1 2 
       

28 июля 1815 года – сто дней наполеоновского интермеццо уже   позади – король Людовик XVIII в пышной парадной карете, запряженной белыми   иноходцами, снова въезжает в свой город Париж. Оказанный ему прием великолепен.   Фуше поработал на славу. Ликующие толпы окружают карету, над домами реют белые   флаги, тот же, у кого их не оказалось, наскоро привязав к тростям носовые   платки и скатерти, высунул их из окна. Вечером город сверкает мириадами огней,   женщины от избытка радости танцуют даже с офицерами английских и прусских оккупационных   войск. Не слышно ни одного враждебного выкрика, и предусмотрительно вызванная   жандармерия оказывается излишней; да, Жозеф Фуше, новый министр полиции   христианнейшего короля, превосходно позаботился о своем новом суверене. В   Тюильри, том самом дворце, где еще месяц тому назад он почтительно называл себя   вернейшим слугой императора Наполеона, ожидает герцог Отрантский короля   Людовика XVIII, брата того «тирана», которому он двадцать два года тому назад в   этом же доме вынес смертный приговор. Теперь, однако, он низко и подобострастно   склоняется перед потомком Людовика Святого, подписываясь в своих письмах таким   образом: «С почтением наивернейший и наипреданнейший подданный вашего   величества» (буквально эти слова можно прочесть в дюжине докладов, собственноручно   написанных Фуше). Из всех сумасшедших прыжков его акробатического характера это   самый дерзкий, но он станет его последним сальто‑мортале на политической арене.   Поначалу кажется, что все отлично пойдет на лад. Пока король недостаточно   прочно сидит на троне, он не пренебрегает услугами господина Фуше. Да к тому же   он еще нуждается в этом Фигаро, который умеет так блестяще жонглировать в любых   положениях. Прежде всего Фуше нужен для выборов, так как при дворе хотят   обеспечить надежное большинство роялистов в народном парламенте: «испытанного»   республиканца и человека, вышедшего из народа, используют в этом как   непревзойденного погонщика. Кроме того, нужно заняться еще неприятными   кровавыми делами: почему же не использовать эту поношенную перчатку? Ведь потом   ее можно будет выбросить, даже не запачкав королевских рук.      

Такое грязное дело предстоит совершить уже в первые дни.   Правда, находясь в изгнании, король торжественно обещал амнистировать всех тех,   кто в течение «Ста дней» служил возвратившемуся узурпатору. Но после обеда   рассуждаешь иначе: только в очень редких случаях короли считают себя обязанными   выполнить то, что они обещали, будучи претендентами на престол. Злобные   роялисты, гордые собственной верностью, требуют, чтобы теперь, когда король   уверенно сидит в седле, были наказаны те, кто в период «Ста дней» отпал от   знамени, расшитого лилиями. Побуждаемый роялистами, которые всегда более   монархичны, чем сам монарх, Людовик XVIII наконец сдается, и на долю министра   полиции выпадает тяжелая обязанность составить список осужденных.      

Герцогу Отрантскому это поручение не по душе. Должно ли в   действительности наказывать людей из‑за такой мелочи, из‑за того только, что   они, поступая благоразумно, перебежали на сторону сильнейшего, на сторону   победителя? И, кроме того, он, министр полиции христианнейшего короля, не   забывает, что первое место в таком списке должно, собственно, по праву   принадлежать герцогу Отрантскому, министру полиции при Наполеоне, то есть ему   самому. Его положение – бог свидетель! – мучительно. Прежде всего Фуше   пытается хитростью избежать неприятного поручения. Вместо списка, в котором   должно было значиться тридцать или сорок главных виновников, он приносит, к   всеобщему удивлению, несколько больших листов, куда внесено триста или   четыреста, а по утверждению некоторых, тысяча имен, и требует, чтобы были   наказаны либо все, либо никто. Он надеется, что у короля не хватит на это   мужества и таким образом с неприятным делом будет покончено. Но в министерстве   председательствует Талейран, такая же лиса, как и он сам, который замечает, что   пилюля пришлась не по вкусу его приятелю Фуше; тем настойчивее стремится он   заставить Фуше проглотить ее. Талейран безжалостно велит Фуше сокращать список,   пока в нем останется лишь четыре десятка имен, и возлагает на него мучительную   обязанность поставить свою подпись под этими приговорами к смерти и изгнанию.      

Самым разумным со стороны Фуше было бы взять шляпу и закрыть   за собой дверь дворца. Но уже не раз говорилось о слабости Фуше: этот   честолюбец обладает всеми качествами ума, за исключением одного – умения   вовремя сойти со сцены. Он скорее навлечет на себя немилость, ненависть и гнев,   нежели добровольно оставит министерское кресло. Так появляется на свет, вызывая   всеобщее возмущение, проскрипционный список, содержащий самые прославленные и   благородные имена Франции, скрепленный подписью старого якобинца. Среди   названных Карно, l'organisateur de la victoire[148] и создатель республики, маршал Ней,   победитель в бесчисленных битвах, спаситель остатков армии, бежавшей из России, –   все товарищи Фуше, бывшие с ним во временном правительстве, последние его   товарищи по Конвенту, товарищи по революции. В этом ужасном списке,   приговаривавшем к смерти или изгнанию, перечислялись имена всех, кто за   последние двадцать лет покрыл Францию славой. Только одно‑единственное имя   отсутствует в нем – имя Жозефа Фуше, герцога Отрантского.      

Или, вернее, оно не отсутствует. Имя герцога Отрантского   стоит в документе. Но не в тексте, не среди обвиняемых и осужденных министров   Наполеона, а в качестве подписи королевского министра, отправляющего на смерть   или в изгнание всех своих прежних товарищей, как имя палача.      

       

       

За подобное самоуничижение, которым старый якобинец запятнал   свою совесть, король не может отказать Фуше в известной благодарности. И Жозефу   Фуше, герцогу Отрантскому, воздают наивысшую и самую последнюю честь. После   пяти лет вдовства он решил вторично жениться, и этот человек, некогда столь   злобно жаждавший «крови аристократов», задумал теперь породниться с «голубой   кровью», а именно – жениться на графине Кастеллян, аристократке высшего ранга и   тем самым участнице «той преступной банды, которая должна пасть от меча   правосудия», как он в свое время мило проповедовал в Невере. Но с тех пор   взгляды былого якобинца, кровавого Жозефа Фуше, основательно изменились (чему   было немало примеров), и теперь, первого августа 1815 года, он едет в церковь   не для того, чтобы, как в 1793 году, разбивать молотком «позорные знаки   фанатизма» – распятия и алтари, – а для того, чтобы вместе со своей благородной   невестой смиренно принять благословение человека в такой же митре, какую он,   как помнится, в 1793 году нахлобучил шутки ради на уши ослу. По старинному   дворянскому обычаю – герцог Отрантский знает, что приличествует случаю, если он   берет в жены графиню де Кастеллян, – под брачным контрактом ставят свои   подписи самые сановитые придворные. И в качестве первого свидетеля этот   единственный в своем роде документ мировой истории подписывает manu propria[149] Людовик XVIII – самый   достойный и самый недостойный свидетель венчания убийцы своего брата.      

Это уже слишком, вне всякого сомнения, слишком. Такая   сверхдерзость со стороны regicide, цареубийцы, который просит быть свидетелем   при своем венчании брата гильотинированного короля, вызывает в дворянских   кругах невероятное раздражение. Этот жалкий перебежчик, с позавчерашнего дня   ставший роялистом, ворчат они, ведет себя так, словно он действительно   принадлежит ко двору и благородному сословию. Кому, собственно говоря, еще   нужен этот человек, le plus degoutant reste de la revolution, этот последний и   самый грязный из отбросов революции, оскверняющий министерство своим   омерзительным присутствием? Конечно, он помог королю возвратиться в Париж, он   согласился своей продажной рукой подписать декрет, осуждающий лучших людей Франции.   Но теперь с ним пора покончить! Те самые аристократы, которые в свое время,   когда король нетерпеливо ожидал возможности вернуться в Париж, настаивали,   чтобы он непременно сделал министром герцога Отрантского, дабы без   кровопролития вступить в Париж, теперь вдруг больше не знают никакого герцога   Отрантского; они упрямо припоминают лишь некоего Жозефа Фуше, который   расстрелял в Лионе из пушек сотни священников и дворян и требовал смерти   Людовика XVI. Внезапно герцог Отрантский замечает, что, когда он проходит через   приемную короля, многие из дворян не раскланиваются с ним или с вызывающим   пренебрежением поворачиваются к нему спиной. Неожиданно всплывают на   поверхность и начинают переходить из рук в руки прокламации против Mitrailleur   de Lyon; в новом патриотическом обществе «Francs regeneres»[150] предки camelots du roi[151] и «Пробуждающейся Венгрии» устраивают   собрания и требуют, чтобы расшитое лилиями знамя было очищено от этого   позорного пятна.      

Но Фуше не сдается без боя, когда речь идет о власти: он   впивается в нее зубами. В секретном донесении одного из шпионов тех лет можно   прочесть о том, как он‑всеми средствами пытается укрепить свое положение. В   конце концов в стране еще находятся те, кто низверг Наполеона: они смогут   защитить его от слишком ярых слуг короля. Он наносит визит русскому царю,   ежедневно часами ведет переговоры с Веллингтоном и английским посланником;   нажимает на тайные дипломатические пружины, пытаясь, с одной стороны, завоевать   расположение народа, протестуя жалобой против введения во Францию иностранных   войск, и в то же время запугать короля донесениями о преувеличенной опасности.   Он подсылает к Людовику XVIII в качестве своего заступника победителя при   Ватерлоо; мобилизует банкиров, женщин и оставшихся у него друзей. Нет, он не   желает уходить: слишком дорого заплатила его совесть за этот пост, чтобы не   защищаться до исступления. И действительно, несколько недель ему, как опытному   пловцу, который то ложится на бок, то переворачивается на спину, еще удается   продержаться на политических водах. В течение всего этого времени, как сообщает   тот же шпион, он держится уверенно, и, возможно, уверенность на самом деле не   покидала его. Ведь за эти двадцать пять лет он столько раз всплывал на   поверхность!      

Стоит ли тревожиться из‑за каких‑то там дворянчиков ему, кто   справился с Наполеоном и Робеспьером! Старый циник давно уже не боится и   презирает людей, ведь он перехитрил и пережил величайших людей мировой истории.      

       

       

Но одного только не умеет этот старый кондотьер, этот   утонченный знаток людей, да и никто этого не умеет: бороться с призраками. Он   забыл, что при дворе короля, как Эриния, бродит призрак прошлого: герцогиня   Ангулемская, родная дочь Людовика XVI и Марии‑Антуанетты, единственная из всей   семьи избежавшая великого избиения. Король Людовик XVIII еще мог простить Фуше;   в конце концов, он обязан этому якобинцу своим королевским троном, а такое   наследство утоляет иногда (история может это доказать) братскую скорбь и в   самых высших кругах. Да ему и легко было прощать, потому что сам он ничего не   пережил в те ужасные времена. Но у герцогини Ангулемской, дочери Людовика XVI и   Марии‑Антуанетты, сохранились в памяти потрясающие картины ее детства.   Воспоминания, которые живут у нее в душе, не забываются, и ничто не может   смягчить ее ненависть. Слишком много перенесла она душой и телом, чтобы быть в   состоянии простить этого якобинца, этого страшного человека. Ребенком, в замке   Сен‑Клу, пережила она тот страшный вечер, когда толпы санкюлотов, убив   привратника, предстали в забрызганных кровью сапогах перед ее родителями. Потом   она пережила вечер, когда их вчетвером, отца, мать, брата и ее – «булочника,   булочницу и детей булочника», – втиснутых в телегу и каждую минуту   ожидающих смерти, орущая, беснующаяся толпа волочила обратно в Париж, в   Тюильри. Она пережила 10 августа, когда, выломав топорами двери, толпа   ввалилась в покои ее матери, когда ее отцу издевательски нахлобучили на голову   красную шапку и приставили к груди пику; она пережила жуткие дни в тюрьме   Тампля и страшные минуты, когда к их окну подняли на пике окровавленную голову   подруги ее матери, герцогини де Ламбалль, с распущенными, склеившимися от крови   волосами. Как может она забыть минуты прощания со своим отцом, которого тащили   на гильотину, и со своим маленьким братом, которого заморили и сгноили в темнице?   Как ей не вспоминать о соратниках Фуше в красных колпаках, которые день и ночь   допрашивали и мучили ее, вынуждая дать ложные показания в процессе против   королевы, которую обвиняли в растлении своего малолетнего сына? Как изгнать из   памяти то мгновение, когда‑ее вырвали из объятий матери, а потом по мостовой   загрохотала телега, увозившая королеву на гильотину? Нет, ей, дочери Людовика   XVI и Марии‑Антуанетты, узнице Тампля, эти ужасы известны не так, как Людовику   XVIII, который знает о них лишь понаслышке, из газет, они как каленым железом   выжжены в ее напуганной, омраченной и истерзанной с детства душе. И ее   ненависть к убийцам отца, к мучителям матери, к страшным образам детства, к   якобинцам и революционерам далеко еще не угасла, далеко еще не отомщена.      

Такие воспоминания не забываются. И герцогиня поклялась   никогда и нигде не подавать руки министру ее дяди, соучастнику убийства ее   отца, Жозефу Фуше, никогда не дышать тем же воздухом, каким дышит он, и не   находиться с ним в одном помещении. Открыто и вызывающе выказывает она перед   всем двором министру свое презрение и свою ненависть. Она не посещает ни одного   праздника, ни одного приема, на которых присутствует этот цареубийца, этот   предатель собственных убеждений; и ее открытое, язвительнее, фанатически   выставляемое напоказ презрение к перебежчику подстегивает чувство чести и у   всех остальных. В конце концов, уже все члены королевской фамилии требуют от   Людовика XVIII, чтобы теперь, когда его власть упрочилась, он с позором изгнал   из Тюильри убийцу своего брата.      

Неохотно и лишь потому, что он не мог без него обойтись,   назначил Людовик XVIII министром Жозефа Фуше. Охотно и даже с радостью дает он   ему теперь, когда в нем больше нет нужды, отставку. «Бедную герцогиню надо   избавить от встреч с этим отвратительным типом», – улыбаясь, говорит он о   человеке, который, еще ничего не подозревая, подписывается как его   «наивернейший слуга». И Талейран, другой перебежчик, получает от короля   поручение – разъяснить своему сотоварищу по Конвенту и наполеоновским временам,   что его присутствие в Тюильри не является‑более желательным. Талейран охотно   берется исполнить это поручение. Ему и без того уже становится трудно держать   паруса по крепкому роялистскому ветру, и он рассчитывает, что его удачливый   корабль еще продержится, если выбросить за борт балласт. А самый тяжелый   балласт в его министерстве – конечно же, «цареубийца» и его старый сообщник   Фуше; эту, казалось бы, тяжкую обязанность – вышвырнуть его за борт – Талейран   выполняет с очаровательной светской ловкостью. Не грубо и не торжественно   возвещает он Фуше об его отставке, нет; как старый мастер формы, как   потомственный дворянин, он выбирает изумительный способ дать Фуше понять, что   пробил его последний час. Талейран, этот последний аристократ восемнадцатого   века, продолжает разыгрывать комедии и интриги в обстановке салона, и на этот   раз он облекает грубое прощание в изысканнейшую форму.      

14 декабря Талейран и Фуше встречаются на одном из вечеров.   Общество ужинает, беседует, болтает. Талейран в прекрасном настроении. Вокруг   него образуется большой круг: красивые женщины, сановники и молодежь, все жадно   теснятся, желая послушать этого блестящего рассказчика. И действительно, в этот   раз он особенно charmant[152].   Он рассказывает о давно прошедших временах, когда ему пришлось, во избежание   выполнения приказа Конвента о его аресте, бежать в Америку, и превозносит эту   великолепную страну. Ах, как там чудесно – непроходимые леса, где обитают   первобытные племена краснокожих, великие неисследованные реки, мощный Потомак и   огромное озеро Эри; и среди этой героической и романтической страны – новая   порода людей, закаленных, крепких и дельных, опытных в битвах, преданных   свободе, обладающих неограниченными возможностями и создающих образцовые   законы. Да, там есть чему поучиться, там в тысячу раз больше, чем в нашей   Европе, ощущается новое, лучшее будущее. Вот где бы следовало жить и   действовать, восторженно восклицает он, и ни один пост не кажется ему более   заманчивым, чем должность посла в Соединенных Штатах.      

Внезапно он прерывает как бы случайно охвативший его порыв   вдохновения и обращается к Фуше: «Не хотели бы вы, герцог, получить такое   назначение?» Фуше бледнеет. Он понял. Внутренне он дрожит от ярости: как умело   и ловко, на глазах у всех, выставила старая лиса за дверь его министерское   кресло. Фуше не отвечает. Но через несколько минут он раскланивается и, придя   домой, пишет свою отставку. Талейран удовлетворен и, возвращаясь домой,   сообщает, криво усмехаясь, своим друзьям: «На сей раз я ему окончательно   свернул шею».      

Чтобы слегка замаскировать перед светом это явное изгнание   Фуше, получившему отставку министру предлагают для проформы другую,   незначительную должность. Таким образом, в «Moniteur» не сообщается, что убийца   короля, regicide Жозеф Фуше отставлен от своего поста министра полиции, но там   можно прочесть, что его величество Людовик XVIII соблаговолил назначить его   светлость герцога Отрантского послом к Дрезденскому двору. Естественно, все   ожидают, что Фуше откажется от этого ничтожного назначения, которое не   соответствует ни его рангу, ни месту в мировой истории. Однако не туг‑то было!   Не нужно большого ума, чтобы понять, что он, цареубийца, окончательно и   бесповоротно отстранен от службы реакционнейшему правительству, что через   несколько месяцев у него вырвут и эту брошенную ему жалкую кость. Но неистовая   жажда власти превратила эту некогда столь отважную волчью душу в собачью. Так   же как Наполеон до последнего момента цеплялся уже даже не за положение, а за   пустой звук наименования своего императорского достоинства, точно так же и еще   менее благородно хватается его слуга Фуше за последний, ничтожный титул   призрачного министерства. Цепко, как слизь, липнет он к власти; полный горечи,   покоряется этот вечный слуга и на этот раз своему повелителю. «Я принимаю, сир,   с благодарностью должность посла, которую Ваше Высочество соблаговолили   предложить мне», – смиренно пишет этот пожилой человек, обладатель   двадцати миллионов, тому, кто всего лишь полгода назад по его милости стал   королем. Он укладывает свои чемоданы и со всей семьей переезжает ко двору в   Дрезден. Устроившись по‑княжески, он ведет себя так, словно собирается провести   в Дрездене остаток своей жизни в роли королевского посланника.      

Но близится то, чего он столько лет страшился. Почти   четверть века Фуше отчаянно боролся против возвращения Бурбонов, инстинктивно   чувствуя, что они все же в конце концов потребуют отчета за те два слова la   mort, которыми он отправил на гильотину Людовика XVI. Он безрассудно надеялся   обмануть их, прокравшись в ряды роялистов и замаскировавшись под верного слугу   короля. Однако на этот раз он обманул не других, а лишь самого себя. Не успел   он еще приказать обить новыми обоями свои покои в Дрездене и обставить их, как   во французском парламенте уже разражается буря. Никто не говорит больше о   герцоге Отрантском, все забыли, что сановник, который носит этот титул, с   триумфом ввел в Париж их нового короля, Людовика XVIII; речь идет только о   господине Фуше, regicide, Жозефе Фуше из Нанта, который в 1792 году приговорил   к смерти короля, о Mitrailleur de Lyon, и подавляющим большинством голосов –   334 против 32 – человеку, «который поднял руку на помазанника божьего»,   отказано в каком бы то ни было прощении, и он осужден на пожизненное изгнание.   Само собой разумеется, это означает также и постыдное увольнение с должности   посланника. Безжалостно, злорадно и презрительно «господина Фуше» попросту   пинком выставили за дверь; он уже не «превосходительство», не коммодор   Почетного легиона, не сенатор, не министр и не сановник; одновременно   саксонскому королю официально дается понять, что дальнейшее пребывание в   Дрездене этого субъекта Фуше нежелательно. Тот, кто сам отправил в изгнание   тысячи людей, следует теперь за ними двадцать лет спустя как последний из   борцов Конвента, лишенный пристанища и проклинаемый всеми изгнанник. И ныне,   когда он объявлен вне закона, ненависть всех партий также единодушно   обрушивается на низложенного, как прежде симпатии всех партий окружали   властелина. Уже не помогают ни уловки, ни протесты, ни уверения: властелин без   власти, провалившийся политик, проигравшийся интриган – всегда самые жалкие   существа на земле. С огромными процентами заплатит ныне свой долг Фуше за то,   что никогда не служил какой‑либо идее , нравственной и человеческой   страсти, но всегда был лишь рабом преходящей милости людей и минуты.      

Что же теперь делать? Вначале это не беспокоит изгнанного из   Франции герцога Отрантского. Разве он не любимец русского царя, не доверенный   Веллингтона, победителя при Ватерлоо, и не друг всесильного австрийского   министра Меттерниха? Разве не обязаны ему Бернадоты, которых он посадил на   шведский престол, равно как и баварские князья? Разве он уже многие годы не в   близких отношениях со всеми дипломатами и разве не добивались все князья и   короли Европы его благосклонности? Ему достаточно (так думает поверженный) лишь   слегка намекнуть, и каждая страна будет настойчиво добиваться чести принять   изгнанного Аристида. Но по‑разному обращается мировая история с низложенным и с   власть имущим. Несмотря на многократные намеки, русский двор, так же как и   Веллингтон, не присылает приглашения; Бельгия отказывается – там уже достаточно   старых якобинцев, Бавария осторожно уклоняется, и даже старый друг, князь   Меттерних, держится удивительно холодно. Да, конечно, если герцог Отрантский во   что бы то ни стало желает, он может направиться в Австрию, где великодушно   готовы ничего не иметь против, но ему ни в коем случае нельзя приезжать в Вену,   нет, там в его присутствии нет никакой необходимости, также и в Италию ему ни   при каких обстоятельствах не следует ехать. В крайнем случае он может   поселиться (предполагается хорошее поведение!) в каком‑нибудь маленьком   провинциальном городке, но только не в Нижней Австрии, не близ Вены. Да, он не   слишком гостеприимен, старый добрый друг Меттерних, и даже то, что обладающий   миллионами герцог Отрантский предлагает вложить все свое состояние в   австрийские земли или государственные бумаги и предлагает отдать своего сына на   службу в императорскую армию, не смягчает сдержанного тона австрийского   министра. Когда же герцог Отрантский сообщает о своем намерении посетить Вену,   его просьбу вежливо отклоняют: нет, ему лучше тихо и без шума отправиться в   Прагу.      

Так, не будучи собственно приглашенным, без почестей, скорее   лишь терпимый, чем желанный, перебирается Жозеф Фуше из Дрездена в Прагу, чтобы   обосноваться там: началось его четвертое – последнее и самое жестокое –   изгнание.      

В Праге также не слишком восхищены прибытием высокого,   вернее, круто скатившегося со своей высоты гостя. Особенно неприязненно   относится к внезапному пришельцу потомственная аристократия. Богемские дворяне   читают французские газеты, которые в эти дни изобилуют мстительными и яростными   выпадами против «господина» Фуше: в них очень часто и подробно описывается, как   в 1793 году этот якобинец опустошал церкви в Лионе и обчищал кассы в Невере.   Все ничтожные писаки, которые прежде трепетали перед тяжелым кулаком министра   полиции и были вынуждены сдерживать свое негодование, теперь безудержно   оплевывают его, беззащитного. С бешеной скоростью закрутилось колесо. Тот, кто   в свое время надзирал за полмиром, теперь сам под надзором; все полицейские   приемы, рожденные его изобретательным гением, применяются его учениками и   подчиненными против своего бывшего учителя. Каждое письмо, адресованное герцогу   Отрантскому или исходящее от него, попадает в Черный кабинет, где вскрывается и   списывается; полицейские агенты подслушивают и докладывают о каждом его   разговоре, шпионят за его знакомыми; каждый шаг Фуше контролируется, он повсюду   чувствует, что за ним наблюдают, что его окружают и подслушивают; его   собственное искусство, созданная им самим наука жестоко и успешно испытываются   на нем – на том самом искуснике, который их изобрел. Напрасно ищет он защиты от   этих унижений. Он пишет королю Людовику XVIII, но тот не отвечает поверженному,   так же как в свое время Фуше не ответил свергнутому Наполеону. Он обращается к   Меттерниху, который в лучшем случае отвечает ему через низших канцелярских   служащих односложным «да» или «нет». Он должен спокойно сносить все   надругательства и перестать наконец шуметь и подавать жалобы. Некогда всеми   любимый только из страха, он презираем всеми с тех пор, как его больше не   боятся: величайший политический игрок окончательно проигрался.      

Двадцать пять лет ускользал он, гибкий и неуловимый, от   судьбы, столько раз уже почти настигавшей его. Теперь, когда он окончательно   прижат к земле, рок безжалостно обрушивается на поверженного. Не только как   политик, но и как частное лицо переживает Жозеф Фуше в Праге свою самую   мучительную Каноссу: ни один романист не сумел бы изобрести более остроумного   символа его морального унижения, чем маленький эпизод, имевший место в 1817   году. К трагическому присоединяется теперь ужаснейшая карикатура на всякое   несчастье – комическое. Унижен не только политик, но и супруг. Вне всякого   сомнения, не любовь сочетала эту двадцатишестилетнюю красивую аристократку с   пятидесятишестилетним вдовцом, у которого такое голое и бледное лицо мертвеца.   Однако этот малособлазнительный кавалер был в 1815 году вторым богачом Франции,   обладателем двадцати миллионов, превосходительством, герцогом и всеми уважаемым   министром его христианнейшего величества; миловидной, но обедневшей   провинциальной графине, естественно, улыбнулась заманчивая возможность блистать   на всех придворных балах и в Сен‑Жерменском предместье среди знатнейших женщин   Франции, и действительно, начало было очень многообещающим: его величество   соблаговолил собственноручно подписать ее брачное свидетельство, дворяне и   придворные спешили принести свои поздравления; пышный дворец в Париже, два   имения и княжеский замок в Провансе соперничали в том, кто даст приют новой   госпоже, герцогине Отрантской. За подобное великолепие и за двадцать миллионов   честолюбивая женщина может взять в придачу и трезвого, лысого, пергаментно‑желтого   супруга пятидесяти шести лет. Но поторопившаяся графиня променяла свою чистую   молодость на золото дьявола – вскоре после медового месяца она узнает, что   стала супругой не высокоуважаемого министра, а женой самого презренного,   ненавидимого во Франции человека, изгнанного и лишенного земель, презираемого   всем миром «господина» Фуше. Герцог со всем своим великолепием исчез, и ей   остался лишь желчный, раздражительный, потрепанный старик. Поэтому не кажется   слишком неожиданным, что в Праге между этой молодой женщиной и юным Тибодо,   сыном тоже изгнанного старого республиканца, завязывается amitie amoureuse[153], о которой точно не   известно, насколько она была лишь amitie и насколько amoureuse. Дело доходит до   весьма бурных объяснений, Фуше отказывает молодому Тибодо от дома, и, к   несчастью, эта супружеская размолвка не остается тайной. Роялистские газеты,   жадно ловящие каждый повод, чтобы хлестнуть кнутом того, перед кем они дрожали   столько лет, печатают ехидные заметки о его семейных неурядицах и, к восторгу   своих читателей, распространяют грубую ложь о том, что молодая герцогиня   Отрантская удрала в Праге от старого рогоносца со своим любовником. Вскоре   герцог Отрантский начинает замечать, что, когда он появляется в пражском   обществе, дамы с трудом подавляют смешок и иронические взгляды, сравнивают   молодую, цветущую женщину с его собственной, далеко не очаровательной фигурой.   Старый распространитель слухов, вечный охотник за сплетнями и скандалами   чувствует теперь на собственной шкуре, каково быть жертвой злостного   уничтожения репутации, и понимает, что с злословием нельзя бороться, а самое   разумное – бежать от него. Только теперь, в несчастье, осознает он всю глубину   своего падения, и жизнь в Праге становится для него адом. Он обращается к князю   Меттерниху с просьбой разрешить ему покинуть ненавистный город и избрать   другой, в глубине Австрии. Его заставляют ждать. Наконец Меттерних милостиво   разрешает ему отправиться в Лини: туда униженно скрывается разочарованный и   усталый человек, убегая от ненависти и насмешек прежде подвластного ему света.      

Линц – в Австрии всегда улыбаются, когда кто‑нибудь называет   его «город», он совсем невольно рифмуется со словом провинция. Мещанское   население сельского происхождения, рабочие судоверфей, ремесленники – все   большей частью люди бедные, лишь несколько домов принадлежит местным помещикам.   Здесь нет, как в Праге, ни великих и славных культурных традиций, ни оперы, ни   библиотеки, ни театра, ни шумных дворянских балов, ни празднеств – настоящий   довольно сонный провинциальный городок, убежище ветеранов. Там поселяется   старик с двумя молодыми женщинами, почти ровесницами, – супругой и   дочерью. Он снимает великолепный дом и роскошно обставляет его, к великой   радости подрядчиков и купцов – ведь до сих пор в их городе не селились такие   миллионеры. Несколько семей пытаются завязать знакомство с интересными и   благодаря своему богатству важными чужестранцами; знать, однако, явно   предпочитает урожденную графиню Кастеллян этому мещанскому отродью «господину»   Фуше, которому впервые Наполеон (в их глазах такой же авантюрист) накинул на   сухие плечи герцогскую мантию. Чиновничество, в свою очередь, получило из Вены   тайный приказ по возможности поменьше общаться с ним; так и живет он, некогда   столь деятельный, в полнейшей изоляции, почти избегаемый. Один из современников   Фуше очень образно описывает в своих мемуарах посещение им одного из публичных   балов: «Было странно видеть, насколько любезно принимали герцогиню и как никто   не обращал внимания на самого Фуше. Он был среднего роста, плотный, но не   толстый, с уродливым лицом. На танцевальных вечерах он постоянно появлялся в   синем фраке с золотыми пуговицами, украшенном большим австрийским орденом   Леопольда, в белых панталонах и белых чулках. Обычно он стоял в одиночестве у   печки и смотрел на танцы. Когда я наблюдал за этим некогда всемогущим министром   французской империи, который так одиноко и покинуто стоял в стороне и,   казалось, был рад, если какой‑нибудь чиновник вступал с ним в беседу или   предлагал ему партию в шахматы, – я невольно думал о бренности всякой   земной власти и могущества».      

Одно только поддерживает этого духовно страстного человека   до последнего момента его жизни: надежда еще когда‑нибудь, еще хоть раз   вернуться в сферу высокой политики. Усталый, истасканный, немного медлительный   и уже даже потучневший, он, однако, не может расстаться с иллюзией, что его,   столь заслуженного, еще раз призовут к политической деятельности, что судьба   еще раз, как уже неоднократно бывало, вырвет его из мрака и снова бросит в   божественную игру мировой политики. Он не прекращает тайной переписки со своими   друзьями во Франции, старое веретено все еще прядет свои невидимые сети, но они   остаются незамеченными под крышами Линца. Он выпускает под вымышленным именем   «Замечания современника о герцоге Отрантском» анонимный панегирик, живыми, даже   лирическими красками описывающий его талант, его характер. Одновременно в   частных письмах он, чтобы напугать своих врагов, неоднократно сообщает, что   герцог Отрантский пишет мемуары, что они будут изданы у Брокгауза и посвящены   Людовику XVIII; этим он хочет напомнить слишком отважным, что у бывшего   министра полиции Фуше есть еще стрелы в колчане, и даже смертельно отравленные.   Но странно – никто больше не трепещет перед ним, ничто не избавляет его от   Линца, никто и не думает призвать его за советом или помощью. И когда во   французском парламенте по какому‑то другому поводу ставится вопрос о   возвращении изгнанного, о нем вспоминают уже и без ненависти и без интереса.   Трех лет, протекших с тех пор, как он покинул мировую арену, оказалось   достаточно, чтобы забыть великого актера, который подвизался во всех ролях;   молчание простирается над ним, как стеклянный катафалк. Для света не существует   более герцога Отрантского; только какой‑то старый человек, усталый, желчный и   чужой, в угрюмом одиночестве гуляет по скучным улицам Линца. То тут, то там   подрядчик или коммерсант вежливо приподымет шляпу перед согбенным, больным   стариком, никто его больше не знает и никто о нем не вспоминает. История, этот   адвокат вечности, самым жестоким образом отомстила человеку, который всегда думал   лишь о мгновении: она заживо похоронила его.      

Герцог Отрантский окончательно забыт, и никто, кроме   нескольких чиновников австрийской полиции, не замечает того, что в 1819 году   Меттерних наконец разрешает герцогу Отрантскому переехать в Триест. Он делает это   лишь потому, что знает из достоверных источников – эта маленькая милость   оказывается умирающему. Этого беспокойного, жадного до работы человека   бездеятельность утомила и подорвала больше, чем тридцать лет каторжной работы.   Его легкие отказываются работать, ему вреден суровый климат, и Меттерних дарует   ему для смерти более солнечное место – Триест. Там еще можно изредка видеть   сломленного человека, который тяжелыми шагами направляется к мессе и, сложив   молитвенно руки, преклоняет колена перед скамьями: тот самый Жозеф Фуше, кто   четверть века тому назад своими собственными руками разбивал на алтарях   распятия, теперь, склонив седую голову, преклоняет колена перед «постыдными   знаками суеверия». Возможно, что его охватила тоска по тихим переходам   трапезных старого монастыря, в котором он вырос. Что‑то в нем совершенно   изменилось, этот старый интриган и честолюбец желает лишь мира со всеми своими   врагами. Сестры и братья его великого противника, Наполеона, также давно   низложенные и забытые светом, приходят навещать Фуше. Они доверчиво болтают с   ним о прошедших временах, и все эти посетители поражены, каким поистине кротким   сделала этого человека усталость. Ничто в этой жалкой тени не напоминает больше   того страшного и опасного человека, который в течение двух десятков лет дурачил   мир и подставлял ножку величайшим людям своего времени. Он жаждет лишь мира,   мира и спокойной смерти. И действительно, в свой последний час он примиряется с   богом и людьми. Да, он примирился с богом, этот старый воинствующий атеист, гонитель   христианства, разрушитель алтарей, в последние дни декабря он посылает за   «отвратительным обманщиком» – за священником (так он называл его в майские дни   своего якобинства) и с молитвенно сложенными руками принимает соборование. Он   примирился и с людьми: за несколько дней перед смертью он приказывает своему   сыну открыть его письменный стол и вынуть все бумаги. В камине разжигают   большой огонь, в него бросают сотни и тысячи писем, а с ними, вероятно, и те   страшные мемуары, перед которыми дрожали сотни людей. Была ли это слабость   умирающего или последнее, позднее проявление доброты, страх перед потусторонним   миром или грубое равнодушие – во всяком случае, проникшись новым и почти   набожным настроением, он, умирая, уничтожил все, что могло скомпрометировать других   и чем он мог отомстить своим врагам, впервые, утомленный людьми и жизнью,   стремясь вместо славы и власти к иному счастью – к забвению.      

       

       

26 декабря 1820 года эта своеобразная, отмеченная   необычайною судьбою жизнь, начавшаяся в гавани северного моря, заканчивается в   городе Триесте на южном море. И 28 декабря тело беспокойного перебежчика и   изгнанника предают земле. Известие о смерти знаменитого герцога Отрантского   сперва не возбуждает большого любопытства. Только легкий, слабый дымок   воспоминаний поднимается на мгновение над его угасшим именем и почти бесследно   исчезает в успокоившемся небе времени.      

Но четыре года спустя еще раз вспыхивает беспокойство.   Распространяется слух, что должны появиться мемуары, написанные тем, кого так   страшились. У кое‑кого из властителей и у тех, кто спешил слишком дерзко   обрушиться на низложенного, пробегает по спине озноб. Неужели еще раз говорят   эти опасные уста, теперь уже из могилы? Неужели выплывут на свет из мрака   полицейских архивов припрятанные там документы, слишком доверительные письма и   компрометирующие доказательства? Но Фуше остается верен себе и после смерти.   Мемуары, выпущенные ловким книготорговцем в Париже в 1824 году, так же   ненадежны, как и он сам. Даже из могилы не выдает всей правды этот упрямый   молчальник, и в холодную землю ревниво уносит он свои тайны, чтобы самому   остаться тайной, полумраком и полусветом, образом, не разгаданным до конца. Но   именно поэтому снова влечет его тайна к инквизиторскому искусству, в котором он   сам мастерски подвизался: по мимолетно промелькнувшему следу воссоздать весь   его извилистый жизненный путь и в переменах его судьбы распознать внутреннюю   сущность того типа людей, к которому принадлежал этот своеобразнейший   политический деятель.