея! Идея главное, в идее все…    

Я ей  болтал в этом роде все время, пока мы взбирались к нам. Читатель, вероятно,  замечает, что я себя не очень щажу и отлично, где надо, аттестую: я хочу  выучиться говорить правду. Версилов был дома. Я вошел не сбросив пальто, она  тоже. Одета она была ужасно жидко: на темном платьишке болтался сверху  лоскуточек чего-то, долженствовавший изображать плащ или мантилью; на голове у  ней была старая, облупленная шляпка-матроска, очень ее не красившая. Когда мы  вошли в залу, мать сидела на своем обычном месте за работой, а сестра вышла  поглядеть из своей комнаты и остановилась в дверях. Версилов, по обыкновению,  ничего не делал и поднялся нам навстречу; он уставился на меня строгим,  вопросительным взглядом.    

– Я  тут ни при чем, – поспешил я отмахнуться и стал в сторонке, – я  встретил эту особу лишь у ворот; она вас разыскивала, и никто не мог ей  указать. Я же по своему собственному делу, которое буду иметь удовольствие  объяснить после них…    

Версилов  все-таки продолжал меня любопытно разглядывать.    

– Позвольте, –  нетерпеливо начала девушка; Версилов обратился к ней. – Я долго думала,  почему вам вздумалось оставить у меня вчера деньги… Я… одним словом… Вот ваши  деньги! – почти взвизгнула она, как давеча, и бросила пачку кредиток на  стол, – я вас в адресном столе должна была разыскивать, а то бы раньше  принесла. Слушайте, вы! – повернулась она вдруг к матери, которая вся  побледнела, – я не хочу вас оскорблять, вы имеете честный вид и, может  быть, это даже ваша дочь. Я не знаю, жена ли вы ему, но знайте, что этот  господин вырезает газетные объявления, где на последние деньги публикуются  гувернантки и учительницы, и ходит по этим несчастным, отыскивая бесчестной  поживы и втягивая их в беду деньгами. Я не понимаю, как я могла взять от него  вчера деньги! Он имел такой честный вид!.. Прочь, ни одного слова! Вы негодяй,  милостивый государь! Если б вы даже были и с честными намерениями, то я не хочу  вашей милостыни. Ни слова, ни слова! О, как я рада, что обличила вас теперь  перед вашими женщинами! Будьте вы прокляты!    

Она  быстро выбежала, но с порога повернулась на одно мгновение, чтоб только  крикнуть:    

– Вы,  говорят, наследство получили!    

И затем  исчезла как тень. Напоминаю еще раз: это была исступленная. Версилов был глубоко  поражен: он стоял как бы задумавшись и что-то соображая; наконец вдруг  повернулся ко мне:    

– Ты  ее совсем не знаешь?    

– Случайно  давеча видел, как она бесновалась в коридоре у Васина, визжала и проклинала  вас; но в разговоры не вступал и ничего не знаю, а теперь встретил у ворот.  Вероятно, это та самая вчерашняя учительница, «дающая уроки из арифметики»?    

– Это  та самая. Раз в жизни сделал доброе дело и… А впрочем, что у тебя?    

– Вот  это письмо, – ответил я. – Объяснять считаю ненужным: оно идет от  Крафта, а тому досталось от покойного Андроникова. По содержанию узнаете.  Прибавлю, что никто в целом мире не знает теперь об этом письме, кроме меня,  потому что Крафт, передав мне вчера это письмо, только что я вышел от него,  застрелился…    

Пока я  говорил, запыхавшись и торопясь, он взял письмо в руки и, держа его в левой  руке на отлете, внимательно следил за мной. Когда я объявил о самоубийстве  Крафта, я с особым вниманием всмотрелся в его лицо, чтоб увидеть эффект. И что  же? – известие не произвело ни малейшего впечатления: даже хоть бы брови  поднял! Напротив, видя, что я остановился, вытащил свой лорнет, никогда не  оставлявший его и висевший на черной ленте, поднес письмо к свечке и, взглянув  на подпись, пристально стал разбирать его. Не могу выразить, как я был даже  обижен этим высокомерным бесчувствием. Он очень хорошо должен был знать Крафта;  к тому же все-таки такое необыкновенное известие! Наконец, мне, натурально,  хотелось, чтоб оно производило эффект. Подождав с полминуты и зная, что письмо  длинно, я повернулся и вышел. Чемодан мой был давно готов, оставалось упрятать  лишь несколько вещей в узел. Я думал о матери и что так и не подошел к ней.  Через десять минут, когда уже я был совсем готов и хотел идти за извозчиком,  вошла в мою светелку сестра.    

– Вот  мама посылает тебе твои шестьдесят рублей и опять просит извинить ее за то, что  сказала про них Андрею Петровичу, да еще двадцать рублей. Ты дал вчера за  содержание свое пятьдесят; мама говорит, что больше тридцати с тебя никак  нельзя взять, потому что пятидесяти на тебя не вышло, и двадцать рублей  посылает сдачи.    

– Ну  и спасибо, если только она говорит правду. Прощай, сестра, еду!    

– Куда  ты теперь?    

– Пока  на постоялый двор, чтоб только не ночевать в этом доме. Скажи маме, что я люблю  ее.    

– Она  это знает. Она знает, что ты и Андрея Петровича тоже любишь. Как тебе не  стыдно, что ты эту несчастную привел!    

– Клянусь  тебе, не я: я ее у ворот встретил.    

– Нет,  это ты привел.