1 2 3 4 5 6 7 
— Ладно,  ладно, — сказал дядюшка, — Не будем обсуждать этот вопрос, я вижу,  все вы готовы постоять за молодую девушку, и ваши дела докажут это лучше всяких  слов. По моему суждению, все, что от нас требуется, — это погрузиться на  судно, как только стемнеет, чтобы неприятельские дозорные нас не увидели, а  затем идти к гавани на всех парусах, пользуясь благоприятным ветром и приливом.    

— Это  легко сказать, но трудно сделать, — возразил проводник. — На реке мы  будем меньше защищены, чем в лесу, а, кроме того, ниже по реке нас ждут  Осуижские броды, а я не уверен, что даже Джаспер сможет провести через них  лодку в полной темноте. Что ты скажешь, Джаспер, голубчик?    

— Я,  как и мастер Кэп, предпочел бы идти в пироге. У Мэйбл с ее нежными ножками не  хватит сил тащиться по болотам и спотыкаться о корни деревьев в такую темь,  какая ожидается сегодня, а кроме того, у меня на сердце покойнее и глаз вернее,  когда я на воде, а не на земле.    

— Сердце  у тебя еще ни разу не дрогнуло, парень, сколько я тебя знаю, да и глаз  достаточно верный для того, кто больше жил под ярким солнцем, чем в лесу. А  жаль, что на Онтарио нет деревьев; как порадовалось бы сердце охотника, глядя  на такую ширь! Что до вашего предложении, друзья, тут есть что сказать и «за» и  «против». Как известно, на воде нет следа…    

— А  что вы скажете о кильватерной струе? — прервал его Кэп, верный своему  упрямому педантизму.    

— Что  такое?    

— Продолжай, —  сказал Джаспер. — Мастер Кэп воображает, будто он на океане. Итак, на воде  нет следа…    

— Да.  Пресная Вода, по крайней мере у нас здесь это так. Я не берусь судить, как  бывает на море. Кроме того, пирога легко и быстро плывет по течению, и для  нежных ножек сержантовой дочки это будет чистый отдых. Но зато на реке нет  другого укрытия, кроме туч над головой; через броды и днем-то переправляться  небезопасно, а тем более ночью; и до гарнизона шесть полных миль, считая по  реке. Опять же ночью и на земле следов не видно. К великому моему огорчению, я  и сам не знаю, Джаспер, что в этом случае посоветовать.    

— Если  бы нам со Змеем удалось вызволить вторую пирогу, — отозвался молодой  матрос, — мне думается, на воде мы были бы в большей безопасности.    

— Да,  да, конечно! И, в сущности, это можно сделать, пусть только стемнеет как  следует. Сержантова дочка не то что наш брат, для нее это, пожалуй, самый  лучший выход. Были бы здесь одни мы, мужчины, лихие да отчаянные  сорвиголовы, — я не отказался бы сыграть в прятки с этими канальями на том  берегу. Ну что ж, Джаспер, — продолжал Следопыт, возвращаясь к своей  обычной серьезности, ибо меньше всего была ему присуща всякая рисовка и бравада, —  возьмешься доставить нам лодку?    

— Я  возьмусь за все, что нужно для благополучия и спокойствия Мэйбл.    

— Что  ж, это хорошие чувства, узнаю тебя, мой мальчик! Змей и так уже разделся чуть  ли не догола — он тебе поможет. Если вы пригоните лодку, это отнимет у наших  врагов их главный козырь — им уже не так легко будет нам пакостить.    

Договорившись  по этому существенному вопросу, все члены отряда приступили каждый к своим  обязанностям. На лес быстро спускалась ночная тень, вскоре уже нельзя было  видеть, что делается на другом берегу. Надо было торопиться    

— коварство  индейцев способно было измыслить столько средств для переправы через реку, что  Следопыт не мог дождаться минуты, когда можно будет тронуться в путь. Джаспер и  делавар, избегая малейшего всплеска воды, пустились вплавь, вооруженные только  охотничьими ножами и томагавком. Тем временем Следопыт вывел Мэйбл из ее  убежища и, приказав ей и Кэпу спуститься берегом пониже порогов, сел в  единственную оставшуюся у них лодку, чтобы переправить ее туда же.    

Сделать  это оказалось нетрудно. Лодка подошла к самому берегу. Кэп и Мэйбл уселись на  свои обычные места, а Следопыт, стоя на корме, крепко ухватился за куст, чтобы  пирогу не снесло течением. Для путников потянулись долгие минуты томительного  ожидания; чем кончится смелая попытка их товарищей?    

Как уже  видно из рассказанного, прежде чем добраться до той части порогов, которую  можно было перейти вброд, Джасперу и могиканину предстояло переплыть глубокую  протоку со стремительным течением. С этой задачей они справились без труда и,  плывя бок о бок, одновременно коснулись дна. Почувствовав под ногами твердую  почву, они взялись за руки и с величайшей осторожностью побрели в ту сторону,  где, по их предположениям, застряла лодка. Тьма уже сгустилась; не надеясь  что-либо увидеть, оба храбреца положились на инстинкт, который помогает  дровосеку находить дорогу, когда солнце уже давно село, но ни одна звезда еще  не показалась на небе, и всякий, кто не привык ориентироваться в лесном  лабиринте, видит кругом только непроходимую чащу. При этих обстоятельствах  Джаспер полностью подчинился делавару, чей опыт давал ему решительное преимущество  перед юным матросом. И все же нелегко было в этот поздний час искать дорогу в  грозно бурлящей воде, только по Памяти представляя себе эти места.    

Когда им  показалось, что они вышли на середину реки, оба берега маячили вдали  неразличимой темной массой, и лишь косматые верхушки деревьев смутно выделялись  на фоне облаков. Раза два, попав в глубокую воду, они меняли направление, зная,  что лодка застряла на мелководье. И вот, руководясь одним лишь этим фактом, как  своего рода компасом, Джаспер с товарищем с четверть часа блуждали по пояс в  воде, но и к концу этого времени, которое молодому человеку показалось вечностью,  видимо, ни на йоту не приблизились к своей цели. И как раз в ту минуту, когда  делавар хотел уже остановиться и предложить товарищу вернуться на землю, чтобы  предпринять затем новую вылазку, он различил в темноте смутный силуэт человека,  который шел впереди них на расстоянии вытянутой руки. Догадавшись, что ирокез  здесь по тому же делу, что и они сами, могиканин шепнул на ухо Джасперу:    

— Это  минг, Великий Змей покажет брату, как быть хитрым.    

Молодой  человек тоже заметил таинственную фигуру, и его озарила та же догадка. Понимая,  что разумнее всего довериться делавару, который ринулся вслед за исчезнувшей  фигурой, Джаспер пошел за ним, немного отступя.    

Через  минуту индеец снова вынырнул из темноты, теперь он шел уже навстречу. Рокотание  воды в камнях заглушало все другие звуки, и делавар, обернувшись к Джасперу,  сказал:    

— Положись  на хитрый Великий Змей.    

— Ух! —  воскликнул таинственный незнакомец и прибавил на родном наречии-.    

— Я  нашел пирогу, но мне одному не справиться. Помогите мне снять ее со скалы.    

— Охотно, —  сказал Чингачгук, понимавший его наречие. — веди нас, мы идем за тобой, Ирокез  за грохотом реки не мог уловить особенности чужого голоса и произношения Ничего  не подозревая, он двинулся вперед, увлекая за собой остальных; вскоре все трое  дошли до пироги. Ирокез ухватился за один ее конец. Чингачгук стал посредине, а  Джаспер обошел кругом и взялся за другой конец — дикарь не должен был  заподозрить присутствия бледнолицего, о чем он мог бы заключить по оставшейся  на нем шапке и по характерным для белого очертаниям головы.    

— Подняли! —  сказал ирокез со свойственной индейцу повелительной интонацией.    

Трое  мужчин без малейшего усилия подняли пирогу в воздух, с минуту подержали на  весу, чтобы вылить всю воду, и опустили ее на речную зыбь. Все трое крепко  вцепились в борта, чтобы лодку не снесло течением, а ирокез, державшийся за  нос, повел ее к левому берегу, туда, где друзья ждали его возвращения.    

Как  делавар, так и Джаспер понимали, что ирокез здесь не один и что где-то рядом  бродят его соплеменники — недаром появление Джаспера и Чингачгука не удивило  ирокеза, — и необходимо соблюдать величайшую осторожность. Люди менее  смелые и решительные, пожалуй, не отважились бы так дерзко смешаться с врагами  — слишком велика была опасность; но храбрые жители границы не ведали страха,  привыкли рисковать жизнью и слишком хорошо понимали, что лодку нельзя оставлять  неприятелю, — они пошли бы и на больший риск, чтобы удержать ее в своих  руках. Джаспер считал столь важным для спасения Мэйбл либо захватить пирогу,  либо привести ее хотя бы во временную негодность, что вытащил нож и держал его  наготове, чтобы распороть суденышко в случае, если им с делаваром придется от  него отказаться.    

Ирокез,  возглавлявший шествие, медленно брел по воде, держа путь к своим, и, не  выпуская лодки из рук, увлекал за собой своих упирающихся спутников. Была  минута, когда Чингачгук уже замахнулся томагавком, чтобы размозжить голову  своему ничего не подозревавшему соседу, но опомнился, сообразив, что  предсмертный крик врага или его всплывший труп могут вызвать общий переполох.    

Правда,  уже в следующую минуту он пожалел о своей нерешительности, так как трое тащивших  лодку внезапно оказались в окружении отряда ирокезов из четырех-пяти человек,  тоже вышедших на поиски пироги.    

После  обычного характерного возгласа, выражающего удовлетворение, только что  подошедшие дикари также ухватились за лодку. Для всех собравшихся здесь она  была желанной добычей: если одни видели в ней средство напасть на врага, то  другие надеялись с ее помощью уйти от погони. Неожиданное усиление вражеской  стороны давало ей явный перевес, и на мгновение даже ловкий и находчивый  делавар растерялся. Пятеро ирокезов настолько ясно понимали свою общую цель,  что, не тратя времени на разговоры, взялись все вместе и дружно потащили лодку  — они намеревались воспользоваться захваченными ранее веслами и, посадив в нее  трех-четырех воинов с ружьями и порошницами, отправить их на тот берег. Только  отсутствие лодки помешало им осуществить это намерение сразу же после  наступления темноты.    

Таким  образом, кучка сошедшихся друзей и противников подошла к восточной протоке, которую,  как и у западного берега, нельзя было перейти вброд. Тут все остановились,  чтобы решить, как лучше переправить лодку. Один из четырех ирокезов был вождем,  и то уважение, с каким индейцы относятся к превосходству опыта, положения и  боевых заслуг, вынуждало остальных молчать в ожидании, что скажет старший.    

Эта  остановка была особенно опасна для Джаспера — в нем могли признать белого.  Выручало только то, что он заранее предусмотрительно бросил в пирогу свою  шапку, а рубашку и куртку оставил на берегу, и общие очертания его фигуры не  слишком бросались в глаза. То, что он зашел за корму лодки, тоже делало его  менее заметным — все взоры были, естественно, обращены вперед. Другое дело  Чингачгук. Отважный воин в полном смысле слова был окружен противником, он и шагу  не мог ступить, чтобы не наткнуться на кровного врага. И все же он ничем не  выдавал своего волнения, хотя все его чувства были на страже в ожидании минуты,  когда можно будет бежать или нанести смертельный удар. Он ни разу не позволил  себе оглянуться назад из опасения быть узнанным и с непоколебимым терпением  индейца выжидал, когда настанет время действовать.    

— Пусть  все мои молодые воины, за исключением тех, что находятся по обоим концам лодки,  плывут к берегу за своим оружием, — распорядился вождь.    

Индейцы  беспрекословно повиновались, и только Джаспер остался у кормы, а ирокез, нашедший  лодку, — у носа утлого суденышка, тогда как Чингачгук так быстро нырнул в  воду, что никто не заметил его исчезновения. Плеск и шум, поднятые пловцами, и  их перекликающиеся голоса вскоре возвестили, что четверка индейцев уплыла к  берегу. Убедившись в этом, делавар вынырнул из воды и, заняв свое прежнее  место, стал готовиться к решительным действиям.    

Человек  с меньшей выдержкой, пожалуй, тут же и нанес бы решительный удар, но Чингачгук  знал, что на порогах осталось еще немало ирокезов, и как опытный воин не хотел  подвергать себя напрасному риску. Он подождал, пока индеец, находившийся у носа  пироги, не столкнул лодку в более глубокое русло протоки, после чего все трое  поплыли к восточному берегу. Но вместо того, чтобы помочь ирокезу, делавар и  Джаспер, едва почувствовав усилившийся напор течения, стали всячески  противиться продвижению лодки к левому берегу. Правда, они делали это не открыто,  с инстинктивной осторожностью людей, еще не тронутых цивилизацией, так что  ирокез, плывший впереди, думал, что борется с сильным течением. Под действием  противоборствующих сил лодку, разумеется, сносило быстриной, и через  какую-нибудь минуту она очутилась в еще более глубоком месте ниже бродов.    

Только  тут ирокез догадался, что какая-то непонятная сила тормозит движение пироги, и,  оглянувшись назад, увидел, что его спутники вместо помощи оказывают ему  сопротивление.    

Какое-то  чутье — вернее, та вторая натура, которую родит в человеке долгая  привычка, — подсказало молодому ирокезу, что он среди врагов. Рванувшись к  дела-вару, он вцепился ему в горло, и оба индейца, бросив лодку на произвол  судьбы, схватились, как два тигра.    

Борясь  не на жизнь, а на смерть в непроглядной тьме туманной ночи среди коварной  стихии, готовой поглотить того, кто забудет о стерегущей его смертельной  опасности, они уже не помнили ничего, кроме своей лютой ненависти и желания  одолеть заклятого врага.    

Лодка,  отброшенная волнением, поднятым противниками, словно пушинка, подгоняемая дыханием  ветерка, осталась в полном распоряжении Джаспера.    

Первым  побуждением юноши было броситься на помощь делавару, но, прислушавшись к тяжелому  дыханию двух индейцев, которые продолжали душить друг друга, он особенно ясно  понял необходимость завладеть пирогой и со всей возможной быстротою повернул к  западному берегу. Добравшись до него, он вскоре нашел ожидавших его спутников и  разыскал свое платье. Достаточно было нескольких слов, чтобы объяснить им, в каком  положении он оставил делавара и как удалось ему завладеть лодкой.    

Выслушав  объяснения Джаспера, все затаив дыхание стали ловить малейший шорох, доносившийся  по реке, в тщетной надежде узнать, чем кончилось ужасное единоборство. Но ничто  не нарушало ночного безмолвия, кроме неугомонного клокотания бурливой реки:  враг на том берегу притаился и не подавал признаков жизни.    

— Возьми  это весло, Джаспер, — сказал Следопыт, по-видимому, спокойно, хотя  спутникам показалось, что в его голосе звучат новые, меланхолические  нотки. — Последуешь за нами в своей пироге. Нам больше небезопасно  оставаться здесь.    

— А  как же Змей?    

— Судьба  Великого Змея в руках его собственного божества; будет он жить или умрет — зависит  от воли провидения. Мы ничем ему не поможем, а рискуем слишком многим, пребывая  здесь в праздности, словно кумушки, сетующие на свои горести. Темнота —  единственное наше спасение…    

Долгий,  громкий, пронзительный вопль на другом берегу прервал его.    

— Что  это за дикий визг, мастер Следопыт? — спросил Кэп. — Так могут вопить  только бесы, а не добрые христиане и не человеческие существа.    

— Они  никакие не христиане, не выдают себя за христиан и не желают быть ими;  напротив, назвав, их бесами, вы попали в самую точку. Это крики ликования, они  говорят о торжестве. Верно, мингам удалось завладеть телом Змея — живого или  мертвого.    

— Что  же нам делать? — воскликнул Джаспер; совесть мучила его при мысли, что  несчастье можно было предотвратить, если бы он не покинул товарища в беде.    

— Мне  жаль, голубчик, но мы бессильны помочь Змею, и чем скорее оставим эти места,  тем лучше.    

— Так  и не сделав попытки его спасти? И не зная наверное, жив он или мертв?    

— Джаспер  прав, — нашла в себе силы сказать и Мэйбл, хотя голос ее звучал глухо и  сдавленно. — Я не боюсь, дядюшка, и готова ждать, пока мы не узнаем, что  сталось с нашим другом.    

— А  ведь она дело говорит! — подхватил Кэп. — Моряк ни за что не покинет  друга в беде, и мне приятно слышать, что то же правило существует и у  пресноводных жителей.    

— Вздор,  вздор! — воскликнул проводник, решительным рывком выводя пирогу в  фарватер. — Вы не боитесь, оттого что не знаете… Если вам дорога жизнь,  думайте, как бы скорее добраться до крепости, а делавара оставьте на волю  провидения. Горе мне со Змеем: повадился олень бегать на солонцы, тут-то его и  подстережет охотник.    

 Глава 7    

     

И это  Ярроу? И о ней,     

О  пенистой стремнине,     

Мечту  хранил я столько дней,     

Погибшую  отныне.     

Глухая  тишина вокруг,     

Как много  в ней печали.     

О, хоть  бы менестреля вдруг     

Здесь  песни прозвучали!     

Вордсворт.  «На посещение Ярроу»    

     

Эта ночь  была исполнена величия, и, когда пирога, торопясь покинуть негостеприимный  берег, вышла на быстрину и стремительно понеслась по течению, Мэйбл с присущей  ей впечатлительностью восторженно-бескорыстной натуры почувствовала, как кровь  горячее заструилась в ее жилах и прилила к щекам. Облака рассеялись, и ночь  стала прозрачнее, но лес, нависший над рекой, одел ее берега такой  непроницаемой темнотой, что лодка плыла как бы в, поясе мрака, скрывавшем ее от  посторонних глаз. И все же на душе у путников было неспокойно; даже Джаспер,  тревожась за девушку, невольно вздрагивал при каждом подозрительном шорохе в  лесу и то и дело озирался, плывя в своей пироге рядом с остальными. К веслам  оба гребца прибегали редко и, окуная их в воду, избегали малейшего всплеска,  так как всякий шум в бездыханной тишине этого места и Часа мог выдать их  присутствие сторожким ушам ирокезов.    

Все эти  обстоятельства только усиливали необычайную романтичность ночного приключения,  самого волнующего, какое выпало на долю Мэйбл за ее недолгую жизнь. Энергичная  девушка, привыкшая полагаться на себя и гордившаяся тем, что она дочь солдата,  не испытывала особенного страха; однако сердце ее билось учащенно, прекрасные  голубые глаза светились решимостью, хотя за темнотой никто этого разглядеть не  мог, а разгоряченные чувства с особенной остротой воспринимали великолепие и  необычайность этой ночи.    

— Мэйбл, —  тихонько окликнул ее Джаспер, когда обе лодки так сошлись корма с кормой, что  юный матрос удерживал их одной рукою. — Скажите, Мэйбл, вам не страшно, вы  верите в нашу готовность сделать все для вашей защиты?    

— Вы  знаете, Джаспер, я дочь солдата, мне было бы стыдно сказать, что я боюсь.    

— Положитесь  на меня — на всех нас. Ваш дядя, Следопыт, делавар, будь он здесь с нами, и я —  мы не посмотрим ни на какую опасность и никому вас не дадим в обиду.    

— Я  верю вам, Джаспер, — сказала девушка, опустив руку в воду и рассеянно  перебирая в ней пальцами. — Я знаю, как любит меня дядюшка — первая его  мысль всегда обо мне и лишь потом о себе; и я верю, что все вы, друзья моего  отца, с радостью поможете его дочери. Но я не такая слабенькая и глупая  девчонка, за какую вы меня принимаете. Хоть я и горожанка и, как все городские,  склонна видеть опасность там, где ее нет и в помине, обещаю вам, Джаспер, —  никакие мои пустые страхи не помешают вам выполнить ваш долг.    

— Сержантова  дочка права, и она достойна такого отца, как честный Томас Дунхем, — отозвался  Следопыт. — Эх, красавица вы моя, и не счесть, сколько раз мы с вашим  батюшкой ходили в расположение противника, бывали и на флангах и в тылу, а  ночи-то были потемнее этой, и мы каждую минуту рисковали попасть в засаду. Я  стоял с ним рядом, когда его ранило в плечо, и вы услышите от него при встрече,  каково нам было переправляться через реку, унося от неприятеля наши скальпы.    

— Он  все, все рассказал мне, — ответила Мэйбл с горячностью, быть может, даже  излишней в их теперешнем положении. — У меня есть письма, где он об этом  пишет, и я от всего сердца вам благодарна. Господь воздаст вам. Следопыт; и нет  такой вещи, которой не сделала бы дочь, чтобы вознаградить спасителя ее отца.    

— Да,  таковы все вы, милые, чистые создания! Я знавал таких и раньше, о других мне  приходилось слышать. Сержант немало порассказал мне про свою юность, про вашу  матушку, и как он ее добивался, и сколько выпало на его долю огорчений и  разочарований, пока он ее не добился.    

— Матушке  так и не пришлось его вознаградить за все страдания, она рано умерла, —  сказала Мэйбл, и голос ее пресекся.    

— Я  и это от него слышал. Честный сержант ничего от меня не скрывал, хоть он  намного старше. Наши походы так нас сроднили, что он смотрит на меня как на  сына.    

— Что  ж. Следопыт, может, сержант и в самом деле не прочь с тобой породниться? —  отозвался Джаспер словно бы в шутку, но легкая хрипота в его голосе выдавала,  как натянута эта шутка.    

— А  хоть бы и так. Пресная Вода, что тут худого? Сержант не однажды видел меня и на  тропе, и в разведке, и в рукопашном бою с французами. Мне порой приходит в  голову, паренек, что каждому из нас не мешает жениться: когда человек постоянно  живет в лесу только в обществе недругов и зверей, у него пропадает чувство  близости с себе подобными.    

— Судя  по тому, что мне довелось увидеть, — возразила Мэйбл, — я сказала бы,  что, долго живя в лесу, человек не может научиться лицемерию и порокам  городских жителей.    

— Трудно,  Мэйбл, жить в присутствии бога и не восчувствовать его доброты. Случалось мне  посещать богослужения в наших гарнизонах, и я старался, как и подобает доброму  солдату, присоединить мой голос к общей молитве. Пусть я и не рядовой  английского короля, мне приходится сражаться в его битвах и служить ему.  Старался я вместе с другими чтить бога на гарнизонный лад, но так и не пробудил  в душе ту светлую радость и сердечную теплоту, что сами приходят, когда я бываю  в лесу наедине с моим богом. Там ты стоишь, словно перед лицом творца: все  вокруг так свежо и прекрасно, словно только что вышло из его рук, и никто не  донимает тебя премудростями церковных вероучений, которые только сушат душу.  Нет, нет, истинный храм — это лес, здесь твои мысли свободны и воспаряют даже  выше облаков.    

— Вашими  устами говорит истина, мастер Следопыт, — сказал Кэп, — и она знакома  всякому, кто много времени проводит в одиночестве. В чем, к примеру сказать,  причина, что все плавающие в море так взыскательны к себе по части совести и  религии, если не в том, что они меньше других якшаются с грешными жителями  земли? И не сосчитать, сколько раз случалось мне стоять на вахте где-нибудь под  экватором или в Южном океане, когда ночь озарена небесными огнями, — а в  такие часы, сердечные вы мои, человеку особенно свойственно определяться по  пеленгам — в рассуждении своих грехов. Вот и вяжешь, и вяжешь выбленки, пока  ванты и талрепы твоей совести форменным образом не затрещат от напряжения. Я  согласен с вами, мастер Следопыт: ежели где искать верующего человека, так  только в море или в лесу.    

— Дядюшка,  а как мне приходилось слышать, моряков не считают благочестивыми людьми.    

— Вздор  и клевета, девушка! Лучше спроси моряка, какого он в душе мнения о ваших земляках  — священниках и прочих, и ты сразу поймешь, что к чему. Ни на кого столько не  брешут, как на моряков. А все потому, что они не сидят дома, чтобы  отбрехиваться, и не платят священникам положенной дани. Они, может, меньше  разбираются в тонкостях религии, чем некоторые на берегу, но что касается сути  дела, тут вам, сухопутным жителям., не угнаться за моряками.    

— Я  плохой судья в этом вопросе, мастер Кэп, — ответил Следопыт, — но мне  думается, многое из того, что вы говорите, правда. Мне не нужны громы и молнии,  чтобы напоминать о боге, и не столько в горе и опасности вспоминаю я его  доброту, сколько в ясные, тихие, погожие дни, когда голос его доходит до меня и  в треске мертвого сучка, и в пенни птицы, а не только в реве ветра и грохоте  волн. Ну, а как ты, Пресная Вода? Бури трепали тебя не меньше, чем мастера  Кэпа, какое ты испытывал при этом чувство?    

— Боюсь,  что я слишком молод и неопытен, чтобы судить о подобных вещах, — уклончиво  ответил Джаспер.    

— Но  ведь что-то же вы чувствуете, — с живостью подхватила Мэйбл. — Не  можете вы — да и никто не может — жить среди таких опасностей и не искать опоры  в религии!    

— Бывает  — не стану отпираться, — что и мне приходят в голову такие мысли, но,  пожалуй, не так часто, как следовало бы.    

— Не  придирайся к молодому человеку, Мэйбл, — вступился Кэп. — Я, молодой  человек, не осуждаю вас за невежество, оно естественно в вашем положении,  ничего не попишешь! Вот если вы поедете со мной и совершите два-три морских  рейса, это сослужит вам службу до конца ваших дней; Мэйбл и все девушки на  берегу станут вас уважать, хотя бы вы сравнялись годами с одним из этих лесных  кряжей.    

— Нет,  нет, это вы бросьте, — возразил великодушный, справедливый  Следопыт, — У Джаспера нет недостатка в друзьях здесь, в нашей местности,  смею вас уверить. Конечно, увидеть свет ему не помешает, как и всякому другому,  но мы не станем уважать его меньше, хоть бы он всю свою жизнь безвыездно прожил  в наших краях. Пресная Вода — славный, честный малый, и я всегда крепко сплю,  когда он на вахте, точно бы дежурю и бодрствую я сам. А если хотите знать,  пожалуй, и крепче. Сержантова дочка вряд ли считает, что нашему парню нужно  отправляться в море, чтобы там из него сделали человека.    

Мэйбл  ничего не ответила на этот окольный вопрос и даже отвернулась к западному берегу,  как будто окружающая темнота недостаточно скрывала ее лицо. Но Джаспер  почувствовал, что ему надо как-то объясниться: его гордость мужчины и юноши  восставала против мысли, будто он не заслуживает уважения своих товарищей или  улыбок своих сверстниц. И все же он никоим образом не хотел обидеть дядюшку  Мэйбл; такое умение владеть собой рекомендовало его даже больше, нежели  скромность и мужество.    

— Я  не хвалюсь тем, чего у меня нет, — сказал он, — и не выдаю себя за  знатока морского дела и судоходства. Мы на наших озерах правим кораблем по  звездам и по компасу, ведя его от мыса к мысу и, так как нам ни к чему цифры и  вычисления, не утруждаем себя ни тем, ни другим. Однако есть и у нас свои  трудности, как я часто слышал от людей, годами плававших в море. Перво-наперво  берег у нас всегда на виду, и главным образом с подветренной стороны, а это,  как говорят, закаляет матроса. Штормы в наших водах налетают внезапно и  достигают такой силы, что приходится заходить в порт в любое время дня и ночи…    

— Но  у вас есть лоты, — прервал его Кэп.    

— Мы  от них не видим большого проку и почитай что не пользуемся ими.    

— Ну,  так, значит, диплот [12].    

— Слышал  я, что есть и такие, но на глаза они мне не попадались.    

— Черта  с два! Торговое судно без диплота! Нет, друг мой, никуда вы не годитесь!  Слыхано ли, чтобы у матроса не было диплота?    

— Так  я же и не притязаю на особое умение, мастер Кэп,..    

— Исключая  переправы через пороги и водопады, — подхватил Следопыт, вступаясь за Джаспера. —  В этом деле., даже вы должны признать, мастер Кэп, наш парень достиг немалой  сноровки. По моему разумению, каждого человека должны хвалить или ругать в  зависимости от его призвания: если мастер Кэп только помеха при переправе через  Осуижский водопад, то я говорю себе, что в открытом море он на своем месте; а  если от Джаспера мало проку в открытом море, я не забываю, что он с его крепкой  рукой и верным глазом незаменим при переправе через водопад.    

— Не  поверю, ни за что не поверю, чтобы Джаспер мог быть помехой в открытом  море! — воскликнула Мэйбл с такой горячностью, что ее нежный звонкий голос  прозвучал неожиданно громко в торжественной тишине этой своеобразной  сцены. — Я хочу сказать, что не может человек быть помехой в другом месте,  если здесь на него можно положиться, как на каменную гору. Хотя, конечно, в  знании кораблей и морского дела ему трудно тягаться с дядюшкой.    

— Вот-вот,  потакайте друг другу в своем невежестве! Нас, моряков, так мало на берегу, что  вечно вы берете перевес и никогда не отдаете нам должного. Зато, когда надо вас  оборонять или вам требуются заморские товары, подавай вам моряков!    

— Но,  дядюшка, ведь не жители суши нападают на наши берега, — вы, моряки, имеете  дело с такими же моряками!    

— Глупости  ты говоришь! А где неприятельские войска, что высадились на ваших берегах? Где  французы и англичане, дозволь спросить тебя, племянница?    

— Вот  то-то, где они? — подхватил Следопыт. — Это лучше всего скажет вам  тот, кто живет в лесу, мастер Кэп. Я часто прослеживал их походы по костям,  добела вымытым дождями, да по могильным холмам — годы и годы спустя после того,  как эти люди вместе со своей гордыней стали прахом и тленом. Трупы генералов и  солдат, рассеянные по нашей земле, говорят о том, что бывает с людьми,  погнавшимися за славой и пожелавшими возвыситься над себе подобными.    

— Признаться,  Следопыт, для человека, промышляющего своим ружьем, вы странные высказываете  взгляды. Ведь запах пороха для вас самый привычный запах и самое привычное  занятие — выслеживать врага.    

— Если  вы думаете, что я все свои дни провожу в войне с себе подобными, значит, вы не  знаете ни меня, ни моей жизни. Человеку, живущему в лесу, да еще в пограничной  местности, приходится считаться с обстоятельствами. Я за них не в ответе, ведь  я всего-навсего простой охотник, разведчик и проводник. Мои настоящий промысел —  охота за дичью для армии, как в военное время, когда я участвую в ее походах,  так и в дни мира. Обычно я сдаю дичь армейскому чиновнику — сейчас его здесь  нет, он в поселении. Нет, нет, не война и кровопролитие — мое призвание в  жизни, а милосердие и мир. И все же мне приходится грудь с грудью встречать  врага, а что до мингов — я смотрю на них, как человек смотрит на змей: этих  гадин надо давить каблуком, где только не попадутся.    

— Вот  так-так! Для меня это новость! А я-то принимал вас за заправского военного,  вроде наших корабельных канониров. Но возьмите моего зятя. Шестнадцати лет он  пошел в солдаты и считает, что это такое же почтенное занятие, как морское  дело, а это такой вздор, что мне и спорить с ним неохота.    

— Батюшка  смолоду научен уважать ремесло солдата, — отозвалась Мэйбл. — Он  унаследовал его от своего отца.    

— Верно,  верно, — сказал Следопыт, — наш сержант — военная косточка и по  натуре и по призванию, и на все он смотрит поверх прицела. Забрал себе в  голову, будто армейский мушкет благороднее охотничьего карабина. Такие  заблуждения вырабатываются у людей как следствие укоренившейся привычки.  Предрассудки у нас повальная болезнь.    

— Да,  но только на берегу, — отпарировал Кэп. — Всегда, как ворочусь из  обратного рейса, прихожу к этому выводу. А уж в последний мой приезд в Йорк я  не встретил ни одного человека, с которым мы не говорили бы на разных языках,  чего ни коснись. Большинство идет по ветру, а кто не хочет идти в кильватерном  строю, делает поворот оверштаг и кренится на противоположный борт.    

— Вы  что-нибудь понимаете, Джаспер? — с улыбкой шепнула Мэйбл юноше, который  по-прежнему плыл борт о борт с ними в своей пироге с тем, чтобы быть поближе к  девушке.    

— Между  Пресной и Соленой Водой не такая уж разница, чтобы мы не могли сговориться. Не  бог весть какая заслуга, Мэйбл, понимать язык нашего ремесла, — тоже  вполголоса ответил ей Джаспер.    

— Уж  что-что, а даже религия, — продолжал Кэп, — нынче не стоит на месте,  как это было в моей молодости. Ее вытравливают и выбивают с берега, и кренят, и  раскачивают — немудрено, что ее когда и заедает. Все меняется, кроме одного  только компаса, но и тут бывают разновидности.    

— А  я-то думах, — сказал Следопыт, — что христианство и компас не  меняются.    

— Они  и не меняются на корабле! — не считая, конечно, что бывают их  разновидности. Религия на борту ни на йоту не изменилась с тех пор, как я  первый раз обмакнул кисть в смоляную бочку. На борту религия в одном положении  — что сейчас, что когда я был юнгой. Не то на берегу. Поверьте, мастер  Следопыт, трудно нынче найти человека на суше, который смотрел бы на эти вещи,  как сорок лет назад.    

— Но  ведь бог не изменился, дело его не изменилось, его святое слово не изменилось,  и, стало быть, те, кому должно славить и чтить его имя, тоже не должны  меняться!    

— То-то  и есть, что на берегу все меняется. Нет ничего хуже этих вечных перемен! У вас  на земле все в движении, и только кажется, будто каждая вещь стоит на своем  месте. Посадишь дерево, уедешь, а вернешься годика через три    

— его  и не узнать, так оно выросло. Меняются города, появляются новые улицы,  перестраиваются пристани, меняется лицо всей земли. А ведь корабль приходит из  Индии точь-в-точь такой же, каким уходил в дальнее плавание, если не считать,  что он нуждается в покраске, да обычных износов и повреждений, да поломок и  крушений, перенесенных в пути.    

— Правда  ваша, мастер Кэп, и это крайне огорчительно. То, что у нас теперь зовется  прогрессом, улучшением и новшествами, только уродует и корежит землю. Славные  дела господни повсечасно уничтожаются и рушатся у нас на глазах, рука  человеческая повсюду занесена ввысь, словно в издевку над божьей волей. К  западу и к югу от Великих Озер уже явлены нам страшные знамения того, к чему  все мы неминуемо идем. Сам-то я не бывал в тех краях, но от людей слышал.    

— О  чем это ты толкуешь, Следопыт? — скромно спросил Джаспер.    

— Я  говорю про края, уже отмеченные карающим перстом божьим в поучение и  наставление нашим безрассудным и расточительным землякам. Зовутся они прериями.  И я слышал от делаваров, самых правдивых людей на свете, что десница божия  тяжко легла на эти места: там будто бы и звания нет деревьев. Эта страшная  божья кара, постигшая невинную землю, должна показать людям, к каким пагубным  последствиям приводит безрассудное желание все уничтожать.    

— А  я видел поселенцев, которые не нахвалятся своими прериями, — им там не  нужно тратить силы, чтобы расчищать землю. Ты охотно ешь хлеб. Следопыт,  & ведь пшеница в тени не вызревает.    

— Зато  вызревают честность, и простые желания, и любовь к богу, Джаспер! Даже мастер  Кэп тебе скажет, что голая равнина похожа на необитаемый остров.    

— Вполне  возможно, — откликнулся Кэп. — Необитаемые острова тоже приносят  пользу — они помогают нам уточнять наш курс. Если же меня спросить, так я не  вижу большой беды в том, что где-то на равнинах нет деревьев. Как природа дала  человеку глаза и сотворила солнце, чтобы светить ему, так из деревьев строят  корабли; а кое-когда и дома; ну, а помимо этого, я не вижу в них большого  проку, особенно когда на них нет ни плодов, ни обезьян.    

На это  замечание проводник ничего не ответил и только еле внятным шепотом призвал всех  к молчанию. Пока эта бессвязная беседа вполголоса текла прихотливой струйкой,  лодки медленно плыли по течению под темной сенью западного берега, и весла в  руках гребцов лишь помогали им держаться верного направления и правильного  положения на речной зыби. Сила течения то и дело менялась — местами вода  казалась неподвижной, а встречались плесы, где река мчалась со скоростью двух и  даже трех миль в час. Через пороги она неслась с быстротой, казавшейся  непривычному глазу бешеной. Джаспер полагал, что им потребуется два часа, чтобы  спуститься к устью, и они со Следопытом договорились идти по течению, по  крайней мере до тех пор, пока не минуют первые опасности пути. Беседовали  путники вполголоса, соблюдая величайшую осторожность; хотя в обширном, почти  бескрайнем лесу царило полное безмолвие, природа говорила сотнею голосов на  красноречивом языке ночной глуши. В воздухе трепетали вздохи десятков тысяч  деревьев; журчала, а иногда и ревела вода; время от времени потрескивала ветка  или скрипел ствол, когда сухой сук терся о дерево. Все живые голоса умолкли. На  мгновение, правда. Следопыту почудилось, будто до них донеслось завывание  далекого волку — они еще попадались в этих лесах, — но то был звук до такой  степени неясный и мимолетный, что его могло родить и разыгравшееся воображение.  Однако, когда Следопыт призвал товарищей к молчанию, его чуткое ухо уловило  треск переломившейся сукой ветки — как ему показалось, донесшийся с западного  берега. Всякий, кому знаком этот характерный звук, вспомнит, как легко его  улавливает ухо и как безошибочно отличает оно шаг человека, наступившего на  сучок, от всякого другого лесного шума.    

— Кто-то  ходит по берегу, — сказал Следопыт Джасперу, понизив голос. — Неужто  окаянные ирокезы переправились через реку со своими ружьями да еще и без лодки?    

— Скорее,  это делавар. Он, всего вернее, пойдет берегом за нами следом и, конечно, сумеет  нас найти. Хочешь, я подгребу поближе и разузнаю?    

— Валяй,  мой мальчик, только греби осторожно и не выходи на землю, если есть хоть малейшая  опасность.    

— Благоразумно  ли это? — спросила Мэйбл порывисто, не соразмерив от волнения свой звонкий  голос с окружающей тишиной.    

— Крайне  неблагоразумно, красавица, если вы намерены говорить так громко. Ваш милый,  нежный голосок ласкает мне ухо — нам здесь привычнее слышать грубые голоса  мужчин, — но сейчас мы не можем позволить себе это удовольствие. Ваш  батюшка, честный сержант, скажет вам при встрече, что молчание вдвойне  похвально, когда ты на тропе. Ступай же, Джаспер, и докажи нам лишний раз свою  испытанную осторожность.    

Прошло  десять томительных минут после того, как ночь поглотила челн Джаспера; он так  бесшумно оторвался от пироги Следопыта и растворился в темноте, что Мэйбл  опомниться не успела и долго не могла взять в толк, что юноша в самом деле  отправился выполнять поручение, казавшееся ее разгоряченной фантазии столь  опасным. Все это время путники, продолжая плыть по течению в своей пироге,  сидели не дыша и напряженно ловили малейший звук, доносившийся с берега. Но кругом  царил все тот же торжественный и, можно сказать, величественный покой, и только  плеск реки, обтекавшей какие-то мельчайшие препятствия, да музыкальный шелест  листьев нарушали сон притихшего леса. Но вот опять вдалеке затрещали сучья, и  Следопыту почудились на берегу чьи-то приглушенные голоса.    

— Возможно,  я ошибаюсь, — сказал он, — ведь часто уши доносят то, что  подсказывает сердце, но мне послышался на берегу голос делавара.    

— Вот  еще новости! Разве у дикарей мертвецы бродят после смерти? — отозвался  Кэп.    

— Еще  бы! Они даже носятся взапуски в своих блаженных селениях, но только там — и  нигде больше. Краснокожий кончает счеты с землей, испустив последний вздох.  Когда приходит его час, ему не дано помедлить у своего вигвама.    

— Что-то  плывет по воде, — прошептала Мэйбл; с момента исчезновения второй пироги  она глаз не сводила с темного берега.    

— Это  пирога, — обрадовался Следопыт. — Видно, все в порядке, иначе парень  давно бы дал о себе знать.    

Спустя  минуту обе пироги сошлись на речной зыби, и только тогда обозначились в темноте  какие-то тени. Сперва глазам наших путников предстал силуэт Джаспера, стоящего  на корме, но на носу спиной к ним сидел еще какой-то человек, и, когда молодой  матрос повернул лодку и Следопыт и Мэйбл увидели его лицо, оба узнали делавара.    

— Чингачгук,  брат мой! — воскликнул Следопыт на языке индейца, и голос его дрожал от  сильного волнения. — Могиканский вождь! Душа моя ликует! Мы часто стояли с  тобою рядом там, где гремела битва и лилась кровь, и я уже боялся, что этому  больше не бывать.    

— Ух!  Минги — просто скво! Три скальпа висят у моего пояса. Им не под силу сразить  Великого Змея делаваров. В ли сердцах не осталось ни капли крови, а мысли их  уже на обратной тропе, что ведет через воды Великого Озера.    

— Ты  побывал среди них? А что случилось с тем воином, с которым ты схватился в реке?    

— Он  стал рыбой и лежит на дне среди угрей. Пусть братья выловят его своими  удочками. Следопыт, я сосчитал наших врагов, я трогал их, ружья.    

— Ха!  Так я и думал, что он ни перед чем не остановится! Этот отчаянный малый побывал  во вражеском стане, и сейчас мы все узнаем. Говори, Чингачгук, а я перескажу  все новости нашим друзьям.    

И  делавар с присущей ему серьезностью поведал в самых общих чертах о том, что он  узнал вскоре после того, как его видели последний раз борющимся с врагом в  реке. Больше он ни словом не упомянул ни о той битве, ни о своем противнике,  ибо воину не приличествует подробно и без обиняков распространяться о своих  подвигах. Одержав победу в ужасном поединке, он поплыл к восточному берегу,  незаметно вышел из воды и под покровом ночи, никем не узнанный, смешался с  врагами, не возбудив в них подозрения. Кто-то его окликнул, но он назвался  Разящей Стрелой, и больше его не трогали. Из случайных замечаний ему стало  ясно, что отряд дикарей должен был захватить Мэйбл и ее дядюшку, которого  ирокезы ошибочно считали значительным лицом. Делавар также узнал достаточно,  чтобы удостовериться в измене Разящей Стрелы, — это он выдал своих  спутников врагу по причине, пока еще неясной, так как Кэп с ним еще не  рассчитался за его услуги.    

Из всего  этого рассказа Следопыт сообщил друзьям только то, что могло рассеять их  опасения; он пояснил им, что придется сделать последнее усилие, пока ирокезы  еще не пришли в себя после понесенных потерь.    

— Они  будут ждать нас у переката, можете не сомневаться, — продолжал он,    

— и  там решится наша судьба. Оттуда рукой подать до гарнизона, вот я и надумал  высадиться с Мэйбл на берег и повести ее окольными тропками, а остальные пусть  попытают счастья на перекате.    

— Ничего  у тебя не выйдет. Следопыт, — с живостью возразил Джаспер. — У Мэйбл  не хватит сил для лесного перехода в такую ночь Посади ее ко мне в лодку, я  жизнью ручаюсь, что переправлю ее через перекат даже в эту темень.    

— Я  не сомневаюсь в твоей доброй воле, мой мальчик. Но разве только глаз  провидения, а не твой собственный, мог бы провести вашу пирогу через Осуижский  перекат в такую ночь, как эта.    

— А  кому удастся провести Мэйбл лесом, как ты предлагаешь? Разве ночь в лесу не  такая же темная, как и на воде? Или ты считаешь, что я знаю свое дело хуже, чем  ты свое?    

— Хорошо  сказано, мог друг, но если я в темноте собьюсь с дороги — хотя никто не скажет,  что это когда-либо со мной случалось, но пусть я даже собьюсь с дороги, —  не страшно, если мы с Мэйбл заночуем в лесу, тогда как на перекате достаточно  неудачного поворота или случайного крена лодки — и вы с сержантовой дочкой  очутитесь в воде и уж ей тогда несдобровать.    

— Что  ж, пусть сама Мэйбл решает. По-моему, в лодке она будет чувствовать себя в  большей безопасности.    

— Я  всецело доверяюсь вам обоим, — сказала Мэйбл, — и не сомневаюсь, что  каждый из вас сделает все, чтобы доказать моему батюшке свою преданность.  Признаться, мне не хочется выходить из лодки — ведь и в лесу мы можем  наткнуться на индейцев, как это уже было Но пусть лучше дядюшка решает.    

— Не  очень-то мне нравится плутать по лесам, — заявил Кэп, — когда водой у  нас пряная дорога и мы можем попросту плыть по течению. К тому же, мастер  Следопыт, не говоря уж о дикарях, вы, видно, забыли про акул!    

— Акулы!  Какие могут быть в лесу акулы?    

— А  почему бы и нет? Акулы, медведи, волки — неважно, как это назвать, а важно, что  они кусаются.    

— Господи  боже ты мой! Человече! Бояться зверей, которые водятся в американских лесах!  Ну, я еще понимаю — дикая кошка, да и то опытный охотник шутя с ней справится.  Есть основания бояться мингов, их дьявольского коварства, но не пугайте никого  нашими медведями и волками!    

— Да,  да, мастер Следопыт, все это пустяки для вас, вы, небось, любого зверя сумеете  назвать по имени. Тут главное — привычка: что одному трын-трава, от того  другому не поздоровится. В южных широтах я знавал моряков, которые часами  плавали среди акул — этаких чудовищ в пятнадцать — двадцать метров длины — и  чувствовали себя так же спокойно, как крестьянин, выходящий из церкви в ясный  воскресный полдень.    

— Это  удивительно! — воскликнул Джаспер, еще не уяснивший себе весьма  существенной особенности своей профессии — врать почем зря. — А мне  говорили, будто встретиться в воде с акулой — верная смерть!    

— Я  забыл сказать вам, что наши парни брали с собой вымбовку [13], аншпуг [14] или простой лом, чтобы  щелкать по носу этих бестии, когда те за ними увязывались. Нет, нет, не по нутру  мне ни медведи, ни волки, хотя кит для меня все равно что селедка, если ее  посолить да высушить. Нам с Мэйбл лучше держаться пироги.    

— Я  бы предложил Мэйбл перейти ко мне, — подхватил Джаспер. — Места здесь  хоть отбавляй, а даже Следопыт вам скажет, что на воде у меня глаз вернее, чем  у него.    

— Изволь,  мой мальчик, сделай одолжение. Вода — это твое призвание, и никто не станет отрицать,  что ты достиг в нем совершенства. Ты прав, говоря, что сержантова дочка будет с  тобой в большей безопасности, и, хоть мне и грустно с ней расставаться, я  слишком забочусь о ее благе, чтобы не подать ей мудрый совет. Подойди к нам  поближе, Джаспер, и я вверю тебе то, что ты должен считать бесценным  сокровищем.    

— Я  так и считаю, — сказал юноша и, не теряя ни минуты, подвел свою пирогу к  пироге Следопыта.    

Мэйбл  перебралась из одной лодки в другую и присела на своих пожитках, составлявших  весь груз лодки Джаспера.    

Как  только все устроилось к общему согласию, пироги разъехались на некоторое  расстояние, и снова заработали весла. По мере приближения к опасному перекату  разговоры постепенно умолкали, и путники настраивались на серьезный лад. Все  были готовы к тому, что ирокезы постараются их обогнать и станут дожидаться  именно в этом месте: маловероятно, что кто-нибудь дерзнет переправиться через  перекат этой непроглядной ночью, и минги, по мнению Следопыта, замыслили  устроить засаду на обоих берегах в чаянии захватить беглецов при первой же их  попытке высадиться. Он не сделал бы давеча своего предложения, если бы не  рассчитывал превратить надежды дикарей на успех в вернейшее средство расстроить  их планы. Теперь, однако, все зависело от искусства тех, кто правил пирогами:  стоит какой-нибудь из них наскочить на скалу, и она разлетится в щепы или  перевернется, а тогда путников ожидают все опасности, какими угрожает им река,  и Мэйбл неизбежно попадет в руки преследователей. Все это понуждало к  величайшей осмотрительности, и каждый из беглецов был так поглощен своими  мыслями, что никому не хотелось говорить, и все ограничивались самыми  необходимыми замечаниями.    

Лодки  бесшумно скользили по речной зыби, когда вдали зашумел перекат. Кэп с трудом  усидел на месте, заслышав эти зловещие звуки, которые доносились откуда-то из  бездонного мрака, позволявшего различать только смутные контуры лесистого  берега да сумрачное небо над головой. Слишком еще живо было впечатление от  сегодняшней переправы через водопад, и приближающаяся опасность не только  сравнялась в представлении старого моряка с тем головоломным прыжком, но под  действием неуверенности и сомнений казалась ему даже большей. Но он  заблуждался. Осуижский перекат весьма отличается от водопада того же имени как  по своему характеру, так и по силе течения; перекат — это всего-навсего бурная  протока, поблескивающая среди отмелей и скал, тогда как водопад и в самом деле  заслуживает своего названия, как было показано выше.    

Мэйбл  тоже тревожилась, однако новизна впечатлений и доверие к своему защитнику  помогали ей сохранять самообладание, которого она, может быть, лишилась бы,  если б больше понимала всю серьезность положения или лучше была знакома с  беспомощностью человека, осмелившегося бросить вызов мощи и величию природы.    

— Это  и есть перекат, о котором вы говорили? — спросила она Джаспера.    

— Да,  он самый, и я очень прошу вас довериться мне. Мы только недавно знакомы, Мэйбл,  но в наших суровых условиях один день иной раз идет за несколько… Мне кажется,  я уже много лет вас знаю.    

— И  у меня такое чувство, Джаспер, словно вы мне не чужой. Я целиком полагаюсь на  ваше умение и на ваше желание все для меня сделать.    

— Не  будем же терять мужества! Эх, зря Следопыт ведет лодку посредине реки! Протока  проходит ближе, к восточному берегу. Но кричать ему бесполезно, он все равно не  услышит. Держитесь же крепче, Мэйбл, и ничего не бойтесь!    

В тот же  миг стремительным течением их увлекло на перекат, и в продолжение трех-четырех  минут, скорее ошеломленная, чем испуганная, Мэйбл ничего не видела и не  слышала, кроме сверкающего разлива пены и грохота бушующих вод. Раз двадцать их  суденышку угрожало столкновение с ослепительной курчавой волной, явственно  видной даже в окружающем мраке, но оно неизменно увертывалось, послушное  железной руке, управлявшей каждым его движением. Лишь на секунду Джаспер  утратил власть над хрупкой ладьей: вырвавшись из узды, она вдруг завертелась,  но, покоренная отчаянным усилием гребца, сразу же вернулась в утерянный  фарватер. Вскоре Джаспер был вознагражден за свои труды, увидев, что лодка  плывет в спокойной, глубокой воде ниже переката, с честью выдержав испытание и  не зачерпнув и ложки воды.    

— Все  в порядке, Мэйбл, — радостно объявил юноша. — Опасность миновала. У вас  и в самом деле есть надежда еще этой же ночью встретиться с отцом.    

— Слава  богу! И этим великим счастьем мы обязаны вам, Джаспер!    

— Мне  и Следопыту в равной мере… Но куда же делась вторая лодка?    

— Что-то  белеет на воде вблизи от меня. Уж не лодка ли наших друзей?    

Несколько  взмахов весла, и Джаспер подгреб к таинственному предмету. Это и в самом деле  была вторая лодка, перевернувшаяся кверху дном. Как только это стало очевидным,  юный матрос принялся искать потерпевших и, к большой своей радости, увидел Кэпа  — течением его сносило прямо на них. Старый моряк не столько боялся утонуть,  сколько попасть в руки дикарей. Не без труда удалось втащить его в пирогу, и  поиски на этом закончились: Джаспер был уверен, что Следопыт предпочтет вброд  перейти неглубокую протоку, чем расстаться с любимым ружьем.    

Остаток  пути был короток, хотя наших странников угнетали тревога и окружающая темнота.  Спустя немного времени они услышали глухой рокот, напоминающий раскаты  отдаленного грома, за которым следовал шум и плеск откатывающейся воды. Джаспер  пояснил своим спутникам, что это слышен прибой на озере. Вскоре показалась  низкая волнистая гряда отмелей, и к одной из них, образовавшей бухту, лодка  направила свой бег и бесшумно скользнула на прибрежную гальку. Затем они быстро  шли куда-то и Мэйбл с трудом понимала, что с ней происходит. А спустя несколько  минут пройдены были сторожевые посты, перед путниками распахнулись ворота, и  Мэйбл очутилась в объятиях незнакомца, который назывался ее отцом.    

 Глава 8    

     

Земля  любви и тишины,     

Где нет  ни солнца, ни луны,     

Где  ласковый поток бежит,     

Где  горний свет на всем лежит.     

Мир  призраков. Он погружен     

В  спокойный, бесконечный сон.     

Джеймс  Хогг. «Траур королевы»    

     

Долог  сон усталого путника, когда после испытаний и опасностей дороги обретает он  желанное убежище и сладостный покой. Мэйбл только еще поднялась со своего  убогого сенника — ибо на какое еще ложе может рассчитывать дочь сержанта в  отдаленной пограничной крепости, — а уже весь гарнизон, послушный призыву  ранней зори, построился на учебном плацу. Сержант Дунхем, на чьей обязанности  лежал надзор за всеми этими обычными повседневными делами, как раз завершил  утренние занятия и уже подумывал о завтраке, когда его дочь, покинув свою  комнатку, вышла на свежий воздух, ошеломленная и обрадованная своеобразием и  безопасностью своего нового положения, с сердцем, преисполненным благодарности.    

Осуиго  был в описываемое время одним из последних форпостов английских владений на Американском  континенте. Здесь только недавно была построена крепость, в которой разместился  батальон шотландского полка, и куда после его прибытия в эту страну влилось  много местных жителей. В силу этого новшества отец Мэйбл и занял в гарнизоне  скромный, но ответственный пост старшего сержанта. В крепости служило также  несколько молодых офицеров, уроженцев колонии. Как и многие сооружения такого  рода, форт был рассчитан на то, чтобы отражать набеги дикарей, но вряд ли мог  бы устоять против правильной осады. Перевозка тяжелой артиллерии в эти  отдаленные места была сопряжена с такими трудностями, что самая эта  возможность, как маловероятная, не была принята в расчет инженерами, строившими  этот оборонительный пункт. Здесь имелись бревенчатые бастионы, засыпанные  землей, сухой ров, высокий палисад, довольно обширное учебное поле и деревянные  казармы, служившие одновременно жильем и укреплениями. На площади стояло  несколько легких орудий, которые можно было переносить с места на место, где бы  ни возникла надобность, а с угловых башен на устрашение врагам грозно глядели  две тяжелые чугунные пушки.    

Когда  Мэйбл покинула свою удобную, стоявшую на отшибе хижину, куда с разрешения  начальства поместил ее отец, и вышла на свежий воздух, она оказалась у подножия  бастиона, который, казалось, приглашал ее наверх, чтобы бросить взгляд на то,  что еще вчера было скрыто ночною темнотою. Взбежав по склону, поросшему дерном,  легконогая жизнерадостная девушка оказалась на вышке, откуда словно на ладони  открылось ей то новое, что отныне ее окружало.    

К югу  простирался лес, где она провела столько томительных дней и пережила так много  опасных приключений. От крепостного палисада его отделяло широкое открытое  пространство, опоясывающее форт кольцом. Еще недавно здесь росли деревья,  которые пошли на постройку крепостных сооружений. Этот гласис [15] — ибо таково было  стратегическое назначение вырубки — занимал площадь в сотни акров, но уже за  его пределами исчезали всякие признаки цивилизации. Далее, куда ни кинь глазом,  тянулся лес, тот нескончаемый дремучий лес, который был теперь так знаком  Мэйбл, с его затаившимися лоснящимися озерами и сумрачными буйными ручьями, со  всем богатством и щедростью первозданной природы.    

Обернувшись  в другую сторону, наша героиня почувствовала, что щеки ее коснулось свежее  дыхание ветра — впервые, с тех пор как она покинула далекое побережье. И тут ей  представилась новая картина; хоть Мэйбл и была к ней подготовлена, от  неожиданности она вздрогнула, и легкий возглас восхищения сорвался с ее уст, в  то время как глаза жадно впитывали всю эту красоту. На север, восток и запад,  по всем направлениям — короче говоря, во всю половину открывшейся перед ней  панорамы — зыбилось озеро. Вода здесь была ни зеленоватого оттенка стекла,  который так характерен для американских водоемов, ни темно-голубого, как в  океане; скорее она отливала цветом янтаря, что, однако, не мешало ей быть  прозрачной. Нигде — до самого горизонта — не видно было земли, кроме ближнего  берега, который тянулся направо и налево непрерывным контуром леса, с широкими  заливами и невысокими мысами и отмелями. Местами берег был скалистый, и, когда  медлительная сонная вода заливала его гроты и пещеры, оттуда раздавались гулкие  звуки, напоминавшие отдаленные раскаты орудийного выстрела. Ни один парус не  белел на поверхности озера, ни одна крупная рыбина не играла на его груди, и  даже самый пристальный и долгий взгляд напрасно искал бы на его необъятных  просторах хотя бы малейших следов человеческого труда или корысти. Бесконечные,  казалось, лесные пространства граничили здесь с необъятной водной пустыней. Казалось,  природа, задумав создать грандиозное, поставила две свои главные стихии в  смелом контрасте друг подле друга, презрев другие, более мелкие эффекты, и  умиленный наблюдатель с восторгом переходил от созерцания широкого лиственного  ковра к еще более обширному зеркалу воды, от неумолчных, но тихих вздохов озера  — к священному покою и поэтическому уединению леса.    

Бесхитростная,  как и любая обитательница глухого захолустья этой отдаленной колонии, наивная и  простодушная, как и всякая милая и добрая девушка, Мэйбл Дунхем не лишена была  чувства поэтического и умела наслаждаться красотами нашей земли. Хоть она,  можно сказать, не получила никакого образования, ибо девушки ее страны в те  далекие дни получали лишь самые начатки знаний, она была более развита, чем  обычно бывают развиты молодые женщины ее круга, и делала честь своим  наставникам. Вдова штаб-офицера, однополчанина Томаса Дунхема, взяла девочку к  себе после смерти ее матери, и под присмотром этой женщины Мэйбл приобрела  некоторые вкусы и понятия, которые иначе навсегда остались бы ей чужды. В семье  своей покровительницы она занимала положение не столько служанки, сколько  скромной компаньонки, и результаты этого сказались на ее манере одеваться, на  ее речи и даже чувствах и восприятиях, хотя ни в чем она, возможно, и не достигала  уровня дамы из общества. Утратив более грубые черты и привычки своего  первоначального состояния, она вместе с тем и не приобрела светского лоска,  который мог бы помешать ей занять в будущем то положение, какое, по-видимому,  было предначертано ей случайностью рождения и достатка. Все же остальное  примечательное и самобытное в ее характере было у нее от природы.    

При  названных обстоятельствах читатель не должен удивляться, узнав, что Мэйбл  разглядывала открывшуюся перед ней картину с чувством наслаждения более  высоким, чем обычное удовольствие. Она воспринимала красоты пейзажа, как  восприняло бы их огромное большинство, но наряду с этим чувствовала и его  величие, и его поэтическое одиночество, и торжественное спокойствие, и  красноречивое безмолвие — все то, чем очаровывает нас девственная природа, еще  не потревоженная трудами и борьбой человека.    

— Как  красиво! — невольно воскликнула она, с наслаждением вдыхая свежий воздух,  живительно действовавший ей на душу и тело. — Как красиво и вместе с тем  как необычайно!    

Но тут  восклицание Мэйбл и вызвавшее его течение мыслей были прерваны чьим-то легким  прикосновением к ее плечу; думая, что это отец, девушка обернулась и увидела  рядом с собой Следопыта. Спокойно опираясь на свой длинный карабин, он, по  обыкновению беззвучно смеясь, обвел широким жестом вытянутой руки обширную  панораму озера и леса.    

— Здесь  перед вами два наших царства — мое и Джаспера, — сказал он. — Озеро  принадлежит ему, лес — мне. Наш малый любит похвалиться обширностью своих  владений, но я говорю ему, что деревья занимают на земле не меньше места, чем  его излюбленная вода. Вы, однако, Мэйбл, годитесь и для того и для другого. Как  я замечаю, страх перед мингами и наш ночной поход нисколько не отразились на  вашем хорошеньком личике.    

— Я  вижу Следопыта в новой роли: ему угодно расточать комплименты глупенькой  девочке!    

— Не  глупенькой, Мэйбл, нисколько не глупенькой. Сержантова дочка не была бы  достойна своего отца, вздумай она говорить или делать глупости.    

— А  стало быть, ей не надо льститься на коварные, угодливые речи. Но как же я рада.  Следопыт, что вы снова с нами. Хоть Джаспер и не особенно тревожился, я  боялась, как бы с вами или вашим другом не приключилось чего-нибудь на этом  ужасном перекате.    

— Джаспер  слишком хорошо нас знает, чтобы подумать, будто мы могли утонуть. Мне такая  смерть на роду не написана. Разумеется, плыть с моим длинным ружьем было бы  затруднительно, а мы с «оленебоем» в стольких переделках побывали вместе — и на  охоте и в стычках с дикарями и французами, — что расстаться с ним я ни за  что не решусь. Но мы отлично перешли реку вброд, там достаточно мелко, за  исключением нескольких омутов и яров, и вышли на берег, даже не замочив наши  ружья. Пришлось, правда, переждать, потому что ирокезы нас караулили. Но, как  только негодяи завидели фонари, с которыми сержант и другие вышли вас  встречать, я понял, что они уберутся — ведь можно было предположить, что нам  будет выслана помощь. Мы с час терпеливо сидели на камнях, пока не миновала  опасность. Терпение — одно из величайших достоинств настоящего лесного жителя.    

— Как  я рада это слышать! Я так о вас беспокоилась, что с трудом уснула, несмотря на  всю свою усталость.    

— Да  благословит бог вашу доброту, Мэйбл! Да, таковы они, преданные нежные сердца!  Признаюсь, я тоже обрадовался, увидев фонари, спускающиеся к реке, — ведь  это было добрым знамением того, что вы в безопасности. Мы, охотники и  проводники, грубый народ, но и у нас есть чувства и мысли не хуже, чем у любого  генерала в армии. Мы с Джаспером предпочли бы умереть, но не допустили бы, чтобы  с вами что-нибудь случилось, поверьте!    

— Большое  вам спасибо. Следопыт, за все, что вы для меня сделали. Благодарю вас от  чистого сердца, и будьте уверены, я все, все передам отцу. Я уже многое ему  рассказала, но еще далеко не достаточно.    

— Полноте,  Мэйбл! Сержант знает, что такое лес и краснокожие, настоящие краснокожие, так  что нечего ему и рассказывать. Ну что ж, вот вы и встретились с вашим батюшкой.  Надеюсь, старый честный сержант не обманул ваших ожиданий?    

— Я  нашла в нем близкого, родного человека. Он принял меня так, как только отец  может принять свое дитя. Скажите, Следопыт, а вы давно с ним знакомы?    

— Это  смотря как считать. Мне было двенадцать лет, когда сержант первый раз взял меня  с собой в разведку, а с тех пор прошло добрых двадцать лет. Мы с ним немало  исходили троп, когда вас еще и на свете не было, и, если бы я не так хорошо  управлялся с ружьем, вас, пожалуй, и сейчас не было бы на свете.    

— Что  вы хотите этим сказать?    

— Это  не потребует многих слов. Индейцы напали на нас из засады, сержант был тяжело  ранен, и, кабы не мое ружье, пришлось бы ему расстаться со своим скальпом.  Однако же во всем полку не найдется такой шапки волос, какой сержант может  похвалиться даже в свои преклонные годы.    

— Вы  спасли жизнь моему отцу. Следопыт! — воскликнула Мэйбл, схватив его  жилистую руку в обе свои и от всего сердца ее пожимая. — Да благословит  вас за это господь, как и за все ваши прочие добрые дела!    

— Ну  нет, это сильно сказано, хотя скальп его я действительно спас. Человек может  жить и без скальпа, и я не стану утверждать, будто я спас его жизнь. Джаспер —  другое дело, он может сказать это про вас. Кабы не его крепкая рука и верный  глаз, пирога не прошла бы через перекат в такую ночь, как вчера. Малый создан  для воды, как я — для леса и охоты. Сейчас он внизу, в нашей бухте, возится с  лодками и глаз не сводит со своего любимого судна. На мой взгляд, во всей  округе нет такого пригожего молодца, как Джаспер Уэстерн.    

Впервые  после того, как Мэйбл вышла из своей комнаты, она посмотрела вниз, и глазам ее  представилось то, что можно было бы назвать передним планом замечательной  картины, которой она только что любовалась. Там, где Осуиго изливала свои  сумрачные воды в озеро, берега были сравнительно высокие, но восточный берег  был выше и больше выдавался к северу, нежели западный. Крепость стояла на  бровке высокого обрывистого берега, а внизу, у самой реки, тянулся ряд бревенчатых  зданий, не имевших оборонного значения и служивших складами для товаров,  предназначенных как для самой крепости, так и для переброски в другие порты  Онтарио, с которыми здесь была налажена постоянная связь. У обоих берегов устья  Осуиго противодействующие силы северных ветров и быстрого течения образовали  две симметричные и правильные по форме галечные отмели, которые под действием  жестоких бурь на озере закруглились в бухточки. Бухта на западном берегу глубже  вдавалась в берег и, как более многоводная, служила для местных жителей своего  рода крохотным живописным портом. Вдоль узкого побережья между крепостью,  стоявшей на высоком берегу, и водами бухты и тянулись упомянутые склады.    

Несколько  яликов, понтонов и пирог сохло на берегу, а в самой бухте стояло суденышко, то  самое, что давало Джасперу право именоваться матросом. Оно было оснащено, как  куттер, вместимостью в сорок тонн, да и изяществом строения и щегольской  окраской напоминало военное судно, хотя и не имело квартердека. Оснащенное так  разумно и целесообразно оно отличалось такой красотой и соразмерностью  пропорций, что даже Мэйбл им залюбовалась. Строилось судно по чертежам искуснейшего  кораблестроителя, присланным из Англии по особой просьбе коменданта крепости.  Темная окраска придавала судну вид военного корабля, а развевавшийся на нем  длинный вымпел показывал, что оно принадлежит к судам королевского флота. Имя  ему было «Резвый».    

— Так  вот он, корабль Джаспера! — воскликнула Мэйбл, для которой вид этого  ладного судна естественно сопрягался с его хозяином. — А много ли еще на  озере кораблей?    

— У  французов целых три: один, мне говорили, настоящий военный корабль, другой —  это бриг, а третий — такой же куттер, как «Резвый», а зовется «Белка»,  по-ихнему, конечно. Похоже, что «Белка» точит зубы на нашего красавца  «Резвого»: стоит ему отправиться в рейс, и она тут как тут, — преследует  его по пятам.    

— Так,  значит, Джаспер бежит от французов, хотя бы и в образе белки и на воде!    

— А  много ли толку от храбрости, когда ее нельзя проявить в деле! Джаспер храбрый  малый, это знают все на границе, но у него нет на борту ни одного орудия, кроме  маленькой гаубицы, и весь его экипаж состоит из двух человек, не считая его  самого да мальчишки-юнги. Он как-то взял меня с собой пошататься по озеру и так  дерзко проскользнул под самым носом у «Белки» — из чистого удальства,  заметьте, — что дошло до ружейной перестрелки; а у французов и пушки и  пушечные порты, они носу не кажут из Фронтенака, не посадив, помимо «Белки»,  человек двадцать экипажа на сопровождающее судно. Нет, нет, наш «Резвый» создан  летать по озеру, а не сражаться. Майор говорит, что нарочно не дает ему людей и  оружия, чтобы он не вообразил себя боевым судном, — тогда ему быстро  обрежут крылышки. И хоть я и неуч в этих делах, а все же мне думается, он прав,  хотя Джаспер и держится другого мнения.    

— А  вон и дядюшка! Видно, вчерашнее купание только пошло ему на пользу и он с утра  пораньше решил обследовать ваше внутреннее море.    

И  действительно, Кэп, давая знать о своем появлении несколькими громовыми  покашливаниями, показался на бастионе. Кивнув племяннице и Следопыту, он с  нарочитой обстоятельностью принялся оглядывать расстилавшееся перед ним водное  пространство. Для большего удобства наш моряк взобрался на старую чугунную  пушку, скрестил руки на груди и широко расставил ноги, как будто стоял на  качающейся палубе. Остается добавить для полноты картины, что в зубах он держал  свою короткую трубку.    

— Ну  как, мастер Кэп, — спросил Следопыт в простоте душевной, ибо от него  ускользнула презрительная усмешка, постоянно утверждавшаяся на лице  непримиримого морехода, — разве озеро не красиво и разве не достойно оно  называться морем?    

— Так,  значит, это и есть ваше хваленое озеро? — вопросил Кэп, обводя своей  трубкой весь северный горизонт. — Нет, скажите, это и есть ваше озеро?    

— Оно  самое. И, по мнению того, кто видел на своем веку немало озер, мы гордимся ям  по праву.    

— Так  я и знал! По размерам пруд, а на вкус — что вода из корабельной бочки. Стоило тащиться  посуху в такую даль, чтобы увидеть какой-то несчастный недомерок! Впрочем, я  заранее это знал!    

— А  чем вам, собственно, не угодило наше озеро, мастер Кэп? Оно большое и красивое,  да и вода в нем вполне пригодна для питья, и те, кому недоступна ключевая вода,  на нее не жалуются.    

— И  это вы называете большим озером? — изумился Кэп, снова проделав в воздухе  то же движение трубкой. — Какое же оно большое, скажите на милость? Разве  сам Джаслер не признался, что в нем всего только двадцать лиг [16],от берега до берега?    

— Но,  дядюшка, — вмешалась Мэйбл. — ведь кругом не видно ни клочка земли,  кроме берега, где мы стоим. Я только так и представляю себе океан.    

— Этот  маленький прудик похож на океан! Ну, знаешь, Мэйбл!.. И такую чепуху мелет девушка,  у которой в роду было немало моряков! Ну чем, скажи, оно напоминает море? Есть  ли между ними что-нибудь общее?    

— А  как же: здесь повсюду вода, вода и вода, ничего, кроме воды, на мили  расстояния, куда ни кинь глазом.    

— А  разве в реках, по которым мы плавали на этих ваших пирогах, не то же самое —  «вода, вода и вода.., на миля расстояния, куда ни кинь глазом»?    

— Верно,  дядюшка, но на реках есть отмели, реки узкие, и на их берегах растут деревья.    

— А  мы с тобой, что ли, не на берегу стоим, и мало ли здесь деревьев, и разве  двадцать лиг, говоря по чести, большое расстояние? А какой черт когда-либо  слышал про берега на океане?    

— Но,  дядюшка, и здесь не видно другого берега, не то что на реке!    

— Ты  совсем зарапортовалась, Магни! А как же Амазонка, Ориноко, Ла-Плата    

— разве  это не реки? Ведь и там не увидишь противоположного берега. Послушайте-ка, Следопыт,  у меня мелькнуло сомнение: вдруг эта полоска воды даже не озеро, а самая  обыкновенная речка? Я вижу, вы здесь, в лесах, не шибко разбираетесь в  географии?    

— Ну  нет, это вы зарапортовались, мастер Кэп! В Онтарио впадают две изрядные реки, а  то, что перед вами, — это и есть наш старик Онтарио, и, по моему суждению,  хоть я и неуч по этой части, краше нашего озера трудно сыскать на свете.    

— Дядюшка,  ну, а если б мы стояли на пляже в Рокавее, что бы мы увидели там такое, чего не  видим здесь? Там тоже по одну сторону берег, и отмели, и деревья…    

— Ну  что ты заладила одно и то же, Магни! Молодым девицам упрямство не к лицу. Тоже сравнила:  то — речной берег, а то — морское побережье. А что до отмелей, на море их видом  не видать, разве что под водой прячутся.    

Мэйбл не  нашлась что ответить на столь глубокомысленное замечание, и, окрыленный своей  победой, Кэп с нескрываемым торжеством продолжал:    

— И  одно дело деревья там, а другое дело — здесь. На морском побережье тут тебе и  города, и деревни, и фермы, и богатые поместья, а где и дворцы, и монастыри! И  тем более маяки. Вот именно, маяки. А попробуй найти что-нибудь такое здесь!  Нет, нет, мастер Следопыт, никогда я не слышал про море, где не было бы маяка,  а у вас я не вижу даже порядочного бакена.    

— Зато  здесь есть нечто получше, гораздо лучше: лес, величественные деревья —  настоящий храм божий.    

— Что  ж, лес на озере — это еще куда ни шло. Но какой был бы прок в океане, если бы  вся земля вокруг заросла лесом? Кому бы тогда нужны были корабли, — ведь  лес можно сплавлять плотами, вот и пришел бы конец всякой торговле, а что такое  жизнь без торговли! Я, как тот философ, считаю, что и человека-то для торговли  выдумали. Удивляюсь, Магни, как ты не видишь, что и вода здесь не та, что в  море! У вас, небось, китов и в помине нет, мастер Следопыт?    

— Насчет  китов что-то не слышал, да ведь мне, по правде сказать, из всей водной твари известна  только рыба, что водится в реках да в горных ручьях.    

— Ни  дельфинов, ни касаток, ни даже какой-нибудь плюгавенькой акулы?    

— Не  могу вам сказать, мастер Кэп. Повторяю, тут я совершенный неуч.    

— Ни  сельдей, ни альбатросов, ни летающих рыб? — продолжал Кэп, испытующе  поглядывая на Следопыта, словно боясь хватить через край.    

— Летающая  рыба! Мастер Кэп, мастер Кэп, не думайте, что если мы — простые жители границы,  то уж понятия не имеем о природе и какие она себе положила пределы. Я знаю, что  бывают летающие белки…    

— Летающие  белки?.. Черта с два, мастер Следопыт! Вы что, принимаете меня за юнгу, совершающего  свой первый рейс?    

— Я  ничего не скажу про ваши плавания, мастер Кэп, хоть и думаю, что их было  немало, но уж касательно природы в лесу, тут я говорю о том, что сам видел, и  никто меня не собьет.    

— И  вы хотите меня уверить, что видели летающую белку?    

— Если  вам желательно постичь всемогущество божие, мастер Кэп, советую вам этому поверить,  да и еще многому в том же роде, потому что это вернее верного.    

— А  все же. Следопыт, — заметила Мэйбл с укором, но так ласково и лукаво  посмотрев на Следопыта, что тот от всего сердца простил ей эту маленькую  шпильку, — сами же вы толкуете о всемогуществе бога, а насчет рыб  отказываетесь верить, что они могут летать.    

— Я  этого не говорил, я этого не говорил. И если мастер Кэп ручается своим словом,  я готов думать, что это так, как бы оно ни казалось странным. По-моему, человек  должен верить во всемогущество божие, как это порой ни трудно.    

— А  почему бы моей рыбе не иметь крыльев, как вашей белке? — спросил Кэп,  обнаруживая на сей раз способность рассуждать логично. — Но рыбы и в самом  деле умеют летать, и это так же верно, как разумно…    

— Вот  этого я бы не сказал, — заспорил Следопыт. — Зачем награждать  крыльями тварь, живущую в воде, раз они ей все равно ми к чему ?    

— Уж  не думаете ли вы, что рыбы такие ослы, что летают под водой, когда им в кои-то  веки дадены крылья?    

— Я  этого не говорю, потому что не знаю. Но что рыба летает в воздухе, еще более  чудно: почему бы ей не летать там, где она родилась и выросла, — так  сказать, в родных палестинах?    

— Видишь,  Мэйбл, что значит круглое невежество! А рыба для того и вылетает из воды, чтобы  удрать от своих врагов в воде. Так что вот вам и факт и объяснение!    

— В  таком случае, вы, пожалуй, правы, — сдался Следопыт. — И долго такая  рыба может продержаться в воздухе?    

— Поменьше,  чем голубь, но вполне достаточно для маленького променада. Что же до ваших  белок, дружище Следопыт, лучше мы этот разговор замнем. Сдается мне, это был  маневр с вашей стороны, чтобы похвалиться вашим любимым лесом. А что за  штуксувинка стоит внизу на якоре?    

— Это  куттер Джаспера, дядюшка, — заторопилась Мэйбл. — Правда, красивый? И  название хорошее — «Резвый».    

— Ну  что ж, для озера сойдет. Но вообще так себе посудина. И бушприт наклонный. Кто  это видывал на куттере наклонный бушприт!    

— А  может, на озере так и следует, дядюшка?    

— Вполне  допускаю. Признаться, я запамятовал, что это озеро, а не море, меня сбивает сходство.    

— Вот  видите, дядюшка! Значит, Онтарио все-таки похоже на море?    

— Для  тебя я для Следопыта — сам я не вижу ни малейшего сходства, Магни! Посади меня  хоть на самую середину этого прудка, в самой капельной скорлупке и в самой  непроглядной тьме, я все равно скажу, что это озеро, а никакое не море. Да и  моя «Доротея» (таково было название судна, на котором служил Кэл) не дастся в  обман. Стоит ей сделать несколько галсов, и она тут же разберется, что к чему.  Я как-то повез ее в один из этих большущих южноамериканских заливов, так она,  бедняжка, только и путалась у всех в ногах, все равно как деревенский дурачок,  ежели привести его в церковь, где много народу и все рвутся к выходу… Стало  быть, Джаспер плавает на этой посудине? Прежде чем мы расстанемся, Мэйбл, надо  мне будет увязаться за парнем в очередной рейс — просто так, для смеху.  Неудобно будет сказать, что я видел этот пруд, но так на нем и не плавал.    

— За  оказией дело не станет, — сказал Следопыт. — Сержант собирается ехать  с отрядом — сменить сторожевой пост на Тысяче Островов. Он сказал, что намерен  взять и Мэйбл, вот вам и случай прокатиться.    

— Это  правда, Мэйбл ?    

— Кажется,  да, — сказала девушка, только чуть-чуть покраснев, так что ее собеседники  ничего и не заметили. — Впрочем, наверно сказать не могу, мне еще мало  довелось беседовать с батюшкой. А вот он и сам идет, лучше его спросите.    

Было  нечто в наружности и в характере сержанта Дунхема внушавшее уважение, невзирая  на его скромное звание. Высокий и плечистый, он был серьезного и даже  мрачноватого склада, и во всех его поступках и помышлениях сказывался человек  долга, пунктуальный и исполнительный; даже Кэп при всей своей заносчивости и  самоуверенности не решался обращаться с ним свысока, как вошло у него в  обыкновение с друзьями сержанта. Говорили, что комендант крепости, шотландский  барон майор Дункан оф Лунди, старый ветеран, выделяет Дунхема и ценит его опыт  и испытанное усердие больше, чем знатное происхождение а богатство других своих  подчиненных. У сержанта не было никаких надежд на производство в офицеры, но он  с таким достоинством нес свою службу, что с ним считались в полку. Привычка  иметь дело с рядовыми, которых надо было держать в ежовых рукавицах, подавляя  их малейшие попытки к своеволию, наложила отпечаток на все поведение сержанта,  и лишь немногие решались противостоять его властному авторитету. Если капитаны  относились к нему как к старому товарищу, то лейтенанты редко отваживались  оспаривать его мнение по военным вопросам, тогда как прапорщики чуть ли не  трепетали перед ним. Неудивительно, что предупреждение Мэйбл сразу положило  конец этой своеобразной беседе, хотя Следопыт, как все знали, был, пожалуй,  единственным человеком на всей границе, который, не будучи дворянином, позволял  себе говорить с сержантом не только как с равным, но даже с некоторой дружеской  фамильярностью.    

— Доброго  утра, братец Кэп, — сказал сержант, поднявшись на бастион с обычной своей  внушительной важностью и откозыряв по-военному. — Утренняя служба, братец  Кэп, помешала мне заняться тобой и Мэйбл, но сейчас у меня два часа свободных,  и мы можем познакомиться поближе. Не замечаешь ли ты, братец, что девочка очень  напоминает ту, что так рано покинула нас?    

— Мэйбл  вылитая мать, сержант, я всегда это говорил, хотя ростом и осанкой она скорее в  отца. Ну, да и Кэпы не подгуляли, тоже закваска хоть куда.    

Мэйбл  украдкой глянула на суровые, непроницаемые черты отца, к которому устремлялась  в разлуке вся ее нежность рано осиротевшего ребенка. Заметив на его угрюмом  лице некоторые признаки волнения, она готова была броситься ему на шею и дать  волю накипавшим слезам. Но он был так не похож на тот образ, который она  выносила в своих мечтах, и ее так смущала его холодная замкнутость, что она не  отважилась бы на такой порыв, будь они даже одни, без свидетелей.    

— Ты  ради меня предпринял такое долгое и трудное путешествие, — я у тебя в долгу.  Постараюсь сделать все, чтобы ты чувствовал себя у нас возможно лучше.    

— Я  слышал, ты только ждешь команды, чтобы сняться с якоря и перекочевать со своей  койкой в ту часть света, где имеется тысяча островов?    

— Следопыт,  это твоя промашка? Или ты забыл, о чем я тебя предупреждал?    

— Нет,  сержант, я ничего не забыл, я просто не счел нужным скрывать твои намерения от  твоей плоти и крови.    

— Чем  меньше разговоров вокруг военных приготовлений, тем лучше, — возразил  сержант похлопывая Следопыта по плечу с видом дружеского расположения, но не  без оттенка укоризны. — Ты достаточно имел дело с французами, чтобы знать,  как опасна всякая болтовня.    

Но так и  быть, наша поездка уже скоро состоится, и нет особенной нужды делать из нее  секрет. Мы отправляем отряд на смену одному из наших постов на озере, —  хоть я отнюдь не утверждаю, что он на Тысяче Островов, — и мне, возможно,  придется его сопровождать. А тогда я рассчитываю взять с собой Мэйбл, пусть она  для меня кашеварит. Надеюсь, братец, и ты не откажешься с нами поехать.  Поживешь месяц-другой на солдатском пайке.    

— Все  зависит от вашего маршрута. Леса и болота не в моем вкусе.    

— Мы  пойдем на «Резвом». Я думаю, что для человека, привычного к воде, такая  экспедиция не лишена интереса.    

— Я  привык к морской воде, а не к озерной. Если у тебя некому вести эту посудину,  я, так и быть, могу взять это на себя, но для меня такая поездка — потерянное  время. Просто смех берет, когда катанье по прудку называют экспедицией.    

— С  «Резвым» управится и Джаспер, нам не нужны твои услуги, а обществу твоему будем  рады. Вернуться к себе ты сможешь только в сопровождении отряда, и, значит,  придется тебе долго ждать моего приезда. Но что я вижу, Следопыт? Небывалый  случай — наши люди ушли на поиски мингов, а ты их не возглавляешь?    

— Сказать  по чести, — отвечал проводник (он был заметно сконфужен, и на его  бронзовом от загара лице появилось даже некоторое подобие краски), —  сегодня я не расположен идти в разведку. Во-первых, можно заранее сказать, что  ваши молодцы из Пятьдесят пятого не такой народ, чтобы с ними удалось захватить  в лесу ирокезов, да и не станут эти гады дожидаться, чтобы их окружили со всех  сторон, раз им известно, что Джаспер добрался до гарнизона. К тому же не мешает  человеку немного и отдохнуть после целого лета тяжелой работы, и нечего его за  это корить. А кроме того, с солдатами пошел Великий Змей, и, если этих негодяев  еще можно где-то изловить, положись на его ненависть и зоркость; первая у него  посильнее моей, а в отношении второй он и мне не уступит. Он еще больше, чем я,  ненавидит этих подлых бродяг: мои чувства к мингам — это всего-навсего черенок  ненависти делаваров, привитый к христианскому дичку. Я и решил на сей раз  отказаться от славы — если только предвидится какая-то слава — в пользу  прапорщика, командующего отрядом; пусть уж он, если ему удастся унести свой  скальп и благополучно вернуться в крепость, похвалится этим подвигом в письме к  мамаше. А я хоть раз в жизни попраздную лентяя.    

— И  правильно. Следопыт! Коли долгая и усердная служба дает человеку право на увольнительную,  никто не заслужил ее больше, чем ты, — милостиво согласился  сержант. — Да и Мэйбл не будет на тебя в обиде за то, что ты предпочел ее  общество поискам дикарей, и она с удовольствием, я знаю, разделит с тобой свой  завтрак, если ты не прочь закусить. Но не думай, девочка, что это и вообще в  привычке у Следопыта; он еще никогда не позволял мародерам, шныряющим вокруг  крепости, убраться восвояси, не услышав выстрелов его ружья.    

— Она  этого не думает, сержант, а иначе, как ни противны мне военные эволюции и  парады, я тут же бы вскинул на плечо свой «оленебой» и — марш-марш! —  зашагал вон из крепости, прежде чем она успела бы моргнуть своими хорошенькими  глазками. Нет, Мэйбл достаточно меня знает, несмотря на недолгое знакомство: за  время нашего с ней короткого похода минги вовсю нас развлекали и доставили нам  немало приятных минут.    

— Пришлось  бы долго убеждать меня. Следопыт, чтобы внушить мне о вас превратное мнение, а  тем более в отношении вашей храбрости, — сказала Мэйбл с горячностью, ибо  ей хотелось, чтобы у Следопыта не осталось ни малейшего сомнения в ее добрых  чувствах. — Насколько я понимаю, оба мы, и отец и дочь, обязаны вам  жизнью, и поверьте, никто из нас этого не забудет.    

— Спасибо,  Мэйбл, от всей души спасибо! Но я не хочу, чтобы вы по своей наивности слишком  высоко ценили мои заслуги. Я не думаю, чтобы минги, если б вы даже попались им  в руки, осмелились тронуть хоть волосок на вашей голове. Мой скальп, и скальп  Джаспера, и мастера Кэпа, и даже Змея они, конечно, высушили бы себе на память,  но вряд ли у них поднялась бы рука на сержантову дочку.    

— Возможно  ли, чтобы ирокезы, которые не щадят ни женщин, ни детей, явили мне особую  милость? Нет, Следопыт, я знаю, что обязана вам жизнью.    

— Ничуть  не бывало, Мэйбл, — даже бесноватый минг не решился бы причинить вам зло.  Я этих извергов знаю как облупленных, но на это даже они не способны. Скорее  они предложили бы вам, да что там — принудили бы вас стать женой одного из  своих вождей, и это была бы достаточным наказанием для христианской девушки. На  большее, по-моему, даже минги не способны.    

— Тогда  я обязана вам избавлением от еще худшей беды! — вскричала Мэйбл, пожимая  проводнику руку со свойственной ей искренностью и сердечностью, от чего у  честного малого вся физиономия расцвела улыбкой. — Лучше умереть, чем  достаться в жены индейцу!    

— Видишь,  таково ее призвание, сержант! — воскликнул Следопыт, повернув к старому  товарищу лицо, сияющее от радости. — И она ему не изменит. Я и то говорю  дела вару: будь индеец сто раз крещен, это еще не делает его белым человеком,  хотя бы он и был делавар, а не минг. И никакие истошные вопли и крики не  превратят бледнолицего в краснокожего. Таково призвание молодой женщины,  рожденной от родителей-христиан, и пусть она ему следует!    

— Правда  твоя. Следопыт, и, поскольку речь идет о Мэйбл Дунхем, она ему последует. Но  пора уж закусить, братец Кэп; коли не побрезгуете угощением, я покажу вам, как  живем мы, бедные солдаты, на далекой границе.    

 Глава 9    

     

Ну что ж,  друзья я братья по изгнанью!     

Иль наша  жизнь, когда мы к ней привыкли,     

Не стала  много лучше, чем была     

Средь  роскоши мишурной? Разве лес     

Не  безопаснее, чем двор коварный?     

Здесь  чувствуем мы лишь     

Адама  кару…      

Шекспир.  «Как вам это понравился»    

     

Сержант  не зря хвалился, обещая попотчевать гостей на славу Несмотря на отдаленное положение  Осуижской крепости, тамошние жители во многих отношениях питались, как дай бог  королям или принцам. В описываемое нами время и даже еще полстолетия спустя вся  обширная область, получившая после войны за независимость название Запада, или  Новых Земель, представляла собой почти безлюдную пустыню, изобиловавшую всей  богатейшей фауной, свойственной этому климату. Те немногочисленные индейские  племена, что бродили тогда по лесам, не могли нанести сколько-нибудь заметный  ущерб этому изобилию, и дань, которую взимали с него гарнизоны, рассеянные по  обширным просторам страны, да случайные охотники, попадающиеся тут и там, так  же мало значили на фоне этих богатств, как взяток пчелы на гречишном поле или  колибри — на цветке.    

Дошедшие  до нас предания об этих чудесах изобилия, о несметном количестве дичи и рыбы,  водившемся в тех краях, а в особенности в окрестностях Великих Озер,  подтверждаются воспоминаниями старожилов, иначе мы не отважились бы о них  рассказывать. Но так как мы слышали об этом диве дивном от стольких очевидцев,  то и решаемся на это с полной уверенностью. Особенно удачное положение занимала  крепость Осуиго, здесь нетрудно было бы набить до отказа кладовые самого избалованного  гурмана. Река кишела всевозможной рыбой: достаточно было закинуть удочку, чтобы  вытащить окуня или какого-нибудь другого представителя этого семейства,  населявшего ее воды так же густо, как воздух над местными болотами населен  комарами и всякой мошкарой. В озерах среди рыбных богатств почетное место занимала  американская разновидность лососевых — горбуша, вряд ли уступающая по своему  вкусу даже великолепной семге, которою славится Северная Европа.    

Бесчисленные  стаи перелетных птиц посещали эти леса и воды. По рассказам очевидцев, бывали  случаи, когда вода в заливах, которыми изрезаны здесь берега озер, одновременно  на сотни акров покрывалась дикими гусями и утками. Олени, медведи, зайцы и  белки вместе с другими четвероногими, среди которых встречались даже лоси,  пополняли естественные запасы провизии, за счет которой существовали все посты,  вознаграждая себя за лишения, неизбежные на далекой окраине Изысканные яства,  считающиеся повсюду величайшей роскошью, имелись в этих краях в неограниченном  изобилии и были доступны всем и каждому. Простой солдат в Осуиго, как правило,  питался дичью, которая явилась бы украшением и гордостью стола любого  парижского аристократа. Но — поучительное наблюдение — таковы капризы и прихоти  человеческих вкусов и желаний: те самые блюда, которые в других местах были бы  предметом завистливого ропота, здесь до того приедались, что никто на них и  глядеть не хотел. Обыкновенная грубая солдатская пища, которую приходилось экономить  за трудностью доставки, больше привлекала солдата, и он с удовольствием  отказывался от уток, голубей и горбуши, предпочитая лакомиться солониной,  деревянистой брюквой или недоваренной капустой.    

Завтрак,  которым потчевал гостей сержант Дунхем, свидетельствовал как о богатстве  окраины, так и об известной ее скудости. На простом блюде дымилась великолепная  отварная горбуша, горячие отбивные из дичи распространяли аппетитнейший запах,  взор манили разнообразные холодные закуски из той же дичи, — словом, тут  ничего не пожалели в честь новоприбывших гостей и во славу хлебосольства  старого солдата.    

— Вас,  видать, не на голодном пайке держат, — заметил Кэп, основательно вкусивший  всяких гарнизонных разносолов, — от такой семги не откажется и шотландец —  Вот то-то и оно, что откажется, братец Кэп! Среди двухсот или трехсот парней в  нашем гарнизоне найдется разве только пяток, которые считают эту рыбу  съедобной. Даже оболтусы, в жизни не пробовавшие другой дичи, кроме той,  которую им удавалось убить тайком в барском лесу, и те нос воротят от самых  жирных окороков.    

— Да,  как это ни грустно, такова натура христианина, — отозвался  Следопыт. — Краснокожий не жалуется и всегда благодарен, что ни приведется  ему есть, будь то жирное или тощее мясо, оленина или медвежатина, гузка дикого  индюка или крыло дикого гуся Мы же, к стыду нашему будь сказано, смотрим на  божий дар с кислой миной и только и знаем привередничать.    

— Вот  то-то и беда с нашим Пятьдесят пятым, хотя за христианские чувства солдат я не  поручусь, — продолжал сержант. — Даже сам майор Дункан оф Лунди, уж  на что почтенный человек, и то говорит, что овсяные лепешки ему милее, чем  осуижский окунь. Он вздыхает по ключевой воде, которую пьют горцы, хотя в его  распоряжении вся вода Онтарио — пей, сколько душа просит!    

— А  есть у майора Дункана жена и дети? — поинтересовалась Мэйбл, чьи мысли в  ее новом положении, естественно, обращались к представительницам ее пола.    

— Он  не женат, но, говорят, дома, в Шотландии, его ждет невеста. Эта леди, видите  ли, предпочитает сидеть и ждать своего жениха, чем подвергать себя трудностям  жизни в диком краю. По-моему, братец Кэп, это плохо вяжется с обязанностями  женщины. Твоя сестра была другого мнения и, кабы господу не угодно было так  рано призвать ее к себе, она и сейчас сидела бы на этом походном стуле, где так  приятно видеть ее дочку.    

— Надеюсь,  сержант, ты не собираешься выдать Мэйбл за солдата? — сказал Кэп, внезапно  помрачнев. — В этом отношении, наше семейство сделало все, что только  возможно, не мешало бы вспомнить и о море.    

— Я  не собираюсь искать Мэйбл жениха ни в Пятьдесят пятом, ни в каком другом полку,  так что можешь быть спокоен, братец. Хотя, сдается мне, девочку пора уже выдать  за хорошего человека.    

— Батюшка!..    

— С  барышнями неповадно говорить об этих вещах так открыто, — вставил  проводник. — Я знаю по собственному опыту, что, когда идешь по следу  молодой девицы, чтобы заручиться ее согласием, незачем громко кричать об этом.  А потому давайте поговорим о чем-нибудь другом.    

— Ну  как, братец Кэп, нравится тебе жареная свинина? Мне кажется, ты ешь ее с удовольствием.    

— Да,  да, ежели меня угощать, подавайте мне цивилизованную пищу, — ответил  строптивый моряк. — Ваша дичь сойдет для солдата, а мы, моряки,  предпочитаем жратву, в которой знаем толк.    

Услышав  это, Следопыт не выдержал: положив вилку и ножик, он залился добродушным, как  всегда беззвучным смехом и спросил не без лукавства:    

— А  где же у нее кожа, мастер Кэп? Вас не удивляет, что свинья без кожи?    

— Разумеется,  Следопыт, я предпочел бы, чтобы ее жарили в натуре, как оно и полагается, но  вы, лесные жители, на все взяли свою моду.    

— Вот  видите, мастер Кэп, человек может весь мир объехать, а самых простых вещей не  знать. Если бы вам пришлось ободрать эту свинью, вы бы себе все руки искололи.  Ведь это же обыкновенный еж!    

— Черт  меня побери, если я считал это натуральной свининой, — не остался в долгу  Кэп. — Просто я решил, что в ваших лесах и свинья на свинью не похожа. Это  же не свинья, а чистейшее недоразумение. Я был готов к тому, что пресноводная  свинина — это не то что наша, заправская морская! Тебе-то, сержант, все равно,  ты здесь, поди, ко всему притерпелся.    

— При  одном условии, братец: чтобы мне не приходилось обдирать эту свинью. Но как,  скажи, Следопыт, вела себя Мэйбл в дороге? Не доставляла тебе хлопот?    

— Ни-ни,  ни боже мой! Кабы Мэйбл была наполовину так довольна Джаспером и Следопытом,  как Следопыт и Джаспер довольны ею, мы бы остались навек друзьями.    

Говоря  это, проводник посмотрел на зардевшуюся девушку с наивным желанием прочесть на  ее лице, что она об этом думает, но тут же из природной деликатности опустил  глаза в тарелку, словно желая сказать, что сожалеет о своей смелости и что  тайна девичьего сердца для него священна.    

— Женщины  — это тебе не мужчины, мой друг, — продолжал сержант, — надо  принимать в расчет их характер и воспитание. Новобранцу далеко до ветерана.  Всем известно, сколько нужно времени, чтобы воспитать хорошего солдата, —  гораздо больше, чем кого бы то ни было, Но еще больше времени, пожалуй,  требуется, чтобы воспитать хорошую дочь солдата.    

— Вот  еще новости! — вскричал Кэп, задетый за живое, — Мы, старые моряки,  знаем, что можно вымуштровать не меньше шести отличных солдат за то время,  какое потребуется, чтобы воспитать одного матроса.    

— Ну,  братец, мне известно, какого вы, моряки, о себе высокого мнения, —  возразил его шурин с улыбкой настолько любезной, насколько позволяла его  мрачная физиономия. — Ведь мне много лет пришлось прослужить в гарнизоне  одного из наших морских портов. Мы с тобой не первый раз об этом толкуем и,  боюсь, никогда не сговоримся. Но, если хочешь понять, какая разница между солдатом  и тем, что я называю неотесанным деревенщиной, погляди на Пятьдесят пятый полк  сегодня во время сбора, а потом, по возвращении в Йорк, посмотри на тамошних  ополченцев, как они из кожи вон лезут, чтобы походить на солдат.    

— Что  до меня, сержант, я не вижу между ними особенной разницы, как ты не увидишь разницы  между шхуной и бригом. У тех и у этих алое сукно, ремни и пуговицы, начищенные  до блеска, да еще пудра на голове.    

— Да,  вот оно, суждение матроса! — ответил сержант с видом оскорбленного  достоинства. — А ты не слыхал, братец, что солдата надо не меньше года  учить только, как он должен есть?    

— Тем  хуже для него. Что до ополченцев, это им дано от природы. Мне часто приходилось  слышать, что в походе они, как голодная саранча, налетают на все, что ни  попадается. А больше, собственно, ничего не делают.    

— Значит,  такой уж у них талант, — подхватил Следопыт, заботясь главным образом о  сохранении мира, которому угрожала очевидная опасность — так непреклонно каждый  из спорщиков отстаивал преимущества своей профессии. — А когда человеку  дан от бога талант, бесполезно с этим бороться. Пятьдесят пятый полк, сержант,  по части еды тоже охулки на руку не положит, как мне хорошо известно по давнему  знакомству, но среди ополченцев, возможно, найдутся такие едоки, что даже его  обскачут.    

— Дядюшка. —  попросила Мэйбл, — если вы позавтракали, проводите меня, пожалуйста, снова  на бастион. Мы с вами еще как следует не видели озера, а ведь неудобно молодой  девушке бродить по крепости одной в первый же день приезда.    

Кэп  догадался, к чему клонит Мэйбл. Питая к шурину, в сущности, сердечное  расположение, он и не возражал против того, чтобы отложить спор до другого  раза, хотя мысль о том, чтобы вовсе предать его забвению, не приходила ему в  голову — для этого он был слишком упрям и самонадеян.    

Итак, он  отправился проводить племянницу, оставив сержанта вдвоем с его другом. Как  только противник обратился в бегство, сержант, так и не разгадавший маневра  своей дочери, повернулся к приятелю и с улыбкой нескрываемого торжества сказал:    

— Армия,  Следопыт, еще не получила достаточно признания. И, хотя человеку приличествует  скромность, какой бы он ни носил мундир, алый или черный, или даже ходил  попросту в рубашке, я никогда не упускаю случая замолвить словечко за армию. Ну  как, мой друг, — добавил он, кладя ладонь на руку Следопыта и крепко ее сжимая, —  понравилась тебе моя девочка?    

— Можешь  ею гордиться, сержант! Каждый отец мог бы гордиться такой красивой и воспитанной  дочерью. Я видел немало ихней сестры, и воспитанных и красивых, но не встречал  ни одной, в ком провидение так мудро соразмерило бы оба эти качества.    

— Ну  что ж, Следопыт, и она о тебе самого лучшего мнения. Чего только она не  наговорила мне вчера про твое хладнокровие, и мужество, и доброе сердце —  особенно про доброе сердце. Для женщин это главное, как я погляжу. А теперь,  мой друг, почисть свою амуницию да наведи на себя красоту, и девушка твоя — и  рука ее и сердце.    

— Не  думай, сержант, я помню все, чему ты учил меня, и не пожалею стараний так же  понравиться Мэйбл, как она понравилась мне. Сегодня я еще на заре вычистил и  надраил свой «оленебой», ружье никогда еще так не блестело, как сейчас.    

— Это  по твоим охотничьим понятиям, Следопыт. Огнестрельное оружие должно сверкать и  гореть на солнце. Я никогда не видел ничего хорошего в тусклом стволе.    

— Лорд  Хау [17]  держался другого мнения, сержант, а ведь его считали добрым воякой.    

— Что  верно, то верно! Его светлость приказал вычернить все оружейные стволы в полку,  но ни к чему хорошему это не привело. В англиканской церкви [18] в Олбани ты можешь  увидеть его поминальную доску. Нет, нет, дружище, солдат должен быть солдатом;  во всех случаях и при всех условиях он обязан носить нашивки, петлички и все  знаки различия своего честного ремесла. Скажи, Следопыт, удалось тебе  побеседовать с Мэйбл во время ваших странствий по реке?    

— Много  нам беседовать не пришлось. К тому же Мэйбл настолько меня образованней, что я  не решался говорить ни о чем, что не касается моего занятия.    

— В  этом ты и прав и не прав, голубчик. Женщинам нравится пустая болтовня, и  большую часть этого дела они берут на себя. Ты, конечно, знаешь меня как  человека, который не горазд трепать языком, но бывали случаи, когда я, чтобы  понравиться матери Мэйбл, не стеснялся уронить свое мужское достоинство.  Правда, я был тогда года на двадцать два моложе и числился не старшим сержантом,  а младшим. Блюсти свое достоинство полезно и даже обязательно, когда имеешь  дело с мужчинами, но, если хочешь завоевать расположение женщины, надо быть  немного снисходительнее.    

— Ах,  сержант, боюсь, ничего у меня не выйдет!    

— Как,  ты отказываешься от дела, на котором мы с тобой порешили?    

— Мы  говорили, что, если Мэйбл такова, как ты мне ее рисовал, и если девушке  понравится простой проводник и охотник, мне следовало бы поступиться кое-какими  своими бродяжническими привычками и настроиться на то, чтобы обзавестись женой  и детьми. Но, с тех пор как я ее увидел, меня одолели сомнения.    

— Это  еще что такое? — рассердился сержант. — Разве ты не уверял меня  только что, что девушка тебе нравится? И разве Мэйбл в чем-нибудь обманула твои  ожидания?    

— Ах,  сержант, не в Мэйбл я сомневаюсь, а в себе самом. Ведь я простой темный  лесовик, и, может, не так уж я хорош, как мы с тобой воображаем.    

— Если  ты сомневаешься в своем мнении, Следопыт, это еще не дает тебе права  сомневаться в моем. Разве я не разбираюсь в людях? Разве это не прямая моя  обязанность и разве мне часто случалось обманываться? Спроси майора Дункана,  если хочешь, чего я стою в этом отношении.    

— Но,  сержант, мы с тобой старые друзья. Мы в десятках боев сражались вместе и не раз  выручали друг друга. В таких случаях человек судит пристрастно: а я боюсь, что  твоя дочь не посмотрит на простого, невежественного охотника глазами своего  отца.    

— Полно,  полно. Следопыт, ты сам себя не знаешь, положись на мое мнение! Во-первых, ты  человек с большим опытом, а ведь это как раз то, чего не хватает молодой особе,  и всякая разумная девица оценит это качество. Во-вторых, ты не пустой фатишка  из тех, что ломаются и хорохорятся, едва вступив в армию. Ты знаешь службу, это  сразу видно, достаточно на тебя поглядеть. Ведь ты раз тридцать — сорок бывал в  огне, если считать все стычки и засады, в которых тебе так или иначе пришлось  участвовать!    

— Верно,  сержант, все верно, но разве этим можно завоевать расположение молодой девушки  с нежным сердцем?    

— Смелость  города берет! Опыт, добытый на поле боя, так же полезен в любви, как и на  войне. К тому же ты честный и верный подданный английского короля, дай ему бог  здоровья!    

— Возможно,  возможно, но я слишком груб, слишком стар и слишком неотесан, чтобы понравиться  такой юной и деликатной девушке, как Мэйбл, незнакомой с нашими дикими нравами.  Как знать, может быть, жизнь в поселении больше ей по душе?    

— Это  еще что за новые соображения, дружище? В первый раз от тебя слышу!    

— А  это потому, что я и сам не знал, насколько я недостоин Мэйбл, пока не увидел  ее. Мне не раз приходилось путешествовать с такими красотками, как твоя дочь, я  так же провожал их по лесу, видел их в опасности и в счастливые минуты  избавления. Но эти девушки были неизмеримо выше меня, и мне в голову ничего такого  не приходило, это были просто слабые существа, отданные под мою защиту. Другое  дело тут. Мы с Мэйбл люди разные настолько, что мне невыносимо видеть, до чего  я ей неровня. Хотелось бы мне, сержант, скинуть с плеч этак лет десяток и быть  поавантажнее фигурой и лицом, чтобы красивой молодой девушке не противно было  на меня глядеть.    

— Выше  голову, мой храбрый друг, и верь отцу, который разбирается в женском сердце.  Мэйбл уже наполовину в тебя влюблена, а после двухнедельного любезничания и  ухаживания на островах вторая половина придет сама собой и сомкнет ряды с  первой. Девочка так и сказала мне вчера, чуть ли не этими же словами.    

— Быть  того не может! — воскликнул проводник, которому по его природной  скромности и робости было даже страшно представить себе свои шансы в столь  блестящем свете. — Что-то мне не верится! Я бедный охотник, а Мэйбл впору  выйти за офицера. Уж не думаешь ли ты, что девушка откажется от своих любимых  городских привычек, от визитов и хождений в церковь, чтобы поселиться с  обыкновенным охотником и проводником здесь, в лесной чащобе? А не затоскует она  по старой жизни и по лучшему мужу?    

— Лучшего  мужа, Следопыт, ей не найти, — успокоил его отец. — А что до  городских привычек, они легко забываются на лесном приволье, тем более что у  Мэйбл достанет характера жить на границе. Когда я задумал ваш союз, дружище, я  все это предусмотрел, как генерал, готовящий план кампании. Сначала я подумал  было взять тебя в полк, чтобы ты заступил мое место, когда я уйду в  отставку. — придется же мне рано или поздно уйти на покой. Однако,  обмозговав это дело, я понял, что ты не годишься для действительной службы. Но  все равно, хоть ты и не солдат во всех смыслах, зато ты солдат в лучшем смысле  слова, и я знаю, как уважают тебя наши офицеры. Пока я жив, Мэйбл должна жить  под моей крышей, и у тебя всегда будет дом, куда, ты сможешь возвращаться после  твоих странствий и походов.    

— Да  уж чего лучше, кабы девушка пошла за меня по своей воле! Но, как это ни  грустно, мне что-то плохо верится, чтобы такой человек, как я, пришелся ей по  вкусу. Вот будь я помоложе да непригляднее, хотя бы, к примеру, как Джаспер  Уэстерн, это бы еще куда ни шло, да, это бы еще куда ни шло!    

— Вот  чего у меня дождется твой Джаспер Уэстерн и все эти молодчики в крепости и не в  крепости! — заявил сержант, складывая пальцы в кукиш. — Если ты и не  моложе капитана «Резвого», то выглядишь куда моложе, а уж красотой ему с тобой  не сравняться!    

— Что  ты сказал? — оторопело спросил Следопыт, словно ушам своим не веря.    

— Я  говорю, хоть ты годами и старше Джаспера, а где ему против тебя — ишь ты какой  закаленный и жилистый, ровно тугая бечева. Лет через тридцать, помяни мое  слово, ты переплюнешь их всех, вместе взятых. Да ты с твоей-то чистой совестью  всю жизнь останешься младенцем!    

— А  чем тебе не угодил Джаспер? Уж если говорить по совести, во всей колонии не  найдется более порядочного парня.    

— А  кроме того, ты мой Друг, — продолжал сержант, крепко пожимая руку  Следопыту, — мой верный, испытанный, преданный друг!    

— Да,  сержант, мы с тобой сдружились лет двадцать назад — еще до рождения Мэйбл.    

— Правда  твоя, Следопыт, уже задолго до рождения Мэйбл мы были испытанными друзьями, и я  погляжу, как эта дерзкая девчонка посмеет не выйти замуж за человека, который  был другом ее отца, когда ее еще и на свете не было!    

— Трудно  сказать, сержант, трудно сказать! Каждый ищет себе ровню. Молодое тянется к молодому,  а старое — к старому.    

— Положим,  Следопыт, в делах семейных это не так! Ни один старик не откажется от молодой  жены. А кроме того, тебя уважают и любят все наши офицеры, ей будет лестно  иметь мужа, к которому все так расположены.    

— Надеюсь,  у меня нет врагов, кроме мингов, — сказал Следопыт, рассеянно ероша  волосы. — Я всегда старался поступать честно, а этим приобретаются друзья  — хотя и не во всех случаях.    

— И  ты постоянно бываешь в лучшем обществе — даже старик Дункан Лунди рад тебе,  ведь он много времени проводит с тобой. Из всех проводников ты у него на лучшем  счету.    

— Да  не только он — мне случалось бродить по лесу с людьми и знатнее и умнее его и  целыми днями говорить с ними, словно брат с братом. Но, сержант, никогда я этим  не кичился: я знаю, лес равняет людей, хотя в городе это и невозможно.    

— И  ты известен за лучшего стрелка во всей округе!    

— Кабы  Мэйбл это ценила в человеке, у меня не было бы оснований унывать. Но порой я думаю,  что не моя это заслуга, а «оленебоя». Ведь это же и в самом деле отличное ружье  и, может быть, в руках другого оно будет стрелять не хуже.    

— Ты  чересчур скромничаешь. Следопыт. А сколько раз бывало, что в других руках «оленебой»  давал промах, тогда как ты отлично стреляешь из любого ружья! Нет уж, позволь  тебе не верить! Мы на этих днях устраиваем состязание в стрельбе, ты покажешь  свое искусство, и Мэйбл еще лучше тебя узнает.    

— А  честно ли это, сержант? Ведь всем известно, что «оленебой» редко дает маху,  надо ли устраивать состязание, когда можно сказать наперед, чем дело кончится?    

— Полно,  полно, дружище! Нет, видно, придется мне самому взяться за это сватовство. Для  человека, который не вылазит из пороховой копоти, ты на редкость смирный  поклонник, как я погляжу. Не забывай, что у Мэйбл храбрость в крови Ей, надо  полагать, приглянется настоящий мужчина, как когда-то такой приглянулся ее  матушке.    

На этом  слове сержант встал и без дальнейших околичностей перешел к своим неисчерпаемым  делам и обязанностям. Проводник был свой человек в гарнизоне; по отношению к  нему такие вольности были в порядке вещей, и он на них не обижался.    

Из  приведенного разговора читатель поймет, какие планы строил сержант Дунхем,  когда он звал Мэйбл приехать к нему на границу Хотя он отвык от дочери, которую  ласкал и холил малюткой в первые два года своего вдовства, однако привязанность  к ней всегда жила в глубине его сердца Он так привык отдавать приказы и  выполнять их, ни перед кем не отчитываясь и ни у кого не спрашивая мнения об их  разумности, что ни минуты не сомневался в покорности Мэйбл, хотя отнюдь не намерен  был насиловать ее волю. Надо сказать, что все знавшие Следопыта видели в нем  человека превосходных душевных качеств Неизменно верный себе, чистосердечный,  преданный, не ведающий страха и вместе с тем осмотрительный и осторожный, он со  всей душой брался за любое справедливое дело — или такое, какое считалось в то  время справедливым, — и никогда не участвовал в том, за что ему пришлось  бы позже краснеть или выслушивать заслуженные порицания Нельзя было, соприкасаясь  изо дня в день с этим человеком, которого при всех его слабостях и недостатках  можно было уподобить Адаму до грехопадения, не исполниться к нему уважения, как  бы мало оно ни вязалось с его скромным положением и занятием. Нетрудно было  заметить, что ни один офицер не проходил мимо Следопыта, не отдав ему чести,  словно равному, как и ни один человек простого звания не упускал случая при  встрече перекинуться с ним словами доверия и благожелательности. Удивительной  особенностью самого Следопыта было полное пренебрежение к чинам и рангам, не  основанным на личных достоинствах и заслугах. По привычке он был почтителен к  начальникам, но нередко позволял себе указывать им на их ошибки и выговаривать  за упущения с бесстрашием, ясно свидетельствовавшим о душевном бескорыстии и  природном уме, который мог поспорить с образованностью. Тот, кто не верит во  врожденную способность человека отличать добро от зла без поучения, стал бы в  тупик перед этим самобытным мудрецом с отдаленной окраины. Его чувства, казалось,  обладавшие свежестью девственного леса, где протекала его жизнь, позволяли ему  так четко разграничивать правду и ложь, добро и зло, что перед ним отступил бы  самый изощренный казуист Впрочем, были у Следопыта и свои предрассудки и  предубеждения, носившие отпечаток его личности и навыков и укоренившиеся так  прочно, что они стали его второй натурой. Но над всем этим возвышалось ею  неподкупное, безошибочное чувство справедливости Эта благородная черта (а без  нее ни один человек не может быть поистине велик, тогда как с ней любой человек  заслуживает уважения), видимо, незаметно влияла на тех, с кем он общался; не  раз бывало, что какой-нибудь гарнизонный буян возвращался из совместного похода  со Следопытом другим человеком, — с душою, смягченной, облагороженной и  преображенной его словами, чувствами и личным примером Как и должно ожидать от  человека таких высоких правил, верность ею была нерушима, как скала. Предательство  и Следопыт были несовместимы, и если ему редко приходилось отступать перед  врагом, то никогда не оставлял он в беде друга, когда для этого представлялась  хоть малейшая возможность. Естественно, что такой человек сближался только с  родственными натурами. При всей случайности его встреч и знакомств он всегда  тяготел к людям с незапятнанной совестью; какое-то внутреннее чутье подсказывало  ему, кто достоин его дружбы. Некий наблюдатель людского рода говорил о  Следопыте, что это прекрасный образчик того, чем может стать человек чистой и  правдивой души, находясь среди великого уединения, испытывая благотворное  влияние девственной природы и не зная соблазнов и заблуждений, порожденных  цивилизацией.    

Таков  был человек, которого сержант Дунхем прочил в мужья своей Мэйбл. Впрочем,  сделав этот выбор, он руководствовался не столько ясным и отчетливым  представлением о достоинствах друга, сколько личной к нему симпатией: никто не  знал Следопыта ближе, чем сержант, хотя он меньше ценил в ней как раз его самые  лучшие качества. Старому солдату было невдомек, что у дочери могут быть  серьезные возражения против его избранника; с другой стороны, отец усматривал в  этом браке много преимуществ для себя лично заглядывая в туманное будущее, он  видел себя на закате дней окруженным внуками, которые будут ему вдвойне милы и  дороги по обоим их родителям.    

Когда  сержант впервые заговорил об этом браке со своим другом, тот выслушал его благосклонно,  и теперь отец с удовольствием убедился, что Следопыт душой был бы рад жениться  на Мэйбл, если бы его не тревожили сомнения, что он ее недостоин.    

 Глава 10    

     

Хоть и  спросила я о нем, однако     

В него не  влюблена     

Капризный  мальчик,     

Красиво  говорит, но есть ли толк в словах!     

Шекспир.  «Как вам это понравится»    

     

Целая  неделя прошла в обычных, повседневных занятиях. Мэйбл постепенно освоилась со  своим положением, которое хоть и забавляло ее новизной, но уже слегка наскучило  томительным однообразием; да и офицеры и рядовые гарнизона стали привыкать к  присутствию цветущей молодой девушки, чьи одежда и манеры носили отпечаток  скромного изящества, приобретенный нашей героиней в доме своей покровительницы;  гарнизонная молодежь уже меньше докучала Мэйбл плохо скрытым восхищением и  скорее радовала подчеркнутой почтительностью; наша скромница неизменно относила  ее за счет популярности своего отца, но то была скорее дань ее собственному сдержанно  приветливому и располагающему обращению, нежели авторитету, каким пользовался  сержант.    

Знакомства,  завязавшиеся в лесу или в какой-нибудь другой такой же не совсем обычной обстановке,  очень скоро исчерпывают себя. Недели пребывания в крепости оказалось  достаточно, чтобы Мэйбл решила, с кем она не прочь сойтись поближе и кого ей  лучше избегать. То промежуточное положение, какое занимал ее отец, который, не  будучи офицером, все же значительно возвышался над простыми рядовыми, держало  ее на отшибе от двух больших каст, на которые делится военная среда, и это,  естественно, сужало круг людей, с коими ей приходилось общаться, и значительно  облегчало ей выбор. И все же она скоро заметила, что даже кое-кто из тех, кто мог  претендовать на место за столом самого коменданта, был склонен закрыть глаза на  разделяющие их условности ради удовольствия созерцать изящную женскую фигурку и  очаровательное личико. Не прошло и двух-тpex дней после ее прибытия в крепость,  как у нее завелись поклонники и среди офицеров. В особенности квартирмейстер  гарнизона, мужчина средних лет, не раз уже связывавший себя узами брака, но  недавно вновь овдовевший, явно старался поближе сойтись с сержантом, хотя они и  без того постоянно встречались по службе; даже самые молодые его сотрапезники  вскоре заметили, что этот напористый человек — кстати, шотландец, по фамилии  Мюр, — что-то зачастил к своему подчиненному. Однако, кроме безобидной  шутки или намека на очаровательную «сержантову дочку», никто ничего не позволял  себе по его адресу, хотя Мэйбл Дунхем вскоре стала признанной «богиней»  молодежи и в офицерской столовой за нее постоянно поднимались бокалы.    

Как-то в  конце недели после вечерней переклички Дункан Лунди послал за сержантом Дунхемом  для разговора по делу, видимо, требовавшему свидания с глазу на глаз. Старый  майор жил в фургоне, который можно было перевозить с места на место, смотря по  надобности, что позволяло ему кочевать по всей крепостной территории. Сейчас  фургон стоял в центре главной пощади, где и нашел его сержант. Войдя, он был  тут же принят без обычного в таких случаях выстаивания в передней. Надо  заметить, что командный состав крепости и простые рядовые жили примерно в  равных условиях, если не считать того, что офицерам отводились более просторные  помещения, так что Мэйбл с отцом пользовались почти теми же удобствами, что и  сам комендант.    

— Входите,  сержант, входите, дорогой друг, — приветствовал гостя майор Лунди, когда  его подчиненный почтительно остановился у порога комнаты, представлявшей нечто  среднее между спальней и библиотекой. — Входите и садитесь на этот стул.  Сегодня я позвал вас по делу, не имеющему отношения ни к платежным ведомостям,  ни к расписанию дежурств. Мы с вами старые боевые товарищи и стойко пережили  вместе, что это может сроднить даже майора с его вестовым и шотландца с янки.  Садитесь же, дружище, и чувствуйте себя как дома. Сегодня, кажется, выдался погожий  денек?    

— Так  точно, майор Дункан! — подтвердив сержант, присаживаясь на кончик стула;  как многоопытный служака, он не поддавался на начальственную ласку, сохраняя  должную почтительность — Отличный денек, сударь, и есть надежда, что хорошая  погода постоит. Дай-то бог! Урожай обещает быть хорошим. Увидите, наши молодцы  из Пятьдесят пятого еще покажут себя такими же дельными фермерами, как и  солдатами. Я никогда не видал в Шотландии такого картофеля, какой мы, должно  быть, соберем на новом поле. Да, майор Дункан, картофеля будет вдоволь,  нынешняя зима авось будет у нас полегче той.    

— Жизнь  не стоит на месте, сержант — растет благополучие, но растут и потребности. Вот  и мы стареем, и я уже подумываю, что пора оставить службу и немного пожить для  себя. С меня хватит. Достаточно я поработал на своем веку!    

— У  короля, дай бог ему здоровья, еще много найдется для вас дел.    

— Возможно,  сержант Дунхем, но не мешало бы, чтобы у него нашлась для меня и вакансия  подполковника.    

— Этот  день будет праздником для Пятьдесят пятого полка, сэр!    

— Смею  вас заверить, для Дункана Лунди тоже. Но, сержант, хоть вам еще не приходилось  быть подполковником, зато у вас была хорошая жена, а если не считать чина,  только это и может сделать человека по-настоящему счастливым.    

— Да,  я был женат, майор Дункан, но мне уже давно ничто не мешает безраздельно  служить его величеству и думать только о своих обязанностях.    

— Ну,  а как же быстроногая розовощекая дочурка, которую я за последнее время то и  дело вижу у нас здесь? Нечего таиться, сержант! Уж на что я старик, а и сам бы  влюбился в эту прелестную девушку и послал бы свой чин подполковника ко всем чертям.    

— Все  мы знаем, кому принадлежит сердце майора Дункана Некая прекрасная леди в Шотландии  ждет не дождется его осчастливить, как только долг службы позволит ему  возвратиться на родину.    

— Ах.,  сколько же можно жить надеждами, сержант! Далекая невеста в далекой  Шотландии! — возразил начальник, и тень неподдельной грусти набежала на  его суровое, с резкими чертами лицо шотландца. — Что ж, если у нас нет  нашего любимого вереска и овсянки, зато мы не терпим недостатка в дичи, а  горбуши здесь не меньше, чем семги в Бервик-на-Твиде [19]. Верно это, сержант, что  наши люди недовольны: их будто бы закормили голубями и дичью?    

— Вот  уж с месяц никто на это не жалуется. Ведь летом не так уж много птицы и  оленины. Обижаются больше насчет горбуши, но до осени, думается, потерпят. Я не  предвижу особых беспорядков из-за провизии. Вот шотландцы — те, пожалуй, кричат  больше, чем позволительно, требуют овсяной муки, а на пшеничный хлеб и смотреть  не хотят.    

— Ничего  не попишешь, сержант, такова человеческая натура — чистокровная шотландская  человеческая натура Овсяная лепешка, по правде сказать, ни с каким хлебом не  сравнится, я сам сплю и вижу, как бы отведать кусочек.    

— Если  уж очень допекать будут — я про наших солдат говорю, мне и в голову не придет  сказать это о вас, — если люди будут так тосковать по своей природной  пище, я бы позволил себе предложить, чтобы нам завезли сколько-нибудь овсяной  муки или хотя бы тут ее приготовить, только бы крикуны утихли. Я думаю, много и  не понадобится, чтобы излечить их от тоски.    

— Да  вы, я вижу, пройдоха, сержант! Но черт меня побери, если вы неправы! Однако на  свете есть вещи получше овсяной муки. У вас, например, прелестная дочка,  Дунхем.    

— Девочка  — вылитая мать, майор Дункан, она выдержит любой инспекторский смотр. Обе они  выросли не на овсянке, а на добротной американской муке. Ей никакой смотр не  страшен, сэр!    

— Я  в этом не сомневаюсь. Ну, а теперь не стану вас больше манежить, сержант, а  двину вперед свои резервы. Квартирмейстер Дэйви Мюр имеет виды на вашу дочь, он  просил меня похлопотать за него перед вами — боится, видно, уронить свое  высокое достоинство И то сказать, добрая половина наших юнцов пьет за ее  здоровье, в полку только и разговоров, что о ней.    

— Это  большая для нее честь, сэр, — ответствовал сержант сухо, — но у наших  джентльменов скоро найдется что-нибудь более занятное для разговоров. Месяца  через два, сэр, я надеюсь увидеть свою дочь замужем за честным человеком.    

— Что  ж, Дэйви честный малый, а для квартирмейстера это большая заслуга,    

— заметил  майор с усмешкой. — Так, значит, вы разрешаете обнадежить нашего юношу,  уязвленного стрелой амура?    

— Спасибо,  ваша честь, но Мэйбл — невеста другого.    

— Вот  это новость так новость! Представляю, какой переполох она вызовет в крепости!  Впрочем, я рад за вас, сержант: говоря по совести, я не поклонник неравных  браков.    

— Я  того же мнения, ваша честь, и не хотел бы видеть свою дочь офицерской дамой.  Быть тем, чем была ее мать, вполне достаточно для благоразумной девушки.    

— А  нельзя ли узнать, сержант, кто счастливец, которого вам угодно будет назвать  своим зятем?    

— Следопыт,  ваша честь!    

— Следопыт?!    

— Вот  именно, майор Дункан! Не правда ли, это такое имя, которое не требует никаких  пояснений. На всей границе нет человека более известного, чем мои честный,  храбрый, преданный друг!    

— Что  верно, то верно! Но способен ли он сделать счастливой двадцатилетнюю девушку?    

— А  почему бы и нет, ваша честь? Ведь этот человек достиг вершин в своем звании. У  нас при армии не найдется проводника, которого бы и вполовину так уважали, как  Следопыта, и который хотя бы вполовину такого уважения заслуживал.    

— Это  все правильно, сержант, но разве слава лихого разведчика способна увлечь  молодую девушку?    

— Говорить  об увлечении молодой девицы, сэр, по моему глупому рассуждению, это все равно,  что спрашивать мнения какого-нибудь невежи новобранца. Если бы мы стали  равняться на молодых рекрутов, мы не могли бы построить войсковую часть в  должный боевой порядок.    

— Ну  при чем же тут невежа рекрут? Для молодой девушки своего положения ваша дочь  умна и развита, в старом Альбионе [20] не сыскать лучшей. И она дала согласие на этот брак?  Хотя, по-видимому, дала, раз вы говорите, что она обручена.    

— Разговора  промеж нас еще не было, майор, но в согласии ее я уверен, у меня для этого  много оснований.    

— И  что же это за основания, сержант? — спросил майор, уже по-настоящему  заинтригованный. — Признаюсь, мне, как старому холостяку, любопытно  узнать, как судит о таких вещах молодая девица.    

— Видите  ли, майор, когда я заговариваю с моей девочкой о Следопыте, она никогда не опускает  глаз, соглашается со всем, что я говорю в его пользу, и рассуждает так открыто  и прямо, без всякого стеснения, точно уже считает его своим будущим мужем.    

— Гм!  И по этим признакам, Дунхем, вы судите о чувствах вашей дочери?    

— Натурально,  ваша честь! Человека видно, когда он говорит то, что думает. Когда кто из наших  солдат хвалит своего офицера и при этом глядит мне прямо в глаза — а ведь эти  бестии, чтобы не прогневить вашу честь, любят посудачить о своих  старших, — если, говорю, человек смотрит мне прямо в глаза и хвалит своего  капитана, я сразу вижу, что это парень честный и говорит то, что думает —  Скажите, сержант, а разве предполагаемый жених не намного старше хорошенькой  невесты?    

— Совершенно  верно, сэр: Следопыту уже под сорок, и Мэйбл должна радоваться, что у нее будет  такой опытный спутник жизни Мне тоже было под сорок, когда я женился на ее  матушке.    

— И  вы думаете, что зеленая охотничья блуза и лисья шапка, в какой щеголяет наш  достойный проводник, понравятся вашей дочери больше, нежели щегольской мундир  Пятьдесят пятого полка?    

— Возможно,  что и нет, сэр. Тем для нее полезнее, если придется ей кое-чем и поступиться от  этого молодая девица становится лучше и благоразумнее.    

— А  вы не боитесь, что она еще смолоду останется вдовой? Ведь Следопыт постоянно  рискует жизнью, гоняясь за диким зверем, не говоря уж о дикарях-индейцах.    

— Пуля  дура, сами знаете, Лунди (Майор любил, чтобы его так называли, когда он  беседовал с солдатами запросто.) От безвременной смерти никто не защищен и у  нас в Пятьдесят пятом, так что Мэйбл ничего не выиграет, выйдя замуж за  военного К тому же, сэр, говоря по совести, я сильно сомневаюсь, чтобы Следопыт  погиб от пули или чтобы с ним случилось что неладное в лесу.    

— Откуда  у вас эти мысли, сержант? — спросил майор, воззрившись на своего  подчиненного с тем почтительным удивлением, с каким шотландцы того времени —  еще в большей мере, чем нынешние, — склонны были воспринимать явления  потустороннего мира. — Ведь он подвергается такой же опасности, как и  любой наш солдат. , да что я говорю — несравненно большей Почему же он надеется  спастись там, где другие гибнут?    

— Я  не сказал бы, ваша честь, что Следопыт считает себя более неуязвимым, чем мы с  вами, а только что этого человека пуля не берет. Мне часто приходилось видеть, как  он управляется со своим ружьем, будто это пастушеский посох, когда пули градом  сыплются вокруг, и как при самых невероятных обстоятельствах смерть обходит его  стороной, — вот это и дает мне уверенность, что у провидения какие-то  другие насчет него планы, А ведь если во владениях его величества есть человек,  который заслуживает такой смерти, так это, конечно, Следопыт…    

— Об  этом не нам судить, сержант, — оборвал его майор, заметно помрачнев;  видно, разговор этот навеял на него грусть. — Чем меньше мы будем этого  касаться, тем лучше. Но удовлетворит ли вашу дочь — вы, кажется, назвали ее  Мэйбл, — удовлетворит ли ее брак с человеком, который только работает для  армии, а не состоит на действительной службе? Ведь у него нет надежды на производство  в чин!    

— Он  уже и так оставил за флагом всех других проводников, и слава его гремит по всей  границе. Короче говоря, это дело решенное, ваша честь, а как вы изволили  рассказать мне про господина Мюра, не откажите сообщить ему, что девушка, можно  сказать, получила пожизненное назначение и приписана к другому полку.    

— Ладно,  ладно, дело ваше! Ну, а теперь, сержант Дунхем…    

— Слушаюсь! —  ответил сержант, вскакивая и становясь во фрунт.    

— Вам  известно, что я намерен на весь будущий месяц послать вас в район Тысячи  Островов. Все наши обер-офицеры побывали там этим летом со служебным поручением  — по крайней мере, те, что у меня на хорошем счету, — теперь ваш черед.  Лейтенант Мюр, правда, рвется ехать, но он у нас числится квартирмейстером, и я  не хочу нарушать установленный порядок. Вы уже отобрали людей?    

— Все  готово, ваша честь! Люди извещены, а с приехавшей вчера лодкой, слышно, пришло  сообщение, что отряд на озере ждет не дождется, чтобы его сменили.    

— Это  верно, сержант, и вам надо выехать не позже чем послезавтра, если не завтра  вечером. Я на вашем месте постарался бы отплыть в темноте.    

— То  же самое говорит и Джаспер, ваша честь, а молодому Джасперу Уэстерну я верю в  этих делах, как никому другому.    

— Молодому  Джасперу — Пресная Вода? — переспросил майор, и на суровом его лице промелькнула  улыбка. — Разве он с вами едет?    

— А  вы когда-нибудь слышали, ваша честь, чтобы «Резвый» выходил из порта без  Джаспера Уэстерна?    

— Что  правда, то правда, но нет правила без исключения. За последние дни у нас в  крепости появился, по моим наблюдениям, этакий бывалый моряк.    

— Так  точно, ваша честь, его зовут мастер Кэп, он мой шурин и сопровождал мою дочь.    

— Так  почему бы вам не поручить «Резвый» ему вместо Джаспера? Вашему шурину будет небезынтересно  прокатиться по озеру, и вам не нужно будет с ним расставаться.    

— Я  как раз хотел просить разрешения у вашей чести взять его с собой, но только  волонтером. Джасперу будет очень обидно, если мы без всякой причины снимем его  с командования, а братец Кэп до того презирает пресную воду, что вряд ли захочет  быть у нас за капитана.    

— Ну  что ж, сержант, оставляю все это на ваше усмотрение. Пусть куттер поведет  Джаспер. Вы и Следопыта с собой берете?    

— Если  ваша честь не возражает. Там хватит дела обоим проводникам — и белому и  индейцу.    

— Пожалуй,  вы правы. Итак, сержант, желаю вам удачи. И помните: когда оставите позицию,  сройте там все укрепления. К этому времени пост уже будет нам без надобности,  если только мы не просчитались во всех наших планах. Слишком это опасная  позиция, чтобы без нужды за нее держаться. А теперь можете идти.    

Сержант  отдал честь, лихо повернулся на каблуках и уже притворил за собой дверь, когда  майор позвал его обратно:    

— Да,  вот еще что, совсем из головы вылетело: младшие офицеры просили меня устроить состязание  в стрельбе, и я назначил его на завтра. «Допускаются все желающие, победителям  будут розданы призы, — продолжал майор, уже читая по бумаге, —  порошница, оправленная в серебро, и такая же кожаная фляжка, а также шелковый  женский капор. Последний даст возможность победителю проявить галантность,  преподнеся его своей даме сердца».    

— Что  ж, очень приятно, ваша честь, особливо для того, кто окажется победителем. А  можно Следопыту участвовать?    

— Как  же мы можем запретить ему, если он сам вызовется! За последнее время я не вижу  его на наших соревнованиях. Очевидно, он не находит здесь достойных соперников.    

— В  том-то и дело, майор Дункан. Следопыт честный малый, он знает, что во всей  округе ни один стрелок за ним не угонится, и не хочет портить молодым людям  удовольствие. По-моему, пусть он решает. Положимся на его деликатность, ваша  честь. Я не знаю человека более совестливого.    

— В  данном случае придется, сержант: время покажет, насколько он совестлив в других  отношениях. Доброй вам ночи, Дунхем!    

И  сержант ушел, предоставив Дункана -Лунди собственным размышлениям. Эти мысли  были, видимо, отнюдь не неприятного свойства, о чем говорила улыбка, то и дело  набегавшая на его лицо, которое обычно носило отпечаток угрюмой серьезности. Не  прошло и получаса, как послышался стук в дверь. Майор сказал: «Войдите» — и на  пороге показался человек средних лет, в офицерском мундире, имевшем, однако,  изрядно поношенный вид. Это и был Мюр, занимавший мысли майора.    

— Я  пришел, сэр, по вашему приказанию, узнать свою участь, — сказал  квартирмейстер, выговаривая слова с резким шотландским акцентом и садясь на  предложенный стул. — Представьте, майор, приезд этой девушки вызвал в  гарнизоне не меньший переполох, чем появление французов под Тайем. Я еще не  видел такой сокрушительной победы, одержанной за столь короткое время.    

— Уж  не вздумаете ли вы уверить меня, Дэйви, что ваше юное бесхитростное сердце  после семидневного знакомства запылало огнем? На сей раз, сэр, вы превзошли  самого себя. Это напоминает мне пресловутый шотландский эпизод из вашей  биографии, когда пожар, занявшийся в вашем сердце, произвел в нем такое  опустошение, что юным девам нетрудно было увидеть, чего стоит заключенное в нем  горючее.    

— Вы  все шутите, майор Дункан! Вы, кажется, будете шутить, даже когда неприятель  появится у ворот. Ну что дурного в том, если молодые люди предаются влечению  сердца?    

— Вы  так часто предавались ему, Дэйви, что это, должно быть, утратило для вас  прелесть новизны. Если считать тот неофициальный случай в Шотландии, когда вы  были еще юношей, вы уже четыре раза познали прелести брака.    

— Три  раза, майор! Четвертый мне только предстоит. Я еще не выполнил всей программы —  нет, нет, всего лишь три раза!    

— Очевидно,  Дчиви, вы опускаете тот случай, когда дело у вас обошлось без церковного благословения?    

— А  чего ради я буду считать его, майор? Даже суд отказался признать этот брак,  чего же вам еще надо? Известная вам женщина воспользовалась моей влюбчивостью,  этой прискорбной слабостью моей натуры, и навязала мне контракт, впоследствии  признанный незаконным.    

— Помнится,  не все смотрели так — была и другая точка зрения.    

— На  любое дело можно посмотреть и так и этак, дорогой майор! Бедная женщина умерла,  не оставив потомства, и, значит, вопрос исчерпан. Но особенно не повезло мне во  втором браке — я называю его вторым из уважения к вам, майор, исходя из сугубо  условного предположения, что мой первый брак был браком. Но, будь он первым или  вторым, особенно не повезло мне с Дженни Грейм — она умерла на пятом году  нашего супружества, тоже не оставив потомства. Жила бы Дженни до сих пор, я не  женился бы вторично, уверяю вас!    

— Но  она умерла, и ты женился еще два раза, а теперь не прочь жениться и в третий.    

— Против  правды трудно спорить, и я всегда готов ее признать. Но я вижу, Лунди, ты в  такой прекрасный вечер несколько в мрачном настроении.    

— Не  то чтобы в мрачном. Мюр, но меня одолевают грустные мысли. Почему-то мне вспомнилось  детство, когда я, помещичий сынок, и ты, сынок пастора, носились вместе по  нашим родным холмам — два счастливых, беспечных мальчика, не заглядывавших в  далекое будущее. А потом я задумался об этом будущем, оно оказалось не столь уж  приятным.    

— Уж  тебе-то, Лунди, грех жаловаться! Ты дослужился до майора, а вскоре получишь и  чин подполковника, если верить слухам; я же недалеко ушел от первого чина,  который купил мне твой почтенный родитель, — какой-то жалкий  квартирмейстер!    

— А  твои четыре жены?..    

— Три,  Лунди, всего-навсего три законные жены, если верить нашим нелицемерным и нелицеприятным  законам!    

— Ну,  пускай будет три. А ведь ты знаешь, Дэйви, — продолжал майор, незаметно  для себя переходя на диалект своей юности, как это часто бывает с шотландцами,  стоит лишь им заговорить о предмете, особенно близком их сердцу, — ты  знаешь, Дэйви, мой выбор давно уже сделан, и знаешь, с какой безнадежной тоской  я жду счастливого часа, когда смогу назвать любимую женщину своей, тогда как за  это время ты, не имея ни имени, ни состояния, ни заслуг, — сколько-нибудь  серьезных заслуг, разумеется…    

— Полегче,  Лунди, не увлекайся, дружище, в жилах Мюров течет благородная кровь!    

— Пусть  гак, Мюр, но, не имея за душой ничего, кроме благородной крови, ты был четыре  раза женат. Что ни говори, старый друг, а по части семейного счастья я оказался  пасынком судьбы!    

— А  кто же из нас в конце концов в выигрыше, майор, говоря начистоту, как это водилось  у нас, когда мы были детьми — Мне нечего скрывать. Мои надежды все больше  отодвигаются в туманную даль, тогда как ты…    

— ,  так же далек от их свершения, клянусь честью, майор Дункан! Каждый новый опыт,  на который я возлагал надежды, не приносил мне ничего, кроме разочарований.  Таков удел человеческий! Ах, Лунди, жизнь — это суета сует, и ничего нет  суетнее брака.    

— А  все же ты готов в пятый раз сунуть голову в петлю?    

— Всего-навсего  в четвертый, майор Дункан, — заявил квартирмейстер внушительно и тут же,  засияв мальчишеским восторгом, продолжал:    

— А  Мэйбл Дунхем так прелестна! Наши шотландские девы милы, но их не сравнишь со  здешними красотками.    

— Вспомни  свой офицерский чин и благородную кровь, Дэйви! Кажется, все твои четыре жены.    

— Прошу  тебя, Лунди, не путайся в таблице умножения! Трижды одна — это три, а не  четыре!    

— -Ладно,  все три твои жены, сколько я помню, были девушки благородные, из почтенных семейств.    

— Совершенно  верно, майор, из почтенных семейств, с прекрасными связями.    

— Что  до четвертой, дочери нашего садовника, тут был явный мезальянс. Так разве ты не  боишься, что женитьба на дочери унтер-офицера, да еще твоего сослуживца, плохо  отзовется на твоем положении в полку?    

— В  этом-то и заключается моя постоянная слабость: я всегда женился наперекор  рассудку. У каждого человека свои недостатки, и это мой неискоренимый порок.  Ну, а теперь, когда мы обсудили, как говорится, принципиальную сторону вопроса,  разреши спросить говорил ли ты с сержантом о моем маленьком деле? Замолвил за  меня словечко?    

— Замолвил,  Дэйвид, и, к своему огорчению, убедился, что на сей раз у тебя мало шансов.    

— Мало  шансов? Офицер, квартирмейстер в придачу, — и меня не удостаивает  вниманием дочь сержанта!    

— Ты  меня отлично понял, Дэйви.    

— Но  в чем же дело, Лунди?    

— Девушка  просватана. Рука ее обещана, свадьба назначена, сердце отдано — хотя черт меня  побери, если я этому верю! Но она просватана, это факт.    

— Что  же, это препятствие, майор, но не такое уж серьезное, раз сердце ее в этом не  участвует.    

— Ты  прав, сердце ее, возможно, и свободно: предполагаемый супруг — выбор не дочери,  а отца.    

— И  кто же он? — спросил лейтенант с тем философским хладнокровием, которое  рождается привычкой. — Я не вижу здесь ни одного серьезного соперника, кто  мог бы стать у меня на дороге.    

— Ну,  конечно, Дэйви, ты единственно серьезный претендент на всей границе. Но  счастливый избранник — Следопыт!    

— Следопыт,  майор Дункан?