1 2 3 4 5 
— Нет-нет,  наше положение не может быть так безнадежно! — воскликнул молодой  майор. — Гуроны еще не здесь, у нас есть возможность укрепить пещеры и  помешать им высадиться.    

— А  какими средствами, спрошу я вас? — послышался вопрос Соколиного  Глаза. — Стрелами Ункаса или слезами девушек? Нет-нет, вы молоды, богаты,  у вас есть друзья, и я понимаю, что в ваши лета тяжело умирать. Но, —  прибавил он и перевел взгляд на могикан, — не следует забывать, что мы с  вами белые. Покажем жителям этих лесов, что белые так же бесстрашно проливают  свою кровь, как и краснокожие, когда наступает их последний час!    

Дункан  посмотрел по направлению взгляда разведчика; поведение индейцев подтвердило его  самые ужасные опасения.    

Чингачгук  в гордой позе сидел на обломке скалы; он положил на камень нож и томагавк, снял  с головы орлиное перо и приглаживал единственную свою прядь волос, как бы  приготовляя ее для последнего, ужасного назначения. Лицо индейца было спокойно,  хотя и задумчиво; его темные глаза мало-помалу теряли воинственный блеск и  принимали выражение бесстрастия и готовности к смерти.    

— Я  не верю, чтобы наше положение было совсем безнадежно, — повторил  Дункан. — Каждую секунду может подойти помощь, и я не вижу ни одного  врага. Им надоела борьба, во время которой они подвергаются слишком большой  опасности, не видя впереди достаточных выгод.    

— Может  быть, через минуту… через час эти змеи подкрадутся к нам. В это самое мгновение  они способны лежать и слушать нас, — сказал Соколиный Глаз. —  Чингачгук, — прибавил он на языке делаваров, — брат мой, мы с тобой  вместе бились в последний раз… Теперь макуас будет торжествовать при мысли о  смерти мудрого могиканина и его бледнолицого друга, чьи глаза видят ночью так  же, как и днем.    

— Пусть  жены мингов плачут над своими убитыми! — с непоколебимой твердостью и гордостью  ответил индеец. — Великий Змей могикан свернул свои кольца в их вигвамах,  отравил их победные клики плачем и стонами детей, отцы которых не вернулись  домой. С тех пор как растаял последний снег, одиннадцать воинов уснули навеки  вдали от могил своих праотцев, и никто не скажет, где они пали, после того как  язык Чингачгука замолкнет навеки. Пусть обнажатся острые ножи макуасов, пусть  взовьются в воздух их самые быстрые томагавки, потому что величайший враг  мингов попался в их руки… Ункас, последний побег благородного дерева, позови  этих трусов, прикажи им поторопиться.    

— Они  отыскивают своего умершего соплеменника там, среди рыб, — ответил тихий,  мягкий голос молодого вождя. — Гуроны плывут вместе со скользкими угрями.  Как спелые плоды, падают они с ветвей деревьев, а могикане смеются.    

— Ого! —  пробормотал Соколиный Глаз, который с глубоким вниманием слушал речь туземцев. —  Пожалуй, их насмешки ускорят месть макуасов. Но я белый, без примеси индейской  крови, а потому мне подобает умереть смертью белого, то есть без брани на устах  и без горечи в сердце.    

— Да  зачем же умирать? — произнесла Кора, отступая от скалы, к которой ее  приковало чувство ужаса. — Путь открыт со всех сторон. Бегите в лес и  просите бога помочь вам. Идите, храбрые люди, мы и так уж слишком многим  обязаны вами не должны заставлять вас делить с нами несчастье.    

— Плохо  вы, леди, знаете хитрых ирокезов, если думаете, что они не отрезали все пути к  отступлению в лес, — ответил Соколиный Глаз и тотчас же простодушно  прибавил:    

— Конечно,  если бы мы пустились вплавь вниз по реке, течение скоро унесло бы нас на расстояние,  не доступное ни для их выстрелов, ни для звуков их голосов.    

— Попытайтесь  же спастись вплавь! Зачем оставаться здесь и увеличивать число жертв! — в  порыве великодушия сказала Кора.    

— Зачем? —  повторил разведчик, гордо оглядываясь кругом. — Затем, что человеку лучше  умереть со спокойной совестью, чем до конца жизни мучиться раскаянием. Что  скажем мы Мунро, когда он спросит нас, где мы оставили его дочерей?    

— Подите  к нему и скажите, что вы пришли за помощью для них, — сказала Кора и  подошла к разведчику. — Скажите, что гуроны ведут его дочерей к северным  пустыням, но что их можно еще спасти, если поторопиться. Если же, несмотря на  все это, господу будет угодно, чтобы помощь опоздала, принесите отцу… —  голос Коры задрожал, и она с трудом подавила слезы, — наше благословение,  последние молитвы, привет, полный любви…    

По  суровому, обветренному лицу разведчика пробежала судорога, и, когда Кора  замолчала, он оперся подбородком на руку, как бы в глубоком раздумье над ее  словами.    

— В  этих речах есть некоторая доля смысла, — сорвалось наконец с его дрожащих  губ. — Чингачгук, Ункас! Слышите вы, что говорит черноглазая девушка?    

И он  заговорил со своими товарищами на делаварском наречии. Хотя речь разведчика  текла медленно, спокойно, в его тоне звучала твердая решимость. Старший  могиканин слушал в глубоком молчании и, по-видимому, взвешивал слова своего  товарища, точно осознавая их огромное значение. После минутного колебания  Чингачгук в знак согласия махнул рукой и сказал по-английски «хорошо» с такой  выразительностью, которая свойственна только голосу индейцев. Потом, засунув за  пояс свой нож и томагавк, воин медленно подошел к краю скалы, наименее  заметному с берегов реки. Тут он постоял мгновение, многозначительно указал на  лес внизу, произнес несколько слов на своем языке, точно определяя намеченный  им путь, бросился в воду, нырнул и скрылся из глаз наблюдателей.    

Разведчик  немного задержался, чтобы сказать несколько слов Коре, которая с облегчением  вздохнула, увидев, как подействовали ее слова.    

— Иногда  в юной душе проявляется такая же мудрость, как и в старой, — сказал  он. — Если вас уведут в леса, то есть тех из вас, кого временно пощадят,  заламывайте по пути ветки кустов и деревьев и старайтесь двигаться так, чтобы  оставался широкий след. Тогда, поверьте, найдется друг, который не покинет вас,  хотя бы ему пришлось идти за вами на край света!    

Он  ласково пожал руку Коре, поднял ружье, печально посмотрел на него, снова  осторожно положил свой «оленебой» на камень, наконец спустился к тому месту  реки, где исчез Чингачгук. Соколиный Глаз на мгновение повис на скале,  озабоченно оглянулся и с горечью произнес:    

— Если  бы у меня остался порох, не было бы такого несчастья и позора! Наконец он разжал  руки и очутился в воде; струи сомкнулись над его головой, и он скрылся.    

Теперь  взоры оставшихся обратились к Ункасу, который неподвижно стоял, прислонясь к утесу.  Кора сказала ему:    

— Враг  не заметил наших друзей, и они теперь, вероятно, уже в безопасности. Не пора ли  и вам последовать за ними?    

— Ункас  останется, — спокойно по-английски ответил молодой могиканин.    

— Это  только сделает наш плен еще тяжелее и уменьшит для нас возможность  спасения, — произнесла Кора. — Идите, великодушный юноша, —  продолжала она, опуская глаза под взглядом могиканина и смутно угадывая свою  власть над ним. — Идите к моему отцу, как я уже говорила другим, и будьте  самым верным из моих гонцов. Скажите ему, чтобы он дал вам денег для выкупа его  дочерей из неволи. Идите! Я желаю этого! Я прошу вас идти!    

Спокойное  выражение лица молодого вождя стало грустным, но он перестал колебаться. Неслышными  шагами Ункас пересек скалистую площадку и скользнул в бурный поток. Почти не  дыша, смотрели на реку оставшиеся, пока его голова не показалась над водой  довольно далеко от островка. Набрав воздуха, Ункас снова скрылся под водой.    

Этот  быстрый и, по-видимому, удачный маневр трех жителей лесов занял всего несколько  минут. Посмотрев в последний раз вслед Ункасу, Кора повернулась к Хейворду и  произнесла дрожащими губами:    

— Я  слыхала, что вы тоже славитесь искусством плавать. Итак, за ними!    

Последуйте  благоразумному примеру этих простосердечных людей!    

— А  разве Кора Мунро требует именно такого доказательства верности от своего защитника? —  с печальной — улыбкой ответил Дункан, и в его тоне прозвучала горечь.    

— Теперь  не время спорить, — ответила девушка. — Настал момент, когда долг  каждого — проявить себя лучшим образом. Здесь от вас не будет пользы, но ваша  драгоценная жизнь может быть спасена для других, более близких друзей.    

Дункан  не ответил, а только посмотрел на прелестную Алису, которая с детской беспомощностью  прижималась к его руке.    

— Подумайте, —  продолжала Кора после короткого молчания, во время которого она, видимо, изо  всех сил старалась заглушить в себе боль, еще более острую, чем страх, —  ведь смерть — самое худшее, что может ждать нас, а смерти никто не минует.    

— Бывают  несчастия хуже смерти, — резко, как бы досадуя на ее настойчивость,  ответил Дункан, — но человек, готовый умереть ради вас, может отвратить  их.    

Кора  перестала уговаривать его и, закрыв лицо шалью, увлекла почти потерявшую  сознание Алису в глубину второй пещеры.    

 Глава 9    

     

Будь  весела, моя любовь,     

Не бойся.     

Улыбкой  светлой тучи прогони ты,     

Что  омрачили нежное чело.     

«Смерть  Агриппины»    

     

Шум и  волнение боя, точно по волшебству, сменились тишиной, и возбужденному воображению  Хейворда все это показалось каким-то страшным бредом. То, что произошло,  глубоко запечатлелось в его памяти, а между тем он с трудом мог уверить себя в  действительности недавних событий. Не зная, какая судьба постигла людей,  вверившихся быстрому потоку, Дункан внимательно прислушивался, ожидая  каких-нибудь сигналов или звуков тревоги, по которым он мог бы узнать, удался  ли рискованный побег. Но напрасно напрягал он свое внимание: ничто не говорило  о судьбе этих смелых людей. В этот миг горестного сомнения Дункан забыл о  необходимости прятаться за скалу, к чему совсем недавно надо было прибегать для  безопасности. Однако каждая попытка обнаружить хотя бы малейший намек на  приближение врагов была такой же бесплодной, как и поиски уплывших друзей.  Казалось, все живое снова покинуло лесистые берега реки. Ястреб-рыболов,  наблюдавший за боем издали, сидя на верхних сучках сухой сосны, теперь слетел  со своего высокого насеста и, описывая широкие круги, парил над добычей. Сойка,  крикливый голос которой был заглушен диким воем индейцев, снова оглашала воздух  нестройными криками, точно считая, что к ней вернулось владычество над лесной  глушью. Эти звуки воскресили в Дункане слабое мерцание надежды; он собрался с  силами к предстоящей борьбе, и в нем ожила уверенность в победе.    

— Гуронов  не видно, — сказал он Давиду, который все еще не оправился от удара,  ошеломившего его. — Спрячемся в пещеру. В остальном да будет воля провидения!    

— Помнится,  я вместе с двумя прелестными девушками воссылал всевышнему славословия и  благодарения, — в полубессознательном состоянии заговорил Давид, — но  меня постигла жестокая… впрочем, справедливая кара за мои грехи. Я как бы  заснул, но это был ненастоящий сон. Резкие, нестройные звуки сражения раздирали  мой слух. Это был хаос. Казалось, наступил конец света и природа забыла о  гармонии.    

— Бедный  малый! Вы действительно были на волосок от смерти. Но встаньте, идите за мной.  Я отведу вас в такое место, где вы не услышите других звуков, кроме  псалмопений.    

— В  шуме водопада звучит мелодия, и журчание вод сладко, — сказал Давид,  прижав руку к своей полной смятения голове. — Только не звучат ли в  воздухе взвизгивания и такие вопли, что кажется, будто души осужденных…    

— Нет-нет, —  нетерпеливо прервал его Хейворд, — крики смолкли. Все тихо и спокойно, кроме  воды… Итак, идите туда, где вы можете спокойно распевать песни, которые вы так  любите.    

Давид  печально улыбнулся, но при упоминании о его любимом деле на лице псалмопевца  мелькнул луч удовольствия.    

Без  колебаний позволил он отвести себя в пещеру, надеясь там успокоить мелодией  свой измученный слух. Опираясь на руку Дункана, Гамут пошел к сестрам, а Дункан  схватил охапку сассафраса, завалил ароматными ветвями вход в пещеру и  замаскировал его. Позади этой хрупкой преграды он повесил брошенные лесными  жителями одеяла; таким образом, во внутреннюю пещеру не мог проникнуть свет, во  внешнюю же вливался легкий отблеск из узкого ущелья, по которому один рукав реки  мчался вперед, чтобы там, ниже по течению, слиться с другим водяным потоком.    

— Мне  не по душе правило туземцев, которое принуждает их покориться несчастью без борьбы, —  сказал Дункан, продолжая укладывать ветви. — Наше правило: «Пока не  иссякла жизнь — не исчезла надежда» — гораздо утешительнее и более отвечает  характеру воина. Вас, Кора, я не стану утешать, у вас достаточно мужества. Но  не можете ли вы осушить слезы бедняжки, которая, дрожа, прижимается к вашей  груди?    

— Я  стала спокойнее, Дункан, — ответила Алиса, отстраняясь от сестры и  стараясь, несмотря на слезы, казаться твердой, — гораздо спокойнее.  Конечно, здесь, в этой закрытой пещере, мы в безопасности: нас не найдут, нам  не сделают зла, и мы можем надеяться на помощь смелых людей, которые ради нас  уже подвергались страшным опасностям.    

— Вот  теперь и наша кроткая Алиса говорит, как подобает дочери Мунро, — сказал  Хейворд и, подходя к внешнему входу в пещеру, остановился, чтобы пожать ей  руку. — Имея перед собой два таких образца мужества, позор быть трусом.    

Дункан  сел посредине пещеры и судорожно сжал уцелевший пистолет; суровые глаза майора  говорили о его мрачном отчаянии.    

— Если  сюда и придут гуроны, они займут эту позицию не так-то просто, —  пробормотал он и, прислонив голову к скале, стал терпеливо ждать дальнейших  событий, не спуская взгляда со входа в грот.    

Когда  замолк звук его голоса, наступила продолжительная, глубокая, почти мертвая  тишина. Свежий утренний воздух проникал в пещеру. Минута проходила за минутой,  ничто не нарушало покоя; в душе ожидавших помощи зародилось чувство надежды.    

Один  Давид не разделял общего волнения. Он сидел безучастно. Луч, заглянувший в  отверстие пещеры, осветил его изнуренное лицо и упал на страницы томика,  который певец стал снова перелистывать, точно отыскивая там песнь, наиболее  подходящую к этой минуте. Скоро старания Гамута увенчались успехом; он громко  произнес: «Остров Уайт», извлек протяжный нежный звук из своего камертона и  собственным, еще более музыкальным голосом пропел вводные модуляции к тому гимну,  название которого только что объявил.    

— А  это, может быть, опасно? — спросила Кора, и ее темные глаза вопросительно  взглянули на майора.    

— Голос  певца так слаб, что его заглушит грохот и рев водопада, — был  ответ. — Кроме того, пещера поглотит звук. Пусть же он отдастся влечению  своего сердца, это не может быть опасно.    

— "Остров  Уайт"! — повторил Давид и оглянулся с тем важным видом, который  помогал ему подавлять шепот своих учеников. — В этом гимне прекрасная  мелодия и торжественные слова. И нужно петь его с должным уважением.    

После  короткого молчания послышался голос певца, понеслись тихие рокочущие звуки, наконец  мелодия наполнила узкую пещеру. Все с глубоким волнением слушали, как льется  чарующая мелодия, все забыли о бессмысленности произнесенных слов. Алиса  бессознательно отерла слезу и мягко посмотрела на бледное лицо Гамута, не  скрывая своего восторга. Кора одобрительно улыбнулась, а Хейворд отвел свой  напряженный взгляд от входа в пещеру, глядя то на Давида, то на Алису, глаза  которой светились восторгом. Сочувствие слушателей тронуло душу поклонника  музыки; его голос приобрел прежнюю полноту и силу. Певец сделал новое усилие, и  полились протяжные мощные звуки. Вдруг снаружи раздался страшный крик.  Священный гимн мгновенно прервался; певец замолк, точно сердце несчастного  подступило к его гортани и сразу задушило псалмопевца.    

— Мы  погибли! — вскрикнула Алиса, бросаясь в объятия Коры.    

— Нет  еще, нет еще! — ответил взволнованный, но неустрашимый Хейворд.    

— Крик  донесся от середины острова и вырвался у дикарей при виде убитых товарищей. Они  не открыли нашего убежища, и для нас еще не угасла надежда.    

Как ни  была слаба возможность спасения, слова Дункана не пропали даром: его замечание  оживило энергию девушек настолько, что они нашли в себе силу молча ждать  дальнейших событий.    

Вскоре  послышалось завывание, потом в различных местах острова зазвучали голоса;  сначала они слышались в его дальнем конце, потом стали приближаться к пещере.    

Наконец  среди смятения и шума пронесся торжествующий, победный клич в нескольких ярдах  от замаскированного входа в пещеру. Хейворд решил, что их убежище найдено, и  остаток надежды погас в его душе. Но он снова немного успокоился, услыхав, что  крики раздаются близ камня, на который Соколиный Глаз с таким сожалением  положил свое ружье. Майор ясно различал говор индейцев; он слышал не только  отдельные слова, но и целые фразы, произнесенные на канадском жаргоне, в основу  которого положен французский язык. Вдруг хор голосов повторил: «Длинный  Карабин!»    

Эти  слова раздались эхом в соседнем лесу, и Хейворд вспомнил, что это имя было дано  врагами охотнику и разведчику английской армии; только теперь Дункан понял, кто  был его спутник.    

«Длинный  Карабин, Длинный Карабин…» — переходило из уст в уста, и вот вся шайка,  по-видимому, собралась около военного трофея, который как бы доказывал смерть  его страшного владельца. Затем гуроны снова рассеялись по острову, оглашая  воздух именем врага, чье тело, как это понял Хейворд из восклицаний гуронов,  они думали отыскать в какой-нибудь расселине.    

— Теперь, —  шепнул Хейворд девушкам, — все скоро решится.    

Если  гуроны не найдут нашего приюта, мы уцелеем. Во всяком случае, судя по фразам,  которые мне удалось понять, наши друзья спаслись, и скоро мы можем ждать помощи  от Вебба.    

Прошло  несколько минут страшного затишья. Хейворд понимал, что в это время гуроны производят  новые, более тщательные поиски. Он различал шаги гуронов, задевающие за ветки  сассафраса; слышал, как шуршали сухие листья и с треском ломались сучки.  Наконец груда ветвей слегка подалась, один угол одеяла упал, и слабый свет  заиграл в отдаленном углу пещеры. Кора в ужасе прижала Алису к своей груди,  Дункан вскочил. Прозвучало восклицание из глубины внешней пещеры, и это  означало, что в нее вошли враги. Через минуту многочисленные голоса дали понять  слушателям, что все дикари собрались около их убежища.    

Так как  лишь небольшое расстояние разделяло внутренние проходы обеих пещер, Дункан понимал,  что бегство невозможно. Он прошел мимо Давида и обеих девушек и остановился  подле входа, ожидая страшной встречи. Теперь всего несколько футов отделяло его  от беспощадных преследователей. Майор прижал лицо к отверстию и с равнодушием  отчаяния выглянул наружу, следя за движениями гуронов.    

Он мог  бы дотронуться до мускулистого плеча исполина индейца, повелительный и властный  голос которого направлял действия всех его товарищей. Под сводом другой пещеры  толпа дикарей переворачивала и перетряхивала вещи, составлявшие скромное  имущество разведчика. Кровь из раны Давида окрасила листья сассафраса; видя это  доказательство успешности своих действий, индейцы схватили ароматные ветви,  устилавшие пол пещеры, втащили их в расселину и стали разбрасывать, точно  подозревая, что они скрывают тело ненавистного и опасного для них человека.  Воин свирепого вида поднял целую охапку ветвей, с ликованием указал на темные  пятна крови на листьях и закричал что-то. Хейворд мог понять смысл его слов  только потому, что он несколько раз повторил имя «Длинный Карабин».  Торжествующие голоса гуронов замолкли; воин бросил ветку на груду, сложенную  Дунканом перед входом во вторую пещеру, и таким образом завалил отверстие,  через которое смотрел майор. Остальные дикари подражали ему; вытаскивая ветки  из пещеры разведчика, они бросали их на груду ветвей сассафраса, не  предполагая, что таким образом сами же прятали людей, которых искали.    

Когда  под давлением новых охапок зелени одеяла подались, а ветви от собственной  тяжести забились в трещины камней, образовав плотную массу, Дункан, вздохнув  свободно, вернулся на середину пещеры и остановился на своем прежнем месте, с  которого мог видеть второй выход, обращенный к реке. В ту минуту, когда он  отступал от груды сассафраса, индейцы, как бы поддаваясь общему побуждению,  очистили проход между двумя пещерами, и теперь было слышно, как они снова  побежали по острову к тем камням, на которые недавно высадились. Их новый  жалобный вопль доказал, что они опять собрались подле тел своих убитых  товарищей.    

Теперь  Дункан решился посмотреть на своих спутниц, потому что в течение опасных минут  он боялся своим встревоженным лицом еще больше испугать девушек.    

— Они  ушли, Кора, — шепнул он. — Алиса, они вернулись на то место, на  котором появились впервые, и мы спасены.    

— Тогда  я поблагодарю небо! — произнесла Алиса, освобождаясь из объятий Коры и  преклоняя колени. — Я поблагодарю небо, которое избавило от слез нашего  седого отца и спасло жизнь тех, кого я люблю больше всего в мире…    

Дункан и  Кора наблюдали искреннее чувство с горячей симпатией. И Дункан подумал, что никогда  еще молитва не исходила от существа более прекрасного, чем юная Алиса.    

Глаза  Алисы сияли светом благодарности, прелестный румянец залил ее щеки; но, когда  ее губы уже раскрылись для молитвы, слова, которые они собирались произнести,  внезапно замерли, румянец сменила смертельная бледность, нежный блеск ее глаз потух,  черты лица исказились от ужаса, судорожно сведенные пальцы указали на что-то.  Хейворд повернулся и, взглянув на плоскую скалу, которая составляла как бы  порог открытого отверстия пещеры, увидел злобные, свирепые черты Хитрой Лисицы.    

Несмотря  на неожиданность, самообладание не покинуло Дункана. По выражению лица индейца  майор понял, что Магуа еще ничего не успел разглядеть в полумраке пещеры. Он  уже хотел было отступить за выступ стены, которая все-таки могла скрыть его и  его спутников, но в эту минуту понял, что отступать поздно.    

Выражение  глубокого торжества в чертах дикаря вывело Дункана из себя; забыв обо всем в мире  и поддаваясь только побуждению гнева, Хейворд прицелился и выстрелил. Вся  пещера загудела, точно от звука извержения вулкана; когда же ветер, дувший из  ущелья, рассеял клубы дыма, извергнутые гротом, на месте, где только что было  видно злобное лицо предателя проводника, никого не оказалось. Хейворд бросился  к выходу и увидел, как темная фигура дикаря кралась вдоль низкого узкого  выступа скалы и скоро окончательно исчезла из виду.    

После  грома выстрела среди дикарей воцарилось страшное молчание, но, когда раздался  продолжительный и понятный для них крик Лисицы, топот ног и вопли стали снова  приближаться, и, раньше чем Дункан успел оправиться от потрясения, хрупкая  преграда из ветвей была разбросана во все стороны. Индейцы хлынули в пещеру с  обоих концов. Хейворда и девушек вытащили из убежища в пещере, и их окружила  толпа торжествующих гуронов.    

 Глава 10    

     

Боюсь,  что утром так же мы проспим,     

Как  незаметно за ночь засиделись.     

Шекспир.  «Сон в летнюю ночь»    

     

Едва это  внезапное несчастье обрушилось, Дункан стал наблюдать за действиями  победителей. Краснокожие дергали украшения его мундира, в их глазах горело  желание завладеть шитьем и галунами. Но грозные окрики исполина останавливали  дикарей, и это убедило Хейворда, что его и Кору с Алисой решили щадить до  какого-то особого момента.    

Пока  молодые гуроны выказывали признаки алчности, более опытные воины продолжали  обыскивать обе пещеры со вниманием, которое доказывало, что они не  удовлетворены достигнутым успехом. Не находя иных жертв, усердные мстители  подступили к Дункану и Давиду, повторяя имя «Длинный Карабин» и произнося эти  слова с таким злобным выражением, что нельзя было усомниться, о чем они  спрашивали. Дункан притворился, будто он не понимает значения их вопросов,  Давид же действительно не знал французского языка. Наконец настойчивость  гуронов утомила Хейворда; кроме того, он боялся раздражать своих победителей  упрямым молчанием. Он оглянулся кругом, отыскивая глазами Магуа, который мог  перевести его ответы на вопросы гуронов; их голоса звучали все более настойчиво  и грозно.    

Поведение  Магуа резко отличалось от образа действий его товарищей.    

Пока все  остальные старались удовлетворить свою ребяческую склонность к грабежу, присваивая  жалкое имущество разведчика. Хитрая Лисица спокойно стоял поодаль от пленников:  он был, по-видимому, доволен, как будто уже достиг главной цели своего  предательства. Когда глаза Хейворда впервые встретили взгляд его недавнего  проводника, майор невольно с ужасом отвернулся от зловещего, хотя и спокойного  лица Магуа. Однако, победив отвращение, он заставил себя говорить с ним.    

— Хитрая  Лисица слишком мужественный воин, — неохотно сказал Дункан, — чтобы  отказаться объяснить безоружному человеку, что говорят победители.    

— Они  спрашивают, где охотник, знающий лесные тропинки, — на ломаном английском  языке ответил Магуа и со свирепой усмешкой положил руку на листья, которыми  была прикрыта и перевязана рана у него на плече. — Ружье Длинного Карабина  превосходно, его глаза никогда не мигают, а между тем это ружье, так же как и  короткий ствол белого вождя, бессильно отнять жизнь у Хитрой Лисицы.    

— Лисица  слишком храбр, чтобы помнить о ранах, полученных в битве, или о руках, которые  нанесли их.    

— А  разве шла война, когда индеец отдыхал под сахарным деревом и хотел поесть  хлеба? Кто наполнил кустарники подползающими врагами? Чей язык говорил о мире,  когда мысли его были кровожадны? Разве Магуа сказал, что томагавк вынут из  земли и что его рука выкопала боевой топор? Дункан не решился напомнить врагу о  его предательстве, не хотел он также увеличить его злобу какими-либо  оправданиями и потому промолчал. Магуа, казалось, тоже решил прервать  дальнейшие разговоры; он снова прислонился к скале, от которой на минуту отошел  во время вспышки гнева. Когда нетерпеливые дикари заметили, что короткий  разговор между белым и Лисицей окончился, снова раздались крики: «Длинный  Карабин!»    

— Слышишь? —  равнодушно сказал Магуа. — Гуроны требуют жизнь Длинного Карабина, и, если  их не удовлетворить, они убьют тех, кто прячет его.    

— Он  ушел. Они не могут схватить его.    

Лисица  холодно улыбнулся и презрительно ответил:    

— Когда  белый умирает, он думает, что для него наступила минута покоя, но краснокожие  умеют мучить даже призраки своих врагов. Где его тело? Пусть гуроны увидят его  скальп.    

— Он  не умер, он бежал.    

Магуа  недоверчиво покачал головой:    

— Разве  он птица и может расправлять крылья? Разве он рыба и умеет плавать, не дыша  воздухом? Белый вождь считает гуронов глупцами!    

— Правда,  Длинный Карабин не рыба, но он умеет плавать. Когда весь его порох был сожжен,  а глаза гуронов закрыло облако, он уплыл вниз по течению.    

— А  почему же белый вождь остался? — все еще недоверчиво спросил Магуа. —  Разве он камень, который падает на дно? Или скальп жжет ему голову?    

— Я  не камень, это мог бы сказать твой убитый товарищ, который упал в  водопад! — раздраженно ответил Дункан, в припадке досады употребляя те  хвастливые выражения, которые могли возбудить уважение индейца. — Но белый  считает, что только трусы бросают женщин.    

Магуа  пробормотал сквозь зубы несколько невнятных слови продолжал вслух:    

— А  делавары плавают так же хорошо, как ползают в кустах. Где Великий Змей?    

Судя по  этим канадским прозвищам, Дункан понял, что гуроны гораздо лучше знали его недавних  товарищей, нежели он сам, и неохотно ответил:    

— Он  тоже уплыл по течению.    

— А  Быстроногий Олень?    

— Я  не знаю, кого ты называешь так, — ответил Дункан, пользуясь возможностью  затянуть разговор.    

— Ункаса, —  ответил Магуа, произнося делаварское имя с еще большим трудом, нежели английские  слова.    

— Ты  говоришь о молодом делаваре? Он тоже уплыл по течению.    

Магуа  сразу поверил сказанному и этим доказал, как мало думает он о беглецах. Но его  товарищам эти-то беглецы и были нужны.    

Они с  характерным для индейцев терпением, в полном молчании ждали, пока кончится  беседа офицера и Лисицы. Когда Хейворд замолчал, дикари устремили глаза на  Магуа. Лисица указал им на реку и объяснил все немногими жестами и словами.    

Поняв  случившееся, дикари подняли страшный крик, который показал все их  разочарование. Одни бросились к берегу реки, яростно размахивая в воздухе  руками; другие стали плевать в воду, точно мстя ей за то, что она изменнически  лишила их несомненных прав победителей. Некоторые, наиболее свирепые, бросали  на пленников исподлобья взгляды, горящие сдержанной яростью. Двое-трое даже  выразили злобные, чувства угрожающими движениями рук; очевидно, ни красота, ни  женская слабость обеих сестер не могли бы защитить их от ярости индейцев. Молодой  офицер отчаянно порывался броситься к Алисе, когда один из гуронов схватил  своей темной рукой прядь ее роскошных волос, которые густыми волнами упали ей  на плечи, и провел ножом в воздухе вокруг ее головы. Но едва Хейворд сделал  первое движение, как почувствовал, что индеец, распоряжавшийся всеми дикарями,  точно клещами сжал его плечо. Он понял, что бесполезна была бы борьба с такой  подавляющей силой, и подчинился своей судьбе, только тихо сказав девушкам, что  дикари часто произносят угрозы, которых не выполняют.    

Но,  стараясь прогнать страх Коры и Алисы, Дункан и не думал обманывать себя. Он  хорошо знал, что авторитет индейского вождя был весьма условным и поддерживался  скорее физическим, чем моральным превосходством. И поэтому опасность возрастала  с количеством окружающих дикарей. Сохраняя наружное спокойствие, Хейворд  чувствовал, как его сердце замирало, когда кто-нибудь из индейцев подходил к  беспомощным сестрам или мрачно оглядывал хрупкие фигуры девушек.    

Однако  его опасения значительно ослабели, когда он увидел, что вождь созвал на совет  всех воинов. Их споры длились недолго и, судя по молчанию большей части  индейцев, скоро было принято единогласное решение. Немногие из говоривших часто  указывали в сторону лагеря Вебба, очевидно опасаясь нападения с этой стороны.  Мысль об отряде англичан, вероятно, заставила их быстро на что-то решиться и  ускорила все последовавшее за этим.    

Дикари  перенесли легкую пирогу к тому месту реки, которое находилось близ выхода из  внешней пещеры. Едва это было сделано, предводитель гуронов знаком приказал  пленникам спуститься к нижним камням и сесть в пирогу.    

Сопротивляться  было невозможно, поэтому Дункан показал пример покорности, направившись к  пироге, и вскоре уже сидел в лодке вместе с обеими сестрами и все еще  изумленным Давидом. Хотя гуроны не могли знать узкого фарватера между  водоворотами и быстринами потока, но им были слишком хорошо известны общие  признаки опасных мест, чтобы они могли совершить какую-либо существенную  оплошность. Когда лоцман, выбранный для того, чтобы вести пирогу, занял свое место,  индейцы снова кинулись в реку, пирога скользнула по течению, и через несколько  секунд пленники очутились на южном берегу реки, почти против той скалы, на  которую они высадились накануне.    

Тут  дикари снова серьезно, но недолго совещались между собой. В то же время они  привели из лесу лошадей, которых их владельцы считали причиной своего  несчастья. Теперь толпа гуронов разделилась. Главный вождь сел на лошадь  Хейворда и двинулся через реку, а вслед за ним бросилась в воду и большая часть  его спутников. Скоро все они исчезли в лесу. Пленники остались под присмотром  шести дикарей, которыми руководил Хитрая Лисица. С усиливающимся волнением Хейворд  наблюдал за действиями дикарей. Видя необыкновенную сдержанность индейцев,  Хейворд надеялся, что они отведут его к Монкальму как своего пленника. Мозг  попавших в беду людей никогда не дремлет, а надежда, хотя бы и самая слабая,  дает пищу воображению, поэтому Дункану уже представлялось, что Монкальм  постарается превратить отеческие чувства Мунро в орудие, с помощью которого он  попытается заставить ветерана забыть о своей верности английскому королю. И,  хотя было известно, что французский командующий обладал мужественным и  предприимчивым характером, считалось, что он является знатоком всяких  политических интриг, которые не требовали проявлений высоких моральных качеств  и которые так опорочили европейскую дипломатию того времени.    

Но  поведение гуронов сразу разрушило все эти соображения Дункана. Та часть  индейцев, которая двинулась вслед за краснокожим исполином, направилась к  Хорикэну, и Хейворд понял, что его самого и его спутников ждет страшный плен у  диких.    

Желая  знать все, даже самое худшее, и решив, в крайнем случае, попытаться прибегнуть  к силе денег, он преодолел свое отвращение к Магуа и обратился к своему  прежнему проводнику в самом дружеском, доверительном тоне, который он только  мог изобразить:    

— Я  хотел бы поговорить с Магуа о том, что годится только для слуха такого великого  вождя.    

Индеец  презрительно взглянул на молодого офицера и ответил:    

— Говори.  У деревьев нет ушей.    

— Но  гуроны не глухи, а те слова, которые пригодны для великих вождей, могут  опьянить иных воинов. Если Магуа не хочет слушать, офицер короля сумеет  молчать.    

Индеец  бросил несколько небрежных слов своим товарищам, которые кое-как седлали  лошадей для молодых девушек; потом Лисица отошел в сторону и осторожным  движением позвал за собой Дункана.    

— Теперь  говори, — сказал он, — если твои слова пригодны для Магуа.    

— Хитрая  Лисица доказал, что он достиг почетного прозвища, данного ему канадскими отцами, —  начал Хейворд. — Я вижу всю его мудрость, понимаю, как много он для нас  сделал, и не забуду этого в час благодарности. Да, Лисица не только великий  вождь — он умеет обманывать своих врагов.    

— Что  же сделал Лисица? — холодно спросил индеец.    

— Разве  он не видел, что лес переполнен спрятавшимися врагами? Разве он не заметил, что  даже змея не могла бы незаметно проползти мимо них? Разве он не заблудился  умышленно, чтобы ослепить глаза гуронов? Разве Магуа не притворился, будто он  возвращается к своему племени, которое так плохо обошлось с ним и, как собаку,  выгнало его из своих вигвамов? А мы? Разве, заметив его намерения, мы не  помогли ему, чтобы гуроны думали, будто белый человек счел своего друга врагом?  Ведь правда? О, когда Хитрая Лисица своей мудростью ослепил глаза гуронов, они  позабыли, что когда-то сделали ему много зла и заставили бежать к мохокам! Они  оставили Магуа на южном берегу с пленниками, а сами, как безумцы, двинулись к  северу. Я знаю: Лисица хочет, как настоящая лиса, повернуться и отвести к  седому богатому шотландцу его дочерей. Да, Магуа, я вижу все и уже подумал о  том, как следует отплатить тебе за мудрость. Прежде всего глава форта Уильям-Генри  даст Лисице то, что обязан дать такой великий вождь за великую услугу: у Лисицы  будет золотая медаль, его пороховницу переполнит порох, у него в сумке зазвенит  столько долларов, сколько камешков валяется на побережье Хорикэна, и олень  станет лизать ему руки, зная, что ему не убежать от выстрела того ружья,  которое получит вождь. Я же не знаю, как превзойти щедрость шотландца… Погоди.  Я… да, я тебе… — Что же даст мне молодой вождь, пришедший от восхода  солнца? — спросил гурон, заметив, что Хейворд запнулся.    

— С  островов, которые лежат на Солнечном Озере, он проведет струю огненной воды.  Эта жидкость потечет перед вигвамами Магуа и не остановится, пока сердце  индейца не станет легче перышка, а его дыхание не сделается слаще аромата дикой  медуницы…    

Магуа  серьезно слушал медленную речь Хейворда. Когда молодой человек упомянул о том,  что ему кажется, будто индеец хитро обманул гуронов, лицо его слушателя приняло  выражение осторожной сдержанности. Когда Хейворд напомнил об оскорблениях,  которые изгнали гурона из вигвамов его племени, глаза Лисицы вспыхнули свирепым  блеском, и Дункан понял, что он затронул как раз ту самую струну, которой ему  следовало коснуться. Когда же он дошел до фраз, которыми хитро подстрекал и  жажду мести дикаря, и его алчность, он, во всяком случае, возбудил его глубокое  внимание. Лисица задал свой последний, вопрос, о награде, спокойно, с обычной  важностью индейца, однако, судя по задумчивому выражению его лица, ясно было,  что ему следовало ответить предусмотрительно хитро. Несколько мгновений гурон  молчал, потом, положив свою руку на грубую перевязку, которая прикрывала его  раненое плечо, сказал:    

— Разве  друзья оставляют такие знаки?    

— Неужели  Длинный Карабин нанес бы такую легкую рану врагу?    

— А  разве делавары подползают, как змеи, к тем, кого они любят, чтобы нанести удар?    

— Неужели  Великий Змей позволил бы услышать свое приближение к тому, кого желал бы видеть  глухим?    

— А  белый вождь часто жжет порох перед лицом своих собратьев?    

— Промахивается  ли он, если действительно намерен убить? — с хорошо разыгранной усмешкой  ответил Дункан.    

После  этих быстрых вопросов и ответов наступило долгое молчание. Дункан заметил колебания  Магуа и, желая довершить свою победу, хотел было снова приняться за  перечисление наград, но Магуа остановил его выразительным движением руки и  произнес:    

— Довольно!  Лисица — мудрый вождь, а то, что он сделает, будет видно. Иди и не раскрывай  губ. Когда Магуа заговорит, ты успеешь ответить ему. Хейворд заметил, что  Лисица с опаской оглядывается на остальных гуронов, и немедленно отошел, чтобы  не дать им возможности заподозрить его в сообщничестве с их предводителем.  Магуа подошел к лошадям и сделал вид, что он очень доволен усердием своих  подчиненных. Затем знаком предложил Хейворду помочь Коре и Алисе сесть на их  нарраганзетов. Больше не было подходящего предлога для задержки, и Хейворд был  вынужден подчиниться. Помогая Коре и Алисе, которые почти не поднимали глаз из  боязни увидеть злобные лица гуронов, сесть на лошадей, Дункан шепнул им о своих  оживших надеждах.    

Индейцы,  отправившиеся за исполином, увели с собой лошадь Давида, а потому Гамут и Дункан  были принуждены идти пешком. Однако Хейворд не особенно жалел об этом, так как,  двигаясь медленно, он мог задерживать весь отряд. Его взгляд все еще с надеждой  обращался в сторону форта Эдвард, и он ждал, что из леса донесется шум, который  даст ему знать о приближении избавителей.    

Когда  все было готово, Магуа двинулся впереди всех. За ним шел Давид, который, по  мере того как рана перестала давать себя знать, постепенно начинал осознавать  свое истинное положение. Дальше ехали сестры. Хейворд держался рядом с ними, а  индейцы шагали по обеим сторонам пленников и замыкали шествие. Бдительность их  не ослабевала ни на минуту.    

Все  молчали, только Дункан время от времени обращался со словами утешения к Алисе и  Коре да Гамут изливал свою душу в жалобных восклицаниях. Путники направились к  югу по дороге, совершенно противоположной пути к форту Уильям-Генри. Несмотря  на это, Хейворд все же не допускал мысли, чтобы Магуа так скоро позабыл о  предложенной ему награде; к тому же гурону была необходима осторожность.    

Миля за  милей двигались путники по бесконечному лесу, но конца этому утомительному переходу  не предвиделось.    

Хейворд  следил за полуденными лучами солнца, пробивавшимися сквозь ветви деревьев, и  жаждал того мгновения, когда Магуа пойдет по пути, благоприятному для  путешественников.    

Кора,  помня прощальные наставления разведчика, при малейшей возможности протягивала руку,  чтобы заломить ветвь, но бдительность гуронов мешала ей выполнить это трудное и  опасное намерение. Встречая настороженные взгляды дикарей, девушка притворялась  испуганной чем-то или начинала поправлять свой костюм. Только один раз она  заломила ветку; в ту же минуту ей пришло в голову уронить на землю перчатку.  Этот знак, предназначавшийся для друзей, был замечен одним из гуронов; индеец  подал Коре перчатку и тотчас же измял и изломал все остальные ветви куста,  чтобы казалось, будто они были обезображены каким-нибудь животным, запутавшимся  в чаще. После этого гурон положил, руку на свой томагавк с таким  многозначительным видом, что Коре пришлось отказаться от мысли оставлять метки  на кустах.    

В обоих  отрядах индейцев были лошади, а потому пленники лишились надежды, что их найдут  по лошадиным следам.    

Если бы  угрюмый Магуа хоть чем-нибудь ободрил Хейворда, майор, конечно, заговорил бы с  ним. Но Лисица редко оборачивался назад и ни разу не произнес ни слова.  Руководствуясь только солнцем да теми еле видными приметами, которые известны  одним туземцам, Лисица шел по обнаженной почве соснового леса или переправлялся  через ручьи; чутье помогало ему двигаться почти по такой же прямой линии, как  летит птица. Он ни разу не задумался. Была ли перед ним еле заметная тропинка,  пропадала ли она совершенно или тянулась вполне отчетливой торной дорожкой, он  ни разу не замедлил и не ускорил шаг. Казалось, что, ему неведома усталость. И  когда бы глаза путешественников ни отрывались от дороги, устланной опавшими  листьями, и ни устремлялись бы вперед — между стволами деревьев все время  виднелась темная фигура Магуа. Он шел, не поворачивая головы, и светлые перья в  его волосах колебались от его собственных шагов.    

Наконец  Магуа прошел через низкую ложбину, по которой бежал веселый ручей, и начал подниматься  на гору по такому крутому склону, что Кора и Алиса принуждены были сойти с  лошадей. Когда путники достигли вершины холма, они оказались на ровной  площадке, скудно поросшей деревьями. Под одним из них распростерлась темная  фигура Магуа, которому, очевидно, хотелось воспользоваться отдыхом, необходимым  и для всех остальных.    

 Глава 11    

     

Проклят  будь мой род,     

Когда ему  прощу я.     

Шекспир.  «Венецианский купец»    

     

Индеец  выбрал местом стоянки один из крутых пирамидальных, похожих на искусственные  насыпи холмов, которые так часто встречаются на американских равнинах. Вершина  этой возвышенности представляла собой ровную площадку, а один из склонов  отличался необыкновенной крутизной. Холм казался позицией, исключавшей всякую  возможность неожиданного нападения, и, видимо, поэтому хитрый Магуа выбрал его  местом стоянки. Хейворд равнодушно и безучастно осмотрел этот холм, не надеясь  больше на появление помощи, потом всецело отдался заботам о своих спутницах,  стараясь успокоить их, ободрить.    

Нарраганзетов  разнуздали и дали им возможность пощипать ветки деревьев и кустов, рассеянных  по вершине холма. Дункан разложил остатки съестных припасов в тени высокого  бука, горизонтальные ветви которого, точно большой балдахин, нависли над  девушками.    

Несмотря  на то что путники двигались безостановочно, один из индейцев все же успел  пустить стрелу в запутавшуюся в чаще молодую косулю, убил ее и, отрезав  наиболее вкусные части животного, терпеливо нес их на своих плечах. Теперь он и  его товарищи поедали сырое мясо, разрывая его руками; только Магуа не принимал  участия в этом пире; он сидел, по-видимому, всецело погруженный в глубокие  думы.    

Такая воздержанность,  странная в индейце, особенно когда он может без труда утолить свой голод,  привлекла внимание Хейворда. Молодой человек предположил, что гурон в эту  минуту придумывает вернейший способ избавиться от бдительности своих товарищей.  Желая помочь гурону придумать ловкий план, подсказав ему какую-нибудь мысль,  Дункан вышел из тени бука и как бы без цели направился к Лисице.    

— Разве  Магуа недостаточно долго шел лицом к солнцу и все еще боится канадцев? —  спросил Хейворд, делая вид, что он вполне уверен в дружеском расположении  индейца. — Разве начальник форта Уильям-Генри не с большим удовольствием  увидит своих дочерей раньше, чем новая ночь затмит в его сердце печаль о них, и  он станет менее щедр на вознаграждение?    

— Неужели  к утру бледнолицые любят детей меньше, чем с вечера? — хладнокровно  спросил Магуа.    

— Конечно,  нет, — ответил Хейворд, желая поправить свою невольную ошибку. —  Правда, иногда белые забывают могилы своих праотцев, но привязанность родителей  к детям никогда не умирает.    

— А  мягко ли сердце седовласого отца? Думает ли он, печалится ли о детях, которых  ему дали жены? Он жестоко обращается со своими воинами, и у него каменный  взгляд.    

— Он  бывает суров с лентяями и нерадивыми солдатами, но для трезвых и храбрых Мунро  — справедливый и человеколюбивый начальник. Я знавал многих ласковых и любящих  отцов, но мне никогда не приходилось встречать человека с сердцем, более полным  отеческой любви. Конечно, Магуа, тебе случалось видеть старика только во главе  воинов, я же видел, как на его глазах выступали слезы, когда он говорил о своих  дочерях…    

Хейворд  оборвал свою речь; он не знал, чем объяснить странное выражение, которое  внезапно мелькнуло на лице индейца, внимательно слушавшего его слова. Сперва  молодому человеку почудилось, будто в душе дикаря пробудилась мысль о подарках,  обещанных ему, но мало-помалу выражение радости сменилось на лице индейца  отпечатком свирепого, злобного торжества, порожденного, очевидно, не алчностью,  а другой страстью.    

— Послушай, —  сказал гурон, и лицо его снова застыло в невозмутимом спокойствии, — пойди  к темноволосой дочери седовласого и скажи ей, что Магуа хочет с ней говорить.  Отец будет помнить, что обещает его дитя. Дункан подумал, что корыстолюбивый  индеец хочет услышать новое подтверждение обещанных наград, и хотя медленно и  неохотно, но все же двинулся к тому месту, где теперь отдыхали девушки. Подойдя  к ним, Хейворд сообщил Коре о желании Магуа.    

— Вам  уже известно, чего хочет Магуа, — сказал Дункан, провожая ее к  гурону, — поэтому не скупитесь, обещая порох и чепраки. Но помните, что  спиртные напитки они ценят больше всего. Хорошо, если вы пообещаете дать ему  также что-нибудь и от себя. Помните, Кора, что от вашего самообладания и  изобретательности зависит ваша жизнь и жизнь Алисы.    

— И  ваша, Хейворд!    

— Моя  жизнь — дело неважное. Меня не ждет отец, не многие друзья пожалеют о моей печальной  участи… Но довольно, мы подошли к индейцу… Магуа, вот та, с которой ты хотел  говорить.    

Индеец  медленно поднялся и с минуту стоял молча и неподвижно, потом знаком показал Хейворду,  чтобы он отошел, и холодно проговорил:    

— Когда  гурон беседует с женщинами, его племя закрывает слух свой. Дункан колебался, не  желая повиноваться, но Кора со спокойной улыбкой сказала:    

— Вы  слышали, Хейворд, чего желает индеец. Подите к Алисе, ободрите ее и расскажите  о наших планах.    

Кора  выждала, пока молодой человек отошел, потом обратилась к гурону и с большим  достоинством произнесла:    

— Что  Хитрая Лисица желает сообщить дочери Мунро?    

— Слушай, —  ответил индеец, опустив руку на плечо девушки, точно силясь заставить ее с  особенным вниманием отнестись к словам, которые он намеревался ей сказать;  однако Кора решительно, хотя и совершенно спокойно, отстранилась от  дикаря. — Магуа рожден вождем и воином племени красных приозерных гуронов.  Он двадцать раз видел, как летнее солнце растопляло снег двадцати зим, обращая  сугробы в ручьи, прежде чем встретил первого бледнолицего. Он был счастлив  тогда! Потом белые люди ворвались в его леса, научили его пить огненную воду, и  он сделался бездельником. Тогда гуроны выгнали Магуа из лесов его отцов и  преследовали, как косматого бизона. Он бежал к берегам озера и наконец увидел  Город Пушек. Тут он охотился и ловил рыбу, пока местные жители не выгнали его  из леса и не ввергли в руки его врагов. Магуа, рожденный вождем гуронов,  сделался воином своих врагов мохоков.    

— Я  уже слышала об этом, — сказала Кора, заметив, что гурон замолчал.    

Он  старался подавить в себе бурное волнение, которое начало разгораться в нем  ярким пламенем при воспоминании о нанесенных ему обидах.    

— Но  виноват ли Хитрая Лисица, что голова его сделана не из камня? Кто дал ему  огненную воду? Кто превратил его в низкого человека? Бледнолицые, люди твоего  цвета!    

— А  разве я виновата, что на свете встречаются бессовестные люди с тем же цветом  лица, как у меня? — спокойно спросила Кора.    

— Нет.  Магуа — воин, а не глупец. Я знаю, такие, как ты, никогда не раскрывают губ,  чтобы выпить огненной жидкости. Великий Дух дал тебе мудрость.    

— Что  же я могу сделать или сказать, чтобы облегчить последствия твоих несчастий или  заблуждений?    

— Слушай, —  повторил индеец, снова приняв спокойный и горделивый вид.    

— Когда  французские и английские отцы вырыли из земли свои томагавки. Лисица встал в ряды  мохоков и выступил против своего собственного племени. Бледнолицые выгнали  краснокожих из тех лесов, в которых они охотились, и теперь, когда индейские  племена воюют, их ведет белый человек. Великий вождь при Хорикэне, твой отец,  стоял во главе нашего отряда. Он приказывал мохокам делать то одно, то другое,  и они его слушались. Он объявил: что индеец напьется огненной воды и придет в  полотняные вигвамы его воинов, это не будет забыто. Магуа неосмотрительно раскрыл  свой рот, и жгучий напиток привел его в хижину Мунро. Пусть дочь седовласого  скажет, что сделал вождь.    

— Он  не забыл своих обещаний и поступил справедливо, наказав виновного, —  ответила бесстрашная девушка.    

— "Справедливо"! —  повторил индеец, бросая злобный взгляд на ее спокойное лицо. — Разве  справедливо, сделав зло, наказывать за него? Магуа был сам не свой, говорила и  действовала огненная вода, а не он. Не поверил этому Мунро. Вождя гуронов  связали при бледнолицых воинах и били, точно собаку!    

Кора  молчала, не зная, что ответить на эти слова.    

— Смотри! —  продолжал Магуа, срывая легкий лоскут ситца, который скрывал его раскрашенную  грудь. — Смотри: вот рубцы от ран, нанесенных ножами и пулями. Этими  шрамами воин может хвалиться перед своими соплеменниками, но, по милости  седовласого, на спине вождя гуронов остались знаки, которые он должен скрывать  под разноцветными материями белых.    

— А  я думала, — сказала Кора, — что индейский вождь терпелив, что его дух  не чувствует и не знает боли, которую выносит его тело.    

— Когда  чиппевеи привязали Магуа к столбу и нанесли ему вот эту рану, — ответил  краснокожий, показывая пальцем на глубокий шрам, — гурон смеялся им в  глаза, говоря, что только женщины способны так нежно колоть. В те минуты его  дух был в облаках. Но, когда он ощущал удары Мунро, его приниженный дух лежал  под березой. Дух гурона никогда не опьяняется и никогда ничего не забывает.    

— Но  его можно успокоить. Если мой отец несправедливо поступил с тобой, покажи ему,  что индеец способен простить оскорбление и вернуть ему его дочерей. От майора  Хейворда ты уже слышал…    

Магуа  сурово покачал головой: он не хотел снова выслушивать то, что в душе презирал.    

— Чего  же ты требуешь? — продолжала Кора после нескольких минут томительного  молчания, чувствуя, что благородный и великодушный Дункан был жестоко обманут  хитростью дикаря.    

— Я  требую того, что в обычаях гурона: добра за добро, зла за зло.    

— Значит,  ты хочешь отомстить беззащитным дочерям за обиду, нанесенную тебе Мунро? Разве  не достойнее храброго мужа пойти прямо к нему и потребовать удовлетворения?    

— Руки  бледнолицых длинны, их ножи остры, — ответил дикарь и злобно  засмеялся. — Зачем Лисице становиться под выстрелы воинов Мунро, когда в  руках гурона душа седовласого!    

— Скажи,  Магуа, что ты хочешь сделать? — произнесла Кора, делая величайшее усилие,  чтобы говорить твердо и спокойно. — Хочешь ли ты отвести нас куда-нибудь в  лесные чащи или ты задумал еще большее зло? Разве нет таких подарков, которые  могли бы загладить нанесенное тебе оскорбление и смягчить твое сердце? Прошу  тебя, по крайней мере, освободить мою кроткую сестру, излей на одну меня всю  твою злобу.    

Приобрети  богатство, отпустив ее; удовлетвори свою месть, обрушив твой гнев лишь на одну  жертву. Если старик потеряет обеих дочерей, он, вероятно, сойдет в могилу. Кто  же тогда даст Лисице щедрые дары?    

— Слушай, —  снова сказал гурон. — Светлоглазая вернется на берег Хорикэна и все расскажет  старому вождю, если только темноволосая девушка поклянется именем Великого Духа  своих праотцев не солгать.    

— А  что я должна обещать? — спросила Кора, сдерживая ярость туземца своей  женской гордостью и спокойствием.    

— Когда  Магуа покинул гуронов, его жену отдали другому вождю. Теперь Магуа снова подружился  с ними и вернется обратно к могилам своего племени, туда, на берега Великого  Озера. Дочь английского вождя должна идти с ним и навсегда поселиться в его  вигваме.    

Подавляя  в себе возмущение, гордая Кора спокойно спросила индейца:    

— Приятно  ли будет Магуа делить свое жилище с женой, которую он не любит, с женой чуждого  ему племени бледнолицых? Я думаю, он поступит лучше, приняв золото Мунро и  купив своими дарами сердце какой-нибудь гуронской девушки.    

С минуту  индеец молчал, глядя в лицо Коры с таким выражением, что ее глаза стыдливо опустились.  Потом он ответил с особенным злорадством:    

— В  таком случае, снова почувствовав удары на своей спине, гурон знал бы, где найти  женщину, которой он передал бы свое страдание. Красивая дочь Мунро носила бы  для него воду, жала его хлеб, жарила пищу. Тело седого вождя спало бы среди  пушек, но Хитрая Лисица держал бы его сердце в своих руках.    

— Чудовище!  Ты вполне заслуживаешь своего прозвища! — вскрикнула Кора, охваченная порывом  негодования. — Только дьявол может придумать такую месть! Но ошибаешься:  ты считаешь себя слишком сильным. Правда, в твоих руках сердце Мунро, но оно не  побоится твоей злобы, как бы велика она ни была!    

Смелые  слова девушки вызвали на лице гурона зловещую улыбку, которая обличала непоколебимость  его намерений; он знаком показал, что переговоры окончились. Кора уже пожалела  о своей резкости, но Магуа поднялся с места и пошел к своим товарищам.    

Хейворд  подбежал к взволнованной девушке и спросил ее, чем окончилась беседа, за  которой он внимательно следил.    

Не желая  тревожить Алису, Кора не дала Дункану прямого ответа, только выражение ее лица  показало майору, что переговоры не имели успеха; о том же говорили тревожные  взгляды, которые она бросала на индейцев. Алиса засыпала ее вопросами  относительно ожидавшей их участи, но Кора только протянула руку к темной группе  краснокожих и в глубоком волнении прошептала, прижав младшую сестру к своей  груди:    

— Ничего,  ничего, успокойся! На их лицах увидишь ответ… Но посмотрим еще, что будет  дальше.    

Это  судорожное движение и прерывистый шепот были красноречивее долгих объяснений.  Пленники тотчас же направили все свое внимание туда, где решался вопрос их  жизни и смерти.    

Магуа  остановился близ остальных дикарей, отдыхавших после своего отвратительного  пира. Он заговорил с ними со всей торжественной важностью индейского вождя.  Едва он произнес первые слова, его слушатели выпрямились с видом почтительного  внимания. Гурон говорил на своем родном наречии, а потому белые только по  жестам, которыми обычно индейцы подкрепляют свое красноречие, могли  догадываться о содержании его речи. Сначала, судя по движению его рук и звуку голоса,  казалось, что он говорит вполне спокойно. Когда же Магуа вполне овладел  вниманием своих товарищей, он стал так часто указывать в сторону Великих Озер,  что Хейворду представилось, будто он упоминает о родине гуронов и их племени.  Слушатели, по-видимому, одобряли его, постоянно вскрикивая «у-у-ух» и  переглядываясь между собой. Лисица был слишком хитер, чтобы не воспользоваться  выгодным действием начала своей речи.    

Теперь  дикарь заговорил о долгом и полном трудностей переходе, который совершили  гуроны, покинув свои обширные и богатые дичью леса и приветливые деревни, чтобы  сразиться с врагами «канадских отцов». Он перебирал имена всех воинов отряда,  говорил о доблестных подвигах и качествах каждого из них, вспоминал об их  ранах, о количестве снятых ими скальпов. И каждый раз, когда индеец произносил  имя кого-нибудь из присутствующих — а хитрый гурон никого не позабыл  упомянуть, — темное лицо польщенного в своем тщеславии воина вспыхивало от  восторга, и восхищенный человек, без излишней скромности и колебаний,  подтверждал справедливость слов Магуа одобрительными жестами и восклицаниями.  Вдруг голос говорившего понизился; в тоне индейца не чувствовалось торжества,  звучавшего в нем, когда вождь перечислял славные подвиги и победы своих  собратьев. Он описывал гленнский водопад, недоступный скалистый остров с его  пещерами и многочисленные быстрины и водовороты Гленна. Вот он произнес  прозвище «Длинный Карабин» И молчал до тех пор, пока в лесу, расстилавшемся  близ подножия холма, не замер последний отголосок протяжного воинского крика  индейцев — крика, которым они встретили это ненавистное для гуронов имя. Магуа  указал на молодого пленного офицера и стал описывать смерть воина, свергнутого  в пропасть руками Хейворда. После этого вождь упомянул об участи индейца,  висевшего между небом и землей, даже изобразил всю страшную сцену его гибели.  Он схватился за ветвь одного из деревьев, представил последние минуты,  судорожные движения и самую смерть несчастного.    

Рассказал  он также, каким образом погибал каждый из их друзей, упоминая о мужестве и признанных  добродетелях убитых. По окончании этого рассказа голос индейца снова изменился  — зазвучал тихо, скорбно, жалобно; в нем слышались горловые ноты, не лишенные  музыкальности. Магуа говорил о женах и детях убитых, об их одиночестве, о горе  и, наконец, напомнил о долге воинов, смести за нанесенные им обиды. Внезапно  повысив голос, придав ему выражение свирепой силы, он закончил свою длинную  речь целым рядом взволнованных вопросов.    

— Разве  гуроны собаки, чтобы выносить все это? Кто скажет жене Минаугуа, что его скальп  достался рыбами что родное племя не отомстило за его смерть? Кто осмелится  встретиться с гордой матерью Вассаватими, не обагрив рук вражеской кровью?    

Что мы  ответим нашим старикам, когда они спросят нас, где скальпы врагов, а у нас не  окажется ни одного волоса с головы неприятеля? Женщины будут указывать на нас  пальцами. На имени гуронов лежит темное пятно; надо смыть его вражеской кровью…    

Голос  Магуа заглушили бешеные восклицания, наполнившие воздух, словно здесь, в лесу,  сидела не маленькая кучка индейцев, а собрались огромные толпы. Все, что  говорил Магуа, можно было прочесть на лицах окружавших его индейцев. На  печальные речи его они отвечали сочувствием и грустью. Когда он призывал  отстаивать свои права, они поддерживали его жестами одобрения; хвастливые  проповеди они встречали дикими восторгами. При упоминании о мужестве взгляды их  становились твердыми и суровыми; когда он указывал на потери, которые они  понесли, глаза их загорались яростью; когда он заговорил о насмешках женщин,  дикари от стыда опустили головы, но его слово о мести задело самую чувствительную  струну в душе гуронов; дикари поняли, что месть в их руках, и все поднялись с  земли, изливая свою ярость в безумных криках. Они обнажили ножи, подняли  томагавки и ринулись к пленникам. Хейворд бросился вперед и заслонил собой Кору  и Алису. Он схватил первого из краснокожих, отчаянным усилием сдавил его и тем  самым на секунду задержал толпу.    

Неожиданное  сопротивление дало возможность Магуа принять участие в деле; закричав что-то,  он привлек к себе внимание. Хитрыми речами Лисица помешал дикарям немедленно  решить участь пленников и быстро уговорил их продлить страдания несчастных  жертв. Гуроны встретили его предложение громкими радостными криками.    

Двое  тотчас бросились на Хейворда, третий схватил неуклюжего преподавателя пения.  Однако ни один из белых не сдался без отчаянной, хотя и бесплодной борьбы. Даже  слабый Давид свалил на землю своего противника. Хейворда гуроны не могли  одолеть, пока третий индеец, управившись с Давидом, не подоспел им на помощь.  После этого Дункана скрутили и привязали к стволу того самого дерева, на ветвях  которого Магуа разыгрывал пантомиму, изображая смерть гурона: Когда молодой  офицер пришел в себя, он увидел, что справа от него стояла, тоже привязанная к  дереву, Кора. Она была бледна и взволнованна, но ее твердый взгляд бесстрашно  следил за каждым движением врагов. Слева Дункан увидел Алису; только прутья  ивы, которыми она привязана была к сосне, поддерживали тонкую фигуру  светловолосой девушки; держаться на своих ослабевших ногах она не могла. Давид  впервые вступил в борьбу и теперь был погружен в раздумье, не зная, достойно ли  это доброго христианина.    

Между  тем гуроны собирались привести в исполнение свои страшные замыслы. Одни складывали  хворост, щепки и коряги в большую груду для костра; другие пригнули вершины  двух молодых деревьев к самой земле, собираясь привязать руки Хейворда к этим  вершинами потом отпустить деревца. Однако Магуа придумал еще более мрачную,  более жестокую месть, сулившую ему особенное наслаждение.    

Пока его  товарищи перед глазами пленника приготовляли эти хорошо известные орудия пыток,  Хитрая Лисица подошел к Коре и со злобным выражением лица указал ей на  ожидавшую ее неминуемую участь.    

— Ну, —  произнес он, — что скажет дочь Мунро? Ее голова слишком прекрасна, чтобы  покоиться на подушке в вигваме Хитрой Лисицы? Ей больше нравится, чтоб ее  голова покатилась с этого холма, как игрушка для волков?    

— Что  хочет сказать это чудовище? — спросил изумленный Хейворд.    

— Ничего, —  твердо ответила девушка. — Он дикарь и не ведает, что делает. В его  невежестве — для него прощение.    

— Прощение? —  повторил свирепый гурон, не поняв ее слов. — О нет! Память индейца длиннее  рук бледнолицых. Говори, должен ли я отправить светловолосую девушку к ее отцу?  Пойдешь ли ты за Магуа к Великим Озерам, чтобы носить для него воду и печь ему  хлеб?    

Кора  знаком велела ему отойти: ее охватило непобедимое отвращение.    

— Уйди! —  сказала она с твердостью, которая на мгновение покорила жестокого  дикаря. — Ты ненавистью наполняешь мои последние минуты.    

Но он, с  насмешкой указывая на Алису, сказал:    

— Смотрите!  Ребенок плачет! Ей рано умирать! Пошлем ее к Мунро пусть она расчесывает его  седые волосы и поддерживает жизнь старика. Кора не могла устоять против желания  взглянуть на свою младшую сестру, в глазах которой встретила умоляющее  выражение, красноречиво говорившее, до чего ей хочется жить.    

— Что  он говорит, милая Кора? — прозвучал дрожащий голосок Алисы. —  Кажется, он сказал, что хочет отправить меня к отцу?    

Несколько  мгновений Кора смотрела на младшую сестру, и на ее лице отражалась борьба сильных  и разноречивых чувств.    

Наконец  она заговорила голосом, потерявшим недавнюю резкость; теперь в ее тоне  слышалась почти материнская нежность.    

— Алиса, —  произнесла она, — гурон предлагает нам обеим жизнь… нет, больше: он освободит  также и Дункана, нашего бесценного Дункана, и проводит его и тебя к нашим  друзьям… к нашему отцу… к нашему несчастному отцу, если я соглашусь…    

Голос  Коры задрожал и оборвался.    

— Договаривай,  Кора! — воскликнула Алиса. — Если ты согласишься — на что? Ах, если  бы он обратился ко мне! Спасти тебя, дать тебе возможность утешать нашего  старого отца, освободить Дункана… О, с какой радостью я пошла бы на смерть!    

— Умереть! —  с горечью сказала Кора более твердым и спокойным голосом. — Смерть была бы  легче того, что предлагает он. Впрочем, может быть, дело окончится смертью… Он  хочет, — продолжала она, — он требует, чтобы я сделалась его женой.  Алиса, мое дорогое дитя, любимая сестричка, и вы тоже, майор Хейворд, помогите  мне советом. Хотите ли вы спасти ее и себя ценой такой жертвы? Хочешь ли ты,  Алиса, принять от меня жизнь, зная, чем она куплена?.. А вы, Дункан? Говорите,  помогите мне советом, распоряжайтесь как хотите: я всецело ваша.    

— Согласен  ли я? — с изумлением и негодованием закричал молодой человек. — Кора,  Кора! Вы смеетесь над нашим несчастьем! Нет, не говорите об этом ужасном  выборе: одна мысль об этом хуже тысячи смертей!    

— Я  хорошо знала, что вы ответите именно так! — сказала Кора, и яркий румянец  заиграл на ее щеках, а в глазах загорелась горячая искра тайного  чувства. — Что скажет моя Алиса? Для тебя я безропотно подчинюсь всему…    

Хейворд  и Кора ждали ответа девушки, но руки Алисы безжизненно повисли, и только ее пальцы  судорожно подергивались; ее красивая белокурая головка опустилась на грудь: она  казалась безжизненной, а между тем вся трепетала от волнения. Но вот Алиса  попыталась выпрямиться и тихо покачала головой:    

— Нет,  нет, нет, лучше умрем, как жили, вместе!    

— О,  так умри! — закричал Магуа и бросил свой томагавк в беззащитную белокурую  девушку.    

Гурон  скрежетал зубами в необузданной ярости, охватившей его при виде твердости и мужества  той пленницы, которую он до сих пор считал самой слабой и робкой жертвой.  Томагавк просвистел мимо лица Хейворда и, срезав несколько золотистых локонов  Алисы, задрожал в стволе дерева над ее головой. Это довело Дункана до безумной  ярости. Он собрал все силы, с нечеловеческим усилием разорвал свои путы и  бросился на другого индейца, который с громкими воплями целился в Алису, желая  нанести ей более меткий удар. Началась борьба; оба упали на землю. Обнаженное  тело краснокожего выскользнуло у Хейворда из рук, индеец вырвался из объятий  майора, вскочил и наступил коленом на грудь молодого офицера, притиснув его к  земле всей тяжестью своего огромного тела. Дункан увидел, как в воздухе блеснул  нож. В эту минуту что-то просвистело над ним, а вслед за тем раздался ружейный  выстрел. Хейворд почувствовал, что его грудь освободилась от тяжести, и увидел,  как ярость на лице его противника сменилась ужасом и индеец мертвым упал рядом  с ним на сухие листья.    

 Глава 12    

     

Шут. Я  помчусь и вернусь     

Сюда же к  вам сейчас.     

Шекспир.  «Двенадцатая ночь»    

     

Пораженные  внезапной смертью одного из своих товарищей, гуроны на мгновение замерли. Но,  когда они увидели роковую меткость руки, которая решилась пустить пулю во  врага, рискуя попасть в друга, имя «Длинный Карабин» вырвалось одновременно из  всех уст. В ответ на это донеслось громкое восклицание из небольшого перелеска,  в котором неосторожные дикари сложили все свое оружие. В следующее мгновение  показался Соколиный Глаз. Он не успел зарядить вновь свое излюбленное ружье, а  просто двинулся на гуронов, потрясая им, как дубиной, и быстро приближаясь к  ошеломленным краснокожим. Но, как ни проворны были его шаги, легкая, сильная  фигура опередила разведчика, с невероятной смелостью кинулась в самую середину  толпы гуронов и остановилась подле Коры, размахивая в воздухе томагавком и  потрясая сверкающим ножом. Раньше чем гуроны успели опомниться, другая фигура  очутилась среди них — фигура, походившая на воплощение смерти. Она проскользнула  мимо остолбеневших индейцев и с грозным видом стала по другую сторону Коры.  Дикие мучители белых невольно отступили перед этими воинственными пришельцами.  Прозвучали удивленные восклицания, потом послышались имена, страшные для  гуронов:    

— Быстроногий  Олень! Великий Змей!    

Только  осторожный и бдительный Магуа не смутился. Зорким взглядом он окинул маленькую  площадку, сразу понял, с какой стороны было произведено нападение, и, ободряя  товарищей голосом, а также собственным примером, обнажил свой длинный острый  нож, потом с протяжным криком кинулся на Чингачгука.    

Это  движение послужило знаком для начала общей схватки.    

Ни та,  ни другая сторона не были вооружены огнестрельным оружием, и борьба велась врукопашную.    

Ункас,  ответив на клич врага, кинулся на одного из гуронов и метким ударом томагавка  разбил ему череп. Хейворд выхватил из ствола томагавк Магуа и тоже вступил в  бой. Теперь число сражающихся с обеих сторон было одинаково, а потому каждый  боролся один на один со своим противником. Удары сыпались с быстротой молнии и  с яростью урагана. Скоро разведчик ударил второго гурона, свалил его на землю.    

Хейворд  не стал ждать минуты встречи с врагом и с размаху кинул свой томагавк в  противника. Оружие попало в лоб индейца, но тупым концом и только на мгновение  ошеломило его. Ободренный такой удачей, молодой офицер без оружия бросился к  своему врагу, но в то же мгновение понял всю необдуманность этого смелого  поступка: ему пришлось защищаться от ударов ножа, сверкавшего в руке свирепого  гурона. К счастью, Дункану удалось обхватить своего противника; железным объятием  он прижал ему руки к груди, отстраняя от себя обнаженный клинок. Но силы стали  покидать его. Юноша почувствовал, что ему не удастся надолго удержать индейца.  В этот миг Дункан услышал громкое восклицание:    

— Убивайте  бездельников! Не щадите проклятых мингов!    

В  следующее мгновение приклад Соколиного Глаза с силой опустился на обнаженную  голову противника Хейворда; мышцы гурона сразу обмякли, и он замертво упал на  землю.    

Убив  первого противника, Ункас с яростью голодного льва обратился к новой жертве.  Пятый гурон, не принимавший участия в первой схватке, постоял мгновение и,  увидев, что все другом него ожесточенно дерутся, решил довершить прерванное  дело мести. С громким криком он бросился к беззащитной Коре и издали кинул в  нее острый топор. Томагавк задел только плечо молодой девушки, разрезал ивовые  прутья, которыми Кора была привязана к дереву, и освободил ее. Ей удалось  ускользнуть из рук дикаря; забыв о собственной опасности, она кинулась к Алисе;  поспешно, дрожащими пальцами старалась она разорвать прутья, которые держали ее  сестру в плену. Такая великодушная преданность тронула бы всякого, но в груди  гурона не было и признака сострадания. Он схватил Кору за ее густые  распустившиеся волосы, оторвал девушку от Алисы и жестоким рывком швырнул на  колени. Дикарь намотал на свою руку черные пряди кудрей Коры и, протянув руку,  со злобным хохотом поднял их. Лезвие его ножа скользнуло вокруг ее прелестной  головки. Однако ему пришлось расплатиться за это свирепое удовольствие, он  потерял удобный случай выполнить задуманное злодеяние. Его увидел зоркий Ункас.  Молодой могиканин точно взвился в воздух; он пулей упал на грудь врага, откинул  его на далекое расстояние от девушки и свалил на землю. Усилие заставило и самого  Ункаса упасть рядом со своим врагом. Оба противника сразу вскочили на ноги, засверкали  ножи, и тот и другой обливались кровью. Но скоро поединок окончился. Томагавк  Хейворда и приклад Соколиного Глаза опустились на череп гурона в ту самую  минуту, когда острый нож Ункаса вонзился в его сердце.    

Бой  окончился, только между Хитрой Лисицей и Великим Змеем еще происходила борьба.  Оба воина доказали, что они достойны своих красноречивых прозвищ. Перед  поединком они несколько времени стояли молча и неподвижно, потом каждый из них  пустил в противника свой томагавк, и каждый ловко уклонился от вражеского  удара; наконец они внезапно бросились друг на друга и в тесных объятиях упали  на землю, извиваясь, точно змеи. Когда победители избавились от своих врагов,  только туча пыли и листьев видна была на том месте, где боролись Великий Змей и  Хитрая Лисица. Туча эта двигалась от центра маленькой площадки и, будто от  дыхания вихря, неслась к одному из ее краев. Хейворд, Соколиный Глаз и Ункас  сразу кинулись к облаку пыли. Но напрасно Ункас старался пронизать взглядом  этот густой покров, чтобы поразить ножом давнишнего врага своего отца; грозное  ружье Соколиного Глаза тщетно целилось, бесплодно силился Дункан схватить  гурона своими мускулистыми руками. Покрытые пылью и кровью, противники  продолжали душить друг друга в ужасных объятиях, извиваясь так, как будто это  было одно тело. Похожая на скелет фигура старого могиканина и темное тело  гурона так быстро мелькали, что друзья Чингачгука не могли выбрать подходящего  момента, чтобы нанести удар врагу. На мгновение мелькали огненные глаза Магуа,  как фантастический взгляд василиска. Лисица, казалось, читал на лицах врагов  предсказание исхода этой борьбы; однако, раньше чем рука кого-нибудь из его  противников успевала опуститься на его голову, вместо нее появлялось хмурое  лицо Чингачгука. От центра площадки на вершине холма двое врагов скатились к  самому ее краю. Вдруг могиканин нашел возможность нанести гурону сильный удар  ножом; руки Магуа внезапно ослабели, и он, по-видимому мертвый, упал на спину.  Одним прыжком Чингачгук поднялся на ноги, и под сводами леса пронесся его  торжествующий клич.    

— Молодцы,  делавары! Победа за могиканином! — крикнул Соколиный Глаз, снова подняв  приклад своего смертоносного ружья. — Мой последний удар не отнимет у  победителя чести победы и не лишит его законных прав на скальп побежденного.    

Но в то  самое мгновение, когда приклад засвистел, разрезая воздух, хитрый гурон  ускользнул, перекинулся через край площадки, покатился по крутому склону, потом  вскочил среди зарослей низких кустов и через секунду скрылся. Делавары считали  его мертвым; увидев же свою ошибку, они вскрикнули от удивления и с громкими  воплями кинулись за ним, точно собаки вслед за оленем. Но пронзительное  восклицание Соколиного Глаза остановило их и заставило вернуться обратно на вершину  холма.    

— Это  похоже на него, — сказал разведчик. — Лживый обманщик, низкий хитрец!  Честный делавар, побежденный в равной борьбе, остался бы на земле, его убили бы  ударом по голове, но эти хитрые макуасы цепляются за жизнь с остервенением  дикой кошки. Бросьте его, пусть бежит — ведь у него нет ни ружья, ни лука, и  его французские товарищи далеко. Он, как гремучая змея без ядовитых клыков, уже  безвреден. Смотри, Ункас, — на делаварском наречии прибавил охотник, —  твой отец уже снимает скальпы. Недурно осмотреть всех бездельников, лежащих на  земле, не то, пожалуй, кто-нибудь из них вскочит и скроется в лесу с громким  криком и карканьем сойки.    

Сказав  это, честный, но неумолимый разведчик обошел всех убитых гуронов, вонзая в  грудь каждого свой длинный нож с таким спокойствием, словно перед ним лежали  жестяные каркасы.    

Между  тем Чингачгук успел снять с неподвижных голов эмблемы победы — скальпы.    

Ункас же  бросился к девушкам и быстро освободил Алису.    

Встав с  колен, Алиса кинулась на грудь Коры и, рыдая, произнесла вслух имя своего отца;  в то же время в ее кротких, как у голубки, глазах засверкали лучи ожившей  надежды.    

— Мы  спасены, спасены! — шептала она. — Мы можем вернуться в объятия  дорогого отца. Какое счастье! Его сердце не разобьется от горя… И ты тоже,  Кора, моя дорогая сестра… ты тоже спасена… а также и Дункан… — прибавила  молодая девушка, взглянув на Хейворда с ясной улыбкой. — Наш храбрый и  благородный Дункан остался жив!    

Кора не  отвечала на эти пылкие, бессвязные слова; прижав Алису к своему сердцу, она  только нагнулась к ней и осыпала ее ласками. Мужественный Дункан, не стыдясь,  плакал, глядя на радость сестер. Покрытый кровью, Ункас казался равнодушным  зрителем этой сцены, но его глаза, глаза невозмутимого могиканина, сияли  радостью и сочувствием.    

Между  тем Соколиный Глаз настороженно осматривал убитых; убедившись, что все враги  мертвы, он подошел к Давиду и разрезал его путы. Бедный псалмопевец не двигался  до последней минуты и стоял, терпеливо ожидая освобождения.    

— Вот, —  заметил разведчик, отбрасывая последний ивовый прут, — вы снова свободны,  хотя, по-видимому, даже теперь можете пользоваться вашей свободой не лучше, чем  в те минуты, когда впервые появились на свет. Если совет человека, прожившего  большую часть своей жизни в диких местах, не обидит вас, я с искренним  удовольствием выскажу вам свои мысли. Итак, советую вам расстаться с  инструментиком, который вы прячете в кармане жилета. Продайте его первому встречному  глупцу и на вырученные деньги купите какое-нибудь полезное оружие, хотя бы  самый обыкновенный кавалерийский пистолет.    

— Бряцание  оружием, трубные звуки сопутствуют битве; хвалебные и благодарственные гимны —  победе, — ответил освобожденный Давид. — Друг, — прибавил он и  ласково протянул свою тонкую, худую руку охотнику, между тем как его веки стали  быстро моргать, а глаза увлажнились, — я благодарен тебе за то, что мои  волосы остались там, куда их поместила природа. Конечно, волосы других людей,  может быть, мягче, шелковистее и вьются более красивыми кудрями, однако я  всегда находил, что мои волосы вполне пригодны для той головы, которую они  покрывают. Я не вступал в борьбу не столько вследствие врожденного отвращения к  сражениям, сколько по причине пут, наложенных на меня язычниками. Отважным и искусным  оказался ты в борьбе, и я хочу поблагодарить тебя, раньше чем приступить к  исполнению других, более важных обязанностей. Я делаю это, ибо ты доказал, что  достоин похвалы христианина.    

— Моя  услуга — пустяк, о котором не стоит упоминать. Если вы останетесь с нами, то  увидите много таких же кровавых стычек, — ответил охотник, смягчившийся  при виде искреннего выражения благодарности со стороны псалмопевца. — Я  вернул себе моего старого товарища и спутника. Вот он, верный  «оленебой», — прибавил Соколиный Глаз, поглаживая приклад своего  ружья, — и это одно уже — победа! Ирокезы хитры, но они перемудрили,  положив ружья так далеко от места своего отдыха. Если бы только Ункас и его  отец обладали обычным терпением индейцев, мы успели бы взять оружие и дружным  залпом покончили бы со всей стаей и с мошенником, который убежал от нас.    

Разведчик  сел на камень и с вниманием принялся обследовать свое ружье.    

Гамут  тоже опустился на землю и вынул из кармана маленькую книжку, а также очки в  железной оправе. Возведя глаза к небу, он произнес:    

— Предлагаю  вам, друзья мои, вместе со мной вознести хвалы за наше необычайное избавление  от варварских рук неверных язычников. Прошу вас, излейте ваши чувства в  прекрасной и торжественной песне под названием «Норсгамптон».    

После  такого вступления он указал страницу и стих, с которого начинались избранные им  строфы; поднес к губам свой камертон, совершая все это с той торжественностью,  с которой он приступал к подобным приготовлениям под сводами храма.    

Но на  этот раз никто из присутствующих не поддержал его.    

Кора и  Алиса в эту минуту предавались излияниям нежности, а Хейворд не отрывал от них  взгляда. Не смущаясь малочисленностью своей аудитории, которая состояла из  одного только нахмурившегося разведчика, певец запел и довел священную песню до  конца без всяких помех.    

Соколиный  Глаз слушал хладнокровно, поправляя кремень ружья и заряжая его; гимн не пробудил  волнения в душе Соколиного Глаза. Никогда еще певец не проявлял своих талантов  перед менее отзывчивой аудиторией. Охотник покачал головой и прошептал  несколько непонятных слов, среди которых были слышны только «горло» да  «ирокезы», потом поднялся с места и отошел, чтобы собрать и осмотреть  исправность всего арсенала гуронов. Чингачгук, помогая ему, отыскал ружье  Ункаса и свое собственное. Вскоре даже Хейворд и Давид получили оружие; в пулях  и порохе также не было недостатка. Когда жители лесов подобрали все необходимое  и распределили трофеи, Соколиный Глаз объявил, что пора двинуться в путь. К  этому времени Давид Гамут окончил пение, а сестры успели прийти в себя. С  помощью Дункана и младшего из могикан девушки спустились с крутого, обрывистого  холма, на который они так недавно поднимались совсем при других обстоятельствах  и чья вершина чуть не явилась свидетелем их гибели. У его подножия они увидели  нарраганзетов, которые щипали траву и листья кустов. Алиса и Кора сели на  лошадей и двинулись вслед за проводником, который только что еще раз доказал им  свою дружбу.    

Путешествие  длилось недолго. Соколиный Глаз свернул с узкой тропинки, по которой двигались  гуроны, погрузился в чащу ветвей, переехал вброд журчащий ручей и остановился в  узкой долине, затененной ветвями густых вязов. Путники находились на расстоянии  нескольких сот сажен от рокового холма, и кони понадобились им только во время  переправы через мелкий поток.    

Разведчик  и могикане, казалось, хорошо знали уединенное место, в котором они теперь остановились,  потому что, прислонив свои ружья к стволам деревьев, принялись разбрасывать  сухие листья и скоро вырыли небольшую ямку в синей глинистой почве. Из этого  углубления тотчас же брызнул ключ светлой, блестящей, говорливой воды.  Соколиный Глаз огляделся, как бы отыскивая что-то, и на его лице мелькнуло  удивленное выражение; казалось, он не нашел вещи, которую искал.    

— Увы!  Эти беспечные черти, мохоки со своими братьями тускарорами, конечно, побывали  здесь и пили воду, — пробормотал он, — и куда-то затеряли бутыль. Вот  и делай после этого добро этим беспамятным собакам! Хорошо же они отблагодарили  нас! Здесь, в этой непроходимой глуши, из недр земли бьет ключ, по сравнению с  которым самый богатый аптекарский склад — ничто. Смотрите-ка, глупцы истоптали  глину, загрязнили, обезобразили прелестное место, точно неразумные звери, а не  человеческие существа! Между тем Ункас молчаливо подал ему бутыль из тыквы,  которую Соколиный Глаз не заметил в порыве досады, хотя она висела на ветке  вяза. Наполнив ее, разведчик отошел от источника на более сухое и твердое  место; тут он спокойно сел, с наслаждением сделал несколько больших глотков и  стал внимательно осматривать остатки съестных припасов, сложенных в мешок,  который висел у него на руке.    

— Благодарю  тебя, мальчик, — продолжал он, возвращая пустую бутыль Ункасу. —  Теперь мы посмотрим, чем лакомились эти свирепые гуроны, когда прятались в  засаде. Видишь, мошенники вырезали лучшие части оленя. Но мясо осталось сырым;  ирокезы — настоящие дикари! Ункас, возьми-ка мое огниво да разведи костер;  вкусное кушанье поможет нам набраться сил после долгого пути.    

Хейворд  помог Коре и Алисе сойти с лошадей и сел на траву, с удовольствием предвкушая  приятный отдых после недавней ужасной, кровавой сцены.    

Пока  Соколиный Глаз готовил кушанье, майор завел с ними беседу.    

— Как  могло случиться, что вы явились к нам так скоро, мой великодушный друг? —  спросил он. — И без помощи со стороны гарнизона из форта Эдвард?    

— Если  бы мы отправились в крепость, то, вернувшись, могли бы лишь забросать сухими листьями  ваши тела и нам, без сомнения, не удалось бы сохранить ваши скальпы, —  хладнокровно ответил охотник. — Нет-нет, вместо того чтобы понапрасну  тратить силы и время на переход в форт, мы решили залечь под нависшими берегами  Гудзона, ждать и наблюдать за всеми Движениями макуасов.    

— Значит,  вы видели все, что произошло?    

— Нет,  конечно, не все. У индейцев слишком острое зрение, и их нелегко обмануть, но мы  все-таки были невдалеке от вас. Надо сознаться, трудно было сдерживать вот  этого молодого могиканина и заставить его сидеть в засаде… Ах, Ункас, ты вел  себя скорее как нетерпеливая и любопытная женщина, чем как мужественный и стойкий  воин!    

Ункас  перевел глаза на суровые черты охотника, но не ответил ему ни слова. Хейворду  показалось, будто презрительная усмешка мелькнула на лице молодого могиканина.  Тем не менее Ункас сдержал свой гнев, отчасти из уважения к остальным слушателям,  отчасти из почтения к своему старшему белому товарищу.    

— Вы  видели, как нас захватили в плен? — продолжал Хейворд свои вопросы.    

— Мы  слышали это, — прозвучал многозначительный ответ. — Индейский клич  выразителен и понятен для людей, живущих в лесах. Но, когда вы очутились на  противоположном берегу реки, нам пришлось, как змеям, ползти под густой  листвой, и мы скоро совершенно потеряли вас из виду до той самой минуты, когда  вы уже были прикручены к деревьям и, связанные, ждали смерти.    

— Чудо,  что вы не ошиблись тропинкой! Ведь шайка гуронов разделилась, и в обоих отрядах  были лошади.    

— Да,  мы действительно были сбиты с толку и едва не потеряли ваш след, но нам помог  Ункас. Мы двинулись было по тропинке, которая уходила в глубь леса,  предполагая, что дикари поведут своих пленников в глушь. Но, пройдя несколько  миль и не увидев ни одной сломанной ветки, я начал сомневаться, туда ли мы  идем, особенно когда заметил, что на земле были только следы лошадиных копыт и  ног, одетых в мокасины.    

— Наши  победители из предосторожности заставили нас надеть индейские мокасины, —  сказал Дункан.    

— Да-да,  они поступили разумно, это их всегдашний обычай, однако такая заурядная  хитрость не могла бы сбить нас с настоящего следа.    

— Чему  же тогда мы обязаны нашим спасением?    

— К  стыду моему, я должен признаться: мудрости юного могиканина. Впрочем, даже  теперь, когда я вижу, что он прав, я с трудом верю собственным глазам.    

— Не  объясните ли вы нам этой загадки?    

— Ункас  заметил, — продолжал Соколиный Глаз, оглядывая нарраганзетов Коры и  Алисы, — что лошади, на которых ехали девушки, одновременно ставят на  землю переднюю и заднюю ноги с одной стороны. Ни одно из четвероногих животных,  которых я знаю, не делает так, за исключением медведя.    

— Такая  поступь — главное достоинство нарраганзетов. Но иногда и других лошадей приучают  к этой побежке-иноходи.    

— Может  быть, может быть, — сказал Соколиный Глаз, внимательно выслушав объяснение  молодого офицера. — Я лучше сужу об оленях и бобрах, нежели о вьючных  животных. Впрочем, какой бы поступью ни ходили лошади, — переставляя ли  сразу обе ноги с одной стороны или иначе, — во всяком случае, Ункас  заметил особенность движения этих животных, и их след привел нас к изломанным  кустарникам. Одна ветка близ следов нарраганзета была надломлена и загнута вверх  — так женщины срывают цветок со стебля. Все же остальные ветки, жестоко  переломанные, измочаленные, свешивались вниз — очевидно, грубая рука мужчины  ломала их. Поэтому я и подумал: видно, кто-то из гуронов заметил, что леди  сломала ветку, и стал ломать остальные, чтобы нам представилось, будто молодой  олень запутался в кусте и старался вырваться из чащи.    

— Ваша  проницательность не обманула вас: именно так и было.    

— Заметить  изломанные ветви и догадаться, в чем дело, было легко, — прибавил  разведчик, совсем не сознавая, какую тонкую и необыкновенную проницательность  выказал он. — Это полегче, чем приметить иноходь по следам коня. Подле  изломанного куста я сказал себе, что минги двинутся к источнику, потому что они  отлично знают достоинства его воды.    

— Но  разве эта вода так знаменита? — спросил Хейворд, с большим любопытством  оглядывая красивую ложбину и журчащий родник.    

— Редко  кто из индейцев, побывавших южнее и восточнее Великих Озер, не слыхал о  качестве этого ключа. Но не хотите ли вы сами отведать воды? Хейворд взял  флягу, сделал несколько глотков и бросил ее, сморщившись. Разведчик рассмеялся  своим тихим, но искренним смехом и удовлетворенно покачал головой:    

— Ага,  вам эта вода не по вкусу, потому что вы еще не привыкли к ней!    

В свое  время и мне она не нравилась, но теперь мне всегда хочется пить из этого  источника, как оленю полизать соль. Ваши пряные вина меньше привлекают жителей  городов, чем эта вода — краснокожих, в особенности когда они чувствуют себя не  вполне здоровыми… Но Ункас развел огонь, и пора подумать об ужине и подкрепить  наши силы: нам предстоит еще долгое путешествие.    

Неожиданно  прервав разговор, охотник осмотрел мясо, оставшееся от обильного ужина гуронов.  Приготовили простое блюдо, и охотник со своими краснокожими друзьями принялись за  еду со спокойствием и усердием людей, которым предстояло подкрепиться перед  серьезным и важным делом.    

Когда  приятное занятие было закончено, каждый лесной житель наклонился и испил долгий  прощальный глоток из этого уединенного источника. Затем Соколиный Глаз объявил,  что пора снова двинуться в путь. Сестры сели в седла, Дункан и Давид подняли  свои ружья и двинулись вслед за девушками. Соколиный Глаз шел впереди, могикане  же составляли арьергард. Маленький отряд избрал узкую Тропинку, направляющуюся  к северу, предоставив целительным водам сливаться с течением ручья, а телам  гуронов лежать на площадке соседнего холма.    

 Глава 13    

     

Я буду  искать дорогу полегче.     

Парнелл    

     

Путь,  который избрал Соколиный Глаз, пролегал через песчаные равнины, сменявшиеся по  временам зелеными долинами и холмами. Этой же дорогой шли они утром, когда их  вел предатель Магуа. Солнце уже село за вершины дальних гор; путешественники  двигались лесом, и жара больше не угнетала их. И задолго до того, как  сгустились сумерки, отряд прошел большую часть своего утомительного пути.    

Соколиный  Глаз, подобно Магуа, место которого он теперь занял, вел свой отряд, руководствуясь  еле приметными признаками. Торопливо, искоса поглядывал он на мох, покрывавший  деревья, время от времени поднимал глаза в ту сторону неба, где горело  заходящее солнце, или смотрел на течение многочисленных ручьев, которые им  приходилось переходить вброд; и этого было достаточно, чтобы уничтожить в нем  всякие колебания и сомнения. Между тем оттенки зелени и леса начали изменяться:  яркие краски потемнели, что предвещало наступление вечера.    

Солнце  зажигало золотистые пятна на облаках, украшало багрянцем узкие края туч, скопившихся  над западными горами. Соколиный Глаз внезапно повернулся и, указывая рукой на  это великолепное зрелище, сказал:    

— В  эту пору человеку следует подкрепить свои силы и предаться отдыху. Человек  поступал бы лучше и мудрее, если бы понимал язык природы и брал пример с птиц и  полевых зверей… Впрочем, наша ночь скоро окончится, потому что, едва взойдет  луна, мы снова двинемся в путь. Я помню, что именно здесь я сражался с  макуасами во время своего первого боя, который заставил меня пролить  человеческую кровь. Тогда, спасая свои скальпы, мы сложили из бревен и камней  что-то вроде укреплений. Если я правильно вел вас, мы скоро увидим блокгауз: он  должен быть где-то здесь, по левую руку.    

Не  дожидаясь ответа со стороны спутников, суровый охотник смело вошел в густую  рощу каштановых деревьев, молодые побеги которых почти скрывали почву. Память  не обманула его. Он прошел сквозь чащу кустов и очутился на поляне, окружавшей  низкий зеленеющий холмик. На маленькой возвышенности стоял полуразвалившийся  блокгауз. Крыша, сделанная из коры, уже давно обвалилась, истлела и смешалась с  землей, но громадные сосновые, наскоро сложенные бревна все еще были на месте,  хотя один из углов постройки, уступая времени, осел, грозя обвалиться и окончательно  разрушить грубое здание.    

Хейворд  и его спутники опасливо приближались к старому блокгаузу, но Соколиный Глаз и  индейцы вошли в низкое строение без страха и с явным любопытством. Пока  разведчик осматривал стены со вниманием человека, воспоминания которого оживали  с каждой минутой, Чингачгук на делаварском наречии рассказывал Ункасу короткую  историю схватки, которая произошла в этом уединенном месте. Когда он говорил о  подвигах своей юности, в его лице и осанке сквозила гордость победителя.    

Кора и  Алиса с удовольствием сошли с седел в надежде отдохнуть среди вечерней прохлады  в безопасном месте, тишину которого, как они думали, могло потревожить только  появление лесных зверей.    

— Не  лучше ли расположиться для отдыха в более скрытом уголке, мой достойный  друг? — спросил разведчика осторожный Дункан, заметив, что Соколиный Глаз  уже окончил свой короткий осмотр блокгауза. — Может быть, благоразумнее  отыскать менее известное, менее посещаемое место?    

— Почти  все, кому было известно существование этого блокгауза, умерли, — медленно  и задумчиво ответил белый охотник. — Не часто пишут книги о стычке вроде  той, которая произошла здесь между враждовавшими могиканами и мохоками. Тогда я  был еще очень молод и выступил с делаварами, зная, что их племя обижено и  угнетено. Сорок дней и сорок ночей дьяволы мохоки, жаждавшие нашей крови,  окружали этот бревенчатый сруб. План этой крепости придуман был мною, я же и строил  этот блокгауз, хотя сам я не индеец, а белый. Делавары тоже помогали мне  работать, и мы скоро возвели отличное строение.    

Потом  сделали вылазку на жестоких псов, и ни один из них не вернулся домой, чтобы  рассказать о постигшей их судьбе. Да-да, мне, тогда еще молодому человеку, были  в новинку кровавые зрелища, меня ужасала мысль, что существа, одаренные такой  же душой, как моя, лежат на обнаженной земле, что их трупы брошены на съедение  зверям или останутся гнить под дождями.    

Я  собственными руками похоронил убитых. Они лежат вот под тем самым холмиком, на  котором вы расположились. И надо сказать, что сидеть здесь, очень удобно, хотя  пригорок этот возвышается над грудой человеческих костей.    

Хейворд  и Алиса с Корой мгновенно вскочили с покрытой травой могилы. Хотя девушки недавно  пережили много страшных сцен, они все же не были в силах подавить в себе ужас  при мысли о близком соседстве с могилой убитых мохоков. Сероватый свет, унылая  поляна, поросшая бурой травой, кайма зарослей и кустов, за которыми чернели  высокие сосны, поднимавшиеся, казалось, до самых туч, мертвое молчание леса —  все это наводило на мрачные мысли.    

— Они  умерли, они безвредны, — продолжал Соколиный Глаз, махнув рукой. —  Никогда больше не огласят они тишины своим военным кличем, никогда не взмахнут  томагавками! Чингачгук да я только уцелели из тех, кто сражался тогда на этой  лужайке. Братья и родственники моего друга могиканина составляли наш отряд, а  посмотрите, что осталось от его рода! Слушатели невольно взглянули в сторону  своих темнокожих друзей с чувством сострадания к их печальной судьбе. Фигуры  могикан еще виднелись в тени блокгауза. Ункас с напряженным любопытством слушал  рассказы своего отца о славных подвигах могикан.    

— Я  думал, делавары отказывались принимать участие в войнах, — сказал  Дункан, — и никто из них не брал в руки оружие, доверяя защищать свои  земли этим самым мохокам, которых вы побили.    

— В  этом не вся правда, — ответил охотник. — А по сути дела, все это  ложь. Много веков назад стараниями голландцев был заключен такой договор, по  которому голландцы обезоружили туземцев, чтобы завладеть всей страной, где они  обосновались. Могикане, которые были частью племени, но которым пришлось иметь  дело с англичанами, никогда не вступали в эту глупую сделку; они защищали свое  человеческое достоинство. Так стали поступать и, делавары, когда у них открылись  глаза на их собственное безрассудство. Вы видите перед собой великого вождя,  мудрого могиканина. Когда-то его предки могли преследовать оленя на огромном  расстоянии. А что же досталось его потомкам? Когда бог возьмет его к себе, он  обретет около шести футов земли и будет спокойно лежать в ней, только если у  него найдется друг, который выроет ему могилу поглубже, так, чтобы лемехи не  потревожили его.    

— Оставим  это, — сказал Дункан, чувствуя, что этот разговор может привести к спору,  который нарушит добрые отношения между путешественниками. — Мы прошли  много миль, но среди нас нет такого сильного человека, как вы, который почти  совсем не знает усталости и слабости.    

— Человеческие  кости и мускулы помогли мне перенести все это, — ответил охотник, разглядывая  свои мускулистые руки с простотой, которая выдавала в нем искреннее  удовольствие от похвалы, высказанной ему Дунканом. — Есть люди посильнее  меня, но вам нужно будет еще хорошенько поискать среди них такого, кто сможет  пройти пятьдесят миль, ни разу не остановившись на передышку. И вот потому, что  кровь и кости у каждого человека разные, надо полагать, что эти нежные создания  хотят отдохнуть после всего, что они пережили за целый день… Ункас, очисть от  листьев родник, пока я с твоим отцом сделаю убежище для них под сенью каштана и  ложе из травы и листьев.    

Между  тем совсем стемнело. Соколиный Глаз и его товарищи занялись устройством ночлега  для Коры и Алисы. Тот ключ, который за много лет перед тем заставил туземцев  избрать эту полянку местом временной крепости, был наскоро очищен от листьев, и  хрустально-прозрачный источник заструился быстрее, оросив своими свежими водами  зеленеющий холм. Вслед за тем один из углов старого блокгауза покрыли такой  крышей, которая могла защитить лежащих под нею от крупной росы, свойственной  этой местности; собрали также груду тонких ветвей и сухих листьев, превратив их  в постель для Коры и Алисы.    

Пока  усердные жители лесов хлопотали над устройством ночлега, молодые девушки подкрепили  свои силы ужином, скорее, впрочем, ради необходимости, нежели вследствие  пробудившегося голода. Потом они легли на приготовленную для них ароматную  постель и тотчас же погрузились в сон. Дункан решил провести ночь, охраняя их  покой, и занял место часового, поместившись подле одной из наружных стен  блокгауза, но Соколиный Глаз, указав ему на Чингачгука, сам спокойно улегся на  траву и произнес:    

— Глаза  белого человека слишком слепы для ночного караула. Нашим часовым будет могиканин,  мы же можем спокойно спать.    

— Прошлый  раз я показал себя соней, — сказал Дункан, — Я меньше нуждаюсь в  отдыхе, чем вы. Пусть заснут все, кроме меня: я буду стоять на часах.    

— Если  бы мы были среди белых палаток шестидесятого полка и стояли против такого неприятеля,  как Монкальм, я не пожелал бы лучшей охраны, — ответил разведчик, —  но в темную ночь в этой дикой глуши вы только даром будете напрягать свое  внимание и бдительность. Итак, возьмите-ка лучше пример с Ункаса и с меня  самого — засните, и, поверьте, вы будете спать в полной безопасности.    

Действительно,  Хейворд увидел, что молодой индеец лег на склон холма и, казалось, собирался  как можно лучше воспользоваться возможностью отдохнуть. Давид, язык которого  буквально прилип к гортани от лихорадки, вызванной раной и усилившейся  вследствие трудного перехода, последовал примеру Ункаса. Не желая продолжать  ненужный спор, молодой человек полулежа прислонился спиной к бревнам блокгауза,  но в душе твердо решил не смыкать глаз, пока не передаст Кору и Алису в руки  Мунро. Разведчику показалось, что он убедил молодого офицера, и с этим  сознанием он скоро заснул.    

Довольно  долгое время Дункану удавалось бороться со сном. Он прислушивался к малейшему  звуку, доносившемуся из леса. Вечерние сумерки сгустились над его головой, но  он все еще различал фигуры лежавших на земле людей и Чингачгука, который сидел,  выпрямив стан, так же неподвижно, как деревья, темными стенами поднимавшиеся со  всех сторон. Он слышал нежное дыхание сестер, которые лежали в нескольких шагах  от него, и ни один шелест листа на ветру не ускользал от его слуха.    

Но вот  печальные крики выпи стали для Дункана сливаться со стоном совы; в полудремоте  он принимал куст за своего товарища-стража, наконец голова его опустилась на  плечо, а плечо, в свою очередь, склонилось к земле; все тело его ослабело, и  Дункан погрузился в глубокий сон.    

Его  разбудил легкий удар по плечу. Слабо было прикосновение, но Дункан вскочил,  вспомнив о той обязанности, которую он возложил на себя в начале ночи.    

— Кто  идет? — спросил майор, нащупывая саблю.    

— Друг, —  ответил тихий голос Чингачгука, и, указав на луну, которая струила свой мягкий  свет сквозь листву деревьев, он прибавил на своем ломаном английском языке:    

— Луна  взошла. Форт белого человека еще далеко-далеко. Пора идти, теперь сон смыкает  оба глаза француза.    

— Да-да,  ты прав. Позови своих друзей, взнуздай лошадей, а я разбужу моих спутниц.    

— Мы  уже проснулись, Дункан, — прозвучал из блокгауза серебристый голосок  Алисы, — и после такого сладкого сна готовы ехать, но вы не спали в  течение всей этой долгой ночи, да еще после такого дня, который длился,  кажется, целую жизнь. И все ради нас!    

— Скажите  лучше, что я собирался не спать, но глаза мне изменили…    

— Нет,  Дункан, не отнекивайтесь, — с улыбкой прервала его Алиса, выходя из тени  блокгауза на площадку, залитую лунным светом. — Нельзя ли нам еще немного  побыть здесь, чтобы и вы отдохнули? Ведь вы так нуждаетесь в этом! Мы с Корой  охотно будем караулить, а вы и все остальные храбрецы ложитесь и отдыхайте.    

— Если  бы стыд мог излечить меня от сонливости, я никогда больше не сомкнул бы  глаз, — ответил молодой человек, чувствуя себя очень неловко и боясь  насмешки. — После того как я необдуманными действиями вовлек вас в  опасность, у меня не хватает сил сторожить ваш сон, как это следовало бы делать  солдату…    

Его  слова были прерваны глухим восклицанием Чингачгука. В то же время фигура Ункаса  приняла позу, выражавшую напряженное внимание.    

— Сюда  идет враг, и могикане слышат это, — прошептал Соколиный Глаз, проснувшись,  как и все остальные. — Они чуют опасность в воздухе.    

— Сохрани  бог! — произнес Хейворд. — Мы видели уже достаточно кровопролитий.    

Тем не  менее он схватил ружье и выступил вперед.    

— Здесь  бродит какой-нибудь лесной зверь, — шепотом сказал он, когда его слух  уловил тихие и, по-видимому, отдаленные звуки, встревожившие могикан.    

— Тсс! —  отозвался внимательный разведчик. — Это не зверь, а человек. Хотя я слеп и  глух по сравнению с индейцами, но теперь даже я различаю шаги человека.  Убежавший от нас гурон, вероятно, наткнулся на один из передовых отрядов  Монкальма, и французы напали на наш след. Мне и самому не хотелось бы снова  проливать в этом месте человеческую кровь, — прибавил он, тревожно  оглядывая смутные очертания блокгауза, — но что суждено, то и будет.  Введите лошадей в блокгауз. Ты, Ункас, и вы, друзья, спрячьтесь туда же. Как ни  ветхи и ни жалки эти стены, они все же послужат прикрытием — в них уже  раздавались ружейные выстрелы.    

Его  желание было исполнено. Могикане ввели в полуразвалившийся блокгауз  нарраганзетов; все путешественники в полном молчании вошли туда же. Звуки  приближающихся шагов слышались до того ясно, что всякие сомнения исчезли. Скоро  раздались и голоса. Люди перекликались на индейском наречии, и Соколиный Глаз  шепотом сказал Хейворду, что они говорят на языке гуронов.    

Когда  дикари дошли до того места, на котором лошади свернули в чащу, окружавшую блокгауз,  они, по-видимому, потеряли след.    

Судя по  голосам, можно было думать, что приближалось около двадцати человек; очевидно,  они собрались все в одном месте, их голоса слились в громкий гул.    

— Видно,  эти негодяи знают, что нас немного, — прошептал стоявший рядом с Хейвордом  Соколиный Глаз, глядя в щель между бревнами, — иначе они не стали бы  поднимать такой шум. Прислушайтесь только! Кажется, будто у каждого из них по  два языка и всего одна нога.    

Несмотря  на всю свою храбрость, Дункан не мог в минуту тягостного ожидания ничего ответить  на хладнокровное и меткое замечание разведчика. Крепче сжав ружье, он стал еще  пристальнее и тревожнее разглядывать сквозь узкое отверстие в стене поляну,  залитую лунным светом. В толпе индейцев послышался громкий и повелительный  голос, все остальные замолчали, и эта тишина доказывала, что они с уважением  слушают приказание своего вождя. Зашелестели листья, послышался треск сухих  ветвей: очевидно, дикари разделились, отправляясь отыскивать потерянный след. К  счастью для скрывавшихся в блокгаузе, лунный свет не был настолько ярок, чтобы  пронизать густые своды леса. Поиски краснокожих остались бесплодны;  путешественники так быстро пересекли небольшое пространство, которое отделяло  еле заметную тропинку от чащи, что их слабые следы исчезли в тени.    

Тем не  менее шелест листьев и ветвей скоро показал, что неутомимые дикари усердно осматривали  кустарники и мало-помалу подходили к зарослям молодых каштанов, которые  окружали маленькую площадку около блокгауза.    

— Кажется,  они идут сюда, — прошептал Хейворд, стараясь просунуть ствол своего ружья  в щель между бревнами. — Я думаю, когда они будут ближе, мы выстрелим?    

— Спрячьте  ружье, — возразил Соколиный Глаз. — Стук кремня или хотя бы запах  пороха привлечет негодяев сюда. Ну, а уж если господу будет угодно, чтобы мы  вступили в борьбу ради сохранения наших скальпов, доверьтесь опытности людей,  которые знают нравы и обычаи индейцев и не часто обращаются в бегство при  звуках боевого клича.    

Дункан  оглянулся и увидел, что дрожащие девушки прижались в отдаленном углу блокгауза,  а могикане стоят в тени, по-видимому готовясь вступить в борьбу. Молодой  офицер, подавив в себе нетерпение, снова выглянул наружу и стал молча ожидать  дальнейшего. В это самое мгновение густые ветви чащи раздвинулись, и на  площадке показался высокий вооруженный гурон. Он повернулся к тихому блокгаузу,  и лунный свет залил его темное лицо, выражавшее удивление и любопытство. С губ  индейца сорвалось восклицание изумления, и он что-то тихо сказал. К нему  немедленно подошел его товарищ.    

Несколько  мгновений гуроны стояли рядом, указывая пальцами на полуразвалившееся здание, и  совещались о чем-то. Потом они двинулись вперед, однако медленными, осторожными  шагами, то и дело останавливаясь и пристально глядя на блокгауз; дикари  походили на изумленных оленей, любопытство которых борется с тревогой. Нога  одного из гуронов ступила на могильный холмик, и он нагнулся, чтобы разглядеть  его. В это мгновение Хейворд увидел, что Соколиный Глаз обнажил нож и опустил  дуло своего ружья. Молодой человек последовал его примеру и приготовился к  борьбе, которая казалась неизбежной.    

Теперь  гуроны были так близко, что малейшее движение лошади или человеческий вздох выдали  бы присутствие беглецов. Однако, поняв, какой холмик был под их ногами, гуроны  оживленно заговорили между собой. Их голоса зазвучали тихо и торжественно;  казалось, краснокожих охватило чувство почтения, близкое к страху. Замолчав,  дикари осторожно отступили, не спуская глаз с развалин блокгауза, точно  ожидали, что из-за молчаливых стен покажутся привидения; наконец они медленно  скрылись в молодой роще. Соколиный Глаз опустил за землю приклад своего  «оленебоя» и, глубоко вздохнув, произнес внятным шепотом:    

— Ага,  они уважают мертвых, и это спасло их собственную жизнь, а может быть, также и  жизнь людей получше их.    

Хейворд  внимательно посмотрел на охотника, но ничего не ответил и снова обернулся в  сторону дикарей, которые в эту минуту интересовали его больше всего. Он  услышал, как два гурона вышли из кустов, и вскоре понял, что остальные  краснокожие окружили своих товарищей и внимательно слушают их рассказ.  Несколько минут они разговаривали серьезно и торжественно; эта беседа не  походила на их первое шумное совещание. Вскоре голоса краснокожих стали  ослабевать и наконец окончательно затерялись в глубине леса.    

Соколиный  Глаз подождал, пока Чингачгук дал знать, что гуроны удалились на большое расстояние,  и жестом предложил Хейворду вывести лошадей из строения и помочь Алисе и Коре  сесть в седла.    

Потом  маленький отряд в молчании двинулся в путь. Девушки пугливо оглядывались на могилу  гуронов и на ветхий блокгауз, и их тревога особенно возросла, когда, оставив  позади залитую лунным светом лужайку, они углубились в непроницаемую тьму леса.    

С тех  пор как путешественники поспешно покинули блокгауз и до того, как их поглотила  лесная темень, никто не проронил ни одного слова.    

 Глава 14    

     

Часовой:  Кто идет?     

Жанна  д'Арк: Крестьяне, бедные французы.     

Шекспир.  «Генрих VI»    

     

Соколиный  Глаз снова занял место впереди маленького отряда, но теперь, даже после того  как между ним и его врагами было достаточно большое расстояние, охотник шел с  еще большей осторожностью, чем во время предыдущего перехода; он, видимо,  совсем не знал этот участок леса. Не раз он останавливался, чтобы  посоветоваться с могиканами, указывал им на луну или же внимательно осматривал  кору деревьев. Во время таких коротких остановок Хейворд и Кора с Алисой напрягали  свой слух, обострившийся благодаря сознанию опасности, и старались уловить  какие-нибудь признаки, которые могли предупредить их о приближении свирепых  гуронов. Но вся эта пустынная местность была словно окутана вечным сном; из  леса не доносилось никаких звуков, кроме отдаленного, едва слышного журчания  ручья. Птицы, звери и люди, если только они скрывались среди ветвей, казалось,  спали глубоким, непробудным сном. Слабое, нежное журчание ручейка избавило проводников  от немалого затруднения. Соколиный Глаз и могикане немедленно повернули по направлению  к потоку.    

Близ  берега ручья Соколиный Глаз, сделав второй привал, снял с ног мокасины и  предложил Хейворду и Гамуту сделать то же. Потом все вошли в воду, и около часа  маленький отряд двигался по руслу ручья, не оставляя после себя следов. Луна уже  спряталась за громадные черные тучи, которые громоздились в западной части  горизонта, когда путники покинули мелкий извилистый ручей и снова очутились на  песчаной, поросшей лесом низменности. Тут охотник, по-видимому, Почувствовал  себя гораздо спокойнее; теперь он шел с уверенностью и быстротой человека,  знающего, что он делает. Вскоре тропинка сделалась менее ровной, и  путешественники заметили, что ее с обеих сторон теснят горы и что им вскоре  придется войти в одно из горных ущелий.    

Соколиный  Глаз остановился и, подождав остальных, сказал вполголоса:    

— Легко  изучить лесные тропинки, научиться отыскивать соленые источники и ручьи в  лесной глуши. Но кто из видевших это место решится сказать, что целый отряд  может скрываться среди молчаливых деревьев и каменных склонов?    

— Значит,  мы уже невдалеке от форта Уильям-Генри? — спросил Хейворд, делая шаг к разведчику.    

— Еще  далеко, да вдобавок нам придется идти по очень неудобной дороге.  Смотрите, — прибавил охотник, указывая на небольшой водоем, на глади  которого неподвижно лежали отражения звезд, — это Кровавый пруд. Я не  только частенько бывал здесь, но и дрался с врагами, дрался от восхода и до  заката.    

— Значит,  это и есть могила храбрецов, которые пали во время сражения? Я слыхал название  Кровавый пруд, но никогда не видел этого страшного водоема.    

— Да,  повоевали мы здесь! — продолжал Соколиный Глаз, скорее отдаваясь потоку  собственных мыслей, чем отвечая на замечание Дункана. — Немало французов  нашло здесь могилу.    

Собственными  глазами я видел, как эти воды покраснели от крови, когда по окончании сражения  тела убитых были свалены в пруд.    

— Во  всяком случае, это покойная могила для солдата, — заметил Дункан. — А  вы, значит, долго служили тут, на границе?    

— Я? —  гордо воскликнул разведчик. — Почти все эти склоны повторяли звуки моих  выстрелов, и между Хорикэном и рекой не найдется ни одной квадратной мили, на  которой мой «оленебой» не уложил бы врага или лесного зверя… А что касается  спокойствия подобной могилы, то существует и другое мнение.    

Говорят,  что души убитых иногда покидают этот водоем и бродят по его берегам… Тес! Вы  ничего не видите на том берегу пруда?    

— Вряд  ли в этом темном лесу найдется еще такой же бесприютный, как мы.    

— Такие  создания, как этот, мало заботятся о доме или приюте, и ночная роса не увлажнит  тела, которое с рассветом погружается в воду, — возразил Соколиный Глаз и  уцепился за плечо Дункана с такой судорожной силой, что офицер понял, какой  суеверный страх охватил этого обычно бесстрашного человека. — Клянусь  небом, это живой человек, и он подходит к нам! Возьмитесь за оружие, друзья,  потому что неизвестно, враг или друг идет нам навстречу.    

— Кто  идет? — по-французски спросил суровый голос.    

— Что  это значит? — прошептал Соколиный Глаз. — Он говорит не по-английски  и не по-индейски.    

— Кто  идет? — повторил тот же голос.    

Вслед за  вопросом послышалось щелканье курка, а фигура незнакомца приняла угрожающую  позу.    

— Франция! —  по-французски крикнул Хейворд, выступив из тени деревьев на берег пруда, и  остановился в нескольких ярдах от часового.    

— Откуда  вы и куда идете в такой час? — спросил гренадер с акцентом уроженца старой  Франции.    

— Возвращаюсь  из разведки, иду спать.    

— Вы  офицер короля?    

— Ну  конечно, камрад. Неужели не видно сразу? Я капитан стрелкового полка. (Хейворд  успел заметить, что солдат принадлежал к одному из линейных полков.) Со мной  пленные дочери коменданта английской крепости… Ага! Ты слышал про это? Я их  захватил в плен подле форта и везу к генералу.    

— Клянусь,  сударыни, мне очень жаль, что так случилось, — произнес молодой солдат и любезно  приложил руку к козырьку, — но что делать: превратности войны! Вы увидите,  что наш генерал — достойный человек и очень вежлив с дамами.    

— Таков  обычай военных, — по-французски сказала Кора, отлично владевшая  собой. — До свидания. Желаю, чтобы вам поручили выполнение какой-нибудь  более приятной обязанности.    

Солдат  вежливо и низко поклонился ей, а Хейворд прибавил: «Покойной ночи,  товарищ», — и все путники снова медленно двинулись в путь, предоставив  часовому ходить взад и вперед по берегу молчаливого пруда. Не допуская мысли,  чтобы враги могли поступить с такой безумной смелостью, он напевал песенку,  которая возникла в его уме при виде девушек и, может быть, при воспоминании о  своей любимой далекой Франции: «Vive ie vin, vive l'amour!»    

— Какое  счастье, что вы сумели столковаться с этим мошенником! — прошептал  разведчик, миновав пруд. — Он может благодарить бога за то, что любезно  обошелся с вами. В противном случае среди костей его соотечественников нашлось  бы местечко и для его скелета…    

Соколиный  Глаз не мог продолжать: его прервал протяжный и глухой стон, донесшийся от маленького  пруда; казалось, будто души убитых действительно все еще бродили около своей  водяной могилы.    

— Не  правда ли, это был солдат из плоти? — продолжал разведчик. — Ни один  дух не был бы в состоянии так ловко управляться с ружьем.    

— Да,  это был живой человек, только остался ли бедняк в живых, — неизвестно, и в  этом можно сомневаться, — ответил Хейворд, оглядываясь кругом и видя, что  рядом нет Чингачгука.    

Раздался  второй стон, слабее первого, потом послышался глухой всплеск воды, и снова воцарилась  мертвая тишина.    

Маленький  отряд стоял в нерешительности, не зная, что делать. В это время из чащи ветвей  выскользнула фигура индейца. Вождь могикан подходил к своим спутникам. Одной  рукой он привязывал к своему поясу скальп несчастного француза, а другой  поправлял скальпировальный нож и томагавк, которые были обагрены кровью  молодого солдата. Он спокойно занял свое прежнее место с видом человека,  который выполнил похвальную обязанность. Разведчик опустил приклад ружья на  землю, положил руки на его дуло и остановился в глубоком раздумье. Наконец,  печально покачав головой, он пробормотал:    

— А  все-таки жаль, что это случилось с веселым молодым человеком из старой страны,  а не с каким-нибудь мингом!    

— Довольно! —  сказал Хейворд; он боялся, как бы ничего не подозревавшие сестры не поняли  причины остановки маленького отряда. — Дело сделано, и хотя было бы лучше,  если бы не произошло ничего подобного, но сделанного не переменишь. Однако мы,  очевидно, находимся на линии вражеских часовых.    

— Да, —  произнес, очнувшись от раздумья, Соколиный Глаз, — действительно, не стоит  больше думать о случившемся. Да-да, как видно, кругом форта собралось много  французов, и нам предстоит нелегкая задача.    

— К  тому же у нас немного времени, — прибавил Хейворд, подняв глаза на  туманные облака, которые скрывали заходившую луну.    

— Да,  немного, — повторил разведчик. — Но мы можем проскользнуть в форт  двумя способами.    

— Скажите  скорее как — ведь время не ждет.    

— Первый  способ следующий: девушки должны сойти с лошадей и отпустить животных на волю.  Мы пошлем вперед могикан, и тогда нам, может быть, удастся пробиться через  линию неприятельских часовых и войти в форт по телам убитых французов…    

— Нет-нет! —  прервал его Хейворд. — Солдат еще мог бы прорваться таким образом, но с  нашими спутницами об этом нельзя и думать.    

— Действительно,  это был бы слишком кровавый и тернистый путь для их ног, — согласился  разведчик, — однако из уважения к собственному мужеству я считал себя  обязанным упомянуть о нем. Значит, нам придется повернуть и миновать линию  французских укреплений, потом сделать крутой поворот к западу и войти в горы.  Там я скрою вас так, что проклятые наемники Монкальма в течение многих месяцев  не отыщут наших следов.    

— Пусть  так и будет, и чем скорее, тем лучше.    

Дальнейших  рассуждений не потребовалось. Соколиный Глаз сказал только: «Идите за мною» — и  двинулся обратно по тому пути, который привел путников к такому опасному  положению.    

Они были  осторожны, их ноги ступали бесшумно: ведь каждую минуту они могли встретить  патруль или пикет французов, залегший в засаде.    

Снова  миновав пруд, Хейворд и разведчик искоса посмотрели на его страшные, унылые  воды. Напрасно их взгляд отыскивал тело того, кто недавно расхаживал по  молчаливым берегам; только слабая рябь доказала им, что вода еще не совсем  улеглась после кровавого дела.    

Соколиный  Глаз изменил направление и пошел к горам, составлявшим западную границу узкой  низменности; теперь он быстрыми шагами вел своих спутников, стараясь держаться  в тени высоких зубчатых вершин. Путь сделался труднее: приходилось идти по  неровной почве, покрытой камнями, пересеченной рвами, и маленький отряд стал  двигаться медленнее. С обеих сторон высились обнаженные черные горы, внушая  путникам сознание безопасности. Наконец отряд начал медленно подниматься по  крутой дорожке, извивавшейся между камнями и редкими деревьями.    

По мере  того как путники поднимались в гору, густой туман, обыкновенно предшествующий  появлению дневного света, начал рассеиваться. Выйдя из-под ветвей чахлых  деревьев, цеплявшихся за обнаженные склоны гор, и ступив на плоскую мшистую  скалу, путники увидели, что заря занималась над вершинами зеленых сосен,  покрывавших гору на противоположном берегу Хорикэна.    

Разведчик  предложил Коре и Алисе сойти с лошадей, разнуздал нарраганзетов, снял с усталых  животных седла и предоставил им отыскивать себе скудную пищу — щипать листья  кустов и тощую траву.    

— Идите, —  сказал он коням, — постарайтесь отыскать себе пропитание там, где вам его  даст природа, да смотрите не попадитесь в зубы хищных волков, которые бродят в  этих горах!    

— Но  разве нам больше не нужны лошади? — спросил Хейворд.    

— Смотрите  и судите сами, — сказал разведчик, подходя к восточному краю горы и знаком  предлагая всем последовать его примеру. — Если бы можно было так же  отчетливо видеть сердца людей, как лагерь Монкальма с этого места, мало бы  осталось лицемеров и хитрость мингов потеряла бы силу.    

Подойдя  к обрыву, путники сразу оценили, насколько были справедливы слова разведчика, и  поняли, почему привел он их на вершину этой горы. Она поднималась примерно на  тысячу футов и представляла собой высокий конус, один из отрогов горной цепи,  которая на много миль тянулась по западному берегу озера, встречаясь с другими  громадами по ту сторону Хорикэна. Вся южная часть Хорикэна лежала теперь перед  путниками как на ладони.    

На самом  берегу озера, ближе к его западному краю, виднелись длинные земляные валы и низкие  строения крепости Уильям-Генри. Волны омывали фундамент двух невысоких  бастионов, а глубокий ров и большое болото охраняли остальные стороны и углы  форта. Вокруг укреплений лес был вырублен, но все остальные части пейзажа  природа окутала зеленым покровом, за исключением тех мест, где прозрачные воды  ласкали глаз или грозные скалы поднимали свои обнаженные головы.    

Под  крепостной линией стояли часовые; за стенами путники увидели солдат, еще  дремавших после бессонной ночи. На юго-востоке, в непосредственном соседстве с  фортом, простирался защищенный траншеями лагерь; он был расположен на скалистой  возвышенности, которая представляла гораздо более удобное место для крепости.  Соколиный Глаз указал своим спутникам тот отряд, который покинул форт Гудзон  одновременно с майором.    

Немного  южнее из леса поднимались темные клубы дыма; по-видимому, там засели значительные  силы врага.    

Однако  молодого офицера больше всего занимало то, что он видел на западном берегу  озера. На полосе земли, которая ему казалась слишком узкой для большого отряда,  но, в сущности, занимала несколько сотен ярдов, простираясь от Хорикэна в  сторону подножия гор, белели палатки большого лагеря.    

Батареи  выдвинулись вперед, и как раз в то время, когда путники смотрели на эту  картину, расстилавшуюся, как карта, под их ногами, грохот артиллерии долетел из  долины и пронесся вдоль восточных гор, пробуждая в скалах громовые отклики.    

— Утренние  лучи только что коснулись их там, внизу, — спокойно и как бы в раздумье  сказал разведчик, — и часовые вздумали разбудить спящих звуком пушки. Мы  опоздали на несколько часов! Монкальм уже наполнил леса своими проклятыми  ирокезами.    

— Действительно,  крепость обложена, — ответил Дункан. — Но разве нельзя придумать способ  пробраться в форт? Лучше попасть в плен в стенах форта, чем снова очутиться в  руках индейцев.    

— Посмотрите! —  воскликнул разведчик, невольно заставив Кору обратить внимание на ту часть  форта, в которой стоял дом ее отца. — Смотрите, как от выстрела полетели  камни комендантского дома! Французы разрушат его быстрее, чем он был построен,  хотя здание прочно и стены его толсты.    

— Хейворд,  мне невыносимо тяжело, что мой отец находится в опасности и я не могу разделить  ее! — с волнением сказала бесстрашная Кора. — Пойдемте к Монкальму,  попросим его дать мне пропуск. Он не осмелится отказать в этой милости дочери.    

— Вряд  ли вы подойдете к шатру француза, сохранив волосы на голове, — откровенно  сказал разведчик. — Вот если бы у меня была хоть одна из тысячи лодок,  которые без пользы стоят там, вдоль берега, мы еще могли бы пробраться в  неприятельский лагерь. Но смотрите, скоро стрельба прекратится: надвигается  туман, который превратит день в ночь и сделает индейскую стрелу опаснее  превосходнейшей пушки. Если вы достаточно сильны, чтобы идти вслед за мной, я  двинусь вперед: ведь я жажду войти в форт Уильям-Генри хотя бы ради того, чтобы  рассеять этих собак мингов, которые, как я вижу, прячутся на опушке березового  перелеска.    

— Да,  мы чувствуем себя достаточно сильными, — твердо сказала Кора, и готовы  встретиться с любой опасностью.    

Разведчик  повернулся к ней с улыбкой сердечного одобрения и ответил:    

— Откровенно  говоря, я хотел бы, чтобы у меня была тысяча мужественных молодцов, которые так  же мало боялись бы смерти, как вы. Тогда меньше чем через неделю я оттеснил бы  французов в их берлогу… Но, — прибавил Соколиный Глаз, поворачиваясь к  остальным спутникам, — туман движется так быстро, что мы едва-едва успеем  захватить его в равнине и скрыться в его клубах. Помните же, если со мной  случится что-нибудь, держитесь так, чтобы ветер обвевал вашу левую щеку, а еще  лучше — идите вслед за могиканами: ни днем, ни ночью они не собьются с дороги.    

Махнув  рукой своим товарищам, разведчик осторожными шагами стал спускаться с крутого  склона. Хейворд поддерживал сестер, и вскоре все очутились недалеко от подножия  горы, на которую они недавно взбирались с таким трудом.    

Следуя  направлению, выбранному Соколиным Глазом, путники сошли на равнину против западных  ворот форта Уильям-Генри. Крепость была теперь в полумиле; густой туман скрывал  путников от глаз неприятеля. Однако тут им пришлось остановиться и выждать,  чтобы дымка тумана одела своим влажным покровом вражеский лагерь. Пользуясь  остановкой, могикане выскользнули из лесной чащи и стали осматривать окружающую  местность. Разведчик шел на небольшом расстоянии от них.    

Через  несколько мгновений Соколиный Глаз вернулся с раскрасневшимся от досады лицом.    

— Хитрый  француз поставил пикет как раз на нашем пути, — сказал он. — Тут и  краснокожие и белые, и в этом тумане мы с таким же успехом можем попасть в руки  врагов, как и миновать их.    

— Нельзя  ли, сделав крюк, обойти пикет, а когда опасность минует, вернуться на  тропинку? — спросил Хейворд.    

— Но  разве можно, покинув в тумане раз выбранное направление, с уверенностью  сказать, когда и в какую минуту снова отыщешь свою дорогу? Туманы Хорикэна — не  то, что дым трубки мира или дым, который вьется над кострами, разложенными для  защиты от москитов…    

Не успел  он договорить, как послышался грохот пушки; снаряд пронесся через чащу, ударил  в дерево и, отскочив от его ствола, упал на землю. Вслед за страшным  предвестником мгновенно показались индейцы. Ункас заговорил на делаварском  наречии.    

— Может  быть, и так, мальчик, — пробормотал разведчик, когда молодой могиканин  замолчал. — Идемте же, туман надвигается!    

— Нет,  стойте! — крикнул Хейворд. — Сначала объясните: на что вы надеетесь?    

— Объяснить  наши планы нетрудно, и знайте, что у нас мало надежды на успех. Однако все же  лучше иметь какую-нибудь надежду. Ядро, которое вы видите, — прибавил  Соколиный Глаз, отталкивая ногой безвредный снаряд, — по дороге из  укрепления взрыло землю, и нам придется отыскать проделанную им борозду, если  все другие признаки пути исчезнут… Теперь довольно слов, идите за мной, не то  туман может рассеяться, и в таком случае мы, стоя между друзьями и врагами,  попадем под их перекрестный огонь.    

Хейворд  понял, что наступила действительно критическая минута, когда нужно действовать,  а не говорить. Он стал между сестрами и быстро повлек их вперед, не спуская  глаз со смутно рисовавшейся в тумане фигуры разведчика. Вскоре выяснилось, что  Соколиный Глаз нисколько не преувеличивал густоты тумана: меньше чем через  двадцать ярдов их окружили такие густые клубы, что они с трудом видели друг  друга.    

Путники  сделали небольшой крюк в левую сторону, потом повернули направо. Хейворд полагал  уже, что они прошли половину расстояния, которое отделяло их от дружественного  укрепления, но вдруг, по-видимому, футах в двадцати от них, раздался резкий  оклик по-французски:    

— Кто  идет?    

— Вперед! —  шепнул разведчик, поворачивая влево.    

В эту  минуту с десяток голосов повторило этот же вопрос, и в каждом слышалась угроза.    

— Это  я! — крикнул по-французски Дункан и скорее повлек, чем повел за собой,  своих спутниц.    

— Глупец!  Кто "я"?    

— Друг  Франции.    

— А  мне кажется, ты больше похож на врага Франции. Стой, не то, клянусь, я превращу  тебя в друга дьявола!.. Стреляйте, товарищи! Пли! Приказание было немедленно  исполнено: выстрелы пятидесяти ружей разорвали туман. К счастью, цель была  неясна, и пули пролетели мимо; однако они пролетели так близко от беглецов, что  неопытному слуху Давида и девушек показалось, будто они прожужжали в нескольких  дюймах от их ушей. Снова послышались окрики, и Хейворд ясно расслышал слова  приказа не только продолжать стрелять, но и организовать погоню. Когда он  объяснил, что означали крики врагов, Соколиный Глаз остановился и, быстро приняв  решение, твердо произнес:    

— Выстрелим  в них все сразу. Они подумают, что наши сделали вылазку, и отступят или же  остановятся, выжидая подкрепления.    

Этот  прекрасно задуманный план не удался. Едва французы услышали выстрелы, вся  равнина ожила, ружья защелкали на всем ее протяжении — от берегов озера и до  самой отдаленной опушки леса.    

— Мы  привлечем на себя весь отряд! — воскликнул Дункан. — Друг мой, ведите  нас вперед, к форту, если вам дорога собственная жизнь и наша! Разведчик был бы  рад исполнить его желание, но он и сам не знал теперь, в какой стороне  находится форт; напрасно поворачивал он к ветерку то одну свою щеку, то другую:  они обе ощущали одинаковую прохладу. В эту затруднительную минуту Ункас  натолкнулся на борозду, прорытую пушечным ядром.    

— Пустите  меня вперед, — сказал Соколиный Глаз, пригляделся к направлению борозды и  быстро двинулся по ней.    

Крики,  проклятия, ружейные выстрелы сливались воедино и звучали со всех сторон. Но  вдруг сильная вспышка света прорезала густой туман, пушечные выстрелы загремели  над долиной, и их грохот отдался в горах и пещерах.    

— Это  из форта! — крикнул, обернувшись, Соколиный Глаз. — А мы, как дураки,  бежали к лесу, прямо под нож макуасов!    

Выяснив  свою ошибку, маленький отряд тотчас же постарался наверстать потерянное время;  путники напрягали все свои силы. Дункан охотно поручил Ункасу поддерживать  Кору, которая с радостью приняла помощь молодого могиканина. Было ясно, что за  беглецами гнались разгоряченные преследованием солдаты, и каждое мгновение им  грозили плен или гибель.    

— Не  давать пощады! — по-французски крикнул один из преследователей, казалось  направлявший действия остальных.    

— Держитесь!  Готовьтесь, мои храбрецы шестидесятого полка! — внезапно раздался голос  сверху. — Сначала разглядите врага. Стрелять вниз, когда я отдам команду.    

— Отец,  отец! — донесся из тумана пронзительный крик. — Это я, Алиса, твоя  Эльси! Пощади, спаси нас!    

— Стой! —  прозвучал прежний голос с такой тревогой и силой, что его звуки достигли леса и  отдались эхом. — Это она! Господь вернул мне моих детей! Откройте ворота!  Вперед, мои молодцы! Не спускайте курков, чтобы не убить моих овечек! Отбейте  французов штыками…    

Дункан  услышал скрип ржавых петель; он бросился на этот звук и увидел, что из ворот  крепости выходят воины в темно-красных мундирах. Он узнал солдат своего  собственного батальона и, став во главе их, вскоре заставил врагов отступить.    

На  мгновение дрожащие Кора и Алиса остановились: они были поражены неожиданным бегством  Дункана и не могли понять, почему он покинул их. Но, раньше чем девушки успели  заговорить или хотя бы собраться с мыслями, из клубов густого тумана внезапно  появился высокий статный офицер, чьи волосы поседели от долгих лет военной  службы. Он прижал Кору и Алису к своей груди, и жгучие слезы потекли по его  бледным морщинистым щекам.    

— Благодарю  тебя, господи! Пусть теперь надвинется какая угодно опасность — твой слуга готов  встретить ее! — громко воскликнул он с шотландским акцентом.    

 Глава 15    

     

Тогда  пойдем, чтоб выслушать посла,     

Хоть я  заранее сказать могу,     

Куда клониться  будет речь француза.     

Шекспир.  «Генрих V»    

     

Французы  наступали с такими силами, которым Мунро не мог успешно сопротивляться. Казалось,  отряд Вебба спокойно дремал на берегах Гудзона и комендант форта Эдвард  совершенно позабыл о тяжелом положении своих соотечественников. Индейцы,  союзники французов, по приказанию Монкальма наполнили все леса и перелески; их  военные крики раздавались в британском лагере, заставляя леденеть кровь в  сердцах людей.    

Воодушевленный  примером своих начальников, гарнизон форта, несмотря на все лишения, опасности  блокады, собрал все свое мужество и держался с упорством, делавшим честь  суровому характеру их командира.    

Казалось,  Монкальм удовлетворился тем, что трудный, утомительный переход по пустынным  лесам был завершен. Несмотря на свой большой военный опыт, он не попытался  захватить близлежащие горы, с которых он совершенно безнаказанно мог бы  разгромить осажденных.    

Странное  презрение к возвышенностям — вернее, боязнь трудных подъемов — можно было бы  назвать главнейшей слабостью ведения военных действий того периода. Эта ошибка  была порождена привычкой к несложной борьбе с индейцами, во время которой редко  возводились крепости и почти бездействовала артиллерия.    

На пятый  день осады и на четвертый своего пребывания в крепости майор Хейворд воспользовался  переговорами, завязавшимися с неприятелем, и поднялся на стену одного из  бастионов, чтобы подышать свежим воздухом, который веял от озера; кроме того,  он хотел посмотреть, намного ли продвинулся противник. Хейворд был один, если не  считать часового, который расхаживал взад и вперед по валу. Стоял  восхитительный, спокойный вечер; от прозрачных вод озера несся свежий, мягкий  ветерок. Можно было подумать, что вместе с окончанием грохота орудий и свиста  ядер сама природа пожелала показаться в своем самом кротком и привлекательном  виде. Солнце обливало землю светом заходящих лучей, но уже без тягостного зноя,  который составляет особенность местного климата в летние месяцы. Одетые свежей  зеленью горы радовали взгляд, полупрозрачные облака бросали на них легкие тени.  Многочисленные островки покоились на лоне Хорикэна; одни, низкие, как бы тонули  в воде или были вкраплены в озеро, другие точно висели над зеркалом вод,  похожие на зеленые бархатные холмики. Между этими островками виднелись лодочки  рыболовов. Это солдаты из осаждающей армии решили заняться рыбной ловлей. Их  лодочки то мирно скользили под веслами по зеркальной глади озера, то стояли  неподвижно.    

Развевались  два маленьких белоснежных флага: один — на выступающем вперед углу форта, другой  — на батарее осаждающих; оба служили эмблемой перемирия, благодаря которому  наступил перерыв не только в военных действиях, но, казалось, и во враждебности  сражающихся по отношению друг к другу. Дальше, то развертываясь, то снова  повисая и образуя складки, волновались шелковые знамена Англии и Франции.    

Около  сотни веселых, беззаботных французов занимались рыбной ловлей; молодежь весело  тащила сеть по каменистой отмели в опасном соседстве с мрачной, теперь  молчавшей пушкой форта; восточные склоны гор повторяли громкие крики и звонкий  смех, сопровождавшие эти занятия. Одни с наслаждением плескались в воде; другие  с любопытством, свойственным французам, отправились осматривать соседние  возвышенности. Часовые осаждающих наблюдали за осажденными; осажденные же, не  принимая участия в этих забавах, следили за ними с видом праздных, но  сочувствующих зрителей. Там и сям раздавались песни; некоторые солдаты  танцевали, и это привлекло мрачных индейцев, которые выходили из своих лесов,  чтобы посмотреть на развлечения белых. Словом, казалось, будто эти люди  наслаждались отдыхом праздничного дня, а не короткими минутами перемирия между  кровопролитными и жестокими боями.    

Дункан  несколько минут не отрывал глаз от этих сцен; вдруг он случайно посмотрел в  сторону западных ворот. Офицера привлек звук приближающихся шагов. Он вышел на  угол бастиона и увидел, что к отряду, охранявшему форт, подвигался разведчик в  сопровождении французского офицера. Утомленное лицо Соколиного Глаза выражало  озабоченность и растерянность; казалось, он переживал величайшее унижение,  очутившись в руках врагов. С ним не было его любимого ружья, и ремни из оленьей  кожи стягивали за спиной его руки. В последнее время белые флаги, служившие  залогом безопасности парламентеров, появлялись так часто, что Хейворд сперва  небрежно взглянул на подходивших; ему казалось, что он увидит вражеского  офицера, явившегося с каким-нибудь предложением. Но майор узнал высокую фигуру  и гордое, хотя и опечаленное, лицо своего друга, жителя лесов, вздрогнул от  изумления и повернулся, чтобы спуститься с бастиона и узнать, в чем дело.    

Однако  звуки знакомых голосов привлекли внимание Дункана и заставили его на мгновение  забыть о своем первоначальном намерении. Огибая один из внутренних выступов  вала, он встретил Кору и Алису, которые прогуливались, желая подышать свежим  воздухом и отдохнуть от утомительного заключения.    

Молодой  офицер не видел их с той тягостной минуты, в которую ему пришлось оставить девушек  перед фортом — впрочем, с единственной целью спасти их. Хейворд в последний раз  видел Кору и Алису, когда они были измучены заботами и усталостью; теперь  девушки сияли красотой и свежестью, хотя следы тревоги и страха все еще лежали  на их лицах. Не мудрено, что при этой встрече молодой человек позабыл на время  обо всем остальном и только жаждал поговорить с ними. Но не успел Хейворд  произнести и слова, как раздался голосок юной Алисы.    

— А-а,  изменник! О, неверный рыцарь, который покинул своих дам в беде! — лукаво  сказала она. — Долгие дни… нет, многие века ждали мы, что вы броситесь к  нашим ногам, прося милосердно позабыть о вашем коварном отступлении — вернее, о  вашем бегстве… Ведь, говоря по правде, вы бежали с такой быстротой, с которой  не мог бы поспорить раненый олень, по выражению вашего друга-разведчика.    

— Вы  понимаете, что этими словами Алиса хочет выразить, как мы благодарны вам, как  мы вас благословляем, — прибавила серьезная и более сдержанная  Кора. — Правда, мы немного удивлены, почему вы так упорно избегаете теперь  дома, в котором вас ждет не только благодарность дочерей, но и признательность  их отца.    

— Ваш  отец может подтвердить, что, хотя я и не был с вами, я не совсем забыл о вашей  безопасности, — ответил молодой человек. — Все эти дни шла  ожесточенная борьба за обладание вон той деревней, — прибавил он, указывая  на соседний с фортом и обнесенный окопами лагерь. — Тот, кто завладеет ею,  может с уверенностью сказать, что он приобретает и форт и все, что в нем заключается.  С минуты нашей разлуки я проводил там все дни и ночи, так как полагал, что в  этом заключается мой долг. Но, — продолжал Дункан с печалью, которую  тщетно старался скрыть, — если бы я знал, что мой поступок, который я  считал долгом солдата, будет истолкован как бегство, конечно, мне совестно было  бы показываться вам на глаза!