1 2 3 
Итак, на   убийство наброшен белоснежный саван лжи. С громко возвещаемым торжеством, под   звуки фанфар возвращается в Эдинбург королевская чета во вновь обретенном   согласии. Все как будто улажено и умиротворено. Чтобы соблюсти некую видимость   правосудия и вместе с тем никого не испугать, вешают каких-то случайных   горемык, ничего не ведающих солдат и холопов: пока господа — повелители кланов   орудовали наверху кинжалами, слуги, выполняя приказ, стояли на часах у ворот.   Знатным же господам все сходит с рук. Итальянцу — слабое утешение для мертвеца   — отводят почетное место упокоения на королевском кладбище, а в должность   усопшего вступает его родной брат; на этом трагический эпизод исчерпан и предан   забвению.      

       

После   всех этих передряг и волнений королеве остается еще одно немаловажное дело,   которое больше чем что-либо может укрепить ее сильно пошатнувшееся положение:   благополучно произвести на свет престолонаследника. Только как мать короля   будет она неприкосновенна, не как супруга этого ничтожества, этого   короля-марионетки. С тревогой ждет она своего трудного часа. Странное уныние и   подавленность овладевающею, особенно в последние недели. Гнетет ли ее   неотвязной тенью воспоминание о смерти Риччо? Предвидит ли она обостренными   чувствами наступление неминуемых бед? Во всяком случае, она пишет свою   последнюю волю. Дарнлею завещает она перстень, тот самый, что он надел ей на   палец в день их свадьбы, но и Джузеппе Риччо, Босуэл и четыре Марии не забыты;   впервые беспечная, отважная женщина страшится смерти или какой-то еще неведомой   угрозы. Она покидает Холируд, где после той трагической ночи не чувствует себя   больше в безопасности, и переезжает в куда менее удобный, но высоко   расположенный и хорошо укрепленный Эдинбургский замок, чтобы там ценою жизни,   если придется, даровать жизнь наследнику шотландской и английской короны.      

Утром 9   июня грохот пушек в замке возвещает городу счастливую весть. Родился наследник,   отпрыск Стюартов, король Шотландский, отныне пагубному женскому правлению   конец. Заветная мечта матери, единодушное желание всей страны, ждущей мужского   потомства Стюартов, наконец-то сбылись. Но едва даровав сыну жизнь, Мария   Стюарт уже чувствует себя обязанной утвердить его положение. Ей, вероятно,   слишком хорошо известно, что ядовитые сплетни, которые нашептали Дарнлею   заговорщики, слушки, будто она нарушила супружеский долг с Риччо, просочились и   за стены замка. Она знает, с какой радостью в Лондоне ухватятся за любой повод   подвергнуть сомнению законное происхождение ее наследника, а там, возможно, и   его право на престол. И она хочет заранее, перед всем миром, раз и навсегда   пресечь эту наглую ложь. Она зовет Дарнлея к себе в спальню и при всех   показывает ему ребенка со словами:      

— Бог   даровал нам с тобой сына, зачатого тобой и только тобой.      

Дарнлей   смущен, ведь не кто, как он сам, обуреваемый болтливостью ревнивца, помог распространить   позорную клевету. Что может он ответить на такое торжественное заявление?   Скрывая замешательство, он наклоняется к новорожденному и целует его.      

Но Мария   Стюарт, взяв младенца на руки, снова громко повторяет:      

— Перед   богом свидетельствую, как на Страшном суде, что это твой сын и нет у него   другого отца, кроме тебя! И всех присутствующих здесь мужчин и женщин призываю   в свидетели, что это в такой мере твое дитя, что я боюсь, как бы ему не   пришлось когда-нибудь пожалеть об этом.      

Великая   клятва — и более чем странное опасение: даже в столь торжественную минуту оскорбленная   мать не в силах скрыть свое недоверие к Дарнлею; даже сейчас не может она   забыть, как жестоко этот человек обманул и ранил ее. После этих достаточно   знаменательных слов она протянула ребенка сэру Уильяму Стандону, одному из   своих лордов.      

— Вот   принц, который, я надеюсь, впервые объединит оба королевства — Шотландию и Англию.      

— Но   почему же, Madame? — слегка оторопев, спрашивает Стандон. — Как может   он опередить ваше величество и своего отца?      

И снова   с упреком отвечает Мария Стюарт:      

— Потому   что его отец расстроил наш союз.      

Пристыженный   Дарнлей старается урезонить разгневанную супругу.      

— Разве   это не противно твоему обещанию все забыть и простить? — спрашивает он в   огорчении.      

— Простить   я все прощу, — отзывается королева. — Но забыть не в силах. Если бы   Фодонсайд тогда спустил курок, что сталось бы с ним и со мной? Один бог ведает,   что бы они с тобой сделали.      

— Madame, —   останавливает ее Дарнлей, — не будем вспоминать прошлое.      

— Хорошо, —   отвечает королева, — не будем вспоминать.      

На том и   кончился разговор, насыщенный громами и предвещающий грозу. Однако Мария Стюарт   даже в свой трудный час сказала полуправду, заявив, что ничего не забыла, но   все готова простить; ибо никогда ни в этом замке, ни в этой стране не будет больше   мира, пока кровь не прольется за кровь и насилием не воздается за насилие.      

       

Не   успела мать разрешиться от бремени, а ребенок увидеть свет, как ровно в полдень   сэр Джеймс Мелвил, испытанный и надежный посланец, садится на коня. Вечером он   уже на границе, ночью отдыхает в Берике, а наутро снова мчит во весь опор.   Двенадцатого июня вечером — блестящий спортивный рекорд — въезжает он на   взмыленном коне в Лондон. Там ему сообщают, что Елизавета дает бал в своем   Гринвичском дворце; презрев усталость, пересаживается гонец на свежего коня и   летит дальше, чтобы еще этой ночью передать свою весть.      

Елизавета   соизволила даже протанцевать на этом пышном празднестве — после продолжительной   и тяжкой болезни она радуется вновь обретенному здоровью. Веселая, оживленная,   густо нарумяненная и напудренная, в своей помпезной пышной робе напоминая   экзотический тюльпан, она, как всегда, окружена верными паладинами. Но тут к   ней, раздвигая ряды танцующих, протискивается ее государственный секретарь   Сесил, за которым следует Джеймс Мелвил. Сесил подходит и шепотом сообщает   королеве, что у Марии Стюарт родился наследник, сын.      

Елизавета   как правительница — великая дипломатка, в совершенстве владеющая собой и понаторевшая   в искусстве скрывать свои истинные чувства. Но эта весть поражает в ней   женщину, кинжал вонзился в живое тело. А как женщина Елизавета болезненно   чувствительна и не всегда владеет своими нервами. Она так ошеломлена, что ее   гневные взгляды, ее стиснутые губы забывают лгать. Лицо ее застыло, кровь   отлила от щек, судорожно сжаты руки. Она приказывает музыкантам замолчать,   танец внезапно обрывается, и королева поспешно покидает зал, чувствуя, что   нервы ее не выдержат. И только добравшись до своей опочивальни, среди   обступивших ее в испуге прислужниц, дает она себе волю. Со стоном, под тяжестью   горя, рухнула она на стул и разразилась рыданиями:      

— У   королевы Шотландской родился сын, а я, я иссохший, мертвый сук!      

Ни разу   за семьдесят лет жизни глубокая трагедия этой обреченной девственницы не   раскрывалась с такой очевидностью, как в ту секунду; ни разу так отчетливо не   промелькнула ревниво оберегаемая тайна — сколь тяжко этой женщине, зачахшей от   неспособности любить и от сознания своего бесплодия, нести свой крест, —   как именно в этом возгласе, вырвавшемся из самых женских, самых сокровенных,   самых незамутненных родников ее существа, подобно внезапно хлынувшему потоку   крови. Чувствуется, что все царства мира отдала бы она за обычное, ясное,   естественное счастье — быть просто женщиной, просто возлюбленной, просто   матерью. Любое другое преимущество, любую удачу она, при всей своей ревности,   быть может, и простила бы Марии Стюарт. Но эта будит в ней смертельную зависть,   ибо в ней возмущено самое заветное чувство и желание — быть матерью.      

Но уже   на следующее утро Елизавета опять только королева, только женщина-политик и дипломат.   В совершенстве владеет она своим испытанным искусством скрывать злобу,   недовольство, а порой и жгучее страдание под завесою холодных величавых слов.   Наведя на лицо милостивую улыбку, принимает она Мелвила с положенными   почестями: если верить ее словам, более приятной вести ей не приходилось   слышать. Она велит посланцу передать Марии Стюарт самые сердечные пожелания,   она повторяет свое обещание быть восприемницей новорожденного и даже готова,   если представится возможность, приехать на крестины. Именно потому, что она   завидует счастью данной ей роком сестры, она, вечная лицедейка собственного   величия, хочет выступить перед миром в роли доброй феи.      

Итак,   снова мужественной сопернице выпала счастливая карта, все опасности как будто   миновали, все трудности словно чудом преодолены. Еще раз отступили тучи, с   первой же минуты трагически нависшие над судьбой Марии Стюарт; но того, кто   отважен духом, ничему не научат минувшие испытания, а разве лишь раззадорят.   Мария Стюарт родилась не для спокойствия и счастья, какие-то необоримые силы   управляют ею изнутри. Никогда события и случайности внешней жизни не придают   человеческой судьбе ее окончательного смысла и формы. Только врожденные, только   изначальные законы формируют жизнь — или разрушают ее.      

 10. В непроходимых   дебрях      

(с июля по Рождество   1566)      

       

Рождение   ребенка знаменует в трагедии Марии Стюарт как бы завершение первого, вступительного   акта. Ситуация внезапно драматически заостряется, все трепещет, все до предела   напряжено внутренними неразрешимыми конфликтами. Новые характеры и персонажи   вступают в строй, меняется место действия, трагедия из политической становится   личной. До сего времени Мария Стюарт боролась с мятежниками в собственной   стране и с враждебными силами за рубежом, теперь же на нее обрушивается новый   враг, беспощаднее всех ее лордов и баронов: ее собственные чувства поднимают   мятеж, женщина в Марии Стюарт объявляет войну королеве. Властолюбие впервые   отступает перед властью крови. Одержимая страстью, легкомысленно разрушает   пробудившаяся женщина то, что рачительная монархиня с трудом сберегала; как в   омут, бросается она с поистине великолепной безоглядностью в еще невиданную   историей экзальтацию страсти, все забывая, все увлекая в своем падении — честь,   закон и мораль, свою корону, свою страну, — новоявленная трагическая героиня,   которую трудно было предугадать в прилежной добронравной принцессе или в   бездумно чего-то ждущей кокетливой вдовствующей королеве. За один-единственный   год преобразила Мария Стюарт всю свою жизнь, тысячекратно повысив ее драматизм,   и за этот единственный год она разрушила свою жизнь.      

       

В начале   этого, второго акта опять на сцену выступает Дарнлей, но и в нем чувствуется   перемена, какая-то новая, трагическая нотка. Он выходит один, никто не дарит   отступника своим доверием, ни даже сказанным от сердца словом. Глубокое   озлобление, бессильная ярость терзают душу честолюбивого юноши. Он сделал   больше, чем может сделать для женщины мужчина, и ждал хоть немного   благодарности, покорности, сочувствия, а может быть, и любви! И что же, едва он   стал не нужен, Дарнлей встречает в Марии Стюарт одно лишь усилившееся   отвращение. Королева неумолима. Бежавшие лорды, чтобы поквитаться с предателем,   подбрасывают ей через тайных агентов подписанную Дарнлеем грамоту, которой им   отпускалось убийство Риччо, — пусть знает, что муж ее был с ними заодно.   Подметное письмо не открывает Марии Стюарт ничего нового, но чем больше   презирает она этого предателя, эту тряпку, тем меньше гордая женщина прощает   себе, что полюбила такое смазливое ничтожество. В Дарнлее ей претит ко всему   прочему и собственное заблуждение; как мужчина, как муж он ей отвратителен,   точно что-то скользкое, липкое, змея или слизняк, до чего боишься дотронуться   пальцем, а тем более коснуться живым, теплым телом. Его присутствие, самое его   существование гнетет ее кошмаром. И одна лишь мысль владеет ею днем и ночью:   как отделаться от него, как освободиться?      

В этих   мыслях нет еще и намека на предстоящее убийство, ни тени намека, даже в виде   туманных мечтаний. То, что случилось с Марией Стюарт, не такая уж редкость. Как   тысячи других женщин, она вскоре после замужества испытывает разочарование,   столь острое, что объятия и близость человека, ставшего для нее чужим, ей   просто нестерпимы. Наиболее разумный и естественный выход в таких случаях —   развод, и Мария Стюарт обсуждает эту возможность с Мерреем и Мэйтлендом. Но   развестись чуть ли не назавтра после рождения ребенка — значит дать пищу   опасным сплетням насчет ее якобы предосудительных отношений с Риччо: ребенка   немедленно ославят бастардом. И чтобы не нанести ущерба имени Иакова VI,   который может притязать на корону лишь как отпрыск безупречного брака, королеве   приходится — страшная жертва! — отказаться от этого естественного решения.      

Казалось   бы, существует и другой выход: келейная договоренность между супругами о том,   чтобы сохранить для виду брачный союз, а на деле вернуть друг другу свободу.   Это избавило бы Марию Стюарт от любовных домогательств мужа, а в глазах света   сохранило бы видимость брака. Что Мария Стюарт искала и этой возможности,   свидетельствует дошедший до нас ее разговор с Дарнлеем: она намекнула, что не   худо бы ему завести любовницу, и даже подсказала кого — супругу Меррея, его   заклятого врага; так, под видом шутки, она дает ему понять, что нисколько не   огорчилась бы, вздумай он искать утешения в другом месте. Но вот незадача: для   Дарнлея не существует другой женщины, он хочет ее и никого другого. С какой-то   непонятной рабской преданностью и жадностью льнет злосчастный юноша к этой   сильной, гордой женщине. Он и мысли не допускает о другой любовнице, он не   прикоснется ни к одной, ему нужна единственно эта, которая знать его не хочет.   Только это тело будит в нем желание, сводит его с ума, и он неотступно клянчит   и требует, чтобы его супружеские права уважались; но чем жарче и настойчивее   домогается он ее, тем нетерпеливее она ему отказывает. И — такова насмешка   судьбы! — чем нетерпеливее она его отталкивает, тем коварнее и злее его   желание и тем смиреннее возвращается он вновь и вновь, чтобы вымолить подачку;   страшным разочарованием расплачивается бедная женщина за свою злополучную опрометчивость,   за то, что мальчишке без сердца и ума предоставила она супружескую власть, ибо   как ни противится она всем существом, а все же они связаны безысходно.      

       

В этом   трудном душевном положении Мария Стюарт делает то, что обычно делают люди, попавшие   в тупик. Она уходит от решения, она уклоняется от открытой борьбы, обращаясь в   бегство. Как ни странно, биографы, все как один, в недоумении от того, что   Мария Стюарт после родов не дает себе естественного роздыха и, никого не   предупредив, уже месяц спустя покидает замок и ребенка, чтобы отправиться в   увеселительную прогулку — Аллоа, поместье графа Марского. Вполне понятное   бегство: прошел месяц, и, стало быть, исчезли уважительные причины, позволявшие   ей без особых уверток держать на расстоянии постылого мужа; но теперь он снова   станет предприимчив, ежедневно; еженощно будет он ее преследовать, а между тем   тело ее отказывается, а душа не в силах выносить любовника, которого она больше   не любит. Вполне естественно, что Мария Стюарт бежит от него, что она ставит   преградой между ним и собой разлуку и даль, что она хотя бы внешне от него   освобождается, чтобы внутренне расправить крылья. И так все последующие недели,   месяцы, все лето до глубокой осени спасается она бегством, переезжая из замка в   замок, с одной охоты на другую. А что при этом она ищет развлечений, что и в   Аллоа и в других местах еще даже не двадцатичетырехлетняя Мария Стюарт   веселится до упаду, что излюбленные ею маски, танцы и пестрая череда празднеств   снова помогают неисправимой ветренице убить время, как во времена Шателяра и Риччо, —   все это лишь показывает, как легко эта беззаботная головка забывает прошлые   испытания. Только однажды пытается Дарнлей робко предъявить свои супружеские   права. Он отправляется верхом в Аллоа, но его очень быстро выпроваживают и даже   не просят переночевать в замке. Внутренне Мария Стюарт с ним покончила. Пламя   ее любви взвилось вверх мимолетной вспышкой и так же быстро сникло. Ошибка, о   которой стараешься не думать, досадное воспоминание, которое хочется изгнать из   памяти, — вот чем стал для нее Генри Дарнлей, тот, кого безрассудство   влюбленной сделало повелителем Шотландии и господином ее тела.      

       

Дарнлей   больше для нее не существует, но и Меррею, невзирая на добрый мир между ними,   она не слишком доверяет; к прощенному после долгих колебаний Мэйтленду она уже   всегда будет относиться с холодком, а между тем ей нужен человек, которому   можно было бы довериться всецело, так как всякая осторожность и половинчатость,   всякие оглядки и колебания чужды и противны этой горячей натуре. Она   безоговорочно любит и безоговорочно ненавидит; безоговорочно верит и безоговорочно   не верит. Как королева и как женщина Мария Стюарт всю свою жизнь сознательно   или бессознательно ищет некую полярную противоположность своей беспокойной душе   в лице сильного, сурового, преданного и стойкого мужчины.      

И вот   после Риччо у нее остается только Босуэл, единственный, на кого она может   положиться. Судьба нещадно преследовала этого неустрашимого человека. Свора   лордов изгоняет его из страны совсем еще юнцом за то, что он отказался с ней   спеться; верный до конца, защищал он Марию де Гиз, мать Марии Стюарт, против   «лордов конгрегации» и не сложил оружия и тогда, когда дело католицизма в   Шотландии, которое отстаивали Стюарты, было окончательно проиграно. Но силы   врага были несокрушимы, и Босуэлу пришлось бежать. Во Франции изгнанник сразу   же стал начальником шотландской лейб-гвардии, и это почетное положение при   дворе выгодно сказалось на его обхождении, внешне обтесав его, однако не   смягчило первозданной грубости и неуемной силы его натуры. Но Босуэл слишком   солдат, чтобы удовлетвориться теплым местечком, и, как только его заклятый враг   Меррей восстает против королевы, он под парусом переплывает Ла-Манш, чтобы   вступиться за дочь Стюартов. Когда бы Марии Стюарт ни понадобилась помощь   против ее злокозненных подданных, он с готовностью протягивает ей свою   закованную в броню руку. В ночь убийства Риччо он бесстрашно выскочил из окна   второго этажа, чтобы прийти ей на выручку; это его предусмотрительность   способствовала отважному побегу королевы, а его воинственная энергия внушает   заговорщикам такой страх, что они даже не берутся за оружие. Никто в Шотландии   еще не служил Марии Стюарт так преданно, как этот тридцатилетний беззаветно   храбрый солдат.      

Босуэл —   фигура, словно высеченная из черной мраморной глыбы. Подобно своему итальянскому   собрату кондотьеру Коллеони[102],   стоит он в горделиво вызывающей позе, и смелый взор его устремлен в века —   мужчина из мужчин в апофеозе суровой и жестокой мужественности. Он носит имя   Хепбернов, древнего шотландского рода, но невольно думается, что в жилах его   течет еще не укрощенная кровь древних викингов и норманнских завоевателей,   суровых воинов и разбойников. Несмотря на благоприобретенную культуру (он   безукоризненно говорит по-французски, любит и собирает книги), в Босуэле еще   живет дикарский задор прирожденного бунтаря против благонамеренной   обывательщины, необузданная жажда приключений тех hors la loi[103], романтических корсаров,   которыми так восхищался Байрон. Высокий, широкоплечий, необычайно сильный и   выносливый, он орудует двуручным мечом, как легкой шпагой, управляет парусом в   шторм и бурю, и эта уверенность в своих силах порождает у него бесподобную   моральную, вернее, аморальную, бесшабашность. Этот забияка ничего не боится,   для него существует только мораль сильных — без зазрения совести хватать, не   выпускать и отстаивать захваченное. Но в этой природной забиячливости нет ничего   общего с низменной жадностью и расчетливым интриганством других баронов,   которых он, отчаянный храбрец, презирает, так как они вечно сбиваются в кучу   для своих грабительских походов и обделывают свои подлые делишки под покровом   ночи. Босуэл не заключает союзов, всякие сделки ему глубоко противны:   надменный, одинокий, с гордо поднятой головой, идет он своим путем, плюя на   мораль и закон. Стань только у него на дороге — и он расшибет тебе физиономию   бронированным кулаком. Беззаботно делает он все, что захочет, дозволенное и   недозволенное, не таясь, средь бела дня. Но, хищник и насильник худшего   разбора, закованный в латы циник, Босуэл все же выгодно отличается от своего   окружения прямотой характера. Рядом с двоедушными, двуличными лордами и   баронами он напоминает кровожадного, но благородного зверя, леопарда или льва   среди вороватых волков и гиен — отнюдь не высоконравственная, не обаятельная   по-человечески фигура и все же доподлинный мужчина, цельный характер, воитель   стародавних времен.      

Потому-то   так боятся и ненавидят Босуэла его собратья мужчины, но зато его неприкрытая, ясная,   жестокая сила магически действует на женщин. Неизвестно, был ли этот похититель   сердец хорош собой, не сохранилось ни одного сколько-нибудь удачного его   портрета (невольно представляешь себе полотна Франца Хальса, одного из его   удалых воинов с залихватски нахлобученной на лоб шляпой, с вызывающе и смела   устремленным вперед взглядом). По некоторым отзывам, он был отталкивающе   некрасив. Но, чтобы пользоваться успехом у женщин, и не нужно быть красавцем:   уже терпкое дыхание мужественности, исходящее от таких сильных натур, какое-то   неистовое своенравие, безоглядная жестокость, самая атмосфера войны и победы   дурманят их чувства. Ничто так не будит в женщине страсть, как трепет страха и   восхищения — легкое сладостное чувство жути и опасности только усиливает   наслаждение, придает ему неизъяснимую остроту. Если такой насильник при этом не   просто male, неукротимый быкоподобный самец, если у него, как мы это видим у   Босуэла, все грубо-плотоядное завуалировано кое-какой личной и придворной   культурой, если он к тому же умен и находчив, обаянию его невозможно   противостоять. И действительно, весь путь этого искателя приключений усеян   любовными эпизодами, по-видимому, не стоившими ему больших хлопот. При   французском дворе о его победах рассказывали легенды, да и в кругу Марии Стюарт   перед ним не устояло несколько придворных дам; в Дании некая красавица принесла   ему в жертву мужа, деньги и все свое состояние. Но, несмотря на эти лавры,   Босуэла не назовешь обольстителем, донжуаном, юбочником, женщины у него всегда   на втором плане. Такие победы слишком легки и безопасны для его воинственной   натуры. Подобно разбойникам-викингам, Босуэл берет женщин лишь как случайную   добычу, он берет их походя, как пьет вино, играет в кости или скачет верхом,   для него это та же проба сил, повышающая жизненную энергию, — наиболее   мужская из мужских забав; он берет женщин, но сам им не отдается, не теряет   себя в них. Он берет их потому, что брать, а особенно брать насильно, —   естественное проявление его властолюбия.      

Этого   мужчину в Босуэле сперва не замечает Мария Стюарт в преданном своем вассале. Да   и Босуэл не видит в королеве юной желанной женщины; когда-то он с обычной   беспечностью позволил себе дерзко отозваться о ее особе: «Им с Елизаветой даже   вдвоем не составить одной настоящей бабы». Ему и в голову не приходит помыслить   о королеве как о возможной любовнице, да и она не проявляет к нему ни малейшей   склонности. Она даже собиралась запретить ему въезд в Шотландию, так как во   Франции он не очень-то стеснялся в разговорах о ней, но стоило ей узнать ему   цену как солдату, и она уже не может без него обойтись. Она не скупится на   благодарность, одно отличие следует за другим: Босуэл назначается командующим   Северных графств, потом верховным адмиралом Шотландии и главнокомандующим   вооруженных сил на случай войны или мятежа. Мария Стюарт жалует Босуэлу   поместья опальных баронов и в знак дружеского попечения сама подыскивает ему —   это ли не доказывает, как нейтральны поначалу их отношения? — молодую супругу   из богатого рода Хантлеев.      

Прирожденного   повелителя стоит лишь подпустить к власти, как он захватывает ее целиком.   Вскоре Босуэл — уже первый советчик королевы по всем вопросам, он, собственно,   правит страной как наместник; английский посол с раздражением доносит, что   «королева отличает Босуэла больше, нежели других». Но на этот раз Мария Стюарт   сделала верный выбор, наконец-то она нашла правителя по сердцу, человека с   чувством собственного достоинства — он не польстится на подарки и посулы   Елизаветы, не стакнется с лордами ради пустяковой корысти. Опираясь на этого   бесстрашного солдата, она впервые получает перевес в собственной стране. Ее   неурядливые лорды скоро восчувствовали, какую королева забрала силу благодаря   военной диктатуре Босуэла. Они жалуются, что Босуэл «слишком занесся, что даже   Риччо не так ненавидели, как его», и мечтают от него избавиться. Но Босуэл не   Риччо, он не даст себя покорно прирезать, да и в угол его не задвинешь, как   Дарнлея. Он слишком хорошо знает повадки своих знатных собратьев и, никуда не   выезжает без сильной охраны, а его borderers по первому знаку готовы взяться за   оружие. Ему безразлично, любят или ненавидят его придворные интриганы;   достаточно того, что они его трепещут. Доколе меч не выпадет из его рук, эта   буйная банда грабителей, пусть и со скрежетом зубовным, будет повиноваться королеве.   По настоятельной просьбе Марии Стюарт между ним и его заядлым врагом Мерреем   заключен мир; таким образом, круг власти замкнулся, все силы строго   уравновешены. Мария Стюарт, под надежным заслоном Босуэла, ни во что не   вмешивается и ограничивается представительством; Меррей, как и раньше, ведает   внутренними делами, Мэйтленд — дипломатической службой, а преданный Босуэл у   нее all in all[104].   Благодаря его железной руке в Шотландии восстановлен мир и порядок; и это чудо   сотворил один-единственный человек — настоящий мужчина.      

       

Но чем   больше власти забирает Босуэл в свои могучие руки, тем меньше ее остается на   долю того, кому она принадлежит по праву, — на долю короля. А постепенно   усыхает и это немногое, и остается только воспоминание, звук пустой. Прошел   всего лишь год, а как далеко то время, когда юная властительница по страстному   влечению избрала Дарнлея, когда герольды всенародно возглашали его королем и,   закованный в золоченые доспехи, он скакал в погоне за мятежниками! Теперь,   после рождения ребенка, после того как выполнено его прямое назначение,   несчастного все больше оттесняют на задний план. Все поворачиваются к нему   спиной; пусть себе что-то болтает — никто его знать не хочет. Дарнлея больше не   зовут на заседания совета, не приглашают на торжества и увеселения; вечно   бродит он в одиночестве, и холодная пустота одиночества следует за ним тенью.   Где бы он ни находился, повсюду его со спины прохватывает сквозняком насмешки и   презрения. Чужой, враг, он чувствует себя среди врагов в своей отчизне, в своем   доме.      

Это   полное пренебрежение, это внезапное переключение с горячего на холодное,   очевидно, объясняется родившимся в женской душе отвращением. Но, как он ей ни   опостылел, афишировать свое презрение было государственно-политическим   просчетом королевы. Тщеславного честолюбца нельзя было так безжалостно   выставлять на поругание лордов, разум повелевал сохранить ему хотя бы видимость   почета. Оскорбление обычно приводит к обратным результатам, оно и у слабейшего   вызывает каплю твердости: даже бесхарактерный Дарнлей постепенно становится   злобным и опасным. И он дает волю своему ожесточению. Когда, окружив себя   вооруженной стражею — убийство Риччо и ему послужило уроком, — он целые   дни пропадает на охоте, спутники нередко слышат от него угрозы по адресу Меррея   и других лордов. Он сам себя уполномочивает писать письма иностранным дворам,   обвиняя Марию Стюарт в том, что она «не стойка в вере» и предлагая себя Филиппу   II в «истинные сберегатели» католицизма. Правнук Генриха VII, он домогается   участия во власти и права голоса; как ни мягка, как ни мелка душа этого   мальчика, где-то на дне ее теплится неугасимое чувство чести. Дарнлея можно   назвать безвольным, но уж никак не бесчестным; даже наиболее сомнительные свои   поступки он совершает, по-видимому, из ложного честолюбия, из повышенной тяги к   самоутверждению. И вот наконец — должно быть, палку перегнули — отверженный   принимает отчаянное решение. В последних числах сентября он уезжает в Глазго,   не скрывая своего намерения вскоре оставить Шотландию и отправиться в чужие   края. Я с вами больше не играю, заявляет Дарнлей. Раз вы отказываете мне в   королевских полномочиях, на что он мне сдался, ваш титул! Раз не даете   подобающего положения ни в государстве, ни у домашнего очага, на что мне ваш   дворец, да и вся Шотландия! По его приказу в гавани ждет оснащенный, готовый к   отплытию корабль.      

       

Чего же   добивается Дарнлей этой внезапной угрозой? Получил ли он своевременное предостережение,   дошла ли до него молва о готовящемся заговоре и хочет ли он, зная, что не в   силах противостоять этой своре, бежать, пока не поздно, туда, где никакой яд и   кинжал его не достанут? Гложет ли его подозрение, гонит ли страх? Или же вся   эта похвальба — пустое фанфаронство, чистейшая дипломатия, чтобы запугать Марию   Стюарт? Каждое из этих предположений заключает в себе долю истины, а тем более   все они, вместе взятые, — ведь в одном решении всегда соединяется много   чувств и ни одно не должно быть предпочтено или отринуто. Там, где тропа спускается   в сумеречные катакомбы сердца, огни истории горят уже неясно: в этом лабиринте   можно только осторожно, наугад нащупывать дорогу.      

Однако   Мария Стюарт серьезно напугана предполагаемым отъездом Дарнлея. Злонамеренное   бегство отца из страны чуть ли не накануне торжественных крестин — каким бы это   было ударом для ее репутации! А особенно теперь, когда у всех еще свежа в   памяти расправа с Риччо! Что, если этот недалекий мальчик с досады начнет   трезвонить при дворе Екатерины Медичи или Елизаветы о том, что не служит ей к   чести! Как будут торжествовать обе ее соперницы, как станет издеваться весь мир   над тем, что возлюбленный супруг так быстро сбежал из ее дома и постели! Мария   Стюарт спешно сзывает государственный совет, и впопыхах, чтобы предупредить Дарнлея,   лорды строчат большое дипломатическое послание Екатерине Медичи, в котором все   беззакония валят на Дарнлея, как на козла отпущения.      

Переполох,   однако, оказался преждевременным. Никуда Дарнлей не уехал. Этот слабый мальчик   находят в себе силы разве лишь для мужественных жестов — не для мужественных   поступков. Двадцать девятого сентября — лорды только что отправили в Париж свой   навет — Дарнлей вдруг появляется в Эдинбурге, под окнами дворца; правда, войти   он отказывается, пока не разошлись лорды; снова странное, необъяснимое   поведение! Подозревает ли Дарнлей, что ему готовят участь Риччо, опасается ли   войти во дворец, зная, что там засели его смертельные враги? Или, оскорбленный   супруг, он хочет, чтобы Мария Стюарт низко ему поклонилась, моля о возвращении?   А может быть, он явился проверить, какое действие произвела его угроза? Снова   загадка, как и многие другие загадки, которыми овеян образ Дарнлея!      

Мария   Стюарт не долго думает. У нее выработалось безошибочное умение справляться со   своим мозгляком-мужем, когда он вздумает разыгрывать из себя бунтаря или   господина. Она знает: нужно возможно скорее, как в ночь после убийства Риччо,   лишить его последнего остатка воли, пока он в своем детском упрямстве не   натворил худших бед. Итак, нечего с ним церемониться! Снова изображает она   кроткую овечку и, чтобы сломить его непокорство, идет на крайние меры: тотчас   же отпускает лордов, а сама спешит к упрямцу, ждущему в воротах, и с великими   почестями уводит — не только во дворец, но, надо полагать, и на остров Цирцеи[105] — в   свою опочивальню. И средство действует безотказно: такова ее власть над этим   юношей, прикованным к ней всеми чувственными помыслами: наутро он уже послушен,   как ребенок, и Мария Стюарт водит его на помочах.      

       

Но нет   пощады: беднягу снова ждет расплата, как и за ночь, подаренную ему после   убийства Риччо. Дарнлей, опять вообразивший себя господином и повелителем,   вдруг наталкивается в аудиенц-зале на французского посланника и на лордов. Как   Елизавета в комедии с Мерреем, Мария Стюарт запаслась свидетелями. В их   присутствии она громко и настойчиво допрашивает Дарнлея, пусть скажет «for   god’s sake»[106],   почему он задумал уехать из Шотландии, не дала ли она ему повод для такого   бегства. Какое убийственное разочарование! Дарнлей еще мнит себя счастливым   мужем и любовником и вдруг предстать перед послом и лордами в роли обвиняемого!   Сумрачно стоит он среди зала, долговязый малый с бледным, безбородым,   мальчишеским лицом. Будь он настоящим мужчиной, вытесанным из более крепкого   материала, ему бы самое время выступить со всей твердостью, властно изложить   свои претензии и не обвиняемым, а судьею предстать перед этой женщиной и своими   подданными. Но где уж восковому сердцу оказать сопротивление! Словно пойманный   шалун, словно школьник, боящийся, как бы у него не брызнули слезы бессильной   ярости, стоит Дарнлей один среди большого зала, стиснул зубы и молчит — молчит.   Он попросту не отвечает на вопросы. Он не обвиняет, но и не извиняется.   Встревоженные этим молчанием, лорды почтительно его уговаривают, как мог он   помыслить оставить «so beautiful a queen and so noble a realm»[107]. Но тщетно, Дарнлей не   удостаивает их ответом. Это молчание, исполненное упорства и тайной угрозы, все   больше гнетет собравшихся, каждый чувствует, что несчастный лишь с трудом   владеет собой — вот-вот случится непоправимое; для Марии Стюарт было бы   величайшим поражением, если бы у Дарнлея достало силы выдержать это   убийственное, красноречивое молчание. Но Дарнлей сдается. По мере того как   посланник и лорды все снова и снова нажимают на него «avec beaucoup de propos»[108], он   уступает и чуть слышным голосом, угрюмо подтверждает то, что от него хотят услышать:   нет, его супруга не давала ему повода к отъезду. Марии Стюарт только того и   нужно: ведь этим заявлением несчастный себя осудил. Ее добрая репутация восстановлена   в присутствии французского посланника. Она облегченно вздыхает и заключительным   движением руки дает понять, что вполне удовлетворена ответом Дарнлея.      

Но   Дарнлей недоволен, Дарнлея душит стыд: снова покорился он этой Далиле[109], дал   себя выманить из твердыни своего молчания. Невыразимые муки, должно быть,   терпел обманутый и одураченный юнец, когда королева величественным жестом как   бы «простила» его, хотя ему больше пристало бы выступить здесь в роли   обвинителя. Слишком поздно обретает он утерянное достоинство. Не поклонившись   лордам, не обняв супруги, холодный, как герольд, вручающий объявление войны,   выходит он из зала. Его прощальные слова обращены к королеве: «Madame, вы меня   не скоро увидите». Но лорды и Мария Стюарт обмениваются довольной улыбкой;   какое облегчение: пусть этот фанфаронишка, «that proud fool», явившийся сюда с   наглыми претензиями, уползает в свою нору, его угрозы уже никому не страшны.   Чем дальше он уберется, тем лучше для него и для всех!      

       

Однако   уж на что никудышный, а ведь вот же понадобился! Казалось бы, только помеха в   доме, и вдруг его настоятельно требуют обратно. Шестнадцатого декабря, с   большим запозданием, в замке Стирлинг назначены торжественные крестины малютки   принца. Идут великие приготовления. Елизавета, восприемница младенца,   разумеется, не явилась собственной персоной — всю жизнь уклонялась она от   встреч с Марией Стюарт, — но зато, преодолев в виде исключения свою   пресловутую скаредность, она шлет с графом Бедфордским бесценный дар — тяжелую,   чистого золота купель тончайшей работы, изукрашенную по краю драгоценными   каменьями. Явились послы Франции, Испании, Савойи, приглашена вся знать;   всякий, кто претендует на громкое имя или звание, присутствует на торжестве. По   случаю столь пышной церемонии нельзя при всем желании исключить из списка   гостей такое, пусть само по себе и незначительное, лицо, как Генри Дарнлей,   отец наследника, правящий государь. Но Дарнлей понимает, что это последний раз   о нем вспомнили, и он начеку. Хватит с него всенародного сраму, он знает, что   английскому послу ведено не титуловать его «Ваше Величество»; французский же   посол, которого он хочет навестить в его покое, с предерзостной надменностью   велит передать Дарнлею, что, как только он войдет к нему в одну дверь, он тут   же выйдет в другую. Наконец-то в растоптанном юнце вскипает гордость — правда,   его хватает лишь на детский каприз, на злобную выходку. Но на сей раз выходка   достигает цели. Дарнлей хоть и не покидает замок Стирлинг, но и не показывается   гостям. Он угрожает своим отсутствием. Демонстративно заперся он в своей   комнате, не участвует ни в крестинах сына, ни тем более в балах, празднествах и   масках; вместо него — ропот возмущения проходит по рядам приглашенных — гостей   принимает Босуэл, все тот же ненавистный фаворит в новом богатом наряде, и   Мария Стюарт из себя выходит, изображая веселую и приветливую хозяйку, чтобы   никто не думал о покойнике в доме, о государе, отце и супруге, который   замкнулся в своей спальне выше этажом и которому удалось-таки испортить жене и   ее друзьям радостный праздник. Еще раз доказал он им, что он здесь, все еще   здесь: именно своим отсутствием напоминает Дарнлей в последний раз о своем   существовании. Но, чтобы наказать ослушного мальчишку, тотчас же срезается   розга. Уже через несколько дней, в сочельник, она со зловещим свистом рассекает   воздух. Кто бы мог ожидать: Мария Стюарт, обычно такая несговорчивая, решается,   по совету Меррея и Босуэла, помиловать убийц Риччо. Тем самым лютые враги Дарнлея,   которых он в свое время обманул и предал, снова призываются на родину. Дарнлей,   сколь он ни прост, сразу же смекает, какая ему грозит опасность. Стоит всей   своре — Меррею, Мэйтленду, Босуэлу, Мортону — собраться, как начнется облава и   его затравят насмерть. Недаром его супруга стакнулась с самыми лютыми его   врагами; есть в этом немалый смысл и немалый расчет, который ему дорого   обойдется.      

Дарнлей   чует опасность. Он знает: на карту поставлена его жизнь. Точно дичь,   выслеженная легавыми, бежит он из замка, торопясь укрыться у отца в Глазго. И   года не прошло, как Риччо зарыли в землю, а убийцы уже снова собрались в   братский кружок, все ближе и ближе надвигается что-то жуткое, неведомое.   Мертвецам скучно лежать одиноко в сырой земле, вот они и требуют к себе тех,   кто их туда столкнул, засылая вперед, как своих герольдов, страх и смятение.      

       

И в   самом деле, что-то темное, тяжелое, словно туча в дни, когда задувает фен,   что-то гнетущее и знобкое уже два месяца как нависло над Холирудским замком. В   вечер королевских крестин в залитом огнями замке Стирлинг — ибо надо было   удивить приезжих великолепием двора, а друзей Дружбой — Мария Стюарт, всегда   умеющая на короткий срок взять себя в руки, призвала на помощь все свои силы.   Глаза ее излучали притворное счастье, она очаровывала гостей беспечной   веселостью и подкупающей приветливостью; но едва погасли огни, гаснет и ее   наигранное оживление, тишина воцаряется в Холируде, жуткая, странная тишина   закрадывается и в душу королевы; какая-то загадочная печаль, какая-то   непонятная растерянность владеют ею. Впервые глубокая меланхолия угрюмой тенью   омрачает ее лицо, и кажется, будто неизъяснимая тревога гложет ее душу. Она   больше не танцует, не требует музыки, да и здоровье ее после знаменитой скачки   в Джедборо, когда ее замертво сняли с седла, как будто сильно пошатнулось. Она   жалуется на боли в боку, целыми днями лежит в постели, избегает увеселений. Ей   не сидится в Холируде; на долгие недели забирается она в отдаленные усадьбы и   уединенные замки, нигде, впрочем, не; задерживаясь; неотвязная тревога гонит ее   все дальше и дальше. Можно подумать, что в ней действует какая-то   разрушительная сила; с мучительным, напряженным любопытством прислушивается   Мария Стюарт к боли, что гложет ее изнутри: что-то новое, чуждое происходит в   ней, что-то враждебное и злое овладело ее доселе такой светлой душою. Как-то   французский посол застал ее врасплох: она лежала в постели и рыдала. Умудренный   житейским опытом, старик не поверил королеве, когда она в смущении что-то залепетала   о болях в левом боку, терзающих ее до слез. Он тотчас же замечает, что здесь   терпит муки не тело, а душа, что несчастлива не королева, а женщина. «Королева   занемогла, — отписывает он в Париж, — но, думается мне, истинная   причина ее болезни в глубоком горе, для которого нет забвения. То и дело она   твердит: „Хоть бы мне умереть!“.      

       

От   Меррея, Мэйтленда и прочих лордов также не укрывается тяжелое состояние духа их   госпожи. Но, опытные в вождении полков, они неопытны в разгадывании сердца; им   ясна лишь грубая, очевидная причина, лежащая на поверхности, а именно — ее   неудачный брак. «Ей невыносимо сознавать, что он ее супруг, — пишет   Мэйтленд, — и что нет никакой возможности от него избавиться». Однако   многоопытный Дю Крок увидел больше, когда говорил о «глубоком горе, для   которого нет забвения». Иная, скрытая, невидимая рана изнуряет несчастную женщину.   Горе, для которого нет забвения, заключается в том, что королева забылась, что   великая страсть внезапно, подобно хищному зверю, набросилась на нее из темноты,   истерзала ее тело когтями, разворотила до самых внутренностей — безмерная,   неутолимая, неугасимая страсть, начавшаяся с преступления и требующая все новых   и новых преступлений. И теперь она борется, сама себя пугаясь, сама себя   стыдясь, мучается, старается скрыть эту страшную тайну и в то же время зная и   чувствуя, что ее не скроешь, не замолчишь. Ею владеет воля сильнее ее разумной   воли; она уже не принадлежит себе: беспомощная и потерянная, она отдана на волю   этой всесильной безрассудной страсти.      

 11. Трагедия любви      

(1566-1567)      

       

Любовь   Марии Стюарт к Босуэлу — одна из самых примечательных в истории; дошедшие до   нас предания об античных и иных прославленных любовниках едва ли превосходят ее   в силе и неистовстве. Огненным языком взмывает она до пурпурных высот экстаза,   до сумрачных зон преступления, растекаясь мятущейся лавой. Но когда чувства так   раскалены, наивно было бы подводить к ним мерку логики и разума — ведь таким   безудержным влечениям свойственно и проявляться неразумно. Страсть, как   болезнь, нельзя осуждать, нельзя и оправдывать; можно только описывать ее с все   новым изумлением и невольной дрожью пред извечным могуществом стихий, которые   как в природе, так и в человеке внезапно разражаются вспышками грозы. Ибо   страсть подобного наивысшего напряжения неподвластна тому, кого она поражает:   всеми своими проявлениями и последствиями она выходит за пределы его   сознательной жизни и как бы бушует над его головой, ускользая от чувства   ответственности. Подходить с меркой морали к одержимому страстью столь же   нелепо, как если бы мы вздумали привлечь к ответу вулкан или наложить взыскание   на грозу. Но точно так же и Мария Стюарт в пору ее душевно-чувственной   порабощенности не несет вины за свои деяния — безрассудные поступки отнюдь не   вяжутся с ее обычным, нормальным, скорее уравновешенным поведением; все, что   она ни делает, происходит словно в дурмане чувств и даже против ее воли. С   закрытыми глазами, пораженная глухотой, бредет она, точно сомнамбула, влекомая   магнетической силой по предначертанному пути преступления и гибели. Недоступная   увещанию, недосягаемая зову, она очнется лишь тогда, когда пламя, клекочущее в   ее крови, пожрет себя, — очнется вся выгоревшая, опустошенная. Кто однажды   прошел через это горнило, в том испепелено все живое.      

Ибо   никогда страсть столь чрезмерная не повторяется у одного человека. Как взрыв   уничтожает всю взрывчатку, так подобное извержение страсти — всегда и навсегда   — сжигает весь наличный запас чувств. Не более полугода длится у Марии Стюарт   белый накал экстаза. Но за столь короткий срок душа ее в своем неустанном   порывании и напряжении проходит через такие огненные бури, что становится лишь   тенью этого безмерного сияния. Как иные поэты (Рембо), иные музыканты (Масканьи)[110]   исчерпывают себя в одном гениальном творении и поникают, бессильные,   ошеломленные, так иные женщины в едином взрыве страсти расточают весь свой   любовный потенциал, вместо того чтобы, как свойственно более уравновешенным,   обывательским натурам, растянуть его на годы и годы. Словно в вытяжке, вкушают   они любовь целой жизни; безоглядно бросаются такие женщины — эти гении   саморасточительства — в пучину страсти, откуда нет спасения, нет возврата. Для   такой любви — а ее поистине можно назвать героической, поскольку она презирает   страх и смерть, — Мария Стюарт может служить истинным образцом, она,   изведавшая одну только страсть, но исчерпавшая ее до конца — до саморастворения   и саморазрушения.      

       

С   первого взгляда может показаться странным, что стихийная страсть, внушенная   Марии Стюарт Босуэлом, следует чуть ли не по пятам за ее увлечением Генри   Дарнлеем. А между тем ничто не может быть естественнее и закономернее. Как   всякое великое искусство, любовь требует изучения, испытания и проверки. Всегда   или почти всегда, как мы это видим и в искусстве, первый опыт далек от   совершенства; непреходящий закон науки о душе гласит, что большая страсть почти   неизменно предполагает малую в качестве предшествующей ступеньки. Гениальный   сердцевед Шекспир блистательно раскрыл это в своих творениях. Быть может, самый   мастерский мотив его бессмертной трагедии любви состоит в том, что начинается   она не внезапным пробуждением чувства у Ромео к Джульетте (как начал бы менее   талантливый художник и психолог), а с его будто бы не идущей к делу   влюбленности в некую Розалинду. Заблуждение сердца здесь нарочито предпослано   жгучей правде, как некое предсостояние, как полусознательное ученичество на   пути к высокому мастерству; Шекспир на этом ярком примере показывает, что нет   познания без его предвосхищения, нет страсти без предвкушения страсти и что   прежде, чем вознести свое сияние в бесконечность, чувство должно было уже   однажды воспламениться и вспыхнуть. Только потому, что все в душе у Ромео   напряжено до крайности, что его сильная и страстная натура настроена на   страсть, дремлющая воля к любви — сначала беспомощно и слепо — хватается за   первый попавшийся повод, за случайно подвернувшуюся Розалинду, чтобы потом,   когда он прозреет глазами и душой, сменить полулюбовь на любовь полную,   Розалинду на Джульетту. Так и Мария Стюарт еще незрячею душой устремлена к   Дарнлею, потому что, молодой и красивый, он попался ей в нужную минуту. Но   вялое его дыхание бессильно раздуть жар в ее крови. Этим слабым искоркам не   дано вымахнуть в небо экстаза, ни выгореть, ни даже вспыхнуть ярко. Они лишь   тлеют под пеплом и дымом, возбуждая чувства и обманывая душу, —   мучительное состояние подспудного горения при заглушенном огне. Когда же   появился настоящий объект, тот, кому предстояло избавить ее от этой пытки, кто   дал воздух и пищу полузадушенному огню, багряный сноп взвился ввысь так, что   небу стало жарко. Как сердечная склонность к Розалинде бесследно растворяется в   подлинной страсти Ромео к Джульетте, так и чувственное увлечение Дарнлеем   сменяется у Марии Стюарт пламенной, всесокрушающей любовью к Босуэлу. Ибо смысл   и назначение всякой последующей любви в том, что она питается и усиливается   своими предшественницами. Все то, что человек лишь предугадывал в любви,   становится действительностью в настоящей страсти.      

       

Историю   любви Марии Стюарт к Босуэлу раскрывают нам источники двоякого рода: во-первых,   записки современников, хроники и официальные документы; во-вторых, серия дошедших   до нас писем и стихов, по преданию, написанных самой королевой; и то и другое,   как отклики внешнего мира, так и исповедь души, сходится точь-в-точь. И все же   те, кто считает, будто память Марии Стюарт во имя последующих соображений   морали надо всячески защищать от обвинений в страсти, от которой сама она,   кстати, никогда не отпиралась, отказываются признать подлинность писем и стихов.   Они начисто перечеркивают их, как якобы подложные, отрицая за ними всякое   историческое значение. С точки зрения процессуального права, у них есть для   этого основание. Дело в том, что письма и сонеты Марии Стюарт дошли до нас   только в переводах, с возможными искажениями. Подлинники исчезли, и нет никакой   надежды когда-нибудь их найти, так как автографы, иначе говоря, конечное,   неопровержимое доказательство, были в свое время уничтожены, и даже известно   кем. Едва взойдя на престол, Иаков I предал огню все эти бумаги, порочащие с   обывательской точки зрения женскую честь его матери. С той поры насчет так   называемых «писем из ларца» идет ожесточенный спор, в полной мере отражающий ту   предвзятость суждений, которою отчасти из религиозных, отчасти из   националистических побуждений проникнута вся известная нам литература о Марии   Стюарт; непредвзятому биографу тем более важно взвесить все доводы и   контрдоводы в этом споре. Однако его заключения осуждены оставаться личными,   субъективными, так как единственное научно и юридически правомочное   доказательство, заключающееся в предъявлении автографов, отсутствует и о   подлинности писем, как в положительном, так и в отрицательном смысле, можно   говорить лишь на основании логических и психологических домыслов.      

И все же   тот, кто захочет составить себе верное представление о Марии Стюарт, а также   заглянуть в ее внутренний мир, должен решить для себя, считает он эти стихи,   эти письма подлинными или не считает. Он не может с равнодушным «forse che si,   forse che no», с трусливым «либо да, либо нет» пройти мимо, ибо здесь —   основной узел, определяющий всю линию душевного развития; с полной ответственностью   должен он взвесить все «за» и «против» и уж если решит в пользу подлинности   стихов и станет опираться на их свидетельство, то свое убеждение он обязан   открыто и ясно обосновать.      

«Письмами   из ларца» называются эти письма и сонеты потому, что после поспешного бегства   Босуэла они были найдены в запертом серебряном ларце. Что ларец этот,   полученный в дар от Франциска II, первого ее мужа, Мария Стюарт отдала Босуэлу,   как и многое другое, — факт установленный, равно как и то, что Босуэл   прятал в этом надежно запирающемся сейфе все свои секретные бумаги: в первую   очередь, разумеется, письма Марии Стюарт. Точно так же несомненно, что послания   Марии Стюарт к возлюбленному были неосторожного и компрометирующего свойства,   ибо, во-первых, Мария Стюарт была всю свою жизнь отважной женщиной, склонной к   безоглядным, опрометчивым поступкам, и никогда не умела скрывать свои чувства.   Во-вторых, противники ее не радовались бы так безмерно своей находке, если бы   письма в известной мере не порочили и не позорили королеву. Но сторонники   гипотезы о фальсификации уже всерьез и не оспаривают факта существования писем   и только утверждают, будто в короткий срок между коллективным их прочтением лордами   и предъявлением парламенту оригиналы были похищены и заменены злонамеренными подделками   и что, следовательно, опубликованные письма не имеют ничего общего с теми, что   были найдены в запертом ларце.      

Но тут   возникает вопрос: кто из современников Марии Стюарт выдвигал это обвинение?   Ответ звучит не в пользу обвинения: да, собственно, никто. Как только ларец   попал в руки к Мортону, его на другой же день вскрыли лорды и клятвенно   засвидетельствовали, что письма подлинные, после чего тексты снова   рассматривались членами собравшегося парламента (в том числе и ближайшими   друзьями Марии Стюарт) и также не вызвали сомнений; в третий и четвертый раз   они были предъявлены в Йоркском и Хэмптонском судах, где их сравнили с другими   автографами Марии Стюарт и опять признали подлинными. Однако самым веским   аргументом служит здесь то, что Елизавета разослала отпечатанные оттиски всем   иностранным дворам — как ни мало она стеснялась в средствах для достижения   своих целей, а все же не стала бы английская королева покрывать заведомую и   наглую подделку, которую любой участник подлога мог бы разоблачить; Елизавета   была чересчур осторожным политиком, чтобы позволить поймать себя на мелком   мошенничестве. Единственное же лицо, которое, спасая свою честь, должно было бы   воззвать ко всему миру, прося защиты ввиду столь явного обмана, — сама   Мария Стюарт, лицо наиболее заинтересованное и якобы невинно страдающее, если и   протестовала, то очень, очень робко и на удивление неубедительно. Сначала она   окольными путями хлопочет, чтобы письма не были предъявлены в Йорке — хотя,   кажется, почему бы и нет, ведь доказательство их подделки только укрепило бы ее   позицию, а когда она в конце концов поручает своим представителям в суде   отрицать en bloc[111]   все предъявленные ей обвинения, то это мало о чем говорит: в вопросах политики   Мария Стюарт не придерживалась правды, требуя, чтобы с ее parole de prince[112]   считались больше, чем с любыми доказательствами. Но, даже когда письма были   обнародованы в пасквиле Бьюкенена[113]   и хула была рассеяна по свету, когда ею упивались при всех королевских дворах,   Мария Стюарт протестует весьма умеренно; она не жалуется, что письма подделаны,   и только весьма общо отзывается о Бьюкенене как об «окаянном безбожнике». Ни единым   словом не обмолвилась она о подлоге в своих письмах к папе, французскому королю   и даже ближайшим родным, да и французский двор, чуть ли не с первой минуты   располагавший оттисками писем и стихов, ни разу по поводу этого сенсационного   дела не высказался в пользу Марии Стюарт. Итак, никто из современников ни на   миг не усомнился в подлинности писем, никто из друзей королевы того времени не   поднял голоса против такой возмутительной несправедливости, как заведомый   подлог. И лишь сто, лишь двести лет спустя после того, как подлинники были   уничтожены сыном, прокладывает себе дорогу гипотеза о фальсификации, как   результат стараний представить смелую, неукротимую женщину невинной и   непорочной жертвой подлого заговора.      

Итак,   отношение современников, иначе говоря, довод исторический безусловно говорит за   подлинность писем, но о том же и столь же ясно, на мой взгляд, свидетельствуют   доводы филологический и психологический. Обращаясь сначала к стихам, — кто   в тогдашней Шотландии мог бы в столь короткий срок и к тому же на чужом,   французском языке, настрочить целый цикл сонетов, предполагающих интимнейшее   знание сугубо приватных событий из жизни Марии Стюарт? Правда, истории известно   немало случаев подделки документов и писем, да и в литературе время от времени   появлялись загадочные апокрифические сочинения, но в таких случаях, как   Макферсоновы «Песни Оссиана» или «Краледворская рукопись»[114], мы встречаемся с филологическими   реконструкциями далекой старины. Никто еще не пытался приписать целый цикл   стихотворений живому современнику. Да и трудно себе представить, чтобы   шотландские сельские дворяне, и слыхом не слыхавшие ни о какой поэзии,   злонамеренно, с целью оклеветать свою королеву накропали наспех одиннадцать сонетов   да еще на французском языке. Так кто же был тот неведомый волшебник — кстати,   ни один из паладинов Марии Стюарт не ответил на этот вопрос, — который на   чуждом ему языке с непогрешимым чувством формы сочинил за королеву цикл   сонетов, где каждое слово и каждое чувство созвучно тому, что происходило в ее   святая святых? Никакой Ронсар, никакой Дю Белле не могли бы сделать этого так   быстро и с такой человеческой правдивостью, не говоря уж о Мортонах, Аргайлах,   Гамильтонах и Гордонах, неплохо владевших мечом, но вряд ли достаточно знавших   по-французски, чтобы кое-как поддерживать на этом языке застольную беседу.      

Но если   подлинность стихов бесспорна (на сегодня этого уже никто не отрицает), то   бесспорна и подлинность писем. Вполне вероятно, что при обратном переводе на   латинский и шотландский (только два письма сохранились на языке оригинала)   отдельные места и подверглись искажению, не исключена возможность и последующих   вставок. Но в целом те же доводы говорят о подлинности писем, а особенно   последний аргумент — психологический. Ибо если бы некая злодейская камарилья   захотела из мести, сфабриковать пасквильные письма, она бы наверняка изготовила   прямолинейные признания, рисующие Марию Стюарт в самом неприглядном свете, как   похотливую, коварную, злобную фурию. Было бы совершеннейшим абсурдом, ставя   себе злопыхательские цели, приписать Марии Стюарт дошедшие до нас письма,   которые скорее оправдывают, чем обвиняют ее, ибо в них с потрясающей   искренностью говорится о том, как ужасно для нее сознание своей роли пособницы   и укрывательницы преступления. Эти письма говорят не о вожделениях страсти, это   крик исстрадавшейся души, полузадушенные стоны человека, заживо горящего и   сгорающего на костре. И то, что они звучат так безыскусно, набросаны в таком   смятении мыслей и чувств, с такой лихорадочной поспешностью — рукой, трясущейся   — вы это чувствуете — от еле сдерживаемого волнения, как раз это и   свидетельствует о душевной растерзанности, столь характерной для всех ее поступков   этих дней; только гениальный сердцевед мог бы с таким совершенством сочинить   психологическую подмалевку к общественным обстоятельствам и фактам. Но Меррей,   Мэйтленд и Бьюкенен, которым попеременно и наудачу присяжные защитники Марии   Стюарт приписывают этот подлог, не были ни Шекспирами, ни Бальзаками, ни   Достоевскими, а всего лишь плюгавыми душонками, правда, гораздыми на мелкое   мошенничество, но уж, конечно, неспособными создать в стенах канцелярий такие   потрясающие своей правдивостью признания, какими письма Марии Стюарт предстают   всем векам и народам; тот гений, что будто бы изобрел эти письма, еще ждет   своего изобретателя. А потому каждый непредубежденный судья может с чистой   совестью считать Марию Стюарт, которую лишь безысходное горе и глубокое   душевное смятение побуждали к стихотворству, единственно возможным автором   пресловутых писем и стихов и достовернейшим свидетелем ее собственных горестных   чувств и дум.      

       

Одно из   стихотворений выдает ее с головой: только оно и приоткрывает нам начало злополучной   страсти. Только благодаря этим пламенным строкам известно, что, не постепенно   нарастая и кристаллизуясь, созрела эта любовь, нет, она броском ринулась на   беспечную женщину и навсегда ее поработила. Непосредственным поводом послужил   грубый физиологический акт, внезапное нападение Босуэла, насилие или почти   насилие. Подобно молнии, озаряют эти строчки сонета непроницаемую тьму:       

       

Pour   luy aussi j’ay jette mainte larme,      

Premier qu’il fust de ce corps possesseur,      

Duquel alors il n’avoit pas le coeur.       

       

…я   столько слез лила из-за него!      

Он   первый мной владел, но взял он только тело,      

А   сердце перед ним раскрыться не хотело.       

       

И сразу   же вырисовывается вся ситуация. Мария Стюарт эти последние недели все чаще бывала   в обществе Босуэла: как первый ее советник и командующий войсками, он   сопровождал королеву во время ее увеселительных прогулок из замка в замок. Но   ни на минуту королева, сама устроившая счастье этого человека, выбравшая ему   красавицу жену в высшем обществе и танцевавшая на его свадьбе, не подозревает в   молодожене каких-либо поползновений на свой счет; благодаря этому браку она   чувствует себя вдвойне неприкосновенной, вдвойне застрахованной от всяких посягательств   со стороны верного вассала. Она без опаски с ним путешествует, проводит в его   обществе много времени. И, как всегда, эта опрометчивая доверчивость, эта   уверенность в себе — драгоценная, в сущности, черта — становится для нее   роковой. Должно быть — это словно видишь воочию — она иной раз позволяет себе с   ним некоторую вольность обращения, ту кокетливую короткость, которая уже   сыграла пагубную роль в судьбе Шателяра и Риччо. Она, возможно, подолгу сидит с   ним с глазу на глаз в четырех стенах, беседует интимнее, чем позволяет   осторожность, шутит, играет, забавляется. Но Босуэл не Шателяр, романтический   трубадур, аккомпанирующий себе на лютне, и не льстивый выскочка Риччо. Босуэл —   мужчина, человек грубых страстей и железной мускулатуры, властных инстинктов и   внезапных побуждений, его смелость не знает границ. Такого человека нельзя   легкомысленно дразнить и вызывать на фамильярность. Он, не задумываясь,   переходит к действиям, с налета хватает женщину, уже давно находящуюся в   неуравновешенном, возбужденном состоянии, женщину, чьи чувства были разбужены   первой, наивной влюбленностью, но так и остались неудовлетворенными. «Il se   fait de ce corps possesseur», он нападает на нее врасплох или овладевает ею силою.   (Как определить разницу в минуты, когда попытка самозащиты и желание мешаются в   каком-то опьянении чувств?) Похоже, что и для Босуэла это нападение не было   чем-то предумышленным, не увенчанием давно сдерживаемой страсти, а импульсивным   удовлетворением похоти, в котором нет ничего душевного, — чисто плотским,   чисто физическим актом насилия.      

Однако   на Марию Стюарт это нападение оказывает молниеносное, ошеломляющее действие.   Что-то новое, неизведанное бурей врывается в ее спокойную жизнь: не только   телом ее овладевает Босуэл, но и чувствами. В обоих своих супругах,   пятнадцатилетнем отроке Франциске II и безбородом Дарнлее, она встретилась с   еще не созревшей мужественностью — то были неженки, маменькины сынки. Ей уже   казалось, что иначе и быть не может: всегда она должна дарить, великодушно расточать   счастье; оставаясь госпожой и повелительницей даже в самой интимной сфере,   никогда она еще не бывала в положении более слабого существа, которое увлекают,   похищают, берут силою. В этих же насильственных объятиях она внезапно — и все   ее существо оглушено этой неожиданностью — встретила настоящего мужчину,   наконец-то такого мужчину, который смел, развеял по ветру все ее женские   доблести: стыд, гордость, уверенность в себе, — человек, который в ней   самой открыл ей новый, еще неведомый, вулканический мир страсти и наслаждения.   Она еще не учуяла опасности, она еще не успела дать отпор, как уже покорена,   целомудренный сосуд разбит, и всепожирающий, палящий вихрь вырвался наружу.   Должно быть, первым ее чувством был только гнев, только возмущение, только   яростная, смертельная ненависть к любострастному убийце ее женской гордости. Но   таков неисповедимый закон природы, что полярные ощущения где-то на высшем пределе   сходятся. Как кожа не отличает сильного жара от сильного холода, как мороз   обжигает щеки огнем, так и противоречивые чувства иногда сливаются воедино. В   одну секунду ненависть в душе женщины может скачком перейти в любовь, а   оскорбленная гордость — в безудержное смирение, и тело ее способно с неистовой   алчностью призывать того, кого оно еще за секунду с неистовым отвращением   отвергало. С этого часа разумная, в сущности, женщина объята пламенем, она   горит и сгорает на невидимом огне. Все устои, на которых до сих пор зиждилась   ее жизнь, — честь, достоинство, порядочность, гордость, уверенность в себе   и разум — рушатся: сбитая однажды с ног, грубо поваленная, она хочет падать все   ниже и ниже, хочет низвергнуться в бездну, затеряться в ней. Новое, внезапно   налетевшее сладострастие заполонило ее, и она пьет его, пьет жадно, в каком-то   опьянении чувств; смиренно целует она руку человека, растоптавшего венец ее   женственности, но зато научившего ее новому восторгу — саморастворения в другом   существе.      

Эта   новая, беспредельная страсть несоизмерима с ее прежней влюбленностью в Дарнлея.   Тогда она впервые открыла для себя чувство самозабвенной жертвенности и только   испробовала его — теперь она полностью живет им; с Дарнлеем ей хотелось всем   делиться — короной, могуществом, жизнью. Для Босуэла же она не может   ограничиться отдельными дарами, — все, все жаждет она ему отдать, чем   только владеет на земле, самой стать нищей, чтобы сделать его богатым, с   упоением принизить себя, чтобы его возвысить. В каком-то непонятном экстазе   отбрасывает она все, что стесняет и связывает ее, лишь бы удержать и не   отпускать его, единственного. Она знает; друзья от нее отвернутся, весь мир ее   покинет и станет презирать, но именно это наполняет ее новой гордостью взамен   старой, растоптанной; вдохновенно возвещает она:       

       

Pour luy depuis j’ay mesprise l’honneur,      

Ce qui nous peust seul pourvoir de bonheur.      

Pour luy j’ay hasarde grandeur & conscience,      

Pour luy tous mes parens j’ay quitte & amis,      

Et tous autres respectz sont a part mis.       

       

Pour luy tous mes amis j’estime moins que rien,      

Et de mes ennemis je veux esperer bien.      

J’ay hasardé pour luy nom & conscience      

Je veux pour luy au monde renoncer,      

Je veux mourir pour le faire avancer.       

       

Я   для него забыла честь мою —      

Единственное   счастье нашей жизни.      

Ему   я власть и совесть отдаю,      

Я   для него отринула семью,      

Презренной   стала в собственной отчизне.       

       

Я   для него отвергла всех друзей,      

Прошу   поддержки вражеского стана,      

Пожертвовала   совестью своей,      

Презрела   гордость имени и сана      

И,   чтобы он возвысился, умру…       

       

Отныне   ничего больше для себя, все только для него, кому она впервые отдала себя без   остатка.       

       

Pour luy je veux rechercher la grandeur,      

Et feray tant que de vray congnoistra      

Que je n’ay bien, heur, ne contentement,      

Qu’a I’obeir & servir loyaument.       

       

Pour luy j’attendz toute bonne fortune,      

Pour luy je veux garder sante & vie,      

Pour luy tout vertu de suivre j’ay envie,      

Et sans changer me trouvera tout’ une.       

       

Лишь   для него и трон мой и венец!      

И,   может быть, поймет он наконец.      

Что   я одно преследую упорно:      

Жить   для него; служить ему покорно.      

Лишь   для него все блага обрести,      

Стремиться   к долголетию, к здоровью      

И   для него с незыблемой любовью      

К   вершинам добродетели идти!       

       

Все, чем   она владеет, всю себя — свою корону, свое достоинство, свое тело, свою душу —   швыряет она в бездну страсти и в глубине своего падения наслаждается   преизбытком своей любви.      

       

Такое   бешеное напряжение и перенапряжение всех чувств в корне преображает душу. Неведомые   и невиданные силы исторгает безмерная страсть у беспечной и дотоле сдержанной   женщины. Удесятеренной жизнью живет в эти недели ее тело, ее душа, наружу   пробиваются способности и дарования, которых она не знала раньше и не будет   знать потом. В эти недели Мария Стюарт способна, восемнадцать часов проскакав   на коне, всю ночь бодрствовать и неутомимо писать письма. Она, до сих пор   сочинявшая разве лишь короткие эпиграммы да незначительные стишки на случай, в   порыве пламенного вдохновения пишет те одиннадцать сонетов, где изливает свои   страдания и свою страсть с неведомой ей дотоле — да и впоследствии — силою   красноречия. Всегда беспечная и неосторожная, она так мастерски притворяется,   что в течение долгих месяцев никто не замечает ее изменившихся отношений с   Босуэлом. В присутствии других у нее хватает духу повелительно и холодно, как с   подчиненным, разговаривать с человеком, от чьего прикосновения ее бросает в   дрожь, или же казаться веселой и беспечной, в то время как нервы ее напряжены   до крайности, а душа исходит слезами и отчаянием. В ней вдруг как бы   пробудилось некое демоническое «сверх-я», и оно увлекает ее за собой, заставляя   превзойти себя, превысить свои возможности и силы.      

Однако   за эти порывы чувства, насильно исторгнутые у воли, приходится платить   периодами тяжелого душевного упадка. И тогда она целыми часами в изнеможении   валяется в постели, часами блуждает по комнате в каком-то бесчувственном   забытьи, рыдая, взывает простертая на своем ложе: «Хоть бы мне умереть!» —   требуя, чтобы ей дали кинжал — она хочет лишить себя жизни. Как эта сила   таинственно снизошла на нее, так временами она бесследно ее покидает. Ибо плоть   не в состоянии долго переносить такое яростное перенапряжение всех своих   ресурсов, такое исступленное стремление подняться над собой; она бунтует,   восстает, каждый нерв горит огнем и трепещет. Как ее организм потрясен   безмерной экзальтацией страсти, ярко показывает знаменитый джедбороский эпизод.   Седьмого октября Босуэл был тяжело ранен в схватке с контрабандистом. Эта весть   застает Марию Стюарт в Джедборо, где она присутствует на сессии суда. Чтобы не   привлекать внимания, она не позволяет себе в ту же минуту вскочить в седло и   вихрем понестись за двадцать пять миль от Джедборо в замок Эрмитаж. Но, видимо,   недобрая весть совершенно ее перевернула; находившийся при ней сторонний   наблюдатель, посланник Дю Крок, в то время и не подозревавший о ее близких   отношениях с Босуэлом, сообщает в Париж: «Ce ne luy eust este peu de perte de   la perdre»[115].   Да и от Мэйтленда не укрылась необычайная рассеянность и озабоченность   королевы, и, не зная настоящей причины, он высказывает предположение, что «эти   мрачные настроения, эти тяжелые мысли у нее из-за неладов с королем». Лишь   два-три дня спустя королева в сопровождении Меррея и других приближенных скачет   во весь опор проведать Босуэла. Два часа проводит она у постели раненого, а потом   так же бешено мчится назад, словно желая яростной скачкой подавить мучительную   тревогу. Но подорванный жгучей страстью организм внезапно сдает. Едва ее   снимают с седла, она падает замертво и два часа лежит в беспамятстве. Вечером у   нее открылась горячка, типичная нервная горячка, она мечется в бреду. И вдруг   члены ее цепенеют, она ничего не чувствует, никого не узнает; в растерянности   окружили приближенные во главе с врачом свою королеву, заболевшую столь   загадочной болезнью. Во все концы мчатся нарочные за королем, а также за   епископом, чтобы королева не отошла без соборования. Восемь дней витала она   между жизнью и смертью. Можно подумать, что скрытое желание уйти из жизни,   налетевшее ураганом, истощило ее нервы, исчерпало силы. А все же — и это с   клинической достоверностью показывает, что болезнь была скорее душевная, что   это был типичный случай истерии, — как только на крестьянском возу   привезли выздоравливающего Босуэла, королева ожила, и — новое чудо! —   спустя две недели восставшая покойница уже снова сидит в седле. Ибо опасность   возникла в ней самой, и она справилась с ней собственными силами.      

Но и   окрепнув физически, Мария Стюарт никак не придет в себя, все ближайшие недели   она подавлена, угнетена. Даже посторонние замечают, что королева «на Себя не   похожа». Что-то в ее чертах, во всем ее существе сникло, привычной беспечности   и уверенности как не бывало. Она ходит, живет, действует, как человек, на   которого свалились тяжкие невзгоды. Она запирается у себя, и прислужницы слышат   за дверью, как она стонет и рыдает. Всегда откровенная, общительная, она никому   не доверяет свое горе. Уста ее скованы молчанием, и никто не подозревает   страшной тайны, которая преследует ее днем и ночью и гнетет душу.      

Ибо есть   нечто грозное в этой страсти, от чего веет одновременно жутью и величием, нечто   невыразимо грозное: королева с первой же минуты знает, что любовь ее преступна   и обречена на безысходность. Ужасным было, верно, уже пробуждение после первого   объятия — поистине тристановское мгновение, — когда отравленная любовным   питьем королева приходит в себя и оба вспоминают, что они не одни в   беспредельности своего счастья, что их держит в плену этот мир, долг и закон.   Ужасное пробуждение, когда она наконец очнулась, и громом поражает ее мысль о   том, в какое безумие они впали. Ибо она, отдавшая ему себя, принадлежит   другому, и он, отдавший ей себя, принадлежит другой. Прелюбодеяние, двойное,   прелюбодеяние — вот куда увлекло их неистовство чувств, а ведь совсем недавно,   две-три недели или месяц назад, Мария Стюарт как шотландская королева   торжественно подписала и издала указ о том, что нарушение супружеской верности,   как и всякое другое оскорбление нравственности, карается смертью. С первой же   минуты эта страсть заклеймена как преступная, и утверждать себя и развиваться   она может лишь за счет все новых и новых преступлений. Чтобы соединиться навек,   оба они должны сперва насильственно избавиться — она от мужа, он от жены.   Только ядовитые плоды может принести эта греховная страсть, и Мария Стюарт с   первого же часа с непреложной ясностью отдает себе отчет в том, что отныне ей   нет покоя и спасения. Но именно в такие трудные минуты просыпается у Марии   Стюарт мужество отчаяния, и она готова бросить вызов судьбе — вопреки всякой   надежде и смыслу готова спасать то, что непоправимо обречено. Не станет она   трусливо отступать, прятаться и укрываться, нет, с гордо поднятой головой   пройдет она до конца путь, ведущий в бездну. Пусть все потеряно — среди   тягчайших испытаний находит она счастье в том, что ради него принесла все эти   жертвы.       

       

Entre ses mains & en son plain pouvoir,      

Je mets mon fils, mon honneur, & ma vie,      

Mon pais, mes subjects, mon ame assubjettie      

Est tout à luy, & n’ay autre vouloir      

Pour mon objet, que sans le decevoir      

Suivre je veux, malgré toute l’envie      

Qu’issir   en peut.       

       

Ему   во власть я сына отдаю,      

И   честь, и совесть, и страну мою,      

И   подданных, и трон, и жизнь, и душу.      

Все   для него! И мысли нет иной,      

Как   быть его женой, его рабой,      

Я   верности до гроба не нарушу!      

С   ним каждое мгновенье, каждый час,      

А   там — пусть зависть осуждает нас!       

       

Что бы   потом ни было, она отважится на этот путь в безнадежность. После того как она   всем — телом, душой, всей своей жизнью — пожертвовала ради него, несказанно   любимого, эта исступленная любовница боится лишь одного на свете — потерять   его.      

       

Но самое   ужасное в этом ужасе, самое мучительное в этой муке ей еще только предстоит.   При всем своем ослеплении Мария Стюарт достаточно проницательна — скоро она   увидит, что и на этот раз попусту себя расточает: человек, к которому   устремлены ее чувства, в сущности, ее не любит. Босуэл овладел ею, как это не   раз с ним бывало, в пылу животной страсти, необдуманно, жестоко. И так же   равнодушно готов он ее покинуть, едва чувства его остыли. Для него это лишь   жаркий миг обладания, мимолетное приключение, и несчастной скоро приходится   сказать себе, что господин ее мыслей и чувств не очень-то ее почитает:       

       

Vous m’estimez legiere, que je voy,      

Et si n’avez en moy nulle assurance,      

Et soupconnez mon coeur sans apparence,      

Vous meffiant a trop grand tort de moy.      

Vous ignorez l’amour que je vous porte.      

Vous soupconnez qu’autre amour me transporte      

Vous despeignez de cire mon las coeur.      

Vous me pensez femme sans jugement;      

Et tout cela augmente mon ardeur.       

       

Вы   верите наветам злой молвы,      

Вам   кажется, что я пуста и лжива,      

Мою   любовь — о, как несправедливо! —      

Готовы   счесть игрой нечестной вы.      

И,   моего не уважая слова,      

Решили   вы, что я люблю другого,      

Что   я коварство низкое таю,      

Что   нравственных устоев не имею, —      

Но   и самой враждебностью своею      

Вы   жажду распаляете мою.       

       

И вместо   того чтобы гордо отвернуться от неблагодарного, вместо того чтобы взять себя в   руки, обуздать, опьяненная страстью женщина бросается на колени перед   равнодушным любовником, стараясь удержать его. Ее былое высокомерие словно   каким-то чудом превращается в неистовое самоуничижение. Она молит, клянчит и   тут же превозносит себя, выхваляет, как товар, пресытившемуся ею любовнику.   Утратив чувство собственного достоинства, готовая на последнее унижение, она,   гордая царица, словно торговка на рынке, высчитывает ему, чем только она для   него не пожертвовала, и настойчиво, чуть ли не назойливо, уверяет в своем   рабском смирении:       

       

Car c’est le seul desir de vostre chere amie,      

De vous servir, & loyaument aimer,      

Et tous malheurs moins que rien estimer,      

Et vostre volonte de la mienne suivre      

Vous cognoistrez aveques obeissance,      

De mon loyal devoir n’obmettant la science,      

A quoy j’estudiray pour tousjours vous complaire.      

Sans aimer rien que vous, soubs la subjection      

De qui je veux sans nulle fiction      

Vivre   & mourir.       

       

Единственная   цель подруги вашей —      

Служить   вам, угождать и подчиняться,      

Вас   обожать, пред вами преклоняться      

И,   презирая все несчастья впредь,      

Свой   видеть высший долг в повиновенье,      

Чтобы   отдать вам каждое мгновенье,      

Под   вашей властью жить и умереть.       

       

С дрожью   ужаса и сострадания наблюдаем мы, как эта прямая и смелая женщина, никогда не   отступавшая ни перед какой земной опасностью, ни перед каким земным   властителем, утратив былое достоинство, унижается до постыдных уловок   завистливой и злобной ревности. По каким-то признакам Мария Стюарт, верно,   заметила, что Босуэл куда более предан молодой жене, которую королева сама для   него избрала, и что он отнюдь не собирается ее покинуть ради своей новой   возлюбленной. И она силится — не правда ли, ужасно, что именно большое чувство   способно так умалить женщину, — очернить его супругу, не останавливаясь   перед самой низкой и бесчестной, перед самой злобной клеветой. Играя на мужском   тщеславии Босуэла, она напоминает ему (очевидно, исходя из его интимных   признаний), что жена недостаточно отзывается на его ласки, что вместо того,   чтобы отвечать со всем пылом страсти, она лишь нехотя ему уступает. В прошлом   сама сдержанность и высокомерие, она с жалким самохвальством перечисляет, на   какие жертвы, на какое самозаклание во имя любви приходится идти ей,   нарушительнице супружеской верности, тогда как его жена пользуется всеми   благами и преимуществами его высокого положения. Так нет же, пусть останется с   ней, пусть принадлежит ей одной и не поддается на обманчивые письма, слезы и заверения   этой «лжесупруги»!       

       

Et maintenant elle commence à voir,      

Qu’elle estoit bien de mauvais jugement,      

De n’estimer l’amour d’un tel amant,      

Et voudroit bien mon amy decevoir,      

Par les ecrits tous fardez de scavoir…      

Et toutes fois ses paroles fardeez,      

Ses pleurs, ses plaincts remplis de fictions,      

Et ses hautz cris & lamentations      

Ont tant gaigné, que par vous sont gardeez      

Ses lettres, escrites, ausquels vous donnez foy,      

Et si l’aimez, & croiez plus que moy.       

       

Она   лишь поняла (даю вам слово!),      

Что   надо быть бездушной и слепой,      

Чтоб   не ценить любовника такого,      

И   хочет лицемерною мольбой      

Вас   обмануть, мой друг, опутать снова…      

Но   ложью слез, наигранной тоски,      

Упреков,   просьб, рассчитанных умело,      

Она   вас так заворожить сумела,      

Что   мертвые фальшивые листки      

Читаете   вы, бережно храните,      

А   мне, живой, и верить не хотите!       

       

Все   большим отчаянием звучат ее вопли. Неужели он ее, единственно достойную, может   сменять на недостойную? Пусть прогонит ту и соединится с ней, ведь она готова   бороться за него не на жизнь, а на смерть. Пусть требует от нее, молит она на   коленях, всего, что только хочет, любого доказательства ее верности и нерушимой   преданности, она все ради него кинет: дом, семью, корону, все свое достояние,   свою честь и сына. Пусть все отнимет, лишь бы не отталкивал ее, все отдавшую   ему, единственно любимому.      

       

И тут   впервые приоткрывается глубина всей этой трагической ситуации. Благодаря   чрезмерности признаний Марии Стюарт на сцену проливается яркий свет. Босуэл   лишь случайно увлекся ею, как и многими другими женщинами, и этим, собственно,   для него эпизод исчерпан. Однако Мария Стюарт, предавшаяся ему всей душой и   всеми чувствами, вся огонь и экстаз, стремится удержать его, удержать навсегда.   Но сама по себе любовная связь нисколько не привлекает счастливого в семейной   жизни, честолюбивого человека. В лучшем случае ради тех преимуществ и выгод,   какие дает ему любовь женщины, держащей в своих руках все почести и милости   шотландской короны, Босуэл тянул бы еще какое-то время, он терпел бы Марию   Стюарт в качестве наложницы рядом с женой. Но этого недостаточно королеве с   душою королевы, недостаточно женщине, которая не хочет делиться, которая в   своей неистовой страсти хочет одного — владеть им всецело. Но как им завладеть?   Как привязать навек своевольного, необузданного искателя приключений? Клятвы в   безграничной верности и покорности лишь наскучат такому мужчине, он немало,   слышал их от других женщин. Нет, одна только приманка может увлечь ненасытного   честолюбца, единственный приз, ради которого грешили и блудили столь   многие, — корона. Как бы мало Босуэл ни стремился сохранить отношения с   женщиной, к которой он, в сущности, равнодушен, великий соблазн исходит от   мысли, что эта женщина — королева и что она может сделать его королем   Шотландии.      

Правда,   мысль эта на первый взгляд кажется безрассудной. Ведь жив законный супруг Марии   Стюарт — Генри Дарнлей, и ни о каком другом короле не может быть и речи. А все   же эта безрассудная мысль, и только она, отныне приковывает Босуэла к Марии   Стюарт нерасторжимой цепью, ибо нет у несчастной другой приманки, которая могла   бы удержать этого неукротимого человека. Ничто не заставит вольного,   независимого кондотьера продаться своей рабыне и терпеть ее любовь, как только   корона. И нет такой цены, какой эта опьяненная женщина, давно забывшая честь,   порядочность, достоинство, закон, не была бы готова уплатить за его любовь. И   если придется добыть корону для Босуэла ценой преступления, она, ослепленная   страстью, не отступит и перед преступлением.      

Ибо так   же, как Макбет, выполняя демоническое предсказание ведьм, не может стать   королем иначе, как ценою крови, ценою полного уничтожения целого королевского   рода, так и Босуэлу прегражден честный, законный путь к шотландскому престолу.   Дорога к нему ведет через труп Дарнлея. Для того чтобы кровь соединилась с   кровью, должна неизбежно пролиться кровь.      

       

В том,   что Мария Стюарт не станет серьезно противиться, когда, освободив ее от   Дарнлея, он потребует у нее руки и короны, Босуэл, разумеется, ни минуты не   сомневался. И если бы даже ясно сформулированное письменное обязательство,   якобы найденное в пресловутом серебряном ларце, обязательство, в коем она   обещает сочетаться с ним браком, «невзирая на любые препятствия, какие стали бы   чинить ей родичи, а равно и другие лица», если бы даже оно было чистейшим мифом   или фальшивкой, он и без ее обещания, скрепленного подписью и печатью, был бы   уверен в ее покорности. Как часто жаловалась она ему — да и не только   ему, — до чего тяжела ей мысль, что Дарнлей — ее супруг, как пылко   (пожалуй, слишком пылко) уверяла в своих сонетах, а тем более, надо думать, с   глазу на глаз, в часы любовных свиданий, сколь страстно она мечтает навек   соединиться с ним, Босуэлом! Да, с этой стороны ему ничто не угрожало, он мог   отважиться на любую крайность, на любое безрассудство.      

Но   Босуэл, разумеется, заручился и одобрением лордов, хотя бы молчаливым. Он   знает, все они единодушны в своей ненависти к настырному, несносному мальчишке,   их предавшему, и нельзя оказать им большей услуги, как любыми средствами и по   возможности скорее убрав его из Шотландии. Босуэл и сам присутствовал на том   знаменательном сборище в замке Крэгмиллер, на котором, при участии Марии   Стюарт, игра, пусть и в завуалированной форме, велась за голову Дарнлея. Первые   сановники страны — Меррей, Мэйтленд, Аргайл, Хантлей и Босуэл — сговорились   предложить королеве своеобразную сделку: пусть вернет на родину опальных   вельмож, убийц Риччо — Мортона, Линдсея и Рутвена, а они берутся избавить ее от   Дарнлея. Перед королевой речь идет сначала о легальном освобождении, под словами   «to make her quit of him»[116]   разумеется официальный развод. Однако Мария Стюарт ставит условием, чтобы   расторжение брака было законным и вместе с тем не угрожало правам ее сына, на   Что Мэйтленд весьма загадочно отвечает: насчет того, как и что, пусть королева   положится на них, они так поведут это дело, что сын ее не потерпит ни малейшего   ущерба, и даже Меррей, уж на что он придира (scrupulous), на многое «закроет   глаза» — ведь, как протестант, он проще смотрит на эти вещи.      

Странное   заявление, и именно таким оно кажется Марии Стюарт. Не надо делать ничего, возражает   она Мэйтленду, что «легло бы бременем на ее честь и совесть». За этими темными   речами сквозит — и уж от Босуэла это, во всяком случае, не укрылось — некий   темный смысл. Ясно лишь одно, что уже тогда все они — Мария Стюарт, Меррей,   Мэйтленд, Босуэл, — все главные актеры этой трагедии согласились в том,   что Дарнлея надо устранить; неясным осталось только, как это сделать — добром,   хитростью или силой.      

Босуэл,   самый нетерпеливый и отчаянный из вельмож, стоит за силу. Он не хочет и не   может ждать, как другие, — ведь для него речь идет не только о том, чтоб   убрать с глаз долой ненавистного мальчишку, а о том, чтобы унаследовать после   него корону и власть. Пока другие только тянут и выжидают, он вынужден   действовать, и действовать решительно; по-видимому, он заблаговременно   нащупывает почву, подыскивая себе среди лордов помощников и пособников. Но   здесь огни истории снова горят приглушенно, ведь преступление всегда готовится   в темноте или в неверном, сумеречном свете. Никогда уже не станет известным,   кого из лордов и скольких посвятил в свои планы Босуэл, а также чьей помощью   или молчаливым согласием он и в самом деле заручился. Меррей, должно быть,   знал, но от участия воздержался; Мэйтленд как будто отважился на большее.   Положиться можно лишь на признание Мортона, сделанное на смертном одре. Мортон   как раз возвращался из изгнания, затаив смертельную ненависть к предателю   Дарнлею, когда Босуэл, поскакавший ему навстречу, открыто, без околичностей   предложил ему вместе с ним, Босуэлом, убить Дарнлея. Но Мортон с некоторых пор   стал осторожен, у него еще свежо в памяти недавнее предприятие, когда   соучастники оставили его одного и умыли руки. Он медлит с ответом и, требуя   гарантий, спрашивает, согласна ли королева на убийство. Да, она согласна, не   задумываясь, отвечает Босуэл, которому важно заручиться его поддержкой. Но,   наученный горьким опытом, Мортон знает, как быстро post festum[117] забываются устные   договоры, и прежде чем связать себя обещанием, требует письменного согласия   королевы черным по белому. По доброму шотландскому обычаю он хочет запастись   «бондом», дабы в случае неприятностей ему было на что сослаться. Босуэл и это   ему обещает. На самом деле ни о каком «бонде» не может быть и речи, вожделенная   свадьба состоится лишь при условии, что королева останется в стороне и в   критическую минуту события «застигнут ее врасплох».      

Итак,   Босуэлу не на кого опереться, задуманное дело падает на него, самого   нетерпеливого, самого отчаянного, и у него, конечно, достанет решимости   привести его в исполнение. Но уже та двусмысленная уклончивость, с какой   выслушали его Мортон, Меррей и Мэйтленд, показала, что открыто противиться   лорды не будут. Если они и не благословили его намерения тайным письмом, то   поддержали сочувственным молчанием и дружеским невмешательством. А с того дня,   как выясняется, что Мария Стюарт, Босуэл и лорды — все в этом вопросе мыслят   одинаково, можно сказать, что дни Дарнлея сочтены.      

       

Собственно,   все уже готово. Босуэл призвал на помощь своих головорезов. О том, где и как   произойдет убийство, договорились на секретных совещаниях. Но для жертвенного   заклания не хватает главного — самой жертвы. Как Дарнлей ни наивен, а все же он   учуял опасность. Уже за много недель до этого он отказался переступить порог   Холируда, зная, что еще не разошлись собравшиеся там вооруженные лорды; но и в   замке Стирлинг он больше не чувствует себя в безопасности, с тех пор как   преданные им убийцы Риччо по знаменательной амнистии королевы снова вернулись в   Шотландию. Непоколебимо, не поддаваясь, ни на какие приманки и посулы, засел он   в Глазго. Там живет граф Ленокс, его отец, там все их друзья, это крепкий,   надежный дом, а на случай, если враг вторгнется силой, в порту день и ночь   стоит судно, в любую минуту готовое принять его на борт. А тут, словно чтобы   охранить в опасную минуту, судьба посылает ему в первых числах января оспу —   удобный предлог для того, чтобы еще много недель безвыездно просидеть в Глазго,   в надежном убежище у самого моря.      

Болезнь   Дарнлея путает созревшие планы Босуэла, с нетерпением поджидающего свою жертву   в Эдинбурге. По каким-то причинам, о которых мы можем только гадать, Босуэл,   видимо, не хотел терять время: то ли ему не терпелось поскорей добраться до   престола; то ли он вполне основательно боялся опасных проволочек, так как   слишком много ненадежных людей знало о заговоре; то ли его интимные отношения с   Марией Стюарт не остались без последствий — трудно сказать, во всяком случае,   ждать он больше не намеревался. Но как заманить больного, заподозрившего недоброе   юношу под топор? Как вытащить его из постели, из твердыни родительского дома?   Официальное приглашение заставило бы Дарнлея насторожиться, а ведь ни Меррей,   ни Мэйтленд, ни кто другой при дворе не настолько близок всем ненавистному,   всеми презираемому экс-королю, чтобы убедить его вернуться по доброй воле. И   только одна-единственная сохранила над ним власть. Уже дважды заставляла она   несчастного юношу, преданного ей раба, покориться. Только Мария Стюарт, она единственная,   надев личину любви к тому, кто жаждет ее любви, может заманить притаившуюся   жертву в расставленную ловушку. Из всех людей на свете ей одной дано совершить   этот чудовищный обман. А так как и сама она больше себе не госпожа, а лишь   послушная марионетка в руках тирана, то достаточно Босуэлу повелеть, и   невероятное или, лучше сказать, то, чему наше чувство отказывается верить,   свершилось: двадцать второго января Мария Стюарт, уже много недель избегавшая   встречи с Дарнлеем, отправляется верхом в Глазго, будто бы для того, чтобы   навестить больного супруга, на самом же деле чтобы по приказанию Босуэла   заманить его домой, в город Эдинбург, где его ждет не дождется с отточенным   кинжалом — смерть.      

 12. Дорога к убийству      

(22 января — 9 февраля   1567)      

       

И вот   начинается самая зловещая строфа баллады о Марии Стюарт. Поездка в Глазго, из   которой она привезла еще больного супруга прямо в логово заговорщиков, —   один из наиболее сомнительных ее поступков. Снова и снова напрашивается вопрос:   была ли Мария Стюарт и вправду под стать древним Атридам — Клитемнестре, с   лицемерной заботливостью готовящей вернувшемуся домой супругу Агамемнону теплую   ванну, меж тем как ее возлюбленный убийца Эгисф затаился в тени с отточенным   топором? Или же она сродни леди Макбет, кроткими и льстивыми словами провожающей   ко сну короля Дункана, которого Макбет потом зарежет во сне, — одна из тех   демонических преступниц, какими великая страсть порой делает самых отважных и   любящих женщин? А может быть, правильнее мыслить ее безвольной рабой жестокого   сутенера Босуэла, движущейся в каком-то трансе исполнительницей чужой   непререкаемой воли, наивно послушной марионеткой и не подозревающей о страшных   приготовлениях за ее спиной? Чувство отказывается верить такому злодейству,   обвинить в сокрытии и соучастии женщину, которая до сих пор была преисполнена   человечности. Вновь и вновь ищешь другого, более гуманного и незлобивого   истолкования ее поездки в Глазго. Опять и опять откладываешь в сторону, как   пристрастные, показания и документы, обличающие Марию Стюарт, и с   чистосердечной готовностью и желанием дать себя убедить проверяешь те   оправдательные доводы, которые ее защитникам удалось найти или изобрести. Увы,   при всем желании отнестись к ним с доверием эти адвокатские доводы никого   убедить не могут: звено совершенного злодеяния без швов включается в цепь   событий, в то время как домыслы защитников при ближайшем рассмотрении   рассыпаются в руках трухой.      

Ибо как   предположить, что нежная забота погнала Марию Стюарт к постели больного Дарнлея   и что она забрала его из безопасного убежища в надежде создать ему дома лучший   уход? Ведь уже несколько месяцев супруги живут врозь, как чужие. Присутствие   Дарнлея ей несносно; как ни молит он, чтобы Мария Стюарт делила с ним   супружеское ложе, его законные права попираются. Испанский, английский и   французский послы в своих донесениях давно говорят о наступившем охлаждении как   о чем-то бесспорном и само собой разумеющемся. Лорды официально начали дело о   разводе, а про себя помышляют и о менее безобидной развязке. Недавние любовники   так равнодушны друг к другу, что, даже услышав, что Мария Стюарт заболела в   Джедборо и находится при смерти, преданный супруг отнюдь не спешит проститься с   той, которую уже готовят к принятию святых даров. С помощью самой сильной лупы   не обнаружите вы в этом союзе и ниточки любви и атома нежности; а значит,   предположение, будто горячая забота подвигнула Марию Стюарт на эту поездку,   отпадает как несостоятельное.      

Однако —   и это последний довод ее защитников à tout prix[118] — быть может, Мария   Стюарт, отправляясь в Глазго, хотела покончить с злополучной ссорою? Разве не   могла она ехать к больному искать примирения? К сожалению, и этот наипоследний   благоприятный довод опровергается документом за собственноручной ее подписью.   Всего за день до отъезда в Глазго в своем письме к архиепископу Битону — неосторожная   и не думала, когда писала письма, что они будут свидетельствовать против   нее, — Мария Стюарт дала волю своему гневу и раздражению против Дарнлея.   «Что до короля, нашего супруга, то одному богу известно, как мы всегда к нему   относились, но и богу и всему свету известны его происки и козни против нашей   особы; все наши подданные были тому свидетелями, и я нисколько не сомневаюсь,   что в душе они осуждают его». Слышен ли здесь кроткий голос миролюбия? Это ли   настроение преданной жены, которая в смятении и тревоге спешит к больному мужу?   И второе неопровержимое обстоятельство, явно не говорящее в ее пользу, —   Мария Стюарт предпринимает эту поездку не просто с тем, чтобы проведать Дарнлея   и вернуться домой, а с твердым намерением тут же увезти его в Эдинбург: опять   чрезмерная забота, которой, пожалуй, не веришь. Ибо не противно ли всем законам   медицины и здравого смысла вытащить оспенного больного, в горячке, с еще не   опавшим лицом, из постели и везти его зимой, в январе, целых два дня в открытом   экипаже, по лютому морозу. А ведь Мария Стюарт даже телегу прихватила с собой,   чтобы Дарнлею некуда было податься, так не терпелось ей со всею поспешностью   отвезти его в Эдинбург, где заговор против него был уже в полном ходу.      

А может   быть, Мария Стюарт — лучше лишний раз прислушаться к доводам ее защитников,   шутка ли: несправедливо обвинить человека в убийстве! — может быть, она не   знала о готовящемся покушении? Волею судеб и это сомнение отпадает благодаря   дошедшему до нас письму Арчибалда Дугласа на имя Марии Стюарт. Один из главных   заговорщиков, Арчибалд Дуглас, лично посетил королеву во время ее поездки в   Глазго, чтобы добиться от нее открытого одобрения готовящемуся заговору убийц.   И хоть он не вырвал у, нее ни согласия, ни каких-либо гарантий или обещаний, как   могла супруга, узнав, что за крамола куется, утаить этот разговор от короля?   Как было не предупредить Дарнлея? Более того, как можно было, убедившись в   полной мере, что против него что-то затевается, настаивать на его возвращении в   это осиное гнездо? В подобных случаях умолчание — больше, чем укрывательство,   это — пассивное, скрытое пособничество, ибо тому, кто знает о готовящемся   преступлении и не стремится его предотвратить, зачтется в вину самое его   равнодушие. В лучшем случае о Марии Стюарт, можно сказать, что она не знала о   готовящемся преступлении потому, что не хотела знать, что она отворачивалась и   закрывала глаза, дабы иметь возможность заявить под присягой; мое дело сторона.      

       

Итак,   чувство, что Мария Стюарт в какой-то мере виновна в устранении своего мужа, не   покидает беспристрастного исследователя; известным оправданием ей могла бы   послужить разве что порабощенная воля, но никак не полное неведение. Ибо не с   легкой душой выполняет свою миссию эта раба, не дерзко, не в трезвом рассудке и   по собственной воле, а повинуясь чужой воле, чужому приказу. Не с холодным,   коварным, циничным расчетом отправилась Мария Стюарт в Глазго, чтобы выманить   Дарнлея из его убежища, — в решительную минуту, как свидетельствуют письма   из ларца, ею овладели ужас и отвращение перед навязанной ей ролью. Разумеется,   они с Босуэлом заранее обсудили, как забрать Дарнлея домой, но письмо с   непреложной ясностью показывает, что стоило Марии Стюарт очутиться на   расстоянии дня пути от ее господина и в какой-то мере избавиться от гипноза его   присутствия, как в этой magna peccatrix[119]   внезапно заговорила усыпленная совесть. Всегда бывает так, что человека,   которого толкает на преступление таинственная сила, сразу же отличишь от   подлинного преступника — преступника из внутренних побуждений, преступление по   злому и преднамеренному умыслу — от crime passionel[120], и деяние Марии Стюарт   — быть может, один из самых ярких случаев преступления, совершенного не по   личному почину, а под давлением чужой, более сильной воли. В ту минуту, когда   Мария Стюарт должна уже привести в исполнение обсужденный и принятый план,   когда она оказывается лицом к лицу с жертвою, которую ей велено завлечь на   бойню, в ней вдруг умолкает чувство ненависти и мести, и в душе ее исконно   человечное вступает в борьбу с бесчеловечностью приказа. Запоздалая и тщетная   борьба! Ведь Мария Стюарт в этом злодеянии не только коварно подкрадывающийся   охотник, но и затравленная дичь. Все время чувствует она за спиной бич, который   безжалостно гонит ее вперед. Она трепещет перед гневом жестокого сутенера,   зная, что он не простит ей, если она не приведет ему намеченной жертвы, но и   трепещет потерять ослушанием его любовь. И только то, что безвольная тяготится   в душе своим злодейством, что беззащитная восстает против навязанного ей   поручения, — только это позволяет если не простить ее поступок по   справедливости, то хотя бы понять его по-человечески.      

В этом,   более простительном свете ужасное злодеяние предстает нам в знаменитом письме,   которое она пишет любовнику из дома больного Дарнлея; близорукие защитники   Марии Стюарт напрасно чураются этого письма, так как только оно проливает на ее   омерзительный поступок умиротворяющий отблеск человечности. Письмо, словно   пробоина в стене, приоткрывает нам страшные часы глазговской трагедии. Время за   полночь, Мария Стюарт в ночном одеянии сидит у столика в чужой комнате. Ярко   пылает огонь в камине, причудливые тени пляшут по высоким холодным стенам. Но   пламя не согревает пустынной комнаты, не дает оно тепла и зябнущей душе. Снова   и снова мелкая дрожь пробегает по спине полуодетой женщины: так холодно, и она   устала, уснуть бы, но ей не спится, она слишком взволнована и возбуждена.   Столько страшного и тяжелого пережито за последние недели, за последние часы,   все нервы горят и трепещут до болезненно чувствительных кончиков. Содрогаясь от   ужаса перед тем, что ей предстоит, но безропотно послушная господину своей   воли, духовная пленница Босуэла предприняла эту недобрую поездку, чтобы   выманить своего супруга из верного убежища на еще более верную смерть. Немало   трудностей встретилось ей. Уже перед городскими воротами остановил ее гонец   Ленокса, отца Дарнлея. Старику подозрительно, что женщина, уже многие месяцы с   лютой ненавистью избегающая его сына, вдруг заботливо спешит к ложу больного.   Старые люди чувствуют приближение несчастья, а может быть, Ленокс вспомнил, что   всякий раз, как Мария Стюарт искала расположения его сына, она таила в душе   какую-то корыстную цель. С трудом отразив испытующие вопросы посланца,   счастливо добирается она до постели больного, чтобы и здесь — неизбежное   следствие двойной игры — наткнуться на недоверие. Зачем она привезла с собой   телегу, первым делом допытывается Дарнлей, и в глазах его мечутся искорки тревоги.   И ей приходится крепко зажать сердце в кулак, чтобы под градом его вопросов не   выдать себя ни единой запинкой, не побледнеть и не покраснеть. Но страх перед   Босуэлом научил ее притворству. Ласковыми руками и льстивыми речами убаюкивает   она недоверие Дарнлея, постепенно, по ниточке выматывает у него последнюю волю   и всучает взамен свою, сильнейшую. Уже к вечеру первого дня половина дела   сделана.      

И вот   она сидит ночью одна в полутемной комнате, пустой и холодной, свечи проливают   призрачный свет, а кругом такая немая тишина, что слышно бормотание самых   сокровенных ее мыслей и вздохи растоптанной совести. Нет ей ни сна, ни покоя,   безмерно томит ее желание разделить с кем-нибудь тяжесть, что гнетет душу,   перемолвиться словом в этот час неизбывной тоски и муки. И так как его нет   рядом, единственного на земле, с кем она может говорить о несказанном, чего   никто знать не должен, кроме него, о том страшном злодействе, в котором она   боится признаться себе самой, то она берет подвернувшиеся ей листки бумаги и   садится писать. Письму нет конца. Она не закончит его ни в эту ночь, ни на   следующий день, а только на вторую ночь: здесь человек, совершая преступление,   единоборствует со своей совестью. В глубокой усталости, в страшном смятении написаны   эти строки, где все путается и мешается в каком-то отупении и изнеможении   чувств — глупость и глубокомыслие, вопль души, пустая болтовня и стон отчаяния,   а черные мысли, как летучие мыши, шныряют вокруг, вычерчивая сумасшедшие   зигзаги. То это лепет о незначащих мелочах, то страшным воплем прорывается стон   истерзанной совести, вспыхивает ненависть, но сострадание заглушает ее, и   неизменно поверх всего, широко разливаясь и пламенея, катится бурлящий поток   любви к тому единственному, чья воля тяготеет над ней, чья рука столкнула ее в   эту бездну. Внезапно она замечает, что кончилась бумага. Тогда она продолжает   писать на каком-то начатом счете, лишь бы дальше, дальше, все дальше, только бы   этот ужас не задушил ее, не удавила тишина, цепляться за него хотя бы словами,   за того, к кому она неразрывно прикована, — кандальник к кандальнику,   кровь к крови. Но в то время как перо в ее трясущейся руке, словно своей волею,   летит по бумаге, она замечает, что все в письме сказано не так, как надо было   сказать, что нет у нее сил укротить свои мысли, привести их в порядок. Она   улавливает это будто другой половиной сознания и заклинает Босуэла — пусть   дважды прочтет ее письмо. Но именно потому, что в письме, насчитывающем три   тысячи слов, отсутствует путеводная нить дневного сознания и разума, что мысли,   в нем путаются и кружат в каком-то смутном мелькании, — именно поэтому оно   становится своеобразным, единственным в своем роде документом человеческой   души. Ибо здесь говорит не разумное существо, нет, в трансе усталости и   лихорадки здесь приоткрывается обычно недоступное взору подсознание, нагое   чувство, сбросившее последний покров скромности и стыда. Явственные голоса и   смутные подголоски, трезвые мысли и такие, которые она не отважилась бы   высказать в полном разуме, сменяют друг друга в этой сумятице чувств. То она   повторяется, то противоречит себе, все хаотически волнуется и клокочет в   кипении и бурлении страсти. Ни разу или, быть может, только считанные разы   доходило до нас признание, в котором духовное и душевное перевозбуждение в   момент совершаемого преступления было бы раскрыто с такой полнотою, — нет,   никакой Бьюкенен, никакой Мэйтленд, никто из этих архиумников не мог бы с таким   знанием дела, с такой проницательностью, с такой магической точностью измыслить   горячечный монолог смятенного сердца, ужасающее положение женщины, которая,   совершая тяжкое преступление, не знает иного средства спастись от терзаний   совести, как писать и писать своему возлюбленному, стараясь потеряться,   забыться, оправдаться и все объяснить, которая убегает в это письмо, чтобы в   окружающей тишине не слышать, как бешено колотится в груди ее сердце. И снова   невольно вспоминается леди Макбет; так же в развевающихся ночных одеждах   блуждает та по темному замку, преследуемая и теснимая страшными мыслями, и,   подобно сомнамбуле, выдает свое преступление в потрясающем монологе. Только   Шекспиры, только Достоевские способны создавать такие образы, а также их   величайшая наставница — Действительность .      

Как   великолепно уже самое вступление, трогающее сердце до глубины, уже этот   начальный затакт: «Я устала, меня клонит в сон, но я не могу не писать, пока   есть бумага… Прости мне эти каракули, если чего не разберешь, пусть сердце тебе   подскажет… И все же я рада, что могу писать тебе, пока все кругом спят, мне же   все равно не уснуть, так рвется все мое существо к тебе, в твои объятия, жизнь   моя, мой ненаглядный». С неотразимой проникновенностью рассказывает она, как   бедняга Дарнлей обрадовался ее неожиданному приезду; кажется, видишь его перед   собой, бедного юношу с еще воспаленным от сильного жара, еще не очистившимся от   струпьев лицом. Все эти ночи и дни он лежал один-одинешенек и терзался мыслью,   что она, которой Он предался душой и телом, так жестоко оттолкнула его и   прогнала от себя. И вот она здесь, его прекрасная, юная возлюбленная, эта   ласковая женщина снова у его ложа. Бедный глупец так счастлив, что не верит   себе: «а вдруг это сон», он так рад ее видеть, «что боится умереть от счастья».   Минутами в нем, правда, вскипает недоверие, свербят незажившие раны. Все   произошло так внезапно, что кажется просто невозможным, — и все же это   мелкотравчатое сердце, как часто оно ни бывало обмануто, бессильно заподозрить   столь грандиозный обман. Слабому человеку сладко надеяться и верить,   тщеславному — легко вообразить, что он любим. Понадобилась самая малость, чтобы   Дарнлей растрогался и размяк — он снова ее раб и снова просит, как в ночь после   убийства Риччо, прощения за все обиды, что он ей причинил. «Мало ли твоих   подданных против тебя согрешило, и ты всех простила, а ведь я еще так молол. Ты   скажешь, что не раз меня прощала, а я снова впадаю во все те же ошибки. Но   разве не бывает, что человек в мои годы, послушавшись дурного совета, и второй   и третий раз впадает во все те же ошибки, нарушает данное слово, но зато уж   потом, наученный горьким опытом, окончательно берется за ум? Если ты простишь   меня, клянусь, я не заставлю тебя жалеть об этом. И мне ничего от тебя не   нужно, только чтобы мы, как верные супруги, делили кров и ложе, а если ты не   захочешь меня простить, лучше мне никогда не встать с этой постели… Бог видит,   как жестоко я наказан за то, что сотворил себе кумира, и ни о чем не могу   думать, кроме тебя одной…»      

И снова   письмо приоткрывает нам далекую комнату, погруженную в полумрак. Мария Стюарт   сидит у изголовья больного и внемлет этому взрыву признаний, этим смиренным   клятвам. Пришло ее время торжествовать, план удался на славу, опять она обвела   вокруг пальца этого недалекого мальчика. Но ей слишком стыдно своего обмана,   чтобы радоваться, в самый разгар вероломных хлопот душит ее отвращение к   совершаемой низости. Помрачневшая, пряча глаза, со смятенной душой, сидит она у   постели больного, и даже Дарнлей замечает, что его милую гнетет какая-то темная   тайна. Бедный околпаченный дурачок старается — не правда ли, гениальная   ситуация! — утешить обманщицу, предательницу, он хочет вселить в нее   бодрость, веселье, надежду. Он молит ее остаться с ним эту ночь; злосчастный   глупец, он снова бредит любовью и нежностью. Страшно чувствовать через письмо,   как слабый мальчик опять доверчиво льнет к ней, как он уже в ней уверен. Нет,   он не может не глядеть на нее, безгранично наслаждается он возобновленной   близостью, которой так долго был лишен. Он просит ее своими руками нарезать ему   мясо и говорит, говорит и выбалтывает по наивности все свои секреты, называет   поименно своих дружков и соглядатаев и, ничего не ведая о ее отношениях с   Босуэлом, признается в лютой ненависти к Мэйтленду и Босуэлу. И — да это и   вполне естественно — чем доверчивее, чем самозабвеннее он выдает себя, тем   больше затрудняет он этой женщине задачу предать его, беспомощного, наивного   несмышленыша. Против желания, она растрогана, смущена легковерием, бессилием   жертвы. Лишь величайшим напряжением воли продолжает она играть эту презренную   комедию. «Никогда я от него не слыхала более разумных и кротких речей, и кабы я   не знала, что сердце у него из воска, а мое не было бы тверже алмаза, ничей   приказ, исключая полученного из твоих рук, не приневолил бы меня побороть   сострадание». Видно, что она уже не чувствует ненависти к бедняге, который   тянется к ней воспаленным лицом, пожирает ее голодными нежными глазами; начисто   забыла она все зло, которое глупый лгунишка ей причинил, ей от души хотелось бы   спасти его. В порыве возмущения она всю вину возлагает на Босуэла: «Никогда бы   я не пошла на это, чтобы отомстить за себя». Только во имя любви, и ничего   другого, совершит она столь мерзостный обман, употребив во зло детское доверие.   Великолепно звучит ворвавшийся у нее вопль протеста: «Ты вынуждаешь меня к   притворству, которое внушает мне ужас и отвращение, ты навязываешь мне роль   предательницы. Но помни, если бы не то, что я хочу слушаться тебя во всем, я   предпочла бы умереть. Сердце у меня обливается кровью».      

Однако   раб не может бороться. Он может только стонать, когда свирепый бич гонит его   вперед. С покорной жалобой клонит она голову перед своим господином: «Горе мне!   Никогда и никого я не обманывала, а теперь во всем покорна твоей воле. Намекни   хоть словом, чего ты от меня хочешь, и, что бы со мной ни стряслось, я   покорюсь. Подумай также, не надежнее ли было бы прибегнуть к какому-нибудь   снадобью, он собирается в Крэгмиллер на тамошние воды и купания». Очевидно, ей   хотелось бы измыслить для несчастного более легкую кончину, избежать грубого,   грязного насилия; если бы она хоть в какой-то мере принадлежала себе и не была   всецело предана Босуэлу, останься в ней хоть капля душевных сил, хоть искра   моральной самостоятельности, она бы непременно — это чувствуется — спасла   Дарнлея. Но она не отваживается на ослушание, так как страшится потерять   Босуэла и вместе с тем — гениальный психологический штрих, какого не придумать   ни одному писателю, — страшится, как бы Босуэл не стал ее презирать за то,   что она согласилась на такую низость. С мольбой простирает она руки, умоляя,   чтобы он за это «не стал меньше уважать ее, так как он всему причина». На   коленях взывает она: пусть вознаградит любовью ее нынешние муки. «Всем жертвую   я — честью, совестью, счастьем и величием, помни же это и не поддавайся на   уговоры своего лживого шурина, ополчающего тебя против самой верной   возлюбленной, какая у тебя когда-либо была или будет. И не гляди, что она (жена   Босуэла) обливается лживыми слезами, а воззри на меня и на то деяние, на   которое я иду против воли, единственно, чтобы заслужить ее место, ради которого   я готова попрать собственную природу. И да простит мне бог, и да ниспошлет он   тебе, бесценный друг, всякого счастья и без счета милостей, каких тебе желает   твоя всеподданнейшая и преданнейшая возлюбленная, та, что надеется вскоре стать   для тебя чем-то большим в награду за свои муки». Тот, кто непредвзятой душой   слышит в этих словах голос измученного, исстрадавшегося сердца, не назовет   несчастную убийцей, хотя все, что она делает в эти ночи и дни, ведет к   убийству. Ибо чувствуется: в тысячу раз сильней ее воли ее неволя, ее   отвращение и протест. Быть может, в иные часы эта женщина ближе к самоубийству,   чем к убийству. Но такова судьба того, кто отдал себя в кабалу: раз отказавшись   от своей воли, он уже не волен сам избрать свой путь. Он может лишь служить и   повиноваться. И так, спотыкаясь, оступаясь, бредет она все вперед, невольница   своей страсти, бессознательная и в то же время до ужаса сознательная сомнамбула   своего чувства, увлекаемая в бездну злодеяния.      

Уже на   следующий день Мария Стюарт выполнила целиком и полностью все, что ей надлежало   сделать; наиболее деликатная, наиболее рискованная часть задачи ей счастливо   удалась. Королева усыпила подозрения Дарнлея — бедного недалекого малого не   узнать, он заметно повеселел, приободрился, у него уверенный и даже счастливый   вид. Еще не оправившийся, ослабевший, с изрытым оспинами лицом, он даже   пытается с ней нежничать. Ему бы только обниматься и целоваться, и Марии Стюарт   стоит величайших усилий, поборов гадливость, сдерживать его нетерпение.   Послушный ее желаниям — так же как она послушна желаниям Босуэла, —   невольник невольницы, он объявляет, что согласен вернуться с ней в Эдинбург.      

Еще   больной, закрыв лицо тонким суконным покрывалом, чтобы никто не видел, как оно   обезображено, он доверчиво разрешает перенести себя из надежного родительского   замка в ожидающую его телегу. И вот наконец жертва на пути к мяснику. Грубой,   кровавой частью работы займется Босуэл, этому отъявленному — цинику она дастся   неизмеримо легче, чем далось Марии Стюарт ее предательство.      

Медленно   катится телега под эскортом верховых по зимней морозной дороге — во вновь обретенном   согласии после долгих месяцев непримиримой вражды возвращается в Эдинбург   королевская чета. В Эдинбург, но куда же именно? Разумеется, в Холирудский   замок, скажете вы, в королевскую резиденцию, в уютные княжеские палаты. Но нет,   Босуэл, всемогущий, распорядился иначе. Король не вернется к себе в замок —   якобы потому, что не прошла еще опасность заразы. Ну тогда, значит, в Стирлинг   или в Эдинбургский замок, эту гордую, неприступную крепость? В крайнем случае   он заедет погостить в какой-нибудь другой княжеский дом, хотя бы во дворец епископа.   Опять-таки нет! В силу каких-то сугубо подозрительных обстоятельств выбор   падает на весьма невзрачный, одиноко стоящий дом, о котором до сей поры не   могло быть и речи, — отнюдь не господские хоромы, к тому же и   расположенный в подозрительной местности, за городскими стенами, среди садов и   пустырей, — дом, полуразрушенный и годами пустовавший, дом, который трудно   охранять и защищать, — странный и знаменательный выбор! Поневоле спросишь,   кому взбрело в голову отвести для короля это подозрительно уединенное жилье в   Керк о’Филде, по соседству с пользующейся дурной славой Воровской слободой   (Thieves Row). И опять-таки здесь замешан Босуэл, ведь он нынче все и вся в   Шотландии (all in all). Повсюду и везде натыкаемся мы в таинственном лабиринте   на все ту же красную нить. Повсюду и везде — в письмах, документах, дознаниях —   неизменно к нему ведет кровавый след.      

Этот   невзрачный, недостойный короля, затерянный среди пустырей домик, к которому   прилегает только одна усадьба, принадлежащая кому-то из приспешников Босуэла,   состоит всего лишь из прихожей и четырех комнат. Внизу помещается   импровизированная спальня королевы, которой вдруг пришла охота ходить за   больным супругом, хотя совсем недавно она и слышать о нем не хотела; вторая   комната отведена ее женской прислуге. Комната побольше наверху предназначена   королю, а рядом помещение для его челядинцев. Для этих приземистых комнатушек в   подозрительном доме не желают убранства, из Холируда доставлены ковры и богатые   шпалеры, специально для короля переправляется одна из великолепных кроватей,   вывезенных Марией де Гиз из Франции, вторая ставится внизу для королевы. А уж   Мария Стюарт прямо разрывается от усердия: всемерно подчеркивает она свою   нежную заботу о Дарнлее. По нескольку раз на дню навещает она его со всей свитой,   не давая скучать, это она-то, которая — не мешает лишений раз напомнить — уже   много месяцев как бежит его, точно зачумленного. Три ночи — с четвертого по   седьмое февраля — она, покинув свой удобный дворец, ночует в этом уединенном   доме. Пусть каждый в Эдинбурге убедится, что король и королева снова живут душа   в душу. Нарочито и даже, можно сказать, навязчиво афишируется это   благоденствие, это задушевное согласие перед всем городом. Легко себе   представить, как неожиданный поворот в расположении королевы был воспринят   всеми, а особенно лордами, с которыми Мария Стюарт еще недавно обсуждала, как   бы ей вернее отделаться от мужа. И вдруг эта внезапная, бурная и чересчур уж   подчеркиваемая супружеская любовь! Самый догадливый из лордов, Меррей,   по-видимому, делает свои выводы — об этом явствует его дальнейшее поведение, он   ни на секунду не сомневается, что в этом на диво уединенном домике ведется   сомнительная игра, и, как истый дипломат, принимает меры.      

       

И может   быть, только один человек во всем городе, во всей стране свято верит в   изменившееся расположение королевы: Дарнлей, незадачливый супруг. Его тщеславию   льстит ее забота; гордостью видит он, что лорды, еще недавно с презрением от   него отворачивавшиеся, спешат к его постели с поклонами, с участливыми минами.   Исполненный признательности, докладывает он седьмого февраля отцу в письме, как   поправилось его здоровье благодаря тщательному уходу королевы, которая выказала   себя на этот раз истинно любящей женой. Врачи предвещают ему скорое   выздоровление, лицо его почти очистилось, ему разрешено переехать во дворец —   на понедельник утром заказаны лошади. Еще один день, и он вернется в Холируд,   где снова будет делить с королевой bed and board[121], и наконец-то опять   воцарится в своем государстве и в ее сердце.      

       

Но   понедельнику — десятому февраля — предшествует воскресенье — девятое   февраля, — на вечер которого в Холирудском замке назначено веселое   празднество. Двое самых верных слуг Марии Стюарт справляют свадьбу: по этому   случаю состоится пышный банкет и бал, на котором обещала быть сама королева. Но   в программе дня не только это общеизвестное событие — есть и другое, все   значение которого выяснится только впоследствии. Девятого утром Меррей внезапно   испрашивает у сестры дозволения ненадолго отлучиться, он уезжает денька на два,   на три в один из своих замков навестить заболевшую жену. А это недобрый знак.   Ибо, когда Меррей исчезает с политической арены, у него имеются на то серьезные   основания. Что бы здесь ни случилось — переворот или какое-либо трагическое   происшествие, — он всегда может потом сказать, что его при этом не было.   Тот, кто чувствителен к приближению грозы, должен был бы забеспокоиться,   увидев, как этот расчетливый, дальновидный человек спешит ретироваться, пока не   ударил гром. И года не прошло, как он с таким же невинным видом въехал в   Эдинбург наутро после убийства Риччо; и вот он уже снова уезжает как ни в чем   не бывало — в утро того самого дня, когда должно свершиться еще большее злодеяние,   предоставляя другим расхлебывать кашу, а всю честь и корысть приберегая для   себя.      

И еще   один симптом, наводящий на размышление. По-видимому, королева уже сейчас приказывает   переправить из Керк о’Филда в Холируд свое пышное ложе с меховыми одеялами.   Само по Себе это распоряжение вполне уместно: ближайшую ночь, ночь долгожданного   бала, она все равно проведет в замке, а не в Керк о’Филде, а там — и конец   разлуке. Но это нетерпеливое желание скорее переправить на место драгоценное   ложе в дальнейшем, по ходу разбирательства, послужит пищей для всяких толков и   кривотолков. Правда, и после обеда и вечером ничто не предвещает трагических   событий, да и поведение Марии Стюарт ни капли не отличается от обычного. Днем   она в обществе друзей посещает выздоравливающего супруга, вечером, вместе с   Босуэлом, Хантлеем и Аргайлом, весело пирует на свадьбе своих челядинцев. А   главное, ну до чего трогательно: опять — в самом деле, до чего же   трогательно! — опять спешит она, хоть Дарнлей вот-вот вернется в Холируд,   спешит морозной зимней ночью туда, в уединенный домик Керк о’Филда. Безо   всякого прерывает оживленную застольную беседу, чтобы еще полчасика посидеть у   изголовья мужа и поболтать с ним. До одиннадцати вечера — не мешает поточнее   заметить время — засиживается Мария Стюарт в Керк о’Филде и только тогда   возвращается к себе в Холируд; в темноте ночи далеко заметна сверкающая   шумливая кавалькада, полыхают факелы, мелькают фонари, доносятся взрывы   веселого смеха. Раскрываются ворота — весь Эдинбург сможет потом   засвидетельствовать, что королева, как нежная жена, наведав больного мужа,   вернулась в Холируд, где под пение скрипок и наигрыш волынок вихрем кружатся   танцующие пары. Еще раз смешивается веселая, словоохотливая королева с толпою   свадебных гостей и только за полночь удаляется в свои покои, чтобы отойти ко   сну.      

       

В два   часа ночи от грома содрогнулась земля. Страшный взрыв, «будто выпалили из   двадцати пяти пушек», сотряс воздух. И сразу же стало видно, как со стороны   Керк о’Филда побежали сломя голову какие-то подозрительные фигуры: что-то   ужасное, должно быть, стряслось в уединенном домике у короля. Весь город,   объятый страхом и волнением, проснулся и уже на ногах. Распахиваются городские   ворота, и в Холируд устремляются гонцы с ужасной вестью, что одинокий домик в   Керк о’Филде с королем и его челядью взлетел на воздух. Босуэла, пировавшего на   свадьбе — очевидно, чтобы обеспечить себе алиби, меж тем как его молодцы   готовили взрыв, — сонного поднимают с постели, вернее, он делает вид,   будто крепко спал. Он второпях одевается и вместе с вооруженной стражей спешит   на место преступления. Трупы Дарнлея и слуги, спавшего в его комнате, находят в   саду, в одних рубашках. Дом полностью разрушен пороховым взрывом. Установлением   этого, весьма для него, по-видимому, неожиданного и прискорбного факта Босуэл и   ограничивается. Так как существо дела известно ему лучше, чем кому-либо, он не   дает себе труда расследовать, что здесь произошло. Он приказывает подобрать   трупы и уже через каких-нибудь полчаса возвращается в замок. И здесь он может   доложить ничего не подозревающей королеве, так же, как и он, разбуженной среди   крепкого сна, один только голый факт: ее супруг, Генрих, король Шотландский,   убит неведомыми злодеями, скрывшимися неведомо куда.      

 13. Quos deus perdere   vult…[122]      

(февраль — апрель 1567)      

       

Страсть   способна на многое. Она может пробудить в человеке небывалую, сверхчеловеческую   энергию. Она может своим неослабным давлением выжать даже из уравновешенной   души поистине титанические силы и, ломая все нормы и формы узаконенной   нравственности, отважиться и на преступление. Но так же неотъемлемо для нее   другое: после стихийного взрыва пароксизм страсти, как бы истощив себя, никнет,   спадает. И этим, по существу, отличается преступник по страсти, действующий в   состоянии аффекта, от подлинного, прирожденного, закоренелого преступника. У   случайного преступника, преступника по страсти, обычно хватает сил лишь на   самое деяние, и очень редко на его последствия. Действуя по первому побуждению,   слепо устремленный на задуманное, он все свои душевные силы отдает   одной-единственной цели; но едва она достигнута, едва деяние совершено, как вся   его энергия словно отливает, уходит решимость, изменяет разум, отказывает мудрость,   и это в то самое время, как трезвый, расчетливый преступник вступает со   следователями и судьями в изворотливый поединок. Не для самого деяния, как мы   видим у преступника по страсти, а для последующей самозащиты приберегает он   максимум своих душевных сил.      

Марии   Стюарт — и это не умаляет, а возвышает ее в глазах потомства — не хватило   мужества для той преступной ситуации, в которую поставила ее зависимость от   Босуэла, ибо если она и сделалась преступницей, то лишь по безрассудству   страсти, не своей, а чужой волею. В свое время у нее недостало сил   предотвратить катастрофу, а теперь, когда дело сделано, она и вовсе   растерялась. Ей остается одно из двух: или решительно, с чувством омерзения   порвать с Босуэлом, который, в сущности, зашел дальше, чем она внутренне   допускала, отмежеваться от его деяния, или же, наоборот, помочь ему замести   следы, а следовательно, лицемерить, надеть личину страдания, чтобы отвести   подозрение от него и от себя. Но вместо этого Мария Стюарт делает самое   безрассудное, самое нелепое, что только можно сделать в ее положении, — то   есть ровно ничего. Она остается нема и недвижима и этой полной растерянностью   выдает себя с головой. Как заводная игрушка, автоматически выполняющая   несколько предписанных движений, она в каком-то трансе покорности подчинилась   всем приказаниям Босуэла: поехала в Глазго, успокоила Дарнлея и завлекла его обратно   домой. Но завод кончился, и механизм бездействует. Именно сейчас, когда ей надо   разыграть безутешную скорбь и потрясти патетической игрой весь мир, чтобы он   безоговорочно поверил в ее невиновность, именно сейчас она устало роняет маску;   какое-то окаменение чувств, жестокий душевный столбняк, какое-то необъяснимое   равнодушие находит на нее; безвольная, она и не пытается защищаться, когда над   ней дамокловым мечом нависает подозрение.      

Этот   странный душевный столбняк, поражающий человека в минуты опасности и словно замораживающий   его, обрекая на полное бездействие и безучастие в минуты, когда ему особенно   необходимы притворство, самозащита и внутренняя собранность, сам по себе не   представляет ничего необычного. Подобное окаменение души — лишь естественная   реакция на чрезмерное напряжение, коварная месть природы тому, кто нарушает ее   границы. У Наполеона в канун Ватерлоо исчезает вея его дьявольская сила воли;   молча, как истукан, сидит он и не отдает распоряжений, хотя именно сейчас, в   минуту катастрофы, они особенно необходимы; куда-то внезапно утекли его силы,   как утекает вино из продырявленной бочки. Подобное же оцепенение находит на   Оскара Уайльда перед арестом; друзья вовремя предупредили его, у него довольно   времени и денег, он может сесть в поезд и бежать через Ла-Манш. Но и на него   нашел столбняк, он сидит у себя в номере и ждет — ждет неизвестно чего — то ли   чуда, то ли гибели. Только подобные аналогии — а история знает их тысячи — помогают   нам уяснить поведение Марии Стюарт, ее нелепое, бессмысленное, предательски   пассивное поведение тех недель, которое, собственно, и навлекло на нее   подозрение. До самой катастрофы ничто не указывало на ее договоренность с   Босуэлом, ее поездка к Дарнлею могла и вправду означать попытку примирения. Но   после смерти Дарнлея его вдова сразу же оказывается в фокусе общего внимания, и   теперь либо ее невиновность должна со всей очевидностью открыться миру, либо   притворство должно поистине стать гениальным. Но судорожное отвращение к   притворству и лжи, видимо, владеет несчастной. Вместо того чтобы рассеять   законное подозрение, она полным безучастием еще усугубляет свою вину в глазах   мира, представляясь более виновной, чем даже, возможно, была. Подобно   самоубийце, бросающемуся в бездну, закрывает она глаза, чтобы ничего не видеть,   ничего не чувствовать, она словно жаждет погрузиться в небытие, где нет места   мучительному раздумью и сомнению, а только конец, гибель. Вряд ли история   криминалистики когда-либо являла миру другой такой патологически законченный   образец преступника по страсти, который в своем деянии истощает все силы и   гибнет. Quos Deus perdere vult… Кого боги замыслили погубить, у того они   отнимают разум.      

       

Ибо как   повела бы себя невинная, честная, любящая жена-королева, когда бы посланный принес   ей среди ночи ужасную весть, что супруг ее только что убит неведомыми злодеями?   Она вскочила бы, точно ужаленная, как если б крыша пылала у нее над головой.   Она кричала бы, бесновалась, требовала бы, чтобы виновных тотчас схватили. Она   бросила бы в тюрьму всякого, на кого пала хоть тень подозрения. Она воззвала бы   к сочувствию народа, она просила бы чужеземных государей задерживать на своих   рубежах всех беглых из ее страны. Так же как после кончины Франциска II, заперлась   бы она в своей опочивальне и, не выходя ни днем, ни ночью, изгнала бы на долгие   недели и месяцы всякое помышление о мирских радостях, развлечениях и веселье в   кругу друзей, а главное, не знала бы ни отдыха, ни покоя, пока не был бы   схвачен и казнен каждый соучастник злодеяния, каждый виновный в преступном   укрывательстве.      

Вот как,   казалось бы, должна была проявить себя честная, истинно любящая жена, на   которую нежданно-негаданно обрушилось такое известие. И каким это ни звучит   парадоксом, примерно эти же чувства, по законам логики, должна была бы   симулировать соучастница преступления, ибо ничто так не страхует преступника от   подозрений, как вовремя надетая личина невинности и неведения. А между тем   Мария Стюарт выказывает после катастрофы такое чудовищное равнодушие, что это   бросилось бы в глаза даже самому наивному человеку. Ни следа того возмущения,   той мрачной ярости, в которую ввергло ее убийство Риччо, или меланхолической   отрешенности, которая овладела ею после смерти Франциска II. Она не посвящает   памяти Дарнлея прочувствованной элегии, вроде той, какую написала на смерть   первого мужа, но с полным самообладанием спустя лишь несколько часов после   получения страшной вести подписывает увертливые послания ко всем иноземным   дворам, чтобы хоть как-то объяснить убийство, а главное, выгородить себя. В   этой более чем странной реляции все поставлено на голову, и дело рисуется так,   будто убийцы покушались на жизнь не столько Дарнлея, сколько самой Марии   Стюарт. По этой, официальной, версии заговорщики якобы находились в заблуждении,   полагая, что королевская чета ночует в Керк о’Филде, и только чистая   случайность, а именно то, что королева вернулась на свадебное пиршество,   помешала ей погибнуть вместе с королем. Бестрепетной рукой подписывает Мария   Стюарт заведомую ложь: королеве-де пока еще неведомо, кто истинные виновники злодеяния,   но она полагается на рвение и усердие своего коронного совета, которому   поручено учинить розыск; она же намерена так покарать злодеев, чтобы это стало   острасткой и примером на все времена.      

Такая   подтасовка фактов слишком бросается в глаза, чтобы обмануть кого-либо. Весь   Эдинбург видел, как королева в одиннадцатом часу вечера во главе большой   кавалькады, далеко озарившей ночь факелами, возвращалась в Холируд из   уединенной усадьбы Керк о’Филда. Весь город знал, что она не ночует у мужа, и,   значит, сторожившие в темноте убийцы заведомо не покушались на ее жизнь, когда   три часа спустя взорвали дом. Да и взрыв был произведен лишь для отвода глаз,   скорее всего Дарнлея придушили злодеи, заранее проникшие в дом, —   очевидная несуразность официального сообщения лишь усиливает чувство, что дело   не чисто.      

Но как   ни странно, Шотландия молчит; не только безучастность Марии Стюарт в эти дни   настораживает мир, настораживает и безучастность страны. Вы подумайте:   случилось нечто невероятное, неслыханное даже в анналах этой кровью писанной   истории. Король Шотландский убит в своей столице, мало того, пал жертвою   взрыва. И что же происходит? Содрогнулся ли весь город от ужаса и негодования?   Стекаются ли из своих замков дворяне и бароны, чтобы защитить королеву, чья   жизнь будто бы в опасности? Взывают ли проповедники со своих кафедр о   возмездии? Предпринимают ли власти необходимые меры для разоблачения убийц?   Запирают ли городские ворота, берут ли сотнями под стражу подозрительных лиц и   пытают ли их на дыбе? Закрывают ли границы, проносят ли тело убиенного по   улицам в траурном шествии всей шотландской знати? Воздвигают ли катафалк на   площади, освещая его свечами и факелами? Созывают ли парламент, чтобы заслушать   донесение о неслыханном злодеянии и вынести приговор? Собираются ли лорды,   защитники трона, на крестное целование, чтобы клятвенно подтвердить свою   готовность преследовать убийц? Ничего этого нет и в помине. Странная, зловещая   тишина следует за ударам грома. Королева, вместо того чтобы, воззвать к народу,   заперлась во дворце. Хранят молчание лорды. Ни Меррей, ни Мэйтленд не подают   признаков жизни, притаились все те, кто преклонял перед королем колено. Они не   осуждают убийство и не славят его, настороженно затаились они в тени и ждут,   как развернутся события; чувствуется, что гласное обсуждение цареубийства им   пока не по нутру, ведь так или иначе они были во все посвящены. Да и горожане   запираются в четырех стенах и только с глазу на глаз обмениваются догадками.   Они знают: маленькому человеку лучше не соваться в дела больших господ, того   гляди притянут за чужие грехи. Словом, на первых порах все идет так, как и   рассчитывали убийцы: будто произошло пусть и досадное, но не слишком   значительное происшествие. В истории Европы, пожалуй, не было случая, чтобы   весь королевский двор, вся знать, весь Город с такой постыдной трусостью   старались прошмыгнуть мимо цареубийства; всем на удивление забывают о самых   элементарных мерах для прояснения обстоятельств убийства. Ни полицейские, ни   судебные власти не осматривают места преступления, не снимаются показания, нет   ни сколько-нибудь вразумительного сообщения о происшедшем, ни обращения к   народу, проливающего свет на загадочное происшествие, — словом, дело   всячески заминают. Труп убитого так и не подвергается медицинскому и судебному   освидетельствованию; и поныне неизвестно, был ли Дарнлей задушен, заколот или   (труп был найден в саду с почерневшим лицом) отравлен еще до того, как убийцы   взорвали дом, поистине не пожалев пороху. А чтобы не было лишних разговоров и   чтобы не слишком много людей видело труп, Босуэл самым непристойным образом   торопит с похоронами. Лишь бы скорее упрятать в землю Генри Дарнлея, похоронить   всю эту грязную историю, чтобы не била в нос!      

И что   каждому бросается в глаза, каждому показывает, какие высокие лица замешаны в   убийстве, — Генри Дарнлея, короля Шотландии, даже не удосужились   похоронить как подобает. Тело не только не выставляют на катафалке для   торжественного прощания, не только не провозят по городу в пышном погребальном   кортеже, предшествуемом безутешной вдовой, всеми лордами и баронами. Никто не   палит из пушек, никто не звонит в колокола; тайком, в ночи, выносят гроб в   часовню. Без всякой помпы, без почестей, в трусливой спешке тело Генри Дарнлея,   короля Шотландии, опускают в склеп, как будто он был убийцей, а не жертвой   чужой ненависти и неукротимой алчности. А там… отслужили мессу — и по домам!   Пусть бесталанная душа не тревожит больше мира в Шотландии! Quos Deus perdere   vult…      

       

Мария   Стюарт, Босуэл и лорды рады бы гробовой крышкой прихлопнуть всю эту темную аферу.   Но во избежание лишних вопросов, а также дабы Елизавета не вздумала жаловаться,   что ничего не предпринято для раскрытия преступления, решено сделать вид, будто   что-то делается. Спасаясь от настоящего следствия, Босуэл снаряжает следствие   мнимое: этой маленькой уступкой он хочет откупиться от общественного мнения,   пусть думают, что «неведомых убийц» усердно ищут. Правда, всему городу известны   их имена: слишком много понадобилось соучастников, чтобы следить за усадьбой,   закупить всю эту уйму пороху и перетаскать его мешками в дом. Немудрено, что   кого-то и заприметили, да и караульные у городских ворот прекрасно помнят, кого   они ночью вскоре после взрыва впускали в город. Но поскольку коронный совет   Марии Стюарт, в сущности, состоит теперь из одного только Босуэла да Мэйтленда   — из соучастника и укрывателя, — а им довольно поглядеться в зеркало,   чтобы увидеть истинных зачинщиков, то версия о «неведомых злодеях» остается в   силе и даже обнародуется грамота: две тысячи шотландских фунтов обещано тому,   кто назовет имена виновных. Две тысячи шотландских фунтов — заманчивая сумма   для бедняка-горожанина, но каждый понимает, что стоит сказать лишнее слово, и   вместо двух тысяч фунтов заработаешь нож в бок. Босуэл же учреждает нечто вроде   военной диктатуры, и его верные приспешники, the borderers, грозно скачут по   улицам города. Оружие, которым они потрясают, достаточно внушительно, чтобы у   всякого отпала охота молоть языком.      

Но когда   правду хотят подавить силой, она отстаивает себя хитростью. Закройте ей рот днем,   и она заговорит ночью. Уже наутро после оглашения грамоты о награде находят на   рыночной площади афишки с именами убийц, а одну такую афишку кто-то даже   умудрился прибить к воротам Холируда, королевского замка. В листках открыто   называются Босуэл и Джеймс Балфур, его пособник, а также слуги королевы —   Бастьен и Джузеппе Риччо; на других афишках стоят и другие имена. Но в каждой   неизменно повторяются все те же два имени: Босуэл и Балфур, Балфур и Босуэл.      

       

Если бы   чувствами Марии Стюарт не владел демон, если бы ее разум и соображение не были   затоплены грозовой страстью, если бы ее воля не была в подчинении, ей, раз уж   голос народа прозвучал так явственно, оставалось одно: отречься от Босуэла. Ей   надо было, сохранись в ее затуманенной душе хоть искра благоразумия, решительно   от него отмежеваться. Надо было прекратить с ним всякое общение, доколе с   помощью искусных маневров его невиновность не будет удостоверена «официально»,   после чего под благовидным предлогом удалить его от двора. И только одного не   следовало ей делать: допускать, чтобы человек, которого чуть ли не вся улица   открыто и про себя называет убийцею короля, ее супруга, чтобы этот человек   заправлял в шотландском королевском доме, и, уж во всяком случае, не следовало   допускать, чтобы тот, кого общественное мнение заклеймило как вожака преступной   шайки, возглавил следствие против «неведомых злодеев». Но что того хуже и   нелепее: на афишках рядом с именами Босуэла и Балфура в качестве их пособников   назывались двое слуг Марии Стюарт — Бастьен и Джузеппе Риччо, братья Давида.   Что же должна была сделать Мария Стюарт в первую голову? Разумеется, предать   суду людей, обвиняемых народной молвой. А вместо этого — и тут недальновидность   граничит с безумием и самообвинением — она тайно отпускает обоих со своей службы,   их снабжают, паспортами и срочно контрабандою переправляют за границу. Словом,   она поступает не так, как диктуют закон и честь, а наоборот: чем выдать суду   заподозренных, содействует их побегу и как укрывательница сама себя сажает на   скамью подсудимых. Но этим не исчерпывается ее самоубийственное безумие!   Достаточно сказать, что ни одна душа в эти дни не видела на ее глазах ни   слезинки; не уединяется она и в свою опочивальню — на сорок дней в одежде   скорби (le deuil blanc), хотя на этот раз у нее во сто крат больше оснований   облечься в траур, а, едва выждав неделю, покидает Холируд и отправляется   гостить в замок лорда Сетона. Даже простую видимость придворного траура не   соблюдает эта вдова, а главное, верх провокации — это ли не вызов, брошенный   всему свету! — в Сетоне она принимает посетителя — и кого же? Да все того   же Джеймса Босуэла, чье изображение с подписью «цареубийца» раздают в эти дни   на улицах Эдинбурга.      

       

Но   Шотландия не весь мир, и если лорды, у которых совесть нечиста, если запуганные   обыватели помалкивают с опаской, делая вид, будто вместе с прахом короля   погребен и всякий интерес к преступлению, то при дворах Лондона, Парижа и   Мадрида не так равнодушно взирают на ужасное убийство. Для Шотландии Дарнлей   был чужак, и, когда он всем опостылел, его обычным способом убрали с дороги;   иначе смотрят на Дарнлея при европейских дворах: для них он король, помазанник   божий, один из их августейшей семьи, одного с ними неприкосновенного сана, а   потому его дело — их кровное дело. Разумеется, никто здесь не верит лживому   сообщению: вся Европа с первой же минуты считает Босуэла зачинщиком убийства, а   Марию Стюарт — его поверенной; даже папа и его легат в гневе обличают   ослепленную женщину. Но не самый факт убийства занимает и волнует иноземных   государей. В тот век не слишком считались с моралью и не так уж щепетильно   оберегали человеческую жизнь. Со времен Макиавелли на политическое убийство в   любом европейском государстве смотрят сквозь пальцы[123], подобные примеры   найдутся чуть ли не у каждой правящей династии. Генрих VIII не стеснялся в   средствах, когда ему нужно было избавиться от своих жен; Филиппу II было бы   крайне неприятно отвечать на вопросы по поводу убийства его собственного сына,   дона Карлоса[124];   семейство Борджиа[125]   не в последнюю очередь обязано своей темной славой знаменитым ядам. Вся разница   в том, что каждый государь, кто бы он ни был, страшится навлечь на себя хотя бы   малейшее подозрение в соучастии: преступления совершают другие, их же руки   остаются чисты. Единственное, чего ждут от Марии Стюарт, — это хотя бы   видимости самооправдания, и что пуще всего досаждает всем — это ее нелепая   безучастность! С удивлением, а затем и с досадою взирают иноземные государи на   свою неразумную, ослепленную сестру, которая и пальцем не шевельнет, чтобы   снять с себя подозрение; чем, как это обычно делается, распорядиться повесить   или четвертовать одного-двух мелких людишек, она забавляется игрой в мяч,   избирая товарищем своих развлечений все того же архипреступника Босуэла. С   искренним волнением докладывает Марии Стюарт ее верный посланник в Париже о   неблагоприятном впечатлении, какое производит ее пассивность: «Здесь на Вас   клевещут, изображая Вас первопричиною преступления; говорят даже, будто оно совершено   по Вашему приказу». И с прямотою, которая на все времена делает ему честь,   отважный служитель церкви заявляет своей королеве, что если она решительно и   бесповоротно не искупит свой грех, «то лучше было бы для Вас лишиться жизни и   всего, чем Вы владеете».      

Таковы   ясные слова друга. Когда бы эта потерянная душа сохранила хоть крупицу разума,   хоть искру воли, она воспрянула бы и взяла себя в руки. Еще настоятельнее   звучит соболезнующее письмо Елизаветы. Удивительное стечение обстоятельств: ни   одна женщина, ни один человек на земле не могли бы так понять Марию Стюарт в   этот страшный час, после ужаснейшего свершения всей ее жизни, как та, что   искони была ее злейшей противницей. Елизавета, должно быть, видела себя в этом   деянии, как в зеркале; ведь и она была когда-то в таком положении, и на нее   пало ужасное и, по-видимому, столь же оправданное подозрение в пору самого   пламенного увлечения ее Дадлеем-Лестером. Как здесь — супруг, так там на пути   любовников стояла супруга, которую нужно было устранить, чтобы открыть им   дорогу к венцу; с ведома Елизаветы или нет свершилось ужасное — мир никогда не   узнает, но только однажды утром Эйми Робсарт, жену Роберта Дадлея, нашли убитой   так же, как в случае Дарнлея, «неведомыми убийцами». И тотчас же все взгляды,   обвиняя, обратились на Елизавету, как теперь — на Марию Стюарт; да и сама Мария   Стюарт, в то время еще королева. Французская, легкомысленно иронизировала над   своей кузиной, говоря, что та намерена «выйти за своего шталмейстера (master of   the horses), который к тому и женоубийца». Так же как сейчас в Босуэле, весь   мир видел тогда в Лестере убийцу, а в королеве его пособницу. Воспоминания о   пережитых потрясениях и сделали Елизавету в этом случае лучшей и подлинно   искренней советчицей данной ей роком сестры. Ибо мудро и мужественно поступила,   тогда Елизавета, спасая свою честь: она назначила расследование, безуспешное,   конечно, но все же расследование. А главное, она обрезала крылья молве,   отказавшись от заветного своего желания — брака с Лестером, который так очевидно   для всех запутался. Убийство, таким образом, потеряло всякую связь с ее особой;   и этой же тактики советует Елизавета придерживаться Марии Стюарт.      

Письмо   от 24 февраля 1567 года замечательно еще и тем, что это поистине письмо   Елизаветы, письмо женщины, письмо человека. «Madame, — восклицает она в   своем прочувствованном послании, — я так встревожена, подавлена, так   ошеломлена ужасным сообщением о гнусном убийстве Вашего покойного супруга, а   моего безвременно погибшего кузена, что еще не в силах писать об этом; но как   ни побуждают меня мои чувства оплакать смерть столь близкого родича, скажу по   совести: больше, чем о нем, скорблю я о Вас. О Madame, я не выполнила бы долга   Вашей преданной кузины и верного друга, когда бы постаралась сказать Вам нечто   приятное, вместо того чтобы стать на стражу Вашей чести; а потому не стану   таить слухов, какие повсюду о Вас распространяют, будто Вы расследование дела   намерены вести спустя рукава и остерегаетесь взять под стражу тех, кому обязаны   этой услугой, давая повод думать, что убийцы действовали с Вашего согласия.   Поверьте, ни за какие богатства мира не вскормила бы я в своем сердце мысли   столь чудовищной. Никогда бы я не приютила в нем гостя столь зловещего, никогда   бы не решилась так дурно помыслить о государыне, особливо же о той, которой   желаю всего наилучшего, что только может подсказать мне сердце или чего сами Вы   себе желаете. А потому призываю Вас, заклинаю и молю: послушайтесь моего   совета, не бойтесь задеть и того, кто Вам всех ближе, раз он виновен, и пусть   никакие уговоры не воспрепятствуют Вам показать всему миру, что Вы такая же благородная   государыня, как и добропорядочная женщина».      

Более   честного и человечного письма эта лицемерка, пожалуй, никогда не писала;   выстрелом из пистолета должно было оно прозвучать в ушах оглушенной женщины и   наконец пробудить ее к действительности. Снова ей перстом указуют на Босуэла,   снова неопровержимо убеждают, что малейшее снисхождение обличит ее самое как   соучастницу. Но состояние Марии Стюарт в эти недели — приходится еще и еще раз   подчеркнуть это — состояние полной порабощенности. Она так «shamefully   enamoured», постыдно влюблена в Босуэла, что, как доносит в Лондоне один из   соглядатаев Елизаветы, «по ее же словам, готова все бросить и в одной сорочке   последовать за ним на край света». Она глуха к увещаниям, ее разум уже не волен   над бурлением крови. И поскольку сама она себя забывает, ей кажется, что и мир   забудет ее и ее деяние.      

       

Некоторое   время — весь март месяц — пассивность Марии Стюарт как будто бы себя оправдывает.   Вся Шотландия молчит, ее вершители суда как бы ослепли и оглохли, а Босуэл — поистине   беспримерный случай — при всем желании бессилен найти «неведомых злодеев», хотя   в каждом доме и на каждом перекрестке горожане шепотом сообщают друг другу их   имена. Все знают и называют их, и никто не рискует ценою собственной жизни   добиваться обещанной награды. Но вот раздается голос. Отцу убитого, графу   Леноксу, одному из влиятельнейших вельмож в стране, нельзя же отказать в   ответе, когда он справедливо ропщет, что по истечении стольких дней никаких   серьезных мер не принято для поимки и наказания убийц его сына. Мария Стюарт,   которая делит ложе с убийцей и чьей рукой водит укрыватель Мэйтленд, отвечает,   разумеется, уклончиво; она, конечно, сделает все от нее зависящее и поручит   расследование парламенту. Но Ленокс прекрасно знает цену такому ответу и   повторяет свое требование. Пусть для начала, заявляет он, арестуют тех, чьи   имена были названы в афишках, расклеенных по всему Эдинбургу. На требование,   так ясно сформулированное, ответить уже труднее. Мария Стюарт снова увиливает;   она охотно бы так и сделала, но в афишках указывались столь многие и столь   различные имена, никак друг с другом не связанные, — пусть Ленокс сам   скажет, на кого он держит подозрение. Очевидно, она надеется, что из страха   перед всемогущим диктатором, учредившим в стране террор, Ленокс не решится   произнести опасное имя Босуэла. Но Ленокс тем временем заручился поддержкой и   укрепился духом: он снесся с Елизаветой и поставил себя под ее защиту. Ясно и   недвусмысленно, недрогнувшей рукой выписывает он, к всеобщему замешательству,   имена всех тех, против кого требует учредить следствие. Первым в списке стоит   Босуэл, за ним Балфур, Дэйвид Чармерс и кое-кто помельче из людей Марии Стюарт   и Босуэла — господа давно постарались сплавить их за границу, чтобы они на дыбе   не сболтнули лишнего. И тут обескураженной Марии Стюарт наконец становится   ясно, что играть комедию, вести следствие «спустя рукава» ей больше не удастся.   За упорством Ленокса он угадывает Елизавету со всей присущей ей энергией и   авторитетом. Тем временем и Екатерина Медичи в весьма резком тоне уведомляет   Марию Стюарт, что отныне считает ее обесчещенной (dishonoured) и что Шотландии   нечего рассчитывать на дружбу Франции, доколе убийство не будет искуплено   добросовестным и беспристрастным судебным следствием. Единственное, что остается   Марии Стюарт, — это круто повернуть и заменить комедию «тщетных» розысков   другой комедией — гласного судопроизводства. Она вынуждена дать согласие на то,   чтобы Джеймс Босуэл — мелкими людишками можно будет заняться позднее — предстал   перед судом дворян. 28 марта граф Ленокс получает официальное приглашение в   Эдинбург с тем, чтобы 12 апреля он предъявил Босуэлу свои обвинения.      

Однако   Босуэл не из тех, кто в покаянной одежде, смиренно и робко спешит предстать   перед судьями. И если он не отказывается явиться на вызов, то лишь потому, что   намерен всеми средствами добиваться не осуждения, а оправдательного приговора —   cleansing. Энергично берется он за приготовления. В первую очередь он побуждает   королеву передать под его команду все крепости страны. Все наличное оружие и   боевые припасы теперь в его непосредственном ведении. Он знает: сильный всегда   прав; к тому же он созвал в Эдинбург всю банду своих borderers и снарядил их   словно для битвы. Не ведая стыда и сраму, с присущей ему бесцеремонностью и   цинизмом этот повадливый на все дурное человек устанавливает в Эдинбурге самый   настоящий режим террора. «Дайте мне только дознаться, — заявляет он во   всеуслышание, — чьи людишки разбросали по городу подметные грамоты, и я   омою руки в их крови», — серьезнейшее предупреждение Леноксу. Он так и   ходит, держа руку на кинжале, и точно так же, угрожая кинжалами, шатаются по   городу его люди, недвусмысленно заявляя, что они не позволят, чтобы   предводителя их клана, словно преступника, таскали по судам. Пусть только   Ленокс посмеет сунуться сюда и оговорить его! Пусть только судьи попробуют   осудить его, диктатора Шотландии!      

Эти   приготовления так афишируются, что у Ленокса не остается сомнений насчет того,   что его ждет. Никто не возбраняет ему приехать в Эдинбург и предъявить Босуэлу   свои обвинения, но уж после этого Босуэл не выпустит его из города живым. И   снова обращается он к своей заступнице Елизавете, и та без колебаний шлет Марии   Стюарт весьма энергичное письмо, предупреждая ее, пока не поздно, не мирволить   столь явному беззаконию, дабы не навлечь на себя подозрения в соучастии.      

«Madame,   я не позволила б себе беспокоить Вас этим письмом, — пишет она в крайнем   раздражении, — когда б меня не приневолила к тому заповедь, предписывающая   нам возлюбить ближнего, не приневолили слезные просьбы несчастных. Мне   известно, Madame, Ваше распоряжение, коим разбирательство по делу лиц,   подозреваемые в убийстве Вашего супруга, а моего почившего кузена, назначено на   12-е сего месяца. Чрезвычайно важно, чтобы событию этому не помешали тайные   козни и коварные происки, что вполне возможно. Отец и друзья покойного смиренно   молят меня воззвать к Вам, чтобы Вы отложили судебное разбирательство, так как   известно стало, что некие бессовестные люди стараются силою добиться того, чего   им не удается достичь честным путем. Поэтому я и вынуждена вмешаться, как из   любви к Вам, которой это касается ближе всего, так и для успокоения тех, кто   неповинен в столь неслыханных злодеяниях, ибо даже если б Вы не ведали за собой   вины, одного такого попустительства было бы достаточно, чтобы Вас лишили   королевского сана и отдали на поругание черни. Но чем быть подвергнутой такому   бесчестию, я бы пожелала Вам честно умереть».      

       

Такой   повторный выстрел в упор по нечистой совести должен был бы пробудить к жизни   даже онемевшие, окаменелые чувства. Но нет никакой уверенности в том, что это   предостережение, сделанное буквально в последнюю минуту, было своевременно   получено Марией Стюарт. Ведь Босуэл начеку, этому сумасбродно смелому,   неукротимому малому не страшен ни бог, ни черт, а уж на английскую королеву ему   и вовсе наплевать. Чрезвычайного посланца Елизаветы, прибывшего с ее письмом,   задерживают у ворот клевреты Босуэла и не пропускают во дворец: королева-де   почивает и не может его принять. В полном недоумении бродит гонец, привезший   одной королеве письмо от другой, по улицам города, не зная как быть. Наконец он   попадает к Босуэлу и вручает ему письмо, и временщик тут же нагло вскрывает   его, прочитывает на глазах у посланца и равнодушно сует в карман. Передал ли он   письмо Марии Стюарт, неизвестно, а, впрочем, это и неважно. Порабощенная   женщина давно уже ни в чем не перечит своему господину. Она даже, как потом   говорили, позволила себе помахать Босуэлу из окна, когда тот в сопровождении   своих конных головорезов отправился в Толбут, словно хотела пожелать заведомому   убийце успеха в предстоящей комедии правосудия.      

Но если   даже Марию Стюарт миновало последнее предостережение Елизаветы, то отсюда не   следует, что никто другой ее не остерег. За три дня до суда к ней наведался ее   сводный брат Меррей; уезжая в длительное путешествие, он пришел проститься. У   Меррея явилось внезапное желание проехаться во Францию и Италию, «to see Venice   and Milan»[126].   Мария Стюарт должна бы знать по неоднократному опыту, что столь поспешное   исчезновение Меррея с политической арены предвещает перемену погоды, что он   хочет своим демонстративным отсутствием заранее опротестовать позорную пародию   на суд. Впрочем, Меррей и не скрывает истинной причины своего отъезда. Он рассказывает   направо и налево, что пытался задержать Джеймса Балфура как одного из главных   участников убийства, но ему помешал Босуэл, всячески выгораживающий своих   сообщников. А неделю спустя он открыто заявит в Лондоне испанскому послу де   Сильва, что «считал оскорбительным для своей чести дальнейшее пребывание в   стране, где подобные чудовищные злодеяния остаются безнаказанными». Кто говорит   об этом так широко, тот, верно, не станет таиться от сестры. И действительно,   когда Мария Стюарт прощалась с братом, многие видели на ее глазах слезы. Однако   она не находит в себе сил удержать Меррея. Она больше ни на что не находит в   себе сил, с тех пор как телом и душой предалась Босуэлу. Она может только плыть   по течению, безвольная игрушка в его руках, ибо королева в ней отдалась во   власть пылающей и покоренной женщины.      

       

Наглым   вызовом начинается двенадцатого апреля судебная комедия, и таким же наглым вызовом   кончается она. Босуэл отправляется в Толбут, в здание суда, словно в атаку — с   мечом на боку, с кинжалом за поясом, окруженный своими присными — около четырех   тысяч числом, по явно преувеличенному, впрочем, подсчету; Леноксу же на   основании указа, давно уже сданного в архив, разрешено взять с собой при въезде   в город не более шести провожатых. Уже в этом сказалась пристрастность   королевы. Однако явиться в суд и сразу же наткнуться на ощетинившиеся клинки   Ленокс не решается; зная, что Елизавета послала Марии Стюарт письмо с   требованием отложить процесс, и чувствуя за собой такую опору, он   ограничивается тем, что посылает в Толбут одного из своих ленников для зачтения   протеста. Отчасти запуганные, отчасти подкупленные землями, золотом и   почестями, судьи с великим облегчением усматривают в неявке жалобщика удобный   повод избавиться от неудобного судоговорения. После якобы обстоятельного   совещания (на самом деле все предрешено заранее) Босуэлу единодушно выносится   оправдательный приговор — он-де непричастен «in any art and part of the said   slauchter of the King»[127]   — с постыдной, впрочем, ссылкою на «отсутствие обвинения». И этот шаткий   приговор, которым ни один честный человек не удовлетворился бы, Босуэл   превращает в свой триумф. Бряцая оружием, то и дело выхватывая меч из ножен и   потрясая им в воздухе, разъезжает он по городу, громко вызывая на единоборство   всякого, кто и теперь осмелится бросить ему обвинение в убийстве короля или   хотя бы в пособничестве убийству.      

       

И вот   уже колесо с головокружительной быстротой мчится под уклон — в бездну.   Смущенные обыватели потихоньку ропщут и сетуют на беспримерное попрание   правосудия, а друзья Марии Стюарт только переглядываются с сокрушением (with   sore hearts) и бессильно разводят руками. Эту безумную и остеречь нельзя.   «Больно было видеть, — пишет лучший ее друг Мелвил, — как эта добрая   государыня очертя голову несется навстречу гибели, и никто не может ни остеречь   ее от опасности, ни удержать». Нет, Мария Стюарт никого не хочет слушать, ей не   нужны никакие предостережения; охваченная темным соблазном, подмывающим на   любое безрассудство, стремится она все вперед и вперед; не оглядываясь, не   спрашивая, не слушая, мчится все дальше и дальше на свою погибель эта одержимая   страстью менада. Вскоре после того достопамятного дня, когда Босуэл бросил   вызов городу, она наносит оскорбление всей стране, предоставив этому   закоренелому злодею высшую почесть, какою располагает Шотландия, —   совершая свой торжественный выход в день открытия парламентской сессии, она   поручает Босуэлу нести впереди нее национальные святыни — корону и скипетр.   Теперь уже никто не сомневается, что тот самый Босуэл, который сегодня держит   корону в своих руках, завтра возложит ее себе на голову. И в самом деле, Босуэл   — и это каждый раз особенно восхищает нас в неукротимом кондотьере — не из тех,   кто долго таится. Нагло, напористо и открыто добивается он заветной награды.   Презрев стыд и совесть, заставляет он парламент «за выдающиеся заслуги», «for   his great and manifold gud service», преподнести ему самый укрепленный замок   страны — Данбар, и, благо лорды собрались все вместе и послушны его воле, он,   взяв их за горло, вырывает у них и последнее: согласие на его брак с Марией   Стюарт. Вечером, по окончании парламентских занятий, Босуэл, как великий   вельможа и военный диктатор, приглашает всю братию отужинать в таверне Эйнслея.   После дружных возлияний, когда большинство перепилось — вспоминается знаменитая   сцена из «Валленштейна»[128], —   он предлагает лордам подписать «бонд», по которому те обязуются не только   защищать Босуэла от любого клеветника, но также рекомендовать оного   благородного могущественного лорда — «noble puissant lord», в супруги королеве.   Поскольку Босуэл признан невиновным всеми пэрами страны, а рука ее величества   свободна, говорится в пресловутой грамоте, то ей, «ревнуя к общему благу,   следовало бы снизойти до брака с одним из ее подданных, а именно с названным   лордом». Они же «как перед богом клянутся» поддержать указанного лорда и   защитить его против всех, кто захочет помешать или воспрепятствовать этому   браку, не щадя для этого ни крови своей, ни достояния.      

Один-единственный   из присутствующих пользуется наступившим после чтения замешательством, чтобы незаметно   покинуть таверну; другие, потому ли, что дом окружен вооруженными приспешниками   Босуэла, или потому, что про себя они решили при первом же удобном случае отступиться   от подневольной присяги, подмахнули грамоту. Они знают: что написано пером,   прекрасно смывается кровью. А потому никто особенно не задумывается: что значит   для этой братии какой-то росчерк пера! Все подписываются и продолжают пировать   и бражничать, а пуще всех веселится Босуэл. Наконец-то желанный приз у него в   руках и он у цели. Еще несколько недель — и то, что кажется нам в «Гамлете»   небывальщиной, поэтической гиперболой, становится здесь действительностью:   королева, «еще и башмаков не износив, в которых прах сопровождала мужа»[129],   идет к алтарю с его убийцей. Quos Deus perdere vult…      

 14. Путь безысходный      

(апрель — июнь 1567)      

       

Невольно,   по мере того как трагедия «Босуэл», нарастая, стремится к своей высшей точке,   нам, словно по какому-то внутреннему принуждению, все снова и снова   вспоминается Шекспир. Уже внешнее сюжетное сходство этой трагедии с «Гамлетом»   неоспоримо. И тут и там — король, вероломно убранный с дороги любовником жены,   и тут и там — вдова, с бесстыдной поспешностью устремляющаяся к венцу с убийцею   мужа, и тут и там — неугасающее действие сил, рожденных убийством, которое труднее   скрыть и от которого труднее скрыться, чем было совершить его. Уже одно это   сходство поражает. Однако еще сильнее, еще неодолимее воздействует на чувство   поразительная аналогия многих сцен шекспировской шотландской трагедии с   исторической. Шекспировский «Макбет», сознательно или бессознательно, сотворен   из атмосферы драмы «Мария Стюарт»; то, что волею поэта произошло в Дунсинанском   замке, на самом деле не так давно происходило в Холируде. И тут и там то же   одиночество после содеянного, тот же тяжкий душевный мрак, те же овеянные жутью   пиршества, на которых гости не смеют отдаться веселью и откуда они втихомолку   бегут один за другим, между тем как черные вороны несчастья, зловеще каркая,   кружат над домом. Порой не скажешь: Мария ли Стюарт ночами блуждает по дому в   помрачении разума, не ведая сна, смертельно терзаемая совестью, или же то леди   Макбет, пытающаяся смыть невидимые пятна с обагренных кровью рук? То ли Босуэл   перед нами, то ли Макбет, все решительнее и непримиримее, все дерзновеннее и   отважнее противостоящий ненависти всей страны и в то же время знающий, что все   его мужество бесплодно и что смертному не одолеть бессмертных духов. И здесь и   там — страсть женщины как движущее начало и мужчина как исполнитель, но   особенно здесь и там схожа атмосфера, гнетущая тяжесть, нависшая над   заблудшими, замученными душами, мужчиной и женщиной, что прикованы друг к другу   одним и тем же преступлением и увлекают один другого в пагубную бездну. Никогда   в мировой истории и мировой литературе психология преступления и таинственно   тяготеющая над убийцей власть убиенного не проявлялись так блистательно, как в   обеих шотландских трагедиях, из коих одна была сочинена, а другая реально   пережита.      

Это   сходство, эта поразительная аналогия только ли случайны? Или же должно признать,   что в шекспировском творении реально пережитая трагедия Марии Стюарт нашла свое   поэтическое и философское истолкование? Впечатления детства неугасимо властвуют   над душой поэта[130],   и таинственно преображает гений ранние впечатления в вечную, непреходящую   действительность. Одно несомненно: Шекспиру были известны события, происшедшие   в Холирудском замке. Все его детство в английском захолустье было овеяно   рассказами и легендами о романтической королеве, которой безрассудная страсть   стоила страны и престола, и теперь, в наказание, ее постоянно перевозят из одного   английского замка в другой. Он, верно, совсем недавно прибыл в Лондон, этот   юноша — лишь наполовину мужчина, но уже вполне поэт, — когда по всему   городу трезвонили колокола, ликуя оттого, что великая противница Елизаветы   наконец-то сложила голову на плахе и что Дарнлей увлек за собой в могилу   неверную жену. Когда же впоследствии в Холиншедовой хронике[131] он натолкнулся на   повесть о сумрачном короле Шотландском[132],   быть может, вспыхнувшее воспоминание о трагической гибели Марии Стюарт   таинственным образом связало обе эти темы в творческой лаборатории поэта? Никто   не может утверждать с уверенностью, но никто не может и отрицать, что трагедия   Шекспира была обусловлена той реально пережитой трагедией. Но лишь тот, кто   прочитал и прочувствовал «Макбета», сможет полностью понять Марию Стюарт тех   холирудских дней, невыразимые муки сильной души, которой самое дерзновенное ее   деяние оказалось не под силу.      

       

Но что   особенно поражает нас в обеих трагедиях, как вымышленной, так и реально   пережитой, это полная аналогия в том, как меняются под влиянием содеянного обе   героини — Мария Стюарт и леди Макбет. Леди Макбет вначале — преданная, пылкая,   энергичная натура, с сильной волей и пламенным честолюбий, ем. Она грезит о величии   своего супруга, и эта строка из памятного сонета Марии Стюарт могла быть   написана ее рукой: «Pour luy je veux rechercher la grandeur…»      

Основной   стимул преступления — в ее честолюбии, и она действует хитро и решительно, пока   дело — лишь тень ее желания, лишь замысел и план, пока алая горячая кровь не   обагрила ей руки, не запятнала душу. Льстивыми речами, как и Мария Стюарт,   завлекшая Дарнлея в Керк о’Филд, зазывает она Дункана в опочивальню, где его   ждет отточенный клинок. Но сразу же после содеянного она уже другая, ее силы   исчерпаны, мужество сломлено. Огнем сжигает совесть ее живую плоть, с остановившимся   взором, безумная, бродит она по замку, внушая друзьям ужас, а себе —   отвращение. Неутолимая жажда разъедает ее измученный мозг — жажда все забыть,   ни о чем не думать, ничего не знать, жажда небытия. Но такова же и Мария Стюарт   после убийства Дарнлея. С ней происходит перемена, внезапное превращение, даже   черты ее лица так несхожи с прежними, что Друри, соглядатай Елизаветы, доносит   в Лондон: «Никогда еще не было видно, чтобы за такой короткий срок и не будучи   больной женщина так изменилась внешне, как изменилась королева». Ничто больше   не напоминает в ней ту жизнерадостную, разумную, общительную, уверенную в себе   женщину, какой все знали ее лишь за несколько недель. Она уединяется, прячется,   замыкается в себе. Быть может, подобно Макбету и леди Макбет, она все еще   надеется, что мир промолчит, если молчать будет она, и что черная волна   милосердно пронесется над ее головой. Но по мере того, как все настойчивее звучат   голоса и требуют ответа; по мере того, как ночами на улицах Эдинбурга, под   самыми ее окнами, все громче выкликают имена убийц; по мере того, как Ленокс,   отец убитого, ее недруг Елизавета, ее друг Битон, как весь мир восстает против   нее, требуя суда и справедливости, — рассудок ее мутится. Она знает: нужно   что-то сделать, чтоб скрыть содеянное, оправдаться. Но не находит сил для убедительного   ответа, не находит умного Обманного слова. Точно в глубоком гипнотическом сне,   Слышит она голоса из Лондона, Парижа, Мадрида, Рима, они обращаются к ней,   увещают, остерегают, но Она не в силах воспрянуть, она слышит эти зовы, лишь   рак заживо погребенный слышит шаги идущих по земле, — бессильно,   беспомощно, из глубины отчаяния. Она знает: надо разыграть безутешную вдову,   отчаявшуюся супругу, надо исступленно рыдать и вопить, чтобы мир поверил ее   невиновности. Но в горле у нее пересохло, она не в силах заговорить, не в силах   больше притворяться. Неделя тянется за неделей, и наконец она чувствует: больше   ей этого не вынести. Подобно тому, как загнанная лань с мужеством отчаяния   поворачивается и бросается на преследователей, подобно тому, как Макбет,   стремясь защитить себя, громоздит все новые убийства на убийства, взывающие о   мщении, так и Мария Стюарт вырывается наконец из сковавшего ее оцепенения. Ей   уже все равно, что подумает мир, все равно — разумно или безрассудно она   поступает. Лишь бы не эта онемелость, лишь бы что-то делать, двигаться все   вперед и вперед, все быстрей и быстрей, бежать от этих голосов, убеждающих и   угрожающих. Лишь бы вперед и вперед, не задерживаться на месте и не думать, а   то как бы не пришлось сознаться себе самой, что никакая мудрость ее уже не   спасет. Одна из тайн нашей, души заключена в том, что на короткий срок быстрое   движение заглушает в нас страх; словно возница, который, слыша, что мост под   ним гнется и трещит, все шибче нахлестывает лошадей, ибо знает, что лишь   сумасшедшая езда может его спасти, так и Мария Стюарт во всю мочь гонит   вороного коня своей судьбы, чтобы задавить последние сомнения, растоптать любое   прекословие. Только бы не думать, только бы не знать, не видеть — все дальше и   дальше в дебри безумия! Лучше страшный конец, чем бесконечный страх! Таков   непреложный закон: как камень падает тем быстрее, чем глубже скатывается в   бездну, так и заблудшая душа без памяти торопится вперед, зная, что кругом безысходность.      

       

Ни один   из поступков Марии Стюарт в недели, следующие за убийством, не поддается объяснению   доводами разума, а единственно лишь душевным затмением на почве безмерного   страха. Даже в своем неистовстве не могла она не понимать, что честь ее навеки   загублена и утрачена, что вся Шотландия, вся Европа увидит в браке, заключенном   спустя лишь несколько недель после убийства, да еще с убийцею ее супруга,   надругательство над законом и добрыми нравами. Достаточно было бы любовникам   затаиться и выждать год-другой, и все эти обстоятельства, возможно, позабылись   бы. При искусной дипломатической подготовке можно было бы тысячу объяснений   придумать, почему именно Босуэла избрала она в супруги. И только одно неизбежно   грозило столкнуть Марию Стюарт в бездну гибели — решись она кощунственно   нарушить траур и бросить вызов всему миру, с преступной торопливостью возложив   корону убитого на голову убийцы. Но именно к этому стремится Мария Стюарт в   своем постыдном нетерпении.      

Для   столь необъяснимого поведения обычно разумной и тактичной женщины существует   одно лишь объяснение: у Марии Стюарт нет выхода. По-видимому, ей нельзя ждать,   что-то мешает ей ждать, так как всякое ожидание, всякая проволочка грозит   разоблачить перед миром то, чего ни одна душа еще не подозревает. И нет иного   объяснения для такого безоглядного бегства в брак с Босуэлом, как то —   последующие события подтвердят эту догадку, — что несчастная уже знала о   своей беременности. Но ведь не сына Генри Дарнлея, не королевского отпрыска   носит она под сердцем, а плод запретной преступной любви. Однако королеве   Шотландской не подобает произвести на свет внебрачного младенца, да еще при   обстоятельствах, что огненными письменами вещают на всех стенах о ее вине или   соучастии. Ибо с непреложной ясностью вышло бы наружу, каким забавам предавалась   она со своим возлюбленным в дни траура; ведь каждый может сосчитать, вступила   ли Мария Стюарт — и то и другое одинаково зазорно! — в предосудительную   связь с Босуэлом до убийства Дарнлея или сразу же после него. Только   поторопившись узаконить рождение ребенка, может она спасти его честь, а отчасти   и собственную. Ведь если его появление на свет застанет ее супругой Босуэла,   слишком ранние роды не так бросятся в глаза, да и рядом будет человек, который   даст ребенку свое имя и отстоит его права. А потому каждый месяц, каждая неделя   проволочки — непоправимо упущенное время. Быть может, ей кажется — ужасная   альтернатива! — что чудовищное решение взять в мужья убийцу своего мужа   все же менее позорно, чем родить внебрачного ребенка и этим открыто признать   свой грех. Только допустив как некую вероятность такое неумолимое вмешательство   природы, ее элементарных законов, можно как-то понять противоестественное   поведение Марии Стюарт в течение этих недель — все прочие домыслы искусственны   и лишь затемняют картину ее душевного состояния. Только приняв в соображение   этот страх — страх, который миллионы женщин всех времен узнали на собственном   опыте, который и самых честных и смелых не раз приводил к превратным и   преступным решениям, — мучительный страх перед тем, как бы непрошеная   беременность не раскрыла тайны, — можно уяснить себе, что заставляло   потрясенную женщину так торопиться. Только это, единственно это соображение   придает какой-то смысл бессмысленной спешке, одновременно открывая взгляду всю   глубину трагедии этой несчастной.      

Страшная,   убийственная ситуация, сам дьявол не выдумал бы более ужасной. Время не ждет,   время, поскольку королева знает, что беременна, вынуждает ее торопиться, а с   другой стороны, именно торопливость навлекает на нее подозрение. Как королева   Шотландии, как вдова, как женщина, дорожащая своей честью и доброй славой и   знающая, что вся страна, весь европейский мир глаз с нее не сводят, Мария   Стюарт и думать не должна о супруге с такой сомнительной, ужасной репутацией,   как у Босуэла. Но беспомощная женщина, попавшая в безвыходное положение, она в   нем одном видит спасителя. Она и не должна выходить за него замуж и должна   непременно. А чтобы мир не угадал истинной причины ее поступка, надо было   изобрести другую, от нее не зависящую причину в объяснение этой безумной   горячки. Надо было изобрести такой предлог, который сообщил бы смысл   немыслимому с точки зрения морали и закона поступку, — предлог, который бы   сделал брак Марии Стюарт печальной необходимостью.      

Однако   что может заставить королеву заключить столь неравный брак, снизойти до   человека столь скромного ранга? Кодекс чести того времени лишь в одном случае   допускал такую уступку: если женщина насильственно обесчещена, виновник обязан   был женитьбою восстановить ее честь. Только как оскорбленная женщина могла бы   Мария Стюарт, с некоторым правом отважиться на этот союз, только тогда можно   было бы внушить народу, что она подчинилась неизбежности.      

Единственно   лишь безысходное отчаяние могло породить такой фантастический план. Только   полнейший сумбур в голове мог привести к такому сумбурному решению. Даже Мария   Стюарт, столь отважная и решительная в критические минуты, отступает в ужасе,   когда Босуэл предлагает ей разыграть этот трагический фарс. «Лучше мне умереть,   я чувствую, все кончится ужасно», — пишет эта мученица. Но что бы ни   говорили о Босуэле моралисты, он верен себе в своей великолепной отваге   отчаянного сорвиголовы. То, что ему предстоит разыграть перед всей Европой роль   отпетого негодяя, насильника, посягнувшего на честь своей королевы, разбойника   с большой дороги, цинично презирающего добропорядочность и закон, нимало его не   смущает. Да хоть бы перед ним распахнулись врата ада, не такой он человек,   чтобы остановиться на полдороге, когда на карту поставлена корона! Нет   опасности, перед которой он отступил бы, — невольно вспомнишь Моцартова   Дон Жуана, его дерзновенную выходку, когда он приглашает каменного командора   откушать с ним. Рядом с Босуэлом трясется Лепорелло — его шурин Хантлей,   согласившийся за взятку в виде кое-каких церковных владений благословить развод   Босуэла со своей сестрой. При мысли о столь рискованной комедии душа у   трусоватого рыцаря уходит в пятки, и он бросается к королеве, пытаясь ее отговорить.   Но Босуэла не тревожит отпадение еще одного союзника, после того как он бросил   вызов всему миру; не пугает его и то, что план увоза, по-видимому, кем-то выдан   — соглядатай Елизаветы доносит о нем в Лондон накануне назначенного срока; ему   безразлично, будет похищение принято за чистую монету или нет, лишь бы оно   привело его к цели — стать королем. Он делает все, что ни вздумает, не боится   ничего на свете, и у него еще хватает силы увлечь за собой свою противящуюся   жертву.      

       

Ибо, как   опять-таки показывают письма из ларца, судорожно восстает какое-то внутреннее чутье   Марии Стюарт против железной воли ее господина. Явственно говорит ей   предчувствие, что напрасен и этот новый обман, что им не удастся никого   обмануть, кроме самих себя. Но, послушная раба, она и на этот раз безропотно   подчиняется Босуэлу. Так же покорно, как недавно она помогала ему увезти   Дарнлея из Глазго, так и теперь с тяжелым сердцем помогает она «увезти» самое   себя, и вся комедия согласованного «похищения» разыгрывается как по нотам.      

Двадцать   первого апреля, спустя несколько дней после вынужденного оправдания Босуэла на   суде дворян и «награждения» его парламентом, — двадцать первого апреля,   еще и двух суток не прошло, как Босуэл в харчевне Эйнслея выманил у лордов   согласие на свой брак с королевой, и ровно девять лет минуло, как она   полуребенком была обвенчана с французским дофином, — Мария Стюарт, доселе   не слишком заботливая мамаша, вдруг изъявляет горячее желание проведать своего   сыночка в замке Стирлинг. Недоверчиво встречает ее граф Мар, официальный опекун   наследника, — до него, видимо, дошли темные слухи. Только в присутствии   других женщин дозволено Марии Стюарт встретиться с сыном — верно, лорды   страшатся, как бы она не завладела младенцем и не выдала его Босуэлу: всем уже   ясно, что эта женщина готова выполнить любое, хотя бы и преступное, приказание   своего тирана. В сопровождении нескольких всадников, в том числе Мэйтленда и   Хантлея, конечно, во все посвященных, возвращается королева в Эдинбург. Но в   шести милях от города из засады выскакивает большой конный отряд во главе с   Босуэлом и «нападает» на королевский кортеж. Дело, разумеется, обходится миром:   «во избежание кровопролития» Мария Стюарт запрещает своим спутникам оказать   сопротивление. Достаточно Босуэлу схватить за повод ее коня, как королева добровольно   «сдается в плен» — позволяет увезти себя в сладостное заточение в замке Данбар.   Какому-то переусердствовавшему капитану, который, собрав подмогу, разлетелся   было освободить ее, дают понять, что в его услугах не нуждаются, а взятых в   плен Мэйтленда и Хантлея наилюбезнейшим образом отпускают по домам. Никто не   пострадал, все с миром отправляются восвояси, и только королева остается в   плену у возлюбленного «насильника». Больше недели «жертва» делит ложе похитителя,   а между тем в Эдинбурге с величайшей поспешностью и не щадя затрат обстряпывают   дело о разводе Босуэла с его законной супругой — сначала в протестантском суде   под весьма шатким предлогом, будто Босуэл нарушил супружескую верность,   согрешив со служанкою, а затем и в католическом — судьи с запозданием   спохватились, что Босуэл состоит со своей женой Джейн Гордон в каком-то   отдаленном родстве. Но вот благополучно завершена и эта темная сделка. Пришло   время объявить миру, что Босуэл, как дерзкий разбойник с большой дороги, напал   на бедную королеву и в своей необузданной похоти надругался над ней, и теперь   только брак с человеком, овладевшим ею против воли, может восстановить   поруганную честь королевы Шотландской.      

       

Однако   «похищение» сработано чересчур уж топорно: никто всерьез не верит, что над   королевой Шотландской «учинено насилие», и даже испанский посланник, наиболее   из всех благожелательный, доносит в Мадрид, что все это чистейшая уловка.      

Но как   ни странно, именно те, кому обман особенно ясен, притворяются, будто они   убеждены в факте насилия. Лорды, тем временем подписавшие новый «бонд» на   предмет полного свержения Босуэла, отваживаются почти на остроумную каверзу:   они принимают версию о похищении королевы со всей подобающей серьезностью.   Внезапно преисполнясь трогательной верности, они заявляют с великим   возмущением, что государыня их страны «насильственно содержится в заточении,   сие же есть величайшее надругательство над честью Шотландии». С необычным   единомыслием договариваются они вырвать беззащитную овечку из пасти злого волка   Босуэла. Наконец-то они обрели желанный повод напасть на грозного диктатора   из-за угла под флагом ультрапатриотизма. Наспех сговариваются они «избавить»   Марию Стюарт от Босуэла и этим помешать свадьбе, которую сами еще неделю назад   поощряли.      

Разумеется,   для Марии Стюарт не может быть худшей услуги, чем это внезапное и назойливое   попечение лордов, вознамерившихся вырвать ее из когтей «насильника». Тем самым   у нее выбиты из рук карты, которые она смешала с таким хитрым расчетом. И так   как она отнюдь не хочет быть «избавленной» от Босуэла, а, наоборот, хочет навек   с ним соединиться, то ей приходится по возможности свести на нет выдумку, будто   он ее обесчестил. Если еще вчера она усиленно чернила Босуэла, то сегодня не   знает, как его обелить. Весь фарс теряет, таким образом, всякий смысл. Чтобы   уберечь своего обольстителя от суда и расправы, она выгораживает его со всеми   увертками заправского адвоката. «Поначалу с ней, правда, обошлись несколько   странно, зато уж потом — как нельзя лучше, и у нее нет оснований жаловаться». А   так как не было рядом никого, кто бы мог прийти ей на помощь, то она «была   вынуждена умерить свое первоначальное неудовольствие и здраво поразмыслить над   сделанным предложением». Все постыднее становится положение женщины,   запутавшейся в дебрях страсти. Последняя прикрывавшая ее пелена стыдливости   разодрана в клочья, и, вырвавшись из чащи, стоит она обнаженная перед насмешкою   всего мира.      

Глубокое   замешательство охватывает друзей Марии Стюарт, когда в первых числах мая они   встречают свою высокочтимую королеву при ее возвращении в Эдинбург: Босуэл   ведет коня под уздцы, а его солдаты в знак того, что она следует за ним по   доброй воле, бросают свои копья наземь. Напрасно пытаются истинные   доброжелатели Марии Стюарт и Шотландии предостеречь ослепленную. Французский   посланник Дю Крок заявляет ей, что брак с Босуэлом — это конец дружбы с   Францией; один из ее верных, лорд Херрис, бросается к ее ногам, а испытанному   Мелвилу, который еще в последнюю минуту старается помешать этому браку,   приходится бежать от гнева Босуэла. С сокрушенным Сердцем взирают они на то,   как эта отважная, независимая женщина отдается на волю оголтелого авантюриста,   и с тревогой предвидят, что в сумасбродном нетерпении соединиться с убийцей   своего мужа она неминуемо утратит престол и честь. Зато враги ее торжествуют.   Сбылись во всем своем страшном значении мрачные пророчества Джона Нокса. Его   преемник Джон Крэг отказывается вывесить в храме греховное оглашение; не   обинуясь, называет он этот брак «odious and slanderous before the world»[133] и   только тогда вступает в переговоры, когда Босуэл грозится отправить его на   виселицу. Марии Стюарт приходится все ниже и ниже клонить голову. Теперь, когда   все знают, как она спешит со свадьбой, каждый бесстыдный вымогатель старается   сорвать с нее побольше. Хантлей за хлопоты о разводе Босуэла получает   доставшиеся короне церковные земли; католического епископа умасливают высокими   титулами и назначениями; но самую тяжкую мзду налагает на нее протестантское   духовенство. Суровым судьей, а не подданным выступает перед королевою и Босуэлом   пастор, требующий от нее публичного самоуничижения; пусть — она, католическая   государыня, племянница Гизов, обвенчается и по реформатскому, еретическому,   чину. Решившись на эту позорную уступку, Мария Стюарт теряет последнюю опору,   единственный козырь, какой у нее оставался: лишается поддержки католической   Европы, утрачивает благоволение папы, симпатии Испании и Франции. Теперь она   одна против всех. Сбылись слова одного из ее сонетов:       

       

Pour   luy depuis j’ay mesprise l’honneur,      

Ce   qui nous peust seul pourvoir de bonheur.      

Pour   luy j’ay hazardé grandeur & conscience,      

Pour   luy tous mes parents j’ay quitte & amis.       

       

Я   для него забыла честь мою —      

Единственное   счастье нашей жизни,      

Ему   я власть и совесть отдаю,      

Я   для него покинула семью,      

Презренной   стала в собственной отчизне.       

       

Но нет   средства помочь тому, кто сам себя отдал на заклание: бессмысленных жертв не   приемлют боги.      

       

История   не помнит за многие столетия такой трагической свадьбы, как та, что имела место   15 мая 1567 года: все унижение Марии Стюарт, как в зеркале, отразилось в этой   мрачной картине. Первый ее брак с французским дофином был заключен среди бела   дня; то был день блистательного торжества. Десятки тысяч зрителей   приветствовали юную королеву, вся знать стеклась из городов и весей; послы всех   государств прибыли полюбоваться на то, как окруженная королевской фамилией и   цветом рыцарства дофина торжественно шествует в Нотр-Дам. Мимо ликующих трибун,   мимо восторженно машущих окон проследовала она в пышной процессии, и весь народ   благоговейно и радостно взирал на нее. Уже вторая свадьба была куда скромнее.   Не среди бела дня, а в сумерках рассвета, в шесть часов утра, соединил ее   священник с правнуком Генриха VII. Однако же на торжество явилась вся знать,   присутствовали послы, целые дни напролет шло пирование, Эдинбург веселился   напропалую. Эта же, третья свадьба — с Босуэлом (его еще второпях жалуют   титулом герцога Оркнейского) — совершается тайком, словно преступление. В   четыре часа утра — город еще спит, ночь нависла над крышами — несколько робких   фигур незаметно прокрадываются в замковую часовню, ту самую — не прошло еще и   трех месяцев, и королева еще не сняла свой траурный наряд, — где отпевали   ее убитого супруга. Пусто на сей раз в часовне. Приглашено много гостей, но   явилось оскорбительно мало, никому не хочется быть свидетелем того, как   королева Шотландии наденет кольцо на руку, злодейски прикончившую Генри   Дарнлея. Почти никто из лордов королевства не счел нужным прийти и даже не удосужился   извиниться, Меррей и Ленокс покинули страну, Мэйтленд и Хантлей — даже эти   полуверные держатся поодаль, а единственный человек, которому она, истовая   католичка, поверяла до сих пор свои тайные мысли, ее духовник, навсегда ее   покинул: печально возвещает страж ее совести, что отныне считает ее своей   утерянной овечкой. Ни один человек, дорожащий честью, не хочет видеть, как   убийца Дарнлея берет в супружество жену убиенного и как служитель божий   благословляет кощунственный союз. Напрасно умоляет Мария Стюарт французского   посланника быть на свадьбе, чтобы придать торжеству хотя бы видимость блеска.   Всегда столь обязательный друг, он наотрез отказывается прийти. Ведь его   присутствие могут истолковать как соизволение Франции. «Еще подумают, —   возражает он в свое оправдание, — что мой король как-то в этом замешан»; к   тому же он не хочет признать в Босуэле супруга Марии Стюарт. Священник не   служит обедни, молчит орган, обряд совершается с неприличной поспешностью.   Ввечеру слуги не осветили свечами зал, готовя его к танцам, не снарядили   пиршественных столов. Никто с криками «Largesse, largesse!»[134] не швырял денег в   народ, как это было на ее предыдущей свадьбе; холодная, пустая и сумрачная   часовня напоминает гроб; угрюмо, словно плакальщики на похоронах, выстроились   свидетели странного празднества. Свадебный кортеж не шествует через весь город   по ликующим улицам; издрогнув в пустынной часовне, удаляются новобрачные во   внутренние покои и прячутся за крепкие затворы.      

Именно   теперь, когда она у цели, к которой неслась, бросив поводья, не разбирая   дороги, именно теперь в душе у Марии Стюарт происходит какой-то надлом.   Исступленная ее мечта завладеть Босуэлом и удержать его — сбылась; лихорадочно   ждала она, вперив глаза в одну точку, желанного часа соединения в обманчивой   надежде, что его близость, его любовь победят страх. Но теперь, когда ее   воспаленный взор не устремлен к одной цели, глаза ее прозревают; она   оглядывается и видит вокруг себя пустоту, ничто. Даже между ним, безрассудно   любимым, и ею сразу же после женитьбы пошли нелады: всегда, когда двое   вовлекают друг друга в гибель, начинаются упреки и взаимные обвинения. Уже в   трагический день свадьбы французский посол находит королеву, обезумевшую, убитую   горем. Еще не спустился вечер, а между супругами уже пролегла холодная тень.   «Началось похмелье, — сообщает Дю Крок в Париж. — Когда в четверг Ее   Величество прислала за мной, я сразу почувствовал, что между ними не все ладно.   Чтобы отвести мне глаза, она сказала: если я нахожу ее печальной, то лишь   потому, что она ничего уже не ждет от жизни и жаждет одной лишь смерти. Вчера   из-за запертой двери, где они были одни с графом Босуэлом, вдруг раздались ее   крики; пусть ей дадут нож, она хочет покончить с собой. Люди в соседней   комнате, слышавшие эти вопли, выражали опасения, как бы она чего над собой не   сотворила, — один только бог в силах ей помочь». Ходят все новые слухи о   раздорах между супругами. Босуэл, очевидно, смотрит на развод со своей юной   красавицей женой как на пустую формальность и все ночи проводит с ней, а не с   Марией Стюарт. «Со дня злополучной свадьбы, — сообщает посол в Париж   несколько позднее, — Мария Стюарт не перестает стенать и лить слезы».   Итак, не успела ослепленная женщина достигнуть того, чего так пламенно добивалась,   как она уже знает, что все для нее потеряно и что даже смерть была бы избавлением   от той пытки, на которую она себя обрекла.      

       

Три   недели длится тот горький медовый месяц — три недели неизбывного страха и   агонии. Все старания новобрачных как-нибудь удержаться, спастись идут прахом,   Босуэл на людях сугубо почтителен и нежен с королевой, он — сама преданность и   уважение, но никакие слова и позы уже ничего не могут изменить; в сумрачном   молчании взирает город на преступную чету. Тщетно старается диктатор снискать   любовь народа: он разыгрывает простодушного, доброго, благочестивого правителя;   он посещает проповеди реформатских священников, однако протестантское   духовенство держится так же враждебно, как и католическое. Он пишет смиренные   письма Елизавете — она не внемлет. Он обращается в Париж — его не замечают.   Мария Стюарт зовет своих лордов — те шагу не делают из Стирлинга. Она требует,   чтобы ей вернули сына, — никакого ответа. Все затаилось, все зловеще   немотствует вокруг обреченной пары. Босуэл для поднятия духа еще устраивает напоследок   маскарад и водные игрища; он сам участвует в них, и королева с трибуны   улыбается ему бледной улыбкой. В зеваках, как всегда, недостатка нет, но   ликования не слышно. Какое-то оцепенение страха, какая-то мертвая неподвижность   объяла страну, одно неосторожное движение — и грянет буря возмущения и гнева.      

Однако   Босуэл не из тех, кто обольщается сентиментальными иллюзиями. Опытный моряк, он   чувствует в этой зловещей тишине предвестие бури. Как всегда решительный, он   берется за приготовления. Он знает: в закладе его голова, и последнее слово в   близком споре скажет оружие. Лихорадочно набирает он отовсюду конных и пеших   ратников, чтобы достойно встретить нападение. С готовностью жертвует Мария   Стюарт для его наемников все, чем она еще может пожертвовать: продает драгоценности,   занимает где только можно и даже — позор для шотландской, оскорбление для   английской королевы — отдает перелить недавно привезенную золотую купель — дар   Елизаветы крестнику, — чтобы получить лишний десяток золотых монет и хоть   немного продлить агонию. Но от молчания лордов все больше веет грозой,   свинцовые тучи обложили королевский замок, вот-вот ударит молния. Босуэлу   слишком знакомо коварство его сотоварищей, чтобы доверять этому спокойствию; он   знает: на него готовится вероломное нападение. И чем ждать приступа в незащищенном   Холируде, он седьмого июня, без малого три недели спустя после бракосочетания,   бежит в неприступную Бортуикскую крепость, поближе к своим верным. Туда же   созывает Мария Стюарт на двенадцатое июня, очевидно, в последней попытке   обратиться к народу, своих subjects, noblemen, knights, esquires, gentlemen and   yeomen[135],   предлагая им явиться в полном вооружении, с шестидневным запасом довольствия;   видимо, Босуэл замыслил молниеносным ударом разбить всю шайку своих врагов,   прежде чем они соберутся с силами.      

Но как   раз это бегство из Холируда и придает лордам храбрости. С великой поспешностью   подступают они к Эдинбургу и захватывают его, не встречая сопротивления.   Подручный Босуэла, убийца Джеймс Балфур, торопясь отречься от своего сообщника,   сдает врагу неприступный замок. Обеспечив себе таким образом тыл, две-три   тысячи всадников могут спокойно ударить на Бортуик, чтобы захватить Босуэла еще   до того, как он приведет войско в боевую готовность. Но Босуэл не дает взять   себя голыми руками. Не долго думая, выскакивает он в окно и очертя голову   мчится прочь, оставив королеву одну в Бортуикском замке. Лорды все еще не   отваживаются обнажить оружие против своей монархини и только уговаривают ее   порвать с ее погубителем Босуэлом. Однако злосчастная женщина по-прежнему телом   и душой предана своему тирану; ночью, переодетая в мужское платье, она смело   садится в седло и одна, без провожатых, кинув все на произвол судьбы, скачет в   Данбар, чтобы с ним жить или умереть.      

       

Некий   многозначительный сигнал должен был бы подсказать королеве, что дело ее   безнадежно потеряно. В день их бегства в Бортуикский замок внезапно исчезает   «without leave-taking»[136]   ее последний советник Мэйтленд Летингтонский, единственный, кто и в дни   ослепления Марии Стюарт относился к ней с известной благожелательностью.   Сравнительно большой отрезок рокового пути пройден Мэйтлендом вместе с его   госпожой; быть может, никто так усердно, как он, не помогал сплести удавку для   Дарнлея. Но теперь и он учуял задувший противный ветер и, как истый дипломат,   всегда поворачивающий свой парус в сторону сильнейшего, а не бессильного, не   хочет больше отстаивать безнадежное дело. Воспользовавшись суетой при переезде   в Бортуик, он поворачивает коня и, незаметно отстав от королевского поезда,   направляется в стан лордов. Последняя крыса бежит с тонущего корабля.      

Но ничто   уже не может испугать или остеречь неисправимую Марию Стюарт. Опасность, как   всегда, лишь разжигает в этой изумительной женщине неукротимую отвагу, которая   и самым сумасбродным ее выходкам сообщает какое-то романтическое очарование.   Прискакав в Данбар в мужском платье, она не находит здесь ни королевского   убора, ни лат, ни оружия. Неважно! Что ей теперь жеманство и придворный этикет!   На войне как на войне! И Мария Стюарт, не задумываясь, занимает у бедной   женщины одежду, какую носит простонародье: короткую клетчатую юбку — kilt,   красную блузу и бархатную шляпу; пусть у нее в этом одеянии неподобающий, не   королевский вид — только бы скакать бок о бок с тем, кто для нее весь мир, с   тех пор как она всего лишилась. Босуэл второпях строит свое разношерстное   войско. Никто из рыцарей, дворян и лордов не явился на зов, страна уже не   повинуется своей королеве, и только двести наемных аркебузиров в качестве   ударного отряда движутся на Эдинбург, а за ними тянется плохо вооруженная орда   пограничных крестьян и горцев — в общем, человек тысяча с небольшим.   Единственно неколебимая воля Босуэла, стремящегося опередить лордов, гонит их   вперед. Босуэл знает; лишь безрассудная храбрость способна иной раз спасти то,   что кажется рассудку полной безысходностью.      

       

У   Карберри-хилла, в шести милях от Эдинбурга, сходятся два полчища (полками их не   назовешь). Численное превосходство на стороне королевского войска. Но ни один   из лордов, ни один из этих великолепно снаряженных благородных всадников не   становится под вызывающе развернутое знамя с королевским львом; кроме наемных   аркебузиров, за Босуэлом следуют лишь кое-как вооруженные и не слишком   воинственно настроенные люди его клана. А напротив, на расстоянии не более   полумили, так близко, что Мария Стюарт различает знакомые лица своих   противников, сверкающими шеренгами на чудо-конях выстроились воинственные   лорды, радуясь предстоящему делу. Под странным они собрались знаменем, водрузив   его как раз насупротив королевского штандарта. На белом поле, распростертое под   деревом, лежит тело убитого. Рядом на коленях дитя, плача, простирает ручонки к   небу со словами: «Господи, к тебе взываю о суде и мести!» Тем самым лорды, еще   недавно наущавшие Босуэла расправиться с Дарнлеем, хотят представить себя   благородными мстителями, а также дать понять, что только против убийцы Дарнлея   выступили они вооружась, а отнюдь не восстали против своей королевы.      

Ярко и   многоцветно полощутся на ветру оба знамени. Но ни там, ни здесь не чувствуется   настоящего подъема. Ни одно из полчищ не делает попыток перейти в наступление   через разделяющий их ручей; и те и другие будто чего-то ждут и только издали   наблюдают друг за другом. Собранное впопыхах мужичье Босуэла не выказывает   большого желания лечь костьми за дело, ему чуждое и темное. Лорды все еще   скованы нерешительностью. Не так это просто — с копьем и мечом открыто ударить   на свою законную государыню. Одно дело — состряпать добрый заговор и убрать   неугодного короля, ибо всегда найдутся два-три бедняка, которых можно будет   потом вздернуть, а самим торжественно умыть руки; подобные темные махинации   никогда не тревожили совести лордов; но с поднятым забралом, средь бела дня   ринуться на свою монархиню — слишком это противоречило идее феодальной верности,   все еще нерушимо владевшей умами.      

От   французского посланника Дю Крока — он появляется на поле брани в качестве   нейтрального наблюдателя — не укрылось настроение обоих станов: не теряя   времени, предлагает он повести переговоры. В лагере лордов выкидывают   парламентерский флаг, и, радуясь лучезарному летнему дню, оба полчища   располагаются бивуаком, каждое по свою сторону ручья. Всадники спешиваются,   ратники сбрасывают с себя тяжелые доспехи, и все с удовольствием закусывают, а   между тем Дю Крок с небольшим конным эскортом переправляется через ручей и   поднимается на холм — в ставку королевы.      

Поистине   невиданная аудиенция! Королева, никогда не принимавшая французского посла иначе   как в драгоценной робе, под тронным балдахином, сидит на камне в пестром «килте»,   короткая юбчонка не прикрывает колен. Но достоинство и неукротимая гордость у   нее те же, что и в придворном наряде. Возбужденная, бледная, невыспавшаяся, она   дает волю своему гневу. Словно чувствуя себя по-прежнему повелительницей   страны, госпожой положения, она требует, чтобы лорды беспрекословно ей   покорились. Сами же они вынесли Босуэлу оправдательный приговор, зачем же   теперь обвиняют его в убийстве? Сами настаивали на этом браке, а ныне объявляют   его преступным! Негодование Марии Стюарт законно, но не время ссылаться на   закон, когда поднят меч войны. Пока посол ведет переговоры, подъезжает Босуэл.   Посол приветствует его, однако руки не подает. Слово берет Босуэл. Он говорит   ясно, без колебаний, в его смелом, открытом взоре ни тени страха; даже Дю Крок   вынужден отдать должное безупречной выдержке этого головореза.   «Признаться, — пишет он в своем сообщении, — он показался мне   настоящим полководцем, так как говорил со мной с полным сознанием своего   достоинства, как искусный и смелый воитель, умеющий вести полки в бой. Я не мог   не восхищаться им, ибо он видел, что его противники настроены решительно, сам   же он едва ли мог рассчитывать и на половину своих людей. И все же он   непоколебим». Босуэл предлагает решить дело поединком с любым из лордов равного   ему ранга. Его дело правое, бог, конечно, не оставит его. Даже в столь   отчаянном положении сохраняет он свой обычный задор, предлагая Дю Кроку наблюдать   поединок с одного из холмов: увлекательное будет зрелище! Но королева и слышать   не хочет о поединке. Она все еще надеется, что лорды придут к ней с   повинной, — неисправимый романтик, она, как всегда, лишена чувства   действительности. Вскоре Дю Кроку становится ясна бесполезность его миссии;   старый вельможа видит слезы на глазах у Марии Стюарт, он и рад бы ей помочь,   но, пока она не откажется от Босуэла, ей нет спасения, а она не желает от него   отказаться. Итак, до свидания! Откланявшись с отменной любезностью, он неспешно   возвращается в стан лордов.      

Время   слов миновало, пора дать бой. Но солдаты мудрее своих полководцев. Они видят,   что господа чинно беседуют, зачем же им, бедным горемыкам, убивать друг друга в   такой погожий летний день? Все разбрелись кто куда; напрасно Мария Стюарт   командует в атаку, видя в том единственное спасение, — люди больше ей не   повинуются. Вся эта орда с бору да с сосенки, уже шесть-семь часов пребывающая   в праздности, постепенно рассыпается, и как только лорды замечают это, они   посылают двести человек всадников отрезать Босуэлу и королеве отступление.   Только теперь понимает Мария Стюарт, что им грозит, и, как истинно любящая   женщина, думает не о себе, а только о своем возлюбленном Босуэле. Она знает: ни   у одного из ее подданных не поднимется рука на нее, зато его они не пощадят,   хотя бы уж затем, чтобы он не рассказал чего лишнего, что им, запоздалым   мстителям за смерть Дарнлея, может прийтись не по вкусу. Впервые за все эти   годы ломает она свою гордость. Она посылает в лагерь лордов парламентера с   белым флагом просить начальника конного отряда Керколди Грейнджского, чтобы он   прибыл к ней один, без провожатых.      

Священный   приказ королевского величества еще исполнен магической, чудодейственной силы.   Керколди Грейнджский останавливает своих всадников. Один, он переправляется на   ту сторону и, прежде чем сказать что-либо, верноподданнически преклоняет   колено. Он ставит последнее условие: пусть королева откажется от Босуэла и   вместе с ними вернется в Эдинбург. Тогда Босуэла не станут преследовать —   скатертью дорога!      

Босуэл —   изумительная сцена, изумительный актер! — стоит в молчании. Ни слова не говорит   он Керколди, ни слова королеве, чтобы не повлиять на ее решение. Чувствуется,   что он готов и один скакать навстречу двумстам всадникам, которые, стоя у   подошвы холма и не выпуская поводьев из рук, только и ждут сигнала Керколди,   его поднятого меча, чтобы ринуться на неприятельские линии. И лишь услышав, что   королева дала согласие на предложение Керколди, Босуэл подходит и обнимает ее —   в последний раз, но они еще этого не знают. Затем садится на коня и   стремительно скачет прочь, сопровождаемый двумя слугами. Горячечный сон   кончился. Наступает окончательное, жестокое пробуждение.      

Страшное,   беспощадное пробуждение! Лорды обещали Марии Стюарт отвезти ее в Эдинбург с   подобающими почестями, и таково было, по-видимому, их первоначальное намерение.   Но едва униженная женщина в своей жалкой, запыленной одежде приближается к   толпе наемников, как огненной змейкой вспыхивает насмешка. Пока железный кулак   Босуэла защищал королеву, народный гнев не смел ее коснуться. Но теперь она   беззащитна, и ненависть дерзко и бесцеремонно поднимает голову. Королева,   сдавшаяся на капитуляцию, не внушает уважения мятежным солдатам. Все сильнее   напирают они, сначала движимые любопытством, а затем и возмущением. «На костер   шлюху!», «В огонь мужеубийцу!..» — раздаются исступленные крики. Тщетно   Керколди колошматит их мечом: едва рассеявшись, озлобленные толпы собираются с   новым ожесточением, и вот уж они, будто в триумфальном шествии, выступают   впереди своей, пленницы, неся в руках знамя с изображением убитого супруга и   молящего о мести дитяти. Так с шести до десяти вечера, от Лангсайда до   Эдинбурга, гонят они ее сквозь строй. Из каждого дома, из окружных деревень   прибывают все новые охотники посмотреть небывалое зрелище — полоненную   королеву, и порой натиск любопытствующих так велик, что они прорывают цепи   охраны и солдаты вынуждены прокладывать себе дорогу в толпе; ни разу не   изведала Мария Стюарт такого унижения, как в тот памятный день.      

Однако   эту гордую женщину можно унизить, но нельзя согнуть. Как рана начинает гореть   лишь тогда, когда ее загрязнят, так Мария Стюарт чувствует свое унижение, лишь   когда оно сдобрено насмешкой. Ее горячая кровь — кровь Стюартов, кровь Гизов —   вскипает, и вместо того, чтобы мудро притвориться равнодушной, она вымещает   свою обиду на лордах, призывая их к ответу за народную хулу. Словно разъяренная   львица, набрасывается она на них, грозя, что прикажет их вздернуть, распять;   схватив за руку лорда Линдсея, едущего рядом, она грозится: «Клянусь этой   рукой, не сносить тебе головы!» Как всегда в минуты опасности, ее раздразненная   отвага переходит в безумие. Открыто изливает она на лордов свою ненависть, свое   презрение, вместо того чтобы мудро промолчать или трусливо заискивать в них.      

Быть   может, именно ее озлобление вызывает ответное озлобление лордов, быть может, их   первоначальные намерения и не заходили так далеко. Ибо теперь, увидев, что им   нечего надеяться на прощение, они делают все, чтобы эта строптивица   почувствовала свою беззащитность. Вместо того чтобы доставить королеву в   Холирудский замок за стенами города, ее везут — и путь ее лежит через Керк   о’Филд, достопамятное место злодеяния, — по главной городской улице,   наводненной толпами зевак. Здесь, на Хай-стрит, ее приводят в дом профоса,   словно затем, чтобы выставить к позорному столбу. Доступ туда закрыт, ни одна   из ее дам или служанок не может к ней проникнуть. И вот начинается ночь   безысходного отчаяния. Королева уже много дней не раздевалась, с самого утра у   нее маковой росинки во рту не было; то, что эта женщина перенесла с Исхода до   захода солнца, не поддается описанию; она потеряла королевство и возлюбленного.   Под ее окнами, словно перед клеткой в зверинце, собирается гнусный городской   сброд, из толпы доносятся непристойные выкрики и площадная ругань. И только   теперь, когда, по мнению лордов, она достаточно унижена, вступают с ней в   переговоры. В сущности, от нее хотят немногого: лорды требуют, чтобы Мария   Стюарт окончательно порвала с Босуэлом. Но за безнадежное дело эта своенравная   женщина борется еще ожесточеннее, чем за то, что сулило бы ей самые радужные   надежды. С презрением отвергает она это условие, и один из ее противников   вынужден потом признать: «Никогда не доводилось мне видеть женщины более   мужественной и неустрашимой, чем королева в эти минуты».      

Но   угрозы не помогают, и умнейший из лордов пытается действовать хитростью.   Мэйтленд, ее испытанный и еще недавно преданный советник, обращается к более   изощренным средствам. Играя на женской ревности и гордости, он рассказывает   Марии Стюарт — кто знает, где тут правда, а где ложь, разве поймешь у дипломата! —   что Босуэл ее обманывает: он даже в дни их бракосочетания поддерживал нежные   отношения с отставной женой и будто бы клялся ей, что она его настоящая супруга,   а королева только наложница. Но Мария Стюарт давно уже не верит никому из этих   обманщиков. Наветы Мэйтленда лишь усиливают ее раздражение, и Эдинбург   становится свидетелем жестокого зрелища; он видит свою королеву за оконной   решеткой; в изодранном платье, с обнаженной грудью и распущенными по плечам   волосами, она, как безумная, вскочила на подоконник и, истерически рыдая,   призывает народ спасти ее, так как вельможи заточили ее в тюрьму, и, невзирая   на свою ненависть, народ потрясен ее страданиями.      

Положение   час от часу становится невыносимее. Лорды готовы бить отбой. Но они понимают,   что чересчур далеко зашли и что путь к отступлению им отрезан. Отвезти Марию   Стюарт в Холируд на правах королевы им уже кажется невозможным; но и оставить   ее в доме профоса, среди возбужденной толпы, значило бы рисковать слишком   многим: навлечь на себя гнев Елизаветы и чужеземных монархов. Единственного   человека, у которого достало бы мужества и авторитета, чтобы принять какое-то   решение, — Меррея — нет в стране, а без него лорды не в силах на что-либо   отважиться. А потому решено на первых порах отвезти королеву в безопасное   место, и в качестве такого избран замок Лохливен. Этот замок стоит посреди   озера и со всех сторон отрезан от суши, а владеет им Маргарита Дуглас, мать   Меррея, — вряд ли станет она мирволить дочери Марии де Гиз, женщины,   отнявшей у нее Иакова V. Осторожности ради лорды избегают в выданной ими   грамоте опасного слова «заточение»; королеву, гласит текст, подвергли домашнему   аресту, чтобы помешать ей снестись с помянутым графом Босуэлом или же   стакнуться с людьми, кои желали бы защитить его от справедливого возмездия. Это   лишь полумера, паллиатив, рожденный страхом и нечистой совестью: восстание еще   не решается объявить себя смутой, всю вину лорды валят на бежавшего Босуэла и   свое тайное намерение — свергнуть Марию Стюарт с престола — прячут под общими   рассуждениями и уклончивыми фразами. Чтобы обмануть народ, с нетерпением ждущий   суда над «девкою» (whore) и казни, Марию Стюарт семнадцатого июня вечером   увозят в Холируд; триста человек стражи охраняют королеву. Но едва лишь   обыватели улеглись спать, как во дворе замка строится небольшой отряд, которому   поручают отвезти ее в Лохливен, — и до утренней зари длится печальная,   одинокая скачка. В первом мерцании рассвета видит Мария Стюарт сверкающую гладь   озера, а посреди него — сильно укрепленный, одинокий, неприступный замок, ее   место заточения, — кто знает, на сколько долгих лет! В лодке перевозят ее   на остров, и окованные железом ворота с лязгом захлопываются. Исполненная   страсти и мрака баллада о Дарнлее и Босуэле приходит к концу: начинается   скорбная и унылая песня причитальная о вечном заточении.      

 15. Низложение      

(лето 1567 года)      

       

С этого   дня, с поворотного в ее судьбе семнадцатого июня, когда лорды засадили свою   королеву в замок Лохливен за крепкие засовы и затворы, Мария Стюарт становится   причиной непрекращающейся смуты и смятения в Европе. Ведь в ее лице встал перед   веком новый, можно сказать, революционный вопрос неоглядного значения — о том,   какие меры следует принять в отношении монарха, впавшего в непримиримый   конфликт со своим народом и оказавшегося недостойным королевского венца. Вина   здесь неоспоримо лежит на повелительнице: отдавшись на произвол легкомысленной   страсти, Мария Стюарт создала невозможное, нетерпимое положение. Вопреки воле   своего дворянства, народа и духовенства она избрала супругом человека, который   не только был связан брачными узами, но и единодушно заклеймен общественным   мнением как убийца шотландского короля. Презрев закон и добрые нравы, она и   теперь отказывается признать этот безрассудный союз недействительным. Даже   самые преданные ее друзья согласны между собой в том, что рядом с этим убийцей   она не может дольше править Шотландией.      

Но какие   существуют средства принудить королеву либо расстаться с Босуэлом, либо   отречься от престола в пользу сына? Ответ звучит ошеломляюще: да никаких.   Государственные правомочия по отношению к монарху в то время равны нулю; народу   еще не дозволено подвергать сомнению или порицанию действия своего властителя,   всякая юрисдикция кончается у ступеней трона. Гражданское право не простирается   на особу короля, он за пределами и выше этого права. Как и священник, он   рукоположен самим Господом Богом и ни передать, ни подарить свой сан никому не   властен. Никто не вправе лишить помазанника божия его высокого достоинства. С   точки зрения абсолютизма позволительнее отнять у монарха жизнь, нежели корону.   Можно умертвить венценосца, но не свести его с престола, ибо применить к нему   какие-то меры принуждения значило бы посягнуть на иерархический строй   мироздания в целом. Мария Стюарт своим преступным браком поставила мир перед   совершенно новой задачей. От того, как решится ее судьба, зависел не только   единичный конфликт, но и умозрительный принцип, основа целого мировоззрения.      

Потому-то   так судорожно ищут лорды — в меру доступной им учтивости, конечно, — ищут   путей уладить дело полюбовно. Даже сейчас, из далей столетий, ясно чувствуется   трепет, какой внушало им собственное деяние, — шутка ли, посадить свою   повелительницу под замок! — и на первых порах для Марии Стюарт не отрезана   возможность возвращения, стоит ей лишь объявить свой брак с Босуэлом незаконным   и тем признать свою ошибку. Правда, ее популярность и авторитет изрядно   пошатнулись, а все же она могла бы на более или менее почетных условиях   вернуться в Холируд и со временем избрать себе достойного супруга. Но у Марии   Стюарт еще не открылись глаза. По-прежнему слепо веря в свою непогрешимость,   она не хочет понять, что все эти непрерывные скандалы — Шателяр, Риччо,   Дарнлей, Босуэл — навлекли на нее обвинение в пагубном легкомыслии. Даже самую   ничтожную уступку отвергает она, как недостойную. Против всей страны, против   всего света защищает она Босуэла, заявляя, что не может от него отказаться, так   как иначе дитя, которое она носит, родится бастардом. Она все еще парит в   облаках — неисправимый романтик, она не хочет считаться с действительностью. Но   это своеволие, которое можно при желании назвать и нелепым и великолепным, с   необходимостью вызывает к жизни насильственные меры, какие и были к ней применены,   вплоть до той, значение которой еще скажется в веках: ибо не только она, а и   кровный ее внук Карл I головой заплатит за свое притязание на неограниченный   княжеский произвол.      

       

Но на   первых порах, во всяком случае, она еще может рассчитывать на некоторую помощь.   Ведь такой конфликт между государыней и народом виден издалека, и ее собратьям   и единомышленникам, европейским монархам, он не безразличен; особенно   решительно на сторону своей давней противницы становится Елизавета. Многие   усматривают непоследовательность и недобросовестность в том, что Елизавета   вдруг так энергично вступается за соперницу. А между тем поведение Елизаветы и   последовательно, и логично, и ясно. Став на сторону Марии Стюарт, она отнюдь не   хочет выгородить — и эту разницу нужно всячески подчеркнуть — ни лично Марию   Стюарт, ни женщину, ни все ее неблаговидное и более чем сомнительное поведение.   Лишь за королеву вступается она как королева, за чисто умозрительную идею   неприкосновенности царственных прав, тем самым отстаивая и собственное дело.   Елизавета далеко не уверена в лояльности своего дворянства и потому не может   потерпеть, чтобы в соседней стране был безнаказанно подан пример крамолы, когда   мятежные подданные поднимают оружие против законной государыни, хватают ее и   сажают под замок. В противоположность Сесилу, который охотно выручил бы протестантских   лордов, она полна решимости вновь привести к послушанию этих мятежников,   посягнувших на королевский суверенитет, — в лице Марии Стюарт она защищает   собственные позиции. И мы, в порядке исключения, склонны ей верить, когда она   заявляет, что преисполнена глубокого участия к узнице. Нимало не медля, обещает   она свергнутой королеве поддержать ее по-родственному, хоть и не отказывает   себе в удовольствии язвительно поставить на вид оступившейся женщине ее вину. С   нарочитой ясностью отделяет она свою личную точку зрения от государственной.   «Madame, — пишет она, — относительно дружбы всегда существовало   мнение, что счастье приносит друзей, а несчастье их проверяет; и так как приспело   время на деле доказать нашу дружбу, мы, исходя из наших собственных интересов,   а также из участия к Вам, сочли за должное засвидетельствовать в этих кратких   словах нашу дружбу… Madame, скажу, не обинуясь, Вы немало огорчили нас, выказав   Вашим замужеством столь прискорбный недостаток сдержанности, и нам пришлось   убедиться, что никто из Ваших друзей в мире не одобряет Ваших поступков; утаить   это значило бы просто солгать Вам. Вы не могли бы ужаснее замарать свою честь,   чем выйдя с такой поспешностью за человека, не только известного всем с самой   худшей стороны, но к тому же обвиняемого молвой в убийстве Вашего супруга; не   мудрено, что Вы навлекли на себя обвинение в соучастии, хотя мы всемерно   уповаем, что оно не соответствует истине. И каким же опасностям Вы подвергли   себя, сочетавшись с ним при живой жене, — ведь ни по божеским, ни по   человеческим законам Вы не можете почитаться его законной женой, и дети Ваши не   будут почитаться рожденными в законе! Таким образом, Вы ясно видите, как мы   мыслим о Вашем браке и, к великому сожалению, иначе мыслить не можем, какие бы   убедительные доводы ни приводил Ваш посланец, склоняя нас на Вашу сторону. Мы   предпочли бы, чтобы после смерти мужа первой Вашей заботой было схватить и   казнить убийц. Если б это было сделано — что в случае столь ясном не   представляло никакой трудности, — мы на многие стороны Вашего брака   закрыли бы глаза. Но поскольку этого не произошло, мы можем лишь, во имя дружбы   к Вам и уз крови, связывающих нас как с Вами, так и с Вашим почившим супругом,   заверить, что мы готовы приложить все наши силы и старания, чтобы достойно воздать   за убийство, кто бы из Ваших подданных ни совершил его и сколь бы он ни был Вам   близок».      

       

Это   ясные слова, острые и отточенные, как бритва, тут не приходится ни мудрить, ни   гадать. Слова эти показывают, что Елизавета, через своих соглядатаев, а также по   устным донесениям Меррея лучше осведомленная о происшествии в Керк о’Филде,   нежели пламенные апологеты Марии Стюарт много веков спустя, не питает никаких   иллюзий насчет соучастия Марии Стюарт. Обвиняющим перстом указует она на   Босуэла как на убийцу. Характерно, что в своем дипломатическом послании она   пользуется намеренно церемонным оборотом: она-де «всемерно уповает», а не   глубоко убеждена, что Мария Стюарт не замешана в убийстве. «Всемерно уповаю» —   чересчур осторожное выражение, когда речь идет о столь страшном злодеянии, и   при достаточно изощренном слухе вы улавливаете, что Елизавета ни в коем случае   не поручилась бы за то, что Мария Стюарт невиновна, и только из солидарности   хочет она как можно скорее потушить скандал. Однако чем сильнее порицает Елизавета   поведение Марии Стюарт, тем упрямее отстаивает она — sua res agitur[137] — ее   достоинство властительницы. «Но чтобы утешить Вас в Вашем несчастье, о котором   мы наслышаны, — продолжает она в том же многозначительном письме, —   мы спешим заверить Вас, что сделаем все, что в наших силах и что почтем нужным,   чтобы защитить Вашу честь и безопасность».      

И   Елизавета сдержала обещание. Она поручает своему посланнику самым энергичным   образом опротестовать все меры, предпринятые бунтовщиками против Марии Стюарт;   ясно дает она понять лордам, что, если они прибегнут к насилию, она не   остановится и перед объявлением войны. В чрезвычайно резком по тону письме она   предупреждает, чтобы они не осмелились предать суду помазанницу божию. «Найдите   мне в Священном писании, — пишет она, — место, позволяющее подданным   свести с престола своего государя. Где, в какой христианской монархии сыщется   писаный закон, разрешающий подданным прикасаться к особе своего государя,   лишать его свободы или вершить над ним суд?.. Мы не меньше лордов осуждаем   убийство нашего августейшего кузена, а брак нашей сестры с Босуэлом несравненно   больше огорчил нас, нежели любого из вас. Но вашего последующего обращения с   королевой Шотландской мы не можем ни одобрить, ни стерпеть. Велением божиим вы   — подданные, а она — ваша госпожа, и вы не вправе приневоливать ее к ответу на   ваши обвинения, ибо противно законам естества, чтобы ноги начальствовали над   головой».      

       

Однако   Елизавета впервые наталкивается на открытое сопротивление лордов, как ни трудно   было его ждать от тех, кто в большинстве своем уже годами тайно состоит у нее   на жаловании. Убийство Риччо научило их, чего им ждать, если Мария Стюарт снова   вернется к власти: никакие угрозы, никакие посулы не побудили ее до сих пор   отказаться от Босуэла, а ее истошные проклятья во время обратной скачки в   Эдинбург, когда в своем унижении она грозила им великими опалами, все еще   зловеще звенят у них в ушах. Не для того убрали они с дороги сначала Риччо,   потом Дарнлея, потом Босуэла, чтобы снова отдаться на милость безрассудной   женщины; для них было бы куда удобнее возвести на престол ее сына — годовалое   дитя: ребенок не станет ими помыкать, и на два десятилетия, пока   несовершеннолетний король не войдет в возраст, они были бы неоспоримыми господами   страны.      

И все же   лорды вряд ли нашли бы в себе мужество открыто восстать против своего денежного   мешка — Елизаветы, если бы случай не дал им в руки поистине страшное,   смертоносное оружие против Марии Стюарт. Спустя шесть дней после битвы при   Карберри-хилле низкое предательство спешит преподнести им чрезвычайно радостную   для них весть. Джеймс Балфур, правая рука Босуэла в убийстве Дарнлея, чувствует   себя не по себе с тех пор, как задул противный ветер, и он видит одну лишь   возможность спасти свою шкуру — совершить новую подлость. Стремясь заручиться   дружбой всесильных лордов, он предает опального друга. Тайно приносит он лордам   радостную весть, что бежавший Босуэл тайно прислал в Эдинбург слугу с   поручением незаметно выкрасть из замка оставленный им ларец с важными бумагами.   Слугу, по имени Далглиш, тут же хватают, и на дыбе, под страшными пытками,   несчастный в смертном страхе выдает, где тайник. По его указаниям в замке, под   одной из кроватей, находят драгоценный серебряный ларец — Франциск II во время   оно подарил его своей супруге Марии Стюарт, а она, ничего не жалевшая для   своего возлюбленного Босуэла, отдала ему вместе со всем остальным и заветный   ларец. В этом накрепко запирающемся хитроумными замками сундучке временщик   хранил свои личные бумаги, в том числе, очевидно, и обещание королевы выйти за   него замуж, а также ее письма, наряду с другими документами, в частности и   теми, что компрометировали лордов. Очевидно — ничего не может быть   естественнее, — Босуэл побоялся захватить с собой столь важные бумаги,   отправляясь в Бортуик, на бой с лордами. Он предпочел спрятать их в надежном   месте, рассчитывая при удобном случае послать за ними верного слугу. Ведь и   «бонд», которым он обменялся с лордами, и обещание Марии Стюарт стать его   женой, и ее конфиденциальные письма могли в трудную минуту очень и очень ему   пригодиться как для шантажа, так и для самозащиты: заручившись письменными   уликами, он мог крепко держать в руках королеву, если бы эта ветреница пожелала   от него отпасть, а также и лордов, вздумай они обвинить его в убийстве. Едва   почувствовав себя в безопасности, изгнанник должен был прежде всего подумать о   том, как бы снова завладеть драгоценными уликами. Лордам, таким образом,   вдвойне повезло с их счастливой находкой: теперь они могли втихомолку   уничтожить все письменные доказательства собственной виновности и в то же время   без всякого снисхождения использовать документы, свидетельствующие против   королевы.      

Одну   лишь ночь главарь шайки граф Мортон хранил запретный ларец у себя, а уж на   следующий день он сзывает остальных лордов, среди них — факт, заслуживающий   особого упоминания, — также и католиков и друзей Марии Стюарт, и в их   присутствии шкатулка вскрывается. Тут-то и обнаруживают знаменитые письма и   сонеты, писанные ее рукой. Оставив даже в стороне вопрос о том, намного ли отличались   найденные оригиналы от напечатанных впоследствии текстов, мы можем утверждать с   уверенностью, что содержание писем оказалось крайне неблагоприятным для Марии   Стюарт; с этого часа поведение лордов меняется, они становятся увереннее,   смелее, настойчивее. В минуту первого ликования, даже не дав себе времени снять   копии с писем, не говоря уже о том, чтобы их подделать, они спешат раструбить   радостную весть — шлют гонца к Меррею во Францию сообщить ему хотя бы общее   содержание наиболее компрометирующего королеву письма. Они сносятся с   французским послом, допрашивают с пристрастием слуг Босуэла, попавших к ним в   руки, и записывают их показания; такое напористое, целеустремленное поведение   было бы невозможным, если бы найденные бумаги не содержали достаточно   убедительных улик преступного соучастия Марии Стюарт в убийстве. Положение   королевы сразу же резко ухудшается.      

Ибо   найденные в столь критическую минуту письма неимоверно укрепили позиции мятежников.   Наконец-то они обрели для своего ослушания моральное оправдание, которого им   так недоставало, До сих пор они цареубийство валили на одного Босуэла, в то же   время остерегаясь слишком допекать беглеца из опасения, как бы он в ответ не   разоблачил их как соучастников. Марии Стюарт вменялось в вину лишь то, что она   вышла замуж за убийцу. Теперь же благодаря найденным письмам невинные агнцы   внезапно «открывают», что королева и сама замешана в убийстве: ее неосторожные   письменные признания дают этим завзятым циничным вымогателям верное средство   привести ее к повиновению. Наконец-то в руках у них орудие, с помощью которого   они вынудят ее «добровольно» отречься от престола в пользу сына, а станет   отпираться — что ж, можно будет выдвинуть против нее гласное обвинение в   прелюбодеянии и соучастии в убийстве.      

Именно   выдвинуть из-за чужого плеча, а не открыто с ним выступить. Ибо лорды прекрасно   знают, что Елизавета не позволит им судить свою королеву. А потому они   благоразумно ретируются на задний план и требовать открытого процесса   предоставляют третьим лицам. Эту миссию — натравить против Марии Стюарт   общественное мнение — с великой охотой берет на себя обуянный жестоким   злорадством Джон Нокс. После убийства Риччо фанатический проповедник из   осторожности покинул страну. Теперь же, когда его мрачные пророчества насчет   «кровавой Иезавели» и того, каких бед она натворит своим легкомыслием, не   только сбылись, но даже превзошли все ожидания, он, облаченный в ризы пророка,   возвращается в Эдинбург. И вот с амвона громогласно и отчетливо зазвучали   призывы возбудить дело против грешной папистки; библический проповедник требует   суда над королевой-прелюбодейкой. От воскресенья к воскресенью тон реформатских   проповедников становится все наглее. Королеве так же мало простительно   нарушение супружеской верности и убийство, кричат они ликующим толпам, как и   последней простолюдинке; Ясно и недвусмысленно добиваются они казни Марии   Стюарт, и это неустанное науськивание делает свое дело. Ненависть, брызжущая с   церковных кафедр, вскоре изливается на улицу. Увлекаемое надеждой увидеть, как   женщину, на которую оно взирало с робостью, волокут в покаянной одежде на   эшафот, то самое простонародье, которое никогда еще в Шотландии не получало ни   слова, ни голоса, требует гласного процесса, и особенно беснуются женщины,   распаленные яростью против королевы. «The women were most furious and impudent   against her, yet the men were bad enough»[138].   Каждая нищенка в Шотландии знает, что позорный столб и костер были бы ее   уделом, если бы она так же безбоязненно отдалась преступной похоти, — так   неужто позволить этой женщине, потому что она королева, безнаказанно блудить и   убивать и уйти от огненной смерти! Все неистовее звучит в стране клич: «На   костер шлюху!» — «Burn the whore!» И, порядком струсив, докладывает английский   посланник в Лондон: «Как бы эта трагедия не кончилась для королевы тем, чем   началась она для итальянца Давида и для супруга королевы».      

       

А лордам   только того и нужно. Тяжелое орудие подкатили, и оно стоит наготове, чтобы вдребезги   разнести всякое дальнейшее сопротивление Марии Стюарт «добровольному отречению».   По требованию Джона Нокса уже готов обвинительный акт для публичного процесса:   Марии Стюарт вменяется в вину «нарушение законов», а, также — и тут с   осторожностью подбирают слова — «предосудительное поведение в отношении Босуэла   и других» («incontinence with Bothwell and others»). Если королева и сейчас не   отречется от престола, можно будет огласить на суде найденные в ларце письма,   прямо говорящие о сокрытии убийства, и тем довершить ее позор. Это вполне оправдало   бы смуту перед всем миром. Изобличенную своей собственной рукой соучастницу   убийства и распутницу не поддержит ни Елизавета, ни другие монархи.      

Вооружась   угрозой гласного трибунала, Мелвил и Линдсей едут двадцать пятого июля в Лохливен.   Они везут с собой три изготовленных на пергаменте акта, кои Марии Стюарт   надлежит подписать, если она хочет избежать позора публичного обвинения. Первый   акт гласит, что, наскучив властью, она «рада» избавиться от тягот правления и   что у нее нет ни склонности, ни сил их больше нести. Во втором она изъявляет   согласие на коронование сына; в третьем не возражает против того, чтобы   возложить регентство на ее сводного брата Меррея или другое достойное лицо.      

Переговоры   ведет Мелвил, из всех лордов по-человечески самый ей близкий. Он уже дважды   приезжал в надежде уговорить ее расстаться с Босуэлом, кончить свару миром, но   она отказалась внять ему под тем предлогом, что дитя, которое она носит под   сердцем, не должно родиться на свет бастардом. Однако сейчас, когда найдены   письма, борьба идет не на жизнь, а на смерть. Сначала королева горячо   противится. Она разражается слезами, она клянется, что с жизнью простится   скорее, чем с короной, и этой своей клятве она пребудет верна до последнего   вздоха. Но Мелвил беспощаден; в самых черных красках живописует он то, что ей   предстоит: оглашение писем, очная ставка с изловленными слугами Босуэла и,   наконец, гласный суд — допрос и приговор. С содроганием видит Мария Стюарт, в   какую трясину позора завела ее собственная опрометчивость. Постепенно страх перед   публичным унижением лишает ее мужества. После долгих колебаний, после неистовых   взрывов гнева и отчаяния она сдается и подписывает все три документа.      

Итак,   полная договоренность. Но, как и всегда бывало с шотландскими «бондами», ни   одна из сторон не считает себя связанной данным словом и присягой. Невзирая на   обещание, лорды не преминут огласить в парламенте письма Марии Стюарт и   растрезвонят о ее причастности к убийству всему миру, чтобы отрезать ей   возможность отступления. Со своей стороны, и Мария Стюарт отнюдь не считает   себя низложенной каким-то росчерком пера на клочке мертвого пергамента. Все,   что придает нашему существованию смысл и цену — честь, верность, долг, —   никогда не шло для нее в счет по сравнению с ее державными правами,   неотъемлемыми для нее, как жизнь, как кровь, горячо струящаяся в ее жилах.      

       

Несколькими   днями позже совершается коронация малолетнего короля; народ вынужден довольствоваться   более скромным зрелищем, чем оживленное аутодафе на городской площади. Церемония   происходит в Стирлинге, лорд Этол несет корону, Мортон — скипетр, Гленкерн —   меч, а за ними выступает Мар, держа на руках младенца, который отныне будет   именоваться Иаковом VI Шотландским. И то, что обряд помазания совершает Джон   Нокс, свидетельствует перед всем миром, что это дитя, этот внове коронуемый   король навсегда избавлен от тенет римского лжеучения. За воротами замка ликует   народ, празднично звонят колокола, по всей стране зажигают костры. На какое-то   мгновение — увы! всегда лишь на мгновение — в Шотландии вновь воцаряется   радость и мир.      

       

А теперь,   когда с трудной и неприятной работой покончено, ничто не мешает Меррею, этому   актеру на выигрышные роли, вернуться домой триумфатором. Снова блестяще   оправдала себя его коварная тактика — в минуту опасных поворотов отступать в   тень. Он отсутствовал при убийстве Риччо, отсутствовал при убийстве Дарнлея, не   замешан он и в мятеже против сестры; его верность не запятнана, на его руках   нет крови. Все для мудро исчезнувшего со сцены сделало время. Он сумел   расчетливо выждать, поэтому теперь ему с почетом и без малейшего труда само   падает в руки то, чего он втайне алкал. Единогласно предлагают ему, как самому   разумному из лордов, взять на себя регентство.      

Но   Меррей, рожденный властвовать, поскольку он умеет властвовать собой, отнюдь не   хватается за предложенную честь. Он слишком умен, чтобы принять ее как милость   от людей, которыми ему должно повелевать. К тому же да никто не подумает, будто   он, любящий и покорный брат, притязает на право, насильственно отнятое у его   сестры. Нет, пусть она сама — психологически мастерский штрих — навяжет ему   регентство: он жаждет полномочий и просьб от обеих сторон — как от восставших   лордов, так и от низложенной королевы.      

Сцена   его приезда в Лохливен достойна пера великого драматурга. При виде сводного   брата страдалица неудержимо бросается в его объятия. Наконец-то она обретет   утешение, поддержку, дружбу, а главное — недостающий ей добрый совет. Но Меррей   с нарочитым равнодушием взирает на ее волнение. Он уводит ее в спальню и сурово   пробирает за все, что она натворила, ни единым словом не подавая надежды на   снисхождение. Ошеломленная его холодностью, королева разражается слезами,   оправдывается, защищается. Но прокурор Меррей молчит, молчит и молчит с насупленным   челом. Чтобы поддержать в отчаявшейся женщине страх, он делает вид, будто в его   молчании скрыта еще неведомая угроза.      

На всю   ночь оставляет Меррей сестру в этом чистилище страха; пагубный яд   неуверенности, который он по капле влил в нее, должен сперва глубоко   просочиться ей в душу. Беременная женщина, оторванная от мира — иноземным   послам доступ к ней закрыт, — не знает, что ее ждет: гласное обвинение или   суд, позор или смерть. Всю ночь не смыкает она глаз, и к утру силы ее сломлены.   И тут Меррей начинает понемногу применять снисхождение. Осторожно намекает он,   что, если она откажется от попыток к бегству и всяких сношений с иностранными   дворами, а главное — порвет с Босуэлом, быть может, еще удастся — он говорит   это неуверенным тоном — спасти в глазах мира ее честь. Даже это мерцание   надежды вливает жизнь в несчастную, отчаявшуюся женщину. Она бросается в   объятия брата, просит, молит, пусть он возьмет на себя тяготы регентства. Тогда   ее сын будет в полной сохранности, государство — в руках мудрого правителя, а   сама она — в безопасности. Она молит и молит, и Меррей заставляет себя долго   просить при свидетелях, пока великодушно не соглашается принять из ее рук то,   за чем он, собственно, явился. Он уходит довольный, оставляя успокоенную Марию   Стюарт; теперь, когда она знает, что власть в руках ее брата, она тешит себя   надеждой, что пресловутые письма останутся тайной и что честь ее спасена.      

Но нет   милости для бессильного. Как только Меррей берет бразды в свои жесткие руки, он   прежде всего старается сделать возвращение сестры невозможным: как регент, он   хочет морально прикончить неудобную конкурентку. Уже и речи нет о ее   освобождении, напротив, все делается для того, чтобы задержать пленницу в ее   узилище. Несмотря на данное Мерреем Елизавете, а также сестре обещание защитить   ее честь, с его ведома и попущения пятнадцатого декабря в шотландском парламенте   позорящие Марию Стюарт письма и сонеты извлекаются из серебряного ларца,   зачитываются вслух, сравниваются с другими документами и признаются подлинными.   Четыре епископа, четырнадцать аббатов, двадцать графов, пятнадцать лордов и более   тридцати мелкопоместных дворян, среди них немало близких друзей королевы,   удостоверяют честью и присягой подлинность писем и сонетов, и ни один голос,   даже из лагеря друзей — немаловажный факт, — не выражает ни малейшего   сомнения. Так парламентское заседание превращается в трибунал, незримо стоит   королева перед судом своих подданных. Все беззакония последних месяцев — смута,   заточение, — едва лишь письма прочтены, узакониваются, и со всей ясностью   заявляется, что королева заслужила свою кару, так как убийство ее супруга   произошло с ее ведома и соизволения (art and part), «что доказано письмами,   писанными ее рукой как до, так и после убийства и обращенными к Босуэлу,   главному зачинщику и коноводу, а также позорным браком, в который она вступила   вскоре после убийства». А чтобы весь мир узнал вину Марии Стюарт и дабы всем   стало ведомо, что честные, добропорядочные лорды лишь из чисто моральных   побуждений восстали против нее, иностранным дворам рассылаются копии писем; так   Марию Стюарт перед всем миром объявляют отверженной и выжигают у нее на лбу   клеймо позора. С алым знаком поношения на челе она уже не осмелится — так   полагают Меррей и лорды — требовать себе корону.      

Но Мария   Стюарт столь прочно замурована в сознание своего королевского величия, что ни   поношение, ни поругание не в силах ее смирить. Нет клейма, чувствует она,   которое изуродовало бы лоб, носивший царственный обруч и помазанный елеем   избранничества. Ни пред чьим приговором или приказом не склонит она головы, и   чем больше заталкивают ее под ярмо бесславного прозябания, тем решительнее она   противится. Такую волю не удержишь взаперти; она взрывает самые крепкие стены,   сносит плотины. А если заковать ее в цепи, она будет потрясать ими так, что   содрогнутся камни и сердца.      

 16. Прощание со   свободой      

(лето 1567 — лето 1568)      

       

Если   сумрачные сцены трагедии о Босуэле потребовали бы для своей поэтической   разработки гениальности Шекспира, то более мягкие, романтически взволнованные   сцены эпилога, разыгравшегося в замке Лохливен, выпало воссоздать писателю куда   менее значительному — Вальтеру Скотту[139].   И все же душе того, кто прочел эту книгу в детстве, мальчиком, она говорит   несравненно больше, нежели любая историческая правда, — ведь в иных   редких, избранных случаях прекрасная легенда одерживает верх над действительностью.   Как все мы юными, пылкими подростками любили эти сцены, как живо они запали нам   в душу, как трогали наши сердца! Уже в самом материале заложены все элементы   волнующей романтики: тут и суровые стражи, стерегущие невинную принцессу, и   подлые клеветники, ее бесчестящие, и сама она, юная, сердечная, прекрасная,   чудесно обращающая суровость врагов в добрые чувства, вдохновляющая мужские   сердца на рыцарское служение. Но не только сюжет, романтично и сценическое   оформление — угрюмый замок посреди живописного озера.      

Принцесса   может затуманенным взором любоваться с башни своей прекрасной Шотландией,   нежным очарованием этого чудесного края с его лесами и горами, а где-то там,   вдали, бушует Северное море. Все поэтические силы, скрытые в сердцах   шотландцев, как бы кристаллизовались вокруг романтического эпизода из жизни их   возлюбленной королевы, а когда такая легенда находит себе и совершенное   воплощение, она глубоко и неотъемлемо проникает в кровь народа. В каждом поколении   ее вновь пересказывают и вновь утверждают; точно неувядающее дерево, дает она,   что ни год, все новые ростки; рядом с этой высокой истиной лежит в небрежении   бумажная труха исторических факторов, ибо то, что однажды нашло прекрасное   воплощение, живет и сохраняется в веках по праву всего прекрасного. И когда с   годами к нам вместе с зрелостью приходит недоверие и мы пытаемся за   трогательной легендой нащупать истину, она представляется нам кощунственно   трезвой, как стихотворение, пересказанное холодной, черствой прозой.      

Но   опасность легенды в том, что об истинно трагическом она умалчивает в угоду   трогательному. Так и романтическая баллада о лохливенском заточении Марии   Стюарт замалчивает истинное, сокровенное, подлинно человеческое ее горе.   Вальтер Скотт упорно забывает рассказать, что его романтическая принцесса была   в ту пору в тягости от убийцы своего мужа, а ведь в этом, в сущности, и   заключалась величайшая ее душевная драма в те страшные месяцы унижения. Ведь   если ребенок, которого она носит во чреве, как и следует ожидать, родится до   срока, любой хулитель сможет безжалостно вычислить по непреложному календарю   природы, когда она стала физически принадлежать Босуэлу. Пусть день и час нам   неизвестны, но произошло это в непозволительное с точки зрения права и морали   время, когда любовь была равносильна супружеской измене или распутству — быть   может, в дни траура по умершему супругу, — в Сетоне или во время ее   прихотливых кочеваний из замка в замок, а может быть, и даже вернее, еще до   этого, при жизни мужа, — и то и другое равно зазорно. Мы лишь в том случае   до конца постигнем душевные терзания отчаявшейся женщины, когда вспомним, что   предстоящее ей рождение ребенка открыло бы миру с календарной точностью начало   ее преступной страсти.      

Однако   покров так и не был сорван с этой тайны. Мы не знаем, как далеко зашла   беременность Марии Стюарт к моменту ее появления в Лохливене, не знаем, когда   она избавилась от снедавших ее страхов, ни того, родился ребенок живым или   мертвым, ни сколько недель или месяцев было детищу недозволенной любви, когда   его у нее забрали. Здесь все темно и зыбко, все свидетельства противоречат друг   другу, ясно лишь, что у Марии Стюарт были достаточно веские основания скрывать   даты своего материнства. Ни в одном письме, ни единым словом — уже это   подозрительно — не обмолвилась она никому о ребенке Босуэла. По официальному   сообщению, составленному ее секретарем Нау при ее личном участии, она   преждевременно произвела на свет нежизнеспособных близнецов — преждевременно:   остается лишь предположить, что в этой преждевременности не было ничего случайного,   недаром она взяла с собой в заточение своего аптекаря. По другой, столь же мало   достоверной версии, ребенок — девочка — родилась живой, была тайно увезена во   Францию и там скончалась в женском монастыре, не зная о своем королевском   происхождении. Но всякие догадки и предположения бессильны в этой недоступной   исследованию области, действительные события на веки вечные сокрыты   непроницаемой тьмой. Ключ к последней тайне Марии Стюарт заброшен на дно   Лохливенского озера.      

       

Уже то   обстоятельство, что стражи Марии Стюарт помогли ей скрыть опасную тайну   рождения — или преждевременных родов — незаконного ребенка, доказывает, что они   отнюдь не были теми извергами, какими их — черным по черному — рисует   романтическая легенда. Госпожа Лохливена, леди Дуглас, которой лорды доверили   надзор за Марией Стюарт, тридцать лет назад была возлюбленной ее отца; шестерых   детей родила она Иакову V — старшим был граф Меррей, — прежде чем вышла   замуж за Дугласа Лохливенского, которому также родила семерых. Женщина, тринадцать   раз познавшая муки деторождения и сама терзавшаяся тем, что первые ее дети   рождены бастардами, могла больше чем кто-либо понять тревогу Марии Стюарт.   Жестокость, в которой ее упрекают, по-видимому, ложь и напраслина; узницу, надо   думать, приняли в Лохливене как почетную гостью. В ее распоряжении была целая   анфилада комнат, привезенные из Холируда повар и аптекарь, а также четыре или   пять приближенных женщин. Она пользовалась полной свободой в замке и как будто   выезжала даже на охоту. Если смотреть на вещи здраво, без романтического   пристрастия, обращение с ней надо прямо назвать снисходительным. В самом деле —   романтика заставляет нас забывать об этом, — женщина, решившаяся выйти   замуж за убийцу своего мужа спустя три месяца после убийства, виновата по   меньшей мере в преступном легкомыслии, и даже в наши дни суд помиловал бы   соучастницу, разве лишь приняв во внимание такие смягчающие вину   обстоятельства, как временное душевное расстройство или подчинение чужой воле.   Словом, если королеву, своим скандальным поведением нарушившую мир в стране и   восстановившую против себя всю Европу, на некоторое время принудили уйти на   покой, то это было благом не только для страны, но и для самой королевы. В эти   недели затворничества она наконец-то получает возможность успокоить   взбудораженные, взвинченные нервы, восстановить нарушенное равновесие, укрепить   подорванную Босуэлом волю; лохливенское заточение, в сущности, хотя бы на   несколько месяцев избавило безрассудную женщину от самой большой опасности — от   снедающей ее тревоги и нетерпения.      

       

Поистине   снисходительной карой за столько содеянных безумств должно назвать это романтическое   заточение по сравнению с тем, что выпало на долю ее соучастника и   возлюбленного. Не так мягко обошлась судьба с Босуэлом! На море и на суше,   невзирая на обещания, преследует изгнанника разъяренная свора, голова его   оценена в тысячу шотландских крон, и Босуэл знает: самый надежный друг в   Шотландии выдаст и продаст его за эту награду. Но не так-то легко захватить   удальца: он пытается собрать своих верных для последнего сопротивления, а потом   бежит на Оркнейские острова, чтобы оттуда развязать войну с лордами. Меррей с   флотилией из четырех кораблей высаживается на островах, и лишь с трудом   ускользает гонимый от своих преследователей, отважившись в утлой скорлупке   выйти в открытое море. Он попадает в шторм. С изодранными парусами держит курс   суденышко, предназначенное для каботажного плавания, к берегам Норвегии, где   его захватывает датский военный корабль. Опасаясь выдачи, Босуэл хочет остаться   неузнанным. Он берет у матроса платье — уж лучше сойти за пирата, чем за   разыскиваемого короля Шотландии. Однако вскоре дознаются, кто он. Босуэла   пересылают с места на место и в Дании даже отпускают на свободу; он уже   радуется счастливому избавлению. Но тут лихого сердцееда настигает Немезида:   положение его резко ухудшается, оттого что какая-то датчанка, которую он в свое   время обольстил, пообещав на ней жениться, подала на него жалобу. Между тем в   Копенгагене дознались, какие ему вменяются преступления, и с этой минуты над   его головой занесен топор. Дипломатические курьеры мчатся взад и вперед. Меррей   требует его выдачи, особенно неистовствует Елизавета, которой важно заручиться   свидетелем против Марии Стюарт. В свою очередь, французские родичи Марии Стюарт   тайно хлопочут, чтобы датский король не выдал опасного свидетеля. Заточение   Босуэла становится все более строгим, однако только тюрьма и защищает его от   возмездия. Человек, который на поле брани не дрогнул бы и перед сотнею врагов,   должен каждый день со страхом ждать, что его в цепях пошлют на родину и после   страшных пыток казнят как цареубийцу. Одна темница сменяется другой, все суровее   и теснее его заключение, точно опасного зверя, держат узника за стенами и   решетками, и вскоре он уже узнает, что только смерть освободит его от оков. В   ужасающем одиночестве и бездействии проводит неделю за неделей, месяц за   месяцем, год за годом этот сильный, брызжущий энергией человек, гроза врагов,   кумир женщин, живьем гниет и разлагается исполинский сгусток жизненной энергии.   Хуже пытки, хуже смерти для бесшабашного удальца, который только в преизбытке   сил и в безбрежности свободы дышал полной грудью, который вихрем носился по   полям во главе охоты, вел своих верных навстречу врагу, дарил любовь женщинам   всех стран и познал все радости духа, — хуже пытки и смерти для него это   жуткое праздное одиночество среди холодных, немых, угрюмых стен, эта пустота   уходящего времени, сокрушающая жизненную энергию. По рассказам, которым охотно   веришь, он как бесноватый бился о железные прутья своей клетки и жалким безумцем   кончил жизнь. Из всех многочисленных спутников, претерпевших ради Марии Стюарт   пытку и смерть, на долю этого горячо любимого выпало самое долгое и страшное   покаяние.      

       

Но   помнит ли еще Мария Стюарт о Босуэле? Действует ли и на расстоянии заклятие его   воли или медленно и постепенно расступается огненный круг? Никто не знает. Как   и многое другое в ее жизни, это осталось тайной. И только одному удивляешься.   Едва встав после родов, едва сбросив с себя иго материнства, она уже вновь   исполнена женского очарования, опять источает соблазн и тревогу. Опять — в   третий раз — вовлекает она юное существо в орбиту своей судьбы.      

Приходится   все снова и снова с прискорбием повторять это: дошедшие до нас портреты Марии   Стюарт; написанные большей частью посредственными мазилами, не позволяют нам   взглянуть в ее душу. Со всех полотен глядит на нас с будничным безразличием   милое, спокойное, приветливое лицо, но ни одно из них не передает того   чувственного очарования, которое, несомненно, исходило от этой удивительной   женщины. Надо полагать, она излучала какое-то особое обаяние женственности, ибо   всюду, и даже среди врагов, приобретает она друзей. И невестою, и вдовой, на   каждом троне и в каждом узилище умела она создать вокруг себя эту атмосферу сочувствия,   так что самый воздух вокруг нее как бы пронизан теплом и ласкою. Едва   появившись в Лохливене, она сразу покорила молодого лорда Рутвена, одного из   своих стражей; лорды вынуждены были убрать его. Но не успел Рутвен покинуть   замок, как ею покорен другой юный лорд, Джордж Дуглас Лохливенский. Понадобилось   лишь несколько недель, и сын ее тюремщицы готов на любые жертвы — во время ее   побега он самый ревностный и преданный ее помощник.      

Был ли   он только помощником? Не был ли юный Дуглас для нее чем-то большим в эти месяцы   заточения? Осталась ли эта склонность рыцарственной и платонической?   Ignorabimus[140].   Во всяком случае, Мария Стюарт, не стесняясь, использует чувства молодого   человека и не скупится на хитрость и обман. Кроме личного очарования, у королевы   имеется еще и другая приманка: соблазн добиться вместе с ее рукой и власти   магнетически действует на всех, кого она ни встречает на своем пути. Похоже,   что Мария Стюарт — но тут можно отважиться лишь на догадку — поманила польщенную   мать юного Дугласа возможностью брака, чтобы купить ее снисходительность, ибо   постепенно охрана становится все более нерадивой и Мария Стюарт может наконец   приступить к делу, к которому устремлены все ее помыслы: к своему освобождению.      

       

Первая   попытка (25 марта), хоть и искусно подготовлена, терпит неудачу. Каждую неделю   одна из прачек замка вместе с другими служанками переправляется в лодке на   берег и обратно. Дуглас взялся уломать прачку, и она согласилась обменяться с   королевой платьем. В грубой одежде служанки; под густым покрывалом, скрывающим   ее черты, Мария Стюарт благополучно минует охрану у замковых ворот. Она садится   в лодку, отплывающую к берегу, где ее поджидает с лошадьми Джордж Дуглас. Но   тут одному из гребцов вздумалось пошутить со стройной прачкой, накинувшей на   голову вуаль. Под предлогом, что он хочет поглядеть, какова она лицом, он   пытается сорвать с нее покрывало, и Мария Стюарт в страхе хватается за нее   своими узкими, белыми, нежными руками. И эта тонкая аристократическая рука с   холеными пальчиками, какие трудно предположить у прачки, выдает ее. Гребцы   всполошились и, хоть разгневанная королева приказывает им грести к противоположному   берегу, поворачиваются отвозят ее обратно в тюрьму.      

О случае   этом немедленно доносят властям, и охрану узницы усиливают. Джорджу Дугласу запрещено   появляться в замке. Но это не мешает ему поселиться поблизости и держать с   королевой постоянную связь; как преданный гонец, он несет почтовую службу между   ней и ее сторонниками. Ибо, сколь это ни странно, у королевы-узницы,   объявленной вне закона и уличенной в убийстве, после года правления Меррея   опять появились сторонники. Кое-кто из лордов, Сетоны и Хантлеи в первую   голову, отчасти из ненависти к Меррею все время хранили верность Марии Стюарт.   Но что особенно удивительно, самых рьяных приверженцев находит она в   Гамильтонах, своих заклятых противниках. Дома Гамильтонов и Стюартов искони   враждовали между собой. Гамильтоны — самый могущественный род после Стюартов —   ревниво оспаривали у Стюартов корону для своего клана; теперь им представляется   удобный случай, женив одного из своих сынов на Марии Стюарт, возвести его на   шотландский престол. Эти соображения заставляют их — ибо что политике до   морали! — стать на сторону женщины, чьей казни за мужеубийство они   домогались всего лишь несколько месяцев назад. Трудно предположить, что Мария   Стюарт серьезно (или Босуэл уже забыт?) подумывала о том, чтобы выйти замуж за   одного за Гамильтонов. Очевидно, она изъявила согласие из расчета, надеясь этим   купить себе свободу. Джордж Дуглас, которому она тоже обещала свою руку — двойная   игра отчаявшейся женщины, — служит ей посредником в этих переговорах,   кроме того, он руководит всей операцией в целом. Второго мая приготовления   закончены; и, как всегда в тех случаях, когда отвага призвана заменить осмотрительность,   Мария Стюарт бестрепетно встречает неизвестность.      

       

Побег   этот необычайно романтичен, как и подобает романтичной королеве. Мария Стюарт   или Джордж Дуглас заручились в замке помощью мальчика Уильяма Дугласа, который   служит здесь пажом, и сметливый, проворный подросток с честью выполнил свою   задачу. По заведенному строгому порядку все ключи от Лохливенских ворот на   время общего ужина кладутся для верности рядом с прибором коменданта, а после   ужина он уносит их с собой и прячет под изголовье. Даже за трапезой хочет он их   иметь перед глазами. Так и сейчас тяжелая связка лежит перед ним, поблескивая   металлом. Разнося блюда, смышленый мальчуган пострел неприметно бросает на   ключи салфетку, и, пользуясь тем, что общество за столом, изрядно приложившись   к бутылкам, беззаботно беседует, он, убирая со стола, прихватывает с салфеткой   и ключи. А потом все идет как по-писаному. Мария Стюарт переодевается в платье   одной из служанок, мальчик спешит вперед и, открывая дверь за дверью, тщательно   запирает их снаружи, чтобы затруднить преследователям выход, а потом всю связку   бросает в озеро. Он уже заранее сцепил все имеющиеся на острове лодки и выводит   их за своей на середину озера: этим он отрезает дорогу погоне. После чего ему   остается одно: в сумерках теплого майского вечера быстрыми ударами весел   править к берегу, где их ждут Джордж Дуглас и лорд Сетон с пятьюдесятью   всадниками. Королева немедля садится в седло и скачет всю ночь напролет к замку   Гамильтонов. Едва она почувствовала Себя на свободе, как в ней снова пробудилась   ее обычная отвага.      

Такова   знаменитая баллада о побеге Марии Стюарт из омываемого волнами замка, побеге, который   стал возможен благодаря преданности любящего юноши и самопожертвованию отрока;   обо всем этом при случае можно прочитать у Вальтера Скотта, запечатлевшего этот   эпизод во всей его романтичности. Летописцы смотрят на дело трезвее. По их   мнению, суровая тюремщица леди Дуглас якобы больше была осведомлена о побеге,   чем считала нужным показать и чем это вообще показывают, и всю эту прекрасную   повесть она сочинила потом, чтобы объяснить, почему стража так кстати ослепла и   проявила такую нерадивость. Но не стоит разрушать легенду, когда она так   прекрасна. К чему гасить эту последнюю романтическую зорю в жизни Марии Стюарт?   Ибо на горизонте уже сгущаются тучи. Пора приключений приходит к концу. В   последний раз эта молодая смелая женщина пробудила и познала любовь.      

       

Спустя   неделю у Марии Стюарт уже шеститысячное войско. Еще раз как будто готовы рассеяться   тучи, снова воссияли на какое-то мгновение благосклонные звезды над ее головой.   Не только Сетоны и Хантлеи — вернулись все старые ее сподвижники, не только   клан Гамильтонов перешел под ее знамена, но и, как это ни удивительно, большая   часть шотландской знати, восемь графов, девять епископов, восемнадцать дворян и   более сотни баронов. Поистине странно — а впрочем, ничуть не странно, если   вспомнить, что никто в Шотландии не может править самовластно, не восстановив   против себя всю знать. Жесткая рука Меррея пришлась лордам не по нраву. Лучше   присмиревшая, хоть и стократ виновная королева, нежели суровый регент. Да и за   границей спешат поддержать освобожденную королеву. Французский посол явился к   Марии Стюарт, чтобы засвидетельствовать ей, правомерной властительнице, свою   лояльность. Елизавета послала нарочного выразить радость по поводу «счастливого   избавления». Положение Марии Стюарт за год неволи значительно окрепло и   прояснилось, опять ей выпала счастливая карта. Но, словно охваченная недобрым   предчувствием, уклоняется шотландская королева, доселе такая мужественная и   воинственная, от вооруженной схватки — она предпочла бы кончить дело миром;   когда бы брат оставил ей хоть робкий глянец королевского величия, она, так   много пережившая, охотно отдала б ему всю власть. Какая-то часть той энергии,   которую крепила в ней железная воля Босуэла, надломилась — ближайшие дни это   покажут; после пережитых тревог, забот и треволнений, после всей этой неистовой   вражды она мечтает лишь об одном — о свободе, умиротворенности и покое. Но   Меррей и не думает хотя бы частично поступиться властью. Его честолюбие и   честолюбие Марии Стюарт — дети одного отца, а тут нашлись и советчики,   старающиеся закалить его решимость. В то время как Елизавета посылает Марии   Стюарт поздравления, английский, государственный канцлер Сесил, со своей   стороны, всячески нажимает на Меррея, требуя, чтобы он разделался наконец с   Марией Стюарт и католической партией в Шотландии. И Меррей не долго   раздумывает. Он знает: пока Мария Стюарт на свободе, в Шотландии не быть миру.   Перед ним великий соблазн раз навсегда поквитаться с лордами-смутьянами и   преподать им памятный урок. С обычной своей энергией он быстро собирает войско,   уступающее, правда, по численности противнику, но зато лучше управляемое и   более дисциплинированное. Не выжидая подмоги, выступает он в направлении   Глазго. И тринадцатого мая под Лангсайдом настает час окончательного расчета   между королевой и регентом, между братом и сестрой, между одним Стюартом и   другим.      

       

Битва   при Лангсайде была короткой, но решающей. Ни долгих колебаний, ни переговоров,   как это было в битве при Карберри; в стремительной атаке налетает конница Марии   Стюарт на неприятельские линии. Но Меррей хорошо выбрал позицию; еще до того,   как вражеской кавалерии удается штурмовать холм, она рассеяна жарким огнем, а   потом смята и разгромлена в контратаке. Все кончено в каких-нибудь три четверти   часа. Бросив все орудия и триста человек убитыми, последняя армия королевы   обращается в беспорядочное бегство.      

Мария   Стюарт наблюдала сражение с высокого холма; увидев, что все потеряно, она   сбегает вниз, садится на коня и с небольшим отрядом провожатых гонит во весь   опор. Она больше не думает о сопротивлении, панический ужас охватил ее. Сломя   голову, не разбирая дороги, несется она через пастбища и болота, по полям и   лесам — и так без отдыха весь этот первый день, с одной мыслью: только бы   спастись! «Я изведала все, — напишет она позднее кардиналу   Лотарингскому, — хулу и поношение, плен, голод, холод и палящий зной,   бежала неведомо куда, проскакав девяносто две мили по бездорожью без отдыха и   пищи. Спала на голой земле, пила прокисшее молоко, утоляла голод овсянкой, не   видя куска хлеба. Три ночи провела я в глуши, одна, как сова, без женской   помощи». Такой, в освещении этих последних дней, отважной амазонкой,   романтической героиней и осталась она в памяти народа. В Шотландии ныне забыты   все ее слабости и безрассудства, прощены и оправданы все ее преступления,   внушенные страстью. Живет лишь эта картина — кроткая пленница в уединенном   замке и вторая — отважная всадница, которая, спасая свою свободу, скачет ночью   на взмыленном коне, предпочитая тысячу раз умереть, чем трусливо и бесславно   сдаться врагам. Уже трижды бежала она под покровом ночи — первый раз с Дарнлеем   из Холируда, второй раз в мужской одежде к Босуэлу из замка Бортуик, в третий раз   с Дугласом из Лохливена. Трижды в отчаянной, бешеной скачке спасала она свою   корону и свободу. Теперь она спасает только свою жизнь.      

       

На   третий день после битвы при Лангсайде достигает Мария Стюарт Дандреннанского   аббатства у самого моря. Здесь граница ее государства. До последнего рубежа   своих владений бежала она, как затравленная лань. Для вчерашней королевы не   найдется сегодня надежного прибежища во всей Шотландии; все пути назад ей   отрезаны; в Эдинбурге ее ждет неумолимый Джон Нокс и снова — поношение черни,   снова — ненависть духовенства, а возможно, позорный столб и костер. Ее последняя   армия разбита, прахом пошли ее последние надежды. Настал трудный час выбора.   Позади лежит утраченная страна, куда не ведет ни одна дорога, впереди —   безбрежное море, ведущее во все страны мира. Она может уехать во Францию, может   уехать в Англию, в Испанию. Во Франции она выросла, там у нее друзья и родичи и   много еще тех, кто ей предан, — поэты, посвящавшие ей стихи, дворяне,   провожавшие ее к шотландским берегам; эта страна уже однажды дарила ее   гостеприимством, венчала пышностью и великолепием. Но именно потому, что ее   знали там королевой во всем блеске земной славы, вознесенную превыше всякого   величия, ей претит вернуться туда нищенкой, просительницей в жалких лохмотьях,   с замаранной честью. Она не хочет видеть язвительную усмешку ненавистной   итальянки Екатерины Медичи, не хочет жить подачками или быть запертой в монастыре.   Но и бежать к замороженному Филиппу в Испанию кажется ей унизительным; никогда   этот ханжеский двор не простит ей, что с Босуэлом соединил ее протестантский   пастора что она стала под благословение еретика. Итак, остается один лишь   выбор, вернее, не выбор, а неизбежность: направиться в Англию. Разве в самые   беспросветные дни ее пленения не дошел до нее подбадривающий голос Елизаветы,   заверявший, что она «в любое время найдет в английской королеве верную подругу»?   Разве Елизавета не дала торжественную клятву восстановить ее на престоле? Разве   не послала ей перстень — верный залог, с помощью которого она в любой час может   воззвать к ее сестринским чувствам?      

Но тот,   чьей руки хоть однажды коснулось несчастье, всегда вытягивает неверный жребий.   Впопыхах, как обычно при ответственных решениях, принимает Мария Стюарт это,   самое ответственное; не требуя никаких гарантий, она еще из Дандреннанского   монастыря пишет Елизавете: «Разумеется, дорогая сестра, тебе известна большая   часть моих злоключений. Но то, что сегодня заставляет меня писать тебе,   произошло так недавно, что вряд ли успело коснуться твоего слуха. А потому я   должна со всей краткостью сообщить, что те мои подданные, которым я особенно   доверяла и которых облекла высшими почестями, подняли против меня оружие и   недостойно со мной поступили. Всемогущему вершителю судеб угодно было   освободить меня из жестокого заточения, в кое я была ввергнута. С тех пор,   однако, я проиграла сражение и большинство моих верных погибло у меня на   глазах. Ныне я изгнана из моего королевства и обретаюсь в столь тяжких   бедствиях, что, кроме Вседержителя, уповаю лишь на твое доброе сердце. А потому   прошу тебя, милая сестрица, позволь мне предстать перед тобой, чтобы я могла   рассказать тебе о моих злоключениях.      

Я также   молю бога, да ниспошлет тебе благословение неба, а мне — кротость и утешение, которое   я больше всего надеюсь и молю получить из твоих рук. А в напоминание того, что   позволяет мне довериться Англии, я посылаю ее королеве этот перстень, знак   обещанной дружбы и помощи. Твоя любящая сестра Maria R.»[141].      

Второпях,   словно не давая себе опомниться, набрасывает Мария Стюарт эти строки, от   которых зависит все ее будущее. Потом она запечатывает в письмо перстень и   передает то и другое верховому. Однако в письме не только перстень, но и ее   судьба.      

       

Итак,   жребий брошен. Шестнадцатого мая Мария Стюарт садится в рыбачий челн,   пересекает Солуэйский залив и высаживается на английском берегу возле   небольшого портового городка Карлайла. В этот роковой день ей нет еще двадцати   пяти, а между тем жизнь для нее, в сущности, кончена. Все, чем судьба может в   преизбытке одарить человека, она пережила и перестрадала, все вершины земные ею   достигнуты, все глубины измерены. В столь ничтожный отрезок времени ценой   величайшего душевного напряжения познала она все крайности жизни: двух мужей   схоронила и утратила два королевства, побывала в тюрьме, заплуталась на черных   путях преступления и все вновь всходила на ступени трона, на ступени алтаря,   обуянная новой гордыней. Все эти недели, все эти годы она жила в огне, в таком   ярком, полыхающем, всепожирающем пламени, что отблеск его светит нам и через   столетия. И вот уже рассыпается и гаснет костер, все, что было в ней лучшего, в   нем перегорело; от некогда ослепительного сияния остался лишь пепел и шлак.   Тенью былой Марии Стюарт вступает она в сумерки своего существования.      

 17. Беглянке свивают   петлю      

(16 мая — 28 июня 1568)      

       

Известие,   что Мария Стюарт высадилась в Англии, конечно, не на шутку встревожило Елизавету.   Нечего и говорить, что непрошеная гостья ставила ее в крайне трудное положение.   Правда, весь последний год она, как монархиня монархиню, из солидарности   защищала Марию Стюарт от ее мятежных подданных. В прочувствованных посланиях —   ведь бумага недорога, а изъяснения в дружбе легко стекают с дипломатического   пера — заверяла она ее в своем участии, в своей преданности, своей любви. С   пламенным — увы, чересчур пламенным — красноречием убеждала она шотландскую   королеву рассчитывать на нее при любых обстоятельствах, как на преданную   сестру. Но ни разу Елизавета не позвала Марию Стюарт в Англию, напротив, все   эти годы она парировала всякую возможность личной встречи. И вдруг, как снег на   голову, эта назойливая особа объявилась в Англии, в той самой Англии, на   которую она еще недавно притязала в качестве единственной законной   престолонаследницы. Прибыла самовольно, непрошеная и незваная, и с первого же   слова ссылается на то самое обещание поддержки и дружбы, которое, как всякому   ясно, имело чисто метафорический смысл. Во втором письме Мария Стюарт, даже не   спрашивая, хочет того Елизавета или нет, требует свидания как своего   неоспоримого права: «Прошу Вас возможно скорее вызволить меня отсюда, ибо я   обретаюсь в состоянии, недостойном не только королевы, но даже простой   дворянки. Единственное, что я спасла, — это свою жизнь: ведь первый день   мне пришлось шестьдесят миль скакать прямиком через поля. Вы сами убедитесь в   этом, когда, как я твердо верю, проникнетесь участием к моим безмерным   невзгодам».      

И   участие действительно первое чувство Елизаветы. Разумеется, ее гордость находит   величайшее удовлетворение в том, что женщина, замышлявшая свергнуть ее с   престола, сама себя свергла — ей, Елизавете, и пальцем шевельнуть не пришлось.   Пусть весь мир видит, как она поднимает гордячку с колен и с высоты своего   величия раскрывает ей объятия! Поэтому первое, правильное ее побуждение —   великодушно призвать к себе беглянку. «Мне донесли, — пишет французский   посланник, — что королева в коронном совете горячо заступилась за королеву   Шотландскую и дала ясно понять, что намерена принять и почтить ее сообразно ее   былому достоинству и величию, а не нынешнему положению». Со свойственным ей   чувством ответственности перед историей Елизавета хочет остаться верна своему   слову. Послушайся она этого непосредственного побуждения, не только жизнь Марии   Стюарт, но и ее собственная честь была бы спасена.      

Но   Елизавета не одна. Рядом с ней стоит Сесил, человек с холодными, отливающими   сталью глазами, политик, бесстрастно делающий ход за ходом на шахматной доске.   Нервическая натура, болезненно отзывающаяся на малейшее дуновение ветра,   Елизавета недаром избрала себе в советчики этого жестокого, трезвого,   расчетливого дельца; недоступный поэзии и романтике, пуританин по характеру и   темпераменту, он презирает в Марии Стюарт ее порывистость и страстность,   убежденный протестант, он ненавидит католичку; а кроме того, судя по его личным   записям, он с полным убеждением смотрит на нее как на соучастницу и пособницу в   убийстве Дарнлея. Не успела Елизавета расчувствоваться, как он останавливает ее   участливо протянутую руку. Дальновидный политик, он понимает, в какие трудности   вовлечет английское правительство возня с этой неугомонной особой, с этой   интриганкой, которая уже много лет сеет смятение повсюду, где ни появится.   Принять Марию Стюарт в Лондоне, оказав ей королевские почести, значит признать   ее права на Шотландию, а это наложит на Англию обязанность с оружием в руках и   с полным кошельком выступить против лордов и Меррея. Но к этому у Сесил а нет   ли малейшей склонности, ведь сам же он подстрекал лордов к смуте. Для него   Мария Стюарт — смертельный враг протестантизма, главная опасность, угрожающая   Англии, и ему нетрудно убедить в этом Елизавету; с неудовольствием внемлет   английская королева его рассказам о том, как почтительно ее дворяне встретили   шотландскую королеву на ее земле. Нортумберленд, наиболее могущественный из   католических лордов, пригласил беглянку в свой замок; самый влиятельный из   протестантских лордов, Норфолк, явился к ней с визитом. Все они явно очарованы   пленницей, и, недоверчивая и до глупости тщеславная как женщина, Елизавета   вскоре оставляет великодушную мысль призвать ко двору государыню, которая   затмит ее своими личными качествами и будет для недовольных в ее стране   желанной претенденткой.      

Итак,   прошло всего несколько дней, а Елизавета уже избавилась от своих   человеколюбивых побуждений и твердо решила не допускать Марию Стюарт ко двору,   но в то же время не выпускать ее из страны. Елизавета, однако, не была бы   Елизаветой, если бы она хоть в каком-нибудь вопросе выражалась ясно и   действовала прямо. А между тем как в человеческих взаимоотношениях, так и в   политике двусмысленность — величайшее зло, ибо она морочит людей и вносит в мир   смятение. Но тут-то и берет свое начало великая и бесспорная вина Елизаветы   перед Марией Стюарт. Сама судьба даровала ей победу, о которой она мечтала   годами: ее соперница, слывшая зерцалом рыцарских доблестей, совершенно   независимо от ее, Елизаветы, стараний выставлена к позорному столбу; королева,   притязавшая на ее венец, потеряла свой собственный; женщина, в горделивом   сознании своих наследных прав надменно ей противостоявшая, униженно просит у   нее помощи. Когда б Елизавета хотела поступить как должно, у нее было бы две   возможности. Она могла бы предоставить Марии Стюарт, как просительнице, право   убежища, в котором Англия великодушно не отказывает изгнанникам, и этим   морально поставила бы ее на колени. Или она могла бы из политических   соображений запретить ей пребывание в стране. И то и другое было бы равно   освящено законом. И только одно противоречит всем законам земли и неба:   привлечь к себе просящего, а потом насильственно задержать. Нет оправдания, нет   снисхождения, бессердечному коварству Елизаветы, тому, что, несмотря на ясно   выраженное желание своей жертвы, она не позволила ей покинуть Англию, но   всячески ее удерживала — хитростью и обманом, вероломными обещаниями и тайным   насилием — и загнала этим коварным лишением свободы униженную, побежденную   женщину гораздо дальше, чем сама намеревалась, — в гибельные дебри   отчаяния и вины.      

Это   заведомое попрание прав в самой подлой, замаскированной форме навсегда   останется темным пятном в личной биографии Елизаветы, его, пожалуй, еще труднее   простить, чем последующий смертный приговор и казнь. Ведь для насильственного   лишения свободы еще нет ни малейшего повода или основания. В самом деле, когда   Наполеон — к этому доказательству от противного не раз обращались, — бежал   на борт «Беллерофонта»[142]   и там апеллировал к английскому праву убежища, Англия с полным основанием   отвергла это притязание как патетический фарс. Оба государства, Франция и   Англия, находились в состоянии открытой войны, и сам Наполеон командовал   вражеской армией, не говоря уже о том, что он в течение четверти века только и   ждал, как бы вцепиться Англии в горло. Но Шотландия отнюдь не воюет с Англией,   у них самые добрососедские отношения, Елизавета и Мария Стюарт искони именуют   себя задушевными подругами и сестрами, и когда Мария Стюарт бежит к Елизавете,   она может предъявить ей перстень, пресловутый «token», знак ее дружеского   расположения, может сослаться на заявление Елизаветы, что «ни один человек на   свете не выслушает ее с таким сочувственным вниманием». Она может также   сослаться на то, что Елизавета предоставляла право убежища всем шотландским   беглецам, что Меррей и Мортон, убийцы Риччо и убийцы Дарнлея, несмотря на свои   преступления, находили в Англии приют. И наконец, Мария Стюарт явилась не с   притязаниями на английский трон, а лишь со скромной просьбой дозволить ей тихо   и мирно жить на английской земле, если же Елизавете это не угодно, не   препятствовать ей отправиться дальше, во Францию. И Елизавета, разумеется,   прекрасно знает, что она не вправе задержать Марию Стюарт, знает это и Сесил, о   чем свидетельствует его собственноручная запись На памятном листке (Pro Regina   Scotorum)[143].   «Придется помочь ей, — пишет он, — ведь она явилась в Англию по   доброй воле и доверясь королеве». Оба в глубине души отлично сознают, что нет у   них и ниточки права, из которой можно было бы свить эту грубую веревку   беззакония. Но зачем же существуют политики; если не для того, чтобы в самых   трудных положениях находить увертки и лазейки, превращать «ничто» в «нечто» и   «нечто» в «ничто»? Если нет оснований задержать беглянку, значит, надо их   выдумать; если Мария Стюарт ничем не провинилась перед Елизаветой, значит, надо   взвести на нее напраслину. Но все должно быть сделано шито-крыто, ведь мир не   дремлет, и он следит. Надо втихомолку, крадучись, накинуть на птичку силок и   затягивать все туже и туже, пока жертва не успела опомниться. Когда же она   наконец (слишком поздно) начнет рваться на свободу, каждое, резкое движение,   послужит ей к гибели.      

Это   запутывание и оплетание начинается со сплошных учтивостей. Двое самых видных   вельмож Елизаветы — лорд Скроуп и лорд Ноллис — со всей поспешностью (какое   нежное внимание!) откомандировываются в Карлайл к Марии Стюарт в качестве   почетных кавалеров. Однако подлинная их миссия столь же темна, сколь   многообразна. Им доверено от лица Елизаветы приветствовать знатную гостью,   изъявить свергнутой государыне сочувствие в ее невзгодах; им также поручено   успокоить и утихомирить взволнованную женщину, чтобы она не слишком рано   встревожилась и не воззвала о помощи к иностранным дворам. Но самое главное и   существенное поручение дано им тайно, а оно предписывает строго охранять ту,   что, по сути говоря, уже пленница, прекратить всякие посещения, конфисковать   письма — недаром в тот же день в Карлайл направлены полсотни алебардиров. Кроме   того, оным Скроупу и Ноллису ведено каждое слово Марии Стюарт немедленно сообщать   в Лондон. Там только и ждут малейшей ее оплошности, чтобы задним числом   сфабриковать для уже состоявшегося пленения благовидный предлог.      

Лорд   Ноллис образцово справился со своей ролью тайного соглядатая, его искусному   перу обязаны мы, пожалуй, самыми выразительными и живыми зарисовками характера   Марии Стюарт. Знакомишься с ними и убеждаешься, что эта женщина в те редкие   минуты, когда все ее душевные силы мобилизованы, вызывает поклонение и   восхищение даже у очень умных мужчин. Сэр Фрэнсис Ноллис пишет Сесилу: «Что и   говорить, это замечательная женщина, она не поддается на лесть, с ней можно обо   всем говорить, говорить прямо, и она нимало не рассердится, лишь бы она била   уверена в вашей порядочности». Он восхищается ее разумом и красноречием, отдает   должное ее «редкому мужеству», ее «liberal heart» — сердечному обхождению. Не   укрылась от него и ее неистовая гордость: «Более всего жаждет она победы, и по   сравнению с этим высшим благом богатство и другие земные приманки кажутся ей   презренными и мелкими». Нетрудно себе представить, с какими чувствами подозрительная   Елизавета читала эти описания своей соперницы и как быстро отвердевали ее рука   и сердце.      

       

Но и у   Марии Стюарт тонкий слух. Очень скоро она замечает, что ласковое участие и   учтивые расшаркивания служат обоим эмиссарам ширмой и они потому рассыпаются   перед ней мелким бесом, что хотят что-то скрыть. Исподволь, словно подавая ей   горькое лекарство в приторном сиропе комплиментов, ей сообщают, что Елизавета   не склонна ее принять, пока она не очистится от всех обвинений. Эту пустую   отговорку изобрели тем временем в Лондоне, бессердечное, наглое намерение   держать Марию Стюарт как можно дальше и взаперти прикрывают для приличия   фиговым листком морали. Но либо Мария Стюарт не замечает, либо притворяется,   что не замечает, сколь вероломна эта проволочка. С горячностью заявляет она,   что готова оправдаться — «но, разумеется, перед особой, которую я считаю равной   себе по рождению, лишь перед королевой Английской». Чем скорее, тем лучше, нет,   сию же минуту хочет она увидеть Елизавету, «доверчиво броситься в ее объятия».   Настоятельно просит она, «не теряя времени, отвезти ее в Лондон, дабы она могла   принести жалобу и защитить свою честь от клеветнических наветов». С радостью   готова она предстать на суд Елизаветы, но, разумеется, только на ее суд.      

Это как   раз те слова, которые Елизавете хотелось услышать. Принципиальное согласие   Марии Стюарт оправдаться дает Елизавете в руки первую зацепку для того, чтобы   постепенно втянуть женщину, ищущую в ее стране гостеприимства, в судебное   разбирательство. Конечно, необходима осторожность, этого нельзя сделать   внезапным наскоком, чтобы и без того встревоженная жертва не переполошила до   времени весь мир; перед решительной операцией по лишению Марии Стюарт чести   надо сперва усыпить ее обещаниями, чтобы спокойно, не сопротивляясь, легла она   под нож. Итак, Елизавета пишет письмо, которое могло бы обмануть нас своим   взволнованным тоном, если бы мы не знали, что советом министров давно принято   решение о задержании беглянки. Отказ ее лично встретиться с Марией Стюарт   словно обернут в вату.      

«Madame, —   пишет она со змеиным лукавством, — лорд Херрис сообщил мне о Вашем желании   оправдаться лично передо мной в тяготеющих на Вас обвинениях. О Madame, нет на   земле человека, который радовался бы Вашему оправданию больше, чем я. Никто   охотнее меня не преклонит ухо к каждому ответу, помогающему восстановить Вашу   честь. Но я не могу ради Вашего дела рисковать собственным престижем. Не стану   скрывать от Вас, меня и так упрекают, будто я более склонна отстаивать Вашу   невиновность, нежели раскрыть глаза на те деяния, в коих Ваши подданные Вас   обвиняют». За этим коварным отказом следует, однако, еще более изощренная   приманка. Торжественно ручается Елизавета «своим королевским словом» — надо   особенно подчеркнуть эти строки — в том, что «ни Ваши подданные, ни увещания   моих советников не заставят меня требовать от Вас того, что могло бы причинить   Вам зло или бесчестие». Все настойчивее, все красноречивее звучит письмо. «Вам   кажется странным, что я уклоняюсь от встречи с Вами, но прошу Вас, поставьте   себя на мое место. Если Вы очиститесь от обвинений, я приму Вас с подобающим   почетом, до тех же пор это невозможно. Зато потом, клянусь Создателем, Вы не   найдете человека, более к Вам расположенного, встреча с Вами — самая большая   для меня радость».      

Утешительные,   теплые, мягкие, расслабляющие душу слова, но они прикрывают сухую, жесткую,   правду. Ибо посланцу, привезшему письмо, поручено наконец разъяснить Марии   Стюарт, что ни о каком оправдании перед Елизаветой не может быть и речи, что   имеется в виду настоящее судебное расследование шотландских событий, пусть пока   еще под стыдливым названием «конференция».      

       

Но от   таких слов, как дознание, судебное расследование, приговор, гордость Марии   Стюарт взвивается на дыбы, как от прикосновения раскаленным железом. «Нет у   меня иного судьи, кроме предвечного, — вырывается у нее с гневными   рыданиями, — и никто не вправе меня судить. Я знаю, кто я, и знаю все   преимущества, принадлежащие моему сану. Я и в самом деле по собственному почину   и со всем доверием предложила королеве, моей сестре, выступить судьею в моих   делах. Однако как же это возможно, раз она отказывается меня принять?» С угрозой   предрекает она (и дальнейшее подтвердит ее слова), что Елизавете не будет проку   от того, что она задержала ее в своей стране. И тут она берется за перо. «Hélas   Madame![144]   — восклицает она в волнении. — Где же это слыхано, чтобы кто-нибудь укорил   государя за то, что он преклонил свой слух к словам жалобщика, сетующего на   бесчестное обвинение!.. Оставьте мысль, будто я прибыла в эту страну, спасая   свою жизнь. Ни Шотландия, ни весь прочий мир от меня не отвернулись, а прибыла   я сюда, чтобы отстоять свою честь и найти управу на ложных обвинителей моих, а   не для того, чтобы отвечать им, как равным. Среди всех друзей избрала я Вас,   ближайшую родственницу и лучшего друга (perfaicte Amye), чтобы бить Вам челом   на моих хулителей, в надежде, что Вы честью для себя почтете восстановить   добрую славу королевы». Не чаяла она, убегая из одной тюрьмы, быть задержанной   «quasi en un autre»[145].   И запальчиво требует она того, чего ни один человек еще не мог добиться от   Елизаветы, а именно: ясных, недвусмысленных поступков, либо помощи, либо   свободы. Она готова de bonne voglia[146]   оправдаться перед Елизаветой, но только не перед своими подданными на суде,   разве что их приведут к ней со связанными руками. С полным сознанием лежащей на   ней неотъемлемой благодати отказывается она быть поставленной на одну доску со   своими подданными: лучше ей умереть.      

       

Юридически   под точку зрения Марии Стюарт не подкопаешься. У королевы Английской нет   суверенных прав в отношении королевы Шотландской; не ее дело — расследовать   убийство, происшедшее в другой стране, вмешиваться в тяжбу чужеземной   государыни с ее подданными. И Елизавета это прекрасно знает, потому-то она и   удваивает льстивые старания выманить Марию Стюарт с ее укрепленных,   неприступных позиций на зыбкую почву процесса. Нет, не как судья, а как сестра   и подруга хочет она разобраться в злополучной тяжбе — ведь это единственное   препятствие на пути к ее заветному желанию наконец-то встретиться со своей   кузиной и вернуть ей престол. Чтобы оттеснить Марию Стюарт с ее безопасной   позиции, Елизавета не жалеет обещаний, делая вид, будто ни на минуту не   сомневается в невиновности той, кого так злостно оклеветали; разбирательству   якобы подлежат не поступки Марии Стюарт, а крамола Меррея и прочих смутьянов.   Ложь ложью погоняет: Елизавета клянется, что на дознании и речи не будет о том,   что может коснуться чести Марии Стюарт («against her honour»), —   дальнейшее покажет, как было выполнено это обещание. А главное, она заверяет   посредников, что, чем бы дело ни кончилось, Мария Стюарт так или иначе   останется королевой Шотландии. Но пока Елизавета дает эти клятвенные обещания,   ее канцлер Сесил гнет свою линию. Желая успокоить Меррея и расположить его в   пользу процесса, он клянется, что ни о каком восстановлении на троне его   сводной сестры не может быть и речи, из чего следует, что чемодан с двойным   дном не является политическим изобретением нашего века.      

От Марии   Стюарт не укрылись все эти закулисные плутни и подвохи. Если Елизавета не верит   ей, то и у Марии Стюарт не осталось никаких иллюзий насчет истинных намерений   ее любимой кузины. Она обороняется и противится, пишет то льстивые, то   возмущенные письма, но в Лондоне уже не отпускают захлестнутую петлю, наоборот,   ее стягивают все туже и туже. Для усиления психического воздействия принимаются   меры, долженствующие показать, что в случае сопротивления, спора или отказа там   не остановятся и перед насилием. Мало-помалу ее лишают привычных удобств, не   допускают к ней посетителей из Шотландии, разрешают выезжать не иначе как под   эскортом из сотни всадников, пока однажды не огорошивает ее приказ оставить   Карлайл, стоящий у открытого моря, где хотя бы взор ее свободно теряется вдали   и откуда однажды ее может увезти спасительное судно, и переехать в Йоркширское   графство, в укрепленный Болтонский замок — «a very strong, very fair and very   stately house»[147].   Разумеется, и эту горькую пилюлю густо обмазывают патокой, острые когти все еще   трусливо прячутся в бархатных рукавичках: Марию Стюарт уверяют, что лишь из   нежного попечения, из желания иметь ее поближе и ускорить обмен письмами   распорядилась Елизавета о переезде. В Болтоне у нее будет «больше радостей и   свободы, там ее не достигнут происки врагов». Мария Стюарт не так наивна, чтобы   поверить в эту горячую любовь, она все еще барахтается и борется, хоть и знает,   что игра проиграна. Но что ей остается делать? В Шотландию нет возврата, во   Францию путь ей заказан, а между тем положение ее день ото дня становится все   более постыдным: она ест чужой хлеб, и даже платье Елизавета дарит ей со своего   плеча. Совсем одна, оторванная от друзей, окруженная только подданными   противницы, Мария Стюарт не в силах устоять: сопротивление ее становится все   неувереннее.      

И   наконец, как правильно рассчитал Сесил, она совершает величайшую ошибку,   которую с таким нетерпением подкарауливала Елизавета: в минуту душевной   слабости она соглашается на судебное расследование. Изменив своей исходной   точке зрения, заключающейся в том, что Елизавета не вправе ни судить ее, ни   лишать свободы, что, как королева и гостья, она неподсудна чужеземному   третейскому суду, Мария Стюарт совершает самую грубую, самую непростительную   ошибку в своей жизни. Но Мария Стюарт способна лишь на короткие бурные вспышки   мужества, вечно ей не хватает стойкости и выдержки, необходимых государыне.   Чувствуя, что теряет почву под ногами, она все еще силится что-то спасти,   ставит задним числом какие-то условия и, позволив выманить у себя согласие,   хватается за руку, сталкивающую ее в бездну. «Нет ничего такого, — пишет   она двадцать восьмого июня, — чего бы я не сделала по одному слову Вашему,   так твердо уповаю я на Вашу честь и Вашу королевскую справедливость».      

Но кто   отдался на милость противника, тому не помогут ни просьбы, ни уговоры. У   победителя свои права, и всегда они оборачиваются бесправием для побежденного.   Vae victis[148].      

 18. Петля затягивается      

(июль 1568 — январь   1569)      

       

Как   только Мария Стюарт неосмотрительно дала исторгнуть у себя согласие на   «нелицеприятное дознание», английское правительство пустило в ход все имеющиеся   у него средства власти, чтобы сделать дознание лицеприятным. Если лордам   разрешено явиться лично, во всеоружии обвинительного материала, то Марии Стюарт   дозволено прислать лишь двух доверенных представителей; только на расстоянии и   через посредников может она предъявить свои обвинения мятежным лордам, тогда   как тем не возбраняется вопить во всеуслышание и втихомолку сговариваться —   этим подвохом ее сразу же вынуждают от нападения перейти к обороне. Все   обещания одно за другим летят под стол. Та самая Елизавета, которой совесть не   дозволяла встретиться с Марией Стюарт до окончания процесса, без колебаний   принимает у себя мятежника Меррея. Никто и не думает о о том, чтобы щадить   «честь» шотландской королевы. Правда, намерение посадить ее на скамью   подсудимых пока хранится в тайне — что скажут за границей! — и официально поддерживается   версия, будто лордам надлежит «оправдаться» в поднятой смуте. Но, лицемерно   призывая к ответу лордов, английская королева, в сущности, ждет от них одного   объяснения: почему они подняли оружие против своей, королевы? А это значит, что   им придется переворошить всю историю убийства и тем самым обратить острие   процесса против Марии Стюарт. Если обвинения будут веские, в Лондоне не   замедлят подвести под арест Марии Стюарт юридическую базу, и необоснованное   лишение свободы предстанет перед миром как обоснованное.      

Однако   псевдоразбирательство, именуемое конференцией — только с риском оскорбить правосудие   можно назвать это судом, — превращается в комедию совсем иного сорта, чем   желали бы Сесил и Елизавета. Хотя противников посадили за круглый стол, чтобы   они предъявили друг другу свои обвинения, ни та, ни другая сторона не   обнаруживает большого желания побивать друг друга актами и фактами, и это,   конечно, неспроста. Ибо, обвинители и обвиняемые здесь — такова курьезная   особенность этого процесса, — по сути дела, соучастники одного   преступления: и тем и другим было бы приятнее молчаливо обойти неприглядные   обстоятельства убийства Дарнлея, в котором равно замешана и та и другая   сторона. Если Мортон, Мэйтленд и Меррей могут предъявить ларец с письмами и с полным   правом обвинить Марию Стюарт в пособничестве или по меньшей мере в   укрывательстве, то и Мария Стюарт может с таким же правом изобличить лордов:   ведь они были во все посвящены и своим молчанием потакали убийству. Буде лорды   вздумают положить на стол неблаговидные письма, как бы это не заставило Марию   Стюарт, конечно же знающую от Босуэла, кто из лордов обменялся с ним «бондом»,   а может быть, имеющую в руках и самый «бонд», сорвать маску с этих запоздалых   воителей за своего короля. Отсюда естественное опасение наступить противнику на   горло, отсюда и общий интерес — покончить грязное дело миром и не тревожить   прах бедняги Дарнлея в его гробу. «Requiescat in pace!»[149] — благочестивый клич   обеих сторон.      

Так   становится возможным нечто странное и весьма для Елизаветы неожиданное: при   открытии судебного разбирательства Меррей ограничился обвинением Босуэла — он   знает: опасный человек где-то за тридевять земель и не выдаст своих сообщников;   но с редким тактом щадит он сестру. У шотландских баронов точно выскочило из   памяти, что всего лишь год назад сами они на открытой парламентской сессии   обвинили ее в пособничестве убийству. В общем, благородные рыцари не выезжают   на арену с тем лихим молодечеством, на какое рассчитывал Сесил, не швыряют на   судейский стол предосудительные письма, и — вторая, но не последняя особенность   этой изобретательной комедии — английские комиссары тоже на редкость молчаливы   и предпочитают меньше спрашивать. Лорду Нортумберленду, как католику, Мария   Стюарт, пожалуй, ближе, чем его королева, Елизавета; что же касается лорда   Норфолка, то по личным мотивам, о которых мы еще услышим, он тоже клонит к   мировой. Вырисовываются уже и контуры намечаемого соглашения: Марии Стюарт   будут возвращены титул и свобода, зато Меррей сохранит единственно для него   важное — подлинную власть. Итак, вместо громов и молний, должных по расчетам   Елизаветы морально уничтожить Марию Стюарт, — сплошное благорастворение   воздухов. Идет задушевный разговор при закрытых дверях. Там, где предполагалось   бурное обсуждение всяких актов и фактов, царит теплое, дружественное согласие.   Проходит несколько дней, и — поистине странное разбирательство! —   обвинители и обвиняемые, комиссары и судьи, забыв о полученных предписаниях и   неожиданно найдя общий язык, готовы уже похоронить по первому разряду процесс,   задуманный Елизаветой в качестве важнейшей государственной акции против Марии   Стюарт.      

       

Незаменимым   посредником, идеальной свахой, которая, ног под собой не чуя, носится   взад-вперед и улаживает дело, служит все тот же шотландский статс-секретарь   Мэйтленд Летингтонский. В темной заварухе с Дарнлеем он выполнял самую темную   роль, притом, как и подобает прирожденному дипломату, роль двуличную. Когда в   Крэгмиллере к Марии Стюарт явились лорды и стали предлагать, чтобы она   развелась с Дарнлеем либо еще как-нибудь развязалась с ним, от общего их имени   выступил Мэйтленд, и это он уронил туманное замечание о том, что Меррей «не   станет придираться». С другой стороны, это он налаживал ее брачный союз с   Босуэлом, это он «случайно» оказался свидетелем пресловутого похищения и только   в последнюю минуту перебежал к лордам. Если бы дошло до перестрелки между   Марией Стюарт и лордами, не миновать бы ему очутиться в самом пекле. Потому-то   он и готов идти напролом и не остановится и перед самыми недозволенными средствами,   лишь бы добиться полюбовного соглашения.      

Для   начала он стращает Марию Стюарт, внушая ей, что, если она заартачится, лорды на   все пойдут для своей защиты, а тогда не избыть ей сраму. И чтобы доказать ей,   каким убийственным для ее чести орудием располагают лорды, он потихоньку   поручает своей жене Мэри Флеминг снять копию с главной улики обвинения — с   любовных писем и сонетов из ларца — и передать эту копию Марии Стюарт.      

Тайная   выдача Марии Стюарт еще неизвестного ей обвинительного материала, —   конечно же, шахматный ход Мэйтленда против его коллег, не говоря уже о грубом   нарушении процессуального права. Но и лорды не остаются в долгу и так же   противно всем правилам передают «письма из ларца», так сказать, под судейским   столом, Норфолку и другим английским комиссарам. Для Марии Стюарт это тяжелый   афронт, ведь судьи, только что склонявшиеся к примирению сторон, теперь будут   против нее восстановлены. В особенности Норфолк сражен удушливой вонью, которой   неожиданно понесло из этого ящика Пандоры[150].   Тотчас же сообщает он в Лондон — опять-таки в нарушение правил, но в этой   удивительной тяжбе все идет шиворот-навыворот, — что «необузданная и   грязная страсть, привязывавшая королеву к Босуэлу, ее отвращение к убитому   супругу и участие в заговоре против его жизни так очевидны, что всякий   порядочный и благонравный человек содрогнется и с отвращением отпрянет от этого   ужаса».      

Недобрая   весть для Марии Стюарт, зато чрезвычайно радостная для Елизаветы. Теперь она знает,   какой убийственный для чести ее соперницы обвинительный материал может в любую   минуту быть положен на стол, и не успокоится до тех пор, пока он не будет   предан огласке. Чем больше Мария Стюарт склоняется к мировой, тем решительнее   Елизавета требует публичного шельмования. Враждебная позиция Норфолка,   непритворное возмущение, вызванное в нем письмами из пресловутого ларца,   по-видимому, обрекают игру Марии Стюарт на полную безнадежность.      

       

Но как   за игорным столом, так и в политике партия не считается безнадежной, покуда на   руках у противников сохранилась хоть одна карта. В критическую минуту Мэйтленд   выкидывает совсем уже головоломный номер. Он направляется к Норфолку,   продолжительно беседует с ним один на один и — о диво! — вы ошеломлены, вы   глазам своим не верите, читая источники: свершилось чудо, Савл обратился в   Павла[151],   возмущенный, негодующий Норфолк, судья, заранее восстановленный против   подсудимой, стал ревностным ее защитником и доброжелателем. В ущерб своей   повелительнице, добивающейся открытого разбирательства, он хлопочет об   интересах шотландской королевы: он уговаривает ее не Отказываться ни от своей   короны, ни от прав на английский престол, он крепит ее волю, поднимает в ней   дух; В то же время он отговаривает Меррея предъявлять письма, и — о диво! —   у Меррея после укромной беседы с Норфолком тоже меняется настроение. Он стал   кроток и покладист, в полном единодушии с Норфолком готов он валить все на   Босуэла и всячески выгораживать Марию Стюарт; похоже, что за одну ночь погода   изменилась, подул живительный теплый ветер, лед тронулся: еще денек-другой, и   над этим странным судилищем воссияют весна и дружба.      

Естественно,   возникает вопрос: что же заставило Норфолка повернуть на сто восемьдесят градусов,   что вынудило судью Елизаветы презреть ее волю и из противника Марии Стюарт   сделаться ей лучшим другом? Первое, что приходит в голову, — это что   Мэйтленд подкупил Норфолка. Но стоит вглядеться поближе, и это предположение   отпадает. Норфолк — самый богатый вельможа Англии, его род лишь немногим   уступает Тюдорам. Денег, потребных на его подкуп, нет не только у Мэйтленда, их   не наскрести во всей нищей Шотландии. И все же, как обычно, первое чувство   самое правильное, Мэйтленду действительно удалось подкупить Норфолка. Он   посулил молодому вдовцу то, чем можно прельстить и самого могущественного   человека, а именно — еще большее могущество. Мэйтленд предложил герцогу руку   королевы и, стало быть, наследственные права на английскую корону. От   королевского же венца по-прежнему исходит магическая сила, которая и в труса   вливает мужество и самого равнодушного делает честолюбцем, а самого   рассудительного — глупцом. Теперь понятно, почему Норфолк, только вчера   убеждавший Марию Стюарт отречься от своих королевских прав, сегодня так   настойчиво советует ей их отстаивать. Он не прочь жениться на Марии Стюарт —   единственно, ради притязания, которое сразу ставит его на место тех самых   Тюдоров, что приговорили к казни его отца и деда, обвинив их в предательстве. И   можно ли вменить в вину сыну и внуку его измену королевской фамилий, которая   расправилась с его собственной фамилией топором палача!      

Разумеется,   нам, людям с современными чувствами, кажется чудовищным, что тот самый человек,   который только вчера приходил в ужас от Марии Стюарт, убийцы и прелюбодейки, и   возмущался ее «грязными» любовными похождениями, вдруг вознамерился взять ее в   супруги. И конечно же, апологеты Марии Стюарт сюда-то и толкаются со своей   гипотезой: Мэйтленд будто бы в том разговоре с глазу на глаз убедил Норфолка в   невиновности королевы, доказав ему, что письма подложные. Однако источники об   этом умалчивают, да и Норфолк, спустя несколько недель, защищаясь перед   Елизаветой, опять назовет Марию Стюарт убийцей. Было бы заведомым анахронизмом   переносить наши моральные взгляды назад, в эпоху четырехсотлетней давности:   ведь стоимость человеческой жизни на протяжении различных времен и широт —   понятие далеко не безусловное; каждая эпоха оценивает ее по-разному; мораль   всегда относительна. Наш век гораздо терпимее к политическому убийству, чем   девятнадцатый, но и шестнадцатый был не слишком щепетилен в этом вопросе. Моральная   разборчивость и вообще-то была чужда эпохе, которая черпала свои нравственные   устои не в Священном писании, а в учении Макиавелли: тот, кто в те времена   рвался к трону, не слишком затруднял себя сентиментальными оглядками и не   старался рассмотреть сквозь лупу, обагрены ли ступени трона пролитой кровью. В   конце концов, сцена в «Ричарде III», где королева отдает свою руку заведомому   убийце ее мужа, написана современником, и зрители не находили ее маловероятной.   Чтобы стать королем, убивали отца, изводили ядом брата, тысячи безвинных жертв   ввергали в войну, людей, не задумываясь, устраняли, убирали с дороги; в Европе   того времени вряд ли нашелся бы царствующий дом, который не знал бы за собой   подобных преступлений. Ради, королевского венца четырнадцатилетние мальчики   женились на пятидесятилетних матронах, а незрелые отроковицы выходили за   дряхлых дедушек; никто не спрашивал добродетели, красоты, достоинства и благонравия   — женились на слабоумных, увечных и параличных, на сифилитиках, калеках и преступниках, —   зачем же ждать какой-то особой щепетильности от тщеславного честолюбца   Норфолка, когда молодая, красивая, пылкая государыня не прочь назвать его своим   супругом? Ослепленный честолюбием, Норфолк не оглядывается на то, что сделала   Мария Стюарт в прошлом, он больше занят тем, что она может для него сделать в   будущем; этот болезненный недалекий человек мысленно уже видит себя в   Вестминстере, на месте Елизаветы. Итак, дело внезапно приняло новый оборот:   ловкие руки Мэйтленда ослабили петлю, в которой запуталась Мария Стюарт, и   вместо ожидаемого сурового судьи она вдруг находит жениха и помощника.      

       

Но   недаром у Елизаветы чуткие наушники и неусыпный, склонный к подозрительности   ум. «Les princes ont des oreilles grandes, qui oyent loin et près»[152], —   похвалилась она как-то французскому послу. По сотне незаметных признаков чует   она, что в Йорке варятся какие-то подозрительные снадобья — не будет ей от них   проку. Первым делом призывает она к себе Норфолка и спрашивает с усмешкой, уж   не затеял ли он жениться. Норфолк никакой не герой. Громко и отчетливо пропел   евангельский петух: растерявшись, как уличенный в шалости мальчишка,   новоявленный Петр[153]   — Норфолк тут же отрекается от Марии Стюарт, чьей руки он лишь вчера домогался.   Все это ложь и клевета, никогда бы он не женился на распутнице и убийце.   «Ложась спать, — говорит он с наигранным пафосом, — я хочу быть   уверен, что под подушкой меня не ждет отравленный кинжал».      

Елизавета   себе на уме — что она знает, то знает: с гордостью скажет она потом: «Il m’ont   cru si sotte, que je n’en sentirais rien»[154].   Когда эта женщина в неудержимом гневе хватает за шиворот кого-либо из своих   лизоблюдов, тот сразу же вытряхивает из рукава все свои секреты. Теперь она   сама наведет порядок. По ее приказу сессия двадцать пятого ноября переносится   из Йорка в Вестминстер, в Camera Depicta[155].   Здесь, в двух шагах от ее двери, под ее сверлящим взглядом, Мэйтленду труднее   извернуться, чем в Йоркшире, в двух днях езды от Лондона, вдали от ее стражи и   шпионов. К тому же Елизавета в подкрепление комиссарам, не оправдавшим ее   надежд, назначает других, более надежных людей, в первую очередь своего любимца   Лестера. Теперь, когда вожжи прибраны к ее крепким рукам, процесс идет в   быстром темпе, не отклоняясь от указанной цели. Старому ее нахлебнику Меррею   дан ясный и недвусмысленный наказ «защищаться» и к этому опасное напутствие —   не отступать и перед «extremity of odious accusation»[156], иначе говоря, не   стесняясь, предъявить «письма из ларца» в доказательство того, что Мария Стюарт   находилась с Босуэлом в прелюбодейственных отношениях. О торжественной клятве   своей милой кузине, что на процессе не будет произнесено ничего «against her   honour», Елизавета и думать забыла. Лордам, однако, все еще не по себе. Они   медлят, и колеблются и вместо того, чтобы прямо предъявить письма, ограничиваются   общими намеками. И так как открыто приказать им Елизавета не может, не рискуя   выдать свою пристрастность, она пускается на еще большее лицемерие.   Притворяясь, будто она свято уверена в невиновности Марии Стюарт и видит одну   лишь возможность восстановить ее честь — выяснить все до конца, она с   нетерпением любящей сестры требует, чтобы ей были предъявлены все улики, дающие   основание для «клеветы». Она домогается, чтобы письма и любовные сонеты были   положены на судейский стол.      

Под   таким давлением лорды наконец уступают. Меррей еще в последнюю минуту   разыгрывает комедию: симулируя сопротивление, он не сам кладет письма на стол,   а, помахав ими, поспешно прячет, предоставляя секретарю «насильно» вырвать у   него всю пачку. И вот, к вящему торжеству Елизаветы, письма на столе, их   зачитывают вслух: сперва один раз, а назавтра, перед расширенной комиссией, в   другой. Лорды, правда, в свое время клятвенно засвидетельствовали их   подлинность, но Елизавете этого мало. Словно предвидя возражения защитников   Марии Стюарт, которые спустя столетия провозгласят, что письма подложные, она   приказывает в присутствии всей комиссии сравнить их самым тщательным образом с   теми, которые шотландская королева писала ей своей рукой. Во время этого   расследования представители Марии Стюарт покидают зал — еще один важный аргумент   в пользу подлинности писем, — вполне резонно заявляя, что Елизавета не   сдержала своего обещания, что не будет допущено ничего порочащего Марию Стюарт   — «against her honour».      

Но какая   может быть речь о законности в этом самом беззаконном из судебных   разбирательств, на котором не позволено быть главной обвиняемой, тогда как   обвинителям, таким, как Ленокс, никто не завязывает рта. Не успели   представители Марии Стюарт хлопнуть дверью, как комиссары единогласно выносят   «предварительное постановление» о том, что Елизавете не подобает допускать к   себе Марию Стюарт, пока та не очистится от всех обвинений. Елизавета добилась   своего. Наконец-то сфабрикован предлог, который был ей до смерти нужен, чтобы с   полным правом отвернуться от беглянки; теперь уже нетрудно измыслить основание,   которое позволило бы и впредь содержать узницу «in honourable custody»[157] —   более благоприличный, иносказательный оборот для одиозного слова «заточение». С   торжеством воскликнет один из верных Елизаветы, архиепископ Паркер: «Наконец-то   наша добрая королева держит волка за уши!»      

       

«Предварительное»   ошельмование сделало свое дело: опозоренной Марии Стюарт остается только,   склонив голову и заголив шею, ждать приговора, словно удара топором. Можно уже   официально заклеймить ее именем убийцы и выдать Шотландии, а там Джон Нокс не   знает пощады. Но в этот миг Елизавета подъемлет руку, предупреждая смертельный   удар. Неизменно, когда нужно принять последнее решение, доброе или злое, этой   непостижимой женщине изменяет мужество. Великодушный ли то порыв человечности,   отнюдь ей не чуждой, или же запоздалое раскаяние в том, что она нарушила свое   королевское обещание пощадить честь Марии Стюарт? Дипломатический ли расчет,   или — нередкое у таких загадочных натур — хаотическое смешение самых   противоречивых чувств — трудно сказать, но Елизавета снова отступает перед   возможностью окончательно расправиться с противницей. Вместо того чтобы дать   суду вынести суровый приговор, она откладывает решение и вступает с Марией   Стюарт в переговоры. В душе Елизавета жаждет одного — чтобы эта упрямая,   строптивая, неугомонная женщина оставила ее в покое, она хочет только принизить   ее и усмирить; поэтому она подает Марии Стюарт мысль — еще до произнесения   приговора опротестовать подлинность документов; кроме того, подсудимой через   третьих лиц сообщают, что в случае ее добровольного отречения ей будет вынесен   оправдательный приговор и дозволено свободно проживать в Англии, где ей   назначат государственный пенсион. В то же самое время ее стращают публичной   казнью — все те же методы кнута и пряника, — и Ноллис, доверенный   английского двора, доносит, что сделал все от него зависящее, дабы до смерти   запугать узницу. Итак, опять угрозы и приманки — излюбленный метод Елизаветы.      

Но ни   угрозы, ни приманки уже не действуют на Марию Стюарт. Как всегда, обжигающее дыхание   опасности только пришпоривает ее мужество, а вместе с ним растет и ее   самообладание. Она не хочет требовать пересмотра вопроса о подлинности   документов. Пусть с запозданием, она поняла, в какую попалась ловушку, и,   возвращаясь к своей исходной позиции, отказывается вести переговоры со своими   подданными на равной ноге. Довольно ее королевского слова, оно еще должно перевесить   все показания и документальные свидетельства врагов. Наотрез отказывается Мария   Стюарт от предложенной сделки — ценой отречения купить себе милость судей, чьих   правомочий она не признает. И, полная решимости, бросает она посредникам слова,   верность которых докажет потом всей своей жизнью и смертью: «Ни слова о том,   чтобы мне отказаться от своей короны! Чем согласиться, я предпочитаю умереть,   но и последние слова мои будут словами королевы Шотландской».      

       

Итак,   запугать ее не удалось: половинчатым решениям Елизаветы противопоставила Мария   Стюарт свое непреклонное решение. Опять Елизавета колеблется, и, невзирая на   позицию, занятую подсудимой, суд не отваживается на гласный приговор.   Елизавета, как всегда и как мы не раз еще увидим, отступает перед последствиями   своих желаний. В результате приговор звучит не так сокрушительно, как   предполагалось вначале, но со всей предательской двусмысленностью и низостью,   свойственной процессу в целом. Десятого января торжественно выносится хромающее   на обе ноги определение, гласящее, что в действиях Меррея и его сторонников не   усмотрено ничего противного чести и долгу. Это — полное оправдание мятежа,   поднятого лордами. Куда двусмысленнее звучит реабилитация Марии Стюарт: лордам   якобы не удалось привести достаточно убедительных улик, чтобы изменить доброе   мнение королевы о ее сестре. На первый взгляд это можно принять за реабилитацию   подсудимой и за признание обвинения несостоятельным. Но отравленный наконечник   стрелы засел в словах «bene sufficiently». Этим как бы намекается, что улики   были тяжкие и многообразные, но им не хватало той «полноты», какая единственно   могла бы убедить столь добросердечную королеву, как Елизавета. А больше Сесилу   для его планов ничего и не нужно: над Марией Стюарт по-прежнему висит   подозрение, найден достаточный предлог, чтобы держать беззащитную женщину под   замком. На данное время победила Елизавета.      

Но это   пиррова победа. Ибо, пока Елизавета держит Марию Стюарт в заточении, в Англии существуют   как бы две королевы, и доколе одна не умрет, в стране не будет мира. Беззаконие   всегда родит беспокойство, и нет проку в том, что добыто хитростью. В тот день,   когда Елизавета отняла у Марии Стюарт свободу, она и себя лишила свободы.   Обращаясь с ней как с врагом, она и ей открывает дорогу для враждебных   действий, преступив клятву, и ее благословляет на любое клятвопреступление,   своей ложью оправдывает ее ложь. Годами будет Елизавета расплачиваться за то,   что ослушалась первого, естественного своего побуждения. Слишком поздно придет   к ней признание, что великодушие в этом случае было бы и мудростью. Незаметно   заглохла бы в песках жизнь Марии Стюарт, если бы Елизавета после дешевой   церемонии прохладного приема отпустила ее из Англии! В самом деле, куда   девалась бы та, что с презрением отпущена на все четыре стороны? Ни один судья,   ни один поэт никогда бы уж за нее не заступился; с печатью зачумленной на лбу   после всех происшедших с ней скандалов, униженная великодушием Елизаветы, она   бесцельно кочевала бы от двора к двору; путь в Шотландию ей преграждал Меррей,   во Франции и Испании не слишком обрадовались бы приезду беспокойной гостьи.   Быть может, по пылкости нрава она запуталась бы в новых любовных приключениях,   быть может, последовала бы за Босуэлом в Данию. Имя ее затерялось бы в веках   или в лучшем случае называлось бы без большого уважения, как имя королевы, сочетавшейся   браком с убийцею своего мужа. И от этой-то безвестной, жалкой доли спасла ее   историческая несправедливость Елизаветы. Это Елизавета позаботилась о том,   чтобы звезда Марии Стюарт воссияла в прежней славе, и, стараясь ее унизить,   лишь возвысила, украсила низвергнутую мученическим венцом. Ни одно из ее   собственных дел не превратило Марию Стюарт в такую легендарную фигуру, как   причиненная ей несправедливость, и ничто не умалило в такой мере моральный   престиж английской королевы, как то, что в решающий миг она упустила   возможность проявить истинное великодушие.      

 19. Годы в тени      

(1569-1584)      

       

Безнадежное   занятие — рисовать пустоту, безуспешный труд — живописать однообразие. Заточение   Марии Стюарт — это именно такое прозябание, унылая, беззвездная ночь. После   того как ей вынесли приговор, горячий, размашистый ритм ее жизни надломился.   Год за годом уходят, как в море волна за волной. То они всплещут чуть   оживленнее, то снова ползут медлительно и вяло, но никогда уже не вскипит   заветная глубина — ни полное счастье, ни страдание не даны одинокой. Лишенная   событий и потому вдвойне бессмысленная, дремлет в полузабытьи эта когда-то   столь жаркая судьба, мертвенным, медленным шагом проходят, уходят двадцать   восьмой, двадцать девятый, тридцатый год этой жадной до жизни женщины. А там   потянулся и новый десяток, такой же унылый и пустой. Тридцать первый, тридцать   второй, тридцать третий, тридцать четвертый, тридцать пятый, тридцать шестой,   тридцать седьмой, тридцать восьмой, тридцать девятый год — устаешь выписывать   эти числа. Между тем их должно называть год за годом, чтобы восчувствовать всю   томительность, всю изнуряющую, разъедающую томительность этой душевной агонии,   ибо каждый год — сотни дней, а каждый день — энное количество часов, и ни один   не оживлен подлинным волнением и радостью. А потом ей минуло сорок, и та, для   которой наступил этот поворотный год, уже не молодая, а усталая и больная   женщина; медленно крадутся сорок первый, сорок второй и сорок третий, и наконец,   если не люди, то сжалилась смерть и увела усталую душу из плена. Кое-что   меняется за эти годы, но лишь по мелочам, по пустякам. То Мария Стюарт здорова,   то больна, иногда ее посетит надежда — одна на сотню разочарований, то с ней   обращаются хуже, то лучше, от Елизаветы приходят то гневные, то ласковые   письма, но в целом это все то же томительное корректное однообразие, все те же   стертые четки бесцветных часов, попусту скользящие меж пальцев. Внешне меняются   тюрьмы, королеву содержат под стражей то в Болтоне, то в Четсуорте, в Шеффилде,   Татбери, Уингфилде и Фотерингсе, однако разнятся лишь названия, разнятся камни   и стены, все эти замки для нее как один, ибо все они скрывают от нее свободу.   Со злобным постоянством вращаются вокруг этого тесного кружка по обширным,   причудливым своим орбитам звезды, солнце и луна; ночь сменяется днем, тянутся   месяцы и годы; рушатся империи и восстают из праха, короли приходят и уходят,   женщины созревают, родят детей и отцветают, за морями, за горами беспрерывно   меняется мир. И только эта жизнь безнадежно глохнет в тени; отрезанная от   корней и стебля, она больше не цветет и не плодоносит. Медленно иссушаемая ядом   бессильной тоски, увядает молодость Марии Стюарт, проходит жизнь.      

       

Однако,   как ни странно это звучит, самым тяжелым в ее нескончаемом плену было то, что никогда   он внешне не был особенно тяжел. Ибо грубому насилию противостоит гордый разум,   из унижения он высекает ожесточение, душа растет в яростном протесте. И только   перед пустотой она отступает, перед ее обескровливающим, разрушительным   действием. Резиновую камеру, в стены которой нельзя барабанить кулаками,   труднее вынести, чем каменное подземелье. Никакой бич, никакая брань так не   жгут благородное сердце, как попрание свободы под низкие поклоны и подобострастное   титулование. Нет насмешки, которая жалила бы сильнее, чем насмешка официальной   учтивости. Но именно такое лживое уважение, не к страждущему человеку, а к его   сану, становится мучительным уделом Марии Стюарт, именно эта подобострастная   опека, прикрытый надзор, почетная стража (honourable custody), которая со   шляпой в руке и раболепно опущенным взором следует за нею по пятам. Все эти   годы тюремщики ни на минуту не забывают, что Мария Стюарт — королева, ей   предоставляется всевозможный комфорт, всевозможные маленькие свободы, только не   одно, священное, наиболее важное жизненное право — Свобода с большой буквы.   Елизавета, ревниво оберегающая свой престиж гуманной властительницы, достаточно   умна, чтобы не вымещать на сопернице былые обиды. О, она заботится о милой   сестрице! Стоит Марии Стюарт заболеть, как из Лондона беспрестанно   осведомляются о ее здоровье. Елизавета предлагает своего врача, она требует,   чтобы пищу готовил кто-нибудь из личного штата Марии Стюарт: пусть хулители не   ропщут под сурдинку, будто Елизавета пытается извести соперницу ядом, пусть не   скулят, что она держит в заточении помазанницу божию: она только настойчиво — с   неотразимой настойчивостью — упросила шотландскую сестрицу погостить подольше в   чудесных английских поместьях! Разумеется, и проще и вернее было бы для   Елизаветы запереть упрямицу в Тауэр, чем устраивать ей роскошную и   расточительную жизнь по замкам. Но более искушенная в тонкой политике, чем ее   министры, которые снова и снова рекомендуют ей эту грубую меру, Елизавета   боится снискать одиозную славу ненавистницы. Она настаивает на своем: надо   содержать Марию Стюарт как королеву, но опутав ее шлейфом почтительности,   сковав золотыми цепями. Скрепя сердце фанатически скаредная Елизавета готова в   этом единственном случае на расходы: со вздохом и скрежетом зубовным   выбрасывает она пятьдесят два фунта в неделю на свое непрошеное гостеприимство   — и так все долгие двадцать лет. А поскольку Мария Стюарт вдобавок получает из   Франции изрядный пенсион в тысячу двести фунтов ежегодно, то ей поистине   голодать не приходится. Она может жить в английских замках вполне на княжескую   ногу. Ей не возбраняется водрузить в своем приемном зале балдахин с королевской   короной; каждый посетитель видите первого взгляда, что здесь живет королева,   пусть и пленная. Ест она только на серебре, во всех покоях горят дорогие   восковые свечи в серебряных канделябрах, полы устланы турецкими коврами —   драгоценность по тому времени. У нее такая богатая утварь, что каждый раз,   чтобы перевезти ее добро из одного замка в другой, требуются десятки возов   четверней. Для личных услуг к Марии Стюарт приставлен целый рой статс-дам,   горничных и камеристок: в лучшие времена ее окружает не менее пятидесяти   человек, целый придворный штат в миниатюре — гофмейстеры, священники, врачи,   секретари, казначеи, камердинеры, гардеробмейстеры, портные, обойщики, повара —   штат, который скаредная хозяйка страны с отчаянной настойчивостью стремится   сократить и за который ее пленница держится зубами.      

Что   никто не собирался гноить свергнутую монархиню в сумрачно романтическом   подземелье, доказывает уже выбор человека, который должен был стать ее   постоянным стражем. Джордж Толбот, граф Шрусбери, мог по праву называться   дворянином и джентльменом. А до июня 1569 года, когда Елизавета остановила на   нем свой выбор, его можно было считать и благополучным человеком. У него   обширные владения в северных и средних графствах и девять собственных замков;   как удельный князек, пребывает он в своих поместьях, вдали от шума истории,   вдали от чинов и отличий. Чуждый политическому честолюбию, богатый вельможа, он   живет своими интересами, довольный миром и собой. Борода его тронута серебром,   он уже считает, что пора и на покой, как вдруг Елизавета взваливает на него   пренеприятное поручение: охранять ее честолюбивую и ожесточенную многими   неправдами соперницу. Его предшественник Ноллис вздохнул с облегчением, узнав,   что Шрусбери должен сменить его на этом незавидном посту: «Как бог свят, лучше   любое наказание, чем возиться с таким каверзным делом». Ибо почетное заточение,   пресловутая «honourable custody» представляет крайне неблагодарную задачу с   весьма неясно, обозначенными границами и правами; неизбежная двойственность   такого поручения обязывает к исключительному такту. С одной стороны, Мария   Стюарт как будто королева, с другой стороны, как будто и нет; формально она гостья,   а по сути узница. А отсюда следует, что Шрусбери, как внимательный и учтивый   хозяин дома, должен всячески ей угождать и в то же время, в качестве   доверенного лица Елизаветы, во всем ее ограничивать. Он поставлен над   королевой, но разговаривать с ней может, лишь преклонив колено; он должен быть   суров, но под личиной покорности, должен ублажать свою гостью и в то же время   неусыпно ее сторожить. Трудность этой задачи еще усугубляется его женой,   которая свела в могилу трех мужей и теперь досаждает четвертому вечными   сплетнями и наговорами — ибо она интригует то за, то против Елизаветы, то за,   то против Марии Стюарт. Нелегко этому славному человеку лавировать между тремя   разъяренными фуриями, из которых одной он подвластен, с другой связан узами   брака, а к третьей прикован незримыми, но нерасторжимыми цепями: в сущности,   бедняга Шрусбери все эти пятнадцать лет не столько тюремщик Марии Стюарт,   сколько собрат по несчастью, такой же узник, как она; над ним также тяготеет   таинственное проклятие, заключающееся в том, что эта женщина приносит зло   каждому, кого встречает на своем тернистом пути.      

       

Как же   проводит Мария Стюарт эти пустые, бессмысленные годы? Очень тихо и беззаботно   на первый взгляд. Со стороны глядя, круг ее дневных занятий ничем не отличается   от обихода других знатных дам, годами безвыездно проживающих в своих феодальных   поместьях. Будучи здорова, она часто выезжает на свою любимую охоту,   разумеется, в сопровождении все той же зловещей «почетной стражи», или   старается игрою в мяч и другими физическими упражнениями восстановить бодрость   и свежесть своего уже несколько утомленного тела. У нее нет недостатка в   обществе, то и дело наезжают соседи из окрестных замков почтить интересную   узницу, ибо — нельзя ни на минуту упускать это из виду — эта женщина, хоть и   лишенная власти, все же по праву ближайшая наследница престола и, буде с   Елизаветой — все мы в руце божьей — завтра что-нибудь случится, ее преемницей   может оказаться Мария Стюарт. А потому все, кто поумней и подальновидней, и   прежде всего ее постоянный страж Шрусбери, всячески стараются с ней ладить.   Даже сердечные дружки Елизаветы, фавориты Хэтон и Лестер, предпочитают не   сжигать кораблей и за спиной у своей покровительницы шлют письма и приветы ее   ярой ненавистнице и сопернице: кто знает, не придется ли уже завтра, преклонив   колена, выпрашивать у нее королевских милостей. Хоть и запертая в своем   сельском захолустье, Мария Стюарт знает все, что происходит как при дворе, так   и во всем большом мире. А уж леди Шрусбери рассказывает ей и то, о чем бы ей   лучше не знать, о многих интимных сторонах жизни Елизаветы. И отовсюду   подземными путями приходят к узнице слова участия и одобрения. Словом, не как   тесную, темную тюремную камеру надо себе представлять заточение Марии Стюарт,   не как полное одиночество и оторванность от мира. Зимними вечерами в замке   музицируют; правда, юные поэты не слагают ей больше нежных мадригалов, как во   времена Шателяра, забыты и галантные «маски», которыми когда-то увлекались в   Холируде; это нетерпеливое сердце уже не вмещает любви и страсти: вместе с   юностью отходит пора увлечений. Из всех экзальтированных друзей она сохранила   только маленького пажа Уильяма Дугласа, своего лохливенского спасителя, из всех   приближенных мужчин — увы, среди них нет больше Босуэлов и Риччо — она чаще всего   видится с врачом. Мария Стюарт теперь то и дело хворает, у нее ревматизм и   какие-то странные боли в боку. Ноги у нее иногда так распухают, что это надолго   пригвождает ее к креслу и она ищет исцеления на горячих водах; из-за недостатка   живительных прогулок ее когда-то нежное, стройное тело постепенно становится   тучным и дряблым. Очень редко находит она в себе силы для смелых эскапад в привычном   ей когда-то духе: безвозвратно миновали времена бешеной скачки по шотландским полям   и лугам, времена увеселительных поездок из замка в замок. Чем дольше тянется ее   заточение, тем охотнее ищет узница утешения в домашних занятиях. Одетая в   черное, как монахиня, она долгие часы просиживает за пяльцами и своими   точеными, все еще красивыми белыми руками вышивает те чудесные златотканые   узоры, образцами которых мы еще и сегодня любуемся, или же углубляется в свои   любимые книги. Не сохранилось преданий ни об одном ее увлечении за без малого   двадцать лет. С тех пор как скрытый жар ее души не может излиться на любимого   человека — на Босуэла, он ищет выхода в более умеренной и ровной привязанности   к существам, никогда не обманывающим — к животным. По просьбе Марии Стюарт ей   доставляют из Франции самых умных и ласковых собак — спаниелей и легавых; она   держит в комнате певчих птиц и возится с голубями, поливает цветы в саду и   заботится о приближенных женщинах. Тот, кто знает ее лишь поверхностно, видит   ее лишь наездами и не вникает глубоко, может и в самом деле вообразить, будто   ее неукротимое честолюбие, когда-то сотрясавшее мир, угасло, будто в ней утихли   земные желания. Ибо часто — и с каждым годом все чаще — ходит эта понемногу   стареющая женщина, окутанная реющим вдовьим покрывалом, к обедне, все чаще   склоняется перед аналоем[158]   в своей часовне и только очень редко заносит стихи в свой молитвенник или на   чистый листок бумаги. И это уже не пламенные сонеты, а слова благочестивого   смирения и меланхолической отрешенности:       

       

Que   suis je helas et quoy sert ma vie      

J’en   suis fors q’un corps prive de coeur      

Un   ombre vayn, un object de malheur      

Qui   n’a plus rien que de mourir en vie…       

       

Чем   стала я, зачем еще дышу?      

Я   тело без души, я тень былого.      

Носимая   по воле вихря злого,      

У   жизни только смерти я прошу.       

       

Все   больше укрепляется в таком наблюдателе впечатление, что многострадальная душа   оставила попечение о мирской власти, что благочестиво и бестревожно ждет она   одного — всепримиряющей смерти.      

       

Но не   будем обманываться: все это — лишь притворство и маска. На самом деле это   пламенное сердце, эта гордая королева живет одной лишь мечтой — вновь вернуть   себе свободу и власть. Ни на минуту не склоняется она к мысли покорно принять   свой жребий. Все это посиживание за пяльцами, за книгами, мирные беседы и   ленивые грезы наяву — лишь ширма для каждодневной кипучей деятельности —   заговорщической. Неустанно, с первого дня своего заточения до последнего,   плетет она заговоры и интриги, повсюду ее кабинет превращается в тайную   политическую канцелярию, здесь день и ночь кипит работа. За запертыми дверьми в   обществе двух секретарей Мария Стюарт собственноручно набрасывает секретные   обращения к послам — французскому, испанскому, папскому, а также к своим   приверженцам в Шотландии и Нидерландах, в то же время, осторожности ради, забрасывая   Елизавету умоляющими, кроткими и возмущенными письмами, на которые та уже давно   не отвечает. Неустанно под сотнею личин спешат ее посланцы в Париж, Мадрид и   обратно, постоянно придумываются пароли, изобретаются шифровальные коды —   ежемесячно новые, — регулярно работает настоявшая международная почта,   связывая ее с врагами Елизаветы. Все ее домочадцы — о чем Сесил прекрасно   осведомлен, почему он и тщится сократить число ее оруженосцев, — представляют   собой генеральный штаб, неустанно разрабатывающий все ту же операцию ее   освобождения; все пять десятков ее слуг постоянно сносятся с окружающими   деревнями, сами ходят в гости и принимают гостей, чтобы передавать и получать   известия; все окружающее население под видом благостыни регулярно подкупается,   и благодаря этой изощренной организации дипломатическая, эстафетная почта   безотказно работает до самого Парижа и Рима. Письма провозятся контрабандой в   белье, книгах, выдолбленных тростях, в крышках футляров с драгоценностями и   даже за амальгамою зеркал. Для того чтобы перехитрить Шрусбери, изобретаются   все новые уловки, расшиваются подошвы и в них закладываются послания, писанные   симпатическими чернилами, или же изготовляются парики и в букли завертываются   бумажные папильотки. В книгах, которые Мария Стюарт выписывает из Парижа,   подчеркиваются по известной системе буквы, так что в целом получается связный   текст, а бумаги первостепенного значения проносит в подоле сутаны ее духовник.   Мария Стюарт, с юности возившаяся с тайнописью, искусно шифровавшая и   расшифровывавшая письма, руководит всеми операциями, и эта увлекательная,   азартная игра, путающая Елизавете карты, напрягает все душевные силы узницы,   возмещая недостаток физических упражнений и других утех. Со свойственным ей   пылким безрассудством отдается она заговорам и дипломатическим интригам, и в   иные часы, когда новые посулы и предложения из Мадрида, Парижа или Рима все   новыми окольными путями достигают ее кельи, эта униженная монархиня может и   вправду вообразить себя силой, чуть ли не средоточием всеевропейских интересов.   И-то, что Елизавета знает об этой угрозе и бессильна против такого упорства,   то, что она, ее пленница, через головы надзирателей и стражей может руководить   этой кампанией в тиши своей кельи и участвовать в решении судеб мира, пожалуй,   единственная отрада, чудесно поддерживающая дух Марии Стюарт все эти долгие,   беспросветные годы.