1 2 3 4 5 6 
     

Сзывая  грешников к молитве,    

Лился  густой, протяжный звон.    

Вальтер  Скотт, «Дикий охотник»    

     

Ричард и  мосье Лекуа в сопровождении Бенджамена направились к «академии» напрямик по  узкой, протоптанной в сугробах тропинке, а судья, его дочь, священник и майор  предпочли кружной путь в санях по улицам поселка.    

В небе  плыла полная луна, и в ее серебристом сиянии сосновый лес на восточном склоне долины  казался черной зубчатой стеной. Небо было ясным и прозрачным, каким в иных  странах оно не бывает и в полдень. Звезды, усеявшие небосвод, мерцали, словно  угли далекого гаснущего костра, не в силах соперничать с блеском ночного  светила, чьи лучи словно обретали новую яркость, отражаясь от чистейшей белизны  снегов, ровной пеленой укрывших замерзшее озеро и все окрестные поля.    

Пока  сани неторопливо скользили по главной улице поселка, Элизабет развлекалась тем,  что читала вывески, украшавшие чуть ли не каждое крыльцо. Когда она уезжала,  никто в поселке еще не занимался ремеслами, о которых оповещали эти вывески, да  и многие фамилии были ей незнакомы. Самые дома, казалось, стали другими. Вон к  тому добавили флигель, этот выкрасили в новый цвет, а вот тут на месте прежнего  знакомца, который снесли, едва успев достроить, высилось совсем новое здание. И  из всех этих домов торопливо выходили люди, направляясь к «академии», чтобы  полюбоваться плодами совместных усилий Ричарда и Бенджамена.    

Наглядевшись  на дома, казавшиеся гораздо красивее обычного в ярком, но мягком свете луны,  наша героиня в надежде заметить какого-нибудь знакомого обратила взор на  пешеходов, которых они обгоняли. Но все они выглядели похожими друг на друга  благодаря тяжелым шубам, длинным плащам, капорам и капюшонам, а кроме того, их  заслоняли высокие сугробы, окаймлявшие узкие тропинки, проложенные вдоль домов.  Раза два ей почудилось, что она узнает чью-то фигуру или походку, но этот  человек тут же исчезал позади какой-нибудь из огромных поленниц, о которых мы  уже упоминали выше. И только когда сани свернули с главной улицы в пересекавший  ее под прямым углом проулок, который вел к «академии», Элизабет наконец увидела  знакомое лицо и знакомый дом.    

Дом этот  стоял на углу самого оживленного перекрестка в поселке, к нему вела хорошо утоптанная  дорожка, на столбе перед ним висела вывеска, жалобно скрипевшая, когда с озера  налетал ветер, и нетрудно было догадаться, что здесь помещается гостиница с  трактиром, который местные жители предпочитали всем остальным. Дом был  одноэтажным, но большие слуховые окна, свежая краска, аккуратные ставни и  огонь, весело пылавший в очаге, видневшемся за открытой дверью, придавали ему  куда более уютный и солидный вид, чем у многих его соседей. Вывеска изображала  всадника, вооруженного саблей и пистолетами; на его голове красовалась меховая  шапка, а своего горячего скакуна он вздернул на дыбы. Все эти подробности  нетрудно было рассмотреть в ярком лунном свете, и Элизабет сумела даже прочитать  сделанную черной краской надпись, правда давно ей знакомую: «Храбрый драгун».    

В ту  минуту, когда сани поравнялись с дверью трактира, из нее вышли мужчина и  женщина. Первый держался очень прямо, и походка выдавала в нем старого вояку; к  тому же он сильно хромал, что усугубляло это впечатление. Его спутница,  наоборот, шагала широко и быстро, словно совсем не заботясь о том, куда ступит  ее нога. Луна озаряла ее толстую, красную, мужеподобную физиономию, чертам  которой даже пышные оборки чепца не могли придать надлежащую женственность.  Поверх чепца красовался черный шелковый капор, претендовавший на модный фасон.  Он был сдвинут на затылок и нисколько не мешал своей хозяйке смотреть по  сторонам. При взгляде на это лицо, освещенное встающей с востока луной,  начинало казаться, что вы видите солнце, поднимающееся на западе. Дама эта  решительной мужской походкой шла наперерез саням, и судья приказал тезке греческого  царя придержать лошадей.    

— С  приездом вас, судья, добро пожаловать в поселок! — воскликнула женщина, и  ее произношение сразу выдало в ней ирландку. — Все мы здесь рады вас  видеть, а я больше всех. А мисс Лиззи-то как выросла! Совсем уже барышней  стала! Эх, прислали бы к нам в поселок на постой полк, то-то бы по ней все  офицеры сохли!.. Ай, да что же я это такое, бессовестная, говорю, когда колокол  призывает нас к молитве! Вот так и господь нас к себе призовет, когда мы этого  совсем ждать не будем… Добрый вечер, майор. Сварить вам сегодня горячего  пуншика? Да вы небось у судьи будете праздновать сочельник, раз вы совсем  недавно приехали.    

— Здравствуйте,  миссис Холлистер! — радостно отозвалась Элизабет. — Я всю дорогу высматривала  знакомых, и вы первая, кто нам встретился. Ваш дом тоже остался совсем таким  же, как прежде, а все остальные настолько переменились, что я их словно впервые  вижу и догадываюсь, кто в них живет, только по их местоположению. И даже милая  вывеска цела! Я ведь видела, как кузен Ричард писал ее. Вон и название вижу  внизу, из-за которого вы тогда ссорились.    

— Это  вы про «Храброго драгуна» говорите? А как же его по-другому величать, коли  такое у него было прозвище? Спросите хоть у моего мужа, капитана! Не видала я  лучшего покупателя, да и из беды он всегда готов был выручить. А смерть за ним  пришла без всякого предупреждения! Авось его грехи ему простились, потому как  дело его было правое. Вот и его преподобие мистер Грант небось то же скажет.  Ну, и когда сквайру Джонсу загорелось написать нам вывеску, я и подумала:  пусть-ка он нам его лицо там нарисует, в память того, как он делил с нами  радости и горе. Глаза, правда, не так чтоб очень уж большие вышли и не такие  огненные, как у живого были, зато усы и шапка точь-в-точь настоящие… Да что же  это я держу вас тут на холоде? Лучше уж завтра утром забегу к вам и  поздороваюсь как следует. А теперь надо нам вспомнить, какой нынче день, и  пойти в дом божий, чьи двери открыты для всех. Да благословит вас бог и да  охранит он вас от зла!.. Так как же, сварить для вас нынче пуншику или нет?    

На этот  вопрос немец с важностью ответил утвердительно, и, после того как судья  обменялся несколькими словами с супругом огненнолицей трактирщицы, сани снова  тронулись в путь. Вскоре они остановились у дверей «академии», и все общество  поспешило в длинный зал.    

Мистер  Джонс и два его спутника, которые предпочли кратчайшую дорогу, добрались туда  за несколько минут до прибытия остальных. Но Ричард не торопился войти внутрь,  чтобы насладиться восторженным изумлением жителей поселка; вместо этого он  заложил руки в карманы шубы и стал прогуливаться перед входом в «академию» с  видом человека, которому церковная служба не в новинку.    

Люди  проходили мимо него в здание, сохраняя серьезность, как и подобает тем, кто  идет молиться, но в походке их была заметна торопливость, порожденная  любопытством. Окрестные фермеры сперва старательно закутывали своих лошадей в  синие и белые попоны и лишь потом отправлялись посмотреть убранство зала, о  котором уже успели столько наслышаться. Ричард подходил к ним и осведомлялся о  здоровье их семейств. Он очень хорошо знал их всех и, не ошибаясь, называл по  имени каждого ребенка, а их ответы показывали, что он пользуется в этих местах  всеобщей любовью.    

Наконец  один из жителей поселка остановился неподалеку от Ричарда и устремил  пристальный взгляд на новое кирпичное здание, которое купалось в лунном свете,  отбрасывая поперек снежного поля длинную черную тень. «Академия» выходила на  пустырь, где предполагалось в дальнейшем устроить городскую площадь, и по ту  его сторону поднималась новая, еще не законченная церковь святого Павла.  Сооружение ее началось прошлым летом, и средства для ее постройки были собраны,  как говорилось, по подписке, хотя на самом деле почти все деньги дал судья  Темпл. Дело это было затеяно потому, что длинный зал «академии», по мнению  большинства, мало подходил для богослужения, а кроме того, освящение новой  церкви должно было наконец решительным образом показать, какая же разновидность  протестантской религии берет в поселке верх. Все это вызывало большой интерес и  волнение среди сектантов, хотя вслух почти не обсуждалось. Если бы судья Темпл  открыто высказался в пользу того или иного вероисповедания, сомнения немедленно  рассеялись бы, ибо никто не посмел бы с ним спорить, но он не захотел  вмешиваться и наотрез отказался поддержать Ричарда, который уже успел тайно  заверить главу местной епархии [31],  что и новый храм и его прихожане с охотой войдут в лоно протестантской  епископальной церкви. Но едва судья умыл руки, как мистеру Джонсу пришлось  убедиться, что эти прихожане — весьма упрямые люди. Он начал с того, что  попробовал уговорить их, учеными рассуждениями склонив к признанию его правоты.  Его терпеливо слушали, ему не возражали, и, обойдя поселок, он решил, что  добился своей цели. Считая, что железо надо ковать, пока оно горячо, Ричард  поспешил объявить через газеты, что жителям поселка следует немедленно  собраться и решить этот вопрос голосованием. На это собрание в «Храбром  драгуне» не явилась, однако, ни одна живая душа, кроме него самого, и он провел  пренеприятнейший вечер, тщетно пытаясь переспорить миссис Холлистер, которая  утверждала, что наибольшее право на новую церковь имеют методисты (ее  собственная секта). После этого Ричард сообразил, что радость его была  преждевременна и что в открытую такого хитрого и осторожного противника ему не  одолеть. Тогда он тоже надел личину, что ему, впрочем, не слишком удалось, и  принялся добиваться своего исподволь.    

Постройка  была единодушно поручена мистеру Джонсу и Хайрему Дулитлу. Не они ли вместе  воздвигали «дворец», «академию» и тюрьму? Кому, кроме них, была бы по плечу  подобная задача? С самого начала они разделили свои обязанности. Мистер Джонс  должен был представить проект церкви, а мистер Дулитл — надзирать за  строительством.    

Ричард  про себя решил воспользоваться таким преимуществом и во что бы то ни стало снабдить  окна романскими арками. Это был бы значительный успех [32]. Церковь строилась из  кирпича, и поэтому он смог скрывать свои коварные намерения до последней  минуты, пока не настало время изготовлять рамы. Тут уж пришлось действовать  напрямик. Он сообщил Хайрему о своем желании с большой осторожностью и,  умалчивая о подлинной сути своего замысла, только горячо расхваливал красоту  подобных окон. Хайрем терпеливо выслушал его и ничего не возразил, но Ричард  так и не понял, какого, собственно, мнения придерживается его помощник в этом важнейшем  вопросе.    

Планировка  здания была официально поручена Ричарду, и поэтому Хайрем спорить не стал, но  сразу же начали возникать всякие неожиданные затруднения. Сперва оказалось, что  для рам нет подходящего материала, но Ричард мгновенно нашел выход, одним  взмахом карандаша уменьшив их длину на два фута. Тут Хайрем вздохнул, что они  обойдутся очень дорого. Однако Ричард напомнил ему, что расходы оплачивает  Мармадьюк Темпл, его двоюродный брат, а он, Ричард, исполняет при нем  обязанности казначея. Этот намек возымел желаемое действие, и после  безмолвного, длительного, но тщетного сопротивления окна были сооружены по  первоначальному плану.    

Вскоре  начались неприятности с колокольней, которую Ричард скопировал с одного из  малых шпилей, украшающих лондонский собор святого Павла. Правда, копия  получилась не очень удачной, так как пропорции были соблюдены весьма  приблизительно. В конце концов, однако, все трудности были преодолены, и мистер  Джонс уже мог любоваться башней, которая по форме больше всего напоминала судок  из-под уксуса. Впрочем, на этот раз Ричарду было легче преодолеть сопротивление,  так как в поселке любили новинки, а такой колокольни свет, несомненно, еще не  видывал.    

Затем  строительные работы прервала зима, и наиболее щекотливый вопрос — о внутреннем  убранстве — остался пока нерешенным. Ричард отлично понимал, что, едва дело  дойдет до аналоя и алтаря, ему придется сбросить маску, ибо ни одна церковь в  Соединенных Штатах, кроме епископальной, их не признавала. Однако, ободренный  своими прежними удачами, Ричард смело наделил свое детище названием «Церковь  святого Павла», и Хайрем скрепя сердце согласился на него, но с добавлением, и  храм стал именоваться «Новая церковь святого Павла», словно его назвали так в  честь лондонского собора, а не в честь святого, что слишком уж оскорбило бы  религиозные чувства мистера Дулитла.    

Человек,  который, как мы уже указали выше, остановился, чтобы посмотреть на эту  постройку, и был тот самый Хайрем Дулитл, чье имя уже столько раз упоминалось.    

Он был  высок и тощ, с резкими чертами лица, благообразие которого сильно портила  сквозившая в них хитрость. Ричард в сопровождении мосье Лекуа и дворецкого  приблизился к своему помощнику.    

— Добрый  вечер, сквайр, — сказал Ричард, кивнув, но не вынимая рук из карманов.    

— Добрый  вечер, сквайр, — в тон ему ответил Хайрем, поворачиваясь к нему всем  туловищем.    

— Холодный  сегодня вечер, мистер Дулитл, холодный сегодня вечер, сэр.    

— Да,  подморозило. И оттепели как будто не предвидится.    

— Решили  посмотреть на нашу церковь, а? Хороша она при лунном свете, ничего не скажешь.  Посмотрите, как блестит купол. Их святой Павел небось никогда так не сверкает в  лондонском дыму!    

— Да,  дом для молитвенных собраний получился ничего себе, — не сдавался  Хайрем. — Я думаю, мусью Леква и мистер Пенгиллен то же скажут.    

— О  да! — согласился любезный француз. — Это очень красиво.    

— Другого  я от мусью и не ждал… В прошлый раз патока у вас была на редкость удачна.  Остался у вас еще запасец?    

— Ah!  Oui, да, сударь, — ответил мосье Лекуа, слегка пожимая плечами и морща  нос. — Запасец остался. Я весь в восторге, что вы ее любите. Мадам Дулитл  есть в добром здравии, я надеюсь?    

— Ничего,  ползает себе, — отозвался Хайрем. — Как, сквайр, уже готовы у вас  планы внутреннего убранства нашей молельни?    

— Нет..,  нет.., нет! — выпалил Ричард, для вящей убедительности делая между  отрицаниями небольшие паузы. — Тут торопиться нельзя, надо все хорошенько  обдумать. Места там много, и, боюсь, мы не сумеем использовать его с полной  выгодой. Вокруг кафедры образуется пустота: я ведь не собираюсь ставить ее к  стене, словно будку часового у ворот форта.    

— По  обычаю, положено ставить подле кафедры скамью диаконов, — возразил Хайрем,  а затем, словно спохватившись, что зашел слишком далеко, добавил:    

— Но  в разных странах делают по-разному.    

— Верно  сказано! — вмешался Бенджамен. — Вот когда плывешь у берегов Испании  или, скажем, Португалии, на каждом мысу, глядишь, торчит монастырь, и рангоута  на нем понатыкано видимо-невидимо: всякие там колокольни да флюгерки — даже на  трехмачтовой шхуне столько его не наберется. Что там ни говори, а за образцом  для стоящей церкви надо плыть в старую Англию. Вот собор святого Павла, хоть я  его никогда не видел, потому как от Рэдклиффской дороги [33] до него больно далеко, а  все равно каждый знает, что красивей его в мире нету. А я вам одно скажу: эта  наша церковь похожа на него, как морж на кита, ну, а между ними только и  разницы, что один побольше, а другой поменьше. Вот мусью Леква ездил по всяким  чужим странам, и хоть где им до Англии, но он небось и во Франции всяких  церквей насмотрелся, так что должен в них понимать. Ну-ка, скажите, мусью,  напрямик, хороша наша церквушка или нет?    

— Она  есть весьма кстати для этого места, — ответил француз. — Такое тут и  надо. Но одна только католическая страна умеет строить.., как это вы говорите…  la grande cathedrale, большой собор. Этот святой Павел в городе Лондоне очень  прекрасен, очень belle, очень, как вы говорите, большой. Но, мосье Бен,  pardonnez moi [34],  он не стоит Нотр-Дам! [35]  — Каких таких еще дам, мусью! — вскричал Бенджамен. — Да кто же это  собор с бабами сравнивает! Эдак вы еще скажете, что наш фрегат «Королевский  Билли» хуже вашего «Билли Депари» [36],  а он таких хоть два побьет в любую погоду! — И Бенджамен принялся  размахивать кулачищами — каждый из них был величиной чуть ли не с голову  француза.    

Но тут  поспешил вмешаться Ричард.    

— Не  горячись, Бенджамен! — сказал он. — Ты не понял мосье Лекуа, а кроме  того, ты забываешься… А, вот и мистер Грант! Значит, служба сейчас начнется.  Войдемте же!    

Француз  слушал ответ Бенджамена с улыбкой воспитанного человека, который может только  пожалеть невежду; теперь же он наклонил голову в знак согласия и последовал за  мистером Джонсом.    

Хайрем и  дворецкий шли вслед за ними, и последний бормотал себе под нос:    

— Туда  же, нос задирают, лягушатники! А ведь даже у ихнего короля нет дворца, который  шел бы в сравнение с собором святого Павла. Да кто же это стерпит, чтобы  французишка так поносил английскую церковь! Я своими глазами видел, сквайр  Дулитл, как мы потопили два ихних фрегата, да еще с новыми пушками! А ведь будь  такие пушки у англичан, они бы побили хоть самого черта!    

С этим  богохульственным словом на устах Бенджамен вступил в церковь.    

 Глава 11    

     

Глупцы,  пришедшие, чтоб насмехаться,    

Остались,  чтоб молитву вознести.    

Голдсмит,  «Покинутая деревня»    

     

Несмотря  на все соединенные усилия Ричарда и Бенджамена, длинный зал представлял собой  удивительно убогий храм. Вдоль него тянулись ряды грубо сколоченных, неуклюжих  скамей для прихожан, а священника вместо кафедры ожидал неказистый помост, приткнутый  у середины стены. Перед этим возвышением было установлено что-то вроде аналоя,  сбоку от которого виднелся покрытый белоснежной скатертью столик красного  дерева, принесенный из дома судьи. Он заменял алтарь. В щели, которыми зияли  косяки, притолоки и мебель, наспех сооруженные из плохо высушенного дерева,  были воткнуты сосновые ветки, а бурые, скверно оштукатуренные стены были в  изобилии украшены гирляндами и фестонами. Зал смутно освещался дюжиной скверных  свечей, ставней на окнах не было, и, если бы не яркий огонь, трещавший в двух  очагах, расположенных в его дальних концах, более унылое место для празднования  сочельника трудно было бы придумать. Но веселые отблески огня плясали на  потолке, скользили по лицам прихожан, и от этого становилось как-то уютнее.    

Места  для мужчин и для женщин разделялись широким проходом, открывавшимся прямо перед  кафедрой; в этом проходе стояли скамьи, предназначенные для самых влиятельных  жителей поселка и его окрестностей. Надо сказать, что обычай этот был введен  скорее беднейшей частью жителей, а привилегированная верхушка вовсе не  настаивала на таком праве.    

На одной  из вышеуказанных скамей расположились судья Темпл, его дочь и его друзья, и, кроме  доктора Тодда, никто больше не посмел сесть в этой святая святых длинного зала,  потому что никому не хотелось, чтобы его обвинили в чванстве.    

Ричард,  собираясь исполнять роль причетника, опустился в кресло, которое стояло возле  стола неподалеку от кафедры, а Бенджамен, подбросив дров в огонь, устроился  поблизости от мистера Джонса, чтобы быть под рукой, если понадобится.    

Надо  признаться, мы не в силах подробно описать прихожан, заполнивших скамьи, ибо костюмы  их были столь же разнообразны, как и лица. Женщины были одеты просто и бедно,  как обычно одеваются в лесной глуши, но почти каждая постаралась как-то  принарядиться ради такого торжественного случая, вытащив из сундука украшение  или какой-нибудь предмет туалета, хранившийся там с незапамятных времен. Одна  облачилась в выцветшее шелковое платье, которое носила еще ее бабушка, а из-под  него выглядывали грубые черные шерстяные чулки; другая поверх скверно сшитого  платья из дешевой коричневой ткани накинула шаль, пестротою напоминавшую  радугу. Короче говоря, и мужчины и женщины постарались чем-нибудь приукрасить  свою грубую будничную одежду, сшитую из домотканой материи. Какой-то мужчина  облачился в мундир артиллериста (некогда он служил волонтером в восточных  штатах) только потому, что другой парадной одежды у него не было. Несколько  молодых людей щеголяли синими панталонами с красным суконным кантом (часть  формы темплтонской легкой пехоты), желая похвастать «купленной одеждой». А  кто-то даже вырядился в «стрелковую рубаху» такой безупречной белизны, что при  одном взгляде на нее становилось холодно; однако скрытая под ней теплая куртка  из домотканого сукна вполне согревала ее владельца.    

Все  прихожане были чем-то похожи друг на друга, особенно те, кто не принадлежал к  сливкам местного общества. Лица у них были обветренные от постоянного  пребывания на воздухе, держались все степенно, но к обычному хитроватому  выражению в этот вечер примешивалось сильное любопытство. Однако кое-где можно  было заметить лицо и наряд, совершенно не похожие на описанные выше.  Краснолицый рябой толстяк в гетрах и хорошо сшитом сюртуке был, несомненно,  английским эмигрантом, которого судьба занесла в этот глухой уголок, так же как  и бледного костлявого шотландца с резкими, суровыми чертами лица. Невысокий  черноглазый мужчина, смуглостью лица напоминавший испанца, который то и дело  вскакивал, чтобы дать дорогу местным красавицам, входившим в зал, был сыном  зеленого Эрина [37];  несколько лет он торговал по округе вразнос, но недавно открыл в Темплтоне  постоянную лавку.    

Короче  говоря, тут можно было отыскать представителей почти всех стран Северной  Европы, но они ни платьем, ни наружностью уже не отличались от коренных  американцев — никто, кроме англичанина, А этот последний не только сохранял  свой национальный костюм и привычки, но некоторое время даже пытался пахать  свое усеянное пнями поле точно так же, как он когда-то проделывал это на  равнинах Норфолка. Но в конце концов дорого купленный опыт убедил его, что местные  жители лучше случайного пришельца знают, как вести здесь хозяйство, и что ему  следует поскорее побороть свое предубеждение, забыть упрямство, высокомерие и  учиться у них.    

Элизабет  скоро заметила, что глаза всех присутствующих обращены только на мистера Гранта  и на нее. Поэтому, охваченная смущением, она вначале лишь украдкой оглядывала  зал и тех, кто в нем находился; но когда шарканье ног прекратилось, кашель  замер и прихожане приготовились слушать службу с надлежащим благоговением, она  осмелела и посмотрела вокруг. Постепенно шум совсем затих, и в наступившей  глубокой тишине никто уже не решался громко откашляться. Слышно было только  потрескивание дров в пышащих жаром очагах, и все лица и глаза обратились к  священнику.    

В эту  минуту из нижнего коридора донесся топот, словно кто-то пытался отряхнуть снег,  прилипший к обуви. Затем все стихло, не было слышно ничьих шагов, но тем не  менее в зал вскоре вошел индеец Джон в сопровождении Кожаного Чулка и молодого  охотника. Их ноги, обутые в мягкие мокасины, ступали совсем бесшумно, и даже  теперь, когда они вошли, звук их шагов можно было различить только благодаря  полному безмолвию, царившему в зале.    

Индеец  важно прошествовал по проходу и, заметив свободное место рядом с судьей, неторопливо  уселся, сохраняя все то же спокойное достоинство. Он плотно укутался в одеяло,  закрыв нижнюю часть лица, и в этой позе сидел неподвижно до конца проповеди,  которую, впрочем, слушал очень внимательно. Натти прошел мимо скамьи, на  которой так бесцеремонно расположился его краснокожий товарищ, и примостился на  толстом чурбаке, лежавшем возле самого очага. Зажав ружье меж колен, он  погрузился в размышления, очевидно не слишком приятные. Молодой охотник нашел  место на одной из задних скамей, и снова наступила глубокая тишина.    

Мистер  Грант встал и произнес первые слова молитвы. Вид у священника был такой торжественный,  что все присутствующие встали бы и без того примера, который поспешил подать им  мистер Джонс. После короткого молчания мистер Грант продолжал молитву, и  некоторое время слышался лишь его звучный и выразительный голос, но, к  несчастью, Ричард в эту минуту заметил какое-то упущение в убранстве зала и,  вскочив с места, на цыпочках выбежал за дверь.    

Когда  священник опустился на колени, его слушатели тоже опустились — но на скамьи, и  до самого конца службы большинство продолжало сидеть, несмотря на все усилия  священника. Кое-кто по временам вставал, но остальные не считали нужным даже  склонять голову, и, хотя все слушали священника внимательно, это было скорее  внимание зрителей, присутствующих на спектакле, нежели благочестие верующих.  Мистер Грант продолжал службу, но причетник покинул его, и некому было  повторить за ним слова молитвы, а прихожане и не думали прийти ему на помощь.  После каждого обращения к богу он делал небольшую торжественную паузу, однако  все хранили гробовое молчание.    

Губы  Элизабет шевелились, но она не решалась произнести вслух нужные слова.  Привыкнув к торжественной службе в нью-йоркских церквах, она испытывала теперь  большую неловкость и жалость к священнику. Вдруг тихий, нежный женский голос  повторил вслед за ним: «Мы не сделали того, что должны были бы сделать…»  Удивленная тем, что здесь нашлась женщина, сумевшая побороть естественную  робость, мисс Темпл поглядела в ту сторону, откуда донесся этот голос. Вблизи  нее на коленях стояла молодая девушка, смиренно склонив голову к молитвеннику.    

Незнакомка  (Элизабет видела ее впервые) была тоненькая и хрупкая. Одета она была скромно,  но изящно, и ее бледное, несколько взволнованное лицо казалось особенно  привлекательным благодаря грустному и кроткому выражению. Она подала ответ  священнику во второй и в третий раз, но тут к ней присоединился красивый  мужской голос, раздавшийся в другом конце зала. Мисс Темпл сразу узнала голос  молодого охотника, и, преодолев робость, тоже стала негромко повторять слова  молитвы.    

Все это  время Бенджамен прилежно листал молитвенник, но так и не сумел найти нужное место.  Однако священник еще не кончил молитвы, когда в дверях появился Ричард и  ничтоже сумняшеся принялся отвечать ему громовым голосом. В руках мистер Джонс  нес маленький ящичек без крышки, на котором черной краской было написано:  «8х10». Он поставил его перед кафедрой вместо скамеечки, чтобы священнику  удобнее было преклонять колени, а затем вернулся к своему столику как раз  вовремя, чтобы прогудеть заключительное «аминь». Все прихожане, естественно,  оглянулись на мистера Джонса, когда он вошел в зал со своей странной ношей, но  затем вновь обратили на священника взгляды, полные внимания и любопытства.    

Большой  опыт мистера Гранта очень помог ему в тот день. Он отлично понимал этих людей,  весьма простодушных в вопросах религии, но ревниво оберегающих свои  верования, — каждый из них считал свою секту единственно правильной и  вовсе не желал выслушивать наставления какого-то нового пастыря. Мистер Грант  приобрел этот опыт, изучая великую книгу человеческой природы, открытую для  всех, и хорошо понимал, что всякое прямое наступление опасно и что добиваться  своего ему следует исподволь. Однако он сам веровал искренне и не слишком  дорожил обрядовой формой; он умел горячо молиться и без помощи причетника и был  весьма красноречивым проповедником.    

В этот  вечер он во многом уступил предрассудкам своих слушателей, и, когда он кончил,  все они пришли к заключению, что служба была куда менее «языческой», чем можно  было бы ожидать от священника епископальной церкви.    

Таким  образом, мистер Грант, сам того не зная, оказался хорошим союзником Ричарда.    

В  проповеди мистер Грант тоже избрал средний путь и, не отступая от положений  своей церкви, говорил больше об этических принципах, признаваемых всеми  христианскими церквами. Мы уже упоминали, что в поселок приезжали служители  самых разных сект, и жители его привыкли, что каждый из них утверждает  превосходство своей догмы. Этого же они ждали и от мистера Гранта, но он  избегал всех подводных камней так искусно, что проповедь его произвела на всех  сектантов большое впечатление, никого при этом не отпугнув. Правда, Хайрем и  два-три других влиятельных члена секты методистов обменялись недовольными  взглядами, но этим дело пока и ограничилось, и собравшиеся, получив  благословение мистера Гранта, разошлись в подобающем молчании.    

 Глава 12    

     

Пусть  могут толпы ваших богословов    

Сплетать  хитро вероучений ткань,    

Но сатану  один господь лишь может    

Изгнать  ив глубины людских сердец.    

Дуо    

     

После  конца службы мистер Грант подвел к скамье, на которой сидели Элизабет и судья  Темпл, юную особу, о которой мы упомянули в предыдущей главе, и представил им  ее как свою дочь. Элизабет приветствовала ее со всей сердечностью, какую только  позволяли местные обычаи и хорошие манеры, и девушки немедленно прониклись  взаимной симпатией. Судья, который также впервые увидел дочь священника, с радостью  заметил, что она по годам и по воспитанию может оказаться подходящей подругой  для Элизабет и поможет ей свыкнуться с уединением Темплтона после шумной  городской жизни. Элизабет, на которую кротость и благочестие мисс Грант  произвели большое впечатление, скоро сумела дружеским обращением рассеять ее  робость. Они принялись болтать и за те десять: минут, пока расходились  прихожане, уже успели договориться не только о свидании на завтра, но,  вероятно, распределили бы и все оставшиеся зимние месяцы, если бы священник не  перебил их, обратившись к Элизабет со следующими словами:    

— Не  увлекайтесь так, дорогая мисс Темпл, или вы совсем избалуете мою девочку! Вы  забываете, что она ведет мое хозяйство, — если Луиза примет хотя бы  половину этих любезных приглашений, наш дом придет в упадок…    

— А  почему бы вам и совсем его не покинуть, сэр? — перебила его Элизабет.    

— Вас  ведь только двое, и я уверена, что мой отец был бы счастлив, если бы вы  согласились поселиться под его кровом. В нашей глуши, сэр, общество — это большое  благо, и светские церемонии здесь следует забыть. Мой отец не раз говорил, что  в новых поселках гостеприимство — это не добродетель, а одолжение, которое  гость оказывает хозяину.    

— Я  уже убедился, что и в этом отношении слово судьи Темпла не расходится с делом,  но мы все же не должны злоупотреблять его радушием. О, вы и так будете видеть  нас достаточно часто, особенно Луизу. Ведь мне нередко придется отлучаться,  посещая дальние селения. Однако, чтобы заслужить доверие этих людей, —  добавил он, оглядываясь на небольшую кучку любопытных, которые, остановившись в  дверях, с интересом посматривали на них, — чтобы заслужить их доверие,  священнику не следует возбуждать в них зависть или подозрение, ища приюта под  крышей столь великолепной, как крыша вашего отца.    

— Ах,  так вам, значит, нравится наша крыша, мистер Грант! — воскликнул Ричард,  расслышавший только последние слова священника (все это время он следил за тем,  как гасили огонь в очагах, и распоряжался уборкой помещения).    

— Рад  наконец встретить человека с тонким вкусом. А вот Дьюк, например, только и  делает, что ругает ее почем зря. Впрочем, оно и понятно: судья он неплохой, но  плотник никуда не годный. Ну что ж, сэр, я думаю, можно сказать не хвастая, что  служба прошла великолепно, не хуже, чем в любой столичной церкви, вот только  органа не хватало. Но зато учитель очень неплохо задавал тон в псалмах. Прежде  я сам это делал, но в последнее время я перешел на бас. Чтобы петь басом, требуется  большое искусство, но зато можно показать всю силу голоса. У Бенджамена тоже  приличный бас, хотя он порой перевирает слова. А вы когда-нибудь слышали, как  Бенджамен поет песню «По Бискайскому заливу»?    

— Если  не ошибаюсь, мы имели удовольствие слушать отрывок из нее сегодня вечером,  такие трели он испускал, — сказал, смеясь, Мармадьюк. — По-моему,  мистер Пенгиллен, как все те, кто обладает каким-нибудь особым искусством,  ничего другого, кроме этой песни, петь не умеет. Как бы то ни было, один мотив  он знает превосходно и поет его с чувством: ревет, как северо-западный ветер  над озером… Однако, господа, дорога уже свободна, а сани ждут. До свиданья,  мистер Грант. До свиданья, милая барышня, и не забудьте, что завтра вы обедаете  под коринфской крышей с Элизабет.    

Судья,  его гости и Элизабет покинули зал, и Ричард, спускаясь по лестнице, подробно  объяснил мосье Лекуа, как следует петь псалмы, заключив свою речь горячим  восхвалением известной песни «По Бискайскому заливу» в исполнении его приятеля  Бенджамена.    

Во время  вышеприведенного разговора могиканин продолжал сидеть, опустив закутанную в  одеяло голову и так же не обращая внимания на расходящихся жителей поселка, как  они не обращали внимания на старого вождя. Натти тоже не встал со своего  чурбака; он сидел, опустив голову на руку, а другой рукой поддерживая ружье,  которое небрежно положил поперек колена. На лице его было написано волнение, и  во время службы он не раз оглядывался по сторонам — очевидно, старика что-то  сильно тревожило. Но он продолжал сидеть из уважения к индейцу, с которым,  несмотря на всю свою грубоватость, всегда держался очень почтительно.    

Молодой  товарищ этих двух дряхлых обитателей лесов тоже не покинул зала; прислонившись  к стене возле погасшего очага, он, видимо, ожидал Натти и индейца. Кроме них  троих, в зале теперь оставались только священник и его дочь. Как только  общество из «дворца» удалилось, Джон встал, сбросил одеяло на плечи, откинул с  лица густую черную гриву, подошел к мистеру Гранту и, протянув ему руку,  торжественно сказал:    

— Отец,  я благодарю тебя. Слова, которые были произнесены со времени восхода луны, вознеслись  к небу, и Великий Дух рад. То, что ты сказал своим детям, они запомнят и будут  хорошими. — Он помолчал, а затем, выпрямившись со всем величием, присущим  индейскому вождю, добавил:    

— Если  Чингачгук доживет до того, чтобы отправиться в сторону заходящего солнца к  своему племени, и если Великий Дух проведет его через озера и горы, он передаст  своему народу эти добрые речи, и они поверят ему, потому что все знают,  могиканин не лжет.    

— Пусть  он больше полагается на милосердие божье, ответил мистер Грант, которому такая  гордая уверенность индейца показалась не слишком благочестивой, — и  господь его не покинет. Когда сердце полно любовью к богу, в нем нет места  греху. Мой юный друг, — обратился он к спутнику Натти,    

— теперь  я обязан вам не только спасением, как и все те, кого вы встретили сегодня  вечером на склоне горы, — я должен еще поблагодарить вас за вашу  своевременную помощь в весьма трудную и неловкую минуту. Я был бы рад, если бы  вы стали навещать меня в моем жилище: ведь беседы со мной помогут вам  укрепиться на той стезе, которую вы, кажется, избрали. Я никак не ожидал, что  человек вашего возраста и вашей наружности, живущий в лесной глуши, может так  хорошо знать обряды нашей церкви, и я чувствую, что это как бы сокращает  расстояние между нами, и мы не должны более считать, что незнакомы друг с  другом. Кажется, вы прекрасно знаете слова службы: я не видел в ваших руках  молитвенника, хотя добрейший мистер Джонс и разложил их по скамьям.    

— Было  бы странно, если бы я не знал епископальную службу, сэр, — ответил юноша  скромно, — ибо я принадлежу к этому вероисповеданию и никогда не посещал  иных церквей. Всякая другая служба показалась бы мне столь же странной и  непривычной, как была непривычна наша для тех, кто сегодня присутствовал здесь.    

— Я  счастлив слышать это, мой дорогой сэр! — воскликнул священник, сердечно  пожимая ему руку. — Вы сейчас пойдете ко мне. И, пожалуйста, не  отказывайтесь — моя дочь еще должна поблагодарить вас за спасение ее отца. Я не  принимаю никаких отговорок. Этот почтенный индеец и ваш друг пойдут с нами.  Подумать только, человек вырос в этих краях и ни разу не бывал на молитвенных  собраниях сектантов!..    

— Нет,  нет, — перебил его Кожаный Чулок, — мне пора возвращаться в наш  вигвам; там меня ждет работа поважнее молитв и всяких праздников. А малый пусть  идет с вами, он умеет водить компанию со служителями божьими и говорить с ними  о разных разностях. Да и Джон тоже — он ведь крестился у моравских братьев во  время той войны. Ну, а я человек простой, неученый и хоть послужил в свое время  королю и родине против французов и краснокожих, но в книги никогда не заглядывал  и даже ни единой буковки не знаю. И что толку сидеть над книгами в четырех  стенах? Этого я никак понять не могу, хоть давно уже облысел и, бывало, за один  сезон убивал по двести бобров, не считая всякой другой дичи. А коли вы мне не  верите, то спросите Чингачгука: я ведь охотился в стране делаваров, и старик  может подтвердить каждое мое слово.    

— Я  не сомневаюсь, друг мой, что в молодые годы вы были и храбрым солдатом, и  искусным охотником, — сказал священник, — но этого мало теперь, когда  вам пора подумать о том, что конец ваш близок. Быть может, вы слышали  изречение: «Молодой человек может умереть, но старик умрет обязательно».    

— Я  никогда не был так глуп, чтобы надеяться жить вечно, — сказал Натти,  рассмеявшись своим беззвучным смехом. — Такие мысли не приходят в голову  тем, кто выслеживает индейцев в лесу или проводит самые жаркие месяцы на  озерных протоках. У меня здоровье крепкое, я знаю, что говорю: разве я не пил  сотни раз воду из Онондаги, поджидая оленей у солончаков? В ней полным-полно  было семян лихорадки, словно гремучих змей на Крамхорне. А я пил — ведь все  равно когда-нибудь помирать придется. Правда, и посейчас живы люди, которые еще  помнят лес на Немецких равнинах, да к тому же люди ученые и понимающие в  религии. А теперь там неделю ищи — ни одного пня не найдешь, хоть они еще по  сто лет стоят, когда само дерево уже давно сгнило.    

— Вы  говорите о нашем земном времени, друг мой, — сказал мистер Грант, который  начал тревожиться за душу своего нового знакомого, — а я хотел бы, чтобы  вы приготовились к вечности. Вам следует аккуратно посещать церковь, и мне  очень приятно, что сегодня вы исполнили свой долг перед богом. Разве пошли бы  вы на охоту, оставив дома шомпол и кремень? И так же тщательно должны вы  готовиться к переходу в мир иной.    

— Ну,  только желторотый птенец не сумеет вырезать себе шомпол из молоденького вяза  или отыскать в горах «огненный камень», — ответил Натти, снова  засмеявшись. — Да-да, я не собираюсь жить вечно, но эти горы сильно  изменились за последние тридцать лет, а особенно за последние десять. Но кто  силен, тот и прав, и закон всегда возобладает над стариком, учен ли он или  такой же бедняк, как я. А мне теперь куда легче поджидать в засаде на тропе,  чем гнаться за оленем вместе с собаками, как бывало. Ох-хо-хо! Я уж знаю: когда  в поселке начинаются проповеди, дичь исчезает, а порох дорожает; а вот порох-то  не так просто изготовить, как шомпол или индейский кремень.    

Священник,  заметив, что его неудачное сравнение обратилось против него самого, благоразумно  не стал спорить, хотя в то же время принял твердое решение вернуться к этому  разговору при удобном случае. Он снова начал убеждать молодого охотника, и тот  в конце концов сдался на его просьбы и согласился вместе с индейцем проводить  священника и мисс Грант до скромного домика, который временно предоставил ему  заботливый мистер Джонс. Кожаный Чулок не отказался от своего намерения  вернуться в хижину и расстался с ними у дверей «академии».    

Миновав  несколько домов, мистер Грант, который шел первым, свернул в поле и, пройдя  через калитку, оказался на узкой тропке, где можно было двигаться только  гуськом. Луна уже достигла зенита, лучи ее падали в долину почти совсем  вертикально, и черные тени наших путников скользили по серебристому снегу,  словно бесплотные духи, спешащие к месту своего ночного сборища. Мороз все не  ослабевал, но в неподвижном воздухе не чувствовалось ни малейшего дыхания  ветерка. Извилистая тропинка была так плотно утоптана, что юная девушка ступала  по ней без всякого труда, но снег скрипел даже под ее легкими шагами.    

Во главе  этой странной процессии шел священник, одетый в черный суконный сюртук; время  от времени он оглядывался на своих спутников, и на его кротком ласковом лице  снова можно было подметить выражение тайной грусти. За ним шагал индеец,  кутавшийся в одеяло; голова его была непокрыта, и длинные черные волосы  свободно падали на плечи. Пока лунные лучи освещали его смуглое, непроницаемо  спокойное лицо сбоку, он казался воплощением смирившейся старости, которая  выдерживала бури чуть ли не целого столетия, но стоило ему повернуть голову  так, чтобы свет луны упал прямо на его темные гордые глаза — ив них можно было  прочесть повесть безудержных страстей и мыслей, вольных, как ветер.    

Тоненькая  фигурка мисс Грант, слишком легко одетой для такой суровой зимы, являла собой  резкий контраст живописному одеянию и угрюмому лицу делаварского вождя, и  замыкавший шествие молодой охотник, тоже не отличавшийся заурядной внешностью,  во время пути не раз задумывался о многообразии человеческого облика, невольно  сравнивая лицо индейца и нежное личико мисс Грант, чьи глаза соперничали цветом  с голубизной небес, когда шедшие впереди него оборачивались, чтобы полюбоваться  ярким светилом, которое освещало тропу, бежавшую по полю в некотором отдалении  от окраины поселка. Они коротали путь разговором, то стихавшим, то вновь оживлявшимся.    

Первым  молчание нарушил священник.    

— Поистине, —  начал он, — трудно представить себе юношу вашего возраста, который хотя бы  из любопытства не зашел на молитвенное собрание людей другого вероисповедания,  и я с большим удовольствием послушал бы историю жизни, свидетельствующей о  такой твердости в вере. Судя по вашим манерам и речи, вы, должно быть, получили  превосходное образование. Скажите мне, мистер Эдвардс, — если не ошибаюсь,  вы так назвались судье Темплу, — какого штата вы уроженец?    

— Этого.    

— Этого?  А я никак не мог догадаться: вы говорите на очень чистом языке, совсем не  похожем на диалекты тех штатов, где мне приходилось бывать. Так, значит, вы  жили больше в городах? Ведь, к сожалению, только там верные сыны епископальной  церкви и могут постоянно молиться в своих храмах.    

Молодой  человек выслушал речь мистера Гранта с улыбкой, но по причинам, возможно связанным  с его теперешним положением, ничего ему не ответил.    

— Я  очень рад познакомиться с вами, мой юный друг, — продолжал священник,    

— ибо  я не сомневаюсь, что ум столь острый, как тот, которым вы, несомненно,  обладаете, явится благим примером преимущества наших доктрин и нашей службы.  Вы, разумеется, заметили, что мне сегодня вечером пришлось приспосабливаться к  заблуждениям моих слушателей. Добрейший мистер Джонс непременно хотел, чтобы я  дал сегодня причастие и вообще прочитал всю утреннюю службу, но, к счастью, во  время вечерни это необязательно. Так можно было бы отпугнуть моих новых  прихожан, но завтра я это сделаю непременно. Вы причащаетесь, мой друг?    

— Боюсь,  что нет, сэр, — ответил юноша неуверенным голосом и еще больше смутился,  когда мисс Грант от неожиданности остановилась и удивленно на него  посмотрела. — Я не считаю себя достойным. Я никогда еще не приближался к  алтарю и не хочу этого делать, пока сердце мое полно мирскими заботами.    

— Разумеется,  каждый решает за себя, — заметил мистер Грант, — хотя мне кажется,  что человек, никогда не осквернявший слуха ложными доктринами, человек, столько  лет бывший верным сыном истинной церкви, мог бы ничего не опасаться. Однако в  одном вы правы, сэр: таинство причастия надлежит принимать с чистым сердцем, дабы  не обратить его в пустую форму. Я же заметил сегодня вечером, что вы питаете к  судье Темплу неприязнь, близкую к одной из самых дурных страстей человеческих —  к ненависти… Ручей мы перейдем по льду, который достаточно крепок и не  провалится под нами. Осторожнее, не поскользнись, дитя мое. — С этими  словами мистер Грант свернул с тропы, спустился в небольшой овражек и перешел  один из ручьев, впадавших в озеро.    

Обернувшись,  чтобы посмотреть на дочь, он увидел, что молодой охотник уже приблизился к ней  и помогает ей перебраться на другой берег.    

Когда  переправа благополучно закончилась, священник, взбираясь по крутому откосу,  продолжал свою речь:    

— Дурно,  любезный сэр, очень дурно поддаваться таким чувствам при любых обстоятельствах,  а особенно, когда обида нанесена без злого умысла, как это было с вами.    

— Мой  отец хорошо сказал! — воскликнул индеец, внезапно останавливаясь, так что  другим тоже пришлось остановиться. — Так говорил и Микуон. Белый должен  поступать, как его учили предки, но в жилах Молодого Орла течет кровь  делаварского вождя, она красна, и пятно, которое она оставляет, может быть  смыто только кровью какого-нибудь минга.    

Мистер  Грант, изумленный этими словами, повернулся и поглядел на могиканина. В глазах  вождя он увидел яростную решимость, и на его кротком лице отразился ужас: не  таких слов ждал он от дикаря, принявшего христианство. Воздев руки к небу,  мистер Грант воскликнул:    

— Джон,  Джон! Ужели этому учили тебя твои наставники в вере — моровские братья? О нет,  я не оскорблю их таким подозрением. Они люди благочестивые, кроткий и  смиренные, они не потерпели бы таких греховных мыслей. Вспомни, чему учил  спаситель! «А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих  вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас».  Это заповедь божья, Джон, и, если человек не будет ей следовать, он не узрит  лика господня.    

Индеец  внимательно выслушал священника. Яростный огонь в его глазах померк, и лицо  снова стало непроницаемо спокойным; однако он ничего не ответил и только сделал  мистеру Гранту исполненный достоинства знак продолжать путь. Священника так  взволновало упрямство могиканина, что он, сам того не замечая, ускорил шаги;  индеец легко держался наравне с ним, но молодой охотник с удивлением заметил,  что девушка начинает отставать.    

— Вы  устали, мисс Грант, — сказал он. — Снег тут недостаточно утоптан, и  вам трудно поспевать за нами, мужчинами. Прошу вас, обопритесь на мою руку и  попробуйте идти по насту. Вон тот огонек, я думаю, светит в доме вашего  батюшки, но до него, кажется, еще не близко.    

— Я  совсем не устала, — ответила она тихим, дрожащим голосом, — но меня  испугал этот индеец. Какие страшные были у него глаза, когда он повернулся к  моему отцу и луна осветила их… Ах, извините меня, сэр, я забыла, что он ваш друг,  а, судя по его словам, может быть, даже и родственник.    

Молодой  охотник поднялся на сугроб, который легко выдержал его вес, и почтительно, но  настойчиво заставил девушку последовать своему примеру. Осторожно поддерживая  ее за локоть, он снял шапку и откинул со лба черные кудри, словно гордо  разрешив ей проникнуть в самые тайные свои мысли. Луиза, однако, бросила на  него лишь один короткий взгляд и ускорила шаги, что благодаря его помощи ей  было нетрудно сделать.    

— Вы  мало знаете этот своеобычный народ, мисс Грант, — сказал он, — иначе  вам было бы известно, что индейцы считают месть делом праведным. Их с  младенчества учат, что ни одна обида не должна остаться неотмщенной и охранять  обидчика, когда он в их власти, может только закон гостеприимства, который они  чтут еще выше.    

— Неужели,  сэр, — воскликнула мисс Грант, невольно отнимая у него свою руку, —  вам тоже внушили уважение к такому безбожному обычаю?    

— Вашему  почтенному батюшке я ответил бы просто, что меня воспитывали в лоне епископальной  церкви, — ответил охотник, — но вам я скажу, что жизнь преподала мне  много суровых уроков, которые научили меня прощать. Тут, я полагаю, мне не в  чем себя упрекнуть, и надеюсь, что так будет и впредь.    

Говоря  это, он остановился, держа свою руку наготове, и, когда он кончил, девушка  снова оперлась на нее, и они продолжали свой путь.    

Индеец и  мистер Грант уже дошли до домика и остановились перед дверью, поджидая молодых  людей. Мистер Грант не стал тратить времени зря и тут же приступил к  исправлению дурных наклонностей своего спутника, которые он обнаружил во время  их беседы у ручья. Индеец слушал его поучения почтительно, хотя и хранил  глубокое молчание. Но тут к ним присоединились мисс Грант с охотником, и все  вошли в дом.    

Жилище  священника стояло в стороне от поселка, посреди поля, где повсюду торчали  толстые пни, увенчанные высокими белоснежными шапками. Кругом нельзя было  заметить ни деревца, ни даже кустика, а самому дому был присущ тот вид угрюмой  незавершенности, который столь обычен в недавно заселенных местах, где все  возводится в спешке. Внутри, однако, он производил совсем другое впечатление  благодаря царившим там безукоризненному порядку и благодатному теплу.    

Все  общество очутилось в комнате, обставленной как гостиная; впрочем, она нередко  служила и кухней, о чем свидетельствовали кастрюли и сковородки, которые  помещались возле большого очага. В нем пылал такой веселый огонь, что Луиза  могла бы и не зажигать свечи: его света было вполне достаточно, чтобы  разглядеть скудное убранство комнаты. Посреди чисто выметенного пола лежал  лоскутный коврик, какие и до сих пор можно видеть в фермерских домах. Чайный  столик, пяльцы Луизы и старомодный книжный шкаф красного дерева говорили,  казалось, о некотором достатке, но обеденный стол, стулья и остальная мебель  были очень простыми и дешевыми. На стенах висели вышивки и карандашные рисунки,  но если первые, не отличаясь большой оригинальностью, показывали некоторое  искусство в выполнении, вторые были лишены даже и такого достоинства.    

На одном  из них изображена была могильная плита, над которой склонилась рыдающая девушка,  а в отдалении виднелась церковь с романскими окнами. На плите можно было  различать написанные столбиком даты рождений и смертей, и каждый умерший носил  фамилию «Грант». Бросив беглый взгляд на этот рисунок, молодой охотник узнал  все, что можно было узнать о семье священника. Он понял, что мистер Грант  вдовец, схоронивший пятерых детей, и что эта скромная и робкая девушка, которой  он помог перебраться через ручей, была единственной из его близких, кого смерть  пощадила. Они остались совсем одни на свете, и от этого нежная заботливость,  которой Луиза окружила отца, казалась еще прекраснее.    

Молодой  охотник успел заметить все это, пока они усаживались у очага и беседа еще не  возобновилась. Затем, когда каждый устроился как мог удобнее и Луиза, сняв  выцветшую шелковую мантилью и широкополую шляпу, которые хотя и шли к ее милому  личику, все же мало годились для такой холодной зимы, опустилась на стул между  молодым охотником и ее отцом, последний вернулся к прерванному разговору.    

— Надеюсь,  мой юный друг, — сказал он, — что полученное вами воспитание  заставило вас забыть о мстительности, которую вы могли унаследовать от ваших  предков, — ведь, насколько я понял из слов Джона, некоторые из них  принадлежали к племени делаваров. Не поймите меня ложно: добродетели души,  разумеется, не зависят от цвета кожи или от происхождения, и, может быть, потомок  народа, некогда владевшего этими горами, как никто другой, имеет право считать  свою совесть чистой.    

Индеец  торжественно повернулся к священнику и, сопровождая свою речь величественными  жестами, свойственными его племени, произнес:    

— Отец,  лето твоей жизни еще не прошло, и тело твое молодо. Поднимись здесь на самую высокую  гору и погляди кругом. Все, что ты увидишь между тем краем неба, где солнце  поднимается, и тем, где оно садится, между тем местом, где родятся истоки  Кривой реки [38],  и тем, где ее путь заслоняют горы, принадлежит ему. В его жилах течет  делаварская кровь, и право его велико. Но брат Микуона справедлив, он разделит  эти земли на две равные части, как река делит долину пополам, и скажет Молодому  Орлу: «Сын делаваров! Возьми ее, владей ею и будь вождем в стране своих отцов!»  — Этого никогда не будет! — вскричал молодой охотник с такой яростью, что  священник и его дочь, завороженные речью индейца, невольно вздрогнули. —  Скорей лесной волк откажется от добычи, чем этот человек расстанется со своим  богатством, к которому он подобрался извилистым путем змеи.    

— Умолкни,  сын мой, умолкни! — перебил его мистер Грант. — Искорени гнев из  своего сердца. Вред, который судья Темпл случайно причинил тебе, усилил боль от  обид, нанесенных твоим предкам. Но помни: поступок судьи был следствием простой  неосторожности, а твои предки лишились своих земель из-за политических перемен,  которые уже не раз смиряли гордость царей и стирали могучие царства с лица  земли. Где теперь филистимляне, столь часто державшие в рабстве детей  израилевых? И где Вавилон, купавшийся в роскоши и пороке и в безумной гордыне  своей нарекавший себя повелителем народов? И не забывай молитвы, с которой мы  обращаемся к вседержителю: «Прости врагов наших, и гонителей наших, и обижающих  нас и смягчи их сердца». Не судья Темпл обездолил твоих соплеменников, но весь  его народ, рана же твоя заживет очень скоро.    

— Рана! —  повторил юноша, в сильнейшем волнении расхаживая по комнате. — Или вы полагаете,  сэр, что я считаю его убийцей? О нет! Он слишком хитер и слишком труслив для  такого преступления. Однако пусть он и его дочь купаются в роскоши, возмездие  их не минует. Нет, нет, — продолжал он уже спокойнее, — это могиканин  заподозрил его в желании убить меня, я же не придаю своей ране никакого  значения.    

Он снова  сел и, закрыв лицо руками, низко опустил голову.    

— Эту  несдержанность и вспыльчивость, дитя мое, он унаследовал от своих предков, дикарей, —  шепнул мистер Грант дочери, которая в испуге схватила его за руку. — Ты  ведь слышала, что говорил индеец о его происхождении. И ни образование, ни наша  святая религия не смогли до конца изгнать дурные страсти из его души. Но время  и попечительные заботы еще могут его исправить.    

Хотя  священник говорил шепотом, юноша расслышал его слова и, подняв голову, с  загадочной улыбкой сказал довольно спокойным голосом:    

— Не  бойтесь, мисс Грант, ни моей дикарской несдержанности, ни моего дикарского наряда.  Я поддался чувству, которое должен был бы побороть. Ваш батюшка прав, в этом  повинна кровь моих предков, но я не хотел бы запятнать честь моего рода — это  единственное, что у меня осталось. Да, я горжусь тем, что происхожу от  делаварского вождя, благородного и доблестного воина. Старик могиканин был его  другом и может подтвердить правдивость моих слов.    

Затем  заговорил мистер Грант. Заметив, что юноша совсем успокоился, а старый вождь  слушает его внимательно, он воспользовался случаем и произнес длинную,  наполненную богословскими рассуждениями речь о том, что высший долг христианина  — прощать обиды. Беседа эта длилась более часа, а затем гости поднялись,  попрощались с хозяевами и удалились. Едва выйдя из дома священника, они  разошлись: индеец направился к поселку, а юноша — к берегу озера. Священник  долго стоял на пороге, глядя вслед старому вождю, который шел по тропе быстрым  я твердым шагом, удивительным для человека его возраста. В серебристом свете  луны его одеяло сливалось с сугробами, зато черные волосы казались еще чернее.    

В задней  стене дома было окно, выходившее на озеро, и у этого окна мистер Грант,  вернувшись в комнату, застал Луизу, которая стояла, устремив взор на темное  пятно, двигавшееся по направлению к восточному склону долины. Приблизившись к  дочери, он разглядел фигуру молодого охотника — последний успел уже пройти  полмили и быстро шагал теперь по твердому снежному покрову, скрывавшему озеро,  к восточному мысу, где под поросшим сосной и хемлоком утесом ютилась, как было  известно священнику, хижина Кожаного Чулка. Через мгновение их недавний гость  скрылся в тени деревьев на дальнем берегу.    

— Удивительно,  как долго люди с индейской кровью сохраняют дикарские наклонности, — заметил  добрый священник. — Но, если он не сойдет с избранного им пути, он еще  победит их. Напомни мне, Луиза, когда он снова посетит нас, дать ему почитать  проповедь «О грехе идолопоклонства».    

— Неужели,  батюшка, вы думаете, что он может вернуться к вере своих предков — идолопоклонников?    

— Нет,  нет, дружочек мой, — ответил мистер Грант, ласково поглаживая дочь по  льняным кудрям и улыбаясь. — Этому помешает его белая кровь, но порой мы  творим идолов из наших страстей.    

 Глава 13    

     

Пинту  пива я осушу    

За  здравье ячменного солода!    

Застольная  песня    

     

Там, где  перекрещивались две главные улицы Темплтона, находилась, как уже было сказано,  гостиница с трактиром, называвшаяся «Храбрый драгун». По первоначальному плану  предполагалось, что поселок расположится вдоль потока, струившегося по долине,  а улица, ведущая от озера и «академии», должна была стать его западной  границей. Но соображения удобства часто разрушают самые лучшие планы. Дом  мистера Холлистера (впрочем, с тех пор как он был назначен начальником местной  милиции, его чаще называли капитаном Холлистером, хотя в регулярной армии он  дослужился только до чина сержанта) еще в самые первые дни существования  поселка был воздвигнут прямо поперек главной улицы, тем самым замкнув ее.  Однако всадники, а затем и возчики, ехавшие в западном направлении,  воспользовались узким проходом сбоку от этого здания, чтобы сократить свой  путь, и со временем там образовалась настоящая проезжая дорога, вдоль которой  начали строиться дома, так что исправить эту погрешность уже не представлялось  никакой возможности.    

Это  искажение плана будущего города, составленного Мармадьюком, вмело два  следствия. Во-первых, главная улица на половине своей длины вдруг суживалась  тоже наполовину, а во-вторых, «Храбрый драгун» оказался самым заметным ,  зданием в поселке, если не считать «дворца».    

Такое  преимущество, а также характеры хозяина и хозяйки заранее обеспечили трактиру  верную победу над всеми его будущими соперниками. Однако соперники в свое время  все же появились, и теперь на углу наискосок от «Храброго драгуна» уже  возвышалось новое здание, которое, по мнению его владельцев, должно было  сокрушить всякую конкуренцию. Это был деревянный дом, украшенный по тогдашней  моде, — его крыша и балюстрады были скопированы с «дворцовых», да и вообще  он принадлежал к числу тех трех зданий, которые, как мы уже упоминали, строились  под влиянием архитектурного гения мистера Джонса. Верхние его окна были  накрепко заколочены досками, чтобы в помещение не проникал холодный  воздух, — дело в том, что новая гостиница еще не была достроена, хотя  стекла в нижних окнах и огонь, пылавший в нескольких очагах, доказывали, что в  ней уже живут. Фасад и стена, выходившая на боковую улицу, блистали белой  краской, а задняя стена, так же как и правая, к которой впоследствии должен был  примкнуть соседний дом, были кое-как вымазаны темно-бурым составом. Перед  входом красовались два высоких столба, соединенных сверху балкой, с которой  спускалась огромная вывеска в сосновой раме, покрытой, затейливой резьбой и вся  размалеванная по краям масонскими эмблемами. Между этими таинственными символами  большими буквами было написано:    

ТЕМПЛТОНСКАЯ  КОФЕЙНЯ И ГОСТИНИЦА ДЛЯ ПРОЕЗЖАЮЩИХ.    

А ниже:  «Содержатели Хабаккук Фут и Джошуа Напп».    

Это был  опасный соперник «Храброго драгуна», в чем наши читатели без труда убедятся,  когда мы добавим, что те же звучные имена украшали вывеску новой деревенской  лавки, мастерской шапочника, а также ворота кожевенного завода. Однако то ли,  когда берешься за многое, все делаешь плохо, то ли «Храбрый драгун» успел уже  заслужить столь высокую репутацию, что нелегко было ее подорвать, — во всяком  случае, не только судья Темпл и его друзья, но и все жители поселка, кроме тех,  кто был в долгу у вышеупомянутой могущественной фирмы, предпочитали заведение  капитана Холлистера.    

В тот  вечер, о котором идет рассказ, хромой ветеран и его супруга едва успели  раздеться, вернувшись из церкви, как на крыльце послышался громкий топот — это  завсегдатаи трактира, прежде чем войти, отряхивали снег с обуви; возможно, их  привело сюда желание поскорее обменяться впечатлениями о новом священнике.    

Общий  зал трактира представлял собой обширное помещение, где вдоль трех стен были расставлены  скамьи, а четвертую занимали два очага. Эти последние были так велики, что  оставляли место только для двух дверей да для уютного уголка, который был  огражден невысокой решеткой и обильно украшен бутылками и стаканами. Миссис  Холлистер величественно опустилась на сиденье у входа в это святилище, а ее муж  принялся размешивать огонь в очагах, пользуясь вместо кочерги обожженным с  одного конца колом.    

— Сержант,  душечка, — сказала трактирщица, когда решила, что огонь уже  разгорелся, — довольно мешать в очаге, дрова и так хорошо горят, а то  смотри, как бы ты их не погасил. Поставь-ка на стойку стаканы с того стола и  вон ту кружку — из нее доктор пил сидр с имбирем, сидя у огонька. Уж поверь  мне, скоро сюда явятся и судья, и майор, и мистер Джонс, не говоря о Бенджамене  Помпе и наших законниках. Так что прибери-ка в комнате да положи прутья для  флипа на угли и скажи этой черной лентяйке Джуди, что, если она не приберется  на кухне, я ее выгоню и пусть идет себе работать к господам, которые завели  кофейню, — только ее там и не хватает. Нет уж, сержант, куда лучше ходить  на молитвенные собрания, где можно сидеть себе спокойненько, а не плюхаться то  и дело на колени, как этот мистер Грант.    

— Что  за важность, миссис Холлистер. Молитва всегда во благо, стоим ли мы или сидим.  Вот наш мистер Уайтфилд, как разобьем лагерь после тридцатимильного перехода,  бывало, всегда становился на колени и молился, как древле Моисей [39], когда его  солдаты помогали ему воздевать руки к небу, — ответил ее муж, покорно  выполнив все ее приказания. — Эх, до чего же, Бетти, был хороший бой между  израильтянами и амалекитянами в тот день, когда Моисей молился! Дрались-то они  на равнине, потому как и в Библии упоминается, что Моисей поднялся на вершину  холма, чтобы глядеть на битву и молиться. Как я понимаю — а я в этом деле  немножко смыслю! — у израильтян была сильная кавалерия: там ведь написано,  что Иисус Навин поражал врагов острием своего меча. Стало быть, под его  командой были не просто всадники, а регулярная кавалерия. Недаром в Библии они  так прямо и называются «избранными». Наверное, это все были настоящие драгуны,  потому что рекруты редко наносят удар острием сабли, особенно когда она очень  кривая…    

— И  чего это ты, сержант, приплетаешь священное писание по таким пустякам! —  перебила трактирщица. — Чего тут дивиться! Просто им помогал бог    

— он  им всегда помогал, пока они не впали в смертный грех отступничества. И, значит,  неважно, кем там Иисус командовал, раз он повиновался воле господней. Даже эта  проклятая милиция, которая погубила моего капитана своей трусостью, в те  времена тоже бы всех побеждала. Так что нечего думать, будто у Иисуса солдаты  были обученные.    

— Это  ты зря говоришь, миссис Холлистер. В тот день левый фланг милиции дрался так,  что любо-дорого! А ведь солдаты там были совсем зеленые. Они шли в атаку даже  без барабанов, а это не так-то просто, когда в тебя стреляют. И дрогнули,  только когда убили капитана. А в писании лишних слов нет, и, как бы ты ни  спорила, я одно скажу: если кавалерист умеет наносить удар острием сабли,  значит, его хорошо обучили. И сколько проповедей читалось про слова куда менее  важные, чем «острие»! Если бы это слово ничего не значило, можно было бы просто  написать: «поражал мечом». Чтобы нанести длинный укол, нужно долго  практиковаться. Господи помилуй, сколько бы мистер Уайтфилд мог порассуждать о  слове «острие»! Ну, вот если бы капитан вызвал драгун, когда поднимал в атаку  пехоту, они бы показали врагу, что такое острие меча; ведь, хотя с ними и не  было настоящего офицера, все же, мне думается, — тут старый вояка потуже  затянул шарф, обвивавший его шею, и выпрямился во весь рост, словно сержант,  обучающий новобранцев, — могу сказать, что во главе был человек, который  сумел бы перевести их через овраг.    

— Да  что там говорить! — вскричала трактирщица. — Будто ты не знаешь, что  его жеребец хоть и юркий был, как белка, а от пули увернуться не мог. Ну, да  что там… Сколько уж лет прошло с тех пор, как его убили! Жалко, конечно, что не  успел он узреть света истинной веры, да господь его, верно, помилует, потому  что он умер, сражаясь за свободу. И памятник-то на его могиле поставили  плохонький. Зато на нашей вывеске он очень похож. И я ее не уберу, пока  найдется в поселке кузнец, чтобы подправлять крючки, за которые ее прицепляют.  Да, не уберу, сколько бы кофеен ни развелось отсюда и до Олбани.    

Неизвестно,  о чем заговорили бы дальше почтенные супруги, но в эту минуту люди, которые  сбивали на крыльце снег с обуви, прекратили свое занятие и вошли в зал. Минут  через пятнадцать почти все скамьи уже заполнились гражданами Темплтона, которые  сошлись к очагу «Храброго драгуна», чтобы поделиться новостями или послушать  чужие новости. На деревянном диване с высокой спинкой, в самом уютном уголке  зала, расположились доктор Тодд и неряшливого вида молодой человек с замашками  щеголя. Он беспрестанно нюхал табак и доставал из кармана модного сюртука  заграничного сукна большие серебряные французские часы на волосяной цепочке и с  серебряным ключиком, — короче говоря, он настолько же отличался от  окружавшего его простого люда, насколько сам не был похож на настоящего  джентльмена.    

На  стойке появились большие глиняные кружки с пивом и сидром. Посетители,  передавая их друг другу, разбивались на кучки и начинали беседовать между  собой. Никто не пил в одиночку; да и то сказать, на каждую кучку приходилась  только одна кружка, которая ходила вкруговую, причем последний глоток  доставался тому, кто оплачивал находящийся в ней напиток.    

То и  дело провозглашались тосты, а порой какой-нибудь шутник, считавший себя редким  остроумцем, заявлял: «И пусть он (угощавший) превзойдет своего отца», или:  «Пусть он живет, пока все его друзья не пожелают, чтобы он помер». А  собутыльники поскромнее удовлетворялись пожеланием: «За ваше здоровье» или  говорили еще что-нибудь столь же общепонятное. И каждый раз почтенный  трактирщик в ответ на приглашение вроде:    

«Без вас  мы не пьем», должен был, словно королевский кравчий, пригубить разливаемый им  напиток; от этого он обычно не отказывался и, перед тем как отхлебнуть пива или  сидра, восклицал: «Ну, желаю вам!» — предоставляя своим слушателям мысленно  закончить эту фразу пожеланием, наиболее для них приятным. Тем временем  трактирщица собственноручно изготовляла всяческие огненные смеси, здоровалась с  завсегдатаями и осведомлялась у тех, кто подходил к стойке, о здоровье их жен и  детей.    

Когда  наконец все немного утолили жажду, не замедлил завязаться общий разговор. Вели  его доктор и сидевший рядом с ним молодой человек, один из двух юристов  поселка, ибо они считались наиболее значительными персонами среди  присутствующих, да порой осмеливался вставить словечко мистер Дулитл, который,  по всеобщему мнению, уступал им только в образованности. Стоило юристу открыть  рот, как кругом воцарилось глубокое молчание, и все внимательно выслушали  слова, с которыми он обратился к эскулапу:    

— Я  слышал, доктор Тодд, что сегодня вам пришлось совершить серьезную операцию, что  вы благополучно извлекли заряд дроби из плеча Кожаного Чулка.    

— Да,  сэр, — ответил доктор, важно задирая свою маленькую головку, — мне  действительно довелось проделать в доме судьи нечто подобное. Впрочем, это  пустяк: было бы куда хуже, если бы дробь попала в грудь или живот. Плечо же не  относится к жизненно важным органам, и я думаю, что молодой человек скоро будет  здоров. Однако я не знал, что он приходится сыном Кожаному Чулку. В первый раз  слышу, что Натти был женат.    

— Не  о том речь, — возразил его собеседник, подмигивая присутствующим. — Я  полагаю, вы слышали, что в юриспруденции существует такое понятие, как filius  nullius… [40]  — Да говорите вы по-человечески! — перебила его трактирщица. — Чего  это вам вздумалось говорить на индейском наречии среди добрых христиан, пусть  даже этот бедный охотник и вправду ничем не лучше диких индейцев! Будем  надеяться, что миссионеры со временем обратят их в истинную веру, а уж тогда неважно  будет, какого цвета у тебя кожа и что у тебя на голове — шерсть или волосы.    

— Я  говорил по-латыни, а не по-индейски, миссис Холлистер, — возразил  законник, снова хитро подмигивая в сторону присутствующих, — а доктор Тодд  понимает латынь, не то как бы он читал ярлыки на своих банках и склянках? Не  беспокойтесь, миссис Холлистер, доктор меня понимает, — а, доктор?    

— Гм,  гм… Не могу этого отрицать, — ответил Элнатан, тоже пытаясь придать своему  лицу шутливое выражение. — Латынь, господа, очень странный язык, и я не  побоюсь сказать, что в этой комнате только сквайр Липпет сумеет понять, что  far. av. [41]  в переводе на наш родной язык значит «овсяная мука».    

Тут  пришлось, в свою очередь, смутиться молодому юристу, никак не ожидавшему от  доктора такой учености; хотя он действительно с грехом пополам окончил один из  восточных университетов, но латынь доктора несколько сбила его с толку. Однако  ему вовсе не хотелось, чтобы кто-нибудь превзошел его в познаниях на глазах  стольких клиентов, и поэтому он поспешил загадочно рассмеяться, словно в этих  словах заключалась шутка, понятная только ему и доктору. Все присутствующие,  которые жадно слушали эту беседу, одобрительно переглянулись, и повсюду раздались  восхищенные возгласы:    

«Уж  он-то языкам обучен!», «Сквайр Липпет ни перед кем лицом в грязь не ударит!»,  свидетельствовавшие о глубоком уважении, которым здесь пользовался юрист.  Последний, весьма этим ободренный, встал с места, повернулся спиной к огню,  обвел взглядом своих слушателей и продолжал:    

— Ну,  сын он Натти или не сын, а я надеюсь, что малый не оставит этого дела так. У  нас в стране мы почитаем законы, и мне хотелось бы в суде решить, имеет ли  человек, владеющий — по его словам, владеющий — сотней тысяч акров, имеет ли он  особое право стрелять в людей. А вы что думаете об этом, доктор Тодд?    

— Ну,  сэр, я уже сказал, что этот молодой человек скоро поправится. Пуля не задела  жизненно важных органов, и к тому же она была извлечена очень скоро, а на рану  наложена повязка по всем правилам врачебного искусства, осмелюсь сказать. И я  не думаю, чтобы его здоровью угрожала теперь какая-нибудь опасность.    

— А  вы что скажете, сквайр Дулитл? — спросил юрист, повышая голос. — Вы у  нас мировой судья, вы знаете, что разрешено законом, а что нет. Я спрашиваю  вас, сэр, можно ли оставить без последствий стрельбу по человеку? Предположим,  сэр, что у этого юноши были бы жена и дети; и предположим, что он был бы  ремесленником, как вы сами, сэр; и предположим, что он был бы единственным  кормильцем всей семьи; и предположим, что пуля, вместо того чтобы пронзить  мякоть, разбила бы ключицу и лопатку, оставив его калекой на всю жизнь, —  я спрашиваю вас всех, господа, предположим, дело обстояло бы так. Неужели  присяжные не присудили бы ему щедрого возмещения за причиненное ему тяжкое  увечье?    

Поскольку  в конце своей речи юрист обратился уже ко всему обществу, Хайрем сперва решил  было не отвечать, но, обнаружив, что все вокруг смотрят на него с живейшим  любопытством, он вспомнил о своей репутации человека, искушенного во всяких  юридических тонкостях, и величественно заговорил.    

— Что  ж, — сказал он, — если бы один человек застрелил другого, и если бы  он сделал это умышленно, и если бы на это обратили внимание власти, и если бы  присяжные нашли его виновным, то это дело пахло бы тюрьмой.    

— Само  собой разумеется, сэр! — подхватил юрист. — В свободной стране,  господа, закон беспристрастен и нелицеприятен. Это одно из величайших благ,  какое мы получили от наших предков, а именно: в глазах нашего закона все люди  так же равны, как в глазах природы. Хотя некоторые наживают свое богатство  неизвестно как, тем не менее они так же не имеют права нарушать законы, как и  самый бедный гражданин нашего штата. Вот мое мнение, господа, и, по-моему, если  этот малый решит обратиться в суд, он сможет щедро заплатить за свою перевязку.  А, доктор?    

— Ну,  видите ли, сэр, — возразил врач, которого немного смущал такой оборот  разговора, — судья Темпл обещал мне в присутствии свидетелей (хотя,  конечно, для меня его слово стоит столько же, сколько его вексель), обещал мне  перед свидетелями заплатить за мои услуги. Дайте-ка мне вспомнить… Ну да, мусью  Леква, сквайр Джонс, майор Гартман, мисс Петтибон и два или три черномазых  слышали, как он сказал мне, что в смысле вознаграждения я могу рассчитывать на  его кошелек.    

— А  он обещал это до или после оказания желаемой услуги? — спросил юрист.    

— Точно  не помню, — ответил врач, — но, во всяком случае, он сказал это до  того, как я наложил повязку.    

— Однако,  мне кажется, он сказал, что вы можете рассчитывать на его кошелек,  доктор, — заметил Хайрем. — И я не вижу, как закон может заставить  человека выполнить такое обещание. Он возьмет да и даст вам кошелек с  какой-нибудь медной монетой. И скажет, чтобы вы взяли столько, сколько вам  следует…    

— Но  это не будет считаться вознаграждением в глазах закона, — перебил  юрист. — Кошелек не может рассматриваться как самостоятельное лицо, но  лишь как часть имущества его владельца. И поэтому я считаю, что вы можете  подать в суд, основываясь на подобном обещании, и берусь вести дело, а в случае  проигрыша не потребую ни гроша за свои услуги.    

Доктор  ничего не ответил на столь любезное предложение, хотя было замечено, что он  внимательно огляделся по сторонам, словно запоминая на всякий случай свидетелей,  чтобы можно было потребовать выполнения и этого обещания. Однако никто из  присутствующих не испытывал большого желания обсуждать в столь людном месте,  стоит ли предъявлять иск судье Темплу, и наступило неловкое молчание. Правда,  длилось оно недолго: дверь отворилась, и в зал вошел не кто иной, как сам  Натти.    

Старый  охотник держал в руке ружье, с которым никогда не расставался; и, хотя в  трактире было тепло и лишь один юрист из щегольства не захотел снимать  залихватски сдвинутую на ухо шапку, Натти подошел к одному из очагов во всем  своем зимнем наряде.    

Его  стали расспрашивать о дичи, которую он убил, и он отвечал на эти вопросы охотно  и даже с некоторым воодушевлением; затем трактирщик, питавший слабость к Натти  и пользовавшийся его симпатией, потому что оба они в молодости служили в армии,  предложил ему кружку с напитком, который, судя по быстроте, с какой он  поглощался, отнюдь не был неприятен старику. Утолив первую жажду, Натти уселся  на полено, лежавшее у очага, и разговор возобновился с того места, на котором  его прервали.    

— Показания  негров недействительны, сэр, — заметил юрист, — ибо все они —  временные рабы мистера Джонса. Но есть способ заставить судью Темпла, да и  любого другого человека, который ранит кого-нибудь, заплатить и за это и за лечение.  Вот это сделать можно, говорю я вам, и притом не опасаясь никаких судебных  ошибок.    

— А  вот вы, мистер Тодд, большую ошибку сделаете, — вмешалась  трактирщица, — если подадите в суд на судью Темпла, у которого денег  больше, чем игл на соснах в этих лесах. Если его не задирать, с ним всегда  можно поладить. Судья Темпл хороший человек и сам по доброй воле сделает все,  что надо, ну, а силой вы от него ничего не добьетесь. Одно только в нем плохо:  о своей душе он не заботится. Он ведь не методист, не католик, не  просвитерианин, а так, не поймешь что. А раз он «не шел на правую битву под  знаменем истинной веры в этом мире, то и не выйдет на парад среди избранных в  раю», как говорит мой муж, которого вы зовете капитаном, хоть на самом деле был  только один настоящий капитан, и вовсе не он. Ты, Кожаный Чулок, не вздумай  валять дурака и не позволяй парню обращаться в суд — это вас обоих до добра не  доведет. А он пусть приходит сюда, пока его плечо не заживет, — у нас для  него всегда найдется бесплатное угощенье.    

— Вот  это щедро, ничего не скажешь! — воскликнуло одновременно несколько  голосов, ибо среди присутствующих никто не отказался бы от такого предложения.    

Охотник  же, услышав, что разговор зашел о ране его молодого товарища, вместо того чтобы  выразить негодование, разразился своим беззвучным хохотом, а когда немного  успокоился, то сказал:    

— Чуть  только судья достал из своих саней дробовик, так я сразу и понял, что у него  ничего не выйдет. Я за всю свою жизнь видел только один дробовик, из которого  можно было попасть в цель, — французское ружьецо на Великих озерах. Дуло у  него было вполовину моего ружья, и гусей из него можно было бить со ста ярдов,  бывало, набиралось их столько, что под них нужна была целая лодка. Вот когда мы  с сэром Уильямом стояли против французов в форте Ниагара, у всех стрелков были  настоящие ружья, а это страшная штука, если только уметь его заряжать да  целиться как следует. Спросите у капитана, он ведь служил в полку Шерли, и,  хоть они там только штыками орудовали, он, наверное, слышал, как мы в ту войну  трепали французов и ирокезов. Чингачгук, что по-нашему значит «Великий Змей»,  ну, тот старый Джон Могиканин, который живет в моей хижине, был тогда великим  воином и сражался на нашей стороне. Он тоже это может подтвердить, хотя сам-то действовал  больше томагавком: выстрелит разочка два и бежит себе снимать скальпы. Да, совсем  другие теперь времена настали. Тогда ведь, доктор, от Немецких равнин до фортов  по долине Мохока вела только пешеходная тропка, ну, и кое-где могла пройти  вьючная лошадь. А теперь, говорят, хотят там проложить широкую дорогу с  воротами поперек нее. И зачем строить дороги, чтобы потом их перегораживать?  Помню, охотился я как-то за Кетсхиллом, неподалеку от поселков, так собаки там  все время след теряли, как попадут на такую дорогу, — уж больно много по  ней ездят. Оно, правда, нельзя сказать, чтобы те псы были хорошей породы. Вот  старик Гектор, он осенью почует оленя через все озеро Отсего, да еще в самой  широкой его части, а там в нем будет полторы мили, уж я-то знаю — сам промерил  его по льду, когда индейцы только-только отдали эти земли.    

— Мне-то  что, Натти, а все-таки не надо бы тебе звать своего товарища «змеем», будто  сатану какого-нибудь, прости господи, — вмешалась трактирщица. — Да и  не похож теперь старик Джон на змею. Уж лучше бы назвали вы его по-христиански  Немвродом [42],  имя-то это в Библии поминается. Сержант прочел мне главу про него накануне  моего крещения, и уж до чего утешительно было послушать слова из писания!    

— Старик  Джон и Чингачгук совсем не похожи с виду, — возразил охотник, грустно  покачивая головой. — В войну пятьдесят восьмого года он был в самых  цветущих летах и дюйма на три выше, чем теперь. Эх, видели бы вы его в тот  день, когда мы отогнали французов от нашего деревянного форта! Красивей индейца  не найти было: одет только в набедренную повязку да в мокасины, а уж размалеван  — любо-дорого посмотреть. Половина лица красная, а другая половина совсем  черная. Голова чисто выбрита, и только на макушке волосы остались, а в них  воткнут пучок орлиных перьев, да таких пестрых, словно бы он их из павлиньего  хвоста выдрал. А бока он покрасил белыми полосами, будто это ребра видны и  всякие другие кости. — Чингачгук в таких делах большой искусник. Глаза так  и сверкают, на боку нож болтается, сам томагавком размахивает — грознее воина я  в жизни не видывал. Ну, и сражался он неплохо: на другой день я видел на его  шесте тринадцать скальпов, а я головой поручиться могу, что Великий Змей всегда  поступал по-честному и скальпировал только тех, кого сам убивал.    

— Ну  что ж, — вздохнула трактирщица, — война, она война и есть, и каждый  воюет на свой лад, хоть, по-моему, не годится уродовать покойников, да и в  писании ничего такого не сказано. Но ведь ты-то, сержант, таким грешным делом  не занимался?    

— Мне  полагалось не оставлять строя и драться штыком и пулей до победы или  смерти, — ответил старый солдат. — Я тогда редко выходил из форта и  почти не видел дикарей — они пощипывали врага на флангах или вместе с  авангардом. Помнится, я слышал разговоры о Великом Змее, как тогда звали  старого Джона, потому что он был знаменитый вождь. Вот уж не думал, что увижу  его христианином, да еще бросившим старые повадки!    

— Его  окрестили моравские братья, — сказал Кожаный Чулок. — Они здорово  умели обхаживать индейцев. И одно скажу: если бы их не трогали, все леса у  истоков двух рек были бы в целости и сохранности и дичь бы в них не  переводилась, потому как об этом позаботился бы их законный владелец, который  может еще носить ружье и видит не хуже сокола, когда он…    

Тут за  дверью снова раздалось шарканье, и вскоре в трактир вошло общество из «дворца»,  а затем и сам могиканин.    

 Глава 14    

     

Есть  рюмки, стаканы;    

А наша  подружка -    

Пинтовая  кружка!    

За  здравье ячменного солода    

Пьем,  молодцы,    

За  здравье ячменного солода!    

Застольная  песня    

     

При  появлении новых гостей поднялась небольшая суматоха, и юрист, воспользовавшись  ею, поспешил незаметно выскользнуть из зала. Почти все присутствующие подходили  к Мармадьюку и обменивались с ним рукопожатием, выражая надежду, что «судья в  добром здравии», а майор Гартман тем временем неторопливо снял шапку и парик,  нахлобучил на голову остроконечный шерстяной колпак и расположился на  освободившемся после бегства юриста конце дивана. Затем он извлек из кармана  кисет и принял из рук хозяина трубку. Раскурив ее и глубоко затянувшись, майор  повернул голову к стойке и сказал:    

— Петти,  потаите пунш.    

Поздоровавшись  со всеми, судья опустился на диван рядом с майором, а Ричард захватил самое  удобное место в зале. Мосье Лекуа устроился самым последним: он долго  передвигал стул с места на место, пока не убедился, что никому не загораживает  очага. Индеец примостился на краю скамьи, поближе к стойке. Когда все наконец  уселись, судья весело сказал:    

— Я  вижу, Бетти, вашему почтенному заведению не страшны ни погода, ни конкуренты,  ни религиозные разногласия. Как вам понравилась проповедь?    

— Проповедь-то? —  повторила трактирщица. — Да ничего себе, только вот служба больно неудобная.  На пятьдесят девятом году не очень-то легко скакать со скамьи на пол, а потом  назад. Ну, да мистер Грант, кажется, человек благочестивый, и дочка у него  скромная, богобоязненная… Эй, Джон, возьми-ка эту кружку, в ней сидр,  приправленный виски. Индейцы, они большие охотники до сидра, — обратилась  она к остальным, — и пьют его, даже когда им пить совсем не хочется.    

— Надо  признать, — неторопливо заговорил Хайрем, — что проповедь была очень  красноречивая и .многим пришлась по душе. Кое-что, правда, в ней следовало бы  пропустить или заменить чем-нибудь другим. Ну конечно, написанную проповедь  изменить куда труднее; другое дело, если священник говорит прямо как выйдет.    

— То-то  и оно, судья! — воскликнула трактирщица. — Как может человек  произносить проповедь, если она вся написана и он к ней привязан, точно  мародер-драгун к колышкам! [43]  — Ну ладно, ладно, — ответил Мармадьюк, жестом призывая к молчанию, —  об этом уже достаточно говорено. Мистер Грант поучал нас, что взгляды на этот  предмет бывают различными, и я с ним вполне согласен… Так, значит, Джотем, ты  продал свой участок приезжему, а сам поселился в нашем городе и открыл школу?  Получил наличными или взял вексель?    

Тот, к  кому была обращена его речь, сидел прямо позади Мармадьюка, и только такой наблюдательный  человек, как судья, мог его заметить. Это был худой, нескладный малый с кислым  лицом вечного неудачника.    

Повертев  головой и поерзав на скамье, он наконец ответил:    

— Часть  получил наличными и товарами, а на остальное, значит, взял вексель. Продал я участок  приезжему из Помфрета, у которого денежки водятся. Договорились, что он  заплатит мне десять долларов за акр расчищенной земли, а за лес даст на доллар  больше, чем я сам заплатил, ну, и еще чтобы цену дома назначили соседи. Я,  значит, поговорил с Эйбом Монтегю, а он поговорил с Эбсаломом Биментом, ну, а  они поговорили со стариком Наптели Грином. Собрались они, значит, и назначили  восемьдесят долларов за дом. Вырубки у меня было двенадцать акров — это по  десяти долларов за акр, да еще восемьдесят восемь акров леса по доллару, а  всего, значит, когда я со всеми расплатился, получилось двести восемьдесят  шесть долларов с половиной.    

— Гм! —  сказал Мармадьюк. — А сам ты сколько заплатил за участок?    

— Кроме  того, что судье причитается, я, значит, дал моему брату Тиму сто долларов за  участок, ну, и дом мне обошелся еще в шестьдесят, и Мозесу я заплатил сто  долларов, как он мне деревья валил и на бревна их разделывал, — значит,  обошлось мне все это в двести шестьдесят долларов. Зато урожай я снял хороший и  выручил на продаже участка двадцать шесть долларов с половиной чистыми. И  получается, что продал я его с выгодой.    

— Да,  но ты забываешь, что урожай и так принадлежал тебе, и ты остался без крыши над  головой за двадцать шесть долларов.    

— Э,  нет, судья! — ответил Джотем самодовольно. Он мне дал упряжку — долларов  сто пятьдесят стоит, не меньше, с новехоньким-то фургоном, пятьдесят долларов  наличными и вексель на восемьдесят, ну, и, значит, седло ценой в семь с  половиной долларов. Осталось еще два с половиной доллара. Я хотел взять сбрую,  а он пусть берет корову и чаны для выпарки кленового сока. А он уперся, но я  сразу сообразил, что к чему. Он, значит, думал, что без сбруи мне ни лошади, ни  фургон ни к чему и я, значит, выложу за нее наличные. Да только я и сам не  промах! А ему-то на что сбруя без лошадей? Я, значит, предложил ему взять  упряжку назад за сто пятьдесят пять долларов. Тут моя старуха сказала, что ей,  значит, нужна маслобойка, ну, я и забрал ее в счет остального.    

— А  что ты собираешься делать зимой? Помни, что время — деньги.    

— Учитель-то,  значит, уехал на восток повидаться с мамашей, — она, говорят,  помирает, — ну, я пока договорился, значит, заменить его в школе. Если до  весны ничего не приключится, я подумываю заняться торговлей или, значит,  перееду в Генесси — там, говорят, люди богатеют не по дням, а по часам. Ну, а  уж коли ничего не выйдет, я, значит, возьмусь за свое старое ремесло, как я  есть сапожник.    

Очевидно,  Джотем не был особенно полезным членом общины, так как Мармадьюк не стал  уговаривать его остаться и, отвернувшись от него, о чем-то задумался. После  короткого молчания Хайрем решился задать ему вопрос:    

— Что  новенького в конгрессе, судья? Наверное, там в эту сессию было не до законов  или французы больше не воюют?    

— Французы,  с тех пор как они обезглавили своего короля, только и делают, что воюют, —  ответил судья. — Их словно подменили. Во время нашей войны мне доводилось  встречаться со многими французами, и все они казались людьми гуманными. Но эти  якобинцы кровожадны, как бульдоги.    

— С  нами под Йорктауном был один француз — Рошамбо он звался, — перебила его  трактирщица. — Ну и красавец же! Да и конь его был не хуже. Это тогда  моего сержанта ранила в ногу английская батарея, чтоб ей пусто было!    

— Ah  mon pauvre roi! [44]  — прошептал мосье Лекуа.    

— А  конгресс издал законы, — продолжал судья, — в которых страна очень  нуждается. Теперь на некоторых реках и малых озерах ловить рыбу неводом  разрешается только в определенное время года, а другой закон запрещает стрелять  оленей, когда они растят детенышей. Все благоразумные люди давно требовали  таких законов, и я надеюсь, что в скором времени недозволенная порубка леса  тоже будет считаться уголовным преступлением.    

Охотник  слушал эти новости с напряженным вниманием, а когда судья умолк, насмешливо захохотал.    

— Пишите  какие хотите законы, судья! — крикнул он. — А вот кто возьмется  сторожить ваши горы весь длинный летний день напролет или озера — ночью? Дичь  это дичь, и тот, кто ее выследил, имеет право ее убить — вот уже сорок лет, как  этот закон действует в наших горах, я это хорошо знаю. И, на мой взгляд, один  старый закон лучше двух новых. Только желторотый птенец станет стрелять в лань  с олененком, — ну, разве что у него мокасины износятся или гетры порвутся!  Мясо-то ведь бывает тогда жилистым и жестким. А если выстрелить в скалах на  берегу озера, так кажется, будто стреляло зараз пятьдесят ружей, — поди-ка  разберись, где стоял охотник.    

— Бдительный  мировой судья, мистер Бампо, — серьезно заметил Мармадьюк, — опираясь  на величие закона, может искоренить многие из прежних зол, из-за которых дичь  почти совсем перевелась. Я надеюсь дожить до того дня, когда права человека на  его дичь будут так же уважаться, как купчая на его ферму.    

— А  давно ли завелись эти ваши купчие и фермы? — вскричал Натти. — Законы  должны защищать одинаково всех. А то вот я две недели назад в среду подстрелил  оленя, он и кинулся по сугробам да и перескочил через одну из этих новых  изгородей — хворостяных. А когда я перебирался через нее, замок ружья возьми да  зацепись за прутья. Ну, олень-то и удрал. Вот и скажите, кто заплатит мне за  этого оленя — а ведь хорош был на редкость! Не будь этой изгороди, я бы смог выстрелить  в него второй раз, а ведь еще не было случая, чтобы мне приходилось больше двух  раз стрелять по лесной дичи, — правда, кроме птиц. Да, да, судья, это  из-за фермеров дичь переводится, а не из-за охотников.    

— Во  времена старой войны, Пампо, оленей пыло Польше, — сказал майор, который,  сидя в своем окутанном дымом уголке, внимательно прислушивался к этому  разговору. — Но земля состана тля лютей, не тля оленей.    

— Хоть  вы и частенько гостите во, дворце, майор, но все же, на мой взгляд, вы стоите  за справедливость и право. А каково это, если твое честное ремесло, без  которого ты с голоду помрешь, вдруг запрещается законом, да еще когда, не будь  на свете несправедливости, ты мог бы охотиться и ловить рыбу по всему  «патенту», где тебе заблагорассудится!    

— Я  тепя понял, Кошаный Тшулок, — заметил майор. — Только преште ты не  так запотился о зафтрашнем тне.    

— Может,  прежде в этом не было надобности, — угрюмо ответил старик и снова надолго  погрузился в молчание.    

— Судья  начал что-то рассказывать о французах, — заметил Хайрем, чтобы снова  завязать разговор.    

— Да,  сударь, — ответил Мармадьюк. — Французские якобинцы совершают одно  чудовищное злодеяние за другим. Убийства, которые они именуют казнями, не  прекращаются. Вы, наверное, слышали, что к совершенным ими преступлениям они  добавили смерть своей королевы.    

— Les  monstres! [45]  — снова пробормотал мосье Лекуа, внезапно подпрыгнув на стуле.    

— Провинция  Вандея опустошена республиканскими войсками, и сотни ее жителей расстреляны за  свою преданность монархии. Вандея находится на юго-западе Франции и до сих пор  хранит верность Бурбонам. Я думаю, мосье Лекуа знает эти места и мог бы описать  их подробнее.    

— Non,  поп, поп, mon cher ami! [46]    

— сдавленным  голосом возразил француз, говоря очень быстро и умоляюще подняв правую руку, а  левой заслоняя глаза.    

— За  последнее время произошло много сражений, — продолжал Мармадьюк, — и  эти одержимые республиканцы чересчур уж часто побеждают. Однако, признаюсь, я  нисколько не жалею, что они отняли Тулон у англичан, ибо этот город по праву  принадлежит французам.    

— О,  эти англичане! — воскликнул мосье Лекуа, вскакивая на ноги и отчаянно  размахивая обеими руками.    

Затем он  принялся бегать по залу, что-то бессвязно выкрикивая, и наконец, не выдержав  бури противоречивых чувств, выскочил на улицу — посетители трактира видели  через окно, как он бредет по снегу к своей лавчонке, то и дело вскидывая руки,  словно стараясь достать до луны.    

Уход  мосье Лекуа не вызвал никакого удивления, потому что обитатели поселка давно  уже привыкли к его выходкам. Только майор Гартман в первый раз за этот вечер  громко расхохотался и воскликнул, поднимая кружку с пивом:    

— Этот  француз сошел с ума! Ему незатшем пить, он пьян от ратости.    

— Французы  хорошие солдаты, — заметил капитан Холлистер. — Они нам сильно  помогли под Йорктауном. И хоть я мало понимаю в действиях целой армии, а все же  скажу, что наш главнокомандующий не смог бы разбить Корнуоллиса [47] без их  поддержки.    

— Ты  правду говоришь, сержант, — вмешалась его жена. — Вот бы ты ее всегда  так говорил! Французы были молодцы как на подбор. Помню, раз ты ушел с полком  вперед, а я остановила тележку, и тут мимо прошла их рота. Ну, я и напоила их  всласть. И они мне заплатили? Еще бы! И все полновесными кронами, а не  какими-нибудь там чертовыми бумажками, на которые и купить-то ничего нельзя  было. Господи, прости меня и помилуй, что я ругаюсь и говорю о таких суетных  делах, да только французы платили хорошим серебром, да и торговать с ними  выгодно было — всегда оставят стакан недопитым. Ну, а что может быть лучше для  торговли, судья, коли платят хорошо и покупатель не больно разборчивый?    

— Ну  конечно, миссис Холлистер, — согласился Мармадьюк. — Но где же  Ричард? Не успел он сесть, как снова куда-то убежал и так долго не  возвращается, что я начинаю побаиваться, не замерз ли он.    

— Этого  бояться нечего, братец Дьюк! — раздался голос самого мистера  Джонса. — Когда дело в руках кипит, то человеку не страшны морозы и  посильнее тех, какие бывают в наших горах. Бетти, когда мы шли из церкви, твой  муж сказал мне, что у ваших свиней началась чесотка. Я сходил на них посмотреть  и убедился, что так оно и есть. Доктор, я зашел к вашему ученику и велел ему отвесить  мне фунт разных солей, чтобы подмешать им в пойло. Бьюсь об заклад на седло  оленя против серой белки, что через неделю с них все как рукой снимет. А  теперь, миссис Холлистер, в самый раз было бы выпить кружечку горячего флипа.    

— Я  так и знала, что вы его спросите, — ответила трактирщица. — Все уже  готово, только подогреть осталось. Сержант, душечка, вынь-ка прут из огня..,  нет, нет, тот, что подальше, а то этот еще черный… Да, да, этот. Вот видишь,  красный, как вишенка!    

Прут был  опущен в кружку, напиток согрелся, и Ричард отхлебнул его с гордым и блаженным  видом человека, который вообще любит выпить, а сейчас к тому же чувствует, что  заслужил это удовольствие похвальным поступком.    

— Знаешь,  Бетти, у тебя просто природный дар смешивать флип! — воскликнул он, остановившись,  чтобы перевести дух. — Даже у прута и у того особый привкус. Эй, Джон!  Пей, старина, пей! Я, да ты, да доктор Тодд очень удачно перевязали рану этому  молодцу сегодня вечером. Дьюк, пока ты был в отъезде, я сочинил песню..,  как-то, когда выпала свободная минутка. Я сейчас спою тебе куплет-другой, хотя  и не решил — может быть, еще сменю мотив:    

Пусть  наша жизнь полна забот И каждый должен трудиться, Но все же ошибку сделает тот,  Кто не будет всегда веселиться, Смеяться и петь весь день напролет.    

Так  будем же пить И не будем грустить, Иль сединой голова убедится!    

Ну,  Дьюк, что скажешь? И еще один куплет готов, кроме последней строчки. Я для нее  пока еще не подобрал рифму. Ну-ка, Джон, а ты что скажешь? Не хуже ваших  военных песен, а?    

— Хорошая, —  сказал могиканин, который выпивал все, что давала ему хозяйка, и оказывал  должное уважение кружкам, пускаемым вкруговую майором и Мармадьюком.    

— Прависсимо,  Рихарт! — вскричал майор, чьи черные глаза уже подернулись влагой. —  Прависсимо! Это корошая песнь. Только Натти Пампо снает песню кута лутше.  Кошаный Тшулок, старина, спой. Спой нам свою песню про лес.    

— Нет,  нет, майор, — возразил охотник, грустно покачав головой. — Не думал  я, что увижу такое в этих горах, и мне теперь не до песни. Если тот, кто по  праву здесь полный хозяин, принужден утолять жажду растопленным снегом, не  годится тем, кто знавал его щедрость, веселиться, словно на дворе теперь  красное лето и солнышко светит.    

С этими  словами Кожаный Чулок снова опустил голову на колени и закрыл руками суровое  морщинистое лицо. Жара в зале после прогулки по морозу, а также частые и  обильные возлияния помогли Ричарду быстро сравняться с остальными подвыпившими  посетителями трактира, и теперь, протянув охотнику две клубившиеся паром кружки  с пенным флипом, он воскликнул:    

— Счастливого  тебе рождества, старина! Красное лето и солнышко светит? Да ты что, ослеп,  Кожаный Чулок? Сейчас зима и светит луна. Вот возьми-ка эти очки и протри глаза  хорошенько!    

Так  будем же пить И не будем грустить, Иль сединой голова убедится!    

Слышите,  да, никак, старик Джон завел свою волынку. Чертовски скучно поют эти индейцы,  а, майор? По-моему, они даже не знают, что такое мелодия!    

Пока  Ричард пел и болтал, могиканин глухим голосом тянул какой-то заунывный мотив,  медленно покачиваясь в такт. Слов в этой песне было очень мало, а так как пел  он на делаварском языке, то их могли понять только он сам да Натти. Не обращая  внимания на Ричарда, он продолжал петь свою скорбную песню, то внезапно  испуская пронзительные вопли, то снова переходя на низкие, дрожащие звуки,  которые, казалось, составляли особенность индейской музыки.    

Общий  разговор давно прекратился, все опять разбились на кучки и принялись обсуждать  самые различные дела — главным образом способы лечения чесотки у свиней и  проповедь мистера Гранта; а доктор Тодд подробнейшим образом объяснял  Мармадьюку, какую именно рану получил молодой охотник. Индеец продолжал петь;  лицо его утратило прежнее выражение невозмутимого спокойствия и благодаря  густым растрепанным волосам начинало казаться даже свирепым. Дикая песня  звучала все громче и вскоре заглушила разговоры в зале. Старый охотник поднял  голову и горячо заговорил с индейцем на делаварском наречии. Ради удобства  наших читателей мы переведем его речь.    

— Зачем  ты поешь о былых битвах, Чингачгук, и о сраженных тобою воинах, когда злейший  враг сидит рядом с тобой — враг, лишивший Молодого Орла его законных прав? Я  сражался не хуже любого воина твоего племени, но в такое время, как сейчас, я  не хвастаюсь своими подвигами.    

— Соколиный  Глаз, — ответил индеец и, пошатываясь, поднялся на ноги, — я    

— Великий  Змей делаваров. Я умею выслеживать мингов, как гадюка, подкрадывающаяся к яйцам  козодоя, и убивать их одним ударом, словно гремучая змея. Белые дали Чингачгуку  томагавк, светлый, как вода Отсего, когда заходит солнце. Но он красен от крови  врагов.    

— А  для чего ты убивал мингов? Не для того ли, чтобы сохранить эти охотничьи угодья  и озера для детей своего отца? И разве на совете всего племени их не отдали  Пожирателю Огня? И разве не кровь этого воина струится в жилах молодого вождя,  который мог бы говорить громко там, где теперь голос его еле слышен?    

Эти слова,  казалось, отчасти привели индейца в себя, и он, повернувшись, устремил пристальный  взгляд на лицо судьи. Встряхнув головой, он отбросил с лица волосы, заслонявшие  глаза, в которых горела ярость. Но винные пары слишком затуманили его сознание.  Несколько секунд он тщетно пытался ухватить заткнутый за пояс томагавк, как  вдруг глаза его погасли; широко и глупо улыбнувшись, он обеими руками взял  кружку, которую в эту минуту поставил перед ним Ричард, откинулся назад и  осушил ее до дна. Он был уже так пьян, что лишь с трудом сумел поставить ее на  стол.    

— Не  проливай крови! — воскликнул охотник в ту минуту, когда индеец вскочил на  ноги. Теперь же он пробормотал:    

— Нет,  он перепился и не может наделать бед. Вот так всегда с индейцами: дай им  спиртного — и они обо всем на свете забывают. Ну, придет все-таки время, когда  справедливость восторжествует. Надо только набраться терпения.    

Все это  Натти говорил на делаварском наречии, и, конечно, никто его не понял. Не успел  он умолкнуть, как Ричард воскликнул:    

— Ну,  Джон совсем нализался! Уложи-ка старика в амбаре, капитан, я заплачу за его  ночлег. Я сегодня богат. В десять раз богаче Дьюка, несмотря на все его земли,  и участки, и ценные бумаги, и векселя, и закладные!    

Так  будем же пить И не будем грустить, Иль сединой…    

Пей,  Хайрем, пей сквайр Дулитл, пей, кому говорю! Сегодня сочельник, а он, как тебе  известно, бывает только раз в году.    

— Хе-хе-хе!..  Сквайр сегодня что-то распелся, — сказал Хайрем, чье лицо то и дело  кривилось в улыбке. — Мы таки построим эту церквушку, а, сквайр?    

— Церквушку,  мистер Дулитл? Мы построим собор! С епископами, священниками, дьяконами,  причетниками, пономарями и хором; и с органом, и с органистом, и с мехами!  Разрази меня бог, как говорит Бенджамен, мы приляпаем с другой стороны еще одну  колокольню и сделаем из нее две церкви. Ну как, Дьюк, раскошелишься? Ха-ха… Мой  кузен судья заплатит!    

— Ты  так кричишь, Дик, — ответил Мармадьюк, — что я почти не слышу, что  говорит мне доктор Тодд…    

Кажется,  вы сказали, сэр, что в такую холодную погоду рана может загноиться и стать опасной?    

— Это  невозможно, сэр, просто невозможно, — ответил Элнатан, тщетно пытаясь  сплюнуть в очаг. — Это совсем даже невозможно, чтобы рана, так хорошо  перевязанная, да еще с пулей у меня в кармане, вдруг загноилась! А раз судья хочет  взять этого молодого человека к себе в дом, то, пожалуй, будет удобнее, если я  представлю за все один счет.    

— Разумеется,  хватит и одного, — ответил Мармадьюк с лукавой усмешкой, которая часто появлялась  у него на лице, причем было совершенно невозможно догадаться, улыбается ли он  собеседнику или втайне посмеивается над ним.    

Тем  временем трактирщику удалось увести индейца в сарай и уложить его там на  соломе; укрытый собственным одеялом, Джон крепко проспал до самого утра.    

Скоро и  майор Гартман совсем развеселился и принялся что-то шумно выкрикивать. Стакан  следовал за стаканом, кружка за кружкой, и празднование сочельника затянулось  почти до рассвета, когда старик немец вдруг выразил желание вернуться во  «дворец». К этому времени большая часть компании уже разошлась, но Мармадьюк,  хорошо знакомый с привычками своих друзей, не делал никаких попыток увести их  пораньше. Однако едва майор сказал, что хочет спать, как судья поспешил этим  воспользоваться, и все трое отправились восвояси. Миссис Холлистер сама  проводила их до двери, не скупясь на полезные советы, которые должны были  помочь им как можно благополучнее покинуть ее заведение.    

— Обопритесь  на мистера Джонса, майор, — говорила она, — он молод и будет служить  вам поддержкой. Уж до чего приятно было видеть вас в «Храбром драгуне»! И,  конечно, нет греха в том, чтобы встретить рождество с веселым сердцем, —  ведь никто не знает, когда нас посетит печаль. Ну, доброй ночи, судья, и желаю  вам всем счастливого рождества, потому что уже утро.    

Все трое  как могли ответили на ее пожелание и отправились в путь. Пока они брели,  держась середины широкой, хорошо утоптанной дорожки, все шло отлично, но едва  они очутились в саду «дворца», как начались трудности. Мы не станем тратить  время на подробный рассказ и упомянем только, что утром прохожий мог бы  заметить за изгородью множество петляющих тропок и что на пути к дверям  Мармадьюк вдруг потерял майора и мистера Джонса, но, пойдя по одной из таких тропок,  вскоре добрался до места, где над снегом виднелись лишь головы его недавних  собутыльников, что не мешало Ричарду весело распевать:    

Так  будем же пить И не будем грустить, Иль сединой голова убедится!    

 Глава 15    

     

В  Бискайском заливе мы бросили якорь.    

Эндрю  Черри, «По Бискайскому заливу»    

     

Прежде  чем судья со своими друзьями отправился в «Храбрый драгун», он благополучно доставил  Элизабет домой, где новая хозяйка «дворца» могла провести вечер по собственному  усмотрению, забавляясь или занимаясь делами. Почти все огни в доме были  погашены, но в зале Бенджамен старательно расставил на буфете четыре большие  свечи в тяжелых медных шандалах, придававшие этой комнате очень уютный вид,  особенно по сравнению с унылой «академией», которую Элизабет только что  покинула.    

Добродетель  тоже слушала мистера Гранта, и молитвенное настроение несколько смягчило обиду,  которую вызвали у нее слова судьи за обедом. Кроме того, у нее было время  поразмыслить, и, вспомнив о молодости Элизабет, она решила, что ей будет  нетрудно под маской почтительности сохранять власть, которой она прежде  пользовалась открыто. Мысль о том, что кто-то будет ей приказывать, что ей  придется покорно выполнять чьи-то распоряжения, приводила ее в ярость, и она  уже несколько раз порывалась начать разговор, чтобы выяснить щекотливый вопрос  о своем новом положении в доме. Но стоило экономке встретить гордый взгляд  темных глаз Элизабет, которая, прогуливаясь по залу, вспоминала годы детства,  размышляла о перемене в своей жизни и, может быть, обдумывала события дня, как  ее охватывал почтительный страх, в чем, впрочем, она ни за что не призналась бы  себе. Но как бы то ни было, она долго не решалась заговорить и в конце концов выбрала  тему, позволявшую ей показать себя с наилучшей стороны и намекнуть на то, что  перед лицом бога все люди равны.    

— Длинную  проповедь сказал нам нынче преподобный Грант, — начала Добродетель. —  Церковные священники мастера читать проповеди, ну, да и то сказать — они все  наперед записывают, а это большое удобство. От природы они, бьюсь об заклад,  говорят куда хуже, чем священники стоячих вер — те-то ведь заранее не  готовятся.    

— А  какие веры вы называете стоячими? — с некоторым удивлением спросила мисс  Темпл.    

— Ну,  пресвитериан, баптистов — всех тех, кто молится, не становясь на колени.    

— Так,  значит, по-вашему, единоверцы моего отца исповедуют сидячую веру?    

— осведомилась  Элизабет.    

— Да  нет, я не слышала, чтобы их называли иначе, как квакерами, — ответила  Добродетель с некоторым смущением. — И я ни за что не стала бы называть их  иначе, потому как ни разу не выразилась непочтительно о судье и его  родственниках. Я всегда уважала квакеров — такие все они обходительные да  степенные. Ума не приложу, как это ваш папенька взял жену из церковной семьи.  Уж больно молятся-то они по-разному. Квакеры сидят себе тихо и молчат почти все  время, а в церквах такое деется, что со смеху помереть можно; я ведь знаю, что  говорю, потому как я, еще когда жила на побережье, один раз в такой церкви  побывала.    

— Вы  обнаружили в церковной службе достоинство, какого я прежде не замечала. Будьте  добры, узнайте, топится ли в моей комнате камин. Я устала после дороги и хочу  лечь спать.    

Добродетель  чуть было не сказала молодой хозяйке дома, что она может сама открыть дверь да  посмотреть, но осторожность взяла верх над досадой, и, несколько помешкав,  чтобы все-таки поддержать свое достоинство, она выполнила приказание. Услышав,  что камин затоплен, Элизабет, пожелав доброй ночи экономке и Бенджамену,  который подбрасывал дров в печку, удалилась в свою комнату.    

Едва за  мисс Темпл закрылась дверь, как Добродетель начала длинную, запутанную речь,  словно бы и не ругая и не хваля молодую хозяйку, но тем не менее ее намеки все  яснее рисовали эту последнюю в самом неблагоприятном свете. Дворецкий, ничего  не отвечая, продолжал прилежно возиться у печи, а затем посмотрел на термометр  и, открыв дверцу буфета, достал оттуда запас напитков, которые согрели бы его  без помощи того жаркого огня, который он развел. Тотчас же к печи был  пододвинут маленький столик и на нем аккуратно и без лишнего шума расставлены бутылки  и бокалы. Потом Бенджамен принес в этот уютный уголок два кресла и, как будто  только что заметив экономку, воскликнул:    

— Ну-ка,  мисс Добродетель, бросьте якорь в этом кресле! Снаружи трещит мороз, а мне и  дела нет. Шторм или штиль — для Бена все одно. Негры устроились в трюме и  развели там такой огонь, что быка целиком зажарить можно. Термометр показывает  сейчас тринадцать градусов, но на кленовые дрова можно положиться — не успеем  мы еще пропустить по стаканчику, как температура полезет вверх градусов на  десять, и когда сквайр вернется домой из теплого трактира Бетти Холлистер, ему  будет жарко, словно бы матросу, который намазал мачту скверным дегтем. Ну-ка,  садитесь, сударыня, на это кресло да скажите мне, как вам понравилась хозяйская  дочка.    

— Ну,  по-моему, мистер Пенгиллен…    

— Помпа,  Помпа, — перебил ее Бенджамен. — Сегодня сочельник, мисс Добродетель,  так и зовите меня просто Помпой. Эдак будет покороче, а я к тому же собираюсь  выкачать вот этот графинчик досуха. Ну, так, значит, я Помпа и есть.    

— Ах,  батюшки мои! — воскликнула Добродетель со смехом, от которого, казалось,  развинтились все ее суставы. — Ну и шутник же вы, Бенджамен, когда на вас  стих найдет! А отвечу я вам, что теперь в этом доме все будет по-другому.    

— По-другому! —  воскликнул дворецкий, поглядывая на графин, который пустел с удивительной  быстротой. — Ну и пусть, мисс Добродетель, ну и пусть раз ключи от  провиантского склада остаются в моем кармане.    

— Что  верно, то верно, — подхватила экономка. — В доме хорошей еды и питья  на всех хватит.., подсыпьте-ка мне сахару в стакан, Бенджамен.., потому как  сквайр Джонс разве только птичьего молока раздобыть не сумеет. Но ведь новые  господа — новые законы.    

— Жизнь  переменчива, как ветер в море, — нравоучительно заметил Бенджамен, —  а переменчивей ветра вы ничего не найдете, мисс Добродетель. Вот разве только  доберешься до мест, где дуют пассаты, а уж тогда-то хоть целый месяц иди себе  без забот на всех парусах с юнгой у штурвала.    

— Мне  ли не знать, как жизнь переменчива! — ответила Добродетель, подделываясь  под настроение своего собеседника. — И в этом доме будут большие перемены,  помяните мое слово! Вот уж и мной собрались командовать, да и над вами скоро  посадят какого-нибудь молодца. А вам-то это будет и вовсе не легко, раз вы  столько времени жили по своей воле.    

— Повышения  даются тем, кто служит дольше, — сказал дворецкий, — и, коли они  подыщут на мою койку другого или возьмут в кают-компанию нового стюарда, я  подам в отставку, прежде чем вы сумеете поднять шлюпку на тали. Хоть сквайр Дик  обходительный джентльмен и капитан и плавать с ним одно удовольствие, все же я  ему скажу по-простому, по-нашему, по-морскому, что коли он задумал поставить  надо мной новобранца, то я ухожу в отставку. Я начал на баке, мисс Петтибон, и  честно дослужился до юта. Я шесть месяцев плавал на гернсейском люгере, выбирал  фалы и свертывал канат в бухту. Потом я сделал несколько рейсов на шхуне,  которая занималась тем же промыслом. А что это значит? Плавай всегда по ночам  вслепую. И учиться там нечему, разве что как водить корабль по звездам. Ну,  тут, видите ли, научился я, как смолить стеньгу и как убирать топсель, а потом  стал прислуживать в капитанской каюте — готовил шкиперу грог. Вот там-то я и приобрел  мое уменье в этом деле и, как вы сами знаете, изучил его до тонкостей. Ну, пью  за наше доброе знакомство.    

Добродетель  наклонила голову в знак признательности за такой любезный тост и отпила из  своего стакана — она всегда была не прочь отведать горячительного напитка при  условии, что его хорошенько подсластят. После того как достойная пара  обменялась этими любезностями, разговор возобновился.    

— Вы,  наверное, немало в жизни повидали, Бенджамен. Недаром в писании говорится: «Те,  кто пускается в море на кораблях, видят труды господни».    

— Так-то  оно так, да только и на бригах и на шхунах тоже [48] иной раз доводится  увидеть и труды дьявола. На море, мисс Добродетель, человек может набраться  всяких знаний, потому как видит он всякие народы и очертания всяких стран. Вот,  скажем, я. Хоть по сравнению с иными моряками я человек неученый, а ведь на  побережье Атлантического океана не найдется ни мысочка, ни островка от мыса Аг  до самого что ни на есть Финистера, про который я не знал бы, как называется и  чем славен… Лейте, лейте больше рому в воду. Вот вам сахар. Выйти вам замуж за  сластоежку, мисс Петтибон, помяните мое слово!.. Так, значит, как я уже  говорил, все это побережье мне знакомо не хуже, чем дорога отсюда до «Храброго  драгуна», и одно скажу: Бискайский залив — настоящий чертов котел. Эх, видели  бы вы, какие там ветры дуют! Иной раз двое у одного на голове волосы не могут  удержать. Да, плавать по этому заливу — словно как по здешним дорогам ездить:  то вверх на холм, то вниз с холма.    

— Скажите  на милость! — воскликнула Добродетель. — Да неужто волны там бывают  такие высокие, как горы, Бенджамен?    

— А  вот послушайте… Но сперва хлебнем-ка грогу. М-да!.. У вас в стране ром что  надо! Ну, да когда до Вест-Индии рукой подать, оно и понятно. Эх, черт побери!  Если бы Гернси лежал поближе к Ямайке, ром стоил бы гроши. А что до волн, то в  Бискайском заливе они высоко поднимаются, да ровно бегут, и только если ветер  дует с юго-запада, тогда они так сшибаются, что любо-дорого. Ну, а коли хотите  посмотреть настоящие валы, то в заливе вам делать нечего, а лучше  прогуляйтесь-ка при западном ветре у Азорских островов, да так, чтобы земля  оставалась под ветром, а нос был бы повернут к югу, да возьмите рифы на  формарселе, а то на фоке, да поставьте форстаксель и крюйсстаксель, да берите  как можно круче к ветру, если только кораблик выдержит, да пройдите так две вахты, —  вот тогда вы увидите горы. Я как-то побывал там на фрегате «Боадицея»: то все  небо меньше грота, а то под днищем разверзается яма, куда весь английский флот  влезет.    

— Да  как же это вы не боялись, Бенджамен, и как же это вы спаслись?    

— Боялся?  Кто же это боится соленой водички над головой? А спаслись вот как. Когда мы порядком  этого хлебнули да помыли хорошенько наши палубы, то свистали всех наверх —  свободная вахта спала у себя на койках, словно на ваших пуховиках, — и  выждали затишья. Повернули по ветру, убрали фок, да и пошли фордевинд. Вот  посудите, мисс Петтибон, как летел наш фрегат: скажу, не совру, что он прыгал с  одной волны на другую, словно здешние белки с дерева на дерево.    

— Да  как же это? Совсем без воды, прямо по воздуху? — воскликнула Добродетель,  изумленно всплескивая костлявыми руками.    

— Ну,  это не так-то просто — выбраться из воды. Брызги летели до того густо, что уж  не разобрать было, где здесь море, а где тучи. Ну, так мы и шли фордевинд целых  две склянки. Капитан сам стоял на мостике, у штурвала было четыре рулевых, а штурман  с шестью матросами поворачивал румпель на батарейной палубе. Ну, зато как наш  красавец слушался руля! Эх, да что говорить, сударыня, — по всей Англии не  найти было дворца лучше этого фрегата. Будь я королем, я бы приказал поставить  его на якорь у Лондонского моста и поселился бы в нем. А все почему? А все  потому, что уж кто-кто, а его величество может позволить себе жить в удобном  помещении.    

— Ну  а дальше-то как же, Бенджамен? — вскричала экономка, дивясь и ужасаясь  опасностям, которым когда-то подвергался дворецкий. — Что же вы тогда  сделали?    

— Сделали?  Ну, выполнили свой долг, как и надлежит бравым морякам. Вот, скажем, ежели бы  на нем плыли земляки мусью Леквы, они наверняка выбросили бы фрегат на  какой-нибудь из малых островов, а мы шли да шли, пока не оказались прямо с  подветренной стороны горы Пику, и разрази меня бог, если я знаю, как мы туда  забрались: то ли обогнули остров, то ли просто через него перепрыгнули. Но дело  не в том — теперь гора заслоняла нас от ветра, и мы стали крейсировать там то  одним галсом, то другим, а порой высовывали нос, чтобы посмотреть, что делается  в открытом море, и так — пока ураган не стих.    

— Ах,  батюшки мои! — воскликнула Добродетель, которая не поняла ни одного из  морских выражений Бенджамена, но все-таки смутно представила себе картину  разбушевавшихся стихий. — Ну и страшная у вас, моряков, жизнь! Чего же  удивительного, если вам не по душе мысль, что, может, придется вам покинуть  такую хорошую и спокойную должность. Само собой, беда не велика и можно найти  много домов ничуть не хуже. Когда судья уговаривал меня вести тут хозяйство, я  и не думала даже, что останусь надолго. Я ведь просто заехала через неделю  после смерти миссис Темпл посмотреть, что да как, и собиралась к вечеру  вернуться домой, да только так все они были расстроены и такой здесь был  беспорядок — ну, как же мне было не остаться и не помочь? Место мне показалось  хорошим. Я ведь не замужем, а им очень уж была нужна помощь, вот я и осталась.    

— И  долгонько не поднимали якорей, сударыня. Бьюсь об заклад, вам пришлось по вкусу  командовать этим корабликом!    

— Ах,  да подите вы, Бенджамен! Ни одному вашему словечку верить нельзя! Ну, оно  верно, и судья и сквайр Джонс были куда как покладисты и обходительны, но  теперь начнутся тут другие времена, вот помяните мое слово. Я, конечно, знала,  что судья собирается в город и привезет оттуда дочку, но вот такого поведения,  признаюсь, не ожидала. Уж поверьте, Бенджамен, обернется она настоящей ведьмой!    

— Ведьмой! —  повторил дворецкий, широко раскрыв от удивления глаза, которые уже начали  подозрительно смыкаться. — Разрази меня бог, сударыня, эдак вы еще  скажете, что «Боадицея» была никудышным фрегатом. Да какая же она ведьма? Разве  глаза у нее не сверкают, будто утренние и вечерние звезды? А волосы-то черные и  блестящие, как хорошо просмоленный канат. И ходит, что твой линейный корабль на  буксире в тихую погоду! Даже фигуре на носу нашей «Боадицеи» до нее далеко  будет, а ведь капитан не раз говорил, что фигура эта изображает великую  королеву. А ведь королевы всегда бывают красавицами,    

— сами  подумайте, кто бы это согласился быть королем, если бы он не мог выбрать  красавицу себе в жены? Что за радость целовать какую-нибудь образину?    

— Если  вы будете говорить о таких неприличностях, Бенджамен, — сказала  экономка, — я тотчас, уйду! Никто не спорит: с виду она и точно ничего  себе, да вот только добра от нее не жди, это я вам сразу скажу. До того спесью  надувается, что уж и говорить-то ни с кем не желает. Сквайр Джонс так  расхваливал ее, что подумала, она барышня обходительная. Нет уж, не спорьте.  Луиза Грант куда воспитаннее, и Бетти Темпл до нее далеко. Она мне даже  словечка не ответила, а я-то хотела порасспросить ее, каково это было вернуться  домой, когда маменьки уже нет.    

— А  может, она вас просто не поняла, сударыня, больно уж вы по-простому  выражаетесь, а мисс Лиззи-то училась в пансионе у знатной лондонской дамы и  говорит не хуже меня самого или кого другого, кто повидал свет в самом лучшем  обществе. Вы женщина неученая, а наша молодая хозяйка все науки до тонкости  превзошла.    

— «Хозяйка»! —  взвизгнула Добродетель. — Да что это вы, Бенджамен, говорите, точно я какая-нибудь  чернокожая рабыня! Она мне не хозяйка и никогда хозяйкой не будет. А выражаюсь  я на самом чистом языке, я ведь из Новой Англии, из графства Эссекс, а Бухтовый  штат [49]  этим славится.    

— Я  частенько слышал об этой бухте Воштат, — заметил Бенджамен, — но не  могу сказать, что когда-нибудь в ней бывал, и даже хорошенько не знаю, где она  находится. Может, в ней и есть хорошая якорная стоянка, но против Бискайского  залива или, скажем, бухты Тор она все равно что шлюпка против фрегата. А  касательно языка я одно скажу: вот послушали бы вы в Уоппинге или же на  Рэдклиффской дороге, как выражаются лондонцы, — весь словарь переберут,  что тебе пряди каната при починке. Ну, да не в том дело, сударыня, а вы  подумайте и увидите, что мисс Лиззи никакой вам особой обиды не сделала. Лучше  выпейте еще капельку да забудьте и простите, как честным людям положено.    

— Вот  еще! И не выдумывайте, Бенджамен. Мной никто так не помыкал, и терпеть такое обращение  я не намерена! У меня ведь есть полтораста долларов да постель и двадцать  овечек. Не больно-то мне нужно жить в доме, где нельзя звать девушку ее  собственным крещеным именем. Вот возьму и буду называть ее Бетси, сколько мне  вздумается, — мы живем в свободной стране, и пусть-ка кто-нибудь попробует  мне запретить! Я, правда, собиралась дожить тут до лета, а вот теперь попрошу  расчет завтра утром и буду разговаривать как хочу, и никто мне не указ!    

— Что  правда, то правда, мисс Добродетель, — сказал Бенджамен. — Никто об  этом спорить с вами не станет. Будто я не знаю, что легче остановить бурю  шейным платком, чем заткнуть вам глотку, когда у вас язык со стопора спущен.  Скажите, сударыня, а много обезьян водится на берегах этой вашей бухты Воштат?    

— Сами  вы обезьяна, мистер Пенгиллен! — завопила в ярости экономка. — А  вернее сказать — медведь! Грубый черный медведь! И плохая компания для  порядочной женщины. Хоть бы я еще тридцать лет прожила у судьи, а больше ни  разочка не унижусь до вашего общества. Такие разговоры годятся для кухни, а не  для гостиной в богатом доме.    

— Вот  что, мисс Пети… Мети… Выйдивон, может, я и взаправду иной раз делаюсь медведем,  ежели кто вздумает со мной схватиться, но разрази меня бог, коли я соглашусь,  чтобы меня обзывали обезьяной — животиной, которая болтает, болтает, а о чем —  сама не знает. Да что я вам, попугай, что ли? Вот эта птица и впрямь так и  чешет на всяких там языках, которые честным людям ни к чему: не то по-гречески,  не то по-воштатски, а может, на наречии западных голландцев! А знает ли он сам,  что он такое говорит? Вот что вы мне скажите, сударыня. Мичман, к примеру,  командует любо-дорого, когда капитан отдаст ему приказ, а пустите-ка его  дрейфовать без посторонней помощи, велите-ка ему самому вести судно по курсу,  так не пить мне больше грога, если над ним не будет смеяться вся команда до  последнего юнги!    

— Не  пить вам больше грога, вот именно! — заявила Добродетель, в негодовании  поднимаясь из-за стола и хватая свечу. — Вы и так уже перепились, Бенджамен,  дальше некуда, и я покидаю вас, пока вы еще не наговорили мне всяких  неприличностей.    

С этими  словами экономка удалилась, не уступая в величественности самой  Элизабет, — по крайней мере, так ей казалось. Она захлопнула за собой  дверь с грохотом, напоминавшим мушкетный выстрел, бормоча при этом себе под нос  всякие оскорбительные эпитеты вроде «пьяница», «нализавшийся дурак» и «свинья».    

— Это  кто, по-твоему, пьян? — яростно загремел Бенджамен вслед Добродетели,  приподнимаясь, словно с намерением догнать ее. — Хочет равняться с  благородными дамами, а сама только и умеет шпынять людей по пустякам! Да и  негде тебе было научиться манерам и хорошему разговору. Не в твоей же проклятой  бухте Воштат!    

Тут  Бенджамен снова упал в кресло, и скоро в комнате раздались зловещие звуки,  напоминавшие ворчание его любимого зверя — медведя. Однако, прежде чем попасть,  выражаясь изысканным языком некоторых современных писателей, в «объятия  Морфея», он еще успел внушительно произнести вслух, соблюдая должные паузы  между каждым язвительным намеком, «обезьяна», «попугай», «закуска», «ведьма» и  «бухта Воштат».    

Мы не  станем даже пытаться объяснить читателю, что именно подразумевал почтенный дворецкий,  и не будем восполнять пробелы между вышеупомянутыми словами, скажем лишь, что  произносились они со всем глубочайшим презрением, какое только может испытывать  человек к обезьяне.    

Прошло  около двух часов, прежде чем дворецкий был разбужен шумным возвращением Ричарда,  майора Гартмана и судьи. Бенджамен уже настолько пришел в себя, что сумел благополучно  проводить первых двух в их спальни, но затем исчез и сам, предоставив запирать  дом тому, кто больше всех был заинтересован в его целости и сохранности. Но в  те дни не слишком-то злоупотребляли замками и засовами, так что Мармадьюк,  осмотрев топившиеся печи и камины, тоже отправился на покой. Сообщением об этом  благоразумном поступке мы закончим описание первого вечера нашего  повествования.    

 Глава 16    

     

Первый  сторож (тихо).    

Тут дело  нечисто,    

Ребята.  Стойте смирно.    

Шекспир,  «Много шума из ничего»    

     

К  счастью для всех веселых гуляк, за полночь покидавших «Храброго драгуна», в это  время уже сильно потеплело, и, кружа среди сугробов, они могли не опасаться за  целость своих носов и щек. К утру по небу быстро заскользили прозрачные облачка  и луна скрылась в волнах тумана, который ветер гнал на север, неся с собой  теплый воздух с далекого океана. Солнце взошло за густыми тучами, а южный  ветер, дувший теперь в долине, обещал оттепель.    

Утро уже  давно занялось, когда Элизабет заметила, что над восточными холмами забрезжило  бледное сияние, хотя западный склон долины осветился гораздо раньше, и решила  погулять и полюбоваться окрестностями при свете дня, прежде чем компания, так  усердно праздновавшая сочельник, выйдет наконец к завтраку. Остановившись в  маленьком дворике, за которым начиналась молодая сосновая поросль, совсем  недавно занявшая место могучих лесных великанов, Элизабет поплотнее закуталась  в меховую накидку, ибо, несмотря на оттепель, холод все же был довольно силен,  и собиралась уже пойти дальше, но тут над ее головой раздался голос мистера  Джонса:    

— Поздравляю  с праздником, кузина Бесс, желаю тебе счастливого рождества! Как погляжу, ты  равняя пташка, но все-таки я тебя перехитрил. Еще не было рождества, когда бы я  не успел первым поздравить всех обитателей дома, от мала до велика, и белых, и  черных, и желтых. Но погоди-ка минутку, пока я надену шубу; ты же собралась  осмотреть наши нововведения, а никто лучше меня не сможет тебе все объяснить:  ведь это я их придумал. Дьюк и майор будут еще час отсыпаться после дьявольских  смесей миссис Холлистер.    

Элизабет,  оглянувшись, увидела, что, подстрекаемый неуемной жаждой всегда быть первым, ее  родственник распахнул окно и высунул из него голову, еще увенчанную ночным  колпаком. Она засмеялась, обещала подождать его и вернулась в дом, но вскоре  вновь вышла во дворик, держа в руке большой пакет, украшенный пятью  внушительными печатями, — как раз вовремя, чтобы встретить мистера Джонса.    

— Идем,  Бесси, идем! — оживленно крикнул он, беря ее под руку. — Снег  подтаял, но нас он еще выдержит. Чувствуешь, как в воздухе запахло  пенсильванской весной? Здешний климат из рук вон плох, душенька. Вот, скажем,  вчера к вечеру мороз был такой, что мог убить в человеке всякую подвижность, а  чтобы это случилось со мной, нужен редкий холод; часов в десять начало теплеть,  к двенадцати стало совсем тепло, и всю остальную часть ночи было так жарко, что  я даже сбросил одеяло… Э-эй, Агги! Поздравляю с праздником, Агги! Да ты слышишь  меня, черный пес? Вот тебе доллар, и, если судья и майор проснутся прежде, чем  я вернусь, прибеги сказать мне об этом. Если Дьюк меня опередит, я тебе в жизни  этого не прощу.    

Негр  выхватил монету из сугроба, обещал быть начеку и вовремя предупредить массу  Ричарда. Затем он подбросил доллар на двадцать футов вверх, поймал его и  удалился в кухню, чтобы похвастать полученным подарком,    

— на  сердце у него было легко, и губы то и дело расплывались в счастливую улыбку.    

— Успокойтесь,  милый кузен, — сказала Элизабет. — Я заглянула в спальню отца — он  вряд ли проснется раньше чем через час, и, приняв должные меры  предосторожности, вы, без всякого сомнения, успеете поздравить его первым.    

— Конечно,  Дьюк тебе приходится отцом, Элизабет, но я все-таки скажу: Дьюк из тех людей,  кто любит быть первым даже в пустяках. Что до меня, то я к этому совсем  равнодушен, за исключением тех случаев, когда бывает нужно с кем-нибудь  потягаться. Ведь вещь, не важная сама по себе, приобретает огромное значение,  если надо показать, что у тебя она получается лучше, чем у других. Вот твой  отец хочет быть во всем первым, а я только доказываю, что ему до меня далеко.    

— Это  совершенно понятно, сэр, — сказала Элизабет. — Не будь в мире других  людей, кроме вас, вы презирали бы отличия, но, раз уж они существуют, вам  волей-неволей приходится доказывать, что всем им до вас далеко.    

— Вот  именно. Ты умница, Бесс, и делаешь честь своим наставникам. А ведь этот пансион  выбрал для тебя я. Когда твой отец упомянул о своем намерении, я списался с  одним моим нью-йоркским другом, прося его совета, и он рекомендовал мне тот  самый пансион, в котором ты училась. Дьюк сперва, как обычно, заупрямился, но,  когда узнал все обстоятельства, должен был со мной согласиться и послал туда  тебя.    

— Ну,  довольно перечислять недостатки Дьюка, сударь. Он ведь все-таки приходится мне  отцом, а если бы вы знали, что он сделал для вас, пока мы были в Олбани, вы не  стали бы так взыскательно разбирать его характер.    

— Для  меня? — воскликнул Ричард и остановился, чтобы обдумать это  сообщение. — А он, верно, достал для меня план новой голландской молельни.  Но мне это ни к чему, ибо человек, наделенный особыми талантами, редко  прибегает к помощи чужих планов. Его собственный ум — вот лучший архитектор.    

— Речь  идет не об этом, — разуверила его Элизабет с таинственной улыбкой.    

— Нет?  Ну, так.., может, в прошении о новой заставе он предложил меня на пост сборщика  дорожных пошлин?    

— Может  быть, не знаю, но я говорю о другом назначении.    

— О  другом? — повторил мистер Джонс, который уже пританцовывал от  любопытства. — Значит, это все-таки какое-то назначение. Если в милицию,  то я откажусь.    

— Нет,  нет, милиция тут ни при чем! — воскликнула мисс Темпл, показывая ему пакет  и тут же кокетливо отдергивая руку. — Это пост и почетный и доходный.    

— И  почетный и доходный! — воскликнул мистер Джонс вне себя от волнения.    

— Покажи  мне скорее эту бумагу, душечка. Но делать-то мне что-нибудь придется?    

— Отгадали,  кузен Дик; это высшая исполнительная власть в округе. По крайней мере, так сказал  отец, когда отдал мне этот пакет, чтобы я могла сделать вам рождественский подарок.  «Дик будет очень рад, — сказал он, — возглавить исполнительную власть  в округе».    

— Возглавить  исполнительную власть в округе? Чепуха! — воскликнул Ричард, нетерпеливо  вырывая пакет из ее рук. — Нет такого поста… Кто? Что? Мистер Ричард  Джонс, эсквайр, назначается шерифом округа… Вот это действительно мило со  стороны Дьюка, ничего не скажешь! Нельзя отрицать, что у Дьюка доброе сердце и  он никогда не забывает своих друзей. Шериф! Верховный шериф округа! Это звучит  хорошо, Бесс, но выполняться обязанности шерифа будут еще лучше. Дьюк все-таки  человек рассудительный и умеет разбираться в людях. Я ему очень обязан, —  при этих словах Ричард, сам того не замечая, вытер глаза полой шубы, —  хотя, конечно, я всегда готов отплатить ему тем же, в чем он убедится, если мне  представится случай оказать ему услугу, связанную с моей должностью. Она будет  оказана, кузина Бесс, будет! Как, однако, слезятся глаза от этого проклятого  южного ветра.    

— Вот  теперь, кузен Ричард, — со смехом воскликнула девушка, — теперь, наверное,  вы сумеете найти себе занятие! Я ведь не забыла, как часто вы в первые дни  жаловались, что в этих необжитых краях вам совсем нечего делать, хотя, на мой  взгляд, дела здесь было непочатый край.    

— «Занятие»! —  повторил Ричард, высморкался и, выпрямившись во весь свой маленький рост,  принял серьезный вид. — Все зависит от системы, душенька. Я сегодня же  сяду и систематизирую округ. Шерифу, как ты знаешь, полагаются помощники. Я  разделю округ на районы и в каждом поставлю такого помощника, а одного заведу  для поселка, где будет помещаться моя штаб-квартира. Дай-ка подумать… Вот,  скажем, Бенджамен. Да, из Бенджамена выйдет хороший помощник шерифа; он уже  получил американское гражданство и был бы просто совершенством, если бы только  умел ездить на лошади.    

— Да,  мистер шериф, — сказала его спутница, — раз он так хорошо разбирается  в корабельных канатах, то, наверное, сумеет справиться и с простой веревкой,  если это ему когда-нибудь понадобится в его должности…    

— Ну  нет, — перебил ее Ричард, — льщу себя мыслью, что никто не сумеет  повесить человека лучше.., то есть.., э-э… Да, Бенджамен сумеет великолепно  справиться с этим неприятным делом, если только согласится за него взяться, но  думаю, что он никогда не согласится. Нет, наверное, я не сумею заставить его вешать  кого-нибудь и не сумею научить ездить верхом. Придется мне искать другого  помощника.    

— Ах,  кузен, у вас хватит досуга для решения всех этих важных дел, а пока, прошу вас,  забудьте, что вы теперь верховный шериф, и докажите, что вы умеете быть  любезным кавалером. Где все те нововведения и улучшения, которые вы обещали мне  показать?    

— Где?  Да везде. Вот тут я наметил новые улицы, и, когда они будут закончены, все  деревья повалены, а все дома выстроены, это будет прелестный квартал, не правда  ли? Дьюк великодушный человек, ничего не скажешь, несмотря на свое упрямство.  Да-да, мне понадобятся по меньшей мере четыре помощника, не считая начальника  тюрьмы.    

— Но  я не вижу здесь никаких улиц, — сказала Элизабет. — Или вы называете  улицами вон те узенькие просеки в молодом сосняке? Неужели вы серьезно  собираетесь строить дома в этом лесу и на болоте?    

— Мы  должны пролагать улицы по компасу, Бесс, не думая ни о деревьях, ни о холмах,  ни о болотах, ни о пнях, — короче говоря, ни о чем, кроме потомков. Таково  желание твоего отца, а твой отец, как ты знаешь…    

— ..сделал  вас шерифом, мистер Джонс, — докончила Элизабет тоном, который ясно  показал ее спутнику, что он коснулся запретной темы.    

— Знаю,  знаю, — воскликнул Ричард, — и будь это в моей власти, я сделал бы  Дьюка королем. Он благородный малый, и король из него вышел бы превосходный,  при условии, конечно, что он подберет себе хорошего премьер-министра… Но что  это? В сосняке слышны голоса. Готов прозакладывать мою новую должность, это  какие-то злоумышленники. Подойдем поближе и разберемся, в чем дело.    

За время  своей беседы Ричард и Элизабет успели довольно далеко отойти от дома и шли  теперь по расположенному за поселком пустырю, где, как читатель мог догадаться  по их разговору, в будущем предполагалось проложить новые улицы. Однако  единственным свидетельством этих ожидаемых улучшений пока была заброшенная  вырубка на опушке темного соснового бора, уже поросшая молоденькими сосенками.  Ветер шелестел в верхушках этих юных отпрысков лесных великанов, заглушая шаги  наших путников, а зеленая хвоя скрывала их от случайного взгляда. Поэтому они  смогли приблизиться почти вплотную к тому месту, где молодой охотник. Кожаный  Чулок и старый вождь вели какой-то серьезный разговор. Молодой человек,  казалось, на чем-то настаивал, на чем-то очень важном, а Натти слушал его речь  с еще более глубоким вниманием, чем обычно. Могиканин стоял в стороне, опустив  голову на грудь; длинные черные волосы скрывали его лицо, однако вся его фигура  выражала глубокое уныние, а может быть, и стыд.    

— Уйдемте, —  шепнула Элизабет, — нас сюда не звали, и мы не имеем права подслушивать  секреты этих людей.    

— Не  имеем права? — с легкой досадой переспросил Ричард также шепотом и  поспешно взял ее за руку, словно опасаясь, что она убежит. — Ты забываешь,  кузиночка, что мой долг — охранять мир в округе и следить за неукоснительным  выполнением законов. Эти бродяги часто их нарушают, хотя я не думаю, чтобы Джон  был способен на что-нибудь подобное. Бедняга, вчера он был мертвецки пьян и  сейчас, кажется, еще не совсем пришел в себя. Давай подойдем поближе и  послушаем, о чем они говорят.    

Элизабет  попробовала возражать, но Ричард, несомненно вдохновляемый высоким представлением  о долге, сумел настоять на своем, и вскоре они подошли так близко, что могли  ясно расслышать каждое слово, произносившееся на поляне.    

— Птицу  эту нам надо заполучить, — говорил Натти, — хоть честным путем, хоть  нечестным. Охо-хо, я-то знавал времена, когда дикая индейка не была редкостью в  этих местах. Ну, а теперь они попадаются только на Виргинских перевалах. Оно,  конечно, жареная индейка повкусней куропатки будет, хоть, на мой взгляд, нет  ничего лучше бобрового хвоста и медвежьего окорока. Ну, да на вкус товарищей  нет. Сегодня я, когда шел через поселок, отдал французу за порох все деньги,  кроме вот этого шиллинга [50],  и, раз у тебя ничего нет, мы сможем купить только один выстрел. А я знаю, что  Билли Керби тоже зарится на эту самую индюшку. У Джона верный глаз на первый  выстрел, а у меня теперь что-то руки трясутся, когда требуется показать свое  уменье на людях, и я частенько промахиваюсь. Вот когда я осенью убил медведицу  с медвежатами, то, хоть они были куда как свирепы, я уложил их всех по очереди,  каждого с одного выстрела, да еще заряжая ружье на ходу, пока я увертывался от  них между деревьями. Да только тогда было совсем другое дело, мистер Оливер.    

— Вот, —  воскликнул молодой человек, словно мысль о его бедности доставляла ему какое-то  горькое удовольствие, и высоко поднял шиллинг, — вот все, что есть у меня  теперь на земле, если не считать моего ружья! С этих пор я поистине становлюсь  лесным охотником, и дичь будет моим единственным пропитанием. Что ж, Натти,  давай поставим наши последние деньги на эту птицу. Ты меткий стрелок, и неудачи  быть не может.    

— Пусть  лучше Джон стреляет, малый, а то у меня сердце начинает колотиться, только подумаю,  как она тебе нужна, так что я наверняка по ней промахнусь. А индейцы стреляют  всегда одинаково, на них ничто не действует. Слышишь, Джон, вот тебе шиллинг,  бери мое ружье и попробуй подстрелить большую индюшку, которую сейчас привязали  к пню. Мистеру Оливеру она очень нужна, а я, когда у меня сердце неспокойно,  бью мимо цели.    

Индеец  угрюмо повернул голову, молча посмотрел на своих товарищей и сказал:    

— Когда  Джон был молод, его пуля летела прямее взгляда. Женщины мингов плакали, заслышав  треск его ружья. Воины мингов делались как женщины. А разве он тогда стрелял  дважды? Орел поднимался за облака, пролетая над вигвамом Чингачгука, и все  равно его перья доставались женщинам. Но поглядите, — сказал он  взволнованным голосом, совсем не похожим на прежний печальный шепот, и протянул  к ним обе руки. — Они дрожат, словно лань, заслышавшая волчий вой. Разве  Джон стар? Нет, прежде семьдесят лет не превращали могиканина в женщину! Но  белые принесли с собой старость. Ром — вот их томагавк.    

— Так  зачем же ты пьешь его, старик? — воскликнул молодой охотник. — Зачем  благородный вождь радует дьявола, превращая себя в тупую скотину?    

— В  тупую скотину? Так, значит, Джон стал скотиной? — медленно повторил  индеец. — Да, ты сказал правду, сын Пожирателя Огня. Джон — тупая скотина.  Когда-то в этих горах поднимался дым лишь от немногих костров. Олень лизал руку  белого человека, а птицы садились ему на плечи. Они не знали его. Мои отцы  пришли сюда с берегов Соленой Воды. Их прогнал оттуда ром. Они пришли к своим  прародителям. Они жили в мире и поднимали томагавки только для того, чтобы разбить  голову какого-нибудь минга. Они собирались у Костра Совета, и, как они решали,  так и делалось. Тогда Джон был мужчиной. Но за ними сюда пришли воины и  торговцы со светлыми глазами. Воины принесли с собой длинные ножи, а торговцы  принесли ром. Их было больше, чем сосен на горах, и они разогнали советы вождей  и забрали себе землю. В их кувшинах прятался злой дух, и они выпустили его на  свободу. Да, да, ты говоришь правду, Молодой Ореж Джон стал тупой христианской  скотиной.    

— Прости  меня, старый воин! — воскликнул юноша, хватая его руку. — Не мне  упрекать тебя. Да будет проклята алчность, которая уничтожила такое благородное  племя! Помни, Джон, что я принадлежу к твоему роду и теперь горжусь этим больше  всего.    

Лицо  могиканина немного смягчилось, и он сказал более спокойно:    

— Ты  делавар, сын мой, твои слова не были сказаны. Но Джон не может стрелять.    

— Я  сразу догадался, что этот малый наполовину индеец, — прошептал  Ричард, — как только он вчера так неуклюже дернул моих лошадей. Дело в  том, кузиночка, что они не знают ни седел, ни сбруи. Но, если бедняга захочет,  он сможет купить два выстрела по индейке, потому что я сам дам ему еще один  шиллинг. Хотя лучше будет, если я вызовусь выстрелить за него. Слышишь там за  соснами смех? Это начинаются рождественские состязания. И чего парню так  приспичило получить индейку? Ну конечно, это вкусное блюдо, ничего не скажешь.    

— Погодите,  кузен Ричард! — воскликнула Элизабет, не отпуская его руки. —  Неудобно предлагать шиллинг этому благородному джентльмену.    

— Ну  вот, опять ты называешь его благородным! Или ты думаешь, что этот метис  откажется от денег? Нет, нет, душенька, он возьмет мой шиллинг, да и рому будет  рад, хоть и проповедует трезвость. Но я хочу дать малому шанс убить эту  индюшку, хотя Билли Керби — один из лучших стрелков в этих местах, если не  считать.., не считать одного истинного джентльмена.    

— В  таком случае, — сказала Элизабет, чувствуя, что у нее не хватает сил  удержать его, — в таком случае, кузен, говорить буду я.    

Она с  решительным видом опередила своего родственника и вышла на поляну, где разговаривали  трое охотников. Ее появление как будто испугало юношу, и он сделал было  движение, чтобы уйти, но тут же опомнился, приподнял шапку и снова оперся на  ружье. Ни Натти, ни могиканин даже бровью не повели, хотя появление Элизабет  было совершенно неожиданным и для них.    

— Оказывается, —  сказала она, — у вас еще в ходу старинный рождественский обычай стрельбы  по индюшкам. Я тоже хочу попытать счастья. Кто из вас возьмет эти деньги, и,  уплатив за меня взнос, отдаст в мое распоряжение свое ружье?    

— Но  ведь это неподходящая забава для благородной девицы! — воскликнул молодой  охотник с таким жаром и быстротой, словно он подчинялся велению сердца, а не  разума.    

— А  почему бы и нет, сэр? Если эта забава жестока, то она жестока для мужчин не  менее, чем для женщин. И я тоже имею право на свои прихоти. Вашей помощи я не  прошу, однако надеюсь, этот ветеран лесов, — тут она повернулась к Натти и  сунула ему в руку доллар, — не будет столь нелюбезен, чтобы отказать даме.    

Кожаный  Чулок сунул монету в сумку и, подняв ружье, поправил кремень, а потом засмеялся  своим странным смехом и сказал, закидывая ружье за плечо:    

— Если  Билли Керби не подстрелит птицу раньше меня и если порох француза не отсырел  из-за оттепели, через несколько минут вы получите индюшку, какой не видывали в  доме судьи. Голландки на Мохоке всегда смотрят рождественские забавы, и,  значит, малый, нечего тебе было грубить барышне. Ну, идемте, а то упустим самую  лучшую птицу.    

— Но  я имею право стрелять раньше тебя, Натти, и я хочу первым попытать удачи. Прошу  извинить меня, мисс Темпл, во мне очень нужна эта птица, и, хотя это выглядит  нелюбезно, я настаиваю на своем праве.    

— Пожалуйста,  защищайте ваши законные права, сэр, — ответила Элизабет. — Мы с вами  оба ищем приключений, и вот мой рыцарь. Я доверяю свою судьбу его меткости.  Идите же, рыцарь Кожаного Чулка, а мы последуем за вами.    

Натти,  казалось, понравилась простота манер молодой красавицы, которая обратилась к  нему с такой необычной просьбой, и, беззвучно засмеявшись в ответ на ее милую  улыбку, он широким шагом охотника направился по сугробам к сосновой поросли,  откуда доносились хохот и веселые крики. Его товарищи молча последовали за ним,  причем юноша несколько тревожно оглянулся на Элизабет, которую задержал Ричард.    

— Мне  кажется, мисс Темпл, — сказал последний, убедившись, что никто их не  услышит, — вы не стали бы давать такое поручение чужому человеку, да еще  Кожаному Чулку, если бы действительно хотели получить эту индюшку. Но я не  верю, что вы говорили серьезно, потому что у меня на птичьем дворе  откармливается их пятьдесят штук, и вы можете выбрать из них любую. Вот,  скажем, те шесть, которых я откармливаю по новой системе толченым кирпичом и…    

— Довольно,  довольно, кузен Дик, — перебила его Элизабет. — Мне действительно  нужна эта птица, и вот почему я обратилась с такой просьбой к мистеру Кожаному  Чулку.    

— А  вы когда-нибудь слышали, кузина Элизабет, о великолепном выстреле, который я  сделал по волку, уносившему одну из овец вашего батюшки? — негодующе  спросил Ричард.    

— Я  помню этот случай, милый кузен. Но прилично ли верховному шерифу округа  участвовать в таких забавах?    

— Неужели  ты думаешь, что я собирался стрелять сам? — ответил мистер Джонс, сменяя  гнев на милость. — Но пойдем же и посмотрим состязание. Женщине в этой  новой стране ничто не грозит, особенно дочери твоего отца, да еще в моем  присутствии.    

— Дочь  моего отца ничего не боится, сэр, особенно когда ее сопровождает глава  исполнительной власти округа.    

Она  снова взяла его под руку, и, пробравшись через сосновую поросль, они очутились  на поляне, где на рождественское состязание в стрельбе собрались    

 Глава 17    

     

Нетрудно,  право, догадаться:    

Здесь  горожане веселятся.    

Вальтер  Скотт, «Дева озера»    

     

Хотя  поселенцы в новых местах были вынуждены отказаться от очень многих из своих прежних  развлечений, они никогда не упускали случая устроить, по старинному обычаю,  рождественское состязание в стрельбе по индюшке. И это было вполне понятно,  потому что всем им не раз приходилось откладывать топор или серп и хватать  ружье, когда на вырубку вдруг выбегал олень или забредал на маленькое поле  медведь вдохнуть воздух, полный новых запахов, и посмотреть хитрыми глазками,  как далеко зашла работа этих непонятных существ, вторгшихся в его владения.    

Однако в  этот день стрелки собрались раньше обычного, чтобы заблаговременно успеть к  службе мистера Гранта, которая казалась молодым людям не менее интересной  забавой, чем состязание в меткости. Хозяином птиц был свободный негр,  откормивший для этого случая такую коллекцию индюшек, которая могла бы  вдохновить даже взыскательнейшего гурмана; добычу эту оспаривали люди самого  разного возраста и положения, и для каждого из них находился приз,  соответствовавший его средствам и умению. Наиболее неопытным и бедным стрелкам  негр предлагал птиц похуже, и первые туры уже принесли ему немалый доход.  Условия состязания были очень просты и всем понятны. Мишенью служила птица,  привязанная бечевкой к большому сосновому пню, обращенная к стрелкам сторона  которого была стесана топором. Расстояние между пнем и линией стрельбы  составляло ровно сто ярдов и было тщательно измерено, ибо лишний фут в ту или  иную сторону явился бы злостным нарушением прав либо состязающихся, либо  хозяина индюшек. Последний сам назначал цену выстрела по каждой птице и условия  каждого тура, но затем, по местным, весьма строгим понятиям о справедливости,  обязан был допускать к состязанию любого желающего.    

На  поляне собралось человек тридцать молодых людей с ружьями в руках, а кроме  того, все мальчишки поселка. Мальчуганы, одетые в грубые, но теплые куртки,  засунув озябшие руки за пояс, толпились вокруг наиболее знаменитых стрелков и  жадно слушали хвастливые рассказы о былых победах, успевая в мечтах превзойти  меткостью даже этих героев.    

Громче  всех разглагольствовал тот самый Билли Керби, о котором упоминал Натти. Это был  человек богатырского сложения, добывавший себе хлеб — в тех случаях, когда у  него вдруг появлялось желание поработать, — расчисткой лесных участков или  разделкой бревен, и самый вид его красноречиво повествовал о его характере.  Грубая и задиристая речь этого шумного, беззаботного буяна никак не вязалась с  добродушным взглядом его веселых глаз. Он месяцами бездельничал в трактирах,  подрабатывая по мелочам на выпивку и еду и упрямо торгуясь с теми, кто нуждался  в его услугах: он предпочитал бить баклуши, лишь бы ни на йоту не поступиться  своей независимостью и не сбавить ни цента с запрошенной им платы. Однако,  когда эти щекотливые вопросы бывали наконец улажены к его полному  удовлетворению, он вскидывал на плечо топор и ружье, надевал вещевой мешок и  походкой Геркулеса углублялся в лесную чащу.    

Перед  тем как начать работу, он обходил границы расчищаемого участка, ловкими ударами  топора освежая старые зарубки на деревьях, затем неторопливо направлялся к его  середине и, сбросив куртку, прикидывал высоту двух-трех ближайших деревьев, чьи  вершины, казалось, уходили в облака. Выбрав для показа своей сноровки самое  гордое из них, он приближался к нему с равнодушным видом, насвистывая песенку,  а потом, несколько раз замысловато взмахнув топором, словно учитель фехтования,  салютующий шпагой, делал небольшую зарубку на коре, чтобы примериться.  Наступала недолгая зловещая тишина, предвещавшая гибель столетнего леса. Затем  раздавались громкие, четкие удары топора, вскоре сменявшиеся громом падения  дерева: сперва, треща, лопалась его последняя опора, оно гнуло и ломало вершины  и ветви соседних его братьев и потом гулко ударялось о землю, сотрясая ее. И с  этой минуты топор стучал не переставая, грохот падающих деревьев напоминал  отдаленную канонаду, и в чащу с внезапностью зимнего рассвета врывались  солнечные лучи.    

Изо дня  в день, из недели в неделю Билли Керби трудился со всем присущим ему пылом, и  участок волшебно преображался. Но вот топор умолкал, Билли во всю силу своей  великанской глотки начинал подгонять терпеливых волов, и крики эти гремели  среди тихих холмов, словно набат. В безветренные вечера они были слышны за  целую милю, на противоположном склоне темплтонской долины, а там их  подхватывало эхо, и последние их отзвуки замирали уже где-то среди дальних  скал, нависающих над озером. Сложив бревна в кучи со всей быстротой, какую  только позволяли его сноровка и богатырская сила, Билли Керби собирал топоры и  пилы, поджигал сваленный лес и, озаряемый отблесками пламени, пожиравшего  побежденные деревья, удалялся, словно завоеватель, который, захватив вражеский  город, завершает свой триумф, спалив его дотла. А потом в течение нескольких  месяцев он слонялся по трактирам, участвовал в любительских скачках, устраивал  петушиные бои и нередко отличался в состязаниях вроде того, о котором идет  речь.    

Между  ним и Кожаным Чулком давно уже существовало жгучее соперничество из-за звания  лучшего стрелка. Несмотря на то что Натти, без всякого сомнения, был гораздо  опытнее, верный глаз и твердая рука лесоруба равняли его, по общему мнению, со  старым охотником. Однако до сих пор соперничество это ограничивалось похвальбой  и сравнением количества подстреленной ими на охоте дичи; сегодня же им в первый  раз предстояло помериться силами в одном состязании.    

Когда  Натти и его спутники вернулись на поляну, Билли Керби все еще торговался с  собственником индюшек из-за его лучшей птицы. Тот, однако, не уступил, и цена  так и осталась неслыханно высокой — шиллинг за выстрел. Негр к тому же сделал  все, чтобы обезопасить себя QT возможного убытка, придумав очень трудные  условия. Индюшку уже привязали к пню, но туловище ее было полностью скрыто в  снегу, над которым виднелись только красная головка да длинная шея. Согласно  уговору, птица оставалась собственностью негра, даже если бы пуля попала в  туловище, находящееся под снегом, но зато стрелку, чтобы получить ее, было  достаточно хотя бы задеть перышко, открытое взгляду.    

Когда  Элизабет и Ричард приблизились к шумной кучке стрелков, негр, сидевший на снегу  в опасной близости от своей любимой птицы, как раз кончил объявлять эти  условия. Хохот и негодующие возгласы с появлением нежданных гостей внезапно  утихли, но любопытство, написанное на лице молодой девушки, и ее ласковая  улыбка скоро рассеяли неловкость, хотя ее присутствие и после этого удерживало  молодых людей от излишне крепких выражений и чрезмерной горячности.    

— Эй,  ребята, отойдите с дороги! — крикнул лесоруб, выходя на линию  стрельбы. — Посторонитесь! Кому говорю, озорники! А не то я прострелю вас  всех насквозь. А теперь, Брам, прощайся со своей индюшкой!    

— Погодите! —  воскликнул молодой охотник. — Я тоже хочу попытать счастья. Вот мой шиллинг.  Брам. Теперь и я имею право на один выстрел.    

— Имей  себе на здоровье, — засмеялся Керби, — но, если я взъерошу ей  перышки, то что же останется тебе? Или в карманах твоей облезлой куртки столько  денег, что ты готов платить за верный проигрыш?    

— Какое  вам дело, сэр, сколько денег в моих карманах? — гневно крикнул  юноша. — Бери шиллинг, Брам, и выстрел за мной.    

— Не  злись, сынок, — сказал лесоруб, хладнокровно прилаживая кремень на  место. — Говорят, у тебя пробито левое плечо, — значит. Брам по  справедливости должен бы взять с тебя полцены. Подстрелить эту птичку не  всякому под силу, даже если я тебе ее оставлю, а этого, скажу по чести, я  делать не собираюсь.    

— Поменьше  хвастай. Билли Керби, — вмешался Натти, втыкая свое ружье в снег и  опираясь на него. — Больше одного раза стрелять не придется. Коли малый  промахнется — а тут ничего удивительного не будет, ведь рука-то у него онемела  и болит, — то тебе придется еще потягаться с хорошим ружьем и опытным  глазом. Может, и правда, что теперь я стреляю похуже, чем в былые годы, но для  длинноствольного ружья сто ярдов — это пустяки.    

— Да,  никак, и старый Кожаный Чулок стрелять собрался? — крикнул его беспечный  соперник. — Что ж, все должно быть по чести и совести. Первый выстрел мой,  старина! Ну-ка, посмотрим, заработаю я себе обед или останусь без выпивки!    

На лице  хозяина птицы отражалась не только жадность, но и такой же азарт, какой охватил  всех зрителей, однако он был порожден надеждой на совсем иные результаты. Едва  лесоруб начал медленно прицеливаться, как негр крикнул во все горло:    

— Не  мошенничай, Билли Керби! Отойди-ка назад. Заставьте его отойти назад, ребята,  не обижайте бедного негра! Индюшка, дура, тряхни головой! Ты что, не видишь,  что он целится?    

Однако  его вопли, которыми он, собственно говоря, рассчитывал отвлечь внимание лесоруба,  оказались совершенно бесполезными. Нервы у Билли Керби были крепкие, и он, не  обратив на этот шум ни малейшего внимания, продолжал спокойно целиться.  Дождавшись мгновения тишины, он выстрелил. Индейка рванулась и взмахнула  крыльями, а затем снова опустилась на свое снежное ложе, пугливо поводя глазами  вокруг. В течение нескольких секунд, необходимых для того, чтобы глубоко  перевести дух, не было слышно ни звука. Затем тишину нарушил громкий хохот:  негр вне себя от восторга катался по снегу, дрыгая ногами.    

— Молодец,  индюшка, молодец! — кричал он, вскакивая на ноги и протягивая руки к  птице, словно с намерением обнять ее. — Вот я велел ей тряхнуть головой, и  вы сами видели, как она увернулась! Давай-ка еще один шиллинг, Билли, и стреляй  во второй раз.    

— Нет,  теперь моя очередь, — сказал молодой охотник. — Я уже заплатил тебе.  Посторонись и дай мне попытать счастья.    

— Зачем  бросать деньги на ветер? — сказал Кожаный Чулок. — Птичья голова и  шея — плохая цель для неопытной руки и раненого плеча. Дай-ка лучше попробовать  мне, а потом мы с барышней, верно, столкуемся, как поделить птицу.    

— Выстрел  мой, — повторил молодой охотник. — Посторонитесь и не мешайте мне.    

К этому  времени горячие споры вокруг начали утихать, так как все согласились, что,  находись голова индейки в любом другом месте, кроме того, в котором она  находилась, птица наверняка была бы убита. Однако приготовления юноши не  вызвали особого интереса, и он, торопливо прицелившись, собирался уже спустить  курок, когда его остановил Натти.    

— У  тебя дрожат руки, — сказал он. — И ты слишком горячишься. Пулевые  раны вызывают слабость, и как бы тебе не выстрелить хуже обычного. Но коли уж  ты так решил, то стреляй быстрее, пока дуло не успело дрогнуть.    

— Не  мошенничать! — опять крикнул хозяин птицы. — Не обижайте бедного  негра. Нечего, Натти Бампо, подавать ему советы! Пусть стреляет, отойдите от  него.    

Молодой  охотник быстро выстрелил, но индейка даже не пошевелилась, а зрители, обследовавшие  «мишень», объявили, что пуля не задела и пня.    

Элизабет  заметила, как исказилось лицо юноши, и ее удивило, что человек, так выгодно,  казалось, отличавшийся от своих товарищей, вдруг досадует из-за подобного  пустяка.    

Но тут  на линию стрельбы вышел ее собственный «рыцарь».    

Промах  молодого охотника тоже вызвал восторги Брама, хотя и не такие бурные, но  веселость его сразу исчезла, едва позицию занял Натти. Лицо негра, обычно  напоминавшее отполированное черное дерево, теперь пошло бурыми пятнами, а  толстые губы плотно сомкнулись, скрыв два ряда ослепительно белых зубов,  которые только что сверкали в улыбке, словно жемчужины в агатовой оправе.  Ноздри, и без того очень широкие, так раздувались, что совсем заслонили щеки, а  коричневые костлявые руки нервно ломали снежную корку — волнение пересилило в  нем даже природную боязнь холода.    

Тем  временем человек, вызвавший столь сильную тревогу темнокожего владельца  индейки, был так спокоен и невозмутим, словно ему предстояло испытать свое  умение в одиночестве, а не на глазах у толпы зрителей.    

— Перед  самым началом последней войны, — сказал Натти, аккуратно снимая кожаный  чехол с замка своего ружья, — довелось мне побывать в голландском  поселении на Мохоке, и я как раз попал на такое вот состязание. Ну, и решил  тоже пострелять. То-то поразевали рты эти самые голландцы: я ведь в тот день  выиграл рог для пороха, три куска свинца и фунт самого наилучшего пороха. Эх, и  ругались же они на своем наречии! Мне потом говорили, что один тамошний пьяница  поклялся свести со мной счеты, прежде чем я вернусь на свое озеро. Но, подними  он ружье к плечу со злодейской мыслью, бог его наказал бы, ну, а если бы  господь его все же не наказал, а он промахнулся бы, то я-то уж знаю, кто  отплатил бы ему тем же, да еще с лихвой, если умение стрелять что-нибудь да  значит.    

К тому  времени, когда старый охотник умолк, он уже закончил все свои приготовления;  отставив правую ногу как можно дальше назад и протянув левую руку вдоль  длинного ствола, он поднял ружье и прицелился в птицу. Все зрители быстро  перевели глаза со стрелка на его жертву, но в тот миг, когда должен был раздаться  выстрел, послышался только негромкий щелчок кремня по огниву.    

— Осечка,  осечка! — завопил негр, вскакивая на ноги и словно безумный прыгая перед  птицей. — Осечка считается за выстрел! Натти Бампо дал осечку, Натти Бампо  не попал в индюшку!    

— Вот  сейчас Натти Бампо попадет в одного черномазого, — негодующе крикнул  старый охотник, — если ты не посторонишься, Срам! Где ж это видано, чтобы  осечка засчитывалась за выстрел? Сам посуди, осечка — значит, кремень ударился  о сталь, а выстрел — значит, верная смерть. Ну-ка, посторонись, парень, и я  покажу Билли Керби, как надо стрелять по рождественским индюшкам.    

— Не  позволяйте ему обижать бедного негра! — крикнул хозяин индейки,  мужественно не покидая своего поста и прося у зрителей справедливости, в  которой слишком часто отказывают его униженным и угнетенным  соплеменникам. — Всем известно, что осечка считается за выстрел. Пусть  масса Джонс скажет! Вот спросите у барышни.    

— Правильно, —  сказал лесоруб, — таков уж закон в наших местах. Кожаный Чулок. Если хочешь  стрелять еще, плати новый шиллинг. А я, пожалуй, опять попытаю счастья. Вот  деньги. Брам, и следующий выстрел за мной.    

— Уж  конечно, ты знаешь законы лесов лучше меня, Билли Керби, — язвительно  сказал Натти. — Ты ведь пришел в эти места с поселенцами, погоняя волов, а  я пришел еще задолго до прошлой войны, в мокасинах и с верным ружьем за плечом.  Так кому же из нас лучше знать! И нечего мне втолковывать, что между осечкой и  выстрелом нет разницы.    

— Вот  пусть масса Джонс скажет, — сказал встревоженный негр. — Он все  знает.    

Такое  доверие к познаниям Ричарда было слишком лестно, чтобы этот призыв мог остаться  неуслышанным. Мистер Джонс тут же шагнул вперед, покинув Элизабет, которая, не  желая мешать веселью, из деликатности отошла в сторону, в изрек следующее мнение  со всей серьезностью, которой требовали его новая должность и предмет спора.    

— Итак, —  сказал он, — возникли разногласия касательно права Натаниэля Бампо  стрелять по индюшке Абрахема, свободнорожденного негра, без того, чтобы  означенный Бампо уплатил один шиллинг за эту привилегию.    

Никому  не пришло в голову отрицать столь очевидный факт, и, дав слушателям время переварить  эту предпосылку, Ричард продолжал:    

— Вопрос  этот, несомненно, надлежит решать мне, ибо я по долгу службы обязан охранять  мир в нашем округе, и не следует легкомысленно позволять людям, держащим в  руках смертоносное оружие, самим улаживать свои разногласия под влиянием гнева  и злобы. По спорному пункту, как известно, не существует письменных или устных  установлений; следовательно, мы должны рассуждать, придерживаясь аналогии, то  есть сравнивая одно с другим. Так вот, в дуэлях, где стреляют обе стороны,  осечка по правилам считается выстрелом, а раз такое правило существует там, где  противник имеет право на ответный выстрел, то, мне кажется, будет несправедливо  позволить человеку весь день напролет делать осечки по беззащитной индюшке. И  посему я прихожу к заключению, что Натаниэль Бампо потерял право на выстрел и  для возобновления этого права должен заплатить еще один шиллинг.    

Это  веское заключение, исходившее от столь важной особы и произнесенное с такой  внушительностью, убедило всех спорщиков — ибо зрители разделились на две партии  и уже сильно горячились, — кроме самого Кожаного Чулка.    

— А  по мне, — сказал он, — следует спросить мнения мисс Элизабет. Я  видывал случаи, когда воины не знали, что делать, а скво давали им дельные  советы. Если она скажет, что я проиграл, спорить больше не буду.    

— В  таком случае, я объявляю, что на этот раз вы проиграли, — объявила мисс  Темпл. — Заплатите еще шиллинг и стреляйте снова, если только Брам не  согласится продать мне индюшку за доллар. Я была бы рада спасти жизнь бедной  птицы.    

Это  предложение никому не понравилось — слишком велик был азарт, которому поддался  даже Брам. Билли Керби начал готовиться к новому выстрелу, а Натти отошел в  сторону, недовольно бормоча себе под нос:    

— Как  индейские торговцы перестали приходить в эти места, в поселке не купишь ни  одного хорошего кремня, а пойдешь сам искать огненный камень по долинам ручьев,  глядь — так вся земля уже перепахана! Oxo-xol Дичи все меньше становится, и,  значит, порох и кремни должны быть наилучшими, да не тут-то было! Достается  тебе одна дрянь. Ну, а все-таки надо сменить кремешок, Билли Керби в такую цель  вовек не попасть, уж я-то знаю!    

Лесоруб,  казалось, отлично понимал, что теперь на карту поставлена его репутация меткого  стрелка, и хотел во что бы то ни стало обеспечить себе победу. Он поднял ружье,  но долго не стрелял, стараясь прицелиться получше. Кругом стояла глубокая  тишина, которую не нарушал даже Брам. Наконец Керби спустил курок — и снова  промахнулся. Тогда сосновые заросли и вся лесная опушка вновь огласились  торжествующими воплями негра, и случайный прохожий мог бы подумать, что слышит  боевой клич целого индейского племени. Брам танцевал и прыгал, пока у него не  начали подкашиваться ноги, — короче говоря, веселился так бурно, как умеют  веселиться только простодушные негры.    

Лесоруб  пустил в ход все свое искусство, и теперь, разумеется, досада его не знала  пределов. Сперва он тщательнейшим образом осмотрел птицу, утверждая, что задел  перышки на шее, но зрители вняли жалобным призывам «не обижать бедного негра» и  не поддержали его притязаний.    

Убедившись,  что птицы ему не получить, Керби повернулся к негру и сердито крикнул:    

— Заткни  свою пасть, ворона! Да где ты найдешь человека, который мог бы попасть в голову  индюшки со ста ярдов? Дурак я был, что ввязался в это дело. Ну, хватит орать, и  так ты наделал больше шуму, чем падающая сосна! Нет, ты покажи мне такого  человека, а потом кричи, сколько тебе влезет.    

— Посмотри-ка  сюда, Билли Керби, и, когда они отойдут от индюшки, я покажу тебе человека,  который попадал в цель потруднее, да еще отбиваясь от диких зверей и  индейцев! — сказал старый охотник.    

— Но  ведь сейчас не наша очередь. Кожаный Чулок, — вмешалась Элизабет. —  Быть может, другой ваш соперник хочет воспользоваться своим правом?    

— Если  вы имеете в виду меня, — сказал молодой охотник, — то я отказываюсь  от новой попытки. Как я только что обнаружил, моя рука еще слишком слаба.    

Элизабет  внимательно посмотрела на него и, заметив на его щеках легкий румянец, поняла,  что он стыдится своей бедности. Она не стала больше настаивать, и старый  охотник вышел на линию стрельбы. В свое время Натти Бампо, несомненно, сотни  раз метко поражал и врагов и дичь в куда более трудных условиях, но ни к одному  из тех выстрелов он не готовился с такой тщательностью. Он трижды поднимал  ружье: сперва — чтобы прикинуть высоту цели, затем — чтобы рассчитать  расстояние, и, наконец, когда он был уже готов выстрелить, птица, испуганная  внезапной тишиной, вдруг быстро повернула голову и поглядела на людей.    

Но вот  Натти поднял ружье в четвертый раз и выстрелил. Оглушенные грохотом и растерявшиеся  от неожиданности зрители не сразу поняли, попал он или нет, тем более что поляну  заволок дым от выстрела. Однако Элизабет, увидев, как старый охотник поставил  ружье прикладом в снег, разразился своим беззвучным смехом и стал хладнокровно  готовить новый заряд, поняла, что он добился своего. Мальчишки кинулись к пню и  высоко подняли убитую индейку — ее голова была почти начисто срезана пулей.    

— Тащите  ее сюда, — крикнул Кожаный Чулок, — и кладите к ногам барышни! Птица  принадлежит ей, а я был, так сказать, ее помощником.    

— И  очень искусным помощником, — заметила Элизабет. — Таким искусным,  кузен Ричард, что, по-моему, он заслужил ваше внимание. — Тут девушка на  мгновение умолкла, а затем веселая улыбка исчезла с ее лица; слегка покраснев,  она повернулась к молодому охотнику и сказала с милым смущением:    

— Однако  я попытала счастья, только чтобы полюбоваться прославленным искусством Кожаного  Чулка. Не согласитесь ли вы, сэр, принять эту птицу в знак того, что вы не  помните обиды? Ведь, если бы не ваша рана, вы могли бы сами завоевать этот  приз.    

По лицу  молодого человека было невозможно догадаться, какое чувство вызвало у него ее любезное  предложение. Казалось, этот подарок был ему неприятен, но он не мог  противостоять очаровательной настойчивости и ласковой улыбке Элизабет.  Поклонившись, он молча поднял лежавшую у ее ног индейку, но и после этого  ничего не сказал.    

Элизабет  протянула негру серебряную монету, чтобы возместить ему убыток (после чего он  снова расплылся в улыбке), и, обернувшись к своему спутнику, выразила желание  вернуться домой.    

— Погоди  минутку, кузиночка, — ответил Ричард. — Я должен сперва установить  возможность дальнейших недоразумений в подобных состязаниях. Господа, если вы  изберете комитет, то я в его присутствии сегодня же набросаю точные правила… —  Тут он негодующе умолк, почувствовав, что на его плечо — плечо верховного  шерифа округа — фамильярно легла чья-то рука.    

— Желаю  тебе счастливого рождества, кузен Дик, — сказал судья Темпл, незаметно  появившийся на поляне. — Если на вас будут часто находить припадки  подобной галантности, сударь, мне придется строго присматривать за дочкой. Я  могу только восхищаться изысканным вкусом человека, который считает подобные  зрелища подходящими для женских глаз!    

— Это  все ее упрямство, Дьюк! — воскликнул шериф (упущенная возможность первым поздравить  судью с праздником огорчила его куда больше, чем иного человека настоящая  беда). — И должен сказать, я знаю, от кого она его унаследовала. Я повел  ее посмотреть нововведения, но, чуть раздался первый выстрел, она со всех ног  бросилась сюда, словно воспитывалась не в самом лучшем пансионе, а в казарме. Я  глубоко убежден, судья Темпл, что такие опасные развлечения следует запретить.  Впрочем, я почти уверен, что они уже запрещены законом.    

— Что  ж, сударь, вы теперь здешний шериф, и ваша обязанность — выяснить, так это или  нет, — с улыбкой сказал Мармадьюк. — Я замечаю, что Бесс уже  выполнила мое поручение, и, надеюсь, новость эта была вам приятна.    

Тут  Ричард поглядел на пакет, который держал в руке, и воскликнул, совсем забыв о  своей недавней досаде:    

— Дьюк,  дорогой мой кузен! Давай отойдем в сторонку, я хочу тебе кое-что сказать.    

Мармадьюк  послушно отошел с шерифом на соседнюю полянку, и последний продолжал:    

— Во-первых,  Дьюк, позволь поблагодарить тебя за твое дружеское ходатайство перед губернатором  и парламентом штата — я хорошо знаю, что без такого ходатайства не были бы  приняты во внимание даже самые высокие заслуги. Но мы ведь дети двух сестер, мы  ведь двоюродные братья, и ты можешь всецело мной располагать, Дьюк. Всецело! И  все же, по моему смиренному мнению, за молодым товарищем Кожаного Чулка следует  приглядывать. Он что-то чересчур любит индюшатину.