1 2 3 
Но именно сейчас, когда королеву оставляют те, которых свет   считал ее ближайшими друзьями, из темноты выступает истинный ее друг - Ганс   Аксель Ферзен. Пока репутация фаворита Марии Антуанетты могла дать ореол славы,   этот искренне любящий человек, щадя честь любимой женщины, держался робко в   стороне, дабы уберечь глубочайшую тайну ее жизни от любпытства и пересудов.   Теперь же, когда близость к гонимому существу не дает ни выгод, ни чести, ни   уважения, не вызывает зависти, но требует мужества и беззаветной жертвенности,   теперь этот лишь один по-настоящему любящий, этот единственный возлюбленный   открыто и решительно становится рядом с Марией Антуанеттой и тем самым входит в   историю.       

 ДРУГ ПОЯВЛЯЕТСЯ       

       

Личность Ганса Акселя Ферзена долгое время была окутана   тайной. Имя его не упоминается ни в печатном списке фаворитов, ни в письмах   посланников, ни в воспоминаниях современников. Ферзен не относится к постоянным   гостям салона Полиньяк. Там, где свет, где проблески света, нет этого высокого   серьезного человека. Вседствие такой умной и тщательно рассчитанной   сдержанности ему удается избежать недоброжелательных толков среди придворной   клики, но длительное время он оказывается также вне поля зрения истории, и,   возможно, глубочайшая тайна королевы Марии Антуанетты так навсегда и осталась   бы тайной. Но вот во второй половине прошлого столетия вдруг распространяется   романтический слух. В одном шведском замке, недоступные и опечатанные, хранятся   целые связки интимных писем Марии Антуанетты. Сначала никто этим   неправдоподобным слухам не верит, пока наконец внезапно не появляется   публикация этой тайной корреспонденции,, сразу же - несмотря на беспощадное   изъятие всех интимных подробностей - выдвигающая этого неизвестного   скандинавского аристократа на первое, привилегированное место среди всех друзей   Марии Антуанетты.       

Эта публикация полностью меняет представление о женщине, до   сих пор считавшейся крайне легкомысленной; раскрывается величественная и   чреватая опасностями драма души, идиллия в тени королевского замка и гильотины,   один из тех потрясающих и столь невероятных романов, что на создание их   решается одна лишь история: двое людей, королева Франции и чужеземец,   незначительный юнкер-северянин, охвачены горячей любовью, но ради долга и   осторожности обязаны в страхе хранить свою тайну, вынуждены постоянно   разлучаться, непрерывно страстно стремясь воссоединиться, вернуться друг к   другу из столь далеких друг другу миров. А за судьбой этих двух людей -   гибнущий мир, апокалипсическое время - пылающий лист истории, волнующий тем   более, что наполовину стертые и искаженные шифры и знаки позволяют лишь   постепенно разгадать всю правду о минувших событиях.       

***       

Эта большая любовная драма начинается отнюдь не помпезно, а   совсем в стиле своего времени, в стиле рококо: ее пролог словно списан с   "Фобласа". Юношу, сына шведского сенатора, обладателя старинного   аристократического имени, пятнадцатилетним в сопровождении домашнего учителя   посылают на три года за границу. И теперь это не худший метод воспитания   светского молодого человека. В Германии Ганс Аксель изучает общеобразовательные   предметы и военное дело, в Италии - медицину и музыку. В Женеве он наносит   непременный в те времена визит мудрой пифии, господину Вольтеру, который   любезно принимает его, укутав свое высохшее, легкое как перышко, тело в   расшитый домашний халат. Этим Ферзен завоевывает себе право считаться   бакалавром духа. Восемнадцатилетнему юноше недостает лишь последней шлифовки:   Париж, безупречный тон светской беседы, искусство хороших манер, и типичный   путь образования молодого аристократа Dix-huitieme завершен. Теперь этот   кавалер с законченным образованием может стать посланником, минситром,   генералом высший свет открыт для него.       

Помимо аристократического происхождения, личного обаяния,   известной практичности, большого состояния и ореола иностранца юный Аксель   Ферзен еще и поразительно красив. Стройный, широкоплечий, с хорошо развитой   мускулатурой, он муужествен, как большинство скандинавов, и при этом не   массивен, не груб. Нескрываемую симпатию вызывает на портретах его открытое   лицо с правильными чертами, с ясными глазами, над которыми, словно ятаганы,   выгибаются поразительно черные брови. Крутой лоб, теплый, чувственный рот,   умеющий, как это покажет время, безупречно молчать. По портретам можно понять,   что такого человека любит настоящая женщина и, более того, она спокойно может   положиться на него. Правда, немногие хвалят Ферзена как интересного   рассказчика, как homme d'esprit130, как особо занимательного собеседника, но с   его суховатой и прозаической интеллектуальностью связаны человеческая прямота и   естественный такт. Уже в 1774 году шведский посланник с гордостью может   сообщить королю Густаву: "Из всех шведов, побывавших здесь за мое время,   именно его особенно хорошо приняли в высшем свете".       

К тому же этот молодой кавалер отнюдь не угрюмый человек, не   брюзга, дамы превозносят его coeur de feu[131] под   покровом льда; во Франции он не забывает развлекаться, прилежно посещает все   придворные балы, все балы высшего света. И вот однажды происходит нечто   удивительное. Вечером 30 января 1774 года на балу в Опере, там, где свет   встречается с полусветом, к нему подходит необыкновенно окрыленной поступью   подчеркнуто строго и элегантно одетая стройная молодая женщина с тонкой талией   и под защитой бархатной маски завязывает с ним галантный разговор. Польщенный   тем, что его заметили, довольный Ферзен с живостью вступает в беседу, находит   свою агрессивную партнершу пикантной и занимательной и, возможно, уже начинает   питать некоторые надежды на приятную ночь. Но вдруг он замечает, что некоторые   дамы и господа с любопытством перешептываются и постепенно собираются вокруг   них, он видит себя и эту даму в маске в центре всевозрастающего внимания.   Наконец, когда ситуация становится уже неприятной, галантная интриганка снимает   маску. Это Мария Антуанетта (неслыханный случай в анналах двора),   престолонаследница Франции, вновь оставила печальное брачное ложе своего вялого   супруга и уехала на бал, где в игривой беседе развлекается с незнакомым   кавалером. Придворные дамы, стремясь смягчить остроту положения, пытаются   притушить слишком большое внимание, оказываемое дофиной шведу. Они тотчас же   окружают экстравагантную беглянку и уводят ее обратно в ложу.       

Но может ли что-нибудь остаться тайной в этом болтливом   Версале? Все шепчутся и дивятся развлечениям дофины, столь противоречащим   правилам этикета. Возможно, уже завтра раздосадованный посланник Мерси   пожалуется Марии Терезии, а из Шенбрунна со спешным курьером будет оправлено   одно из тех горьких писем к tete a vent - к ветренице-дочери, которой следует   наконец оставить эти неуместные dissipations[132],   перестать общаться со всяким сбродом на этих проклятых маскарадах. Но Мария   Антуанетта делает то, что желает: молодой человек понравился ей; она дала ему   это понять. С того вечера юношу, положение которого в обществе не столь уж   значительно, принимают на придворных балах с особой приветливостью. Не тогда ли,   при таком многообещающем знакомстве, возникла взаимная симпатия двух молодых   людей? Трудно сказать. Во всяком случае, великое событие прерывает этот   безусловно наивный - флирт, ибо маленькая принцесса в одну ночь - со смертью   Людовика XV - становится королевой Франции. Двумя днями позже - не посоветовал   ли ему кто-нибудь так поступить? - Ганс Аксель Ферзен возвращается в Швецию.       

Конец первого акта. Этот акт не более чем галантное   введение, пролог пьесы. Двое восемнадцатилетних встретились и понравились друг   другу, voila tout[133];   в переводе на современный язык - дружба на уроке танцев, гимназический флирт.   Ничего значительного еще не произошло, глубинные пласты чувств еще не   затронуты.       

***       

Второй акт: спустя четыре года, в 1778 году, Ферзен вновь   приезжает во Францию. Отец послал двадцатидвухлетнего молодого человека добыть   богатую невесту; либо барышню Рейель в Лондоне, либо барышню Неккер, дочку   женевского банкира, получившую позже мировую известность как мадам де Сталь. Но   Аксель не испытывает особого влечения к супружеству, и скоро станет ясно   почему. Едва явившись в Париж, молодой дворянин в парадной одежде   представляется ко двору. Узнают ли его еще? Вспомнит ли его кто-нибудь? Угрюмо   кивает головой король, равнодушно смотрят другие на незначительного иностранца,   никто не обращается к нему с приветливым словом. Лишь королева, едва заметив   его, радостно восклицает: "Ah, c'est une vieille connaissance!" (Ах,   это старое знакомство!).       

Нет, она не забыла его, своего прекрасного северного   кавалера, тотчас же вновь вспыхивает ее интерес к нему - это не мимолетное   увлечение! Она приглашает Ферзена в свое общество, она осыпает его   любезностями. Точно так же как при их первой встрече на балу в опере, Мария   Антуанетта делает первый шаг. Вскоре Ферзен уже может сообщить своему отцу:   "Королева, самая любезная из известных мне государынь, соблаговолила   осведомиться обо мне. Она спросила Кройца, почему я не принял участия в ее   воскресной карточной игре, а услышав, что я однажды явился в день, когда прием   был отменен, выразила сожаление и извинилась передо мной".   "Поразительная благосклонность к мальчику", если попытаться   выразиться словами Гете, - эта высокомерная женщина, не отвечавшая даже   герцогиням на поклоны, семь лет не удостаивавшая кивком головы кардинала   Рогана, четыре года - мадам Дюбарри, извиняется перед незначительным приезжим   дворянином за то, что он однажды напрасно явился в Версаль. "Каждый раз,   когда я свидетельствую ей свое почтение во время карточной игры, она говорит со   мной", - несколькими днями позже сообщает молодой кавалер своему отцу.   Вопреки всем предприсаниям этикета "самая любезная из государынь"   просит молодого человека появиться в Версале в форме шведского офицера; она   непременно желает - каприз влюбленной посмотреть, как он будет выглядеть в этой   необычной для нее одежде. Само собой разумеется, beau Axel[134] исполняет это желание. Старая игра   возобновляется.       

Но не совсем так; на этот раз игра становится опасной для   королевы, за которой двор неусыпно следит, не спуская с нее тысячи глаз. Марии   Антуанетте следовало бы быть теперь осторожнее, она больше уже не маленькая   восемнадцатилетняя принцесса, оплошности которой можно извинить детскостью или   наивностью, а королева Франции. Но ее кровь заговорила. Наконец, после семи   ужасных лет, неловкому супругу Людовику XVI удалось выполнить супружеские   обязанности. Королева стала женщиной. Но что должна испытывать эта тонко   чувствующая женщина, достигшая полного расцвета своей красоты, сравнивая этого   толстяка со своим молодым сияющим любимцем! Сама не подозревая этого, впервые   страстно влюбленная, она выдает свои чувства к Ферзену всем любопытным,   окружающим ее, выдает любезностями, которыми осыпает его, повышенным вниманием   к нему и прежде всего тем замешательством, которое испытывает в его   присутствии. И сейчас, как это свойственно Марии Антуанетте, человечески едва   ли не самая симпатичная черта ее характера обращается против нее, становится   для нее опасной: в симпатии и антипатии она притворяться не может.       

Одна придворная дама утверждает, что она совершенно   отчетливо заметила, как при неожиданном появлении Ферзена королева в сладостном   испуге начала дрожать. В другой раз, когда королева, сидя за фортепиано, пела   арию Дидоны, при словах "Ah, que je fus bien inspiree, quand je vous recus   dans ma cour"[135] она   перед всем двором мечтательно-нежно обратила свои обычно холодные голубые глаза   на тайного (а теперь уже более нетайного) избранника своего сердца. Начинаются   толки и пересуды. Вскоре все придворное общество, для которого интимности   королевского дома являются событиями мировой важности, с пылким сладострастием   следит за влюбленными: возьмет ли она его себе в любовники, как и когда? Ее   чувства настолько явны, что у окружающих не вызывают никакого сомнения, лишь   она одна еще не понимает этого. Имей Ферзен довольно смелости или будь он   настолько легкомыслен, чтобы потребовать от юной королевы любого, даже самого   последнего доказательства своего расположения к нему, он немедленно получил бы   его.       

Но Ферзен - швед, настоящий мужчина и цельный характер: у   северян сильная склонность к романтическому может сосуществовать со спокойным и   трезвым рассудком. Он сразу замечает всю двусмысленность ситуации. Королева   неравнодушна к нему, никто лучше его не знает этого. Но как бы он ни любил, ни   уважал эту молодую, очаровательную женщину, его порядочности претит фривольное   злоупотребление этими чувствами, он не может сделать королеву объектом сплетен.   Открытая любовная связь вызвала бы беспримерный скандал: ведь даже   платоническими знаками внимания, выказанными ему, Мария Антуанетта весьма   сильно скомпрометировала себя. С другой стороны, для роли Иосифа Прекрасного,   целомудренно и холодно отклоняющего выражения благосклонности молодой, красивой   и любимой женщины, Ферзен чувствует себя слишком молодым и пылким. И тут этот   чудесный человек совершает самое благородное, что может сделать в таком   деликатном положении мужчина, - он добровольно воздвигает препятствие между   собой и находящейся в опасности женщиной: он быстро уезжает за тысячу миль - в   Америку - адъютантом Лафайета. Он рвет нить прежде, чем неизбежно и трагически   запутаться.       

Мы располагаем бессорными свидетельствами этого расставания   влюбленных - официальным посланием шведского посланника королю Густаву, которое   исторически подтверждает страстное влечение королевы к Ферзену. Посланник   пишет: "Я должен уведомить Ваше величество, королева так благоволила к   юному Ферзену, что это возбудило у некоторых особ подозрение. Должен сознаться,   я сам верю, что она симпатизирует ему; я замечал знаки внимания с ее стороны,   слишком очевидные, чтобы в них сомневаться. При этих обстоятельствах юный граф   Ферзен вел себя образцово, проявив сдержанность и в особенности приняв решение   уехать в Америку. Уехав, он избежал всех опасностей; противостоять подобному   соблазну потребовало бы решимости, которую трудно ожидать от человека его   возраста. Последние дни королева не в состоянии была отвести от него глаз,   полных слез. Я прошу, Ваше величество, эту тайну никому, кроме сенатора   Ферзена, не сообщать. Фавориты двора, услышав об отъезде графа, пришли в   восторг, и герцогиня Фитц-Джеймс сказала ему: "Как, сударь, вы   отступаетесь от своих трофеев?" - "Будь они у меня, я бы от них не   отступился. Я уезжаю свободный, без сожалений". Согласитесь, Ваше   величество, что этот ответ по благоразумию и сдержанности сделал бы честь и   более зрелому человеку. Впрочем, королева проявляет сейчас большее   самообладание и благоразумие, чем прежде".       

Защитники "добродетельности" Марии Антуанетты   размахивают этим документом, словно знаменем ее безусловной невинности. Ферзен,   так утверждают они, в последний момент избежал прелюбодейной связи с достойным   удивления самоотречением, любящие отказались друг от друга, большая страсть   осталась "чистой". Но это доказательство ничего окончательно не   доказывает, разве лишь то, что тогда, в 1779 году, между Марией Антуанеттой и   Ферзеном не было еще интимных отношений. Только в последующие годы эта страсть   окажется решительно опасной. Пока что мы наблюдаем всего лишь конец второго   акта и еще далеки от кульминации развертывающейся драмы.       

***       

Третий акт: возвращение Ферзена из Америки. В июне 1783 года   он спешит в Версаль прямо из Бреста, куда вернулся после четырехлетнего   добровольного изгнания, проведенного в американском вспомогательном корпусе.   Все это время он переписывался с королевой, но любовь требует живого,   непосредственного общения. Только бы не расставаться теперь, быть рядом друг с   другом, никаких разлук, никаких расстояний, разделяющих влюбленных.   По-видимому, по желанию королевы Ферзен тотчас же начинает добиваться патента полковника   французской армии; зачем - эту загадку не разгадать старому бережливому отцу,   шведскому сенатору. Почему Ганс Аксель непременно желает остаться во Франции?   Опытный, обстрелянный солдат, наследник старого аристократического рода,   любимец романтического короля Густава, он может занять на родине любое место.   "Почему непременно во Франции?" - спрашивает все время   раздосадованный, разочарованный сенатор. Для того чтобы жениться на богатой   наследнице, барышне Неккер с ее швейцарскими миллионами, поспешно лжет сын   недоверчивому отцу. В том, что в действительности он думает о чем угодно,   только не о женитьбе, выдает молодого Ферзена посланное им в то же время письмо   сестре, в котором он совершенно недвусмысленно открывает тайну своего сердца:   "Я принял решение никогда не связывать себя брачными узами, они были бы   противоестественными... Той единственной, которой я хотел бы принадлежать и   которая любит меня, я принадлежать не могу. Значит, я никому не буду   принадлежать".       

Достаточно ли это ясно? Следует спросить лишь, кто она, эта   "единственная", которая любит его и с которой он никогда не сможет   соединиться брачными узами, - кто она - "elle", как он коротко   именует королеву в своих дневниках? Должны быть решающие обстоятельства, чтобы   самому себе, своей сестре так уверенно, так откровенно признаться в   расположении Марии Антуанетты. И когда он пишет отцу о том, что "тысяча   личных причин, которые невозможно доверить бумаге" удерживают его во   Франции, то за этой тысячью причин стоит лишь одна-единственная, о которой он   не хочет ничего говорить, а именно желание Марии Антуанетты или приказание ее   своему избраннику быть подле нее. Ибо едва Ферзен начинает ходатайствовать о   патенте полковника, как Мария Антуанетта проявляет милость и вмешивается в   дело, хотя она никогда не занимается назначениями в армию. И кто же - вопреки   существующим обычаям - сообщает королю Швеции о быстро полученном воинском   звании? Не верховный главнокомандующий - король, единственно компетентное лицо,   и его супруга, королева, собственноручным письмом.       

Скорее всего, именно в этом или в следующем году начинаются   интимные или, вернее, интимнейшие отношения Марии Антуанетты с Ферзеном.   Правда, Ферзен вынужден еще на два года уехать из Франции - крайне неохотно;   как адъютант короля Густава он сопровождает своего монарха в поездке по Европе,   но затем с 1785 года молодой человек окончательно оседает во Франции. И эти   годы решительным образом преобразили Марию Антуанетту. Афера с колье создала   атмосферу изоляции вокруг этой легкомысленной, доверчивой женщины, открыла ей   глаза на действительный, реальный мир. Она покидает круговорот ненадежных   острословов, вероломных забавников, галантных банкротов. Вместо множества   ничего не стоящих личностей ее все еще разочарованное сердце видит теперь   одного человека, истинного друга. Ей, окруженной всеобщей ненавистью, страшно   недостает доброжелательности, нежности, любви; она уже созрела для того, чтобы   не транжирить себя более безрассудно и тщеславно в отраженном свете всеобщего   восхищения, а отдаться человеку с открытой и благородной душой. И Ферзен,   прекрасная рыцарская натура, по-настоящему, со всей полнотой своих чувств   полюбит эту женщину, собственно, тогда, когда увидит, что ее оклеветали,   опозорили, что ее преследуют, угрожают ей.       

Избегая ее благоволения, когда ее боготворит весь мир, когда   ее окружают тысячи льстецов, он отваживается любить ее, когда она становится   одинокой, когда нуждается в помощи. "Она очень несчастна, - пишет он своей   сестре, - и ее мужество, достойное восхищения, делает ее еще более привлекательной.   Мне очень тяжело, что я не в состоянии вознаградить ее за все ее страдания, не   в состоянии сделать ее счастливой так, как она того заслуживает". Чем   более несчастной становится она, более одинокой, более растерянной, тем сильнее   растет в нем непоколебимое желание любовью возместить все утраты. "Elle pleure souvent avec moi, jugez si je dois l'aimer"[136]. И   чем ближе надвигается катастрофа, тем более бурно и трагично стремятся друг к   другу эти оба, она - чтобы еще раз найти с ним последнее счастье,   вознаграждение за бесконечную, непрерывную цепь разочарований, он чтобы своей   рыцарской любовью, своей беззаветной жертвенностью возместить утраченное ею   королевство.       

Едва лишь это первоначально поверхностное влечение друг к   другу становится глубоким, едва лишь флирт перерастает в большую любовь, оба   прилагают все мыслимые усилия, чтобы сохранить свои отношения в тайне от света;   чтобы рассеять малейшие подозрения, молодой офицер определяется не в парижский   гарнизон, а в гарнизон пограничного городка Валансьен. И когда его   "призывают" (так сдержанно пишет Ферзен в своем дневнике) во дворец,   он самым тщательным образом утаивает от своих друзей истинную цель поездки,   чтобы его пребывание в Трианоне не вызвало сплетен. "Никому не говори, что   я пишу тебе отсюда, - предупреждает он сестру в письме из Версаля, - ибо во   всех других письмах я указываю местом отправления Париж. Прощай, иду к   королеве". Никогда Ферзен не посещает общество Полиньяк, никогда не   появляется в интимном кружке Трианона, никогда не принимает участия в катании   на санках, в балах, в карточной игре: там и впредь должны как можно заметнее   щеголять и красоваться мнимые фавориты королевы, ибо как раз своим флиртом, не   подозревая этого, они помогают утаить от двора истину, сохранить в тени тайну. Они   властвуют при дневном свете, Ферзен - ночью. Они поклоняются и болтают, Ферзен   - любим и молчит. Сен-При, наиболее осведомленный среди придворных в чужих   делах, знавший абсолютно все, за исключением того, что его жена была безумно   влюблена в Ферзена и посылала ему страстные любовные письма, сообщает с   уверенностью, делающей его утверждения более достоверными, нежели все другие   свидетельства современников: "Ферзен бывал в Трианоне трижды или четырежды   в неделю. Королева также бывала в эти дни в Трианоне без сопровождающих лиц, и   эти свидания вызывали открытые толки, несмотря на скромность и сдержанность   фаворита, никогда внешне не подчеркивавшего своего положения и являвшегося   самым тактичным и скрытным из всех друзей королевы".       

В самом деле, за пять лет у них всего считанные короткие   часы совместного пребывания, часы, когда влюбленным молодым людям удается   побыть друг с другом наедине, ибо, несмотря на мужество и верность своих   камеристок, Мария Антуанетта может решиться не на многое; лишь в 1790 году, незадолго   до расставания, счастливый влюбленный сообщает, что он наконец-то получил   возможность провести целый день "с ней" ("avec elle"). Лишь   в ранние, предрассветные часы в тени парка, может быть, в одном из маленьких   крестьянских домиков деревушки Трианона, не просматриваемом со стороны дворца,   может королева ждать своего Керубино; в боскетах Версаля, на извилистых   дорожках парка Трианона завершается сцена в саду из "Фигаро" с ее   романтической музыкой. Но уже величественно звучит прелюдия из "Дон-Жуана",   слышатся у дверей тяжелые, сокрушительные шаги командора; в конце третьего акта   тональность рококо переходит в тональность великой революционной трагедии. И   музыкальная тема последнего акта, взметнувшись от ужасов пролитой крови и   насилия, приведет к крещендо, к отчаянию расствания, к экстазу и гибели.       

Лишь теперь, в условиях чрезвычайной опасности, когда все   отсальные бежали, выступает тот, который в счастливые времена оставался   незаметным, истинный, единственный друг, готовый умереть с нею и ради нее; великолепно   вырисовывается теперь на фоне блеклого грозового неба революции до сих пор   затененный мужэественный образ Ферзена. Чем большая опасность грозит его   возлюбленной, тем сильнее его решимость. Беспечно безразличны влюбленные к   общепринятым границам, до сих пор существовавшим между габсбургской принцессой,   королевой Франции и иностранцем - шведским аристократом. Каждый день появляется   Ферзен во дворце, все письма проходят через его руки, любое решение принимается   с его участием, сложнейшие задания, опаснейшие тайны доверяются ему, он   единственный знает все планы Марии Антуанетты, все - о ее заботах и надеждах,   он один - свидетель ее слез, ее малодушия, ее ожесточенной скорби. В момент,   когда все покидают королеву, когда она все теряет, она находит того, кого   тщетно искала всю свою жизнь, - честного, прямого, мужественного и смелого   друга.       

 БЫЛ ЛИ ОН ЕЕ   ВОЗЛЮБЛЕННЫМ ИЛИ НЕ БЫЛ?       

       

Теперь известно, и известно очень хорошо, что Ганс Аксель   Ферзен был не второстепенной фигурой, как в свое время полагали, а главным   действующим лицом большого романа Марии Антунаетты; известно, что его отношения   с королевой не исчерпывались галантным ухаживанием, романтическим флиртом,   исполненным благородства рыцарским поведением. Нет, то была любовь, проверенная   двадцатью годами, закаленная в горниле жизни, любовь со всеми атрибутами своего   могущества, в огненном плаще страстей, с державной верховной властью мужества,   с щедрым величием чувств. Одно только еще неясно - какова была форма этой   любви? Была ли то, как принято было литературно выражаться в прошлом столетии,   "чистая" любовь, под которой обычно подразумевалась такая, когда   страстно любящая и страстно любимая женщина чопорно отказывает любящему и   любимому мужчине в последнем залоге самопожертвования? Или эта любовь была в   некотором смысле "непозволительной", то есть в нашем понимании   полной, свободной, щедро и смело дарящей, беззаветно дарящей? Были ли Ганс   Аксель Ферзен всего лишь cavaliere servente[137],   романтичным обожателем Марии Антуанетты или же ее истинным, в полном смысле   этого слова возлюбленным? Был он ее возлюбленным или не был?       

***       

"Нет!", "Ни в коем случае!" - с   удивительным раздражением и подозрительной поспешностью восклицают   роялистско-реакционные биографы, любой ценой желающие защитить королеву.   "Он страстно любил королеву, - с завидной уверенностью утверждает Вернер   Гейденстам, - но при этом никакие плотские помыслы не осквернили любви,   достойной трубадура или рыцаря Круглого стола. Мария Антуанетта любила его, ни   на мгновение не забывая о долге супруги, о достоинстве королевы". Для   благоговейных фанатиков подобное представляется немыслимым, они просто не   желают, чтобы кто-нибудь подумал такое - чтобы последняя королева Франции могла   изменить depot d'honneur[138],   завещанному ей всеми или почти всеми матерями наших королей. Поэтому, Бога   ради, никаких розысков, вообще никаких обсуждений этой "affreuse   calomnie"[139] (Гонкур),   "acharnement sournois ou cynique"[140] для   выяснения истинных обстоятельств дела! Стоит лишь приблизиться к этому вопросу,   как бескомпромиссные защитники "чистоты" Марии Антуанетты тотчас же   начинают бить боевую тревогу.       

Следует ли действительно подчиниться этому приказу и,   сомкнув уста, пройти мимо вопроса о том, видел ли Ферзен всю свою жизнь Марию   Антуанетту "с нимбом вокруг чела" или смотрел на нее как мужчина, как   живой человек? Более того, тот, кто целомудренно уклоняется от ответа на этот   вопрос, не проходит ли он мимо проблемы певростепенной важности? Ибо до тех   пор, пока не знаешь самой последней тайны человека, о нем ничего сказать   нельзя, и меньше всего о характере женщины, если не поймешь сущность ее любви.   В отношениях, имеющих такое всемирно-историческое значение, как эти, когда   сдерживаемая долгие годы страсть не просто случайно едва касается жизни, а   роковым образом заполняет и переполняет душу, вопрос о внешних проявлениях этой   любви не праздный и не циничный, он оказывается решающим для воссоздания   духовного облика женщины. Чтобы правильно воспроизвести натуру, художник должен   видеть ее не в ложном освещении. Итак, подойдем поближе, рассмотрим ситуацию   как можно тщательнее, изучим документы. Исследуем задачу, возможно, мы и   получим ответ.       

***       

Вопрос первый. Предположим, что Мария Антуанетта беззаветно   отдалась Ферзену. С точки зрения буржуазной морали это вина. Кто ставит ей в   вину эту самозабвенную жертву? Из современников - лишь трое, правда, три   человека, чрезвычайно значительных, не из тех, кто подсматривает в замочную   скважину, а люди, посвященные в суть дела. Им до мельчайших подробностей должна   быть известна истинная ситуация: Наполеон, Талейран и министр Людовика XVI   Сен-При, этот бесстрастный очевидец всех дворцовых происшествий. Все трое   утверждают без обиняков: Мария Антуанетта была возлюбленной Ферзена, они   абсолютно убеждены в этом. Сен-При, как наиболее полно представляющий себе   ситуацию, более точен и в подробностях. Не питая какой-либо враждебности к   королеве, совершенно объективный, он рассказывает о тайных ночных посещениях   Ферзеном Трианона, Сен-Клу и Тюильри, куда Лафайет разрешил графу, едва ли не   единственному, свободный доступ. Сен-При рассказывает об осведомленности   Полиньяк, которая была, казалось, очень довольна тем, что благосклонность   королевы пала на иностранца, ведь он не пожелает извлекать никаких выгод из   своего положения фаворита. Для того чтобы исключить из рассмотрения три таких   важных показания, как это делают яростные защитники добродетели, для того,   чтобы Наполеона и Талейрана назвать клеветниками, для всего этого не надо   проводить непредвзятых исследований, достаточно обладать одной лишь   решительностью. Но кто из современников, кто из приближенных королевы - и в   этом второй вопрос - опроверг заявление, что Ферзен был возлюбленным Марии   Антуанетты, кто назвал такое заявление клеветой? Никто. И поражает то, что,   желая с удивительным единодушием замолчать эту близость, все они вообще   избегают произносить имя Ферзена: Мерси, который трижды обсуждает любую   шпильку, используемую королевой в ее туалете, в своих официальных депешах ни   разу не упоминает его имени; доверенные лица при дворе все время пишут лишь о   "некоей известной особе", которой надлежит передать письма. Но ни   один не произносит его имени; на протяжении столетия господствует   подозрительный заговор молчания, и первые официальные биографы вообще умышленно   не упоминают Ферзена. Нельзя, следовательно, отделаться от впечатления, что   задним числом кем-то был выдан mot d'ordre[141] по   возможности основательно забыть того, кто не вписывается в романтическую   легенду о добродетели королевы.       

Итак, историки-исследователи длительное время стояли перед   сложным вопросом. Всюду встречали они факты, являющиеся серьезным основанием   для подозрений, и всюду чья-то старательная рука странным образом уничтожала   решающие документальные доказательства. По имеющемуся материалу, не содержащему   прямых улик, исследователи не в состоянии были установить истину in flagranti[142].       

"Force che si, forse che no"[143], - отвечала историческая наука до тех пор,   пока не располагала последними убедительными, неопровержимыми доказательствами,   и со вздохом захлопывала папку: нет ни рукописных, ни печатных документов, ни   одного свидетельства, имеющего для нас силу бесспорного доказательства.       

Но там, где, казалось бы, кончается строгое научное   исследование, начинается свободное и одухотворенное искусство духовного   видения; там, где отказывает палеография, должна стать пригодной психология,   логически обоснованные вероятности которой часто стоят больше, чем голая истина   актов и фактов. Не располагай мы ничем более, как одними документами истории,   какой нищей, скудной и неполной была бы она! Однозначное, очевидное - это   область науки, многозначное, обязательно подлежащее толкованию, объяснению   сфера, присущая духовному видению. Там, где для документальных доказательств   недостаточно материала, остаются беспредельные возможности для психологов.   Чувство всегда скажет о человеке больше, чем все вместе взятые документы о нем.         

***       

Но проверим все-таки еще раз документы. Хотя Ганс Аксель   Ферзен и обладал романтическим сердцем, он был вместе с тем человеком порядка.   С педантичной добросовестностью ведет он дневник, каждое утро с завидным   постоянством делает подробные записи о погоде, регистрирует атмосферное   давление и наряду с этим политические события, а также происшествия личного,   интимного плана. Далее, он ведет (в высшей степени аккуратный человек) реестр   почтовых поступлений и отправлений, делая, кроме того, пометки к своим записям,   методически собирая и храня свою корреспонденцию, - идеальный человек для   историка-исследователя. После своей смерти в 1810 году он оставляет безупречно упорядоченный   архив, опись всей своей жизни, бесценную сокровищницу документов.       

Что же происходит с этими сокровищами? Ничего. Уже одно это   представляется очень странным. Их существование тщательнейшим образом или,   скажем точнее, боязливо замалчивается наследниками, никто не получает доступа к   архивам, никто не знает об их существовании. Наконец через пятьдесят лет после   кончины Ферзена один из его потомков, барон Клинковстрем, печатает переписку и   издает часть дневников. Но удивительно дело - издается не вся переписка.   Исчезает часть писем Марии Антуанетты те, которые в реестре именуются письмами   Жозефины. Нет также дневников Ферзена за решающие годы, и - что особенно   странно - в письмах целые строчки заменены точками. Чья-то рука безжалостно   похозяйничала в архиве. И каждый раз, как только письмо уничтожается или   искажается потомками, невозможно отделаться от подозрения, что факты   затушевываются, вуалируются ради бесцветной идеализации. Но остережемся от   предвзятых суждений. Останемся хладнокровными и справедливыми.       

Итак, отдельные фразы писем заменены многоточием. Почему?   Клинковстрем утверждает, что кто-то в оригинале сделал их неразборчивыми,   нечитаемыми. Кто же? Вероятно, сам Ферзен. "Вероятно"! Но ради чего?   На это Клинковстрем с некоторым смущением высказывает предположение, что,   вероятно, эти строки содержали политическую тайну или неприязненные   высказывания Марии Антуанетты о шведском короле Густаве. И поскольку Ферзен все   эти письма (все ли?) показывал королю, вероятно, адресат - опять "вероятно"!   - эти строчки и зачеркнул. Поразительно! Письма в подавляющем своем большинстве   были зашифрованы, следовательно, Ферзен мог показывать королю лишь копии. Зачем   же уродовать оригиналы, делать их неразборчивыми? Согласитесь, такое объяснение   весьма сомнительно. Но мы условились - никакой пристрастности.       

Продолжим исследование! Рассмотрим внимательно места,   ставшие неразборчивыми, строки, замененные точками. Что изъято? Прежде всего   обратим внимание на следующее: подозрительные точки появляются едва ли не всегда   в начале или в конце письма, при обращении или после слов "Adieu",   "Je vais finir"[144].   Например, так: "С деловой и политической частью я покончила,   теперь..." В изуродованном издании после "теперь" ничего, кроме   точек, точек, точек. Если же встречаются пропуски в середине письма, то   удивительным образом они оказываются в таких местах, которые абсолютно никакого   отношения к политике не имеют. Снова пример: "Comment va votre sante? Je parie que vous soignez pas et vous avec tort... pour moi je me   soutines mieux que je ne devrais"[145]. Может ли человек,   находящийся в здравом уме, примыслить что-нибудь политическое вместо изъятого   куска фразы? Или когда королева пишет о своих детях: "Cette occupation   fait mon seul bonheur... et quand je suis bien triste, je prens mon petit   garcon"[146],   наверняка 999 человек из тысячи в пропущенное место ввели бы "с тех пор,   как ты отсюда уехал", а не какое-либо ироническое замечание в адрес короля   Швеции. Маловразумительные утверждения Клинковстрема нельзя, следовательно,   принимать всерьез; здесь таится нечто иное - не политическая тайна, а тайна   человеческая. Но ведь есть же, к счастью, средство, которое может помочь   разгадать эту тайну: микрофотография позволяет с легкостью вновь прочесть   вымаранные строчки. Итак, займемся оригиналами!       

Но вот неожиданность! Оригиналов нет: примерно до 1900 года,   то есть более столетия, каталогизированные письма в хорошем состоянии лежали в   наследном замке Ферзена. Внезапно они исчезают - их уничтожают, ибо возможность   использования новых технических средств для восстановления текстов,   изуродованных целомудренным бароном Клинковстремом, приводит его в состояние   панического страха; недолго думая, он незадолго до своей смерти сжигает письма   Марии Антуанетты к Ферзену - поступок Герострата, беспримерный в наши времена,   нелепый и, как будет показано, помимо всего бессмысленный. Но Клинковстрем не   желает проливать свет на дело Ферзена, он предпочитает любой ценой сохранить   вокруг него полутьму, он хочет, чтобы легенда восторжествовала над ясной и   неоспоримой истиной. И решает, что, уничтожив письма-улики и спасая этим честь   королевы, "честь" Ферзена, он может спокойно умереть.       

Однако это аутодафе, как говорили в старину, было больше чем   преступлением - оно было глупостью. Прежде всего, уничтожение доказательств   само по себе является уже доказательством чувства вины, и, кроме того, согласно   зловещему закону криминологии, при каждом поспешном уничтожении улик какие-то   из них всегда остаются. И вот Альма Сьедергельм, превосходная   исследовательница, при просмотре оставшихся бумаг обнаруживает исполненную   самим Ферзеном копию одного из писем Марии Антунаетты, которую издатель в свое   время не заметил, поскольку она лежала среди других копий, выполненных Ферзеном   (а "неизвестная" рука, вероятно, сожгла оригинал). Благодаря этой   находке мы впервые получаем в руки интимное письмо королевы in extenso[147] и тем самым ключ или даже   скорее камертон чувств для всех остальных писем. Теперь мы можем догадаться о   том, что изъял, что заменил многоточиями в других письмах чопорный издатель. И   в конце этого письма есть "Adieu", есть слова прощания; но за этими   словами следуют не подчистки, не многоточия, а например: "Cdieu, le plus   aimant et le plus aime des hommes", то есть "Прощай, самый любящий и   самый любимый".       

Какая эмоциональная сила заключена в этих словах! Начинаешь   понимать, почему Клинковстремы, Гейденстамы и прочие "апостолы   чистоты", располагавшие, вероятно, большим количеством документов   подобного рода, чем об этом станет когда-либо известно, оказываются столь   нервозными, стоит лишь кому-то сделать попытку исследовать дело Ферзена без   предубеждений. Ибо для того, кто чувствует движение человеческой души, нет   никакого сомнения в том, что если королева так смело и вопреки всем   условностям, с таким чувством обращается к мужчине, то, следовательно, она   давно уже дала ему последнее подтверждение, последнее доказательство своей   беззаветной любви. Эта спасенная строка восстанавливает все уничтоженные. Не   будь уничтожение само по себе уже доказательством интимных отношений королевы и   Ферзена, спасенная фраза утверждает это совершенно бесспорно.       

***       

Но дальше, дальше! Кроме этого спасенного письма необходимо   иметь в виду также следующий факт из жизни Ферзена, имеющий, если учесть   характер этого человека, решающее значение. Через шесть лет после смерти   королевы Ферзен должен представлять шведское правительство на конгрессе в   Раштатте. И тут Бонапарт резко заявляет барону Эдельсгейму, что не собирается   вести переговоры с Ферзеном, роялистские убеждения которого ему известны и   который притом спал с королевой. Он не говорит: был с ней в связи. Нет, он   выражается вызывающе, почти нецензурно: "спал с королевой". Барону   Эдельсгейму и в голову не приходит защищать Ферзена; и ему этот факт   представляется совершенно бесспорным. Поэтому он отвечает, посмеиваясь, что   полагал, будто с этими историями времен ancien regime[148] давно уже покончено и к политике они   никакого отношения не имеют. Затем он отправляется к Ферзену и передает ему   весь разговор. А Ферзен, как поступает он? Или, точнее, как следовало бы ему   поступить, окажись слова Бонапарта ложью? Не должен ли был он тотчас же   защитить покойную королеву от обвинения (будь оно ложным)? Крикнуть:   "Клевета!" - и вызвать к барьеру этого маленького новоиспеченного   корсиканского генерала, который для своих обвинений выбирает к тому же такие   грязные слова? Может ли человек с благородным, прямым характером оставить   безнаказанным ложное обвинение женщины в том, что она была его любовницей? Едва   ли когда-нибудь еще представится Ферзену повод, более того, единственная   возможность выполнить свой долг - обнаженным клинком опровергнуть давно уже   тайными путями распространяющееся утверждение, раз и навсегда покончить со   слухами.       

Но что же делает Ферзен? Увы, молчит. Берется за перо и   подробнейшим образом записывает в дневник все содержание разговора Эдельсгейма   с Бонапартом, включая и обвинение в том, что он, Ферзен, "спал с   королевой". Ни одним словом даже наедине с самим собой не опровергает он   утверждения, являющееся, по мнению его биографов, "позорным и циничным"   обвинением. Он склоняет голову и тем самым говорит: "Да". Когда   несколькими днями позже английские газеты сообщают об этом инциденте,   "говоря при этом о нем и несчастной королеве", он добавит к записи:   "ce qui me choque" (что было мне крайне неприятно). И в этом - все   возражение Ферзена, точнее, отсутствие возражений. И на этот раз молчание   красноречивее, чем какие бы то ни было слова.       

***       

Мы видим, следовательно, что чопорные потомки настойчиво,   упорно пытались скрыть то, что Ферзен был возлюбленным Марии Антуанетты, сам же   он никогда этого не отрицал. Внимательное рассмотрение фактов и документов   показывает, что десятки подробностей, деталей подтверждают это: в связи с тем,   что в Брюсселе Ферзен открыто бывает в свете с другой своей возлюбленной, сестра   умоляет его быть осторожнее, чтобы об этом не узнала королева   ("elle"), ибо такое известие очень заденет ее. На каком основании,   смеем спросить, не будь королева его возлюбленной? В дневнике подчищены строки,   описывающие ночное пребывание Ферзена в покоях королевы в Тюильри. Горничная   показывает перед Революционным трибуналом, что кто-то не раз покидал тайно по   ночам комнату королевы. Все эти подробности, впрочем, весьма вески лишь потому,   что они так тревожно согласны в утверждении, но, не будь доказательство из   столь различных составных частей убедительным, для его усиления потребовалось   бы еще одно - решающая связь с характером человека. Лишь совокупность   особенностей индивидуальности может объяснить ее поступки, ибо каждое отдельное   изъявление воли человека предопределяется причинностью его природы. Поэтому   ответ на вопрос, какие отношения были между Ферзеном и Марией Антуанеттой -   интимные или просто почтительные, в конечном счете зависит от психологического   облика женщины. И, учитывая всю совокупность улик, прежде всего следует   спросить: какое поведение свободное, жертвенное или робкое, нерешительное -   логически и психологически более соответствует характеру королевы? Кто смотрит   с этой точки зрения, более не колеблется. Ибо всем слабостям Марии Антунаетты   противопоставляется одно - ее безудержное, не вызывающее никаких сомнений,   истинное бесстрашие.       

Искренняя до глубины души, не способная к какому бы то ни   было притворству, эта женщина сотни раз, при куда менее существенных поводах,   не обращала никакого внимания на всяческие ограничения условностей, была   совершенно безразлична к пересудам за спиной. Хотя настоящего величия Мария   Антуанетта достигла лишь в решающие моменты своей судьбы, она никогда не   разменивается на мелочи, никогда не проявляет неуверенности или робости,   никогда не подчиняет свою волю каким-либо чуждым ее индивидуальности понятиям   чести, нравственности, светской или придворной морали.       

Неужели перед этим человеком, единственным, которого она   по-настоящему любит, смелой женщине следует внезапно разыгрывать жеманницу,   боязливую, добродетельную супругу своего Людовика, ведь она связана с королем   лишь интересами государства, но отнюдь не узами любви. Должна ли она свою   страсть принести в жертву предубеждениям, предрассудкам общества в то   апокалиптическое время, когда вся клика придворных в буйном опьянении экстазом   близкой смерти, в средоточии всех ужасов гибели освободилась от пут дисциплины   и порядка? Следует ли ей, той, которую никто не в состоянии сдержать и   обуздать, самое себя принудить к отказу от самой естественной, самой женской   формы чувств и ради чего? Ради нереального, ради супружества, которое всегда   было карикатурой на супружество, ради мужа, который и мужем-то ей не был, ради   обычаев, которые она всегда ненавидела инстинктом свободолюбия своей   необузданной природы? Кто хочет верить, что Мария Антуанетта способна на этот   отказ, пусть верит. Но ее портрет искажают не те, кто убежденно полагает, что   она проявила смелость и верность своему характеру в этой единственной ее страстной   любви, а те, кто пытается эту бесстрашную женщину представить слабой,   трусливой, с душой, находящейся в плену осмотрительности и осторожности,   человеком, не решившимся на крайность, подавлявшим в себе естественное.   Каждому, кто может понять и принять характер как нечто цельное, совершенно   очевидно, что Мария Антуанетта как своей разочарованной душой, так и своим   давно уже запроданным династическим интересам и неудовлетворенным телом была   возлюбленной Ганса Акселя Ферзена.       

***       

А что король? При любом нарушении супружеской верности   обманутый третий представляет собой жалкую, несчастную, смешную фигуру, и в   интересах Людовика XVI юыло бы разумным по возможности замолчать ситуацию этого   "треугольника". В действительности же король совсем не был смешным   рогоносцем, он, бесспорно, знал об интимных отношениях своей жены с Ферзеном.   Сен-При по этому поводу высказывается категорически: "Она нашла пути и   средства довести до сведения короля о своих отношениях с графом Ферзеном".         

Такое положение дел прекрасно вписывается в картину   взаимоотношений этих трех людей. Ничто не было так чуждо Марии Антуанетте, как   лицемерие и притворство. Она не может низко обманывать супруга, это   противоречит ее духовному строю; столь часто встречающееся нечистоплотное   поведение одновременная связь с супругом и любовником - также не соответствует   ее характеру. Без сомнения, сразу же, как только у нее устанавливаются интимные   отношения с Ферзеном - сравнительно поздно, вероятно между пятнадцатым и   двадцатым годами ее супружеской жизни, Мария Антуанетта фактически перестает   быть женой Людовика. Эти в общем-то чисто характерологические догадки   неожиданно получают подтверждение в письме брата королевы, императора Иосифа,   который каким-то образом прослышал в Вене, что его сестра после рождения   четвертого ребенка решила разойтись с Людовиком XVI; по времени это   соответствует началу ее интимных отношений с Ферзеном.       

Кто желает иметь ясность в этом вопросе, может ее получить.   Выданная замуж из государственных интересов за нелюбимого и отнюдь не привлекательного   человека, Мария Антуанетта долгие годы подавляет свою духовную потребность в   любви ради своего вынужденного брака. Но, родив двух сыновей, дав династии   престолонаследников, бесспорно детей Бурбона, она считает выполненным свой   моральный долг перед государством, перед законом, перед своей семьей и   чувствует себя наконец свободной. После двадцати пожертвованных политике лет   много испытавшая женщина в последние и трагически потрясающие часы своей жизни   возвращает себе чистое, естественное право не отказывать более ни в чем давно   любимому человеку, который для нее и друг, и возлюбленный, и доверенное лицо, и   соратник, мужествен, как она, готов пожертвовать своей жизнью ради нее. Как   нищи, как убоги все те искусственные гипотезы о слащаво добродетельной королеве   по сравнению с прозрачной психологической правдивостью ее поведения и как   сильно принижают эту женщину, ее человеческое мужество, ее духовное достоинство   те, кто пытается ее защитить! Что может быть честнее и благороднее для женщины,   чем беззаветно и свободно следовать своим безошибочным, годами испытанным   чувствам. И истинно королевским поведением будет такое, при котором она,   королева, останется по-настоящему человечной.       

 ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ В   ВЕРСАЛЕ       

       

Никогда за тысячелетнюю историю Франции не созревали здесь   так рано посевы, как в то лето, лето 1789 года. Высоко поднимаются посевы на   полях, но еще быстрее растет нетерпеливый посев революции, вспоенный кровью.   Упущения десятилетий, несправедливость, чинимая столетиями, - все это   подчеркивается единым росчерком пера: штурмом берется вторая, незримая   Бастилия, в которой томились заточенные права французского народа. 4 августа   при нескончаемом ликовании рушится древний оплот феодализма: аристократия   отказывается от барщины и десятины, князья церкви - от податей и соляного   налога, свободными становятся крестьяне, свободными - горожане, пресса свободно   объявляет о провозглашении прав человека. В то лето все мечты Жан-Жака Руссо   стали явью. В зале "Menus plaisirs"[149] (который королями был предназначен для   развлечений, народом же теперь определен для работы над созданием законов) окна   дребезжат либо от радостных возгласов, либо от криков спорящих; уже за сотню   шагов от зала слышно неумолкающее гудение скопища людей, гудение гигантского   улья. Но в тысяче шагов отсюда, в большом дворце Версаля, угнетающая тишина. Из   окон испуганно смотрит двор на шумного гостя, который, хотя и затребован сюда,   приглашен для совещаний, собирается же разыгрывать из себя властелина над   властелином. Как загнать джинна обратно в бутылку? Растерянно совещается   Людовик со своими советниками, дающими самые противоречивые рекомендации; не   лучше ли выждать, пока эта буря сама не отбушует, - так думают король и   королева. Вести себя спокойно: держаться в тени. Выиграешь время - выиграешь   всю игру.       

Но революция стремится вперед, она должна стремиться вперед,   если не хочет пойти на убыль, ибо революция - это бурное движение вперед.   Остановка губительна для нее, движение вспять - смертельно. Она должна   требовать, все больше и больше требовать для того, чтобы утвердить себя, должна   побеждать, чтобы не оказаться побежденной. Тон для этого неудержимого   наступления задают газеты; эти дети, эти уличные мальчишки революции, шумные и   безудержные, они бегут впереди своей армии. Росчерком пера дана свобода слова,   свобода печати и высказываниям, свобода же, если она в избытке, становится   опасной. Одна за другой возникают газеты: десять, двадцать, тридцать,   пятьдесят. Мирабо основывает одну, Демулен, Бриссо, Лустало, Марат - другие, и   поскольку каждый из них зазывает читателей к себе и желает превзойти остальных   газетчиков в патриотизме, то и пишут газеты Бог весть что, трещат без оглядки,   не считаясь ни с чем. А вся страна прислушивается к ним. Как можно громче, как   можно неистовее, и чем громче, тем лучше, и всю ненависть направлять на   королевский двор! Король задумал измену, правительство препятствует подвозу   зерна, сопредельные державы стягивают войска к границе, собрания в опасности,   нависает угроза новой варфоломеевской ночи. Пробудитесь, граждане! Пробудитесь,   патриоты! Трам-тарарам-там, трам-тарарам-там! День и ночь барабанят газеты,   вдалбливая в миллионы сердец страх, недоверие, озлобленность, гнев. А за   барабанщиками, вооруженная пиками, саблями и прежде всего безграничной яростью,   стоит пока еще невидимая армия - французский народ.       

***       

Революции темп событий кажется слишком медленным, королю -   слишком быстрым. Тучный, осторожный человек, он не может идти в ногу со   стремительным наступлением юной идеи. Версаль медлит, затягивает решение; так   вперед же, Париж! Пора кончать с этими наводящими скуку переговорами, с этой   непереносимой попыткой короля совершить закулисную сделку с народом, барабанят   газеты. У тебя сто, двести тысяч кулаков, в арсеналах лежат ружья, ждут пушки;   захвати их, вытащи короля и королеву из Версаля, возьми их и тем самым свою   судьбу в свои руки! В штабе революции, во дворце герцога Орлеанского, в   Пале-Рояле, назначен пароль; все подготовлено. И один из перебежчиков двора,   маркиз де Юрюж, уже тайно разрабатывает план операции.       

Но между замком и городом существуют какие-то тайны, темные   связи. Через подкупленных слуг патриоты в клубах знают все, что происходит в   замке, а в замке - также через своих агентов - узнают о предполагаемом   нападении. В Версале решают действовать и, поскольку французские солдаты не   могут быть достаточно надежной защитой от своих же сограждан, для охраны дворца   приглашают наемников - фландрский полк. 1 октября войска из казарм выступают в   Версаль, и вот двор готовит им торжественную встречу. В большом оперном зале   дается банкет, и, несмотря на голод, свирепствующий в Париже, здесь не жалеют   ни еды, ни вина; путь к верности, как и к любви, часто лежит через желудок.   Чтобы воодушевить войска, привлечь их на сторону короля, король и королева с   дофином на руках - неслыханная честь - появляются в банкетном зале.       

Мария Антуанетта никогда не владела полезным искусством   завоевывать симпатии и преданность людей интригами, расчетом, лестью. Но ее   облику, ее душе присуще известное величие, которое на каждого впервые увидевшего   ее производит чарующее действие. Ни отдельным людям, ни толпе не удается   сохранить равнодушие: первое впечатление очень глубоко, оно сразу же   располагает к ней (правда, при более близком знакомстве оно тускнеет). И на сей   раз при появлении в зале молодой красивой женщины, величественной и в то же   время обаятельной, офицеры и солдаты вскакивают со своих мест, восторженно   выхватывают шпаги из ножен, шумным "Виват!" встречая повелителя и   повелительницу, забыв, вероятно, при этом все предписания, данные им нацией.   Королева идет по рядам. Она может обворожительно улыбаться, оставаясь   удивительным образом приветливой и ничем себя не связывая, она может, подобно   своей самодержавной матери, подобно своему брату, подобно, пожалуй, всем   Габсбургам (и это искусство передается по наследству австрийским домом и в   последующие десятилетия), сохраняя внутреннее непоколебимое высокомерие, быть   естественнейшим образом вежливой и доступной с самыми простыми людьми, не   впадая при этом в покровительственный, снисходительный тон. Искренне счастливо   улыбаясь (как давно она не слышала "Vive la Reine!"), обходит она со   своими детьми столы, и вид этой благосклонной, полной очарования, этой   действительно царственной женщины, которая пришла к ним, грубым солдатам, как   гость, приводит офицеров и солдат в состояние верноподданического экстаза: в   этот момент каждый из них готов умереть за Марию Антуанетту. И королева,   покидая приветствующий ее зал, тоже счастлива. Пригубив предложенный ей бокал,   она отведала золотистого вина доверия: трон Франции имеет еще верных, надежных   защитников.       

Но уже на следующий день раздается барабанная дробь   патриотических газет: трам-тарарам-там, трам-тарарам-там, королева и двор   выставили против народа наемных убийц! Солдат опоили красным вином, чтобы они   пролили красную кровь граждан, раболепствующие офицеры срывали, бросали на пол,   топтали трехцветные кокарды, издевались над ними, пели антипатриотические   песни, и все это при вызывающем смехе королевы. Патриоты, ужели вы еще ничего   не поняли? Париж под угрозой, вражеские полки уже идут к нему. Пора, граждане,   в последний бой, принимайте решение! Собирайтесь, патриоты, трам-тарарам-там,   трам-тарарам-там...       

***       

Двумя днями позже, 5 октября[150], в Париже начинаются беспорядки. И то, как   они возникают, относится к одной из многих, до сих пор необъяснимых тайн   французской революции. Ибо эти на первый взгляд стихийные волнения в   действительности удивительно глубоко продуманы и организованы, политически   искусно выполнены. Выстрел точен и целенаправлен: стреляла меткая,   натренированная рука, умный стрелок прекрасно знал, куда и как надо стрелять.   Насильно вывезти короля из Версаля, прибегнув для этого не к армии, а к толпе   женщин, - мысль блестящая, достойная психолога столь же тонкого, как, например,   Шодерло де Лакло, готовящего в Пале-Рояле поход за короной для герцога   Орлеанского. Мужчин можно назвать бунтовщиками и мятежниками, в мужчин будут   стрелять хорошо вымуштрованные солдаты. Женщины же в народных восстаниях   выступают всегда только как отчаявшиеся, находящиеся в безысходном положении,   от их мягкой груди отскочит самый острый штык, и, кроме того (подстрекатели   учитывают и это), король, боязливый и сентиментальный человек, никогда не даст   приказа направить пушки на женщин. Итак, сначала поднять возбуждение до предела   - опять-таки неизвестно, чьими руками, посредством каких махинаций, -   искусственно на два дня задержать подвоз хлеба в Париж, вызвать перебои со   снабжением, усилить голод, единственную побудительную причину народного гнева,   а затем, как только машина запущена, женщин поскорее вперед, женщин в первые   ряды!       

Действительно, молодая женщина ворвалась утром 5 октября в   казарму и, как утверждают, рукой, унизанной кольцами, сорвала со стены барабан.   Мигом вокруг нее собирается толпа женщин, громко кричащих о хлебе. Начинаются   волнения, толпа растет, в нее вливаются переодетые мужчины, они-то и дают   бурлящему людскому потоку определенное направление - к ратуше. Полчаса спустя   ее берут приступом, захватывают пистолеты, пики, даже две пушки. И внезапно - кто   его выдвинул, к какой партии, к какой группировке он принадлежит? - появляется   вождь (имя его - Майяр), формирующий эту беспорядочную, эту беспокойную массу   людей в армию, подстрекающий ее к маршу на Версаль, якобы за хлебом, на самом   же деле затем, чтобы доставить короля в Париж. Слишком поздно, как всегда   (такова уж судьба этого благородно мыслящего, честного неудачника - являться к   месту происшествия с запозданием), прибывает на своей белой лошади Лафайет,   главнокомандующий Национальной гвардией. Его задачей было, и он, естественно,   хотел бы добросовестно ее выполнить, не допустить похода на Версаль, но солдаты   не желают слушать его. Ему остается одно - вместе со своими солдатами   сопровождать женскую армию, чтобы задним числом придать видимость законности   открытому мятежу. Не больно-то почетная задача, он знает это,   мечтатель-свободолюбец, и не рад ей. На своей знаменитой белой лошади едет за   революционной армией женщин мрачный Лафайет, символ сдержанного, логически   расчетливого, бессильного человеческого разума, тщетно пытающегося следовать за   великолепной логичной страстностью стихии.       

***       

До полудня никто не подозревает о тысячеголовой опасности,   движущейся из Парижа. Как всегда, королю подвели оседланную охотничью лошадь, и   он ускакал в Медонский лес; королева, как обычно, ранним утром отправилась одна   пешком в Трианон. Что ей делать в Версале, в гигантском замке, из которого   давно уже бежал двор и лучшие друзья и возле которого в Национальном собрании   каждый день factieux выносят новые, враждебные ей предложения? Ах, она устала   от этого ожесточения, от этой борьбы в пустоте, устала от людей, устала от   бремени королевской власти. Отдохнуть, посидеть пару часов спокойно, вдали от   людей, в осеннем парке, которому октябрьское солнце расцветило листья багрянцем,   золотом, медью. Собрать последние цветы с клумб, прежде чем придет зима,   страшная зима, может быть, покормить китайских золотых рыбок в маленьком пруду   или породистых кур. А затем отдохнуть, отдохнуть наконец от всех волнений и   растерянности; ничего не делать, ничего не желать, сидеть со свободно   опущенными руками у грота, в простом утреннем платье, с раскрытой книгой на   скамейке, не читая ее, всем своим существом чувствуя усталость природы и осень   в своем сердце.       

Сидит королева в гроте на скамье, вырубленной в скале, -   давно уже забыла она, что назывался он когда-то Гротом любви, - и видит на   дороге пажа, идущего к ней с письмом. Она встает, идет навстречу. Письмо от   министра Сен-При, он сообщает, что чернь идет на Версаль и королеве следует   незамедлительно вернуться в замок. Быстро берет она шляпу, накидку и спешит во   дворец своей легкой, стремительной походкой. Возможно, и не оглядывается она на   маленький, любимый ею Трианон, на ландшафты, создание которых доставляло ей   столько радости. Разве предполагает она, что последний раз в жизни видит эти   мягкие луга, этот нежный холм с Храмом любви, осенний пруд, свою деревушку,   свой Трианон, что это - прощание навсегда?       

В замке министры, двор - все в беспомощном возбуждении.   Неопределенные слухи о походе на Версаль исходят от слуги, которому удалось   пробраться в замок, других слуг женщины задержали. Но вот к дворцу во весь опор   мчится какой-то всадник, он соскакивает со взмыленной лошади и бежит вверх по   мраморной лестнице; это Ферзен. При первых признаках опасности этот   самоотверженно любящий человек прыгает в седло, скачет карьером, обгоняет армию   женщин, "восемь тысяч Юдифей", как патетически назовет ее Камилл   Демулен, чтобы в момент опасности быть возле королевы. Наконец появляется   король. Его разыскали в лесу возле Порт-де-Шатильон, прервали его любимую   забаву. С досадой опишет он вечером в своем дневнике скудные трофеи охоты с   пометкой: "Прервана из-за событий".       

И вот стоит он, озадаченный, с испуганными глазами.   Начинается совет теперь, когда уже упущено все, поскольку в общем   замешательстве забыли преградить авангарду мятежников путь к мосту у Севра. Еще   есть пара часов, еще достаточно времени, чтобы принять решительные меры. Один   министр считает, что королю следует верхом, во главе драгун и фландрского полка   выступить навстречу толпе: уже одно его появление обратит орду женщин в   бегство. Более осторожные, напротив, полагают, что если король и королева   немедленно покинут замок и направятся в Рамбуйе, то вероломно задуманная угроза   трону будет сорвана. Но Людовик, вечно нерешительный, колеблется, и сейчас, в   который раз, из-за неспособности принять решение дает он событиям возможность   натупать на него, вместо того чтобы бороться с ними. С закушенной губой стоит   королева в окружении этих беспомощных людей, среди которых нет ни одного   настоящего мужчины. Инстинктивно чувствует она, что любой акт насилия должен   помочь, ибо с первой пролитой кровью каждый начнет страшиться каждого:   "Toute cette revolution n'est qu'une suite de la peur"[151]. Но может ли она принять   ответственность за все и вся? Внизу, во дворе, стоят кареты, кони запряжены, за   час королевская семья с министрами и Национальным собранием, присягнувшим во   всем следовать королю, может добраться до Рамбуйе. Но король все еще не дает   знака к отъезду. С большей и большей энергией настаивают министры, и в   особенности Сен-При: "Если Вас, Ваше величество, повезут завтра в Париж,   корона будет потеряна". Неккера же больше заботит его популярность, нежели   сохранение королевства, он возражает, и король, как всегда, словно безмолвный   маятник, качается между двумя мнениями. Постепенно вечереет, кони внизу все еще   бьют копытами в разыгравшейся к тому времени непогоде, лакеи ждут у карет, а   совещанию все нет конца.       

В окна дворца врывается многоголосый шум парижских улиц. Они   уже здесь. Тысячеглавая толпа в темноте, в ночи подходит к замку. Рыночные   амазонки в юбках, накинутых на головы, чтобы защититься от дождя, льющего как   из ведра. Гвардия Революции стоит перед Версалем. Предпринимать что-либо   поздно.       

***       

Подходят и подходят женщины, промокшие до костей, голодные и   замерзшие, в ботинках, полных жидкой грязи. Эти шесть часов никак не назовешь   часами увеселительной прогулки, даже если в пути и разгромлено несколько   трактиров и урчащий желудок получил пару капель горячительной влаги. Голоса   женщин хриплы и грубы, а то, что они выкрикивают, не продиктовано дружескими   чувствами к королеве. Первый визит - Национальному собранию. Оно заседает с   самого утра, и для некоторых его депутатов - для тех, кто прокладывает путь герцогу   Орлеанскому, - этот марш амазонок не так уж и неожидан.       

Сначала женщины требуют от Национального собрания лишь хлеба   (в соответствии с программой) - о переезде короля в Париж ни слова! Принимается   решение направить в замок делегацию женщин в сопровождении его председателя де   Мунье и нескольких депутатов. Шесть выбранных женщин[152] отправляются в замок, лакеи учтиво   распахивают двери перед уборщицами, рыбачками, уличными нимфами. Со всеми   почестями ведут необычную делегацию по большой мраморной лестнице в покои,   вступить в которые до сих пор могли лишь люди с голубой кровью, аристократы с   тщательно проверенной родословной. Среди депутатов, сопровождающих президента   Национального собрания, - полный, жизнерадостный, ничем не примечательный   внушительный господин. Но его имя придаст этой первой встрече с королем   символический смысл. Ибо вместе с доктором Гильотеном, депутатом от Парижа, 5   октября гильотина нанесла первый визит двору.       

***       

Добродушный Людовик так дружелюбно принимает дам, что их   оратор, молодая девушка, предлагающая завсегдатаям Пале-Рояля цветы, а,   возможно, также и кое-что другое, потрясенная столь неожиданым приемом, падает   в обморок. Ее приводят в чувство, добрый король-благодетель обнимает   перепуганную девушку, обещает восхищенным женщинам хлеб и все, чего только они   не пожелают, предоставляет им в распоряжение даже свою собственную карету для   возвращения в Париж. Похоже, все кончится наилучшим образом, но внизу,   подстрекаемая тайными агентами, толпа женщин встречает свою делегацию воплями   ярости, обвинениями, что ее подкупили, что она поверила лживым заверениям. Не   для того шесть часов подряд они тащились из Парижа по грязи, в проливной дождь,   чтобы с урчащими от голода желудками и пустыми обещаниями брести назад. Нет,   надо оставаться здесь и не двигаться с места, пока они не захватят с собой в   Париж короля, королеву и всю эту банду их приспешников. Уж там-то их отучат   строить козни и заниматься проволочками. Бесцеремонно врываются женщины в   Национальное собрание, чтобы переночевать там, тогда как иные из них, в том   числе Теруань де Мерикур, находят себе приют у солдат фландрского полка. Число   мятежников растет, так как к Версалю все время подходят отставшие.   Подозрительные тени бродят в скудном свете масляных светильников у ограды   замка.       

Наверху, во дворце, двор все еще не пришел ни к какому   решению. Может быть, все же лучше бежать? Но как отважиться на это, удастся ли   тяжелым, неуклюжим каретам пробиться сквозь возбужденную толпу? Нет, слишком   поздно. Наконец в полночь издали слышится барабанная дробь - приближается   Лафайет. Первый визит он наносит Национальному собранию, второй - королю. И   хотя он с подлинной преданностью, с глубоким поклоном говорит: "Сир, я   явился и готов отдать свою жизнь ради спасения Вашего величества", его   никто не благодарит, и Мария Антуанетта также. Король объявляет, что у него нет   намерения куда-либо уезжать или отдаляться от Национального собрания. Похоже,   все приведено в порядок. Король дал обещание, Лафайет и вооруженные силы народа   находятся рядом, чтобы его защитить, депутаты отправляются по домам,   национальные гвардейцы и мятежники ищут убежища от проливного дождя в казармах,   церквах, даже в арках ворот, в нишах стен. Постепенно гаснут последние   светильники, и после проверки всех постов, в четыре утра, Лафайет лжится спать   в Отеле де Ноай, хотя и обещал заботиться о безопасности короля. И король с   королевой возвращаются в свои покои; они не подозревают, что эта ночь - их   последняя ночь в Версале.       

 ПОХОРОНЫ МОНАРХИИ       

       

Старая королевская рать со своим стражем - аристократией   отправилась отдохнуть. Но Революция юна, у нее горячая, неукротимая кровь, ей   не нужен отдых. Нетерпеливо ждет она прихода дня, возможности действовать. У   разложенных посреди улиц лагерных костров собираются солдаты парижского   восстания, на неашедшие себе иного пристанища; никто не сможет объяснить,   почему они, собственно, находятся еще в Версале, а не дома, в своих постелях,   ведь король послушно со всем согласился и все обещал. Какая-то тайная воля   управляет, командует этой беспокойной толпой. По ту и другую сторону ворот   мелькают тени, какие-то люди дают тайные указания, и в пять утра еще дворец   погружен в темноту и сон, а небольшие группы, ведомые кем-то, знающим план   Версаля, крадутся в обход, через двор капеллы, к определенным окнам дворца.   Чего хотят они? И кто руководит этими подозрительными людьми, кто толкает их   вперед, кто направляет их к пока еще неясной, но, вероятно, хорошо продуманной   цели? Подстрекатели, главари заговора остаются в тени; герцог Орлеанский и брат   короля, граф Прованский, по всей видимости, знают, почему в эту ночь им не   следует быть во дворце, возле своего законного короля.       

И вот внезапно раздается выстрел, один из тех провокационных   выстрелов, которые всегда необходимы, когда нужно развязать столкновение. На   выстрел тотчас же со всех сторон сбегаются мятежники, десятки, сотни, тысячи,   вооруженные пиками, кирками, ружьями, женщины, мужчины, переодетые в женское   платье. Направление удара выбрано точно - покои королевы! Каким же образом   рыбачки, рыночные торговки Парижа, ни разу до сих пор не бывавшие в Версале, в   этом громадном, необъятном дворце с дюжинами лестниц, с сотнями комнат, так   поразительно точно нашли нужный вход? Огромная волна женщин и мужчин в женском   платье мгновенно затопляет лестницу, ведущую к покоям королевы. Трое   лейб-гвардейцев пытаются заградить вход, двоих из них валят с ног, убивают,   выволакивают во двор, какой-то великан-бородач отрубает у трупов головы, и   несколько минут спустя они, окровавленные, уже пляшут на остриях пик.       

Но жертвы выполнили свой долг: их душераздирающие   предсмертные вопли разбудили дворец. Третий лейб-гвардеец, вырвавшись из рук   убийц, раненый, стремительно бежит вверх по лестнице, и пронзительный крик его   слышен в каждом уголке пустого мраморного здания: "Спасайте королеву!"   Этот крик действительно спасает ее. Испуганная камеристка вскакивает с постели   и бросается в покои королевы предостеречь ее. Уже трещат под ударами кирок и   топоров двери, запертые лейб-гвардейцами. Уже нет времени, не до чулок и   туфель, лишь юбку надевает Мария Антуанетта и набрасывает шаль на плечи поверх   ночной рубашки. Так, босоногая, с чулками в руке, бежит она с дико бьющимся   сердцем по коридору, который ведет в Ой-де-Беф, и через это обширное помещение   к покоям короля. Но, к ее ужасу, дверь заперта. Королева и камеристка колотят в   нее с отчаянием, колотят не переставая, не неумолимая дверь остается запертой.   Пять долгих минут, пять ужасно долгих минут, кровавые убийцы уже вломились в   соседнюю комнату, обшарили, перерыли кровати и шкафы, а королева ждет, пока   наконец слуга по ту сторону двери не услышит стук и не откроет ее. Лишь теперь   Мария Антуанетта может скрыться в покоях своего супруга, гувернантка приводит   сюда дофина и дочку королевы. Семья воссоединилась, жизнь спасена. Но не больше   чем жизнь.       

Наконец проснулся и соня Лафайет, которому в эту ночь не   следовало бы нежиться в объятиях Морфея, с этого часа ему дано презрительное   прозвище Генерал Морфей. Он видит: во всем виновата его легкомысленная   доверчивость. Теперь уже не авторитетом командира, а просьбами и заклинаниями   спасет он лейб-гвардейцев, попавших в мышеловку, от полного истребления. Лишь   ценой огромных усилий удается ему вытеснить чернь из дворцовых покоев. Сейчас,   как только опасность миновала, появляются тщательно выбритые, напудренные граф   Прованский, брат короля, и герцог Орлеанский; странно, чрезвычайно странно, что   возбужденная толпа тотчас же расчищает им путь к дворцу. Итак, королевский   совет может приступить к работе. Впрочем, что же обсуждать? В грязном, покрытом   патнами крови кулаке десятитысячная толпа зажала дворец, словно маленькую,   тонкую, хрупкую скорлупу ореха, из этих тисков не вырваться, не спастись.   Никаких переговоров, никаких договоров победителя с побежденными; из тысячи   глоток мятежников, стоящих под окнами дворца, гремит требование, тайно   нашептанное им вчера и сегодня агентами клуба: "Короля в Париж! Короля в   Париж!" От этих угрожающих криков стекла в окнах дребезжат, портреты   венценосных предков испуганно дрожат на стенах старого дворца.       

***       

При этом повелительном, властном крике король обращает   вопрошающий взор на Лафайета. Следует ли ему повиноваться, или, точнее, должен   ли он уже повиноваться? Лафайет опускает глаза. Этот кумир народа знает, что   вчера он пал. Еще пытается король оттянуть неизбежный конец: чтобы несколько   успокоить эту неистовую толпу, чтобы отделаться от нее, алчущей триумфа, жалкой   подачкой, он решает выйти на балкон. И едва этот бедный малый появляется перед   толпой, она разражается бурными приветствиями. Всякий раз, когда король побежден   ею, толпа встречает его ликованием. И почему бы не ликовать, если повелитель с   обнаженной головой стоит перед ней и приветливо смотрит во двор, где только что   у двух его защитников, словно у зарезанных телят, отрубили головы и насадили на   пики?       

Флегматичному же, в вопросах чести также отнюдь не горячему   человеку никакая моральная жертва е представляется трудной. И разойдись народ   спокойно по домам после этого его самоуничижения, вероятно, часом позже он, сев   на коня, отправился бы беспечно на охоту, дабы наверстать упущенное вчера из-за   "событий". Но народу мало этого триумфа; опьяненный чувством   собственного достоинства, он требует вина покрепче. И королева, эта гордячка,   упрямица, нахалка, непреклонная австриячка, она тоже должна выйти на балкон.   Именно она, именно она, надменная, должна склонить свою голову под невидимым   ярмом. Все более дикими становятся крики, все бешенее топот ног, все   настойчивее требование: "Королеву, королеву на балкон!"       

Мария Антуанетта стоит недвижно, бледная от ярости, с закушенной   губой. И конечно же не страх перед уже, вероятно, нацеленными ружьями, перед   занесенными камнями или возможными оскорблениями лишает ее физической   способности двигаться, согнав краску с ее лица, а гордость, переданная по   наследству, несокрушимое чувство собственного достоинства - никогда ни перед   кем эта голова, эта шея не склонялась. Смущенно смотрят все на нее. Стекла   дребезжат от неистовых воплей. Вот-вот полетят камни. К ней подходит Лафайет:   "Мадам, это необходимо, чтобы успокоить народ". "Иду", -   отвечает Мария Антуанетта и берет обоих детей за руки. С высоко поднятой   головой выходит она на балкон. Не как просительница, молящая о пощаде, а как   солдат, идущий в наступление, полный решимости умереть, глядя смерти прямо в   глаза. Она показывается на балконе, но не склоняется перед толпой. И как раз   именно такая манера держаться производит поразительное действие. Две воли   противостоят друг другу: королевы и народа, и так сильна напряженность этих   противоборствующих сил, что минуту на огромной площади царит мертвая тишина.   Никто не знает, чем кончится эта натянутая до предела тишина, порожденная   удивлением, потрясшим толпу, и ужасом, охватившим женщину, - ревом ярости,   шальным выстрелом или градом камней. И тут возле Марии Антуанетты появляется   Лафайет. В решительный момент всегда смелый и отважный, он рыцарски склоняется   перед королевой и целует ее руку.       

Этот жест одним ударом разрывает напряженность. Свершается   поразительное. "Да здравствует королева! Да здравствует королева!" -   несутся над площадью тысячеголосые крики. Тот самый народ, который только что   пришел в восторг от слабости короля, невольно привествует гордость, несгибаемое   упорство этой женщины, показавшей, что она ни единой фальшивой улыбкой, ни   одним малодушным, вымученным приветствием не добивается его благосклонности.       

В комнате все окружают вернувшуюся с балкона Марию   Антуанетту и поздравляют так, как если бы она избежала смертельной опасности.   Но ее, однажды уже обманутую, вторично не введут в заблуждение запоздалые   возгласы народа "Да здравствует королева!". Со слезами на глазах она   говорит мадам Неккер: "Я знаю, они заставят нас, короля и меня, ехать в   Париж и впереди нас понесут головы наших лейб-гвардейцев на пиках".       

***       

Предчувствия не обманули Марию Антуанетту. Народу мало одних   поклонников. Он предпочитает по камню разобрать этот дворец, но не отступит от   своих намерений. Не напрасно клубы пустили в ход эту гигантскую машину, не   напрасно эти тысячи в течение шести часов шли сюда под проливным дождем. Вновь   нарастает опасный ропот, уже Национальная гвардия, прибывшая для защиты дворца,   откровенно склоняется к тому, чтобы вместе с народом штурмовать его. Наконец   двор сдается. С балкона, из окон выбрасывают вниз записки: король решил вместе   со всей семьей перебраться в Париж. Большего народ и не хотел. Солдаты   отставляют ружья в сторону, офицеры смешиваются с народом, люди обнимаются друг   с другом, ликуют, кричат, флаги пляшут над толпой, спешно высылаются вперед, в   Париж, пики с насаженными на них окровавленными головами. Здесь это грозное   предостережение более не нужно.       

В два часа пополудни большие золоченые ворота замка   распахиваются. Гигантская коляска с упряжкой из шести лошадей навсегда увозит   из Версаля по тряской дороге короля, королеву и всю королевскую семью.   Закончена глава всемирной истории - тысячелетие неограниченной королевской   власти во Франции.       

***       

Под проливным дождем, при неистовых порывах ветра 5 октября   выступила Революция в поход за своим королем. 6 октября сиянием солнца   встречает ее победу. По-осеннему прозрачен воздух, небо подобно голубому шелку.   Полное безветрие, ни один лист не шелохнется на деревьях; кажется, будто   природа, затаив дыхание, с любопытством наблюдает так давно невиданное ею   зрелище похищение народом своего короля. Действительно, что за зрелище, это   возвращение Людовика XVI и Марии Антуанетты в свою столицу! И похоронная   процессия, и масленичные игры, погребение монархии и народный карнавал. И   прежде всего какой новый, удивительный церемониал шествия! Нет ни скороходов в   расшитых галунами ливреях, бегущих перед каретой короля, ни сокольничих на   лошадях черно-пегой масти, ни скачущих справа и слева от кареты лейб-гвардейцев   в блестящих мундирах, ни разодетого в пух и прах дворянства, окружающего   торжественно едущую карету. Ничего этого нет.       

Грязный беспорядочный поток движется вдоль дороги и несет,   словно обломок потерпевшего крушение корабля, печальную карету. Впереди, не   соблдая строя, бредут солдаты Национальной гвардии в мундирах нараспашку, в   нечищеной обуви, с песнями, смеясь, в обнимку, с трубкой во рту, у каждого на   штыке нанизано по хлебцу. Между ними - женщины, либо сидящие верхом на пушках   или в седлах у услужливых драгун, либо идущие вперемежку с рабочими и   солдатами, рука об руку с ними, словно готовясь к танцу. За ними, охраняемые драгунами,   громыхают телеги с мукой из королевских кладовых, и непрерывно вдоль процессии   вперед и назад скачет кавалькада вожака амазонок Теруань де Мерикур,   приветствуемая толпой, криками ликования и бряцанием сабель. Среди этого   бурлящего, вспененного потока плывет серая от пыли, жалкая, мрачная карета, в   которой за полуопущенными занавесками сидят, тесно прижавшись друг к другу,   Людовик XVI, малодушный потомок Людовика XIV, Мария Антуанетта, трагическая   дочь Марии Терезии, их дети и гувернантка. За этой каретой такой же траурной   рысцой следуют кареты принцев крови, двора, депутатов и немногих оставшихся   верными друзей - старая власть Франции, снесенная новой, впервые проверяющей   сегодня свою силу, свою непреодолимость.       

Шесть часов движется похоронная процессия из Версаля в   Париж. Из всех придорожных домов выбегают люди, но не для того, чтобы   благоговейно склонить обнаженные головы перед так позорно побежденной   коолевской семьей. Любопытные, молча толпятся они у обочины дороги, каждый   хочет увидеть короля и королеву в унижении. С криками торжества показывают   женщины на свою добычу: "Мы везем их назад, пекаря, пекаршу и маленького   пекаренка. Теперь с голодом будет покончено". Мария Антуанетта слышит все   эти крики ненависти и издевки и глубже забивается в угол кареты - лишь бы   ничего не видеть, лишь бы ее никто не видел. Глаза ее полузакрыты. Возможно, в   эти долгие, бесконечно долгие шесть часов она вспоминает несчетное множество   веселых и легкомысленных поездок по той же дороге, вдвоем с Полиньяк, в   кабриолете на костюмированный бал, в Оперу, на званый ужин, возвращение назад   на рассвете. Возможно, ищет взглядом среди гвардейцев переодетого Ферзена,   сопровождающего процессию верхом, единственного настоящего друга. Возможно, она   вообще ни о чем не думает, безумно усталая, измученная женщина, и медленно,   медленно катятся колеса, неизбежно, она знает это, навстречу судьбе.       

***       

Наконец катафалк монархии останавливается у ворот Парижа:   здесь политического мертвеца ожидает торжественная встреча. При пылающих   факелах мэр Байи принимает короля и королеву и славит 6 октября, день,   сделавший Людовика навечно подданным своих подданных. "Чудесный день, -   говорит он восторженно, - день, в который парижанам дано право владеть Вашим   величеством и Вашей семьей в Вашем городе". Даже король, нечувствительный   к подобного рода язвительностям, ощущает сквозь свою толстую кожу этот укол; он   быстро обрывает оратора: "Я думаю, сударь, мое пребывание здесь поведет к   миру, согласию и подчинению законам". Но смертельно усталым людям все еще   не дают покоя. Они должны направиться к ратуше, чтобы весь Париж увидел свою   добычу. Байи повторяет слова короля: "Я всегда с удовольствием и доверием   нахожусь среди жителей моего славного Парижа", - но при этом забывает   повторить слово "доверие". Королева замечает пропуск. Она понимает,   как важно этим словом "доверие" наложить на восставший народ   определенные обязательства. С поразительным присутствием духа громко напоминает   она, что король высказал также и свое доверие народу. "Вы слышите,   сограждане, быстро подхватывает Байи, - это еще лучше, чем если бы такое сказал   я сам".       

В заключение короля и королеву, силой возвращенных домой,   подводят к окну. Их освещают, поднося справа и слева близко к лицам пылающие   факелы, народ должен удостовериться, что это не наряженные куклы, а   действительно король и королева, привезенные из Версаля. И народ упоен своей   неожиданной победой, захмелел от нее. Так почему бы не проявить великодушие?   Давно забытое приветствие "Да здравствует король, да здравствует королева!"   вновь и вновь гремит над Гревской площадью, и в вознаграждение Людовику XVI и   Марии Антуанетте дозволено ехать в Тюильри без военной охраны, чтобы наконец   они смогли отдохнуть от этого ужасного дня и понять, в какую бездну он сбросил   их.       

***       

Покрытые пылью кареты останавливаются перед темным,   запущенным дворцом. Еще при Людовике XIV, сто пятьдесят лет назад, двор покинул   старую резиденцию королей - Тюильри. Комнаты необитаемы, мебель вывезена, нет   постелей, светильников, двери не закрываются, холодный воздух проникает сквозь   окна с разбитыми стеклами. В спешке, при скудном свете откуда-то раздобытых   свечей слуги пытаются подготовить ночлег для королевской семьи, неожиданно   свалившейся словно снег на голову. "Как скверно здесь все, мама", -   говорит, входя в помещение, дофин, ребенок, выросший в сиянии Версаля и   Трианона, привыкший к сверкающим канделябрам, к огромным, отливающим разными   цветами зеркалам, к богатстсу и роскоши. "Дитя мое, - отвечает королева,   здесь жил Людовик XIV и чувствовал себя неплохо. Нам не следует быть   взыскательнее его". Без единой жалобы принимает Людовик Безразличный   неудобный ночлег. Зевая, он говорит окружающим: "Пусть каждый устраивается   как может. Что касается меня, то я доволен".       

Но Мария Антуанетта недовольна. Этот дом, выбранный ею не по   своей воле, она всегда будет считать тюрьмой, всегда будет помнить, каким   унизительным образом привезли ее сюда. "Никто никогда не поверит, - в   большой спешке пишет она преданному Мерси, - что было пережито за последние   двадцать четыре часа. Какие бы слова ни были сказаны, ни одно из них не будет   преувеличением, напротив, слова будут значить много меньше того, что мы видели   и выстрадали".       

 САМООСОЗНАНИЕ       

       

В 1789 году Революция еще не понимает, насколько она сильна,   время от времени она еще пугается своей смелости. Нечто подобное происходит и   на этот раз: Национальное собрание, депутаты парижской ратуши, все горожане,   внутренне еще верные королю, пожалуй, напуганы набегом толпы амазонок, отдавшим   в их руки беззащитного короля. Стыдясь, они предпринимают все мыслимое, чтобы   хоть как-то сгладить незаконность этого грубого акта насилия, единодушно задним   числом пытаются представить увоз королевской семьи как "добровольный"   ее переезд. Трогательно соревнуются они в стремлении усыпать прекраснейшими   розами гроб королевского авторитета, втайне надеясь скрыть тот факт, что на   самом деле 6 октября монархия похоронена окончательно. Одна депутация за другой   пытается заверить короля в глубочайшей преданности. Парламент направляет   депутацию из тридцати своих членов, магистрат Парижа свидетельствует свое   глубокое почтение, мэр склоняется перед Марией Антуанеттой со словами:   "Город счастлив видеть Вас во дворце своих королей и желает, чтобы король   и Ваше величество оказали ему честь, выбрав его постоянной резиденцией".   Точно так же благоговейно ведут себя парламент, университет, казначейство,   коронный совет и, наконец, 26 октября все Национальное собрание. Перед окнами   изо дня в день толпятся люди, кричащие: "Да здравствует король! Да   здравствует королева!" Все делается для того, чтобы как можно полнее   выказать королевской семье свою радость по поводу ее "добровольного   переезда".       

Но неспособная притворяться Мария Антуанетта и посулшный ей   король противятся этому розовому приукрашиванию действительности с упорством, по-человечески   хотя и понятным, но политически совершенно безрассудным. "Мы были бы рады,   если б нам удалось забыть, каким образом мы попали сюда", пишет королева   посланнику Мерси. Но она не может, да и не хочет забывать. Слишком велико   пережитое ею бесчестье. Насильно волокли ее в Париж, брали приступом ее дворец   в Версале, злодейски умертвили ее лейб-гвардейцев, а Национальное собрание,   Национальная гвардия смотрели на все это, ничего не предпринимая. Насильно   заперли ее в Тюильри, и весь мир должен узнать об этом поношении священных прав   монарха. Непрерывно с умыслом подчеркивает королевская чета свое поражение;   король отказывается от охоты, королева не посещает театр, они не показываются   на улицах, не выезжают, упуская тем самым реальную возможность вновь завоевать   популярность в Париже. Однако это упрямое обособление от народа чревато   опасными последствиями. Признавая себя жертвой народа, двор убждает народ в   том, что тот всесилен; постоянно подчеркивая, что он в этом поединке слабейший,   король действительно становится таковым. Не народ, не Национальное собрание -   король и королева возвели вокруг Тюильри невидимые крепостные валы, именно они   безрассудного упрямства ради превратили свою еще не ограниченную свободу в   тюремное заключение.       

***       

Хотя двор патетически и считает Тюильри тюрьмой, она, эта   тюрьма, все же должна быть королевской. Уже в следующие дни после прибытия   королевской семьи в Тюильри огромные повозки везут сюда из Версаля мебель, в   комнатах до поздней ночи стучат столяры и обойщики. Вскоре в новой резиденции   собираются все придворные, те, кто не эмигрировал, весь штат камердинеров,   камеристок, лакеев, кучеров, поваров заполняет помещения для прислуги. Вновь   сверкают ливреи в коридорах, весь церемониал в целости и неприкосновенности   переносится из Версаля в Тюильри. Можно заметить только единственное новшество:   в дверях вместо отстраненных гвардейцев-аристократов стоят в карауле гвардейцы   Лафайета.       

Из огромного множества комнат Тюильри и Лувра королевская   семья занимает лишь небольшое количество помещений, ибо не будет более ни   празднеств, ни балов, ни маскарадов, ни приемов, не будет отныне ненужного   блеска. Кроме той части Тюильри, что была возведена напротив сада (она сгорела   в дни Коммуны 1871 года и не восстановлена), для королевской семьи   подготовлены: в верхнем этаже - спальня и зал для приемов короля, спальни его   сестры и детей, а также маленький салон, на первом этаже - спальня Марии   Антуанетты с приемной и туалетом, бильярдная и столовая. Оба этажа кроме   обычной лестницы связаны друг с другом еще одной небольшой вновь построенной   лестницей, ведущей из покоев королевы в комнаты дофина и короля. Ключи от двери   к этой лестнице имеются лишь у королевы и гувернантки детей.       

При изучении плана этой части дворца бросается в глаза одно:   бесспорно, сама Мария Антуанетта определила свою изолированность от остальных   членов семьи. Она спит и живет одна - ее спальня, ее приемная расположены так,   что королева в любое время может принимать посетителей незамеченными, им   незачем пользоваться общей лестницей и главным входом. Скоро предумышленность   этих мер оправдает себя: выбранная планировка позволит королеве в любой момент   подняться на верхний этаж и в то же время всегда в случае какой-либо   неожиданности оказаться защищенной от обслуживающего персонала, соглядатаев,   национальных гвардейцев (а, возможно, также и от короля). Даже в тюрьме она   будет отстаивать до последнего вздоха свою desinvoltura[153], последние остатки личной свободы.       

Старый замок со своими темными коридорами, дни и ночи   едва-едва освещаемыми коптящими лампами, со своими винтовыми лестницами, своими   перенаселенными помещениями для прислуги и прежде всего с постоянным символом   всемогущества народа - национальными гвардейцами, несущими караульную службу, -   замок этот сам по себе не очень-то удобная резиденция. И тем не менее теснимая   судьбой королевская семья ведет здесь более тихое, спокойное и, возможно, даже   более приятное существование, чем в помпезной каменной коробке Версаля. После   завтрака детей приводят вниз, в покои королевы, затем она идет к мессе и потом   остается одна в своей комнате до обеда. После обеда, общего для всей семьи,   королева играет с супругом партию в бильярд, весьма неполноценный для него   заменитель столь милой сердцу охоты. Затем, в то время как король читает или   спит, Мария Антуанетта вновь спускается к себе, чтобы побеседовать или   посоветоваться с самыми близкими друзьями - с Ферзеном, принцессой Ламбаль или   с кем-нибудь другим.       

После ужина в большом салоне собирается вся семья: брат   короля, граф Прованский, с женой, живущие в Люксембургском дворце, старые   тетушки и некоторые из самых близких друзей. В одиннадцать ночи гасят   светильники, король и королева уходят в свои спальные покои. Этот размеренный,   упорядоченный, обывательский распорядок дня ничем не разнообразится, не   украшается: ни празднествами, ни какой-либо пышностью. Мадемуазель Бэртэн,   модистку, почти никогда не вызывают к королеве, время ювелиров позади, Людовик   XVI должен теперь попридерживать свои деньги для более важных дел для подкупов,   для тайной политической службы. Из окон виден осенний сад, ранний листопад: как   быстро бежит время, прежде оно тянулось для королевы медленно-медленно.   Наконец-то обступает ее тишина, которой раньше она страшилась, наконец-то   впервые появляется время для серьезных и глубоких раздумий.       

***       

Покой - неотъемлемый элемент творчества. Он собирает, он   очищает, он упорядочивает внутренние силы, он вновь объединяет все рассеянное   диким движением. Если бутыль с жидкостью потрясти, а затем снова поставить, то   примесь осядет на дно; так и у человека, вдруг оказавшегося вне беспокойной,   суматошливой жизни, тишина и размышления отчетливее кристаллизуют хаактер.       

Жестокими обстоятельствами судьбы предоставленная самой   себе, Мария Антуанетта постепенно начинает находить себя. Лишь сейчас   становится ясным, что ничто не было столь роковым для этой беспечной,   беззаботной, ветреной натуры, как та легкость, с которой ей все было даровано   провидением; именно эти ничем не заслуженные дары жизни внутренне обеднили,   опустошили ее. Слишком щедро баловала и слишком рано избаловала ее судьба,   высокое рождение, еще более высокое положение выпали на ее долю без каких-либо   усилий, и она решила, что и в дальнейшем ей незачем прилагать усилий, ей   следует жить как хочется и все будет хорошо. Министры думали за нее, народ   работал на нее, оплачивая ее комфорт, а избалованная женщина принимала все не   задумываясь, е благодаря. И вот теперь, вынужденнная защищать все это, свою   корону, своих детей, свою собственную жизнь, от разбушевавшихся сил истории,   она ищет в себе силы для сопротивления, извлекая из глубин своего существа   неиспользованные резервы интеллекта, активности. Но наконец приходит озарение:   "Лишь в несчастье понимаешь, кто ты". Эти прекрасные, эти потрясающие   слова потрясенного человека внезапно, словно озарение, появляются в ее письме.   На протяжении десятилетий мать, друзья не имели власти над ее своенравной   душой. Не поддающаяся уговорам, не слушающая советов, она еще не была готова к   тому, чтобы воспринимать их. Страдание, первый истинный учитель Марии   Антуанетты, - единственный учитель, уроки которого пошли нерадивой впрок.       

С несчастьем внутрення жизнь этой удивительной женщины   вступает в новую фазу. Но несчастье никогда не меняет характер, не вводит в   него новые элементы; оно лишь формирует все заложенное в человеке. Было бы   ошибкой считать, что Мария Антуанетта в эти годы решительной последней борьбы   внезапно стала разумной, деятельной, энергичной, полной жизни. Всеми этими   качествами она обладала всегда, но из-за таинственной инертности души, из-за   детской беспечности чувств эти черты ее индивидуальности не проявлялись до сих   пор. Она лишь играла с жизнью - ведь это не требует никаких усилий, но никогда   не боролась с нею. И только теперь, когда жизнь бросила ей вызов, пришлось   пустить в ход все неиспользованные резервы.       

Мария Антуанетта начинает глубоко задумываться только тогда,   когда не думать уже нельзя. Она работает потому, что вынуждена работать. Она   возвышается потому, что судьба заставляет ее быть таковой, дабы не оказаться   жалким образом смятой могучим противником. Полная перестройка ее внутренней и   внешней жизни начинается лишь в Тюильри. Женщина, которая за двадцать лет ни   разу не удосужилась внимательно, до конца выслушать хотя бы одно донесение   посланника, не прочитавшая ни одного письма иначе как только второпях, не   читавшая ни одной книги, никогда ни о чем ином не думавшая, как только об   азартных играх, о скачках, нарядах и прочих пустяках, теперь превращает свой   письменный стол в государственную канцелярию, свою комнату в кабинет министра   иностранных дел. Вместо своего супруга, который всеми теперь игнорируется, как   неизлечимо больной слабоволием, она обсуждает с министрами важнейшие   государственные вопросы, контролирует их деятельность, редактирует их письма.   Королева учится искусству шифрования, изобретает особую технику тайнописи,   чтобы, пользуясь дипломатическими каналами, иметь возможность советоваться со   своими друзьями за границей; пишет симпатическими чернилами, применяет цифровые   коды, публикуя сообщения в газетах или посылая их контрабандой через кордоны на   обертках шоколадных конфет. Каждое слово самым тщательным образом обдумывается   так, чтобы посвященный его понял, а для того, кому не следует его понимать, оно   осталось бы загадкой. И все это делается без помощника, без секретаря, ведь   шпионы шатаются у дверей ее комнаты, проникают в нее. Одно перехваченное письмо   - и ее муж, ее дети погибнут. До физического истощения работает женщина, не   привыкшая к такой нагрузке. "Я очень устала от всей этой писанины", -   замечает она в одном из своих писем и затем в другом: "Я просто не вижу,   что пишу".       

И далее, весьма знаменательная духовная метаморфоза:   наконец-то Мария Антуанетта начинает ценить добросовестных советчиков, она   отказывается от своей прежней самонадеянности, не предпринимает ничего   серьезного, не подумав, не рассмотрев вопрос с учетом политической обстановки.   Если раньше седовласого посланника Мерси она принимала с едва сдерживаемой   зевотой и с облегчением вздыхала, когда докучливый педант затворял за собой   дверь, теперь она пристыженно домогается встреч с этим слишком долго не   признаваемым, честным, многоопытным человеком. "Чем несчастнее я   становлюсь, тем больше чувствую себя внутренне глубоко обязанной моим истинным   друзьям", - вот какие человеческие интонации звучат в ее письмах старому   другу матери. "С таким нетерпением жду я мгновения, чтобы вновь свободно   видеть Вас, говорить с Вами, чтобы выразить Вам свои чувства, которые с полным   основанием питаю к Вам всю свою жизнь", - пишет она ему.       

На тридцать пятом году своей жизни она поняла наконец, к   какой особой участи была приуготовлена: не оспаривать кратковременный триумф   моды у других красивых, кокетливых, духовно ординарных женщин, а стремиться к   тому, чтобы на долгие годы заслужить неподкупное внимание будущих поколений,   заслужить его вдвойне, как королева и как дочь Марии Терезии. Ее гордость, до   сих пор бывшая всего лишь вздорной гордостью ребенка, гордостью заласканной   девочки, в соответствии с велениями великого времени решительным образом   трансформируется, и королева являет себя всему миру смелой и величественной. Не   ради своих мелких интересов, не за власть или личное счастье борется она   сейчас: "Что касается нас, то я понимаю: ни о каком счастье думать нечего,   как бы обстоятельства ни сложились, его не будет. Но долг короля - страдать за   других, и мы хорошо выполним его. Однажды это поймут". Поздно, но всем   своим существом Мария Антуанетта понимает, что ей предопределено быть   исторической личностью, и эта сверхвременная задача придает ей огромные силы.   Ибо, когда человек приближается к пределу своего "Я", когда он   решается докопаться до самого сокровенного своей личности, в его крови восстают   тайные силы всех его предков.       

Эту слабую, неуверенную в себе женщину внезапно, волшебным   образом возвышает над собой то, что она из дома Габсбургов, внучка и наследница   древней королевской чести, дочь Марии Терезии. Она чувствует себя обязанной   быть "digne de Marie Therese"[154],   быть достойной своей матери, и слово "мужество" стновится лейтмотивом   ее симфонии смерти. Непрерывно повторяет она: "Ничто не в состоянии   сломить мое мужество", и, получив из Вены известие о том, что ее брат   Иосиф в ужасной смертельной агонии вел себя до последнего вздоха мужественно,   она пророчески произносит слова, очень откровенно выражая ими чувство собственного   достоинства: "Он скончался как император. Осмелюсь сказать, он достоин   меня".       

***       

Правда, эта гордость, поднятая словно знамя над миром,   обходится Марии Антуанетте намного дороже, чем думают иные. Ибо в глубочайшей   своей сущности эта женщина совсем не высокомерна, она отнюдь не сильная   личность, не героиня, очень женственна, рождена не для борьбы, а для нежной   самоотверженной любви. Мужество, выказываемое ею, предназначено для того, чтобы   поддержать мужество в других, она давно уже более не верит в лучшие дни. Едва   лишь возвращается она в свою комнату, руки, которыми она только что гордо   держала знамя над миром, устало опускаются, почти всегда Ферзен находит ее в   слезах; часы встреч с бесконечно любимым, наконец-то найденным другом ничем не   напоминают любовных свиданий, все свои силы должен собрать этот не менее   измученный человек, чтобы рассеять ее грусть, чтобы снять ее усталость. И как   раз именно это ее несчастье возбуждает в любящем самые глубокие чувства.   "Она при мне часто плачет, - пишет он сестре, - судите же, как я должен   любить ее!" Последние годы были слишком суровыми для этого легковерного   сердца: "Мы видели слишком много ужасов и слишком много крови, чтобы   когда-либо вновь быть счастливыми". Но вновь и вновь против безоружной   женщины поднимается ненависть, и нет у нее иного защитника, кроме собственной   совести. "Я взываю к миру, пусть мне скажут, в чем я виновата", -   пишет она. Или еще: "От будущего я ожидаю справедливого приговора, и это   помогает мне переносить все мои страдания. Тех, кто не верит в это, я презираю   настолько, чтобы не замечать их". И все же она вздыхает: "Как жить с   таким сердцем в таком мире!" Чувствуется, что в иные минуты у отчаявшейся   женщины лишь одно желание - чтобы скорее наступил конец: "Как хотелось бы,   чтобы все наши страдания по крайней мере принесли нашим детям счастье! Вот   единственное желание, которое я позволяю себе иметь".       

Эти мысли о своих детях - единственные, которые Мария   Антуанетта еще решается связывать с понятием "счастье". "Если я   и смогу когда-нибудь быть счастлива, то только благодаря моим обоим   детям", - вздыхает она однажды, а в другой раз замечает: "Когда мне   становится грустно, я беру к себе моего малыша". "Весь день я одна, и   единственное мое утешение - мои дети. Я держу их возле себя, сколько   можно". Двое из четверых, которым она дала жизнь, умерли, и теперь   загнанная внутрь, а ранее неосторожно показанная всему миру любовь с отчаянной   страстностью толкает ее к этим двум оставшимся в живых.       

Дофин в особенности радует ее - крепкий, здоровый малыш,   смышленый и ласковый, "chou d'amour"[155], как влюбленно говорит она о нем; все ее   чувства, симпатии и склонности показывают, что эта много выстрадавшая женщина   постепенно становится прозорливой. Обожая своего мальчика, она не балует его.   "Наша нежность к этому ребенку должна быть суровой, - пишет она его   гувернантке. - Нам не следует забывать, что мы воспитываем будущего   короля". И, передавая после мадам Полиньяк своего сына новой   воспитательнице, мадам де Турзель, она составляет той для руководства психологическую   характеристику ребенка, неожиданно показав этим до сих пор скрытые блестящие   способности глубокого понимания человека и его душевных качеств. "Моему   сыну четыре года и четыре месяца без двух дней, - пишет она. - Я не буду писать   о его росте и внешности, это Вы увидите сами. Он всегда был здоров, но рос   очень нервным ребенком; с колыбели малейший шум возбуждал его. Зубы у него   пошли поздно, но безболезненно и без каких-либо осложнений, и, лишь когда   прорезался, кажется, шестой, у мальчика появились конвульсии. С тех пор   подобные конвульсии повторялись лишь дважды: зимой 1787/88 года и во время   прививки, однако во второй раз конвульсии были очень слабые. Из-за острой   нервной восприимчивости любой шум, к которому он не привык, вызывает у него страх;   так, например, однажды услышав возле себя лай, он стал бояться собак. Я никогда   не заставляла его терпеть возле себя собак, думаю, что со временем, когда он   станет разумнее, этот страх пройдет сам собой. Как и все крепкие, здоровые   дети, он очень шаловлив, а при внезапных вспышках гнева резок; но все же он   славный, нежный и ласковый ребенок, если на него не нападает упрямство. У него   очень развито чувство собственного достоинства, что со временем, если его   правильно использовать, можно направить на пользу мальчику. Даже если мальчик   еще не привык к кому-то, но проникся к нему доверием, он все равно будет   держаться ровно, сдержанно, скроет свое недовольство, даже гнев, будет вести   себя мягко и вежливо. Если он обещал что-нибудь, то всегда выполняет, но излишне   болтлив, охотно повторяет то, что слышал со стороны, и, не желая солгать, часто   добавляет к этому все, что благодаря его способности фантазировать кажется ему   правдоподобным. Это самый большой его недостаток, и, безусловно, следует   сделать все, чтобы помочь ему от этого недостатка избавиться. В остальном,   повторяю, он славный ребенок. Деликатно и энергично воздействуя на него, не   применяя при этом слишком строгих мер, им можно без труда руководить и добиться   всего, что требуется. Строгость будет его сильно раздражать; несмотря на такой   нежный возраст, у него уже есть характер. Приведу лишь один пример: с самых   малых лет его очень раздражает слово "прощение". Если он не прав, то   будет делать и говорить все, чего бы от него ни потребовали, но слова   "простите меня" выдавит из себя, лишь обливаясь слезами, испытывая   при этом ужасные страдания. С самого начала я воспитала в моих детях большое   доверие к себе, и они привыкли рассказывать мне все, даже если сделали   что-нибудь нехорошее, потому что если я и браню их, то никогда не показываю при   этом, что сержусь, а только что меня огорчает, смущает то, что они натворили. Я   приучила их к тому, что все сказанное мной однажды, любое "да" или   "нет", не подлежит отмене; но каждому своему решению всегда даю   объяснение, понятное их возрасту, чтобы они не подумали, что решила я просто из   каприза. Мой сын еще не может читать, да и учится очень скверно; он слишком   несобран, чтобы заставить себя стараться. О своем высоком положении он не имеет   никакого понятия, и мне хочется, чтобы это так и осталось. Наши дети и так   слишком рано узнают, кто они такие. Свою сестру он любит сильно и от чистого   сердца; всякий раз, когда ему что-либо доставляет удовольствие, безразлично,   предстоит ли ему куда-нибудь идти, или он получает от кого-то подарок, первое,   что он требует, - это чтобы и сестре досталось то же. По своей природе он очень   веселый, подвижный, для его здоровья необходимо, чтобы он много времени   проводил на открытом воздухе..."       

Если положить этот документ матери рядом с прежними письмами   женщины, трудно поверить, что написаны они одной и той же рукой, - так далека   эта Мария Антуанетта от той, другой, далека, как несчастье от счастья, как   отчаяние от шаловливого задора. Несчастье оставляет более отчетливый отпечаток   на нежных, незрелых, податливых душах: четко вырисовывается характер, ранее   беспокойный, неясный, словно текучая вода. "Когда же ты наконец станешь   собой?" - все время в отчаянии сетовала мать. И вот наконец, с первыми   седыми волосами на висках, Мария Антуанетта стала собой.       

***       

Эту полную метаморфозу можно обнаружить на портрете,   единственном из сделанных в период пребывания королевы в Тюильри. Польский   художник Кухарский писал его легко, в непринужденной манере. Бегство в Варенн   прервало работу над портретом; и тем не менее из всех дошедших до нас это   наиболее совершенное изображение королевы. Парадные портреты Вертмюллера,   салонные портреты мадам Виже-Лебрен роскошными костюмами и пышными декорациями   постоянно стремятся напомнить зрителю, что эта женщина королева Франции. В   великолепной шляпе с прекрасными страусовыми перьями, сверкая драгоценностями,   в парчовом платье, стоит она перед своим обитым бархатом престолом, и, даже   если художник изобразит ее в одеянии мифологической героини или в одежде   пейзанки, в картине обязательно будет явный знак, удостоверяющий, что эта   женщина - значительная особа, более того, самая значительная особа страны,   королева.       

Портрет же работы Кухарского лишен всех этих бросающихся в   глаза аксессуаров: женщина зрелой красоты села в кресло и мечтательно смотрит   перед собой. Она выглядит немного усталой, утомленной. Никаких особенных   туалетов, нет украшений, нет драгоценностей на шее, она не принарядилась ничего   кокетливого, не время для этого. Флиртующая женщина уступила место отдыхающей. Щегольство   отступило перед простотой. Безыскусно причесанные, с первыми серебряными   нитями, свободно и естественно спадают волосы, спокойно струится платье со все   еще полных и сверкающих плеч. Но ничто в позе не рассчитано на внешний эффект,   на желание нравиться. Губы не улыбаются более, глаза не манят призывно; в   неверном сиянии осени, еще прекрасная, но уже мягкой, материнской красотой, в   двойственном свете желания и отречения, femme entre deux ages[156], уже не молодая, но еще и не старая, уже   без желаний, но еще желанная, сидит эта женщина, погруженная в свои мечты. Если   другие портреты оставляют впечатление, что женщина, влюбленная в свою красоту,   в беге, в танце, смеясь, лишь на мгновение обратила свой взор на художник,   чтобы вновь броситься в водоворот жизни, то, глядя на этот портрет, чувствуешь:   эта женщина успокоилась и полюбила покой. После тысяч изображений кумира, после   портретов в драгоценных рамах, после изваяний, статуэток из мрамора, из   слоновой кости, из бронзы этот незаконченный портрет дает наконец образ   человека; единственный среди них он впервые позволяет угадать в этой королеве   душу.       

 МИРАБО       

       

В изматывающей борьбе против революции королева до сих пор   искала защиты только у одного союзника: у времени. "Нам могут помочь лишь   гибкость и терпение". Но время - ненадежный, беспринципный союзник, оно   неизменно принимает сторону сильного и с пренебрежением бросает на произвол   судьбы всякого, кто, надеясь на него, сам ничего не предпринимает. Революция   движется вперед, каждую неделю вербуя тысячу новобранцев в городах, среди   крестьян, в армии; только что созданный Клуб якобинцев[157] с каждым днем все основательнее подводит   рычаг, чтобы опрокинуть монархию. Наконец королю и королеве становится понятной   вся опасность их изолированности, и они начинают искать союзников.       

Одно значительное лицо - эта великая тайна оберегается самым   узким кругом приближенных - уже не раз в завуалированной форме предлагает свои   услуги. С сентябрьских дней в Тюильри знают, что вождь Национального собрания,   внушающий ужас врагам революции, граф Мирабо, этот лев Революции, готов принять   из рук королевы золотую подачку. "Позаботьтесь о том, - сказал он тогда   посреднику, - чтобы во дворце знали: я скорее с ними, нежели против них".   Однако пока двор оставался в Версале и чувствовал себя спокойно, уверенно,   королева еще не представляла себе всей значительности этого человека, который,   как никто другой, был способен вести Революцию, поскольку сам был гением   мятежа, воплощением свободолюбия, олицетворенной идеей разрушения,   материализацией анархии.       

Другие в Национальном собрании - дельные, доброжелательные   ученые, проницательные юристы, честные демократы, все эти идеалисты грезили о   порядке и преобразованиях; лишь для него одного хаос в государстве явится   спасением от хаоса собственного внутреннего мира. Его вулканическая сила   однажды он с гордостью назвал ее силой десятерых людей - желает померяться с   могучим противником, требует достойного приложения; сам не устроенный в   семейном, нравственном, материальном отношениях, он желает, чтобы и государство   было таким же неустроенным, чтобы он смог взобраться на эти развалины. Все   вспышки его стихийной природы, возникавшие время от времени до сих пор,   памфлеты, обольщения женщин, дуэли и скандалы были всего лишь клапанами для   разрушительного темперамента, они совершенно недостаточны для его успокоения,   ведь укротить его не удалось даже всем тюрьмам Франции. Широких просторов   требует эта непокорная душа, грандиозных задач - этот могучий дух; словно   разъяренный бык, слишком долго простоявший взаперти в тесном загоне, доведенный   до бешенства жалящими бандерильями презрения, рвется он на арену Революции, с   первого же удара разнося в щепы гнилые барьеры стойла.       

Национальное собрание ужасается, впервые услышав в своих   стенах этот громовый глас, но склоняется под его властным игом. Блестящий   оратор, большой писатель, он обладает поразительным талантом в считанные минуты   выковывать сложнейшие законы, создавать дерзновенные чеканные формулировки,   подобные тем, что в древние времена отливались в бронзе. Его пламенный пафос   парализует волю Национального собрания, и уже нет недоверия к его   подозрительному прошлому, уже нет инстинктивной самозащиты идеи порядка против   этого вестника Хаоса; у французского Национального собрания вместо тысячи   двухсот голов первых дней теперь лишь одна-единственная голова,   один-единственный неограниченный повелитель.       

Однако этот глашатай свободы сам не свободен: долги   обременяют его, путы грязного процесса связывают ему руки. Человек, подобный   Мирабо, может жить, может действовать, лишь безрассудно расточая. Он хочет быть   беспечным, ему нужны карманы, полные звонкой монетой, изобилие во всем,   открытый стол, секретари, помощники, слуги. Лишь купаясь в роскоши, он может   полностью отдать самого себя. Чтобы быть свободным в этом единственном понятном   ему смысле, загнанный сворой кредиторов, он предлагает себя любому: Неккеру,   герцогу Орлеанскому, брату короля и, наконец, самому двору. Но Мария   Антуанетта, которая перебежчиков аристократии ненавидит больше, чем кого бы то   ни было, считает себя в Версале еще достаточно сильной, чтобы отказаться от   продажного расположения этого "monstre". "Я надеюсь, - отвечает   она посреднику графу де Ламарку, - что мы никогда не окажемся настолько   несчастными, чтобы прибегнуть к этому последнему столь мучительному для нас   средству - искать помощи у Мирабо".       

***       

Но все же этот час настал. Пятью месяцами позже - для   Революции бесконечно большой отрезок времени - граф де Ламарк серез посланника   Мерси получает уведомление. Королева готова вести переговоры с Мирабо, или, что   по сути одно и то же, она готова купить его. К счастью, еще не поздно: с   первого же раза Мирабо клюет на золотую наживку. С радостью узнает он, что   Людовик XVI держит наготове четыре собственноручно подписанных долговых   обязательства, на 250 тысяч ливров каждое, общей суммой в один миллион, которые   должны быть ему, Мирабо, переданы после заседания Национального собрания,   "если им будет оказана добрая услуга королевскому дому", как   добавляет бережливый король. И едва трибун видит, что все его долги погашаются   единым росчерком пера и, кроме того, он может рассчитывать на 6 тысяч ливров   пенсиона в месяц, то годами гонимый судебными исполнителями и полицейскими   сыщиками человек "приходит в восторженное упоение, степень которого меня   поразила" (граф де Ламарк).       

С такой же испытанной страстностью, с которой он всегда   убеждает всех, он убеждает и себя в том, что лишь он один в состоянии спасти   одновременно и революцию, и короля, и страну. Едва почувствовав, что большие   деньги плывут к нему в карман, Мирабо вдруг сразу вспоминает, что он, рыкающий   лев Революции, всегда, собственно, был пылким роялистом. 10 мая он подтверждает   эту сделку, расписывается под соответствующим документом со словами: он   обязуется служить королю лояльно, ревностно и отважно. "Я усвоил   монархическое миропонимание, несмотря на то что видел лишь слабости двора, не   имел представления о сердечности и уме дочери Марии Терезии, не смел   рассчитывать на таких высоких союзников. Я служил монарху даже тогда, когда не   надеялся получить ни прав, ни вознаграждения от справедливого, но введенного в   заблуждение короля. На что же я способен теперь, когда уверенность укрепляет   мое мужество, а благодарность за то, что мои принципы находят понимание,   придает мне силы? Я всегда останусь тем, кто я есть: защитником монархической   власти в том смысле, как она определена законом, апостолом свободы в той   степени, в какой она признана королевской властью. Сердце мое будет следовать   по пути, уже предначертанному разумом".       

Обе стороны прекрасно понимают: этот договор, несмотря на   высокопарность его стиля, не очень-то достойный документ, он касается дел, не   терпящих огласки. Вот по этой-то причине и решено, что Мирабо никогда не должен   появляться во дворце и все свои советы королю передавать лишь в письменном виде.   Для улиц и площадей Парижа Мирабо следует оставаться революционером, в   Национальном же собрании - защищать интересы короля скверное, темное дело, при   котором никто не выигрывает и никто никому не доверяет.       

Мирабо тотчас же приступает к выполнению своих обязательств:   пишет монарху письмо за письмом с советами и предложениями; истинным же   адресатом является королева. Король не в счет; это открывается ему очень скоро   - он надеется быть понятым королевой. "Король, - пишет он уже во втором   своем письме, - располагает лишь одним мужчиной, и этот мужчина - его жена. Она   же находится в опасности, пока не будет восстановлен королевский авторитет. Я   думаю, она не сможет жить без короны, но совершенно уверен в том, что она не   сможет сохранить себе жизнь, не сохранив трон. Настанет момент, и, вероятно,   очень скоро, который покажет, на что способна женщина с ребенком на лошади[158]. А это было уже проверено   в ее семье, пока же необходимо все приготовить и не рассчитывать на случай или   какую-либо нехитрую интригу, способные разрешить необычный кризис с помощью   обычных людей и простых средств". В качестве необыкновенного, выдающегося   человека Мирабо крайне прозрачно предлагает себя. Своим словом, обладающим   магической силой, он рассчитывает успокоить разбушевавшуюся волну столь же   легко, как может возмущать ее. В своем воспаленном самомнении он видит себя   одновременно и президентом Национального собрания, и премьер-министром   королевской четы.       

Но Мирабо заблуждается. Ни одного мгновения Мария Антуанетта   не думает облечь эту mauvais sujet[159] настоящей   властью. Обычному, заурядному человеку демоническая личность всегда   инстинктивно представляется подозрительной, и Мария Антуанетта не может понять   грандиозную аморальность этого гения, равного которому по исключительности она   не встречала на своем жизненном пути. Она испытывает лишь неприятное чувство от   неожиданных дерзких поворотов его характера, его титаническая страстность   скорее отталкивает ее, нежели притягивает. Сокровеннейшей ее мыслью является   возможно быстрее - как только минет в этом надобность - выплатить все, что   обещано этому неистовому, волевому, не поддающемуся никакому контролю человеку,   и удалить его от себя. Его дорого купили, он должен честно отработать эти   немалые деньги, должен давать советы, ведь он умен и хитер. Советы прочтут,   используют то, что не покажется слишком эксцентричным, слишком дерзким, - и   конец. Этот отличный агитатор потребуется при голосовании, он будет полезен как   лицо, хорошо осведомленное о всех подводных течениях революции, как посредник при   проведении в Национальном собрании "политики добрых услуг"   королевскому дому. Этот подкупленный может быть использован при необходимости,   для того чтобы подкупать других. Лев должен рычать в Национальном собрании,   оставаясь на поводу у двора. Такого мнения Мария Антуанетта об этой   поразительной личности, но ни грана истинного доверия не испытывает она к   человеку, с чьими способностями иногда считается, "мораль" которого   всегда презирает и гениальность которого никогда не понимает и не признает.       

***       

Вскоре проходит медовый месяц первого увлечения. Мирабо   начинает понимать, что его письма вместо того, чтобы разжигать огонь   воодушевления, попадают в королевскую корзину для бумаг. Но то ли из тщеславия,   то ли из-за страстного желания заполучить обещанный миллион Мирабо не перестает   атаковать двор. И, видя, что письменные советы и предложения на дают никаких   плодов, он делает последнюю попытку. На основании опыта политика, по   бесчисленным любовным похождениям он знает, что подлинно могуч не как писатель,   а как оратор, что его электризующая сила наиболее полно проявляется при личном   общении. Он непрерывно наседает на посредника, графа де Ламарка, требует, чтобы   тот предоставил ему наконец возможность встречи с королевой. Один лишь час   беседы, и ее недоверие, подобно тому как это было уже не с одним десятком   женщин, превратится в преклонение перед ним. Одну аудиенцию, только одну! Ибо   его самоуверенность пьянит себя мыслью, что эта аудиенция не будет последней.   Тот, кто однажды узнает его близко, не в состоянии более освободиться от его   чар.       

Мария Антуанетта долго уклоняется от встречи, наконец   сдается и объявляет, что готова принять Мирабо 3 июля во дворце Сен-Клу.       

***       

Само собой разумеется, эта встреча должна произойти тайно;   по странной иронии судьбы Мирабо предстоит то, о чем мечтал кардинал Роган,   оставшийся в свое время в дураках, - встреча в саду, в тени рощицы. Парк   Сен-Клу, очень скоро и Ганс Аксель Ферзен узнает об этом, имеет множество   скрытых убежищ. "Я разыскала место в парке, - пишет королева посланнику   Мерси, - хотя и не очень удобное, однако пригодное для того, чтобы встретить   его там, вдали от дворца и сада".       

Определено и время встречи - воскресенье, восемь утра, час,   когда двор еще спит и гвардейцы не ожидают посетителей.       

Мирабо, безусловно взволнованный, проводит ночь перед   свиданием в доме своей сестры в Пасси. Рано утром экипаж везет его в Сен-Клу,   кучер племянник, переодетый соответствующим образом. Экипаж останавливается в   укромном месте и, приказав ждать, Мирабо, глубоко надвинув шляпу на глаза,   пркирыв лицо плащом, словно заговорщик, входит в королевский парк через заанее   указанную и предусмотрительно оставленную открытой боковую калитку.       

Вскоре слышит он легкие шаги по гравию дорожки. Появляется   королева без сопровождающих. Мирабо хочет поклониться. При виде изуродованного   страстями, изрытого оспой, властного и все же чем-то притягательного лица   плебея-аристократа в обрамлении всклокоченных волос, все ее существо охватывает   дрожь, и она не может этого скрыть. Мирабо замечает ее испуг, он привык к такой   реакции. Всегда все женщины (он прекрасно знает это), даже нежная Софи Волян,   впервые увидав его, приходят в ужас. Но гипнотическая сила его уродства,   возбуждающая отвращение, в состоянии и привлекать; ему всегда удавалось этот   первый испуг трансформировать в удивление, в поклонение и - весьма часто! -   даже в страстную любовь.       

То, о чем в эту встречу говорили королева и Мирабо,   останется тайной. Поскольку не было свидетелей, все сообщения, в том числе и   пытающейся представиться всезнайкой камеристки мадам Кампан, являются вымыслом   и догадками. Известно лишь, что не Мирабо королеве, а она ему навязала свою   волю. Прирожденное величие, усиленное вечно действенным ореолом королевской   власти, присущее ей чувство собственного достоинства и живой ум, создающий   после первой беседы с Марией Антуанеттой впечатление, что она, столь   переменчивая, более решительна, умна и энергична, чем в действительности, с   непреодолимым волшебством действуют на легковозбудимую натуру Мирабо, которому   не чуждо великодушие. Он симпатизирует тому, в ком чувствует смелость. Поикдая   парк, еще не придя в себя от волнения, он хватает своего племянника за руку и   восклицает с характерной для него страстностью: "Она удивительная женщина,   благородная и очень несчастная. Но я спасу ее". За один-единственный час   Мария Антуанетта сделала решительным продажного, неустойчивого человека.   "Ничто не в состоянии удержать меня, я скорее умру, нежели не выполню свое   обещание", - пишет Мирабо своему посреднику де Ламарку.       

Королева не оставила никаких сообщений об этой встрече.   Никогда ее габсбургские губы не обронили слова благодарности Мирабо или   довверия к нему. Никогда более она не высказала желания увидеть Мирабо, ни   единой строчки не адресовала ему. Да и при той встрече она никакого союза с ним   не заключила, а приняла от него лишь заверения в преданности. Она только   разрешила ему пожертвовать собой ради нее.       

***       

Мирабо дал обещание, более того, он дал два обещания. Он   присягнул на верность и королю и нации, и в разгар борьбы он оказался одновременно   начальником генеральных штабов обеих партий. Никогда ни один политик не   принимал на себя более опасного обязательства, чем исполнение ролей в подобной   двойной игре, никто не сыграл их столь гениально до конца, как он (Валенштайн   был дилетантом по сравнению с ним). Даже с точки зрения физического напряжения   деятельность Мирабо в эти драматические недели и месяцы поражает. Он выступает   в Национальном собрании и в клубах, он агитирует, он ведет переговоры,   принимает депутации и отдельных лиц, читает, работает. Днем составляет   сообщения и предложения для Национального собрания, а вечером - секретные   донесения королю. Три, четыре секретаря едва успевают записывать за ним, с   такой стремительной поспешностью диктует он статьи, меморандумы, речи, однако всего   этого недостаточно для его неисчерпаемой энергии. Еще большей работы жаждет он,   еще большей опасности, еще большей отвественности, и при этом он хочет широко   жить, наслаждаться жизнью.       

Подобно канатному плясуну, стремится он сохранить   равновесие, балансируя, подаваясь то вправо, то влево, обе основные силы своей   исключительной натуры - свой ум политика-ясновидца, свою пылкую непреоборимую   страстность - полностью отдавая решению двух задач. И так молниеносно   чередуются его удары и парирования ударов, так стремителен его клинок, что   никому не понять, против кого он обращен: против короля или против народа,   против новой власти или против старой. И, возможно, в моменты увлеченности   Мирабо не знает этого и сам.       

Но долго так продолжаться не может. Противоречий в поведении   не скрыть, возникают подозрения. Марат бросает ему обвинение в подкупе, Фрерон   угрожает ему фонарным столбом. "Побольше добродетели, поменьше   таланта", - кричат ему в Национальном собрании. Но, не ведая ни страха, ни   боязни, этот поистине опьяненный человек, о чьих долгах знает весь Париж,   беззаботно транжирит свои новые богатства. Какое ему дело до того, что все   вокруг удивляются, перешептываются, спрашивая друг друга, на какие средства   получил он внезапно возможность содержать дом с вельможным размахом, устраивать   грандиозные званые обеды, приобрести библиотеку Бюффона, осыпать   драгоценностями оперных див и продажных женщин.       

Словно Зевс, бесстрашно шествует он в грозу, полагая себя   владыкой непогоды. Любого задевающего его он, словно Самсон филистимлян ослиной   челюстью, бьет дубинкой своего гнева, разит молнией своего сарказма. Перед ним   - бездна, вокруг него - подозрение, за ним - смертельная опасность; наконец-то   титаническая сила, заключающаяся в нем, нашла достойную, соразмерную себе стихию;   в эти решающие дни, перед самым угасанием, чудовищные языки пламени,   взметнувшись на колоссальную высоту, сжигают его ни с чем не сравнимую силу,   равную силе десятка человек. Наконец-то этому невероятному человеку дана   задача, соразмерная его гениальности, - сдержать неизбежное, приостановить   судьбу. Со всей энергией бросается он в самый водоворот событий и пытается,   один против миллионов, повернуть вспять колесо Революции, то самое колесо,   которое он же привел в движение.       

***       

Удивительная дерзость этой борьбы - быть одновременно на   стороне каждой из обеих враждующих партий, грандиозность этой двойной игры выше   понимания прямолинейной натуры Марии Антуанетты. Чем смелее становятся   предлагаемые им меморандумы, чем более и более сатанинскими - даваемые им   советы, тем сильнее страшится ее здравый смысл. Замысел Мирабо заключается в   следующем: он хочет черта изгнать с помощью Вельзевула, вышибить клин клином,   революцию уничтожить ее уродливой гипертрофией - анархией. Если обстоятельства   не изменить к лучшему, их следует - его пресловутая "politique du   pire"[160] - как можно скорее   ухудшить, подобно тому как врач возбуждающими средствами вызывает кризис, чтобы   ускорить этим выздоровление. Не сдерживать народное движение, а усиливать его,   побеждать Национальное собрание не сверху, а, тайным образом подстрекая народ,   добиться того, чтобы он сам послал к черту Национальное собрание. Не на покой   рассчитывать, не на мир надеяться, а, наоборот, провоцировать несправедливость,   сеять в стране недовольство, накалять атмосферу до предела, возбуждая этим   страстную потребность в порядке, в старом добром порядке, ничего при этом не   страшиться, даже гражданской войны, - вот каковы далекие от морали, но   политически прозорливые предложения Мирабо.       

Однако при такой дерзновенности, оглушительно трубящей,   словно в фанфары: "Четыре врага стремительно надвигаются на нас: налоги,   банкротство, армия и зима, нам необходимо принять решение и быть готовыми,   чтобы овладеть положением. Короче говоря, гражданская война неизбежна и, вероятно,   необходима", - при подобных дерзких провозглашениях серлце королевы   трепещет от ужаса. "Как может Мирабо или вообще любое мыслящее существо   думать, что когда-нибудь настанет, более того, уже сейчас настал момент   развязать гражданскую войну", - в негодовании возражает она и называет   этот план "безумным от начала до конца". Ее недоверие к аморальной   личности, готовой использовать любые, даже самые страшные, средства, постепенно   становится неодолимым.       

Напрасно пытается Мирабо прервать "ударами грома этот   ужасный летаргический сон" - его не слушают, и мало-помалу к его гневу   против этой духовной вялости королевской семьи примешивается известное   презрение к "royal betail"[161],   к этим королевским баранам, послушно бредущим на бойню. Давно уже он понимает,   что напрасно борется за этот двор, готовый лишь инертно принять помощь и   совершенно неспособный к действиям. Но борьба стихия Мирабо. Сам потерянный   человек, он борется за потерянное дело и, уже сорвавшись с гребня черной волны,   еще раз в отчаянии пророчески призывает обоих: "Добрый, но слабовольный   король! Несчастная королева! Всмотритесь в разверстую перед вами ужасную   бездну, к которой толкают вас колебания между слепой доверчивостью и излишним   недоверием! Еще можно огромным напряжением усилий попытаться избавиться от них,   но эта попытка - последняя. Откажетесь от нее, или она вам не удастся, и траур   покроет это государство. Что произойдет с ним? Куда понесет корабль, пораженный   молнией, разбитый штормом? Не знаю. Но если мне самому удастся сохранить жизнь   при кораблекрушении, то всегда я с гордостью буду говорить в своем одиночестве:   я сам подготовил себе свое падение ради того, чтобы спасти их. Они же не   пожелали принять мою помощь".       

***       

Они не пожелали; еще в Библии сказано о том, что нельзя   запрячь в одну упряжку вола и коня. Неуклюжая, консервативная форма мышления   двора антагонистична пламенному, стремительному, не терпящему ни узды, ни   поводьев темпераменту великого трибуна. Женщина старого мира, Мария Антуанетта   не понимает революционной сущности Мирабо, она в состоянии постичь лишь   прямолинейный способ действий, но не отважное ва-банк этого гениального   авантюриста от политики. И все же до последнего часа Мирабо в самоупоении   продолжает бороться из одной лишь жажды борьбы, гордый своей безмерной отвагой.   Один против всех, подозреваемый двором, подозреваемый Национальным собранием,   подозреваемый народом, он заигрывает одновременно со всеми и борется против   каждого из них. Истощенный физически, снедаемый лихорадкой, он вновь и вновь с   трудом плетется к трибуне, чтобы еще раз навязать свою волю тысяче двумстам   депутатам, пока наконец в марте 1791 года - восемь месяцев служил он   одновременно королю и революции - смерть не одерживает верх над ним самим. Еще   витийствует он, еще до последнего момента диктует своим секретарям, еще спит   последнюю ночь с двумя оперными дивами, и вот этот титан полностью истощен.   Толпа людей возле его дома стоит, прислушиваясь к последним глухим ударам   сердца революции. За гробом покойного следуют 300 тысяч человек. Чтобы дать   останкам этого человека вечный покой, Пантеон[162] впервые открывает свои ворота.       

***       

Лишь двор не реагирует на смерть Мирабо, и это - не   случайность. Не следует всерьез воспринимать глупый анекдот, выдуманный мадам   Кампан, будто видели слезы на глазах Марии Антуанетты, услышавшей сообщение о   смерти трибуна. Нет ничего маловероятнее этого, скорее всего королева отметила   конец этого союза вздохом облегчения: слишком велик был трибун, чтобы служить,   слишком смел и дерзновенен, чтобы быть кому-либо послушным; двор боялся живого,   он боялся и мертвого титана. Еще Мирабо в постели с предсмертными хрипами   борется за жизнь, а из дворца уже засылают к нему в дом доверенного агента для   изъятия из письменного стола умирающего опасных писем, дабы сохранить в   строжайшей тайне ту связь, которой обе стороны стыдятся: Мирабо - потому что   служит двору, королева - потому что пользуется его услугами. Со смертью Мирабо   с исторической арены уходит последний человек, который, возможно, мог бы стать   посредником между монархией и народом. И вот теперь стоят они друг перед другом   лицом к лицу: Мария Антуанетта и Революция.       

 ПОДГОТАВЛИВАЕТСЯ   БЕГСТВО       

       

Со смертью Мирабо из жизни ушел единственный помощник в   борьбе монархии против революции. Вновь двор остается в одиночестве. Имеются   две возможности: победить революцию или капитулировать перед ней. Как всегда,   двор принимает промежуточное решение, самое злополучное - бегство.       

Еще Мирабо высказывал мысль - для восстановления своего   авторитета король должен освободиться от бесправного положения, навязанного ему   в Париже; пленники вести войну не могут. Чтобы иметь возможность по-настоящему   бороться, нужно обладать свободной армией и иметь под ногами твердую почву. Но   Мирабо настаивал на том, что король не должен удирать тайком - это несовместимо   с его достоинством. "Король не бежит от своего народа, - сказал он и   добавил еще, более определенно: - Король имеет право удалиться лишь при дневном   свете, чтобы при этом остаться истинным королем". Он предложил, чтобы   Людовик XVI выехал на прогулку в своей карете за город. Там его будет ждать   оставшийся ему верным конный полк, и вот, в окружении своих солдат, верхом на   коне, при свете дня ему следует направиться к своей армии и как свободному   человеку вести переговоры с Национальным собранием.       

Конечно, подобный образ действий по плечу мужчине, а к   такому нерешительному человеку, как Людовик XVI, нет смысла обращаться с   призывом вести себя смело и мужественно. Правда, он обдумывает разные варианты,   обсуждает их со всех сторон, но в конце-то концов сохранить удобства, привычный   образ жизни для него важнее, нежели сохранить жизнь. И все же теперь, когда   Мирабо мертв, Мария Антуанетта, уставшая от каждодневных унижений, все чаще   возвращается к мысли о бегстве. Ее не пугают опасности бегства, она страшится   лишь потерять достоинство, так как потеря достоинства равносильна для нее   потере престола. Но ухудшающееся с каждым днем положение не терпит промедления.   "Остается лишь одно из двух, - пишет она посланнику Мерси, - либо   погибнуть от меча мятежников, если они победят, и, следовательно, потерять   абсолютно все, либо остаться под пятой деспотичных людей, утверждающих, что они   желают нам только добра, в действительности же они все время причиняли нам один   вред и впредь всегда будут вести себя так же. Вот наше будущее, и, вероятно,   роковой момент наступит раньше, чем мы того ожидаем, если сами не решимся   проявить твердость, применить силу, дабы овладеть общественным мнением.   Поверьте мне, все сказанное не плод экзальтированных мыслей, оно не вызвано   неприятием нашего положения или страстным желанием немедленно приступить к   действиям. Я отчетливо представляю себе опасность, но вижу также различные   открывающиеся нам возможности: вокруг нас кошмар, и лучший исход - погибнуть в   поисках какого-либо пути к спасению, вместо того чтобы дать себя уничтожить,   ничего не предпринимая, дабы избежать гибели".       

И поскольку осторожный и трезвомыслящий Мерси вновь и вновь   высказывает из Брюсселя свои сомнения, она пишет письмо еще более пылкое,   полное пророческих мыслей, показывающее, насколько ясно представляет себе всю   катастрофичность положения эта столь недавно легковерная женщина:   "Положение наше ужасно, так ужасно, что его и не представить тем, кого нет   сейчас в Париже. Перед нами выбор: либо слепо выполнять требования factieux, либо   погибнуть от меча, постоянно занесенного над нашими головами. Поверьте мне, я   не преувеличиваю опасности. Вам хорошо известно, что всегда основным моим   правилом было по возможности проявлять уступчивость, я надеялась на время и   перемену общественного мнения. Но сегодня все изменилось; мы должны либо   погибнуть, либо ступить на единственный путь, который нам еще не закрыт. Мы   отнюдь не ослеплены настолько, чтобы считать этот путь безопасным; но если уж   нам и предначертана гибель, то пусть она будет хоть славной, после того как мы   сделаем все, дабы умереть достойно и выполнить свой долг перед религией... Я   надеюсь, провинция менее развращена, чем столица, но тон всему королевству   задает Париж. Клубы и тайные общества ведут за собой всю страну; порядочные   люди и недовольные, хоть их немного, бегут из страны или таятся, потому что они   утратили силу или же потому, что им недостает единения. Лишь когда король будет   свободен и окажется в укрепленном городе, станет ясно, сколь велико в стране   количество недовольных, молчавших или вздыхавших до сих пор втихомолку. Но чем   дольше медлить, тем меньше поддержки найдем мы, ибо республиканский дух с   каждым днем завоевывает себе все больше и больше последователей во всех   классах, брожение в войсках все сильнее и, если не поспешить, положиться на них   будет уже невозможно".       

Кроме революции возникает еще одна опасность. Принцы Франции   - граф д'Артуа, принц Конде - и другие эмигранты, горе-герои, лихие хвастуны,   бряцают у границы государства саблями, предусмотрительно вложенными в ножны.   Они интригуют при всех дворах и, желая замаскировать неловкость своего бегства   из Франции, разыгрывают из себя героев, пока это не грозит им опасностью. Они   разъезжают от одного двора к другому, пытаются натравить императоров и королей   на Францию, нимало не заботясь о том, что любая такая пустая демонстрация   ставит под удар жизнь короля и королевы. "Он (граф д'Артуа) мало печалится   о своем брате и моей сестре, - пишет император Леопольд II. - Это "gli   importa un frutto"[163],   - говорит он, высказываясь о короле, и совершенно не думает о том, как сильно   вредят его планы и происки королю и моей сестре". "Великие   герои" отсиживаются в Кобленце и Турине, живут на широкую ногу и тверждают   при этом, что жаждут крови якобинцев. Королеве стоит огромных усилий удержать   их от грубейших ошибок. Их необходимо лишить возможности действовать таким   образом. Король должен быть свободным, чтобы держать в узде и   ультрареволюционеров, и ультрареакционеров, всех этих "ультра" - тех,   кто в Париже, и тех, кто по ту сторону государственной границы. Король должен   быть свободным, и ради этого следует использовать даже самое неприятное, самое   недостойное средство бегство.       

***       

Организация побега находится в руках королевы, и получается   так, что приготовления, само собой разумеется, она поручает тому человеку, от   которого у нее нет никаких тайн и которому она безгранично верит, - Ферзену.   Тому, кто сказал: "Я живу лишь для того, чтобы служить Вам", ему,   своему другу, доверяет она дело, исполнение которого требует напряжения всех   сил, более того - беззаветной жертвы жизнью. Трудности безмерно велики. Чтобы   выйти из охраняемого Национальной гвардией дворца, в котором едва ли не каждый   слуга - шпион, чтобы выбраться из ставшего чужим и враждебным города, чтобы   пересечь страну и пробиться к единственному оставшемуся верным королю генералу   Буйе и его войскам, следует принять необычайно серьезные меры, нужны смелость и   предусмотрительность. Предполагается, что генерал вышлет конные разъезды в   направлении к крепости Монмеди, примерно до Шалона, с тем чтобы, в случае если   король будет опознан в пути или кареты короля и его семьи начнут преследовать,   можно было бы защитить беглецов.       

Возникает новая трудность: нужен повод для оправдания этих   бросающихся в глаза передвижений войск в пограничном районе, необходимо,   следовательно, чтобы возле этого участка границы сосредоточился корпус   австрийских войск, что позволит генералу Буйе провести маневрирование   вверенными ему войсками. Все это подлежит обсуждению в тайной переписке с   соблюдением чрезвычайных предосторожностей, ибо большинство писем вскрывается,   и, как говорит Ферзен, "весь план провалится, если будут замечены хотя бы   малейшие следы приготовлений к бегству".       

Кроме того, - еще одна трудность - организация этого побега   требует больших денежных средств, у короля же и королевы их нет. Все попытки   получить несколько миллионов у своих братьев, у других владетельных особ   Англии, Испании, Неаполя, у придворного банкира терпят крах. И о деньгах, как,   впрочем, и о всем другом, должен позаботиться Ферзен, этот незначительный   шведский аристократ.       

Но Ферзен черпает силы в своей любви. Он работает за   десятерых, сердце его полно преданности и самоотречения. Проникнув потайными   ходами вечером или ночью в покои королевы, он часами обсуждает с нею мельчашие   подробности задуманного побега. Он ведет переписку с иностранными государями, с   генералом Буйе, он подбирает самых надежных дворян, которые, переодетые   курьерами, будут сопровождать королевскую семью, и тех, кому будет поручена   доставка писем к королю и от короля. Он заказывает на свое имя карету, достает   фальшивые паспорта, раздобывает деньги, одолжив, якобы для себя, по 300 тысяч   ливров у двух дам: шведки и русской, и, наконец, даже берет взаймы еще три   тысячи у своего домоправителя. Вносит в Тюильри один за другим предметы   туалета, необходимые для переодевания, и тайком же выносит из дворца бриллианты   королевы. День и ночь, неделю за неделей, в непрерывном напряжении он пишет,   ведет переговоры, составляет планы, разъезжает с постоянной опасностью для   жизни, ибо стоит лишь порваться ничтожному участку сети, сотканной   заговорщиками и накинутой ими на всю страну, стоит лишь одному посвященному   обмануть доверие - и все пропало. Одно неосторожное слово, одно перехваченное   письмо - и Ферзен поплатится головой. Но, движимый страстной любовью, смело и в   то же время осторожно, трезво, без устали, молчаливый, всегда находящийся в   тени, герой играет свою роль в одной из величайших трагедий мировой истории.       

***       

Все еще колеблются при дворе, все еще надеется медлительный   король на какое-нибудь благоприятствующее событие, которое поможет отказаться   от побега, от связанных с ним тягостных забот. Но напрасно: карета заказана,   самая необходимая сумма денег раздобыта, договоренность с генералом Буйе об   эскорте имеется. Недостает одного - внешнего повода, морального прикрытия для   этого, несмотря ни на что, не очень-то рыцарского поступка. Необходимо найти   хоть что-нибудь, что позволило бы показать миру, что король и королева   удалились не из простого страха - террор принудил их к этому. Чтобы создать   такой предлог, король объявляет Национальному собранию и городскому   самоуправлению, что пасхальную неделю желает провести в Сен-Клу. И точно, как   тайно и рассчитывалось, пресса якобинцев клюет на эту приманку: двор-де желает   попасть в Сен-Клу для того, чтобы неприсягнувший священник отслужил там мессу и   отпустил королевской чете грехи, и, кроме того, велика опасность, что король   желает оттуда бежать со своей семье за границу. Подстрекательские статьи делают   свое дело. 19 апреля[164],   когда король собирается сесть в парадную карету, с явным вызовом подданную к   главному входу дворца, вокруг нее уже стоит огромная толпа народа - это армия   Марата и клубов силой хочет воспрепятствовать отъезду короля.       

Именно такой публичный скандал и необходим королеве и ее   советчикам. Весь мир должен знать, что Людовик XVI - единственный человек во   Франции, не свободный в своих поступках, он не имеет даже права выехать в своей   карете за десять миль от города, чтобы подышать свежим воздухом. Итак, вся   королевская семья демонстративно усаживается в карету и ждет, пока в нее   впрягут лошадей. Но толпа, а с нею и национальные гвардейцы преграждают путь к   конюшням. Наконец появляется вечный "спаситель" Лафайет и, как   командир Национальной гвардии, приказывает освободить дорогу карете короля. Но   никто не слушает его. Мэр, которого он просит развернуть красный флаг   предостережения, смеется генералу в лицо. Лафайет хочет обратиться к народу -   крики толпы заглушают его голос. Анархия открыто захватывает права на бесправие.         

Между тем, пока злополучный командир безуспешно пытается   заставить свои войска слушать его, король, королева и принцесса Елизавета   спокойно сидят в карете, окруженные горланящей толпой. Дикий шум, грубые   ругательства не задевают Марию Антуанетту; напротив, со злорадством наблюдает   она бессилие Лафайета, апостола свободы, любимца народа, перед возмущенной   толпой. Она не вмешивается в эту распрю двух сил: каждая из них ненавистна ей.   Сумятицу вокруг себя она воспринимает спокойно и с кажущимся безразличием, это   волнение вокруг со всей очевидностью покажет всему миру, что у национальной   гвардии нет более авторитета, что во Франции господствует анархия, что толпа,   чернь может безнаказанно оскорблять членов королевской семьи и что тем самым   король имеет моральное право покинуть Париж. Два с четвертью часа длится эта   сцена, и лишь затем король приказывает вкатить карету в каретник и отменяет   поездку в Сен-Клу. Как всегда, одержав победу, только что разъяренная,   неистовствующая, орущая толпа мгновенно меняется. Ликуя, она восторженно   приветствует королевскую чету, так же внезапно переменившись. Национальная   гвардия дает королеве обещание защищать ее. Но Мария Антуанетта прекрасно   понимает, что означает эта защита, и громкое отвечает: "Да, мы   рассчитываем на вас. Но вы должны признаться: сейчас-то мы не свободны".   Она намеренно громко говорит эти слова. Сказанные Национальной гвардии, они в   действительности обращены ко всей Европе.       

Если бегство произошло бы в ночь на 20 апреля, то причина и   следствие, оскорбление и реакция на него, удар и контрудар в своей   последовательности были бы логически обоснованы. Два простых, легких, не   бросающихся в глаза своей пышностью экипажа, в одном - король с сыном, в другом   - королева с дочерью, да, пожалуй, еще и с Мадам Елизаветой, и никто не обратил   бы внимания на такие обыденные, заурядные кабриолеты с двумя-тремя седоками в   них. Не привлекая ничьего внимания, королевская семья достигла бы границы: ведь   бегство брата короля, графа Прованского, совершенное им в ту же ночь, именно потому   и удалось, что не было обставлено с помпой.       

Но, даже находясь на волосок от смерти, королевская семья не   желает нарушить священные обычаи, даже опаснейшее путешествие должно быть   организовано по правилам бессмертного этикета. Первая ошибка: принимается   решение ехать в одной карете пяти особам, то есть всей семьей - отцу, матери,   сестре, обоим детям, а ведь на сотнях эстампов именно в таком составе и   изображается королевская семья, и вся Франция, до последней деревушки,   прекрасно знает этот семейный портрет. Но этого мало, мадам де Турзель   вспоминает о своей присяге, в соответствии с которой она не имеет права ни на   мгновение оставлять королевских детей без присмотра. Следовательно, она - и это   вторая ошибка - тоже должна быть в карете. Из-за неоправданной перегрузки   скорость движения, естественно, уменьшится, а ведь каждые четверть часа, каждая   минута - решающие. Третья ошибка: немыслимо, чтобы королева сама себя   обслуживала. Следовательно, с собой необходимо взять - во вторую карету - еще   двух горничных; таким образом, получается уже восемь человек. Но поскольку   кучер, форейтор, курьер и лакей должны быть заменены надежными людьми, правда   не знающими дороги, но обязательно лицами аристократического происхождения,   набирается уже 12 человек, а если учесть Ферзена и его кучера, то все 14. Не   многовато ли для того, чтобы сохранить все приготовления в тайне? Четвертая,   пятая, шестая и седьмая ошибки: необходимо явиться в Монмеди в парадной одежде,   а не в дорожных костюмах. Это увеличивает вес багажа еще на пару сотен фунтов.   Дополнительный багаж в новехоньких чемоданах - дополнительный балласт,   замедляющий движение, дополнительная опасность быть опознанными в пути.   Мало-помалу то, что было задумано как тайный побег, превращается в помпезную   экспедицию.       

А вот и самая большая из всех ошибок: королю и королеве   предстоит целые сутки быть в пути, и, даже если они бегут из преисподней, они   должны ехать со всеми удобствами. Следовательно, для задуманной операции   используется новая карета, особенно просторная, на хороших рессорах, роскошно   отделанная, еще пахнущая свежим лаком. На каждой почтовой станции она,   безусловно, вызовет особое любопытство у любого кучера, любого курьера, любого   почтмейстера, любого конюха. Ферзен же - влюбленные так недальновидны хочет   обставить поездку Марии Антуанетты как можно лучше, как можно удобнее,   приятнее. По его обстоятельным указаниям (якобы для баронессы Корф)   изготавливается гигантская карета, нечто вроде небольшого военного корабля на   четырех колесах, в которой не только должны разместиться пять особ королевской   семьи, гувернантка, кучер и лакей, но также предусмотрено место для всего того,   что обеспечило бы в пути все мыслимые удобства - серебряный сервиз, гардероб,   съестные припасы, а также стульчаки, необходимые для отправления потребностей,   естественных даже для королей. Встраивается винный погребок, который   заполняется отборными винами, ибо монарх понимает в них толк и охотно их пьет.   Карета изнутри обивается светлой камчатной тканью, и, пожалуй, остается лишь   удивляться тому, что на дверцах кареты позабыли изобразить герб с лилиями.       

Чтобы вывезти такое громоздкое сооружение с мало-мальски   терпимой скоростью, в роскошную карету необходимо впрягать 8 или даже 12   лошадей. И если легкую почтовую коляску о двух лошадях можно перепрячь за пять   минут, здесь на смену лошадей требуется не менее получаса, четыре-пять часов   задержки в пути на весь маршрут, а ведь даже четверть часа промедления может   стоить жизни. Чтобы возместить моральный ущерб, наносимый дворянам,   сопровождающим королевскую семью, - ведь им придется сутки быть в одежде слуг,   - их наряжают в новехонькие, с иголочки ливреи, сверкающие позументами и   пуговицами, а потому очень броские и резко контрастирующие с продуманной,   нарочито скромной одеждой короля и королевы.       

В маленькие городки на пути следования королевской семьи   предусмотрены внезапные наезды эскадронов драгун (это в мирное-то время!),   якобы ожидающих "денежный транспорт", - весьма непродуманный маневр,   способный вызвать основательные подозрения у местных жителей. И наконец,   следует упомянуть еще об одной несуразности, о поистине исторической глупости,   совершенной герцогом Шуазелем, решившим использовать для секретных поручений во   время задуманной операции неподходящего человека, этого Фигаро во плоти,   парикмахера королевы, божественного Леонара, весьма опытного в искусстве   причесок, но не в вопросах дипломатии. Более верный своей бессмертной роли   Фигаро, чем королю, он еще сильнее запутывает и без того уже сильно запутанное   положение.       

Единственное оправдание всему этому - государственный   церемониал Франции не располагал историческим прецедентом "бегства   короля". Как вести себя при крестинах, при коронации, как вести себя в   театре или на охоте, в каком платье, в какой обуви, с какими застежками   появляться на больших и малых приемах, у карточного стола, в чем выезжать к   мессе или на охоту - для всего этого церемониал расписан до мельчайших   подробностей. Но как королю и королеве бежать из дворца своих предков в чужом   платье, на сей счет нет никаких предписаний. Здесь следует импровизировать   смело и свободно. И двор, совершенно оторванный от жизни, при этом первом   соприкосновении с реальным миром показывает полное свое бессилие. В момент,   когда король Франции, собираясь бежать, надел на себя ливрею своего слуги, он   перестал быть господином своей судьбы.       

***       

Наконец после бесконечных задержек определяется день бегства   - 19 июня. Далее медлить невозможно, ибо паутина тайны, связывающей между собой   такое большое количество людей, в любой момент может порваться. В едва слышное   шушуканье и перешептывание внезапно, словно удар хлыста, врезается статья   Марата, объявляющая о заговоре, цель которого - похищение короля: "Его   силой хотят вывезти в Нидерланды под предлогом, что дело Людовика XVI - дело   всех королей, а вы слишком глупы, чтобы воспрепятствовать этому. Парижане,   берассудные парижане, я устал вновь и вновь повторять вам: стерегите как   следует короля и дофина, держите под замком австриячку, ее невестку и всех   членов семьи; потеря одного-единственного дня может оказаться роковой для всей   нации".       

Поразительная сила провидения у этого удивительно   дальнозоркого человека, смотрящего на мир сквозь призму болезненной   подозрительности; но потеря одного-единственного дня станет роковой не для   нации, а для королевской четы. Еще раз в последний час Мария Антуанетта   переносит дату побега, план которого разработан с точностью до часа. Напрасно   до полного истощения сил трудился Ферзен, чтобы все приготовить к 19 июня. Дни   и ночи, на протяжении недель и месяцев только этому одному предприятию служит   его страстная любовь. Еженощно выносит он под своим плащом из покоев королевы   необходимые для бегства предметы туалета, секретной перепиской точно   согласовано с генералом Буйе, в каких именно пунктах драгунам и гусарам следует   ожидать карету короля. Ферзен лично на почтовой станции Венсен проверяет в   упряжке заказанных им лошадей. Все доверенные лица в подробностях посвящены в   план, сложный механизм проверен до последнего колесика. И вот в последний   момент королева отменяет приказ. Одна из ее камеристок, находящаяся в связи с   революционером, кажется ей очень подозрительной. Устроено так, чтобы на   следующее утро, 20 июня, она была свободной от службы, вот и приходится   переждать один день. Значит, опять 24 часа роковой задержки. Контрприказ генералу,   приказ "Расседлать коней!" гусарам, - опять напряжение нервов до   предела возбужденного Ферзена, да и королевы тоже, которая уже едва в состоянии   сдержать свое волнение.       

Но вот наконец позади и этот последний день. Чтобы рассеять   всякое подозрение, королева после обеда отправляется с детьми и Мадам   Елизаветой в увеселительный парк Тиволи. По возвращении она с обычным   исполненным величия спокойствием дает указания на следующий день коменданту. Не   заметно никакого возбуждения в поведении королевы, а тем более короля. Это   человек без нервов, он физически не способен волноваться. В восемь вечера Мария   Антуанетта возвращается в свои покои и отпускает женщин. Детей укладывают   спать, и все взрослые с кажущейся беззаботностью собираются к ужину в большом   салоне. И лишь на одно мог бы обратить внимание очень тонкий наблюдатель - на   то, что время от времени королева встает и смотрит на часы, как если бы она   чувствовала себя усталой. В действительности же никогда за всю свою жизнь она   не была такой собранной и бодрой, так готовой померяться силами с судьбой, как   в эту ночь.       

 БЕГСТВО В ВАРЕНН       

       

Вечером 20 июня 1791 года даже самый настороженный   наблюдатель не смог бы обнаружить в Тюильри ничего подозрительного: как всегда,   солдаты Национальной гвардии стоят на своих постах, как всегда, камеристки и   слуги разошлись после ужина, как всегда, в большом салоне сидят король, его   брат, граф Прованский, и остальные члены семьи, мирно проводя время за игрой в   триктрак или за спокойной беседой. Что же тут странного, если королева около   десяти вечера среди разговора встает и на некоторое время удаляется? Ничего   странного нет. Вероятно, она хочет дать какое-нибудь поручение или должна   написать небольшое письмо. Никто из слуг не сопровождает ее, и, когда она   выходит в коридор, там никого нет. Мария Антуанетта некоторое время стоит,   напряженно затаив дыхание, прислушиваясь к тяжелым шагам гвардейцев, затем   спешит к комнате дочери и тихо стучит в дверь. Маленькая принцесса просыпается   и испуганно зовет замещающую гувернантку госпожу Брюние; та является,   удивленная неожиданным приказом королевы быстро одеть ребенка, но исполняет его   без возражений. Между тем королева будит дофина, распахнув камчатый балдахин и   нежно прошептав ему: "Вставай, мы уезжаем. Мы поедем в крепость, где много   солдат". Сонный маленький принц лепечет что-то, требует свою саблю и   мундир, ведь должен же он быть в мундире, если едет к солдатам. "Скорее,   скорее, мы спешим", - приказывает Мария Антуанетта первой гувернантке,   мадам де Турзель, давно посвященной в тайну, и та под предлогом, что они едут   на костюмированный бал, одевает принца девочкой. Обоих детей тихо ведут по   лестнице в комнату королевы. Там их ожидает веселый сюрприз: когда королева   открывает дверцу стенного шкафа, из него выходит гвардейский офицер господин   Мальден (неутомимый Ферзен до поры спрятал его там). Все четверо поспешно   направляются к неохраняемому выходу.       

Двор почти не освещен. Длинным рядом стоят кареты, несколько   кучеров и лакеев праздно бродят по двору или болтают с гвардейцами, отложившими   в сторону свои тяжелые ружья и не думающими - так хорош теплый летний вечер! ни   о своем долге, ни о возможных опасностях, подстерегающих их. Королева сама   отворяет дверь и выглядывает наружу: ни на мгновение ее не оставляет чувство   осторожности. В тени, отбрасываемой каретой, стоит, притаившись, человек,   одетый кучером. Едва обменявшись с королевой парой слов, он берет дофина за   руку; неутомимый Ферзен с самого ута на ногах, переделал тысячу самых разных   дел. Заранее подготовил почтальонов - трех лейб-гвардейцев, переодетых   курьерами, расставил их всех по своим местам. Тайком вынес из дворца   необходимые в пути предметы обихода, подготовил карету, успокаивая   взволнованную до слез королеву. Три, четыре, пять раз, сначала переодетый, а   затем в своем обычном платье, он метался по всему Парижу, чтобы все привести в   заранее определенный порядок. Сейчас, выводя дофина Франции из королевского   дворца, он рискует своей жизнью, и не нужны ему за это никакие вознаграждения,   кроме благодарного взгляда любимой, доверившей своих детей ему, только лишь ему   одному.       

Четыре тени исчезают в темноте, королева тихо запирает   дверь. Незаметно, легкими, беззаботными шагами возвращается она вновь в салон,   как если бы получила всего лишь незначительное письмо, и продолжает беседу о чем-то   совершенно несущественном, в то время как Ферзен благополучно проводит детей   через большую площадь, усаживает в старомодный фиакр, где они тотчас же   погружаются в сон; одновременно обеих горничных королевы в другой карете   переправляют в Клэ. Одиннадцать вечера - критический час. Граф Прованский и его   жена, сегодня также бегущие из Парижа,, покидают дворец в обычное время,   королева и мадам Елизавета отправляются в свои покои. Чтобы исключить малейшее   подозрение, королева дает камеристке раздеть себя, приказывает наутро   приготовить карету для выезда. Полвина двенадцатого. Неизбежный визит Лафайета   королю должен закончиться, она отдает приказ погасиь светильники - это сигнал   слугам идти спать. Но едва за камеристкой закрывается дверь, как королева вскакивает   с постели, быстро надевает - на этот раз простенькое - платье из серого шелка и   черную шляпу с фиолетовой вуалью, скрывающей лицо. Теперь надо тихо спуститься   по маленькой лесенке вниз, где ее ждет доверенное лицо, и пересечь темную   площадь Карусель. Все идет отлично. Но - непредвиденное, неприятное   происшествие: внезапно двор освещается, это проезжает карета, впереди нее -   скороходы и факельщики, карета Лафайета, который убедился, что все, как всегда,   в отменном порядке. Королева поспешно прячется под аркой ворот, карета Лафайета   едва не задевает ее своими колесами. Никто не заметил Марию Антуанетту. Еще   два-три шага, и она возле фиакра, в котором находятся самые любимые ею на свете   существа Ферзен и ее дети.       

***       

Труднее выбраться из дворца королю. Сначала он должен   терпеливо выдержать ежевечерний визит Лафайета, затянувшийся на этот раз   настолько, что даже толстокожему Людовику с трудом удается сохранить   хладнокровие. Вновь и вновь встает он со своего кресла, подходит к окну как бы   для того, чтобы посмотреть на небо. Наконец в половине двенадцатого докучливый   гость откланивается. Людовик XVI направляется в свою опочивальню, и здесь   начинается последняя отчаянная битва с этикетом, слишком уж заботливо   оберегающим его. В соответствии с древними обычаями камердинер короля должен   спать в той же комнате, что и король, причем к запястью слуги привязывается   шнур. Достаточно одного движения руки монарха, чтобы тотчас же разбудить его.   Если теперь король желает бежать из своих покоев, бедняга должен сначала скрыться   от своего камердинера. Спокойно, как обычно, Людовик XVI дает себя раздеть,   ложится в постель и спускает с обеих сторон полог, как будто собирается отойти   ко сну. В действительности же он только ждет, чтобы слуга вышел раздеться в   смежное помещение. В эти считанные минуты - сцена, достойная пера Бомарше, -   король, крдаучись, босой, в ночной рубашке, вылезает за полог и через другую   дверь скрывается в комнате сына. Здесь для него уже приготовлена простая   одежда, грубый парик и (новый позор!) шляпа лакея. Между тем в королевскую   опочивальню очень осторожно, затаив дыхание, чтобы ненароком не разбудить   возлюбленного монарха, покоящегося за пологом, возвращается верный слуга и, как   он делал это ежедневно, подвязывает к запястью шнур. А тем временем вниз по лестнице   в одной рубашке крадется Людовик XVI, потомок и наследник Людовика Святого,   король Франции и Наварры, с серым сюртуком, париком и шляпой лакея в руках.   Внизу, в стенном шкафу, ожидает его лейб-гвардеец господин Мальден, чтобы   указать дальнейший путь. Неузнаваемый благодаря плащу бутылочного цвета и щляпе   лакея на августейшей голове, беспрепятственно идет король по безлюдному двору   своего дворца; неузнанного, пропускают его не очень-то ревностно несущие   караульную службу гвардейцы. Этим как будто бы счастливо завершается самый   тяжелый этап, и в полночь вся семья собирается в фиакре. Ферзен, переодетый   кучером, садится на козлы и везет переодетого лакеем короля с семьей через   Париж.       

***       

Через Париж, роковым образом через Париж! Ибо аристократ   Ферзен привык, чтобы его возили, сам же на козлах он никогда не сидел и потому   не знает бесконечных, сложнейших лабиринтов города. Кроме того, из   предосторожности роковая осторожность - вместо того, чтобы сразу же выехать из   города, он направляется еще раз на улицу Матиньон, чтобы встретить там большую   карету. Лишь в два часа ночи, а не в полночь он вывозит драгоценный груз к   городским воротам - два часа, два невозвратимых часа потеряны.       

Карета-корабль должна стоять за таможенным барьером. И вот   первая неожиданность: ее там нет. Опять потеря времени. Наконец ее   обнаруживают, запряженную четверкой лошадей, с потушенными фарами. Лишь теперь   Ферзен может на фиакре подъехать к карете, чтобы члены королевской семьи   перебрались в нее, не замарав своей обуви - это было бы ужасно! - грязью   французских дорог. И вот лошади запряжены в половине третьего - утром вместо   полуночи. Нет, Ферзен не скупится на удары бичом, через полчаса они в Бонди,   где их уже ожидает гвардейский офицер с восьмеркой свежих, хорошо отдохнувших   курьерских лошадей. Здесь надо прощаться. Это очень нелегко. Трудно   расставаться Марии Антуанетте с единственным надежным человеком, но король   заявил категорически, что не желает, чтобы Ферзен сопровождал их далее. По   какой причине - неизвестно. Возможно, чтобы не предстать перед верноподданными   в обществе этого интимнейшего друга своей жены, возможно из уважения к ней. Во   всяком случае, Ферзен отмечает: "Il n'a pas voulu"[165]. И поскольку уже все согласились, что   Ферзен тотчас же посетит действительно свободных монархов, то и прощание   поэтому коротко. Над горизонтом встает бледное мерцание света, предвещая жаркий   день. Ферзен еще раз подъезжает верхом к карете и громко кричит на прощание,   дабы ввести в заблуждение курьеров, не посвященных в тайну: "Прощайте,   мадам де Корф!"       

***       

Бодрой рысцой, быстрее, чем четверка, восьмерка лошадей   тянет тяжелую, громоздкую карету вдоль серой дороги, извивающейся, словно   ручей. Все располагает к хорошему настроению: дети выспались, король оживлен   больше обычного. Шутят по поводу ролей, которые приходится играть беглецам:   госпожа де Турзель теперь знатная дама мадам де Корф, королева - мадам Рошет,   гувернантка ее детей, король в ливрее лакея - дворецкий Дюран, Мадам Елизавета   - камеристка, дофин превратился в девочку. В сущности в этой удобной карете   семья чувствует себя свободнее, члены семьи - ближе друг другу, нежели дома, во   дворце, под неусыпным наблюдением многочисленной прислуги и шестисот   национальных гвардейцев. Вот уже заявляет о себе верный друг Людовика XVI -   никогда не покидающий его аппетит. Извлекаются обильные припасы, едят вдоволь,   на серебряном сервизе, из окон кареты летят куриные кости, пустые винные   бутылки; не забывают и славных лейб-гвардейцев. Дети в восторге от приключения,   играют в карете, королева весело болтает со всеми, король использует этот   непредвиденный повод для того, чтобы познакомиться со своим королевством. Он   достает карту и с большим интересом следит за маршрутом от села к селу, от   деревушки к деревушке. Постепенно у них появляется чувство безопасности. На   первой почтовой станции в шесть утра горожане еще нежатся в своих постелях -   никто не интересуется паспортом баронессы Корф: остается лишь проехать через   город Шалон, и можно считать, что предприятие удалось. Ведь в пяти милях за   этим последним препятствием, у Понт-де-Сом-Весль, их уже поджидает выдвинутый   вперед первый отряд кавалерии под командой молодого герцога Шуазеля.       

Вот наконец и Шалон, четыре часа пополудни. Нет ничего   подозрительного в том, что у почтовой станции собирается так много людей. Когда   в городе появляется карета из столицы, очень хочется поскорее узнать от   курьеров последние нововсти, при случае отправить на следующую станцию   письмишко или посылочку, да и вообще в маленьком, скучном городишке любили и   любят поболтать. Есть много охтников посмотреть новых людей, новую, красивую   карету: Бог мой, чего же тут придумать другого, более интересного в жаркий   летний день! Знатоки с профессиональным интересом рассматривают карету.   Новехонькая, с почтением устанавливают они прежде всего, и наверняка   принадлежит очень знатной особе. Обита камкой, какая прекрасная отделка, какой   великолепный багаж! Конечно же это аристократы, вероятно эмигранты. Собственно,   любпытно бы посмотреть на них, поболтать с ними, но странное дело: почему-то   после долгой, утомительной поездки все они, все шестеро, так упрямо   отсиживаются в душной карете. Ведь стоит чудесный, теплый день, можно бы выйти   из нее, хоть немного поразмяться, выпить за разговором стакан холодного вина.   Почему так нагло важничают эти лакеи в галунах? Кого это они корчат из себя?   Странно, очень странно! Начинается тихое перешептывание, кто-то подходит к   почтмейстеру, говорит ему несколько слов на ухо. Тот выглядит смущенным, очень   смущенным, но не вмешивается, давая карете спокойно продолжать свой путь.   Однако - никому неизвестно, кто сказал это первым, - спустя полчаса весь город   болтает только об одном - через Шалон проехал король с семьей.       

Те же ничего не знают, ни о чем не подозревают, напротив,   несмотря на усталость, очень довольны. Ведь на следующей станции их уже ожидает   Шуазель со своими гусарами. Будет покончено со всяким притворством и обманом,   можно будет отбросить шляпу лакея, порвать фальшивые паспорта, услышать наконец   "Vive le Roy! Vive la Reine!"[166] -   клики, давно уже не ласкавшие слух. Полная нетерпения, Мадам Елизавета все   время выглядывает в окно, чтобы первой приветствовать Шуазеля, курьера. Защищая   глаза ладонью от заходящего солнца, напряженно всматриваются они, чтобы издали   увидеть блеск гусарских сабель. Напрасно, ничего не видно. Наконец появляется   всадник, один-единственный; гвардейский офицер подскакивает во весь опор к   карете.       

- Где Шуазель? - окликают его.       

- Дальше.       

- А остальные гусары?       

- Здесь никого нет.       

Хорошего настроения как не бывало. Тут что-то неладно. К тому   же темнеет, близится ночь. Тревожно, боязно ехать сейчас вперед, в   неизвестность. Но пути назад нет, остановиться тоже нельзя, у беглецов одна   лишь дорога - дальше и дальше. Королева утешает своих спутников. Нет здесь   гусар, так в Сент-Менегу, всего в двух часах езды отсюда, стоят драгуны, там-то   уж они будут в безопасности.       

Эти два часа тянутся дольше, чем целый день. Но - еще одна   неожиданность - и в Сент-Менегу нет эскорта. Есть лишь командир драгун;   кавалеристы долго ждали, весь день сидели в трактирах и там со скуки   перепились, стали шуметь, да так, что заставили насторожиться все население   городка. Наконец командир, одураченный сбивчивыми сообщениями придворного   парикмахера, решил, что разумнее вывести солдат из городка, чтобы они   дожидались в стороне от дороги, он же остался здесь один. И вот катит пышная   карета, запряженная восьмеркой, а за ней пароконный кабриолет - второе   таинственное событие этого дня для славных обывателей городка. Сначала   неизвестно зачем и почему явились сюда драгуны, а теперь вот обе кареты с   курьерами в роскошных ливреях; и смотри-ка, как подобострастно, как почтительно   приветствует этих диковинных гостей командир драгун! Нет, не просто   почтительно, а верноподданнически, все время, пока говорит с ними, держит руку,   приложив ее к козырьку. Почтмейстер Друэ, член Клуба якобинцев и ярый   республиканец, пристально следит за гостями. "Это, должно быть, знатные   аристократы иди эмигранты, - думает он, - важная, очень важная сволочь. Их   нельзя упустить". Сначала на всякий случай он тихо приказывает своим   курьерам не очень-то торопиться на очередном перегоне с этими таинственными   пассажирами, и карета с сонными седоками сонно громыхает дальше.       

Но не проходит и десяти минут после отъезда экипажей, как   распространяется слух - то ли пришло сообщение из Шалона, то ли подсказал   инстинкт народа, - что в карете была королевская семья. Все приходят в   движение, командир драгун быстро понимает нависшую опасность и хочет выслать   эскортом своих солдат вселд беглецам. Но уже поздно, ожесточенная толпа   протестует, и хорошо подогретые вином драгуны братаются с народом, не слушают   команд. Кое-кто из решительных молодых людей бьет тревогу, и в этой суматохе   лишь один человек принимает решение: почтмейстер Друэ дает указание двум   кавалеристам немедленно седлать коней и кратчайшим путем скакать галопом в   Варенн, опередить тяжелую карету. Там можно будет обстоятельно побеседовать с   этими подозрительными пассажирами, и если это в самом деле король, то спасет   его и его корону разве что Бог! Как и тысячи раз до сих пор, и в этом случае   один-единственный энергичный поступок энергичного человека меняет ход мировой   истории.       

***       

Между тем гигантская карета короля катит и катит в Варенн по   извилистой дороге. Сутки пути в накаленном солнцем экипаже утомили седоков,   тесно прижатых друг к другу; дети давно спят, король сложил свои карты,   королева замолкла. Еще час, всего лишь один час - и они под охраной надежного   эскорта. Но вот новая неожиданность. На последней предусмотренной планом побега   станции, под городом Варенном, лошади не подготовлены. Приезжие топчутся в   темноте, стучат в окна станции и слышат неприветливые голоса. Высланный вперед   парикмахер Леонар путаными, сбивчивыми сообщениями (никогда не следует своим   посланцем выбирать Фигаро) убедил обоих офицеров, которым поручено ожидать   здесь беглецов, что король не явится. Они улеглись спать, и сон этот для короля   оказывается столь же роковым, как и сон Лафайета в ночь на 6 октября. Итак,   дальше, на усталых лошадях в Варенн, возможно, там удастся их сменить. Но   вторая неожиданность: под аркой городских ворот к форейтору подбегают несколько   молодых людей с криком: "Стой!" Мгновение - и оба экипажа окружены   толпой юнцов. Прибывший сюда десятью минутами раньше Друэ со своими   единомышленниками собрал всю революционную молодежь Варенна, кого вытащив из   постели, кого - из трактира. "Паспорта!" - приказывает кто-то.   "Мы спешим, мы очень торопимся", - отвечает из кареты женский голос.   Это "мадам Рошет", королева, единственный человек, сохранивший   самообладание в момент опасности. Но сопротивление бесполезно, им приказано   следовать к ближайшему постоялому двору (как зло иной раз шутит История!),   именуемому "К великому монарху", а процессию уже ожидает мэр,   лавочник по профессии, человек с аппетитной фамилией Сосс[167], желающий посмотреть документы приезжих.       

Мелкий лавочник, внутренней преданный королю, полный страха   угодить в скверное дело, бегло просматривает паспорта и говорит: "Все в   порядке". Что касается его, он готов отпустить карету. Но почтмейстер   Друэ, уже чувствующий рыбку на крючке, ударяет по столу кулаком и кричит:   "Это король и его семья, и если вы выпустите их из страны, то будете   обвинены в государственной измене". От такой угрозы у славного отца   семейства душа уходит в пятки, а тут товарищи Друэ бьют в набат, во всех окнах   зажигаются огни, город поднят по тревоге. Возле карет растет толпа, о   продолжении пути не может быть и речи, лошади не сменены. Чтобы выпутаться из   затруднительного положения, бравый лавочник-мэр предлагает госпоже беронессе   Корф переночевать со своими домочадцами у него - уже поздно, не ехать же дальше   ночью. "К завтрашнему утру, - думает хитрец, - так или иначе все   выяснится, а я не буду в ответе". Поколебавшись - ничего лучшего все равно   не придумать, к утру же драгуны явятся наверняка, - король принимает   приглашение.       

Через час-другой Шуазель или Буйе должны появиться здесь. И   Людовик XVI в парике лакея спокойно входит в дом; первое его государственное   деяние - он требует бутылку вина и кусок сыра. "Король ли это? Королева   ли?" беспокойно, возбужденно шепчутся старые женщины, подоспевшие   крестьяне. Так далеко отстоит в те времена маленький французский городок от   великого недосягаемого двора, что ни один из этих подданных короля никогда не   видел его лика иначе как только на монетах. Поэтому решено послать за   каким-нибудь аристократом, чтобы наконец-то выяснить, действительно ли   неизвестный путешественник - лакей баронессы Корф, или же это Людовик XVI,   христианнейший король Франции и Наварры.       

 НОЧЬ В ВАРЕННЕ       

       

В тот день, 21 июня 1791 года, Мария Антуанетта, уже   семнадцатый год как королева Франции, на тридцать шестом году своей жизни   впервые переступает порог дома французского горожанина. Это единственное   отклонение от ее маршрутов: дворец - дворец, тюрьма - тюрьма. Сперва надо   пройти через маленькую лавчонку, полную затхлых запахов прогорклого масла,   лежалой колбасы, острых пряностей. По узкой, крутой и скрипучей лесенке король   или, вернее, неизвестная личность в парике лакея и гувернантка мнимой баронессы   Корф поднимаются друг за другом на второй этаж; два помещения, общая комната и   спальня, низкие потолки, убогая обстановка, грязь. У двери тотчас же встают   гвардейцы нового времени, ничего общего не имеющие с блистательными гвардейцами   Версаля, - двое крестьян с сенными вилами в руках. Все восемь: королева,   король, Мадам Елизавета, оба ребенка, гувернантка и горничные располагаются,   кто сидя, кто стоя, в этом тесном помещении. Смертельно усталых детей   укладывают в постель, и под защитой мадам де Турзель они тотчас же засыпают.   Королева садится в кресло и опускает вуаль на лицо; никто не сможет   похвастаться, что наблюдал ее гнев, ее раздражение. Один лишь король сразу же   начинает устраиваться по-домашнему, спокойно садится за стол и ножом отрезает   от головки сыра огромные куски. Все молчат.       

Наконец слышен цокот копыт, и одновременно раздается дикий   крик сотен разбегающихся людей: "Гусары! Гусары!". Наконец-то   является Шуазель, также введенный в заблуждение ложными сообщениями;   несколькими сабельными ударами он освобождает себе дорогу и собирает своих   солдат возле дома. Речь, с которой он обращается к ним, бравые немецкие гусары   не понимают, они не знают, в чем дело, ничего они не поняли, кроме двух   немецких слов: "Der Konig" и "Die Konigin"[168]. Но тем не менее повинуются команде и   наезжают на толпу, мгновенно освобождая экипажи от окружающих людей.       

Затем герцог Шуазель поспешно вбегает по ступенькам в   помещение и предлагает королевской семье свой план. Он готов дать семерку   коней. Король, королева и сопровождающие их люди должны верхами в окружении его   отряда бежать отсюда до того, как Национальная гвардия соберет здесь своих   солдат. Почтительно склонившись после своего доклада, офицер говорит:   "Ваше величество, я жду приказа".       

Отдать приказ, принять быстрое решение, нет, Людовик XVI   никогда не был способен на такое. Готов ли Шуазель поручиться, что при таком   прорыве шальная пуля не поразит его жену, его сестру, одного из его детей,   сомневается король. Не лучше ли подождать, пока соберутся сидящие по трактирам   города драгуны? В этих долгих разговорах проходят минуты, драгоценные минуты.   На соломенных креслах в маленькой убогой комнатенке сидит старое время,   колеблется, медлит, ведет переговоры.       

Но революция, новое, молодое поколение не ждет. Из   близлежащих деревень стягиваются поднятые с постелей набатными ударами   колоколов вооруженные люди. Собираются солдаты Национальной гвардии, с   городских валов приволокли старые пушки, улицы забаррикадированы. Вновь   рассеянные в толпе солдаты, без толку проведшие в седле сутки, охотно принимают   вино, предлагаемое им горожанами и крестьянами, братаются с ними. Все больше и   больше людей собирается на улицах. Как-будто какое-то коллективное неосознанное   предчувствие решающего часа охватывает массы. Крестьяне, пастухи, рабочие из   мест и местечек, прилегающих к городу, среди ночи поднимаются и тянутся к   Варенну; древние старухи, чтобы хоть раз увидеть короля, бредут издалека со   своими клюками, и теперь, когда король должен скрыться, они все полны решимости   не выпустить его за стены своего города. Любая попытка перепрячь лошадей   встречает отпор.       

"В Париж, или будем стрелять, застрелим его в   карете!" - кричат разъяренные люди почтальону, и среди этой сумятицы вновь   бьет набат. Еще одна тревога в эту драматическую ночь: прибыла карета из   Парижа. Национальное собрание разослало во все концы страны своих комиссаров на   поиски короля. Двоим сидящим в этой вновь прибывшей карете повезло: они   настигли беглецов. Теперь с Варенна снята ответственность, теперь маленькие   люди, пекари, сапожники, портные, мясники этого городишки не должны решать   судьбу мира: здесь посланцы Национального собрания, единственно признаваемого   народов авторитета. С триумфом ведут вновь прибывших в дом лавочника Сосса,   вверх по лестнице, к королю.       

Тем временем проходит ужасная ночь, наступает утро, уже половина   седьмого. Один из двух комиссаров, Ромеф, бледен и смущен. Не очень-то он   доволен данным ему поручением. Как адъютант Лафайета, он часто нес караульную   службу в Тюильри в покоях королевы, которая ко всем своим подчиненным   относилась со свойственной ей доброжелательностью и сердечностью, всегда была   приветлива с ним. Порой она, да и король также, дружелюбно разговаривали с ним.   В глубине души этот адъютант Лафайета имеет одно желание - спасти обоих. Но рок   невидимо противодействует королю, Ромефа сопровождает второй комиссар, очень   честолюбивый, преданный революции человек, Байон. Едва напав на след, Ромеф   пытается тайно замедлить погоню, чтобы дать королю лишний шанс, но неумолимый   Байон наседает на него, и вот стоит он, краснея от стыда, страшась сообщить   королеве роковой декрет Национального собрания, приказывающий задержать   королевскую семью.       

Мария Антуанетта не может скрыть свое удивление: "Как,   сударь, вы? Нет, я никак этого не ожидала!" В замешательстве Ромеф   бормочет: "Весь Париж возбужден, государственные интересы требуют, чтобы   король вернулся". Королева проявляет нетерпение, отворачивается. За   путаными объяснениями она чувствует нечто страшное. Наконец король требует   декрет и читает: "Национальное собрание лишает его прав монарха, каждый   курьер, встретивший короолевскую семью, должен применять любые средства, дабы   воспрепятствовать ее дальнейшему продвижению". Правда, слов   "бегство", "арест", "задержание" в декрете нет.   Но этим декретом Национальное собрание впервые заявляет, что король не свободен   и полностью подчинен его воле. Даже Людовик Неуклюжий понимает эту перемену,   имеющую историческое значение.       

Но он не защищается. "Во Франции нет больше   короля", - говорит он свои сонным голосом, как если бы речь шла не о нем,   и кладет рассеянно декрет на кровать, в которой спят обессиленные дети. Но тут   Мария Антуанетта внезапно стряхивает с себя оцепенение. Эта женщина, мелкая во   всем мелочном, церемонная во всем внешнем, показном, оказывается   величественной, значительной, когда задевают ее гордость, угрожают ее чести.   Она комкает декрет Национального собрания, осмелившегося распоряжаться ее   судьбой и судьбой ее семьи, и презрительно швыряет его на пол: "Я не   желаю, чтобы эта бумажка замарала моих детей".       

Ужас охватывает маленьких чиновников при этом вызове. Чтобы   замять неловкость, Шуазель быстро поднимает документ. Все в этой комнате   одинаково смущены: король - смелостью жены, оба посланца Национального собрания   тягостным положением, в котором они оказались, не зная, что предпринять. Тут   король предлагает решение, на первый взгляд согласующееся с декретом, однако   таящее в себе коварство. Надо дать отдохнуть им здесь два-три часа, затем они   вернутся в Париж. Ведь видно же, как смертельно устали дети, после двух таких   ужасных ночей нужен небольшой отдых. Ромеф тотчас же понимает, чего хочет   король. Через пару часов здесь будет кавалерия Буйе, а за ней - пушки и пехота.   Внутренне желая спасти короля, он не возражает; в конце концов его задача -   лишь выполнить приказ: приостановить экипажи короля, воспрепятствовать их   дальнейшему продвижению. Это он сделал. Но второй комиссар, Байон, быстро   смекнув, что здесь разыгрывается, решает ответить хитростью на хитрость. Он как   бы соглашается, лениво спускается по лестнице и, когда его окружают   возбужденные люди, спрашивая, какое решение принято, ханжески вздыхает:   "Ах, они не желают возвращаться... Буйе уже близко, они ждут его".       

Эти слова подливают масла в уже полыхающий огонь. Такое   допустить невозможно! Нельзя дать обмануть себя еще раз! "В Париж! В   Париж!" Стекла окон дребезжат от гула, члены магистрата, и прежде всех   несчастный лавочник Сосс, в отчаянии напирают на короля: ему следует немедленно   ехать, они не ручаются за его безопасность, если он останется здесь. Гусары -   иные перешли на сторону народа, иные так зажаты толпой, что бессильны что-либо   предпринять; карету с триумфом подтаскивают к самой двери, в нее спешно   впрягают лошадей. И тут начинается унизительная игра, ведь дело всего лишь в   каких-нибудь нескольких десятках минут. Вот-вот должны подойти гусары Буйе, они   совсем близко; каждая минута, которую удастся выиграть, может спасти   королевство. Следовательно, во что бы то ни стало, любыми, даже недостойными   средствами надо оттянуть, задержать отъезд в Париж. Даже сама Мария Антуанетта   должна унижаться и впервые в жизни просить. Она обращается к супруге лавочника   и умоляет ту помочь ей. Но эта бедная женщина боится за своего мужа. Со слезами   на глазах она лепечет, что ей страшно тяжело отказывать в гостеприимстве   королю, королеве Франции, но у нее самой дети, и мужу это может стоить жизни.   Она права, эта бедная женщина, она предчувствует кровавую развязку: несчастный   лавочник поплатится головой за то, что помог королю в эту ночь сжечь несколько   секретных документов.       

Вновь и вновь пытаются король и королева задержать отъезд,   подыскивая самые разные предлоги, но время идет, время проходит, а гусар Буйе   все нет и нет. Уже все готово к отъезду, и тут Людовик XVI объявляет - как   глубоко пал он духом, если разыгрывает такую комедию! - что ему хотелось бы   поесть. Можно ли отказать королю в завтраке? Нет, конечно. Спешат подать пищу,   только бы не задержать отъезд. Людовик XVI делает несколько глотков. Мария   Антуанетта с презрением отодвигает тарелку в сторону. Все предлоги исчерпаны.   Но вот новое происшествие: уже семья стоит у двери, и тут одна из камеристок,   мадам Ньювевиль, падает на пол, симулируя конвульсии. Тотчас же Мария   Антуанетта властно заявляет, что не бросит камеристку на произвол судьбы. Она   не двинется с места, пока здесь не появится врач. Но и врач ведь весь Варенн на   ногах - является прежде, чем войска Буйе. Он дает симулянтке успокаивающие   капли; трагикомедия окончена. Король вздыхает и первый спускается по узкой,   крутой лесенке. За ним, с закушенной губой, поддерживаемая герцогом Шуазелем,   следует Мария Антуанетта. Она догадывается, что предстоит им по возвращении.   Но, полная забот о семье, она думает и о друге; ее первые слова, обращенные к   герцогу Шуазелю: - "Как вы думаете, удалось ли Ферзену спастись?"   Рядом с настоящим человеком она выдержала бы и это адски трудное путешествие;   оставаться же сильной среди слабовольных и малодушных так трудно.       

Королевская семья садится в карету. Все еще надеются они на   Буйе и его гусар. Но тщетно. Лишь грозный гул толпы доносится до них. Наконец   карета трогается. Шесть тысяч человек окружают ее. Весь Варенн сопровождает   свою добычу, выражая свой гнев и страх торжествующими криками. Захлестываемый   волнами революционных песен, окруженный армией тружеников, удаляется несчастный   корабль монархии от утеса, у которого потерпел крушение.       

И всего лишь двадцать минут спустя, еще не улегся столб пыли   на дороге за Варенном, еще стоит он в знойном небе, как с другой стороны в   город на быстром галопе несутся эскадроны. Наконец-то они явились, так страстно   и так тщетно ожидаемые гусары Буйе! Продержись король еще полчаса, и он   оказался бы под защитой своей армии, а те, кто сейчас ликует, разгромленные,   разбрелись бы по домам. Но, узнав, что король малодушно уступил, Буйе тотчас же   отводит свои войска. К чему бесполезное кровопролитие? Он понимает, что   слабость монарха уже решила судьбу монархии. Людовик XVI более не король   Франции, Мария Антуанетта - не королева.       

 ОБРАТНЫЙ ПУТЬ       

       

Корабль в спокойном море движется быстрее, нежели в шторм.   Расстояние от Парижа до Варенна карета короля покрыла за двадцать часов,   возвращение длится трое суток. Каплю за каплей, до дна должны испить король и   королева горькую чашу унижения. Смертельно уставшие после двух бессонных ночей,   не меняя одежды - рубашка короля так грязна от пота, что он вынужден взять на   смену солдатскую, - сидят они вшестером в невыносимо душной и жаркой, словно   духовка, карете. Немилосердно палящие лучи июньского солнца падают на   раскаленную крышу кареты, воздух пахнет горячей пылью. Печально возвращение   опозоренных, посрамленных, под непрерывно растущим эскортом злобно издевающейся   над ними толпы.       

Тот шестичасовой переезд из Версаля в Тюильри был   триумфальным шествием по сравнению с этим возвращением из Варенна в Париж.   Карету осыпают бранными словами, двусмысленностями, каждый желает насладиться   позором монархов, силой возвращаемых в столицу. Лучше закрыть окна, задыхаться,   потеть, изнывать от жажды в этом котле на колесах, нежели чувствовать себя   объектом издевательских насмешек и поношений, быть непрерывно под оскорбительными   взглядами недоброжелателей. Уже на лицах злосчастных путников маски серой пыли,   глаза воспалены от недосыпания и дорожной грязи, но опускать на длительное   время занавески не разрешено, ибо на каждой станции мэр соседнего местечка или   городка считает себя обязанным обратиться к королю с какой-нибудь поучительной   речью, заканчивающейся обязательными уверениями, что у короля и умысла не было   покинуть Францию.       

В такие моменты королева держит себя прекрасно. Когда на   одной станции им наконец приносят поесть и они опускают занавески, чтобы   утолить свой голод не на глазах у зевак, люди начинают шуметь и требуют, чтобы   занавески были подняты. Уже готова Мадам Елизавета уступить, но королева   энергично отказывается выполнить требование толпы. Она не обращает внимания на   буйные выкрики, и лишь полчаса спустя, когда это ее действие не будет выглядеть   как исполнение требований, она сама поднимет занавески, выбрасывая куриные   косточки, и скажет убежденно: "Достоинство следует сохранить до   конца".       

Наконец-то появляется проблеск надежды: вечером в Шалоне   привал. Там за каменной триумфальной аркой их ожидают горожане - ирония Истории   - за той самой аркой, которая двадцать один год назад была сооружена в честь   Марии Антуанетты, когда она в застекленной карете ехала из Австрии навстречу   своему будущему супругу, а на протяжении всего пути народ приветствовал ее   восторженными криками. На каменном фризе арки высечено: "Perstet aeterna   ut amor" (Да будет этот памятник вечен, как наша любовь). Но любовь не так   вечна, как хороший мрамор или тесаный камень. Словно сон, вспоминает Мария   Антуанетта, что под этой аркой она принимала аристократов в праздничных   нарядах, что улицы были украшены лампионами, что толпы людей заполняли их, что   фонтаны в ее честь били вином. Сейчас ожидает ее лишь холодная вежливость, в   лучшем случае вежливость сочувствующих. И все же это благодеяние после   откровенной, агрессивной ненависти. Можно выспаться, сменить одежду. Но на   следующее утро вновь так враждебно печет солнце, а им надо продолжать свой мучительный   путь.       

Чем ближе они подъезжают к Парижу, тем недоброжелательнее   становится встречающий их народ. Попросит король влажную губку, чтобы смыть с   лица пыль и грязь, ему издевательски отвечают: "Если едешь, грязь   неизбежна". Поднимается королева после небольшой разминки по ступенькам   лесенки кареты, а за спиной слышит шипение женщины, жалящее, словно укус змеи:   "Берегись, милая, скоро увидишь другие ступени". Дворянина, который   ее приветствует, стаскивают с коня, убивают.       

Только теперь король и королева начинают понимать, что не   один Париж оказался в плену "заблуждений" революции. На всех полях их   страны зреют обильные всходы нового; но нет у них, по-видимому, сил глубоко   прочувствовать все это: постепенно усталость делает их полностью невосприимчивыми   ко всему окружающему. Обессиленные, сидят они в карете, уже безразличные к   своей судьбе. И тут наконец-то, наконец-то подъезжают курьеры и сообщают: три   члена Национального собрания едут навстречу, чтобы охранять поезд королевской   семьи. Значит, жизнь в безопасности, но не более.       

***       

Карета останавливается посреди дороги; три депутата: Мобур -   роялист, Барнав - адвокат из третьего сословия, Петион - якобинец - идут к   королевской семье. Королева сама распахивает дверцу кареты. "Ах, господа,   говорит она взволнованно и поспешно подает всем троим руку, - проследите за   тем, чтобы не случилось несчастья, чтобы люди, которые нас сопровождали, не   пострадали, чтобы им была сохранена жизнь". Ее безукоризненное чувство   такта тотчас же находит правильный тон: не для себя самой должна просить   королева защиты, а для тех, кто ей верно служил.       

Энергичная манера королевы держать себя с самого начала   обезоруживает покровительственно настроенных депутатов: даже Петион, якобинец,   в своих записках неохотно признается, что взволнованные слова Марии Антуанетты   произвели на него сильное впечатление. Он тотчас же требует тишины и предлагает   королю: было бы лучше двум посланцам Национального собрания занять места в   карете, дабы своим присутствием оградить королевскую семью от всяких опасностей.   Мадам же Елизавета и мадам де Турзель могли бы пересесть в другую карету. Но   король возражает: немножко потеснившись для депутатов, можно оставить в карете   всех прежних седоков. Поспешно определяется порядок размещения людей: Барнав   садится между королем и королевой, которая берет дофина на колени. Петион   садится между мадам де Турзель и Мадам Елизаветой, причем между колен мадам де   Турзель пристраивается принцесса. Восемь особ вместо шести. Бок о бок, тесно   прижатые друг к другу, сидят теперь представители монархии и народа в одной   карете. И пожалуй, можно сказать, что никогда королевская семья и депутаты   Национального собрания не были так близки друг другу, как в эти часы.       

***       

То, что происходит сейчас в этой карете, столь же   естественно, сколь и неожиданно. Сначала взаимоотношения между пятью членами   королевской семьи и двумя представителями Национального собрания напряжены,   неприязненны, как между заключенными и тюремщиками. Обе стороны полны твердой   решимости сохранить друг перед другом свой престиж. Мария Антуанетта упорно   смотрит мимо этих factieux и не разжимает губ именно потому, что охраняется   ими, отдана им на милость: они не должны думать, что она, королева, так   домогалась их помощи. Депутаты со свой стороны, оставаясь в рамках вежливости,   ни в коем случае не желают проявить покорность; следует, следует преподать   королю наглядный урок, показать, что члены Национального собрания - свободные и   неподкупные люди, что они устроены иначе, чем его раболепствующий придворный   сброд. Итак, дистанция, дистанция, дистанция!       

В таком настроении якобинец Петион переходит даже в   наступление. Он тотчас же хочет проучить гордячку-королеву, вывести ее из   терпения. Ему хорошо известно, достоверность этих сведений не вызывает   сомнений, заявляет он, что королевская семья возле дворца села в обычный фиакр   со шведом на козлах по имени... имя шведа... При этом Петион запинается и, как   бы пытаясь вспомнить имя, обращается за помощью к королеве. Удар отравленным   кинжалом спрашивать у королевы в присутствии супруга имя ее возлюбленного. Но   Мария Антуанетта энергично парирует удар: "Не в моих привычках запоминать   имена моих конюхов". Эта первая стычка не содействует умиротворению в   тесной карете, натянутость и враждебность усиливаются.       

Но пустяк разряжает напряженную обстановку. Маленький принц   соскакивает с колен матери. Оба незнакомых господина чрезвычайо заинтересовали   его. Крошечными пальчиками хватает он медную пуговицу мундира Барнава и с   трудом по складам читает на ней надпись: "Vivre libre ou mourir"[169]. Конечно, это очень   смешит обоих комиссаров: будущему королю Франции приходится весьма своеобразным   способом знакомиться с основными принципами революции. Постепенно завязывается   разговор. И тут происходит нечто странное. Валаам, выйдя к людям, чтобы   проклинать их, стал их благословлять. Обе партии начинают находить, что их   противники, в сущности, значительно приятнее, чем они казались издали. Петион,   мелкий буржуа и якобинец, Барнав, молодой провинциальный адвокат, представляли   себе "тиранов" в их личной жизни неприступными, чванными,   высокомерными и наглыми глупцами и считали, что фимиам придворной лести душит   все человеческое, гуманное.       

И вот они оба, якобинец и буржуа-революционер, поражены   естественностью взаимоотношений между членами королевской семьи. Даже Петион,   желавший было играть роль неподкупного судьи, должен признаться: "Я   нахожу, что они в обращении просты и непринужденны, и это мне нравится; ни   следа королевской надменности - легкость и семейная бесхитростность. Королева   зовет Мадам Елизавету сестричкой, Мадам Елизавета отвечает ей столь же   сердечно. Мадам Елизавета обращается к королю: "Брат мой". Королева   разрешает принцу прыгать на ее коленях, юная принцесса играет со своим братом,   а довольный король с гордостью посматривает на членов своей семьи, хотя сам   малоподвижен и туповат". Оба революционера поражены: королевские дети   играют точно так же, как их собственные дети дома. Комиссаров даже несколько   смущает, что сами они, собственно, одеты значительно изящнее, чем повелитель   Франции, на котором сейчас даже белье грязное.       

Все более и более ослабевает первоначальная напряженность.   Прежде чем выпить стакан вина, король предлагает его Петиону, и уж совершенно   сверхъестественным представляется ошеломленному якобинцу то, что король Франции   и Наварры собственноручно расстегивает штанишки своему сыну, когда дофин   просится по малой нужде, и при исполнении всей этой процедуры держит перед   ребенком серебряный горшок. Эти "тираны", по существу, такие же люди,   как и мы, с изумлением признается неистовый революционер. И точно так же   поражена королева. Они, собственно, очень милые, вежливые люди, эти scelerats[170], эти monstres[171] Национального собрания!   Отнюдь не кровожадны, совсем не глупы, невеждами их тоже не назовешь; напротив,   болтать с ними куда интереснее, чем с графом д'Артуа или с кем-либо из его   собутыльников.       

Не прошло и трех часов совместного пребывания в карете, как   обе партии, желавшие было навязать друг другу уважение к себе суровостью и   высокомерием, - удивительная и в то же время глубоко человеческая перемена -   стали искать это уважение друг у друга. Королева заводит разговор о   политических проблемах, чтобы показать обоим революционерам, что люди ее круга   не так уж ограниченны и злонамеренны, как ошибочно думает о них народ,   склоняемый к этому недобросовестными газетами. Депутаты же стараются разъяснить   королеве, что ей не следует отождествлять цели Национального собрания с   путаницей идей господина Марата, с истошными воплями его газеты; и едва только   разговор заходит о республике, даже Петион старается осторожно уклониться от   него. Очень скоро становится ясно - многовековой опыт учит этому, - что воздух   двора в состоянии вскружиить голову даже самому энергичному революционеру, и   едва ли найдется документ, более ярко, чем мемуары Петиона, показывающий, до   какой степени глупости может довести тщеславного человека близость монарха.       

После трех тревожных ночей, после трех дней, проведенных в   смертоносной жаре в неудобной карете, после всех душевных волнений и унижений   женщины и дети, естественно, страшно устали. Мадам Елизавету клонит ко сну, и,   засыпая, она непроизвольно прислоняется к своему соседу, Петиону. Это кружит   голову тщеславному болвану, он пленен чудовищным заблуждением, что-де одержал   любовную победу. И вот, в своих мемуарах он пишет те слова, которые на сотни   лет сохранят в памяти людей образ человека, захмелевшего от атмосферы двора:   "Мадам Елизавета обратила на меня свой ставший нежным взгляд с тем   выражением преданности, на которое только способен взгляд и которое пробуждает   такой глубокий интерес. Наши взоры встречались с чувством взаимного понимания и   взаимной симпатии; опускалась ночь, и луна изливала на нас мягкий,   умиротворяющий свет. Мадам Елизавета посадила принцессу на наши колени - свое и   мое. Принцесса заснула, я протянул руку, и Мадам Елизавета положила на нее   свою. Наши пальцы переплелись, и я касался груди девушки. Я чувствовал, как она   дышит, и ощущал через платье тепло ее тела. Взгляды Мадам Елизаветы   представлялись мне трогательными, я заметил ее влечение ко мне, глаза ее увлажнились,   и в ее меланхолии появилось что-то чувственное. Я могу ошибаться, иные формы   выражения несчастья и удовольствия подчас трудно отличить друг от друга, но все   же я думаю, будь мы одни, она пала бы в мои объятия и отдалась бы велению   природы".       

Значительно серьезнее, чем эти смехотворные эротические   домыслы "красавчика Петиона", оказывается действие опасного   волшебства монаршего присутствия на второго депутата, Барнава. Явившись в Париж   из своего провинциального городка совсем молодым, "свежеиспеченным"   адвокатом, этот идеалист-революционер чувствует себя совершенно зачарованным,   когда королева, королева Франции, позволяет ему изложить ей принципиальные   основы революции, идеи своих клубных друзей. "Какой удобный случай, -   невольно думает этот маркиз Поза[172],   - внушить монархине благоговение и уважение к священным принципам, которые,   возможно, склонят ее к конституционным мыслям". Пылкий юный адвокат   говорит и слушает себя, и подумать только, эта, казалось бы, поверхностная   женщина (истинный Бог, ее оклеветали!), полная понимания, слушает с участием, и   как разумны ее возражения!       

Своей австрийской любезностью, своей кажущейся готовностью   поддаваться увлечению собеседника Мария Антуанетта окончательно пленяет   наивного, простодушного человека. С изумлением спрашивает он себя, почему так   несправедливо поступили с этой благородной женщиной, почему с нею так   несправедливо обращаются. Ведь она желает только лучшего, и, окажись возле нее   человек, который смог бы вовремя подсказывать ей правильные решения, во Франции   было бы полное благополучие. Королева недвусмысленно намекает, что она ищет   такого советчика и что она будет ему благодарна, если он в будущем пожелает   просветить ее неопытность. Да, это будет его задачей - передавать отныне этой   неожиданно такой рассудительной женщине все, о чем мечтает народ, и убедить   Национальное собрание в чистоте ее демократического образа мыслей. Во время   продолжительной беседы в архиепископском дворце Мо, где королевская семья   останавливается на отдых, Мария Антуанетта так очаровывает Барнава своей   любезностью, что он полностью предоставляет себя в ее распоряжение; итак, - кто   бы мог догадаться об этом - на пути из Варенна королева совершенно неожиданно   добилась неслыханного политического успеха. И в то время как другие лишь потеют,   едят, устают, бездействуют, она в этой катящейся по пыльной дороге   карете-темнице одерживает во имя монархии еще одну победу, на этот раз   последнюю.       

***       

Третий, последний день возвращения самый ужасный. Даже   французское небо - за нацию и против короля. С утра до вечера лучи знойного   солнца безжалостно накаляют запыленную, переполненную печь-духовку на колесах,   ни одно облачко не бросает хотя бы минутную прохладную тень на раскаленную   крышу экипажа. Наконец поезд останавливается перед воротами Парижа, но так как   все те сотни тысяч желающих посмотреть на галеру возвращаемого домой короля   должны получить удовольствие, то королю и королеве надлежит попасть в Тюильри   не через ворота Сен-Дени, а сделать гигантский крюк, проехав по бесконечным   бульварам. Ни единого возгласа в их честь на всем пути, но и ни слова брани   также, ибо большие объявления предают презрению каждого, кто будет   приветствовать короля, и угрожают порицией розог любому, кто осрамит пленника   нации. Но зато беспредельное ликование кипит вокруг экипажа, следующего за   каретой короля. В нем сидит гордый вниманием окружающих человек, которого народ   благодарит за этот триумф, - Друэ, почтмейстер, отважный, неукротимый охотник,   хитростью загнавший королевскую дичь.       

Последний участок этого пути - два метра, отделяющие карету   от въездных ворот дворца, - самый опасный. Поскольку королевская семья   охраняется депутатами, ярость же народа непременно требует жертв, она   устремляется на трех безвинных лейб-гвардейцев, которые помогали   "похитить" короля. Уже окружены они, уже пытаются их обезоружить,   одно мгновение кажется, королеве вот-вот придется еще раз увидеть окровавленные   головы, раскачивающиеся на пиках у входа во дворец, но тут солдаты Национальной   гвардии бросаются к воротам и штыками расчищают путь. Лишь теперь распахивается   дверца духовки; грязный, потный, усталый король первым спускается со ступенек   кареты, за ним следует королева. Тотчас же поднимается опасный ропот против   "австриячки", но она быстро проходит маленькое расстояние между каретой   и дверью, за ней идут дети. Ужасная поездка окончена.       

Во дворце, торжественно выстроившись, ждут лакеи: как   обычно, накрыт стол, как обычно, соблюдается табель о рангах; возвратившимся   домой может показаться, что все только что пережитое ими было сном. В действительности   же эти пять дней потрясли устои королевства в большей степени, нежели пять лет   реформ, ибо пленники более уже не коронованные особы. Еще на одну ступень   спустился король, еще на одну ступень поднялась Революция.       

Но похоже, усталого человека это не очень-то волнует.   Безразличный ко всему, он безразличен также и к своей судьбе. С невозмутимым   спокойствием заносит он в свой дневник: "Отъезд из Мо - в половине   седьмого, возвращение в Париж - в восемь, без задержек в пути". Это все,   что желает сообщить потомкам Людовик XVI о глубочайшем позоре своей жизни. И   Петион сообщает одновременно: "Он был спокоен, как будто бы ничего не   случилось, как будто он вернулся с охоты".       

Однако Мария Антуанетта понимает, что все потеряно. Все муки   этого бесполезного предприятия - едва ли не смертельный удар по ее гордости. Но   истинная женщина, по-настоящему любящая, до конца жизни преданная запоздалой и   всепоглощающей страсти, даже в этой преисподней она думает единственно о том,   кого судьба оторвала от нее. Она боится, что друг, Ферзен, пытаясь спасти ее,   может оказаться в большой беде. Ее, окруженную ужасными опасностями, больше   всего тревожат его страдания, его волнения. "Не беспокойтесь о нас, -   быстро набрасывает она несколько слов на листке бумаги, - мы живы". А на   следующее утро еще настойчивее, еще с большей любовью (интимные выражения   потомок Ферзена уничтожил, но и то, что осталось, не может утаить дыхания   нежности): "Я живу еще... но мне страшно за Вас, и как терзает меня то,   что Вы страдаете, не получая о нас никаких вестей! Если небу будет угодно, и   эта записка дойдет до Вас, Бога ради, не отвечайте мне, ответ навлечет на всех   опасность, и ни под каким предлогом не пытайтесь прийти к нам. Уже известно,   что именно Вы помогали нам выбраться отсюда. И стоит лишь Вам появиться здесь,   все пропало. Нас стерегут день и ночь, но мне это совершенно безразлично... Не   беспокойтесь, со мной уже ничего не случится. Собрание хочет отнестись к нам   снисходительно... я не могу Вам более писать..."       

И все же именно сейчас она не в состоянии остаться без слов   привета от Ферзена. И вновь на следующий день пишет она самое пылкое, самое   нежное письмо, требующее ответа, успокоения, заверений в любви: "Я хочу   сказать лишь, что люблю Вас, и даже на это не имею времени. Мне хорошо, не беспокойтесь   обо мне, как хотелось бы мне услышать подробнее о Вас. Шифруйте письма ко мне,   пусть адес пишет Ваш камердинер... Скажите лишь, кому адресовать письма к Вам,   без них я не могу жить более. Прощайте, самый любящий, самый любимый человек на   земле. Я обнимаю Вас от всего сердца".       

"Без них я не могу жить более", - никогда с губ   королевы не срывался подобный крик страсти. Как мало осталось королеве, как   много былой власти отнято у нее. Но женщине осталось то, чего никто не в   состоянии ее лишить, любовь. И это чувство дает ей силы решительно и   величественно защищать свою жизнь.       

 ОДИН ОБМАНЫВАЕТ ДРУГОГО         

       

Бегство в Варенн открывает новую главу в истории революции:   в этот день родилась новая, республиканская партия. До сих пор, до 21 июля 1792   года, Национальное собрание было единодушно роялистским, потому что состояло   исключительно из представителей аристократии и буржуазии. Но к следующим   выборам четвертое сословие, пролетариат, великая стихийная сила, начинает   теснить бержуазию, и третье сословие боится этой силы так же, как в свое время   король испугался его. В страхе, с запоздалым сожалением весь класс имущих   начинает понимать, какие демонические стихийные силы освободил он от оков, и   пытается как можно быстрее с помощью конституции ограничить и власть короля, и   власть народа.       

Чтобы получить согласие Людовика XVI на конституцию,   необходимо пощадить его лично; поэтому умеренные партии добиваются того, чтобы   по поводу бегства в Варенн не делалось никаких упреков; не добровольно, не по   своей воле покинул он Париж, лицемерно заявляют они, его "похитили".   И когда затем якобинцы в знак протеста устраивают на Марсовом поле манифестацию   с требованием низложения короля, вожди буржуазии Байи и Лафайет впервые   энергично разгоняют толпу ружейными залпами и кавалерией. Но королева,   обложенная со всех сторон в своем доме - после бегства в Варенн она не должна   более закрывать двери своих покоев, национальные гвардейцы строго стерегут   каждый ее шаг, - внутренне давно уже не заблуждается относительно истинной   ценности этих запоздалых попыток спасти положение. Слишком часто слышит она под   своими окнами вместо старого возгласа "Да здравствует король!" новый   - "Да здравствует революция!". И королева знает, что эта революция   безжалостно требует ее смерти, смерти ее мужа и детей.       

***       

Ночь в Варенне - и королеве скоро это станет предлеьно ясно   оказывается роковой не столько из-за неудачного бегства королевской четы,   сколько из-за успеха младшего брата короля Людовика XVI, графа Прованского.   Куда девалось его былое так долго и с таким трудом разыгрываемое подчинение   старшему брату? Едва добравшись до Брюсселя, он объявляет себя регентом,   законным наследником королевства на время, пока настоящий король, Людовик XVI,   является пленником Парижа, и тайно делает все, чтобы как можно дольше продлить   это время. "Здесь в совершенно недопустимой форме высказывалась радость в   связи с арестом короля, - сообщает Ферзен из Брюсселя, - граф д'Артуа просто   сиял". Наконец-то теперь могут возглавить кавалькаду те, кто так долго   униженно плелся где-то в хвосте. Теперь-то они могут бряцать оружием и, ни с   чем не считаясь, подстрекать к войне; тем лучше, если при подобных   обстоятельствах Людовик XVI, Мария Антуанетта, а надо надеяться, и Людовик XVII   погибнут. Тогда граф Прованский сможет наконец именовать себя Людовиком XVIII.       

Роковым образом европейские государи разделяют эту   концепцию: монархической идее, собственно, совершенно безразлично, какой   Людовик будет сидеть на французском троне; главное, чтобы в Европе и следа не   осталось от революционного, республиканского яда, главное, чтобы в зародыше   уничтожить "французскую эпидемию". Ужасающим холодом веет от строк,   написанных Густавом Шведским: "Как ни велико мое сочувствие коолевской   семье, как ни волнует меня ее судьба, все же трудность и сложность общей   обстановки, необходимость восстановления равновесия в Европе, особые интересы   Швеции и сама идея суверена перевешивают чашу весов. Все зависит от того, можно   ли реставрировать во Франции королевство, и нам, собственно, безразлично, кто   будет сидеть на этом троне: Людовик XVI, Людовик XVII или же Карл X, при   условии, что трон будет восстановлен и чудовищу - Школе верховой езды   (Национальному собранию[173])   - будет нанесено поражение".       

Более ясно, более цинично высказаться невозможно. Для   монархов существует лишь "дело монархии", другими словами - вопрос их   личной неограниченной власти, им, "собственно, безразлично", как   говорит Густав III, какой Людовик займет французский трон. Действительно, им   это совершенно безразлично. И это безразличие будет стоить Марии Антуанетте и   Людовику XVI жизни.       

***       

И вот сейчас Мария Антуанетта должна вести одновременно   борьбу с двойной опасностью - с опасностью изнутри и извне, с республиканизмом   в своей стране и с развязыванием войны, затеянным принцами за границами государства:   сверхчеловечески трудная задача, совершенно неразрешимая для одинокой, слабой,   растерянной женщины, покинутой всеми друзьями. Сюда бы гения, одновременно   хитрого, как Одиссей, и отважного, как Ахилл, сюда бы нового Мирабо. Но в эту   страшную минуту рядом с нею лишь ординарные помощники. На обратном пути из   Варенна Мария Антуанетта увидела, как незначительный провинциальный адвокат   Барнав, имеющий большой вес в Национальном собрании, легко поддался чарам лести   - ведь они исходили от королевы; теперь она решает использовать эту его   слабость.       

Письмом, тайно направленным Барнаву, она сообщает ему, что с   самого своего возвращения из Варенна "очень серьезно думала об эрудиции и   образе мыслей того, с кем много говорила, и поняла, что почерпнула бы для себя много   полезного, если бы вела с ним обмен письмами, если бы могла беседовать с ним на   расстоянии". Он вполне мог бы рассчитывать на ее молчание, а также на ее   характер, всегда готовый подчиниться необходимости, если дело идет о всеобщем   благе. После этого введения она пишет более определенно: "Невозможно   упорствовать в стремлении сохранить существующее положение вещей. Конечно,   что-то должно произойти. Но что? Не знаю. Я обращаюсь к нему, чтобы узнать это.   Из наших бесед он должен был понять, что у меня добрые намерения. И я всегда   буду придерживаться их. Это единственное, что у нас осталось и что меня никто   никогда не в состоянии отнять. Мне кажется, я почувствовала в нем стремление к   справедливости, у нас также есть это желание, и, что бы о нас ни говорили, оно   всегда у нас было. Мы могли бы совместно осуществить наше общее намерение. Если   он найдет средство поделиться со мной своими мыслями, я со всей искренностью   отвечу, что могла бы сделать со своей стороны. Я готова к любой жертве, если   действительно увижу, что она приведет ко всеобщему благу".       

Барнав показывает это письмо своим друзьям, которые   одновременно и радуются, и страшатся, но наконец решают отныне совсместно   давать тайные советы королеве - Людовик XVI вообще в расчет не берется. Прежде   всего они требуют от королевы, чтобы она побудила принцев вернуться во Францию   и склонила своего брата, императора, к признанию французской конституции. Как   бы уступая, королева принимает все эти предложения. Под диктовку своих   советчиков посылает брату письма, ведет себя так, как они рекомендуют, лишь,   "когда дело касается чести и благородства", она сопротивляется. И   новые политические мэтры полагают, что нашли в Марии Антуанетте прилежную и   благодарную ученицу.       

***       

Но как жестоко заблуждаются эти славные люди! В   действительности Мария Антуанетта ни одного мгновения не думает о том, чтобы   сдаться этим factieux; вся эта переписка должна лишь облегчить старый трюк -   temporiser[174], выезд за город, который   она задумала совершить к тому моменту, когда ее брат соберет так долго   ожидаемый "вооруженный конгресс". Словно Пенелопа, распускает она по   ночам ткань, сотканную днем со своими новыми друзьями. Посылая брату,   императору Леопольду, написанные ею под диктовку письма, она одновременно   уведомляет Мерси: "Я послала двадцать девятого письмо, которое, как Вы без   труда заметили, написано не моим стилем. Но я думаю, что мне следует исполнить   требование одной здешней партии, которая передала мне набросок этого письма. Я   послала вчера такое же письмо императору и чувствовала бы себя униженной, если   бы не надеялась, что мой брат поймет, что в настоящем моем положении я   вынуждена делать и писать все, что от меня потребуют". Она подчеркивает:   важно, чтобы император уверился в том, что ни одно слово в этом письме не   принадлежит ей, не отвечает ее точке зрения. Так каждое письмо становится   предательским. "Несмотря на то что советчики постоянно упорствуют в своих   взглядах, справедливости ради следует признать, что они выказывают большую   прямоту и искреннее, честное желание навести порядок в стране и тем самым   восстановить королевство и авторитет короля". Тем не менее она все же не   хочет в действительности следовать советам своих помощников, "ибо, хотя я   и верю в их хорошие намерения, все же их идеи крайние и никогда не будут нами   использованы".       

Небычная двойная игра, начатая Марией Антуанеттой, это   двуличие не так уж почетны для нее. С тех пор как она занимается политикой или,   вернее, потому что она занимается ею, она вынуждена лгать, и делает это самым   отважным образом. Уверяя своих советчиков, что никакие задние мысли не   определяют ее поведения, она пишет одновременно Ферзену: "Не бойтесь, я не   дам себя поймать этим enrages[175].   Если я и встречаюсь с некоторыми из них или имею с ними какие-либо отношения,   то все это лишь затем, чтобы использовать их для моих целей; слишком сильно у   меня к ним всем чувство отвращения, чтобы с кем-нибудь из них делать общее   дело". В конечном счете ей самой совершенно ясна недостойность этого   обмана расположенных к ней людей, людей, несущих ради нее свои головы на   эшафот. Отчетливо чувствуя свою моральную вину, она все же ответственность   сваливает на время, на обстоятельства, принуждающие ее играть столь жалкую   роль. "Иногда я сама себя не понимаю более, - пишет она в отчаянии своему   верному Ферзену, - и заставляю себя призадуматься, действительно ли я говорю   такое. Но чего Вы хотите? Все это необходимо, и поверьте мне, мы опустились бы   еще глубже, чем сейчас, не обратись я сразу же к этому средству. Во всяком   случае время мы выиграли, а это - все, что нам нужно. Какое счастье, если б   однажды, в один прекрасный день, я вновь стала сама собой и могла бы показать   всем этим нищим (gueux), что не дала им себя одурачить". Лишь об этом   мечтает, грезит ее неукротимая гордость - вновь стать свободной, не быть более   политиком, дипломатом, лгуньей. И поскольку она, коронованная королева,   воспринимает эту неограниченную свободу как свое Богом данное право, она   считает себя вправе беспощадным образом обманывать всех, кто хочет ограничить   ее в этом звании.       

***       

Но обманывает не одна королева, теперь, в это сложнейшее   время, все участвующие в большой игре обманывают друг друга. Исследуя   бесконечную переписку тогдашних правитеьств, монархов, посланников, министров,   отчетливо представляешь себе всю безнравственность тайной политики. Подпольно   все работают друг против друга, каждый лишь ради своих личных интересов.   Людовик XVI обманывает Национальное собрание, со своей стороны только   выжидающее, чтобы республиканские идеи проникли в сознание масс достаточно   глубоко и можно было низложить короля. Сторонники конституции предлагают Марии   Антуанетте власть, которой давно уже не обладают, она же пренебрежительно   одурачивает их, договариваясь за их спиной со своим братом Леопольдом. А он,   готовясь именно в это время вместе с Россией и Пруссией ко второму разделу   Польши, всячески затягивает переговоры с сестрой, уже решив для себя не   жертвовать ради ее дела ни одним солдатом, ни одним талером.       

Король Пруссии совместно с императором Австрии дает советы   "вооруженному конгрессу", деятельность которого направлена против   революционной Франции, а посланник прусского короля в Париже финансирует   якобинцев и обедает за одним столом с Петионом. Эмигрировавшие принцы разжигают   войну, но не для сохранения трона своему брату Людовику XVI, а для того лишь,   чтобы возможно быстрее самим занять его. И в самой гуще этой бумажной битвы   суетится докихот королевской власти - Густав Шведский, ни во что глубоко не   вникающий и желающий лишь играть роль Густава Адольфа, спасителя Европы. Герцог   Брауншвейгский, который должен возглавить армию коалиции против Франции, ведет   одновременно переговоры с якобинцами, предлагающими ему французский трон.   Дантон, Дюмурье ведут двойную игру. Владетельные князья так же не единодушны,   как и революционеры, брат обманывает сестру, король - свой народ, Национальное   собрание - короля, один монарх - другого, все лгут друг другу, и все это только   чтобы выиграть время, ради своей выгоды. Каждый хотел бы извлечь пользу для   себя в этой сумятице, увеличивая беспорядок, создавая все большую и большую   опасность для других. Играя с огнем, никто не желает обжечься, но все они:   император, король, принцы, революционеры - постоянными интригами, постойнной   ложью создают атмосферу недоверия (подобную той, что ныне отравляет мир) и в   конце концов, не желая, собственно, этого, ввергают 25 миллионов людей в пучину   бедствий двадцатипятилетней войны.       

***       

Между тем время стремительно бежит, нимало не заботясь об   этих мелких интригах: темп революции не подчиняется выжидательной политике   старой дипломатии. Должно быть принято решение. Национальное собрание   подготавливает наконец проект конституции и представляет его Людовику XVI для   принятия. Итак, следует дать ответ. Мария Антуанетта знает, что эта monstrueuse[176] конституция - как пишет   она Екатерине Российской - "означает моральную смерть, которая в тысячу   раз хуже физической смерти, освобождающей от всех зол". Она знает также,   что принятие конституции будет порицаться в Кобленце и при дворах европейских   государей, будет воспринято как добровольное отречение от престола, возможно   даже как проявление личной трусости, но королевская власть так обессилела, что   даже она, Мария Антуанетта, такая гордая, вынуждена советовать покориться.       

"Нашей поездкой мы достаточно показали, - пишет она, -   что не страшимся подвергать себя опасности, если дело касается всеобщего блага.   Но, принимая во внимание существующее положение, король не может долее   откладывать согласие. Поверьте мне, это так, если я говорю такое. Вам   достаточно хорошо известен мой характер, чтобы знать, что он побудил бы меня к   благородному и мужественному поступку. Однако, прекрасно понимая опасность, мы   не видим никакого смысла безрассудно подвергать себя ей". Но в то время,   когда перо для подписи капитуляции уже подготовлено, Мария Антуанетта сообщает   своим близким друзьям, что король в глубине души вовсе и не думает - один   обманывает другого и сам оказывается обманутым - сдержать свое слово, данное   народу.       

"Что касается нашего согласия, то я просто не   представляю себе, чтобы любое мыслящее существо не понимало истинной причины   нашего поведения, ведь оно объясняется нашей зависимостью. Важно само по себе   то, что мы не возбуждаем никакого подозрения у окружающих нас   "monstres". В любом случае спасти нас могут лишь иностранные державы,   армия потеряна, денег больше нет, никакой уздой, никакими препятствиями   вооруженную чернь не остановить. Даже вождей революции, если они проповедуют   порядок, никто не слушает. Состояние наше печально: добавьте ко всему этому еще   то, что возле нас нет ни одного друга, что весь свет изменил нам, одни - из   страха, другие - из слабости или честолюбия, а я опустилась настолько, что   боюсь того дня, когда нам вновь будет возвращена свобода. Сейчас, бессильные   что-нибудь предпринять, мы, по крайней мере, не можем в чем-либо упрекнуть себя".   И с удивительной откровенностью она продолжает: "В этом письме я откроюсь   Вам полностью. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, есть лишь единственное   средство, чтобы выйти из затруднительного положения. Я выслушала людей с обеих   сторон и, основываясь на их мнениях, сформулировала свое; не знаю, следовать ли   ему. Вы знаете, какую особу я имею в виду: вот-вот, кажется, ее удалось убедить   в чем-то, но совершенно неожиданно чье-то слово или мнение полностью меняет   точку зрения этой особы на данный вопрос, да так, что она даже и не замечает   этого; по одной этой причине тысячи дел не выполнить. Во всяком случае, что бы   ни случилось, прошу Вас сохранить ко мне дружеское расположение и   привязанность. Они мне так нужны, и поверьте, какие бы несчастья со мной ни случились,   я могу заставить себя приспособиться к сложившимся обстоятельствам, но никогда   при этом не соглашусь на какие-либо меры, недостойные меня. В жилах моего сына   течет моя кровь, и, надеюсь, однажды он подтвердит, что является внуком Марии   Терезии".       

Значительные и трогательные слова, но им не прикрыть того   внутреннего стыда, который испытывает эта искренняя, готовая действовать   женщина при навязанной ей нечистой игре. В глубине души она знает, что ведет   себя бесчестно, совсем не по-королевски. Честнее было бы добровольно отречься   от престола. Но у нее уже нет более выбора. "Было бы благороднее отклонить   конституцию, - пишет она своему возлюбленному Ферзену, - но при создавшихся   обстоятельствах это оказалось невозможным. Мне хотелось бы, чтобы наше согласие   было сформулировано более сжато, но, к сожалению, мы все время окружены   недоброжелателями. Однако уверяю Вас, что окончательно принятая редакция много   лучше предыдущих. Наш образ действия во многом также определялся неразумным   поведением принцев и эмигрантов. Пришлось из формулы согласия исключить все,   что могло бы быть истолковано как отсутствие доброй воли с нашей стороны".         

***       

Это нечестное и поэтому неполитическое, лишь кажущееся   признание конституции позволило королевской семье выиграть немного времени   (разве что на один вздох), ничтожный и - как скоро станет ясно - ужасный   выигрыш в той двойной игре, где все делают вид, что каждый верит лжи другого.   Лишь на секунду развеялись, разорвались грозовые тучи. Еще раз обманчивое   солнце народной доброжелательности освещает головы Бурбонов. Сразу же, как   только король 13 сентября заявляет, что на следующий день он в Собрании   присягнет конституции, гвардия, до сих пор охранявшая замок, оттягивается,   ворота сада Тюильри распахиваются для публики. С пленом покончено и - как   многие преждевременно полагают - с революцией также. Впервые после многих   недель и месяцев, но и в последний раз слышит Мария Антуанетта давно забытые   восторженные крики десятков тысяч: "Да здавствует король! Да здравствует   королева!"       

Уже давно все и вся, друзья и враги по эту и по ту сторону   границы, поклялись не оставлять их в живых.       

 ДРУГ ПОЯВЛЯЕТСЯ В   ПОСЛЕДНИЙ РАЗ       

       

Действительно, трагические часы заката жизни Марии   Антуанетты никогда не являются часами великой непогоды, нет, они выпадают на   редкие обманчиво прекрасные дни. Если б революция обрушилась, словно горный   обвал, внезапно раздавив монархию, трагедия Марии Антуанетты протекала бы   лавинообразно, без передышек на размышления, без вспышек надежд, без   сопротивления, она не истрепала бы столь ужасающе нервы королевы, как эта   медленная агония. Но между двумя бурями всегда наступает внезапное затишье:   пять, десять раз в течение революции королевской семье кажется, что вот   наконец-то наступило окончательное согласие, спор решен. Но революция - такая   же стихия, что и море, штормовое наводнение не сразу накрывает берег, после   каждого ожесточенного набега волны откатываются, будто истощенные, на самом же   деле для того, чтобы вновь вернуться с еще большей разрушающей силой.       

Конституция принята, кризис, казалось бы, преодолен.   Революция стала законом, волнения приобрели застывшие формы. Наступает   несколько дней, несколько недель обманчивого благополучия, иллюзорной эйфории,   ликование переполняет улицы, воодушевление - Национальное собрание, театры   гремят от бурных рукоплесканий. Но Мария Антуанетта давно уже утратила наивную,   непосредственную веру своей юности. "Как жаль, - вздыхая, говорит она   воспитательнице своих детей, вернувшейся во дворец из празднично освещенного   города, - как жаль, что такое прекрасное зрелище может оставить в наших сердцах   лишь чувство печали и беспокойства!" Нет, слишком часто заблуждавшаяся,   она не желает новых разочарований. "Все на первый взгляд спокойно, - пишет   она Ферзену, другу своего сердца, - но это спокойствие висит на волоске, и   народ остался точно таким, каким был всегда, каждый момент готов он к любым   ужасным поступкам. Нас уверяют, что он за нас. Я не верю этому, и меньше всего   тому, что это относится ко мне лично. Я хорошо знаю цену подобным уверениям. В   большинстве случаев за это приходится расплачиваться, и народ любит нас лишь до   тех пор, пока мы пляшем под его дудку. Невыносимо, если так будет продолжаться   и далее. В Париже еще менее безопасно, чем прежде, так как нас уже привыкли   видеть униженными". Действительно, переизбранное Национальное собрание, к   разочарованию королевы, по ее мнению, "в тысячу раз хуже, чем   прежнее"; так, одним из первых постановлений оно лишает короля права   именоваться "величеством". Через несколько недель руководство   переходит к жирондистам, совершенно открыто высказывающим свои симпатии   республике, и священную радугу умиротворения быстро заволакивают вновь   появившиеся тучи. Опять разгорается борьба.       

***       

То, что положение короля и королевы резко ухудшилось, они   приписывают не революции, а прежде всего поведению своих родственников. Граф   Прованский и граф д'Артуа свою главную квартиру разбили в Кобленце, откуда они   ведут открытую войну против Тюильри. Им безразлично, что их брат из-за   затеянной ими игры рискует жизнью. Им на руку, что, находясь в безвыходном   положении, король принял конституцию: купленные ими писаки высмеивают Людовика   XVI и Марию Антуанетту за трусость, принцев же, сидящих в полной безопасности,   представляют как истинных и единственно достойных защитников идеи королевской   власти. Напрасно Людовик XVI просит и уговаривает своих братьев, да он даже   приказывает им вернуться, чтобы не было причин к обоснованному недоверию   народа. Охотники до наследства вероломно утверждают: это-де не истинное   волеизъявление плененного короля - и предпочитают оставаться в Кобленце, на   безопасном расстоянии от французской границы; нимало не подвергаясь какому-либо   риску, они разыгрывают из себя героев. Мария Антуанетта дрожит от ярости,   тресость эмигрантов выводит ее из себя: эта "презренная порода - все время   они объявляли, что преданы нам, а на самом деле делали и делают нам одно лишь   зло".       

Она открыто обвиняет родственников мужа, именно "их   поведение поставило королевскую семью в то положение, в котором она сейчас   находится". "Но чего же они хотят? - спрашивает она гневно. - Чтобы   уклониться от исполнения нашей воли, им удобно утверждать, что мы не свободны   (что, разумеется, справедливо) и поэтому не смеем сказать то, чт думаем, и что,   вследствие этого, они всегда должны действовать противоположно нашим   высказываниям". Напрасно умоляет она императора, чтобы он сдерживал   принцев и других французов, находящихся вне страны. Граф Прованский опережает   ее посланника, убеждая всех, что приказы королевы подписаны ею "под   давлением", и повсюду у военных партий он находит одобрение. Густав   Шведский возвращает Людовику нераспечатанным письмо, в котором тот сообщает о   принятии им конституции; еще более оскорбительно высмеивает Марию Антуанетту   Екатерина Российская весьма печально, если, кроме молитв, нет более никаких   надежд. Родной брат в Вене неделями молчит, прежде чем дать на письмо   уклончивый ответ; по существу, державы выжидают благоприятного повода, чтобы   извлечь из сложившейся во Франции анархической обстановки какую-нибудь выгоду.   Никто не предлагает настоящей помощи, никто не дает вразумительного совета, и   никто не спрашивает честно, чего хотят, чего желают пленники Тюильри; все   азартнее за счет злосчастных узников становится двойная игра.       

***       

Чего же хочет, чего желает Мария Антуанетта, каких событий   ожидает она? Французская революция, подобно, пожалуй, любому политическому   движению, подозревая у своего противника существование всегда особенно глубоких   и таинственных планов, думает, что Мария Антуанетта, что comite autrichien[177] готовит в Тюильри   грандиозный крестовый поход против французского народа, и некоторые историки   следуют этой версии. На деле же Мария Антуанетта, дипломат от отчаяния, никогда   не имела ясной идеи борьбы, никогда не имела какого-либо определенного плана. С   удивительным самопожертвованием, с поразительным для нее прилежанием пишет она   во все концы письмо за письмом, сочиняет и редактирует меморандумы и   предложения, обсуждает и совещается, но, чем больше она пишет, тем меньше   становится понятным, каких, собственно, политических взглядов она   придерживается.       

У нее мелькают неопределенные мысли о созыве вооруженного   конгресса держав, о полумере, не слишком жестокой, но и не слишком беззубой,   которая, пожалуй, должна припугнуть революционеров и в то же время не оскорбить   национальной гордости французов; как вести себя, ей неясно и самой, в ее   поведении, в ее мыслях не очень-то много логики, ее резкие движения подобны   движениям утопающего, который барахтается в воде и при этом все больше и больше   погружается в воду. Вдруг она заявляет, что единственно правильное решение -   это завоевание доверия народа, и тут же в письме пишет: "К умиротворению   нет более никаких путей". Она не желает никакой войны, совершенно ясно и   правильно предвидя: "С одной стороны, мы обязаны воевать против них, этого   не избежать, но с другой стороны, это решение - войти в сговор с иностранными   войсками - весьма сомнительно". А несколькими днями позже она пишет:   "...лишь вооруженная сила может восстановить все" и "...без   помощи извне нам ничего не сделать".       

Она подстрекает своего брата, должен же император   почувствовать нанесенное ему оскорбление: "О нашей безопасности заботиться   более не следует, вот она, страна, которая побуждает к войне". Но затем   она вновь пытается воспрепятствовать его активным действиям: "Выступление   извне бросило бы нас под нож". В конце концов никто уже не может   разобраться в ее планах. Иностранные государства, только о том и думающие, как   бы растранжирить ее деньги на "вооруженный конгресс", которые, едва   стянув к границам разорительные армии, сразу же хотят развязать настоящую   войну, с аннексиями и контрибуциями, только пожимают плечами, услышав странное   требование, что они должны лишь pour le Roi de France[178] заставить солдат держать оружие наготове.   "Что следует думать о людях, - пишет Екатерина Российская, - которые все   время ведут себя непоследовательно, непрерывно противореча самим себе?" И   даже Ферзен, самый близкий и верный друг, полагающий, что ему известны   сокровеннейшие мысли Марии Антуанетты, напоследок перестает понимать, чего же   хочет королева, войны или мира, примирилась ли она внутренне с контитуцией или   же вводит в заблуждение конституционалистов, революцию обманывает или монархов?   В действительности же измученная женщина желает лишь одного: жить, жить, жить и   не подвергаться более унижениям.       

Из-за этой двойной игры, непереносимой для ее прямой натуры,   она внутренне страдает больше, чем могут представить себе окружающие ее   близкие. Вновь и вновь чувство отвращения, вызванное навязанной ей ролью,   выливается в крик души: "Я сама не знаю более, какого поведения, какого   тона держаться мне. Весь мир обвиняет меня в притворстве, в фальши, и никто не   поверит - а ведь это именно так, - что мой брат выказывает так мало участия в   ужасном положении своей сестры, что он беспрерывно подвергает ее опасности, не   ставит ее в известность о своих планах. Да, он подвергает меня опасности, и в   тысячу раз большей, чем если бы действовал на самом деле. Ненависть, недоверие   и наглость - вот три силы, приводящие в настоящий момент страну в движение.   Люди ведут себя нагло, находясь непрерывно в чрезвычайном страхе, еще и потому,   что думают, будто извне ничего им не грозит... нет ничего для нас хуже, если   все останется по-прежнему, так как ни от времени, ни от самой Франции нам   помощи ожидать нечего".       

***       

Он, единственный, начинает наконец понимать, что все эти   долгие колебания, эти приказы и контрприказы свидетельствуют лишь о   растерянности, об отчаянии и что этой женщине самой себя не спасти. Он знает,   что рядом с нею никого нет - Людовика XVI из-за его нерешительности брать в   расчет нельзя. И золовка, Мадам Елизавета, не такая уж дивная, верная, Богом   данная единомышленница, как ее превозносит роялистская легенда. "Моя   сестра совершенно не умеет хранить тайну, окружена интриганами и, что самое главное,   до такой степени находится под влиянием своих братьев, что с ней просто   невозможно разговаривать, если не хочешь поссориться". И еще более жестко,   более зло, со всей свойственной ей прямотой: "Наша семейная жизнь ад, даже   при самом доброжелательном отношении к нам свет другого не скажет".       

Все отчетливее издали чувствует Ферзен, что помочь ей в   состоянии лишь единственный человек, тот, которому она полностью доверяет, не   ее супруг, не брат, никто из ее родственников, а он сам. Несколько недель назад   она послала ему тайными путями через графа Эстергази подтверждение нерушимой   любви: "Если будете писать ему, скажите, что никакие страны, никакие   расстояния не в силах разъединить сердца и что с каждым днем я все больше и   больше понимаю эту истину". И во второй раз: "Я не знаю, где он.   Ужасная мука - не иметь никаких сообщений, не знать, где находятся те, кого   любишь". Эти последние страстные слова любви сопровождают подарок -   золотое кольцо, на внешней стороне которого выгравированы три лилии с надписью:   "Трус, кто покинет ее". Это кольцо, пишет Мария Антуанетта графу   Эстергази, сделано по размеру ее пальца. Прежде чем отправить его адресату, она   два дня носила его, чтобы передать холодному золоту тепло своей крови. Ферзен   носит на пальце этот подарок возлюбленной; это кольцо с надписью: "Трус,   кто покинет ее" - становится для него каждодневным призывом к совести,   призывом рисковать всем ради этой женщины. Он слышит нотки отчаяния в ее   письмах, он понимает, какую растерянность испытывает его любимая, покинутая   всеми, поэтому чувствует себя обязанным совершить поистине героический   поступок. Так как, переписываясь, они не могут обстоятельно объясниться, он   решает посетить Марию Антуанетту в Париже, в том самом Париже, где он объявлен   вне закона и где его появление равносильно добровольной передаче себя в руки   палача.       

При известии о его намерении приехать Мария Антуанетта   приходит в ужас. Нет, она не желает от своего друга этой слишком большой,   поистине героической жертвы. Его жизнь дорога ей больше, чем ее собственная,   больше, чем то несказанное успокоение, то блаженство, которые может дать ей его   близость. Поэтому 7 декабря она поспешно отвечает ему: "Совершенно   невозможно, чтобы Вы в настоящий момент появились здесь. Это означало бы   поставить на карту наше счастье. Если это говорю я, Вы должны верить мне, ибо у   меня огромное желание видеть Вас". Но Ферзен не сдается. Он знает, что   совершенно необходимо вырвать ее из подавленного состояния. С королем Швеции он   разработал новый план бегства; несмотря на ее сопротивление, чутким любящим   сердцем он понимает, как страстно желает она встречи с ним и как много для нее,   всеми покинутой, значит еще раз, еще один раз после всех тайных, шифрованных   писем иметь возможность вновь выговориться - свободно и без помех. В начале   февраля Ферзен принимает решение более не ждать и ехать во Францию к Марии   Антуанетте.       

По существу, это решение равносильно самоубийству. Сто   против одного, что из этой поездки он не вернется, ведь ни одна голова во   Франции не оценена более высоко, чем его. Ни одно имя не упоминается так часто   и с такой ненавистью, как его. В Париже Ферзен официально объявлен вне закона.   Приказ о его задержании - в руках каждого парижанина. Стоит лишь кому-нибудь   узнать его в пути или в столице, и его растерзанное тело будет валяться на   мостовой. Но Ферзен - а это делает его поступок в тысячу раз более героическим   - не желает, добравшись до Парижа, спрятаться в каком-нибудь укромном уголке,   он хочет проникнуть в неприступное логово Минотавра, в Тюильри, дни и ночи   охраняемый тысячью двумястами гвардейцами, во дворец, в котором его знает в   лицо каждый слуга, каждая камеристка, каждый кучер из гигантской армии   дворцовой прислуги. Данный Ферзеном обет: "Я живу лишь для того, чтобы   служить Вам" он может выполнить лишь сейчас; никогда более такая   возможность ему не представится.11 февраля он сдерживает свое слово и   приступает к едва ли не самой смелой операции во всей истории революции.       

В простом парике, с фальшивым паспортом, в котором дерзко   подделана подпись короля Швеции, Ферзен в качестве слуги сопровождает своего   адъютанта, имеющего такие же поддельные документы дипломата, едущего в   Лиссабон. Как ни странно, ни бумаги, ни путешественники не подвергаются в пути   сколько-нибудь серьезному досмотру, и без приключений 13 февраля, в половине   шестого, Ферзен приезжает в Париж. Хотя у него там есть надежная подруга, более   того - любовница, готовая с опасностью для жизни спрятать его, Ферзен сразу же   из почтовой кареты отправляется в Тюильри. В зимние месяцы иемнота наступает   рано, она дружески прикрывает отважного человека. Потайная дверь, ключ от   которой у него еще имеется, - поразительно счастливый случай - и на этот раз не   охраняется. Надежно сбереженный ключ делает свое дело - Ферзен проникает во   дворец; после восьми месяцев жестокой разлуки и потрясающих событий - мир за   это время очень переменился влюбленные вновь вместе. Ферзен снова, и в   последний раз, у Марии Антуанетты.       

***       

Об этом памятном посещении сохранились две записи, сделанные   рукой Ферзена, записи, весьма заметно отличающиеся одна от другой, официальная   и личная; и как раз это их различие дает бесконечно много для понимания   истинного характера взаимоотношений между Ферзеном и Марией Антуанеттой.Ф   официальном письме он сообщает своему монарху, что 13 февраля, в шесть вечера,   прибыл в Париж и в тот же вечер встретился и беседовал с их величествами -   подчеркивается множественное число, следовательно, с королем Людовиком и Марией   Антуанеттой, - а затем, вторично, в следующий вечер. Однако это сообщение,   предназначенное для короля Швеции, которого Ферзен считает весьма болтливым и   которому не желает доверять женскую честь Марии Антуанетты, противоречит   многозначительной интимной заметке в дневнике. Там записано: "Пошел к ней;   моим обычным путем. Волнение из-за Национальной гвардии; ее покои   чудесны". Итак, совершенно определенно - "к ней", а не "к   ним". Затем в дневнике записаны ещедва слова, которые позже рукой некой   чопорной личности были залиты чернилами и стали неразборчивыми. Но к счастью,   их удалось восстановить. Вот они, эти два существенных слова: "reste   la", что означает "остался там".       

Эти два слова полностью разъясняют всю ситуацию той   тристановой ночи: в тот вечер Ферзен, следовательно, был принят не королевской   четой, как он сообщил королю Швеции, а Марией Антуанеттой и - что также не   подлежит никакому сомнению - он провел эту ночь в покоях королевы. Ночной уход,   возвращение и повторный уход из Тюильри означали бы бессмысленное увеличение   опасности, ибо по коридорам денно и нощно патрулируют солдаты Национальной гвардии.   Покои же Марии Антуанетты, расположенные на первом этаже, представляют собой,   как известно, всего лишь одну спальню и маленькую уборную; следовательно, нет   иного объяснения, чем то, которое так неприятно защитникам добродетели   королевы, а именно, что эту ночь и следующий день до полуночи Ферзен провел,   скрываясь в спальне королевы, в единственном помещении всего замка, защищенном   от наблюдения национальных гвардейцев, от взглядов прислуги.       

О часах, проведенных с глазу на глаз с королевой Франции, Ферзен,   как и подобает всякому благородному человеку, молчит даже в своем дневнике.   Никому нельзя запретить думать, что и эта ночь была посвящена исключительно   рыцарскому служению и политической беседе. Но всякому, у кого горячее сердце,   всякому, кто обладает здравым смыслом, кто верит, что власть крови это вечный   закон, ясно: не будь Ферзен уже давно возлюбленным Марии Антуанетты, он стал бы   им в эту роковую ночь, в эту ночь, вырванную у судьбы ценой нечеловеческих   усилий, в эту невозвратно последнюю ночь.       

***       

Первая ночь принадлежит целиком любовникам, и лишь следующий   вечер политике. В шесть вечера, то есть через 24 часа после прибытия Ферзена,   тактичный супруг переступает порог комнаты королевы для конфиденциальной беседы   с героическим вестником. Предложенный Ферзеном план побега Людовик отклоняет,   во-первых, потому, что считает практически невыполнимым, а во-вторых, из   чувства чести, так как публично обещал Национальному собранию оставаться в   Париже и не желает изменять своему слову (в связи с этим Ферзен почтительно   замечает в своем дневнике: "Поскольку он честный человек"). С полным   доверием разъясняет король надежному другу свое положение. "Я полагаюсь на   Вас, - говорит он, - и могу быть откровенным. Я знаю, меня обвиняют в слабости и   нерешительности, но ведь никто и никогда не находился в положении, подобном   моему. Я знаю, что упустил подходящий момент (для бегства) 14 июля, такого   удобного повода у меня более не было. Весь мир бросил меня на произвол   судьбы". И король и королева не имеют более никакой надежды спасти себя.   Державы должны попытаться сделать все мыслимое, нимало не заботясь о них.   Только пусть не удивляются, если он будет давать согласие на те или иные акции;   возможно, в их теперешнем положении им придется совершить поступки, которые им   не по сердцу. Они смогут, пожалуй, только выиграть время, собственно же   спасение должно прийти извне.       

До полуночи Ферзен остается во дворце. Все, что может быть   обсуждено, уже сказано. Затем наступает самое тяжелое в этих 30 часах: им нужно   проститься. Оба не хотят этому верить, но оба безошибочно чувствуют: никогда   более! никогда более в этой жизни! Чтобы утешить потрясенную женщину, он   обещает ей вернуться, если к тому представится хоть малейшая возможность, и,   осчастливленный, чувствует, как успокоил ее этим своим обещанием. Темным, к   счастью, пустым коридором провожает королева Ферзена до двери. Еще не сказали   они друг другу последних слов, еще не обменялись последними объятиями, как   слышат чьи-то шаги: смертельная опасность! Напялив на себя парик, завернувшись   в плащ, Ферзен выскальзывает наружу. Мария Антуанетта поспешно возвращается в   свою комнату. Любовники виделись в последний раз.       

 БЕГСТВО В ВОЙНУ       

       

Древнейшее средство: когда государство или правительство не   в состоянии преодолеть внутренний кризис, они пытаются разрядку направить   вовне; согласно этому извечному закону, чтобы избежать назревающей гражданской   войны, трибуны революции на протяжении ряда месяцев требуют начать войну против   Австрии. Приняв конституцию, Людовик XVI хотя и уменьшил значимость своего   королевского звания, но все же сохранил его. Отныне - а простодушные, вроде   Лафайета, верят этому - с революцией покончено навсегда. Но партия жирондистов,   имеющая большинство во вновь избранном Национальном собрании, в сущности,   республиканская партия. Она желает покончить с королевской властью, а для этого   нет лучшего средства, чем война, ибо неизбежным ее следствием будет конфликт   между королевским домом и нацией. Ведь авангард иностранных армий формируют оба   своевольных братца короля, а генеральный штаб противника возглавляется братом   королевы.       

То, что открытая война не поможет ее делу, а лишь повредит   ему, Мария Антуанетта знает. Каким бы ни был исход войны, он в любом случае   обернется против королевской семьи. Если армия революции победит эмигрантов,   императора и королей, тогда уж наверняка Франция более не потерпит у себя   "тирана". Если же французские войска будут побиты родичами короля и   королевы, то, без сомнения, возбуждаемая или подстрекаемая кем-либо парижская   чернь возложит всю ответственность за это на узников Тюильри. Победит Франция -   они потеряют трон, победят иностранные войска - они потеряют жизнь. Исходя из   этих соображений, Мария Антуанетта в бесчисленных письмах брату Леопольду и   эмигрантам умоляет их вести себя спокойно; осторожный, медлительный,   расчетливый и внутренне враждебно относящийся к войне, император действительно   отстраняется от бряцающих оружием эмигрантов и избегает действий, которые можно   было бы рассматривать как вызов.       

Но счастливая звезда Марии Антуанетты давно уже закатилась.   Все неожиданности судьбы оборачиваются против нее. Именно сейчас, 1 марта,   внезапная смерть уносит ее брата, сторонника мирного разрешения назревающего   конфликта, а четырнадцатью днями позже пуля заговорщика сражает самого   убежденного среди европейских монархов защитника роялистской идеи Густава   Шведского. Таким образом, война становится неизбежной. Ибо наследник Густава не   думает поддерживать дело монархов, а наследника Леопольда II нисколько не   заботит судьба кровной родственницы, он учитывает исключительно лишь свои   собственные интересы. У двадцатичетырехлетнего императора Франца, глуповатого,   холодного, черствого человека, в душе которого нет ни искорки от гения Марии   Терезии, Мария Антуанетта не находит ни понимания, ни желания понять ее.   Ледяной прием ожидает ее посланцев, безразличие - ее письма; императора не   беспокоит, что кровная родственница оказалась в ужасающем душевном разладе, что   ее жизнь подвергается опасности из-за его вмешательства в дела Франции. Он   видит лишь удобный случай увеличить свое могущество; холодно и раздраженно   отклоняет он все пожелания и требования Национального собрания.       

Жирондисты берут наконец верх. 20 апреля, после длительного   сопротивления и - как утверждают - со слезами на глазах, Людовик XVI вынужден   объявить "королю Венгрии" войну. Армия приводится в движение,   неумолимый рок вершит свой страшное дело.       

***       

На чьей стороне в этой войне чувства королевы? С кем ее   сердце - со старой родиной или с новой, с французскими или иностранными   войсками? От этого решающего вопроса роялисты, ее безоговорочные защитники и   панегиристы весьма трусливо увиливают, они даже фальсифицируют мемуары и письма   современников, вводя в них целые абзацы, чтобы скрыть очевидный, безусловный   факт - в этой войне Мария Антуанетта всей душой страстно желает триумфа союзных   войск и поражения французских. Эта концепция не вызывает никаких сомнений: кто   замалчивает ее - допускает извращение истины, кто отрицает ее - лжет.   Действительно, Мария Антуанетта чувствует себя прежде всего королевой, а уж   потом только королевой Франции, она не просто против тех, кто ограничил ее   королевскую власть, а за тех, кто хочет усилить ее в династическом смысле, нет,   более того, она делает дозволенное и недозволенное, чтобы ускорить поражение   Франции, чтобы способствовать победе иностранных войск. "Богу угодно,   чтобы мы однажды были отомщены за все обиды и оскорбления, нанесенные нам в   этой стране", - пишет она Ферзену, и, хотя давно уже забыла свой родной   язык и вынуждена прибегать к помощи переводчика немецких писем, она   подчеркивает: "Я горда, как никогда, что родилась немкой". За четыре   дня до объявления войны она пересылает австрийскому посланнику план военной   кампании, вернее, то, что ей известно о нем, другими словами, предает Францию.   Ее точка зрения совершенно однозначна: австрийские и прусские знамена для Марии   Антуанетты дружественные, а французское трехцветие - знамя врага.       

Несомненно - слова так и готовы сорваться с губ - это явная   государственная измена, и ныне суд любой страны квалифицировал бы подобный   поступок как преступление. Но не следует забывать, что понятий   "национальное", "нация" в XVIII веке еще не было; лишь   французская революция формулирует их для Европы. Восемнадцатое столетие, со   взглядами которого неразрывно связано миропонимание Марии Антуанетты, не знает   еще иных точек зрения, кроме чисто династической - страна принадлежит ккоролю;   право всегда на стороне короля; тот, кто борется за короля и королевскую   власть, безусловно, борется за правое дело. Тот же, кто выступает против королевской   власти, - мятежник, бунтарь, даже если он и защищает родную страну. Ведь и по   ту сторону границы лучшие представители немецкой интеллигенции - великие   Клопшток, Шиллер, Фихте, Гельдерлин - также находятся в плену   антипатриотических чувств - ради торжества идей свободы они мечтают о поражении   немецких войск, не народной армии, а армии, служащей делу деспотии. Они   радуются отступлению прусских вооруженных сил, во Франции же для короля и   королевы поражение их собственных войск - личная удача.       

Война идет не в интересах той или иной страны, а ради неких   духовных идей: державного господства и свободы. И ничто лучше не характеризует   удивительного различия во взглядах старого и нового столетий, как то, что   командующий объединенными немецкими армиями герцог Брауншвейгский еще за месяц   до начала военных действий всерьез размышлял над тем, не лучше ли ему принять   на себя командование французскими войсками. Совершенно очевидно: понятий   "отечество" и "нация" в 1791 году для людей XVIII века еще   не существовало. Лишь эта война, объединившая огромные народные массы,   сформировавшая самосознание наций и тем самым развязавшая ужасную   братоубийственную борьбу, выдвинет идею национального патриотизма и передаст ее   по наследству следующему столетию.       

***       

В Париже нет никаких доказательств того, что Мария   Антуанетта желает победы иностранным державам, как нет и подтверждений факта ее   государственной измены. Но хотя народ как некая совокупность, как множество   людей никогда не мыслит логически, он обладает стихийным, животным чутьем,   более развитым, чем у отдельного человека; оружие народа - не размышления, а   инстинкты, и эти инстинкты почти всегда непогрешимо верны. С самого начала   французский народ чувствует в атмосфере Тюильри некую враждебность; не   располагая фактами, он угадывает измену делу Франции, действительно совершенную   Марией Антуанеттой, и в ста шагах от дворца жирондист Верньо на заседании   Национального собрания открыто обвиняет Тюильри в измене: "С трибуны, на   которой я стою, обращаясь к вам, виден дворец, где развращенные советчики   вводят в заблуждение короля, давшего нам конституцию, побуждают его к ложным   шагам, куют цепи, в которые хотят заковать нас, и плетут интриги, чтобы   передать нас в руки Австрийского дома. Я вижу окна дворца, в котором   замышляется контрреволюция и продумываются все средства, чтобы вновь ввергнуть   нас во власть рабства". Подчеркивая, что именно Мария Антуанетта является   истинной зачинщицей этого предполагаемого заговора, он угрожающе добавляет:   "Пусть знают все, кто живет в этом дворце, что наша конституция признает   неприкосновенность одного лишь короля. Пусть они знают, что закон будет карать   всех виновных без изъятия и что ни один человек, изобличенный в преступлении,   не избежит меча возмездия".       

Революция начинает понимать, что сможет бить внешнего врага,   лишь расправившись с внутренним. Чтобы у всего мира выиграть решающую партию,   нужно у себя дома объявить шах королю. Все истинные революционеры энергично   стремятся создать конфликтную ситуацию; опять газеты поднимают свой голос, требуя   низложения короля; новые тиражи пресловутого памфлета "La vie scandaleuse   de Marie-Antoinette"[179] появляются   на улицах, чтобы с новой силой оживить старую ненависть. В Национальном   собрании намеренно выдвигаются предложения, которые король не захочет принять,   делается ставка на то, что Людовик XVI, пользуясь своими конституционными   правами, наложит на них "вето". Так, предлагается проект о ссылке   священников, отказавшихся присягнуть конституции. Выискивают, провоцируют   открытый разрыв, потому что знают: король, верующий католик, никогда не даст   согласия на это. Действительно, король, впервые собравшись с духом, накладывает   "вето". Пока у него была власть, он не пользовался ею; теперь же,   непосредственно перед самой гибелью, этот злосчастный человек в роковой для   себя час решается наконец проявить смелость. Но народ не намерен более терпеть   протест со стороны этого манекена. "Вето" должно стать последним   словом короля, обращенным к своему народу, последним его словом, обращенным   против народа.       

***       

Для основательного урока, который якобинцы, ударный отряд   Революции, собираются преподать королю и прежде всего этой непреклонной,   высокомерной "австриячке", выбирается символический день - 20 июня. В   этот день три года назад депутаты народа впервые собрались в Зале для игры в   мяч для торжественной клятвы не отступать перед штыками и всеми силами бороться   за новую Францию, за новые законы для нее. В этот день год назад король, не   желая подчиниться волне народа, в ливрее лакея тайком ночью бежал через   маленькую калитку дворцового парка. Теперь в этот день ему предстоит услышать и   запомнить навсегда, что он - ничто, а народ - все. Как в 1789 году штурм   Версаля, так и в 1792 году штурм Тюильри подготавливаются методически. Но тогда   армию амазонок надо было формировать подпольно, в нарушение закона, под   покровом темноты; нынче же средь бела дня, под гул набатных колоколов,   воглавляемые пивоваром Сантером, маришируют по городу 15 тысяч человек,   городское самоуправление в полном составе приветствует эти отряды развернутыми   знаменами. Национальное собрание открывает им ворота, а сэр Петион, который   должен бы следить за порядком, способствует унижению короля, представляясь   слепым и глухим.       

Выступление революционной колонны начинается от Собрания и   выглядит первоначально как простое праздничное шествие. 15 тысяч человек в   строю, плечом к плечу, с большими листами, на которых написано: "Долой   вето!", "Свобода или смерть!", отбивая такт "Ca ira"[180], идут мимо Школы верховой   езды, в которой заседает Собрание; в половине четвертого, похоже, спектакль   подходит к концу. Но как раз именно в это время и начинается собственно   политическая демонстрация. Вместо того чтобы мирно разойтись, огромная толпа   без приказа, но незримо кем-то управляемая, бросается к входу во дворец. Там,   правда, стоят солдаты Национальной гвардии и жандармы с примкнутыми и   обнаженными штыками, но двор, верный своей нерешительности, не отдал никакого   приказа на случай возникновения такой, впрочем, весьма вероятной ситуации;   солдаты не оказывают никакого сопротивления, и толпа людей сплошным потоком   вливается в узкий раструб дверей. Напор ее так велик, что она, как бы влекомая   сама собой, поднимается по лестнице до бельэтажа.       

И вот, нет более никаких преград, двери выдавлены, запоры   сбиты, и, прежде чем кто-либо успевает что-то предпринять для защиты, первые из   ворвавшихся во дворец стоят уже перед королем, окруженным лишь горсткой солдат   Национальной гвардии. Людовик XVI вынужден в своем собственном доме принимать   парад восставшего народа, и столкновения удается избежать только благодаря   невозмутимому, флегматичному хладнокровию короля. На все вызывающие вопросы он   терпеливо и вежливо отвечает, послушно надевает красный колпак, данный ему   одним из санкюлотов. Три с половиной часа, в невыносимой духоте, безотказно, без   сопротивления терпит он своих враждебно настроенных гостей, их издевательства.       

Одновременно другая большая группа инсургентов[181] проникает в покои   королевы. Вот-вот повторится ужасная сцена 5 октября в Версале. Королева более   уязвима, чем король, и офицеры, понимая это, быстро собирают вокруг нее солдат;   угол комнаты, где она находится, заставляют большим столом, три ряда   национальных гвардейцев, стоящих перед этим столом, защищают королеву от   оскорблений действием. Ворвавшимся в покои людям не дотянуться до Марии   Антуанетты, но они стоят близко к ней настолько, чтобы вызывающе рассматривать   "чудовище", достаточно близко, чтобы Мария Антуанетта могла слышать   любое бранное слово, любую угрозу. Сантер, желающий лишь унизить королеву,   основательно припугнуть ее, не применяя при этом настоящего насилия,   приказывает гвардейцам отойти в сторону, дать народу возможность видеть свою   жертву - побежденную королеву.       

Одновременно он пытается успокоить Марию Антуанетту:   "Мадам, вас обманывают, народ не имеет против вас злого умысла. Если бы вы   пожелали, каждый из нас любил бы вас, как любим мы это дитя (при этом он   указывает на дофина, который, дрожа от страха, жмется к матери). Впрочем, вам   не следует бояться, ничего худого вам не сделают". Но каждый раз, стоит   лишь кому-нибудь из factieux предложить королеве свою помощь, гордость ее   протестует. "Меня никто не обманывал, никто не вводил в заблуждение, -   резко отвечает она, - и я никого не боюсь. Среди порядочных людей никогда не   следует ничего бояться". Холодно и гордо выдерживает королева враждебные   взгляды и самые дерзкие выпады. Только когда ее хотят принудить натянуть на   голову ее ребенка красный колпак, она обращается к офицерам: "Это уж   слишком, это выше человеческого терпения". Но ни на мгновение она не выказывает   ни страха, ни неуверенности. Лишь после того, как становится ясно, что толпа   ничем не угрожает королеве, появляется мэр Петион и просит людей разойтись по   домам, "чтобы не дать повод подозревать народ в недостойных   намерениях".       

Но только поздно вечером замок освобождается от непрошеных   гостей, и лишь тогда королева, униженная женщина, чувствует все муки своей   беззащитности. Теперь она понимает, что все потеряно. "Я еще живу, но это   чудо, - поспешно пишет она своему доверенному Гансу Акселю Ферзену. - Этот день   был ужасен".       

 ПОСЛЕДНИЕ КРИКИ О   ПОМОЩИ       

       

Ощутив на своем лице дыхание ненависти, увидев в своей   собственной комнате в Тюильри пики Революции, поняв, как бессильно Национальное   собрание, насколько враждебен мэр, Мария Антуанетта отчетливо представляет себе,   что она и ее семья неизбежно погибнут, если извне незамедлительно не появится   помощь. Спасти их еще может одно - молниеносная победа прусских и австрийских   войск. Правда, в этот последний, самый последний час старые, а с ними и   неожиданно обретенные новые друзья пытаются организовать побег. Генерал Лафайет   предлагает план: во время праздничных гуляний 14 июля окружить подразделениями   кавалеристов на Марсовом поле короля и его семью и с обнаженными саблями   пробиться за город. Он готов возглавить эту операцию. Но Мария Антуанетта все   еще считает Лафайета виновником всех бед и предпочитает скорее погибнуть, чем   вверить судьбу своих детей, мужа и свою собственную этому легкомысленному   человеку.       

Из благородных соображений отказывается она также от другого   плана, от предложения ландграфини Гессен-Дармштадтской вывезти ее из дворца,   как находящуюся в наибольшей опасности, такой побег можно было бы организовать   только для нее одной. "Нет, принцесса, - отвечает ей Мария Антуанетта,   понимая всю ценность Вашего предложения, я все же не могу принять его. Свою   жизнь я посвятила заботе о доогих мне людях, с ними я делю их несчастья, и они,   что бы о них ни говорили, заслуживают участия хотя бы ради того, что они   мужественно переносят свою судьбу... Возможно, наступит день, и все то, что мы   делаем, ради чего страдаем, приведет по крайней мере к счастью наших детей, это   единственное желание, которое я себе позволяю. Прощайте, принцесса! У меня   отняли все, кроме сердца, которое всегда будет любить Вас. Мне было бы очень горько,   если бы Вы сомневались в моей преданности Вам".       

Это одно из первых писем, адресованных Марией Антуанеттой не   своему современнику, а последующим поколениям. В глубине души она уже знает:   если она и не переживет эту беду, то уж свой-то последний долг исполнит,   погибнет, сохраняя полное самообладание, погибнет с высоко поднятой головой.   Возможно, она уже инстинктивно предчувствует мгновенную героическую смерть   вместо этого медленного погружения на дно, вместо этого постепенного, с каждым   часом все большего засасывания в трясину. 14 июля, в народный праздник взятия   Бастилии, когда королева - в последний раз - должна принять участие в   торжественной церемонии на Марсовом поле, она отказывается надеть под платье   кольчугу, как делает это ее осторожный супруг. Спит она в своей комнате одна,   хотя однажды в ее покои и проникает какая-то подозрительная личность. Из дому   она не выходит: давно уже нельзя ей выйти в сад, не услышав песенки,   распеваемой народом на улицах: "Коль ты француз, не углядишь, Мадам Veto   сожрет Париж". Ночью не заснуть, с каждым ударом колокола во дворце всех   охватывает ужас: не набатный ли это призыв к давно задуманному последнему   штурму Тюильри? Каждый день, едва ли не ежечасно, соглядатаи, шпионы   осведомляют двор о том, что творится в тайных клубах, в секциях предместий.   Двор знает - и это ни для кого уже не является тайной якобинцы готовят ужасный   конец, дело лишь в днях; пять, восемь, десять, может быть, четырнадцать дней   пройдет, и "это" неизбежно должно будет произойти, ибо все более и более   громко газеты Марата и Эбера требуют низложения. Спасти их может - и Мария   Антуанетта знает это - либо чудо, либо стермительный победоносный бросок   прусской и австрийской армий.       

***       

Читая письма королевы к ее преданному другу, чувствуешь весь   ужас последнего ожидания. Собственно, это уже не письма, это вопль, дикий,   исступленный вопль, и невнятный и пронзительный одновременно, словно   предсмертный вопль загнанного зверя. Вообще письма из Тюильри переправлять   приходится теперь с крайней осторожностью, используя при этом самые дерзкие   приемы, ибо нет уже во дворце надежной прислуги, под окнами и у дверей стоят   шпионы. Заложенные в пакетиках с шоколадными конфетами, засунутые за подкладку   шляпы, зашифрованные, написанные симпатическими чернилами (теперь уже чаще не   собственноручно), письма Марии Антуанетты составлены так, что выглядят   совершенно безобидно и в случае их перехвата не должны вызвать никакого   подозрения. На первый взгляд кажется, что в них говорится о всякой всячине   обыденного характера, о различных занимательных историях и приключениях - мысли   королевы зашифрованы и излагаются обычно от третьего лица.       

Все чаще и чаще, одна за другой следуют мольбы о помощи в   крайней беде; еще перед 20 июня королева пишет: "Ваши друзья считают   излечение невозможным или, во всяком случае, чрезвычайно затяжным делом.   Поэтому, если можете, успокойте их, они в этом нуждаются, положение их с каждым   днем становится все ужаснее". А 23 июня призыв становится еще более   настойчивым: "Ваш друг находится в очень большой опасности, его болезнь   прогрессирует с ужасающей быстротой, у врачей нет более никаких средств... Если   Вы хотите увидать его еще раз, поспешите, сообщите родителям о его отчаянном   положении". "Все лихорадочнее поднимается температура" (26 июня).   "Настоятельно необходим кризис, только он может принести спасение, мы в   отчаянии, что этот кризис не наступает. Сообщите всем, кто связан с больным, о   его отчаянном состоянии, чтобы и они могли принять свои меры. Время не   ждет..."       

Иногда вдруг эта тонко чувствующая, как и всякая   по-настоящему любящая, женщина теряется, боится, что призывами о помощи она   тревожит того, кто дороже ей всего на свете; даже в самой большой беде,   охваченная страхом, Мария Антуанетта думает не о своей судьбе, а о душевном   потрясении, которое причиняют возлюбленному ее крики отчаяния. "Положение   наше - ужасно, но Вам не следует очень волноваться, я исполнена решимости,   что-то подсказывает мне, мы скоро будем счастливо спасены! Уже одни эти мысли   поддерживают во мне гордость... Прощайте! Возможно, скоро мы вновь увидимся при   более благоприятных обстоятельствах!" (3 июля). И еще раз: "Не   тревожьтесь очень обо мне. Поверьте, бесстрашие всегда побеждает... Прощайте и   постарайтесь по возможности ускорить обещанную для нашего спасения помощь...   Берегите себя ради нас и не беспокойтесь за нас". Но затем другое письмо   обгоняет это: "Завтра из Марселя прибудут восемьсот человек, и говорят,   что за восемь дней им достанет сил выполнить задуманное" (21 июля). А   тремя днями позже: "Передайте, пожалуйста, господину Мерси, что жизнь   короля и королевы находится в величайшей опасности, что потеря   одного-единственного дня может повлечь за собой неисчерпаемые беды... Банда   убийц растет беспрерывно изо дня в день".       

И в последнем письме, письме от 1 августа, самом последнем   из полученных Ферзеном от королевы, она с прозорливостью крайнего отчаяния   пишет об опасности: "Действительно, жизнь короля, как и жизнь королевы,   давно уже под угрозой. Прибытие в Париж около шестисот марсельцев и множества   членов якобинских клубов других городов увеличивает наше, к сожалению,   совершенно обоснованное беспокойство. Правда, принимаются все надлежащие меры   для обеспечения безопасности королевской семьи, но убийцы постоянно рыщут возле   дворца; они подстрекают народ. Одна часть Национального собрания находится в   плену враждебных идей, другая - под гнетом слабости и трусости... Сейчас   приходится думать лишь о том, как избежать кинжала, как сорвать планы   заговорщиков, уже окруживших трон, чтобы опрокинуть его. Уже давно factieux не   скрывают более своих намерений устранить королевскую семью. На обих последних   ночных заседаниях Национального собрания пока что не пришли к единому мнению   лишь относительно того, как сделать это. Из моих прежних писем Вы знаете,   насколько важным является выигрыш даже двадцати четырех часов; сегодня я могу   только повторить это и добавить, что если помощь не придет к нам сейчас, то   одно лишь Провидение в состоянии будет спасти короля и королеву".       

***       

Эти письма возлюбленной Ферзен получает в Брюсселе; можно   представить себе, какое отчаяние он испытывает при этом. С самого раннего утра   до поздней ночи борется он против инертности, нерешительности королей,   командующего вооруженными силами, посланников; пишет письмо за письмом, наносит   визит за визитом, со всей силой подстегиваемого нетерпения торопит, требует   начала военных действий. Но командующий армией герцог Брауншвейгский - солдат   той старой военной школы, которая считала, что день наступления должен быть   определен, высчитан за месяц вперед. Неторопливо, осторожно, систематично, в   соответствии с законами, давно опровергнутыми военным искусством Фридриха   Великого, расставляет он на карте свои полки и с дремучим генеральским   высокомерием не желает прислушиваться к советам политиков или, еще того меньше,   "сторонних" наблюдателей, коль скоро они рекомендуют хотя бы на йоту   уклониться от составленных им планов. Он объявляет, что до середины августа не   перейдет границ Франции, но затем в соответствии с начертанным планом (военный   марш - извечная любимая мечта всех генералов) грозится одним броском прорваться   к Парижу.       

Но Ферзен, которого крики о помощи из Тюильри уже всерьез   встревожили, знает: тогда будет поздно. Для спасения королевы нужно что-то   делать немедленно. И в смятении чувств любящий делает как раз то, что погубит   возлюбленную. Ибо именно те меры, которыми он хочет сдержать нападение толпы на   Тюильри, ускоряют это нападение. Уже давно Мария Антуанетта настойчиво просит   от союзников выпуска манифеста. Она считает, и ход ее мыслей совершенно   правилен, что в манифесте должна быть сделана попытка изолировать идеи   республиканцев, идеи якобинцев от французской нации; это придало бы мужества   благонадежным элементам Франции (благонадежным в ее понимании), нагнало бы   страх на grueux[182].   Особенно она хотела бы, чтобы не было оснований считать манифест актом   вмешательства во внутренние дела Франции и чтобы в нем "по возможности   меньше упоминалось о короле, не очень подчеркивалось бы, что союзники,   собственно, действуют единственно для поддержки короля". Она мечтает о   дружественном разъяснении для французского народа и одновременно об угрозе   террористам.       

Но перепуганный насмерть злополучный Ферзен, зная, что   настоящую военную помощь со стороны союзников ждать придется целую вечность,   настаивает, чтобы этот манифест был составлен в самых резких выражениях; он сам   делает набросок документа, через друга пересылает его в штаб-квартиру   союзников, и роковым образом именно эта редакция принимается как окончательная.   Пресловутый манифест союзнических войск к французским войскам составлен в таком   оскорбительном тоне, как если бы победоносные полки герцога Брауншвейгского уже   стояли у стен Парижа; манифест этот содержит все, что королева, лучше, чем   эмигранты, знающая истинное положение дел, предпочла бы не указывать. В нем   постоянно упоминается священная особа христианнейшего короля. Собрание   обвиняется в том, что оно противозаконно захватило бразды правления   государством, французские солдаты настоятельно призываются к подчинению королю,   их легитимному монарху, городу же Парижу, в случае если он силой овладеет   дворцом Тюильри, манифест угрожает "примерным и на вечные времена памятным   возмездием", "военной экзекуцией" и полным разрушением: мысли,   достойные Тамерлана, высказываются малодушным генералом задолго до первого   выстрела.       

Следствие этой бумажной угрозы ужасно. Даже тот, кто до сих   пор относился к королю лояльно, сразу становится республиканцем, едва   обнаружив, как дорог его король врагам Франции, едва поняв, что победа   вражеских войск повлечет за собой уничтожение всех завоеваний революции, что   Бастилию штурмовали напрасно, что клятва в Зале для игры в мяч давалась зря,   что торжественная присяга, принесенная тысячами французов на Марсовом поле, не   имела никакого смысла. Рука Ферзена, рука возлюбленного, этой безрассудной   угрозой метнула бомбу в тлеющий огонь. И этот безумный вызов, эта бессмысленная   бравада взорвали гнев двадцати миллионов французов.       

***       

В последние дни июля Парижу становится известным текст   злосчастного манифеста герцога Брауншвейгского. Угроза союзников сровнять Париж   с землей, если народ нападет на Тюильри, народом воспринимается как повод к   нападению. Тотчас же начинаются приготовления, и единственное, что удерживает   от немедленных действий, - это желание дождаться ударной группы, шестисот   республиканцев Марселя. 6 августа вступают они в город, смуглые от южного   солнца, неистовые и решительные, поющие в такт своему движению новую песню,   ритм которой в немногие недели поднимет всю страну, - "Марсельезу",   гимн революции, созданный в замечательный час ничем, казалось бы, не   примечательным офицером. Теперь все готово к последнему удару по прогнившей   монархии. Выступление может начинаться: "Allons, enfants de la   patrie"[183].         

 ДЕСЯТОЕ АВГУСТА       

       

Ночь с 9 на 10 августа предвещает жаркий день. Ни облачка,   на небосводе - тысячи звезд, ни малейшего дуновения ветра; глубокая тишина на   улицах города, крыши домов блестят в серебряном свете летней луны.       

Но эта тишина никого не обманывает. И если улицы так   необычно безлюдны, то означает это лишь то, что готовится нечто чрезвычайное,   особенное. Революция не спит. В секциях, в клубах, в своих домах совещаются   руководители; гонцы, соблюдая подозрительную осторожность, спешат с приказами   из округа в округ, вожди восстания Дантон, Робеспьер и жирондисты, оставаясь в   тени, вооружают вторую, тайную армию, готовят народ Парижа к выступлению.       

Но и во дворце никто не спит. Со дня на день ждут восстания.   Здесь знают: марсельцы не зря прибыли в Париж, по последним сообщениям, их   выступления следует ждать на следующий день. В душную, жаркую летнюю ночь окна   раскрыты настежь, королева и Мадам Елизавета прислушиваются. Пока еще ничего не   слышно. Спокойной тишиной дышит охраняемый парк Тюильри, лишь шаги гвардейцев   слышны во дворе, да разве что изредка зазвенит сабля или конь ударит копытом.   Более двух тысяч солдат расквартировано во дворце, галереи полны офицерами и   вооруженными дворянами.       

Наконец, в три четверти первого - все бросаются к окнам -   колокол в дальнем пригороде бьет тревогу, затем второй, третий, четвертый. И   далеко-далеко слышна барабанная дробь. Теперь уж нет никаких сомнений - это   собираются восставшие. Еще несколько часов, и начнется выступление.   Взволнованная королева вновь и вновь возвращается к окну, прислушивается, не   нарастает ли угрожающий шум. Никто не спит в ту ночь. В четыре утра на   безоблачном небе поднимается кроваво-красное солнце. Будет жаркий день.       

Во дворце все подготовлено. Только что занял свои позиции   надежнейший полк короны, 900 человек, - швейцарцы, суровые, непоколебимые люди,   вымуштрованные, верные долгу. Кроме них с шести часов вечера охрану Тюильри   несут 16 отборных батальонов Национальной гвардии и кавалерии, подъемные мосты   разведены, посты утроены. 12 пушек с угрожающими жерлами, пока еще безмолвными,   закрывают входы. Кроме того, разосланы приглашения двум тысячам дворян, до   полуночи ворота держали открытыми, впрочем напрасно: явилось всего каких-нибудь   полторы сотни, в основном старые, убеленные сединами дворяне. Дисциплину   поддерживает Манда, храбрый, энергичный офицер, полный решимости ни при каких   условиях не отступать. Но об этом знают и революционеры, и в четыре утра его   внезапно отзывают - он должен явиться в ратушу. Король неосторожно отпускает   его, и, хотя Манда знает, что грозит ему, что ждет его, он все же следует   приказу. Новая, революционная Коммуна без ведома ратуши вершит короткий суд;   через два часа ему размозжат череп и предательски убитого бросят в Сену.   Дворцовая охрана останется без командира, без вождя с решительным сердцем, с   твердой рукой.       

Ибо король - не вождь. Нерешительно, чего-то ожидая, бродит   по комнатам растерянный человек в фиолетовом сюртуке, в небрежно надетом   спросонья парике, с пустым, несчастным взором. Еще вчера было принято решение   защищать Тюильри до последней капли крови, с вызывающей энергией превратили   дворец в крепость, в военный лагерь. Но уже сейчас, еще прежде, чем враг   появился возле дворца, окружение короля чувствует себя неуверенно, и эта   неуверенность исходит от Людовика XVI. Каждый раз, когда надо принять решение,   этот, впрочем, сам отнюдь не трусливый, но как бы ошеломленный любой   ответственностью человек чувствует себя совершенно больным. А можно ли ожидать   мужества от солдат, если они видят своего вождя дрожащим от страха? Полк   швейцарцев под неусыпным надзором своих офицеров пока еще тверд, однако   подозрительные признаки разложения появляются у солдат Национальной гвардии,   они непрерывно задают себе вопросы: "Сопротивляться? Не   сопротивляться?"       

***       

Королева почти не в силах скрыть от окружающих горечь,   вызванную бессилием своего супруга. Мария Антуанетта жаждет определенности.   Усталые, измученные нервы не могут более терпеть это вечное напряжение, ее   гордость не хочет более испытывать непрерывные оскорбления, не желает быть   постоянно в состоянии унизительной покорности. За эти два года она достаточно   хорошо поняла, что мягкость, уступчивость требованиям Революции не ослабляют   врага, а делают его лишь самоувереннее. Но сейчас королевская власть стоит уже   на последней, нижней ступени, ниже - некуда, ниже угрожающе зияет пропасть;   один шаг - и все потеряно, даже честь. Гордая, решительная, бесстрашная женщина   предпочла бы сама спуститься к малодушным солдатам Национальной гвардии, чтобы   поделиться с ними своей решимостью, чтобы призвать их к исполнению долга.   Вероятно, в ней неосознанно пробудились воспоминания о матери, которая в тяжкий   час испытаний с престолонаследником на руках вышла к колеблющимся венгерским   аристократам и этим поступком завоевала их преданность. Но Мария Антуанетта   знает также, что в подобный час женщине не пристало заменять своего мужа, королеве   нельзя подменять короля. И она уговаривает, убеждает Людовика XVI сделать еще   одну, последнюю попытку принять бой и, устроив смотр защитникам, сломить их   нерешительность.       

Мысль правильная: инстинкт Марии Анутанетты всегда   безошибочен. Несколько пылких, убеждающих слов, подобных тем, которые в свое   время, в опаснейшие мгновения, будет находить Наполеон, торжественное обещание   короля умереть вместе со своими солдатами, энергичный жест уверенного в себе   человека, и эти еще колеблющиеся батальоны стали бы стеной, защищая своих   повелителей. Но тут заикается близорукий, неуклюжий и грузный, совсем не   военный человек, со шляпой под мышкой, топчется на верхней площадке лестницы,   бормочет какие-то обрывки фраз: "Говорят, они придут... Наше общее дело, мое   и моих добрых подданных... не правда ли, мы будем биться смело?"   Нерешительный тон, неловкие манеры увеличивают, а не уменьшают общую   неуверенность. С презрением смотрят солдаты Национальной гвардии на этого   рохлю, нерешительными шагами приближающегося к их рядам, и вместо ожидаемого   возгласа "Да здравствует король!" его встречает сначала молчание,   затем двусмысленный клич: "Да здравствует нация!", а когда король,   осмелев, доходит до решетки, где войска уже братаются с народом, он слышит открытые   призывы к мятежу: "Долой вето! Долой толстую свинью!" Приближенные и   министры в ужасе окружают короля и уводят его обратно во дворец. "Боже   мой, над королем смеются", - кричит морской министр, и Мария Антуанетта, с   глазами, воспаленными от слез и бессонницы, наблюдающая всю эту унизительную   сцену, с горечью отворачивается. "Все потеряно, - потрясенная, говорит она   своей камеристке. - Король не проявил энергии, и этот смотр принес больше   вреда, нежели пользы". Битва, так и не начатая, уже проиграна.       

***       

В это утро последней, решающей битвы между Монархией и   Республикой в толпе у Тюильри стоит юный лейтенант без должности, корсиканец   Наполеон Бонапарт. Словно глупца, высмеял бы он всякого, кто стал бы   утверждать, что ему, Наполеону, предстоит однажды занять этот дворец как   преемнику Людовика XVI. Сейчас он свободен, не зачислен в армию, и вот своим   непогрешимым взглядом солдата оценивает шансы нападающей и защищающейся сторон.   Несколько пушечных залпов, один стремительный удар, и этих каналий (как позже,   на острове Святой Елены, презрительно назовет он жителей предместий), словно   железной метлой, повымело бы отсюда. Имей король возле себя этого   незначительного артиллерийского лейтенанта, он устоял бы против всего Парижа.   Но здесь, во дворце, никто не обладает железным сердцем и быстро оценивающим   взглядом этого маленького лейтенанта. "Не нападать, сохранять спокойствие,   решительно защищаться" - этот приказ, данный солдатам, полумера и уже   поэтому - предрешенное поражение.       

Семь утра; передовой отряд повстанцев подошел к дворцу. Это   неорганизованная вооруженная толпа, опасная не своей боеспособностью, и   несгибаемой решимостью. Уже собираются люди возле подъемных мостов. Дальше   откладывать решение нельзя. Редерер, генеральный прокурор, чувствует свою   ответственность. Еще час назад он советовал королю обратиться к Национальному   собранию и просить у него защиты. Но тут вспыхивает Мария Антуанетта:   "Сударь, у нас здесь достаточно сил, и пришло наконец время определить,   кому быть у власти - королю или мятежникам, конституции или революционерам".         

Но король не находит нужных энергичных слов. Тяжело дыша,   сбитый с толку, сидит он в своем кресле и ждет, ждет, сам не зная чего; одного   лишь желает он - устраниться от всяких действий, уклониться от какого бы то ни   было решения. Вновь подходит к нему Редерер со своим шарфом, обеспечивающим   доступ повсюду; несколько городских советников сопровождают его. "Сир,   настойчиво обращается он к Людовику XVI, - Ваше величество, вам нельзя терять   ни минуты, единственное спасение для вас - это Национальное собрание". -   "Однако на площади не так-то уж много людей", - боязливо возражает   король, желающий лишь одного - оттянуть время. "Сир, огромная толпа с   двенадцатью пушками движется сюда из пригородов".       

Мария Антуанетта не может более сдерживать свое возбуждение,   кровь приливает к лицу, она должна принудить себя не показать свою слабость   перед этими мужчинами, ни один из которых не думает по-мужски. Искушение   велико, но и ответственность огромна; в присутствии короля Франции женщина не   должна давать приказ к бою. И она ждет решения этого вечно колеблющегося   человека. Наконец он поднимает свою тяжелую голову, несколько секунд смотрит на   Редерера, затем вздыхает и говорит, счастливый тем, что принял решение:   "Идемте!"       

И без боя, даже без попытки сопротивления, Людовик XVI   покидает замок, построенный его предками, покидает, чтобы никогда более не   вернуться назад. Он идет вдоль рядов дворян, смотрящих на него с презрением,   мимо солдат-швейцарцев, которым забывает сказать, должны они сопротивляться или   нет, сквозь толпу, все более и более разрастающуюся, открыто смеющуюся над   королем, его женой и горсткой верных им людей, даже угрожающую им. Они проходят   по саду - впереди король с Редерером, за ними, поддерживаемая морским   министром, Мария Антуанетта с дофином. С недостойной поспешностью торопятся они   к крытому манежу Школы верховой езды, где некогда двор весело и беззаботно   проводил время, а сейчас Национальное собрание отпразднует свой триумф - ведь   король Франции, дрожа за собственную жизнь, будет искать у него защиты. Всего   две сотни шагов отделяют дворец от Манежа. Но эти двести шагов невозвратно   отдаляют Марию Антуанетту и короля от ранее принадлежавшей им власти.   Королевской власти пришел конец.       

***       

Собрание со смешанным чувством принимает просьбу своего прежнего   государя об убежище, просьбу государя, с которым оно все еще связано присягой.   В порыве великодушия, пораженный неожиданностью, Верньо, президент Собрания,   заявляет: "Сир, вы можете рассчитывать на решимость Собрания. Его члены   поклялись умереть за права народа, за установленную им власть". Это   серьезное обещание, ведь в соответствии с конституцией король все еще наравне с   Собранием являет собой власть - в этом хаосе Собрание делает вид, что порядок   еще существует. Внимание председательствующего обращают на то, что в   соответствии с конституцией королю запрещено присутствовать в зале во время   заседания. Но так как Собрание должно продолжаться, королю в качестве убежища   предоставляется прилегающая к залу ложа, в которой обычно находятся   секретари-стенографы. Эта ложа - помещение настолько низкое, что в нем   невозможно стоять, в ложе спереди - несколько кресел, в глубине лежит   соломенный тюфяк; железная решетка отделяет ложу от зала. Решетку депутаты   спешно удаляют, нельзя не считаться с тем, что толпа попытается силой захватить   королевскую семью; решено, что в этом случае заседание будет прервано и   депутаты окружат членов королевской семьи. Вот в этой-то клетке в знойный   августовский день в ней можно задохнуться от жары - Мария Антуанетта и Людовик   XVI с детьми должны провести 18 часов, непрерывно ощущая на себе любопытные,   злобные или сочувствующие взгляды депутатов.       

Но что унижает их еще больше, чем откровенная, подчеркнутая   неприязнь, так это абсолютное безразличие, оказываемое Национальным собранием королевской   семье все эти 18 часов. На короля и королеву обращают не более внимания, чем на   служителей в зале или на зрителей на трибунах; ни один депутат не подходит к   ним с приветствием, никто и не думает хоть как-то облегчить им пребывание в   этом загоне. Им разрешено лишь слушать, что говорят о них. Фантасмагорическая   ситуация: они как бы со стороны наблюдают собственные похороны.       

***       

Внезапно Собрание охватывает волнение. Некоторые депутаты   вскакивают со своих мест и прислушиваются. Дверь распахивается настежь, возле   Тюильри раздаются ружейные выстрелы, окна дребезжат от глухих ударов - это   канонада. Пытаясь проникнуть во дворец, мятежники встретили сопротивление   швейцарцев. В жалкой поспешности своего бегства король совершенно забыл дать   указание, или, как всегда, ему недостало энергии собраться с духом, чтобы   сказать ясное ДА или НЕТ. Впервые прежнему, не отмененному приказу обороняться,   швейцарские гвардейцы защищают пустые покои сбежавшего короля и по команде   своих офицеров дают несколько залпов. Они очищают двор, отбивают притащенные   толпой пушки, показывая этим, что решительный владыка в окружении преданных ему   людей мог бы с честью защищаться.       

И только сейчас вспоминает король, безголовый повелитель   (скоро он действительно потеряет голову), о своем долге - не требовать от   других мужества и самопожертвования там, где сам он оказался малодушным; он   посылает швейцарцам приказ прекратить всякую защиту дворца. Но и на этот раз -   вечное роковое слово его царствования - поздно! Нерешительность или забывчивость   короля стоит жизни белее чем тысяче людей. Озлобленная толпа врывается в   беззащитный дворец. Вновь светят кровавые фонари Революции: на пиках высятся   головы роялистов, лишь к одиннадцати часам кончается бойня. В этот день не   упадет более ни одна голова - упадет лишь корона.       

***       

Не смея сказать ни слова, члены королевской семьи, сидя в   душной и тесной ложе, должны наблюдать все происходящее на заседании. Сначала   видят они, как в зал заседания врываются их верные швейцарцы, черные от   порохового дыма, с кровоточащими ранами, а по пятам за ними гонятся   торжествующие мятежники, прселедующие их и в этом убежище. Затем на стол   председателя выкладываются вещи, похищенные во дворце: серебро, украшения,   письма, шкатулки с деньгами.       

Молча должна слушать Мария Антуанетта, как восхваляют вождей   восстания. Беззащитная, безмолвная, она выслушивает депутатов секций, выходящих   к барьеру и горячо требующих низложения короля, должна быть свидетелем того,   как искажаются в сообщениях совершенно ясные факты; оказывается, в набат били   по приказу дворца, дворец осадил нацию, а не нация - дворец. И в который уже   раз может она наблюдать вечную, неизменно повторяющуюся комедию - едва   почувствовав, что ветер меняет направление, политики становятся трусами. Тот   самый Верньо, который всего лишь пару часов назад именем Национального собрания   клялся скорее умереть, чем допустить ущемление прав авторитета, установленного   законом, теперь спешно капитулирует и вносит предложение и немедленной изоляции   носителя исполнительной власти, то есть короля, требует перевода королевской   семьи в Люксембургский дворец "под защиту граждан и закона", а это   означает заключение под стражу.       

Чтобы несколько смягчить удар, нанесенный роялистски   настроенным депутатам этой внезапной переменой политики, Собрание видимости   ради решает также вопрос о назначении воспитателя для наследного принца, хотя в   действительности в настоящий момент никто более не думает уже ни о короле, ни о   королевской власти. Короля лишают права вето, единственного его права, и тот самый   закон, который был отвергнут королем, Собрание самовластно утверждате, не   испрашивая на то согласия у этого беспомощного, потеющего человека, устало   сидящего в ложе для секретарей, слабовольного человека, который, вероятно, в   глубине души рад тому, что его уже ни о чем не спрашивают. Отныне Людовику XVI   не нужно более принимать никаких решений. Отныне решения будут приниматься о   нем.       

***       

Восемь, двенадцать, четырнадцать часов длится заседание. И   пять человек, сидящих в тесной ложе, в эту ночь ужасов не спят, пережив за   сутки целую вечность. Ничего не понимающие в происходящем, усталые дети   дремлют, король и королева непрерывно вытирают пот со лба, вновь и вновь   смачивает Мария Антуанетта носовой платок водой, раз или два пьет она воду со   льдом, передаваемую ей милосердной рукой. Смертельно усталая и в то же время   остро и тонко воспринимающая все происходящее вокруг, с воспаленными глазами   сидит она в душном помещении и слушает, как часами эта говорильня на все лады   обсуждает и решает ее судьбу. Ни разу не берет она куска в рот, не то что ее   супруг. Безразличный к окружающему, Людовик XVI несколько раз ест с аппетитом,   непрерывно что-то жует, не спеша, спокойно двигая своей тяжелой челюстью, как   если бы он сидел в Версале за столом, сервированным серебром. Даже в условиях   чрезвычайной опасности у этого совсем не царственного супруга не пропадает   охота вкусно поесть и хорошо поспать; тяжелые веки постепенно смежаются, и в   самый разгар битвы, которая будет ему стоить короны, Людовик XVI погружается в   дрему. Мария Антуанетта отодвигается от него в глубину ложи, в тень.       

В такие часы ей всегда стыдно за недостойную слабость этого   человека, более заботящегося о своем желудке, чем о своей чести, способного в   моменты жестокого унижения как ни в чем не бывало уминать пищу и дремать.   Горящими глазами смотрит она мимо него, пытаясь не выдать своего ожесточения; и   от Собрания отворачивается королева, она вообще предпочла бы ничего не слышать,   ничего не видеть. Одна она чувствует всю унизительность этого дня, а в пересохшем   горле - горечь всего того, чему еще предстоит свершиться; но ни на мгновение   она не теряет самообладания, всегда величественная в часы, требующие от нее   этого. Не слезинки не увидят у нее мятежники, ни вздоха не услышат, все глубже   и глубже отодвигается она в сумрак ложи.       

Наконец, после восемнадцати ужасных часов в этой раскаленной   клетке, королю и королеве разрешено отправиться в бывший монастырь Фейянов, гду   в одной из пустых, запущенных келий им поспешно приготовлен ночлег. Посторонние   женщины одалживают королеве ночную рубашку и кое-какое постельное белье, у   одной из своих горничных должна она взять взаймы несколько золотых; свои деньги   она либо потеряла, либо забыла в суматохе захватить. Теперь, наконец оставшись   одна, Мария Антуанетта что-то ест. Но за решетчатыми окнами все еще неспокойно,   город лихорадит, всю ночь толпы людей бродят по улицам. Со стороны Тюильри   слышен глухой стук катящихся по мостовой телег. Это увозят трупы многих сотен   погибших при штурме дворца ужасная ночная работа. Труп королевской власти   уберут среди бела дня.       

Завтра и послезавтра королевской семье опять надо   присутствовать в той же самой ложе на заседаниях Национального собрания; с   каждым часом чувствуют король и королева, как в этой пылающей печи плавится их   власть. Вчера говорили еще о короле, сегодня Дантон говорит уже об   "угнетателях народа", а Клоотс - о "личностях, именуемых   королями". Вчера для "пребывания" двора предлагали еще   Люксембургский дворец и обсуждали кандидатуру воспитателя дофина, сегодня -   вормулировки резче: короля поставить под sauvegarde de la nation[184] - несколько более мягкий   синоним понятия "тюрьма"; кроме того, Коммуна, новое революционное   городское самоуправление, созданное в ночь на 10 августа, не дала своего   согласия на то, чтобы Люксембургский дворец или здание министерства юстиции   стали резиденцией короля, и совершенно ясно сформулировала причину отказа: из   этих зданий можно очень легко организовать побег королевской четы. Лишь в   Тампле может быть гарантирована безопасность detenus[185] - все обнаженнее становится понятие тюрьмы.   Национальное собрание, втайне довольное тем, что с него снимается   ответственность за решение, заботу о короле передает Коммуне. Она обещает   отвезти королевскую семью в Тампль "со всем уважением, подобающим данным   печальным обстоятельствам". Таким образом, с этим вопросом покончено, но   затем целый день, до двух ночи, мельница перемалывает бесконечный ворох слов, и   ни один из выступающих ничего не говорит в защиту этих униженных, сидящих   сгорбившись в темной ложе, в тени своей судьбы.       

Наконец 13 августа Тампль подготовлен. За эти три дня   пройден чудовищно долгий путь. Между абсолютной монархией и Национальным   собранием дистанция столетия, между Национальным собранием и конституцией - два   года, между конституцией и штурмом Тюильри - несколько недель, между штурмом   Тюильри и арестом короля - всего три дня. Теперь лишь несколько недель - и   эшафот, а затем один-единственный толчок - и труп в гробу.       

В шесть вечера 13 августа королевскую семью под руководством   Петиона привозят в Тампль - в шесть вечера, до темноты, не ночью: победоносный   народ должен видеть бывшего властелина и особенно ее, высокомерную королеву, на   пути в тюрьму. Два часа, нарочито медленно, движется карета, делая специально   крюк через Вандомскую площадь, чтобы Людовик XVI мог видеть сброшенную с цоколя   и разбитую по криказу Национального собрания статую своего прадеда, Людовика   XIV, чтобы король не сомневался более - покончено не только с его личным   господством, но и со всей его династией.       

Одновременно, поскольку бывший владыка Франции меняет замок   своих предков на тюрьму, новый властелин Парижа также меняет свою резиденцию. В   ту же ночь гильотину вывозят со двора Консьержери и устанавливают на площади   Карусель. Франция должна знать: с 13 августа не Людовик XVI повелевает   Францией, а Террор.       

 ТАМПЛЬ       

       

Уже темнеет, когда королевская семья прибывает в Тампль,   бывший замок храмовников. Окна освновного здания - ведь сейчас народный   праздник освещены бесчисленными лампионами. Мария Антуанетта знает этот   маленький дворец. Здесь в счастливые, беззаботные годы рококо жил брат короля,   граф д'Артуа, ее партнер по танцам, товарищ в развлечениях. Однажды зимой, под   заливистый звон бубенчиков, в разукрашенных санках, четырнадцатилетняя дофина,   укутанная в дорогую шубку, приехала сюда, чтобы перекусить на скорую руку у   деверя. Нынче в этот дворец приглашают их на более длительное время менее   гостеприимные хозяева - члены Коммуны, и вместо лакеев в дверях, словно   заботливые стражи, стоят солдаты Национальной гвардии и жандармы. Большой зал,   в котором узники сервируют ужин, знаком нам по знаменитой картине "Чай у   принца Конти". Мальчик и девочка, развлекающие избранное общество   концертом, - восьмилетний Вольфганг Амадей Моцарт и его сестра. Музыка и   веселое настроение царят в этих покоях, счастливые, умеющие наслаждаться   господа жили здесь всего каких-нибудь пятнадцать лет назад.       

Но не этот изящный дворец - в покоях его, обшитых   деревянными позолоченными панелями, возможно, до сих пор еще живут отзвуки той   серебряной моцартовской легкости - определен Коммуной как резиденция Марии   Антуанетты и Людовика XVI, нет, жить они будут в расположенных поблизости двух   древних круглых крепостных башнях с остроконечными крышами. Построенные в   средние века храмовниками, эти неприступные укрепления из тяжелого плитняка,   серые и угрюмые, словно Бастилия, порождают мистический ужас у впервые   увидевших их. Со своими тяжелыми, обитыми железом дверьми, со своими низкими   окнами, со своими мрачными, окруженными каменными стенами двориками напоминают   они о давно забытых балладах стародавних времен, о тайных судилищах, об   инквизиции, о камерах пыток. Боязливо смотрят парижане на этих немых свидетелей   жестоких времен; бесполезные и поэтому вдвойне таинственные, высятся башни в   густонаселенном квартале мелких торговцев и ремесленников. Был глубокий и   страшный смысл в назначении этих старых, ставших ненужными стен - стать тюрьмой   для также ставшей ненужной королевской власти.       

В последующие недели повышается надежность этой тюрьмы.   Маленькие домишки вокруг крепости сносят, деревья во дворе срубают, чтобы   облегчить наблюдение со всех сторон, кроме того, оба голых, совершенно пустых   двора возле крепости отделяют от других строений каменной оградой; теперь,   чтобы попасть в собственно цитадель, надо преодолеть три крепостных стены.   Возле каждого выхода построена сторожевая будка, перед каждой внутренней   дверью, на всех переходах с этажа на этаж старательно сделаны барьеры,   заставляющие всякого входящего и выходящего семь-восемь раз предъявлять охране   свои документы. Ратуша, несущая ответственность за узников, ежедневно назначает   по жребию четырех комиссаров (каждый раз других), обязанных круглые сутки вести   надзор за всеми помещениями крепости и вечером брать под личную охрану ключи от   всех ее дверей и ворот. Никто, кроме этих комиссаров и городских советников, не   имеет права переступать порог крепости Тампль без специального пропуска   магистрата: ни Ферзену, никому из друзей королевской семьи не приблизиться к   ней, возможность передачи писем, какого бы то ни было общения с внешним миром   абсолютно, во всяком случае так кажется, исключена.       

Еще более сурова и еще сильнее ранит королевскую семью   другая мера предосторожности. В ночь на 19 августа являются два чиновника   магистрата с приказом удалить из крепости лиц, не принадлежащих к королевской   семье. Особенно болезненно для королевы расставание с принцессой Ламбаль,   которая, уже находясь в безопасности, добровольно вернулась из Лондона, чтобы в   трудный час показать свою преданность подруге. Обе чувствуют, что не увидят   более друг друга; при этом расставании, проходящем без свидетелей, Мария   Антуанетта, вероятно, дарит подруге прядь своих волос, заключенную в кольцо с   трагической надпписью: "Они поседели от горя", найденное позже на   растерзанном трупе принцессы. И воспитательница дофина мадам де Турзель со   своей дочерью должна перебраться из этой тюрьмы в другую, в Форс, так же как и   дворяне из свиты короля, - лишь одного камердинера оставляют ему. Таким   образом, исчезают последние следы придворного штата, и королевская семья Людовик,   Мария Антуанетта, двое детей и принцесса Елизавета - остается в одиночестве.       

***       

Страх ожидания какого-либо события подчас непереносимее   самого события. Унижая короля и королеву, неволя все же пока гарантирует им   некоторую безопасность. Толстые стены, окружающие их, забаррикадированные   дворы, стража с заряженными ружьями - все это исключает любую попытку побега,   но в то же время и защищает от возможного нападения. Теперь не нужно более   королевской семье, как это было в Тюильри, ежедневно, ежечасно прислушиваться,   не ударил ли набатный колокол, не забили ли барабаны тревогу, нет более   непрерывного ожидания нападения; в этой уединенной башне изо дня в день один и   тот же распорядок, одно и то же охраняемое одиночество, одна и та же   удаленность от всех волнений внешнего мира.       

Городское самоуправление сначала делает все, чтобы   удовлетворить физические потребности пленных членов королевской семьи:   беспощадная в борьбе, Революция в своей глубокой сущности не бесчеловечна.   После каждого жестокого удара она дает передышку своей жертве, не подозревая,   что как раз жта пауза, это кажущееся ослабление напряжения делает для   побежденных поражение еще более ощутимым. Первые дни после перевода в Тампль   городское самоуправление делает все, чтобы облегчить арестованным пребывание в   тюрьме. Помещения большой башни заново обиваются, обставляются мебелью, под   жилье отводится целый этаж - 4 комнаты для короля, 4 - для королевы, золовки   королевы Мадам Елизаветы, детей. Им разрешено в любое время выходить из   мрачных, сырых помещений башни гулять в сад; Коммуна особенно заботится о том,   что для короля является, к сожалению, едва ли не самым важным, - о хорошей и   обильной пище. Не менее 13 человек готовят пищу и обслуживают его за столом,   каждый обед содержит по крайней мере три первых, четыре закуски, два жарких,   четыре легких блюда, компот, фрукты, вина - мальвазию, бордо, шампанское;   затраты на питание за три с половиной месяца составляют не менее 35 тысяч   ливров. До тех пор пока Людовик XVI еще не считается преступником, Коммуна   снабжает его бельем, одеждой, различными предметами обихода. По его желанию в   Тампль доставлена целая библиотека - 257 книг, в основном латинские классики,   что позволяет ему коротать время.       

Сначала, очень недолго, арест королевской семьи совсем не   напоминает наказание, и только подавленность духа мешает королю и королеве   вести в таких условиях тихую, спокойную, едва ли не мирную жизнь. По утрам к   Марии Антуанетте приходят дети, она занимается с ними или играет, днем вся   семья вместе обедает, затем после обеда играют в триктрак или в шахматы. В то   время как король гуляет с дофином в саду и запускает с ним воздушного змея,   королева, которой гордость не позволяет прогуливаться под наблюдением охраны,   чаще сидит у себя в комнате с рукоделием. Вечером она сама укладывает детей   спать, затем взрослые беседуют или играют в карты, иногда Мария Антуанетта, как   в прежние времена, садится за клавесин или поет, но она отрезана от большого   мира, от своих подруг, ей недостает уже навсегда утраченной сердечной легкости.   Она говорит мало и предпочитает либо общество детей, либо одиночество. Ей   недостает также утешения, черпаемого из глубокой веры, тогда как Людовика XVI и   его сестру, которые много молятся и строго соблюдают все посты, это   успокаивает, придает им терпения.       

Волю к жизни у Марии Антуанетты сломить не так-то легко, как   у мужа и золовки, лишенных темперамента. Даже в этих каменных стенах все ее   помыслы обращены к миру, от которого она изолирована; все еще отказывается она   отречься от своей привыкшей к победам души, все еще не хочет поступиться   надеждами - внутренне она концентрирует свои силы. Одна она из всей семьи, сидя   в тюрьме, не может примириться с лишением свободы, тогда как сложившийся уклад   жизни, не будь охраны на каждом шагу, не будь этого вечного страха перед   завтрашним днем, полностью отвечает мечте, бессознательно лелеемой мещанином   Людовиком XVI, монашенкой Мадам Елизаветой, - жить в бездумной и   безответственной пассивности.       

***       

Но у каждой двери - охрана. Заключенным непрерывно   напоминают, что их судьбой повелевает некая сила. Коммуна повесила в столовой,   на стене, на большом листе текст Декларации прав человека; дата под документом   очень болезненно воспринимается королем: "В первый год Республики". В   своей комнате, на медных плитках печки, он вынужден читать: "Свобода,   Равенство", за обедом неожиданно появляется незваный гость - комиссар или   комендант. Каждый кусок хлеба отрезается и исследуется чужой рукой, нет ли в   нем тайной записки, ни одна газета не должна проникнуть в Тампль, всякого   входящего в крепость или покидающего ее охрана тщательно обыскивает, двери всех   комнат закрываются снаружи на ключ. Ни шагу не могут ступить король или   королева, чтобы сзади них, словно тень, не маячил страж с заряженным ружьем, не   могут беседовать друг с другом без свидетелей, не могут читать без строжайшей   цензуры. Лишь в своих спальнях дано им счастье: каждому разрешено остаться   наедине с самим собой.       

Были ли они, эти стражи, действительно сознательными   мучителями? Были ли эти сторожа и инспекторы Тампля действительно такими уж   садистами, как их изображают роялистские жизнеописания мучеников? Действительно   ли Марию Антуанетту и ее близких непрерывно подвергали жестоким и ненужным   мучениям, привлекая для этого особенно безжалостных санкюлотов? Доклады Коммуны   опровергают это, но ведь и они необъективны. Чтобы правильно ответить на очень   существенный вопрос - на самом ли деле Коммуна умышленно оскорбляла и истязала   побежденного короля, требуется чрезвычайная осторожность.       

Понятие "революция" очень емкое: оно содержит все   тончайшие оттенки от высшего, идеального до действительно жестокого, от величия   до низости, от чисто духовного до полной противоположности ему - насилия;   понятие это переменчиво, переливается всеми цветами радуги, и та или иная   окраска зависит и от людей, в руках которых находится дело революции, и от   обстоятельств. Во французской революции, как и во всякой другой, четко   обозначаются два типа революционеров: революционеры идеи и революционеры от   обиды, от зависти. Первые, вышедшие из более обеспеченных слоев народа, хотят   поднять народ до своего уровня, до своей культуры, до своей свободы, своего   образования, своего уклада жизни. Вторые, которым самим жилось плохо, хотят   отомстить тем, кому жилось лучше, пытаются обретенную ими силу направить на тех,   кто обладал ею раньше, жаждут вдоволь поиздеваться над бывшими господами. Такое   представление, поскольку оно основано на двойственности человеческой природы,   справедливо для всех времен.       

Во французской революции первоначально господствовала   идейность: Национальное собрание, состоящее из аристократов и представителей   третьего сословия, из уважаемых людей страны, хотело помочь народу, хотело   освободить массы, но освобожденные массы, эти раскованные силы, тотчас же   оборачиваются против своих освободителей; во второй фазе революции крайние   элементы, революционеры от обиды, от зависти, приобретают господствующее   положение, чувство власти для них настолько ново и необычно, что они не могут   противостоять желанию полностью им насладиться. Эти личности, посредственности   ума, наконец-то дорвавшись до власти, берут в свои руки бразды правления, чтобы   со свойственным им тщеславием придать Революции формы и масштабы,   соответствующие их собственным масштабам, их собственной духовной   посредственности.       

К числу революционеров от обиды, от зависти относится Эбер,   которому доверено попечение о королевской семье, - отвратительная личность,   типичный представитель этой категории людей. Благородным, истинно   одухотворенным революционерам - Робеспьеру, Демулену, Сен-Жюсту - скоро станет   ясно, что этот грязный писака, этот распутный крикун - язва на теле Революции,   и Робеспьер выжжет эту язву каленым железом, правда слишком поздно. Человек с   подозрительным прошлым, публично обвиненный в присвоении денег из театральной   кассы, отстраненный за это от должности, этот человек без совести бросается в   Революцию, как зверь, которого травят, бросается в реку, и поток несет его,   потому что он, по словам Сен-Жюста, "в зависимости от духа времени и   опасности ловко, словно хамелеон, меняет свой цвет". Чем больше пятен   крови на одеждах Республики, тем краснее чернила, которыми пишет или, вернее,   марает статьи Эбер в грязном бульварном листке Революции "Папаша   Дюшен". Вульгарными выражениями ("как если бы Сена была сточной канавой   Парижа", - говорит Демулен) Эбер в этом листке льстит низменнейшим   инстинктам низших классов и тем самым дискредитирует революцию за границей; но   благодаря личной популярности у толпы, заработанной таким образом, он имеет   хорошие доходы, место в ратуше и всевозрастающую личную власть: роковым образом   судьба Марии Антуанетты вверена ему.       

Этот человек с мелкой душонкой, став господином и стражем   королевской семьи, естественно, наслаждается возможностью унизить эрцгерцогиню   Австрийскую, королеву Франции, высокомерно обращаясь с нею. В личном общении   намеренно холодно вежливый, всегда озабоченный тем, чтобы показать себя   истинным и законным представителем новой справедливости, он в своем листке   "Папаша Дюшен" с подлыми, яростными оскорблениями набрасывается на   королеву за то, что она уклоняется от какого-либо общения с ним. Именно   "Папаша Дюшен" беспрерывно требует Hechtsprung[186] и rasoir national[187] для "пьяницы и его потаскухи",   для тех самых особ, которым господин городской прокурор Эбер еженедельно отдает   визиты вежливости. Без сомнения, болтать он горазд, сердце же у него холодное;   ненужное, ничем не оправданное унижение поверженных заключается уже в том, что   именно этот жалкий лжепатриот назначен начальником тюрьмы.       

Понятно, что страх перед Эбером в известной степени   определяет поведение караульных солдат и других служащих тюрьмы. Из боязни   прослыть ненадежными, они стараются быть более грубыми с узниками, чем хотели   бы; правда, с другой стороны, вопли Эбера совершенно неожиданно помогают   узникам. Наивные ремесленники, мелкие лавочники, которых Эбер использует для   охраны тюрьмы, каждодневно читают в его "Папаше Дюшене" о   "кровавом тиране", о "распутной, расточительной   австриячке". А что они видят в тюрьме? Простодушного толстяка, такого же   обывателя, как и они, гуляющего с сынишкой в саду и высчитывающего с ним,   какова площадь этого сада, сколько квадратных футов и дюймов в тюремном   дворике; они видят: он охотно и помногу ест и спит, подолгу сидит над книгами.   Очень скоро они начинают понимать, что этот пассивный, славный отец семейства   не обидит и мухи; действительно, ненавидеть такого тирана не за что, и, не   следи Эбер так строго, караульные солдаты, вероятно, болтали бы с этим   приветливым господином, словно со свои товарищем из народа, перекидывались бы с   ним шуткой или играли бы в карты.       

На большей дистанции от себя, конечно, держит всех   окружающих королева. За столом Мария Антуанетта ни единым словом не обращается   к надзирателям, а когда является комиссия, чтобы спросить ее о пожеланиях, она   неизменно отвечает, что ничего не желает, ничего не требует. Она предпочитает   все делать сама, лишь бы не просить у своего тюремщика об одолжении. Но именно   это величие в несчастье и трогает этих простых людей, и, как всегда, явно   страдающая женщина вызывает особое сочувствие. Постепенно караульные, эти   товарищи по заключению своим узникам, проникаются известной симпатией к   королевской семье, и уж это одно объясняет, почему оказались возможными попытки   побега. Таким образом, если караульные солдаты, по роялистским мемуарам, и   держали себя крайне грубо и подчеркнуто республикански, если они иной раз   непристойно ругались, пели или свистели громче, чем следовало, то вызвано это   было желанием как-то скрыть от своего начальства внутреннее сострадание к   узникам. Простой народ лучше идеологов Конвента понял, что поверженному   подобает выказывать сочувствие в его несчастье, и от, казалось бы, таких   неотесанных солдат Тампля королева испытывала много меньше проявлений злобы и   ненависти, чемв свое время в салонах Версаля.       

***       

Но время не стоит на месте, и, хотя это не чувствуется в   окруженном каменными стенами квадрате, за этими стенами оно летит на гигантских   крыльях. С границ приходят дурные вести: наконец-то пруссаки, австрийцы   зашевелились, при первом же столкновении с ними революционные полки были рассеяны.   В Вандее крестьянское восстание, начинается гражданская война; английское   правительство отозвало своего посланника, Лафайет покидает армию, раздраженный   радикализмом Революции, которой он в свое время присягнул; со снабжением   продовольствием становится все хуже и хуже, народ начинает волноваться. С   каждым поражением войск революции тысячекратно посторяемое слово   "измена" слышится со всех сторон и пугает город. В такой час Дантон,   самый энергичный, самый решительный человек Революции, поднимает кровавое знамя   террора, вносит ужасное предложение - за три дня и три ночи сентября уничтожить   всех узников тюрем, подозреваемых в измене. Среди двух тысяч обреченных таким   образом на смерть оказывается также и подруга королевы, принцесса Ламбаль.       

Об этом страшном решении королевская семья в Тампле ничего   не знает, ведь она изолирована от живых голосов, от печатного слова. Вдруг   внезапно раздается бой набатных колоколов. Марии Антуанетте хорошо известен   этот клекот бронзовых птиц несчастья. Она уже знает: едва над городом начинают   бушевать эти вибрирующие звуки, тотчас же разражается буря, непременно быть   беде. Взволнованные, шепчутся узники Тампля. Не стоит ли уже у городских ворот   герцог Брауншвейгский со своими войсками? Не вспыхнула ли революция против революции?         

Внизу же, у запертых ворот Тампля, в крайнем возбуждении   совещаются чиновники ратуши с охраной. Примчавшиеся гонцы сообщили, что   огромная толпа из пригородов движется к крепости, несет впереди на пике голову   убитой принцессы Ламбаль с развевающимися волосами и волочит за собой ее   обнаженное изуродованное тело. Эта опьяненная кровью и вином, озверелая банда   убийц, безусловно, пожелает насладиться действием, которое произведет на Марию   Антуанетту зрелище головы ее мертвой подруги, ее обнаженного, обесчещенного   тела, подруги, с которой, по всеобщему мнению, королева так долго была в блуде.   Растерянная охрана обращается к Коммуне за военной помощью: ей самой не   остановить разъяренной толпы, но, как всегда, когда возникает опасность,   вероломного Петиона не разыскать; подкрепление не приходит, и толпа со своей   ужасной добычей уже неистовствует у главных ворот. Чтобы предотвратить разгром   крепости, который наверняка кончится убийством узников, чтобы как-то успокоить   толпу, комендант пытается задержать ее; он решает пустить пьяных людей во   внешний двор Тампля, и грязный поток, пенясь, вливается через ворота.       

Двое волокут за ноги обнаженное туловище, третий размахивает   окровавленными кишками, четвертый высоко поднимает вверх пику с   зеленовато-бледной кровоточащей головой принцессы. С этими трофеями рвутся   каннибалы в башню, чтобы, как они объясняют, принудить королеву поцеловать   голову своей девки. Силой против этой беснующейся толпы ничего не поделаешь.   Один из комиссаров пытается применить хитрость. Размахивая шарфом депутата, он   требует тишины и держит речь. Обманом отвлекая толпу, он сначала восхваляет ее   замечательный подвиг и предлагает пронести голову по улицам Парижа, чтобы весь   народ мог восхититься этим "трофеем", этим "вечным символом   победы". К счастью, толпа поддается лести, и с диким ревом пьяные   зачинщики, волоча изуродованное тело, уводят за собой толпу по улицам города к   Пале-Роялю.       

Между тем заключенные в башне теряют терпение. Они слышат   доносящиеся снизу невнятные крики огромной бушующей массы людей, не понимая,   чего ей надо. Еще со дней штурма Версаля и Тюильри узники помнят дикий рев   толпы, они видят, как бледны, как возбуждены караульные солдаты, как спешат они   к своим постам, чтобы предотвратить какую-то опасность. Тревожно спрашивает король   одного из национальных гвардейцев. "Ну, сударь, - отвечает тот резко, - уж   коли вам угодно знать, они хотят показать вам голову мадам Ламбаль. Могу вам   только посоветовать, покажитесь у окна, если не желаете, чтобы народ явился   сюда сам".       

При этих словах они слышат приглушенный крик: Мария   Антуанетта падает в обморок. "Это было единственное мгновение, - напишет   ее дочь много позже, когда силы изменили ей".       

***       

Тремя неделями позже, 21 сентября, улицы вновь гудят. Опять   прислушиваются встревоженные узники. Но теперь не гнев, не ярость народа   клокочет, на этот раз бушует радость: узники слышат, как внизу разносчики газет   намеренно громко кричат: "Конвент принял решение об упразднении   королевской власти". На следующий день к королю, который более уж не король,   являются депутаты, чтобы объявить ему о его низложении. Людовик Последний как   отныне его будут именовать до тех пор, пока не станут презрительно называть Луи   Капетом, - принимает эту весть так же невозмутимо, как шекспировский король   Ричард II:       

Что ж королю прикажут? Подчиниться?       

Он подчинится. Иль его сместят?       

И этим тоже будет он доволен,       

Он должен титул потерять? Бог с ним![188]      

У тени бесполезно искать свет, от человека, давно уже   утратившего власть, бессмысленно ожидать ее. Ни слова возражения не находит он,   давно отупевший от всех унижений, ни слова не говорит и Мария Антуанетта:   возможно, оба они даже испытывают облегчение, выдь отныне с них снимается   всякая ответственность за их собственную судьбу, и за судьбу государства, они   не могут более сделать что-либо неправильно или что-то упустить, им не о чем   более заботиться, только разве лишь о небольшом отрезке своей жизни, который,   возможно, еще осталось пройти. Лучше всего сейчас предаваться маленьким   человеческим радостям: помогать дочке в рукоделии или в игре на клавесине,   исправлять мальчику упражнения, которые он пишет большими, неуклюжими, детскими   буквами (правда, теперь приходится каждый раз быстро рвать лист, если мальчик -   что понимает шестилетний в происшедшем? - выводит на бумаге с трудом   вызубренное им "Louis Charles Dauphin"[189]. Решают загадки из свежего номера   "Меркюр де Франс", спускаются во двор и вновь поднимаются, следят за   слишком медленно перемещающимися стрелками старых каминных часов, наблюдают за   дымком, вьющимся где-то из дальних труб, смотрят, как осенние тучи несут зиму.   И прежде всего пытаются забыть то, что когда-то было, привыкают думать о том,   что идет и неизбежно должно прийти.       

***       

Теперь, казалось бы, Революция у цели. Король низложен, он   спокойно покорился и тихо живет со своей женой и детьми в тюремном замке. Но   всякая революция - это катящийся шар. Подобно жонглеру, непрерывно бегущему   ради сохранения равновесия на катящемся шаре, тот, кто возглавляет революцию и   хочет остаться ее вождем, должен мчаться вместе с нею: непрерывное развитие не   знает остановки. Это известно всем политическим партиям, и каждая боится   отстать от других. Правые боятся отстать от умеренных, умеренные - от левых,   левые - от жирондистов, жирондисты - от сторонников Марата, вожди - от народа,   генералы - от солдат, Конвент - от Коммуны, Коммуна - от секций; именно этот   заразительный страх одного перед другими подстегивает их внутренние силы в этом   горячечном состязании; всеобщий страх числиться в умеренных загнал французскую   революцию намного дальше тех рубежей, которые были ее первоначальной целью, и   придал одновременно ее движению лавинообразный характер. Ее участь - разрушать   все ею же самой установленные точки опоры, едва достигнув посталвенных перед   собой целей, стремиться к еще более труднодостижимым.       

Первоначально революция полагала своей задачей отстранение   короля от дел, затем его низложение. Но низложенный, без короны, этот   злополучный, уже безвредный человек все же остается символом, и, если Революция   выбрасывает из могил кости королей, умерших сотни лет назад, чтобы сжечь то,   что давно уже стало пылью и прахом, будет ли она терпеть тень живого короля? И   вожди полагают - политической смерти короля недостаточно, нужна его физическая   смерть, вот она-то безусловно исключит возможность возврата к старому. Крайние   революционеры считают, что только известковый раствор, замешенный на   королевской крови, обеспечит прочность здания республики; вскоре менее   радикальные из страха присоединяются к этому требованию - они боятся потерять   популярность у народа, - и на декабрь назначается процесс против Луи Капета.       

В Тампле об этом страшном решении узнают, когда в башне   внезапно появляется комиссия с требованием выдать ей "все режущие   предметы" - ножи, ножницы и вилки: detenu[190], просто находящийся под стражей,   становится, таким образом, обвиняемым. Позже Людовика XVI изолируют от семьи[191]. Оставленный, правда, в   той же башне и лишь переведенный на этаж ниже, он с этого дня не имеет больше   права видеться ни с женой, ни с детьми; жестокость принятой акции в том, что   близкие короля - рядом. За все эти роковые недели жена ни разу не сможет   поговорить со своим мужем, она ничего не должна знать о том, как протекает   процесс, какие на нем принимаются решения. Ей запрещено чтение газет, ей   запрещено встречаться с адвокатом мужа; в ужасающей неизвестности, в состоянии   сильнейшего возбуждения, все эти страшно напряженные часы несчастная должна   провести одна. Отделенная от него одним лишь перекрытием, слышит она тяжелые   шаги своего супруга и не может увидеть его, не может поговорить с ним -   непередаваемые муки, вызванные абсолютно бессмысленной акцией.       

И когда 20 января к Марии Антуанетте является служащий   ратуши и смущенно сообщает, что сегодня в виде исключения ей и остальным членам   семьи разрешено спуститься к супругу, она сразу понимает весь ужас этой   милости: Людовик XVI приговорен к смертной казни, она и ее дети увидят мужа и   отца в последний раз. Принимая во внимаение трагический момент - кто завтра   взойдет на эшафот, более уж не опасен - при этой последней встрече членов семьи   четверо служащих ратуши впервые оставляют узников в комнате одних; лишь через   застекленную дверь наблюдаюю они за прощанием.       

Никто не присутствовал в этот трагический час встречи и   одновременнно прощания навсегда с осужденным королем, все известные нам   опубликованные сообщения являются свободным романтическим вымыслом, так же как   и сентиментальные эстампы, унижающие трагичность этого часа слащавым стилем   слезливой трогательности. Зачем ставить под сомнение то, что это прощание отца   со своими детьми было едва ли не самым тяжелым мгновением в жизни Марии   Антуанетты, к чему пытаться усиливать эти сами по себе потрясающие переживания?   Видеть обреченного на смерть, видеть смертника в последний час его жизни, даже   если этот несчастный совершенно чужой тебе, уже это чрезвычайно тяжело тебе,   уже это чрезвычайно тяжело всякому, кто сохранил человеческие чувства; с этим   же человеком, пусть даже Мария Антуанетта никогда его не любила и сердце ее   давно уже было отдано другому, она прожила вместе двадцать лет, родила ему   четверых детей; все эти бурные месяцы он был неизменно доброжелателен к ней,   предан ей. Более тесно связанными, чем в самые счастливые годы совместной   жизни, оказались они сейчас, эти двое, соединенные друг с другом в свое время   навсегда лишь из политических соображений; сейчас, в эти мрачные дни   заключения, испив совместно всю горькую чашу несчастья, они стали   по-человечески ближе друг другу. И кроме того, королева знает: ей вскоре   придется последовать за ним, ей предстоит тот же путь. Он лишь немного опередит   ее.       

В этот страшный, в этот последний час та черта характера   короля, которая на протяжении всей его жизни была гибельной для него,   поразительное хладнокровие - оказывается очень нужной много испытавшему   человеку. Невыносимое в обычных условиях спокойствие придает в этот решающий   момент Людовику XVI известное величие. Он не выказывает ни страха, ни волнения,   четыре комиссара в соседней комнате не слышат ни громких возгласов, ни   всхлипываний: при прощании с близкими этот слабовольный, жалкий человек, этот   недостойный король проявляет больше сил и достоинства, чем когда бы то ни было   за всю свою жизнь. Невозмутимо, как раньше каждый вечер, ровно в десять   обреченный поднимается, давая этим понять семье, чтобы его оставили. Мария   Антуанетта не решается возразить его столь определенному волеизъявлению, тем   более что, желая успокоить ее, он обещает завтра в семь утра еще раз   встретиться с нею.       

Затем наступает тишина. Королева остается одна в своих   верхних покоях. Приходит ночь, долгая ночь без сна. Наконец брезжит рассвет, и   с ним пробуждаются пугающие шумы приготовлений. Она слышит, как, громыхая   тяжелыми колесами, подъезжает карета, она слышит - вверхи вниз по ступеням -   шаги, опять шаги: исповедник ли это, депутаты ратуши или уже палач? Издали доносится   барабанный бой идущего сюда полка солдат, становится все светлее, наступает   день, все ближе час, который отнимет у ее детей отца, у нее достойного   уважения, внимательного, доброжелательного спутника многих лет. Запертая в   своей комнате, с неумолимым стражем у дверей, страдающая женщина не имеет права   спуститься на несколько ступенек, она не должна ни слышать, ни видеть   происходящего и поэтому внутренне переживает все в тысячу раз мучительнее.   Затем на нижнем этаже вдруг становится пугающе тихо. Король покинул Тампль,   карета катит к месту казни. А часом позже Марии Антуанетте, некогда   эрцгерцогине Австрийской, затем дофине и, наконец, королеве Франции, гильотина   даст новое имя: вдова Капет.       

 МАРИЯ АНТУАНЕТТА ОДНА       

       

За резким падением ножа гильотины следует беспокойная   тишина. Казнью Людовика XVI Конвент хотел провести кроваво-красную линию   раздела между королевством и республикой. Ни один депутат - а ведь многие из   них испытывали тайное сожаление, толкнув этого слабого, добродушного человека   под нож гильотины, - и не думает о том, чтобы предъявить какое-либо обвинение   Марии Ануанетте. Без обсуждения Коммуна выдает вдове затребованное ею траурное   платье, надзор заметно ослабевает, и если королеву и ее детей вообще еще держат   под охраной, то объясняется это лишь желанием иметь в руках драгоценный залог,   который должен сделать Австрию более покладистой.       

Но расчеты не оправдываются; французский Конвент переоценил   чувства любви Габсбургов к членам своей семьи. Император Франц, тупой и   бездушный, жадный и лишенный всякого внутреннего величия, совсем не думает   извлечь из фамильной шкатулки с бесчисленными драгоценностями, в которой раньше   лежал "Флорентинец"[192],   хотя бы один драгоценный камень, чтобы выкупить близкую родственницу, кроме   того, австрийская военная партия прилагает все усилия к тому, чтобы провалить   переговоры. Правда, Вена с самого начала торжественно заявила, что начинает эту   войну лишь по идейным соображениям, а не ради территориальных завоеваний и   репараций; французская революция вскоре также откажется от своих слов, но в   природе любой войны - неизбежное превращение ее в захватническую. Генералы   очень неохотно позволяют кому бы то ни было вмешиваться в ведение войны -   История подтверждает это. Слишком редко народы предоставляют военным это удовольствие,   поэтому, дорвавшись до войны, они полагают, что, чем дольше она будет длиться,   тем лучше. Напрасно старый Мерси, все время побуждаемый Ферзеном, напоминает   венскому двору, что, поскольку Мария Антуанетта лишена титула французской   королевы, она вновь стала австрийской эрцгерцогиней и членом императорской   семьи и, следовательно, моральный долг императора - потребовать выдачи ее Вене.   Но как мало значит в мировой войне одна женщина-пленница, как ничтожна ценность   одной живой души в циничной игре политики! Всюду сердца остаются холодными,   двери - запертыми. Каждый монарх утверждает, что он потрясен случившимся; но ни   один из них и пальцем не шевельнет ради спасения королевы. И Мария Антуанетта   может повторить слова, сказанные Людовиком XVI Ферзену: "Весь мир покинул   меня".       

***       

Весь мир покинул ее, Мария Антуанетта чувствует это в своих   уединенных покоях под замком. Но воля к жизни этой женщины еще не сломлена, и   из этой воли растет решимость помочь самой себе. Короны ее лишили, но одно еще   сумела сохранить она, хотя уже устала и постарела, - удивительную силу,   волшебство склонять на свою сторону окружающих ее людей. Все меры   предосторожности, принятые Эбером и другими членами ратуши, оказались   совершенно недействительными перед таинственной магнетической силой, излучаемой   нимбом истинной королевы на всех этих солдат и маленьких чиновников. Уже   несколько недель спустя все или почти все непоколебимые санкюлоты, которые   должны караулить королеву, из стражей превратились в ее тайных пособников, и,   несмотря на строгие предписания Коммуны, невидимая стена, отделяющая Марию   Антуанетту от внешнего мира, разрушается. Благодаря помощи вновь приобретенных   доброжелателей в башню и из башни непрерывно тайным образом передаются известия   и сообщения, написанные либо лимонным соком, либо симпатическими чернилами на   маленьких листках бумаги, которые затем закатываются в виде пробки из-под фляги   с водой или же переправляются через дымоход печи. Изобретается язык жестов и   мимики, чтобы вопреки указаниям бдительных комиссаров королева могла узнать о   текущих событиях политики и войны; кроме того, есть договоренность, что свой   надежный разносчик газет особенно важные новости будет выкрикивать возле   Тампля. Постепенно этот тайный круг пособников среди стражей расширяется. И вот,   поскольку рядом нет Людовика XVI, своей вечной нерешительностью парализовавшего   любое настоящее действие, покинутая всеми Мария Антуанетта решается на попытку   освободить себя.       

***       

Опасность - неподкупная поверка. Все, что перемешано в   обычных жизненных ситуациях, - смелость, трусость человека - все это при   испытании опасностью разделяется, становится на свое место. Малодушные люди   старого общества, трусы, себялюбцы, эгоисты из окружения короля и королевы   тотчас же эмигрируют, едва короля перевозят из Версаля в Париж. Остаются лишь   действительно преданные, и каждый из оставшихся, безусловно, надежен, ведь для   любого бывшего приближенного короля пребывание в Париже сопряжено со   смертельной опасностью. К таким мужественным людям в первую очередь относится бывший   генерал Жарже, жена которого была придворной дамой Марии Антуанетты. Чтобы   иметь возможность в любой момент прийти королеве на помощь, он возвращается из   безопасного Кобленца и дает ей знать, что ради нее готов на любую жертву. 2   февраля 1793 года, через 13 дней после казни короля, к Жарже является   неизвестный ему человек с поразительным предложением освободить Марию   Антуанетту из Тампля. Жарже бросает недоверчивый взгляд на пришельца, по виду   настоящего санкюлота, предполагая в нем подосланного провокатора. Но тут   неизвестный передает генералу маленькую записку, несомненно написанную рукой   королевы: "Вы вполне можете доверять подателю этой записки, он будет   говорить с Вами от моего имени. Его чувства мне известны, вот уж пять месяцев   они неизменны". Это Тулан, один из постоянных сторожей Тампля,   удивительный психологический феномен. 10 августа, когда наступил момент   уничтожить королевскую власть, при штурме Тюильри он был одним из первых -   медаль, награда за столь гражданское поведение, красуется на его груди.   Благодаря этому всем известному республиканскому образу мыслей Тулана ему,   неподкупному и особенно надежному, ратуша доверяет стеречь королеву. Но из   Савла он превращается в Павла[193];   тронутый горем женщины, которую он должен сторожить, Тулан становится   самоотверженным другом тех, против кого с оружием в руках шел на штурм дворца,   проявляет безрассудную преданность королеве; в своей тайной переписке она   неизменно именует его "fidele" - верный. Из всех, кто оказался   вовлеченным в заговор, этот удивительный Тулан был единственный, рискующий   своей головой не корысти ради, а из-за своеобразного гуманного сострадания и,   возможно, из дерзкого авантюризма: отважные всегда любят опасность, и   совершенно в порядке вещей, что другие, искавшие себе лишь выгод, сумели   спастись, как только заговор провалился, один лишь Тулан заплатил жизнью за   свою безоглядную смелость.       

Жарже доверяет неизвестному, но доверяет не полностью, ведь   письмо можно и подделать, любая переписка опасна. И Жарже требует от Тулана:   тот должен помочь ему проникнуть в Тампль, чтобы лично с королевой обсудить   подробности побега. Сначала это требование - провести в хорошо охраняемую   крепость постороннего человека, аристократа, - представляется невыполнимым. Но   королеве удается подкупом найти среди солдат караульной службы новых   помощников, и уже спустя несколько дней Тулан передает генералу еще одну   записку: "Если Вы решили прийти сюда, было бы лучше поторопиться; но, Бога   ради, будьте осторожны, не дайте себя узнать, особенно женщине, которая сидит с   нами". Женщину зовут Тизон, и инстинкт Марии Антуанетты, подсказывающий   ей, что это шпионка, не обманывает ее: именно благодаря бдительности Тизон   заговор провалится.       

Пока же все идет прекрасно: Жарже проникает в Тампль, причем   способом, который мог бы быть использован в какой-нибудь детективной комедии.   Каждый вечер во двор тюрьмы приходит фонарщик зажигать фонари; по приказу   ратуши все пространство вокруг тюрьмы должно быть особенно хорошо освещено,   ведь темнота облегчает побег. Этому фонарщику Тулан внушает, что у него есть   друг, который хотел бы разок посмотреть Тампль, не одолжит ли фонарщик ему на   вечер свою одежду и инструмент. Тот смеется и идет с данными ему деньгами в   кабачок. Так переодетый Жарже благополучно проникает к королеве и составляет с   нею дерзкий план побега: она и Мадам Елизавета должны будут переодеться в форму   депутатов ратуши и, снабженные выкраденными документами, покинуть крепость как   служащие магистрата, только что проведшие испекционный обход. Труднее вывести   детей. Но тут выручает счастливое обстоятельство: фонарщика часто по вечерам   сопровождают его дети-подростки. Роль фонарщика сыграет один решительный   дворянин, он и выведет из крепости обоих детей, переодетых в соответствующие   платья, как бы возвращаясь с ними после зажигания фонарей. Поблизости должны   ждать три легкие коляски, одна - для королевы, ее сына и Жарже, вторая - для ее   дочери и второго заговорщика, Лепитра, третья - для Мадам Елизаветы и Тулана.   За пять часов, а раньше их не хватятся, беглецы рассчитывают в этих легких   колясках оказаться недосягаемыми для преследователей. Королеву не пугает   смелость плана. Она соглашается, и Жарже заявляет, что готов вступить со вторым   заговорщиком, Лепитром, в связь.       

Этот второй заговорщик, Лепитр, бывший школьный учитель,   болтливый, низкорослый, хромой человек, - сама королева пишет о нем: "Вы   увидите нового человека, его внешность не располагает к нему, однако он крайне   необходим нам, и мы должны склонить его на нашу сторону", - играет в   заговоре странную роль. Его участие в этом деле определяется не соображениями   человеколюбия и тем более не жаждой приключений, просто Жарже обещал ему   крупную сумму, которой, к сожалению, не располагает, так как с действительно   состоятельным человеком, сторонником контрреволюционеров Парижа, бароном де   Бацем шевалье Жарже, как ни странно, не имеет связи. Оба заговора, шевалье и   барона, готовятся параллельно, их руководители не сталкиваются друг с другом и   не знают ничего друг о друге. Так теряется время, драгоценное время, поскольку   Жарже приходится вовлекать в заговор бывшего банкира королевы.       

Наконец после долгих переговоров деньги раздобыты. Но к   этому времени Лепитр, который, как член ратуши, уже подготовил фальшивые   документы, теряет мужество. Распространился слух, что выезды из Парижа будут   особо строго охраняться и все кареты самым тщательным образом обыскиваться, -   осторожного человека охватывает страх. Возможно, по каким-то приметам он   догадался, что шпионка Тизон напала на след; во всяком случае он отказывает в   своей помощи, и, следовательно, всех четырех беглецов вывести одновременно из   Тампля не удастся. Можно спасти одну лишь королеву. Жарже и Тулан пытаются   убедить ее целесообразности такого решения. Но Мария Антуанетта с истинным   благородством отклоняет его. Лучше смириться со своей участью, но не покинуть   детей! Взволнованно объясняет она Жарже: "Мы лелеяли чудесную мечту, и   только. Для меня большой радостью было еще раз в подобных условиях убедиться в   Вашей преданности мне. Мое доверие к Вам - безгранично. При любых обстоятельствах   вы найдете во мне достаточно характера и мужества, но интересы моего сына -   единственное, чем я должна руководствоваться, и, каким бы счастьем для меня ни   было освобождение, я все же не могу согласиться на расставание с сыном. В том,   что Вы вчера сказали, я усматриваю Вашу преданность, очень ценю ее и, поверьте,   понимаю, что Ваши доводы основываются на моих личных интересах, а также на том,   что подобный случай никогда более не повторится. Но я не смогла бы найти себе   оправдания, если бы была вынуждена оставить здесь своих детей".       

***       

Жарже выполнил свой рыцарский долг; теперь, находясь в   Париже, он ничем не в состоянии помочь королеве. Но еще одну услугу может   оказать ей преданный человек: с ним представляется возможность переслать   друзьям и родственникам за границей последние свидетельства любви, последние   знаки уважения. Незадолго до казни Людовик XVI пожелал передать через своего   камердинера на память семье кольцо с печаткой и прядь волос, однако депутаты   ратуши, подозревавшие в этом подарке смертника таинственные заговорщицкие   знаки, задержали эти реликвии и опечатали их. Готовый ради королевы на любой   безумно дерзкий поступок, Тулан выкрадывает их и передает Марии Антуанетте. Но   она чувствует: им недолго лежать у нее в безопасности и, поскольку наконец   появился надежный человек, пересылает кольцо и прядь волос брату короля - на   хранение. При этом она пишет графу Прованскому: "Располагая верным   человеком, на которого мы можем рассчитывать, я пользуюсь случаем, чтобы   переслать Вам, мой брат и друг, эти бесценные реликвии, которые в Ваших руках   сохранятся наилучшим образом. Податель расскажет Вам, каким удивительным   образом мы смогли получить их. Я воздерживаюсь назвать Вам того, кто помог их   получить, он так полезен нам сейчас. Пережитые нами безмерные страдания и то,   что до сих пор я была лишена возможности сообщить что-либо о нас, все это   сильнее заставляет нас чувствовать ужас разлуки. Ах, скорее бы она кончилась!   Пока же обнимаю Вас любя, и Вы знаете, что от всего сердца". Подобное же   письмо направляет она и графу д'Артуа. Однако Жарже все еще медлит, не покидает   Париж. Смельчак все еще надеется своим присутствием быть полезным Марии   Антуанетте. Наконец пребывание его в Париже становится безрассудно опасным.   Перед самым отъездом через Тулана он получает от королевы последнее письмо:   "Прощайте; поскольку Вы решили ехать, я считаю, что лучше всего Вам это   сделать быстрее. Боже мой, как я оплакиваю Вашу бедную жену! И как я буду   счастлива, когда мы с нею вскоре соединимся. Никогда не отблагодарить мне Вас   за все, что Вы сделали для нас. A dieu! Как ужасно это слово!"       

***       

Она знает, Мария Антуанетта, она чувствует, что посылает   письма своим близким в последний раз: единственная, самая последняя возможность   дана ей. Ужели нет у нее потребности передать свидетельство любви, сказать   последнее слово кому-нибудь еще, кроме графа Прованского и графа д'Артуа,   которых ей не за что благодарить и только близкое родство с которыми обязывает   сделать их хранителями реликвий, оставшихся от брата? Действительно, неужели нет   у нее слов привета тому, кто после детей был ей дороже всего на свете, Ферзену,   о котором она сказала, что без сообщений о нем "не может жить",   которому она еще в страшные дни из осажденного Тюильри переслала то колечко,   чтобы вечно помнил о ней? И вот, при этой последней, самой последней   возможности ужели она не имеет права стремиться всем сердцем к нему? Нет,   мемуары Гогелы, в которых материалы об отъезде Жарже изложены с документальной   полнотой и содержат даже копии писем, ни слова не сообщают о Ферзене; не   следует ли предполжение о том, что королева послала с Жарже Ферзену последнюю   весть, считать ошибочным? Значит, положенное в основу этого предположения   чувство психологической правды обмануло нас?       

Нет, не обмануло. Действительно, Мария Антуанетта - могло ли   быть иначе! - в своем горьком одиночестве не забыла возлюбленного, и послания   долга к братьям мужа писались, возможно, даже для того, чтобы скрыть самое   важное из того, что добросовестно вывез Жарже. Но в 1823 году, когда появились   упомянутые выше мемуары, в отношении Ферзена уже действовал заговор молчания,   заговор, целью которого было утаить интимные отношения между ним и королевой от   последующих поколений. И здесь также важнейшая для нас часть письма (как и у   всех писем Марии Антуанетты) была изъята раболепствующими издателями. Лишь сто   лет спустя эта часть письма обнаруживается, и оказывается, никогда чувство   страстной любви королевы не было сильнее, чем в дни, предшествующие ее гибели.   Чтобы постоянно иметь перед глазами знак отрадного напоминания о возлюбленном,   Мария Антуанетта заказала себе кольцо, но не с королевскими лилиями (такое   кольцо она послала Ферзену), а с гербом Ферзена: как он носил на своей руке   девиз королевы, так в дни разлуки она на своей руке - герб шведского дворянина;   каждый взгляд, брошенный на кольцо, должен был напоминать королеве Франции о   любимом, находящемся вдали. И поскольку сейчас наконец появляется возможность   послать ему еще один - она чувствует, последний - знак любви, она хочет   показать ему, что с этим кольцом сохранила отданные ему чувства. Она прижимает   кольцо с гравировкой к горячему воску и через Жарже посылает оттиск Ферзену.   Слова не нужны, оттиск сам говорит. "Оттиск, который я прилагаю, - пишет   она Жарже, - прошу Вас передать известному лицу, приезжавшему ко мне в   прошедшую зиму из Брюсселя. Передайте, пожалуйста, упомянутому лицу, что этот   девиз для меня никогда не был так дорог, как сейчас".       

Что же написано на перстне с печаткой, изготовленном по   указанию Марии Антуанетты, какой девиз для нее "никогда не был так дорог,   как сейчас"? Что же было выгравировано на перстне с печаткой, на котором   королева пиказала вырезать герб шведского дворянина и который она, единственное   из украшений, стоившее ей дороже бесчисленных миллионов, сохранила даже в   тюрьме?       

Пять итальянских слов девиза, и в двух шагах от смерти они   звучат еще более верно, чем когда бы то ни было: "Tutto a te mi   guida" (Все ведет меня к тебе).       

Весь ужас смерти, вся предельная напряженность "Никогда   более" еще раз с неизбывной силой рвется из этого немого крика смертника,   и тот, находящийся вдали, знает, что для него бьется это сердце, бьется до   своего последнего часа. В этом прощальном привете - мысли о вечности, присяга в   верности бессмертным чувствам бренного мира. Сказано последнее слово этой великой,   беспримерной трагедии любви в тени гильотины - занавес может падать.       

 БЕЗЫСХОДНОЕ ОДИНОЧЕСТВО         

       

Освобождение: последнее сказано. Еще раз чувства свободно   излились. Стало легче, можно спокойно и собранно ждать грядущего. Мария   Антуанетта простилась с миром. Ни на что более она не надеется, ничего более не   предпринимает. Нечего рассчитывать ни на венский двор, ни на победу над   фанцузскими войсками; она знает: с тех пор как Жарже покинул город, а верный   Тулан по приказу Коммуны отстранен от должности, никто ее уже не спасет. Доносы   шпионки Тизон научили городские власти бдительности; если раньше попытка   освободить королеву была опасной, то теперь она стала бы безрассудной,   самоубийственной.       

Но есть характеры, которых таинственным образом эта   опасность притягивает, есть люди, любящие, играя жизнью, идти ва-банк,   чувствующие всю полноту своих сил лишь тогда, когда они отваживаются на   невозможное, для которых самая дерзкая, самая рискованная авантюра является   единственной соответствующей им формой существования. В обычные, ничем не   примечательные времена подобным людям нечем дышать; жизнь кажется им слишком   скучной, слишком тесной, любой поступок - слишком малодушным, им требуются   грандиозные задачи - под стать их безрассудной храбрости, сумасбродные, дикие   цели; испытать невозможное, безумное - в этом их затаенная страсть. В Париже   как раз в эти времена живет такой человек - барон де Бац. Пока королевская   власть была сильна и ей ничто не угрожало, этот богатый аристократ держался   высокомерно в тени: стоит ли сгибаться в поклонах ради положения или доходного   места? Лишь опасность пробуждает в нем жажду приключений, лишь тогда, когда все   потеряли последнюю надежду спасти обреченного на смерть короля, этот   безрассудно преданный королевской власти Дон Кихот бросается в бой, чтобы   спасти его.       

Само собой разумеется, барон, этот безумец, на протяжении   всей революции остается в самых опасных местах: под чужим именем, постоянно   меняя его, скрывается он в Париже, чтобы бороться с революцией один на один. Он   жертвует всем своим состоянием, предпринимая одну попытку за другой; самой   безумной была та, когда он, размахивая обнаженной саблей, внезапно появился   перед процессией, ведущей короля на казнь, с громким криком: "Ко мне все,   кто хочет спасти короля!" Вокруг него - необозримые толпы людей, перед ним   десятки тысяч вооруженных солдат. Никто не присоединился к нему. Во Франции не   нашлось второго столь же безрассудно мужественного, который решился бы средь   бела дня отбить короля у народа, у армии. И прежде чем охрана успевает прийти в   себя от изумления, барон де Бац вновь исчезает в толпе. Но эта неудача не   обескураживает его, он готовится превзойти самого себя, сразу после смерти   короля разрабатывая фантастически смелый план спасения королевы.       

Барон де Бац увидел слабое место Революции, разъедающую ее   язву, которую Робеспьер пытается выжечь каленым железом, - начинающуюся   коорупцию. С политической властью революционеры получили государственные   должности, а к любой государственной должности липнут деньги, эта опаснейшая коррозия,   разъедающая души, словно ржавчина - железо. Пролетарии, маленькие люди, никогда   не имевшие дела с большими деньгами, ремесленники, писцы и агитаторы о, до сих   пор не имевшие ни специальности, ни постоянной работы, вдруг получают   возможность бесконтрольно распоряжаться огромными средствами - при раздаче   военных поставок, при реквизициях, при распродаже эмигрантских поместий, и   очень немногие среди них обладают непоколебимостью Катона, чтобы устоять против   столь чудовищного искушения.       

В этот пруд с хищными рыбами, жестоко дерущимися друг с   другом за свою долю добычи, барон де Бац забрасывает удочку с наживкой. Эта   наживка и в наши дни обладает магической силой - миллион. Миллион - на всех,   кто поможет вызволить королеву из Тампля! С такими деньгами можно взорвать даже   самые толстые тюремные стены, ведь барон де Бац работает не как Жарже, с   мелкими помощниками, с фонарщиками, с отдельными солдатами. Он дерзко и   решительно делает огромные ставки: подкупает не подчиненных, а все основные   органы системы охраны, и прежде всего самого важного человека городской ратуши,   бывшего торговца лимонадом Мишони, которому подчиняется служба надзора за всеми   тюрьмами и, следовательно, за Тамплем. Вторым очень нужным человеком является   военный руководитель секции Кортей. Таким образом, де Бац, этот роялист,   которого дни и ночи все органы государственной безопасности и полиции   разыскивают как опаснейшего государственного преступника, держит в своих руках   гражданскую власть и всю военную охрану Тампля и может скрытно идти к своей   цели, в то время как в Конвенте и Комитете безопасности мечут громы и молнии   против "гнусного Баца".       

В характере этого блестящего заговорщика, барона де Баца,   сочетаются холодная расчетливость и личная пламенная отвага. Он, которого сотни   шпионов и тайных агентов безуспешно выслеживают и ищут по всей стране - Комитет   безопасности информирован уже о том, что он вынашивает планы крушения   республики, - проникает в караульную команду Тампля как рядовой солдат под   именем Форже, чтобы лично во всех подробностях изучить план тюрьмы и территорию   вокруг нее. С ружьем в руках, в грязной, оборванной одежде национального   гвардейца изнеженный, сказочно богатый аристократ вместе с другими солдатами   несет тяжелую караульную службу у двери камеры королевы. Неизвестно, удалось ли   ему проникнуть к Марии Антуанетте.       

Впрочем, в этом у него не было необходимости, так как   Мишони, рассчитывающий получить значительный куш из обещанного миллиона,   безусловно, сам известил королеву о замышляемых планах. Одновременно благодаря   купленному согласию военного коменданта Кортея в караульную команду пробирается   большое количество сообщников барона. В конце концов создается удивительная   ситуация, пожалуй самая невероятная в мировой истории: в один из дней 1793 года   находящийся чуть ли не в центре революционного Парижа квартал Тампля, в котором   содержится поставленная вне закона королева Франции и границы которого не имеет   права переступить ни одно лицо без специального разрешения городского   самоуправления, охраняется батальоном переодетых роялистов со своим вождем   бароном де Бацем. Конвент и Комитет безопасности прследуют этого человека.   Париж, вся страна по десяткам декретов и объявлений знают, что этого   преступника необходимо разыскать и арестовать: ни одному писателю не пришла бы   в голову такая поразительная, такая несуразная ситуация!       

Наконец Бацу представляется, что час для решительного   выступления настал. Приходит ночь, которая, если дело удастся, окажется одной   из самых незабываемых ночей в мировой истории: новый король Франции, Людовик   XVII, навсегда будет вызволен из плена Революции. В эту ночь барон де Бац и   судьба играют с крайним риском, ставка в этой игре - республика или ее гибель.   Вечер: темнеет, предусмотрено все до мельчайших подробностей. Во двор со своим   отрядом вступает покупленный Кортей, а с ним - вождь заговора барон де Бац.   Кортей распределяет солдат так, чтобы все наиболее важные выходы оказались под   наблюдением завербованных бароном де Бацем роялистов. Одновременно другой   подкупленный, Мишони, обеспечил Марию Антуанетту, Мадам Елизавету и дочь Марии   Антуанеттыплащами солдат Национальной гвардии. В полночь эти трое, нахлобучив   на головы военные шляпы, с ружьем на плече, вместе с несколькими   лжегвардейцами, окружив маленького дофина, должны по приказу Кортея выступить   из Тампля как обыкновенный патруль.       

Все как будто продумано безупречно, план должен удастся.   Поскольку Кортей имеет право в любой момент открыть большие ворота для своего   патруля, то кажется несомненным, что он, лично возглавляющий отряд, сможет   беспрепятственно вывести его. Обо всем дальнейшем вождь заговорщиков де Бац   позаботился. У него под Парижем записанный на чужое имя загородный дом, куда   полиция еще ни разу не совала нос; королевская семья на несколько первых недель   найдет себе тайное убежище, пока у нее не появится возможность перебраться за   границу. На улице, прилегающей к главным воротам, патрулируют молодые, крепкие   и решительные роялисты, каждый с парой пистолетов в карманах, готовые при   необходимости задержать преследователей. Как ни кажется он безрассудным, этот   план продуман до мельчайших подробностей и по существу уже выполнен.       

***       

Около одиннадцати. Мария Антуанетта и ее близкие стоят,   готовые в любой момент последовать засвоими освободителями. Они слышат, как   внизу тяжелыми шагами взад и вперед ходят патрули, но эта охрана не пугает,   ведь под одеждами санкюлотов бьются сердца их друзей. Мишони ждет лишь знака   барона де Баца. Но вдруг - что случилось? - от испуга они вздрагивают. Кто-то   резко стучит в ворота тюрьмы. Чтобы избежать подозрений, пришельца тотчас же   впускают. Это сапожник Симон, честный, неподкупный революционер, член   городского самоуправления; он входит, взволнованный, желая лично убедиться, что   королева еще не сбежала. Несколько часов назад какой-то жандарм доставил ему записку,   в которой говорится, что Мишони задумал в эту ночь совершить измену. Тотчас же   Симон передает это важное сообщение депутату ратуши. Тут не верят романтической   небылице, ежедневно их засыпают сотнями доносов. Да и возможно ли это вообще:   разве Тампль не охраняют 280 человек, которых проверяют надежнейшие комиссары?   А впрочем - на всякий случай - депутаты уполномочивают Симона принять на эту   ночь у Мишони контроль над внутренними помещениями Тампля. Едва увидев Симона,   Кортей понимает, что все пропало. К счастью, Симон совсем не подозревает Кортея   в том, что тот участвует в заговоре. "Раз ты здесь, я спокоен", -   говорит он дружески и идет к Мишони, в башню.       

Барон де Бац, видя, что из-за этого одного болезненно   недоверчивого человека рушатся все его планы, несколько секунд размышляет, не   следует ли последовать за Симоном и размозжить ему череп пистолетным выстрелом.   Но это бессмысленно. Выстрел поднимет по тревоге всю караульную команду, а в   ней, без сомнения, есть предатель. Королеву не спасти: любой акт насилия   подвергнет ее жизнь опасности. Сейчас надо подобру-поздорову выбираться из   Тампля всем, кто, переодевшись, пробрался в него. Кортей, на душе которого   становится очень скверно, быстро составляет отряд патрулей из заговорщиков.   Они, и среди них барон де Бац, не торопясь выходят из двора Тампля на улицу.   Заговорщики спасены - королева брошена на произвол судьбы.       

***       

Между тем Симон гневно требует от Мишони объяснения. Тот   должен немедленно отчитаться перед ратушей. Успев скрыть добытую им для узников   одежду, Мишони сохраняет невозмутимость. Без возражений следует он за опасным   человеком в опасный для него трибунал. Но удивительно, Симона принимают там   весьма прохладно, хвалят его патриотизм, его добрые намерения, его   бдительность, но очень ясно дают понять, что он пытался бороться с призраками.   Видимо, ратуша не приняла заговор всерьез.       

В действительности же, и пристальный взгляд на   хитросплетения политики обнаруживает это, депутаты ратуши очень хорошо поняли   всю серьезность попытки побега и остерегались лишь что-либо объявить о ней. Это   подтверждается одним весьма примечательным документом, которым Комитет   общественного спасения категорически предлагает прокурору в процессе Марии   Антуанетты не останавливаться на подробностях большого плана побега, организованного   бароном де Бацем и сорванного Симоном. На процессе надлежит говорить лишь о   самом факте попытки к бегству, без указания подробностей: ратуша боялась, что   весь свет узнает, как глубоко коррупция развратила лучших людей революции;   таким образом многие десятки лет замалчивался один из наиболее драматических и   невероятных эпизодов мировой истории.       

***       

Но если ратуша, ошеломленная продажностью своих, казалось   бы, надежных служащих, не осмеливается на открытый процесс против пособников в   этой попытке побега, то все же отныне она решает вести себя более твердо, чтобы   исключить малейшую возможность повторных попыток со стороны дерзкой женщины,   которая, вместо того чтобы смириться со своей участью, с упорством строптивого   сердца продолжает бороться за свою свободу. Прежде всего отстраняются от   должностей находящиеся под подозрением комиссары, в первую очередь Тулан и   Лепитр, а за Марией Антуанеттой устанавливается надзор как за преступницей.   Время от времени в одиннадцать ночи Эбер, самый жестокий из всех депутатов   ратуши, появляется у Марии Антуанетты и Мадам Елизаветы, которые давно уже   лежат в своих постелях, и, пользуясь правом, данным ему Коммуной, делает по   своему усмотрению обыск покоев или лично узников, самым тщательным образом   осматривает все уголки помещений, перетряхивает всю одежду, все ларцы и   сундуки, прощупывает мебель.       

Результаты таких обысков досадно ничтожны - бумажник красной   кожи с парой не представляющих интереса адресов, держатель для карандаша без   карандаша, кусок сургуча, два миниатюрных портрета и другие сувениры, старая   шляпа Людовика XVI. Обыски повторяются, но ни разу не удается найти никаких   оснований обвинить в чем-либо королеву. Мария Антуанетта, на протяжении всей   революции, чтобы не компрометировать своих друзей и помощников, неизменно   сжигавшая тотчас же по прочтении любую записку, не дает обыскивающим ее   чиновникам ни малейшего повода к обвинению.       

Раздосадованное тем, что ему никакими вещественными   доказательствами не подтвердить правонарушений со стороны своей мужественной   противницы, и в то же время уверенное в том, что она продолжает делать попытки   к освобождению, городское самоуправление решает нанести удар материнским   чувствам королевы. На сей раз удар приходится в самое сердце. 1 июля, через   несколько дней после сорванного заговора, Комитет общественного спасения по   поручению городского самоуправления публикует решение: юного дофина, Луи   Капета, разлучить с матерью, дабы исключить какую бы то ни было возможность   общения с нею, перевести Марию Антуанетту в самое надежное помещение Тампля,   или, более ясно и жестоко, отнять ребенка у матери. Выбор воспитателя   предоставляется городскому самоуправлению, и оно решает, по-видимому в   благодарность за бдительность, поручить мальчику сапожнику Симону, стойкому   санкюлоту, как самому надежному и проверенному, не поддающемуся ни соблазну   подкупа, ни обманчивым сентиментальным чувствам, ни слезливости.       

Симон - простой, неотесанный человек из народа, настоящий   пролетарий, ни в коей мере не пьяница, не жестокий садист, как оболгали его   роялисты, но тем не менее что за недоброжелательный выбор воспитателя! Ведь   этот человек за всю свою жизнь, вероятно, не прочитал ни одной книги, он не   владеет, как показывает его единственное дошедшее до нас письмо, элементарными   знаниями орфографии: он истый санкюлот, а в 1793 году этого совершенно   достаточно, чтобы занимать любую должность. За шесть месяцев Революция   кардинально изменила свое мнение по этому вопросу, ведь полгода назад   воспитателем престолонаследника Франции Национальное собрание намечало Кондорсе   аристократа, большого писателя, автора "Progres de l'esprit humain"[194].       

Какая ужасная разница между этим человеком и сапожником   Симоном! Но из трех слов "Свобода, Равенство, Братство" понятие   свободы со времен Комитета общественной безопасности, понятие братства со   времен гильотины обесценились едва ли не так же, как ассигнации; лишь понятие   равенства или, вернее, насильственного уравнивания находится в последней фазе,   радикальной и жестокой, в фазе революции. Поэтому и принимается обдуманное   решение: юного дофина будет воспитывать не образованный, не культурный человек,   нет, дофин должен остаться в среде наименее просвещенных людей, в низших слоях   народа. Он должен полностью переучиться, должен забыть, от кого происходит,   чтобы другим было легче забыть его.       

Мария Антуанетта ничего не подозревает об этом решении   Конвента лишить ребенка материнской защиты, как вдруг в половине десятого   вечера шесть представителей ратуши стучат в ворота Тампля! Это один из приемов   системы наказания, разработанной Эбером, - внезапность, неожиданность   какой-либо страшной акции. Всегда эти его инспекции проводятся поздно ночью,   без предварительного оповещения, скорее напоминая внезапные налеты. Ребенок   давно в постели, королева и Мадам Елизавета еще не спят. Чиновники ратуши   входят в комнату королевы, она, в предчувствии чего-то страшного, поднимается   им навстречу; ни один из этих ночных визитеров не приносит им ничего, кроме   унижения или дурной вести. На этот раз и сами посланцы кажутся несколько   смущенными. Тяжелый долг предстоит им выполнить, ведь большинство из них имеют   детей, - они должны сообщить матери, что Комитет общественного спасения без   какого-либо видимого основания приказал ей немедленно и навсегда отдать   единственного сына под надзор чужих людей, отдать, даже не попрощавшись с ним.       

О сцене, разыгравшейся в эту ночь между отчаявшейся матерью   и служащими магистрата, мы не располагаем никакими свидетельскими показаниями,   кроме крайне недостоверных свидетельств единственного очевидца - дочери Марии   Антуанетты. Правда ли, что, как сообщает будущая герцогиня Ангулемская, Мария   Антуанетта в слезах умоляла этих служащих, выполнявших лишь свой служебный   долг, оставить ей ребенка? Что она призывала их убить ее, но не разлучать с   сыном? Что служащие (звучит это совершенно неправдоподобно, ведь на это они не   имели никаких полномочий) угрожали убить обоих детей в случае, если она будет   продолжать сопротивляться, и наконец после длительной борьбы, применив грубую   силу, увели с собой кричащего, рыдающего ребенка? В официальном сообщении об   этом ничего не говорится; желая несколько смягчить действительность,   исполнители докладывают: "Расставание сопровождалось всеми проявлениями   чувств, которые можно было ожидать в подобной ситуации. Представители народа   выказали уважение, совместимое с важностью возложенной на них миссии".   Таким образом, одно сообщение противоречит другому, одна партия - другой, а   там, где спорят партии, истина редка. Но одно не вызывает сомнения: эта   насильственная и неоправданно жестокая разлука с сыном была едва ли не самым   тяжелым мгновением в жизни Марии Антуанетты.       

Мать была привязана к этому белокурому шаловливому, не по   годам развитому ребенку; мальчик, которого она хотела воспитать как короля,   своей болтливой веселостью, своей привычкой задавать бесчисленные вопросы   сделал терпимым время в уединенной башне. Безусловно, он был ближе матери, чем   ничем не примечательная дочь. Недружелюбная, с угрюмым, мрачным характером, с   вялым умом, она по сравнению с этим ласковым и удивительно смышленым мальчуганом   не так-то уж сильно располагала к себе вечно живую восприимчивость матери. И   вот сейчас с такой жестокой злобой мальчика навсегда отрывают от нее. Ведь,   хотя дофин и далее останется жить в стенах Тампля, всего в нескольких десятках   метров от башни Марии Антуанетты, ничем не оправданный формализм городских   властей не разрешит матери обмениваться с ребенком ни единым словом; даже когда   она узнает, что он болен, ей не разрешат посещение больного: словно зараженной   чумой, ей запретят всякие встречи с ним. Более того, она не должна беседовать   со странным воспитателем дофина, с сапожником Симоном - еще одна бессмысленная   жестокость. Ей запрещено передавать какие-либо сведения о ее сыне; лишенная   права говорить, беспомощная мать, зная о том, что ее ребенок находится где-то   здесь, рядом, не может поздороваться с ним, лишена возможности иметь с ним   какое бы то ни было общение. Только чувство глубокой материнской любви осталось   у нее: никакими предписаниями, никакими распоряжениями его не отнять.       

Наконец - маленькое, жалкое утешение - Мария Антуанетта   обнаруживает, что через единственное крошечное окошко на третьем этаже   лестничной клетки можно наблюдать ту часть двора, в которой иногда играет   дофин. И вот часами, несчетное число раз, дежурит у этого оконца измученная   женщина, бывшая некогда королевой обширного государства, в тщетном ожидании, не   удастся ли ей украдкой (охрана снисходительна) во дворе своей тюрьмы увидеть   мимолетные очертания светлой тени любимого ребенка. Сын, не подозревающий, что   его мать глазами, полными слез, следит за каждым его движением через   зарешеченное окно, спокойно, беззаботно играет (что известно девятилетнему о   его судьбе?).       

Мальчик быстро, слишком быстро вошел в новый окружающий его   мир, в своем веселом, до краев наполненном сегодня он забыл, чей ое ребенок,   какая кровь течет в его жилах, какое имя он носит. Бойко и громко поет он, не   понимая смысла слов, "Карманьолу" и "Ca ira" - песни,   которым обучил его Симон с товарищами; он носит красный колпак санкюлота, и ему   это доставляет удовольствие, он перекидывается шуточками с солдатами,   стерегущими его мать.       

Не каменной стеной - внутренне целым миром отделен теперь   мальчик от нее. И тем не менее вновь и вновь сердце матери учащенно бьется,   стоит лишь ей увидеть, нет, не обнять, только увидеть своего ребенка таким   веселым, таким беззаботным. Какая же судьба уготована бедному мальчику? Разве   Эбер, в подлые руки которого Конвент безжалостно отдал семью короля, в своем   грязном листке "Папаша Дюшен" уже не написал угрожающие слова:   "Бедная нация, рано или поздно этот мальчик уготовит тебе гибель; чем   более потешен он сейчас, тем это опаснее. Этого гаденыша, да и сестрицу его в   придачу, следовало бы высадить на необитаемом острове; любой ценой от него   следует избавиться. Что значит один ребенок, когда речь идет о благе   Революции?"       

Что значит один ребенок? Для Эбера - немного, мать знает   это. Потому-то каждый день и трепещет она, не увидав своего любимца в тюремном   дворе, потому-то и дрожит она от бессильной ярости, когда у нее в камере   появляется этот ее заклятый враг, человек, по совету которого у нее отняли   ребенка и который совершил тем самым презреннейшее преступление против морали:   выказал к побежденному ничем не оправданную жестокость. То, что революция   отдала королеву в руки Эбера, этого ее Терсита[195], едва ли не самая мрачная страница ее   истории, которую лучше следовало бы скорее перелистать. Ибо самая высокая,   самая чистая идея становится низкой и ничтожной, как только она дает мелкой   личности власть совершать ее именем бесчеловечное.       

***       

С тех пор как смех ребенка не звенит более в зарешеченных   камерах башни, в них стало темнее, время тянется дольше. Ни звука, ни сообщения   извне, последние помощники исчезли, друзья недосягаемо далеко. Три одиноких   челвека сидят друг против друга изо дня в день, день за днем: Мария Антуанетта,   ее маленькая дочь и Мадам Елизавета; давно уже не о чем друг с другом говорить,   давно уже разучились они надеяться, а возможно, и бояться также. Весна, лето,   но все реже и реже спускаются они в свой маленький садик, тяжелая усталость   наливает члены свинцом. В эти недели страшных испытаний что-то угасает у облике   королевы. Если всмотришься в последний портрет Марии Антуанетты, сделанный в то   лето неизвестным художником, в нем едва можно узнать бывшую королеву пасторалей,   богиню рококо, не узнать в нем гордую, отважно борющуюся, величественную   женщину, какой Мария Антуанетта была еще в Тюильри.       

На этом неумелой рукой сделанном портрете женщина с вдовьей   вуалью на поседевших волосах, несмотря на свои тридцать восемь лет, уже старая   женщина - слишком сильно она настрадалась. Нет блеска и живости в некогда   озорных глазах; вот сидит она, бесконечно усталая, с вяло опущенными руками,   готовая следовать любому зову без возражений, без протеста, даже если этот зов   - к гибели, к концу. Прежняя привлекательность ее облика уступает место   спокойной печали, беспокойство - полному безразличию. Этот последний портрет   Марии Антуанетты похож, пожалуй, на портрет настоятельницы монастыря, аббатисы,   женщины, отрешенной от всех земных забот, не имеющей никаких земных желаний,   живущей уже не этой, а какой-то другой, потусторонней жизнью. Ни красоты не   чувствуешь в этой женщине, ни смелости, ни сил ничего, кроме великого   терпеливого безразличия. Королева отреклась от престола, женщина смирилась со   своей участью; усталая, утомленная матрона смотрит на мир ясными голубыми   глазами, ничто не может более удивить ее или испугать.       

***       

И она, Мария Антуанетта, действительно не испытывает страха,   когда спустя некоторое время, в два часа ночи, снова будят ее резкие удары в   дверь. Что может сделать ей окружающий ее мир после того, как он отнял мужа,   ребенка, возлюбленного, корону, честь, свободу? Спокойно поднимается она,   одевается и впускает комиссаров. Они зачитывают декрет Конвента, в соответствии   с которым вдова Капет, поскольку против нее выдвинуто обвинение, должна быть   препровождена в Консьержери. Мария Антуанетта внимательно слушает и молчит. Она   знает: обвинение Революционного трибунала равнозначно осуждению, а Консьержери   - это покойницкая. Но она не просит, не протестует, не молит об отсрочке. Ни   слова этим людям, поразившим ее своим известием среди ночи, словно убийцы.   Невозмутимо дает обыскать себя, отдает все, что носит с собой. Оставляют ей   лишь носовой платок и маленький флакончик с сердечными каплями. Затем ей   предстоит прощание - в который раз - теперь с дочерью и золовкой. Она знает,   это прощание - последнее. Но жизнь приучила ее к подобным прощаниям.       

Не оборачиваясь, с высоко поднятой головой идет Мария   Антуанетта к дверям камеры и быстро спускается по лестнице. Она отклоняет   всякую помощь, нет, не было необходимости оставлять ей флакончик с укрепляющей   эссенцией на случай, если силы откажут ей: она окрепла в несчастье. Самое   тяжелое уже пережито: ничто не может быть страшнее этих последних месяцев.   Впереди самое легкое - смерть. Она так спешит из этой башни ужасных   воспоминаний, что возможно, слезы застилают ей глаза - забывает наклониться в   калитке и сильно расшибает лоб о верхнюю перекладину. Озабоченные провожатые   подбегают к ней, спрашивают, не больно ли ей. "Нет, - отвечает она   спокойно, - теперь ничто не может причинить мне боль".       

 КОНСЬЕРЖЕРИ       

       

Еще одну женщину разбудили в ту ночь - мадам Ришар, жену   надзирателя Консьержери. Поздно вечером был принесен приказ приготовить камеру   для Марии Антуанетты: итак, после герцогов, князей, графов, простых горожан,   епископов, после жертв всех сословий пришел черед прибыть в покойницкую и   королеве Франции. Мадам Ришар приходит в ужас. Ведь для женщины из народа слово   "королева" все еще, будто мощный колокол, пробуждает в сердце   благоговение. Королева, королева Франции под одной крышей с нею! Мадам Ришар   лихорадочно ищет в своем постельном белье самые тонкие, самые белые простыни;   генерал Кюстин, победитель в битве под Майнцем, над головой которого также   висит нож гильотины, должен освободить зарешеченную камеру, многие годы   служившую для заседаний Совета; в спешке королеве отводится это мрачное   помещение. Железную кровать, два матраца, два соломенных кресла, подушку,   легкое одеяло, еще кувшин для умывания да старый ковер на сырую стену, больше   ничего не отваживается мадам Ришар дать королеве. Помещение приготовлено. И   затем все в этом древнем каменном здании, вросшем в землю, ждут новую   постоялицу.       

В три часа ночи с грохотом подъезжает несколько телег.   Сначала в темный коридор входят жандармы с факелами, затем появляется торговец   лимонадом Мишони - этому проныре удалось чудесным образом остаться в стороне   после раскрытия заговора Баца и даже сохранить пост генерального инспектора   тюрем, за ним в мерцающем свете идет королева со своей маленькой собачкой, это   единственное живое существо, которое может быть с нею в тюремной камере. Из-за   позднего часа и еще, вероятно, потому, что это выглядело бы фарсом считать,   будто в Консьержери не знают, кто такая Мария Антуанетта, королева Франции,   обычного допроса не делают и разрешают ей сразу же отправиться в камеру, на   отдых. Судомойка Ришаров, юная бедная крестьянка Розали Ламорльер, неграмотная   и которой мы тем не менее обязаны правдивейшими и волнующими показаниями   очевидца последних семидесяти семи дней королевы, потрясенная, незаметно   пробирается за бледной, одетой в черное женщиной и умоляет ее разрешить помочь   при раздевании. "Благодарю тебя, дитя мое, отвечает королева, - с тех пор   как все оставили меня, я обслуживаю себя сама". Она вешает свои часы на   гвоздь, вбитый в стену, чтобы можно было следить за временем - так мало   осталось ей жить, и все же как бесконечно долго это время тянется. Затем она   раздевается и ложится. Входит жандарм с заряженным ружьем, дверь камеры   закрывается на ключ. Начался последний акт великой трагедии.       

***       

Консьержери, об этом знают и в Париже, и во всем мире, -   особая тюрьма, тюрьма для самых опасных политических преступников. Внесение   имени в список ее "постояльцев" равносильно свидетельству о смерти.   Из Сен-Лазара, из Карма, из Эббея, из любых других тюрем иные еще возвращаются   в жизнь, из Консьержери - никогда или в исключительных случаях. И Мария   Антуанетта, и общественное мнение страны должны (и обязаны) считать, что перевод   в покойницкую - это уже первый музыкальный такт аккомпанемента к пляске смерти.   Конвент не думает торопиться с процессом королевы, этой драгоценной заложницы.   Вызывающий перевод в Консьержери должен стать подстегивающим ударом хлыста для   партнера в слишком уж медленно разворачивающихся переговорах с Австрией,   угрожающим жестом "поторапливайтесь", политическим нажимом; в   действительности же ударные и тромбоны в оркестре Конвента еще бездействуют. В   течение трех недель после перевода в "прихожую смерти", который, само   собой разумеется, во всех газетах, издаваемых за границей (а как раз этого-то и   хотел Комитет общественного спасения), был встречен криками ужаса, прокурору   Революционного трибунала Фукье-Тенвилю не было вручено ни одного документа;   следует отметить, что после той первой музыкальной фразы ни в Конвенте, ни в   Коммуне вопрос о Марии Антуанетте официально ни разу не обсуждался. Правда, в   своем "Папаше Дюшене" Эбер, грязная дворняжка Революции, время от   времени тявкает, что "девке" (grue) пора, пора наконец примерить   "галстук Сансона"[196],   что надо дать палачу возможность "сыграть в кегли головой волчицы".       

Но Комитет общественного спасения дальновиден. Невозмутимо   позволяет он Эберу задавать такие, например, вопросы: к чему так увиливать от   осуждения австрийской тигрицы, "зачем искать вещественные доказательства   ее виновности, ведь совершенно справедливым будет немедленно сделать из нее   котлету за всю ту кровь, которая у нее на совести", - все эти истерические   вопли, весь этот безумный бред совершенно не влияют на тайные планы Комитета   общественного спасения, которого интересует лишь карта военных действий. Кто   знает, а не окажется ли полезной - возможно, даже очень скоро - эта женщина из   дома Габсбургов, ведь июльские дни становятся для французской армии роковыми. В   любой момент союзнические войска могут оказаться под Парижем; к чему бесполезно   лить столь драгоценную кровь? Пусть орет и беснуется Эбер, это на руку   революции, это создает впечатление, что готовится скорая казнь королевы; в   действительности же Конвент никакого решения о судьбе Марии Антуанетты не   принимает. Ее не выпустят на свободу, но и не приговорят к смертной казни. Меч   занесен над ее головой, и время от времени его лезвие угрожающе сверкает, этим   надеются устрашить дом Габсбургов и наконец-то, наконец-то заставить его быть   более уступчивым при переговорах.       

***       

Однако роковым образом сообщение о переводе Марии Антуанетты   в Консьержери нисколько не пугает ее близких родственников. Мария Антуанетта   считалась Кауницем активом габсбургской политики лишь до тех пор, пока была   повелительницей Франции; низложенная королева - частное лицо; несчастная   женщина совершенно безразлична министрам, генералам, императору: дипломатия не   признает сентиментальностей.       

Лишь один человек, совершенно бессильный, принимает это   сообщение очень близко к сердцу - Ферзен. В отчаянии пишет он сестре:   "Дорогая Софи, мой единственный друг, ты, вероятно, уже знаешь теперь об   ужасном несчастье, о переводе королевы в тюрьму Консьержери и о декрете этого   подлого Конвента, по которому она предается Революционному трибуналу. С этого   момента я уже не живу, разве это жизнь - так существовать, испытывать такие   муки? Думаю, что если бы я смог что-нибудь сделать для ее освобождения, то   страдал бы меньше. Но ничего не делать, только просить всех о помощи - это   ужасно. Лишь ты одна в состоянии понять, как я страдаю, все для меня потеряно,   скорбь моя беспредельна, и только смерть освободит меня от нее. Я не могу   заставить себя заниматься чем-нибудь, думать о чем-либо, кроме как лишь о   несчастье этой так много испытавшей, столь достойной государыни. У меня нет сил   выразить то, что я чувствую. Я отдал бы жизнь ради ее спасения, но не могу   сделать этого; величайшим счастьем для себя почел бы умереть за нее". И   немногими днями позже: "Стоит лишь представить себе, что она заключена в   ужасную тюрьму, как мне стыдно становится за то, что я еще дышу. Эти мысли   разрывают мне сердце, отравляют мне жизнь, и я беспрестанно мечусь между   страданиями и яростью".       

Но что значит этот маленький, ничего собой не представляющий   человек, этот господин Ферзен для всесильного Генерального штаба союзников, что   значит он для великой, мудрой и возвышенной политики? Что остается ему, кроме   как изливать в бесполезных письмах свой гнев, свою горечь, свое отчаяние,   адский огонь, бушующий в его душе, сжигающий его душу, что остается ему, как   только не обивать пороги приемных, умолять военных, государственных деятелей,   принцев, эмигрантов, убеждать их не быть позорно безразличными, бесстрастными   наблюдателями унижений королевы Франции, принцессы из дома Габсбургов,   свидетелями ее убийства. Но всюду встречает он уклончивое, вежливое   безразличие: даже верный друг Марии Антуанетты граф Мерси оказывает ему   "ледяной" (de glace) прием. Мерси почтительно, но решительно отклоняет   любое вмешательство Ферзена и, более того, к несчастью, использует даже   сложившиеся обстоятельства, чтобы выказать ему свою личную неприязнь. Мерси   никогда не простит Ферзену, что тот был близок с королевой, и как раз от   возлюбленного королевы - от единственного, который любил ее по-настоящему, - он   не желает получать никаких рекомендаций.       

***       

Но Ферзен не отступает. Это общее холодное равнодушие людей,   так разительно отличающееся от его пылкости, приводит его в бешенство.   Поскольку Мерси отказывает ему в поддержке, он обращается к другому верному   другу королевской семьи, к графу де Ламарку, который в свое время вел   переговоры с Мирабо. Здесь он встречает человеческое понимание. Граф де Ламарк   отправляется к Мерси и напоминает старику об обещании, данном четверть века   назад Марии Терезии, защищать ее дочь до последних мгновений своей жизни. За   столом у Мерси составляют они энергичное письмо принцу Кобургу,   главнокомандующему австрийскими войсками: "Пока королеве не угрожала   непосредственная опасность, можно было молчать из боязни разбудить ярость   окружающих ее дикарей. Сегодня, поскольку она выдана кровавому трибуналу, любая   мера, направленная к ее спасению, является Вашим долгом". Мерси,   побуждаемый де Ламарком, требует немедленного выступления на Париж, чтобы   посеять там ужас; любая другая военная операция менее важна, чем эта.   "Разрешите мне, - предостерегает Мерси, - упомянуть о тех сожалениях,   которые мы однажды испытаем потому, что были в такой момент бездеятельными.   Будущие поколения не поверят, что великое злодеяние могло свершиться буквально   на глазах у победоносной армии и армия не сделала никаких попыток, чтобы его   предотвратить".       

Этот призыв спасти Марию Антуанетту, к сожалению,   направляется слабовольному и прежде всего феноменально глупому человеку,   пустому солдафону. Реакция главнокомандующего Кобурга на письмо подтверждает   это. И принц, известный своим nullite[197],   предлагает, как если бы 1793 год относился ко временам инквизиции: "В   случае если по отношению к личности Ее величества будет проявлено малейшее   насилие, только что взятых в плен четырех членов Конвента следует немедленно   колесовать живыми". Мерси и де Ламарк, благородные, просвещенные   аристократы, искренне ужасаются этой глупости, им становится ясно, что с таким   тупицей иметь дело нет никакого смысла. Де Ламарк умоляет Мерси незамедлительно   писать венскому двору: "Посылайте тотчас же другого курьера, позаботьтесь,   пожалуйста, о том, чтобы там поняли всю опасность положения, выразите крайнюю   озабоченность, оснований к которой, увы, более чем достаточно. Необходимо,   чтобы в Вене поняли наконец, сколь постыдным, более того, сколь губительным для   императорской власти будет то, что История некогда скажет: в сорока милях от   могущественной победоносной австрийской армии благородная дочь Марии Терезии   взошла на эшафот, и не было сделано никакой попытки спасти ее. Это было бы   несмываемым пятном на знамени нашего императора". И для того, чтобы еще   более побудить к действию медлительного старика, он обращается к Мерси с личным   призывом: "Разрешите обратить Ваше внимание на то, что всегда   несправедливое суждение людей неправильно оценит Ваши истинные чувства, так   почитаемые Вашими друзьями, если при нынешних весьма прискорбных   обстоятельствах Вы с самого начала не будете вновь и вновь прилагать все   большие и большие усилия к тому, чтобы вывести наш двор из состояния   инертности, в котором он находится".       

Подстегиваемый такими предостережениями, старый Мерси   начинает наконец действовать энергично. Он пишет в Вену: "Я спрашиваю   себя, совместимо ли с достоинством императора, совместимо ли с его интересами   быть всего лишь простым наблюдателем, когда его августейшей тетушке угрожает   жестокая участь, допустимо ли не делать никаких попыток отвести удары судьбы,   попыток защитить от этих ударов... Ужели императору в таких обстоятельствах не   надлежит исполнить свой долг?.. Нельзя забывать, что придет время и последующие   поколения вынесут приговор поведению нашего правительства; и разве не следует   нам страшиться суровости этого приговора, если Его величество император не   сделает никаких попыток спасти королеву, не принесет никаких жертв ради   нее?"