1 2 3 4 5 
– Я…  я и за ними охотился в своё время, – задыхаясь от пыли произнёс  Акела. – Загнать их в джунгли?    

– Да,  поверни их! Быстро поверни их! Рама обезумел от ярости. О, если бы только я мог  ему сказать, что сегодня требую от него.    

Буйволы  были повёрнуты на этот раз вправо и вломились в чащу. Остальные пастушата,  сторожившие домашний скот, со всех ног кинулись в деревню, крича, что буйволы  взбесились и убежали.    

У Маугли  был довольно простой план. Он желал только описать на взгорье большой круг,  придвинуться к верхней части рва, потом повести буйволов-быков вниз так, чтобы  Шер Хан очутился между ними и их коровами; мальчик отлично знал, что, поев и  напившись воды, Шер Хан не будет в состоянии драться или вскарабкаться на одну  из стен рва. Теперь Маугли голосом успокаивал буйволов; Акела же бежал позади и  всего раза два слегка повизжал, чтобы подогнать отставших животных. Они  описывали большой, большой круг, не желая подойти ко рву слишком близко и таким  образом предупредить Шер Хана. Наконец Маугли собрал испуганное стадо близ  верхнего конца ложбины на травянистом, круто спускающемся в ров откосе. С этой  высоты можно было через вершины деревьев видеть равнину внизу; но Маугли  занимали только края рва, и, осмотрев их, он с большим удовольствием заметил,  что эти стены почти отвесны; лозы же и лианы, которые свешивались с них, не  могли послужить опорой для тигра, желающего подняться.    

– Дай  им передохнуть, Акела, – сказал он, поднимая руки. – Они ещё не  почуяли его. Дай им нюхать. Я должен сказать Шер Хану, кто приближается к нему.  Он в ловушке!    

Приставив  обе ладони ко рту, Маугли закричал в ров (это было всё равно, что кричать в туннель),  и отзвуки стали передаваться от одной скалы к другой.    

Очень не  скоро послышался продолжительный сонный вой наевшегося и только что  проснувшегося тигра.    

– Кто  там? – спросил Шер Хан, и великолепный фазан вылетел с криком из лощины.    

– Я  Маугли! Вор домашнего скота, пора нам идти к Скале Совета! Вниз, скорей гони их  вниз, Акела. Вниз, Рама, вниз!    

Буйволы  на мгновение остановились на краю склона, но пронёсся громкий охотничий вой  Акелы, и они понеслись, обгоняя друг друга, так пароходы проносятся через  быстрины, песок и камни разлетались во все стороны. Раз буйволы двинулись, их  уже нельзя остановить. Раньше, чем они углубились в ложе сухого рва, Рама  почуял Шер Хана и замычал.    

– Ха,  ха, – закричал Маугли, сидевший на его спине, – теперь ты  знаешь! – и поток чёрных рогов, пенящихся морд, неподвижных глаз помчался  по рву, точно камни во время наводнения; более слабые буйволы были оттеснены к  стенам, и прорывались через завесу лиан. Они знали, какое дело предстояло им –  страшное нападение стада буйволов, нападение, которому ни один тигр не может надеяться  противостоять. Шер Хан услышал грохот копыт, поднялся и, хромая, тяжело  побежал, глядя по сторонам и отыскивая средство спасения; но с обеих сторон рва  поднимались отвесные скалы. Отяжелевший от еды и питья тигр был готов на всё,  только бы избежать борьбы. Стадо пробежало, расплёскивая лужу, от которой Шер  Хан только что отошёл. От рёва буйволов камни звенели. Маугли услышал с нижнего  конца рва ответное мычание и увидел, что Шер Хан повернулся. Тигр знал, что раз  уже случилось самое худшее, ему лучше встретить буйволов, чем хоров с телятами.  Рама несколько раз ударил в землю копытами, споткнулся и двинулся дальше,  ступая по чему-то мягкому. За ним неслись остальные буйволы, и все врезались во  встречное стадо; от силы столкновения более слабые буйволы были подняты над  землёй. Вот все они и буйволицы с телятами выбежали изо рва на равнину;  животные мычали, топали ногами, фыркали. Маугли подождал немного, наконец  соскользнул с шеи Рамы и принялся палкой колотить вправо и влево.    

– Скорее,  Акела! Разбей их! Разбей, не то они будут драться между собой. Гони их, Акела!  Хаи, Рама! Хаи, хаи, хаи, детки! Тише! Тише! Всё прошло!    

Акела и  Серый Брат бегали взад и вперёд, слегка покусывая передними зубами ноги буйволов  и, хотя стадо было готово снова кинуться вдоль рва, Маугли удалось повернуть  Раму, и все остальные пошли за своим вожаком к илистым лужам.    

Больше  бить Шер Хана копытами не пришлось. Он умер, и коршуны уже спускались к нему.    

– Братья,  это была собачья смерть, – сказал Маугли, ощупью отыскивая нож в ножнах,  который он всегда носил на шее с тех пор, как жил с людьми. – Но он не  стал бы драться, и на Скале Совета его кожа будет иметь хороший вид. Нам нужно  быстро приняться за работу.    

Мальчик,  воспитанный среди людей, даже не попытался бы один снять шкуру с десятифутового  тигра, но Маугли лучше всех знал, как прикрепляется к телу животного его шкура  и как её можно содрать. Тем не менее это было трудное дело, и Маугли резал,  рвал и ворчал целый час, волки смотрели, высунув языки, или подходили к нему и  дёргали кожу там, где он приказывал.    

     

    

     

Вот на  плечо мальчика упала рука и, подняв глаза, он увидел Бульдео с его ружьём. Дети  рассказали в деревне о бегстве буйволов, и рассерженный Бульдео вышел за  ворота, торопясь наказать Маугли за то, что он плохо заботится о стаде. Заметив  человека, волки скрылись из виду.    

– Это  что за безумие? – сердито начал Бульдео. – Ты думаешь, что один  можешь снять кожу с тигра? Где его убили буйволы? Это хромой тигр, и его голова  была оценена во сто рупий. Ну, ну, мы не обратим внимание на то, что ты упустил  стадо, и, может быть, я дам тебе одну рупию из награды, когда отнесу кожу в  Кханивару. – Он пошарил в своей одежде, вынул оттуда кремень и огниво и  нагнулся, чтобы подпалить белые бакенбарды Шер Хана. По большей части, туземные  охотники подпаливают бакенбарды тигра, чтобы его призрак не являлся им.    

– Гм, –  скорее обращаясь к себе, чем к Бульдео, произнёс Маугли и содрал кожу с  передней лапы Шер Хана. – Значит, ты хочешь отнести шкуру в Кханивару,  получить награду и, может быть, дашь мне одну рупию? А вот, мне кажется, что  кожа нужна мне самому. Эй, старик, убери этот огонь.    

– Что  это за обращение с главным охотником деревни? Счастье и глупость твоих буйволов  помогли тебе убить зверя; тигр только что поел, не то он бы убежал за двадцать  миль. Ты даже не можешь как следует снять с него кожу, нищенское отродье, и ещё  смеешь мне, Бульдео, говорить, чтобы я не палил его шерсти? Маугли, ты не  получишь ни одной анна из награды; тебе достанутся только побои. Брось убитого  тигра!    

– Клянусь  быком, который купил меня, – сказал Маугли, старавшийся добраться до плеча  тигра, – неужели я должен целый день болтать со старой обезьяной? Сюда,  Акела, этот человек надоедает мне!    

Всё ещё  наклонявшийся над головой Шер Хана Бульдео внезапно очутился на траве; серый  волк стоял над ним, а Маугли продолжал снимать кожу с тигра, точно в целой  Индии был только он один.    

– Да-а-а, –  сказал он сквозь зубы. – Ты совершенно прав, Бульдео. Ты не дашь мне ни  одной анны из награды. Между этим хромым тигром и мной шла война, очень долгая  война, и я победил.    

Следует  отдать Бульдео справедливость: будь он на десять лет моложе, при встрече с  Акелой в лесу он вступил бы в борьбу с ним, однако волк, который слушался  приказаний мальчика, имевшего свои счёты с тиграми-людоедами, не казался ему  обыкновенным животным. По мнению Бульдео, в дело замешалось колдовство худшего  рода, и он спрашивал себя, послужит ли для него охраной амулет, висевший на его  шее? Он лежал совсем-совсем тихо, ежеминутно ожидая, что Маугли тоже обернётся  тигром.    

– Магараджа!  Великий король! – хриплым шёпотом произнёс он наконец.    

– Ну? –  не поворачивая головы и слегка посмеиваясь, сказал Маугли.    

– Я  старик и не знал, что ты не простой пастушонок. Позволишь ли ты мне подняться и  уйти, или твой слуга разорвёт меня на части?    

– Иди,  и да будет с тобою мир. Только, смотри, в другой раз не трогай моей добычи.  Отпусти его, Акела.    

Бульдео,  торопливо заковылял к деревне, оглядываясь через плечо, чтобы увидеть, не превратится  ли Маугли во что-нибудь ужасное. Придя в деревню, он наговорил столько о магии,  чарах и колдовстве, что лицо жреца стало очень серьёзно.    

Маугли  продолжал свою работу, но уже наступали сумерки, когда он и волки содрали большую  яркую шкуру с тела тигра.    

– Теперь  мы должны её спрятать и отвести буйволов домой. Помоги мне собрать их, Акела.    

В  туманном сумраке стадо собралось, и, подходя с животными к деревне, Маугли  увидел свет и услышал трубный звук раковин храма и звон колоколов. Около  половины деревни собралось у ворот, ожидая его.    

«Это  потому, что я убил Шер Хана», – мысленно сказал себе мальчик.    

Но около  его ушей просвистел град каменьев, и жители деревни закричали:    

– Колдун!  Волчье отродье! Демон джунглей! Уходи! Скорее убирайся отсюда, или наш жрец  опять превратит тебя в волка! Стреляй, Бульдео.    

Старый  мушкет с громом выстрелил, молодой буйвол замычал от боли.    

– Новое  колдовство! – закричали они. – Он отводит пули в сторону. Бульдео,  это был твой буйвол.    

– Что  же это? – спросил ошеломлённый Маугли, когда град камней стал ещё гуще.    

– Они  походят на стаю, эти твои братья, – сказал Акела, спокойно садясь на  землю. – Мне приходит в голову, что, если пули что-нибудь значат, они тебя  выгонят.    

– Волк!  Волчонок! Уходи! – закричал жрец, размахивая веткой священного растения  тульци.    

– Опять?  Тогда меня гнали за то, что я человек; теперь меня гонят за то, что я волк?  Уйдём, Акела.    

Женщина  – это была Мессуа – побежала к стаду с криком:    

– О  мой сын, мой сын! Они говорят, что ты колдун и можешь по желанию превращаться в  зверей. Не верю им, но уходи, или они убьют тебя. Бульдео уверяет, что ты  волшебник, я же знаю, что ты отомстил за смерть моего Нату.    

– Назад,  Мессуа! – закричала толпа. – Назад, или мы побьём тебя камнями!    

Маугли  засмеялся отрывистым, недобрым смехом, потому что один камень попал ему в лицо.    

– Беги  назад, Мессуа. Это одна из глупых историй, которые они рассказывают в темноте,  под большим деревом. Я наконец заплатил за жизнь твоего сына. Прощай. Беги  быстро, потому что я пошлю в деревню стадо, а оно движется быстрее, чем летят  осколки их кирпичей. Я не колдун, Мессуа. Прощай!.. Ещё раз, Акела, –  крикнул он, – гони стадо в ворота!    

Буйволам  самим очень хотелось вернуться в деревню. Вой Акелы вряд ли был нужен им. Они  вихрем понеслись через ворота, рассеивая толпу людей вправо и влево.    

– Сосчитайте  их, – презрительно крикнул Маугли, – может быть, я украл одного  буйвола! Считайте, я не буду больше пасти стадо. Будьте здоровы, дети людей, и  поблагодарите Мессуа за то, что я с моими волками не войду в деревню и не стану  гонять вас взад и вперёд по вашей улице.    

Маугли  повернулся и пошёл прочь с Одиноким Волком. Взглянув на звёзды, он почувствовал  себя счастливым.    

– Мне  не придётся больше спать в ловушках, Акела. Возьмём шкуру Шер Хана и уйдём.  Нет, мы не причиним вреда деревне, потому что Мессуа была добра ко мне.    

Поднялась  луна, и долина стала молочно-белой; жители деревни с ужасом увидели, как  Маугли, в сопровождении двух волков и с каким-то свёртком на голове, бежал  спокойной волчьей рысью; бег этот своей быстротой напоминает движение огня, и  позади бегущего таким шагом скоро остаётся одна миля за другой.    

Они  стали звонить в колокола храма и трубить в крупные раковины ещё громче обыкновенного;  Мессуа плакала, а Бульдео всё украшал и украшал рассказ о своих приключениях в  джунглях так, что, наконец, по его словам, Акела стоял перед ним на задних  лапах и говорил с ним, как человек.    

Луна  заходила, когда Маугли и два волка пришли на холм Скалы Совета и остановились  подле пещеры Матери Волчицы.    

– Меня  выгнали из людской стаи, мать, – крикнул Маугли, – но я пришёл со шкурой  Шер Хана и сдержал данное слово!    

Волчица  Мать, взволнованная, вышла из пещеры, за ней появились её дети: при виде шкуры  глаза Ракши загорелись.    

– В  тот день, когда он просунул свою голову и плечи в эту пещеру, охотясь за тобой,  Лягушечка, я сказала ему, что охотник сделается дичью. Хорошо сделано!    

– Хорошо  сделано, Маленький Брат, – послышался глубокий голос в чаще. – Нам  было скучно в джунглях без тебя, – и Багира подбежала и склонилась к босым  ногам Маугли.    

Они  вместе поднялись на Скалу Совета, и Маугли разостлал тигровую шкуру на том плоском  камне, где, бывало, сидел Акела, прикрепив её четырьмя заострёнными осколками  бамбука. Тогда Акела лёг на шкуру с обычным старинным призывом к Совету:  «Смотрите, смотрите, хорошенько, о волки!» Совершенно также взывал он, когда в  это место впервые привели Маугли.    

С тех  самых пор, как был смещён Акела, стая оставалась без вожака, и волки охотились  или дрались, когда им вздумается. Однако они по привычке пришли на призыв;  некоторые из них хромали, ушибленные капканами, в которые они попадали;  некоторые ковыляли, раненные пулями; некоторые исхудали от дурной пищи; многих  совсем не было; тем не менее, уцелевшие собрались к Скале Совета, увидели  полосатую шкуру Шер Хана на камне и его огромные когти на концах пустых лап.  Вот тогда-то Маугли сочинил песню без рифм, песню, которая как-то сама собой подступила  к его горлу. Он громко выкрикивал её, прыгая взад и вперёд по слегка стучавшей  шкуре и отбивая ритм пятками; мальчик плясал, пока не задохнулся от усталости;  между одной строфой и другой Серый Брат и Акела выли.    

– Смотрите  хорошенько, о волки! Сдержал ли я своё слово? – сказал Маугли, окончив песню;  и волки пролаяли: «Да!» А один лохматый провыл:    

– Будь  нашим вожаком опять, о Акела! Будь нашим вожаком опять, о детёныш человека, потому  что нам надоело беззаконие и мы хотели бы снова сделаться Свободным Народом.    

– Нет, –  промурлыкала Багира. – Этого не должно быть. Когда вы наедитесь, безумие  снова может овладеть вами. Недаром зовут вас Свободным Народом! Вы боролись за  свободу и достигли её. Питайтесь ею, о волки.    

– Стая  людей и волчья стая выгнали меня, – заметил Маугли. – Теперь я буду  один охотиться в джунглях.    

– И  мы будем охотиться с тобой, – сказали четыре сына Матери Волчицы.    

Итак,  Маугли ушёл и с этого дня охотился с четырьмя детьми Матери Волчицы. Однако он  не всегда был одинок, потому что через много лет сделался вполне взрослым  человеком и женился.    

Но это  рассказ для взрослых людей.    

 Белый котик    

     

Всё это  случилось много лет тому назад на острове св. Павла, в месте, которое  называется Северо-Восточный Мыс, далеко-далеко в Беринговом море. Зимний  королёк Лиммершин рассказал мне эту историю, когда ветер прибил его к оснастке  шедшего в Японию парохода, и я отнёс его в каюту, согрел и несколько дней  кормил, так что наконец он мог опять улететь на остров св. Павла. Лиммершин –  странная птичка, но он умеет говорить правду.    

Северо-Восточный  Мыс посещают исключительно по делам, а настоящее дело там бывает только у  котиков, и в летние месяцы они сотнями и сотнями тысяч приплывают к его берегам  из холодного северного моря. Для котиков нигде в море нет таких удобств, как у  берегов Северо-Восточного Мыса.    

Морской  Ловец отлично знал это и с наступлением весны нёсся к берегам Северо-Восточного  Мыса и целый месяц бился там со своими товарищами за хорошее место на берегу,  поближе к морю. Ему уже минуло пятнадцать лет; это был крупный серый зверь с  мехом, образовавшим почти гриву на его плечах, и с длинными злобными клыками.  Поднимаясь на своих передних ластах, он возвышался больше чем на четыре фута  над землёй, а если бы кто-нибудь решился его взвесить, он потянул бы почти  семьсот фунтов. Всё тело этого котика покрывали шрамы, следы жестоких боёв, но  он всегда бывал готов снова драться. Морской Ловец склонял голову набок, точно  боясь взглянуть в глаза своему врагу, потом, как молния, кидался на него. Когда  крупные зубы Морского Ловца впивались в шею его противника, тот, конечно, мог вырваться,  если находил в себе на то силы, только Морской-то Ловец не помогал ему в этом  отношении.    

Зато  Морской Ловец никогда не преследовал побеждённого: это было против правил  Берега. Он только желал получить место подле моря для своей «детской». Однако,  ввиду того что сорок или пятьдесят тысяч котиков каждую весну стремились к тому  же, визг, плеск, рёв, вой и шум на берегу сливались во что-то страшное.    

С  небольшого холма, называемого Холмом Гутчинсона, вы могли бы видеть  пространство в три с половиной мили, всё покрытое дерущимися; волны прибоя  усеивали головы котиков, спешивших к земле тоже ради борьбы. Они дрались среди  прибрежных камней; дрались на песке; дрались на истёртых гладких базальтовых  камнях «детских», потому что были так же тупы и несговорчивы, как люди. Их жёны  являлись только в последних числах мая или в начале июня; они не желали быть растерзаны.  Молодые двух-, трёх – и четырёхлетние котики, которые ещё не обзавелись  хозяйством, миновали ряды дерущихся, около полумили проходили в глубь острова и  целыми легионами принимались играть на песчаных дюнах, уничтожая всё зелёное,  что только вырастало из земли. Их называли холостяками, и, может быть, на одном  Северо-Восточном Мысе собиралось около двухсот или трёхсот тысяч таких молодых  котиков.    

Однажды  весной Морской Ловец только что закончил свой сорок пятый бой, когда Матка, его  нежная жена с кроткими глазами, вышла из моря, а он схватил её за шиворот,  опустил на свой участок и ворчливо сказал:    

– Как  всегда опоздала! Где ты была?    

В  течение тех четырёх месяцев, которые Морской Ловец оставался на отмелях, он  ничего не ел, а потому бывал обыкновенно в дурном настроении. Матка знала, что  ему не нужно отвечать. Она огляделась кругом и нежно промурлыкала:    

– Как  ты заботлив. Ты опять занял прежнее место!    

– Я  думаю – занял! – сказал Морской Ловец. – Посмотри на меня.    

Он был  весь исцарапан; из его тела кровь сочилась местах в двадцати; один его глаз  почти совсем закрылся, а бока были в лохмотьях.    

– Ох  вы, мужчины, мужчины, – сказала Матка, обвевая себя задним ластом. –  Почему это вы не можете быть благоразумны и спокойно занимать места? Право,  можно думать, что ты дрался с касаткой Убийцей Китов.    

– С  половины мая я только и делал, что дрался. В нынешнем году берег наполнен до  противности. Я встретил, по крайней мере, сотню котиков с Луканнонской отмели,  которые отыскивали пристанище. Почему это никто не хочет оставаться в своих  собственных областях?    

– Я  часто думала, что мы были бы гораздо счастливее, если бы устроились на острове  Выдры, а не оставались в этом густо населённом месте, – заметила Матка.    

– Ба,  на остров Выдры плавает только молодёжь. Если бы мы отправились туда, все подумали  бы, что мы боимся. Нам необходимо заботиться о сохранении приличий, моя милая.    

Морской  Ловец гордо втянул голову в плечи и несколько минут притворялся, будто он спит,  а между тем всё время наблюдал, нельзя ли подраться. Теперь, когда на земле уже  собрались все котики и их жёны, вы могли бы за несколько миль от берега  услышать в море их шум, покрывавший громкий прибой волн. На берегу было более  миллиона котиков: старые котики, маленькие котики, их матери и холостяки. Они  дрались, ссорились, кричали, ползали и играли; уплывали в море; толпами и  полками возвращались к суше; лежали на каждом футе берега, насколько мог видеть  глаз; бригадами шныряли, пронизывая туман. Здесь почти всегда туманно, за  исключением тех дней, в которые на короткое время выходит солнце и всему  придаёт цвет жемчуга или радуги.    

Детёныш  Матки, Котик, родился в разгар смятения; он весь состоял из головы и плеч и  смотрел бледными, водянисто-голубыми глазами; всё, как подобало новорождённому  детёнышу. Тем не менее в его шёрстке было что-то, что заставило Матку очень  внимательно присмотреться к нему.    

– Морской  Ловец, – сказала она, помолчав, – наш маленький будет белый.    

– Пустые  прибрежные раковины и сухие водоросли! – фыркнул Морской Ловец. – В  мире никогда не бывало белого котика.    

– Я  не виновата, – сказала Матка, – но теперь будет, – и она запела  тихую воркующую песенку, которую все матери поют своим детёнышам-котикам: «Не  плавай, пока тебе не минёт шести недель, не то твоя голова погрузится в воду» и  т. д.    

Конечно,  сперва маленькое существо не понимало её слов. Котик возился и играл подле своей  матери и научился быстро уходить прочь, когда его отец дрался с другим котиком  и бойцы с громким рёвом катались по скользким камням. Матка отправлялась за  едой в море и кормила детёныша только через день; но тогда он жадно бросался на  пищу и ел столько, сколько мог съесть.    

Раз  Котик прошёл подальше, в глубь острова, и встретил там десятки тысяч своих  сверстников. Они играли, как щенята; засыпали на чистом песке, просыпались,  снова начинали возиться. Взрослые не обращали на них внимания; холостяки  держались на своём участке, а потому у малюток было много времени для забав.    

Возвращаясь  с рыбной ловли в глубоком море, Матка прямо направлялась к месту их игр и  принималась звать Котика голосом овцы, призывающей своего ягнёнка, и ждала,  чтобы он откликнулся. Едва услышав его блеяние, она прямиком двигалась в его  направлении, сильно ударяя о землю своими передними ластами и расталкивая  головой малышей, которые падали вправо и влево от неё. Несколько сотен матерей  всегда отыскивало своих маленьких в месте их игр, и юным котикам порядочно  доставалось от них; но Матка справедливо говорила Котику:    

– Пока  ты не лежишь в грязной воде и не худеешь, пока жёсткие песчинки не попадают в царапины  или порезы на твоём теле, пока ты не плаваешь в бурю, с тобой ничего не  случится.    

Маленькие  котики плавают не лучше маленьких детей. Когда Котик в первый раз пошёл в море,  волна унесла его на такую глубину, где он мог утонуть; его большая голова  погрузилась в воду; его маленькие задние ласты поднялись вверх совершенно так,  как Матка говорила ему в колыбельной песне, и если бы следующая волна не кинула  его обратно, он утонул бы.    

После  этого он научился так лежать в луже на отмели, чтобы набегающие волны покрывали  его и поднимали, в это время он загребал воду ластами и смотрел, не подходят ли  большие волны, которые могли бы ему повредить. Две недели учился он работать  своими ластами и всё это время то входил в воду, то выходил из неё; с криком,  похожим на кашель, или хрюканьем выползал на берег повыше и спал, как кошечка,  на песке; потом опять отправлялся в море и наконец понял, что его настоящая  стихия – вода.    

Теперь  вы можете представить себе, как он веселился со своими товарищами, то ныряя под  морские валы, то поднимаясь на гребень водяной гряды, то выходя на землю среди  шипения воды и разлетающихся брызг, когда большой вал, крутясь, набегал на  отмель. Порой, стоя на хвосте, и он почёсывал голову, совершенно как старые  котики, или играл в игру «я король замка» на осклизлых, покрытых водорослями скалах,  едва выдававшихся из воды. Время от времени Котик замечал подплывающий к берегу  тонкий плавник, похожий на перо крупной акулы, и знал, что это Убийца Китов  (касатка), который поедает молодых котиков, когда может добраться до них. И Котик,  как стрела, мчался к отмели, а плавник медленно удалялся.    

В конце  октября целые семьи и стаи котиков стали покидать остров св. Павла, направляясь  в открытое море; бои из-за места прекратились, и холостяки теперь играли, где им  вздумается.    

– В  будущем году, – сказала Котику его мать, – ты будешь холостяком; а  пока тебе нужно научиться ловить рыбу.    

Они  вместе пустились по Тихому океану, Матка показала Котику, как надо спать на  спине, прижав плавники к бокам и выставив носик из воды. В мире нет колыбели  спокойнее длинных, гладких качающихся валов Тихого океана. Когда Котик  почувствовал лёгкий зуд во всей коже, Матка сказала ему, что он начинает  понимать воду; что этот зуд и покалывание предвещают наступление дурной погоды,  и что значит ему нужно плыть во всю силу и уйти подальше.    

– Скоро, –  сказала она, – ты будешь также понимать, куда именно надо плыть; до поры  же до времени следи за Морской Свиньёй, дельфином; он очень умён.    

Целая  толпа дельфинов ныряла и неслась, разрезая воду, и маленький Котик помчался за  ними.    

– Почему  вы знаете, куда надо плыть? – задыхаясь спросил он.    

Вожак  выпучил свои белесоватые глаза и нырнул в глубину.    

– У  меня зуд в хвосте, малыш, – сказал он, – а это обозначает, что позади  меня буря. Вперёд! Когда ты будешь южнее Стоячей Воды (он подразумевал  экватор), и у тебя поднимется зуд в хвосте, знай, что перед тобой буря, и  поворачивай на север. Вперёд! Я чувствую, что вода здесь очень опасна.    

Это одна  из тех вещей, которые узнал Котик, а он постоянно учился. Матка сказала, что  ему следует плыть за треской и палтусом вдоль подводных мелей, научиться  обследовать обломки судов, лежащие на сотню сажень под водой; проскальзывать,  точно ружейная пуля, в один иллюминатор затонувшего корабля и вылетать из  другого, как это делают рыбы; танцевать на гребнях волн, когда молния бороздит  небо, и вежливо махать одним своим ластом летящим по ветру короткохвостому  альбатросу и морскому соколу; выскакивать из воды на три или четыре фута, как  дельфин, прижимая к бокам ласты и изгибая хвост; не трогать летучих рыб, потому  что они состоят из одних костей; на полном ходу и на глубине десяти сажень  отрывать зубами лакомый кусочек спинки трески; никогда не останавливаться и не  смотреть на лодку или на корабль, особенно же на гребную шлюпку. Через шесть  месяцев Котик не знал о рыбной ловле в открытом море только того, чего и знать  не стоило; и всё это время ни разу не вышел на сушу.    

Но  однажды, когда Котик дремал, лёжа в тёплой воде где-то невдалеке от острова  Хуана Фернандеса, он почувствовал леность, какую ощущают люди, когда весна  забирается в их тело; в то же время ему вспомнились славные твёрдые берега  Северо-Восточного Мыса за семь тысяч миль от него, игры его товарищей; запах  морской травы и рёв котиков во время боя. В ту же самую минуту он повернул к  северу, торопливо поплыл в этом направлении и скоро встретил десятки своих  товарищей, которые все спешили туда же. Они сказали:    

– Здравствуй,  Котик! В этом году мы, холостяки, можем протанцевать «огненный танец» среди прибрежных  камней Луканнона и поиграть на молодой траве. Но откуда взял ты такой мех?    

Теперь у  Котика была почти совершенно белая шкура, и, хотя он гордился ею, но ответил  только:    

– Плывите  быстрее. Мои кости тоскуют по земле.    

Наконец  все они вернулись к родным отмелям и услышали, как старые котики дрались между  собой в клубах тумана.    

В первую  ночь Котик протанцевал «огненный танец» со своими сверстниками. В летние ночи  всё пространство моря от Северо-Восточного Мыса до Луканнона полно огня, и  каждый котик оставляет позади себя след, похожий на полосу горящего масла;  когда он прыгает, поднимается пламенный всплеск. А от волн, набегающих на  берег, несутся огненные струи и крутящиеся блестящие воронки. Потом молодые холостяки  отправились дальше на свои участки и катались взад и вперёд в молодой зелени,  рассказывая друг другу о том, что они делали, когда были в море. Они говорили о  Тихом океане, как мальчики говорят о чаще леса, в которой собирали орехи, и  если бы кто-нибудь понял речь котиков, он начертил бы такую карту океана, какой  ещё никогда не бывало.    

Трёх – и  четырёхлетние холостяки понеслись с Холма Гутчинсона, крича:    

– Прочь  с дороги, молодёжь! Море глубоко, и вы не знаете всего, что в нём есть.  Погодите, раньше обогните Горн. Эй ты, одногодка, где ты взял эту белую шубу?    

– Нигде  не взял, – ответил Котик, – она выросла!    

Как раз  в ту минуту, когда он хотел опрокинуть говорившего, из-за песчаной дюны вышло  двое черноволосых людей с плоскими красными лицами, и Котик, ещё никогда не  видавший человека, сердито кашлянул и опустил голову. В нескольких ярдах от  людей холостяки сгрудились, глупо глядя на них. Пришедшие были важные личности:  Керик Бутерин, глава охотников на этом острове, и Паталамон, его сын. Они  пришли из маленькой деревни, стоявшей меньше чем в полумиле от «детских», и  теперь толковали, каких котиков следует прогнать к бойням (котиков гоняли  совсем как овец) с тем, чтобы позже их шкуры были превращены в куртки.    

– Хе, –  сказал Паталамон, – посмотри-ка! Белый котик!    

Лицо  Керика Бутерина побелело, несмотря на слой сала и копоти, покрывавший всю его кожу  (он был алеут, алеуты же очень неопрятны).    

И  охотник забормотал молитву.    

– Не  трогай его, Паталамон. Белых котиков не бывало с тех пор… с тех пор, как я  родился. Может быть это дух старика Захарова. В прошлом году он исчез во время  большой бури.    

– Я  не подойду к нему, – сказал Паталамон. – Он принесёт мне несчастье. А  ты действительно думаешь, что это Захаров? Я остался ему должен за несколько  яиц чайки.    

– Не  смотри на него, – сказал Керик. – Поверни-ка вот это стадо четырёхлеток.  Сегодня работники обязаны содрать шкуры с двух сотен. Охотничье время только  что начинается, и они ещё не привыкли к работе. Достаточно сотни. Скорее!    

Паталамон  затрещал перед стаей холостяков высушенными котиковыми плечевыми костями, и  звери остановились, фыркая и отдуваясь. Потом он подошёл к ним, и они  двинулись; Керик направил холостяков от берега, и они даже не постарались  вернуться к своим. Сотни и сотни тысяч других котиков смотрели, как гонят их  товарищей, и продолжали играть. Один Котик задавал вопросы, но никто не мог  ничего сказать ему; холостяки знали только, что в течение шести недель, или  двух месяцев, люди ежегодно угоняли котиков.    

– Я  пойду за ними, – сказал Котик, и его глаза чуть не выскочили из орбит,  когда он пополз по следам стада.    

– За  нами идёт белый котик, – закричал Паталамон. – В первый раз зверь сам  собой идёт к месту бойни!    

– Тшш!  Не смотри, не оборачивайся, – ответил Керик, – это призрак Захарова.  Я должен поговорить о нём с шаманом.    

Место  бойни было всего в полумиле от обыкновенной арены игр холостяков, но Керику  пришлось потратить на передвижение целый час, так как он знал, что если котики  пойдут слишком скоро, они разгорячатся и, когда он станет сдирать с них шкуры,  они будут сходить клочками. Так они очень медленно миновали перешеек Морского  Льва, дом Вебстера, наконец дошли до Солёного Дома и скрылись из виду котиков,  бывших на отмели. Котик шёл позади них, задыхался, изумлялся. Ему казалось, что  он на краю света, но гул «детских» звучал с силой грохота поезда в туннеле.    

Вот  Керик сел на мох, вынул тяжёлые оловянные часы и позволил котикам отдыхать  минут тридцать. Котик слышал, как капли сгустившегося тумана падали с капюшона  охотника. Но скоро показалось человек десять-двенадцать, каждый принёс  окованную железом дубину фута в три-четыре длины. Керик указал на двух или трёх  котиков из стада, которые были укушены своими товарищами или слишком  разгорячены, и пришедшие люди откинули их в сторону своими ногами, обутыми в  тяжёлые сапоги из моржовой кожи. Тогда Керик сказал: «Начинайте!», и пришедшие  стали колотить котиков…    

Через  десять минут маленький Котик не мог узнать никого из своих друзей: их шкуры  были разрезаны от носа до задних ластов, содраны и грудой брошены на землю.    

Этого  было довольно! Котик повернулся и поскакал галопом (небольшое пространство  котик может пройти очень быстрым галопом); он двигался обратно к морю, и его  маленькие молодые усы топорщились от ужаса. На перешейке Морского Льва, где  крупные морские львы сидят на кромке прибоя, он закинул ласты на голову,  бросился в прохладную воду и стал качаться, с трудом переводя дыхание.    

– Что  такое? – сердито сказал морской лев; они обыкновенно держатся особняком.    

– Скучно,  очень скучно, – сказал Котик. – Убивают всех холостяков на всех  отмелях.    

Морской  лев посмотрел в сторону суши.    

– Пустяки, –  сказал он, – твои друзья, по обыкновению, шумят из-за вздора. Ты,  вероятно, видел, как старый Керик перебил стадо? Вот уже тридцать лет он  угоняет котиков.    

– Да  ведь это ужасно! – сказал Котик.    

Его  накрыла волна; он же винтовым ударом своих ластов поднялся стоймя и остановился  в трёх дюймах от зазубренного утёса.    

– Недурно  для одногодка, – заметил морской лев, который умел ценить хорошего  пловца. – Вероятно, с твоей точки зрения, происходит ужасная вещь, но раз  вы, котики, год из года возвращаетесь в одно и то же место, немудрёно, что люди  узнали об этом. Если вы не отыщете для себя острова, на котором никогда не  бывает людей, вас всегда будут угонять.    

– Нет  ли такого острова на свете? – спросил Котик.    

– Двадцать  лет я охочусь на палтуса и не могу сказать, чтобы уже нашёл его. Но послушай,  по-видимому, ты любишь разговаривать с существами, которые умнее и лучше тебя;  что, если бы ты отправился к островку моржей и поговорил с Морским Волшебником?  Может быть, он что-нибудь знает? Да не прыгай так. Нужно проплыть шесть миль, и  на твоём месте, малыш, я прежде вздремнул бы.    

Котик  нашёл, что это хороший совет, поплыл к своей собственной отмели, выбрался на берег,  заснул и проспал полчаса, весь подёргиваясь, как это делают все его родичи.  Позже он направился к острову моржей, лежащему к северо-востоку от  Северо-Восточного Мыса. Остров этот состоял из каменных площадок и гнёзд чаек.  Там стадами отдыхали моржи.    

Котик  пристал близ старого Морского Волшебника, огромного, некрасивого, пятнистого,  морщинистого моржа северного Тихого океана, зверя с толстой шеей и с длинными  бивнями, который вежлив, только когда он спит. Морской Волшебник спал в эту  минуту, и его задние ласты до половины уходили в волны.    

– Просыпайся! –  громко тявкнул Котик, потому что чайки подняли сильный шум.    

– Ай!  Хо! Гм! Что это? – спросил морж, ударил клыками своего соседа и разбудил  его; тот в свою очередь ударил следующего, и пошло, и пошло, пока все они не  проснулись и не принялись осматриваться по сторонам, только Котика никто не  замечал.    

– Эй!  Это я, – сказал Котик, качаясь, как поплавок, в волнах прибоя и похожий на  маленький белый комок.    

– Хорошо!  Ну, пусть меня… обдерут! – сказал морж, и все посмотрели на Котика, как посмотрели  бы старые дремлющие джентльмены на зашедшего в их клуб маленького мальчика. Котику  в эту минуту совсем не хотелось слушать о сдирании кож; он достаточно  насмотрелся на это, а потому закричал:    

– Нет  ли в мире такого места, в которое никогда не приходят люди?    

– Ищи  сам, – ответил Морской Волшебник, закрывая глаза. – Плыви. Мы заняты!    

Котик  сделал свой дельфиний прыжок в воздухе и закричал ещё громче прежнего:    

– Поедатель  травы, поедатель ракушек!    

Он знал,  что Морской Волшебник никогда в жизни не поймал ни одной рыбы, а вечно вырывал  раковины, морской мох и морские травы, хоть любил казаться ужасным существом. Понятно,  маёвки, большие поморники, белые чайки и глупыши, всегда желающие найти случай  сказать кому-нибудь грубость, повторили его восклицание, и (так передавал мне  Лиммершин) минут пять вы не могли бы услышать ружейного выстрела на островке  моржей. Всё его население кричало и взвизгивало:    

– Поедатель  травы! Старик!    

А старый  морж ворочался с боку на бок, похрюкивал и кашлял.    

– Ну,  ты теперь скажешь? – спросил Котик, совсем задыхаясь.    

– Спроси  у морской коровы, – ответил морж, – если она ещё жива; она в  состоянии сказать тебе.    

– Она  – единственное существо, которое безобразнее Морского Волшебника! –  крикнул большой поморник, пролетая под самым носом моржа. – Она ещё  безобразнее и ещё невежливее. Старик!    

Котик  предоставил чайкам кричать, а сам поплыл к своему берегу. Тут он узнал, что  никто не поддерживает его намерение открыть новое, спокойное место. Ему  сказали, что люди всегда угоняли десятки молодых холостяков, что это давно  вошло в обычай и что, если ему не нравится смотреть на неприятные вещи, он не  должен ходить к месту бойни. Ведь никто раньше не видал, как убивают их  родичей, и в этом заключалось различие между Котиком и его друзьями. Кроме  того, у Котика была белая шерсть.    

– Вон  что! – сказал Морской Ловец, выслушав рассказ сына о его  приключениях. – Вырасти, сделайся таким же крупным котиком, как твой отец,  заведи собственную семью и тогда тебя оставят в покое. Через пять лет ты будешь  в состоянии защищаться.    

Даже  кроткая Матка сказала:    

– Тебе  не удастся прекратить эту бойню. Иди, играй в море, Котик.    

И Котик  уплыл и протанцевал «огненный танец», но с большой тяжестью на сердечке.    

В эту  осень он очень рано покинул берег и совсем один пустился в путь; в его голове  засела одна неотвязная мысль. Он отыщет морскую корову, если только в море  окажется такое существо, и найдёт спокойный остров с хорошим, твёрдым берегом,  где люди не могли бы добраться до котиков. И он стал осматривать весь Тихий  океан от севера до юга, проплывая в сутки около трёхсот миль. С ним случилось  больше приключений, чем можно рассказать; он чуть не попался в зубы пятнистой  акуле и молоту-рыбе (род акулы), встретил всех невероятных злодеев, снующих во  морям, тяжёлую лощёную рыбу, раковину-гребёнку с багровыми пятнами, которая  прикрепляется к одному месту на сотни лет и гордится этим, но ни разу не видел  морской коровы и не нашёл островка, о котором так он мечтал.    

Если  берег оказывался хорошим, твёрдым, с отлогой покатостью для игр, на горизонте  всегда виднелся дым китоловной лодки, и Котик знал, что это обозначало. Иногда  он видел на острове следы пребывания котиков, понимал, что они были перебиты, и  говорил себе, что туда, где люди побывали раз, они, конечно, вернутся снова.    

Однажды  Котик беседовал со старым широкохвостым альбатросом и тот сказал ему, что в  смысле покоя и тишины в мире нет места лучше и спокойнее острова Кергулена.    

Котик  поплыл к указанному месту, и буря с градом, молнией и громом вынесла его там на  чёрные злобные утёсы, о которые он чуть было не разбился вдребезги. Тем не  менее, отплывая, Котик заметил, что даже на этом угрюмом острове когда-то была  «детская». То же повторялось на всех островах, на которых он побывал.    

Лиммершин  дал мне длинный список этих островов; по его словам, Котик потратил пять лет на  поиски, ежегодно отдыхая по четыре месяца у себя на родине; в это время  холостяки насмехались над ним и над его воображаемыми островами. Он побывал на  Галапагосе, в ужасном сухом месте на экваторе, и чуть до смерти не спёкся там;  плавал к островам Св. Георгия, к Оркнейским, к Изумрудному острову, к Малому  острову Нахтигаля, к острову Буве, к острову Св. Креста, даже к крошечному  кусочку земли, южнее мыса Доброй Надежды. Но морское население повсеместно  говорило ему одно и то же. В прежние времена котики приходили к этим островам,  но люди убивали их. Даже когда Котик отплыл на несколько тысяч миль от Тихого  океана и попал в место, называемое Кап-Кориентес, раз он наткнулся на несколько  сотен исхудалых котиков и они сказали ему, что люди являлись и к ним.    

Сердце  Котика чуть не разбилось, и, обогнув мыс Горн, он направился к родным отмелям;  по пути на север вышел на землю, на остров, покрытый зелёными деревьями, и  застал на нём умирающего, старого-престарого котика; Котик поймал для него  рыбы, поведал ему о своих горестях и сказал:    

– Теперь  я возвращаюсь к Северо-Восточному Мысу и, если меня прогонят вместе с моими  товарищами к месту бойни, мне будет всё равно.    

Старый  котик ответил:    

– Попытайся  ещё. Я последний из последнего выводка Масафуера, и в те дни, когда люди  убивали нас целыми сотнями тысяч, на наших отмелях рассказывали, что со  временем с севера явится белый котик и уведёт Котиковый Народ в спокойное  место. Я стар, и мне не суждено дожить до такого дня; другие же доживут. Сделай  ещё попытку.    

И Котик  поднял свои усы (они были прелестны) и произнёс:    

– Я  единственный белый котик, когда-либо рождённый на берегу, и только я один,  чёрный ли, белый ли, решил искать новые острова.    

Эта  встреча сильно ободрила его. Когда летом Котик вернулся домой, Матка попросила его  жениться и завести хозяйство, так как он сделался взрослым крупным котиком с  волнистой белой гривой на плечах, таким же тяжёлым, большим и свирепым, как  Морской Ловец.    

– Дай  мне ещё один год, – сказал он ей, – вспомни, матушка, ведь именно  седьмая волна забегает на отмель дальше всех остальных.    

Удивительная  вещь: одна из юных невест тоже решила не выходить в этом году замуж, и ночью,  перед своим последним отправлением на поиски, Котик проплясал с ней «огненный  танец» вдоль Луканнонской отмели.    

На этот  раз он направился к западу, так как напал на след огромного стада палтусов, а  ему нужно было съедать, по крайней мере, сто фунтов рыбы в день, чтобы  сохранять полную силу. Котик преследовал палтусов, пока не устал, потом  свернулся и заснул во впадине близ холма на Медном острове. Он отлично знал  берег, поэтому, когда около полуночи почувствовал, что его постель из трав  слегка колышется, мысленно сказал:    

– Гм,  сегодня сильный прилив.    

Повернувшись  под водой, он открыл глаза, потянулся и, заметив какие-то огромные фигуры,  которые шарили носами в мелкой воде и щипали тяжёлые бахромы водорослей,  подскочил по-кошачьи.    

– Клянусь  волнами Магелланова пролива, – прошептал он себе в усы. – Кто же это?    

Странные  животные не походили ни на моржей, ни на морских львов, ни на котиков, ни на  медведей, ни на китов, ни на рыб, ни на каракатиц, ни на раковины гребёнки,  словом, ни на одно создание, которое когда-либо видал Котик. Они имели от  двадцати до тридцати футов длины, были без задних ластов, с одними  лопатообразными хвостами, как бы выдавленными из влажной кожи, а их невероятно  нелепые головы поразили бы вас своим видом. Вот они перестали есть, поднялись  почти вертикально, закачались, важно кланяясь друг другу и помахивая своими  ластами, как толстый человек помахивает своими руками.    

– Эхем, –  сказал Котик. – Хорошая охота?    

Большие  животные ответили ему поклонами и помахали своими ластами; потом начали снова  есть, и Котик заметил, что у каждого из них верхняя губа была разделена на две  части, странное существо могло вытягивать обе её половины врозь, приблизительно  на фут; потом оно сближало эти лопасти, и в разрезе между ними оказывался целый  пук морской травы. Забрав пищу в рот, чудище принималось торжественно жевать  её.    

– Странный  способ питания, – сказал Котик.    

Они  снова поклонились ему, и Котик начал терять терпение.    

– Очень  хорошо, – продолжал он. – Если у вас в передних ластах имеется лишний  сустав, вам незачем всё время показывать его. Я вижу – вы кланяетесь очень  грациозно, но мне хотелось бы знать, как вас зовут.    

Расщеплённые  губы зашевелились, искривились; водянистые зелёные глаза уставились на Котика,  но ответа не последовало.    

– Ну, –  сказал Котик, – однако, вы безобразнее Морского Волшебника и обладаете ещё  худшими манерами!    

В эту  минуту в нём вспыхнуло воспоминание о том, что прокричал ему большой поморник,  когда он, тогда ещё юный одногодка, был подле острова моржей. Вспомнив же об  этом, Котик ушёл под воду: он понял, что наконец встретил морскую корову.    

Морские  коровы продолжали барахтаться, пастись в травах и жевать их, а Котик принялся  задавать им вопросы на всех наречиях, которым научился во время своих  странствий.    

У  Морского Народа их не меньше, чем у людей; однако ни одна морская корова не  ответила; дело в том, что морские коровы не в состоянии говорить, у них в шее  всего шесть позвонков вместо семи, и морские жители уверяют, что это мешает им  разговаривать даже между собой. Зато, как нам известно, в передних ластах у них  есть по лишнему суставу и, размахивая ими то вверх, то вниз, то в стороны, они  делают знаки, которые служат им чем-то вроде неуклюжего телеграфного кода.    

К  рассвету грива Котика ощетинилась, а его терпение отправилось туда, куда уходят  мёртвые крабы. В это время морские коровы медленно двинулись к северу; время от  времени они останавливались для нелепых совещаний, с вечными поклонами; Котик  плыл вслед за ними, говоря себе: такие глупые существа давным-давно были бы  перебиты, если бы они не нашли какого-нибудь безопасного острова; а то, что достаточно  хорошо для морской коровы, хорошо и для котика. Но всё-таки я хотел бы, чтобы  они поторопились.    

Скучное  это было время для Котика. Стадо никогда не делало больше сорока или пятидесяти  миль в день; на ночь морские коровы останавливались для еды, во время пути  держались близ берега; Котик плавал вокруг них, проносился над ними, нырял под  ними, однако не мог ускорить их хода, хотя бы немного. Когда коровы сильно  продвинулись к северу, они принялись устраивать совещания через каждые несколько  часов, при этом по-прежнему раскланиваясь, и Котик чуть не обкусал все свои усы  от досады; наконец он заметил, что морские коровы двигаются по тёплому течению,  и с этих пор начал уважать их.    

Раз  ночью они погрузились в светлую воду, – утонули как камни, – и в  первый раз с тех пор, как Котик узнал их, поплыли быстро. Он пустился вслед за  ними, и их скорость изумила его: он никак не думал, чтобы эти неуклюжие  животные могли двигаться с такой ловкостью. Вот они направились к прибрежному  утёсу, который уходил в глубокую воду, и вошли в тёмное отверстие близ его  подножия на двадцать сажень ниже поверхности моря. Долго-долго плыли они по  этому тёмному коридору, и Котику захотелось вдохнуть свежий воздух раньше, чем  он вышел из туннеля, через который его вели странные существа.    

– Гривка  моя! – произнёс Котик, когда он, хватая ртом воздух и отдуваясь, очутился  по ту сторону подземного хода. – Долго пришлось мне пробыть под водой, но  стоило!    

Морские  коровы рассеялись и лениво пощипывали травы по краям самого прекрасного берега,  который когда-либо видел Котик. На целые мили тянулись мягко обточенные водой  камни, годные для котиковых «детских»; дальше поднимался отлогий песчаный  берег, удобный для игр молодёжи; были здесь и прибрежные камни, где холостяки  могли танцевать, трава, в которой они могли валяться, и песчаные дюны для лазания  по ним вверх и вниз. Но самое лучшее, по запаху воды, который не обманывает  котика, Котик понял, что в этом месте никогда не бывали люди.    

Прежде  всего он удостоверился, что рыбы много; потом проплыл вдоль берега и сосчитал  восхитительные низкие песчаные острова, полуприкрытые прекрасным клубящимся  туманом. К северу в море выходил ряд мелей, перекатов и скал, которые не  подпустили бы ни одно судно к берегу ближе, чем на шесть миль; между островами  и материком тянулась полоса глубокой воды, подходившей к отвесным утёсам, и  где-то там, под этими скалами, скрывалось отверстие туннеля.    

– Это  тот же Северо-Восточный Мыс, только в десять раз лучший, – сказал  Котик. – Морские коровы, должно быть, умнее, чем я предполагал. Даже в том  случае, если поблизости живут люди, они не сумеют спуститься с обрывистых  утёсов; со стороны же открытого моря мели разобьют в щепки любое судно. Если  только где-нибудь есть безопасное место – оно именно здесь.    

Котик  вспомнил об ожидавшей его юной невесте, однако как ни хотелось ему поскорее вернуться  к родным берегам, он внимательно исследовал новую страну, чтобы ответить на все  вопросы своего племени.    

Потом  Котик нырнул, твёрдо запомнил, где находится вход в туннель, и пронёсся через  него к югу. Никто, кроме морской коровы или котика, не мог бы представить себе  существование такого коридора, и даже Котик, оглянувшись на утёсы, с трудом  поверил, что он прошёл под ними.    

Он плыл  быстро, тем не менее на возвращение домой затратил шесть дней; когда же выполз  на землю повыше перешейка Морского Льва, прежде всего увидел ожидавшую его  невесту. По взгляду его глаз она поняла, что он наконец отыскал желанный  остров.    

Однако  холостяки, Морской Ловец и все другие котики стали над ним насмехаться, когда  он рассказал им о месте, которое нашёл; один из его ровесников заметил:    

– Всё  это прекрасно, Котик, но, явившись неизвестно откуда, ты не можешь приказать  нам уйти отсюда. Вспомни, мы боролись из-за наших лежек, а ты нет. Ты предпочёл  шататься по морям.    

Остальные  засмеялись; молодой же ровесник Котика принялся ворочать головой из стороны в  сторону. Он только что женился в этом году и очень важничал.    

– Мне  нечего бороться из-за лёжки, – ответил Котик. – Я хочу только  показать вам всем совершенно безопасное место. Зачем драться?    

– О,  если ты отказываешься, мне, конечно, не о чём больше говорить, – недобро  посмеиваясь, сказал молодой котик.    

– А  ты пойдёшь со мной, если я останусь победителем? – спросил Котик, и в его  глазах загорелся зелёный огонь; ему совсем не хотелось драться, но вызов  рассердил его.    

– Отлично, –  беспечно ответил молодой котик. – Если ты победишь, я пойду за тобой.    

Он не  успел переменить намерения, голова Котика вытянулась, и его зубы впились в шею  насмешника. Потом Котик присел на задние лапы, потащил своего противника по  берегу, потряс его, перевернул на спину и прогремел, обращаясь к остальным:    

– Эти  пять лет я старался ради вас, нашёл для вас остров, где вы будете жить в  безопасности, но если не сорвёшь голов с ваших глупых шей, вы не поверите.  Теперь я поучу вас. Берегитесь!    

Лиммершин  сказал мне, что никогда в жизни (а Лиммершин ежегодно видит бои десяти тысяч  крупных котиков), что никогда в жизни он не наблюдал ни за чем подобным  нападению Котика, который кинулся на самого крупного из котиков, схватил его за  горло, тряс, колотил, бросал, пока тот не стал похрюкивать, прося пощады; он  отшвырнул его и бросился на следующего. Видите ли: Котик никогда не голодал в  течение четырёх месяцев, как это делают остальные его родичи, а плавание по  глубокому морю развило его силы; главное же, до сих пор он никогда не дрался.  Его белая грива вздыбилась от гнева, его глаза так и горели, а острые зубы  поблёскивали. Он был прекрасен.    

Старый  Морской Ловец видел, как он мелькал мимо него, таская за собой седеющих крупных  котиков, точно это были палтусы, и во все стороны разбрасывал холостяков.  Морской Ловец заревел и воскликнул:    

– Может  быть, Котик безумец, но на берегу нет бойца лучше него! Не нападай на меня, сынок,  твой отец с тобой заодно!    

Пронёсся  ответный рёв Котика, и Морской Ловец запрыгал, подняв усы и отдуваясь, как паровоз;  Матка же и невеста Котика свернулись, с восхищением наблюдая за своими бойцами.  Происходила блестящая битва, Ловец и Котик боролись, пока оставался хоть один  котик, решавшийся поднимать голову. Когда всё было кончено, они с громким рёвом  стали двигаться взад и вперёд по берегу.    

Ночью,  как раз в то время, когда северное сияние, вспыхивая, замигало среди тумана,  Котик поднялся на обнажённый утёс и посмотрел на разгромленные «детские» и на  окровавленных, израненных котиков.    

– Теперь, –  сказал он, – я дал вам всем урок.    

– О,  моя грива! – заметил его отец с трудом выпрямляясь, потому что он был  страшно искусан. – Сам дельфин-касатка не мог бы хуже искромсать их. Я  горжусь тобой, сынок: больше того, я отправляюсь с тобой к твоему острову, если  такое место существует.    

– Эй  вы, толстые морские свиньи, кто идёт со мной к туннелю морской коровы?  Отвечайте, не то я опять примусь учить вас! – прогремел Котик.    

Вдоль  берега пробежал ропот, напоминающий плеск прилива.    

– Мы  идём, – сказали тысячи усталых голосов. – Мы пойдём вслед за Котиком,  вслед за Белым Котиком!    

А Котик  втянул голову в плечи и с гордостью закрыл глаза. Он уже не был белым; с головы  до хвоста он окрасился в красный цвет. Тем не менее, ему не хотелось ни  визжать, ни взглянуть на свои раны, ни зализывать их.    

Через  неделю Котик и его армия (около десяти тысяч холостяков и старых секачей) двинулись  на север к туннелю морской коровы. Их вёл Котик. Оставшиеся же на старом месте  называли уплывших идиотами. Но на следующую весну, когда котики снова  встретились на рыболовных отмелях Тихого океана, товарищи Котика порассказали  упрямым таких чудес о новых берегах за туннелем морской коровы, что большое  число котиков покинуло берег Северо-Восточного Мыса.    

Понятно,  переселение совершалось постепенно: котику нужно долго обдумывать что бы то ни  было, но год от года всё большие и большие стада покидали Северо-Восточный Мыс,  Луканнон и другие жилища ради спокойных, защищённых берегов, где Котик проводит  каждое лето, становясь год от года крупнее, жирнее и сильнее, а холостяки  играют вокруг него в море, недоступном для человека.    

 Рикки-Тикки-Тави    

     

Это  рассказ о великой войне, которую Рикки-Тикки-Тави вёл в одиночку в ванной  комнате просторного бунгало в Сеговлийском военном поселении. Дарси, птица-портной,  помогал ему, Чучундра, мускусная крыса, которая никогда не выходит на середину  комнаты и всегда крадётся по стенам, дала ему совет; тем не менее по-настоящему  сражался один Рикки-Тикки.    

Он был  мангус,[1]  мехом и хвостом он походил на кошечку, но его голова и нрав напоминали ласку.  Его глаза и кончик беспокойного носа были розовые; любой лапкой, передней или  задней, он мог почёсывать себя везде, где угодно; мог распушить свой хвост,  делая его похожим на щётку для ламповых стёкол, а когда он нёсся через высокую  траву, его боевой клич был: рикк-тикк-тикки-тикки-тчк.    

Однажды  в середине лета ливень вымыл его из норы, в которой он жил со своими отцом и  матерью, и унёс барахтающегося и цокающего зверька в придорожную канаву.  Рикки-Тикки увидел там плывущий комок травы, изо всех сил ухватился за него и  наконец потерял сознание. Когда зверёк очнулся, он, сильно промокший, лежал на  середине садовой дорожки под знойными лучами солнца; над ним стоял маленький  мальчик и говорил:    

– Вот  мёртвый мангус. Устроим ему похороны.    

– Нет, –  ответила мать мальчика. – Унесём зверька к нам домой и обсушим его. Может  быть, он ещё жив.    

Они  внесли его в дом; очень высокий человек взял Рикки-Тикки двумя пальцами и  сказал, что зверёк не умер, а только почти задохнулся; Рикки-Тикки завернули в  вату и согрели; он открыл глаза и чихнул.    

– Теперь, –  сказал высокий человек (это был англичанин, который только что поселился в  бунгало), – не пугайте его и посмотрим, что он станет делать.    

Труднее  всего в мире испугать мангуса, потому что этого зверька, от его носика до  хвоста, поедает любопытство. Девиз каждой семьи мангусов «Беги и узнай», а  Рикки-Тикки был истинным мангусом. Он посмотрел на вату, решил, что она не  годится для еды, обежал вокруг стола, сел и привёл в порядок свою шёрстку,  почесался и вскочил на плечо мальчика.    

– Не  бойся, Тэдди, – сказал мальчику отец. – Так он знакомится с тобой.    

– Ох,  щекотно; он забрался под подбородок.    

Рикки-Тикки  заглянул в пространство между воротником Тэдди и его шеей, понюхал его ухо, наконец,  сполз на пол, сел и почесал себе нос.    

– Боже  милостивый, – сказала мать Тэдди, – и это дикое создание! Я думаю, он  такой ручной, потому что мы были добры к нему.    

– Все  мангусы такие, – ответил ей муж. – Если Тэдди не станет дёргать его  за хвост, не посадит в клетку, он будет целый день то выбегать из дому, то  возвращаться. Покормим его чем-нибудь.    

Зверьку  дали кусочек сырого мяса. Оно понравилось Рикки-Тикки; поев, мангус выбежал на  веранду, сел на солнце и поднял свою шерсть, чтобы высушить её до самых корней.  И почувствовал себя лучше.    

– В  этом доме я скоро узнаю гораздо больше, – сказал он себе, – чем все  мои родные могли бы узнать за целую жизнь. Конечно, я останусь здесь и всё  рассмотрю.    

Он целый  день бегал по дому; чуть не утонул в ванной; засунул носик в чернильницу на  письменном столе; обжёг его о конец сигары англичанина, когда взобрался на его  колени, чтобы посмотреть, как люди пишут. Когда наступил вечер, мангус забежал  в детскую Тэдди, чтобы видеть, как зажигают керосиновые лампы; когда же Тэдди  лёг в постель, Рикки-Тикки влез за ним и оказался беспокойным товарищем: он  ежеминутно вскакивал, прислушивался к каждому шороху и отправлялся узнать, в  чём дело. Отец и мать Тэдди пришли в детскую посмотреть на своего мальчика;  Рикки-Тикки не спал; он сидел на подушке.    

– Это  мне не нравится, – сказала мать мальчика, – он может укусить Тэдди.    

– Мангус  не сделает ничего подобного, – возразил её муж. – Близ этого  маленького зверька Тэдди в большей безопасности, чем был бы под охраной  негрской собаки. Если бы в детскую теперь заползла змея…    

Но мать  Тэдди не хотела и думать о таких ужасных вещах.    

Рано  утром Рикки-Тикки явился на веранду к первому завтраку, сидя на плече Тэдди.  Ему дали банан и кусочек варёного яйца. Он посидел поочерёдно на коленях у  каждого, потому что всякий хорошо воспитанный мангус надеется, со временем,  сделаться домашним животным и бегать по всем комнатам; а мать Рикки-Тикки (она  жила в доме генерала в Сеговли) старательно объяснила ему, как он должен  поступать при встрече с белыми.    

После  завтрака Рикки-Тикки вышел в сад, чтобы хорошенько осмотреть его. Это был большой,  только наполовину возделанный сад, с кустами роз Марешаль Ниель, такой высоты,  какой они достигают только в оранжереях, с лимонными и апельсинными деревьями,  с зарослями бамбука и чащами густой, высокой травы. Рикки-Тикки облизнул губы.    

– Какой  превосходный участок для охоты, – сказал он; от удовольствия его хвост  распушился, как щётка для ламповых стёкол, и он стал шнырять взад и вперёд по  саду, нюхая там и сям, и, наконец, среди ветвей терновника услышал очень  печальные голоса.    

Там  сидели Дарси, птица-портной, и его жена. Соединив два листа и сшив их краешки листовыми  фибрами, они наполнили пустое пространство между ними ватой и пухом, таким  образом устроив прекрасное гнездо. Гнездо покачивалось; птицы сидели на его  краю и плакали.    

– В  чём дело? – спросил Рикки-Тикки.    

– Мы  очень несчастны, – сказал Дарси. – Один из наших птенцов вчера выпал  из гнёзда, и Наг съел его.    

– Гм, –  сказал Рикки-Тикки, – это очень печально, но я здесь недавно. Кто это Наг?    

Дарси и  его жена вместо ответа притаились в своём гнезде, потому что из-под куста донеслось  тихое шипение – ужасный холодный звук, который заставил Рикки-Тикки отскочить  на два фута назад. И вот из травы, дюйм за дюймом, показалась голова, а потом и  раздутая шея Нага, большой чёрной кобры, имевшей пять футов длины от языка до  хвоста. Когда Наг поднял треть своего тела, он остановился, покачиваясь взад и  вперёд, точно колеблемый ветром куст одуванчиков, и посмотрел на Рикки-Тикки  злыми змеиными глазами, никогда не изменяющими выражения, о чём бы ни думала  змея.    

– Кто  Наг? – сказал он. – Я – Наг! Великий бог Брама наложил на весь наш  род свой знак, когда первая кобра раздула свою шею, чтобы охранять сон  божества. Смотри и бойся!    

Наг ещё  больше раздул свою шею, и Рикки-Тикки увидел на ней знак, который так походил  на очки и их оправу. На минуту он испугался; но мангус не может бояться долго;  кроме того, хотя Рикки-Тикки никогда не видел живой кобры, его мать приносила  ему для еды кобр мёртвых, и он отлично знал, что жизненная задача взрослого  мантуса – сражаться со змеями и поедать их. Наг тоже знал это, и в глубине его  холодного сердца шевелился страх.    

– Хорошо, –  сказал Рикки-Тикки, и шерсть его хвоста начала подниматься, – всё равно;  есть на тебе знаки или нет, ты не имеешь права есть птенчиков, выпавших из  гнёзда.    

Наг  думал; в то же время он наблюдал за лёгким движением в траве позади  Рикки-Тикки. Он знал, что раз в саду поселятся мангусы, это, рано или поздно,  повлечёт за собой его смерть и гибель его семьи, и ему хотелось заставить  Рикки-Тикки успокоиться. Поэтому он немного опустил голову и наклонил её на  одну сторону.    

– Поговорим, –  сказал Наг, – ты же ешь яйца. Почему бы мне не есть птиц?    

– Позади  тебя! Оглянись! – пропел Дарси.    

Рикки-Тикки  не хотел тратить времени, смотря по сторонам. Он подскочил как можно выше, и  как раз под ним со свистом промелькнула голова Нагены, злой жены Нага. Пока он  разговаривал с Нагом, вторая кобра подкрадывалась к нему сзади, чтобы покончить  с ним; теперь, когда её удар пропал даром, Рикки-Тикки услышал злобное шипение.  Он опустился на лапки почти поперёк спины Нагены и, будь Рикки-Тикки старым  мангусом, он понял бы, что ему следует, куснув её один раз, сломать ей спину;  но он боялся страшного поворота головы кобры. Конечно, Рикки кусал змею, но  недостаточно сильно, недостаточно долго и отскочил от её хлеставшего хвоста, бросив  раненую и рассерженную Нагену.    

– Злой,  злой Дарси, – сказал Наг, поднимаясь насколько мог во направлению к гнезду  на кусте терновника; но Дарси так устроил своё жилище, что оно было недоступно  для змей и только слегка покачивалось.    

Глаза  Рикки-Тикки покраснели, и к ним прилила кровь; (когда глаза мангуса краснеют,  это значит, что он сердится); зверёк сел на свой хвост и задние лапки, как  маленький кенгуру, огляделся кругом и зацокал от бешенства. Наг и Нагена  исчезли в траве. Если змее не удаётся нападение, она ничего не говорит и ничем  не показывает, что собирается сделать дальше. Рикки-Тикки не стал отыскивать  кобр; он не был уверен, удастся ли ему справиться сразу с двумя змеями. Поэтому  мангус пробежал на усыпанную дорожку подле дома, сел и стал думать. Ему  предстояло важное дело.    

В  старинных книгах по естественной истории вы прочитаете, что укушенный змеёй  мангус прекращает борьбу, отбегает подальше и съедает какую-то травку, которая  исцеляет его. Это неправда. Мангус одерживает победу только благодаря быстроте  своего взгляда и ног; удары змеи состязаются с прыжками мангуса, а так как  никакое зрение не в силах уследить за движением головы нападающей змеи, победу  зверька можно считать удивительнее всяких волшебных трав. Рикки-Тикки знал, что  он молодой мангус, а потому тем сильнее радовался при мысли о своём спасении от  удара, направленного сзади. Всё случившееся внушило ему самоуверенность, и когда  на дорожке показался бегущий Тэдди, Рикки-Тикки был не прочь, чтобы он его  приласкал.    

Как раз  в ту секунду, когда Тэдди наклонился к нему, что-то слегка зашевелилось в пыли,  и тонкий голос сказал:    

– Осторожнее.  Я смерть!    

Это была  карэт, коричневатая змейка, которая любит лежать в пыли. Её укус так же опасен,  как укус кобры. Но коричневая змейка так мала, что никто о ней не думает, и  потому она приносит людям особенно много вреда.    

Глаза  Рикки-Тикки снова покраснели, и он подскочил к карэт тем особенным покачивающимся  движением, которое унаследовал от своих родичей. Это смешная походка, но  благодаря ей зверёк остаётся в таком совершённом равновесии, что может кинуться  на врага под каким ему угодно углом, а когда дело идёт о змеях, – это  великое преимущество. Рикки-Тикки не знал, что он решился на более опасную  вещь, чем бой с Нагом! Ведь карэт так мала и может поворачиваться так быстро,  что если бы Рикки-Тикки не схватил её подле затылка, она опрокинулась бы и  укусила его в глаз или губу. Но Рикки этого не знал; его глаза горели, и он  прыгал взад и вперёд, отыскивая, где бы лучше захватить карэт. Карэт кинулась.  Рикки прыгнул в сторону на всех четырёх лапках и попытался кинуться на неё, но  маленькая злобная пыльно-серая голова промелькнула близ самого его плеча; ему  пришлось перескочить через тело змеи; её голова направилась за ним и почти  коснулась его.    

Тэдди  повернулся к дому и закричал:    

– О,  смотрите! Наш мангус убивает змею!    

Почти  тотчас же Рикки услышал испуганное восклицание матери Тэдди; отец мальчика выбежал  в сад с палкой, но к тому времени, когда он подошёл к месту боя, карэт слишком  вытянулась, Рикки-Тикки сделал прыжок, вскочил на спину змеи и, прижав её  голову своими передними лапами, укусил в спину, как можно ближе к голове, потом  отскочил в сторону. Его укус парализовал карэт. Рикки-Тикки уже собирался  приняться есть змею, по обычаю своего семейства, начиная с хвоста, как вдруг  вспомнил, что сытый мангус неповоротлив и, что если он желает быть сильным,  ловким и проворным, ему необходимо остаться голодным.    

Он  отошёл, чтобы выкупаться в пыли под кустами клещевины. В это время отец Тэдди  колотил палкой мёртвую карэт.    

«Зачем? –  подумал Рикки-Тикки. – Я же покончил с ней!»    

Мать  Тэдди подняла мангуса из пыли и приласкала его, говоря, что он спас от смерти  её сына; отец Тэдди заметил, что мангус – их счастье, а сам Тэдди смотрел на  всех широко открытыми испуганными глазами. Эта суета забавляла Рикки-Тикки,  который, понятно, не понимал её причины. Мать Тэдди могла бы с таким же успехом  ласкать Тэдди за то, что он играл в пыли. Но Рикки-Тикки было весело.    

В этот  вечер за обедом мангус расхаживал взад и вперёд по столу и мог бы три раза  всласть наесться всяких вкусных вещей, но он помнил о Наге и Нагене, и, хотя  ему было очень приятно, когда мать Тэдди гладила и ласкала его, хотя ему  нравилось сидеть на плече самого Тэдди, время от времени, его глазки вспыхивали  красным огнём и раздавался его продолжительный боевой крик:  Рикк-тикк-тикки-тикки-тчк!    

Тэдди  отнёс его к себе в постель и хотел непременно уложить его под своим  подбородком. Рикки-Тикки был слишком хорошо воспитан, чтобы укусить или  оцарапать мальчика, но едва Тэдди заснул, мангус соскочил на пол, отправился  осматривать дом и в темноте натолкнулся на Чучундру, мускусную крысу, которая  кралась по стене. Чучундра – маленький зверёк с разбитым сердцем. Целую ночь  она хныкает и пищит, стараясь заставить себя выбежать на середину комнаты, но  никогда не решается на это.    

– Не  убивай меня, – чуть не плача, попросила Чучундра. – Не убивай меня,  Рикки-Тикки!    

– Разве  ты думаешь, что победитель змей убивает мускусных крыс? – презрительно  сказал Рикки-Тикки.    

– Тот,  кто убивает змей, бывает убит змеями, – ещё печальнее произнесла  Чучундра. – И разве я могу быть уверена, что когда-нибудь в тёмную ночь  Наг не примет меня за тебя?    

– Этого  нечего бояться, – сказал Рикки-Тикки, – кроме того, Наг в саду, а ты,  я знаю, не выходишь туда.    

– Моя  родственница Чуа, крыса, сказала мне… – начала Чучундра и замолчала.    

– Что  сказала?    

– Тсс!  Наг повсюду, Рикки-Тикки. Тебе следовало бы поговорить в саду с крысой Чуа.    

– Я  не говорил с ней, значит, ты должна сказать мне всё. Скорее, Чучундра, не то я  тебя укушу!    

Чучундра  села и заплакала; слёзы покатились по её усам.    

– Я  несчастна, – прорыдала она. – У меня нет мужества выбежать на середину  комнаты. Тсс! Я не должна ничего тебе говорить. Разве ты сам не слышишь,  Рикки-Тикки?    

Рикки-Тикки  прислушался. В доме было тихо-тихо, однако ему казалось, что он может уловить  невероятно слабый «скрип-скрип» – звук не сильнее скрипа лап осы, бродящей по  оконному стеклу, – сухой скрип змеиной чешуи по кирпичам.    

– Это  Наг или Нагена, – мысленно сказал себе Рикки-Тикки, – и змея ползёт в  сточный жёлоб ванной комнаты. Ты права, Чучундра, мне следовало поговорить с  крысой Чуа.    

Он тихо  вошёл в ванную комнату Тэдди; там не было ничего; потом заглянул в ванную комнату  матери мальчика. Здесь в гладкой оштукатуренной стене, внизу, был вынут кирпич  для стока воды, и когда Рикки-Тикки крался мимо ванны, вмазанной в пол, он  услышал, что за стеной, снаружи, Наг и Нагена шепчутся при свете месяца.    

– Когда  дом опустеет, – сказала мужу Нагена, – ему придётся уйти, и тогда мы  снова всецело завладеем садом. Тихонько вползи и помни: прежде всего нужно  укусить большого человека, который убил карэт. Потом вернись, расскажи мне всё,  и мы вместе поохотимся на Рикки-Тикки.    

– А  уверена ли ты, что мы достигнем чего-нибудь, убив людей? – спросил Наг.    

– Всего  достигнем. Разве в саду были мангусы, когда никто не жил в бунгало? Пока дом  пуст, мы в саду король и королева; и помни, едва на грядке с дынями лопнут яйца  (а это может случиться завтра), нашим детям понадобится спокойствие и простор.    

– Я  не подумал об этом, – сказал Наг. – Я вползу, но нам незачем  преследовать Рикки-Тикки. Я убью большого человека, его жену и ребёнка, если  это будет возможно, и вернусь. Бунгало опустеет, и Рикки-Тикки уйдёт сам.    

Рикки-Тикки  весь дрожал от ярости и ненависти, но вот из жёлоба показалась голова Нага, а  потом и пять футов его холодного тела. Как ни был рассержен Рикки-Тикки, но  увидав размер громадной кобры, он почувствовал страх. Наг свернулся, поднял  свою голову и посмотрел в тёмную ванную комнату; Рикки заметил, что его глаза  блестят.    

– Если  я убью его здесь, это узнает Нагена, кроме того, если я буду биться с ним  посреди пола, вся выгода окажется на его стороне. Что мне делать? –  подумал Рикки-Тикки-Тави.    

Наг  извивался в разные стороны, и скоро мангус услышал, что он пьёт из самого  большого водяного кувшина, которым обыкновенно наполняли ванну.    

– Вот  что, – сказал Наг, – большой человек убил карэт палкой. Может быть,  эта палка всё ещё у него, но утром он придёт купаться без неё. Я дождусь его  здесь. Нагена, ты слышишь? Я до утра буду ждать здесь, в холодке.    

Снаружи  не послышалось ответа, и Рикки-Тикки понял, что Нагена уползла. Наг принялся  укладываться в большой кувшин, обвивая кольцами своего тела выпуклость на его  дне, а Рикки-Тикки сидел тихо, как смерть. Прошёл час; мангус медленно,  напрягая одну мышцу за другой, двинулся к кувшину. Наг спал, и глядя на его  широкую спину, Рикки спрашивал себя, в каком месте лучше всего схватить кобру  зубами. «Если при первом же прыжке я не переломлю ему хребта, – подумал  Рикки, – он будет биться, а борьба с Нагом… О Рикки!»    

Он  измерил взглядом толщину змеиной шеи, но она была слишком широка для него;  укусив же кобру подле хвоста, он только привёл бы её в бешенство.    

– Лучше  всего вцепиться в голову, – мысленно сказал он себе наконец, – в  голову повыше капюшона; впустив же в Нага зубы, я не должен разжимать их.    

Он  прыгнул. Голова змеи слегка выдавалась из водяного кувшина и лежала ниже его горлышка.  Как только зубы Рикки сомкнулись, мангус упёрся спиной о выпуклость красного  глиняного кувшина, чтобы удержать голову змеи. Это дало ему секунду выгоды, и  он хорошо воспользовался ею. Но Наг тотчас же принялся трясти его, как собака  трясёт крысу; таскал его взад и вперёд по полу, вскидывал, опускал, размахивал  им, но глаза мангуса горели красным огнём и он не разжимал своих зубов. Змея  волочила его по полу; жестяной ковшик, мыльница, тельная щётка, всё разлетелось  в разные стороны. Рикки ударился о цинковую стенку ванны и сильнее сжимал свои  челюсти. Рикки ради чести своей семьи желал, чтобы его нашли с сомкнутыми  зубами. Голова у него кружилась. Вдруг раздалось что-то вроде громового удара;  ему представилось, будто он разлетается на куски; горячий воздух обдал его, и  он лишился чувств; красный огонь опалил его шёрстку. Шум разбудил большого  человека, и он выстрелил из обоих стволов своего ружья в голову Нага, выше  расширения шеи кобры.    

Рикки-Тикки  не открывал глаз; он был вполне уверен, что его убили; но змеиная голова не  двигалась и, подняв зверька, англичанин сказал:    

– Это  опять мангус, Элис; малыш спас теперь наши жизни.    

Пришла  мать Тэдди совсем бледная, посмотрела и увидела то, что осталось от Нага. Между  тем Рикки-Тикки проковылял в спальню Тэдди и половину оставшейся ночи тихонько  обследовал себя, чтобы узнать, действительно ли, как ему казалось, его кости  переломаны в сорока местах.    

Утром он  почувствовал утомление во всём теле, но был очень доволен тем, что ему удалось  совершить.    

– Теперь  мне следует разделаться с Нагеной, хотя она будет опаснее пяти Нагов; кроме  того, никто не знает, когда лопнут яйца, о которых она упоминала. Да, да, я  должен поговорить с Дарси, – сказал себе мангус.    

Не  дожидаясь завтрака, Рикки-Тикки побежал к терновому кусту, где Дарси во весь  голос распевал торжествующую песню. Известие о смерти Нага разошлось по саду,  потому что уборщик бросил его тело на кучу мусора.    

– Ах  ты, глупый пучок перьев! – сердито сказал Рикки-Тикки. – Время ли  теперь петь?    

– Наг  умер, умер, умер! – пел Дарси. – Храбрый Рикки-Тикки схватил его за  голову и крепко сжал её. Большой человек принёс гремучую палку, и Наг распался  на две части. Никогда больше не будет он поедать моих птенцов.    

– Всё  это верно, но где Нагена? – внимательно осматриваясь, спросил Рикки-Тикки.    

– Нагена  приблизилась к отводному жёлобу ванной комнаты я позвала Нага, – продолжал  Дарси. – И Наг показался на конце палки; уборщик проколол его концом палки  и бросил на мусорную кучу. Воспоём же великого, красноглазого Рикки-Тикки!    

Горлышко  Дарси надулось, и он продолжал петь.    

– Если  бы только я мог добраться до твоего гнёзда, я вышвырнул бы оттуда всех твоих детей, –  сказал Рикки-Тикки. – Ты не умеешь ничего делать в своё время. В твоём  гнезде тебе не грозит опасность, но здесь, внизу, у меня идёт война. Погоди  петь минуту, Дарси.    

– Ради  великого, ради прекрасного Рикки-Тикки я замолчу, – сказал Дарси. –  Что тебе угодно, о победитель страшного Нага?    

– Где  Нагена, в третий раз спрашиваю тебя?    

– На  мусорной груде, подле конюшни; она оплакивает Нага! Великий Рикки-Тикки с  белыми зубами!    

– Брось  ты мои белые зубы. Слышал ли ты, где её яйца?    

– На  ближайшем к ограде конце дынной гряды; там, куда почти целый день светит  солнце. Несколько недель тому назад она зарыла их в этом месте.    

– А  ты не подумал сказать мне о них? Так, значит, подле стены?    

– Но  ты же не съешь её яйца, Рикки-Тикки?    

– Не  могу сказать, чтобы я собирался именно съесть их; нет. Дарси, если у тебя есть  хоть капля ума в голове, лети к конюшне, притворись, будто у тебя сломано  крыло, и пусть Нагена гонится за тобой вплоть до этого куста. Я должен пройти к  дынной гряде, но если я побегу туда теперь, она заметит меня.    

Дарси  был маленьким созданием с птичьим мозгом, в котором никогда не помещается больше  одной мысли сразу; только потому, что дети Нагены рождались в яйцах, как его  собственные, ему показалось, что убивать их нечестно. Зато его жена была  благоразумной птичкой и знала, что яйца кобры предвещают появление молодых  кобр. Итак, она вылетела из гнёзда, предоставив Дарси согревать птенцов и  продолжать воспевать смерть Нага. В некоторых отношениях Дарси очень напоминал  человека.    

Птичка  стала перепархивать перед Нагеной подле кучи мусора, крича:    

– Ах,  моё крыло сломано! Мальчик из дома бросил в меня камнем и перебил его. – И  она запорхала ещё отчаяннее прежнего.    

Нагена  подняла голову и прошипела:    

– Ты  предупредила Рикки-Тикки, когда я могла убить его. Поистине ты выбрала дурное место  ковылять. – И, скользя по слою пыли, кобра двинулась к жене Дарси.    

– Мальчик  камнем перебил моё крыло! – выкрикнула птица Дарси.    

– Ну,  может быть, для тебя послужит утешением, если я скажу, что когда ты умрёшь, я  сведу счёты с этим мальчиком. Теперь утро, и мой муж лежит на груде мусора, а  раньше, чем наступит ночь, мальчик будет неподвижно лежать в доме. Зачем ты  убегаешь? Я всё равно тебя поймаю. Дурочка, посмотри на меня.    

Но жена  Дарси отлично знала, что «этого» делать не нужно, потому что, взглянув в глаза  змеи, птица так пугается, что теряет способность двигаться. С грустным писком  жена Дарси продолжала трепетать крыльями и убегать, не поднимаясь от земли.  Нагена поползла быстрее.    

Рикки-Тикки  услышал, что они двигаются по дорожке от конюшни и помчался к ближайшему от  ограды концу дынной гряды. Там, на горячем удобрении и очень хитро скрытые  между дынями, лежали змеиные яйца, всего двадцать пять штук, размером вроде яиц  бентамов (порода кур), но с беловатой кожистой оболочкой, а не в скорлупе.    

– Я  не пришёл раньше времени, – подумал Рикки. Сквозь кожистую оболочку он  разглядел внутри яиц свернувшихся детёнышей кобры, а ему было известно, что  каждый, едва вылупившийся змеёныш может убить человека или мангуса. Он как  можно быстрее надкусил верхушки яиц, не забыв старательно раздавить маленьких  кобр. Время от времени мангус смотрел, не пропустил ли он хоть одного яйца. Вот  осталось только три, и Рикки-Тикки стал уже посмеиваться про себя, как вдруг до  него долетел крик жены Дарси!    

– Рикки-Тикки,  я увела Нагену к дому, она вползла на веранду… О, скорее, она хочет убивать!    

Рикки-Тикки  раздавил два яйца, скатился с гряды и, захватив третье в рот, побежал к веранде,  очень быстро перебирая ногами. Там за ранним завтраком сидели Тэдди, его отец и  мать, но Рикки-Тикки сразу увидел, что они ничего не едят. Они не двигались,  как каменные, и их лица побелели. На циновке, подле стула Тэдди, лежала  свернувшаяся Нагена, и её голова была на таком расстоянии, что она ежеминутно  могла укусить голую ножку мальчика. Кобра покачивалась взад и вперёд и пела  торжествующую песню.    

– Сын  большого человека, убившего Нага, – шипела она, – не двигайся! Я ещё  не готова. Погоди немножко. Не двигайтесь все вы трое. Если вы пошевелитесь, я  укушу; если вы не пошевелитесь, я тоже укушу. О, глупые люди, которые убили  моего Нага!    

Тэдди не  спускал глаз с отца, а его отец мог только шептать:    

– Сиди  неподвижно, Тэдди. Ты не должен шевелиться. Тэдди, не шевелись!    

Рикки-Тикки  поднялся на веранду:    

– Повернись,  Нагена, повернись и начни бой.    

– Всё  в своё время, – ответила кобра, не спуская глаз с Тэдди. – Я скоро  сведу мои счёты с тобой. Смотри на своих друзей, Рикки-Тикки. Они не двигаются;  они совсем белые; они боятся. Пошевелиться люди не смеют, и если ты сделаешь  ещё один шаг, я укушу.    

– Посмотри  на твои яйца, – сказал Рикки-Тикки, – там на дынной гряде, подле  ограды! Проползи туда и взгляни на них, Нагена.    

Большая  змея сделала пол-оборота и увидела своё яйцо на веранде.    

– Аа-х!  Отдай мне его! – сказала она.    

Рикки-Тикки  положил яйцо между передними лапами; его глаза были красны, как кровь.    

– Сколько  дают за змеиное яйцо? За молодую кобру? За молодую королевскую кобру? За последнюю,  за самую последнюю из всего выводка? Там, на дынной гряде, муравьи поедают  остальных.    

Нагена  повернулась совсем; она всё забыла ради своего единственного яйца, и  Рикки-Тикки увидел, что отец Тэдди протянул свою большую руку, схватил Тэдди за  плечо, протащил его через маленький стол с чайными чашками, так что мальчик  очутился в безопасности и вне досягаемости Нагены.    

– Обманута,  обманута, обманута, рикки-тчк-тчк! – засмеялся Рикки-тикки. – Мальчик  спасён, и это я, я, я ночью поймал Нага в ванной комнате. – И мангус  принялся прыгать на всех своих четырёх лапах сразу, опустив голову к  полу. – Наг кидал меня во все стороны, но не мог стряхнуть с себя. Он умер  раньше, чем большой человек разбил его на две части. Я сделал это. Рикки-тикки,  тчк-тчк! Иди же, Нагена, скорее дерись со мной. Недолго будешь ты вдовой.    

Нагена  поняла, что она потеряла удобный случай убить Тэдди! К тому же её яйцо лежало  между лапками мангуса.    

– Отдай  мне яйцо, Рикки-Тикки, отдай мне последнее из моих яиц, и я уйду отсюда и никогда  не вернусь, – сказала она, и её шея сузилась.    

– Да,  ты исчезнешь и никогда не вернёшься, потому что отправишься на груду мусора, к  Нагу. Дерись, вдова! Большой человек пошёл за своим ружьём. Дерись!    

Глазки  Рикки-Тикки походили на раскалённые угли, и он прыгал кругом Нагены, держась на  таком расстоянии, чтобы она не могла укусить его. Нагена сжалась и сделала  прыжок вперёд. Рикки-Тикки подскочил в воздух и отпрянул от неё; кобра кинулась  снова, опять и опять. Её голова каждый раз со стуком падала на маты веранды, и  змея свёртывалась, как часовая пружина. Наконец, Рикки-Тикки стал, прыгая,  описывать круги, в надежде очутиться позади змеи, и Нагена извивалась, стараясь  держать свою голову против его головы, и шорох её хвоста по циновке походил на  шелест сухих листьев, которые гонит ветер.    

Мангус  забыл о яйце. Оно всё ещё лежало на веранде, и Нагена приближалась и приближалась  к нему. И вот, в ту секунду, когда Рикки-Тикки приостановился, чтобы перевести  дух, кобра схватила своё яйцо в рот, повернулась к лестнице, спустилась с  веранды и, как стрела, полетела по дорожке; Рикки-Тикки помчался за ней. Когда  кобра спасает свою жизнь, она двигается, как ремень бича, изгибами падающий на  шею лошади.    

Рикки-Тикки  знал, что он должен поймать её, так как в противном случае всё начнётся сызнова.  Нагена направлялась к высокой траве подле терновника и, мчась вслед за нею,  Рикки-Тикки услышал, что Дарси всё ещё распевает свою глупую триумфальную  песенку. Жена Дарси была умнее своего мужа. Когда Нагена проносилась мимо её  гнёзда, она вылетела из него и захлопала крыльями над головой кобры. Если бы  Дарси помог своей подруге и Рикки, они могли бы заставить её повернуться, но  теперь Нагена только сузила шею и скользнула дальше. Тем не менее короткая  остановка дала возможность Рикки подбежать к ней ближе и, когда кобра  опустилась в нору, составлявшую их жилище с Нагом, его белые зубки схватили её  за хвост, и он вместе с ней спустился под землю, хотя очень немногие мангусы,  даже самые умные и старые, решаются бросаться за змеёй в её дом. В норе было  темно, и Рикки-Тикки не знал, где подземный ход может расшириться и дать  возможность Нагене повернуться и укусить его. Он изо всех сил держался за её  хвост, расставляя свои маленькие ножки, чтобы они служили тормозом, упираясь в  чёрный, горячий, влажный эемляный откос.    

Трава  близ входа в нору перестала качаться, и Дарси заметил:    

– Для  Рикки-Тикки всё окончено. Мы должны спеть песню в честь его смерти. Отважный  Рикки-Тикки умер! Конечно, Нагена убила его под землёй.    

И он  запел очень печальную песню, которую сложил, вдохновлённый данной минутой, но  как раз когда певец дошёл до самой её трогательной части, трава снова  зашевелилась и показался весь покрытый грязью Рикки-Тикки; шаг за шагом, едва  переступая ногами, он вышел из норы и облизнул свои усы. Дарси замолчал с  лёгким восклицанием. Рикки-Тикки стряхнул со своей шёрстки часть пыли и чихнул.    

– Всё  кончено, – сказал он. – Вдова никогда больше не выйдет наружу.    

Красные  муравьи, которые живут между стеблями трав, услышали его замечание, засуетились  и один за другим отправились смотреть, правду ли сказал он.    

Рикки-Тикки  свернулся в траве и заснул. Он спал до конца дня; в этот день мангус хорошо  поработал.    

– Теперь, –  проснувшись проговорил зверёк, – я вернусь в дом; ты, Дарси, скажи о случившемся  птице Меднику, он же по всему саду разгласит о смерти Нагены.    

Медник –  птичка, крик которой напоминает удары маленького молотка по медной чашке; он  кричит так потому, что служит глашатаем каждого сада в Индии и сообщает вести  всем желающим слушать. Когда Рикки-Тикки двинулся по дорожке, он услышал его  крик, обозначающий «внимание», и напоминающий звон крошечного обеденного гонга.  После этого раздалось: «Динг-донг-ток! Наг умер! Донг! Нагена умерла!  Динг-донг-ток». И вот все птицы в саду запели, все лягушки принялись квакать;  ведь Наг и Нагена поедали не только птичек, но и лягушек.    

Когда  Рикки подошёл к дому, к нему навстречу вышли Тэдди, мать Тэдди (она всё ещё  была бледна, так как только что оправилась от обморока) и отец Тэдди; они чуть  не плакали над мангусом. Вечером он ел всё, что ему давали, пока мог есть, и  улёгся спать на плече Тэдди; когда же мать мальчика поздно ночью пришла  взглянуть на своего сына, она увидела Рикки.    

– Он  спас нам жизнь и спас Тэдди, – сказала она своему мужу. – Только  подумай; он всех нас избавил от смерти.    

Рикки-Тикки  внезапно проснулся: мангусы спят очень чутким сном.    

– О,  это вы, – сказал он. – Чего вы хлопочете? Все кобры убиты; а если бы  и не так, я здесь.    

Рикки-Тикки  мог гордиться; однако он не слишком возгордился и охранял сад, как и подобало  мангусу, – зубами и прыжками; и ни одна кобра не решалась больше  показываться за садовой оградой.    

 Маленький Тумаи    

     

Кала  Наг, – что значит Чёрный Змей, – сорок семь лет служил индийскому правительству  всеми способами, доступными слону. Когда его поймали, ему уже минуло двадцать  лет, следовательно, теперь он приближался к семидесяти годам, – зрелый  возраст для слона. Кала Наг помнил, как однажды на его лоб наложили большую  кожаную подушку, и он вытащил орудие из глубокой грязи; это случилось до афганской  войны 1842 года, когда он ещё не вошёл в полную силу. Мать Кала Нага –  Рада-Пиари (Рада Дорогая), – пойманная в одно время с ним, раньше чем у  него выпали маленькие молочные бивни, сказала ему, что слоны, которые чего-либо  боятся, неминуемо попадают в беду. И Кала Наг скоро осознал справедливость её  слов, потому что, когда перед ним в первый раз разорвался снаряд, он закричал,  отступил, и штыки поранили его мягкую кожу. Итак, не достигнув двадцати пяти  лет, он перестал бояться чего бы то ни было, приобрёл всеобщую любовь и стал  считаться лучшим слоном правительства Индии; за ним ухаживали больше, чем за  его собратьями. Работал он много: во время похода в Верхнюю Индию Кала Наг  переносил палатки, по двести пудов палаток сразу; однажды его подняли на судно  паровым краном, и в течение многих дней везли по воде; в неизвестной ему  стране, где-то далеко от Индии, его заставили нести на своей спине мортиру; и  там, в Магдале, он видел мёртвого императора Теодора, вернулся на пароходе и,  как говорили солдаты, получил право носить медаль, выбитую в честь абиссинской  войны. Прошло десять лет; Кала Нага отослали в страшную страну, Али-Мушед, где  его собратья умирали от голода, холода, падучей болезни и солнечных ударов;  позже его послали на несколько тысяч миль южнее, чтобы он таскал и складывал в  громадные груды толстые стволы индийского дуба на лесных дворах Моулмена. В  этом месте он чуть не убил непокорного молодого слона, отказавшегося выполнить  свою долю работы.    

Его  увели от лесных порубок и поручили ему вместе с несколькими десятками других слонов,  выдрессированных специально для того, чтобы помогать людям ловить диких слонов  в горах Наро. Правительство Индии строго охраняет слонов. Существует целый  департамент, всё дело которого состоит в том, чтобы отыскивать их, ловить,  укрощать и рассылать повсюду, где требуется их труд.    

Кала Наг  имел полных десять футов роста; его клыки были отпилены, так что от них остались  только куски в пять футов; концы их оковали пластинками меди, чтобы они не  расщеплялись; тем не менее он мог действовать этими обрубками лучше, нежели  любой необученный слон своими настоящими, заострёнными бивнями.    

Неделя  за неделей слонов осторожно теснили через горы; наконец сорок или пятьдесят диких  чудовищ попадали в последний загон, и большая опускающаяся дверь, сделанная из  связанных вместе стволов деревьев, падала позади них. Тогда по слову команды  Кала Наг входил в этот полный фырканья и воплей пандемониум (обыкновенно ночью,  когда мерцание факелов делало затруднительным правильное определение  расстояний), и, выбрав самого крупного, самого дикого обладателя больших  бивней, принимался бить его и гонять, пока тот не затихал, люди же, сидевшие на  спинах других ручных слонов, накладывали верёвки на более мелких животных из  стада и связывали их.    

В смысле  приёмов борьбы не было ничего неизвестного Кала Нагу, старому умному Чёрному  Змею, потому что, в своё время, он не раз противостоял нападению раненого  тигра. Изогнув вверх свой мягкий хобот, чтобы спасти его от боли, он быстрым  серпообразным движением головы, которое придумал сам, откидывал прыгающего  зверя так, что тот боком взлетал на воздух; сбив же тигра с ног, прижимал его к  земле своими громадными коленями и не поднимался, пока вместе с выдохом и воем  из зверя не вылетала жизнь. На земле оставалось только что-то пушистое, что  Кала Наг поднимал за хвост.    

– Да, –  сказал Большой Тумаи, погонщик Кала Нага, сын Чёрного Тумаи, который возил его  в Абиссинию, и внук Слонового Тумаи, видевшего, как Кала Нага поймали, –  да, Чёрный Змей ничего не боится, кроме меня. Три наши поколения кормили его и  ухаживали за ним, и он увидит, как это будет делать четвёртое.    

– Он  боится также меня, – сказал одетый в один набедренный лоскут Маленький  Тумаи, выпрямляясь во весь свой рост.    

Это был  десятилетний старший сын Большого Тумаи, и по местному обычаю ему предстояло со  временем занять место своего отца на шее Кала Нага и взять в руки тяжёлый  железный анкас (палка для управления слоном), который стал совсем гладким от рук  его отца, деда и прадеда. Он знал, о чём говорит, так как родился в тени Кала  Нага; раньше чем научился ходить, играл концом его хобота, а едва стал  держаться на ногах, привык водить его к воде. Кала Наг так же мало вздумал бы  ослушаться пронзительных приказаний мальчика, как не подумал бы убить его в тот  день, когда Большой Тумаи принёс коричневого крошку под клыки Чёрного Змея и  приказал ему поклониться своему будущему господину.    

– Да, –  сказал Маленький Тумаи, – он боится меня, – и мальчик большими шагами  подошёл к Кала Нагу, назвал его толстой старой свиньёй и заставил одну за  другой поднять ноги.    

– Да, –  сказал Маленький Тумаи, – ты большой слон, – и он покачал своей  пушистой головой, повторяя слова своего отца: – Правительство может платить за  слонов, но они принадлежат нам, магутам (погонщикам, карнакам). Когда ты  состаришься, Кала Наг, какой-нибудь богатый раджа купит тебя у правительства за  твой рост и хорошие манеры и тогда у тебя не будет никакого дела; ты будешь  только носить золотые серьги в ушах, золотой ховдах (род седла) на спине и вышитое  золотом сукно на боках и ходить во главе шествий короля. Тогда, сидя на твоей  шее, о Кала Наг, я стану управлять тобой серебряным анкасом и смотреть, как  перед нами бегут люди с золотыми палками, крича: «Дорогу королевскому слону».  Хорошо это будет, Кала Наг, а всё же не так хорошо, как охота в джунглях.    

– Гм, –  сказал Большой Тумаи, – ты мальчик дикий, как буйволёнок. Это беганье по  горам не лучший род службы правительству. Я становлюсь стар и не люблю диких  слонов. То ли дело кирпичные сараи для слонов с отдельными стойлами, с большими  столбами для привязей, то ли дело плоские широкие дороги, на которых можно  обучать животных. Не люблю я передвижных лагерей. Вот бараки в Кавнапуре были  мне по душе. Рядом помещался базар, и работа продолжалась всего три часа.    

Маленький  Тумаи помнил кавнапурские слоновые сараи и промолчал. Ему гораздо больше  нравилась лагерная жизнь, и он прямо-таки ненавидел широкие плоские дороги, с  ежедневным собиранием травы в фуражных резервных местах и долгие часы, во время  которых ему оставалось только наблюдать, как Кала Наг беспокойно двигается в  своём стойле.    

Маленький  Тумаи любил подниматься по узким тропинкам, доступным только слону, углубляться  в долины, смотреть, как на расстоянии многих миль от него пасутся дикие слоны,  наблюдать, как испуганные свиньи и павлины разбегаются из-под ног Кала Нага,  находиться под ослепляющими тёплыми дождями, во время которых дымятся все горы  и долины, любоваться превосходными туманными утрами, когда никто из охотников  не может сказать, где он остановится на ночь, осторожно гнать диких слонов,  присутствовать при их безумном метании, видеть яркое пламя и слышать крики во  время последнего ночного загона, когда слоны потоком вливаются в огороженное  пространство, точно валуны, падающие вместе с лавиной и, понимая, что им не  удастся убежать, кидаются на тяжёлые врытые столбы, но тотчас же отбегают  назад, испуганные криками, пылающими факелами и залпами холостых зарядов.    

В таком  случае даже маленький мальчик может приносить пользу. Тумаи же был полезен, как  три мальчика. Он поднимал свой факел, раскачивал им и кричал изо всех сил. Но  по-настоящему он веселился, когда слонов начинали выгонять из ограды, когда  кеддах (название загона) превращался в картину конца мира, и людям приходилось  переговариваться знаками, потому что их голосов не бывало слышно. Маленький  Тумаи взбирался на верхушку одного из дрожащих столбов ограды; его выгоревшие  коричневые волосы развевались, падая на плечи, и в свете факелов сам он казался  лесным духом. Едва наступало затишье, вы могли бы слышать его звонкие громкие  восклицания, предназначавшиеся для Кала Нага и раздававшиеся, несмотря на  крики, топот, треск рвущихся верёвок, на стоны связанных слонов.    

– Маил,  маил, Кала Наг! (Вперёд, вперёд, Чёрный Змей!). Дант до! (Клыком его!) Сомало,  сомало! (Осторожней, осторожней!) Маро! Маро! (Бей его, бей его!) Арре! Арре!  Ай! Иай! Киа-а-ах! – кричал он.    

Дравшиеся  Кала Наг и дикий слон раскачивались из стороны в сторону, пересекая кеддах, а  старые ловцы вытирали пот, попавший им в глаза, находя время кивать головой  Маленькому Тумаи, который от радости извивался на верхушке столба.    

Но не  только извивался. Раз Тумаи соскользнул вниз, шмыгнул между слонами и бросил  упавший на землю свободный конец верёвки загонщику, старавшемуся овладеть ногой  непокорного слонёнка (маленькие слоны всегда доставляют больше хлопот, чем  взрослые). Мальчика заметил Кала Наг, поймал его хоботом и передал Большому  Тумаи, который тотчас же отшлёпал сына и посадил обратно на столб.    

Утром  отец отругал его и сказал:    

– Разве  для тебя недостаточно хороших кирпичных слоновых конюшен и палаток, что тебе  ещё нужно принимать участие в ловле слонов, маленький бездельник? Эти глупые  охотники, получающие меньше меня, рассказали о случившемся Петерсену сахибу.    

Маленький  Тумаи испугался. Немногих белых людей знал он, но Петерсен казался ему самым  важным из них. Он был главой всех кеддах; именно он ловил слонов для  правительства Индии и лучше всех остальных живых людей знал повадки этих животных.    

– А  что же… что же случится теперь? – спросил Маленький Тумаи.    

– Что  случится? Да самое худшее. Петерсен сахиб – сумасшедший. Разве в противном  случае он стал бы охотиться на этих диких дьяволов? Ему, пожалуй, вздумается  потребовать, чтобы ты стал охотником на слонов, спал бы в полных лихорадкой  джунглях и, наконец, чтобы тебя до смерти истоптали слоны в кеддах. Впрочем,  может быть, эта глупость кончится благополучно. На будущей неделе ловля  прекратится, и нас, жителей долин, пошлют в наши деревни. Мы будем расхаживать  по гладким дорогам и забудем о ловле. Но слушай, сынок, меня сердит, что ты мешаешься  в дело грязных ассамских жителей джунглей. Кала Наг слушается только меня, а  потому мне приходится вместе с ним входить в кеддах. Дрянной! Злой! Негодный  сын мой! Пойди, вымой Кала Нага, позаботься об его ушах; посмотри, чтобы в его  ногах не было шипов, не то, конечно, Петерсен сахиб поймает тебя и сделает  охотником, заставит ходить по следам ног слонов, и ты по его милости станешь  настоящим медведем джунглей. Фу! Стыдно! Пошёл прочь!    

Маленький  Тумаи ушёл, не сказав ни слова, но, осматривая ноги Кала Нага, он поведал ему  обо всех своих огорчениях.    

– Не  беда, – сказал Маленький Тумаи, отгибая край огромного правого уха  слона, – Петерсен сахибу сказали моё имя и, может быть… может быть… может  быть… Кто знает? Ай! Вот какой большой шип я вытащил из твоего уха.    

Несколько  следующих дней слонов готовили к переходу; собирали их вместе; вновь пойманных  диких животных водили взад и вперёд, поставив каждого из них между двумя  ручными слонами; это делается, чтобы они не доставляли слишком много хлопот во  время спуска в долину; в то же время люди собирали войлок, верёвки и всё, что  могло понадобиться в дороге.    

Петерсен  сахиб приехал на одной из своих умных слоних, Пудмини; он уже распустил охотников  из горных лагерей, потому что охотничий сезон подходил к концу. Теперь за  столом, под деревом, сидел туземный писец и выдавал жалованье карнакам. Получив  плату, каждый погонщик отходил к своему слону и присоединялся к веренице,  готовой двинуться в путь. Разведчики, охотники и загонщики, служившие при  кеддах и жившие в джунглях, круглый год сидели на спинах собственных слонов  Петерсен сахиба или стояли, прислонясь к деревьям, держа ружья и смеясь над  уезжавшими погонщиками; смеялись они также, когда вновь пойманные слоны  разрывали цепь и убегали.    

Большой  Тумаи подошёл к писцу вместе с Маленьким Тумаи, державшимся позади него, и при  виде мальчика Мачуа Аппа, главный охотник, понизив голос сказал своему другу:    

– Вот  хороший мальчишка. Жаль, что этот молодой петушок джунглей будет прозябать в долинах.    

Надо  сказать, что у Петерсен сахиба был острый слух, как и подобает человеку,  который привык прислушиваться к движению самого бесшумного из всех живых  существ – к шагам дикого слона. Лёжа на спине Пудмини, он повернулся и сказал:    

– Что  такое? Я не слышал, чтобы между карнаками долин был хоть один человек, который  сумел бы опутать верёвкой хотя бы мёртвого слона.    

– Это  не взрослый, а мальчик. В последний раз он вошёл в кеддах и бросил нашему  Бармао конец верёвки, когда мы старались оттащить слонёнка с пятном на плече от  его матери.    

Мачуа  Аппа показал пальцем на Маленького Тумаи; Петерсен сахиб посмотрел на него, и  Маленький Тумаи поклонился до земли.    

– Он  кинул верёвку? Да ведь он ростом меньше колышка в лагерном загоне. Как тебя  зовут, малыш? – спросил мальчика Петерсен сахиб.    

Маленький  Тумаи так испугался, что не мог говорить, но позади него стоял Кала Наг; по  знаку мальчика Чёрный Змей схватил его своим хоботом и поднял на один уровень  со лбом Пудмини. Теперь Тумаи очутился против великого Петерсена сахиба и  закрыл лицо руками, потому что, когда дело не касалось слонов, он был так же  застенчив и пуглив, как и все другие дети.    

– Ого, –  улыбаясь в усы, заметил Петерсен сахиб. – А зачем научил ты своего слона  этому фокусу? Не для того ли, чтобы он помогал тебе красть зелёный хлеб с крыш  домов, на которые раскладывают сушиться колосья?    

– Нет,  не зелёный хлеб, Покровитель Бедных, а дыни, – ответил Маленький Тумаи, и  сидевшие кругом громко расхохотались. Все они в детстве учили своих слонов этой  штуке. Маленький Тумаи висел на восемь футов от земли, но желал провалиться на  восемь футов под землю.    

– Это  Тумаи, мой сын, сахиб, – сказал Большой Тумаи и нахмурился. – Он  очень дурной мальчик и кончит жизнь в тюрьме, сахиб.    

– Сильно  сомневаюсь, – возразил Петерсен сахиб. – Мальчик, который в его лета  не боится войти в полный кеддах, не окончит жизнь в тюрьме. Смотри, малыш, вот  тебе четыре анна; истрать их на сласти, даю их за то, что под большой копной  волос у тебя есть голова. Со временем ты, может быть, сделаешься тоже  охотником. – Большой Тумаи нахмурился больше прежнего. – Тем не менее  помни, что кеддах неподходящее место для детских игр, – прибавил Петерсен  сахиб.    

– Значит,  я не должен входить туда, сахиб? – вздыхая спросил Маленький Тумаи.    

– Да,  не должен, пока не увидишь, как танцуют слоны. – Петерсен сахиб снова  улыбнулся. – Когда же ты увидишь, как пляшут слоны, приди ко мне, и я  позволю тебе входить во все кеддахи.    

Раздался  новый взрыв хохота; это была обычная шутка охотников на слонов и обозначала –  «никогда». В глубине лесов скрываются просторные поляны, которые называются  бальными залами слонов; их иногда находят, но никто никогда не видел, как  танцуют слоны. Когда карнак хвастается своим искусством и храбростью, его  товарищи говорят ему:    

– А  когда ты видел, как пляшут слоны?    

Кала Наг  поставил Маленького Тумаи на землю; мальчик снова поклонился до земли и ушёл  вместе с отцом. Он отдал серебряную монетку в четыре анна своей матери, которая  качала его малютку брата; потом всех их посадил на спину Кала Нага, и вереница  похрюкивающих и взвизгивающих слонов закачалась по спуску в долину. Это был  беспокойный переход: новые слоны подле каждого брода доставляли много хлопот;  практически постоянно приходилось то уговаривать их, то бить.    

Большой  Тумаи сердито молчал и безжалостно колол Кала Нага; в свою очередь, и Маленький  Тумаи не мог говорить, но не от досады, а от счастья: Петерсен сахиб заметил  его и дал ему денег. Мальчик испытывал то же, что переживал бы рядовой, если бы  главнокомандующий вызвал его из рядов и похвалил.    

– А  что подразумевал Петерсен сахиб под танцами слонов? – наконец тихо спросил  он у своей матери.    

Большой  Тумаи услышал и крикнул:    

– Он  хотел сказать, что ты никогда не сделаешься одним из этих горных буйволов,  охотников, вот что! Эй вы, передние! Кто там загородил нам дорогу?    

Один  карнак, ассамец, бывший впереди Тумаи на два слона, сердито повернулся и  закричал:    

– Выведи  вперёд Кала Нага и заставь моего молодого слона вести себя прилично. Зачем Петерсен  сахиб именно меня послал с вами, ослы с топких рисовых полей! Поставь своего  слона рядом с моим, Тумаи, пусть бы он ударил его клыками. Клянусь всеми богами  гор, эти молодые дураки одержимы дьяволом или чуют в джунглях своих товарищей.    

Кала Наг  ударил слонёнка под рёбра так сильно, что тот на мгновение перестал дышать, а  Большой Тумаи сказал:    

– В  последний раз мы очистили все горы от диких слонов. Пойманные животные беспокоятся  просто потому, что ты небрежно управляешь ими. Не хочешь ли, чтобы я один  держал в порядке всю вереницу?    

– Право,  стоит послушать его! – сказал ассамец. – Мы очистили горы! Ха, ха!  Мудры вы, жители низин. Всякому, кроме никогда не видавшего джунглей глупца,  известно, что слоны знают об окончании охоты этого года… Вот поэтому сегодня  ночью их дикие товарищи будут… Но зачем мне тратить умные речи, разговаривая с  простой речной черепахой?    

– Что  они будут делать? – крикнул Маленький Тумаи.    

– Оэ!  Малыш! Ты здесь? Хорошо, я скажу тебе; у тебя свежая голова. Они стали бы  плясать и недурно, если бы твой отец, который очистил «все» горы от «всех»  слонов, приготовил сегодня двойные цепи.    

– Это  что за глупости? – сказал Большой Тумаи. – Вот уже сорок лет мы  смотрим за слонами, но до сих пор никогда не слыхивали сказок об их плясках.    

– Да,  но житель долины, живущий в хижине, знает только четыре стены своего дома. Хорошо,  не привязывай сегодня своих слонов, и ты увидишь, что случится; что же касается  их танцев, я видел место, где… О, что это? Проклятье! Сколько же извилин делает  река Диганга? Опять брод, и нам придётся заставить детёнышей плыть. Стойте вы  там, сзади!    

Таким-то  образом, разговаривая, перебраниваясь, с шумом переправляясь через реки, они  сделали первый переход, который окончился близ временного кеддаха, приготовленного  для вновь пойманных животных; однако, задолго до стоянки, погонщики совсем  измучились и потеряли терпение.    

Наконец,  слонов привязали за задние ноги к большим столбам; вновь пойманных спутали  дополнительными верёвками и перед всеми положили груды корма. Погонщики с гор,  пользуясь вечерним светом, отправились обратно к Петерсен сахибу, на прощанье  посоветовав карнакам с низин усиленно смотреть в эту ночь за слонами; когда же  те спрашивали их почему – только смеялись в ответ.    

Маленький  Тумаи позаботился об ужине для Кала Нага, а когда наступил вечер, невыразимо  счастливый отправился бродить по лагерю в поисках там-тама. Когда сердце  мальчика-индуса переполнено, он не бегает куда придётся, не шумит без смысла;  он молча упивается своим счастьем. А ведь с Маленьким Тумаи разговаривал сам  Петерсен сахиб! И если бы мальчик не нашёл того инструмента, который он искал,  я думаю, его сердце разорвалось бы. Продавец сладкого мяса дал ему на время  свой маленький там-там (барабан, в который бьют ладонью), и когда звёзды начали  появляться на небе, Тумаи, скрестив ноги, уселся перед Кала Нагом, положив  там-там к себе на колени, и стал ударять по нему рукой, и чем больше думал он  об оказанной ему великой чести, тем усерднее бил по там-таму, одиноко сидя  посреди корма для слонов. В музыке этой не было ни мелодии, ни слов, но её  звуки делали мальчика невыразимо счастливым.    

Вновь  пойманные слоны натянули свои верёвки; время от времени они взвизгивали и трубили.  Тумаи слышал, как его мать баюкала в прохладной хижине его маленького братишку,  усыпляя ребёнка старой-старой песней о великом боге Шиве, который однажды  указал всем животным, чем каждое из них должно питаться. Это очень  успокоительная колыбельная песня, она начинается словами: «Шива, который  рождает жатву и заставляет дуть ветры, однажды, очень, очень давно, сидел у  порога дня; он каждому дал свою долю пищи, работы и судьбы» и т. д.    

В конце  строфы Маленький Тумаи ударял по барабану; наконец ему захотелось спать, и он  растянулся рядом с Кала Нагом.    

Вот,  наконец, слоны начали, по своему обыкновению, ложиться один за другим; легли  все, только Кала Наг остался стоять в правом конце ряда; он медленно  раскачивался из стороны в сторону, растопырив уши, чтобы прислушиваться к  ночному ветру, который дул, проносясь между горами. Воздух наполняли ночные  шумы, которые, слитые вместе, образуют глубокую тишину: звон одного ствола  бамбука о другой; шорох чего-то живого в кустах; царапанье и лёгкий писк  полупроснувшейся птицы (птицы гораздо чаще просыпаются ночью, чем мы  воображаем) и отдалённое журчанье падающей воды. Маленький Тумаи проспал  некоторое время, когда же он снова открыл глаза, луна светила ярко, а Кала Наг  стоял, по-прежнему насторожив уши. Мальчик повернулся, трава зашуршала; он  посмотрел на изгиб большой спины Чёрного Змея, закрывавшей половину звёзд на  небе, и услышал, так далеко, что звук этот показался ему еле заметным, точно  след от укола булавки, раздавшееся в беспредельности ночи «хуут-туут» дикого  слона.    

Весь ряд  слонов поднялся на ноги, точно в них выстрелили, и их кряхтенье, наконец, разбудило  спящих магутов. Карнаки стали глубже вколачивать колья своими большими  колотушками, прибавлять лишние привязи и стягивать узлы крепче прежнего. Один  вновь пойманный слон почти вытащил из земли свой кол; Большой Тумаи снял ножную  цепь с Кала Нага и пристегнул переднюю ногу взбунтовавшегося к его задней ноге,  а на ногу Кала Нага накинул петлю из травяной верёвки и приказал ему помнить,  что он хорошо привязан. Большой Тумаи знал, что его отец и дед в былое время  сотни раз делали то же самое. Но Кала Наг не ответил, как обыкновенно, особенным  горловым журчащим звуком. Он стоял неподвижно и, приподняв голову, распустив  уши, как веера, вглядывался через залитую лунным светом поляну в огромные  извилины гор Гаро.    

– Посмотри,  не начнёт ли он беспокоиться ночью, – сказал Большой Тумаи сыну, ушёл в  свою хижину и заснул.    

Маленький  Тумаи тоже засыпал, когда вдруг услышан треск разорванной травяной верёвки,  лопнувшей с лёгким звуком «танг»; в ту же минуту Кала Наг вышел из своей ограды  так же медленно и бесшумно, как туча выкатывается из долины. Маленький Тумаи,  шлёпая своими босыми ногами, двинулся за ним по залитой лунным светом дороге и  шёпотом просил его:    

– Кала  Наг! Кала Наг! Возьми меня с собой, о Кала Наг!    

Слон  беззвучно повернулся, сделал три шага к мальчику, опустил свой хобот, вскинул к  себе на шею Тумаи и чуть ли не раньше, чем тот успел усесться, скользнул в лес.    

Со  стороны привязей донёсся взрыв бешеных криков слонов; потом тишина сомкнулась,  и Кала Наг побежал. Иногда кусты высокой травы волновались с обеих его сторон,  как волны плещут около бортов корабля; иногда ветвь вьющегося дикого перца  царапала его спину или бамбук трещал под напором его плеча; но в промежутках  между этими звуками он двигался совершенно бесшумно, проникая через чащи  густого леса Гаро, точно сквозь дым. Кала Наг поднимался на гору, но, хотя  Маленький Тумаи в просветах между ветвями наблюдал за звёздами, он не мог понять,  в каком направлении.    

Кала Наг  достиг гребня и на минуту остановился. Теперь Маленький Тумаи мог видеть вершины  деревьев; они, как бы усеянные блёстками и такие пушистые под лунным светом,  тянулись на много-много миль; видел он и синевато-белую дымку в ложбине над  рекой. Тумаи наклонился вперёд, пригляделся и почувствовал, что внизу, под ним,  лес проснулся, ожил и наполнился какими-то существами. Большой коричневый,  поедающий плоды нетопырь пронёсся мимо уха мальчика; иглы дикобраза загремели в  чаще, в темноте между стволами деревьев большой кабан рылся во влажной тёплой  земле; рылся и фыркал.    

Над  головой Тумаи снова сомкнулись ветви, и Кала Наг начал спускаться в  долину, – на этот раз неспокойно; так сорвавшаяся пушка стремительно  катится с крутого берега. Громадные ноги слона непрерывно двигались, точно  поршни, шагая через восемь футов сразу; морщинистая кожа на сгибах его ног шелестела.  Низкие кусты по обеим сторонам Кала Нага шуршали со звуком рвущегося полотна;  молодые деревья, которые он раздвигал своими плечами, пружиня, возвращались на  свои прежние места и хлестали его по бокам, а длинные гирлянды различных сплетённых  вместе лиан свешивались с его клыков и колыхались, когда он покачивал головой  из стороны в сторону, прорубая для себя дорогу. Маленький Тумаи совсем прижался  к большой шее слона, чтобы какая-нибудь качающаяся ветвь не смела его на землю;  в глубине души мальчик желал снова очутиться в лагере.    

Трава  начала чмокать; ноги Кала Нага тонули и вязли; ночной туман в глубине долины  леденил Маленького Тумаи. Послышался плеск, журчание быстро движущейся воды, и  Кала Наг пошёл вброд через реку, на каждом шагу ощупывая дорогу. Сквозь шум  воды, плескавшейся около ног слона, Маленький Тумаи слышал другой плеск и крики  слонов вверху по течению реки и внизу; до него донеслось громкое ворчание,  сердитое фырканье; вся дымка вокруг него, казалось, наполнялась волнистыми  тенями.    

– Ах, –  произнёс он вполголоса, и его зубы застучали, – все слоны в эту ночь  освободились. Значит, они будут танцевать.    

Кала Наг  вышел из реки; вода ручьями стекала с него, он продул свой хобот и снова начал  подниматься. Но на этот раз не в одиночестве; ему не пришлось также расчищать  дорогу. Перед ним уже была готовая тропинка шириной в шесть футов; примятая на  ней трава джунглей старалась расправиться и подняться. Вероятно, всего за  несколько минут до него в этом месте прошло много слонов. Маленький Тумаи  оглянулся; крупный дикий слон с большими бивнями и со свиными глазками,  горевшими как раскалённые угли, выходил из туманной реки. Но деревья тотчас же  снова сблизились, и они двинулись вперёд и вверх; повсюду слышались крики  слонов, треск и шум ломающихся веток.    

Наконец  на самой вершине горы Кала Наг остановился между двумя стволами. Стволы эти  составляли часть кольца деревьев, которое окаймляло пространство в три-четыре  акра; на всей площадке, как мог видеть мальчик, земля была утоптана и тверда,  точно кирпичный пол. В её центре росло несколько деревьев, но их кора была  содрана, и обнажённые места этих стволов при свете луны блестели, точно  полированные. С их верхних ветвей свешивались лианы и большие белые, как бы  восковые, колокольчики, похожие на цветы вьюнка, покачиваясь в крепком сне;  внутри же кольца из деревьев не виднелось ни одной зелёной былинки; там не было  ничего, кроме утрамбованной земли.    

При  свете месяца она казалась серой, как сталь; только от слонов падали чернильно-чёрные  тени. Маленький Тумаи, затаив дыхание, смотрел на всё глазами, которые,  казалось, были готовы выскочить из орбит, и чем больше он смотрел, тем больше  показывалось слонов. Маленький Тумаи умел считать только до десяти; он много  раз считал по пальцам, наконец потерял счёт десяткам десятков, и у него начала  кружиться голова. Вокруг открытой площадки он слышал треск низких кустов; это  слоны поднимались по горному склону; но едва выходили они из-за деревьев, как  начинали двигаться, точно призраки.    

Тут были  дикие слоны самцы, с белыми бивнями и осыпанные листьями, орехами и ветвями,  которые застряли в морщинах на их шеях и в складках их ушей; были и толстые,  медленные слонихи с маленькими беспокойными, розовато-чёрными слонятами высотой  в три-четыре фута, пробегавшими у них под животами; молодые слоны, с только что  начавшимися показываться бивнями и очень гордые этим; худые шероховатые  слонихи, старые девы, с вытянутыми тревожными мордами и бивнями, похожими на  грубую кору; дикие старые одинокие слоны, покрытые шрамами от плеч до боков, с  большими рубцами, оставшимися от прежних боёв, с засохшим илом, приставшим к  ним во время их одинокого купанья и теперь осыпавшимся с их плеч; был между  ними один с обломанным бивнем и с огромным рубцом на боку, следом ужасного  удара тигровых когтей.    

Они  стояли друг против друга, или по двое расхаживали взад и вперёд по площадке,  или же поодиночке качались. Десятки и сотни слонов.    

Тумаи  знал, что пока он неподвижно лежит на спине Кала Нага, с ним ничего не  случится, потому что, даже во время суеты и драки в кеддах, вновь загнанный  дикий слон не ударяет хоботом и не стаскивает человека с шеи ручного слона; а  слоны, бывшие здесь в эту ночь, не думали о людях. Один раз все они вздрогнули  и подняли уши, услышав в лесу лязг ножных цепей, но это подходила Пудмини,  любимица Петерсен сахиба; она разорвала свою цепь и теперь, фыркая и ворча,  поднималась на гору. Вероятно, Пудмини сломала изгородь и явилась прямо из  лагеря Петерсен сахиба; в то же время Маленький Тумаи увидел другого слона,  незнакомого ему, с глубокими шрамами от верёвок на спине и груди. Он тоже,  вероятно, убежал из какого-нибудь лагеря в окрестных горах.    

Всё  затихло; в лесу больше не было слонов; Кала Наг, качаясь, сошёл со своего места  между деревьями, с лёгким клокочущим и журчащим звуком вмешался в толпу, и все  слоны принялись разговаривать между собой на собственном наречии, и все  задвигались.    

По-прежнему  неподвижно лёжа, Маленький Тумаи смотрел вниз на множество десятков широких  спин, колыхающихся ушей, качающихся хоботов и маленьких вращающихся глаз. Он слышал,  как одни бивни, случайно ударив о другие, звенели, слышал сухой шелест  свивавшихся вместе хоботов, скрип огромных боков и плеч в толпе и непрерывный  свист машущих больших хвостов. Облако закрыло луну, и он остался в чёрной  темноте, но спокойный непрерывный шелест, постоянная толкотня и ворчанье продолжались.  Мальчик знал, что кругом Кала Нага повсюду были слоны, и что вывести Чёрного  Змея из этого собрания невозможно. Итак, Тумаи сжал зубы и молча дрожал. В  кеддах, по крайней мере, блестел свет факелов, слышался крик, а здесь он был  совсем один, в темноте, и раз какой-то хобот поднялся к нему и дотронулся до  его кольца.    

Вот один  слон затрубил; все подхватили его крик, и это продолжалось пять или десять ужасных  секунд. С деревьев скатывалась роса и, точно дождь, падала на невидимые спины;  скоро поднялся глухой шум, сперва не очень громкий, и Маленький Тумаи не мог  сказать, что это такое; звуки разрастались. Кала Наг поднял сперва одну  переднюю ногу, потом другую и поставил их на землю. Повторялось: раз, два, раз,  два, – постоянно, как удары молота. Теперь все слоны топали в такт, и  раздавался такой звук, будто подле входа в пещеру колотили в военный барабан.  Роса падала, и её капель больше не осталось на деревьях, а грохот продолжался,  и земля качалась и вздрагивала; Маленький Тумаи зажал руками уши, чтобы не слышать  этого стука. Но топот сотен тяжёлых ног по обнажённой земле превращался в один  исполинский толчок, который сотрясал всё его тело. Раза два мальчик  почувствовал, что Кала Наг и все остальные сделали несколько шагов вперёд;  после этого звук изменился; Тумаи слышал, что огромные ноги давили сочные зелёные  поросли; но пролетели минуты две, и снова начались удары по твёрдой земле.  Где-то близ Маленького Тумаи дерево затрещало и застонало. Он протянул руку и  нащупал кору, но Кала Наг двинулся вперёд, продолжая стучать ногами, и мальчик  не мог бы сказать, в каком месте площадки находится он. Слоны не кричали;  только лишь два или три маленьких слонёнка взвизгнули одновременно. Потом Тумаи  услышал шелест, и топот начался снова. Так продолжалось, вероятно, целых два  часа, и нервы Тумаи были напряжены, однако по запаху ночного воздуха он  чувствовал приближение зари.    

Утро  пришло в виде полосы бледно-жёлтого сияния позади зелёных гор, и стук ног остановился  с первым же лучом, точно свет был сигналом. Раньше чем в голове Маленького  Тумаи улёгся звон и шум, даже раньше чем он успел изменить свою позу,  поблизости не осталось ни одного слона, кроме Кала Нага, Пудмини и слона со  шрамами от верёвок; никакой признак, никакой шелест или шёпот среди деревьев на  горных откосах не указывал, куда ушли остальные животные.    

Маленький  Тумаи осмотрелся. Насколько он помнил, открытая площадка за эту ночь увеличилась.  На ней теперь оказалось меньше деревьев, чем было прежде, а кусты и трава по её  краям притулись к земле. Маленький Тумаи посмотрел ещё раз. Теперь он понял  значение топота. Слоны утрамбовали новое пространство земли, раздавили густую  траву и сочный бамбук в мочалы, мочалы превратили в лохмотья, лохмотья в тонкие  фибры, а фибры вдавили в почву.    

– Ва, –  сказал Маленький Тумаи, и его веки отяжелели, – Кала Наг, господин мой,  будем держаться близ Пудмини и двинемся к лагерю Петерсен сахиба, не то я упаду  с твоей шеи.    

Третий  слон посмотрел на двоих, уходивших вместе, фыркнул повернулся и пошёл собственным  путём. Вероятно, он принадлежал какому-нибудь мелкому туземному правителю, жившему  в пятидесяти, шестидесяти или в сотне миль от площадки.    

Через  два часа, когда Петерсен сахиб сидел за своим первым завтраком, его слоны, на  эту ночь привязанные двойными цепями, принялись трубить, и Пудмини, запачканная  илом до самых плеч, а также и Кала Наг, у которого болели ноги, притащились в  лагерь.    

Лицо  Маленького Тумаи стало совсем серым, осунулось; в его пропитанных росой волосах  запуталось множество листьев; тем не менее он попробовал поклониться Петерсен  сахибу и слабым голосом закричал:    

– Пляски,  пляски слонов! Я видел их и умираю…    

Кала Наг  припал к земле, и мальчик в глубоком обмороке соскользнул с его шеи.    

Но у  туземных детей такие нервы, что о них не стоит и говорить, а потому через два  часа очень довольный Тумаи лежал в гамаке Петерсен сахиба; охотничье пальто  Петерсена было под головой мальчика, а в его желудке был стакан горячего  молока, немного водки и щепотка хинина. Старые волосатые, покрытые рубцами  охотники джунглей в три ряда сидели перед ним, глядя на него, точно на духа. Он  в нескольких словах, по-детски, рассказал им о своих приключениях и закончил  словами:    

– Теперь,  если я сказал хоть одно слово лжи, пошлите людей посмотреть на это место; они  увидят, что слоновый народ увеличил площадку своей танцевальной комнаты; найдут  также один десяток, другой, много десятков тропинок, ведущих к этому месту.  Своими ногами они утрамбовали землю. Я видел это. Кала Наг взял меня, и я  видел. И поэтому у Кала Нага очень устали ноги.    

Маленький  Тумаи опять улёгся, заснул, проспал все долгие послеполуденные часы, проспал и  сумерки; а в это время Петерсен сахиб и Мачуа Алла прошли по следам двух  слонов, тянувшимся пятнадцать миль через горы. Восемнадцать лет Петерсен сахиб  ловил слонов, но до этого дня только однажды видел место слоновых плясок. Мачуа  Алла взглянул на площадку и тотчас же понял, что здесь происходило; он  поковырял пальцем в плотной, утрамбованной земле и заметил:    

– Мальчик  говорит правду. Всё это было сделано в прошедшую ночь, и я насчитал семьдесят  следов, пересекающих реку. Видите, сахиб, вот тут ножная цепь Пудмини сорвала  кору с дерева. Да, она тоже была здесь.    

Они  переглянулись, посмотрели вверх, вниз и задумались. Обычаев слонов не могут ни  постичь, ни измерить умы чёрных или белых людей.    

– Сорок  и пять лет, – сказал Мачуа Алла, – я, мой лорд, хожу за слонами, но  никогда не слыхивал, чтобы ребёнок или взрослый человек видел то, что видел  этот мальчик. Клянусь всеми богами гор, это… Что мы можем сказать? – и он  покачал головой.    

Они  вернулись в лагерь; подходило время ужина. Петерсен сахиб закусил один в своей  палатке, но приказал дать в лагерь двух овец и несколько кур, а также отпустить  каждому служащему двойную порцию муки, риса и соли; он знал, что они будут  пировать.    

Большой  Тумаи поспешно пришёл из долины в лагерь сахиба за своим сыном и за своим  слоном и теперь смотрел на них, точно боясь их обоих. Начался праздник при свете  пылающих костров, зажжённых против стойл слонов, и Маленький Тумаи был героем  дня. Крупные коричневые ловцы, охотники, разведчики, карнаки, канатчики и люди,  знающие тайные способы укрощения самых диких слонов, передавали мальчика из рук  в руки и мазали ему лоб кровью из груди только что убитого петушка джунглей в  знак того, что он свободный житель леса, посвящённый во все тайны джунглей и  имеющий право проникать куда ему угодно.    

Наконец  пламя костра потухло, и красный свет головешек придал коже слонов такой оттенок,  точно их тоже погрузили в кровь. Мачуа Аппа, глава всех загонщиков во всех  кеддахах; Мачуа Аппа, второе «я» Петерсен сахиба; человек, за сорок лет не  видавший ни разу дороги, сделанной руками людей; Мачуа Аппа, настолько великий,  что у него было только одно имя – Мачуа Аппа, – поднялся на ноги, держа  высоко над своей головой Маленького Тумаи и закричал:    

– Слушайте,  мои братья! Слушайте и вы, мои господа, привязанные к столбам, потому что  говорю я, Мачуа Аппа. Этого мальчика не будут больше называть Маленький Тумаи;  отныне он Слоновый Тумаи, как называли перед ним его прадеда. Целую долгую ночь  он созерцал то, чего никогда не видал ни один человек, и милость народа слонов  и любовь богов джунглей – покоятся на нём. Он сделается великим охотником,  станет выше меня, да, даже выше меня, Мачуа Аппы. Своим ясным взглядом он будет  без труда распознавать новые следы, старые следы, смешанные следы. Ему не  причинят вреда в кеддах, когда ему придётся пробегать между слонами, чтобы  накинуть верёвку на дикаря, и если он проскользнёт перед ногами несущегося  одинокого слона, этот одинокий слон узнает, кто он такой и не раздавит его.  Ай-ай! Мои господа в цепях! – он повернулся к ряду слонов. –  Смотрите: этот мальчик видел ваши пляски в ваших тайниках – зрелище, которое  никогда ещё не открывалось зрению ни одного человека. Почтите его, мои господа!  Салаам Каро, дети! Салютуйте Слоновому Тумаи! Гунга Першад! Ахаа! Хира Гудж.  Бирчи Гудж, Куттар Гудж! Ахаа! Пудмини, ты видела его во время пляски, и ты  тоже, Кала Наг, моя жемчужина среди слонов! Ахаа! Ну, все вместе! Слоновому  Тумаи Баррао!    

И при  последнем диком восклицании Мачуа Аппы все слоны вскинули свои хоботы до того  высоко, что их концами коснулись своих лбов. В ту же секунду раздался полный  салют, грохочущий трубный звук, который слышит только вице-король Индии –  салаамут (привет) кеддаха.    

И всё  это в честь Маленького Тумаи, который видел то, чего раньше не видал ни один  человек, – танцы слонов ночью, видел один в самом сердце гор Гаро.    

 Слуги Её Величества    

     

Целый  месяц шёл сильный дождь, падая на лагерь из тридцати тысяч людей, многих тысяч  верблюдов, слонов, лошадей, быков и мулов, собранных в Раваль Пинди для смотра  вице-короля Индии. Он принимал эмира Афганистана, дикого властителя очень дикой  страны. Эмир, в качестве почётной стражи, привёл с собой восемьсот людей и  лошадей, никогда не видавших ни лагеря, ни локомотива – диких людей и диких  лошадей, взятых откуда-то из центральной Азии. Каждую ночь несколько этих  неукротимых коней непременно разрывали свои путы и принимались носиться взад и  вперёд по тёмному лагерю, полному липкой грязи; иногда вырывались и верблюды,  бегали, спотыкались, падали, наталкиваясь на верёвки палаток, и вы можете себе  представить, как это бывало приятно для людей, желавших попытаться заснуть! Моя  палатка стояла далеко от привязей верблюдов, но раз ночью какой-то человек  просунул голову в моё холщовое жилище и закричал:    

– Выходите  скорее! Они бегут сюда! Моя палатка погибла.    

Я знал,  кого он называл «они», а потому надел сапоги, непромокаемый плащ и выбежал в  мокрую грязь. Маленькая Виксон, моя собачка фокстерьер, выскочила с другой  стороны. Поднялись рёв, ворчанье, шлёпанье; я увидел, как моя палатка повисла,  когда сломался её основной шест, и скоро принялась танцевать, точно сумасшедшее  привидение. Под неё попал верблюд; и я, промокший и рассерженный, невольно всё  же расхохотался; потом побежал, не зная сколько верблюдов сорвалось с привязи.  Пробивая себе дорогу в липкой грязи, я очутился вне лагеря.    

Вот мои  ноги задели за лафет пушки, и я понял, что попал к линии артиллерии, там, куда  на ночь ставили орудия. Не желая больше в темноте месить грязь под моросящим  дождём, я накинул мой дождевик на дуло одной из пушек и с помощью двух-трёх  найденных мной веток, устроил себе своеобразный вигвам, лёг вдоль орудия и  мысленно спросил себя, где моя Виксон и куда судьба занесла самого меня.    

Как раз  в ту минуту, когда я уже засыпал, послышалось звяканье сбруи, фырканье и мимо  меня прошёл мул, встряхивая мокрыми ушами. Он принадлежал к батарее горных  орудий; я узнал это по скрипу ремней, звону колец, цепей и тому подобных  предметов на его вьючном седле. Горные орудия – маленькие, опрятные пушки,  которые состоят из двух частей; когда приходит время пустить их в дело, эти две  половины скрепляют вместе. Их берут на вершины гор, повсюду, где мул находит  дорогу, и они очень полезны для боёв в гористых местностях.    

Позади  мула шёл верблюд; его большие мягкие ноги чмокали по грязи и скользили; его шея  изгибалась взад и вперёд, точно у бродящей курицы. К счастью, я достаточно  хорошо знаю язык животных (конечно, не наречие диких зверей, а язык домашних  животных, получив это знание от туземцев) и мог понять, о чём они говорили.    

Конечно,  это был тот верблюд, который попал в мою палатку, так как он крикнул мулу:    

– Что  мне делать? Куда идти? Я бился с чем-то белым, развевающимся, и эта вещь  схватила палку и ударила меня по шее. – Он говорил о сломанном шесте, и  мне было очень приятно узнать, что кол его ударил. – Убежим мы?    

– А,  так это ты, – сказал мул, – ты и твои друзья встревожили весь лагерь?  Прекрасно! Завтра утром вас за это побьют, а теперь и я могу дать тебе кое-что  в задаток.    

Я  услышал звон сбруи, мул осадил, и верблюд получил два удара под рёбра и  зазвенел, как барабан.    

– Другой  раз, – продолжал мул, – ты не кинешься ночью через батарею мулов с  криком: «Воры и пожар». Садись и не верти глупой шеей.    

Верблюд  сложился вдвое, по-верблюжьи, как двухфутовая линейка и, повизгивая, сел. В  темноте послышался мерный топот копыт, и рослая полковая лошадь подскакала к нам  таким спокойным галопом, точно гарцевала во время парада; она перепрыгнула  через конец лафета и остановилась рядом с мулом.    

– Это  позорно, – сказал крупный конь, выпуская воздух через ноздри. – Эти  верблюды опять прорвались через наши ряды; третий раз на одной неделе! Как  может остаться лошадь здоровой, если ей не дают спать? Кто здесь?    

– Я  – мул для переноски казённой части пушки номер два, из первой батареи горных орудий, –  ответил мул, – и со мной один из твоих друзей. Он разбудил и меня тоже. А  ты кто?    

– Номер  пятнадцатый отряда Б; девятый уланский полк, лошадь Дика Кенлиффа. Пожалуйста,  посторонись.    

– О,  прошу извинения, – ответил мул. – Так темно, что видишь плохо. Ну, не  надоедливы ли эти верблюды? Я ушёл от моих товарищей, чтобы получить минуту спокойствия  и тишины.    

– Господа  мои, – скромно сказал верблюд, – нам снились дурные сны, и мы очень  испугались. Я только грузовой верблюд 39-го Туземного пехотного полка, и я не  так храбр, как вы, мои господа.    

– Так  почему же вы не остаётесь на ваших местах и не носите грузов для 39-го  Туземного пехотного полка, вместо того чтобы бегать по всему лагерю? –  сказал мул.    

– Это  были такие дурные сны, – повторил верблюд. – Я извиняюсь. Слушайте!  Что это? Не броситься ли бежать?    

– Сиди, –  сказал мул, – не то твои длинные ноги застрянут между пушками. – Он  насторожил одно ухо и прислушался. – Волы, – продолжал он; –  орудийные волы. Даю слово, ты и твои друзья разбудили весь лагерь. Приходится  долго толкать орудийного вола, чтобы поднять его на ноги.    

Я  услышал, что по земле волочится цепь, и к группе подошла пара сомкнутых одним  ярмом крупных, мрачных, белых волов, которые тянут тяжёлые осадные орудия,  когда слоны отказываются подойти ближе к линии огня; почти наступая на эту  цепь, двигался другой артиллерийский мул, который диким голосом звал Билли.    

– Это  один из наших рекрутов, – заметил старый мул полковой лошади. – Он  зовёт меня. Я здесь, юноша, перестань кричать; до сих пор темнота никогда  никому не вредила.    

Орудийные  волы легли рядом и стали пережёвывать жвачку, а молодой мул совсем прижался к  Билли.    

– К  нам, – сказал он, – ворвались страшные, ужасные существа, Билли.  Когда мы спали, они подбежали к нашим привязям. Как ты думаешь, они убьют нас?    

– Мне  очень хочется порядком проучить тебя, – сказал Билли. – Только подумать!  Мул, получивший такое воспитание, как ты, позорит батарею в присутствии  благородного коня.    

– Тише,  тише, – сказала полковая лошадь. – Вспомни, вначале все таковы. В  первый раз, когда я увидела человека (это случилось в Австралии, и мне тогда  только что минуло три года), я бежала половину дня, а явись в то время передо  мной верблюд, я и до сих пор не остановилась бы.    

Почти  все лошади для английской кавалерии привозятся из Австралии, и их объезжают  сами солдаты.    

– Правда, –  сказал Билли. – Перестань же дрожать, юный мул. Когда в первый раз на меня  надели сбрую со всеми этими цепями, я, стоя на передних ногах, лягался и  сбросил с себя решительно всё. В то время я ещё не научился лягаться как  следует, но батарея сказала, что никто никогда не видывал ничего подобного.    

– Но  теперь ведь не звенела сбруя, – возразил молодой мул. – Ты знаешь,  Билли, что на такие вещи я уже не обращаю больше внимания. К нам прибежали  чудища, вроде деревьев, и, покачиваясь, помчались вдоль наших рядов; моя  привязь лопнула, я не нашёл моего кучера, не нашёл и тебя, Билли, а потому убежал  с… вот с этими джентльменами.    

– Гм, –  протянул Билли. – Как только я узнал, что верблюды сорвались, я спокойно  ушёл. Скажу одно: когда мул из батареи разборных пушек называет артиллерийских  волов джентльменами, это значит, что он сильно потрясён. Кто вы?    

Орудийные  волы перекинули свои жвачки из стороны в сторону и в один голос ответили:    

– Седьмая  пара первой пушки из батареи крупных орудий. Прибежали верблюды; в это время мы  спали, но они начали наступать на нас, и мы поднялись и ушли. Лучше спокойно  лежать в грязи, чем испытывать беспокойство на хорошей подстилке. Мы уверяли  вашего друга, что бояться нечего, но этот мудрец держался другого мнения. Уа!    

Они  продолжали жевать.