1 2 3 
Девушка гибко склоняется над чайным кустом. Пальцы рук легкими, как бы ласкающими движениями скользят по поверхности чайного куста. Цок! Цок! Цок! – слышится в тишине беспрерывный сочный звук. Молодые побеги, кажется, сами впрыгивают в ладони юной сборщицы.
   
Она медленно продвигается вдоль ряда. К поясу, слегка оттягивая его, привязана корзина. Движения рук от куста к корзине, от куста к корзине. Иногда она наклоняется и выдергивает из кустов стебель сорняка. На руках перчатки с прорезями для пальцев, вроде тех, что носят зимой кондукторши в Москве.
   
Зной, марево и упорная тихая работа почти невидимых сборщиц. Вид чайных плантаций оживляет председателя.
   
– Ай, молодец Гогола, Гогола, – напевает он с удовольствием.
   
Рядом, посапывая, шагает агроном.
   
– Вот про Гоголу запишите, все скажу, – говорит председатель. – За лето тысяча восемьсот килограммов собрала, почти две тонны.
   
Но теперь мне не хочется записывать, да и задание у меня совсем другое.
   
– Другой раз, – говорю я. – А вас давно объединили?
   
– Не говори, дорогой, нищих примкнули, – говорит он брезгливо и добавляет: – Конечно, хорошее мероприятие, но не для нашего колхоза: у них табак, у нас чай. Я готов десять козлотуров воспитать, чем иметь дело с ними.
   
– Ай, молодец Гогола, Гогола, – напевает он, пытаясь вернуть хорошее настроение, но, видно, не получается. – Нищие! – сплевывает он с отвращением и замолкает.
   
Мы подошли к ферме. Рядом с большим пустым коровником был расположен летний загон, отгороженный плетнем. К нему примыкал загон поменьше, там и сидел козлотур.
   
Мы подошли к загону. Я с любопытством стал оглядывать знаменитое животное. Козлотур сидел под легким брезентовым навесом. Увидев нас, он перестал жевать жвачку и уставился розовыми немигающими глазами. Потом он встал и потянулся, выпятив мощную грудь. Это было действительно довольно крупное животное с непомерно тяжелыми рогами, по форме напоминавшими хорошо выращенные казацкие усы.
   
– Он себя хорошо чувствует, только наших коз не любит, – сказал председатель.
   
– Как не любит?
   
– Не гуляет, – пояснил председатель, – у нас климат влажный. Он привык к горам.
   
– А вы что, его огурцами кормите? – спросил я и испугался, вспомнив, что про огурцы он говорил по-абхазски.
   
Но председатель, слава богу, ничего не заметил.
   
– Что вы, – сказал он, – мы ему даем полный рацион. Огурцы – это проходит как местная инициатива.
   
Председатель просунул руку в загон и поманил козлотура. Козлотур теперь уставился на его руку и стоял неподвижно, как изваяние.
   
Подъехал шофер. Он вышел из машины с плотно оттопыренными карманами. Агроном опустился под изгородью загона и тут же задремал в ее короткой тени. Председатель взял у шофера огурец и вытянул руку над забором. Козлотур встрепенулся и уставился на огурец. Потом он медленно, как загипнотизированный, двинулся на него. Когда он вплотную подошел к изгороди, председатель поднял руку так, чтобы козлотур не смог достать огурец с той стороны. Козлотур привстал на задние ноги и, упершись передними в изгородь, вытянул шею, но председатель еще выше поднял огурец. Тогда козлотур одним легким звериным рывком перебросился через изгородь и чуть не свалился на голову агронома. Тот слегка приоткрыл глаза и снова задремал.
   
– Исключительная прыгучесть, – важно сказал председатель и отдал огурец козлотуру.
   
Тот завозился над ним, выскалив большие желтые резцы. Он возился с ним с таким же нервным нетерпением, с каким кошка возится с пузырьком из-под валерьянки.
   
– Зайди теперь с той стороны, – сказал председатель шоферу.
   
Валико, кряхтя, стал перелезать через изгородь. Из карманов у него посыпались огурцы. Козлотур ринулся было к ним, но председатель отогнал его и поднял их. Шофер с той стороны загона поманил козлотура огурцом. Председатель подал мне один огурец и надкусил другой, слегка обтерев его о рукав.
   
– Весь скот у нас на альпийских лугах, – сказал председатель, чмокая огурцом, – для него оставили десять лучших коз, но ничего не получается.
   
Козлотур опять стал передними ногами на изгородь и, не дотянувшись до огурца, еще более великолепным прыжком перебросился в загон. Шофер поднял над головой огурец. Козлотур замер перед ним, глядя на огурец розовыми дикими глазами. Потом подпрыгнул и, выдернув из руки шофера огурец, рухнул на землю.
   
– Чуть пальцы не отгрыз, – сказал шофер и, вынув из кармана еще один огурец, надкусил его.
   
Теперь все мы ели по огурцу, кроме агронома. Он все еще дремал, прислонившись к изгороди.
   
– Эй, – крикнул председатель, – может, очнешься, – и бросил ему огурец.
   
Агроном открыл глаза и взял огурец. Лениво очистил его о свой полотняный китель, но, не дотянув до рта, почему-то передумал есть и вложил огурец в карман кителя. Снова задремал.
   
К загону подошли девочка и мальчик лет по восьми. Девочка, как ребенка, держала на руке большой свежий кукурузный початок в зеленой кожуре, с еще не высохшей косичкой.
   
– Сейчас козлотур будет драться, – сказал мальчик.
   
– Пойдем домой, – сказала девочка.
   
– Посмотрим, как будет драться, а потом пойдем, – сказал мальчик рассудительно.
   
– Попробуй впусти коз, – сказал председатель.
   
Шофер пересек загон и, открыв дверцу-плетенку, вошел в большой загон. Я только теперь заметил, что в углу загона, сбившись в кучу, дремали козы.
   
– Хейт, хейт! – прикрикнул на них Валико и стал сгонять с места.
   
Козы неохотно поднялись. Козлотур тревожно вздернул голбву и стал принюхиваться к тому, что происходит в загоне.
   
– Понимает, – сказал председатель восхищенно.
   
– Хейт, хейт! – сгонял коз Валико, но они стали бегать от него по всему загону. Он их пытался подогнать к открытой дверце, но они пробегали мимо.
   
– Боятся, – сказал председатель радостно. Козлотур замер и не отрываясь смотрел в сторону большого загона. Он смотрел, вытянув шею, и принюхивался.
   
Время от времени у него вздрагивала верхняя губа, и тогда казалось, что он скалит зубы.
   
– Нэнавидит, – сказал председатель почти восторженно.
   
– Пойдем, – сказала девочка, – я боюсь.
   
– Не бойся, – сказал мальчик, – он сейчас будет драться.
   
– Я боюсь, он дикий, – сказала девочка рассудительно и прижимала початок к груди.
   
– Он один сильнее всех, – сказал мальчик.
   
Агроном неожиданно тихо засмеялся и вынул из кармана огурец. Он сломал его пополам и протянул детям. Девочка не сдвинулась с места, только крепче прижала свой початок к груди. Мальчик осторожно-осторожно, бочком подошел и взял обе половины.
   
– Пойдем, – сказала девочка и посмотрела на початок, – кукла тоже боится.
   
Видимо, она напоминала ему о старой игре, чтобы отвлечь от новой.
   
– Это не кукла, это кукуруза, – сказал мальчик поспешно, разрушая условия старой игры во имя новой. Теперь и он чмокал огурцом. Девочка от своей половины отказалась.
   
Наконец шофер, чертыхаясь, вогнал коз в загон и прикрыл дверцу. Козлотур в бешенстве ринулся на них. Козы рассыпались по загону. Козлотур догнал одну из коз и ударом рогов опрокинул ее. Она перевернулась через голову, крякнула, но тут же вскочила и пустилась наутек. Козы бежали вдоль плетня, то рассыпаясь, то вновь сбиваясь в кучу. Козлотур гнался за ними, ударами рогов разбрызгивая их по всему загону. Козы бежали, топоча и подымая пыль, а козлотур внезапно резко тормозил и, некоторое время следя за ними розовыми глазами, бросался на них, выбрав угол для атаки.
   
– Нэнавидит! – снова воскликнул председатель, восторженно цокая.
   
– Ему царицу Тамару подавай! – крикнул шофер. Он стоял посреди загона в клубах пыли, как матадор на арене.
   
– Хорошее начинание, но не для нашего климата! – крикнул председатель, стараясь перекричать топотню и голоса блеющих коз.
   
Козлотур свирепел все больше и больше, козы метались по загону, то сливаясь, то рассыпаясь в стороны. Наконец одна коза прыгнула через плетень и свалилась в большой загон. Другие сейчас же ринулись за ней, но страх мешал им соразмерить прыжок, и они падали назад и снова бежали по кругу.
   
– Хватит! – крикнул председатель по-абхазски. – А то эта сволочь перекалечит наших коз.
   
– Чтоб я его съел на поминках того, кто это придумал! – крикнул шофер по-абхазски и ударом ноги распахнул дверцу загона.
   
Козы сейчас же ринулись туда и запрудили узкий проход, блея от страха и налезая друг на друга. Козлотур несколько раз с разгону налетел на это сцепившееся, рвущееся и застрявшее в узком проходе стадо и ударами рогов вколачивал их в большой загон.
   
Шофер с трудом отогнал его. Козлотур долго не мог успокоиться и бегал по загону, как разгоряченный лев.
   
– Ну, теперь пойдем, – сказала девочка мальчику.
   
– Он один всех победил, – объяснил ей мальчик, и они пошли по дороге, бесшумно перебирая пыльными загорелыми ногами.
   
– Нэнавидит, – повторил председатель, как бы восторгаясь надежным упорством козлотура.
   
Мы сели в машину и поехали назад, к правлению колхоза. Машина остановилась в тени грецкого ореха. Агроном остался в машине, а мы вылезли. Старики сидели на своем месте.
   
Вахтанг Бочуа, сияя белоснежным костюмом и розовым добродушным лицом, стоял возле новенького «газика».
   
Увидев меня, он пошел навстречу, шутовски растопырив руки, словно собираясь принять меня в свои объятия.
   
– Блудный сын вернулся, – воскликнул он, – в тени столетнего ореха его встречает Вахтанг Бочуа и сопровождающие его старейшины села Ореховый Ключ. Целуй край черкески, негодяй! – добавил он, сияя солнечной жизнерадостностью. Рядом с ним стоял молодой парень и восхищенно смотрел на него.
   
Вдруг я вспомнил, что он может со мной заговорить по-абхазски, и, схватив его за руку, отвел в сторону.
   
– Что такое, мой друг, интриги? – спросил он, радостно загораясь.
   
– Делай вид, что я не понимаю по-абхазски, – сказал я тихо, – так получилось.
   
– Понятно, – сказал Вахтанг, – ты приехал изучать тайные козни против козлотура. Но учти: после моей лекции в селе Ореховый Ключ будет обеспечена сплошная козлотуризация, – завелся он, как обычно. – Кстати, это неплохо сказано – козлотуризация. Не вздумай употреблять раньше меня.
   
– Не бойся, – сказал я, – только молчи.
   
– Вахтанг умеет молчать, хотя это ему не дешево обходится, – заверил он меня, и мы подошли к председателю.
   
– Я надеюсь своей лекцией разбудить творческие силы вашего колхоза, если даже не удастся разбудить вашего агронома, – обратился Вахтанг к председателю, подмигивая мне и похохатывая.
   
– Конечно, это интересное начинание, товарищ Вахтанг, – сказал председатель уважительно.
   
– Что я и собираюсь доказать, – сказал Вахтанг.
   
– Какое ты имеешь к этому отношение, ты же историк, – сказал я.
   
– Вот именно, – воскликнул Вахтанг, – я рассматриваю проблему в ее историческом разрезе.
   
– Не понимаю, – сказал я.
   
– Пожалуйста, – он сделал широкий жест, – чем был горный тур на протяжении веков? Он был жертвой феодальных охотников и барствующей молодежи. Они истребляли его, но гордое животное не покорялось и уходило все дальше и дальше на недоступные вершины Кавказа, хотя сердцем оно всегда тянулось к нашим плодородным долинам.
   
– Заткнись, – сказал я.
   
– Я продолжаю, – Вахтанг похлопал себя ладонями по животу и, любуясь своей неистощимостью, продолжал: – А чем была наша скромная, незаметная абхазская коза? Она была кормилицей беднейшего крестьянства.
   
Оба старика с уважением слушали Вахтанга, хотя явно ничего не понимали. Тот, что был с посохом, даже забыл про свою лунку и важно слушал его, слегка загнув ухо так, чтобы речь удобней вливалась в ушную раковину.
   
– С ума сойти, как говорит, – сказал тот, что был с палкой.
   
– Наверное, из тех, что в радио говорят, – сказал тот, что был с посохом.
   
– …Но она, наша скромная коза, – продолжал Вахтанг, – мечтала о лучшей доле, скажем прямо: она мечтала встретиться с туром… И вот усилиями наших народных умельцев, – а талантами земля наша богата, – горный тур встречается с нашей скромной домовитой и в то же время прелестной в самой своей скромности абхазской козой.
   
Я заткнул уши.
   
– Видно, что-то неприятное напомнил, ишь как закрыл уши, – сказал старик с палкой.
   
– Наверное, ругает, что плохо лечит козлотура, – добавил старик с посохом, – я этих козлотуров в горах убивал сотнями, а теперь за одного ругают…
   
– У них тоже какие-то свои дела, – заключил старик с палкой.
   
– …Интимным подробностям этой встречи и посвящена моя лекция, – закончил Вахтанг и, вынув платок, промокнул им повлажневшее лицо.
   
В это время к председателю подошли какие-то лохматые парни городского типа. Оказалось, что это монтажники, которые проводят сюда электричество. Они вступили с председателем в долгий, нескончаемый спор. Оказывается, какие-то виды работ не учтены в смете, и ребята отказывались работать до того, как правильно составят смету. Председатель старался доказать им, что не следует бросать работу.
   
Нельзя было не залюбоваться мастерством, с каким он вел спор. Разговор шел на трех языках, причем с наиболее задиристым он говорил по-русски, на языке законов. Тихого кахетинца, который почти ничего не говорил, он сразу же отсек от остальных и говорил, отчасти как бы ссылаясь на него.
   
Иногда он оборачивался в нашу сторону, может быть призывая нас в свидетели. Во всяком случае, Вахтанг солидно кивал головой и бормотал что-то вроде: безусловно, вы погорячились, мои друзья, я это выясню в министерстве…
   
– Много ты лекций прочел? – спросил я у Вахтанга.
   
– Заказы сыплются, за последние два месяца восемьдесят лекций, из них десять шефских, остальные платные, – доложил он.
   
– Ну и что говорят люди?
   
– Народ слушает, народ осознает, – сказал Вахтанг туманно.
   
– А что ты сам об этом думаешь?
   
– Лично меня привлекает его шерстистость.
   
– Кроме шуток?
   
– Козлотура надо стричь, – сказал Вахтанг серьезно и, внезапно расплываясь, добавил: – Что я и делаю.
   
– Ну ладно, – остановил я его, – мне пора ехать.
   
– Не будь дураком, оставайся, – сказал Вахтанг вполголоса, – после лекции предстоит хлеб-соль. Ради меня они зарежут последнего козлотура…
   
– С чего это они тебя так любят? – спросил я.
   
– А я обещал председателю устроить с удобрением, – сказал Вахтанг серьезно, – и я это действительно сделаю.
   
– Какое ты имеешь отношение к этому?
   
– Мой мальчик, – улыбнулся Вахтанг покровительственно, – в природе все связано. У Андрея Шалвовича племянник поступает в этом году в институт, а твой покорный слуга член приемной комиссии. Почему бы председателю райисполкома не помочь хорошему председателю? Почему бы мне не обратить внимание на юного абитуриента? Все бескорыстно, для людей.
   
Председатель уговорил ребят продолжать работу. Он обещал им сейчас же вызвать телеграммой из города инженера и установить истину.
   
Они понуро поплелись, видимо, не слишком довольные своей полупобедой. Председатель тоже заторопился. Я попрощался со всеми. Старики сделали вежливое движение, как бы приподымаясь проводить меня.
   
– Рейсовая машина уже прошла, но мой шофер довезет вас до шоссе, – сказал председатель.
   
– Мой тоже не откажется, – вставил Вахтанг.
   
Председатель подозвал своего шофера. Мы сели в машину.
   
– Боюсь, как бы он против нас не написал какую-нибудь чушь, – сказал председатель Вахтангу по-абхазски.
   
– Не беспокойся, – ответил Вахтанг, – я ему уже дал указания, что писать и как писать.
   
– Спасибо, дорогой Вахтанг, – сказал председатель и добавил, обращаясь к шоферу: – Там на шоссе зайди и напои его как следует, а то журналисты, я знаю, без этого не могут.
   
– Хорошо, – ответил шофер по-абхазски. Вахтанг расхохотался.
   
– Вы не одобряете, товарищ Вахтанг? – встревожился председатель.
   
– Всемерно одобряю, мой друг, – воскликнул Вахтанг, обнимая одной рукой председателя, и, обернувшись, крикнул мне через шум мотора: – Передай моему другу Автандилу Автандиловичу, что пропаганда козлотура в надежных руках.
   
Машина запылила по дороге. Солнце клонилось к закату, но жара не спадала.
   
«Против нас какую-нибудь чушь…» – вспоминал я слова председателя. Получалось так, что я могу написать за или против, но в обоих случаях для него не было сомнений в том, что это будет чушь. Потом я с горечью убеждался много раз, что он, в общем, не слишком далек от истины.
   
Кстати, насчет травли козлотура шофер мне сообщил любопытную деталь. Оказывается, козлотур как-то сбежал на плантацию, где наелся чайного листа и временно сошел с ума, как сказал Валико. Он действительно бегал по всему селу, и за ним гнались собаки. Его даже хотели пристрелить, думали, что он взбесился, но потом он постепенно успокоился.
   
Машина выскочила на шоссе и остановилась возле голубой закусочной. «Посмотрим, как ты меня заманишь туда», – подумал я и решил стойко защищать свою репутацию.
   
Валико посмотрел на меня голубым взглядом совратителя и сказал:
   
– Перекусим, что ли?
   
– Спасибо, в городе пообедаю.
   
– Туда еще ехать и ехать.
   
– Я все же поеду, – возразил я, стараясь быть помягче. Чем-то он мне понравился, этот парень с голубыми глазами всевозможных оттенков.
   
– Ничего такого не собираюсь, – сказал он и открыл дверцу. – Перекусим каждый за себя по русскому счету.
   
Чего я боюсь, подумал я, у меня преимущество в том, что я знаю о том, что он собирается меня напоить, а он не знает, что я знаю об этом.
   
– Хорошо, – сказал я, – быстренько перекусим, и я поеду.
   
– О чем говорить – зелень-мелень, лобиа-мобиа.
   
Валико закрыл машину, и мы вошли в закусочную.
   
Помещение было почти пустое. Только в углу сидела компания, плотно облепив два сдвинутых стола. Видно, они уже порядочно поддали, потому что полдюжины бутылок стояли на полу, как отстрелянные гильзы. Среди пирующих сидела одна белокурая женщина северного типа. На ней был сарафан с широким вырезом, и она то и дело оглядывала свой загар. Было похоже, что он ей помогает самоутверждаться.
   
Валико занял столик в противоположном углу. Мне это понравилось. Две официантки, тихо переговариваясь, сидели за столиком у окна.
   
Валико, осторожно обходя столы, подошел к официанткам. Я понял, что он старается быть не замеченным компанией. Увидев его, официантки приветливо улыбнулись, особенно тепло улыбнулась одна из них, та, что была помоложе. Валико поздоровался с ними и стал что-то рассказывать, пригнувшись к той, что была помоложе. Она слушала его, не переставая улыбаться, и лицо ее постепенно оживлялось.
   
«Ну тебя, ну тебя», – казалось, говорила она, слабо отмахиваясь ладонью и с удовольствием слушая его.
   
У таких ребят, подумал я, всегда есть, что рассказать официантке. Потом по выражению ее лица я понял, что он стал ей заказывать. Я забеспокоился. Она посмотрела в мою сторону, и я неожиданно крикнул:
   
– Не вздумай заказать вино!
   
– Как можно, – сказал Валико, обернувшись, и развел руками.
   
Компания обратила на нас внимание, и кто-то крикнул оттуда:
   
– Валико, иди к нам!
   
– Никак не могу, дорогой, – сказал Валико и приложил руку к сердцу.
   
– На минуту, да?
   
– Извиняюсь перед всей компанией и перед прекрасной женщиной, но не могу, – проговорил Валико и, уважительно попятившись, отошел к нашему столику.
   
Через несколько минут на столе появилась огромная тарелка со свежим луком и пунцовыми редисками, проглядывавшими сквозь зеленый лук, как красные зверята. Рядом с зеленью официантка поставила две порции лобио и хлеб.
   
– Боржом не забудь, Лидочка, – сказал Валико, и я окончательно успокоился и почувствовал, как сильно проголодался за день. Мы налегли на лобио, холодное и невероятно наперченное.
   
Захрустели редиской и луком. Каждый раз, когда я перекусывал стрельчатый стебель лука, он, словно сопротивляясь, выбрызгивал из себя острую пахучую струйку сока.
   
Неожиданно подошла официантка и поставила на стол бутылку вина и бутылку боржома.
   
– Ни за что, – сказал я решительно и снова поставил бутылку с вином на поднос.
   
– Не дай бог, – прошептал Валико и посмотрел на меня своими ясными и теперь уже испуганными глазами.
   
– В чем дело? – спросил я.
   
– Прислали, – сказала официантка и глазами показала в сторону компании.
   
Мы посмотрели туда и встретились глазами с парнем, который здоровался с Валико. Он смотрел в нашу сторону горделиво и добродушно. Валико кивком поблагодарил его и укоризненно покачал головой. Парень горделиво и скромно опустил глаза. Официантка отошла с пустым подносом.
   
– Я не буду пить, – сказал я.
   
– Не обязательно пить – пусть стоит, – ответил Валико.
   
Мы принялись за еду. Я почувствовал, что бутылка с вином как-то мешает.
   
Валико взял бутылку с боржомом и кротко спросил:
   
– Боржом можно налить?
   
– Боржом можно, – сказал я, чувствуя себя педантом.
   
Выпив по стакану боржома, мы снова приступили к лобио.
   
– Очень острое, – заметил Валико, шумно втягивая воздух.
   
– Да, – согласился я. Лобио и в самом деле было как огонь.
   
– Интересно, почему в России перец не так любят? – отвлеченно заметил Валико и, потянувшись к бутылке с вином, добавил: – Наверно, от климата зависит?
   
– Наверно, – сказал я и посмотрел на него.
   
– Не обязательно пить – пусть стоит, – сказал Валико и разлил вино в стаканы.
   
Мягкий, душистый запах подымался из стаканов. Это была «изабелла», густо-пунцовая, как гранатовый сок. Валико вытер руки салфеткой и, дожевывая редиску, медленно потянулся к своему стакану.
   
– Не обязательно пить – попробуй, – сказал он и посмотрел на меня своими ясными глазами.
   
– Я не хочу, – сказал я, чувствуя себя последним дураком.
   
– Чтоб я выкопал старые кости отца и бросил грязным, зловонным собакам, если не подымешь! – воскликнул он неожиданно и замолк. В его огромных голубых глазах застыл ужас неслыханного святотатства. Я слегка обалдел от этого внезапного взрыва родовой клятвы.
   
– Старые кости отца – грязным собакам! – конспективно напомнил он и безропотно склонился над столом. Мне стало страшно.
   
Ничего, подумал я, от этой бутылки мы не опьянеем. Тем более что у меня преимущество: я знал, что он меня хочет напоить, а он не знает, что я знаю.
   
Мы допивали по последнему стакану. Я чувствовал, что хорошо контролирую себя и обмануть меня невозможно, да и, в сущности, Валико приятный парень, и все получается, как надо.
   
Подошла официантка с двумя шипящими шашлыками на вертеле.
   
– Пошли им от нашего имени бутылку вина и плитку шоколада для женщины, – сказал Валико, с медлительностью районного гурмана освобождая от шампура все еще шипящее, всосавшееся в железо мясо.
   
«Братский обычай», – подумал я и вдруг сказал:
   
– Две бутылки и две плитки пошлите…
   
– Гость сказал: две бутылки, – торжественно подтвердил Валико, и она отошла.
   
Через несколько минут парень из-за того стола укоризненно качал головой, а Валико горделиво и скромно опускал глаза. А потом он нам прислал две бутылки вина, а Валико укоризненно покачал головой и даже пригрозил ему пальцем, на что парень еще скромней и горделивей опустил голову.
   
Потом мы несколько раз подымались и важно пили за наших новых друзей, и за их старых родителей, и за прекрасную представительницу великого народа. Лучи заходящего солнца били ей в спину и просвечивались в ее волосах, а навстречу солнечным лучам лился поток комплиментов, обдавая ее лицо, шею и особенно открытые плечи.
   
– Выпьем за козлотура, – как-то интимно предложил Валико после того как, взаимоистощившись, замолкли наши коллективные тосты.
   
– Выпьем, – сказал я, и мы выпили.
   
– Между прочим, хорошее начинание, – сказал Валико, и на губах у него появилась загадочная полуулыбка, значение которой я понял не сразу.
   
– Дай бог, чтоб получилось, – сказал я.
   
– Говорят, в других районах тоже начинают. – Загадочная полуулыбка не сходила с его губ.
   
– Понемногу начинают, – сказал я.
   
– Имеет очень большое значение, – заметил Валико. Теперь глаза его блестели голубым загадочным блеском.
   
– Имеет, – подтвердил я.
   
– Интересно, что про козлотура говорят враги? – неожиданно спросил он.
   
– Пока, кажется, молчат, – сказал я.
   
– Пока, – многозначительно протянул он. – Козлотур – это не просто, – добавил он, немного подумав.
   
– Сначала все не просто, – сказал я, стараясь уловить, к чему он клонит.
   
– В другом смысле, – заметил он и, вдруг обдав меня голубым огнем своих глаз, быстро прибавил: – За рога выпьем отдельно?
   
– Выпьем, – сказал я, и мы выпили.
   
Валико почему-то погрустнел и стал закусывать шашлыком.
   
– Дочка есть, – сказал он, подняв на меня свои погрустневшие глаза, – три года.
   
– Прекрасный возраст, – поддержал я, как мог, семейную тему.
   
– Все понимает, несмотря что девочка, – с обидой заметил он.
   
– Это большая редкость, – сказал я, – тебе просто повезло, Валико.
   
– Да, – согласился он, – для нее мучаюсь. Но не думай, что жалуюсь, с удовольствием мучаюсь, – добавил он.
   
– Понимаю, – сказал я, хотя уже ничего не понимал.
   
– Не понимаешь, – догадался Валико.
   
– Почему? – спросил я и вдруг заметил, что ясные голубые глаза Валико стекленеют.
   
– Чтоб я этого невинного ребенка сварил в котле для мамалыги…
   
– Не надо! – воскликнул я.
   
– Сварил в котле для мамалыги, – безжалостно продолжал он, – и съел ее детское мясо своими руками, если ты мне не скажешь, для чего козлотуры, хотя я и сам знаю! – произнес он с ужасающей страстью долго молчавшего правдоискателя.
   
– Как для чего? Мясо, шерсть, – пролепетал я.
   
– Сказки! Атом добывают из рогов, – уверенно произнес Валико.
   
– Атом!
   
– Точно знаю, что добывают атом, но как добывают, пока еще не знаю, – сказал он убежденно. Теперь на губах его снова играла загадочная полуулыбка человека, который знает больше, чем говорит.
   
Я посмотрел в его добрые, голубые, ничего не понимающие глаза и понял, что переубедить его мне не под силу.
   
– Клянусь прахом моего деда, что я ничего такого не знаю! – воскликнул я.
   
– Значит, вам тоже не говорят, – удивился Валико, но удивился не тому, что нам тоже не говорят, а тому, что загадка оказалась еще глубже, чем он ожидал.
   
   * * *
   
   
Мы вышли из закусочной. Над нами темнело теплое звездное небо. Небосвод покачивался и то приближался, то отходил, но и когда отходил, он был гораздо ближе, чем обычно. Большие незнакомые звезды вспыхивали и мерцали. Странные, незнакомые мысли вспыхивали и мерцали в моей голове. Я подумал, что, может быть, мы сами приблизились к небу после такой дружеской выпивки. Какое-то созвездие упрямо мерцало над моей головой. И вдруг я почувствовал, что эти светящиеся точки напоминают что-то знакомое. Голова козлотура, радостно подумал, только один глаз совсем маленький, подслеповатый, а другой большой и все время подмигивает.
   
– Созвездие Козлотура, – сказал я.
   
– Где? – спросил Валико.
   
– Вон, – сказал я и, обняв его одной рукой, показал на созвездие.
   
– Значит, уже переименовали? – спросил Валико, глядя на небо.
   
– Да, – подтвердил я, продолжая глядеть на небо. Это была настоящая голова козлотура, только один глаз его все время подмигивал, и я никак не мог понять, что означает его подмигивание.
   
– Если что не так, прости, – сказал Валико.
   
– Это ты меня прости, – сказал я.
   
– Если хочешь посмотреть, как спит козлотур, поедем, – сказал Валико.
   
– Нет, – сказал я, – у меня срочное задание.
   
– Если ты меня простишь, я уеду, – сказал он, – потому что еще успею в кино.
   
Мы обнялись, как братья по козлотуру. Валико влез в машину.
   
– Никуда не уходи и жди зугдидскую машину, – сказал он.
   
Я почему-то надеялся, что у него не сразу заведется мотор. Но он сразу его завел и еще раз крикнул мне:
   
– На другую не садись, жди зугдидскую!
   
Шум мотора несколько минут доносился из темноты, а потом смолк. Звезды, одиночество и теплая летняя ночь.
   
По ту сторону шоссе темнел парк, а за ним было море, оттуда раздавался приглушенный зеленью парка шум прибоя.
   
Мне захотелось к морю. Я встал и пошел через шоссе. Я помнил, что мне надо дождаться автобуса, но почему-то казалось, что автобуса можно подождать и у моря.
   
Я пошел по парковой дорожке, окруженной черными силуэтами кипарисов и светлыми призраками эвкалиптов. С моря потягивало прохладой, листья эвкалиптов издавали еле слышный звон. Время от времени я поглядывал на небо. Созвездие Козлотура прочно стояло на месте.
   
Я был не настолько пьян, чтобы ничего не соображать, но все же настолько пьян, что думал: все соображаю.
   
На скамейке у самого моря сидели двое. Я немедленно подошел к ним. Они молча уставили на меня голубоватые лица.
   
– Подвиньтесь, – сказал я парню и, не дожидаясь приглашения, уселся между ними.
   
Девушка кротко засмеялась.
   
– Не бойтесь, – сказал я мирно, – я вам что-то покажу.
   
– А мы и не боимся, – сказал парень, по-моему, не слишком уверенно. Я оставил его слова без внимания.
   
– Посмотрите на небо, – сказал я девушке нормальным голосом. – Что вы там видите?
   
Девушка посмотрела на небо, потом на меня, пытаясь определить, пьяный я или сумасшедший.
   
– Звезды, – сказала она преувеличенно естественным голосом.
   
– Нет, вы сюда посмотрите, – терпеливо возразил я и, пытаясь точнее направить ее взгляд на созвездие Козлотура, слегка придержал ее за плечо.
   
– Пойдем, а то закроют, – угрюмо напомнил парень, стараясь избежать катастрофы.
   
– Что закроют? – вежливо повернулся я к нему. Мне приятно было чувствовать, что он боится меня, и в то же время сознавать, что я предельно корректен.
   
– Турбазу закроют, – сказал он.
   
Я почувствовал, что между созвездием Козлотура и турбазой есть какое-то таинственное созвучие, как бы опасная связь.
   
– Интересно, почему вы вспомнили турбазу? – спросил я у парня, кажется, строже, чем надо.
   
Парень молчал. Я посмотрел на девушку. Она зябко закуталась в шерстяную кофту, накинутую на плечи, словно от меня исходил космический холод.
   
Я посмотрел на небо: морда козлотура, очерченная светящимися точками, покачивалась, то приближаясь, то удаляясь. Большой глаз время от времени подмигивал. Я понимал, что подмигивание что-то означает, но никак не мог догадаться, что именно.
   
– Козлотуризм – лучший отдых, – сказал я.
   
– Можно мы пойдем? – тихо сказала девушка.
   
– Идите, – ответил я спокойно, но все-таки давая знать, что я в них разочарован.
   
Через мгновенье они куда-то провалились. Я закрыл глаза и стал обдумывать, что означает подмигиванье козлотура. Равномерные удары волн обдавали меня свежей прохладой и на миг заволакивали сознание, а потом оно высовывалось из забытья, как обломок скалы из пены прибоя.
   
Внезапно я открыл глаза и увидел перед собой двух милиционеров.
   
– Документы, – сказал один из них.
   
Я автоматически вынул из кармана паспорт, протянул его и снова закрыл глаза. Потом я открыл глаза и удивился, что они все еще тут. Мне показалось, что прошло много времени.
   
– Здесь спать нельзя, – сказал один из них и вернул мне паспорт.
   
– Жду зугдидскую машину, – сказал я и снова закрыл глаза, вернее, прекратил усилия удержать их открытыми.
   
Милиционеры тихо рассмеялись.
   
– А вы знаете, который час? – сказал один из них. Я почувствовал неприятную ненормальность в левой руке, вскинул ее и увидел, что на ней нет часов.
   
– Часы! – воскликнул я и вскочил. – Украли часы!
   
Я окончательно проснулся и отрезвел. Было уже совсем светло. Из ущелья со стороны гор дул сырой ветер, в море работал сильный накат. На берегу напротив нас стоял отдыхающий старик и делал физзарядку. Он медленно, страшно медленно присел на длинных тонких ногах. Он так трудно присел, что сделалось тревожно – сможет ли встать. Но старик, передохнув на корточках, пошатываясь, медленно поднялся и, вытянув руки, застыл, не то устанавливая равновесие, не то прислушиваясь к тому, что произошло внутри него после упражнения.
   
Милиционеры, так же как и я, следили за стариком. Теперь, успокоившись за него, один из них спросил:
   
– Какие часы – «Победа»?
   
– «Докса», – ответил я с горечью и в то же время гордясь ценностью потери – швейцарские часы.
   
– С кем были? – спросил другой милиционер.
   
– Сам был, – сказал я на всякий случай.
   
– Пройдем в отделение, составим акт, – сказал тот, что брал паспорт, – если найдутся – известим.
   
– Пойдемте, – сказал я, и мы пошли.
   
Мне было очень жалко своих часов, я к ним привык, как к живому существу. Мне их подарил дядя после окончания школы, и я их носил столько лет, и с ними ничего не случалось. Водонепроницаемые, антимагнитные, небьющиеся, с черным светящимся циферблатом, похожим на маленькое ночное небо. В общежитии института я их иногда забывал в умывалке, и мне их приносила уборщица или кто-нибудь из ребят, и я как-то поверил про себя, что они ко всем своим достоинствам еще и нетеряющиеся.
   
– Паспорт есть на часы? – спросил один из милиционеров.
   
– Откуда, – сказал я, – они трофейные, дядя привез с войны.
   
– Номер помните? – спросил он снова.
   
– Нет, – сказал я, – я их и так узнаю, если увижу.
   
Мы наискосок пересекли парк и вышли на тихую незнакомую улицу. На этой улице, как и во всем этом городке, стояли одноэтажные дома на длинных рахитичных сваях. Жители этого городка только тем и заняты, что строят вот такие дома. Построив, тут же начинают продавать или менять с приплатой в ту или другую сторону за какие-то никому не понятные преимущества, – ведь все они похожи друг на друга, как курятники. Причем сами они в этих домах почти не живут, потому что на полгода отдают их курортникам, чтобы накопить деньги и яростно приняться за строительство нового дома с еще более длинными и более рахитичными ножками. Достоинство человека здесь определяется одной фразой: «Строит дом».
   
Строит дом, – значит, порядочный человек, приличный человек, достойный человек. Строит дом – значит, человек при деле, независимо от службы, значит, человек пустил корень, то есть в случае чего никуда не убежит, а стало быть, пользуется доверием, а раз уж пользуется доверием, можно его приглашать на свадьбы, на поминки, выдать за него дочь или жениться на его дочери и вообще иметь с ним дело.
   
Я об этом говорю не потому, что у меня здесь украли часы, я и до этого так думал. Причем тут даже нет какой-то особой личной корысти, потому что дом – это только символ, и даже не сам дом, а процесс его строительства. И если бы, скажем, условиться, что отныне достоинство человека будет измеряться количеством павлинов, которых он у себя развел, они бы все бросились разводить павлинов, менять их, щупать хвосты и хвастаться величиной павлиньих яиц. Страсть к самоутверждению принимает любые, самые неожиданные символы, лишь бы они были достаточно наглядны и за ними стоял золотой запас истраченной энергии.
   
Скрипнула калитка, и мы вошли в зеленый дворик милиции. Траву, видно, здесь тщательно выращивали, она была густая, курчавая и высокая. Посреди двора стояла развесистая шелковица, под которой уютно расположились скамейки и столик для нардов или домино, намертво вбитый в землю. Вдоль штакетника в ряд росли юные яблони. Они были густо усеяны плодами. Это был самый гостеприимный дворик милиции из всех, которые я когда-либо видел. Легко было представить, что в таком дворе осенью начальник милиции варит варенье, окруженный смирившимися преступниками.
   
К помещению милиции вела хорошо утоптанная тропа. В комнате, куда мы вошли, за барьером сидел милиционер, а у входа на длинной скамье парень и девушка. Девушка мне показалась похожей на вчерашнюю, но на этой не было кофточки. Я пытливо посмотрел ей в глаза.
   
Один из моих милиционеров куда-то вышел, а второй сел на скамью и сказал мне:
   
– Пишите заявление.
   
Потом он оглядел парня и девушку и посмотрел на того, что сидел за барьером.
   
– Гуляющие без документов, – скучно пояснил тот.
   
Девушка отвернулась и теперь смотрела в открытую дверь. Мне она опять показалась похожей на вчерашнюю.
   
– А где ваша кофточка? – спросил я у нее неожиданно, почувствовав в себе трепет детективного безумия.
   
– Какая еще кофта? – сказала она, окинув меня высокомерным взглядом, и снова отвернулась к дверям.
   
Парень тревожно посмотрел на меня.
   
– Извините, – пробормотал я, – я спутал с одной знакомой.
   
По голосу я понял, что это не она. На лица-то у меня плохая память, но голоса я помню хорошо. Я вынул блокнот, подошел к барьеру и стал обдумывать, как писать заявление.
   
– На этой нельзя, – сказал сидевший за барьером и подал мне чистый лист.
   
Я смирился, окончательно поняв, что мне все равно не дадут использовать свой блокнот.
   
– Отпустите, товарищ милиционер, – невнятно заканючил парень, – большое дело, что ли…
   
– Придет товарищ капитан и разберется, – сказал тот, что сидел за барьером, ясным миротворческим голосом.
   
Парень замолчал. В открытые окна милиции доносилось далекое шарканье дворничьей метлы и чириканье птиц.
   
– Сколько можно ждать, – сказала девушка сердито, – мы уже здесь полтора часа.
   
– Не грубите, девушка, – сказал милиционер, не повышая голоса и не меняя позы. Он сидел за столиком, подперев щеку рукой и сонно пригорюнившись. – Товарищ капитан делает обход. Имеются факты изнасилования, – добавил он, немного подумав, – а вы гуляете без документов.
   
– Не говорите глупости, – строго сказала девушка.
   
– Чересчур ученая, а скромности не хватает, – не повышая голоса, грустно сказал милиционер. Он сидел все так же, не меняя позы, сонно пригорюнившись.
   
Я написал заявление, и он глазами показал, чтоб я положил его на стол.
   
В это время за барьером открылась дверь и оттуда вышел, поеживаясь и поглаживая красивое полное лицо, высокий плотный человек.
   
– А вот и товарищ капитан! – радостно воскликнул сидевший за барьером и, бодро вскочив, уступил место капитану.
   
– Что-то я не слышала машины, – сказала девушка дерзко и снова отвернулась к дверям.
   
– В чем дело? – спросил капитан, усаживаясь и хмуро оглядывая девушку.
   
– Гуляющие без документов, – доложил звонким голосом тот, что был за барьером. – Около четырех часов обнаружены в прибрежной полосе. Она говорит, что не хочет будить хозяйку, а кавалер на том конце города живет.
   
– Товарищ капитан… – начал было парень.
   
– Сбегаешь за паспортом, а она останется под залог, – перебил его капитан.
   
– Но ведь сейчас машины не ходят, – начал было парень.
   
– Ничего, молодой, сбегаешь, – сказал капитан и вопросительно посмотрел на меня.
   
– Вот заявление, товарищ капитан, – показал на стол тот, что стоял за барьером.
   
Капитан склонился над моим заявлением. Милиционер, тот, что пришел со мной, теперь стоял в бодрой позе, готовый внести нужные дополнения.
   
– Ты не волнуйся, я мигом, – шепнул парень девушке и быстро вышел.
   
Девушка ничего не ответила.
   
Из открытых окон доносилось равномерно приближающееся шарканье метлы и неистовое пенье птиц. Губы капитана слегка шевелились.
   
– Паспорт есть? – спросил он, подняв голову.
   
– Они трофейные, – ответил я, – мне дядя подарил.
   
– При чем дядя? – поморщился капитан. – Ваш паспорт покажите.
   
– А, – сказал я и подал ему паспорт.
   
– Спал на берегу моря, – вставил тот, что привел меня, – когда мы его разбудили, сказал, что украли часы.
   
– Интересно получается, – сказал капитан, с любопытством оглядывая меня, – вы пишете, что ждали зугдидскую машину, а разбудили вас на берегу. Вы что, с моря ее ждали?
   
Оба милиционера сдержанно засмеялись.
   
– Зугдидская машина проходит в одиннадцать вечера, а мы его разбудили в шесть утра, – заметил тот, что привел меня, как бы раскрывая новые грани проницательности капитана.
   
– Может, вы ждали ее обратным рейсом? – высказал капитан неожиданную догадку. Чувствовалось, что он страдает, стараясь извлечь из меня смысл.
   
– Да, обратным рейсом в Зугдиди, – неизвестно зачем сказал я, может быть, чтобы успокоить капитана.
   
– Тогда другое дело, – сказал капитан и, протягивая мне паспорт, спросил: – А где вы работаете?
   
– В газете «Красные субтропики», – сказал я и протянул руку за паспортом.
   
– Тогда почему не взяли номер в гостинице? – снова удивился капитан и опять раскрыл мой паспорт. – Нехорошо получается, – сказал капитан и зацокал. – Что я теперь скажу Автандилу Автандиловичу…
   
Господи, подумал я, здесь все друг друга знают.
   
– А зачем вам ему что-то говорить? – спросил я. Этого еще не хватало, чтобы редактор узнал о моей потере. Начнутся расспросы, да и вообще неудачников не любят.
   
– Нехорошо получается, – задумчиво проговорил капитан, – приехали к нам в город, потеряли часы… Что подумает Автандил Автандилович…
   
– Вы знаете, – сказал я, – мне кажется, я их оставил в Ореховом Ключе…
   
– Ореховый Ключ? – встрепенулся капитан.
   
– Да, я был там в командировке по вопросу о козлотурах…
   
– Знаю, интересное начинание, – заметил капитан, внимательно слушая меня.
   
– Мне кажется, я там оставил часы.
   
– Так мы сейчас позвоним туда, – обрадовался капитан и схватил трубку.
   
– Не надо! – закричал я и шагнул к нему.
   
– А-а, – капитан хлопнул в ладоши, и лицо его озарилось лукавой догадкой, – теперь все понимаю, вам устроили хлеб-соль…
   
– Да, да, хлеб-соль, – подтвердил я.
   
– Между прочим, туда проехал Вахтанг Бочуа, – вставил тот, что пришел со мной.
   
– Вам устроили хлеб-соль, – продолжал свою лукавую догадку капитан, – и вы подарили кому-то часы, а вам подарили портсигар, – закончил он радостно и победно оглядел меня.
   
– Какой портсигар? – не сразу уловил я ход его мысли.
   
– Серебряный, – добродушно пояснил капитан.
   
– Нет, я так подарил, – сказал я.
   
– Так не бывает, – добродушно опроверг капитан, – значит, вам что-то обещали подарить. Почему стоите, садитесь, – добавил он и вынул из кармана пачку «Казбека». – Курите?
   
– Да, – сказал я и взял папиросу. Капитан дал мне прикурить и закурил сам.
   
Милиционер, тот, что был за барьером, вышел во внутреннюю дверь, как только капитан закурил. Тот, что привел меня, стоял, незаметно прислонившись к подоконнику.
   
– В прошлом году был в Сванетии, – сказал капитан, пуская в потолок струю дыма, – местный начальник отделения устроил хлеб-соль. Ели-пили, а потом дарят мне оленя. Хотя зачем мне олень? Не взять – смертельно обидятся. Я принял подарок и в свою очередь обещал местному отделению два ящика патронов. Как только приехал – отослал.
   
– А оленя взяли? – спросил я.
   
– Конечно, – сказал он, – Неделю жил дома, а потом сын отвел его в школу. Мы, говорит, из него козлотура сделаем. Пожалуйста, говорю, делайте, все равно в городских условиях оленя негде держать.
   
Капитан крепко затянулся. На его круглом лице было написано спокойствие и благодушие. Я был рад, что он забыл про часы. Все-таки было бы неприятно, если б об этом узнал мой редактор.
   
– У сванов отличный стол, – продолжал вспоминать капитан, – но все портит арака. – Он посмотрел на меня и сморщился. – Неприятный напиток, хотя, – примирительно добавил он, – дело в привычке…
   
– Конечно, – сказал я.
   
– Но в Ореховом Ключе «изабелла», как орлиная кровь…
   
«У вас тоже неплохая», – подумал я.
   
Капитан тихо рассмеялся и вдруг спросил:
   
– А этого спящего агронома видели?
   
– Видел, – сказал я. – Отчего это он спит?
   
– Чудак человек, – снова рассмеялся капитан, – у него болезнь такая. Несмотря на то, что спит, первый специалист по чаю. В районе такого нет.
   
– Да, плантации у них чудесные, – сказал я и вспомнил девушку Гоголу над зелеными курчавыми кустами.
   
– В прошлом году у них в колхозе «чепе» произошло. Кто-то несгораемый шкаф украл.
   
– Несгораемый шкаф?
   
– Да, несгораемый шкаф, – сказал капитан. – Я выезжал сам. Украсть украли, но открыть не смогли. Спящий агроном помог нам найти. Очень умный человек… Но, между прочим, «изабелла» коварное вино, – продолжал капитан, не давая далеко уходить от главной темы. – Пьешь, как лимонад, и только потом дает знать.
   
Он посмотрел на меня, потом на девушку и сказал ей:
   
– Идите, девушка, только больше так поздно не гуляйте.
   
– Я подожду его, – сказала она и сурово отвернулась к выходу.
   
– Во дворе подождите, там птички поют. – И строго добавил: – Избегайте случайных знакомств, а теперь идите.
   
Девушка молча вышла. Капитан кивнул в ее сторону и сказал:
   
– Обижаются за профилактику, а потом сами прибегают и жалуются: «Изнасиловал! Ограбил!» Кто – не знает, где прописан – никакого представления. Как с ним оказалась? Молчит. – Капитан посмотрел на меня обиженными глазами.
   
– Молодо-зелено, – сказал я.
   
– В том-то и дело, – согласился капитан.
   
Птицы во дворе милиции заливались на все голоса. Метла дворника теперь шаркала у самых ворот.
   
– Костя, – обратился капитан к милиционеру, – полей тротуар и двор, пока не жарко.
   
– Хорошо, товарищ капитан, – сказал милиционер.
   
– Завтра пойдешь в цирк, – остановил он его в дверях.
   
– Хорошо, товарищ капитан, – радостно повторил милиционер и вышел.
   
– Что за цирк? – спросил я и тут же подумал, что задаю бестактный вопрос, если это какой-то условный знак.
   
– Цирк приехал, – просто сказал капитан, – отличников службы для поощрения посылаем дежурить в цирк.
   
– А-а, – понял я.
   
– Исполнительный и толковый работник. – Капитан кивнул на дверь и прибавил: – Двадцать три года, уже дом строит.
   
– Пожалуй, я тоже пойду, – сказал я.
   
– Куда спешите, – остановил меня капитан и посмотрел на часы, – до зугдидской машины еще ровно час и сорок три минуты…
   
Я снова сел.
   
– Но лучшая закуска для «изабеллы» знаете какая? – Он посмотрел на меня с добродушным коварством.
   
– Шашлык, – сказал я.
   
– Извините, дорогой товарищ, – с удовольствием возразил капитан и даже вышел из-за барьера, словно почувствовал во мне дилетанта, с которым надо работать и работать. – «Изабелла» любит вареное мясо с аджикой. Особенно со спины – филейная часть называется, – пояснил он, притронувшись к затылку. – Но ляжка тоже неплохо, – добавил он, немного помедлив, как человек, который прежде всего озабочен справедливостью или, во всяком случае, не собирается проявлять узость взгляда. – Мясо с аджикой вызывает жажду, – сказал капитан и остановился передо мной. – Ты уже не хочешь пить, но организм сам требует! – Капитан радостно развел руками в том смысле, что ничего не поделаешь – раз уж организм сам требует. Он снова зашагал по комнате. – Но белое вино мясо не любит, – неожиданно предостерег он меня и, остановившись, тревожно посмотрел на меня.
   
– А что любит белое вино? – спросил я озабоченно.
   
– Белое вино любит рыбу, – сказал он просто. – Ставрида, – капитан загнул палец, – барабулька, кефаль или горная рыба – форель. Иф, иф, иф, – присвистнул от удовольствия капитан. – А к рыбе, кроме алычовой подливки и зелени, ничего не надо! – И, как бы оглядев с гримасой отвращения остальные закуски, энергичным движением руки отбросил их в сторону.
   
Так мы поговорили с дежурным капитаном некоторое время, и наконец, убедившись, что он достаточно далеко ушел от моих часов, я попрощался с ним и вышел. Но тут он снова окликнул меня.
   
– Заявление возьмите, – сказал он и подал мне его. – Не беспокойтесь, – добавил он, заметив, видимо, что возвращаться к этой теме мне неприятно, – добровольный подарок проходит как местный национальный обычай.
   
После этой небольшой юридической консультации я окончательно попрощался с ним и вышел.
   
Мокрый дворик милиции сверкал на еще нежарком утреннем солнце. Милиционер деловито поливал из шланга молодую яблоню. Когда струя попадала в листья, раздавался глухой шелест, и по листве пробегал мощный, благодарный трепет, и радужная пыль отлетала от мокрой, упруго вздрагивающей листвы.
   
Девушка сидела под шелковицей и, глядя на ворота милиции, ждала своего возлюбленного.
   
На улице я изорвал свое заявление и бросил его в урну. Я едва успел на свой автобус. Всю дорогу я обдумывал свою будущую статью о козлотуре из Орехового Ключа. Мне казалось, что горечь потери часов внесет в мою статью тайный лиризм, и это в какой-то мере меня утешало.
   
   * * *
   
   
Дома я решил сказать, что часы у меня украли в гостинице. Дядя, который, как я думал, давно забыл о подаренных часах, воспринял эту новость болезненно. Кстати говоря, он широко известен в нашем городе как один из лучших таксистов. Дня через два после моего приезда он прикатил к нам прямо с клиентами и стал расспрашивать, что и как.
   
– Мне дали номер с одним человеком, утром встаю, – ни человека, ни часов, – сказал я горестно.
   
– А как он выглядел? – спросил дядя, загораясь мстительным азартом.
   
– Когда я вошел, он спал, – сказал я.
   
– Дуралей, – сказал дядя, – во-первых, не спал, а притворялся, что спит. Ну а дальше?
   
– Утром встаю – ни человека, ни часов…
   
– Заладил, – перебил он меня нетерпеливо, – неужели не приметил, какой он был с виду?
   
– Он был укрыт одеялом, – сказал я твердо. Я боялся говорить ему что-нибудь определенное. Я боялся, что при его решительном характере он начнет мне привозить всех заподозренных клиентов, да еще прямо в редакцию.
   
– В такую жару укрылся с головой! – воскликнул дядя. – Умного человека уже одно это должно было насторожить. А часы где были?
   
– Часы лежали под подушкой, – сказал я твердо.
   
– Зачем? – сморщился он. – Не надо было снимать, они же небьющиеся.
   
А я и не снимал, чуть было не сказал я, но вовремя спохватился.
   
– А что сказала администрация? – не унимался Дядя.
   
– Они сказали, что надо было отдать им на хранение, – ответил я, вспомнив инструкцию общественной бани.
   
Я думаю, он бы меня запутал своими вопросами, если бы пассажиры не подняли шум под нашими окнами. Они сначала гудели в клаксон, а потом стали стучать в окно.
   
– С попутным рейсом заеду и устрою им веселую жизнь! – пообещал он на ходу, выскакивая на улицу.
   
Он был так огорчен потерей, что я сначала подумал: не собирался ли он отобрать их у меня по истечении какого-то срока? Но потом я догадался, что потеря подарка вообще воспринимается подарившими как проявление неблагодарности. Когда нам что-нибудь дарят, в нас делают вклад, как в сберкассу, чтобы получать маленький (как и в сберкассе), но вечный процент благодарности. А тут тебе сразу две неприятности: и вклад потерян, и благодарность иссякла.
   
К счастью, попутного рейса в ближайшее время не оказалось, и дядя постепенно успокоился. Но я заскочил вперед, а мне надо вернуться ко дню моего приезда из командировки. По правде говоря, мне неохота возвращаться к нему, потому что приятного в нем мало, но это необходимо для ясности изложения.
   
Ровно в девять часов (по городским башенным часам) я вошел в редакцию. Платон Самсонович уже сидел за своим столом. Увидев меня, он встрепенулся, и его свеженакрахмаленная сорочка издала треск, словно она наэлектризовывалась от соприкосновения с его ссохшимся телом энтузиаста.
   
Я понял, что у него появилась новая идея, потому что он каждый свой творческий всплеск отмечал свежей сорочкой. Так что если с точки зрения гигиены он их менял не так уж часто, то с точки зрения развития новых идей он находился в состоянии беспрерывного творческого горения. Так оно и оказалось.
   
– Можешь меня поздравить, – воскликнул он, – у меня оригинальная идея.
   
– Какая? – спросил я.
   
– Слушай, – сказал он, сдержанно сияя, – сейчас все поймешь. – Он придвинул к себе листок бумаги и стал писать какую-то формулу, одновременно поясняя ее: – Я предлагаю козлотура скрестить с таджикской шерстяной козой, и мы получаем:
   
Коза × Тур = Козлотур.
   
Козлотур × Коза (тадж.) = Козлотур2.
   
Козлотур в квадрате будет несколько проигрывать в прыгучести, зато в два раза выигрывать в шерстистости. Здорово? – спросил он и, отбросив карандаш, посмотрел на меня блестящими глазами.
   
– А где вы возьмете таджикскую козу? – спросил я, стараясь подавить в себе ощущение какой-то опасности, которую излучали его глаза.
   
– Иду в сельхозуправление, – сказал он и встал, – нас должны поддержать. Ну как ты съездил?
   
– Ничего, – ответил я, чувствуя, что он сейчас далек от меня и спрашивает просто так, из вежливости.
   
Он ринулся к двери, но потом вернулся и вложил листок с новой формулой в ящик стола. Закрыл ящик ключом, подергал его для проверки и вложил ключ в карман.
   
– Пока про это молчи, – сказал он на прощанье, – а ты пиши очерк, сегодня сдадим.
   
В его голосе прозвучало сознание превосходства думающего инженера над рядовым исполнителем. Я сел за стол, пододвинул пачку чистых листов, вынул ручку и приготовился писать. Я не знал, с чего начать. Вынул блокнот, зачем-то стал его перелистывать, хотя и знал, что он так и остался незаполненным.
   
Если судить по нашей газете, было похоже, что колхозники, за исключением самых несознательных, только и заняты козлотурами. Но в селе Ореховый Ключ все выглядело гораздо скромней. Я понимал, что прямо посягнуть на козлотура было бы наивностью, и решил действовать методом Иллариона Максимовича – то есть поддерживать идею в целом с некоторой отрицательной поправкой на местные условия. Пока я раздумывал, как начать, открылась дверь, и вошла девушка из отдела писем.
   
– Вам письмо, – сказала она и странно посмотрела на меня.
   
Я взял письмо и вскрыл его. Девушка продолжала стоять в дверях. Я посмотрел на нее. Она неохотно повернулась и медленно закрыла дверь.
   
Это было письмо оттуда, от моего товарища. Он писал, что до них дошли известия о нашем интересном начинании с козлотурами и редактор просит меня написать очерк, потому что хотя я и ушел от них, но они по-прежнему считают меня своим товарищем по перу, которого они выпестовали. Товарищ мой иронически цитировал его слова. Кстати сказать, письма – это единственный вид корреспонденции, где он позволял себе иронизировать.
   
Выходит, сначала меня выпестовали, а потом я сам ушел.
   
Не могу сказать, что остальная часть письма мне больше понравилась. В ней сообщалось, что он ее видит иногда в обществе майора. Поговаривают, что она вышла за него замуж, хотя это еще не точно, добавлял он в конце.
   
Конечно, точно, подумал я и отложил письмо. Я заметил, что иногда люди смягчают неприятные известия не из жалости к нам, а скорее, из жалости к себе, чтобы не говорить приличные по такому поводу слова сочувствия, призывать к суровому мужеству или тем более бежать за водой.
   
Не буду преувеличивать. У меня не хлынула горлом кровь и не открылась старая рана. Скорее, я почувствовал некоторую тупую боль, какая бывает у ревматиков перед плохой погодой. Я решил ее тоже каким-то боком приспособить к своему очерку, чтобы она помогла мне вместе с потерянными часами. У меня такая теория, что всякая неудача способствует удаче, только надо умело пользоваться своими неудачами. У меня есть опыт по части неудач, так что я научился ими хорошо пользоваться.
   
Только нельзя использование неудач понимать примитивно. Например, если у вас украли часы, то это не значит, что вы тут же научитесь определять время по солнечным часам. Или немедленно сделаетесь счастливим, и вам, согласно пословице, будет просто незачем наблюдать часы.
   
Но главное даже не это. Главное – та праведная, но бесплодная ярость, которая вас охватывает при неудаче. Ярость эта предстает в чистом виде, ее как бы исторгает сама неудача, и, пока она бурлит в вашей крови, спешите ее использовать в нужном направлении.
   
Но при этом нельзя отвлекаться на мелочи, что, к сожалению, бывает со многими.
   
Иной в состоянии благородной ярости, скажем, решил позвонить и хотя бы по телефону-автомату сделать самый смелый, самый значительный поступок в своей жизни – и вдруг автомат, ни с кем его не соединив, проглатывает монету. Неожиданно человек начинает биться в судорогах, он конвульсивно дергает рычаг трубки, словно это кольцо никак не раскрывающегося парашюта. А потом, что еще более нелогично, старается просунуть лицо в выем для монет, который обычно не больше спичечной коробки, и, следовательно, просунуть голову туда никак невозможно. Ну хорошо, положим, он просунет голову в этот несчастный выем, что он там увидит? И даже если увидит свою монету, ведь не слизнет же он ее оттуда языком?
   
В конце концов, опустошив свою ярость в этих бессмысленных ковыряниях, он выходит из телефонной будки и неожиданно, может быть, даже для себя садится в кресло чистильщика обуви, словно и не было никакой благородной ярости, а так, вышел на прогулку и решил попутно навести блеск на свои туфли, а уже заодно и купить у чистильщика пару запасных шнурков. И вот он сидит в кресле чистильщика и, что особенно возмутительно, бесконечно возится с этими шнурками, то проверяя наконечники, то сравнивая их длину, сидит, слегка оттопырив губы, как бы издавая бесшумный свист, и при этом на лице его деловитая безмятежность рыбака, распутывающего сети, или крестьянина, собирающегося на мельницу и прощупывающего старый мешок.
   
Где ты, благородная ярость?
   
А иной, находясь в этом высоком состоянии, неожиданно бросается за мальчишкой, который случайно попал в него снежком. Ну ладно, пусть не случайно, но зачем взрослому человеку сворачивать со своей благородной стези и гнаться за мальчишкой, тем более что гнаться за ним бесполезно, потому что он знает все эти проходные дворы, как собственный пенал и даже лучше, он и бежит от него нарочно не слишком быстро, чтобы ему было интересней. А человек в этой непредвиденной пробежке растряс всю свою ярость и внезапно останавливается перед продуктовым складом и смотрит, как грузчики скатывают огромные бочки с грузовика, словно именно для этого он и бежал сюда целый квартал. Отдышавшись, он даже начинает давать им советы, хотя советов его никто не слушает, однако никто и не пресекает их, так что издали, со стороны, можно подумать, что грузчики работали под его руководством и, не успей он прибежать сюда вовремя, неизвестно, чего бы натворили эти грузчики со своими бочками. В конце концов бочки вкатывают в подвал, и он умиротворенно уходит, словно все, что он делал, было предусмотрено еще утром. Где ты, благородная ярость?
   
Пока я так думал, открылась дверь, и снова вошла девушка из отдела писем.
   
– Я вам бумаги принесла, – сказала она и положила стопку бумаги на стол Платона Самсоновича.
   
– Хорошо, – сказал я. На этот раз я был рад ее приходу. Она меня вывела из задумчивости.
   
– Ну, что пишут? – спросила она как бы между прочим.
   
– Просят статью о козлотуре, – ответил я как бы между прочим.
   
Она пытливо посмотрела мне в глаза и вышла. Я снова взялся за свой очерк. Козлотур стоял в центре очерка и выглядел великолепно. Село Ореховый Ключ ликовало вокруг него, хотя по условиям микроклимата козлотур, к сожалению, невзлюбил местных коз. Я уже кончил очерк, когда раздался телефонный звонок. Звонил Платон Самсонович.
   
– Послушай, – сказал он, – не мог бы ты намекнуть в своем очерке, что колхозники поговаривают о таджикской шерстяной козе?
   
– В каком смысле? – спросил я.
   
– В том смысле, что они довольны козлотуром, но не хотят останавливаться на достигнутом, а то тут некоторые осторожничают…
   
– Но это же ваша личная идея? – сказал я.
   
– Ничего. – Платон Самсонович вздохнул в трубку. – Сочтемся славою… Сейчас лучше, чтобы эта идея шла снизу, это их подстегнет…
   
– Я подумаю, – сказал я и положил трубку.
   
Я знал, что некоторые места в моей статье ему не понравятся. Чтобы отвоевать эти места, я решил поддержать его новую идею, но это оказалось не так просто. Я перебрал в уме всех, с кем виделся в колхозе, и понял, что никто ничего подобного не мог сказать, кроме разве Вэхтанга Бочуа, но он не подходил для этой цели. В конце концов я решил этот намек поставить в конце очерка, как вывод, который сам напрашивается в поступательном ходе развития животноводства. «Не за горами время, – писал я, – когда наш козлотур встретится с таджикской шерстяной козой, и это будет новым завоеванием нашей мичуринской агробиологии».
   
Я перечитал свой очерк, расставил запятые, где только мог, и отдал машинистке. Я просидел над ним около трех часов и теперь чувствовал настоящую усталость и даже опустошенность. Я чувствовал себя опытным дипломатом, сумевшим срезать все острые углы: и козлотуры сыты, и председатель цел.
   
   * * *
   
   
Я вышел из редакции и зашел в приморскую кофейню, расположенную во дворе летнего ресторана под открытым небом. Я сел за столик под пальмой и заказал себе бутылку боржома, пару чебуреков и две чашки кофе по-турецки. Съев чебуреки, я потихоньку вытер руки о мохнатый ствол пальмы, потому что салфеток, как всегда, не оказалось. После этого я стал потягивать крепкий густой кофе и снова почувствовал себя дипломатом, но теперь не только опытным, но пожившим дипломатом.
   
Гипнотический шорох пальмовых листьев, горячий кофе, прохладная тень, мирное щелканье четок старожилов… Постепенно козлотуры уходили куда-то далеко-далеко, я погружался в блаженное оцепенение.
   
За одним из соседних столиков, окруженный старожилами, витийствовал Соломон Маркович, опустившийся зубной врач. Когда-то, еще до войны, его бросила и оклеветала жена. С тех пор он запил. Его здесь любят и угощают. И хотя его любят, я думаю, бескорыстно, все же людям приятно видеть человека, которому еще больше не повезло, чем им. Сейчас он рассказывал мусульманским старикам библейские притчи, перемежая их примерами из своей жизни.
   
– …И они мне говорят: «Соломон Маркович, мы тебя посадим на бутылку». А я им отвечаю: «Зачем я сяду на бутылку, лучше я сяду прямо на пол».
   
Увидев меня, он неизменно говорит:
   
– Молодой человек, я тебе дам такой сюжет, такой сюжет, я тебе расскажу свою жизнь от рожденья до смерти.
   
После этого обычно ничего не остается, как поставить ему коньяк и чашку кофе по-турецки, но иногда это надоедает, особенно когда нет времени или настроения выслушивать чужие горести.
   
Вернувшись в редакцию, я зашел в машинное бюро за своим очерком. Машинистка сказала, что его забрал редактор.
   
– Что, сам взял? – спросил я, чувствуя безотчетную тревогу и, как всегда, интересуясь ненужными подробностями.
   
– Прислал секретаршу, – ответила она, не отрываясь от клавиш.
   
Я зашел в наш кабинет, сел за свой стол и стал ждать. Мне не очень понравилась поспешность нашего редактора. Я вспомнил, что в очерке остались две-три формулировки, по-моему, недостаточно отточенные. Кроме того, мне хотелось, чтобы его сначала прочел Платон Самсонович.
   
Я ждал вызова. Наконец прибежала секретарша и испуганно сказала, что меня ждет редактор. Хотя она обо всяком вызове редактора сообщала испуганным голосом, все-таки теперь это было неприятно.
   
Я открыл дверь кабинета. Рядом с Автандилом Автандиловичем сидел Платон Самсонович.
   
Редактор сидел в обычной для него позе пилота, уже выключившего мотор, но все еще находящегося в кабине. Жирные лопасти вентилятора были похожи на гигантские лепестки тропического цветка. Скорее всего, ядовитого.
   
Казалось, Автандил Автандилович только что облетел места моей командировки и теперь сравнивает то, что видел, с тем, что я написал.
   
Рядом с его крупной, породистой фигурой сухощавый Платон Самсонович выглядел в лучшем случае как дежурный механик. Сейчас он выглядел как провинившийся механик. Когда я подошел к столу Автандила Автандиловича, я почувствовал даже физически, как от его облика повеяло холодом, словно он еще был окружен атмосферой заоблачных высот, откуда только что прилетел.
   
Я почувствовал, что меня начинает сковывать этот заоблачный холод, и постарался стряхнуть с себя унизительное оцепенение, но ничего не получилось, может быть, потому, что он молчал. Мне вдруг показалось, что я в очерке все перепутал, причем я даже отчетливо увидел всю эту бредовую путаницу и удивился, как я этого не заметил, когда его перечитывал. Мне даже показалось, что я везде Иллариона Максимовича назвал почему-то Максимом Илларионовичем, и это было особенно неприятно.
   
Наконец, почувствовав, что я дошел до определенной, нужной ему точки замерзания, он проговорил голосом, поддерживающим эту точку:
   
– Вы написали вредную для нас статью.
   
Я посмотрел на Платона Самсоновича. Платон Самсонович отвернулся к стене.
   
– Причем вы замаскировали ее вред, – добавил Автандил Автандилович, любуясь моим замерзанием. – Сначала она меня даже подкупила, – добавил он, – есть удачные сравнения… Но все-таки это ревизия нашей основной линии.
   
– Почему ревизия? – сказал я. Голос мой подымался откуда-то из самой глубины, где осталось небольшое незамерзшее пространство.
   
– И потом, что вы за чепуху пишете насчет микроклимата? Козлотур – и микроклимат. Что это – апельсин, грейпфрут?
   
– Но ведь он не хочет жить с местными козами, – сказал я взволнованно, стараясь обезоружить его самой бесспорностью факта, и вдруг вспомнил и уверился, что в очерке ничего не напутано, а Илларион Максимович назван именно Илларионом Максимовичем.
   
– Значит, не сумели настроить его, не мобилизовали всех возможностей, а вы пошли на поводу…
   
– Это председатель его запутал, – вставил Платон Самсонович. – Я же предупреждал: основная идея твоего очерка – это «чай хорошо, но мясо и шерсть – еще лучше».
   
– Да вы знаете, – перебил его редактор, – если мы сейчас дадим лазейку насчет микроклимата, они все будут кричать, что у них микроклимат неподходящий… и это теперь, когда нашим начинанием заинтересовались повсюду?
   
– А разве мы и они – не одно и то же? – сорвалось у меня с губ, хотя я этого и не собирался говорить. Ну, теперь все, подумал я.
   
– Вот это и есть в плену отсталых настроений, – неожиданно спокойно ответил Автандил Автандилович и добавил: – Кстати, что это за ерундистика с таджикской шерстяной козой, что за фантазия, откуда вы это взяли?
   
Я заметил, что он сразу успокоился, – мое поведение объяснилось отчетливо найденной формулировкой.
   
Платон Самсонович поджал губы, на скулах у него выступили пятна румянца. Я промолчал. Автандил Автандилович покосился на Платона Самсоновича, но ничего не сказал. Несколько секунд он молчал, давая нам обоим осознать значительность моего падения. И тут я опять подумал, что все кончено, и в то же время я подумал, что если он меня решил изгонять, то должен был ухватиться за мои последние слова, но он почему-то за них не ухватился.
   
– Переработать в духе полной козлотуризации, – сказал он значительно и перекинул рукопись Платону Самсоновичу.
   
Откуда он знает это слово, подумал я и стал ждать.
   
– Вас я перевожу в отдел культуры, – сказал он голосом человека, выполняющего свой долг до конца, хотя это и не так легко. – Писать можете, но знания жизни нет. Сейчас мы решили провести конкурс на лучшее художественное произведение о козлотуре. Проведите его на хорошем столичном уровне… У меня все.
   
Автандил Автандилович включил вентилятор, и лицо его начало постепенно каменеть. Пока мы с Платоном Самсоновичем выходили из кабинета, я боялся, что его кружащийся самолет пустит нам вслед пулеметную очередь, и успокоился только после того, как за нами закрылась тяжелая дверь кабинета.
   
– Сорвалось, – сказал Платон Самсонович, когда мы вышли в коридор.
   
– Что сорвалось? – спросил я.
   
– С таджикской козой, – проговорил он, выходя из глубокой задумчивости, – ты не совсем так написал, надо было от имени колхозника…
   
– Да ладно, – сказал я. Мне как-то все это надоело.
   
– Козлотуризация… бросается словами, – кивнул он в сторону кабинета Автандила Автандиловича, когда мы вошли в свой отдел.
   
Я стал собирать бумаги из ящика своего стола.
   
– Не унывай, я тебя потом возьму снова в свой отдел, – пообещал Платон Самсонович. – Кстати, правда, что тебе заказали статью из газеты, где ты работал?