Поделиться:
  Угадай писателя | Писатели | Карта писателей | Острова | Контакты

Колин Маккалоу - Тим [1974]
Язык оригинала: AUS
Известность произведения: Средняя
Метки: love_contemporary, Роман

Аннотация. Мэри Хортон довольна своим комфортабельным, уединенным образом жизни… пока она не встречает Тима. Красивый молодой человек с разумом ребенка — нежный изгой в жестоком, непреклонном мире — он освещает темноту дней Мэри своей ребяческой невинностью. И он разрушит запланированную жизнь одинокой, респектабельной старой девы средних лет запретной надеждой на очень необычную любовь.

Полный текст.
1 2 3 

— Я люблю тебе помогать, Мэри, потому что ты всегда делаешь так, что я чувствую себя полным долларом. Ты обращаешь внимание на то, что я говорю. И я начинаю думать, что я, как папа, уже вырос и стал мужчиной. Она выключила двигатель и нежно посмотрела на него. — Но ты действительно уже мужчина, Тим. Я о тебе по-другому и не могу думать. И почему я не должна обращать внимание на то, что ты говоришь? Твои предложения всегда дельные и интересные. И неважно, что о тебе говорит кто-нибудь другой. Я о тебе всегда буду думать как об абсолютно полном долларе. Он откинул голову и засмеялся, затем повернулся к ней, и она увидела глаза, в которых сверкали слезы. — О, Мэри, я так счастлив, что я почти плачу! Посмотри! Я почти плачу! Она выпрыгнула из машины. — Пойдем, лентяй, пора дело делать, и хватит разводить нюни! Слишком много у нас всяких сентиментальностей в это утро! Давай, снимай костюм и надевай робу. Нам до завтрака еще много надо успеть сделать. Глава 16 Однажды вечером, вскоре после того, как она вернулась из экспедиции с Арчи Джонсоном, Мэри прочитала в «Сидней Морнинг Геральд» статью под заглавием «Учитель года». В ней говорилось о замечательных достижениях молодого педагога, который работал с умственно отсталыми детьми. Статья заставила ее больше читать на эту тему. В местной библиотеке она набрала таких книг и занялась этим предметом всерьез. Было трудно. Ей приходилось читать, держа рядом медицинский словарь, хотя для неспециалиста он мало помогал в прояснении сложных терминов. А многого не было даже в медицинском словаре. Она с трудом пыталась пробраться через трясину этих понятий, все больше и больше путаясь и все меньше и меньше понимая. В конце концов, она поняла, что надо встретиться с тем молодым учителем, автором статьи, неким Джоном Мартинсоном. — Я был обыкновенным учителем начальной школы, пока не поехал в Англию и меня случайно не назначили в класс к умственно отсталым ребятишкам, — говорил Джон Мартинсон, ведя ее в школу. — Это захватило меня, но я не владел ни практикой, ни теорией, поэтому мне пришлось учить их, как я учу нормальных ребят. Конечно, это были дети с небольшим отставанием. Есть много таких, кого вообще невозможно обучить. Во всяком случае, я был поражен, как многому они научились и насколько они были отзывчивы, если к ним подходили, как к нормальным детям. Естественно, работа была ужасно трудной, требовала от меня невероятного терпения, но я упорно добивался от них нужного результата, я не отступал, и им не разрешал отступать. Я и сам начал учиться. Пошел в школу, вел исследовательскую работу, ездил, изучал методы других учителей. Я получал большое удовлетворение от моей работы. Его глубоко посаженные темно-синие глаза смотрели на нее внимательно, но без любопытства; казалось, он воспринял ее появление спокойно и считал, что она сама все объяснит в свое время. — Итак, вы думаете, что умеренно умственно отсталые люди могут обучаться? — сказала задумчиво Мэри. — Без всякого сомнения. Слишком много невежественных людей обращаются с такими детьми, как с более дефективными, чем они есть на самом деле. Возможно, им так легче, ведь надо потратить огромные усилия, чтобы добиться от такого ребенка нормальных реакций. — Возможно, многие думают, что у них нет педагогических данных для этого, — высказала предположение Мэри, думая о родителях Тима. — Возможно. Этим ребятам необходимо одобрение, похвала, включенность в нормальную семейную жизнь, а их там часто держат в стороне, их любят, но как бы игнорируют. Любовь — это еще не все. Это обязательно, но когда имеешь дело с таким сложным явлением, как умственно отсталый ребенок, требуется еще терпение, понимание, мудрость и предвидение. — И вы стараетесь, чтобы любовь пронизывала все это? — Да. У нас есть свои неудачи, конечно. Их достаточно, но удач гораздо больше, чем в большинстве школ такого рода. Он засмеялся сам над собой: — Простите, мисс Хортон! Я не дал вам возможности вставить слово. Моя дурная привычка — заговаривать посетителя прежде, чем я пойму, зачем он пришел. Мэри откашлялась. — Дело в том, мистер Мартинсон, что это в общем-то не моя личная проблема. Просто любопытство постороннего, но заинтересованного человека заставило меня искать с вами встречи. Я очень хорошо знакома с молодым человеком двадцати пяти лет, который является умственно отсталым в небольшой степени. Я хочу побольше узнать о его состоянии. Я читала книги по этому предмету, но не совсем понимаю специальную лексику. — Я знаю. Ученых трудов полно, а хорошую книгу по основным проблемам для неспециалиста найти трудно. — Дело вот в чем. С тех пор, как я начала заниматься с ним, вот уже около года, он проявил заметные признаки улучшения. Я даже научила его чуть-чуть читать и считать. Его родители заметили это и были очень рады. Однако я не знаю, чего я должна ожидать от него и до какой степени могу проявлять требовательность. Он похлопал ее по плечу и взял под локоть, чтобы показать, что им пора идти. — Я собираюсь показать вам классы и хочу, чтобы вы посмотрели очень внимательно на всех детей. Попытайтесь найти того, кто больше всех напомнит вам вашего молодого человека по поведению и реакциям. Мы не разрешаем посетителям беспокоить детей, поэтому мы будем наблюдать через стекло, прозрачное только с одной стороны. Пойдемте и понаблюдайте. За всю свою жизнь Мэри видела совсем немного умственно отсталых детей, да и на них особого внимания не обращала. И теперь она удивилась тому, какие они разные. Среди них были такие, кто выглядел совершенно нормально, а были настолько уродливые, что требовалось усилие, чтобы не отвести глаза. — У меня когда-то был класс выдающихся детей, — сказал Джон Мартинсон, стоя рядом с ней. — Ни одного с уровнем интеллекта ниже 150. Но знаете, я получаю больше удовлетворения, когда трачу целый месяц, чтобы обучить одного из этих ребятишек, как зашнуровать свои ботинки. Я думаю, им приходится прилагать для этого много усилий. Но чем труднее добиться какой-то цели, тем она дороже. И это справедливо и для умственно отсталых. Закончив обход, Джон Мартинсон привел Мэри в свой маленький кабинет и предложил ей кофе. — Ну, увидели кого-нибудь, кто напомнил вам вашего Тима? — спросил он. — Нескольких, — она сказала, кого именно. — Бывают случаи, когда мне жалко Тима до слез, — сказала она. — Он так остро ощущает свою неполноценность! Ужасно, когда приходится слышать, как бедный парень извиняется за то, что он «неполный доллар», как он это называет. «Я знаю, я неполный доллар, Мэри», — говорит он, и это разрывает мне сердце. — Похоже, что он поддается обучению. Он работает? — Да, разнорабочим у строителей. Полагаю, рабочие из его бригады к нему по-своему привязаны, но они также бездумно жестоки. Им нравится выкидывать с ним разные грубые шутки, например, один раз они обманом скормили ему экскременты. Он плакал в тот день не потому, что над ним издевались, а потому что не мог понять, отчего они хохочут… Он тоже хотел смеяться! Ее лицо исказилось, и она замолчала. Джон Мартинсон ободряюще кивнул: — Да, типичная ситуация, — сказал он. — А как насчет отца с матерью, как они с ним обращаются? — В общем-то очень хорошо, — она рассказала об обстоятельствах жизни Тима, к своему удивлению, легко и подробно, но печально добавила: — Но они беспокоятся о нем, особенно о том, что будет с ним, когда они умрут. Его отец говорит, что он умрет от горя. Сначала я не поверила этому, но с течением времени я начала видеть, что это вполне вероятно. — Я согласен, очень вероятно. Знаете, подобных случаев много. Такие люди, как ваш Тим, нуждаются в любви близких гораздо больше, чем мы, потому что они не могут заново приспособиться к жизни. Наш мир для них очень труден, — он посмотрел на нее серьезно. — Как я понимаю, Тим выглядит нормально? — Выглядит нормально? — она вздохнула. — Если бы это было так! Нет, он выглядит совсем не нормально. Он, безусловно, самый красивый молодой человек из всех, кого я когда-либо видела. Как греческий бог — лучшего сравнения не подберу. — О! — Джон Мартинсон опустил глаза и минуту смотрел на свои сложенные руки, затем вздохнул. — Мисс Хортон, я дам вам список книг, которые вам будет нетрудно понять. И увидите, они помогут вам. Он поднялся, проводил ее до вестибюля и вежливо поклонился. — Я надеюсь, вы приведете Тима как-нибудь на этих днях. Я бы очень хотел познакомиться с ним. Может быть, для него было бы лучше, если бы вы пришли ко мне домой, а не в школу. Мэри протянула руку: — Я бы очень хотела. До свидания, мистер Мартинсон, и благодарю вас за вашу доброту. Она ушла, задумчивая и опечаленная, осознавая, что самые неразрешимые проблемы — это те, которые по самой своей природе не оставляют места для мечты. Глава 17 Весна в Сиднее не похожа на весну северного полушария, когда природа пробуждается, лопаются почки на деревьях, а земля покрывается новой травой и цветами. Все деревья, кроме нескольких пород, завезенных с севера, сохраняют листву и во время короткой теплой зимы, и сады в Сиднее полны цветущих растений круглый год. Самые большие изменения происходят в воздухе, появляется какая-то особая мягкость, которая наполняет сердце радостью и новыми надеждами. Коттедж Мэри вполне мог служить образцом для всего района, если бы кто-нибудь его видел. Всю зиму она и Тим старательно работали в саду, Мэри настолько увлеклась этим делом, что купила несколько взрослых деревьев и пригласила специалиста, который их посадил. Поэтому, когда пришел весенний октябрь, цветы были повсюду, огромные массы их цвели вдоль веранды и вокруг каждого дерева. Исландские маки, гвоздики, астры, маргаритки, флоксы, душистый горошек, тюльпаны, глицинии, нарциссы, гиацинты, азалии, гладиолусы — цветы всех размеров и форм были повсюду. Их тесно растущие головки создавали ковер необыкновенной красоты, а ветер разносил аромат через девственный лес и далеко по реке. Четыре великолепные карликовые вишни склоняли усыпанные розовым цветом ветви над гиацинтами и тюльпанами, которые росли под ними; шесть цветущих миндальных деревьев склонялись под тяжестью белых цветов, а трава вокруг была усыпана ландышами и нарциссами. Когда Тим увидел все это великолепие, он был в восторге. Он прыгал от вишен к миндальным деревьям, поражаясь тому, как умно Мэри поступила, посадив клубни только розовых цветов вокруг вишен, а вокруг миндальных деревьев — только белых и желтых, и удивлялся, что цветы росли прямо из травы. Мэри смотрела на него, улыбаясь. Его радость была такой нежной, такой непосредственной. Он был, как Парис, который бродил по склонам горы. Сад действительно красив, думала Мэри и глазами следовала за танцующим Тимом, пытаясь понять, каким сад кажется его взгляду, что приводит его в благоговение и восторг. Предполагается, что насекомые и животные иначе видят мир своими по-другому устроенными глазами, видят цвета и формы, которые не может видеть человеческий глаз. Возможно, его мозг воспринимает мир иным. Может быть, он слышит музыку сфер, видит формы духа и цвет луны? Если бы только возможно было это узнать! Но его мир навсегда закрыт для других. Она не может войти в него, а он не может рассказать ей о нем. — Тим, — сказала она в этот вечер, когда они сидели в темной гостиной, а сквозь открытые стеклянные двери проникал ветер, наполненный ароматом цветов. — Тим, что ты сейчас чувствуешь? В этот момент? Как пахнут цветы? Каким ты видишь мое лицо? Он неохотно оторвался от музыки, которую они слушали, его мечтательный, затуманенный взгляд остановился на ней, он улыбнулся мягкой, рассеянной улыбкой. Сердце ее вздрогнуло и, казалось, растаяло под этим взглядом, что-то непонятное переполняло ее, настолько грустное, что слезы навернулись на ресницы. Он нахмурился, раздумывая, как ответить, и, наконец, сказал медленно и с сомнением: — Чувствую? Чувствую? Ну, я не знаю! Как вроде счастья, хорошо. Да, я чувствую себя хорошо! Именно так. — А как пахнут цветы? Он улыбнулся, думая, что она шутит: — Как цветы, конечно! — А мое лицо? — Твое лицо красивое, как у мамы или у Дони. Ты похожа на святую Терезу, как на картине. Она вздохнула: — Как прекрасно, что ты это сказал, Тим. Никогда не думала, что у меня может быть лицо, как у святой Терезы. — Да, это так, — уверял он ее. — Она у меня дома на стене, над кроватью. Мама повесила ее там, потому что она мне нравится, очень нравится. Она смотрит на меня каждый вечер и каждое утро, как будто она думает, что я полный доллар, и ты тоже так смотришь на меня, Мэри. — Он вздрогнул, охваченный болезненной радостью. — Ты мне нравишься, Мэри, нравишься больше, чем Дони, нравишься, как папа и мама. — Красивые руки двигались, и их жесты говорили больше, чем его бедный язык. — Но ты мне нравишься как-то по-другому, Мэри, не так, как папа и мама. Иногда они нравятся мне больше, чем ты, а иногда ты больше, чем они. Она резко встала и подошла к дверям: — Я немного прогуляюсь, Тим, но хочу, чтобы ты остался здесь и слушал музыку. — Будь умницей. Я скоро вернусь. Он кивнул и повернулся к проигрывателю, пристально следя за вращением диска, как будто это помогало ему слушать. Аромат в саду был непереносимый, и, пройдя как тень сквозь заросли нарциссов, она направилась к берегу. На дальнем конце пляжа на песке лежал камень, достадочно большой, чтобы можно было облокотиться о него спиной. Но Мэри опустилась перед ним на колени и обхватила его руками и прижалась к нему лицом. Ее плечи сжались, а тело скорчилось от охватившего ее горя, такого неутешного и отчаянного, что какая-то часть ее души словно отделилась и взирала на нее с ужасом. Невозможно было подавить это чувство. Она плакала и стонала, как от боли. Они с Тимом были как мотылек и яркий, обжигающий свет. Она, как мотылек, а он — свет, наполняющий весь ее мир ярким, опаляющим огнем. Он не знает, как отчаянно она бьется о стены, ограждающие его, он не может и представить глубину и силу ее желания сжечь себя ради него. Борясь с этим чувством — ведь вне его власти удовлетворить его — она сжимала зубы и отчаянно плакала. Казалось, прошли целые века, когда она вдруг почувствовала на плече его руку. — Мэри, что с тобой? — голос его был полон страха. — Тебе худо, Мэри? О, Мэри, пожалуйста, скажи, что все в порядке, пожалуйста, скажи! Она с усилием прижала дрожащие руки к телу. — Да, все в порядке, Тим, — ответила она устало, не поднимая головы, чтобы он не мог увидеть ее лицо, хотя и было темно. — Просто я почувствовала себя не совсем хорошо и вышла подышать воздухом. Я не хотела беспокоить тебя. — Тебя тошнит? — он сел на корточки и пытался заглянуть ей в лицо, неловко гладя ее по плечам. — Тебя вырвало? Она покачала головой, отстраняясь. — Нет, со мной все в порядке, Тим, правда. Все прошло. — Опершись рукой о камень, она попыталась встать, но не смогла. Затекли нога и она чувствовала полное опустошение. — О, Тим, я такая старая и так устала, — прошептала она, — такая старая и так устала… Он встал и посмотрел на нее с тревогой. — Однажды маме было плохо, и я помню, что папа велел мне унести ее на кровать. Я унесу тебя на кровать, Мэри. Он наклонился и без усилий поднял ее. Слишком обессиленная, чтобы протестовать, Мэри позволила ему нести себя по тропинке, но когда он вступил на веранду, она спрятала лицо на его плече, чтобы он не мог его увидеть. Он остановился, моргая от света, и с нежностью прижался щекой к ее голове. — Ты такая маленькая, Мэри, — сказал он, потирая лицо о ее волосы. — Ты такая мягкая и теплая, как котенок. Затем он вздохнул и пересек гостиную. В ее спальне он никак не мог найти выключатель и, когда попытался протянуть руку дальше, она остановила его. — Не беспокойся о свете, Тим, просто положи меня на кровать, если можешь. Я хочу немного полежать в темноте, и скоро мне будет совсем хорошо. Он осторожно положил ее и стоял над ней в нерешительности. Она почувствовала, что он в тревоге. — Тим, ты знаешь, что я тебе никогда не лгу? Он кивнул: — Да, знаю. — Тогда поверь мне, не надо беспокоиться, я сейчас в полном порядке. Разве тебе не бывает плохо, когда ты съешь что-то, что для тебя вредно? — Да, раз так было, после того, как я ел засахаренные фрукты, — ответил он серьезно. — Тогда ты понимаешь, как я себя чувствую, да? Теперь я хочу, чтобы ты перестал беспокоиться обо мне и пошел спать. Я чувствую себя гораздо лучше и все, что я хочу это заснуть, но я не смогу заснуть, если я буду думать, что ты волнуешься. Обещай мне, что ты сейчас же пойдешь спать и не будешь тревожиться. — Хорошо, Мэри, — в его голосе слышалось облегчение. — Спокойной ночи, Тим, и спасибо за то, что помог мне. Как приятно, когда о тебе заботятся, а ты позаботился обо мне. Мне теперь никогда не надо будет беспокоиться, пока ты со мной, правда? — Я всегда буду о тебе заботиться, Мэри, — он нагнулся и поцеловал ее в лоб так, как она иногда делала, когда он был в кровати. — Спокойной ночи, Мэри. Глава 18 Когда в четверг днем, после тенниса Эсме Мелвил открыла заднюю дверь, она едва смогла пройти несколько ярдов, чтобы добраться до кресла в гостиной. Ноги ее дрожали. Потребовались огромные усилия, чтобы добраться домой и чтобы никто не заметил ее состояния. Ее тошнило так, что через несколько минут пришлось отправиться в ванную комнату. Она постояла на коленях, наклонив голову над унитазом, но это не принесло облегчения, рвоты не было. Боль под левым плечом мешала двигаться. Она постояла несколько минут, пытаясь отдышаться, затем медленно с трудом поднялась на ноги, держась одной рукой за шкафчик, а другой за дверь. Лицо, отразившееся в зеркале, она с трудом признала своим — грязно-серое, покрытое каплями пота. Этот вид привел ее в такой ужас, что она немедленно отвела глаза от зеркала. С огромным трудом Эсме вернулась в гостиную и упала в кресло, задыхаясь и взмахивая руками. Затем боль охватила ее и начала рвать, как огромный, бешеный зверь. Она наклонилась и плотно обняла себя руками. Она издавала слабые, короткие стоны каждый раз, когда боль, как острый нож пронзала ее все чаще и чаще, пока не осталось ничего, кроме боли. Прошла целая вечность, пока боль немного утихла. Казалось, что-то сидело у нее на груди и выдавливало воздух их легких, не давая возможности вздохнуть. Все было совершенно мокрым. Белое теннисное платье промокло от пота, лицо залито слезами, сиденье кресла мочой, которую было не удержать в моменты особо острых приступов. Всхлипывая и хватая воздух синими губами, она села и молилась, чтобы Рон зашел домой, прежде чем идти в «Прибрежный». Телефон в холле был от нее на расстоянии световых лет и абсолютно недосягаем. Было семь часов, когда Рон и Тим вошли в заднюю дверь дома на Серф Стрит. Стояла странная тишина, кухонный стол был пуст и запаха приготовленной пищи не ощущалось. — Привет, где ты, мать? — жизнерадостно воскликнул Рон, когда они вошли в кухню. — Эс, дорогая, где же ты? — позвал он. Затем пожал плечами: — Должно быть, осталась в своем клубе еще на пару сэтов, — сказал он. Пока Рон зажигал свет в кухне и столовой, Тим прошел в гостиную. Оттуда послышался ужасный крик. Рон уронил чайник, который держал в руках, и с бьющимся сердцем бросился в гостиную. Тим стоял и плакал, ломая руки и глядя на мать, которая лежала в кресле, странно неподвижная, со сжатыми в кулаки руками. — Боже! Слезы брызнули из глаз Рона. Он подошел к креслу и склонился над женой, протянув дрожащую руку. Кожа ее была теплой. Едва веря своим глазам, он увидел, что грудь медленно поднимается и опускается. Он встал. — Тим, не плачь, — сказал он. Зубы его стучали. — Я позвоню доктору Перкинсу и Дони, затем вернусь. Ты останься здесь. Если мама что-нибудь сделает, не кричи. Хорошо, дружок? Доктор Перкинс был дома, ужинал. Он сказал, что вызовет скорую помощь и встретит их прямо в госпитале принца Уэльского. Вытирая слезы тыльной стороной ладони, Рон набрал номер Дони. Ответил Мик. В голосе его сквозило нетерпение. Это был час обеда и он терпеть не мог, когда его беспокоили в это время. — Послушайте, Мик, это Рон, — сказал Рон, четко произнося слова. — Пожалуйста, не пугайте Дони, но дело касается ее матери. Думаю, у нее был сердечный приступ, только я не уверен. Мы увозим ее в отделение срочной помощи немедленно, так что приезжать сюда нет смысла. Лучше всего, чтобы вы и Дони встретили нас в госпитале как можно скорее. — Я очень сожалею, Рон, — бормотал Мик. — Конечно, Дони и я приедем немедленно. Постарайтесь не волноваться. Когда Рон вернулся в гостиную, Тим все еще стоял и смотрел на мать, безутешно плача. Она так и не пошевелилась. Не зная, что делать, Рон обнял сына за плечи и прижал к себе. — Ну, не плачь, Тим, мой мальчик, — сказал он тихо. — С мамой все в порядке, сейчас приедет скорая помощь и мы увезем ее в госпиталь. Они ее вылечат. Ты должен быть хорошим мальчиком, веди себя спокойно ради мамы. Ей не понравится, если она проснется и увидит, что ты стоишь и воешь, как глупое дитя. Шмыгая носом и икая, Тим пытался перестать плакать в то время, как его отец подошел к креслу Эсме и встал на колени. Он взял ее сжатые кулаки и попытался сложить их на коленях. — Эс! — позвал он. Лицо его выглядело старым и морщинистым. — Эс, любимая, ты слышишь меня? Это Рон, любимая, это Рон! Лицо ее было серым и осунувшимся, но глаза открылись. Они осветились, когда она увидела Рона, Эсме благодарно пожала ему руку. — Рон… привет, я рада, что ты пришел домой… где Тим? — Он здесь, любимая. Не беспокойся о Тиме, и, вообще успокойся. Скорая помощь сейчас придет и мы увезем тебя в госпиталь. Как ты себя чувствуешь? — Как будто… меня… драли звери… О, Боже, Рон, … какая боль… ужасно… Кресло мокрое… — Не думай ты об этой чертовой мебели, Эс, это же пустяки, — он пытался улыбнуться, но лицо его исказилось. Он больше не мог себя контролировать и расплакался. — О, Эс, с тобой ничего не должно случиться, ты этого не допустишь, любимая! О, Боже, что я буду делать без тебя? Крепись, Эс, крепись, пока мы везем тебя в госпиталь! — Я… я подержусь… не могу… оставить Тима… совсем одного… Не могу оставить Тима одного… Через пять минут, после того, как Рон позвонил доктору Перкинсу, скорая помощь была у дверей дома. Рон попросил их подъехать к задним дверям, так как к парадной двери вело двадцать пять ступеней, а к задней — ни одной. На скорой помощи работали спокойные и приветливые люди, хорошо подготовленные профессионалы, и Рон, как и другие жители окраин Сиднея, доверял им полностью. Решение доктора Перкинса встретить их в госпитале не вызывало у него сомнений. Они быстро осмотрели Эс и положили ее на носилки. Рон и Тим последовали за медиками, одетыми в голубую форму, чувствуя себя лишними и бесполезными. Рон посадил Тима впереди, а сам сел с другими сзади. Один из медиков надел пластиковую маску на рот Эс и подключил ее к кислородному баллону, затем положил руку ей на пульс. — Почему вы не включаете сирену? — спросил Рон, с тревогой оглядывая аппаратуру в машине. Его встретил спокойный твердый взгляд. — Успокойтесь, приятель, — сказал медик и похлопал его по спине. — Мы включаем сирену, когда едем по вызову, но очень редко, когда везем больных. Это пугает их, приносит больше вреда, чем пользы. Она в порядке, а в это время суток мы доедем быстро без сирены. Всего пару миль. Действительно, через пять минут скорая помощь, искусно лавируя между редкими машинами, уже подъезжала к ярко освещенному корпусу срочной медицинской помощи госпиталя принца Уэльского. Как только большая блестящая машина остановилась, Эс открыла глаза и выплюнула шланг. Врач быстро взглянул на нее, но решил не вмешиваться, если не будет еще одного приступа. Может быть, она хочет что-то сказать и это важно. Бывает лучше позволить больному самому действовать, тогда он меньше волнуется. — Рон… — Я здесь, любимая. Ты в госпитале, и скоро тебе помогут. — Я не знаю… Рон… — Да, любимая? — Слезы опять текли у него по лицу. — Это Тим… Что мы… о чем всегда беспокоились. .. что… будет… с Тимом… когда я…? Рон… — Я здесь, любимая. — Позаботься… Тим… Сделай то, что нужно… Тим… Бедный Тим… Бедный… Тим… Это были ее последние слова. Пока Рон и Тим бесцельно кружили вокруг входа в больницу, бригада срочной помощи мгновенно унесла носилки. Оба Мелвила стояли и смотрели, как захлопнулись белые двери, а потом их мягко, но настойчиво отправили в зал для посетителей. Вскоре кто-то пришел и принес им чай с бисквитами, но, хотя и с улыбкой, отказался сообщить что бы то ни было. Дони и ее муж прибыли через полчаса. Дони была уже беременна и ее муж явно беспокоился о ней. Она подошла к отцу и села между ним и Тимом на скамью. Она плакала. — Ну, ну, милая, не плачь, — утешал Рон. — Наша старушка поправится, теперь все в порядке. Они увезли ее куда-то, и как только будут какие-то новости, они нам скажут. Подумай о ребенке, любимая, ты не должна так расстраиваться. — А как это случилось? — спросил Мик, закуривая сигарету и стараясь не смотреть на Тима. — Не знаю. Когда я и Тим пришли домой, она лежала без сознания в кресле гостиной. Не знаю, как долго это продолжалось. Боже, почему я не пошел прямо домой с работы, почему я пошел в «Прибрежный»? Мог бы хоть раз пойти прямо домой! Дони высморкалась. — Пап, не вини себя. Ты же всегда приходишь домой в такое время, как ты мог знать, что сегодня ты ей понадобишься? Ты знаешь, что она никогда не возражала против твоих привычек! Она видела, что тебе доставляет удовольствие выпить после работы пива, и ей это нравилось. К тому же это давало ей возможность развлечься и самой. Много раз я слышала, как она говорила, раз ты приходишь из «Прибрежного» не раньше семи, то у нее есть свободное время, и она спокойно может играть в свой теннис до шести и успеть приготовить ужин для тебя и Тима. — Я должен был знать, что она стареет и чувствует себя неважно. Я должен был это сам видеть? — Папа, нет смысла винить себя! Что сделано, то сделано. Мама не хотела другой жизни ни себе, ни тебе, и ты это знаешь. Не трать зря время и не грызи себя, ты ничего не можешь изменить. Подумай лучше о ней и Тиме. — О Боже, я это и делаю, — в его голосе слышалось отчаяние. Они повернулись и посмотрели на Тима. Он сидел тихо, сжав руки и сгорбившись. Он в горе всегда принимал эту позу. Он перестал плакать, а глаза были устремлены на что-то невидимое для них. Дони пододвинулась поближе к брату. — Тим, — сказала она мягко, поглаживая его рукой по плечу. Он вздрогнул, затем, казалось, осознал, что она здесь. Синие глаза вернулись из бесконечности и взглянули на нее. — Дони! — сказал он, как будто удивляясь ее присутствию. — Я здесь, Тим. Не беспокойся о маме, с ней будет все в порядке. Я обещаю. Он покачал головой: — Мэри говорит, что нельзя давать обещания, если не можешь их выполнить. Лицо Дони застыло, она повернулась к Рону, а Тима для нее словно больше тут и не было. Наступила глубокая ночь, когда доктор Перкинс вошел в зал ожидания. Лицо его было напряженным и очень усталым. Они сразу же встали, как подсудимые перед судьей. — Рон, могу я с вами поговорить? — спросил он тихо. Коридор был пуст, яркие лампы в центре высокого потолка резко освещали изразцовый пол. Доктор Перкинс обнял Рона за плечи: — Она умерла, мой друг. Рон вдруг почувствовал в груди ужасную, тянущую тяжесть. Он с отчаянием посмотрел в лицо пожилому доктору: — Нет. Не может быть. — Ничего сделать было нельзя. У нее был обширный инфаркт и затем, через несколько минут по прибытии сюда, еще один. Сердце остановилось. Мы пытались его заставить работать, но все было бесполезно. Подозреваю, что у нее и раньше сердце было не в порядке, а похолодание и теннис сделали свое дело. — Она никогда мне не говорила, что у нее болит сердце. Я не знал. Она вообще никогда не жаловалась. — Рон попытался справиться с собой. — О, доктор, я не знаю, что делать! Там Тим и Дони. Они надеются… — Вы хотите, чтобы я им сказал? Рон покачал головой: — Нет, я это сделаю. Только дайте мне минуту времени. Могу я ее видеть? — Да. Но не водите туда Тима и Дони. — Тогда пойдем к ней сейчас, доктор. До того, как я скажу им. Они выкатили носилки с Эс из отделения интенсивной терапии и поставили в маленькой боковой комнате, предназначенной именно для таких случаев. Вся медицинская аппаратура была уже убрана. Простыня покрывала ее с головой. Когда Рон из дверей увидел неподвижные формы под покрывалом, он пошатнулся, как будто получил сильнейший удар. Там Эс, под простыней, и она никогда не сможет больше двигаться, для нее все кончено: солнце и смех, слезы и дождь. Больше ничего не будет. Ее жизненный путь закончился здесь, в этой комнате с ослепительно белой простыней, покрывавшей ее тело. Все. Они даже не попрощались. Конец. Он подошел ближе и неожиданно почувствовал сладкий запах нарциссов, они стояли в огромной вазе на соседнем столике. Никогда впоследствии он не мог выносить запах нарциссов. Доктор Перкинс стоял у дальнего конца узкой каталки, он быстро откинул простыню и отвернулся. Можно ли когда-нибудь привыкнуть к горю? Можно ли научиться спокойно принимать смерть? Они закрыли ей глаза и сложили на груди руки. Рои долго смотрел на нее, потом наклонился и поцеловал ее в губы. Но все уже было чужое. Эти бледные, холодные губы ничем не напоминали ему Эс. Вздохнув, он отвернулся. В зале ожидания три пары глаз были прикованы к его лицу. Он стоял и смотрел на них, подняв плечи. — Она умерла, — сказал он. Дони заплакала и позволила Мику обнять себя. Тим просто сидел и смотрел на отца, как потерянный испуганный ребенок. Рон подошел к нему и нежно взял его за руку. — Пойдем погуляем, дружок, — сказал он. Они вышли из зала, прошли коридор и вышли на улицу. Начинало светать, восточный край неба был перламутровый с оттенками розового и золотого. Легкий утренний ветер пахнул им в лица и, вздохнув, улетел. — Тим, я не хочу, чтобы ты думал, что мама вернется, — сказал Рон устало. — Мама умерла только что. Ее нет, дружок, нет. Она больше никогда не вернется, она ушла от нас в лучшую жизнь, для нее нет больше горя и боли. Нам придется учиться жить без нее, и это будет очень, очень трудно… Но она хотела, чтобы мы продолжали жить, она сказала, что лучше всего будет, если мы будем жить, как всегда, и не очень скучать о ней. Сначала мы будем очень скучать, но потом, когда привыкнем, так плохо уже не будет. — Можно мне увидеть ее, пока она здесь, пап? — спросил Тим потерянно. Его отец покачал головой и судорожно сглотнул: — Нет, дружок. Ты не можешь ее увидеть. Но ты не должен винить ее за это, она этого не хотела. Она не хотела уйти так неожиданно, даже не попрощавшись. Но иногда все совершается помимо нашей воли, слишком быстро, и мы не поспеваем, и оказывается слишком поздно. Так мама и умерла. Слишком быстро, слишком быстро… Пришло ее время, и она не могла его отодвинуть. Понимаешь, дружок? — Она, действительно, по-настоящему умерла, пап? — Да, действительно и по-настоящему, Тим. Тим поднял лицо к безоблачному небу; чайки носились кругами над их головой, ныряя к земле, затем взмывали и улетали в поисках родной водной стихии. — Мэри сказала мне, пап, что такое смерть. Мама уснула, она будет спать в земле под одеялом из травы и будет там лежать, пока мы тоже не уйдем. Так ведь? — Да, что-то вроде этого, дружок. Когда они вернулись в отделение, доктор Перкинс их уже ждал. Он отослал Тима к Дони и Мику, но задержал Рона. — Рон, надо сделать кое-какие приготовления. Рон задрожал: — О, Боже мой! Доктор, что я буду делать? Я не имею представления… Доктор Перкинс рассказал ему о похоронном бюро и предложил позвонить туда сам, к своему знакомому. — Он умелый и добрый, Рон, — объяснял доктор. — Он не возьмет с тебя больше, чем ты себе можешь позволить и сделает все, как надо, без шума и суеты. Ее надо похоронить завтра, потому что послезавтра воскресенье, а больше сорока восьми часов ждать нельзя. Климат жаркий. Не надо ее бальзамировать, зачем? Оставьте ее в покое. Я скажу Мортимеру, что вы мои старые пациенты, и он обо всем позаботится. Теперь почему бы вам не вызвать такси и не увезти семью домой? Когда они вошли в опустевший дом, Дони, казалось, немного оживилась и занялась завтраком. Рон подошел к телефону и позвонил Мэри Хортон. Она сразу же ответила, и он успокоился. Он боялся, что придется ее будить. — Мисс Хортон, это Рон Мелвил. Послушайте, я знаю, что затрудняю вас, но я в отчаянии… Моя жена умерла сегодня утром… все произошло неожиданно… Да, спасибо большое, мисс Хортон… Да, я вроде как оцепенел… Да, постараюсь отдохнуть… Зачем я вам звоню, это насчет Тима… да, он знает, я не вижу смысла скрывать от него, он все равно должен будет узнать когда-то, так почему не сейчас?., Спасибо, мисс Хортон, я очень рад, что и вы так думаете. Я очень благодарен вам, что вы объяснили ему про смерть… Это помогло, правда… Нет, ему не так трудно было понять, как я думал. Я думал, что я буду целый день ему втолковывать, а он понял, как вроде бы он самый нормальный… Да, он в порядке, ни слез, ни истерики. Он ее и нашел. Это было ужасно. Мисс Хортон, я знаю, что вы работаете всю неделю, но я знаю, вы очень хорошо относитесь к Тиму, поэтому я набрался смелости попросить вас, не могли бы вы приехать и повидать меня сегодня, поскорее и, может быть, взять Тима до воскресенья. Ее хоронят завтра, нельзя послезавтра, потому что воскресенье. Я не хочу, чтобы он был на похоронах… Хорошо, мисс Хортон. Я буду здесь и Тим тоже… Спасибо, спасибо огромное, я так благодарен… Да, постараюсь, мисс Хортон. Скоро увидимся. Пока и еще раз спасибо. Дони увела Тима в сад, пока Рон разговаривал с мистером Мортимером, гробовщиком, который, действительно, оправдал рекомендации доктора Перкинса. Смерть в семье австралийского рабочего не требует больших расходов, строгие законы делают наживу за счет горя близких почти невозможной. Ни шикарных гробов, ни поминок, ни публичного прощания с телом. Все делается быстро и тихо, настолько, что часто друзья и соседи узнают о подробностях, когда похороны уже состоялись. Вскоре после того, как ушел гробовщик, Мэри Хортон остановила свой «бентли» на улице против дома Мелвилов и поднялась по ступенькам к передней двери. Рано утром соседи уже узнали о случившемся, и на многих окнах предательски приподнялись занавески, когда Мэри дожидалась ответа на стук. Мик, муж Дони, открыл дверь и уставился на Мэри в замешательстве. На какое-то мгновение он подумал, что это кто-то связанный с похоронным бюро, и сказал: — О, мистер Мортимер только что ушел, минут пять назад. Мэри посмотрела на него оценивающе: — Вы, должно быть, муж Дон. Я Мэри Хортон и приехала забрать Тима. Но, пожалуйста, скажите потихоньку мистеру Мелвилу, что я здесь и не говорите пока Тиму о моем приезде. Я подожду. Мик закрыл дверь и пошагал по длинному холлу. Мысли его совершенно смешались. Из того, что говорили Мелвилы, он решил, что мисс Хортон старая леди, но, хотя у женщины на террасе были совершенно седые волосы, она вовсе не была старой. Рон пытался заинтересовать Тима телевизионной программой, Мик бровями указал ему в сторону двери, и Рон сейчас же встал и, выйдя, закрыл за собой дверь. — Дон, здесь мисс Хортон, — прошептал Мик, садясь рядом с ней. Она посмотрела на него с любопытством: — Ну и как? — Она вовсе не старая, Дон! Почему ты сказала, что она одного возраста с Роном? Я не мог поверить своим глазам, когда открыл дверь! Ей не больше сорока пяти, если не меньше! — Что это ты говоришь, Мик? Конечно же она старая! Правда я не видела ее вплотную тогда вечером у машины, но стояла достаточно близко, чтобы разглядеть, что она старая. А волосы у нее белее, чем у папы! — Знаешь, люди могут поседеть и в двадцать. Говорю тебе, она сравнительно молодая женщина. Дони мгновение сидела молча, затем покачала головой и криво усмехнулась: — Хитрая лиса! Так вот в чем ее игра! — В чем ее игра? — В Тиме, конечно! Она спит с ним! Мик присвистнул. — Конечно! Но разве твои родители ничего не подозревали? Они же так следят за Тимом. — Дон. — Мама и слова поперек слышать не хотела о своей драгоценной мисс Хортон, а папа с тех пор, как Тим стал приносить деньги от мисс Хортон за работу в саду, как кошка, которая съела сало. Ха-ха! Работает в саду, как же! Мик бросил взгляд на Тима. — Потише, Дон! — О, я готова убить отца за эту слепоту! — прошипела Дони сквозь стиснутые зубы. — Все время мне казалась эта женщина подозрительной, но папа и слова не хотел слышать. Ладно, я понимаю, что мама ничего не подозревала, но отец-то должен был послушать меня! Слишком много думал о лишних деньгах! Рон, в свою очередь, вытаращил глаза на Мэри Хортон, даже на мгновение немного оживился. — Вы мисс Хортон?! — хрипло спросил он, голос его звучал так из-за долгих часов напряжения. — Да, я Мэри Хортон. Вы тоже думали, что я совсем старая леди, мистер Мелвил? — Да, думал, — он достаточно успокоился, чтобы открыть как следует дверь. — Пожалуйста пройдите, мисс Хортон. Надеюсь, вы не будете возражать, если мы пройдем в спальню прежде, чем я провожу вас к Тиму. — Конечно нет. Она пошла за Роном, чувствуя некоторое смущение. Это была главная спальня в доме, и она думала, как Рон выдержит, если будет с ней разговаривать в том месте, где он и его жена спали долгие годы. Но он, казалось, едва замечал окружающее, он не мог оторвать взгляда от ее лица. Она совсем не была похожа на тот образ, какой он себе представлял, и в то же время точно с ним совпадала. Лицо было молодое и без морщин. Ей не могло быть больше сорока пяти, может и меньше. Но это не было алчное женское лицо, а доброе, немного суровое со следами страдания. Глаза карие, взгляд проницательный, а рот волевой и крепко сжатый. Ее волосы были совершенно белыми. Несмотря на шок, который испытал Рон, обнаружив, что она гораздо моложе, чем он думал, он доверял людям с такими лицами. Суровая, но красивая внешность, решил он про себя, подходящая для Мэри Хортон, о которой он всегда думал как о самом добром, щедром и понимающем человеке, которого он когда-либо встречал в своей жизни. — Мистер Мелвил, у меня нет слов. Я очень сочувствую вам, и Тиму, и Дони. — Я знаю, мисс Хортон. Пожалуйста, не надо. Я понимаю. Это ужасный удар, но мы оправимся. Мне только жаль, что Эс вас так никогда и не видела. У нас как-то не дошло до этого, правда? — Да, и я тоже жалею об этом. Как Тим, бедняга? — Немного не в себе. Он не совсем понимает, что происходит, кроме того, что мама умерла. Я очень сожалею, что пришлось вовлечь вас во все это, но просто не знаю, что мне еще делать. Я не могу позволить Тиму присутствовать на похоронах, а оставить его одного дома, пока мы будем там, нельзя. — Совершенно согласна. Я рада, что вам пришло в голову позвонить мне, мистер Мелвил, и я вас уверяю, что я позабочусь о Тиме. Можете быть совершенно спокойны. Я подумала, а что если в воскресенье вечером я увезу вас с Тимом в свой коттедж и вы там побудете несколько дней, чтобы сменить обстановку. Я оставлю Тима в Сиднее сегодня, завтра и в воскресенье, а в воскресенье вечером вернусь сюда и увезу вас обоих в коттедж. Подойдет это вам? Лицо Рона на мгновение исказилось, но он овладел собой: — Это так любезно с вашей стороны, мисс Хортон. И ради Тима я сделаю так. Я думаю, у нас на работе не будут возражать, если мы пропустим недельку. — Тогда договорились. Дони лучше уехать с мужем, не так ли? Ей будет гораздо легче, если она не будет думать, что вы с Тимом сидите здесь в доме в одиночестве. — Да, правильно. Ей будет гораздо легче, тем более, что она уже на восьмом месяце беременности. — О, я не знала! — Мэри старалась не смотреть на двуспальную кровать у стены. — Может быть, пойдем и поздороваемся с Тимом? Маленькая группа в гостиной представляла собой странное зрелище. Мик и Дони сидели, прижавшись друг к другу на диване, а Тим сидел в своем кресле, весь съежившись и наклонившись вперед и невидящими глазами глядел на телевизионный экран. Мэри спокойно стояла в дверях и наблюдала за ним. Опять у него был тот же потерянный, беззащитный и недоуменный вид. — Привет, Тим, — сказала она. Он вскочил на ноги, обрадованный, но и охваченный горем одновременно, лицо его дергалось, и он протягивал к ней руки. Она подошла к нему, взяла его за руки и нежно улыбнулась. — Я пришла забрать тебя к себе на некоторое время, Тим, — мягко сказала она. Он резко вырвал руки и вспыхнул. В первый раз с тех пор, как Мэри познакомилась с ним, он чувствовал смущение и осознал это. Невольно его глаза обратились к Дони, он заметил ее гнев и возмущение. Теперь он был уже развит настолько, что почувствовал: Дони осуждает его за то, что он держит за руки чужую женщину. Его руки бессильно упали, и он умоляюще посмотрел на сестру. Она поджала губы и вскочила, как разъяренная кошка, глаза сверкали и смотрели то на Тима, то на Мэри. Мэри подошла к ней, протянула руку. — Привет, Дони, я Мэри Хортон, — сказала она мягко. Дони сделала вид, что не заметила ее руки. — Что вы здесь делаете? — прошипела она. Мэри старалась не замечать ее тона: — Я приехала за Тимом, — объяснила она. — О, еще бы нет! — сказала она с ухмылкой. — Посмотрите на себя! Мать еще не в могиле, а вы уже тут как тут и облизываетесь от предвкушения удовольствия. Бедный, глупый Тим! Почему вы обманули нас насчет своего возраста? Ну и дураков же вы из нас сделали и еще перед моим мужем! — Ради Христа, Дони, утихни! — закричал Рон в отчаянии. Дони яростно повернулась к нему. — Я утихну, когда скажу, что хочу. Ты жадный старый негодяй! Продаешь своего недоумка-сына за несколько жалких долларов! Лишь бы влить в себя лишнюю кружку пива в «Прибрежном»! Подумал ты когда-нибудь о стыде? Посмотри на нее, пытается запудрить нам мозги, что ее интерес к Тиму чисто душевный! Да, мисс Хортон, — продолжала орать она, резко поворачиваясь к Мэри. — Я прекрасно понимаю вашу игру! Ловко вы обманули всех нас и заставили поверить, что вам чуть не девяносто! Интересно, сколько людей на нашей улице хохочут теперь до упаду, увидев, к кому ходит Тим по выходным? Вы сделали нас посмешищем всего района, вы, старая сука! Если уж вам нужен был мужчина, почему, черт побери, не купить нормального мужика, а не использовать моего бедного, неполноценного брата? Вы отвратительная дрянь! А ну убирайтесь вон отсюда и оставьте нас в покое! Мэри стояла посредине гостиной, опустив руки, и два ярких пятна пылали на ее щеках. Слезы стекали по лицу, словно пытаясь защитить ее от этих ужасных обвинений. Она была так потрясена и уничтожена, что даже не могла оправдываться. У нее не было ни сил, ни желания отвечать. Рона начала сотрясать крупная дрожь. Он так крепко сжал руки, что на костяшках пальцев появились белые пятна. Тим ушел к своему креслу и упал в него, запрокинутое лицо его поворачивалось то к обвинителю, то к обвиняемой. Он ничего не понимал, но тяжело страдал и испытывал чувство стыда. Дони, как будто считает, что ему нельзя дружить с Мэри. Но почему? Почему это плохо? Что сделала Мэри? Несправедливо, что Дони так кричит на Мэри, но он не знает, что ему делать, потому что не понимает, в чем дело. Почему ему так хочется убежать и спрятаться где-нибудь в темном углу, как в тот раз, когда он стащил у мамы торт, приготовленный для теннис-клуба? Рон дрожал, стараясь сдержать свой гнев. — Дони, я никогда не слышал, чтобы ты говорила такие вещи, ты слышишь? Ради Бога, что с тобой, девочка? Мисс Хортон — достойная женщина. Черт побери, она не обязана стоять здесь и слушать всю эту мерзость! Ты меня опозорила, ты опозорила Тима и ты опозорила твою бедную покойную мать! И в такое время! Боже, Дони, что тебя заставляет говорить такие вещи? — Я их говорю потому, что думаю, что это правда, — ответила Дони, прячась на груди у Мика. — Ты позволил ее грязным деньгам сделать тебя слепым и глухим! Мэри провела дрожащей рукой по лицу, вытирая слезы. Она в упор посмотрела на Дони и ее мужа. — Вы очень, очень ошибаетесь, дорогая, — она с трудом выдавила это из себя. — Я понимаю, как вы потрясены и расстроены всем, что произошло за эти несколько часов, я уверена, что вы по-настоящему не верите в то, что вы сейчас говорите. — Она прерывисто вздохнула. — Я не скрывала свой возраст обдуманно, просто мне это никогда не казалось важным, потому что я ни на мгновение не думала, что кто-нибудь так грязно истолкует мои отношения с Тимом. Я глубоко привязана к Тиму, но не так, как вы имеете в виду. Мне это, конечно, тяжело говорить, увы, я уже достаточно стара, и гожусь быть матерью Тима, да и вашей, знаете ли. И вы совершенно правы: если бы мне нужен был мужчина, я вполне могла себе позволить купить продажного, и даже позолоченного. Зачем нанимать для этого Тима? Скажите честно, вы видели какое-либо свидетельство сексуального пробуждения в Тиме с тех пор, как он познакомился со мной? Если бы это было так, вы бы заметили тотчас же: Тим такое скрыть не сможет. Да, мне хорошо с Тимом, но отношения наши чисты и невинны. Тим сам чистый и невинный, и в этом часть его привлекательности. И если бы даже тысячи демонов блуда терзали непрерывно мою плоть, я ни за что не связала бы свои желания с Тимом. А теперь вы все испортили, испортили для нас обоих, потому что, если Тим и не понимает, он может почувствовать, что все изменилось. Наши отношения были совершенны. Были. Понимаете, были. Они больше не смогут быть такими. Вы сделали так, что я буду думать о том, что прежде мне и в голову не приходило, вы сделали так, что Тим будет чувствовать неловкость, выражая по отношению ко мне нормальную привязанность. Мик откашлялся: — Но, мисс Хортон, вы, конечно, должны были представлять себе, что будут думать другие люди. Мне трудно поверить, что вы, зрелая и ответственная женщина, могли месяц за месяцем проводить все свое свободное время с молодым и очень красивым человеком и вам ни разу не пришло в голову, что будут думать окружающие? — Вот в чем дело! — заорал Рон, срывая Мика с дивана и держа его за лацканы пиджака. — Я должен был догадаться, что моя девочка Дони не придумывает все это вонючее дерьмо без твоей помощи! А ты действительно ловкач, дружочек! За те десять минут, которые прошли от звонка мисс Хортон в дверь и до того, как она сюда вошла, ты умудрился напичкать голову моей дочери грязными намеками и так крепко, что она опозорила всех нас! Боже, и почему Дони не вышла замуж за нормального парня, а выбрала тебя слюнявого, надутого пижона! Мне следовало тебе морду расквасить, ты поганая задница! — Папа! — ахнула Дони, хватаясь за живот. — О, папа! — она разразилась слезами, топая каблуками об пол. И вдруг Тим поднялся, да так неожиданно, что все остальные несколько секунд не могли понять, что произошло. Он развел Рона и Мика. Посадил Мика на диван, а Дони и Рона втолкнул в кресла. И все это не произнося ни слова. Затем, повернувшись спиной к Мику, легко прикоснулся к плечу отца. — Пап, не разрешай ему тебя сердить, — сказал он серьезно. — Мне он тоже не нравится, но мама сказала, что мы должны обращаться с ним хорошо, даже если он нам и не нравится. Теперь Дони принадлежит ему, так сказала мама. Мэри начала смеяться, дрожа и захлебываясь. Тим подошел к ней и обнял ее одной рукой. — Ты смеешься или плачешь, Мэри? — спросил он, заглядывая ей в лицо. — Не обращай внимания на Дони и Мика, они расстроены. А почему мы не можем ехать сейчас? Можно я соберу вещи? Рон смотрел на сына с удивлением и пробуждающимся уважением. — Иди и собери вещи, дружок, иди сейчас же и собери вещи. Мэри через минуту придет и поможет тебе. И знаешь что, дружок? Ты молодец, ты, настоящий парень! Красивые глаза Тима сияли, и в первый раз с тех пор, как он нашел Эс в гостиной, сверкнула его улыбка. — Ты мне тоже нравишься, пап, — он усмехнулся и пошел собирать чемодан. После того, как он ушел, воцарилось напряженное молчание. Дони сидела и смотрела куда угодно, только не на Мэри, а Мэри продолжала стоять посредине комнаты не зная, что ей делать. — Я думаю, что ты должна извиниться перед мисс Хортон, Дони, — сказал Рон, строго глядя на дочь. Она напряглась, а пальцы согнулись, как когти. — Черта с два, я извинюсь! — отрезала она. — После всего, что с нами тут сделали, считаю что это перед нами с Миком должны извиняться! Чуть не избили моего мужа! Рон грустно посмотрел на нее: — Я рад, что мамы нет здесь, — сказал он. — Она всегда говорила, что ты изменишься, что нам придется уйти из твоей жизни, но, черт побери, она все-таки никогда не думала, что ты до такого дойдешь. Ты слишком задрала нос, моя девочка, а тебе, не говоря уж о твоем размазне-муже, не худо бы взять несколько уроков хороших манер у мисс Хортон! — О, пожалуйста, — воскликнула в отчаянии Мэри, — я ужасно жалею, что причинила все эти неприятности. Если бы я знала, что случится, я бы никогда не пришла. Пожалуйста, не ссорьтесь из-за меня. Мне страшно думать, что я внесла раскол в семью Тима. Если бы я не думала, что я ему сейчас нужна, я ушла бы навсегда. Я даю слово, что как только Тим оправится после смерти матери, я это сделаю. Я никогда больше не увижу его и не причиню никому из вас больше горя и стыда. Рон поднялся со стула, куда посадил его Тим. — Чепуха! Ну и прекрасно, что все вышло наружу! Это все равно случилось бы рано или поздно. Что касается меня и его матери, то для нас был важен только Тим, а Тиму всегда будете нужны вы, мисс Хортон. Последние слова ма были: «Бедный Тим, сделай то, что нужно для Тима, бедный, бедный Тим». Вот я и собираюсь это самое сделать, мисс Хортон. И если эта парочка там, на диване, не согласна со мной, тем хуже для них, черт побери! Я уважаю желание мамы, особенно если ее уже нет. Его голос дрогнул, но он поднял подбородок, сглотнул несколько раз и сумел продолжить: — Знаете, мама и я не всегда были вежливы друг с другом, но мы уважали друг друга. Мы прожили вместе хорошие годы, и я буду вспоминать о них с радостью. Он не поймет — кивок в сторону дивана — но ма была бы разочарована, если бы я не поднимал за нее тост каждый день в «Приморском». Мэри с трудом сдержала порыв, ей хотелось подойти к старику и обнять его. Но только ее залитое слезами лицо и дрожащая улыбка сказали ему, как она его понимает. Глава 19 Всю дорогу до Артармона Тим молча сидел в машине. В ее доме в Сиднее он ночевал редко: комната, которую он там занимал, показалась ему чужой, совсем не такой, как в коттедже. Он совершенно не знал, что делать, когда она приготовилась уйти, чтобы он смог переодеться и отдохнуть. Тим стоял посреди комнаты и глядел на нее умоляюще. Этого выражения Мэри никогда не могла выдержать. Она вздохнула и подошла к нему: — Почему ты не наденешь пижаму и не постараешься немного поспать, Тим? — спросила она. — Но сейчас не ночь, а полдень! — запротестовал он, и страдание послышалось в его голосе. — Ну что об этом волноваться, дорогой? — ответила она. — Я думаю, ты уснешь, если я задерну шторы, и в комнате будет темно. — Меня тошнит, — сказал он, хватая ртом воздух. — О, бедный Тим! — воскликнула она, вспомнив, как он боялся, что на него будут ворчать, если он что-то испачкает. — Пошли, я подержу тебе голову. Его начало рвать, как только они вошли в ванную комнату. Она прижала ладонь к его лбу, тихо приговаривая и поглаживая его по спине, пока он корчился и задыхался. — Ну все? — спросила она мягко и, когда он кивнул, посадила его на стул и пустила теплую воду в ванну. — Ты сильно выпачкался, и я думаю, тебе надо снять одежду и залезть в ванну, хорошо? И ты сейчас же почувствуешь себя гораздо лучше. Она намочила губку и обтерла его лицо и руки, сняла с него рубашку, аккуратно сложила ее и вытерла испачканный пол. Он следил за ней безучастно, бледный и дрожащий. — Прос… прости, Мэри, — выдохнул он. — Я… я… я все и…и…испачкал и ты… ты… очень сердишься. Она улыбнулась, подняв голову и все еще стоя на коленях на изразцовом полу в ванной. — Никогда, Тим, никогда я не буду сердиться! Ты же ничего не мог поделать, и ты так старался добежать до ванной вовремя, ведь так? И это самое главное, мой дорогой. Его бледность и слабость встревожили ее, казалось, что он все еще не может оправиться, и она не удивилась, что его снова начало рвать. Когда он успокоился, она спросила: — Ну, как насчет ванны? — Я устал, Мэри, — прошептал он, схватившись руками за сиденье. Она боялась оставить его одного. Спинка у стула была прямая, подлокотников не было, и если он потеряет сознание, ему не удержаться. Лучше всего ему было бы в теплой воде, где он мог бы расслабиться и как следует прогреться. Стараясь изгнать из памяти горькие слова Дони и вознося молитвы, чтобы он никогда не упомянул об этом дома, она раздела его и помогла забраться в ванну, крепко держа его за талию и положив его руку себе на плечи. Тим погрузился в воду со вздохом благодарности. Мэри с облегчением увидела, что краска возвращается на его лицо. Пока он сидел в воде, она закончила приводить в порядок пол. Запах рвоты держится долго, поэтому она открыла дверь и окно, чтобы впустить прохладный осенний воздух. Только тогда она повернулась к ванне и посмотрела на него. Тим сидел, как ребенок, нагнувшись вперед и улыбаясь. Он внимательно следил, как струйки пара поднимались над поверхностью воды, его густые золотистые волосы лежали мокрыми завитками. Такой красивый, такой красивый! «Обращайся с ним, как с ребенком»» — приказала она себе и взяла кусок мыла. — «Он ребенок, и так и следует с ним обращаться, не смотри на него и не воспринимай его как мужчину». Но, несмотря на это самовнушение, ее глаза окинули его тело в прозрачной воде. Он теперь лежал, откинувшись, и что-то бормотал с чувством удовлетворения. Обнаженное тело на картинках в книге никогда не волновало и не возбуждало ее. Но тут было другое дело. Она заставила себя посмотреть в сторону, но невольно взгляд ее опять обратился на него, и тут она обнаружила, что Тим закрыл глаза. Тогда она посмотрела на его тело с удивлением и сдержанной жадностью. Вдруг что-то заставила ее взглянуть ему в лицо, и она увидела, что он с любопытством следит за ней. Она покраснела и ожидала, что он что-то скажет, но он промолчал. Бочком она присела на край ванны и начала намыливать ему грудь и спину, ее пальцы скользили по его безукоризненной коже, гладкой, как шелк, и как бы случайно она старалась потрогать его запястье, чтобы проверить пульс. Но хотя он все еще был слаб, ему действительно станови|лось лучше, и он засмеялся, когда Мэри облила его водой с головой и заставила нагнуться, чтобы намылить волосы. Как только он был тщательно вымыт, она заставила его встать, включила душ и выпустила воду из ванны. Ей было забавно наблюдать его наивную радость по поводу огромного банного полотенца, которое она ему вручила, когда он вылез, но она сохраняла серьезность, когда он уверял ее, что раньше никогда не видел такой громадной махровой простыни и как интересно ему завернуться в нее целиком, как ребенку. — Как хорошо, Мэри, — признался он, лежа в кровати и натянув одеяло до подбородка. — Я думаю, мама купала меня, когда я был малышом, но я не помню этого. Мне так понравилось, гораздо лучше, чем когда моешься сам. — Очень рада, — улыбнулась она. — А теперь повернись на бок и немного поспи, ладно? — Ладно, — засмеялся он, — но я не могу сказать «спокойной ночи, Мэри», потому что сейчас день. — Как ты себя чувствуешь, Тим? — спросила она, задергивая шторы и погружая комнату в сумрак. — Очень хорошо, но я ужасно устал. — Тогда спи, дорогой. Когда проснешься, приходи и найди меня, я буду здесь, в доме. Выходные прошли спокойно; Тим вел себя тихо, его силы еще не восстановились, но было незаметно, чтобы он остро скучал по матери. Днем в воскресенье она посадила его на переднее сиденье своего «бентли» и поехала на Серф Стрит за Роном. Он ждал их на террасе в передней части дома и, когда увидел машину, сбежал по ступенькам вниз, держа в руках чемодан. «Сколько ему лет?» — подумала Мэри, поворачиваясь, чтобы открыть заднюю дверцу. Несмотря на свою хорошую физическую форму и мальчишескую подвижность, он вовсе не был молодым. Его вид встревожил ее. Она не могла не подумать и том, что будет с Тимом, если он лишится и отца. После выходки Дони в пятницу маловероятно было, что она сможет или захочет их заменить; ее муж стал главной ее заботой. Возможно, для Дони это и хорошо, но для Тима это ничего хорошего не сулило. А она, Мэри Хортон, сможет взять Тима, если с его отцом что-нибудь случится? На каком основании? И если сейчас уже все, по-видимому, подозревают самое худшее, что же они будут думать, если Тим поселится у нее постоянно? Одна мысль об этом приводила ее в ужас. Только Рон, Арчи Джонсон, соседка Эмили Паркер и сам Тим считали их отношения безупречными. Она боялась даже помыслить, что Дони скажет, а возможно, и сделает. Будет, конечно, скандал, а возможно, и судебное разбирательство. Но что бы ни случилось, Тима надо уберечь от насмешек и горя. В общем-то неважно, что будет с ней или с Дони. Имел значение только Тим. Несмотря на шок и горе, Рона по дороге в Госфорд очень развлекало, что Тим сидит, приклеив нос к стеклу и смотрит в восторге на проносящийся пейзаж. Мэри, взглянув в зеркало заднего вида, поймала выражение лица Рона и улыбнулась. — Ему никогда не надоедает, мистер Мелвил. Просто поразительно, как он получает от каждой поездки такое же удовольствие, как от первой. Рон кивнул: — Правильно, мисс Хортон! Я никогда не думал, что ему так понравится ездить. Мы брали его несколько раз прокатиться в машине, но, насколько я помню, его тут же укачивало. Ужас! Было так стыдно, машина ведь не наша. Если бы я знал, что у него это прошло, я бы купил машину и покатал бы его. Я не знаю, что с собой готов сделать за это! — Знаете, мистер Мелвил, я бы не расстраивалась по этому поводу. Тим всегда счастлив, если все идет хорошо. А поездка на машине — это вид счастья для него, вот и все. Рон не ответил, его глаза наполнились слезами, и ему пришлось отвернуться и уставиться в свое окно. После того, как она высадила их у коттеджа, Мэри приготовилась вернуться в Сидней. Рон посмотрел на нее в ужасе. — Вы что, мисс Хортон, уезжаете? Я думал, вы собирались с нами остаться. Она покачала головой: — К сожалению, не могу. Я завтра должна быть на работе. На этой неделе у моего босса очень важные встречи, и я должна быть при нем. Я думаю, что вы найдете все, что вам понадобится. Тим знает, где что находится, и поможет, если будут какие-то затруднения. Я хочу, чтобы вы чувствовали себя как дома, делали все, что и когда хотите. Запасов всякой еды достаточно. Если вы захотите поехать в Госфорд, то номер вызова такси в телефонной книжке. И я прошу вас, пусть все это будет за мой счет. Рон встал, так как она уже натягивала перчатки, готовая уехать. Он крепко пожал ей руку и улыбнулся. — Почему вы не называете меня Рон, мисс Хортон? Тогда я смогу называть вас Мэри. Как-то глупо продолжать называть друг друга мистер и мисс. Она засмеялась и на минуту положила ему руку на плечо: — Да, я согласна, Рон. Пусть теперь будет Рон и Мэри. — Когда мы увидим вас, Мэри? — спросил Рон, не зная, должен ли он, как гость, проводить ее до границ ее владений или надо просто вернуться в кресло, где он сидел. — Вечером в пятницу, но не ждите меня с ужином. Возможно, мне придется остаться в городе и пойти на ужин с моим боссом. Проводил ее до машины Тим. С удивлением Рон понял, что его сын обиделся, что его забыли. Рон понял это и уселся, взяв в руки газету, а Тим пошел с Мэри. — Жаль, что ты уезжаешь, Мэри, — сказал Тим, и взгляд у него был такой, какого она раньше у него никогда не видела, и который не смогла истолковать. Она улыбнулась, похлопав его по плечу. — Я не могу не поехать, Тим, правда. Но это значит, что я полагаюсь на тебя и надеюсь, что ты позаботишься об отце, потому что он не знает ни дома, ни сада, а ты знаешь. Будь к нему внимателен, хорошо? Он кивнул: — Я позабочусь о нем, Мэри, обещаю, я позабочусь о нем. Он стоял, пока машина не исчезла среди деревьев, затем повернулся и вошел в дом. Глава 20 Как Мэри и ожидала, неделя была очень трудной. Из нескольких встреч, которые проводило правление компании «Констэбл Стил энд Майнинг» в течение года, эта была самой важной. На встречу прибыли три представителя центрального отделения компании из Нью-Йорка. На секретаря свалилась куча обычных проблем, связанных с жалобами на неудобные отели, недостаточно разнообразное питание и так далее. Скучающие жены высказывали свои претензии, кто-то ворчал на сбои в программе — словом, все было, как обычно. Когда подошел вечер пятницы, Мэри и Арчи Джонсон вздохнули, наконец, с облегчением. Они сидели в офисе на верхнем этаже небоскреба, положив ноги повыше, и смотрели на панораму огней, раскинувшуюся до усыпанного звездами горизонта. — Елки-палки, Мэри, как я рад, что все кончилось, — воскликнул Арчи, отодвигая от себя пустую тарелку. — Ты хорошо придумала, что заказала прислать сюда китайскую еду, молодец. — Я подумала, что тебе понравится, — она с наслаждением шевелила пальцами ног. — Как в колодках. Целый день умирала, хотела снять туфли. Думала, что миссис Хичам Шварц так и не найдет свой паспорт и опоздает на самолет. Передо мной уже маячила ужасная перспектива возиться с ней в выходные. Арчи усмехнулся. Туфли его образцовой секретарши валялись в дальнем конце комнаты, а сама она, почти исчезнув в надувном кресле, положила ноги в одних чулках на высокую кушетку. — Ты знаешь, Мэри, тебе следовало усыновить умственно отсталого ребенка много лет назад. Провалиться мне на месте, как ты изменилась! Я никогда не мог обойтись без тебя, но, признаюсь, мне гораздо интереснее работать с тобой сейчас. Я никогда не думал, что наступит день, когда я скажу, что я просто получаю удовольствие от твоего общества, старая ты крыса! Думаю, что ты все это держала внутри и никогда не решалась показать. И не стыдно тебе, дорогая? Она вздохнула: — Возможно. Но знаешь, Арчи, все происходит в свое время. Встреть я Тима в молодые годы, я бы им никогда не заинтересовалась. Некоторым нужна чуть не вся жизнь, чтобы, наконец, пробудиться. Он закурил сигару и с удовольствием попыхивал ею. — Мы были так заняты, что я даже не смог тебя спросить, что же произошло в прошлую пятницу? Его мать умерла? — Да. Было ужасно, — она содрогнулась. — Я увезла Тима и его отца в мой коттедж в прошлое воскресенье и оставила их там. Собираюсь поехать к ним сегодня вечером. Надеюсь, что все в порядке, потому что иначе они позвонили бы мне. Тим еще не осознал того, что случилось. Он знает, что его мать умерла, но он еще не начал тосковать о ней. Рон говорит, что он справится с этим быстро, и я надеюсь, что так и будет. Мне жаль Рона. Его дочь устроила сцену, когда я приехала за Тимом в пятницу. — Да? — Да, — Мэри встала и подошла к бару. — Выпьешь бренди или что-нибудь другое? — После китайской еды? Нет, спасибо. Вот если чашечку чая, то пожалуйста. Он следил за тем, как она зашла за стойку бара и направилась к раковине и маленькой плите. — А что за сцена? Ее голова склонилась над чайником. — Даже неловко говорить. Отвратительная сцена, лучше не вспоминать об этом. Она… О, в общем, неважно… Послышалось звяканье чашек. — Она — что? Давай, Мэри, выкладывай! Ее глаза смотрели на него с вызовом и уязвленной гордостью. — Она намекала, что Тим — мой любовник. — Вот говно собачье! — он откинул голову и расхохотался. — Ну и сказанула! Я бы ей выдал, если бы она при мне такое сморозила. Он с трудом встал, подошел к стойке бара и облокотился на нее. — Не позволяй себе расстраиваться, Мэри. Ну, должно быть, и дерьмо эта девка! — Да нет, она не дерьмо. Она за такого замуж вышла, и он ее превращает в дерьмо. Я, честно говоря, думаю, она просто повторяет, как попугай, то, что шепчет ей в ухо эта семейка. Вообще-то она очень привязана к Тиму и старается его оберегать. Она наклонилась, ее голова исчезла за стойкой бара, и слова долетали приглушенно: — Видишь ли, они все думали, что я гораздо старше, чем я есть, поэтому, когда я приехала за Тимом, для них всех это был просто шок. — Почему это они вообразили, что ты стара? — Тим сказал им, что у меня седые волосы и он решил, что я старая, по-настоящему старая. Он сказал им это. — Но разве ты с ними не встречалась до того, как умерла мать? Не похоже на тебя, Мэри, пытаться идти окольными путями! Почему ты не исправила этого заблуждения? Она сильно покраснела. — Я честно не знаю, почему я не представилась его родителям. Если я и побаивалась, что они пресекут мою дружбу с Тимом, если узнают мой возраст, уверяю тебя, эти страхи были подсознательными. Я знала, что Тиму со мной ничто не угрожает. Я очень любила, когда он рассказывал мне о своей семье и, думаю, как-то откладывала эту встречу, потому что боялась, что они окажутся совсем не такими, как говорил Тим. Он протянул руку через стойку и похлопал ее по плечу. — Ну не огорчайся. Ты говорила, что сестра Тима очень привязана к нему? — Да и Тим к ней. Все было хорошо, пока она не вышла замуж. Ему казалось, что она его бросила, хотя я и пыталась все ему разъяснить. Из того, что он говорил, я поняла, что она разумная, здравомыслящая и добрая девушка. Блестящего ума. Странно, правда? — Не знаю. А что ты сделала? Опять она опустила голову. — Я была в отчаянии. Я даже плакала. Можешь меня представить плачущей?! — она подняла голову и попыталась улыбнуться. — Не хватает воображения, не так ли? — Затем она вздохнула. Ее лицо было задумчивым и грустным. — Но за последнее время я немало поплакала, Арчи, немало. Наверстала упущенное. — Да, представить себе трудно. Тем не менее, мы должны плакать время от времени. Я и сам плакал, — признался он величественно. Она вздохнула с облегчением: — Ох, Арчи… Он следил за тем, как она разливает чай, во взгляде его читалось сочувствие. Какой удар для ее гордости, думал он, когда такой прекрасный душевный порыв истолковывают так примитивно и оскорбительно. Для нее ведь сама мысль о физической стороне их отношений унижала ее достоинство, она была монашка в душе. Она вела странную, одинокую, отделенную от остального мира жизнь. Мы то, что мы есть, думал он, и что сделали из нас обстоятельства. — Спасибо, дорогая, — сказал он, беря чай. Вернувшись в кресло у окна, он заговорил: — Я хотел бы встретиться с Тимом, если можно, Мэри. Последовало долгое молчание, затем он услышал тихий ответ: — На днях. Голос, казалось, звучал откуда-то издалека. Глава 21 Только после полуночи Мэри остановила свой «бентли» у коттеджа. В гостиной все еще горел свет, и Тим, выскочив, бросился открывать дверцу машины. Он дрожал от радости, увидев ее, почти поднял и чуть не задушил в объятиях. В первый раз его эмоции при встрече с ней проявились так открыто, и это сказало ей больше, чем что-нибудь другое, какой тяжелой для него была эта неделя. — О, Мэри, как я рад тебя видеть! Она высвободилась из его объятий: — Боже мой, Тим, ты сам не знаешь, какой ты сильный! Я думала, что ты уже лег спать. — Но не раньше, чем ты приедешь. Я должен был дождаться тебя. О, Мэри, как я рад! Ты мне так нравишься, так нравишься! — И ты мне тоже, и я тоже рада тебя видеть. Где твой папа? — В доме. Я не разрешил ему выйти, я хотел увидеть тебя первым, — он танцевал вокруг нее, но она все же почувствовала, что его радости что-то мешало, что она каким-то образом не оправдала его ожиданий. Если бы только она могла понять, в чем дело! — Мне тут не нравится без тебя, Мэри, — продолжал он. — Мне нравится тут, когда ты тоже здесь. К тому времени, как они вошли в дом, он успокоился, и Мэри пошла поздороваться с Роном. Она протянула ему руку: — Как дела? — мягко спросила она. — Все в порядке, Мэри. Рад вас видеть. — Я рада, что приехала, наконец. — Вы уже ели? — Да, но, тем не менее, приготовлю чаю. Будете пить? — Спасибо, выпью. Мэри повернулась к Тиму, который стоял на некотором расстоянии от них. У него опять был потерянный вид. «В чем дело, — спрашивала она себя опять. — Что я сделала, что он так смотрит, или чего я не сделала?» — В чем дело, Тим? — спросила она, подходя к нему. Он покачал головой: — Ни в чем. — Ты уверен? — Да. — Боюсь, тебе пора ложиться спать, друг мой. Он кивнул с несчастным видом: — Я знаю. У дверей он оглянулся, в глазах его была мольба. — Ты придешь укрыть меня как следует? Пожалуйста, приходи! — Конечно, непременно, так что поспеши! Я приду через пять минут. Когда он ушел, она посмотрела на Рона. — Ну, как тут было? — И хорошо, и плохо. Он много плакал о своей матери. И плачет он не так, как раньше, а тихо. Он просто сидит, а слезы текут по лицу ручьями, и его невозможно ничем отвлечь. — Пойдемте на кухню. Вам, наверное, было очень трудно. Жаль, что я не смогла быть здесь и снять хоть часть груза с ваших плеч. Она наполнила чайник, потом посмотрела с тревогой на часы: — Я должна пойти и сказать Тиму «спокойной ночи». Я скоро вернусь. Тим был уже в кровати и напряженно смотрел на дверь. Она подошла к нему, повозилась с покрывалами, пока они не легли ровно и не закрыли его до подбородка, потом туго подоткнула вокруг. Затем наклонилась и поцеловала его в лоб. Он начал отчаянно возиться, пока не вытащил руки. Он обнял ее за шею и нагнул вниз так, что она была вынуждена сесть на край кровати. — О, Мэри, я не хочу, чтобы ты уезжала, — сказал он, прижавшись лицом к ее щеке. — Я тоже не хотела уезжать. Но теперь все в порядке, Тим. Теперь я здесь. И всегда буду здесь с тобой, когда смогу. Я больше всего на свете люблю быть с тобой. Ты скучал по маме, да? Руки на ее шее сжались. — Да. О, Мэри, как тяжело знать, что она никогда не придет! Иногда я забываю, а потом вспоминаю опять, и я так хочу, чтобы она вернулась, и знаю, что она не может вернуться, и все это так спутано у меня в голове. Но я хочу, чтобы она вернулась, я так хочу, чтобы она вернулась! — Я знаю… я знаю. Но скоро, мой дорогой, будет немного легче. Так плохо тебе не будет всегда, печаль отойдет. Мама будет все дальше и дальше, и ты привыкнешь к этому и не будешь так страдать. — Но мне больно, когда я плачу, Мэри! Мне так больно, и это не проходит! — Да, я знаю. У меня тоже так бывает. Как будто бы из груди вырвали целый кусок. — Да, именно, именно так! — он неловко водил руками по ее спине. — О, Мэри, я так рад, что ты здесь! Ты всегда обо всем знаешь и можешь мне рассказать, и я чувствую тогда себя лучше. Без тебя мне ужасно! Ее нога, прижатая к кровати, затекла, и ее свело сильной судорогой. Мэри вытащила голову из его рук. — Я здесь теперь, Тим, и буду здесь все выходные. Потом мы все вместе поедем в Сидней. Я тебя здесь одного не оставлю. Ну, теперь повернись на бок и спи, потому что у нас завтра в саду много работы. Он послушно повернулся. — Спокойной ночи, Мэри. Ты мне нравишься, ты мне нравишься больше всех, кроме папы. Рон уже приготовил чай и нарезал кекс с тмином. Они сели друг против друга за кухонный стол. Хотя Мэри встретилась с Роном только после смерти Эсме, она инстинктивно поняла, что за последнюю неделю он постарел и как-то высох. Рука, когда он подносил чашку ко рту, дрожала. Жизнь как бы ушла из его лица. Появилась какая-то прозрачность, потерялась живость. Она положила свою руку на его руку. — Как, наверное, вам было тяжело. Приходилось скрывать свое горе и еще следить за Тимом. О, Рон, если бы я могла что-то сделать! Почему люди умирают? Он покачал головой: — Не знаю. Это самый трудный вопрос из всех, какие есть. Я никогда не мог найти на него ответа. Жестоко поступит Бог, дав нам любимых, сделав нас по своему образу и подобию, чтобы мы могли любить их, и затем отнял их от нас. Ему бы лучше придумать по другому, как вам кажется? Я знаю, что мы не ангелы, мы — что-то вроде червяков для Него, но большинство из нас делает, что может, большинство из нас не так уж плохи. Почему мы должны так страдать? Тяжело, Мэри, ужасно, ужасно тяжело. Рон прикрыл рукой глаза: он плакал. Мэри сидела беспомощно, сердце ее разрывалось от жалости. Если бы она могла как-то помочь! Ужасно было сидеть и смотреть на горе человека и быть не в состоянии облегчить его. Он плакал долго, приступами, и казалось, вся душа его раздиралась от горя. Когда он уже не мог больше плакать, он вытер глаза и высморкался. — Выпьете еще чашечку? — спросила Мэри. На какое-то мгновение ей показалось, что на его лице мелькнула улыбка Тима. — Да, спасибо, — он вздохнул. — Я никогда не думал, что все будет так, Мэри. Не знаю, может быть, потому что я старый. Никогда не думал, что, если она уйдет, останется такая огромная пустота. Даже Тим, кажется, не так важен для меня теперь, только она, только она. Все по-другому, даже то, что никто не ругается и не ворчит, что я долго задерживаюсь в «Прибрежном» и наливаюсь пивом, как она любила говорить. У нас с Эс была хорошая жизнь, мы были вместе. Все дело в том, что с годами вы прирастаете друг к другу, вы — как пара старых ботинок, теплых и удобных. И вдруг все порвалось! Я чувствую, как будто от меня оторвалась половина, ну вроде как если парень теряет ногу или руку, понимаете, что я хочу сказать? Он думает, что все в порядке и протягивает руку, чтобы почесать это место, а там ничего нет, только шов. Я вспоминаю о чем-то, что должен ей сказать, или хочу рассказать анекдот, которые ее всегда смешили. Так тяжело, Мэри, не знаю, что делать. — Да, я понимаю, — медленно сказала Мэри. — Духовная ампутация… Он поставил чашку: — Мэри, если со мной что-нибудь случится, вы присмотрите за Тимом? Она не протестовала, даже не попыталась сказать ему, что это неудобно или глупо. Она просто кивнула и сказала: — Да, конечно. Не беспокойтесь о Тиме. Глава 22 За эту долгую и печальную зиму, которая последовала за смертью матери Тима, он очень изменился. Он был похож на тоскующее животное; бродил с места на место, ища что-то, чего там не было, глаза беспокойно останавливались на каком-нибудь предмете, затем разочарованно отворачивались. Казалось, он ожидал, что произойдет что-то невозможное, и удивлялся, почему это не происходит. Даже Гарри Маркхэм и его бригада ничего от него не могли добиться, рассказывал в отчаянии Рон Мэри. Он ходил на работу аккуратно, каждый день, но все грубые выходки парней не оказывали на него никакого впечатления. Он выносил их жестокий юмор так же терпеливо, как и все остальное. Казалось, он ушел из реального мира, думала Мэри, ушел в место, где он был совсем один, и навсегда закрылся от всех других. Она и Рон вели бесконечные и бесполезные разговоры о Тиме, сидя в коттедже долгими вечерами, а на улице шел дождь, и среди деревьев выл ветер. Тим же уходил куда-то один или шел спать. После смерти Эсме Мэри настаивала на том, чтобы Рон ездил с ними в коттедж на выходные. Она не могла вынести мысли, что увезет в пятницу Тима и оставит старика сидеть перед камином в одиночестве. Для них это были тяжелые, печальные, медленно текущие месяцы. Мэри, которая делила свои свободные часы с Тимом, было немного легче; для Рона была только пустота, а что было в душе у Тима, никто не знал. Это было ее первое столкновение с горем, такого раньше она даже не могла себе представить. И самое тяжелое состояло в том, что она была бессильна помочь. Что бы она ни сказала, что бы ни сделала — все это не имело никакого значения. Ей приходилось мириться с долгими периодами молчания, потихонечку убегать, чтобы выплакаться и погоревать в одиночестве. Она начала привязываться и к Рону, потому что он был отцом Тима и потому, что он был так одинок, но никогда не жаловался. С течением времени он все больше стал занимать ее мысли. Когда самое холодное время года приближалось к концу, она заметила, что его силы тают. Иногда, когда они сидели во дворе и он протягивал руку к солнцу, ей казалось, что оно просвечивает сквозь покрытую венами и старческими пятнами кисть, и становятся видны очертания костей. Он начал сильно дрожать, и его когда-то твердая энергичная походка стала неуверенной. И как бы плотно она его ни кормила, он непрерывно терял в весе. Казалось, он тает на глазах. Неприятности окружали ее, как невидимая армия врагов. Казалось, она проводила свои дни, бродя по пустынной долине и не зная, куда идти. Единственной реальностью был Арчи Джонсон. Только на работе она опять становилась сама собой и думала не о Роне и Тиме, а о конкретных делах. Это было единственное, что давало ей силы. Она начала бояться пятниц и радоваться понедельникам. Рон и Тим стали для нее словно камень на шее, ибо Мэри не знала, что делать, чтобы избежать катастрофы, и чувствовала, что она приближается. Однажды утром в субботу ранней весной она сидела на террасе коттеджа и смотрела на берег. У края воды стоял Тим и глядел через широкую реку. Что он видел? Искал ли он там мать, или ответ на вопросы, который она не могла ему дать? Именно этот разлад с Тимом деморализовал ее больше всего: она чувствовала, что является главной причиной его странной замкнутости. С той самой ночи, когда она вернулась в коттедж, где Тим и Рон провели неделю одни, Мэри поняла, что Тим считает, будто она предала его. Но разговаривать с ним было невозможно: он, казалось, не хотел ее слушать. Бесконечное количество раз она пыталась коснуться этой темы, предпринимая уловки, которые раньше действовали безотказно. Но все было бесполезно, тем более что он оставался, как всегда, вежлив, охотно работал в саду и по дому, не высказывая вслух недовольства. Просто он ушел. Рон вынес на террасу поднос, где был сервирован утренний чай, и поставил его на стол около ее стула. Его глаза проследовали за ее взглядом, и, посмотрев на неподвижную, как у часового, фигуру на берегу, он вздохнул. — Выпей чашечку, Мэри. Ничего ты не ела на завтрак, дорогая. Я вчера испек такой хороший кекс с тмином, но почему тебе не съесть кусочек с чаем? А? Она оторвала мысли от Тима и улыбнулась: — Честное слово, Рон, ты за последние несколько месяцев превратился в настоящего повара. Он прикусил задрожавшую губу. — Эс любила кекс с тмином. Я читал в «Геральде», что в Америке едят хлеб с тмином, но не кладут его в кексы. Идиоты! Ничего не представляю себе хуже, чем тмин в хлебе, а вот в пышном сладком кексе — в самый раз. — Обычаи бывают разные, Рон. Наверное, они скажут как раз обратное, если прочитают в их газетах, что австралийцы не кладут тмин в хлеб, а едят его в кексе. Хотя, честно говоря, если зайти в некоторые булочные в Сиднее, то теперь можно там купить ржаной хлеб с тмином. — Да, эти чертовы бродяги все что угодно сделают, — сказал он с присущим старым австралийцам презрением к новым европейским эмигрантам. — Ну, неважно. Съешь кусочек кекса, Мэри, давай! Съев ломтик, Мэри поставила тарелку: — Рон, что с ним происходит? — Елки-палки, Мэри, мы эту тему обсосали до костей уже давным-давно! — резко ответил он, затем повернулся и, раскаиваясь, сжал ее руку, — Прости, дорогая моя, я не хотел тебе хамить. Я знаю, что ты о нем беспокоишься, и только поэтому и спрашиваешь. Не знаю, милая, не знаю. Никогда не думал, что он будет так тосковать о матери, не думал, что так долго. У меня просто сердце разрывается! — И у меня тоже. Не знаю — что, но я должна что-то сделать, и как можно скорее. Он уходит от нас, Рон, уходит все дальше и дальше, и если мы не вернем его, мы можем потерять его навсегда. Он подошел и сел на ручку ее кресла. — Если бы я знал, что делать, Мэри, дорогая, но я не знаю. Самое ужасное, что я уже не так страдаю о нем, как раньше. Я не хочу волнений. Даже о сыне. Это звучит ужасно, но это так. Подожди здесь. Он исчез в доме, но через минуту опять появился, держа под мышкой плоскую папку. Он бросил ее на стол рядом с подносом. Мэри подняла на него глаза, удивленная и встревоженная. Рон взял другой стул, подтянул его к столу и сел против нее, прямо глядел ей в лицо. Его глаза странно блестели. — Вот все документы, касающиеся Тима, — сказал он. — Здесь мое завещание, все банковские счета, страховые полисы и ежегодная рента. Все это даст возможность Тиму быть в денежном отношении независимым до конца жизни. — Он оглянулся в сторону пляжа, и Мэри уже не видела его лица. — Я умираю, Мэри, — продолжил он медленно. — Я не хочу жить, не могу себя заставить жить. Я, как заводная обезьянка, у которой кончается завод — знаешь, ну те, что бьют в барабан и маршируют взад вперед, а затем их движение замедляется, а потом и вовсе останавливаются, ноги перестают шагать, а барабан бить. Вот и я такой. Кончается завод, и я ничего не могу сделать. И, знаешь, Мэри, я этому рад! Если бы я был молодым, я бы так не чувствовал ее смерти, но возраст делает свое дело. Она оставила такую пустоту в моей душе, которую ничто не заполнит, даже Тим. Все, что я хочу, это лежать там, под землей, рядом с ней. Мне все кажется, что ей так холодно и одиноко. Иначе и быть не может, после того, как она проспала все эти годы рядом со мной. Его голова была все еще повернута к берегу и она не видела его лица. — Я не могу, — продолжал он, — вынести мысль, что ей там холодно и одиноко, не могу. После ее смерти ничего не осталось, я не могу даже сосредоточиться на Тиме. Вот поэтому я на этой неделе пошел к адвокату и все оформил. — Я не оставляю тебе ничего, кроме неприятностей, но почему-то с самого начала я всегда чувствовал, что тебе очень дорог Тим, и ты не будешь возражать. Это эгоизм, но ничего не могу поделать. Я оставляю Тима тебе Мэри, и вот все его бумаги. Возьми. Я предоставил тебе полномочия распоряжаться финансовыми делами Тима, пока ты жива. Я не думаю, что Дони будет стараться причинить тебе неприятности, потому что Мик не хочет брать на себя заботы о Тиме. Но на всякий случай я оставил пару писем, одно для Дони и одно для этого пижона Мика. А на работе я сказал боссу, что ухожу на пенсию. Буду сидеть дома и ждать… Если ты не возражаешь, то буду ездить с Тимом сюда. Но это будет не долго. — О, Рон, о Рон! — Мэри неожиданно для себя заплакала; из-за слез очертания стройной фигуры на берегу расплылись. Она протянула руки к отцу Тима. Они встали и прижались друг к другу, каждого мучила своя боль. Через некоторое время Мэри заметила, что это принесло ей больше утешения, чем Рону; она успокоилась и почувствовала в его нежности и сочувствии настоящую мужскую защиту. Она теснее прижалась к нему, уткнув лицо в его худую, морщинистую шею и закрыла глаза. Вдруг ей показалось, что что-то нарушило эту атмосферу доверия, по спине у нее пробежал озноб и она, вздрогнув, открыла глаза, Тим стоял в нескольких шагах от них, и в первый раз за долгие месяцы их дружбы, она увидела его разгневанным. Он дрожал, глаза сверкали и стали темными, кулаки сжимались и разжимались. В ужасе она отпустила Рона и отступила так резко, что тот покачнулся и едва удержался на ногах. Повернувшись, он увидел Тима. Они с минуту молча смотрели друг на друга, затем Тим повернулся и побежал по тропинке к берегу. — Что с ним такое? — прошептал Рон в ужасе. Он сделал движение последовать за сыном, но она схватила его и остановила. — Нет, нет! — Но я должен узнать, что с ним, Мэри! Что он сделал? Почему ты так вздрогнула и так испугалась? Пусти меня! — Нет, Рон, пожалуйста! Позволь мне пойти за ним, а ты останься здесь, пожалуйста! О, Рон, не спрашивай почему, просто разреши мне самой найти его! Он неохотно уступил, отойдя от края террасы. — Ну хорошо, дорогая. Ты так добра к нему и, может быть, тут как раз нужна женщина. Если бы мама была жива, я, бы послал ее. Иди! Никаких следов Тима на берегу не было. Мэри остановилась у кромки песка и прикрыв глаза рукой внимательно всматривалась то в один, то в другой конец пляжа, но и там его не было. Она повернулась и пошла к деревьям, направляясь к маленькой полянке, где, как она знала, он в последнее время любил бывать один. Он был там. Вздохнув с облегчением, Мэри оперлась о ствол дерева и молча следила за ним. Вид его страдания потряс ее; все линии его прекрасного тела говорили о невыразимой душевной боли, его чистый профиль весь исказился. Она подошла к нему так тихо, что он не заметил ее присутствия, пока она не коснулась его руки. Он отскочил, как будто ее пальцы обожгли его, и ее рука упала. — Тим, что? Что я сделала? — Ничего, ничего! — Не скрывай от меня, Тим! Что я сделала? — Ничего! — пронзительно крикнул он. — Но я сделала! О, Тим, я знаю уже давно, что я сделала тебе что-то плохое, но я не знаю что! Скажи мне, скажи мне! — Уходи! — Нет, не уйду! Не уйду, пока ты не скажешь мне, в чем дело! Мы с твоим отцом голову потеряли от беспокойства за тебя. Но сейчас там, на террасе, ты смотрел на нас так, как будто ты нас ненавидишь. Ненавидишь нас, Тим! Она подошла и положила руки ему на плечи. — Не трогай меня! — он вырвался и повернулся ней спиной. — Почему, Тим? Что я сделала, что не могу дотронуться до тебя? — Ничего! — Я тебе не верю! Тим, я никогда не думала, что будешь мне лгать, но ты лжешь! Пожалуйста, скажи мне, в чем дело, пожалуйста! — Не могу! — прошептал он в отчаянии. — Но ты можешь, конечно, можешь! Ты всегда мог говорить мне все! О, Тим, не отворачивайся, не закрывайся! Ты убиваешь меня, я вне себя от беспокойства, и не знаю, что делать! — она начала плакать, вытирая слезы ладонью. — Не могу, не могу! Я не знаю! Я чувствую так много разного, что не могу думать, я не знаю, что это значит! Он резко обернулся к ней, терпению его, казалось, пришел конец. Она резко отступила. Чужой человек смотрел на нее расширенными глазами, казалось, в нем не осталось ничего близкого, ничего знакомого. — Я знаю только одно: что я тебе больше не нравлюсь! Вот и все! Тебе теперь больше нравится папа, а я тебе совсем не нравлюсь! С тех пор, как ты встретила папу, я тебе уже не нравлюсь, и я знал, что так будет, я знал, что так будет! Как могу я тебе нравиться больше, чем он, когда он полный доллар, а я — нет? И мне он тоже нравится больше, чем я — сам себе. Она протянула к нему руки. — О, Тим! О, Тим! Как ты мог так подумать? Это неправда! Ты мне нравишься, как всегда, ни на капельку не меньше! Как могла бы я перестать любить тебя? — Но ты перестала, когда встретила папу! — Нет, нет! Это неправда, Тим! Пожалуйста, верь мне, это неправда! Мне нравится твой папа, но я не могу его любить, как тебя. Если уж хочешь знать, мне нравится твой отец потому, что он твой отец. Он тебя создал, — она пыталась говорить спокойно, надеясь, что это его успокоит. — Ты неправду говоришь, Мэри! Я чувствую! Я всегда думал, что ты думаешь, что я — взрослый, но теперь я знаю, что нет. Теперь, когда я видел тебя и папу! Я тебе больше не нравлюсь теперь, тебе нравится он, папа! Ты не мешаешь папе обнимать тебя! Я видел, что ты обнимаешь и утешаешь его все время! А мне ты не разрешаешь обнимать тебя, и ты не утешаешь меня! Ты только подтыкаешь мне одеяло, а я хочу, чтобы ты обняла и утешила меня, но ты не хочешь! А папу утешаешь! Что я сделал, почему ты меня больше не любишь? Почему ты изменилась, когда папа стал приезжать сюда? Почему всегда я остаюсь один? Говорю тебе: я тебе не нравлюсь, а нравится тебе папа! Мэри стояла совершенно неподвижно. Сердце ее рвалось ответить на эту отчаянную, безнадежную мольбу о любви, но она была слишком ошеломлена неожиданностью. Он ревновал! Он ревновал яростно, эгоистически! Он смотрел на своего отца, как на соперника, эта ревность не была ревностью ребенка. Тут был мужчина: примитивный, эгоистичный, сексуальный мужчина. Слова утешения здесь не помогут. Ей нечего было сказать. Они стояли и смотрели друг на друга в упор, непреклонные в своей ярости. Затем Мэри почувствовала, что у нее дрожат ноги, дрожат так, что она едва может стоять. Она опустилась на землю, но взгляда от Тима она не оторвала. — Тим, — сказала она, пытаясь подбирать слова с особой осторожностью. — Тим, ты знаешь, я никогда тебе не врала, никогда! Я не могу тебя обманывать, я тебя слишком люблю для этого. То, что я собираюсь тебе сказать, я не могла бы сказать ребенку, а только взрослому мужчине. Ты уверил меня, что ты уже вырос, поэтому тебе придется принимать и все тяжести, что сопровождают жизнь взрослого человека. Я не могу тебе как следует объяснить, почему я позволила твоему отцу обнять меня, а тебе не позволила. Но не потому, что ты для меня — ребенок, а потому, что он — старик. Ты понял это как раз наоборот, понимаешь? Тим, тебе придется быть готовым к еще одному удару, такому, как смерть твоей мамы, и ты должен быть сильным. Ты должен быть настолько взрослым, чтобы уметь хранить в секрете то, что я тебе скажу. Особенно от твоего папы. Он ни за что не должен знать, что я тебе это рассказала. Ты помнишь, уже давно я тебе объясняла, что случается с людьми, когда они умирают, почему они умирают, что они становятся слишком старыми и усталыми, чтобы жить дальше, что у них, как у часов, если их не завести, кончается завод, и сердце их перестает биться? Так вот, так происходит с твоим папой. Когда умерла твоя мама, он начал быстро истощаться и уставал все больше и больше с каждым днем. Он не может жить без нее. Он все еще стоял над ней и дрожал. Однако она не знала, от гнева ли, или это реакция на ее слова. Она с трудом продолжала говорить: — Я знаю, Тим, что ты тоже очень скучаешь о маме, но не так, как он, потому что ты молодой, а он — старый. Папа хочет умереть, он хочет лежать под землей рядом с мамой и спать так, как они спали, когда она была жива. Он хочет быть с ней. Они принадлежат друг другу, понимаешь, он не может без нее. И вот, когда ты вошел на террасу, он как раз и сказал мне, что знает, что скоро умрет. Он больше не хочет ходить, разговаривать, потому что он старый, и он не хочет привыкать жить без нее. Вот почему я обнимала его, мне было так грустно, и я плакала. По настоящему-то это он меня утешал, а не я. Ты все перепутал. Резкое движение Тима заставило ее поднять голову. Он плакал. — Нет, не плачь, Тим! Успокойся, ты должен быть очень храбрым и сильным. Нельзя, чтобы он увидел, что ты плакал. Я знаю, я уделяла твоему папе много внимания, которое, как ты считаешь, по праву принадлежит тебе, но у него осталось времени мало, а у тебя вся жизнь впереди. Разве плохо, что я хочу дать ему капельку счастья, чтобы облегчить дни, которые у него остались? Дай ему эти дни, Тим, не будь эгоистом! Он так одинок! Он так ужасно скучает по маме, дорогой наш старик, он скучает о ней так, как я бы скучала о тебе, если бы ты умер. В мире, в котором он живет, почти нет света. Тим так никогда и не научился владеть своим лицом. Черты его отражали все эмоции, которые проносились в нем, и было ясно, что он понял достаточно много. Она устало вздохнула. — И все эти месяцы мне было нелегко заботиться о вас двоих, а не только о тебе. Много, очень много раз я хотела быть только с тобой. Но когда я себя ловила на этой мысли, Тим, мне было стыдно. Понимаешь, не всегда бывает так, как мы хотим. Жизнь редко бывает идеальна, и нам надо учиться мириться с тем, что есть. Теперь нам надо думать прежде всего о папе. Ты знаешь, какой он хороший и добрый, и если ты будешь справедлив, то ты никогда не скажешь, что он обращался с тобой, как с ребенком, ведь так? Он отпустил тебя в мир одного, чтобы ты совершил свои собственные ошибки, он любит бывать вместе с тобой в «Прибрежном», он был тебе самым лучшим и верным товарищем, он заменял тебе друзей твоего возраста, которых ты сам не мог завести. И все же у него была своя собственная жизнь, но не потому, что он эгоистичен; он всегда думал о тебе, и маме, и Дони, и эта мысль утешала и согревала его. Тебе повезло, Тим, что ты имеешь такого отца, как Рон, так что разве мы не должны вернуть ему немного из того, что он отдавал тебе так щедро все эти годы? Теперь, Тим, я хочу, чтобы ты был очень добр с отцом, и со мной тоже. Ты не должен огорчать его и уходить один, как ты это делал, и никогда не должен ему рассказывать, в чем дело. Когда папа рядом, я хочу, чтобы ты пел, разговаривал, смеялся, как будто ты счастлив, по-настоящему счастлив. Как дождь и солнце, горе и радость вместе отразились в его глазах, затем они закрылись, и он опустил голову ей на колени. Она сидела, гладила его по голове и говорила. Говорила, водя кончиком пальца по его шее, уху, и опять, и опять кругами. Наконец он поднял голову и посмотрел на нее, стараясь улыбнуться, но не смог. Затем выражение его лица изменилось, опять появился тот же потерянный, удивленный взгляд. Морщинка с левой стороны рта стала более заметной, и он вновь обратился в гадкого утенка среди лебедей. — О, Тим, не смотри так на меня! — попросила она. — На работе ребята называют меня «голова садовая», — сказал он, — но если я очень постараюсь, я все-таки могу немного думать. И с тех пор, как ушла мама, я все время пытался придумать, как я покажу тебе, что ты мне нравишься, потому что я думал, что папа тебе нравится больше. Мэри, я не знаю, что ты со мной делаешь, я только чувствую это, а сказать не могу, не нахожу слов… Но в фильмах по телевизору мужчина обнимает девушку и потом целует, и тогда она знает, как сильно она ему нравится. О, Мэри, ты мне так нравишься! Ты мне нравилась даже тогда, когда я думал, что ты меня больше не любишь. Ты мне нравишься, ты мне так нравишься! Он схватил ее за плечи и поднял на ноги, его неумелые руки обхватили ее слишком сильно, и она подняла голову, чтобы не задохнуться. Прижавшись щекой к ее щеке, он пытался найти ее рот. Совершенно растерявшись, так как его последние слова и действия были слишком быстры и неожиданны, Мэри отчаянно попыталась высвободиться. Затем это как-то перестало иметь значение, осталось только ощущение прекрасного, юного тела и нетерпеливых, но неумелых губ. Такая же неопытная, как и он, Мэри все же инстинктивно почувствовала, что ему нужна помощь и одобрение. Она не могла предать его, не могла нанести удар его гордости, унизить, отвергнуть его. Он немного ослабил объятие, и она, высвободив руки, подняла их и стала гладить его лоб, закрыв ему глаза, чувствуя под пальцами шелковые ресницы и втянутые щеки. Он поцеловал ее так, как он думал, это делается — с крепко сжатыми губами, но поцелуй не удовлетворил его. Она немножко отодвинулась и слегка пальцем приоткрыла его нижнюю губу, затем притянула его голову вниз. На этот раз он был удовлетворен и задрожал от восторга. Это передалось и ей. Раньше она прикасалась к нему, как к ребенку, и никогда — как к мужчине, и теперь, когда она обнаружила в нем мужчину, она испытала шок. Отдаться его объятиям, чувствовать его рот, гладить его шею и мускулистую грудь — она открыла в себе потребность в этом, почувствовала мучительное удовольствие от его прикосновений. Он дотронулся до ее груди, прикрытой одеждой, затем рука скользнула за воротник ее платья и обхватила голое плечо. — Мэри! Тим! Мэри! Тим! Где вы? Слышите меня? Это Рон! Отвечайте! Она вырвалась, взяла его за руку и потащила за собой под укрытие деревьев. Они бежали до тех пор, пока голос Рона не стал еле слышен. Затем остановились. Сердце Мэри билось так, что она едва могла дышать и на мгновение подумала, что потеряет сознание. Хватая ртом воздух, она прижималась к руке Тима, пока ей не стало лучше. Затем, почувствовав неловкость, она отошла немного. — Ты смотришь на глупую старую дуру, — сказала она, поворачиваясь к нему лицом. Он улыбнулся ей, как раньше, нежно и с любовью, но была и разница — появилось восторженное удивление, как будто бы в его глазах она получила новое измерение. Это отрезвило ее как ничто другое. Она приложила руку ко лбу, пытаясь сосредоточиться. Как это произошло? И как ей теперь поступить, как она может вернуться к старым отношениям, не обидев его? — Тим, мы не должны были это делать, — сказала она медленно. — Почему? — Его лицо сияло от счастья. — О, Мэри, я не знал, как это хорошо! Мне понравилось, мне это понравилось гораздо больше, чем утешать тебя! Она энергично затрясла головой: — Неважно, Тим! Мы не должны были этого делать. Есть вещи, которые нам делать нельзя, и это одно из них. Очень плохо, что нам понравилось, потому что больше этого не будет. Этого никогда не должно быть. И не потому, что мне не понравилось, а потому что этого делать нельзя. Ты должен поверить мне, Тим, нам это делать не разрешается! Я отвечаю за тебя, я должна заботиться о тебе так, как хотели бы твои мама и папа, и это значит, мы не можем целоваться, просто не можем. — Но почему, Мэри? Что в этом плохого? Мне так понравилось! — Весь свет исчез из его глаз. — Тим, в самом поцелуе нет ничего дурного. Но между тобой и мной это запрещено. Это грех. Ты знаешь, что такое грех? — Конечно знаю. Это когда делаешь то, что не нравится Богу. — Ну так Бог не хочет, чтобы мы целовались. — Но почему Он не хочет? Мэри, я никогда так себя не чувствовал. Я чувствовал, как будто я почти полный доллар! Почему Бог должен возражать? Это несправедливо, несправедливо. Она вздохнула: — Нет, Тим, это справедливо. Но иногда нам трудно понять цели Бога. Есть много вещей, которые нам приходится делать, а почему, мы не понимаем, правда ведь? — Да, наверное, так, — ответил он, надувшись. — Так вот, когда дело касается понимания Божественных целей, мы все не полные доллары — ты не полный доллар, и я не полный доллар, и твой папа не полный доллар, даже премьер-министр Австралии не полный доллар, даже королева. Тим, ты мне должен поверить, — умоляла она. — Ты должен мне поверить, потому что если ты не поверишь, мы не сможем быть друзьями, мы должны перестать видеть друг друга. Мы не можем обнимать и целовать друг друга потому, что это в глазах Бога — грех. Ты — молодой человек, а я становлюсь старой. Я гожусь тебе в матери, Тим! — Но какое это имеет значение? — Богу не нравится, что мы обнимаемся и целуемся, когда между нами такая разница в возрасте, Тим. Ты мне нравишься, ты мне нравишься больше всех в мире, но я не могу обнимать и целовать тебя. Это не разрешается. Если ты попытаешься опять поцеловать меня, Бог запретит мне видеть тебя, а я этого не хочу. Он печально думал некоторое время, затем вздохнул, признав поражение. — Хорошо, Мэри, мне это понравилось, но лучше я буду тебя видеть, чем поцелую и больше не буду видеть. Она в восторге хлопнула в ладоши: — О, Тим, я так горжусь тобой! Ты говорил, как мужчина, настоящий полный доллар. Я очень горжусь тобой. Он засмеялся неуверенно: — Я все равно думаю, что это несправедливо, но мне нравится, когда ты гордишься мной. — Ну, теперь тебе лучше, когда ты знаешь все? — Гораздо лучше! — он сел под дерево и похлопал рукой по земле рядом с собой. — Садись, Мэри. Обещаю, что не поцелую тебя. Она присела рядом, взяла его руку и сплела свои пальцы с его. — Только так мы можем касаться друг друга, не больше. Я знаю — ты не поцелуешь меня, и я не волнуюсь, что ты можешь нарушить обещание. Но ты должен обещать мне еще кое-что. — Что? — свободной рукой он сорвал несколько травинок. — То, что случилось, я имею в виду поцелуй, должно быть нашим маленьким секретом. Мы никому не должны говорить об этом, Тим. — Хорошо, — ответил он послушно. Он опять возвращался к состоянию ребенка, принимая эту роль без недовольства и с желанием сделать приятное. Через некоторое время он повернулся и посмотрел на нее, его большие синие глаза излучали такую любовь, что у нее перехватило дыхание, она рассердилась и огорчилась. Он был прав. Это было совсем не справедливо. — Мэри, то что ты сказала про папу, что он хочет спать рядом с мамой под землей. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Если бы ты умерла, я бы тоже хотел умереть, я бы не хотел ходить, разговаривать, смеяться или плакать, честно. Я бы хотел быть с тобой, спать под землей. Мне не нравится, что папа уйдет отсюда, но я понимаю, почему он этого хочет. Она дотронулась рукой до его щеки. — Всегда легче что-нибудь понять, когда поставишь себя на место другого, не так ли? Слышишь, нас зовет папа? Ты сможешь с ним разговаривать и не плакать? Он спокойно кивнул: — Да, я буду в порядке. Мне очень нравится папа, после тебя я люблю его больше всех. Но он вроде бы принадлежит маме, правда? А я принадлежу тебе, поэтому я уже не так переживаю. Теперь я принадлежу тебе. А принадлежать — это не грех? А, Мэри? Она покачала головой: — Нет, Тим. Это не грех. Голос Рона послышался ближе. Мэри крикнула, чтобы он знал, где они, и осталась на месте. — Мэри? — Да, Тим? Все еще лежа на земле, он поднял голову, и в его глазах появилось такое выражение, будто он что-то вдруг понял: — Я сейчас придумал, Мэри. Ты помнишь тот день, когда мама умерла, и ты пришла забрать меня? — Да, конечно, помню. — Так вот, Дони говорила тебе что-то ужасно сердитое, а я не понимал, почему она так сердится. Когда она кричала на тебя, я представил, что она думает, будто мы сделали что-то ужасное. Теперь я знаю! Она думала, что мы целовались? — Что-то вроде этого, Тим. — О! — он задумался несколько секунд. — Тогда я верю тебе, Мэри, Я правда верю, что нам нельзя целоваться. Я раньше никогда не видел Дони такой, и с тех пор она была неприветлива к папе и ко мне. Она очень ругалась с папой, чтобы я не ездил к тебе на выходные, и теперь она к нам больше не приходит. Так что я верю, что это — грех, а то бы Дони так себя не вела. Но почему она думала, что ты позволяешь нам целоваться все время? Ей бы следовало знать, что ты лучше, чем она думает, Мэри. Ты бы никогда не позволила, чтобы мы делали что-нибудь дурное. — Да, я согласна, но иногда люди слишком расстроены, чтобы думать правильно, и, кроме того, она не знает меня так хорошо, как ты или папа. Он пристально смотрел на нее. — Но папа принял твою сторону, а он тогда тебя совсем не знал, — разумно заметил он. Рон, отдуваясь, шел к ним между деревьями: — Все в порядке, Мэри, дорогая? Она улыбнулась и подмигнула Тиму; — Да, Рон, все в порядке. Мы с Тимом поговорили и все объяснили друг другу. Больших проблем не было, поверь, просто недоразумение. Глава 23 Но не все было в порядке. Сказано: «Не буди спящего пса», но пса разбудили. Мэри имела все основания радоваться, что Рон теряет силы, так как если бы он был полностью здоров, он непременно бы заметил изменения в Тиме. А так веселый добрый юмор, который вернулся в их отношения, вполне его удовлетворял, а глубже он не смотрел. Одна Мэри понимала, что Тим страдает. Десятки раз в день она ловила на себе его жадный сердитый взгляд, и тогда он сразу же выходил из комнаты с виноватым видом. «Почему все должно меняться? — спрашивала она себя. — Почему что-то прекрасное и совершенное не может оставаться таким всегда?» «Потому что мы — люди, — давал ответ ее разум. — Потому что мы так сложны и порочны, потому что если с нами происходит что-то приятное, мы хотим повторения. А при повторении все меняется. Меняется форма и сущность того, что было раньше». Нельзя вернуться к первой фазе их дружбы, поэтому остается либо идти дальше, либо пытаться оставаться на месте. Но ни то, ни другое не подходит. Если бы Тим был умственно нормален, она бы попыталась поговорить с ним еще раз. А так — что это может дать?.. «Это — тупик», думала она, и в отчаянии качала головой. Сначала она хотела поговорить с Арчи Джонсоном, но отвергла эту идею. Он был добрый человек, но он никогда не поймет все нюансы ситуации. Эмили Паркер? Хорошая старушенция, да и наблюдала она их с Тимом отношения с самого начала с интересом и симпатией. Но что-то мешало Мэри поделиться с этой энергичной представительницей пригородного матриархата. В конце концов, она позвонила Джону Мартинсону, учителю в школе для умственно отсталых детей. Он тотчас же вспомнил ее. — Я часто думал, куда вы делись, — сказал он. — Как дела, мисс Хортон? — Не слишком хорошо, мистер Мартинсон. Мне крайне необходимо поговорить с кем-нибудь, и я подумала, что вы — именно тот человек. Прошу прощения, что вешаю на вас свои проблемы, но я просто не знаю, что делать, и мне нужна квалифицированная помощь. Могла бы я привезти к вам Тима? — Конечно. Как насчет того, чтобы поужинать у меня завтра вечером? Мэри записала адрес, затем позвонила в дом Мелвилов. — Это Мэри, Рон. — О, добрый день, дорогая. Что-то случилось? — Ничего особенного. Я подумала, не могу ли я взять Тима с собой в гости завтра вечером? — А почему бы и нет? Кто это? — Учитель в школе для умственно отсталых детей. Удивительный человек. Я думаю, он сможет оценить Тима и дать нам советы, как обучать его. — Прекрасно, Мэри! До завтра. — Отлично. Кстати, я была бы благодарна, если бы ты не очень говорил об этом Тиму. Я хочу, чтобы он встретился с этим человеком без подготовки. — Заметано! Привет, милая. Джон Мартинсон жил недалеко от школы, которая находилась в пригороде Сиднея, как раз у подножия Голубых гор. Тим, привыкший ездить в северном направлении, был очень рад поездке в другую сторону. Он приклеил нос к стеклу и разглядывал ярко освещенные витрины магазинов, рестораны, работающие круглые сутки, и огромные открытые кинотеатры, куда зрители въезжали прямо на машинах. Дом Мартинсонов был большой, но без всяких излишеств, построенный из досок, выкрашенных в бледно-розовый цвет. Звонкие голоса детей доносились из комнат. — Почему вы не прошли через заднюю веранду? — спросил Джон Мартинсон, когда он открыл дверь на звонок Мэри. — Я из нее сделал кабинет, и нас там никто не побеспокоит. Он представил их жене и трем своим старшим детям, а потом сразу провел через дом в свой кабинет. Джон Мартинсон с любопытством и явным восхищением смотрел на Тима. Он вытащил две бутылки пива и налил себе и Тиму. Они разговаривали, сидя в больших креслах с каждой стороны его рабочего стола. В течение получаса, пока мужчины непринужденно беседовали, Мэри не сказала ни слова. Тиму учитель понравился, и он не испытывал никакого напряжения, болтая о коттедже, о саде, о своей работе у Гарри Маркхэма. Он совершенно не осознавал, что все это — беседа специалиста с пациентом. — Вы любите вестерны, Тим? — спросил , наконец, Джон Мартинсон. — Да, я их очень люблю! — Хорошо, у меня тут есть кое-какие дела, которые мы должны обсудить с мисс Хортон и которые, я думаю, вам будет скучно слушать. Почему бы вам не пойти и не посмотреть с моими ребятами кино? Через несколько минут по телевизору будут показывать замечательный вестерн. Тим с удовольствием отправился с учителем вглубь дома, а когда хозяин вернулся, Мэри услышала, как где-то вдалеке смеется Тим. — С ним будет все в порядке, мисс Хортон. Моя семья привыкла к таким людям, как Тим. — Я не волнуюсь. — Ну, так в чем дело, мисс Хортон? Можно я буду звать вас Мэри? — Да, конечно. — Хорошо! Зовите меня Джон. Кстати, я теперь вижу, что вы имели ввиду, когда назвали Тима красавцем. Я никогда не видел человека с такой внешностью, даже в кино. — Он засмеялся, посмотрев на свое слишком худое тело. — Я против него просто слабак. — Я думала, что вы собираетесь сказать, что это просто несчастье, когда такой красивый человек и умственно отсталый. Он удивился. — Почему я так должен думать? В каждом из нас есть что-то красивое и что-то некрасивое. Я признаю, что черты лица Тима и его тело великолепны, но не кажется ли вам, что эта совершенно потрясающая красота в большей степени отражение его души? — Да, — сказала благодарно Мэри и подумала, что правильно сделала, приехав сюда. — Я сразу увидел, что он очень хороший. Один из самых добрых, я… Вы хотите, чтобы его протестировали специалисты? — Нет, я пришла совсем не за этим. Я пришла потому, что обстоятельства поставили меня в весьма затруднительное положение, и я не знаю, как поступить. Самое ужасное, что в любом случае, Тиму будет нанесен удар, возможно, очень тяжелый. Темно-синие глаза не отрывались от ее лица: — Звучит неутешительно. Что же случилось? — Ну, все началось девять месяцев назад, когда умерла его мать. Не помню, говорила ли я вам, что ей было семьдесят. Рон, его отец, того же возраста. — Понятно, во всяком случае, я думаю, что понятно. И Тим скучает о ней? — Не совсем так. О ней скучает отец Тима и настолько сильно, что я думаю, он долго не протянет. Он хороший старик, но когда его жена умерла, весь свет, кажется, ушел из его жизни. Я вижу, как он тает на глазах. На днях он мне сам сказал, что долго не протянет. — И когда он умрет, Тим останется один? — Да. — Тим это понимает? — Да, мне пришлось сказать ему. Он принял это очень серьезно. — Есть у него какие-нибудь средства? — Вполне достаточные. Семья вложила, почти все, чтобы обеспечить его будущее. — Ну, и при чем тут вы, Мэри? — Рон, отец Тима, попросил меня, чтобы я взяла Тима, когда он останется один, и я согласилась. — Вы понимаете на что себя обрекли? — О, да. Но возникли непредвиденные обстоятельства, — она посмотрела на свои руки. — Как я могу взять его, Джон? — Вы хотите сказать, что скажут люди? — Да. Хотя дело не только в этом. Я не могу усыновить его, он уже взрослый, но Рон предоставил мне полномочия относительно дел Тима, да, кроме того, у меня самой есть средства. Деньги Тима мне не нужны. — Ну, тогда что же? — Тим всегда был ко мне очень привязан, не знаю почему. Это странно… Я понравилась ему с самого начала, как будто он видел во мне что-то, чего даже я сама не видела. Прошло почти два года с тех пор, как я его встретила. В те дни все было просто. Мы были друзьями, такими добрыми друзьями. Затем, когда умерла его мать, я поехала к ним, и сестра Тима Дони, очень умная и любящая Тима, бросила мне ужасные и совершенно несправедливые обвинения. Она намекала, что я любовница Тима и что я воспользовалась его неполноценностью и совратила его. — Понятно. Это был для вас шок, не так ли? — Да. Я была в ужасе, потому что это все неправда. Тим присутствовал при этом, но, к счастью, ничего не понял. Однако для меня она все испортила, а, следовательно, и для него тоже. Мне было стыдно. Там был отец Тима, но он взял мою сторону. Странно, правда? Он не поверил ни слову из того, что Дони сказала и вроде бы все должно было остаться по-старому. Но все изменилось. Почему? Я не знаю. Мне стало трудно чувствовать себя непринужденно с Тимом. И, кроме того, я так жалела Рона, что стала приглашать и его в мой коттедж с нами на выходные. Так продолжалось почти полгода, и за это время Тим изменился. Он ушел в себя, молчал и не хотел иметь с нами дела. Мы очень тревожились. Затем, однажды утром Тим устроил мне ужасную сцену и все открылось. Он ревновал к отцу, он думал, что в моем сердце Рон занял его место. Вот почему мне пришлось сказать, что его отец умирает! — И? — подтолкнул ее Джон Мартинсон, когда она заколебалась. Он наклонился вперед и пристально следил за ней. Странно, но этот его интерес придал ей мужества и она продолжала: — Тим был вне себя от радости, когда понял, что мои чувства к нему не изменились, что он по-прежнему мне нравится. «Нравится» — это его любимое слово. Он говорит, что любит вестерны или джемовый пудинг, но если он говорит о людях, к которым привязан, то всегда говорит «нравится» и никогда не говорит «любит». Странно, да? Его разум так чист и прямолинеен, что он воспринял эти слова буквально. Он слышал, как люди говорят, что они любят еду или развлечения, но он заметил, что когда они говорят о других людях, они говорят «нравится». И он так и говорит. Возможно, в этом он прав. Ее руки дрожали. Она остановила дрожь, сжав их у себя на коленях. — Очевидно за это время, когда он думал, что мне нравится Рон больше его, он пришел в такое замешательство, что сидел и изобретал способ, как доказать мне, что его чувства сильны и постоянны. Ответ дал ему телевизор. Он рассудил, что когда мужчине нравится женщина, то он показывает это ей, целуя ее. Нет сомнения, что он так же заметил, что такие действия в фильмах обычно ведут к счастливому концу. — Она слегка вздрогнула. — По-настоящему виновата я. Будь я на страже, я, возможно, и предотвратила бы это, но я была слишком не внимательна, чтобы заметить все во время. Идиотка! У нас была ужасная сцена, он обвинял меня в том, что Рон мне нравится больше, и так далее. Мне пришлось объяснять ему, почему я уделяю так много внимания Рону, что Рон умирает. Можете себе представить, как он был потрясен. Мы оба были вне себя, расстроены и возбуждены. Когда шок от этого известия немного прошел, он понял, что он мне по-прежнему нравится. Он вскочил на ноги и схватил меня так быстро, что я не сообразила, что он делает, пока не было слишком поздно. — Она смотрела на Джона Мартинсона умоляюще. — Я не знала, как лучше поступить, но, в общем-то, я не могла и оттолкнуть его. — Очень хорошо понимаю, Мэри, — сказал он мягко. — Итак, вы ответили, так я понял? Она вспыхнула от стыда, но сумела ответить спокойно: — Да. Тогда казалось, что это лучший выход, что важнее было уступить ему, чем оттолкнуть. Кроме того, я… я сама была в таком состоянии, что ничего не могла сделать. Он поцеловал меня, но, к счастью, мне не пришлось иметь дело с чем-нибудь более серьезным, потому что в этот момент мы услышали, что Рон зовет нас, и это дало мне возможность высвободиться. — Как Тим прореагировал на поцелуй? — Не так, как хотелось бы. Он ему слишком понравился, возбудил его. И с тех пор я могу сказать, что он видит меня по-другому, что он стремится к этим новым переживаниям. Я объясняла ему, что это плохо, запрещено и, хотя может происходить у многих других людей, но не у нас. И он понял! Он действительно подчинился этому. Больше таких вещей не случалось и не случится в будущем. Взрыв смеха раздался в доме. Мэри вздрогнула от неожиданности и потеряла нить рассуждений. Открывая и закрывая замок сумки, она сидела, бледная и бессловесная. — Продолжайте! — сказал он. — Больше такого не случалось и не случится в будущем… — Я думаю, что для Тима как будто открылась дверь в новый мир, но войти туда он не может. Дверь стоит открытая, и за ней новый прекрасный мир… Мне его так жаль, но его не излечить. Я причина его несчастья. Он больше не сделает этого, но и забыть не может. Рон держал его в полном неведении об этой стороне жизни, и поскольку он о ней не слышал, то и не ощущал такой потребности. А теперь вот прикоснулся, и запрет грызет его. — Конечно, — вздохнул он. — Это неизбежно, Мэри. Она смотрела поверх его головы на крошечного паука, который полз вниз по стене. — Естественно я не могу сказать Рону, что произошло, почему все изменилось. Как я смогу его взять, когда Рон умрет? Если бы Рон знал, я уверена, он никогда бы не попросил меня заботиться о Тиме. Теперь я не могу его взять, это сведет меня с ума! Сейчас мне кое-как удается справляться с ситуацией, но мы видимся два дня в неделю, да и Рон всегда присутствует. Но, что будет, если мы будем вдвоем все время жить вместе? О, Джон, я не знаю, что делать! Если бы я верила, что есть какой-то шанс, что Тим забудет, то все было бы по-другому, я бы нашла в себе силы. Но я знаю, что он не забудет. Я замечаю, как он смотрит на меня, я… Тим не такой уж абсолютный простак, он помнит события, если они произвели на него большое впечатление. Каждый раз, когда он смотрит на меня, он вспоминает, что произошло между нами, но он недостаточно умен, чтобы уметь скрыть свои мысли. Он сердится, он обижен и негодует, и хотя понимает, что больше так не случится, он не понимает — почему. — Вы придумали, как разрешить ситуацию, Мэри? — Не совсем. Есть ли какое-нибудь заведение, где люди, подобные Тиму, могут жить, если остались одни и у них нет семьи? Если бы он жил в таком месте, я бы могла брать его на выходные. Я бы сумела тогда владеть ситуацией. — А еще что-нибудь приходит вам в голову? — Вообще не видеть его! Но как я могу это сделать, Джон? Ему не поможет, если он перейдет к Дони. Может быть, это вообще с моей стороны эгоизм? Действительно ли я так много для него значу, как я думаю, или это просто самообман? Может быть, он забудет меня, как только окажется в доме Дони. Но мне кажется, что для них главное — их собственная жизнь, а не Тим. У Дони много обязанностей, и она не может целиком посвятить себя Тиму так, как я! — Есть еще выход. — Есть? — она нетерпеливо наклонилась вперед. — О, если бы вы только знали, как я хочу его услышать! — Почему бы вам не выйти замуж за Тима? Мэри вытаращила глаза. Она была так потрясена, что несколько минут не могла говорить. — Вы шутите! Кресло показалось ей слишком жестким и тесным. Она вскочила и прошла в другой конец комнаты, затем вернулась и встала перед ним. — Вы шутите? — повторила она уже с вопросительной интонацией. Курительная трубка лежала на столе, он взял ее и начал набивать, медленно и тщательно утрамбовывая табак. Казалось, он концентрирует на этом внимание специально, чтобы сохранить спокойствие. — Нет, я не шучу, Мэри. Это единственный логичный выход. — Логичный выход?! Боже мой, Джон! Это вообще не выход! Как я могу выйти замуж за умственно отсталого, который к тому же годится мне в сыновья? Это преступление! — Абсолютная чушь! — он яростно начал сосать трубку, прикусив мундштук. — Будьте благоразумны, женщина! Что еще можно сделать, кроме того, как выйти за него? Я могу понять, что вы не подумали об этом сами, но теперь, когда эта мысль вложена вам в голову, уже нет никаких причин отбрасывать ее! Вот это и было бы преступление, если вам так нравится такое слово. Выходите за него, Мэри Хортон, выходите за него замуж! — Ни при каких обстоятельствах! — Она вся сжалась от гнева. — В чем дело? Боитесь, что скажут люди? — Вы знаете, что нет! Я не могу выйти за Тима замуж! Это какая-то фантасмагория! — Чушь и ерунда! Конечно, можете. — Нет, не могу. По возрасту я гожусь ему в матери, я унылая, некрасивая старая дева, совсем не подхожу для Тима! Он встал, подошел к ней, взял ее за плечи и потряс, пока у нее не закружилась голова. — Теперь послушайте меня, мисс Мэри Хортон! Зачем это благородное самопожертвование? Я не выношу самопожертвования, оно только приносит всем страдания. Я сказал, что вам следует выйти за него замуж, да, я в этом уверен. Хотите знать почему? — О, безусловно! — Потому, что вы не можете жить друг без друга, вот почему! Господи, женщина, за версту видно, что вы от него без ума, и он от вас тоже! Это не платоническая дружба и никогда она такой не была! Что случится, если вы прекратите с ним видеться? Тим переживет своего отца не больше, чем месяцев на шесть. И вы знаете это! А вы проживете, возможно, весь отпущенный вам срок, но это будете не вы, а ваша тень, и в таком сером и полном слез мире, что вы тысячу раз предпочтете умереть, чем тянуть эти бесконечные дни. Что касается первого варианта, то такого заведения нет, а в те, что есть, надо стоять в очереди годы. Тим не доживет до этого. Этого вы хотите? Убить Тима? — Нет, нет! — она схватила носовой платок. — Послушайте меня! Вы должны прекратить считать себя унылой, некрасивой старой девой. Кто-нибудь может объяснить, что один человек видит в другом? Что бы вы ни думали о себе, Тим видит вас совсем другой — прекрасной и желанной. Ну и будьте благодарны! Почему гордость заставляет вас отвергать любовь и восхищение Тима? Это самопожертвование бесполезное и жестокое! Вы думаете, он изменится, и вы ему надоедите? Не надо детских глупостей! Это ведь не светский красавец, это бедное, неумное существо, простое и верное, как собака! Ах, вам не нравится, что я так говорю? Ну, так сейчас не время подбирать выражения, Мэри Хортон. Сейчас нужна только правда, простая и неприкрашенная. Мне неважно, почему Тим сосредоточил именно на вас свою привязанность, меня интересует только сам факт. Он вас любит, вот и все. Он любит вас! Как бы это ни казалось необъяснимым, но он вас любит. Я это понимаю не больше, чем вы, но это факт. А как, черт подери, вы в состоянии даже подумать о том, чтобы отбросить эту любовь? — Вы не понимаете, — плакала Мэри, закрыв голову руками и растрепав свои всегда так аккуратно причесанные волосы. — О, я понимаю лучше, чем вы думаете, — сказал он более мягко. — Тим любит вас всем своим существом. Из всех людей, которых он знал, он сосредоточил свою любовь на вас, и она останется навсегда. Вы ему никогда не надоедите. Он никогда не пресытится вами, не бросит вас ради более молодой и хорошенькой женщины и через десять лет. Ему не нужны ваши деньги. А красота?.. У него достаточно красоты на вас обоих. Она подняла голову и попыталась улыбнуться: — Вы очень искренни… — Да, другого выхода я не вижу. Но ведь это только половина дела, не так ли? Не говорите мне, что вы не признавались себе, что любите его так же, как он — вас. — Да, признавалась, — ответила она, отводя глаза. — Когда? Недавно? — Очень давно, еще до смерти его матери. Он сказал мне как-то, что я похожа на святую Терезу на картине, и эти слова почему-то выбили меня из колеи. Я полюбила его с того момента, как увидела, но призналась себе в этом именно тогда. — Он может вам надоесть? — Надоесть? Тим? Нет, нет. — Тогда почему не выйти за него замуж? — Потому что по возрасту я гожусь ему в матери и потому, что он такой красивый. — Это неубедительно, Мэри. Что касается внешности, все это чепуха, и я не буду тратить времени на доказательство. Что касается возраста, то тут стоит поговорить. Вы ведь не его мать, Мэри! Вы не чувствуете себя его матерью, и он вас так не воспринимает. Ваша ситуация необычна. Вы ведь не просто двое взрослых людей с разницей в возрасте, что бросило бы тень на искренность вашей связи. Вы и Тим абсолютно уникальны. Я не хочу сказать, что старые девы за сорок никогда не выходили замуж за мужчин, годившихся им в сыновья, даже за умственно отсталых. Я хочу сказать, что вы совершенно исключительная пара со всех точек зрения, и вы должны принять эту свою исключительность. У вас ничего нет общего, кроме любви друг к другу, ведь так? Есть разница в возрасте, внешности, уме, богатстве, социальном положении, в воспитании, в характере — я бы мог продолжать и продолжать. Но эмоциональная связь между вами и Тимом сильна настолько, чтобы легко преодолеть эти существенные различия. Я думаю, что никто на свете, включая вас самих, не смог бы обнаружить, почему вы так подходите друг другу. Так оно есть, и все. Поэтому, Мэри Хортон, выходите за него замуж. Вам придется перенести многое: насмешки, пересуды, но по-настоящему это все не имеет значения, не так ли? Я бы сказал, что у вас и так все это было. Почему бы не дать старым сплетницам реальную причину посудачить? Выходите за него! — Это… это неприлично, почти порочно! — Уверен, что именно так и будут говорить. Она подняла подбородок: — Меня не заботит, что скажут другие люди, я беспокоюсь только о том, какое влияние это окажет на Тима, как с ним будут обращаться, если он на мне женится. Джон Мартинсон пожал плечами: — Он перенесет сплетни гораздо легче, чем разлуку, уверяю вас. Руки ее лежали, стиснутые, на коленях, и он положил на них свою руку. — Думайте об одном, Мэри. Почему нельзя выйти за Тима? Что в нем такого особенного? Вы можете утверждать сколько угодно, что вы прежде считали его мужчиной, но это не так. Именно в тот момент, когда вы увидели в нем мужчину, вы чуть не умерли от страха, правда? Это потому, что вы сделали ошибку, которую делают все, кто имеет дело с умственно отсталыми. У вас в уме сложился образ Тима как ребенка. Но он — не ребенок, Мэри! Подобно нормальным людям, дефективные растут и меняются с возмужанием. В определенном пределе их физического развития они перестают быть детьми. Тим — взрослый, со всеми физическими особенностями взрослого человека, и с совершенно нормальной гормональной деятельностью. Если бы он повредил ногу, он бы хромал, но так как у него поврежден мозг, он хромает умственно, и этот недостаток мешает ему быть мужчиной не больше, чем искалеченная нога. Почему Тим должен жить, лишенный возможности удовлетворять одну из наиболее существенных потребностей, которые знают душа и тело? Почему он должен быть лишен своего мужества? Почему его надо укрыть и отгородить от его тела? О, Мэри, он и так лишен многого! Очень, очень многого! Почему его и этого лишать? Разве он не человек, имеющий право на свой пол? Уважайте в нем человека, Мэри Хортон! Выходите за него замуж! — Да, я понимаю, — она некоторое время сидела и думала, затем подняла голову: — Хорошо. Если вы думаете, что при создавшихся обстоятельствах это лучший выход, я выйду за него. — Молодец! — его лицо смягчилось. — Вы оба получите гораздо больше, чем предполагаете. Она нахмурилась: — Но сколько же нас ждет трудностей! — Его отец? — Думаю, нет. Думаю, Рон будет даже рад, но только он один. И я, и Тим — оба неопытны, и я не уверена, что смогу как надо решить все проблемы. — Не надо напрасно беспокоиться. Беда, что вы слишком думающий человек, вы пытаетесь анализировать то, что обычно разрешается само собой, когда приходит время. Я бы сказал, что размышлять тут нечего. Там, где дело касается потребностей Тима, вы подходите идеально. Подавив смущение, Мэри сумела показаться спокойной. — Я ведь не должна иметь детей, правда? — Да, не должны. Не потому, что недостатки Тима наследственные, тут, кажется, вероятность небольшая. Но вы уже в том возрасте, когда детей не успеть поставить на ноги. А Тиму это будет не под силу сделать одному, если с вами что-то случится. Кроме того, вы уже не молоды, и можете повторить несчастье его матери. А если так случится, вас ожидает величайшая насмешка судьбы. Статистически, если родить первенца после тридцати пяти, вероятность иметь нормального ребенка уменьшается, и чем старше женщина, тем меньше на это шансов. — Я знаю. — Вы будете сожалеть, что у вас нет детей? — Нет. — Почему? — Я никогда не собиралась выходить замуж и не стремилась к этому. Мне вполне достаточно одного Тима. — Будет нелегко, я знаю. Джон положил трубку и вздохнул: — Ну, Мэри, я от всей души желаю вам счастья. Теперь все зависит от вас. Она поднялась, взяла сумку и перчатки. — Я благодарю вас, Джон. Я вам бесконечно обязана, и даю вам слово, что, как смогу, буду помогать вашему делу. — Ничем вы мне не обязаны. Я буду вполне доволен, если узнаю, что Тим счастлив. Это мне будет лучшей наградой. Навещайте меня время от времени. Вместо того, чтобы просто оставить Тима у дома на Серф Стрит, Мэри зашла вместе с ним повидать Рона. Он сидел в гостиной перед телевизором, который орал о последних спортивных событиях. — Привет, Мэри! Не ожидал, что ты зайдешь так поздно. Она села на диван. — Я хочу поговорить с тобой, Рон. Это важно. Я хотела бы покончить с этим, пока у меня еще сохраняется мужество. — Правильно, дорогая! Как насчет чашечки чая и кремового пудинга? — Звучит заманчиво, — она посмотрела на Тима и улыбнулась. — Я не хочу тебя гнать, но думаю, что тебе пора спать, милый. Нам с твоим папой надо кое о чем поговорить, но это не секрет. Я расскажу тебе обо всем в выходные, ладно? — Ладно. Спокойной ночи, Мэри. В доме Эсме он никогда не просил ее подоткнуть одеяло. Пока кипел чайник, Рон расставлял на кухонном столе чашки, блюдца, тарелки и уголком глаза следил за Мэри. — Ты выглядишь очень измученной, дорогая, — заметил он. — Так и есть. У меня был трудный вечер. — Что этот учитель сказал про Тима? Ее чашка была надколота, и она сидела, водя кончиком пальца по неровности и раздумывала, как лучше подойти к делу. Когда Мэри подняла голову, она казалась постаревшей. — Рон, я сказала не совсем правду о том, почему я водила Тима к Джону Мартинсону. — Да? — Да, — она продолжала водить пальцем по краю чашки, не имея сил взглянуть в его широко открытые голубые глаза, такие похожие на глаза Тима, и такие непохожие по выражению. — Мне очень трудно говорить, потому что ты не имеешь ни малейшего понятия, о чем я собираюсь сказать. Рон, тебе когда-нибудь приходило в голову, что мне будет трудно взять Тима, если с тобой что-нибудь случится? Рука, державшая чайник, задрожала, и чай расплескался по столу. — Ты изменила свое решение? — Нет, я этого не сделаю, Рон, если только тебя не смутит мое предложение, — она сложила руки на столе и, собравшись с силами, посмотрела ему прямо в глаза. — У нас с Тимом были всегда особые отношения. Ты знаешь это. Из всех людей, с которыми он встречался, я нравилась ему больше всех. Не знаю, почему, и я уже бросила биться над этой загадкой. Правильнее будет сказать: он просто любит меня. — Да, именно так. Он любит тебя, Мэри. Именно поэтому я и просил тебя взять его после моей смерти. — Я его тоже люблю. Я полюбила его с того первого мгновения, когда увидела, как он стоит на солнце и смотрит, как цемент из цистерны выливается прямо на олеандры Эмили Паркер. Я тогда не знала, что он умственно отсталый, но когда узнала, это ничего не изменило. Фактически я стала любить его еще больше. Долгое время я не придавала значения тому, что он мужчина, а я — женщина, пока сначала Эмили Паркер, а затем твоя дочь не бросили довольно грубо мне это в лицо. Ты ведь всегда оберегал Тима от этих вещей, правда? — Мне приходилось это делать, Мэри. Так как мы с Эс были уже старые, я знал, что, скорее всего, когда Тим вырастет, нас уже не будет. Поэтому мы поговорили о том, что нам делать, когда он был еще подростком. Он такой красивый, и без нас он очень даже мог попасть в большие неприятности, если бы узнал, зачем существуют женщины. Все было просто, пока не пришла пора работать, но как только он начал работать, я знал: начнутся трудности. Поэтому я пошел и поговорил с Гарри, сказал ему, что я не хочу, чтобы кто-нибудь из парней начал просвещать его насчет птичек и пчелок. Я предупредил Гарри, что если они попытаются сделать что-нибудь такое, я напущу на них полицию за совращение малолетнего, да к тому же еще такого, который неполный доллар. Это единственное, о чем я их просил, и они выполнили просьбу, но, я полагаю, что они наверстали упущенное в других отношениях, мучили его и развлекались, как хотели. Но должен сказать, что касается секса, они вели себя хорошо, даже следили за ним и оберегали от женщин. Билл Несмит обычно ехал вместе с Тимом с работы и на работу, потому что он живет тут, наверху, на Бей Роуд. Конечно, нам везло. Хоть всегда есть опасность, но пока обходилось. Мэри почувствовала, как кровь прилила ей к лицу. — Почему ты так тверд в этом вопросе, Рон? — спросила она, пытаясь как-то отложить момент признания. — Ну, Мэри, приходится взвешивать, что важнее — удовольствие или страдание, правда ведь? И нам с Эс казалось, что бедняга Тим, занимаясь сексом, получит страданий гораздо больше, чем удовольствия. Мама и я думали, что лучше ему ничего не знать. Это ведь правда, что чего не знаешь, того и не нужно. И так как он много работает, и работа у него тяжелая, ему трудно не было. Может, это жестоко, но мы думали, что делаем правильно. Как ты считаешь, Мэри? — Я уверена, что вы действовали в интересах Тима, Рон. Как всегда. Ему показался ее ответ уклончивым, и он пустился в дальнейшие объяснения. — К счастью, у нас под самым носом был хороший пример. Когда Тим был еще маленьким, недалеко жила слабоумная девочка. Она была хуже, чем Тим. Я скажу, в ней от доллара было пенса четыре, и к тому же она была очень некрасивая. Когда ей было пятнадцать, какой-то подонок заинтересовался ею. Она была толстая, прыщавая, пускала слюни, но есть мужчины, которым все равно. И она забеременела, и продолжала беременеть все время, и рожала детей то одноглазых, то с заячьей губой, то еще каких-то, пока ее не забрали в специальное заведение. Здесь закон несправедлив, Мэри. В этом случае надо разрешать аборты. Даже в государственном институте к ней продолжали приставать, и, в конце концов, они перевязали ей трубы. И именно ее мама говорила нам, чтобы мы ни за что не посвящали Тима в проблемы секса. Не обращая внимания на утешительные слова Мэри, он встал и начал в беспокойстве ходить по комнате. Ясно было, что решение, которое он принял годы назад, продолжало мучить его. — Есть подонки, и мужики, и бабы, которым все равно — нормальное дитя или нет, им бы только поразвлечься. Им даже удобно, что дитя — неполноценное. Когда надоест, то и беспокоиться не надо, привлечь к ответственности такие не могут. Чего им волноваться? Они считают, что безмозглое дитя не может чувствовать так, как мы, обычные люди. Они пнут его, как собаку, и ухмыляются во весь рот, когда глупый недоумок, виляя хвостом, приползет на брюхе и попросит еще. Но слабоумные, как Тим или эта девчонка с нашей улицы, чувствуют. Да, Мэри, тут они не так далеки от полного доллара, особенно Тим. Господи Боже, даже животное чувствует! Никогда не забуду, когда Тим был еще маленьким, ему было лет семь или восемь, он принес какого-то паршивого котенка, и Эс разрешила его оставить. Но вскоре котенок обратился в кошку, и мы оглянуться не успели — появились котята. Она окотилась за трубой камина в нашей спальне, и я решил добраться до них, пока Тим ничего не знал. Мне пришлось разобрать кладку, чтобы достать их. Не представляю, как она туда забралась? Там она и была, вся покрытая сажей, и котята тоже, а Эс стояла у меня над головой и хохотала вовсю, и говорила, что хорошо, что кошка черная, сажа будет незаметна. Ну, я схватил котят, унес на задний двор и утопил в ведре. И никогда в жизни я так не раскаивался за свои поступки! Бедная кошка целые дни ходила по дому, плакала и искала котят. Она смотрела на меня своими большими зелеными глазами с таким доверием, как будто думала, что я могу вернуть ей котят. И она плакала, Мэри, плакала настоящими слезами. Они катились по ее мордочке, как будто она была настоящая женщина. Я никогда не думал, что животные могут плакать настоящими слезами. Господи! Да временами мне хотелось сунуть голову в газовую духовку. Эс не разговаривала со мной неделю из-за этого. И каждый раз, как плакала кошка, плакал и Тим. Поставив стул ближе к столу, он опять сел и положил на стол руки. В старом доме было тихо. Слышно было только тиканье старинных часов и звук дыхания Рона. Прежде, при Эс, на кухне царила совсем другая атмосфера, и неудивительно, что теперь Рону было здесь так плохо. — Так что видишь, Мэри, — продолжал Рон, — если кошка может иметь чувства, то их может иметь и слабоумный Тим, и еще больше, потому что Тим не такой уж слабоумный. Может, он пороха и не выдумает, но у него есть сердце, Мэри, большое, горячее сердце, полное любви. Если он сойдется с женщиной, он ее полюбит, но как ты думаешь, полюбит ли она его? Он ей будет только обузой, и Тим будет страдать. Нет, я не могу этого допустить! У Тима по-настоящему красивое лицо и тело, и бывали женщины, да и мужчины, которые гонялись за ним еще с двенадцати лет. А когда его бросят, что с ним случится, как ты думаешь? Он будет смотреть на меня, как эта бедняга-кошка, и ожидать, что я верну ему подружку, и не сможет понять, почему я и не пытаюсь это сделать. Воцарилось молчание. Где-то внутри дома хлопнула дверь. Рон поднял голову и, казалось, вспомнил, что с ними в доме был Тим. — Извините, Мэри, минуточку. Она сидела и слушала монотонное тиканье часов, пока он не вернулся, улыбаясь про себя. — Типичный австралиец, этот парень. Если бы была возможность, вообще ходил бы, в чем мать родила. У него есть дурная привычка выходить из ванны после душа и расхаживать по дому в костюме Адама, и я подумал, что лучше уж проверю, чтоб он. не пришел сюда за чем-нибудь. — Он резко взглянул на нее: — Надеюсь, он вел себя как следует, когда оставался у вас? — Он ведет себя прекрасно, — ответила она с некоторой неловкостью. Рон опять сел: — Я думаю, что истинное благословение, что мы из рабочего класса, Мэри. Нам легче было уберечь Тима, чем если бы мы принадлежали к людям вроде Мика. Этих надутых снобов труднее понять, они хитрее, особенно мужчины. И вместо того, чтобы пить пиво с простыми парнями в баре «Прибрежного», он сидел бы где-нибудь в шикарном месте с бездельничающими женщинами и шепелявыми голубыми. В нашей среде все проще и лучше, спасибо небу. Черное есть черное, а белое — белое и никакого серого между ними. Я надеюсь, ты понимаешь, Мэри, почему мы так оберегали Тима? — Понимаю. Действительно понимаю. Беда в том, что Тим все-таки пробудился, может, благодаря телевизору. Он следил за любовными сценами и решил, что это очень хороший способ показать мне, как я ему нравлюсь. — О, Боже! — Рон упал на стул. — Я думал, что мы достаточно запугали его и такого страху нагнали, что он никогда не попытается попробовать. — Вы, возможно, хорошо делали, что пугали его, но понимаешь, он не связывает то, что он сделал, с тем, против чего вы его предостерегали. В его уме не было ничего сексуального. Он просто хотел показать мне, что я ему очень нравлюсь. Но, к несчастью, при самом действии он обнаружил, как сильно ему это понравилось. Рон был в ужасе. — Ты хочешь сказать, что он изнасиловал тебя? Я этому не верю! — Конечно нет! Он поцеловал меня, вот и все. Но ему понравилось, и с тех пор это мучает его. Мне удалось его убедить, что между нами это запрещено, но он проснулся, Рон, он проснулся! Это случилось только раз, большего я не допустила, но как ты или я можем вычеркнуть это из его памяти? Что сделано, то сделано. Пока не было правды в том, что думала Дони или Эмили Паркер или кто-то еще, все это не имело значения, но с тех пор, как Тим поцеловал меня, я почти сошла с ума, ломая голову, что мне делать с ним, если что-то случится с тобой. Рон несколько расслабился. — Да, понимаю. — Ну, я не знала, к кому обратиться, с кем поговорить. Поэтому я и повезла Тима к Джону Мартинсону сегодня. Я хотела, чтобы он познакомился с Тимом и честно сказал мне свое мнение обо всей этой ситуации. — Почему ты не поговорила со мной, Мэри? — резко спросил он, обидевшись. — Как я могла поговорить с тобой, Рон? Ты же отец Тима, ты слишком ему близок, чтобы посмотреть со стороны. Если бы я сначала поговорила с тобой, мне нечего было бы сказать сейчас, кроме фактов, и я бы не знала, что делать и как решить проблему. Если бы я сначала поговорила с тобой, мы, возможно, пришли бы к выводу, что ничего сделать нельзя, кроме как разлучить нас с Тимом. Я поехала к Джону Мартинсону, потому что у него большой опыт работы с умственно отсталыми и он искренне сострадает им. Я подумала, что из всех людей, кого я знаю, он единственный, кто сможет, прежде всего, думать о Тиме, а мне нужен был именно такой человек, кто может дать, совет исключительно в интересах Тима. — Хорошо, Мэри. Я понимаю. Так что же он сказал? — Он предложил мне одно решение и заставил меня поверить, что такой выход был бы самым разумным. Он сказал, что ты, наверное, сочтешь такой выход разумным, но признаюсь, я не уверена в этом сейчас, хота и согласилась с Джоном Мартинсоном. И чтобы ты ни сказал или ни подумал, уверяю тебя, я это все уже сказала и подумала сама, поэтому меня ничто не удивит и не обидит. — Она протянула чашку, чтобы он налил еще. Ей хотелось чем-нибудь себя отвлечь. — Мне сорок пять лет, Рон, по возрасту я гожусь Тиму в матери, я не красивая, не элегантная женщина, и привлекательности для мужчин во мне нет. Что Тим во мне находит, я понять не могу, но он что-то видит тем не менее. Джон Мартинсон сказал, что я должна выйти за Тима замуж. — Так он сказал? — лицо Рона было до странного неподвижно. — Да, сказал. — Почему? — Главное потому, что Тим меня любит, и потому, что Тим мужчина, а не ребенок. Когда он мне это сказал, я была поражена и, поверь мне, доказывала обратное. Это как скрестить породистую собаку с дворняжкой, связать юность и красоту Тима со мной, и я сказала ему это. Прости то, что я скажу, но он ответил, что на это можно посмотреть и с другой стороны, что связать мой интеллект и слабоумие Тима так же плохо. Слова его были другими. Он сказал: « Если вы не годитесь для Тима, то и он не годится для вас.» Он хотел подчеркнуть, что ни Тим, ни я не являемся образцом для супружества и поэтому что тут такого ужасного? Я все же возражала, в основном потому, что слишком уж велика разница в возрасте. Но он отбросил и это возражение. Тиму нравлюсь я, а не соседская девочка или дочка одного из рабочих. Что меня убедило в правоте Джона Мартинсона, так это то, что мне совсем не приходило в голову, и я уверена, что и тебе так же. Мы слишком близки к Тиму, чтобы увидеть. — Она покачала головой. — Тим — взрослый человек, Рон, и в этом отношении совершенно нормален. Джон был до грубости откровенен, он схватил меня за плечи и начал трясти так, что зубы у меня застучали, вот как он был зол, что я не понимаю и не сочувствую Тиму. Он спрашивал, как я могу отказать Тиму в его праве быть мужчиной? Почему Тим не должен получить от жизни то, что он может? Я никогда не смотрела на проблему с этой точки зрения. Меня беспокоило, что подумают другие, как будут над ним смеяться, дразнить его, мучить за то, что он женился на богатой старой деве, годящейся ему в матери. Но я совершенно не принимала во внимание тот факт, что он имеет право получить от жизни то, что может. Она опять стала водить пальцем по краю чашки. Рон никак не проявлял своего отношения к услышанному. Она понятия не имела, что он думает. И как бы для того, чтобы смутить ее еще больше, он взял чайник и опять наполнил ее чашку. — Мы все слышали о противоположных случаях. Я помню, как я была зла, когда одна из девушек у нас в офисе влюбилась в паралитика, а он отказался жениться на ней. Арчи достаточно хорошо знал эту девушку, чтобы понимать, что другого мужчины в ее жизни не будет. Он отправился к этому парню и сказал ему, чтобы тот не лишал себя и ее шанса на счастье. И мы все согласились, что Арчи сделал правильно. Арчи сказал, что в жизни есть многое другое, а не только секс. Действительно, в жизни есть и многое другое, Рон. Но как насчет Тима? Есть ли у нас право лишать Тима всего, что ему положено как человеческому существу? В этом была суть доказательств Джона Мартинсона. — Да, рассудил он здорово, правда? — Рон провел руками по волосам. — Я никогда сам об этом не думал. — Ну, я согласилась с тем, что в его словах есть правда, вынуждена была согласиться. Но спросила, почему я? Тим, конечно, мог найти кого-нибудь лучше. Но мог ли? Действительно, мог ли? Какая бы я ни была, но Тим любит меня. И какой бы ни был Тим, но я люблю его. Со мной он будет в безопасности, Рон, и если, выйдя за него, я смогу обогатить его жизнь настолько, насколько ее можно обогатить, я выйду за него и плевать мне, что скажут люди, включая тебя. По мере того, как она говорила, ощущение, что она стоит на краю пропасти исчезло. Рон смотрел на нее с любопытством. Он уже несколько раз видел ее взволнованной, отбросившей обычную маску спокойствия и уверенности в себе. Но такой воодушевленной он не видел ее еще никогда. Ее и прежде нельзя было назвать тихой мышкой, так как ее некрасивое, но приятное лицо всегда носило печать достоинства и силы характера. Теперь же оно светилось особой красотой, которая, казалось, исчезнет, как только пройдет порыв. И он вдруг подумал, а что это замужество может дать ей. Он был гораздо старше и гораздо опытнее Мэри, и знал, что легкого ответа на этот вопрос нет. Она продолжала: — Женщины обычно живут дольше, чем мужчины, поэтому есть все шансы за то, что я буду с ним еще долгие годы. Он не побежит искать молоденькую и хорошенькую женщину, потому что его жена старая и увядшая. Я старая и увядшая теперь, но, Рон, его это ни мало не беспокоит. Можно и просто жить с ним. Но Джон Мартинсон прав. Женитьба лучше. Если мы поженимся, у меня будет полное законное право на его жизнь. Дони никогда не сможет отобрать его. Видишь ли, Дони уже давно беспокоит меня. Я думаю, тебе не приходило в голову, как легко она может забрать Тима из под моей опеки, как только с тобой что-нибудь произойдет. И это естественно. Она твоя дочь, и ты очень любишь ее. Но меня она совсем не любит и никогда не согласится, что Тиму со мной лучше, чем с ней. Твои письма к ней и Мику и переданные тобой мне полномочия ничего не будут значить, если Дони действительно захочет наделать неприятностей. После твоей смерти Дони станет законным опекуном Тима в глазах любого суда страны, вне зависимости от указаний, какие ты оставишь. Я не его родственница, даже знаю его не так уж давно, и наша связь весьма подозрительна. Когда ты в первый раз попросил меня взять Тима, я думала только о том, какое высокое доверие ты мне оказал. Но мне кажется, ты все-таки в силах посмотреть на Дони со стороны и увидеть ее в истинном свете. Она любит Тима, но ненавидит меня гораздо больше, и Тим окажется жертвой на ее алтаре. Джон Мартинсон не знал о силе ее неприязни, но, несмотря на это, он предложил единственно возможное решение. Мы должны пожениться. Рон грустно рассмеялся: — Разве жизнь не забавна? Ты права в одном, Мэри. Люди бы легче поняли, если бы ты просто жила с ним, чем твое замужество. Тут такая странная ситуация, что женитьба выходит как бы преступление. — Эти самые слова я говорила Джону Мартинсону. Преступление. Рон встал обошел стол и положил руку ей на плечо, затем наклонился и поцеловал ее в голову. — Ты прекрасный человек, Мэри. Я по настоящему рад, что ты выходишь замуж за моего сына. Ни я, ни Эс не могли бы для него желать лучшего, и я думаю, что она шлет тебе свои поздравления. Но это надо сделать скоро, Мэри, очень скоро. Если я доживу, я оставлю свидетельство, что я одобряю брак, тогда Дони мало что сможет сделать. Если это будет после моей смерти, то опереться тебе будет не на что. Мне следовало самому все это понять, но человек слеп, особенно когда дело касается его собственных детей. — Именно поэтому я и должна была поговорить с тобой сегодня вечером. Мне придется лечь в больницу на несколько дней. Необходима операция, чтобы у меня не было детей, но думаю бракосочетание должно состояться как можно скорее. — Ага! В следующий понедельник поедем в город получить лицензию и в конце недели, думаю, сможете пожениться. Она с любовью погладила его по шершавой щеке: — Я не могла бы себе желать лучшего свекра, чем ты, Рон. Спасибо за понимание и согласие. Глава 24 В конце концов они решили поставить Дони в известность только после того, как событие состоится. Но на следующий день после разговора с Роном Мэри рассказала обо всем Арчи Джонсону. — Ну, гром среди ясного неба! Ты шутишь! Потребовалось некоторое время, чтобы убедить его, что она говорит серьезно. И когда он немного успокоился и овладел собой, он искренне ее поздравил. — Мэри, дорогая, я очень рад за тебя. После Шопена и Жорж Санд это самый странный брак, но если на нашем шарике кто-то и знает, что он делает, так это ты. Я не собираюсь портить тебе жизнь и выдвигать всякие возражения, потому, черт подери, что уверен, что ты сама обо всем этом подумала. Единственное, о чем я жалею, так это то, что после всех этих лет, когда я был за тобой, как за каменной стеной, я тебя потеряю. Тут я готов заплакать. — Почему это ты должен меня терять? — Но разве тебе не придется отказаться от работы, чтобы присматривать за Тимом? — Боже мой, нет, конечно! Мне действительно придется месяца на три взять отпуск, о чем я очень сожалею, но я не собираюсь бросать работу, и Тим тоже. Я думаю, что нам обоим будет полезнее находиться среди обыкновенных людей. Если мы перестанем работать и никого не будем видеть, кроме самих себя, мы деградируем. — Я бы хотел быть на бракосочетании, Мэри. Я люблю тебя, Мэри, и хотя я никогда не видел Тима, я тоже его люблю, потому что он так изменил твою жизнь. — Я бы хотела, чтобы ты и Трисия присутствовали в следующую пятницу. — Тогда почему тебе не начать свой отпуск прямо сейчас? Если уж мне придется три месяца работать с Селестой Мерфи, так уж лучше начать прямо сейчас. — Нет, благодарю. До следующей среды я возьму Селесту себе под крыло. Ждать ведь недолго. Эмили Паркер встретила новость с ликованием. Мэри пригласила ее к себе вечером после обеда и рассказала ей все. — О, Боже, душечка, дорогая моя, это то, что вам обоим надо! Я просто в восторге! За ваше здоровье, и живите счастливо. — Вы придете на регистрацию? — Да уж ни за что не пропущу такое событие! Желаю вам счастья, мисс Хортон, я просто горжусь вами! Мэри также поехала повидать Гарри Маркхэма после того, как ей удалось выпроводить Эмили Паркер за пограничные лавры. Гарри с любопытством смотрел на посетительницу, уверенный, что где-то видел ее раньше, но вспомнить не мог. — Вы помните, что вы делали достройки в доме миссис Эмили Паркер в Артармоне два года назад, мистер Маркхэм? — Да, конечно. — Я — Мэри Хортон, соседка миссис Паркер. Его лицо прояснилось. — О, да, да! Я так и думал, что видел вас где-то. — Я пришла не по делу, мистер Маркхэм. Я пришла поговорить о Тиме Мелвиле. — О Тиме Мелвиле? — Да, правильно, о Тиме Мелвиле. Может быть, вас это поразит, мистер Маркхэм, но в следующую пятницу я выхожу замуж за Тима. Бедный Гарри разинул рот и целую минуту не мог произнести ни слова. Затем сумел выдавить из себя: — Выходите замуж за слабоумного Тима?.. — Совершенно верно. В следующую пятницу. Вообще-то, узнав от миссис Паркер, какие шуточки вы любите выкидывать, я бы постаралась убедить его найти другого хозяина, но ему нравится работать с вами и с вашими людьми, поэтому я буду вполне довольна, если он останется у вас. Глаза Гарри скользнули мимо нее к огромному «бентли», стоявшему у обочины. Он вспомнил, что о ней говорили как о самой богатой женщине в Артармоне, и решил, что ее стоит умиротворить. — Ну, вы меня, как обухом по голове! Ну и новость, я скажу! — Уверена, что это так и есть, мистер Маркхэм. Однако у меня мало времени, и я бы хотела быть краткой. Есть пара вопросов, которые мы должны сейчас решить. Первое: хотите ли вы сохранить за Тимом место, если он будет отсутствовать три месяца, начиная со следующей среды? И во-вторых, если он будет продолжать у вас работать, готовы ли вы держать ваших людей в узде относительно Тима? Все еще в полном замешательстве Гарри потряс головой, словно надеясь этим прояснить себе мозги. — Черт-те что, мисс Хортон, не знаю, что сказать. — Пожалуйста, решайте, мистер Маркхэм. Я не могу стоять здесь всю ночь. Он подумал немного: — Ну, честно скажу вам, мисс Хортон, мне нравится Тим, и бригада тоже его любит. Сейчас такое время, что мы можем обойтись три месяца без него, потому что скоро лето, и я всегда могу найти одного-двух студентов на место чернорабочего, хотя мало кто может заменить Тима. Все они бездельники и шалопаи. Тим работал со мной двенадцать лет, он очень хороший рабочий. И мне придется искать не три месяца, а гораздо дольше, чтобы найти рабочего, такого же веселого, надежного и старательного, как Тим. Так что если вы не против, я бы сохранил парня. — Прекрасно. Теперь о втором. Я надеюсь, вы понимаете, что будет очень плохо для Тима, если его начнут дразнить по поводу его женитьбы. Пожалуйста, можете продолжать все ваши шутки и розыгрыши. Тим к этому привык и не возражает. Но тема женитьбы должна быть абсолютно запретной, и я даю вам слово, что если я когда-либо узнаю, что вы пытались смутить или унизить его за то, что он женился на богатой старой деве, я расшибу вас и всех членов вашей бригады на мелкие кусочки морально и финансово. Конечно, я не могу запретить вам обсуждать это между собой, и даже не помышляю об этом, так как понимаю, что очень забавно посплетничать на эту тему. Но когда близко Тим, никаких упоминаний об этом не должно быть. Понятно? Мэри Хортон была более сильной стороной, и Гарри Маркхэм уступил без борьбы: — Да, конечно, мисс Хортон. Как скажете, мисс Хортон. Мэри протянула руку: — Благодарю вас, мистер Маркхэм, я ценю ваше понимание. Всего хорошего. Следующим в списке Мэри был гинеколог. Приняв окончательное решение, Мэри устраняла препятствия одно за другим и получала от этого большее удовлетворение, чем могла бы предположить. Смыслом ее жизни было всегда делать дело. И сейчас, когда решение было принято, ее не одолевали сомнения. Она действовала. В кабинете гинеколога она спокойно объяснила ситуацию. — Я не могу позволить себе риск забеременеть, сэр; думаю, вы понимаете, почему. Полагаю, что вам придется госпитализировать меня, чтобы перевязать трубы, поэтому я подумала, что пока вы этим всем будете заниматься, вы могли бы помочь и в другом. Дело в том, что я девственница и не могу подвергать опасности мои взаимоотношения с мужем, что случится, если я проявлю малейшие признаки боли. А начинать сексуальную жизнь в моем возрасте, как я понимаю, очень болезненно. Гинеколог быстро прикрыл лицо рукой, чтобы скрыть невольную улыбку. По своей профессии он очень хорошо был знаком с этим типом женщин, ибо много таких Мэри Хортон работало в госпиталях Австралии. Преданные своему делу, старые девы, они везде одни и те же, подумал он. Быстрые, практичные, раздражающе уравновешенные, и, тем не менее, где-то в глубине души все-таки женщины — гордые, чувствительные и до странного мягкие. Справившись, наконец, с собой, он сидел, постукивая пером по столу. — Думаю, я согласен, мисс Хортон. А теперь будьте добры, пожалуйста, пройдите за ширму и разденьтесь. Сестра принесет вам специальную одежду. К субботе Тим оставался единственным, кто не был посвящен в ее планы. Она попросила Рона ни словом не упоминать об этом, но отказалась ехать в коттедж с одним Тимом. — Конечно, ты поедешь с нами, Рон, — сказала она твердо. — Почему должно быть по другому? Мы еще не женаты. А я смогу пойти с ним куда-нибудь и все ему рассказать. Случай представился днем. Рон решил прилечь и, подмигнув Мэри, удалился в спальню. — Тим, почему бы нам не пойти на берег и не посидеть на солнце? Он сейчас же вскочил, сияя во весь рот. — О, как хорошо, Мэри. Тепло, и можно поплавать, а? — Не думаю, но это неважно. Я хочу поговорить с тобой, а не плавать. — Я люблю говорить с тобой, Мэри, — признался он. — Так давно мы с тобой не говорили. Она засмеялась: — Не преувеличивай. Мы все время говорим. — Но не так, как тогда, когда ты говоришь: «Тим, я хочу поговорить с тобой». Это лучше всего, и это значит, что ты собираешься сказать что-то действительно хорошее. Ее глаза широко открылись. — А ты догадливый! Ну пошли, дружок, не теряй времени! Трудно было отделаться от делового ритма последних дней, и некоторое время она сидела на песке и молчала. Без деловитой четкости и энергии ей не удалось бы справиться со всеми возникшими проблемами. Ведь заметь она в себе малейшие признаки робости и смущения, все кончилось бы катастрофой. Сейчас же твердость была совсем не нужна. — Тим, ты знаешь, что такое женитьба? — Я думаю, да. Это как мама и папа, или то, что сделала моя Дони. — Можешь еще что-нибудь об этом сказать? — Ну-у, я не знаю! — он запустил пальцы в свои густые золотистые волосы. — Это значит, ты всегда живешь с кем-то, с кем раньше не жил, правда? — Отчасти, — она повернулась к нему. — Когда ты становишься взрослым, то в конце концов встречаешь кого-то, кто тебе так нравится, что ты хочешь жить с ним, а не с мамой и папой. И если этому человеку ты нравишься так же, вы оба идете к священнику или к судье и там женитесь. Вы оба подписываете бумагу, и это значит, что вы поженились и можете жить вместе до конца жизни, не оскорбляя Бога. — Это действительно значит, что можно жить вместе до конца жизни? — Да. — Тогда почему я не могу жениться на тебе, Мэри? Я хочу жениться на тебе, я хочу видеть тебя одетой, как принцесса, в белое длинное платье, как Дони или как мама на ее свадебной фотографии на туалете в спальне. — Многие девушки действительно надевают длинные белые платья, когда они выходят замуж, Тим, но не длинное белое платье делает тебя женатым, а подписанный документ. — Но мама и Дони были в длинных белых платьях! — упорно утверждал он, зачарованный этой идеей. — Ты действительно хотел бы жениться на мне, Тим? — спросила Мэри, пытаясь увести его от мысли о длинном белом платье. Он энергично кивнул, улыбаясь ей: — О, да, я очень хочу жениться на тебе, Мэри. Я смогу жить с тобой все время, мне не надо будет идти домой в воскресенье вечером. Река текла вниз к морю, журча и плеща о берег; Мэри отогнала от лица назойливую муху. — Ты больше хотел бы жить со мной, чем с твоим папой? — Да, папа принадлежит маме, он только ждет, когда уйдет и будет спать с ней под землей, правда? А я принадлежу тебе, Мэри. — Твой папа и я говорили о тебе тогда вечером, после того, как мы вернулись с тобой от мистера Мартинсона. И мы решили, что будет хорошо, если мы с тобой поженимся. Мы очень беспокоились о том, что будет с тобой, а в целом мире нет никого, кто был бы нам больше дорог, чем ты. Блеск воды отражался в синих глазах Тима, и они светились и сияли… — О, Мэри, ты так думаешь? Ты правда так думаешь? Ты выйдешь за меня замуж? — Да, Тим, выйду. — И тогда я смогу жить с тобой, я смогу принадлежать тебе? — Да. — Можно, мы сегодня поженимся? Она неподвижно смотрела на реку, вдруг опечалившись. — Не сегодня, дорогой, но очень скоро. В следующую пятницу. — А папа знает, когда? — Да, знает. Все уже подготовлено. — И у тебя будет длинное белое платье, как у мамы и у моей Дони? Она покачала головой: — Нет, Тим. Я не смогу. Ради тебя я бы хотела надеть длинное белое платье, но чтобы его сшить, уйдет много времени, а твой отец и я не хотим ждать так долго. Разочарование на мгновение согнало улыбку с его лица, но вскоре оно опять засияло. — И после этого мне не надо будет идти домой? — Некоторое время придется, потому что я ложусь в госпиталь. — Нет, Мэри, нет! Ты не можешь идти в госпиталь! Пожалуйста, пожалуйста не ходи в госпиталь! — глаза его наполнились слезами. — Ты умрешь, Мэри, уйдешь от меня и будешь спать под землей, и я тебя больше не увижу! Она потянулась и взяла его за руку, сжав ее крепко и энергично. — Ну, ну, Тим! Если я ложусь в госпиталь, это не значит, что я умру! То, что твоя мама умерла, когда она пошла в госпиталь, не значит, что я тоже умру, понимаешь? Много, очень много людей ложатся в госпиталь и выходят опять и не умирают. Госпиталь — это место, куда ты идешь, когда болен и хочешь поправиться. Иногда мы так больны, что не можем поправиться, но я не так больна, как твоя мама, правда. Я ведь не слабая, и у меня ничего не болит. Но я была у доктора, и он хочет немного подлечить меня, чтобы все было в порядке опять, и он хочет сделать это до того, как ты придешь ко мне жить навсегда. Трудно было заставить его понять такое, но спустя некоторое время он успокоился и, казалось, принял на веру факт, что она в госпитале не умрет. — Ты уверена, что ты не умрешь? — Да, Тим, я уверена, что не умру. Пока я не имею права умереть. Я этого ни за что не допущу! — Й мы поженимся до того, как ты пойдешь в госпиталь? — Да, мы договорились на следующую пятницу. Он откинулся на спину и счастливо вздохнул, затем покатился вниз по склону и, смеясь, плюхнулся в воду. — Я женюсь на Мэри, я женюсь на Мэри! — пел он, брызгая на нее, когда она тоже спустилась к берегу. Глава 25 В честь такого события на Мэри был персикового цвета костюм из индийского шелка, маленькая шелковая шляпа того же цвета, и на лацкане — букет чайных роз. Все, кто должен был присутствовать, договорились встретиться на площади Виктории со стороны Гайд Парка. Мэри поставила машину на подземной стоянке и по движущейся дорожке подошла к выходу на Колледж Стрит, затем прошла через парк. Арчи предлагал подвезти ее, но она отказалась. — После регистрации я должна сразу же поехать в госпиталь, так что лучше я сама поведу машину. — Но, дорогая, разреши мне это сделать! — протестовал он. — Ты что, сама поведешь машину, когда выйдешь из госпиталя? — Конечно. Это большой частный госпиталь типа отеля, я там задержусь до окончательного выздоровления, поэтому буду вполне в форме, когда приеду домой. Я не хочу разочаровывать Тима, если вернусь домой, а ему придется еще жить у себя. Он взглянул на нее, удивленный: — Ну, я думаю, ты знаешь, что делаешь, потому что ты всегда это знаешь. Она ласково взяла его за руку. — Дорогой мой Арчи, твоя вера в меня трогательна. Итак, на церемонию она поехала одна и пришла первой. Вскоре прибыли Арчи и Трисия. Миссис Паркер, запыхавшись, спешила за ними. На ней был невероятный туалет из шифона вишневого и ярко-синего цветов. И затем из ближайшего выхода метро появились Тим и Рон. На Тиме был тот же костюм, который он надевал на свадьбу Дони, а на Роне — тот же, что был на нем на похоронах Эсме. Они стояли на ярком солнце и, немного смущаясь, разговаривали. Затем Тим сунул Мэри маленькую коробочку, стараясь это сделать быстро, пока никто не видел. Видно было, что он нервничал и был не очень уверен в себе. Мэри отвела его в сторонку и, повернувшись ко всем спиной, сняла обертку. — Папа помог мне выбрать, потому что я хотел подарить тебе что-нибудь, и папа сказал, что так и надо сделать. Мы пошли в банк, и я взял две тысячи долларов, и мы пошли в большой ювелирный магазин на Гастелеграф Стрит, у отеля «Австралия». В коробке лежала маленькая брошь с великолепным черным опалом в центре, окруженным бриллиантами в виде цветка. — Она напоминает мне твой сад в коттедже, Мэри, разноцветные цветы и солнце, которое освещает все. Она сняла с лацкана розы, и они упали на горячий асфальт и остались там лежать, незамеченные, а брошку Мэри вынула из бархатного футляра и протянула ее Тиму, улыбаясь ему сквозь слезы. — Это теперь не мой сад, Тим, это наш сад. Когда люди женятся, то все, что раньше принадлежало одному, теперь принадлежит и другому, поэтому мой дом, и моя машина, и мой коттедж, и мой сад принадлежат тебе так же, как и мне. Приколи мне брошку, пожалуйста. Руки у Тима всегда были ловкими. Он взял краешек лацкана пальцами и легко проткнул его острой булавкой, застегнул застежку и закрепил ее. — Тебе нравится, Мэри? — спросил он озабоченно. — О, Тим, ужасно нравится! Никогда в жизни у меня не было ничего такого красивого, и никто раньше не дарил мне драгоценностей. Я ее буду хранить всю жизнь. И у меня есть для тебя подарок. Это были очень дорогие тяжелые золотые часы, и он пришел в восторг. — О, Мэри, обещаю, обещаю тебе не потерять их, правда, я постараюсь! Теперь я буду знать, сколько времени. Как замечательно иметь свои часы. Они такие прекрасные! — Если потеряешь, купим еще одни. Тебе не надо беспокоиться по этому поводу, Тим. — Я не потеряю, Мэри. Каждый раз, как я буду на них смотреть, я буду вспоминать, что это ты мне их подарила. — Пойдем, Тим, время. Арчи взял ее под руку и повел через улицу. — Мэри, ты мне не говорила, что у Тима такая потрясающая внешность. — Да, не говорила. Это как-то неловко. Я чувствую себя одной из этих пьяных старых женщин, которые бродят вокруг туристических центров в надежде подцепить великолепных молодых мужчин. — Рука, которую он поддерживал, дрожала. — Арчи, для меня это тяжкое испытание. Первый раз я оказалась под любопытными взглядами публики. Можешь себе представить, что они подумают, когда увидят жениха и невесту. Рон кажется более подходящим мужем для меня, чем Тим. — Да не думай ты об этом, Мэри, Мы здесь, чтобы поддержать тебя, и мы тебя поддержим. Мне, кстати, нравится эта старушенция — твоя соседка. Я должен сесть с ней рядом за обедом, у нее такие цветистые выражения, каких я не слышал уже давно. Посмотри на нее и на Трисию. Болтают, как старые подружки! Мэри взглянула на него с благодарностью. — Спасибо, Арчи, прости, что я не смогу присутствовать на свадебном обеде, но я хочу как можно скорее покончить с этими больничными делами, а если я задержусь сегодня, врач не внесет меня в список на завтрашнюю операцию. А это означает ждать целую неделю, так как он оперирует только по субботам. — Все в порядке, дорогая, мы выпьем твою долю шампанского и съедим твою долю ростбифа. Так как свидетели на церемонии были все свои, то только одна пара глаз с удивлением разглядывала странную пару, и глаза эти принадлежали официальному представителю закона ее величества, Все быстро закончилось. Тим с готовностью отвечал на вопросы, благодаря стараниям отца, который его как следует натаскал, а вот Мэри запиналась. Они подписали все необходимые документы и ушли, совершенно не подозревая, что пожилой человек, который их поженил, и представления не имел, что Тим — умственно отсталый. Брак ему не показался странным. Многие красивые молодые люди женились на женщинах, годящихся им в матери. Странным ему показалось лишь то, что молодые не обменялись поцелуем. Мэри оставила их на том же углу, где присоединилась к ним. Она дернула Тима за рукав: — Теперь ты терпеливо подожди меня и не беспокойся, обещаешь? Со мной будет все в порядке. Он был так счастлив, что Трисия Джонсон и Эмили Паркер, глядя на его лицо, готовы были плакать. Даже внезапный отъезд Мэри не мог огорчить его надолго. Он подписал бумагу, и поэтому у него теперь была Мэри, они принадлежали друг другу и, если так надо, он мог ждать долго до того, как ему можно будет переехать к ней жить. Операция для Мэри была болезненна, но она выдержала ее хорошо, даже лучше, чем ожидал гинеколог. — Вы — крепкая старушенция, — заявил он ей, снимая швы. — Мне следовало знать, что вы быстро оправитесь. Таких, как вы, не убьешь топором. Что касается меня, то вы можете отправляться домой хоть завтра, но если хотите, можете остаться. Это же не госпиталь, а дворец. Я подпишу бумаги, можете уйти, когда захотите. Но я буду заглядывать сюда на случай, если вы еще тут. Глава 26 В конце концов, Мэри осталась на пять недель, наслаждаясь тишиной и покоем старого дома на побережье Розового Залива и страшась встречи с Тимом. Единственный человек, кто знал, где она находится, был сухонький маленький человечек, который вел все ее дела, и открытки, старательно написанные Тимом, передавались ей каждый день именно через контору этого присяжного поверенного. Наверно, Рон помогал Тиму с этими открытками, но почерк и текст принадлежали Тиму. Она тщательно их укладывала в маленький портфель. Последние две недели она много плавала в бассейне госпиталя и играла в теннис на его кортах, старательно восстанавливая свои силы. Когда, наконец, она уехала из госпиталя, она чувствовала себя так, как будто с ней ничего не произошло, и путь на машине домой оказался совсем не труден. Дом в Артармоне сиял огнями, когда она поставила машину в гараж и прошла через парадный вход. Эмили Паркер сдержала свое слово, думала довольная Мэри. Старушенция обещала держать дом так, как будто в нем жили. Она поставила чемодан и сняла перчатки, бросив их и сумку на столик в передней, затем прошла в гостиную. Телефон там манил ее, как магнит, но она не позвонила Рону сообщить о своем приезде. Времени еще много. Может быть, завтра или через день-два… Гостиная была по-прежнему в серых тонах, но рубиново-красные пятна, рассыпанные по всей комнате, оживляли ее. Ваза рубинового стекла из Швеции стояла на гладкой каминной полке, рубиновый пушистый коврик лежал поверх жемчужно-серого ковра. Как приятно быть снова дома, подумала она, оглядываясь на эти доказательства ее богатства и вкуса. Скоро она будет делить это все с Тимом, он тоже внес свою лепту в красоту этого дома. Скоро, скоро… "Но хочу ли я делить все это с ним? " — спрашивала она себя, беспокойно ходя по комнате. Как все странно. Чем ближе она была к тому, что он появится здесь, тем больше ее это страшило. Солнце село уже час назад, и небо на западе потемнело, как и все в мире. Под низкими тяжелыми тучами только огни города пульсировали красным. Но дождь прошел западнее, оставив нетронутой пыль, покрывающую Артармон. «А жаль, — думала она, — нам бы дождь не повредил, саду так нужна поливка». Она зашла в неосвещенную кухню и стояла, глядя в окно и не зажигая света ни в кухне, ни во внутреннем дворике. Она пыталась увидеть, горит ли свет в доме Эмили Паркер, но высокие лавры скрывали дом. Придется выйти во дворик, чтобы увидеть. Глаза ее уже привыкли к темноте, когда она бесшумно вышла через заднюю дверь. Она стояла там, с наслаждением вдыхая аромат цветов раннего лета и далекий землистый запах дождя. Как хорошо дома, было бы совсем хорошо, если бы где-то на пороге сознания не стоял образ Тима. И вдруг, как будто она придала плоть этому образу, возник его силуэт на фоне неба. Он сидел на балюстраде, голый, покрытый каплями воды, видимо, после вечернего душа, лицо было поднято к беззвездному небу, казалось, он слушал чудесную музыку, которая не воспринималась ее земным слухом. Свет, какой еще оставался, сфокусировался на его волосах и слабой светящейся линией шел вдоль контуров его лица и тела там, где блестящая кожа туго обтягивала застывшие в неподвижности мышцы. Видны были даже веки, опущенные, чтобы нельзя было угадать его мысли. Целый месяц, больше, чем месяц, думала она. Прошло больше месяца с тех пор, как я видела его в последний раз, и вот он здесь как плод моего воображения, как Нарцисс, сидящий над озером и охваченный мечтой. Почему его красота всегда так действует на меня, когда я вижу его? Она тихо прошла по плитам балкона и встала позади его. Она смотрела сбоку на его блестящую загорелую шею, пока соблазн дотронуться до него не возобладал. Она положила руки на его голые плечи и уткнула лицо в сырые волосы, легко дотронувшись губами до его уха. — О, Тим, как хорошо, что ты меня ждешь, — прошептала она. Он не вздрогнул и не шевельнулся. Как будто он чувствовал ее присутствие в тишине и знал, что она стоит сзади. Через некоторое время он откинулся немного, ее рука скользнула с плеча на грудь и обняла его голову, прижав к себе. Другая рука скользнула вниз на живот, она все крепче и крепче прижимала его спиной к себе. Мышцы живота дрогнули, затем замерли, как будто он перестал дышать. Он повернул голову так, чтобы смотреть ей в лицо. Во всем его существе было какое-то отстраненное спокойствие, а глаза смотрели серьезно, как сквозь серебристую завесу, которая, как это бывало всегда, и отгораживала ее от него, и одновременно связывала их. Он поднял руки, обнял ее и наклонил к себе. Их губы встретились. Этот поцелуй, отличался от их первого поцелуя. В нем был оттенок чувственности. Мэри показалось, что в нем было что-то чарующе сверхъестественное, как если бы существо, которое она нашла сидящим на балюстраде, было вовсе не Тимом, а духом летней ночи. Встав, он без страха и колебания поднял ее на руки. Он отнес ее вниз по ступеням, короткая трава шуршала под его босыми ногами. Мэри, которая сначала хотела протестовать и заставить его вернуться домой, прижалась лицом к его шее и заставила себя молчать. Он посадил ее на траву у лавровых деревьев и встал на колени, слегка дотрагиваясь пальцами до ее лица. Она была настольно переполнена любовью, что, казалось, ничего не видела и не слышала. Он распустил ей волосы, и они упали по плечам, а руки опустились ему на бедра. От волос он перешел к одежде, снимая одну вещь за другой, как ребенок, раздевающий куклу, и складывая все аккуратно в сторонку. Мэри робко съежилась и закрыла глаза. Каким-то образом их роли поменялись; он, непонятно как, стал главным в их дуэте. Закончив ее раздевать, он положил ее руки себе на плечи и прижал целиком к себе. Мэри охнула и открыла глаза, в первый раз в жизни она почувствовала голое тело, прижатое целиком к ее телу; сделать что-нибудь было невозможно, кроме как отдаться этому чувству, теплому, незнакомому и живому. Ее похожее на сон состояние перешло в сон, более реальный, чем весь мир здесь в темноте под лаврами. Вдруг она как бы по-новому ощутила Тима, его шелковистую кожу. Он был единственным под солнцем, жизнь подарила ей только одно — это ощущение Тима в ее объятиях, то, как он прижимал ее к земле. Она ощущала боль на шее от его подбородка, его руки, вцепившиеся в ее плечи, его пот, стекавший по ее бокам. Она почувствовала, как он дрожит. Безумный восторг, наполнявший его, был дан ею, и неважно, была ли ее кожа кожей молодой девушки или немолодой женщины. Тим был тут, в ее объятиях, в ней самой. Это она, Мэри, могла дать ему такое чистое, находящееся вне рассудка счастье, которому он мог отдаться, свободный от цепей, которые всегда, увы, сковывали ее. Когда ночь была на исходе, и далеко на западе дождь уже унесло за горы, она оттолкнулась от него, собрала кучку одежду и склонилась над ним. — Мы должны идти в дом, мой дорогой, — прошептала она, ее волосы упали ему на руку, где только, что лежала ее голова, — Пока еще темно, но скоро рассветет, мы должны идти. Он поднял ее и внес в дом. В гостиной все еще горел свет. Пока он шел в спальню, она протянула руку над его плечом и выключила все лампы по очереди. Он положил ее на кровать и оставил бы одну, если бы она не притянула его к себе. — Куда ты идешь, Тим? — спросила она и подвинулась, чтобы дать ему место. — Это теперь твоя кровать. Он растянулся рядом, подсунув руку ей под спину. Она положила голову ему на плечо, а рукой слегка поглаживала, засыпая, его грудь. Вдруг она вся замерла и широко открыла от страха глаза. Она больше не могла этого вынести и, поднявшись на локоть, протянула через него руку к лампе на столике. С момента их встречи он не произнес ни слова! Единственное, что она хотела сейчас услышать — это его голос. Если он будет молчать, то ей станет ясно, что Тим вовсе не с ней! Он лежал с широко открытыми глазами и смотрел на нее, не моргая. Лицо его было печальным и немного суровым, у него появилось новое выражение зрелости, которого она никогда не замечала. Или она была раньше слепа, или изменилось его лицо. Его тело больше не было ей чужим или запретным, она могла смотреть на него свободно, с любовью и уважением, оно вмещало существо, такое же живое и совершенное, как и она сама. Какие синие у него глаза, как изысканно очерчены губы, как трагична морщинка с левой стороны рта! И какой он молодой, какой юный! Наконец он поморгал, глаза его вернулись из бесконечности и обратились на ее лицо. Он посмотрел на морщинки, на ее прямой сильный рот с распухшими от его поцелуев губами. Он поднял руку и провел пальцами по ее твердой, круглой груди. Она сказала: — Тим, почему ты не говоришь со мной? Что я сделала? Я разочаровала тебя? Его глаза наполнились слезами, они текли по щекам и падали на подушку, но появилась нежная, любящая улыбка, и рука его крепче сжала ее грудь. — Ты мне сказала, что когда-нибудь я буду так счастлив, что заплачу. И посмотри! О, Мэри, я плачу! Я так счастлив, что плачу! Она упала ему на грудь, и так велико было ее облегчение, что все силы ушли из нее. — Я думала, что ты сердишься на меня. — На тебя? — его рука охватила ей затылок, пропустив волосы сквозь пальцы. — Я не могу сердится на тебя, Мэри. Никогда. Я не сердился даже тогда, когда думал, что я тебе не нравлюсь. — Почему ты со мной сегодня не говорил? Он удивился: — Разве мне надо было говорить? Я думал, мне не надо говорить. Когда ты пришла, я не мог придумать, о чем говорить. Все, что я хотел, это сделать то, что говорил папа, пока ты была в госпитале, и я должен был это сделать, а говорить уже не мог. — Твой папа сказал тебе? — Да, я спросил его, будет ли грехом поцеловать тебя, если мы будем женаты. Он сказал, что когда будем женаты, то это совсем не грех. И он рассказал мне еще массу других вещей, которые я тоже могу делать. Он сказал, что я должен знать, что делать, потому что если я не сделаю этого, ты обидешься и будешь плакать. Я не хотел обижать тебя и заставлять плакать, Мэри. Я ведь не обидел тебя и не заставил плакать, правда? Она засмеялась и крепко его обняла. — Нет, Тим, ты не обидел меня, и я не плакала. Я просто окаменела, потому что думала, что мне придется все это делать самой, а я не знала, смогу ли я. — Я действительно не обидел тебя, Мэри? Я забыл, что папа говорил, чтобы я не обидел тебя. — Ты был прекрасен, Тим. Ты прекрасно справился. Я так тебя люблю! — Это слово лучше, чем «нравится», да? — Когда употребляется правильно. — Я буду говорить так только тебе, Мэри. Всем остальным я буду говорить, что они мне нравятся. — Так и должно быть, Тим. Когда рассвет проник в комнату, осветил ее и пришел новый день, Мэри крепко спала. Не спал Тим. Он лежал и смотрел в окно, боясь шевельнуться и побеспокоить ее. Она была такая маленькая и мягкая, так хорошо пахла, и приятно было держать ее в руках. Когда-то у него был плюшевый мишка, и он любил его держать так же у груди, но Мэри была живая и сама могла держать его, а это было много приятнее. Когда от него забрали мишку и сказали, что он уже большой и больше ему нельзя спать с мишкой, он плакал долгие недели и прижимал к себе пустые руки. Он так горевал об ушедшем друге, что у него болела грудь. Он знал, что мама не хотела забирать от него мишку, но после того, как он пришел с работы в слезах и рассказал, как Мик и Билл смеялись над ним за то, что он спит с плюшевым мишкой, она заставила себя отобрать его у Тима и выбросила в мусорное ведро в тот же вечер. О, та ночь была такая долгая и темная и полна теней, которые двигались и превращались в когти, клювы и длинные, острые зубы. Пока с ним был мишка, он мог уткнуться в него лицом, и они не осмеливались подойти ближе, они были только у дальней стены. И прошло много времени, прежде чем он привык к тому, что они здесь, близко, и лицо его беззащитно, и они пытаются схватить его. Стало лучше, когда мама оставляла гореть ночник, но до этого дня он ненавидел темноту. Она была опасна и полна прячущихся врагов. Забыв, что он не собирался двигаться, чтобы не разбудить ее, он повернулся так, чтобы смотреть на нее сверху, затем переложил свою подушку так, чтобы он был гораздо выше, чем она. Очарованный, он долго смотрел на нее, как бы вбирая ее в себя. Ее грудь ошеломляла его, он не мог оторвать от нее глаз. Сама мысль о ее груди вызывала в нем волнение, а что он чувствовал, когда он прижимал ее своей грудью, невозможно описать. Ему казалось, что все то, что в ней было по-другому, было создано для него специально. Он не думал, что она была точно такая же, как все другие женщины. Она была Мэри, и ее тело принадлежало ему так же абсолютно, как и его плюшевый мишка. Только он, он один мог держать ее, и все страхи ночи, весь ужас и одиночество отступали. Папа сказал, что никто никогда не касался ее, то, что он ей принесет, ей незнакомо и чуждо, и он понял всю величину своей ответственности даже лучше, чем разумный человек. В слепой страсти, подчиняясь инстинкту и желанию, он не все помнил, что говорил ему папа, но в следующий раз он постарается вспомнить все. Его преданность Мэри была абсолютно самоотверженна. Казалось, она шла откуда-то извне и состояла из благодарности, любви и глубокого, успокаивающего чувства безопасности. «Как она красива», — думал он, видя и морщины, и немолодую кожу, но вовсе не находя их некрасивыми. Он смотрел на нее через призму огромной, безграничной любви и поэтому считал, что все в ней было прекрасно. Сначала папа сказал ему, что он должен поехать в дом в Артармоне и ждать там один, когда Мэри вернется. Он не хотел этого, но папа заставил его и не разрешал ему вернуться на Серф Стрит. Целую неделю он ждал, кося траву, выпалывая клумбы и подрезая кусты. Это днем, а по ночам бродил по пустому дому, пока не уставал настолько, что засыпал. Все лампы в доме горели, чтобы изгнать демонов, которые таились в бесформенной темноте. Он больше не принадлежал дому на Серф Стрит, так папа сказал, и когда он умолял папу пойти с ним, он встречал твердый отказ. Думая об этом теперь, при восходе солнца, он решил, что папа точно знал, что случится. Папа всегда все знал. В прошлую ночь с запада доносились раскаты грома, а воздух был пропитан запахом дождя. Гроза так пугала его, когда он был еще маленьким мальчиком, что папа показал ему, как быстро исчезнет его страх, если он выйдет на улицу и посмотрит, как кругом красиво, как яркие молнии пронизывают черное небо и грохочет гром. Поэтому, приняв душ, он вышел во внутренний дворик. Если бы он одевался в доме, то демоны бросались бы на него из каждого угла, а здесь, на открытом месте, где ветерок обвевал его голые плечи, они были бессильны. И постепенно ночь успокоила его и, подобно неразумным созданиям земли, он слился с природой в одно целое. Как будто он мог видеть каждый лепесток каждого цветка, и как будто окружающий мир наполнил его беззвучной музыкой. Сначала он как бы смутно ощутил ее присутствие, пока любимые руки не легли ему на плечи и не наполнили его болью, которая не была болью. Ему не нужно было осмысливать происшедшие в ней изменения, понять, что она тоже стремится прикоснуться к нему, как и он жаждал прикоснуться к ней. Он отклонился, чтобы спиной чувствовать ее грудь, ее рука на его животе была как удар электрического тока, он не мог дышать от страха, что она может ее убрать. Их первый поцелуй оставил в нем ненасытное стремление, которое он все эти месяцы не знал, как удовлетворить. Но этот второй поцелуй дал ему странную ликующую силу, и он знал, что делать, папа сказал ему. Он хотел почувствовать ее кожу, но одежда мешала ему, и он нашел в себе силы сдержать себя и снять эту одежду осторожно, чтобы не испугать ее. Он пошел вниз, в сад, потому что он боялся дома в Артармоне, дом был чужой, не то, что коттедж. Только в саду он чувствовал себя хорошо, и в сад он ее и унес. И в саду, наконец, он почувствовал ее грудь, в саду, где он был одним из миллионов других созданий, он мог забыть, что он — неполный доллар, мог раствориться в сладком, пронизывающем тепле ее тела. И он растворился, растворился на долгие часы, чувствуя невыразимое блаженство и зная, что она с ним каждой своей частицей. Печаль пришла, когда она велела ему вернуться в дом, и он понял, что они должны расстаться. Он прижимался к ней так долго, как мог, неся ее маленькое тело и страдая при мысли, что он должен отпустить ее. Ужасен был момент, когда он положил ее в кровать и повернулся, чтобы идти к себе. Когда она притянула его к себе и заставила лечь рядом, он сделал это в немом удивлении, потому что ему не пришло в голову спросить у папы, будут ли они с Мэри вместе спать всю ночь, как его мама и папа. Затем был момент, когда он понял, что действительно принадлежит ей, что может уйти под землю в последнем бесконечном сне, спокойный и свободный от страха, потому что она будет с ним там, в темноте, всегда. Он больше ничего не будет бояться, он победил ужас, открыв для себя, что он никогда не будет один. Ибо его жизнь всегда была одинокой, он всегда стоял вне думающего мира, всегда где-то вне, всей душой стремясь войти в этот мир и не имея такой возможности. Но теперь это не имело значения. Мэри соединилась с ним. Это были самые тесные, надежные узы, и он любил ее, любил ее, любил ее… Скользнув вниз вдоль кровати он поместил лицо между ее грудями, чтобы почувствовать их мягкость, а пальцы одной руки очерчивали круг около твердого дразнящего соска. Она проснулась и замурлыкала, как котенок, обняв его. Он хотел поцеловать ее опять, очень хотел поцеловать ее, но вместо этого вдруг засмеялся. — Что ты смеешься? — спросила она, сонно потягиваясь и просыпаясь окончательно. — О, Мэри, ты гораздо лучше, чем мой плюшевый мишка! — ответил он сквозь смех. Глава 27 Когда Мэри позвонила Рону, чтобы сказать, что она дома и что с Тимом все хорошо, ей показалось, что его голос звучал устало. — Почему тебе не приехать и не пожить с нами несколько дней? — спросила она. — Нет, спасибо, дорогая. Думаю, нет. Вам будет гораздо лучше, если я там не буду болтаться. — Это неправда, ты знаешь. Мы беспокоимся о тебе, скучаем и хотим тебя видеть. Пожалуйста, приходи, Рон, или я подъеду на машине и заберу тебя. — Нет, не хочу, — голос его звучал упрямо, он хотел настоять на своем. — Тогда, может быть, мы приедем к тебе? — Когда выйдете на работу, можете приехать как-нибудь и переночевать, а до этого я не хочу вас видеть, ладно? — Вовсе не ладно, но если ты так хочешь, то я ничего не могу поделать. Я понимаю, ты думаешь, что поступаешь правильно, что мы должны оставить тебя одного, но ты неправ. Тим и я были бы очень рады видеть тебя. — Когда вернетесь на работу, не раньше. Последовала короткая пауза, затем его голос зазвучал опять, слабее и дальше. — Как Тим, дорогая? С ним все в порядке? Он, правда, счастлив? Мы правильно сделали, и он действительно почувствовал себя, как будто он — полный доллар? Был мистер Мартинсон прав или нет? — .Да, Рон, он был прав. Тим очень счастлив. Он совсем не изменился, и в то же время ужасно изменился. Он стал увереннее в себе, удовлетвореннее, не таким уязвимым и отчужденным. — Это я и хотел услышать, — его голос упал до шепота. — Спасибо, Мэри. Увидимся. Тим был в саду и занимался пересаживанием цветов. Быстрой живой походкой, слегка покачиваясь, что было новым для нее, Мэри пошла через газон к Тиму. Она улыбалась. Тим повернул голову и улыбнулся в ответ, затем опять склонился над хрупкими растениями, обрезая ломкие черные стебли ниже того места, где веточки побледнели и выглядели нездоровыми. Сев на траву рядом с ним, она приложила щеку к его плечу и вздохнула.

The script ran 0.036 seconds.