1 2 3 4 5 6 7 
Знакомый  со всеми горными переходами, неутомимый при исполнении своих обязанностей,  капитан ценою огромных усилии и трудов выполнил возложенную на него задачу. С  небольшим отрядом он остановился передохнуть на одной ферме, собственноручно  запер пленника в отдельной комнате и оставил под охраной двух солдат, как уже  было сказано выше. Потом припоминали, что недалеко от караульных какая-то  женщина усердно хлопотала по хозяйству; особенно старалась она угодить  капитану, когда тот со всей основательностью уселся ужинать.    

И  женщина и разносчик исчезли; найти их не удалось. Обнаружили только короб,  раскрытый и почти пустой, а маленькая дверца, ведущая в комнату, смежную с той,  в которой заперли разносчика, была распахнута настежь.    

Капитан  Лоутон никак не мог примириться с тем, что его одурачили. Он и прежде яростно  ненавидел врага, а это оскорбление уязвило его особенно глубоко. Капитан сидел  в мрачном молчании, размышляя о побеге своего бывшего пленника и машинально  продолжая поглощать завтрак, хотя прошло уже порядочно времени и он мог бы  наесться досыта. Вдруг по долине прокатился звук трубы, игравшей воинственную  мелодию. Капитан мгновенно встал из-за стола и крикнул:    

— Джентльмены,  по коням, это Данвуди! — ив сопровождении младших офицеров выбежал из  дома.    

Все  драгуны, кроме часовых, оставленных караулить капитана Уортона, вскочили на  лошадей и понеслись навстречу своим товарищам. Лоутон не забыл принять псе  необходимые меры предосторожности — в этой войне нужна была удвоенная  бдительность, так как враги говорили на одном языке и не отличались друг от  друга ни видом, ни обычаями. Приблизившись к отряду кавалерии, вдвое большему,  чем его отряд, так, что уже можно было различить лица, капитан Лоутон пришпорил  коня и через минуту оказался подле своего командира.    

Лужайку  перед домом мистера Уортона снова заполнили кавалеристы; соблюдая те же предосторожности,  вновь прибывшие поспешили разделить со своими товарищами приготовленное для них  угощение.    

 Глава 6    

     

Великими  победами своими     

Прислав  гены навеки полководцы,     

Но только  тот действительно герой,     

Кто,  восхищаясь женской красотой,     

Способен  с ее чарами бороться.     

Мур    

     

Дамы  семейства Уортон собрались у окна и с глубоким вниманием наблюдал?! за  описанной нами сценой.    

Сара  смотрела на своих соотечественников с улыбкой, полной презрительного  равнодушия; ей не хотелось отдавать должное даже внешнему виду людей,  вооружавшихся, как она считала, во имя дьявольского дела — мятежа. Мисс Пейтон  любовалась великолепным зрелищем, гордая тем, что это были воины отборных  полков ее родной колонии; а Френсис волновало лишь одно чувство, захватившее ее  всю целиком.    

Отряды  не успели еще соединиться, как острый глаз девушки выделил из всех прочих  одного всадника. Даже лошадь этого молодого воина, казалось ей, сознавала, что  она несет на себе человека необыкновенного. Копыта чистокровного боевого коня  едва касались земли — такой легкой и плавной была его поступь.    

Драгун  сидел в седле с непринужденным спокойствием, показывавшим, что он уверен в себе  и в своей лошади; в его высокой, стройной, мускулистой фигуре ощущались и сила  и ловкость. Именно этому офицеру рапортовал Лоутон, и они въехали бок о бок на  лужайку перед домом мистера Уортона.    

Командир  отряда на мгновение задержался и окинул взглядом дом. Несмотря на разделявшее  их расстояние, Френсис разглядела его черные блестящие глаза; сердце ее  забилось так сильно, что у нее перехватило дыхание. Когда всадник соскочил с  коня, она побледнела и, почувствовав, что у нес подгибаются колени, должна была  присесть на стул.    

Офицер  наскоро отдал распоряжения своему помощнику и быстро пошел по лужайке к дому.  Френсис встала и покинула комнату. Он поднялся по ступенькам террасы и только  коснулся входной двери, как она уже распахнулась перед ним.    

Френсис  уехала из города еще совсем юной, и ей не пришлось приносить в жертву тогдашней  моде свою природную красоту. Ее роскошные золотистые волосы не были истерзаны  щипцами парикмахера: они падали на плечи естественными, как у детей, локонами и  обрамляли лицо, сиявшее очарованием молодости, здоровья и простодушия. Глаза ее  говорили красноречивее всяких слов, но губы молчали; она протянула вперед свои  сложенные руки, и ее склоненная в ожидании фигурка была так прелестна, что  Данвуди на миг безмолвно застыл на месте.    

Френсис  молча проводила его в комнату напротив той, в которой собрались ее родные, живо  обернулась к нему и, вложив обе свои руки в его руку, доверчиво промолвила:    

— О  Данвуди, как я счастлива, что вижу вас, счастлива по многим причинам! Я привела  вас сюда, чтобы предупредить, что в соседней комнате друг, которого вы не ожидаете  здесь встретить.    

— Каковы  бы ни были причины, — воскликнул молодой человек, целуя ее руки, — я  очень рад, что мы с вами наедине, Френсис! Испытание, которому вы подвергли  меня, жестоко; война и жизнь вдалеке друг от друга могут вскоре разлучить нас навеки.    

— Мы  должны подчиняться необходимости, она сильнее нас. Но теперь не время для  разговоров о любви; я хочу сказать вам о другом, более важном деле.    

— Но  что может быть важнее неразрывных уз, которые сделают вас моей женой! Френсис,  вы холодны ко мне.., к тому, кто в дни суровой службы и в тревожные ночи ни на  миг не забывал ваш образ.    

— Дорогой  Данвуди, — растроганная до слез Френсис опять протянула ему руку, и ее  щеки снова загорелись ярким румянцем, — вы знаете мои чувства… Кончится  война, и ничто не помешает вам взять эту руку навеки… Но, пока в этой войне вы  противник моего единственного брата, я никогда не соглашусь связать себя с вами  узами более тесными, чем узы нашего родства. Вот и сейчас мой брат ждет вашего  решения: вернете ли вы ему свободу или пошлете на верную смерть.    

— Ваш  брат! — вздрогнув и побледнев, вскрикнул Данвуди. — Объяснитесь..,  что за страшный смысл кроется в ваших словах?    

— Разве  капитан Лоутон не сказал вам, что сегодня утром он арестовал Генри? — еле  слышно продолжала Френсис, устремив на жениха взгляд, полный тревоги.    

— Он  доложил мне, что задержал переодетого капитана шестидесятого полка, не сказав,  где и когда, — так же тихо ответил майор и, опустив голову, закрыл лицо  руками, пытаясь скрыть свои чувства.    

— Данвуди,  Данвуди! — теряя всю свою уверенность, воскликнула Френсис, вдруг  охваченная мрачным предчувствием. — Что означает ваше волнение?    

Когда  майор поднял лицо, выражающее самое глубокое сострадание, она продолжала:    

— Конечно,  конечно, вы не выдадите своего друга, вы не допустите, — чтобы мой брат..,  ваш брат.., умер позорной смертью.    

— Френсис! —  с мукой в голосе воскликнул молодой человек. — Что я могу сделать?    

— Сделать! —  повторила Френсис, глядя на него безумными глазами. — Неужели майор Данвуди  отдаст в руки врагов своего друга.., брата своей будущей жены?    

— О,  не говорите со мной так сурово, дорогая мисс Уортон.., моя Френсис! Я готов  отдать жизнь за вас.., за Генри.., но я не могу нарушить свой долг, не могу  забыть о своей чести. Вы первая презирали бы меня, если бы я так поступил.    

— Пейтон  Данвуди, — произнесла Френсис, и ее лицо покрылось пепельной  бледностью, — вы говорили мне.., вы клялись, что любите меня..    

— Я  люблю вас! — горячо сказал молодой человек. Но Френсис знаком остановила  его и продолжала дрожащим от негодования голосом:    

— Неужели  вы думаете, что я стану женой человека, обагрившего руки кровью моего единственного  брата!    

— Френсис,  вы разрываете мне сердце! — сказал майор и замолчал, чтобы совладать с  собою; потом, силясь улыбнуться, добавил:    

— В  конце концов, может быть, мы напрасно терзаем себя опасениями. Возможно, что,  когда я узнаю все обстоятельства, окажется, что Генри военнопленный, и только;  тогда я смогу отпустить его на честное слово.    

Нет  чувства более обманчивого, чем надежда, н, видимо, молодости принадлежит  счастливое преимущество наслаждаться всеми радостями, какие она может принести.  А чем больше мы сами достойны доверия, тем белее склонны доверять другим и  всегда готовы думать, что произойдет то, на что мы уповаем.    

Смутная  надежда молодого воина была выражена скорее взглядом, чем словами, но кровь  снова прилила к щекам подавленной горем девушки, и она промолвила:    

— О,  конечно, нет никаких оснований для сомнения. Я знала.., знаю.., вы никогда не  оставите нас в нашей страшной беде!    

Френсис  не смогла справиться с охватившим ее волнением и залилась слезами.    

Одна из  самых приятных привилегий любви — это обязанность утешать тех, кого мы любим;  и, хотя проблеск надежды, мелькнувший перед ним, не очень успокоил майора  Данвуди, он не стал разочаровывать милую девушку, прильнувшую к его плечу. Он  вытирал слезы на ее лице, и к ней вернулась вера в безопасность брата и в  покровительство жениха.    

Когда  Френсис оправилась и овладела собой, она поспешила проводить майора Данвуди в  гостиную и сообщить родным приятную новость, которую уже считала достоверной.    

Майор  неохотно пошел за ней, предчувствуя беду, но через несколько мгновений он был  уже в кругу родственников и старался собрать все свое мужество, чтобы с  твердостью встретить предстоящее испытание.    

Молодые  офицеры поздоровались сердечно и искренне. Капитан Уортон держался так, точно  не случилось ничего, что могло бы поколебать его самообладание.    

Между  тем неприятная мысль, что он сам в какой-то мере причастен к аресту капитана  Уортона, смертельная опасность, грозившая его другу и надрывавшие сердце слова  Френсис породили в душе майора Данвуди тревогу, которую, несмотря на все своп  старания, он но мог скрыть. Остальные члены семейства Уортон приняли его тепло  и по-дружески — они были к нему привязаны и не забыли об услуге, которую он  недавно им оказал; к тому же выразительные глаза и зардевшееся лицо девушки,  вошедшей вместе с ним, красноречиво говорили, что они не обманутся в своих  ожиданиях. Поздоровавшись с каждым в отдельности, Данвуди кивком головы  приказал уйти солдату, которого осторожный капитан Лоутон приставил к  арестованному молодому Уортону, потом повернулся к нему и приветливо спросил:    

— Умоляю  вас, Френсис, ни слова больше, если вы не хотите разбить мне сердце!    

— Значит,  вы отказываетесь от моей руки? — поднявшись, сказала она с достоинством,  но ее бледность и дрожащие губы говорили о том, какая сильная борьба происходит  в ней.    

— Отказываюсь!  Разве я не молил вашего согласия, не молил со слезами? Разве оно не венец всех  моих желаний на земле? Но жениться на вас при таких обстоятельствах было бы  бесчестием для нас обоих. Будем надеяться, что наступят лучшие времена. Генри  должны оправдать, быть может, его даже не станут судить. Я буду для него самым  преданным заступником, не сомневайтесь в этом и верьте мне, Френсис, Вашингтон  благоволит ко мне.    

— Но  этот пропуск, злоупотребление доверием, на которое вы ссылались, ожесточат  Вашингтона против моего брата. Если бы мольбы и угрозы могли поколебать его  суровое представление о справедливости, разве погиб бы Андре? — С этими  словами Френсис в отчаянии выбежала из комнаты.    

С минуту  Данвуди стоял как оглушенный, потом вышел, намереваясь оправдать себя в глазах  девушки и успокоить ее. В передней, разделявшей обе гостиные, он натолкнулся на  оборванного ребенка, который, быстро оглядев его, сунул ему в руку клочок  бумаги и тут же исчез. Все это произошло мгновенно, и взволнованный майор успел  лишь заметить, что посыльный был бедно одетым деревенским мальчуганом; в руке  он держал городскую игрушку и смотрел на нее с такой радостью, словно сознавал,  что честно заработал награду за выполненное поручение. Данвуди опустил глаза на  записку. Она была написана на обрывке грязной бумаги, малоразборчивым почерком,  однако ему удалось прочитать следующее: “Регулярные подходят — кавалерия и  пехота”.    

Данвуди  вздрогнул. Позабыв обо всем, кроме обязанностей воина, он поспешно покинул дом  Уортонов. Быстро направившись к своему эскадрону, он увидел на одном из  отдаленных холмов мчавшегося галопом конного часового; прогрохотало несколько  выстрелов, и в следующее мгновение раздался призывный трубный звук: “К оружию!”  Когда майор достиг своего эскадрона, там все было в движении. Капитан Лоутон  верхом на лошади, пристально глядя на противоположный край долины, отдавал  приказания музыкантам, и его могучий голос гремел так же сильно, как и медные  трубы.    

— Громче  трубите, ребята, пусть, англичане знают, что тут их ждет конец — виргинская кавалерия  не пропустит их дальше!    

Отовсюду  начали стекаться разведчики и патрульные; один за другим они быстро рапортовали  командиру, и он отдавал четкие приказания с уверенностью, исключающей и мысль о  неповиновении. Только раз, повернув коня в сторону луга, раскинувшегося против  “Белых акаций”, Данвуди решился бросить взгляд на дом, и его сердце сильно  забилось, когда он увидел фигуру женщины: она стояла заломив руки у окна той  комнаты, где он виделся с Френсис. Расстояние было слишком велико, чтобы  разглядеть ее черты, но майор не сомневался, что это была его невеста.  Бледность скоро сошла с его лица, и взгляд утратил выражение печали. Когда  Данвуди подъезжал к месту, где, как он думал, должна была произойти битва, на  его загорелых щеках появился румянец. Солдаты, смотревшие в лицо своего  командира, как в зеркало, отражающее их собственную участь, с радостью увидели,  что он полон воодушевления и в его глазах горит огонь, как это всегда бывало  перед боем. После возвращения дозорных и находившихся в отсутствии драгун  численность кавалерийского отряда достигла почти двухсот человек. Кроме того,  была еще небольшая группа крестьян, обычно служивших проводниками; они были  вооружены и в случае надобности вливались в отряд в качестве пехотинцев: теперь  они по приказу майора Данвуди разбирали заборы, которые могли помешать движению  кавалерии. Пехотинцы быстро и успешно справились с этим делом и вскоре заняли  место, отведенное им в предстоящем бою.    

От своих  разведчиков Данвуди получил все сведения о неприятеле, необходимые ему для дальнейших  распоряжений. Долина, на которой майор намеревался развернуть военные действия,  понижалась от подножия тянувшихся по обеим се сторонам холмов до середины;  здесь она переходила в пологий естественный луг, на котором извивалась  небольшая речушка, порой разливавшаяся и удобрявшая его. Эту речку можно было  легко перейти вброд: только в одном месте, где она сворачивала на восток, ее  берега были обрывисты и мешали движению конницы. Тут через речку был переброшен  простой деревянный мост, такой же, как тот, что находился в полумиле от “Белых  акаций”.    

Крутые  холмы, окаймлявшие долину с восточной стороны, местами врезались в нее скалистыми  выступами, чуть ли не вдвое сужая ее. Тыл кавалерийского эскадрона находился  поблизости от группы таких скал, и Данвуди приказал капитану Лоутону отойти с  двумя небольшими отрядами под их прикрытие. Капитан повиновался угрюмо и  нехотя; впрочем, его утешала мысль о том, какое страшное действие произведет на  врага его внезапное появление со своими солдатами. Данвуди хорошо знал Лоутона  и послал его именно туда, так как опасался его горячности в бою, но в то же время  не сомневался, что он будет тут как тут, как только понадобится его помощь.  Капитан Лоутон мог забыть об осторожности только в виду неприятеля; во всех  других случаях жизни выдержка и проницательность оставались отличительными  чертами его характера (правда, когда ему не терпелось вступить в бой, эти  качества ему порой изменяли). По левому краю долины, где Данвуди предполагал  встретить неприятеля, примерно на милю тянулся лес. Туда отошли пехотинцы и  заняли позицию неподалеку от опушки, откуда было удобно открыть рассеянный, но  сильный огонь по приближающейся колонне англичан.    

Конечно,  не следует думать, что все эти приготовления остались незамеченными обитателями  “Белых акаций”; напротив, эта картина вызывала в них самые разнообразные  чувства, какие только могут волновать сердца людей., Один мистер Уортон не ждал  для себя ничего утешительного, каков бы ни был исход сражения. Если победят  англичане, его сын будет освобожден, но какая судьба ждет его самого? До сих  пор ему удавалось держаться в стороне при самых затруднительных обстоятельствах.  Его имущество чуть было не пошло с молотка из-за того, что сын служил в  королевской, или, как ее называли, регулярной, армии. Покровительство  влиятельного родственника, занимавшего в штате видный политический пост, и  собственная неизменная осторожность уберегли мистера Уортона от такой боды. В  душе он был убежденным сторонником короля; однако, когда прошлой весной, после  возвращения из американского лагеря, раскрасневшаяся Френсис объявила ему о  своем намерении выйти замуж за Данвуди, мистер Уортон дал согласие на брак с  мятежником не только потому, что желал своей дочери счастья, но и потому, что  больше всего ощущал потребность в поддержке республиканцев. Если бы теперь  англичане спасли;    

Генри,  общественное мнение сочло бы, что отец с сыном действовали заодно против  свободы штатов; если же Генри останется в плену и предстанет перед судом,  последствия будут еще ужаснее. Как ни любил мистер Уортон богатство, своих  детей он любил еще больше. Итак, он сидел, наблюдая за движением войск, и  рассеянное, безучастное выражение лица выдавало слабость его характера.    

Совершенно  иные чувства волновали сына. Капитана Уортона поручили охране двух драгун; один  из них ровным шагом ходил взад и вперед по террасе, другому велели находиться  неотлучно при пленнике. Молодой человек наблюдал за распоряжениями Данвуди с  восхищением, к которому примешивались серьезные опасения за своих друзей.  Особенно ему не нравилось, что в засаде засел отряд под командой капитана  Лоутона, — из окон дома было отчетливо видно, как тот, желая умерить свое  нетерпение, шагает перед рядами своих солдат. Генри Уортон несколько раз  окидывал комнату быстрым испытующим взглядом, в надежде найти возможность  бежать, но неизменно встречал глаза часового, устремленные на него с  бдительностью Аргуса. Со всем пылом молодости Генри Уортон рвался в бой, однако  вынужден был оставаться пассивным зрителем сцены, в которой с радостью стал бы  действующим лицом.    

Мисс  Пейтон и Сара смотрели на приготовления к битве, испытывая самые разнообразные  чувства, и наиболее сильным из них была тревога за капитана; но, когда женщинам  показалось, что близится начало кровопролития, они с присущей им пугливостью  ушли подальше, в Другую комнату. Не такой была Френсис. Она вернулась в  гостиную, где недавно рассталась с Данвуди, и с глубоким волнением следила из  окна за каждым его шагом. Она не замечала ни грозных сборов к битве, ни перемещения  войск — перед глазами у нее был лишь тот, кого она любила, и она глядела на  него с восторгом и в то же время цепенея от ужаса. Кровь прилила к ее сердцу,  когда молодой воин проехал перед солдатами, воодушевляя и ободряя каждого;  черед минуту она вся похолодела при мысли, что отвага, которой она так  восхищается, быть может, разверзнет могилу между ней и любимым. Френсис не  отрывала от него глаз, пока у нее хватало сил.    

На лугу,  слева от дома мистера Уортона, в тылу войска, стояло несколько человек, занятых  совсем другим делом, чем все остальные. Их было трое: двое взрослых мужчин и  мальчик-мулат. Главным среди них был высокий мужчина, такой тощий, что он  выглядел великаном. Безоружный, в очках, он стоял возле своей лошади и,  казалось, уделял одинаковое внимание сигаре, книге и тому, что происходило на  равнине перед его взором. Этим людям Френсис и решила послать записку, адресованную  Данвуди. Торопясь, она набросала карандашом: “Зайдите ко мне, Пейтон, хотя бы  на минутку”. Из подвала, где помещалась кухня, вышел Цезарь и стал осторожно  пробираться вдоль задней стены коттеджа, чтобы не попасться на глаза шагавшему по  веранде стражу, который весьма решительно запретил кому бы то ни было выходить  из дому. Негр протянул записку высокому джентльмену и попросил передать ее  майору Данвуди. Тот, к кому обратился Цезарь, был полковым хирургом, и у  африканца застучали зубы, когда он увидел на земле инструменты, приготовленные  для будущих операций. Однако сам доктор, казалось, посмотрел на них с большим  удовольствием, когда, оторвав взгляд и приказал мальчику отнести записку  майору; потом он не спеша опустил глаза на раскрытую страницу и снова углубился  в чтение. Цезарь медленно направился к дому, но тут третий персонаж, судя по  одежде — младший чин в этом хирургическом ведомстве, сурово спросил, “не желает  ли он, чтоб ему оттяпали ногу”. Вероятно, вопрос напомнил Цезарю, для чего  существуют ноги, ибо он пустил их в ход с такой прытью, что очутился у террасы  одновременно с майором Данвуди, который приехал верхом. Дюжин часовой, стоявший  на посту, вытянулся и, пропуская офицера, взял на караул, но едва закрылась  дверь, как он повернулся к Цезарю и сурово сказал:    

— Слушай,  черномазый, если ты еще раз выйдешь из дома без спросу, я сделаюсь цирюльником  и этой бриг вой сбрею твои черные уши.    

Не  дожидаясь еще одного предупреждения, Цезарь быстрехонько скрылся на кухне,  бормоча какие-то слова, среди которых чаще всего слышались: “живодеры”,  “мятежники” и “мошенники”.    

— Майор  Данвуди, — обратилась Френсис к своему жениху, — возможно, я была  несправедлива к вам.., если мои слова показались вам резкими…    

Девушка  не смогла совладать со своим волнением и залилась слезами.    

— Френсис, —  пылко воскликнул Данвуди, — вы бываете резки и несправедливы, только когда  сомневаетесь в моей любви!    

— О  Данвуди, — промолвила она рыдая, — вы скоро отправитесь в бой, и ваша  жизнь будет в опасности, но помните, что есть сердце, счастье которого зависит  от вашего благополучия. Я знаю, вы отважны, будьте же благоразумны…    

— Ради  вас? — восхищенно спросил молодой человек.    

— Ради  меня, — ответила Френсис едва слышно и упала ему на грудь.    

Данвуди  прижал ее к сердцу и хотел что-то сказать, но в эту минуту с южного края долины  донесся трубный звук. Майор нежно поцеловал свою невесту в губы, разжал  обнимавшие его руки и поспешил к месту боя.    

Френсис  бросилась на кушетку, спрятала голову под подушку и, натянув на, лицо шаль,  чтобы ничего не слышать, лежала, пока не смолкли крики сражающихся и не заглох  треск ружей и топот лошадиных копыт.    

 Глава 7    

     

Стоите,  вижу я, как своры гончих,     

На травлю  рвущиеся.     

Шекспир,  “Король Генрих V”    

     

В начале  войны с восставшими колониями англичане воздерживались от применения кавалерии.  Причиной тому были: отдаленность страны от метрополии, каменистая,  невозделанная почва, густые леса, а также возможность быстро перебрасывать  войска с одного места на другое благодаря неоспоримому господству Англии на  море. В ту пору в Америку был отправлен только один полк регулярной кавалерии.    

Однако в  тех случаях, когда это диктовалось требованиями военного времени и командиры королевской  армии считали это необходимым, конные полки и отдельные отряды формировались на  месте. В них нередко вступали люди, выросшие в колониях; иногда же пополнение  набиралось из линейных полков, и солдаты, отложив в сторону мушкет и штык,  учились владеть саблей и карабином. Таким путем один вспомогательный полк  гессенских стрелков [26]  превратился в запасный корпус тяжелой конницы.    

Против  англичан выступили храбрейшие люди Америки. Кавалерийскими полками континентальной  армии большей частью руководили офицеры с Юга. Патриотизм и непоколебимая  отвага командиров передавались рядовым — этих людей заботливо отбирали, помня о  задачах, которые им предстояло выполнить.    

Пока  англичане без всякой для себя пользы ограничивались тем, что занимали кое-где  большие города или делали переходы через местности, где нельзя было добыть  никаких военных припасов, легкая кавалерия их врага действовала на всей  территории страны. Американская армия терпела беспримерные лишения, но офицеры  кавалерии, чувствуя свою силу и сознавая, что они борются за правое дело,  всячески старались обеспечить свои войска всем необходимым. Американская  конница имела хороших лошадей, хорошую пищу и поэтому добивалась выдающихся  успехов. Возможно, в то время во всем мире нельзя было сыскать армии, которая  могла бы сравниться с немногочисленными, но отважными, предприимчивыми и  стойкими отрядами легкой кавалерии, служившей континентальному правительству.    

Солдаты  майора Данвуди уже не раз проявляли свою доблесть в схватке с неприятелем;  сейчас им не терпелось опять ударить по врагу, которого они почти всегда  побеждали. Это желание скоро исполнилось: едва их командир успел снова сесть на  коня, как, огибая подножие холма, закрывавшего долину с юга, показались враги.  Через несколько минут Данвуди смог уже разглядеть их. В одном отряде он увидел  зеленые мундиры ковбоев, в другом — кожаные каски и деревянные седла гессенцев.  По численности они примерно равнялись воинской части, которой командовал  Данвуди.    

Дойдя до  открытого места близ дома Гарви Бёрча, неприятель остановился; солдаты выстроились  в боевом порядке, очевидно готовясь к нападению. В эту минуту в долине  появилась и колонна английских пехотинцев; она двинулась к берегу речки, о  которой уже упоминалось.    

В  решающие минуты хладнокровие и рассудительность майора Данвуди не уступали его  обычной безоглядной отваге. Он тотчас же понял преимущества своего положения и  не преминул ими воспользоваться. Колонна, которую он вел, стала медленно  отходить с поля, и молодой немец, командовавший вражеской конницей, боясь  упустить возможность легкой победы, дал приказ к наступлению. Редко какие  солдаты бывали такими отчаянными, как ковбои; они стремительно кинулись вперед,  не сомневаясь в успехе — ведь враг отступал и в тылу стояла своя пехота; за  ковбоями следовали гессенцы, но медленнее и более ровным строем. Вдруг громко и  раскатисто затрубпли виргинские трубы, им ответили трубачи отряда,  скрывавшегося в засаде, и эта музыка поразила англичан в самое сердце. Колонна  Данвуди в полном порядке, сделав крутой поворот, развернулась, а когда была  дана команда к бою, из укрытия вышли солдаты капитана Лоутона; командир ехал впереди,  размахивая саблей над головой, и его громкий голос заглушал пронзительные звуки  труб.    

Такого  наступления ковбои выдержать не могли. Они рассыпались по всем направлениям и  удирали с такой прытью, на какую только были способны их кони — отборные  вестчестерские скакуны. Лишь немногих настигла рука врага, однако тем, кого  поразило оружие их соотечественников-мстителей, не суждено было выжить, чтобы  рассказать, от чьей руки они пали. Главный удар обрушился на бедных вассалов  германского тирана. Злополучные гессенцы, приученные к строжайшему повиновению,  храбро приняли бой, но натиск горячих коней и мощные удары противников разбросали  их по доли по, подобно тому как ветер раскидывает опавшие листья. Многих  растоптали в прямом смысле этого слова, и вскоре Данвуди увидел, что поле  очищено от неприятеля. Близость английской пехоты помешала ему преследовать  врага, и те немногие гессенцы, которым удалось уцелеть, нашли спасение за ее  рядами.    

Более  изворотливые ковбои небольшими группами рассеялись по различным дорогам и устремились  к своей старой стоянке возле Гарлема [27].  Немало людей, которые встретились им на пути, жестоко пострадали, лишившись  скота и домашнего скарба, ибо, даже удирая, ковбои приносили только беду.    

Трудно  было ожидать, чтобы в “Белых акациях” не заинтересовались исходом событий, разыгравшихся  так близко от них. Действительно, беспокойство переполнило сердца всех  обитателей дома, начиная от кухни и до гостиной. Страх и отвращение удерживали  дам от наблюдения за боем, однако волновались они изрядно. Френсис псе еще  лежала в той же позе, горячо и бессвязно молясь за своих, соотечественников, но  в глубине души она отождествляла свои народ с милым образом Пептона Данвуди. Ее  тетка и сестра были менее стойки в своих симпатиях; теперь, когда Сара своими  глазами увидела ужасы войны, предвкушение победы англичан уже не доставляло ей  большого удовольствия.    

На кухне  сидели четверо: Цезарь со своей супругой, их внучка — черная-пречерная девица  лет двадцати, и мальчик, о котором уже говорилось раньше. Негры были последними  из тех чернокожих, что достались мистеру Уортону вместе с усадьбой в наследство  от предков по материнской линии, первых колонистов-голландцев. Остальные за эти  годы вымерли. Мальчика — он был белым — Мисс Пейтон взяла в дом для исполнения  обязанностей ливрейного лакея.    

Став под  прикрытие дома, чтобы уберечься от шальной пули, Цезарь с любопытством следил  за схваткой. Часовой, находившийся в нескольких шагах от пего на террасе,  тонким чутьем дрессированной ищейки учуял появление негра. Позиция,  благоразумно занятая Цезарем, вызвала у часового презрительную усмешку; он  выпрямился и с бравым видом повернулся всем телом в сторону, где шел бой.  Поглядев с невыразимым презрением на Цезаря, солдат невозмутимым топом сказал:    

— Ну  и дорожите же вы своей прекрасной особой, мистер Негритос!    

— Пуля  одинаково убивает черного, как и белого, — сердито пробормотал негр,  бросив довольный взгляд на свое прикрытие.    

— Проверить,  что ли? — спросил часовой и, спокойно вытащив из-за пояса пистолет, прицелился  в Цезаря.    

У негра  застучали зубы, когда он увидел наведенный на него пистолет, хотя он и не  поверил в серьезность намерений драгуна. В эту минуту колонна Данвуди начала  отходить, а королевская конница двинулась в атаку.    

— Ага,  мистер Кавалерист, — порывисто сказал негр, вообразив, будто американцы и  в самом деле отступают, — почему ваши мятежники не дерутся?.. Видите..,  видите.. — как солдаты короля Георга гонят майора Данвуди! Хороший  джентльмен, только регулярных ему не разбить.    

— Провались  они, твои регулярные! — с бешенством крикнул драгун. — Потерпи  минутку, черномазый, ты увидишь, как капитан Джек Лоутон выйдет из-за того  холма и разгонит ковбоев, словно диких гусей, потерявших вожака.    

Цезарь  думал, что отряд Лоутона спрятался за холмом из тех же побуждений, какие  заставили его самого укрыться за степей, но вскоре слова драгуна подтвердились,  и негр с ужасом увидел, что королевская конница в беспорядке бежит.    

Часовой  стал громко выражать свой восторг по случаю победы виргинцев; его крики привлекли  внимание другого часового, охранявшего Генри Уортона, и тот подбежал к  открытому окну гостиной.    

— Гляди,  Том, гляди, — радостно крикнул с террасы первый часовой, — капитан  Лоутон обратил в бегство кожаные колпаки, этих гессенцев! А вот майор убил  лошадь под офицером… Черт подери, лучше бы он убил немца и вставил лошадь в  живых!    

Вдогонку  за удиравшими ковбоями гремели пистолетные выстрелы, и пуля разбила оконное  стекло в нескольких шагах от Цезаря. Поддавшись великому соблазну, не чуждому и  нашей расе — уйти подальше от опасности, негр покинул свое ненадежное убежище и  тотчас поднялся в гостиную.    

Лужайка,  раскинувшаяся перед “Белыми акациями”, не была видна с дороги; ее окаймлял густой  кустарник, под прикрытием которого в ожидании своих всадников стояли связанные  вместе лошади двух часовых.    

Победители-американцы  теснили отступавших немцев, пока те не оказались под защитой огня своей пехоты.  В это время два ковбоя, отставшие от товарищей, ворвались в ворота “Белых  акаций”, намереваясь скрыться позади дома, в лесу. Мародеры почувствовали себя  на лужайке в полной безопасности и, увидев лошадей, поддались искушению, перед  которым лишь немногие из них могли бы устоять — ведь был такой удобный случай  поживишься скотиной. Дерзко, с решительностью, которая вырабатывается долгой  привычкой, они почти одновременно бросились к желанной добыче. Ковбои усердно  распутывали связанные поводья, когда часовой, стоявший на террасе, заметил их.  Он выстрелил из пистолета и с саблей в руке кинулся к лошадям.    

Стоило  Цезарю появиться в гостиной, как стороживший Генри часовой удвоил свою бдительность  и подошел к пленнику ближе, но крики товарища снова привлекли его к окну.  Разразившись проклятиями, солдат перевесился через подоконник, надеясь своим  воинственным видом и угрозами вспугнуть мародеров. Генри Уортон не мог устоять  перед представившейся ему возможностью бежать. В миле от дома находились три  сотни его товарищей, во все стороны мчались лошади без седоков, и Генри,  схватив своего ничего не подозревавшего стража за ноги, выбросил его из окна на  лужайку. Цезарь выскользнул из комнаты и, спустившись вниз, задвинул засов  входной двери.    

Солдат  упал с небольшой высоты; он быстро оправился и обрушил весь гнев на пленника. Однако  влезть через окно обратно в комнату, имея перед собой такого противника, как  Генри, было невозможно, а когда он подбежал к входной двери, то обнаружил, что  она заперта.    

Его  товарищ громко звал на помощь, и, забыв обо всем остальном, ошеломленный солдат  бросился ему на выручку. Одна лошадь была немедленно отбита, но вторую ковбой  уже успел привязать к своему седлу, и все четверо скрылись за домом, свирепо  размахивая саблями и проклиная друг друга на чем свет стоит. Цезарь отпер дверь  и, указывая на лошадь, которая спокойно щипала траву на лужайке, крикнул:    

— Бежать..,  сейчас же бежать, масса Генри.    

— Да, —  воскликнул молодой человек, вскакивая в седло, — теперь действительно  время бежать, мой друг.    

Он  торопливо кивнул отцу, который в безмолвной тревоге стоял у окна, протянув руки  к сыну, словно благословляя его.    

— Храни  тебя господь, Цезарь, поцелуй сестер, — добавил Генри и с быстротой молнии  вылетел за ворота.    

Негр со  страхом следил за ним, видел, как он выскочил на проезжую дорогу, свернул  вправо и, бешено проскакав вдоль отвесной скалы, вскоре исчез за ее уступом.    

Теперь  Цезарь снова запер дверь и, задвинув засов за засовом, до отказа повернул ключ;  все это время он разговаривал сам с собой, радуясь счастливому спасению  молодого господина:    

— Как  ловко ездит… Цезарь сам учил его немало… Поцелуй молодую леди.., мисс Фанни не  позволит старому негру поцеловать свою румяную щечку.    

Когда  исход сражения к концу дня определился и пришло время хоронить мертвых, к их  числу присоединили двух ковбоев и одного виргинца, которых нашли на лужайке за  коттеджем “Белые акации”.    

На счастье  Генри Уортона, в минуту его побега зоркие глаза того, кто его арестовал,  разглядывали в подзорную трубу колонну пехотинцев, все еще занимавших позицию  на берегу речки, куда теперь в поисках дружеской защиты устремились остатки  гессенской кавалерии. Генри Уортон несся на чистокровном виргинском скакуне,  который мчал его через долину с быстротой ветра, и сердце юноши уже радостно  билось при мысли о счастливом освобождении, как вдруг в его ушах громко  прозвучал знакомый голос:    

— Превосходно,  капитан! Не жалейте кнута и, не доезжая до моста, поверните влево!    

Генри в  изумлении оглянулся и увидел своего бывшего проводника Гарви Бёрча: оп сидел на  крутом уступе скалы, откуда открывался широкий вид на долину. Тюк, сильно  уменьшившийся в размерах, лежал у его ног; разносчик весело помахал шляпой  проскакавшему мимо английскому офицеру. Генри воспользовался советом этого  загадочного человека и, заметив хорошую тропу, которая вела к проезжей дороге,  пересекавшей долину, свернул на нее и вскоре был уже напротив места  расположения своих друзей. Через минуту он проехал по мосту и остановил лошадь  возле своего старого знакомого, полковника Уэлмира.    

— Капитан  Уортон! — воскликнул удивленно английский офицер. — В синем сюртуке и  на коне мятежников! Уж не свалились ли вы с облаков в таком виде и в таком  наряде?    

— Слава  богу, — с трудом переводя дыхание, ответил ему молодой человек. — Я  цел, невредим и вырвался из рук врагов: всего лишь пять минут назад я был  пленным и мне грозила виселица.    

— Виселица,  капитан Уортон! О нет, эти изменники королю никогда не осмелились бы совершить  второе убийство. Неужели им мало того, что они повесили Андре! А за что они  грозили вам подобной участью?    

— Меня  обвиняют в том же преступлении, что и Андре, — ответил капитан и коротко  рассказал собравшимся о том, как он попал в плен, какая опасность ему угрожала  и каким образом ему удалось бежать.    

К тому  времени, когда Генри закончил рассказ, позади колонны пехотинцев столпились бежавшие  от неприятеля немцы, и полковник Уэлмир громко крикнул:    

— От  всей души поздравляю вас, мой храбрый друг; милосердие — добродетель,  незнакомая этим изменникам, и вам повезло вдвойне, что вы ускользнули от них  целым и невредимым. Надеюсь, вы не откажетесь мне помочь, а скоро я предоставлю  вам возможность с честью поквитаться с ними.    

— Не  думаю, полковник, что люди, которыми командует майор Данвуди, стали бы оскорбительно  обращаться с пленным, — слегка покраснев, возразил молодой капитан, —  его репутация выше подобных подозрений; кроме того, я считаю неблагоразумным  переходить через речку на открытую равнину в виду виргинской кавалерии, еще  возбужденной только что одержанной победой.    

— По-вашему,  разгром случайного отряда ковбоев и этих неповоротливых гессенцев — подвиг,  которым можно Гордиться? — с презрительной улыбкой спросил полковник  Уэлмир. — Вы так говорите об этом, капитан Уортон, словно ваш хваленый  мистер Данвуди — ибо какой он майор? — разбил гвардейский полк вашего  короля.    

— Позвольте  заметить, полковник Уэлмир, будь на этом поле гвардейский полк моего короля, он  столкнулся бы с противником, с которым опасно не считаться. А мой хваленый  мистер Данвуди, сэр, — кавалерийский офицер, гордость армии  Вашингтона, — горячо возразил Генри.    

— Данвуди!  Данвуди! — с расстановкой повторил полковник. — Право же, я где-то видел  этого джентльмена раньше.    

— Мне  говорили, что вы встретились с ним однажды в городе у моих сестер, —  скрывая усмешку, сказал Генри.    

— Ах  да, припоминаю такого молодого человека. Неужели всемогущий конгресс этих взбунтовавшихся  колоний доверяет командование подобному воину!    

— Спросите  командира гессенской конницы, считает ли он майора Данвуди достойным такого  доверия.    

Полковник  Уэлмир был не лишен той гордости, которая заставляет человека отважно держаться  перед лицом врага. Он давно служил в английских войсках в Америке, но  сталкивался лишь с молодыми рекрутами и местными, ополченцами. Они нередко  дрались, и даже храбро, но так же часто пускались наутек, не спустив курка.  Этот полковник имел обыкновение судить обо всем по внешности, он не допускал и  мысли, чтоб американцы могли одержать победу над людьми в таких чистых  штиблетах, так мерно чеканящих шаг, умеющих с такой точностью заходить флангом.  Ко всему этому они — англичане, и, значит, им всегда обеспечен успех. Уэлмиру  почти не приходилось бывать в боях, не то он давно уже расстался бы с этими  вывезенными из Англии понятиями — они укоренились в нем еще глубже благодаря  легкомысленной обстановке гарнизонного города. С надменной улыбкой он выслушал  пылкий ответ капитана Уортона и спросил:    

— Неужели  вы хотите, чтобы мы отступили перед этими спесивыми кавалеристами, ничем не  омрачив их славы, которую вы, кажется, считаете заслуженной?    

— Я  хотел бы только предостеречь вас, полковник Уэлмир, об опасности, которой вы  подвергаетесь.    

— Опасность  — неподобающее солдату слово, — с усмешкой продолжал британский полковник.    

— И  солдаты шестидесятого полка так же мало боятся опасности, как и те, что носят  мундир королевской армии! — с запальчивостью воскликнул Генри  Уортон. — Отдайте приказ к наступлению, и пусть наши действия говорят сами  за себя.    

— Наконец-то  я узнаю своего молодого друга! — успокоительно заметил полковник Уэлмир. —  Но, быть может, вы сообщите какие-нибудь подробности, которые пригодятся нам в  наступлении? Вам известны силы мятежников, есть ли у них части в засаде?    

— Да, —  ответил молодой человек, все еще раздосадованный насмешками полковника, —  на опушке леса справа от нас — небольшой отряд пехотинцев, а кавалерия — вся  перед вами.    

— Ну,  она долго здесь не продержится! — вскричал полковник и, обращаясь к  офицерам, которые его окружили, сказал:    

— Джентльмены,  мы перейдем через реку, выстроившись в колонну, и развернем фронт на  противоположном берегу, иначе нам не удастся заставить этих храбрых янки  подойти поближе к нашим мушкетам. Капитан Уортон, я рассчитываю на вашу помощь  в качестве адъютанта.    

Молодой  капитан покачал головой — здравый смысл подсказывал ему, что это опрометчивый  шаг; однако он приготовился мужественно исполнить своп долг в предстоящем  испытании.    

Пока  происходил этот разговор — неподалеку от англичан и на виду у  американцев, — майор Данвуди собрал рассеявшихся по долине солдат, велел  заключить под стражу пленных и отошел на позицию, которую занимал до первого  появления неприятеля. Довольный достигнутым успехом и рассчитывая, что англичане  достаточно осторожны, чтобы не дать ему случай разбить сегодня их еще раз, он  решил вызвать из леса пехотинцев, а затем, оставив на поле боя сильный отряд  для наблюдения за неприятелем, отойти со своими солдатами на несколько миль в  облюбованное им место для стоянки на ночь.    

Капитан  Лоутон с неодобрением слушал рассуждения своего начальника; он достал свою неизменную  подзорную трубу, чтобы посмотреть, нельзя ли все-таки еще раз успешно атаковать  врага, и вдруг вскрикнул:    

— Что  за чертовщина, синий сюртук среди красных мундиров! Клянусь Виржинией, это мой  переряженный приятель из шестидесятого полка, красавчик капитан. Уортон, —  он ускользнул от двух моих лучших солдат!    

Не успел  он произнести эти слова, как подъехал драгун — тот, что остался в живых после  стычки с ковбоями, — ведя на поводу их лошадей и свою собственную; он  доложил о смерти товарища и о бегстве пленника. Так как к капитану Уортону был  приставлен тот драгун, которого убили, а второго нельзя было винить за то, что  он бросился спасать лошадей, порученных его охране, то капитан Лоутон выслушал  его с огорчением, по не рассердился.    

Это  известие совершенно изменило планы майора Дан:    

— Данвуди.  Он сразу понял, что побег Уортона может набросить тень на его собственное доброе  имя. Приказ отозвать пехотинцев был отменен, и Данвуди стал наблюдать за  врагом, ожидая с таким же нетерпением, как и пылкий Лоутон, малейшей  возможности атаковать неприятеля.    

Всего  лишь два часа назад Данвуди казалось, что самый жестокий удар судьба ему  нанесла, когда случай сделал Генри его пленником. Теперь он готов был поставить  на карту свою жизнь, лишь бы снова задержать своего, друга. Все остальные  соображения отступили перед муками уязвленного самолюбия, и, возможно, он  превзошел бы капитана Лоутона в безрассудстве, если бы в это мгновение  полковник Уэлмир и его солдаты не перешли мост и не вышли на открытую равнину.    

— Смотрите! —  в восторге крикнул капитан Лоутон, показывая пальцем на движущуюся колонну. —  Джон Булл [28]  сам идет в мышеловку!    

— Так  и есть! — с жаром отозвался Данвуди. — Вряд ли они развернутся на  этой равнине: Уортон, наверное, предупредил их о пашей засаде. Но, если они это  сделают…    

— ..из  их войска не уцелеет и десятка солдат, — прервал его капитан Лоутон,  вскочив на коня.    

Вскоре  все стало ясно: англичане, пройдя небольшое расстояние по ровному полю,  развернули фронт с такой старательностью, которая сделала бы им честь во время  парада в Лондонском Гайд-парке.    

— Приготовиться!  На коней! — крикнул майор Данвуди.    

Капитан  Лоутон повторил последние слова, да так зычно, что они прозвенели в ушах  Цезаря, стоявшего у открытого окна в доме мистера Уортона. Негр в ужасе  отскочил; он уже не думал больше, что капитан Лоутон трус, и теперь ему  чудилось, что он все еще видит, как капитан вышел из засады, размахивая саблей  над головой.    

Англичане  подходили медленно и в полном порядке, но тут американская пехота открыла  сильный огонь, который начал беспокоить части королевской армии, находившиеся  ближе к лесу. По совету подполковника, старого вояки, Уэлмир отдал двум ротам  приказ выбить из прикрытия американских пехотинцев. Перегруппировка вызвала  легкое замешательство, чем Данвуди и воспользовался для наступления. Местность  была как будто нарочно выбрана для действий кавалерии, и англичане не могли  отразить натиск виргинцев. Чтобы американские солдаты не попали под выстрелы  своих же товарищей, спрятавшихся в засаде, удар был направлен на дальний берег  роки, против леса, и атака увенчалась полным успехом. Полковник Уэлмир,  сражавшийся на левом фланге, был опрокинут стремительным нападением врага.  Данвуди подоспел вовремя, спас его от сабли одного из своих солдат, поднял с  земли, помог сесть на копя и сдал под охрану ординарцу. Выбить пехотинцев из  засады Уэлмир поручил тому самому вояке, который предложил эту операцию, и  тогда опасность была бы немалой для нерегулярных американских отрядов. Но свою  задачу они уже выполнили и теперь двинулись по опушке леса к лошадям,  оставленным под охраной на северном крае долины.    

Американцы  обошли англичан слева и, ударив с тыла, на этом участке обратили их в бегство.  Однако второй английский командир, следивший за ходом битвы, мгновенно повернул  свой отряд и открыл сильный огонь по драгунам, которые подходили, чтобы начать  атаку. В этом отряде был и Генри Уортон, вызвавшийся выбить пехотинцев из леса;  раненный в левую руку, он был вынужден держать поводья правой. Когда мимо него  под воинственную музыку трубачей с громкими криками проскакали драгуны,  разгоряченная лошадь Генри перестала слушаться, бросилась вперед, встала на  дыбы, и раненному в руку седоку не удалось справиться с ней. Через минуту Генри  Уортон волей-неволей мчался рядом с капитаном Лоутоном. Драгун одним взглядом  оценил смешное положение своего неожиданного спутника, но тут оба врезались в  линию англичан, и он успел только крикнуть:    

— Конь  знает лучше, чем его седок, чье дело правое! Добро пожаловать в ряды борцов за  свободу, капитан Уортон!    

Как  только наступление кончилось, капитан Лоутон, не теряя времени, снова взял под  стражу своего пленника, а увидев, что тот ранен, приказал отвести его в тыл.    

Виргинцы  не больно церемонились и с отрядом королевской пехоты, которая почти целиком  оказалась в их власти. Заметив, что остатки гессенцев снова отважились выйти на  равнину, Данвуди пустился в погоню, быстро догнал их слабых, плохо кормленных  лошадей и вскоре разбил немцев наголову.    

Между  тем, воспользовавшись дымом и сумятицей боя, значительной части англичан  удалось зайти в тыл отряду своих соотечественников, которые, сохраняя порядок,  все еще стояли цепочкой перед лесом, но вынуждены были прекратить стрельбу,  боясь попасть в своих. Подошедшим было ведено растянуться второй линией под  прикрытием деревьев. Тут капитан Лоутон приказал молодому офицеру, который  командовал конным отрядом, стоявшим на месте недавнего сражения, ударить по  уцелевшей линии англичан. Приказ был выполнен с такой же быстротой, как и  отдан, но стремительность капитана помешала сделать необходимые для успеха  атаки приготовления, и кавалеристы, встреченные метким огнем неприятеля, в  смятении отступили. Лоутон и его молодой товарищ были сброшены с лошадей. По  счастью для виргинцев, в эту критическую минуту появился майор Данвуди. Он  увидел беспорядок в рядах своего войска; у ног его и луже крови лежал Джордж  Синглтон, молодой офицер, которого он любил и очень ценил; упал с лошади и  капитан Лоутон. Глаза майора загорелись. Он проскакал между своим эскадроном и  неприятелем, громко призывая драгун выполнить свой долг, и голос его проник им  в самое сердце. Его вид и слова произвели магическое действие. Смолкли крики,  солдаты быстро и точно выстроились, прозвучал сигнал к наступлению, и виргинцы  под предводительством своего командира с неудержимой силой понеслись через  долину. Вскоре поле боя было очищено от врагов; уцелевшие бросились искать  убежища в лесу. Данвуди медленно вывел драгун из-под огня скрывавшихся за  деревьями англичан и приступил к печальной обязанности подбирать убитых и  раненых.    

Сержант,  которому было поручено доставить Генри Уортона к хирургу, торопился выполнить  это распоряжение, чтобы как можно скорее вернуться на поле битвы. Они не  добрались и до середины долины, как капитан заметил человека, внешность и  занятие которого невольно привлекли его внимание. Лысая голова этого чудака  была непокрыта, хотя из кармана бриджей торчал обильно напудренный парик.  Сюртук он снял и до локтя засучил рукава сорочки; испачканные кровью одежда,  руки и даже лицо изобличали его профессию; во рту у него была сигара; в правой  руке он держал какие-то странные инструменты, а в левой — обгрызенное яблоко,  от которого он иногда откусывал, вынимая изо рта упомянутую сигару. Он стоял,  погрузившись в созерцание лежавшего перед ним бездыханного гессепца.  Неподалеку, опершись на мушкеты и устремив взгляд в сторону боя, стояли трое  или четверо пехотинцев; с ними рядом, судя по инструментам в руке и  окровавленному платью, был помощник хирурга.    

— Вот  это доктор, сэр, — сухо сказал Генри Уортону его провожатый, — он  мигом забинтует вам руку.    

Подозвав  к себе солдат, он что-то шепнул им, показывая на пленного, и вихрем понесся к  своим товарищам.    

Генри  подошел к забавной фигуре и, увидев, что на него не обращают внимания, хотел  попросить, чтобы ему оказали помощь, но тут доктор прервал молчание и заговорил  сам с собой:    

— Ну,  теперь не сомневаюсь — этого человека убил капитан Лоутон. Я в этом так уверен,  будто собственными глазами видел, как он нанес удар. Сколько раз я внушал ему,  чтоб он выводил врагов из строя, но не губил их! Бессмысленное уничтожение рода  человеческого жестоко; к тому же, нанося подобные удары, Лоутон делает ненужной  помощь врача, а это значит, что он не уважает свет науки.    

— Не  найдется ли у вас свободной минутки, сэр, — обратился к доктору Генри  Уортон, — чтобы уделить внимание этой пустяковой ране?    

— А! —  вскричал хирург, встрепенувшись, и оглядел Генри с ног до головы. — Вы  откуда, с поля сражения? И много там дела, сэр?    

. —  Много, — ответил Генри, с помощью хирурга снимая сюртук. — Тревожное  время, смею вас заверить.    

— Тревожное, —  повторил доктор, усердно занимаясь перевязкой. — Вы очень порадовали меня,  сэр: пока люди тревожатся, в них есть жизнь, а пока не угасла жизнь, есть и  надежда. А вот случай, когда мое искусство бесполезно. Я только что вставил  мозги в череп одному пациенту, по мне сдается, он был мертвецом раньше, чем я  его видел. Занятный случай, сэр; я вам покажу — он тут недалеко, за изгородью,  вместе с другими трупами, их там порядочно… Ага, пуля скользнула по кости, не  раздробив ее. Вам повезло, что вами занимается опытный хирург, а не то вы могли  бы лишиться руки.    

— Неужели? —  с некоторым беспокойством воскликнул Генри. — Я не думал, что рана  настолько серьезна.    

— Нет,  рана не серьезна, но у вас такая подходящая для операции рука, что новичок мог  бы не устоять перед искушением оттяпать ее.    

— Черт  возьми! — крикнул капитан. — Разве кому-нибудь может доставить удовольствие  уродовать себе подобных?    

— Сэр, —  с важностью заметил хирург, — ампутировать руку по всем правилам науки —  операция, которая доставляет удовольствие. Не думаю, чтоб молодой хирург устоял  перед таким соблазном; увлеченный делом, он не стал бы обращать внимания на  разные мелочи.    

Разговор  прервали драгуны, медленно приближавшиеся к месту своей прежней стоянки; среди  них были и легко раненные солдаты, которые просили поскорей оказать им помощь.    

Генри  Уортона взяли под конвои, и молодой человек с тяжелым сердцем снова направился  к дому отца.    

В этих  схватках англичане потеряли около трети своей пехоты. Уцелевшие собрались в  лесу. Понимая, что их позиция почти неуязвима и атаковать их бессмысленно,  майор Данвуди оставил на поле сильный отряд под командованием капитана Лоутона,  приказав следить за всеми передвижениями англичан и не упускать возможности  нанести им урон, прежде чем они сядут на свои суда.    

Майору  сообщили, что другой неприятельский отряд выступил со стороны Гудзона, и он  счел своим долгом быть наготове, чтобы разрушить замыслы и этих вражеских сил.  Капитану Лоутону он строго-настрого запретил атаковать врага, пока для этого не  представится удобный случай.    

Лоутон  был ранен в голову и упал с лошади, оглушенный скользнувшей по его черепу  пулей; на прощанье Данвуди шутя сказал ему, что если он еще раз будет так  неосторожен, то люди подумают, будто у него не все дома.    

Англичане  выступили налегке, без обоза, ибо должны были лишь уничтожить несколько складов  с провизией, заготовленной, как полагали, для американской армии. Теперь они  отходили через лес в горы и, двигаясь по тропам, недоступным для кавалерии,  направились к своим судам.    

 Глава 8    

     

Пожар  пылал и меч сверкал,     

Так  длилось много дней,     

И дети в  пламени войны     

Теряли  матерей.     

Потеря  близких, мор и беды -     

Вот  какова цена победы     

Саути    

     

Гул  сражения не достигал больше ушей встревоженных обитателей дома мистера Уортона.  Наступила томительная тишина. Френсис, в одиночестве у себя в комнате, все еще  старалась не слушать шума и тщетно призывала к себе свое мужество, чтобы пойти  узнать об ужасавшем ее исходе битвы. Луг, на котором виргинцы атаковали  вражескую пехоту, был расположен не дальше чем в миле от “Белых акаций”, и,  когда замолкали мушкетные выстрелы, оттуда доносились крики сражавшихся. Когда  Генри удалось бежать, мистер Уортон прошел в комнату, где укрывались его свояченица  и старшая дочь, и все трое с трепетом стали ждать вестей. Наконец, не в силах  больше выносить мучительную неизвестность, Френсис присоединилась к своим  близким; вскоре они послали Цезаря узнать, что творится за пределами дома и чьи  победные знамена развеваются над лугом. Отец коротко рассказал изумленным  дочерям и мисс Пейтон, при каких обстоятельствах бежал Генри. Не успели они  опомниться от удивления, как открылась дверь, и сам Генри вошел в комнату; его  сопровождали два солдата, а следом за ними появился и Цезарь.    

— Генри..,  сын мой, сын мой! — вскрикнул, протягивая руки, потрясенный отец, не в  состоянии подняться с места от волнения. — Что я вижу! Ты снова в плену..,  твоя жизнь в опасности?    

— Мятежникам  посчастливилось больше, чем нам, — ответил молодой человек, силясь улыбнуться. —  Я храбро бился за свою свободу, но преступный дух мятежа вселился даже в коней:  лошадь, на которой я ехал, против моей воли — могу вас в этом заверить —  понесла меня в самую гущу солдат Данвуди.    

— И  тебя опять задержали? — спросил отец, испуганно взглянув на вооруженных  спутников сына.    

— Именно  так. Мистер Лоутон, который так далеко видит, тотчас же задержал меня.    

— А  почему не вы его, масса Генри? — с досадой вскрикнул Цезарь.    

— Это  легче сказать, чем сделать, — улыбаясь, ответил молодой капитан, —  тем более, — добавил он, посмотрев на часовых, — что эти джентльмены  постарались лишить меня возможности пользоваться правой рукой.    

— Ты  ранен! — в один голос воскликнули встревоженные сестры.    

— Всего  лишь царапина, — успокоительно сказал брат и в доказательство своих слов  вытянул раненую руку — но в самую критическую минуту она подвела меня.    

Цезарь  бросил негодующий взгляд на солдат, словно именно они были повинны в этом, и вышел  из комнаты. Капитан в нескольких словах рассказал все, что знал о событиях  злополучного дня. По его мнению, исход дела еще не был решен, ибо, когда его  увели с поля боя, виргинцы отступали.    

— Они  заманивали белку, — неожиданно вмешался один из стражей, — и не  забыли оставить славного пса, чтоб он схватил зверька, когда тот спустится с  дерева.    

— Да, —  резко добавил его товарищ, — капитан Лоутон пересчитает носы уцелевшим,  прежде чем они доберутся до своих вельботов.    

Во время  этого разговора Френсис стояла, держась за спинку стула; замирая от страха, она  ловила каждое слово и то бледнела, то краснела; ноги у нее подкашивались.  Наконец, сделав отчаянное усилие, она спросила:    

— Кто-нибудь  из офицеров ранен.., с той или другой стороны?    

— Да, —  грубовато ответил часовой. — Молодые южане так горячатся в бою, что редко  кого-нибудь из них не сшибают. Один раненый сказал мне, будто капитан Синглтон  убит, а майор Данвуди…    

Больше  Френсис ничего не слышала: потеряв сознание, она упала на стул, стоявший у нее  за спиной. Заботы родных помогли ей прийти в себя, а капитан встревоженно  спросил:    

— Но  ведь майор Данвуди не ранен?    

— За  него можно не беспокоиться, — ответил часовой, не обращая внимания на  волнение семейства Уортон. — “Кому суждено быть повешенным, тот не  утонет”, как говорится; если бы пуля могла попасть в майора Данвуди, его давно  бы уже не было на свете. Я хотел сказать, что майора ужасно огорчила смерть  капитана Синглтона. Знай я, что леди так интересуется майором, я говорил бы  осторожнее…    

Френсис  живо вскочила с места; щеки ее пылали от смущения, и, опираясь на руку тетки,  она уже собиралась покинуть комнату, как вдруг появился сам Данвуди. В первую  минуту взволнованная девушка ощутила безграничную радость, но тут же отступила  назад, испуганная незнакомым ей выражением лица майора. Суровость боя оставила  тень на его чертах, глаза смотрели сосредоточенно и строго, нежная улыбка,  озарявшая при встрече с невестой его смуглое лицо, сменилась мрачной озабоченностью.  Казалось, его душой владело одно всепоглощающее чувство. Он сразу же приступил  к делу.    

— Мистер  Уортон, — начал он очень серьезно, — в такое время не к месту  излишние церемонии. Боюсь, что один из моих офицеров смертельно ранен, и,  рассчитывая на ваше гостеприимство, мы принесли его в ваш дом.    

— Я  счастлив, сэр, что вы это сделали, — сказал мистер Уортон, сразу уразумев,  как для него важно расположить к себе американцев. — Нуждающиеся в моей  помощи всегда желанные гости в моем доме, а друг майора Данвуди — вдвойне.    

— Благодарю  вас, сэр, — ответил Данвуди поспешно, — и за себя и за того; кто не в  силах сам поблагодарить вас. С вашего разрешения, мы тотчас же отнесем раненого  в комнату, там врач его осмотрит и скажет свое мнение о его состоянии.    

Так и  было сделано. У Френсис болезненно сжалось сердце, когда ее жених вышел, ни  разу не взглянув на нее.    

В  женской любви есть преданность, не терпящая соперничества. Вся нежность души и  вся сила воображения подчинены этой тиранической страсти; а если отдаешь себя  целиком, то ждешь взамен того же. Френсис провела долгие мучительные часы,  терзаясь беспокойством за Данвуди, а теперь он встретил ее без улыбки,  расстался без слова привета. Пылкость ее чувств не ослабела, но надежда  поколебалась. Когда мимо Френсис пронесли почти бездыханное тело друга Данвуди,  девушка бросила взгляд на того, кто, казалось, отнял у нее любовь.    

Она  увидела мертвенно-бледное лицо, услышала затрудненное дыхание, и образ смерти  мелькнул перед нею в самом страшном ее обличье. Данвуди шел подле Синглтона.  Держа его за руку, он строго наказывал людям, несшим раненого, двигаться с  осторожностью; словом, проявлял заботливость, на какую в таких случаям способна  только нежная дружба. Отвернув голову в сторону, Френ; — сие неслышно  прошла вперед и растворила перед ними дверь. Девушка решилась поднять свои  кроткие голубые глаза на лицо майора лишь тогда, когда, пройдя мимо, он  коснулся ее платья; но он не ответил на ее взгляд, и Френсис, невольно  вздохнув, направилась к себе в спальню, чтобы побыть одной.    

Капитан  Уортон дал слово своим караульным не делать больше попыток к бегству; потом, чтобы  помочь отцу, он взял на себя обязанности хозяина дома. Выйдя в коридор, он  встретил хирурга, так ловко перевязавшего ему руку; тот направлялся в комнату  раненого офицера.    

— А! —  воскликнул ученик Эскулапа [29]. —  Я вижу, вы чувствуете себя неплохо… Но погодите, нет ли у вас булавки? Впрочем,  не надо, у меня есть своя. Не простудите рану, а не то кому-нибудь из моих  юнцов придется возиться с вами.    

— Упаси  бог! — пробормотал капитан, старательно поправляя свою повязку.    

В эту  минуту на пороге показался Данвуди и громким голосом нетерпеливо крикнул:    

— Скорей,  Ситгривс, скорее! Этак Джордж Синглтон истечет кровью.    

— Как,  Синглтон? Господи помилуй! Так это Джордж.., бедный маленький Джордж! — с  искренним волнением воскликнул доктор и поспешил к постели больного. —  Слава богу, он жив, а если не угасла жизнь, есть и надежде. Это первый пациент  с серьезным ранением за нынешний день, которого мне принесли не убитым. Капитан  Лоутон учит своих солдат наносить такие бесцеремонные удары. Бедняга Джордж…  Черт возьми, это же мушкетная пуля!    

Юный  страдалец, взглянув на жреца науки со слабой улыбкой, попытался протянуть ему  руку. В его взгляде и жесте была мольба, глубоко тронувшая хирурга. Он снял  очки, чтобы вытереть навернувшиеся на глаза непривычные слезы, и со всей  серьезностью приступил т своим обязанностям врача. Однако, пока делались  необходимые приготовления, он дал волю своим чувствам и вес время бормотал:    

— Если  только ранила пуля, я никогда не теряю надежды; можно рассчитывать, что рана не  смертельна, но бог ты мой, солдаты Лоутона рубят почем зря направо и налево…  Как часто они рассекают то шейную, то сонную артерию, а то и вовсе бьют по  голове и выпускают мозги; а все эти раны так плохо поддаются лечению… Чаще  всего пациент умирает прежде, чем успеешь за пего взяться. Мне только один раз  удалось приладить мозги на место, а сегодня я три раза пытался это сделать, и  все без толку. Сразу видно, когда в бою сражались солдаты Лоутона: они рубят  почем зря.    

Друзья  капитана Синглтона, собравшиеся у его по стели, так привыкли к повадкам своего  хирурга, что и обращали внимания на его монологи и не отвечали на них; они  терпеливо ждали минуты, когда он приступит к осмотру больного. Данвуди смотрел  в лицо врача так, словно хотел проникнуть ему в душу. Больной содрогнулся,  когда ему ввели зонд, а физиономия хирурга расплылась в улыбке.    

— На  этом участке прежде не было ранения… — про бормотал он.    

Сняв  очки и отбросив в сторону парик, Ситгривс весь ушел в работу. Данвуди стоял в  напряженном молчании, держа обеими руками руку страдальца и не сводя глаз с  доктора. Наконец Синглтон слабо застонал, и хирург, быстро выпрямившись, громко  сказал:    

— Да,  немалое удовольствие проследить за пулей, которая, так сказать, прошла зигзагами  через человеческое тело, не повредив ни одного важного для жизни органа; но,  когда солдаты капитана Лоутона…    

— Скажите, —  прервал его Данвуди, — есть ли какая-нибудь надежда? Вы можете найти пулю?    

— Проще  простого найти то, что держишь в руке, майор Данвуди, — невозмутимо  ответил хирург, готовя перевязку. — Она прошла, как выразился бы этот  грамотей капитан Лоутон, кружным путем, а вот его солдаты рубят саблей  наотмашь, хоть я обучал его сотням способов наносить удары по науке. Сегодня,  например, я видел лошадь с почти отрубленной головой.    

— Это  моя работа, — сказал Данвуди, — я убил эту лошадь. — Его щеки  опять порозовели, и темные глаза заблистали надеждой.    

— Вы! —  воскликнул хирург, в изумлении выронив бинт. — Вы! Но ведь вы же знали,  что это лошадь.    

— Подозревал,  не отрицаю, — с улыбкой отозвался майор, поднося питье к губам своего больного  друга.    

— Такие  удары, нанесенные человеку, смертельны, — продолжал доктор, занимаясь  своим делом, — они сводят на нет пользу, которую приносит нам свет пауки,  и бессмысленны в битве — ведь требуется всего-навсего вывести врага из строя.  Сколько раз, майор Данвуди, просиживал я в ожидании, пока капитан Лоутон  сражался, но мои надежды никогда не оправдывались — не было ни единого случая,  достойного упоминания: или жалкие царапины, или убитые; сабля — мрачное оружие  в неопытных руках! Да, майор Данвуди, немало часов я загубил, стараясь  втолковать сию истину капитану Джону Лоутону.    

Нетерпеливый  Данвуди молча показал на раненого, и хирург стал работать быстрее.    

— Ах,  бедняга Джордж, такой трудный случай, но…    

Его  прервал вестовой, доложивший, что присутствие командира необходимо на поле  битвы. Данвуди пожал руку своему другу и, отойдя от кровати, знаком подозвал к  себе доктора.    

— Как  вы полагаете, — спросил он шепотом, когда они вдвоем направились к  выходу, — он будет жить?    

— Будет!    

— Слава  богу! — воскликнул молодой человек и поспешил вниз.    

Он зашел  на минуту в гостиную, где, как обычно, собралось все семейство Уортон. Теперь  лицо майора сияло улыбкой, и он сердечно, хотя и торопливо поздоровался со  всеми. Бегство и возвращение капитана Уортона не привлекли его внимания;  казалось, он считал, что капитан и не уходил оттуда, где они расстались перед  боем. На поле сражения они не встретились. Английский офицер гордо отошел к  окну и ни словом не прерывал Данвуди.    

После  всех переживаний этого бурного дня Френсис и Сара очень устали; обе они  молчали, а беседу поддерживала лишь мисс Пейтон.    

— Есть  ли надежда, кузен, что ваш друг выживет? — спросила она и, приветливо  улыбаясь, подошла к своему родственнику.    

— Конечно,  есть, конечно, дорогая мисс Пептон! — с радостью ответил майор. —  Ситгривс сказал, что рана не смертельна, а он никогда меня не обманывал!    

— Это  известие радует меня не меньше, чем вас, — человек, который дорог вам,  майор Данвуди, не может не вызывать теплых чувств в сердцах ваших друзей.    

— Добавьте  — так заслуженно дорог, — горячо сказал молодой человек. — Синглтон —  добрый гений нашего полка, его любят все; он такой мягкий, справедливый,  благородный, кроткий, как ягненок, и нежный, как голубка.., однако на поле  битвы Синглтон превращается в льва.    

— Вы  говорите о нем, как о возлюбленной, майор Данвуди, — улыбаясь, заметила  мисс Пейтон и бросила взгляд на младшую племянницу, которая, побледнев, сидела  в углу, прислушиваясь к разговору.    

— Я  и вправду люблю его, как невесту! — пылко воскликнул взволнованный  майор. — Но он нуждается в забот? и покое, теперь все зависит от ухода за  ним.    

— Поверьте,  сэр, — с достоинством сказала мисс Пейтон, — под этой крышей у него  ни в чем не будет недостатка.    

— Извините  меня, дорогая мисс Пейтон, — вы — сама доброта, но Синглтону сейчас нужна  забота, которая многим мужчинам могла бы показаться докучливой. В такие трудные  минуты и так тяжко страдая, воин порой нуждается в женской нежности.    

При этих  словах он взглянул на Френсис с таким выражением, что у нее опять сжалось  сердце. Вспыхнув, она поднялась со стула и сказала:    

— Все  внимание, какое возможно оказать человеку постороннему, будет оказано вашему  другу.    

— Ах, —  покачав головой, воскликнул майор, — холодное “постороннему” убьет его!  Ему нужно ежеминутно облегчать страдания, ходить за ним нежно и любовно.    

— Это  обязанности жены или сестры.    

— Сестры! —  повторил Данвуди, и кровь бросилась ему в лицо. — Да, сестры! У него есть  сестра; она могла бы появиться здесь завтра с восходом солнца… — Он замолчал,  задумался, с беспокойством посмотрел на Френсис, потом тихо добавил:    

— Это  необходимо Синглтопу, и это должно быть сделано.    

Женщины  не без удивления заметили, что выражение лица майора изменилось. Наконец мисс  Пейтон сказала:    

— Если  сестра капитана Синглтопа от нас неподалеку, то я и мои племянницы охотно приглашаем  ее приехать.    

— Так  надо, иначе поступить нельзя, — сказал Данвуди с нерешительностью, которая  не вязалась с тоном, каким он только что говорил. — Нужно послать за ней  сегодня же вечером.    

Словно  желая переменить тему, он подошел к капитану Уортону и тихо промолвил:    

— Генри  Уортон, честь для меня дороже жизни, но я знаю, мне нечего беспокоиться, раз  она в ваших руках! Оставайтесь здесь без охраны, пока мы не уйдем из  Вест-Честера, а это произойдет через несколько дней.    

Отчужденность  в поведении молодого Уортона исчезла, и, взяв протянутую Данвуди руку, он с  теплотою ответил:    

— Я  не обману ваше великодушное доверие, Пейтон, даже если буду уверен, что ваш  Вашингтон повесит меня, как повесил Андре.    

— Генри,  Генри Уортон, — с укором сказал Данвуди, — вы плохо знаете человека,  который командует нашей армией, иначе не бросили бы ему такого упрека! Но меня  призывают мои обязанности, и я должен покинуть дом, где мне хотелось бы  остаться и где вы не можете чувствовать себя очень несчастным.    

Пройдя  мимо Френсис, Данвуди, как бывало, взглянул на нее с нежной улыбкой, и ужасное  впечатление, произведенное на нее женихом, когда он вернулся с поля битвы, несколько  сгладилось.    

В числе  ветеранов, которые в это тревожное время, позабыв о своем стариковском покое,  стали на защиту родины, был и полковник Синглтон. Он родился в Джорджии и с  ранних лет нес солдатскую службу. Как только началась война за свободу, он предложил  родной стране свои услуги; из уважения к нему они были приняты. Однако  преклонный возраст и слабое здоровье мешали старику участвовать в сражениях, и  ему поручали важные посты, на которых он мог верно и бдительно служить своим  соотечественникам, не подвергаясь тяготам военных походов. В последний год ему  была доверена охрана дорог, ведущих в нагорье; сейчас он вместе с дочерью  находился в горах, на расстоянии однодневного перехода от места, где Данвуди  сражался с неприятелем. Раненый офицер, о котором мы упоминали, был  единственным сыном полковника. Вот к нему-то и собирался Данвуди послать  вестового с грустным известием о ранении молодого капитана и с приглашением от  семейства Уортон, на которое мисс Синглтон, конечно, должна была отозваться и  не мешкая приехать ухаживать за братом.    

Майор  Данвуди выполнил эту обязанность, но с большой неохотой: казалось, его тревога  и смущение еще" усилились. Он отправился в поле, где стояли его  отряды, — за деревьями уже было видно, как остатки английского войска в  полном порядке и с большой осторожностью отступают по горному кряжу к своим  судам. Отряд драгун под командованием капитана Лоутона держался неподалеку от  их фланга, нетерпеливо выжидая удобного случая, чтобы нанести удар. Вскоре и  американцы и англичане исчезли из виду.    

На  небольшом расстоянии от “Белых акаций” лежала деревушка, где скрещивалось  несколько дорог и откуда поэтому было удобно разъезжать по окрестностям. Здесь  не раз располагалась на постой американская кавалерия, а во время разъездов по  долине — и легкие конные отряды.    

Майор  Данвуди первый оценил преимущества этой стоянки, и сейчас, когда нужно было задержаться  в Вест-Честере до получения приказа от командования, он, конечно, не забыл о  ней. Сюда было ведено отойти солдатам, взяв с собой раненых; уже приступили и к  печальной обязанности хоронить убитых. Распоряжался всеми этими делами наш  молодой воин, как вдруг новое обстоятельство привело его в смущение. На поле  битвы он увидел полковника Уэлмира, который сидел в одиночестве, задумавшись о  своих злоключениях; его размышления прерывались лишь учтивыми приветствиями  проходивших мимо американских офицеров. Данвуди, обеспокоенный раной своего  друга, ни разу не вспомнил о полковнике и теперь, подойдя к нему, извинился за  то, что о нем еще не позаботились. Англичанин холодно выслушал вежливые слова  Данвуди и пожаловался на ушибы, полученные будто бы тогда, когда его лошадь,  случайно споткнувшись, упала. Данвуди, видевший, как один из его драгун  довольно бесцеремонно сбросил с лошади полковника, с легкой улыбкой предложил  ему врачебную помощь, а так как хирург находился в “Белых акациях”, оба туда и  направились.    

— Полковник  Уэлмир! — воскликнул с изумлением молодой Уортон, когда они вошли в  дом. — Значит, судьба обошлась жестоко и с вами! Но мы рады вам, хотя было  бы куда приятнее, если бы наша встреча произошла при более счастливых  обстоятельствах.    

Мистер  Уортон принял новых гостей со свойственной ему настороженностью, и Данвуди тут  же ушел навестить своего друга. Больной, по-видимому, чувствовал себя лучше, и  майор сообщил врачу, что в комнате внизу другой раненый дожидается его  искусства. Этих слов было достаточно, чтобы доктор оживился; схватив свои  инструменты, он поторопился к новому пациенту. В дверях гостиной он столкнулся  с выходившими оттуда дамами. Мисс Понтон на минуту остановила его, чтобы  справиться о здоровье капитана Сипглтона, а Френсис, взглянув на забавную  фигуру лысого эскулапа, улыбнулась своей прежней лукавой улыбкой; не обратила  на него внимания лишь Сара, слишком взволнованная неожиданной встречей с  британским офицером. Читатель уже знает, что полковник Уэлмир был старым  знакомым семейства Уортон, однако Сара давно уехала из Нью-Йорка, и этот  джентльмен почти забыл о ней; ее же воспоминания были гораздо живее. В жизни каждой  женщины приходит пора, когда се сердце, как говорится, созрело для любви; в  этом блаженном возрасте детство отступает перед расцветом молодости, наивное  сердце бьется, предвкушая радости, которым не дано сбыться, а воображение  рисует идеальные образы, подсказанные собственными, ничем не омраченными  грезами. Сара покинула город именно в этом счастливом возрасте и увезла с собой  картину будущего, правда еще туманную, однако в уединении “Белых акаций” эта  картина обрела более яркие краски, и на ее переднем плане поместился полковник  Уэлмир. Неожиданность встречи поразила девушку; а когда полковник всем  поклонился, она, повинуясь знаку своей наблюдательной тетушки, поднялась и  вышла из комнаты.    

— Значит,  сэр, — заметила мисс Пейтон, выслушав отчет хирурга о здоровье его  молодого пациента, — мы можем надеяться, что он поправится?    

— Несомненно,  сударыня, — ответил доктор, стараясь из уважения к дамам водворить на голову  свой парик, — при заботливом и хорошем уходе — несомненно.    

— Об  этом можете не беспокоиться, — с сердечностью сказала мисс Пейтон. —  Все, что у нас есть, — в его полном распоряжении, кроме того, майор  Данвуди послал за сестрой больного.    

— За  его сестрой! — повторил доктор, и взгляд его стал  многозначительным. — Ну, если майор послал за ней, значит она приедет.    

— Ведь  ее брат опасно ранен, как же ей не приехать!    

— Конечно,  сударыня, — коротко ответил доктор и с, низким поклоном посторонился,  чтобы пропустить дам.    

Слова и  тон Ситгривса не остались незамеченными младшей из сестер — она была вся внимание,  когда при пей называли имя Данвуди.    

— Сэр, —  крикнул хирург, войдя в гостиную и обращаясь к единственному находившемуся там  человеку в красном мундире, — мне сказали, что вы нуждаетесь в моей  помощи. Слава богу, что не капитан Лоутон был вашим противником, а не то вам  уже не нужна была бы никакая помощь.    

— Очевидно,  произошла ошибка, — высокомерно сказал Уэлмир, — майор Данвуди хотел  прислать мне хирурга, а не какую-то старую бабу.    

— Это  доктор Ситгривс, — поспешил вставить Генри Уортон, с трудом сдерживая  смех. — Многочисленные обязанности помешали ему сегодня позаботиться о  своем костюме.    

— Прошу  прощения, сэр, — сказал полковник, неуклюже стаскивая с себя мундир и  показывая свою, как он выразился, раненую руку.    

— Сэр, —  сухо заметил Ситгривс, — если диплом Эдинбургского университета, практика  в ваших лондонских госпиталях, ампутация нескольких сот рук и ног, всевозможные  операции, осененные светом науки, а также чистая совесть и полномочия  Континентального конгресса могут сделать человека хирургом, то хирург к вашим  услугам.    

— Прошу  прощения, сэр, — церемонно повторил полковник, — капитан Уортон уже  указал мне на мою ошибку.    

— За  что приношу капитану Уортону благодарность, — сказал доктор и начал  раскладывать свои инструменты с невозмутимостью, от которой полковнику стало  холодно.    

— В  какое место вы ранены, сэр?.. Всего только эта пустяковая царапина на плече!  Каким образом вас ранили?    

— Мятежный  драгун ударил меня саблей, — с надменным видом ответил полковник.    

— Не  может быть! Даже прикосновение сабли кроткого Джорджа Синглтона не оказалось бы  таким безобидным. — Ситгривс достал из кармана кусочек пластыря и залепил  ранку на плече офицера. — Вот и все. Этого достаточно для вашей цели, сэр;  уверен, что больше от меня ничего не потребуется.    

— Какова  же, по-вашему, моя цель, сэр?    

— Отправить  депешу, чтоб вас занесли в списки раненых, — спокойно ответил  доктор, — и можете добавить, что перевязала вам раны старая баба — любая  старуха вполне справилась бы с этим!    

— Удивительно  странная манера разговаривать! — пробормотал полковник.    

Тут  вмешался капитан Уортон. Он объяснил доктору, что полковник Уэлмир неудачно выразился,  потому что был рассержен и страдал от боли. Капитану отчасти удалось умаслить  оскорбленного хирурга, и тот в конце концов согласился продолжить осмотр раненого,  у которого оказались лишь ссадины от падения. Ситгривс быстро залепил их  пластырем и исчез.    

Отдохнув  и собравшись с силами, кавалеристы начали готовиться к отходу на намеченную позицию,  а капитан Данвуди занялся размещением пленных. Ситгривса он решил оставить в  доме мистера Уортона для наблюдения за Синглтоном. Генри попросил также  позволения оставить в “Белых акациях” под честное слово и полковника Уэлмира.  Данвуди охотно согласился, а так как остальные пленные были простыми солдатами,  их, не мешкая, собрали и под сильным конвоем отправили в тыл. Вскоре тронулись  в путь и драгуны. Пехотинцы разделились на небольшие группы и в сопровождении  конных патрулей рассыпались но, всей окрестности, чтобы образовать цепь от вод  Зунда до Гудзона.    

Простившись  с обитателями “Белых акаций”, Данвуди на мгновение задержался возле дома; ему  не хотелось уходить, и он думал, что причиной тому было беспокойство о раненом  друге. Сердце, еще не огрубевшее в битвах, быстро пресыщается славой, если она  куплена ценою человеческих жизней. Теперь, когда улеглось возбуждение этого  горячего дня и молодой человек остался один, он почувствовал, что есть на свете  иные узы, кроме тех, что связывают воина непреклонными законами чести. Сознание  долга не ослабело в нем, однако он ощутил, как силен соблазн. Кровь уже не  кипела в нем, как во время боя. Суровое выражение его глаз мало-помалу  смягчилось, и мысль о победе не давала удовлетворения, которое вознаградило бы  за принесенные ей жертвы. Окидывая последним взглядом дом мистера Уортона,  Данвуди помнил лишь о том, что там осталось все самое дорогое его сердцу. Там  он покинул друга юности, задержанного при обстоятельствах, грозивших его жизни  и доброму имени. Там лежал тяжело раненный кроткий товарищ по оружию,  сохранявший нежность и мягкость даже в жестоких утехах войны. Образ девушки, в  тот день уже не владевший безраздельно сердцем Данвуди, снова возник перед ним,  и обаяние Френсис изгнало из его мыслей ее соперницу — славу.    

Последний  запоздалый воин скрылся за северным холмом, и майор неохотно повернул свою  лошадь в том же направлении. В эту минуту Френсис, терзаемая беспокойством,  тихонько вышла на террасу. Стоял ясный, тихий день, на безоблачном небе  ослепительно сияло солнце. Шум, еще так недавно нарушавший покой долины,  сменился мертвой тишиной; казалось, людские страсти никогда не омрачали светлый  пейзаж, открывшийся глазам девушки. Над полем висело одинокое облачко — то был  сгустившийся дым битвы, но и оно постепенно растаяло, и над мирными могилами  погибших не осталось и следов недавнего сражения. Волновавшие Френсис  противоречивые чувства, тревожные переживания этого полного событий дня  представлялись ей теперь обманом расстроенного воображения. Она оглянулась и  увидела исчезающую вдалеке фигуру того, кто был таким важным действующим лицом  в этой картине. Иллюзия рассеялась: девушка узнала любимого человека; действительность  воскресила в ней воспоминания, и они заставили ее уйти в комнату с такой же печалью  в сердце, какую уносил с собой из долины Данвуди.    

 Глава 9    

     

Окинув  горы быстрым взглядом,     

Он  притаился. Где-то рядом     

Раздался  вдруг протяжный крик -     

Враги  спешили, — в тот же миг     

Он быстро  пересек поляну     

И,  продолжая неустанно     

Бежать,  спасаясь от удара,     

Достиг  долины Юэм-Вара.     

Вальтер  Скотт    

     

Отряд  капитана Лоутона неотступно следовал за отходившими к своим судам англичанами,  но удобного случая для нападения на них не представлялось. Опытный офицер,  заменивший полковника Уэлмира, слишком хорошо знал силы американцев, чтобы  спуститься со скалистых высот, пока не приблизился морской берег. Прежде чем  предпринять этот опасный спуск, он построил своих солдат в плотное каре,  внешние стороны которого ощетинились штыками. Горячий капитан Лоутон прекрасно  понимал, что при таком построении противника кавалерии не удастся его атаковать,  и ему волей-неволей приходилось идти за англичанами, не имея возможности  остановить их медленное, но верное движение к побережью. Небольшая шхуна,  сопровождавшая их от Нью-Йорка, стояла неподалеку, и ее пушки были наведены на  берег. У капитана Лоутона хватило рассудительности попять, что было бы безумием  бороться с отрядом, сочетавшим силу с дисциплиной, и англичане беспрепятственно  погрузились на свои суда. Драгуны до последней минуты оставались на берегу,  потом неохотно повернули назад, к своему главному корпусу.    

Отряд  Лоутона снова появился на южном крае долины, когда уже начало темнеть и  вечерний туман становился все гуще. Удобства ради всадники двигались медленно,  растянувшись цепочкой. Капитан ехал впереди бок о бок с лейтенантом Томом  Мейсоном, и они беседовали по душам; тыл замыкал молодой корнет, мурлыкая  песенку и думая о том-; как приятно будет после утомительного дня растянуться  на соломе.    

— Так  она и вас покорила? — спросил капитан. — Она с первого взгляда  произвела на меня впечатление; это лицо не скоро забудешь. Клянусь, Том, такой  выбор делает честь вкусу майора.    

— О,  этот выбор сделал бы честь всему нашему полку! — с восторгом воскликнул  лейтенант. — Такие голубые глаза могут легко пристрастить человека к более  деликатным занятиям, чем наши. Сознаюсь, я вполне допускаю, что такая красотка  даже меня могла бы заставить бросить палаш для штопальной иглы и сменить  мужское седло на дамское.    

— Да  это бунт, сэр, это бунт! — крикнул, смеясь, капитан. — Как, Том  Мейсон осмеливается соперничать с блестящим, веселым, обожаемым и вдобавок  богатым майором Данвуди?! Вы лейтенант кавалерии, у которого только и есть, что  лошадь, да и та не из лучших! А вот ваш капитан — тот крепок, как дуб, и живуч,  как кошка!    

— Однако, —  возразил, улыбаясь, лейтенант, — и дуб можно расколоть, а старая кошка  подохнет, если будет часто так бешено кидаться в атаку, как вы сегодня утром. А  что, если вас несколько раз стукнет такая кувалда, какая опрокинула вас сегодня  на спину?    

— И  не вспоминайте, дорогой Том! При одной мысли об этом у меня трещит  башка, — ответил капитан Лоутон, пожимая плечами. — Я называю это —  вызывать прежде времени ночь.    

— Ночь  смерти?    

— Нет,  сэр, ночь, которая следует за днем. Я увидел мириады звезд, чего никогда не  увидишь при свете дня. Наверное, я остался в живых, к вашему удовольствию,  только благодаря толстой треуголке, хоть я и живуч, как кошка.    

— Весьма  обязан вашей треуголке, — сухо сказал Мейсон, — а может, и изрядной  толщине вашего черепа.    

— Ладно,  Том, ладно! Вы признанный шутник, и я не стану притворяться, что сержусь на  вас, — добродушно сказал Лоутон. — Лейтенанту капитана Синглтона,  очевидно, повезло сегодня больше, чем вам.    

— Надеюсь,  мы оба будем избавлены от неприятности получить повышение ценою смерти товарища  и друга, — мягко заметил Мейсон, — ведь Ситгривс сказал, что Синглтон  останется жив.    

— От  всего сердца надеюсь на это! — воскликнул Лоутон. — Я еще не встречал  такого смелого безбородого юнца, как он. Меня удивляет, однако, что солдаты  устояли, хотя мы с Синглтоном упали одновременно.    

— Мне  бы следовало поблагодарить вас за комплимент, — сказал, смеясь,  лейтенант, — да скромность не позволяет. Я пытался остановить их, но  безуспешно.    

— Остановить! —  рявкнул капитан. — Разве остановишь солдат во время атаки?    

— Я  полагал, что они бегут не туда, куда надо.    

— Вот  как! Значит, наше падение заставило их сделать крутой поворот?    

— Может  быть, и так, а может, они повернули, боясь, как бы самим не упасть. Однако,  пока майор Данвуди нас не собрал, в наших рядах был удивительный беспорядок.    

— Данвуди!  Да ведь майор гнал немцев что было мочи!    

— Значит,  тогда он уже прогнал их. Майор примчался с двумя отрядами, проскакал между нами  и неприятелем и с тем грозным видом, какой у него всегда бывает в пылу  сражения, выстроил нас так быстро, что мы и ахнуть не успели. Вот  тогда-то, — с живостью добавил лейтенант, — мы и загнали Джона Булла  в кусты. Ну и славная была атака! Мы их били в хвост и в гриву, пока не разгромили.    

— Черт  побери! Какое зрелище я пропустил!    

— Вы  проворонили все от начала до конца.    

— Да, —  со вздохом сказал капитан, — для меня и бедняги Синглтона все это пропало.  Однако, Том, что скажет этой белокурой девице сестра Джорджа Синглтона, когда  приедет в белый коттедж?    

— Ничего  не скажет. Она повесится на своих подвязках, — заявил лейтенант.    

— Я  отношусь с должным уважением к начальству, но чтобы два таких ангела достались  одному человеку — это более чем несправедливо, если только он не турок и не  индус.    

— Да,  да, — тотчас откликнулся капитан, — майор вечно проповедует молодежи  мораль, но сам он порядочный повеса. Вы заметили его слабость к этому  перекрестку в долине? Если бы я дважды останавливался со своим отрядом в одном  и том же месте, все поклялись бы, что там поблизости какая-то юбка.    

— Ну,  вас-то весь корпус знает.    

— Ладно,  Том, привычка чернить людей неизлечима, однако… — Капитан вдруг рванулся вперед  и стал всматриваться в темноту. — Что там за зверь бежит через поле справа  от нас?    

— Это  человек, — сказал Мейсон, пристально глядя перед собой.    

— Судя  по горбу, это дромадер, — добавил капитан, не спуская глаз со странного  силуэта. Внезапно свернув с дороги, он закричал:    

— Это  Гарви Бёрч! Взять его живым или мертвым!    

Только  Мейсон и несколько ехавших впереди драгун разобрали слова капитана, но его  возглас услышал весь отряд. Человек десять во главе с лейтенантом понеслись  вслед за неистовым Лоутоном, да с такой быстротой, что у преследуемого не  осталось никакой надежды на спасение.    

Пока не  стемнело, Гарви Бёрч благоразумно сохранял свою позицию на утесе, где его  заметил проезжавший мимо Генри Уортон. С этой высоты разносчик видел все, что  происходило в тот день в долине. С бьющимся сердцем наблюдал он за отходом  частей, которыми командовал Данвуди, и нетерпеливо ожидал ночи, когда можно  будет отправиться домой, не подвергаясь опасности. Когда стемнело, он пустился  в дорогу. Однако он не прошел и четверти пути, как его чуткое ухо уловило топот  приближающихся коней. Доверившись сгущающейся тьме, Бёрч все же пошел дальше.  Он двигался быстро, пригибаясь к земле, в надежде, что его не заметят. Капитан  Лоутон был увлечен разговором с лейтенантом, и его глаза не бегали, как обычно,  по сторонам; между тем разносчик, угадав по звуку голосов, что самый страшный  его враг проехал мимо, забыл об осторожности и выпрямился, чтобы идти быстрее.  В тот миг, когда его фигура выросла над затененной землей, его обнаружили, и  началась погоня. Бёрч понял, что беда неминуема; кровь застыла у него в жилах,  ноги его подкосились, и на мгновение он почувствовал себя совершенно  беспомощным. Но только на мгновение. Бросив тюк и машинально подтянув пояс,  разносчик пустился бежать. Он знал, что стоит ему очутиться на опушке леса, и  преследователи уже не увидят его. Это ему удалось, и он напряг все свои силы,  чтобы проскользнуть в чащу, но тут несколько драгун, проскакав на небольшом  расстоянии слева, отрезали ему путь. Когда они приблизились, Бёрч бросился на  землю, и они пронеслись, не заметив его. Однако долго оставаться в таком  положении было чересчур опасно. Он поднялся, все еще держась в тени деревьев;  он слышал, как драгуны призывали друг друга искать хорошенько, и что есть духу  помчался вдоль опушки, в сторону, противоположную той, куда двигались солдаты.    

Шум  погони слышали все, но никто, кроме драгун, гнавшихся за Бёрчем, толком не  понял приказа Лоутона. Задние так и не знали, что от них требуется, а молодой  корнет, замыкавший тыл, нетерпеливо расспрашивал соседнего драгуна, в чем,  собственно, дело, как вдруг неподалеку от них какой-то человек одним прыжком  перескочил через дорогу. В ту же секунду по долине прогремел зычный голос  капитана Лоутона:    

— Это  Гарви Бёрч! Взять его живым или мертвым! Огонь пятидесяти пистолетных выстрелов  осветил местность, и со всех сторон вокруг головы разносчика просвистели пули.  Отчаяние сжало сердце беглеца, и он горестно воскликнул:    

— Травят,  как дикого зверя!    

Жизнь со  всеми ее тяготами представилась ему невыносимым бременем, и он уже готов был  сдаться. Однако природа взяла верх: Бёрч имел все основания опасаться, что,  если его схватят, его не ожидает даже видимость суда — однажды он уже был  приговорен к смерти и избежал ее лишь благодаря хитрой уловке, но теперь, всего  вероятнее, утреннее солнце озарит своими лучами его позорную казнь. Эта мысль,  а также приближающийся топот коней заставили его сделать над собой усилие, и он  снова побежал. К счастью для Бёрча, перед ним оказались случайно уцелевшие  среди разрушений войны обломки стены и примыкающий к ней деревянный забор.  Разносчик едва успел перекинуть через пего свои усталые ноги, как к другой  стороне забора подскакали двадцать его преследователей. Однако лошади  отказывались взять в темноте этот барьер — они становились на дыбы, и всадники  посылали им проклятия. Во время этой сумятицы Бёрч разглядел холм, на вершине  которого он мог бы оказаться ,в полной безопасности. Сердце разносчика радостно  забилось, но тут снова прогремел голос Лоутона, приказавшего своим солдатам  расступиться. Приказание было выполнено, и бесстрашный воин карьером поскакал к  забору, вонзил в коня шпоры и перемахнул через преграду. Восторженное “ура” и  громкий топот достаточно ясно говорили Бёрчу, как велика опасность. Казалось,  последние силы покинули его, и участь его была уже решена.    

— Стой,  или смерть тебе! — прозвучало у Гарви над головой.    

Он  бросил испуганный взгляд через плечо и увидел на расстоянии шага от себя человека,  страшнее которого для него никого не было. При свете звезд он разглядел  поднятую руку и грозную саблю. Сердце Гарви сжалось от страха, усталости и  отчаяния, и он упал Лоутону под ноги. Лошадь споткнулась о распростертое тело  разносчика и вместе с всадником рухнула на землю. С быстротой молнии Гарви  вскочил и вырвал саблю у ошеломленного драгуна. Жажда мщения — естественная  человеческая страсть, и очень немногие отказывают себе в удовольствии поступить  с обидчиком так, как тот поступил бы с ним; однако кое-кто знает, что куда  сладостнее воздавать добром за зло.    

Все  пережитые Бёрчем обиды с поразительной ясностью пронеслись перед его мысленным  взором. На мгновение злой демон овладел им, и он взмахнул могучим оружием;  однако оно тут же опустилось, не причинив никакого вреда офицеру, который уже  пришел в себя, но был безоружен. И разносчик исчез за выступом благодетельной  скалы.    

— Сюда,  на помощь капитану Лоутону! — крикнул Мейсон, подскакав вместе с десятком  солдат. — Слезайте с лошадей и ищите в этих скалах, негодяй прячется  где-то здесь поблизости.    

— Стойте! —  проревел сконфуженный капитан, с трудом поднимаясь на ноги. — Любому, кто  сойдет с лошади, — смерть. Том, дружище, помогите мне снова сесть на  Роноки.    

Изумленный  лейтенант молча выполнил эту просьбу, а драгуны словно приросли к седлам от  удивления — казалось, они со своими лошадьми составляют одно целое.    

— Боюсь,  что вы сильно ушиблись, — за неимением хорошего табака покусывая кончик  сигары, участливо заметил Мейсон, когда они опять выехали на дорогу.    

— Кажется,  да, — ответил капитан, переводя дух и с трудом произнося слова. —  Хотел бы я, чтобы тут был наш костоправ и проверил, все ли ребра у меня целы.    

— Ситгривса  оставили в доме мистера Уортона наблюдать за капитаном Синглтоном.    

— Значит,  там переночую и я. В такие тяжелые времена нечего соблюдать церемонии. Вы  помните, Том, этот старый джентльмен проявлял как будто теплые чувства ко всему  нашему корпусу. Разве можно проехать мимо дома такого близкого друга, не  завернув к нему?    

— А  я проведу солдат в деревню Четыре Угла; если мы все остановимся у мистера  Уортона, в округе наступит голод.    

— Боже  упаси! Гречневые лепешки симпатичной мисс Пейтон пойдут мне больше на пользу,  чем сутки в госпитале.    

— Ну,  если вы способны думать о еде, вы не умрете, — смеясь, сказал Мейсон.    

— Если  бы я не был способен есть, я бы наверняка умер, — мрачно ответил капитан.    

— Капитан  Лоутон, — подъехав к командиру, спросил ординарец, — мы сейчас  проезжаем мимо дома этою шпиона-разносчика, — прикажете подпалить?    

— Нет! —  крикнул капитан так громко, что разочарованный сержант вздрогнул. — Ты что  — поджигатель? Ты способен хладнокровно сжечь дом? Только попробуй! Рука,  которая поднесет к нему хоть одну искру, сделает это в последний раз.    

— Вот  это голос! — клюя носом, пробормотал корнет, ехавший позади. — Есть  еще жизнь в капитане, хоть он и свалился с лошади!    

Лоутон и  Мейсон ехали молча. Они уже добрались до ворот усадьбы мистера Уортона, а Мейсон  все еще размышлял об удивительной перемене, произошедшей с капитаном после  того, как он упал с лошади. Отряд отправился дальше, а капитан и лейтенант  спешились и в сопровождении вестового медленно пошли к дому.    

Полковник  Уэлмир уже удалился и отведенную ему комнату, мистер Уортон с сыном заперлись  вдвоем, а дамы хлопотали за столом, угощая доктора чаем, — к этому времени  он успел осмотреть одного пациента, лежавшего в постели, и удостовериться в  том, что второй пациент безмятежно спит. Нескольких дружелюбных вопросов мисс  Пейтон было достаточно, чтобы сердце хирурга раскрылось, — тут обнаружилось,  что он знал всю ее многочисленную родню в Виргинии и полагал даже, что  встречался с нею самой. Добродушная мисс Пейтон улыбнулась, подумав, что, если  бы она хоть раз увидела такого чудака, она бы уже не могла его забыть. Как бы  там ни было, это предположение развеяло чувство неловкости, и между ними  завязалась непринужденная беседа; племянницы только слушали, впрочем и сама  тетушка говорила немного, — Как я уже вам заметил, мисс Пейтон, именно  из-за вредоносных испарений с низин плантация вашего брата оказалась  непригодной для людей, что же касается четвероногих…    

— Господи,  что это такое? — вскрикнула мисс Пейтон и побледнела, услышав выстрелы,  направленные в Бёрча.    

— Это  больше всего похоже на сотрясение атмосферы, вызванное огнестрельным  оружием, — ответил хирург и совершенно невозмутимо отхлебнул чаю. — Я  предположил бы, что это возвращается отряд Лоутона, если бы не знал, что  капитан никогда не пользуется пистолетом и ужасно злоупотребляет саблей.    

— Боже  милостивый! — взволнованно воскликнула мисс Пейтон. — Неужели он  кого-нибудь ранит?    

— Ранит? —  с живостью повторил доктор. — Да это верная смерть — Лоутон наносит самые  безрассудные удары, какие можно себе представить. Чего только я ему ни говорил,  ничего не помогает.    

— Но  ведь капитан Лоутон — это тот офицер, которого мы видели сегодня утром, и он  ваш друг, — тут же сказала Френсис, заметив, что тетка перепугалась не на  шутку.    

— Ничего  дурного я не вижу в дружбе с ним; человек он славный, только не желает усвоить,  как надо рубить саблей по науке. Все профессии, мисс Пейтон, имеют право на  существование, а что станется с хирургом, если его пациенты будут умирать  прежде, чем он успеет их осмотреть!    

Доктор  пустился в рассуждения о том, возвратится или не возвратится отряд, но тут  энергичный стук в дверь вы звал новую тревогу у женщин. Машинально положив руку  на пилу, с которой он носился весь день в тщетном ожидании ампутации, доктор  спокойно заявил дамам, что защитит их в случае опасности, и пошел открывать  дверь.    

— Капитан  Лоутон! — воскликнул он, увидев драгуна, который, опираясь на плечо  младшего офицера, с трудом переступил через порог.    

— Это  вы, мой дорогой костоправ? Какая удача, что вы здесь и можете исследовать мой  костяк! Только бросьте, пожалуйста, эту злодейскую пилу.    

Мейсон в  нескольких словах объяснил хирургу, при каких обстоятельствах капитан получил  ушибы, а мисс Пейтон любезно предложила сделать для него все необходимое. Пока  приготовляли комнату и доктор важно отдавал распоряжения, капитан по  приглашению дам отдыхал в гостиной. На столе стояло блюдо с кушаньем более  существенным, чем те, какие обычно подаются к чаю, и оно не замедлило привлечь  к себе внимание драгуна. Мисс Пейтон вспомнила, что сегодня офицеры, очевидно,  ели только один раз — утром за ее столом, — и сердечно пригласила их снова  подкрепиться. Долго настаивать не пришлось; через несколько минут оба драгуна с  комфортом сидели за столом и занимались делом, которое прерывалось лишь тогда,  когда капитан морщился от боли, вызванной каким-нибудь неловким движением.  Впрочем, эти перерывы не очень-то ему мешали, и капитан успел справиться со  своей серьезной обязанностью, когда появился хирург и объявил, что в комнате на  втором этаже все уже готово.    

— Вы  ужинаете! — воскликнул изумленный врач. — Вам что, умереть  захотелось, капитан Лоутон?    

— Нет,  не в этом цель моих честолюбивых стремлений, но именно поэтому я запасся материалом,  необходимым для поддержания жизни, — сказал капитан и, встав из-за стола,  вежливо пожелал спокойной ночи дамам.    

Хирург  что-то недовольно проворчал и вышел вслед за капитаном и Мейсоном из столовой.    

В те  времена в каждом американском доме была так называемая “парадная комната”; эту  комнату благодаря тайным заботам Сары отвели полковнику Уэлмпру. Кровать  английского офицера была покрыта стеганым пуховым одеялом, особенно приятным в  морозную ясную ночь для ушибленных рук и ног. В массивном серебряном кубке,  украшенном фамильным гербом Уортонов, было налито на ночь питье; впрочем,  великолепные фарфоровые кружки выполняли то же назначение и в комнатах обоих  американцев. Сара, конечно, бессознательно отдала молчаливое предпочтение английскому  офицеру, но капитану Лоутону, если бы не его ушибы, не нужны были ни мягкая  постель, ни кубок и все прочее, кроме питья, ибо он привык проводить ночи не  раздеваясь, а частенько и не слезая с седла. Когда он расположился в небольшой,  однако весьма удобной комнате, доктор Ситгривс приступил к осмотру. Только он  дотронулся до тела пациента, как тот нетерпеливо вскрикнул:    

— Сделайте  одолжение, Ситгривс, положите куда-нибудь свою ужасную пилу, а не то мне придется  взять для самозащиты саблю. От одного вида вашей пилы у меня в жилах стынет  кровь.    

— Непонятный  страх перед, столь полезным инструментом у человека, так часто подвергающего  свое здоровье и свою жизнь опасности, капитан Лоутон.    

— Спаси  меня боже от нее! — вздрогнув, ответил драгун.    

— Но  не станете же вы презирать свет науки и не откажетесь от хирургической помощи,  если понадобится прибегнуть к пиле.    

— Откажусь!    

— Откажетесь?    

— Да,  пока я жив и способен себя защищать, я не допущу, чтобы меня пилили, как  воловью тушу! — крикнул непоколебимый драгун. — Но я хочу спать.  Сломаны у меня ребра или нет?    

— Нет.    

— А  какая-нибудь кость?    

— Нет.    

— Том,  не подадите ли вы мне кувшин? — Проглотив залпом питье, капитан  неторопливо повернулся спиной к своим друзьям и добродушно крикнул:    

— Доброй  ночи, Мейсон! Доброй ночи, доктор Гален [30]!    

Капитан  Лоутон глубоко уважал хирургические таланты своего приятеля, но относился  весьма недоверчиво к действию лекарств на человеческие недуги. Он не раз  утверждал, что человек с полным желудком, смелым сердцем и чистой совестью  может выдержать любые передряги и устоять перед любыми превратностями судьбы.  Смелое сердце ему даровала природа, и, по правде говоря, он неизменно стремился  к тому, чтобы первое и третье условия его кредо были также выполнены. Он любил  говорить, что смерть поражает последними глаза, а предпоследними — челюсти. И в  пояснение добавлял, что тут явственно сказывается умысел самой природы: пусть  человек сам решает, какую пищу отправить в свое святилище — рот; а уж если  кусок невкусный, пеняй на самого себя. Доктор хорошо знал взгляды капитана, и,  когда тот бесцеремонно повернулся к нему и Мейсону спиной, он посмотрел на  своего пациента с презрительным сожалением, заботливо, чуть ли не благоговейно  сложил в сафьяновый чемоданчик своп пузырьки с лекарствами, победоносно  повертел в руках пилу и, не удостоив ответом прощальные слова драгуна, вышел из  комнаты. Мейсон прислушался к дыханию капитана и, поняв, что слов “доброй ночи”  тот все равно не услышит, поспешил откланяться дамам; потом вскочил в седло и  во весь опор понесся к Четырем Углам, где разместился отряд.    

 Глава 10    

     

Когда  душа отходит в мир иной     

И  закрываются глаза навеки,     

Душа  взывает к жалости людской     

И просят  слез закрывшиеся веки.     

Грей    

     

Владения  мистера Уортона раскинулись по обе стороны дома, который он занимал, и большая  часть его земли лежала невозделанной. То тут, то там виднелись отдельные  постройки, но в них никто не жил, и они быстро разрушались. Близость к обеим  враждующим армиям почти вытеснила из графства занятия земледелием. Хозяину не  имело смысла затрачивать время и труд на то, чтобы заполнять свои закрома,  которые могли опустошить первые же проходящие мимо фуражиры. Все стремились  взять с земли лишь необходимое для скудного пропитания — все, кроме тех, кто  жил в непосредственной близости к одной из сражающихся сторон и мог чувствовать  себя в безопасности от набегов легких отрядов другой. Для этих фермеров война  была золотой нивой; особенно выгодна она была тем, кто имел связи с королевской  армией. Мистеру Уортону не было нужды обрабатывать свои поля, чтобы обеспечить  семью, он охотно перенял осторожную практику тех дней и ограничился  выращиванием продуктов сельского хозяйства, которые долго не залеживались, или  же таких, какие нетрудно было скрыть от пронырливых фуражиров. Вот почему на  арене военных действий не осталось ни одного жилого дома, кроме того, что  принадлежал отцу Гарви Бёрча. Этот дом стоял между тем местом, где произошло  столкновение американской кавалерии с неприятелем, и полем, где драгуны  атаковали отряды полковника Уэлмира.    

День  сражения был для Кэти Хейнс богат событиями. Осмотрительная домоправительница сохраняла  в своих политических взглядах строгий нейтралитет. Ее друзья поддерживали дело  борцов за свободу, сама же девица уповала на то, что для нее, как и для женщин  с более блестящими видами на личное счастье, настанет время, когда понадобится  принести любовь к родине в жертву семейному очагу. Однако, несмотря на всю свою  мудрость, эта милейшая особа в иные минуты мучилась сомнениями, на какую чашу  весов ей следует бросить груз своего красноречия, чтобы без ошибки ратовать за  дело, которому сочувствует разносчик. Его слова и образ жизни были так  непонятны, что часто, когда она оставалась с ним наедине и уже совсем готова  была обрушить обличительную речь на Вашингтона и его последователей,  благоразумие сковывало ей уста, и в ее мозгу снова рождались сомнения. Что  говорить, поведение этого загадочного существа, за которым она так внимательно  наблюдала, могло сбить с толку даже человека с более широким кругозором и  лучшим знанием жизни и людей, нежели Кэти.    

Сражение  на Уайт-Плейнс показало осторожному Вашингтону преимущества врага в организованности,  вооружении и дисциплине. Главнокомандующему американской армией предстояло преодолеть  многие трудности ценою больших усилий и постоянной бдительности. Он отвел  войска в горы северной части Вест-Честера, отбил атаки королевской армии, а сэр  Уильям Хау [31]  вернулся в опустевший город Нью-Йорк, завоевание которого не дало ему никаких  преимуществ. Впоследствии враждующие армии не мерились больше силами в границах  Вест-Честера, хотя что ни день, там снова появлялись партизаны и случалось, что  на утренней заре жители узнавали о бесчинствах, совершенных под покровом ночи.    

Разносчик  делал свои переходы главным образом в часы, когда люди спят. Нередко вечером  солнце расставалось с ним в одном конце графства, а утром встречало в другом.  Тюк был его неизменным спутником, и те, кто внимательно следил за Бёрчем, когда  он продавал свои товары, полагали, что его единственной целью была нажива.  Порой его видели неподалеку от нагорья склоненным под тяжестью своей ноши,  порой — вблизи реки Гарлем шагающим легкой походкой, обратив лицо к заходящему  солнцу. И всегда он появлялся неожиданно и лишь на краткий миг. В другое время  его не видели — разносчик исчезал на долгие месяцы, и никто не знал, куда он  отправился.    

Сильные  отряды охраняли Гарлемские возвышенности, а северный берег острова Манхаттана  щетинился штыками английских часовых; тем не менее Бёрч сновал туда и обратно,  но его не замечали, и никто не причинял ему вреда. Он часто появлялся и у линии  американских войск, однако с гораздо большими предосторожностями. Часовые,  охранявшие горные ущелья, не раз говорили о странной фигуре, пробиравшейся мимо  них в вечернем тумане. Рассказы об этом доходили до офицеров, и, как мы ужо  упоминали, разносчик дважды попадался в руки американцам. В первый раз он  ускользнул от капитана Лоутона вскоре после ареста; во второй — его приговорили  к смерти. На утро казни клетка оказалась открытой, а птичка улетела. Это  непостижимое бегство произошло, когда Бёрч находился под надзором любимого  офицера Вашингтона, а на карауле стояли солдаты, которых считали достойными  охранять самого главнокомандующего. Таких уважаемых людей нельзя было  заподозрить ни в измене, ни в том, что их подкупили, и среди рядовых  укоренилось мнение, будто разносчик знается с нечистым. Кэти с негодованием  отвергала такие предположения; размышляя об этих событиях, она приходила к  заключению, что нечистая сила не платит золотом. Не платит, думала экономка, и  Вашингтон; бумажные ассигнации и обещания — вот что мог раздавать своим слугам  командующий американскими войсками. После заключения союза с Францией в Америке  появилось больше серебра, но, хотя Кэти никогда не упускала случая заглянуть в  замшевый кошелек Бёрча, она ни разу не обнаружила ни одной монеты с  изображением Людовика [32]  между хорошо знакомыми ей монетами с портретом Георга III. Словом, тайный клад  разносчика со всей очевидностью доказывал, что его запасы золота получены от  англичан.    

Американцы  часто наблюдали за домом Бёрча с целью арестовать его, но всегда безуспешно;  тот, кого подозревали в шпионаже, тайными путями узнавал об их намерениях и  неизменно разрушал их планы. Однажды, когда сильный отряд континентальной армии  целое лето стоял на постое в деревне Четыре Угла, сам Вашингтон распорядился  денно и нощно не спускать глаз с дверей дома Бёрча. Приказ исполнялся в  точности, по за все это время разносчик ни разу не появился; отряд отозвали, и  на следующий день Бёрч вернулся домой. Вследствие подозрительной репутации сына  постоянно беспокоили и отца. Однако, несмотря на самую тщательную слежку за  стариком, к нему невозможно было придраться, а его имущество было столь  ничтожно, что так называемые “патриоты” сдерживали свой пыл — не стоило  усердствовать ради конфискации или покупки таких жалких владений. Старость и  печали грозили в любой час избавить отца Гарви Бёрча от дальнейших преследований;  масло иссякло в светильнике его жизни. Горестно расставались в последний раз  отец и сын, но они покорились тому, что оба считали своим долгом. Старик  скрывал от соседей, что дни его сочтены, и все еще надеялся увидеться с сыном  перед смертью. Волнения минувшего дня и все усиливающийся страх, что Гарви  опоздает, приблизили событие, которое старику хотелось отдалить. Ночью ему  стало так плохо, что Кэти Хейнс испугалась и отправила случайно забежавшего к  ним во время боя мальчика к мистеру Уортону с просьбой прислать кого-нибудь  побыть с ней. Отпустить можно было только Цезаря. Отзывчивая мисс Пейтон  нагрузила слугу съестными припасами и подкрепляющими сердце снадобьями и  отправила его на помощь Кэти. Впрочем, умирающему старику не были уже нужны  лекарства, и, казалось, его волновало лишь желание повидаться с сыном. Шум,  сопровождавший погоню за Бёрчем, был слышен в доме, но никто из находившихся  там не догадывался о его причине; Кэти и Цезарь знали, что отряд американской  кавалерии отошел к югу, и вообразили теперь, будто он возвращается на свою прежнюю  стоянку. Они слышали, как кавалеристы медленно проехали мимо, однако экономка,  уступив благоразумным наставлениям негра, сдержала свое любопытство и не вышла  из дома. Старик лежал с закрытыми глазами; Кэти и Цезарь думали, что он спит. В  доме Бёрча были две большие и две маленькие комнаты. Одна большая комната служила  кухней и гостиной, во второй лежал больной старик. Одна маленькая была  святилищем Кэти, во второй хранилась провизия. В центре дома высилась огромная  кирпичная печь, разделявшая большие комнаты, и в каждой из них был  соответствующих размеров очаг. В то время, о котором мы ведем рас сказ, яркий  огонь горел в очаге на кухне, а возле его громадной пасти сидели Цезарь и Кэти.  Африканец внушав экономке, что нужно быть осторожным, и рассуждая о том, как  опасно праздное любопытство.    

— Лучше  не искушать сатану, — сказал Цезарь и так закатил глаза, что белки  заблестели в отсвете пламени. — Я сам раз чуть не потерял ухо из-за  маленького любопытства; от него много несчастий. Если бы не любопытство, белые  люди не ехали бы в Африку, а черные жили бы у себя дома… Скорей бы Гарви  пришел!    

— Очень  неуважительно с его стороны не быть дома в такое время, — строго сказала  Кэти. — А что, если отец захочет в последние минуты составить завещание —  кто напишет ему такую важную, серьезную бумагу? Гарви очень неуважительный и  пустой человек.    

— А  может, он уже написал эту бумагу?    

— Ничего  удивительного, если и написал, — ответила экономка:    

— ведь  он целые дни смотрит в библию.    

— Очень  хорошая книга, — торжественным тоном заявил негр. — Мисс Фанни читает  ее Дине.    

— Ты  прав, Цезарь, библия — самая лучшая книга У того, кто читает ее так часто, как  отец Гарви, наверное есть на то особые причины. Это понятно всяком  здравомыслящему человеку.    

Кэти  поднялась со стула, тихонько прокралась к комоду в комнате больного старика,  вынула из ящика тяжелую библию в толстом переплете с массивными медными  застежками и вернулась к Цезарю. Книгу быстро раскрыли и принялись  перелистывать. Кэти не была большим грамотеем, а Цезарь и вовсе не знал букв.  Экономка некоторое время разыскивала слово “Матфей”, а когда нашла, с гордостью  показала его внимательно следившему за ней Цезарю.    

— Хорошо,  теперь читай по порядку, — сказал негр, глядя через плечо  домоправительницы и держа длинную тонкую свечу из желтого сала так, чтобы ее  слабый свет падал на книгу.    

— Ладно,  но придется начать с самого начала, — отозвалась Кэти, аккуратно  перелистывая страницы в обратную сторону. Наконец, перевернув две сразу, она  нашла густо исписанный лист. — Вот, — сказала Кэти, задрожав от  нетерпения, — вот эти слова. Я ничего бы не пожалела, лишь бы узнать, кому  он завещал большие серебряные пряжки для башмаков…    

— Читай, —  коротко сказал Цезарь.    

— “…и  черный ореховый комод…” Гарви не нужна такая мебель, раз он не женится…    

— Почему  не нужна? Ведь была же она нужна отцу.    

— ..и  шесть серебряных столовых ложек… Гарви всегда ест оловянной ложкой!    

— Может,  он это здесь все сказал без многих слов, — заметил многозначительно  Цезарь, указывая кривым темным пальцем на раскрытую страницу.    

Итак,  последовав совету Цезаря и побуждаемая собственным любопытством, Кэти принялась  за чтение. Стремясь скорее добраться до наиболее интересной для нее части, она  начала сразу с середины:    

— “Честер  Бёрч, родившийся сентября первого, 1755 года”, — прочитала Кэти с  запинками, не делавшими большой чести ее учености.    

— Так  что он ему дает?    

— “Абигайл  Бёрч, родилась июля двенадцатого, 1757 года”, — тем же топом продолжала экономка.    

— Ей,  верно, отдает ложки.    

— “Июня  первого, 1760 года. В этот страшный день кара разгневанного бога поразила мой  дом…"    

Мучительный  стон, донесшийся из соседней комнаты, заставил Кэти невольно закрыть книгу, а  Цезарь задрожал от испуга. Никто из них не решился пойти взглянуть на больного,  но оба слышали, что он по-прежнему тяжело дышит. Все же Кэти не отваживалась  снова открыть библию и, осторожно защелкнув застежки, молча положила книгу на  стол. Цезарь опять уселся в кресло и, смущенно оглядевшись вокруг, заметил:    

— Видно,  пришел его час.    

— Нет, —  торжественно сказала Кэти, — он проживет до прилива или пока не запоет  первый петух.    

— Бедняга! —  продолжал негр, придвигаясь еще ближе к огню. — Я надеюсь, он будет лежать  тихо, когда умрет.    

— Нисколько  не удивлюсь, если наоборот: говорят, человек, беспокойный при жизни, не знает  покоя и в гробу.    

— Джонни  Бёрч по-своему очень хороший человек. Все не могут быть священниками; если все  будут священниками, кто же будет паствой?    

— Ах,  Цезарь, только тот хорош, кто поступает хорошо! Ну скажи, для чего зарывать  честно нажитое золото в землю?    

— Господи!  Верно, для того, чтобы скиннеры его не нашли. Но, если он знает, где золото, почему  он его не выкопает?    

— Должно  быть, на это есть причины, но тебе их не попять, — ответила Кэти и  придвинула стул, чтобы ее платье прикрыло магический кирпич, под которым втайне  хранил свое богатство Бёрч; не удержавшись, чтобы не сказать о своем секрете,  хоть ей и не хотелось выдавать его, Кэти добавила:    

— Шероховатое  снаружи часто содержит гладкое внутри.    

Не сумев  проникнуть в скрытый смысл этой загадки, Цезарь огляделся по сторонам, и вдруг  его блуждающие глаза остановились и зубы застучали от страха. Кэти тотчас  заметила, как изменилось лицо негра, и, повернувшись, увидела, что на пороге  стоит разносчик.    

— Он  жив? — спросил Бёрч дрожащим голосом, видимо страшась услышать ответ.    

— Жив, —  ответила Кэти и, проворно поднявшись, услужливо предложила свой стул. — Он  не умрет до рассвета или пока не кончится прилив.    

Разносчик  ничего не замечал. Услышав, что отец жив, он на цыпочках прошел в комнату умирающего.  Отца и сына связывали далеко не обычные узы. Друг для друга они были самыми  дорогими в мире людьми. Если бы экономка прочитала еще несколько слов,  написанных на листке, она узнала бы печальную историю их несчастий. Одним  ударом они лишились близких и достатка, и с того дня, где бы они ни были, за  ними по пятам следовали горе и гонения. Подойдя к постели, Гарви наклонился над  больным и, задыхаясь от волнения, прошептал ему на ухо:    

— Вы  узнаете меня, отец?    

Старик  медленно открыл глаза, и довольная улыбка мелькнула на его бледном лице; по контрасту  с ней печать смерти казалась особенно ужасной. Разносчик поднес к запекшимся  губам отца укрепляющее лекарство, которое он принес с собой, и на несколько  минут к больному вернулись силы. Он заговорил, медленно и с трудом. Любопытство  сковало Кэти уста, на Цезаря такое же действие произвел благоговейный страх, а  Гарви едва дышал, прислушиваясь к словам отлетающей души.    

— Сын  мой… — глухо произнес старик. — Скоро, дитя мое, ты останешься в  одиночестве. Я хорошо тебя знаю и предвижу, что ты будешь странником всю свою  жизнь. Надломленный тростник может уцелеть, но никогда не выпрямится. В тебе  самом те качества, которые поведут тебя по верному пути; продолжай, Гарви, так,  как ты начал, ибо нельзя пренебрегать своим долгом и…    

Шум в  соседней комнате прервал слова умирающего, и встревоженный разносчик поспешил  узнать, в чем дело; следом за ним пошли Кэти и Цезарь. Один лишь взгляд,  брошенный на фигуру, показавшуюся в дверях, со всей очевидностью сказал Гарви,  зачем явился этот человек и какая участь ожидает теперь его самого. Пришелец  был не стар годами, но черты его лица изобличали душу, многие годы одержимую  дурными страстями. На нем было платье из самой убогой материи и до того  изодранное, что, казалось, он намеренно хотел выглядеть бедняком. Волосы его  поседели раньше времени, а запавшие угрюмые глаза бегали по сторонам, уклоняясь  от встречи со смелым, честным взором. Резкие и беспокойные движения, вся его  манера держаться свидетельствовали о низменной натуре, вызывали отвращение у  окружающих и были во вред ему самому. Это был хорошо известный вожак одной из  мародерских банд, которые рыскали по графству и, прикидываясь патриотами,  совершали множество преступлений, начиная с мелких краж и кончая убийствами. За  ним стояло еще несколько человек, одетых не лучше его; их лица выражали полное  равнодушие и тупую бесчувственность. У всех были мушкеты со штыками — обычное  снаряжение солдат-пехотинцев. Гарви знал, что сопротивляться бесполезно, и  спокойно подчинился мародерам. В один миг с него и с Цезаря содрали приличное  платье, а взамен дали лохмотья, снятые с двух самых гнусные эамдитов.  Разносчика и негра наставили в разные углы комнаты и, угрожая мушкетами,  приказали отвечать правду на все вопросы.    

— Где  твой тюк? — прежде всего спросили разносчика.    

— Послушайте, —  дрожа от волнения, проговорил Бёрч, — в комнате рядом лежит мой отец, он  умирает. Позвольте мне пойти к нему принять его благословение и закрыть ему  глаза, и вы получите все, да — все.    

— Отвечай  на вопросы, или мушкет отправит тебя туда, куда собирается этот выживший из ума  старик! Где твой тюк?    

— Л  ничего не скажу, пока меня не пустят к отцу, — твердо сказал разносчик.    

Мучитель  со злобой поднял руку, готовясь привести свою угрозу в исполнение, но один из  дружков остановил его:    

— Что  ты делаешь! Ты забыл о награде? Скажи, где твое добро, Бёрч, и мы отпустим тебя  к отцу.    

Бёрч  тотчас же повиновался, и одного мародера по слали за добычей. Тот вскоре  вернулся и, бросив на поток, заявил, что он легок, как перышко.    

— Ага, —  крикнул вожак, — а где золото, вырученное за товары, которые в нем  находились? Отдай нам золото, мистер Бёрч; мы знаем, что оно у тебя есть, не  станешь же ты брать никчемные бумажные деньги.    

— Вы  нарушаете свое обещание, — сказал Бёрч.    

— Давай  золото! — свирепо рявкнул главарь и прижал к груди разносчика штык с такой  силой, что из нее брызнула кровь.    

В эту  минуту из соседней комнаты донесся легкий шум, и Гарви умоляюще воскликнул:    

— Пустите  меня.., пустите меня к отцу, я вам во отдам!    

— Клянусь,  я отпущу тебя, если ты отдашь золото, сказал скиннер.    

— Вот,  берите этот мусор, — крикнул Бёрч, бросая кошелек, который он умудрился  спрятать, несмотря на то что сменил одежду.    

Разбойник  с дьявольским смехом поднял кошель с пола.    

— Ага,  только с отцом ты увидишься на небесах!    

— Чудовище,  неужели у тебя нет никаких чувств, ни веры, ни совести!    

— Послушать  его, так не подумаешь, что веревка уже была у него на шее, — смеясь,  вмешался один из мародеров.    

— Можете  не беспокоиться, мистер Бёрч, если старик и тронется в путь на несколько часов  раньше, вы последуете за ним не позднее, чем завтра в полдень.    

Эти  безжалостные слова не произвели впечатления на Бёрча. Затаив дыхание, он  прислушивался к каждому звуку в комнате отца. Наконец он услышал свое имя,  произнесенное глухим, прерывающимся голосом. Больше Бёрч не мог выдержать и  закричал:    

— Отец!  Тес!.. Отец!.. Я иду! Я иду!.. Он метнулся, оттолкнув караулившего его  скиннера, но тотчас же другой бандит пригвоздил его к стенке. По счастью,  быстрое движение спасло разносчика от грозившего ему смертью удара — штык  проткнул только его платье.    

— Нет,  мистер Бёрч, — сказал скиннер, — мы слишком хорошо знаем, какой ты  ловкий мошенник, и не пустим тебя. Золото, где твое золото?    

— Оно  у вас, — ответил разносчик, судорожно пытаясь освободиться.    

— Да,  кошелек у нас, но у тебя есть еще деньги. Король Георг щедро платит, а ты  оказал ему немало ценных услуг. Где твой клад? Не отдашь — не видать тебе отца!    

— Поднимите  камень, на котором стоит эта женщина, — порывисто крикнул  разносчик, — поднимите камень!    

— Он  бредит, он бредит! — завопила Кэти, невольно ступив ногой на другой  камень.    

Его тут  же вытащили, но под ним была лишь земля.    

— Он  бредит, вы свели его с ума! — вся дрожа, причитала экономка. — Станет  ли такой разумный человек, как Бёрч, прятать золото под очагом.    

— Замолчи  ты, глупая женщина! — крикнул Гарви. — Поднимите камень в углу, и вы  найдете для себя богатство, а меня сделаете нищим.    

— И  все будут вас презирать, — горько заметила Кэти. — Разносчик без  товара и денег — презренный человек.    

— Себе  на веревку ему хватит, — сказал скиннер.    

Не  мешкая долго, он послушался Гарви и вскоре вытащил из тайника немалый запас  английских гинеи Деньги живо высыпали в мешок, не обращая внимания на жалобы  Кэти, уверявшей, что ей не заплачено жалованье и что по нраву хотя бы десять  гиней принадлежа'! ей.    

Очень  довольные богатой добычей, которая превзошла все их ожидания, бандиты собрались  уйти и решили забрать с собой) разносчика, чтобы сдать его американским сыщикам  и потребовать за это обещанную награду. Все было готово, и они уже хотели  потащить Бёрча силой, ибо он отказался двинуться с места, как вдруг перед ними  выросла фигура, испугавшая даже самых храбрых Крики сына подняли старика с  постели, и, еле держась на ногах, он вышел из своей комнаты. Он закутался в  простыню, глаза его были неподвижны, щеки ввалились — казалось, что явился  выходец с тою света. Даже Кэти и Цезарь подумали, что видят дух старого Бёрча,  они опрометью бросились вон из дома, а следом за ними ринулись и перепуганные  скиннеры. Возбуждение, придавшее силы умирающему, быстро прошло, и сын,  подхватив его на руки, понес обратно в постель Наступившая реакция ускорила  конец. Остекленевши глаза старика смотрели на сына, губы шевелились, ни голоса  его не было слышно. Гарви наклонился и вместе с последним вздохом принял от  отца предсмертное благословение Впоследствии жизнь разносчика почти всегда  бывала отравлена нуждой и несправедливостью; однако самые жестокие страдания и  злоключения, бедность и клевета, постоянно преследовавшие его, не вытеснили  воспоминания об этом благословении; оно озаряло своим светом картины прошлого,  утешало в самые горестные минуты отчаяния; оно поддерживало надежду на лучшее  будущее и укрепляло в Гарви сознание, что он преданно и верп') выполнил  священный долг сыновней любви.    

Цезарь и  Кэти бежали так стремительно, что им было не до размышлении. Впрочем, они  вскоре инстинктивно отстали от скиннеров Остановившись, экономка торжественным  тоном сказала:    

— О  Цезарь, разве не ужасно, что старик встал раньше, чем его опустили в могилу!  Видно, деньги его растревожили. Говорят, душа капитана Кида бродит возле того  места, где он в прежнюю войну зарыл золото.    

— Цезарь  не думал, что у Джонни Бёрча такие громадные глаза, — стуча зубами от  страха, сказал негр.    

— Я  уверена, что всякий живой человек расстроится, потеряв так много денег. Теперь  Гарви ничто, он самый презренный, никчемный бедняк. Хотела бы я знать, на что  он надеется. Кто захочет теперь пойти к нему в экономки?    

— Может  быть, дух унес Гарви тоже, — заметил Цезарь, придвинувшись поближе к своей  спутнице.    

Но  воображением Кэти владела уже новая мысль. А что, если грабители с перепугу  бросили свою добычу? Поразмыслив и потолковав немного, Кэти и Цезарь решили  вернуться обратно, чтобы выяснить это важное обстоятельство, а если удастся,  узнать и о том, какая судьба постигла разносчика. Медленно, с большими  предосторожностями они направились к страшному месту, а когда вышли на дорогу,  по которой отступали скиннеры, предусмотрительная Кэти в поисках оброненного  золота вглядывалась в каждый камешек. Однако, хотя разбойники, напуганные  стариком и криком Цезаря, удирали сломя голову, они не выпустили из рук клада,  вцепившись в него мертвой хваткой. Увидев, что в доме все спокойно, Кэти  наконец отважилась туда войти. Разносчик с тяжелым сердцем выполнял последние  печальные обязанности перед покойным. Несколько слов открыли Кэти, что она заблуждалась  и старый Бёрч действительно умер, но Цезарь до конца дней своих продолжал  изумлять чернокожих обитателей кухни глубокомысленными рассуждениями о духах и  рассказами о том, каким жутким был призрак Джонни Бёрча.    

Опасность  заставила разносчика сократить даже тот короткий срок, в течение которого, но  американскому обычаю, близкие остаются с умершими, и с помощью Кэти и негра  грустные хлопоты были быстро закончены. Цезарь вызвался заказать гроб и пошел к  плотнику, живущему в двух милях от Бёрчей; тело старика, облаченное в его  обычную одежду, покрыли простыней и стали ждать возвращения негра.    

Скиннеры  во всю прыть побежали в лес, находившийся неподалеку от дома разносчика; благополучно  укрывшись под его сенью, они произвели смотр своим насмерть перепуганным силам.    

— Какой  дьявол вселился в ваши трусливые душонки? — в сердцах крикнул главарь,  тяжело переводя дух.    

— Об  этом можно спросить и тебя, — мрачно отозвался один из бандитов.    

— Вы  так испугались, будто нас нагнал отряд де Ланей! Здорово же вы улепетываете,  джентльмены!    

— Мы  следуем за своим предводителем.    

— Так  пойдемте за мной назад, схватим этого мошенника и потребуем за него награду.    

— Превосходно,  но к тому времени, когда мы вернемся к его дому, чернокожий плут приведет туда  этого бешеного виргинца. Ей-богу, я охотнее встречусь с полсотней ковбоев, чем  с ним одним.    

— Болван! —  закричал разъяренный главарь. — Разве ты не знаешь, что кавалеристы  Данвуди стоят в деревне Четыре Угла, в добрых двух милях отсюда?    

— Плевал  я на то, где стоят драгуны, но я могу поклясться, что капитан Лоутон вошел в  дом старого Уортона — я сам это видел, когда выжидал подходящей минуты, чтобы  увести из конюшни коня английского полковника.    

— Ну  и что ж, пусть является: разве пуля не прихлопнет драгуна с Юга так же, как и  солдата из Старой Англии?    

— Что  верно, то верно, но не желаю я лезть в осиное гнездо. Прихлопнешь одного  драгуна, а потом ни одной ночи не сможешь заниматься своим делом.    

— Ладно, —  пробормотал вожак, углубляясь со своей шайкой в лес, — этот дурень  разносчик останется хоронить старого черта, а потом должен будет позаботиться о  продаже своего имущества. Во время погребения его нельзя будет даже пальцем  тронуть, не то все старухи и священники Америки поднимутся против нас, но  завтра ночью мы с ним расквитаемся.    

С такой  угрозой скиннеры отошли к одной из своих постоянных стоянок, чтобы с  наступлением темноты снова заняться грабежом, не опасаясь ареста.    

 Глава 11    

     

О горе!  Горький, горький, горький день!     

Плачевный,  самый горький день из всех,