1 2 3 4 5 
цепочек и брошей, сколько нужно, чтобы показать, что она 
одета скромно не по бедности, а из принципа. Она входит 
в комнату весьма решительным шагом; мужчины, растерянные 
и удрученные, следуют за ней. Энн встает и порывисто 
бросается ей навстречу. Тэннер отступает к простенку 
между бюстами и делает вид, что занят рассматриванием 
картин. Рэмсден, как обычно, подходит к своему столу; 
Октавиус старается держаться поближе к Тэннеру. 
Мисс Рэмсден (почти оттолкнув Энн, решительным движением усаживается в 
кресло, где прежде сидела миссис Уайтфилд). Я умываю руки. Октавиус (окончательно пришибленный). Я знаю, мисс Рэмсден, вы желаете, чтоб 
я увез Вайолет домой. Я сейчас. (Нерешительно поворачивается к двери.) Рэмсден. Нет, нет... Мисс Рэмсден. К чему говорить "нет", Роубэк? Октавиус знает, что я никогда 
не закрыла бы дверь твоего дома перед женщиной, искренне раскаивающейся 
и огорченной. Но если женщина не только безнравственна, но еще 
упорствует в своей безнравственности - нам с ней не по пути. Энн. Ах, мисс Рэмсден, что вы хотите сказать? Вайолет что-нибудь говорила 
вам? Рэмсден. Вайолет действительно очень упряма. Она не хочет уезжать из 
Лондона. Я отказываюсь понять ее. Мисс Рэмсден. А я ее отлично понимаю. Ясно как божий день: она не хочет 
уезжать потому, что не желает разлучаться с этим мужчиной, кто бы он ни 
был. Энн. Ну конечно, конечно! А вы, Октавиус, говорили с ней? Октавиус. Она отказывается от объяснений. Она сказала, что ничего не станет 
решать, пока не посоветуется с кем-то. По-видимому, с тем самым 
негодяем, который обманул ее. Тэннер (Октавиусу). Ну и пусть она советуется. Он только рад будет ее 
отъезду. Не вижу, в чем тут трудность! Мисс Рэмсден (не дав Октавиусу раскрыть рот для ответа). Трудность, мистер 
Джек, в том, что предлагая свою помощь, я вовсе не предлагаю своего 
соучастия в безнравственных поступках. Или она даст слово никогда 
больше не видеть этого человека, или пусть находит себе других друзей; 
и чем скорее, тем лучше. 
В дверях показывается горничная. Энн поспешно садится на 
свое место и делает вид, что ее все это нисколько не 
касается. Октавиус инстинктивно подражает ей. 
Горничная. Кэб у подъезда, мэм. Мисс Рэмсден. Какой кэб? Горничная. Для мисс Робинсон. Мисс Рэмсден. О! (Овладев собой.) Хорошо. 
Горничная уходит. 
Она послала за кэбом. Тэннер. Я хотел послать за этим кэбом еще полчаса назад. Мисс Рэмсден. Очень рада, что она понимает, в какое положение поставила 
себя. Рэмсден. Мне очень неприятно, что она так уезжает отсюда, Сьюзен. Нам 
следовало быть помягче. Октавиус. Нет. Я еще и еще раз благодарю вас, но мисс Рэмсден совершенно 
права: Вайолет больше не может здесь оставаться. Энн. По-моему, вы должны поехать вместе с ней, Тави. Октавиус. Она не захочет. Мисс Рэмсден. Конечно, не захочет. Она прямехонько отправится к этому 
мужчине. Тэннер. Что вполне естественно после достойного приема, который ей здесь 
оказали. Рэмсден (вконец расстроенный). Вот, Сьюзен, слышишь? А ведь в этом есть доля 
правды. Неужели ты не могла, не нарушая своих принципов, быть немного 
терпеливее с этой бедной девушкой? Она так еще молода; в этом возрасте 
свойственно заблуждаться. Мисс Рэмсден. Ничего, если ей так нужно сочувствие, она в избытке встретит 
его у мужчин. Я просто удивлена твоим поведением, Роубэк. Тэннер. Я тоже удивлен; и, надо сказать, приятно. 
В дверях появляется Вайолет. Ее выдержке и отнюдь не 
покаянному виду могли бы позавидовать самые 
добродетельные представительницы ее пола. Небольшая 
головка, упрямый маленький рот и подбородок, горделивая 
осанка и надменная чеканность речи, безупречное 
изящество костюма, дополненного очень нарядной шляпой с 
чучелом птицы, - все вместе создает облик прелестный, но 
в то же время и несколько отпугивающий. Это не сирена, 
как Энн, - она вызывает восхищение без всякого усилия 
или хотя бы желания со своей стороны; кроме того, Энн 
присущ некоторый юмор, а Вайолет он совершенно незнаком, 
как незнакома ей, вероятно, и жалость; если что-нибудь и 
служит ей сдерживающим началом, то это ум и гордость, а 
никак не милосердие. Голосом учительницы, обращающейся к 
группе провинциальных школьниц, она с полным 
самообладанием и некоторым отвращением заговаривает о 
том, ради чего пришла. 
Вайолет. Я хотела предупредить мисс Рэмсден, что браслет, который она 
подарила мне в день рождения, лежит на столе в комнате экономки. Тэннер. Вайолет, войдите, сядьте, и давайте поговорим серьезно, Вайолет. Благодарю вас. На мой взгляд, сегодня уже достаточно было семейных 
разговоров. Твоя мать тоже так считает, Энн; она уехала домой вся в 
слезах. Во всяком случае, я теперь точно знаю цену некоторым из моих 
так называемых друзей. Всего хорошего. Тэннер. Нет, нет! Погодите минуту. Я хочу сказать два слова и очень прошу 
вас их выслушать. 
Она смотрит на него без малейшего любопытства, но 
медлит, по-видимому, не столько ради того, чтобы 
выслушать его, сколько чтобы натянуть перчатку. 
Во всем этом деле я полностью на вашей стороне. Я с искренним уважением 
приветствую вашу смелость и решительность. Вы кругом правы, а все ваши 
близкие кругам виноваты перед вами. 
Сенсация. Энн и мисс Рэмсден встают и поворачиваются 
лицом к ним обоим. Вайолет, которая изумлена больше 
других, забывает про свою перчатку и выходит на середину 
комнаты, недоумевающая и рассерженная. Только Октавиус 
не трогается с места и не поднимает головы; он сгорает 
со стыда. 
Энн (взывая к благоразумию Тэннера). Джек! Мисс Рэмсден (оскорбленно). Ну, знаете ли! Вайолет (Тэннеру, резко). Кто вам сказал? Тэннер. Как кто? Рэмсден и Тави, конечно. Почему им было не сказать? Вайолет. Но ведь они не знают. Тэннер. Не знают - чего? Вайолет. Я хочу сказать: они же не знают, что я права. Тэннер. О, сердцем они, конечно, знают это, хотя в силу глупых предрассудков 
насчет нравственности, приличий и прочего считают своим долгом осуждать 
вас. Но я твердо знаю - как знает весь мир, хотя не смеет открыто 
признать это, - что вы были правы, следуя своему инстинкту; что нет 
большего достоинства в женщине, чем смелость и верность своему 
жизненному призванию, а материнство торжественно возводит ее на высшую 
ступень женственности; и, хотя вы формально не замужем, это ни на йоту 
не уменьшает вашей добродетели и вашего права на наше уважение. Вайолет (вне себя от негодования). Так, значит, вы, как и все, считаете меня 
безнравственной женщиной! Мало того, вы еще воображаете, будто я 
разделяю ваши гнусные взгляды! Мисс Рэмсден, я терпела ваши жестокие 
слова, зная, что вы о них пожалеете, когда узнаете истину. Но 
выслушивать похвалы Джека, будто я одна из тех тварей, которых он 
превозносит, - это уже слишком! Ради моего мужа я держала до сих пор 
свой брак в тайне. Но сейчас я, как замужняя женщина, требую, чтобы 
меня перестали оскорблять. Октавиус (поднимая голову с чувством неописуемого облегчения). Ты замужем? Вайолет. Да; и мне кажется, можно было догадаться об этом. Почему вы все 
решили, что я надела обручальное кольцо, не имея на то права? Никому 
даже в голову не пришло спросить меня. Этого я никогда не забуду. Тэннер (уничтоженный). Я разбит в пух и прах. Но, право же, я не думал 
ничего дурного. Прошу прощения. Смиренно прошу прощения. Вайолет. Надеюсь, впредь вы будете внимательнее к своим словам. Конечно, их 
никто не принимает всерьез, но все же приятного в них мало, а 
бестактности достаточно. Тэннер (склоняясь перед бурей). Мне нечего возразить. Впредь буду умнее и 
никогда больше не встану на защиту женщины. Боюсь, что все мы уронили 
себя в ваших глазах, за исключением разве Энн. Она-то отнеслась к вам 
по-дружески. Ради Энн простите нас всех. Вайолет. Да, Энн была очень добра ко мне; впрочем, она все знала. Тэннер (с жестом отчаяния). О!!! Какой чудовищный обман! Какое коварство! Мисс Рэмсден (чопорно). А кто же, позвольте спросить, этот джентльмен, 
который не признает свою жену? Вайолет (живо). Уж это мое дело, мисс Рэмсден. У меня есть особые причины до 
поры до времени держать свой брак в тайне. Рэмсден. Я могу сказать только одно: мы все чрезвычайно сожалеем, Вайолет. 
Мне стыдно думать о том, как мы к вам отнеслись. Октавиус (неловко). Прости меня, Вайолет. Больше мне нечего сказать. Мисс Рэмсден (все еще не желая сдаваться). То, что вы нам сообщили, придает, 
разумеется, делу иной вид. Но все же, я должна... Вайолет (перебивая ее). Вы должны принести мне свои извинения, мисс Рэмсден: 
вот что вы в первую очередь должны сделать. Будь вы замужней женщиной, 
вряд ли вам было бы приятно сидеть в комнате экономки, точно 
напроказившая школьница, и слушать выговоры молодых девиц и пожилых 
дам, не обремененных серьезными заботами и обязанностями. Тэннер. Лежачего не бьют, Вайолет. Может оказаться, что мы сваляли дурака, 
но на самом деле это вы нас одурачили. Вайолет. Уж вы, Джек, здесь во всяком случае ни при чем. Тэннер. Ни при чем? Да Рэмсден чуть не обвинил меня в том, что я и есть этот 
неведомый джентльмен! 
Рэмсден бурно выражает свой протест, но утихает под 
напором холодного бешенства Вайолет. 
Вайолет. Вы! Какая низость! Какая гнусность! Какие гадости вы обо мне тут 
говорили! Если б это узнал мой муж, он бы мне и разговаривать ни с кем 
из вас не позволил. (Рэмсдену.) Хоть от этого-то вы могли бы меня 
избавить! Рэмсден. Уверяю вас, я и не думал... во всяком случае, это чудовищное 
искажение моих слов, я только... Мисс Рэмсден. Не к чему извиняться, Роубэк. Она сама виновата. Это она 
должна просить прощения за то, что обманула нас. Вайолет. Для вас, мисс Рэмсден, я готова сделать исключение: вам трудно 
понять меня в данном вопросе; но от людей с большим опытом я вправе 
была ожидать большего такта. Одним словом, для меня ясно, что все вы 
поставили себя в крайне неловкое положение, и я думаю, что разумнее 
всего мне уехать. До свидания. (Уходит, не дав никому опомниться.} Мисс Рэмсден. Ну, знаете ли! Рэмсден (жалобно). Мне кажется, она не совсем к нам справедлива. Тэннер. Придется вам, как и всем нам, склониться перед обручальным кольцом, 
Рэмсден. Чаша нашего позора переполнилась. 
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ 
В парке загородной виллы близ Ричмонда, на подъездной 
аллее застрял из-за поломки автомобиль. Он успел доехать 
до поворота аллеи, откуда сквозь листву деревьев 
виднеется фасад дома; Тэннер, который стоит слева от 
автомобиля, мог бы беспрепятственно обозревать со своего 
места западное крыло этого дома, не будь его внимание 
поглощено парой ног в синих брюках, торчащих из-под 
машины. Он с интересом следит за ними, пригнувшись и 
упираясь руками в колени. Кожаное пальто и фуражка 
изобличают в нем одного из участников прерванного 
путешествия. 
Ноги. Ага! Есть! Тэннер. Ну как, теперь в порядке? Ноги. В порядке. 
Тэннер наклоняется и, ухватясь за ноги, точно за 
рукоятки тачки, вытаскивает наружу их обладателя, 
который переступает руками, держа в зубах молоток. Это 
молодой человек в аккуратном костюме из синей материи, 
чисто выбритый, с темными глазами, квадратными пальцами, 
короткими, тщательно причесанными черными волосами и 
скептически приподнятыми бровями не совсем правильной 
формы. Когда он возится с машиной, движения его быстры и 
неожиданны, хотя в то же время обдуманны и точны. К 
Тэннеру и его друзьям он относится без малейшей 
почтительности, но благодаря своему хладнокровию и такту 
ему удается удерживать их на расстоянии, не давая при 
этом поводов к недовольству. Тем не менее он всегда 
зорко следит за ними, - слегка, впрочем, иронически, как 
человек, хорошо знающий изнанку жизни. Говорит он 
медленно, с оттенком сарказма; и поскольку в своей речи 
он совершенно не стремится подражать джентльмену, можно 
заключить, что его опрятная внешность является данью 
уважения тому классу, к которому он принадлежит, а не 
тому, которому служит. Сейчас он садится на свое место 
за рулем, чтобы спрятать инструменты и снять свой 
комбинезон. Тэннер снимает кожаное пальто и со вздохом 
облегчения кидает его в машину, очень довольный, что 
наконец от него избавился. Шофер, заметив это, 
презрительно встряхивает головой и с насмешкой 
поглядывает на своего хозяина. 
Шофер. Что, надоело? Тэннер. Дойду пешком; не мешает размять ноги и немного успокоить нервы. 
(Смотрит на часы.) Вам известно, что мы проехали расстояние от 
Гайд-парка до Ричмонда за двадцать одну минуту! Шофер. Я и за пятнадцать проехал бы, был бы путь свободен. Тэннер. Скажите, зачем вы это делаете - из любви к спорту или ради 
устрашения вашего злополучного хозяина? Шофер. А вы чего боитесь-то? Тэннер. Во-первых, налететь на штраф; во-вторых - сломать себе шею. Шофер. Так если вам медленная езда по душе, ездили бы в омнибусе. Дешевле. 
Вы мне платите деньги, чтобы экономить время и оправдать тысячу фунтов, 
которую вам стоила машина. (Спокойно усаживается.) Тэннер. Я раб этой машины и ваш тоже. Мне эта проклятая штука по ночам 
снится. Шофер. Это пройдет. Скажите, пожалуйста, вы там у них долго пробудете? 
Может, вы все утро собираетесь с дамами разговоры разговаривать, так я 
поставлю машину в гараж и пойду погляжу, как тут насчет завтрака. А 
если нет, буду ждать вас с машиной здесь. Тэннер. Лучше ждите. Мы не задержимся. Сейчас должен приехать мистер 
Робинсон, он едет с одним молодым американцем, мистером Мэлоуном, в его 
новой американской машине. Шофер (выскакивает и подбегает к Тэннеру). Американская машина?! Следом за 
нами из Лондона?! Тэннер. Может быть, они уже здесь. Шофер. Если б я только знал! (Тоном глубокого упрека.) Почему вы не сказали 
мне, мистер Тэннер? Тэннер. Потому что мне говорили, будто эта машина может делать восемьдесят 
четыре мили в час; а что можете делать вы, когда вас нагоняет другая 
машина, я и сам знаю. Нет, Генри, бывают обстоятельства, о которых вам 
вредно знать, - и это как раз одно из таких обстоятельств. Но вы не 
огорчайтесь: нам предстоит прогулка вполне в вашем вкусе. Американец 
повезет мистера Робинсона, его сестру и мисс Уайтфилд. С нами поедет 
мисс Рода. Шофер (успокоившись и думая уже о другом). Это ведь сестра мисс Уайтфилд? Тэннер. Да. Шофер. А сама мисс Уайтфилд поедет в другой машине? Не с вами? Тэннер. А почему, черт возьми, она должна ехать со мной? Ведь мистер 
Робинсон будет в той машине. 
Шофер, взглянув на Тэннера с хладнокровным недоверием, 
принимается насвистывать вполголоса популярную песенку и 
отходит к машине. Тэннер, несколько раздосадованный, 
хочет продолжить разговор, но останавливается, услышав 
шаги Октавиуса. Октавиус идет от дома, одетый 
по-дорожному, но без пальто. 
Слава богу, мы проиграли гонку: вот и мистер Робинсон. Ну, Тави, хорош 
американский паровичок? Октавиус. Пожалуй. Мы ехали сюда от Гайд-парка ровно семнадцать минут. 
Шофер, рыча от злости, дает машине яростного пинка. 
А вы? 
Тэннер. Что-то около трех четвертей часа. Шофер (задетый). Но-но, мистер Тэннер, будет вам! Мы и за пятнадцать минут 
могли бы доехать. Тэннер. Кстати, позвольте вас познакомить: мистер Октавиус Робинсон - мой 
друг; мистер Генри Стрэйкер - мой шофер. Стрэйкер. Очень приятно, сэр. Мистер Тэннер нарочно так сказал: "шофер". 
По-вашему, надо говорить "шофер". Но я не в обиде, пусть его. Тэннер. Ты, верно, думаешь, Тави, что с моей стороны бестактно 
передразнивать его? Ошибаешься. Этот молодой человек переставляет 
ударения не случайно, а обдуманно. Для него это - знак касты. Я в жизни 
не встречал человека, до такой степени надутого классовой гордостью, 
как Генри. Стрэйкер. Тише, тише! Не увлекайтесь, мистер Тэннер. Тэннер. Замечаешь, Тави? "Не увлекайтесь". Ты бы мне сказал: "Полегче, 
Джек". Но этот молодой человек получил настоящее образование. Больше 
того, он знает, что мы с тобой его не получили. Как эта школа 
называлась, где вы учились, Стрэйкер? Стрэйкер. Шербрук-Роуд. Тэннер. Шербрук-Роуд! Ну кто из нас произнес бы Рэгби, Харроу, Итон этаким 
тоном интеллектуального сноба! Шербрук-Роуд - школа, в которой учат 
делу. А Итон - просто питомник, куда нас отправляют, потому что дома с 
нами нет сладу, и еще для того, чтобы потом, когда при тебе упомянут 
имя какого-нибудь герцога, можно было сказать: "А, это мой школьный 
товарищ". Стрэйкер. Все-то вы путаете, мистер Тэннер. Делу вовсе не в школе учат, а в 
политехникуме. Тэннер. Его университет, Октавиус. Не Оксфорд или Кембридж, не Дарэм, Дублин 
или Глазго и не какое-нибудь из нонконформистских заведений Уэльса. 
Нет, Тави. Риджент-стрит, Челси, Боро...- я и половины их названий не 
знаю, - вот его университеты. И в отличие от наших, это не просто 
лавки, где торгуют сословными привилегиями. Ведь правда, вы презираете 
Оксфорд, Генри? Стрэйкер. Отчего же. Оксфорд, я бы сказал, отличное заведение - для тех, 
кому вообще такие заведения по нраву. Там учат быть джентльменом. А в 
политехникуме учат быть механиком или чем другим в таком же роде. 
Понятно? Тэннер. Сарказм, Тави! Чувствуешь сарказм? О, если б ты мог заглянуть в душу 
Генри, тебя ужаснуло бы, как глубоко его презрение к джентльмену, как 
непомерна его гордость механика. Ему положительно доставляет 
удовольствие каждая поломка машины, потому что при этом выявляется моя 
джентльменская беспомощность и его рабочая сноровка и находчивость. Стрэйкер. Вы не обращайте внимания, мистер Робинсон. Он любит поговорить. Уж 
мы его, слава богу, знаем. Октавиус (серьезно). Но в существе его слов заключена глубокая истина. Я 
горячо верю в величие труда. Стрэйкер (нимало не тронутый). Это потому, что вы никогда не трудились, 
мистер Робинсон. Я вот, например, занимаюсь уничтожением труда. От меня 
одного с моей машиной больше проку, чем от двадцати работников, да и 
чаевых меньше. Тэннер. Ради бога, Тави, не ударяйся ты в политическую экономию. Он в этих 
делах дока, а мы с тобой неучи. У него ведь социализм научный, а не 
поэтический, как у тебя. Стрэйкер (невозмутимо). Именно. Ну, как ни поучительно с вами беседовать, а 
надо мне заняться машиной; да и вам, верно, охота поговорить о ваших 
барышнях. Я уж знаю. (Отходит к машине и некоторое время притворяется, 
что занят делом, потом закуривает и не спеша идет к дому.) Тэннер. Знаменательный социальный феномен. Октавиус. Ты о чем? Тэннер. О Стрэйкере. Уже много лет, стоит где-нибудь появиться особенно 
старомодному существу женского пола, как мы, литераторы и просвещенные 
умы, спешим громогласно возвестить рождение Новой Женщины; а вот 
рождения Нового Человека никто и не заметил. Стрэйкер - это Новый 
Человек. Октавиус. Я тут не вижу ничего нового, кроме разве твоей манеры дразнить 
его. Но мне сейчас не до него. Я решил поговорить с тобой об Энн. Тэннер. Стрэйкер и это знал. Должно быть, проходил в политехникуме. Ну, так 
что же Энн? Ты сделал предложение? Октавиус (как бы с упреком самому себе). Да, сделал. Вчера вечером у меня 
хватило грубости. Тэннер. Что ты хочешь сказать? Октавиус (настраиваясь на дифирамбический лад). Джек! Все мы, мужчины, 
толстокожи; нам никогда не понять тонкой, чувствительной женской 
натуры. Как я мог это сделать! Тэннер. Что "это", идиот плаксивый? Октавиус. Да, я действительно идиот. Ах, Джек! Если б ты слышал ее голос, 
если б ты видел ее слезы! Я не спал всю ночь, размышляя о ней. Мне было 
бы легче, если б она меня упрекнула. Тэннер. Слезы? Это опасно. А что она ответила? Октавиус. Она сказала, что не может сейчас ни о чем думать, кроме своего 
незабвенного отца. Она подавила рыдания... (Он не в силах продолжать.) Тэннер (хлопая его по спине). Будь мужчиной, Тави, даже если ты себя 
чувствуешь ослом. Старая история: ей еще не надоело играть с тобой. Октавиус (раздраженно). Брось глупости, Джек. Этот твой вечный дешевый 
цинизм совершенно неуместен по отношению к такой натуре, как Энн. Тэннер. Гм... А она еще что-нибудь говорила? Октавиус. Да. Именно поэтому я и вынужден подвергать ее и себя твоим 
насмешкам, рассказывая тебе обо всем. Тэннер (с раскаянием). Нет, милый Тави, клянусь честью, я не смеюсь над 
тобой. Впрочем, не в этом дело. Дальше? Октавиус. Чувство долга в ней так велико, так возвышенно, так... Тэннер. Да, да, знаю. Дальше? Октавиус. Видишь ли, ведь по завещанию вы с Рэмсденом являетесь ее 
опекунами, и она считает своим долгом подчиняться вашей воле, как 
прежде подчинялась отцовской. Она сказала, что, по ее мнению, мне 
прежде всего следует переговорить с вами обоими. Конечно, она права; но 
все-таки как-то нелепо, что я должен явиться к тебе и официально 
просить у тебя руки твоей подопечной. Тэннер. Я рад, что любовь не окончательно убила в тебе чувство юмора, Тави. Октавиус. Такой ответ едва ли ее удовлетворит. Тэннер. Видимо, я должен ответить так: благословляю вас, дети мои, и будьте 
счастливы! Октавиус. Я тебя очень прошу, перестань дурачиться. Это достаточно серьезный 
вопрос, - если не для тебя, то для нас с ней во всяком случае. Тэннер. Ты отлично знаешь, что она так же свободна в своем выборе, как и ты. Октавиус. Она думает иначе. Тэннер. В самом деле? Интересно. А все-таки, чего ж ты от меня хочешь? Октавиус. Я хочу, чтоб ты со всей искренностью и серьезностью сказал ей свое 
мнение обо мне. Я хочу, чтоб ты сказал ей, что вполне можешь доверить 
ее мне, конечно, если ты действительно так думаешь. Тэннер. То, что я могу доверить ее тебе, явно не внушает сомнений. Меня 
гораздо больше беспокоит вопрос, могу ли я тебя ей доверить. Ты читал 
книгу Метерлинка о пчелах? Октавиус (с трудом сдерживаясь). Я не собираюсь сейчас беседовать на 
литературные темы. Тэннер. Немножко терпения, Тави. Я тоже не беседую на литературные темы: 
книга о пчелах относится к естествознанию. Это назидательный урок для 
человечества. Ты воображаешь, что ты - поклонник Энн; что ты - охотник, 
а она - дичь; что тебе надлежит ухаживать, добиваться, побеждать. 
Глупец! Это ты - дичь, обреченная жертва. Не к чему тебе сидеть у 
западни и облизываться, глядя на приманку: вход свободен, и дверца 
останется открытой, пока не захлопнется за тобой навсегда Октавиус. Как ни циничны твои слова, я хотел бы, чтоб это было правдой. Тэннер. Да ты сам подумай: что ей еще делать в жизни, как не искать себе 
мужа? Всякая женщина должна стремиться как можно скорее выйти замуж, а 
мужчина как можно дольше оставаться холостым. У тебя есть занятие 
твои стихи и драмы. У Энн нет ничего. Октавиус. Я не могу писать без вдохновения. А вдохновлять меня может только 
Энн. Тэннер. Так не безопаснее ли вдохновляться издали? Ни Петрарка с Лаурой, ни 
Данте с Беатриче не виделись так часто, как ты с Энн, и тем не менее 
они писали отличные стихи, - так по крайней мере говорят. Свою верность 
кумиру они никогда не подвергали испытанию семейной жизнью и были верны 
до гроба. Женись на Энн - и через неделю она будет вдохновлять тебя не 
больше, чем тарелка блинчиков. Октавиус. Ты думаешь, что я разлюблю ее? Тэннер. Вовсе нет; разве ты не любишь блинчики? Но они тебя не вдохновляют; 
и точно так же не будет вдохновлять она, когда из мечты поэта 
превратится во вполне реальную жену весом фунтов на полтораста. 
Придется тебе мечтать о ком-нибудь другом; и тогда пойдут ссоры. Октавиус. Это бесполезный разговор, Джек. Ты не понимаешь. Ты никогда не 
любил. Тэннер. Я? Да я никогда не переставал любить! Я даже Энн люблю. Но я не раб 
любви и не жертва. Ступай к пчелам, поэт, познай их закон и проникнись 
их мудростью. Ей-богу, Тави, если б мы не работали на женщин и ели хлеб 
их детей, вместо того чтоб добывать его, они убивали бы нас, как 
паучиха убивает самца или пчелы - трутней. И они были бы правы - в том 
случае, если б мы умели только любить и ничего больше. Октавиус. Ах, если бы мы умели по-настоящему любить! Ничто не может 
сравниться с Любовью, ничто не может заменить Любовь! Не будь ее, мир 
превратился бы в отвратительный кошмар. Тэннер. И это человек, который претендует на руку моей подопечной! Знаешь, 
Тави, я начинаю думать, что нас перепутали в детстве и что не я, а ты 
настоящий потомок Дон Жуана. Октавиус. Только, пожалуйста, не говори ничего такого Энн. Тэннер. Не бойся. Она тебя облюбовала, и теперь ничто ее не остановит. Ты 
обречен. 
Возвращается Стрэйкер с газетой в руках. 
Вот, полюбуйся: Новый Человек, по обыкновению, деморализует себя 
грошовой прессой. Стрэйкер. Вы только послушайте, мистер Робинсон: каждый раз, как мы с ним 
выезжаем на машине, я покупаю две газеты - "Таймс" для него и "Лидер" 
или "Эхо" для себя. И что же вы думаете? Я даже не вижу своей газеты. 
Он сейчас же хватает "Лидера", а я должен давиться его "Таймсом". Октавиус. А разве "Таймс" не печатает списков победителей на скачках? Тэннер. Генри не интересуется скачками, Тави. Его слабость - автомобильные 
рекорды. Что, кстати, нового? Стрэйкер. Париж - Бискра, средняя скорость - сорок в час, исключая переправу 
через Средиземное море. Тэннер. Сколько убитых? Стрэйкер. Две дурацкие овцы. Подумаешь, важность! Овцы не бог весть в какой 
цене; хозяева радехоньки будут получить что следует, не таскаясь к 
мяснику. А все-таки, увидите, шуму не оберешься. Кончится тем, что 
французское правительство запретит всякие гонки, - и тогда уже крышка. 
Понимаете? Ну просто с ума сойти! Еще есть время сделать хороший 
пробег, а мистер Тэннер не хочет. Тэннер. Тави, ты помнишь моего дядю Джеймса? Октавиус. Да. А что? Тэннер. У дяди Джеймса была первоклассная кухарка; его желудок переваривал 
только ту пищу, которую стряпала она. Бедняга от природы был застенчив 
и терпеть не мог общества. Но кухарка гордилась своим искусством и 
желала кормить обедами принцев и послов. Так вот, из страха, что она от 
него уйдет, несчастный старик вынужден был два раза в месяц устраивать 
званые обеды и претерпевать пытки смущения. Взять теперь меня и вот 
этого малого, Генри Стрэйкера, Нового Человека. Мне ненавистны 
путешествия; но мне симпатичен Генри. А для него нет в жизни ничего 
лучшего, чем в кожаном пальто и очках-консервах, под слоем пыли в два 
дюйма толщиной нестись со скоростью шестьдесят миль в час, рискуя 
сломать свою и мою шею. Не считая, конечно, тех минут, когда он лежит в 
грязи под машиной, стараясь отыскать, где там что застопорило. Так вот, 
если я не буду хотя бы раз в две недели предоставлять ему возможность 
тысячемильной прогулки, я его потеряю. Он возьмет расчет и уйдет к 
какому-нибудь американскому миллионеру, а мне придется 
удовольствоваться вежливым грумом-садовником-любителем, который умеет 
вовремя приподнимать шляпу и знает свое место. Я просто раб Генри, 
точно так же, как дядя Джеймс был рабом своей кухарки. Стрэйкер (рассердившись). Тьфу, пропасть! Вот бы мне машину с таким мотором, 
как ваш язык, мистер Тэннер! Я ведь что говорю? Иметь автомобиль и не 
ездить на нем, значит попросту зря деньги терять. Что вам толку от 
машины и шофера, если вы из них пользу извлечь не умеете? Завели б себе 
колясочку и няньку, чтоб вас катала. Тэннер (примирительно). Ну-ну, ладно, Генри. Сейчас поедем на полчасика. Стрэйкер (с отвращением). Полчасика! (Возвращается к машине, усаживается на 
свое место и листает газету в поисках очередных новостей.) Октавиус. Ах да, я совсем забыл. Тебе записка от Роды. (Передает Тэннеру 
записку.) Тэннер (вскрывая конверт). Боюсь, что Рода собирается поскандалить с Энн. 
Как правило, английская девушка только одного человека ненавидит еще 
сильнее, чем свою старшую сестру,- это свою мать. Но Рода, несомненно, 
лучше уживается с матерью. Энн она... (возмущенно) ну, уж это слишком! Октавиус. Что такое? Тэннер. Мы с Родой сговорились покататься на машине. Теперь она пишет, что 
Энн не разрешает ей со мной ехать. 
Внезапно Стрэйкер с нарочитой небрежностью принимается 
насвистывать свою любимую мелодию. Пораженные этой 
неожиданной соловьиной руладой и смущенные ехидной 
ноткой, которая слышна в ее веселых переливах, оба 
друга вопросительно оглядываются на него. Но он поглощен 
газетой и движение их остается без ответа. 
Октавиус (приходя в себя). Без всяких объяснений? Тэннер. Объяснений! Оскорбление не есть объяснение. Энн запретила ей при 
каких бы то ни было обстоятельствах оставаться со мной наедине. Я, 
видите ли, неподходящее общество для молодой девушки. Что ты теперь 
скажешь о своем кумире? Октавиус. Ты все-таки не забывай, что после смерти отца на Энн легла очень 
серьезная ответственность. Миссис Уайтфилд слишком слабохарактерна, 
чтобы руководить Родой. Тэннер (глядя на него в упор). Короче говоря, ты разделяешь мнение Энн? Октавиус. Нет, но я готов понять ее. Ты же сам знаешь, что твои взгляды едва 
ли могут благотворно влиять на формирование ума и характера молодой 
девушки. Тэннер. Нет, я совсем этого не знаю. Я знаю, что формирование ума и 
характера молодой девушки состоит обычно в том, что ей лгут везде и во 
всем; но я не желаю, чтобы ей лгали обо мне, - будто мне свойственно 
злоупотреблять доверием девушек. Октавиус. Энн этого не говорила, Джек. Тэннер. А что ж еще означают ее слова? Стрэйкер (заметив приближающуюся Энн). Мисс Уайтфилд, джентльмены. (Вылезает 
из машины и идет по аллее с видом человека, который знает, что в его 
присутствии больше не нуждаются.) Энн (останавливаясь между Октавиусом и Тэннером). Доброе утро, Джек. Я 
пришла сказать вам, что у Роды очень сильно разболелась голова и она не 
сможет сегодня ехать с вами кататься. Она страшно огорчена, бедняжка. Тэннер. Ну, Тави, что ты теперь скажешь? Октавиус. Мне кажется, все совершенно ясно, Джек. Щадя твои чувства, Энн не 
остановилась даже перед обманом. Энн. О чем это вы говорите? Тэннер. Хотите вылечить Роду от головной боли, Энн? Энн. Конечно, хочу. Тэннер. Так повторите ей все, что вы только что сказали; и прибавьте, что вы 
пришли сюда через две минуты после того, как я получил и прочел ее 
записку. Энн. Рода вам писала? Тэннер. И очень подробно. Октавиус. Не слушайте его, Энн. Вы правы, вы совершенно правы. Энн только 
исполнила свой долг, Джек; ты сам это знаешь. И с такой деликатностью! Энн (подходит к Октавиусу). Какой вы добрый, Тави! Какой чуткий! Как вы все 
хорошо понимаете! 
Октавиус сияет. 
Тэннер. Так, так, потуже кольца! Ведь ты ее любишь, Тави, правда? Октавиус. Она это знает. Энн. Тсс, Тави! Как вам не стыдно! Тэннер. Ничего, я разрешаю. Я же ваш опекун, если не ошибаюсь. Ну вот, я вас 
на часок оставляю на попечении Тави. Я еду прокатиться на машине. Энн. Нет, Джек. Мне нужно поговорить с вами относительно Роды. Рикки, милый, 
ступайте в дом и займите своего американского приятеля. Маме некогда 
возиться с ним так рано; она еще занята по хозяйству. Октавиус. Лечу, Энн, дорогая. (Целует ей руку.) Энн (нежно). Рикки-Тикки-Тави! 
Он смотрит на нее, выразительно краснея, потом убегает. 
Тэннер (резко). Вот что, Энн. На этот раз вы попались. И не будь Тави 
влюблен в вас без всякой надежды на спасение, он бы сразу увидел, какая 
вы неисправимая лгунья. Энн. Вы не так поняли, Джек. У меня просто не хватило смелости сказать Тави 
правду. Тэннер. Ну конечно. Вот когда нужно солгать - у вас смелости хоть отбавляй. 
Что вы там наговорили Роде о моей безнравственности и о том, будто ей 
опасно со мной встречаться? Как она теперь может ко мне по-человечески 
относиться после того, что вы отравили ее душу всякими гнусностями? Энн. Джек, я знаю, вы не способны на что-нибудь дурное... Тэннер. Зачем же вы ей налгали? Энн. Пришлось. Тэннер. Пришлось? Энн. Мама меня заставила. Тэннер (сверкнув глазами). Ха! Как это я сразу не догадался? Мама! Всегда 
мама! Энн. Все дело в вашей ужасной книге. Вы ведь знаете, какая мама робкая. А 
робкие женщины очень считаются с условностями; если нам не считаться с 
условностями, Джек, мы всегда будем наталкиваться на самое жестокое, 
самое грубое непонимание. Даже вы, мужчины, не можете прямо говорить 
все, что вы думаете, без риска, что вас не так поймут и очернят. Да, я 
признаю, я вынуждена была очернить вас. А вы хотите, чтоб и бедную Роду 
точно так же не понимали и чернили? Разве может мама допустить, чтоб 
она подвергала себя этой опасности сейчас, когда она еще слишком молода 
и неопытна? Тэннер. Короче говоря, единственный способ избегнуть непонимания - это 
лгать, клеветать, злословить и лицемерить что есть силы. Вот что значит 
слушаться матери. Энн. Я люблю маму, Джек. Тэннер (постепенно взбираясь на вершины социологического пафоса). Разве это 
причина для того, чтоб полностью отказаться от своего "я"? Нет, я 
протестую против этого гнусного порабощения молодости старостью. 
Взгляните на наше светское общество. Чем оно хочет казаться? Прелестным 
хороводом нимф. А на самом деле что это? Отвратительная процессия 
несчастных девушек, каждая из которых зажата в когтях циничной, хитрой, 
жадной, лишенной иллюзий, нравственно-испорченной, невежественной, но 
многоопытной старухой, именуемой матерью и почитающей своей 
обязанностью растлить ее душу и продать ее тому, кто больше даст. 
Почему эти жалкие рабыни предпочитают выйти замуж за старика или 
подлеца, чем совсем не выходить? Потому что замужество для них 
единственный путь спасения от дряхлых мегер, скрывающих под маской 
материнского долга и родственной любви свое эгоистическое честолюбие, 
свою ревнивую ненависть к вытесняющим их молодым соперницам. Какая 
мерзость! Голос природы требует отцовских забот для дочери, материнских 
- для сына. Закон, который управляет взаимными чувствами отца и сына, 
матери и дочери - не закон любви: это закон борьбы, революции, 
вытеснения старых и немощных молодыми и сильными. Первым актом 
самоутверждения мужчины и женщины должна быть Декларация Независимости; 
мужчина, который признает авторитет отца, - не мужчина; женщина, 
которая признает авторитет матери, не способна рожать граждан 
свободного народа. Энн (наблюдая за ним с безмятежным любопытством). Когда-нибудь вы, наверно, 
всерьез займетесь политикой, Джек. Тэннер (падая с высоты). А? Что? Как?... (Кое-как собрав рассыпавшиеся 
мысли.) При чем тут это? Энн. Вы так хорошо говорите. Тэннер. Говорите! Говорите! Для вас это только разговоры. Ну что ж, 
возвращайтесь к своей матушке и помогайте ей отравлять воображение 
Роды, как она уже отравила ваше. Ручные слоны всегда охотно участвуют в 
ловле диких. Энн. Прогресс! Вчера я была боа-констриктор; сегодня я уже слон. Тэннер. Именно. Сворачивайте же свой хобот - и до свидания. Больше мне не о 
чем с вами говорить. Энн. Какой вы все-таки сумасброд и упрямец, Джек. Ну что я могу сделать? Тэннер. Что? Разбейте оковы. Идите своим путем, подсказанным вашей совестью, 
а не совестью вашей матери. Очистите и укрепите свой дух. Научитесь 
находить удовольствие в быстрой автомобильной езде, а не смотреть на 
нее только как на повод к пошлой интриге. Поедемте со мной в Марсель, в 
Алжир, в Бискру со скоростью шестьдесят миль в час. Поедемте хоть до 
самого мыса Доброй Надежды. Вот это будет настоящая Декларация 
Независимости. Потом вы можете написать об этом книгу. Это доконает 
вашу мать и сделает из вас женщину. Энн (задумчиво). Пожалуй, тут не будет ничего дурного, Джек. Вы мой опекун; 
вы заменяете мне отца по его собственной воле. Никто нас не осудит, 
если мы вместе отправимся путешествовать. Чудесно! Большое спасибо, 
Джек! Я еду. Тэннер (потрясенный). Вы едете?!! Энн. Конечно. Тэннер. Но... (Осекся, растерявшись; потом продолжает в беспомощной попытке 
протестовать.) Послушайте, Энн, если тут нет ничего дурного, это же 
теряет всякий смысл! Энн. Какой вы чудак! Можно подумать, что вы хотите меня скомпрометировать. Тэннер. Да, хочу. В этом весь смысл моего предложения. Энн. Вы говорите совершенный вздор и сами это знаете. Вы никогда не сделаете 
ничего мне во вред. Тэннер. Что ж, если не хотите быть скомпрометированной, оставайтесь дома. Энн (скромно и серьезно). Нет, раз вы этого хотите, Джек, я поеду. Вы мой 
опекун; и, мне кажется, нам нужно почаще видеться и получше узнать друг 
друга. (С признательностью.) Так мило, так заботливо с вашей стороны, 
Джек, что вы предложили мне эту замечательную прогулку, особенно после 
того, что я говорила насчет Роды. Право же, вы очень хороший, гораздо 
лучше, чем вы сами думаете. Когда мы выезжаем? Тэннер. Но... 
Разговор прерывается появлением миссис Уайтфилд. Рядом с 
ней идет американский гость; сзади следуют Рэмсден и 
Октавиус. Гектор Мэлоун - американец из восточных 
штатов, но он нисколько не стыдится своей 
национальности. Этим он снискал себе благосклонность 
английского светского общества, где на него смотрят, как 
на молодого человека, у которого хватает мужества 
сознаваться в явно невыгодном для него обстоятельстве, 
не пытаясь скрыть его или смягчить. Все решили, что он 
не должен страдать за то, в чем он явно не виноват, и 
считают своим долгом быть с ним особенно любезными. Его 
рыцарское обращение с женщинами и высокоразвитое 
нравственное чувство - черты необычные и необъяснимые 
вызывают в них легкую досаду; и хотя, попривыкнув, они 
стали находить забавным его непринужденный юмор (который 
на первых порах немало их озадачивал), им все же 
пришлось дать ему понять, что не следует рассказывать в 
обществе анекдоты, если только они не носят характера 
личной сплетни, а также, что красноречие принадлежит к 
разряду достоинств, уместных на более низкой ступени 
цивилизации, чем та, с которой он теперь соприкоснулся. 
В этом Гектор пока не совсем убежден: он все еще 
находит, что англичане склонны ставить себе в заслугу 
нелепые предрассудки и выдавать различные свои природные 
несовершенства за признаки хорошего воспитания. 
Английский характер, на его взгляд, страдает отсутствием 
облагораживающего пафоса (который он называет высокими 
чувствами), английские нравы свидетельствуют о 
недостатке уважения к женщине, английская речь допускает 
вольности, которые порой переходят в непозволительную 
грубость выражений, а светское времяпровождение не 
мешало бы оживить играми, рассказами или иными 
развлечениями. И он отнюдь не склонен перенимать чужие 
слабости после того, как столько трудов положил на 
овладение высотами изысканной культуры, прежде чем 
отправиться за океан. Ему пришлось убедиться, что 
англичане либо совершенно равнодушны к этой культуре 
как и ко всякой культуре вообще, - либо вежливо обходят 
ее. По сути же дела культура Гектора представляет не что 
иное, как некий экстракт из нашего литературного 
экспорта примерно тридцатилетней давности, который он 
теперь реимпортировал к нам и готов при первом удобном 
случае распаковать и обрушить на голову английской 
литературы, науки и искусства. Смятение, в которое 
подобные атаки повергают англичан, поддерживает его 
уверенность в том, что он помогает культурному 
воспитанию этой отсталой нации. Застав несколько человек 
за мирной беседой об Анатоле Франсе и Ницше, он 
сокрушает их Мэтью Арнольдом, "Автократом за обеденным 
столом" и даже Маколеем; и будучи глубоко религиозным в 
душе, он при споре о моральных проблемах сначала своей 
шумливой нечестивостью заставляет опрометчивого 
собеседника отказаться от аргументов популярного 
богословия, а потом ошарашивает его неожиданным 
вопросом: не ясно ли, что именно эти жизненные идеалы 
имел в виду всемогущий творец, создавая честных мужчин и 
целомудренных женщин? Оттого, что подкупающая свежесть 
натуры сочетается в нем с невообразимой ветхостью 
культурного багажа, очень трудно решить: стоит ли с ним 
знаться, - общество его, без всякого сомнения, приятно, 
но в разговоре с ним ничего нового не почерпнешь, тем 
более что ко всему прочему он еще презирает политику и 
тщательно избегает коммерческих тем - сферы, где он, 
вероятно, значительно более сведущ, чем его друзья из 
английских капиталистических кругов. Лучше всего он 
уживается с романтически настроенными христианами секты 
амористов: отсюда его дружба с Октавиусом. Что касается 
наружности Гектора, то это статный молодой человек лет 
двадцати четырех, с короткой, элегантно подстриженной 
черной бородкой, большими ясными глазами и живым 
выражением лица. Одет он с точки зрения моды 
безукоризненно. Гуляя по парку с миссис Уайтфилд, он 
усердно занимает ее разговорами, которые требуют 
непосильного напряжения ее хрупкого ума. Англичанин 
оставил бы ее в покое, примирившись со скукой, как с 
общим для них обоих уделом, а она, бедняжка, охотно 
согласилась бы поскучать, если уж нельзя разговаривать о 
вещах, которые ее интересуют. Рэмсден останавливается, 
заинтересовавшись автомобилем. Октавиус подходит к 
Гектору. 
Энн (радостно бросаясь к матери). Ах, мама, мама, подумайте! Джек берет меня 
с собой на машине в Ниццу. Ну разве это не замечательно? Я самая 
счастливая девушка в Лондоне! Тэннер (в отчаянии). Миссис Уайтфилд против. Она безусловно против. Ведь 
правда, Рэмсден? Рэмсден. Я бы считал это вполне естественным с ее стороны. Энн. Вы не против этой поездки, мама? Миссис Уайтфилд. Я? Против? А почему? Я уверена, что тебе полезно будет 
проехаться, Энн. (Семенит к Тэннеру.) Я только хотела вас попросить, 
чтоб вы иногда брали с собой Роду: она слишком много сидит дома; но это 
можно и потом, когда вы вернетесь. Тэннер. Из одной бездны коварства в другую! Энн (торопясь отвлечь внимание от его вспышки). Ах, я совсем забыла! Вы ведь 
еще не знакомы с мистером Мэлоуном. Мистер Гектор Мэлоун - мистер 
Тэннер, мой опекун. Гектор. Очень приятно, мистер Тэннер. Если позволите, я предложил бы 
увеличить число участников прогулки в Ниццу. Энн. Конечно, конечно, мы все поедем. Решено, не так ли? Гектор. Я тоже скромный обладатель автомобиля. Если мисс Робинсон захочет 
оказать мне честь, моя машина к ее услугам. Октавиус. Вайолет! 
Общее смущение. 
Энн (негромко). Идемте, мама. Пусть они тут обо всем сговорятся. Мне нужно 
уложить вещи. 
Миссис Уайтфилд явно сбита с толку; но Энн благоразумно 
увлекает ее к дому, и обе скрываются за поворотом аллеи. 
Гектор. Надеюсь, с моей стороны не будет слишком смело рассчитывать на 
согласие мисс Робинсон? 
Замешательство усиливается. 
Октавиус. К сожалению, Вайолет, очевидно, придется остаться дома. Есть 
обстоятельства, в силу которых участие в такой поездке для нее 
невозможно. Гектор (которому это кажется забавным и ничуть не убедительным). Слишком 
по-американски, да? Нужно, чтобы молодую леди кто-нибудь сопровождал? Октавиус. Нет, не то, Мэлоун... то есть не совсем то... Гектор. Вот как? А можно узнать, какие еще есть возражения? Тэннер (нетерпеливо). Да скажите вы ему, и дело с концом. Все равно нам не 
удастся держать это в секрете. В тайне можно сохранить только то, что 
известно всем. Мистер Мэлоун, если вы поедете в Ниццу с Вайолет - вы 
поедете с чужой женой. Она замужем. Гектор (ошеломленный). Вы шутите! Тэннер. Я совершенно серьезен. Но это - между нами. Рэмсден (с многозначительным видом, чтобы Гектор не заподозрил мезальянса). 
Ее брак покуда сохраняется в тайне, она желает, чтобы до поры до 
времени о нем не говорили. Гектор. Желание дамы - для меня закон. Позволено ли будет узнать имя ее 
супруга - на случай, если представится возможность переговорить с ним 
об этой поездке? Тэннер. Мы его сами не знаем. Гектор (с подчеркнутой сдержанностью, словно прячась в свою раковину). В 
таком случае больше не о чем говорить. 
Общее смущение достигает апогея. 
Октавиус. Вам это, вероятно, кажется очень странным? Гектор. Несколько необычным. Простите за откровенность. Рэмсден (полуизвиняющимся, полуобиженным тоном). Молодая леди обвенчалась 
тайно; и муж, насколько нам известно, запретил ей открывать его имя. 
Вам мы должны были сказать, поскольку вы так внимательны к мисс... 
э-э-э... к Вайолет... Октавиус (участливо). Надеюсь, это не явилось для вас разочарованием? Гектор (смягчившись и снова выползая из своей раковины). Это для меня просто 
удар! Я не понимаю, как муж может поставить жену в такое положение? Как 
хотите, это ненормально. Это нетактично. Это недостойно мужчины. Октавиус. Вы сами понимаете, что нам это достаточно неприятно. Рэмсден (запальчиво). Какой-нибудь молодой глупец, который слишком неопытен, 
чтобы понять, к чему приводят подобные мистификации. Гектор (с оттенком нравственной брезгливости). Надеюсь, что вы правы. Только 
очень молодому и очень глупому мужчине простительно подобное поведение. 
Вы весьма снисходительно к этому относитесь, мистер Рэмсден. Чересчур 
снисходительно, на мой взгляд. Как хотите, женитьба должна 
облагораживать мужчину. Тэннер (язвительно). Ха! Гектор. Означает ли это междометие, что вы со мной не согласны, мистер 
Тэннер? Тэннер (сухо). Женитесь и попробуйте. Удовольствие вы, возможно, в этом 
найдете... первое время, но уж облагораживающего не найдете ничего. 
Сумма достоинств мужчины и женщины не обязательно выше числа достоинств 
одного мужчины. Гектор. А мы, американцы, считаем, что нравственно женщина маркой выше 
мужчины и что чистота женской натуры возвышает мужчину и заставляет его 
становиться лучше. Октавиус (убежденно). Это так и есть. Тэннер. Не мудрено, что американки предпочитают жить в Европе. Это гораздо 
приятнее, чем всю жизнь стоять на пьедестале и принимать поклонение. Но 
так или иначе, муж Вайолет от женитьбы не стал благороднее. Что ж 
поделаешь! Гектор (качая головой). Я не могу так легко примириться с поведением этого 
человека, мистер Тэннер. Впрочем, я больше ничего не скажу. Кто бы он 
ни был - он муж мисс Робинсон, и ради нее я хочу быть о нем лучшего 
мнения. Октавиус (тронутый скрытой грустью, которую он угадывает в этих словах). Мне 
очень жаль, Мэлоун. Очень жаль. Гектор (с благодарностью). Вы славный малый, Робинсон. Спасибо. Тэннер. Перемените тему. Вайолет идет сюда. Гектор. Я был бы вам чрезвычайно признателен, господа, если бы вы 
предоставили мне возможность сказать молодой леди несколько слов 
наедине. Я должен взять обратно свое предложение относительно этой 
поездки; и это довольно щекотливое... Рэмсден (радуясь случаю улизнуть). Ни слова больше. Идем, Тэннер. Идем, 
Тави. (Уходит вместе с Октавиусом и Тэннером в глубину парка.) 
В аллее показывается Вайолет и подходит к Гектору. 
Вайолет. Все ушли? Гектор. Да. 
Она целует его. 
Вайолет. Пришлось тебе лгать из-за меня? Гектор. Лгать! Лгать - это слишком слабо сказано. Я превзошел самого себя. Я 
был в каком-то экстазе измышлений. Ах, Вайолет! Если б ты мне позволила 
сказать правду. Вайолет (сразу став серьезной и решительной). Нет, нет, Гектор. Ты ведь 
обещал. Гектор. И буду верен своему обещанию, пока ты не освободишь меня от него. Но 
мне так противно лгать этим людям и отрекаться от своей жены. Просто 
невыносимо. Вайолет. Если б твой отец не был таким упрямым... Гектор. Он не упрямый. Он прав со своей точки зрения. Он очень предубежден 
против английской буржуазии. Вайолет. Это просто смешно. Гектор, ты знаешь, как мне неприятно говорить 
тебе такие вещи, но если б я вздумала... Ну ладно, не стоит. Гектор. Знаю. Если б ты вздумала выйти за сына английского фабриканта 
конторской мебели, твои друзья сочли бы это мезальянсом. А вот мой 
глупый старый папаша, будучи крупнейшим мебельщиком в мире, не 
задумается выставить меня из дому за женитьбу на самой достойной 
девушке Англии только потому, что ее имя не украшено титулом. Конечно, 
нелепо! Но, право же, Вайолет, мне страшно неприятно его обманывать. У 
меня такое чувство, словно я краду его деньги. Почему ты не позволяешь 
мне сказать правду? Вайолет. Это слишком дорого будет стоить. Можно быть каким угодно романтиком 
в любви, Гектор, но в денежных делах романтиком быть не годится. Гектор (колеблясь между двумя противоречивыми чувствами: супружеской любовью 
и свойственным ему чувством моральной ответственности). Как это 
по-английски! (Невольно взывая к ней.) Вайолет, но ведь рано или поздно 
отец должен узнать. Вайолет. О да, когда-нибудь, конечно. Только не нужно каждый раз снова 
начинать этот разговор, милый. Ты обещал... Гектор. Ну, хорошо, хорошо... Вайолет (не собираясь сдаваться). Ведь от этого страдаю я, а не ты. А насчет 
того, чтоб смело встретить бедность, и борьбу, и тому подобное, так я 
просто не согласна. Это слишком глупо. Гектор. Тебе и не придется. Я как бы возьму у отца взаймы до той поры, когда 
сам стану на ноги; а тогда я смогу сразу открыть ему правду и вернуть 
долг. Вайолет (с тревогой и негодованием). Ты хочешь работать? Ты хочешь испортить 
нашу семейную жизнь? Гектор. Во всяком случае, я не хочу, чтоб наша семейная жизнь испортила 
меня. И так уже твой друг мистер Тэннер прохаживался на этот счет. Вайолет. Животное! Ненавижу Джека Тэннера. Гектор (великодушно). Нет, отчего? Он славный малый. Нужно только, чтобы его 
полюбила достойная женщина, это облагородит его душу. К тому же он 
предложил автомобильную поездку в Ниццу, и ты поедешь со мной. Вайолет. Чудесно. Гектор. Да, но как это устроить? Понимаешь, они меня, так сказать, 
отговаривали ехать с тобой. Они мне сказали по секрету, что ты замужем. 
Более любопытного секрета мне еще никогда не доверяли. 
Возвращается Тэннер и с ним Стрэйкер, который идет прямо 
к машине. 
Тэннер. У вас прекрасная машина, мистер Мэлоун. Ваш механик там 
демонстрирует ее мистеру Рэмсдену. Гектор (забывшись). Идем скорее, Вай! Вайолет (холодно, предостерегая его взглядом). Простите, мистер Мэлоун, я не 
расслышала... Гектор (спохватившись). Мисс Робинсон, мне было бы чрезвычайно приятно, если 
бы вы разрешили показать вам мой маленький американский паровичок. Вайолет. С удовольствием. 
Уходят влево по аллее. 
Тэннер. Слушайте, Стрэйкер, вот какое дело... Стрэйкер (возится с машиной). Да? Тэннер. По-видимому, мисс Уайтфилд едет со мной. Стрэйкер. Я так и понял. Тэннер. Мистер Робинсон тоже едет. Стрэйкер. Да. Тэннер. Так вот, если вы сможете устроить так, чтобы я побольше был с вами, 
а мистер Робинсон побольше был с мисс Уайтфилд, он будет вам очень 
благодарен. Стрэйкер (оглядываясь на него). Наверно. Тэннер. Наверно! Вот ваш дедушка, тот бы просто кивнул - и все. Стрэйкер. Мой дедушка приподнял бы шляпу. Тэннер. И я дал бы вашему милому, доброму, почтительному дедушке соверен. Стрэйкер. А то и пять шиллингов. (Оставляет машину и подходит к Тэннеру.) А 
как на этот счет сама молодая леди? Тэннер. Она так же рада обществу мистера Робинсона, как мистер Робинсон рад 
ее обществу. 
Стрэйкер с холодным недоверием смотрит на своего 
патрона, потом снова поворачивается к машине, 
насвистывая свою любимую мелодию. 
Перестаньте издавать эти нестерпимые звуки. Что они должны обозначать? 
Стрэйкер хладнокровно возобновляет прерванную песенку и 
досвистывает ее до конца; Тэннер вежливо выслушивает его 
и только потом обращается к нему снова, на этот раз с 
подчеркнутой серьезностью. 
Генри, я всегда был горячим сторонником распространения музыки в 
массах, но я возражаю против того, что вы принимаетесь услаждать слух 
публики при каждом упоминании имени мисс Уайтфилд. Так было утром, 
теперь опять. Стрэйкер (угрюмо). Ничего из этого дела не выйдет. Пусть мистер Робинсон и 
не старается. Тэннер. Почему? Стрэйкер. Ха! Вы сами знаете, почему. Конечно, это меня не касается, но 
только зря вы мне очки втираете. Тэннер. Ничего я вам не втираю. Я и в самом деле не знаю, почему. Стрэйкер (с зловещей веселостью), Ну-ну, ладно. Пусть. Дело не мое. Тэннер (внушительно). Полагаю, Генри, что я умею держать себя в границах, 
уместных между шофером и хозяином машины, и не навязываю вам своих 
личных обстоятельств. Даже наши деловые взаимоотношения регулируются 
вашим профсоюзом. Но не злоупотребляйте своими преимуществами. 
Позвольте вам напомнить, что еще Вольтер сказал: глупость, которую 
нельзя сказать, можно пропеть. Стрэйкер. Это не Вольтер сказал, а Боу Map Шей. Тэннер. Благодарю за поправку: конечно, Бомарше. Так вот, по-вашему, 
очевидно, то, что неудобно сказать, можно просвистеть. К сожалению, ваш 
свист, при всей его мелодичности, недостаточно вразумителен. Вот что: 
нас никто не слышит, ни мои достопочтенные родичи, ни секретарь вашего 
распроклятого союза. Скажите мне, Генри, как мужчина мужчине: почему вы 
считаете, что моему другу нельзя надеяться на успех у мисс Уайтфилд? Стрэйкер. А потому, что у ней другой на уме. Тэннер. Ах черт! Кто же это? Стрэйкер. Вы. Тэннер. Я?!! Стрэйкер. Ну да, будто вы сами не знаете. Бросьте, мистер Тэннер! Тэннер (со свирепой серьезностью). Вы что это, всерьез или дурака валяете? Стрэйкер (вспылив). С какой стати мне валять дурака? (Более спокойным 
тоном.) Да это же ясно как божий день. Если вы этого до сих пор не 
разглядели, мало же вы смыслите в таких вещах. (С обычной 
невозмутимостью.) Прошу извинить, мистер Тэннер, но вы меня спрашивали 
как мужчина мужчину, я вам и сказал как мужчина мужчине. Тэннер (в неистовстве взывая к небесам). Так значит - значит, это я трутень, 
паук, намеченная добыча, обреченная жертва? Стрэйкер. Насчет трутня и паука не скажу. Но что вы и есть намеченная 
добыча, это можете не сомневаться! И не так уж это плохо, верьте 
моему слову. Тэннер (торжественно). Генри Стрэйкер, великий час вашей жизни пробил! Стрэйкер. Что еще такое? Тэннер. Этот Бискринский рекорд... Стрэйкер (встрепенувшись). Ну?! Тэннер. Побейте его. Стрэйкер (возносясь на вершину своей судьбы). Это вы серьезно? Тэннер. Вполне. Стрэйкер. Когда? Тэннер. Сейчас. Машина готова? Стрэйкер (колеблясь). Но нельзя же... Тэннер (влезая в машину и тем обрывая разговор). Поехали! Сначала в банк за 
деньгами; потом ко мне за чемоданом; потом к вам за чемоданом; потом 
вы побьете рекорд Лондон - Дувр или Лондон - Фолкстон; потом через 
Ламанш и что есть мочи в Марсель, в Гибралтар, в Геную - в любой порт, 
откуда можно отплыть в магометанскую страну, где мужчины защищены от 
женщин. Стрэйкер. Шутите! Тэннер (решительно). Не верите? Оставайтесь дома. Я поеду один. (Включает 
мотор.) Стрэйкер (бежит за ним). Эй! мистер! минутку! стойте! (На ходу прыгает в 
машину.) 
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ 
Вечер в горах Сьерра-Невады. Отлогие бурые склоны; на 
клочках обработанной земли вместо яблонь - масличные 
деревья, на невозделанной почве вместо дрока и 
папоротника - редкие кактусы. Дальше живописная и 
величественная цепь крутых каменистых вершин, порой 
обрывающихся в пропасть. Отнюдь не дикая природа, скорее 
изысканный горный ландшафт, созданный рукой эстета. Нет 
вульгарного изобилия растительности: каменные кручи даже 
рождают невольно мысль о бесплодии. Испанское 
великолепие и испанская скудость во всем. Немного 
севернее того места, где шоссе на одном из перевалов 
пересекает туннель железной дороги Гренада - Малага, 
находится один из горных амфитеатров Сьерры. Если 
встать у открытого конца подковы, то чуть правей, под 
обрывом, видна романтическая на вид пещера - на самом 
деле заброшенная каменоломня; слева невысокая скала, 
откуда хорошо просматривается дорога, огибающая 
амфитеатр; ее профиль выровнен с помощью насыпей и 
кое-где каменных мостиков. Со скалы наблюдает за дорогой 
человек, не то испанец, не то шотландец с виду. 
Вероятно, это испанец, потому что на нем плащ испанского 
горного пастуха, и, по-видимому, он чувствует себя в 
Сьерра-Неваде, как дома; но все же он очень похож и на 
шотландца. В лощине, неподалеку от входа в 
пещеру-каменоломню, вокруг тлеющей кучи валежника и 
сухих листьев непринужденно расположилась группа людей, 
как бы позируя в роли живописных бандитов, удостоивших 
Сьерру чести служить им красочным фоном. На самом деле в 
них нет ничего живописного, и горы только терпят их 
присутствие, как лев терпит блох. Английский полисмен 
или инспектор попечительства о бедных счел бы их шайкой 
бродяг или трудоспособных нищих. 
Такое определение не столь уж уничижительно. Всякий, 
кому приходилось наблюдать жизнь бродяг или посещать 
отделение для трудоспособных в работном доме, 
согласится, что далеко не все социальные отщепенцы 
пьяницы и нравственные уроды. Кое-кто из них попросту 
оказался неподходящим для того класса, в котором 
родился. Одни и те же свойства характера из 
образованного джентльмена делают художника, а 
необразованного чернорабочего могут привести к положению 
трудоспособного нищего. Среди обитателей работных домов 
многие просто бездельники по натуре; но некоторые попали 
туда потому, что у них хватило силы воли пренебречь 
социальными условностями (несомненно, отражающими 
интересы налогоплательщиков), которые требуют, чтобы 
человек жил тяжелым и мизерно оплачиваемым трудом, и, 
объявив себя неимущими, отправиться в работный дом, где 
на законном основании получать от государства кров, 
одежду и пищу, гораздо лучшие, чем он мог бы добыть для 
себя сам, и притом с гораздо меньшей затратой усилий. 
Когда человек, родившийся поэтом, отказывается от места 
в маклерской конторе и голодное существование на чердаке 
за счет бедной квартирной хозяйки, друзей или 
родственников предпочитает работе, которая ему не по 
нутру; или когда дама из общества, потому лишь, что она 
дама из общества, любую форму паразитической зависимости 
готова принять охотнее, чем место кухарки или горничной, 
- мы относимся к ним весьма снисходительно. Такого же 
снисходительного отношения вправе требовать 
трудоспособный нищий и его кочевая разновидность 
бродяга. 
Далее: чтобы сделать свою жизнь сносной, человек, 
одаренный воображением, должен располагать досугом для 
рассказывания самому себе сказок и, кроме того, 
находиться в таких условиях, которые поддавались бы 
прикрасам воображения. Положение неквалифицированного 
рабочего таких возможностей не дает. Мы безобразно 
эксплуатируем рабочих; и если человек отказывается 
терпеть эксплуатацию, никто не вправе утверждать, 
будто бы он отказывается от честного труда. Необходимо 
достигнуть полной ясности в этом вопросе, прежде чем 
продолжать пьесу; только тогда можно будет наслаждаться 
ею не лицемеря. Будь мы людьми разумными и 
дальновидными, четыре пятых из нас предъявили бы 
государству требование о призрении и разнесли бы в щепы 
весь общественный строй, что привело бы к самым 
благодатным и оздоровляющим результатам. Если мы этого 
не делаем, то лишь потому, что все мы, подобно муравьям 
или пчелам, трудимся не рассуждая, в силу инстинкта или 
привычки. Поэтому, когда вдруг является среди нас 
человек, который умеет и хочет рассуждать и который 
вправе сказать нам по кантовской формуле "Если бы все 
поступали, как я, мир был бы вынужден перестроиться 
заново и уничтожить рабство и нищету, существующие лишь 
потому, что все поступают, как вы", - отнесемся к этому 
человеку с уважением и серьезно призадумаемся, не 
последовать ли его примеру. Таким человеком является 
трудо-способный, мысле-способный нищий. Будь это 
джентльмен, всяческими усилиями добивающийся пенсии или 
синекуры, никому бы и в голову не пришло осудить его за 
то, что при альтернативе - жить ли за счет общества или 
позволить обществу жить за твой счет - он решил, что 
глупо выбирать из двух зол то, которое для тебя лично 
является большим. 
Поэтому мы можем без всякого предубеждения отнестись к 
бродягам Сьерры, чистосердечно признав, что у нас и у 
них одна цель: быть рыцарем удачи, и что разница в 
положении и методах лишь дело случая. Быть может, одного 
или двух из этих бродяг было бы целесообразно умертвить 
- без всякой злобы, самым мягким и гуманным способом, 
потому что среди двуногих, как и среди четвероногих, 
встречаются такие, которых опасно оставлять на свободе 
без цепи и намордника, и несправедливо заставлять 
других людей тратить свою жизнь на то, чтобы сторожить 
их. Но так как у общества не хватает духу для этой 
разумной меры и после поимки оно лишь суеверно 
подвергает их искупительному ритуалу пыток и унижений, а 
затем отпускает готовыми нарушать закон с удвоенной 
энергией, то нет ничего дурного в том, что они свободно 
бродят и в ущельях Сьерры, под началом предводителя, 
который, судя по его внешнему виду, вполне способен, в 
случае надобности, приказать, чтобы их пристрелили. 
Предводитель этот сидит сейчас в самом центре группы, на 
обтесанной каменной глыбе; это высокий крепкий человек с 
характерным крючковатым носом, черными блестящими 
волосами, остроконечной бородкой, закрученными кверху 
усами. Его сходство с Мефистофелем, несомненно, 
искусственно подчеркнуто, но тем не менее производит 
известное впечатление,быть может оттого, что сама 
природа здесь оправдывает рисовку, неуместную где-нибудь 
на Пикадилли, быть может, благодаря налету 
сентиментальности, характерному для этого человека и 
придающему ему то особое изящество, при котором только и 
простительна нарочитая живописность. В его взгляде и 
усмешке нет ничего диковатого; у него звучный голос и 
находчивый ум; и он кажется самым сильным из всей 
компании - даже если в действительности это и не так. Во 
всяком случае, он лучше всех упитан, лучше всех одет и 
лучше всех умеет себя держать. Его английская речь не 
вызывает удивления, несмотря на испанский ландшафт, так 
как за исключением одного несомненного француза и одного 
человека, в котором можно угадать спившегося матадора, 
все здесь американцы или выходцы из лондонского 
простонародья; поэтому в стране плащей и сомбреро они 
расхаживают в поношенных макинтошах, шерстяных кашне, 
котелках и грязных желтых перчатках. Лишь немногие 
подражают в одежде начальнику, в чьем сомбреро с 
петушиным пером и пышном плаще, ниспадающем до высоких 
сапог, нет решительно ничего английского. Все безоружны, 
те, у кого нет перчаток, держат руки в карманах, в силу 
национального убеждения, что ночью под открытым небом 
легко схватить простуду. (Вечер такой теплый, что 
лучшего трудно и пожелать.) Большинству из членов этой 
компании на вид лет тридцать с небольшим. Старше только 
пьяница-матадор и еще низенький близорукий человек с 
рыжими бакенбардами и испуганным взглядом мелкого 
коммерсанта, запутавшегося в делах. У него одного на 
голове цилиндр, отсвечивающий в закатных лучах сальным 
блеском какого-то грошового патентованного средства для 
обновления шляп, которое, по-видимому, часто 
применяется, но всякий раз лишь приводит объект в еще 
более плачевное состояние; долгополое коричневое пальто 
с бархатным воротником имеет довольно сносный вид; 
костюм дополняют целлулоидный воротничок и манжеты. 
Очевидно, в этом сообществе ему принадлежит роль 
почтенного лица; лет ему, должно быть, за сорок, даже за 
пятьдесят. Он занимает крайнее место справа от 
предводителя, напротив троих мужчин в ярко-красных 
галстуках, расположившихся слева. Из этих троих один 
француз. Двое других - англичане: один завзятый спорщик, 
мрачный и упрямый; другой сварливый и шумный субъект. 
Предводитель великолепным жестом закидывает конец плаща 
на левое плечо и встает, готовясь произнесли речь. Его 
встречают аплодисментами, что, несомненно, доказывает 
его популярность как оратора. 
Предводитель. Друзья и коллеги бандиты! Я хочу сделать заявление настоящему 
собранию. Вот уже три вечера мы занимаемся обсуждением вопроса о том, 
кому в большей мере свойственна личная храбрость - анархистам или 
социал-демократам. Мы весьма детально разобрали принципы анархизма и 
социал-демократии. Интересы анархизма умело защищал наш единственный 
анархист, который, кстати, не знает, что такое анархизм... 
Общий смех. 
Анархист (вставая). Предложение к порядку, Мендоса .. Мендоса (твердо). Нет уж, дудки! Ваше последнее предложение к порядку заняло 
полчаса. И потом - ведь анархисты отрицают порядок. Анархист (кротко, вежливо, но настойчиво; это и есть почтенного вида пожилой 
человек в целлулоидном воротничке и манжетах). Это грубое заблуждение. 
Я могу доказать... Мендоса. К порядку, к порядку! Прочие (кричат). К порядку, к порядку! Садитесь! Слово председателю! Долой! 
Анархиста принуждают замолчать. 
Мендоса. С другой стороны, в нашей среде имеются три социал-демократа. Они 
не в ладах между собой, и нам здесь были предложены три различные и 
несовместимые социал-демократические теории. Трое в ярко-красных галстуках. 1-й. Господин председатель, я протестую. 
Пристрастное освещение. 2-й. Ложь! Я этого никогда не говорил. Будьте 
честны, Мендоса. 3-й. Je demande la parole. C'est absolument faux! 
C'est faux! faux!! faux!!! Assas-s-s-s-sin!!! [Я требую слова Это 
чистейшая ложь! Ложь! Ложь! Караул! (франц.)] Мендоса. К порядку, к порядку! Прочие. К порядку, к порядку, к порядку! Слово председателю. 
Социал-демократов принуждают замолчать. 
Мендоса. Мы здесь, конечно, относимся терпимо к любым взглядам. Но в конце 
концов, друзья, большинство из нас не анархисты и не социалисты, а 
джентльмены и христиане. Большинство. Слушайте, слушайте! Верно. Правильно. Шумный социал-демократ (отбиваясь от попыток заставить его замолчать). 
Никакой вы не христианин. Вы жид, вот вы кто! Мендоса (с уничтожающим великодушием). Друг мой, я - исключение из всех 
правил. Совершенно верно: я имею честь принадлежать к еврейской нации; 
и когда сионистам понадобится глава, чтобы вновь объединить наш народ 
на его исторической родине в Палестине, Мендоса не последним предложит 
свои услуги. 
Сочувственные аплодисменты, крики: "Слушайте, слушайте"! 
и т. д. 
Но я не раб предрассудков. Я проглотил все формулы, вплоть до формулы 
социализма; хотя, в известном смысле, кто раз стал социалистом, тот 
остается им навсегда. Социал-демократы. Слушайте, слушайте! Мендоса. Тем не менее я твердо знаю, что обыкновенный человек - даже 
обыкновенный бандит, которого едва ли можно назвать обыкновенным 
человеком... 
Крики: "Слушайте, слушайте!" 
...не философ. С него достаточно здравого смысла; а в нашем деле я и 
сам готов удовольствоваться здравым смыслом. Но скажите, для какого 
дела мы собрались здесь, в Сьерра-Неваде, которую мавры считали 
красивейшим уголком Испании? Чтобы вести туманные дискуссии на темы 
политической экономии? Нет. Чтобы задерживать автомобили и 
способствовать более справедливому распределению материальных благ. Мрачный социал-демократ. Являющихся продуктом труда - не забывайте этого. Мендоса (с изысканной вежливостью). Без всякого сомнения. И этот продукт 
труда богатые бездельники готовятся растранжирить в притонах разврата, 
обезображивающих солнечные берега Средиземного моря. Мы перехватываем у 
них эти материальные блага. Мы вновь пускаем их в обращение среди того 
класса, который их произвел и больше всех в них нуждается,рабочего 
класса. Мы совершаем это, рискуя свободой и жизнью, путем упражнения 
таких добродетелей, как мужество, выносливость, предусмотрительность и 
воздержание, особенно воздержание. Я сам вот уже три дня не ел ничего, 
кроме кактусов и рагу из дикого кролика. Мрачный социал-демократ (упрямо). Мы тоже. Мендоса (возмущенно). Я, кажется, не брал себе больше, чем мне полагается. Мрачный социал-демократ (нисколько не тронутый). Еще чего! Анархист. А если бы и брал? Каждому по потребностям, от каждого по 
способностям. Француз (потрясая кулаком перед анархистом). Fumiste! [Шарлатан! (франц.)] Мендоса (дипломатично). Я согласен с вами обоими. Чистокровные английские бандиты. Слушайте, слушайте! Браво, Мендоса. Мендоса. Моя мысль вот в чем; будем относиться друг к другу как джентльмены 
и состязаться в доблести только на поле битвы. Шумный социал-демократ (язвительно). Чем не Шекспир?! 
Со скалы доносится свист. Пастух вскочил на ноги и 
возбужденно тычет пальцем в сторону дороги. 
Пастух. Машина! Машина! (Бежит вниз и смешивается с толпой бандитов, которые 
тоже повскакали со своих мест.) Мендоса (звонко). К оружию! У кого винтовка? Мрачный социал-демократ (передает ему винтовку). Вот она. Мендоса. Гвозди рассыпаны на шоссе? Мрачный социал-демократ. Целых две унции. Мендоса. Хорошо! (Французу.) Дюваль, за мной! Если гвозди не помогут, вы 
продырявите шины пулей. (Передает винтовку Дювалю, который следом за 
ним взбирается на скалу. Мендоса вынимает театральный бинокль.) 
Остальные бегут к дороге и скрываются в северном 
направлении. 
(Мендоса на скале, приставив бинокль к глазам.) Только двое, капиталист 
и его шофер. Судя по виду, англичане. Дюваль. Англишай! Вот как! Cochons! [Свиньи! (франц.)] (Щелкает затвором.) 
Faut tirer, n'est ce pas? [Стрелять, да? (франц.)] Мендоса. Нет! Гвозди сделали свое дело: камера лопнула; они останавливаются. Дюваль (кричит остальным). Fondez sur eux, nom de Dieu! [Бросайтесь же на 
них, черт возьми! (франц.)] Мендоса (тоном упрека). Du calme, [Спокойнее (франц.)] Дюваль. Держите себя 
в руках. Они не сопротивляются. Спустимся и пойдем им навстречу. 
Мендоса спускается со скалы и, обойдя костер, выходит па 
авансцену, куда в это же время со стороны дороги бандиты 
приводят Тэннера и Стрэйкера; оба в кожаных пальто и 
шлемах и в автомобильных очках. 
Тэннер. Этот джентльмен и есть ваш предводитель? Он говорит по-английски? Шумный социал-демократ. А то нет! Неужели вы воображаете, что мы, англичане, 
станем подчиняться какому-то испанцу? Мендоса (с достоинством). Разрешите представиться: Мендоса, президент Лиги 
Сьерры! (С нарочитой надменностью.) Я - бандит: живу тем, что граблю 
богатых. Тэннер (живо) А я - джентльмен: живу тем, что граблю бедных. Вашу руку! Социал-демократы англичане. Слушайте, слушайте! 
Общий смех и веселье. Тэннер и Мендоса обмениваются 
рукопожатиями. Бандиты возвращаются на свои места. 
Стрэйкер. Эй, вы! А про меня-то забыли? Тэннер (представляя). Мой друг и шофер. Мрачный социал-демократ (подозрительно). Что же все-таки, друг или шофер? 
Это, знаете ли, существенно. Мендоса (поясняя). За друга мы будем требовать выкуп. Профессиональный шофер 
пользуется в горах полной свободой; ему даже предоставляется известный 
скромный процент из выкупа хозяина, если он окажет нам честь принять 
его. Стрэйкер. Ага! Это чтоб я и в другой раз поехал той же дорогой. Что ж, тут 
стоит подумать. Дюваль (порывисто кидаясь к Стрэйкеру). Mon frere! [Брат мой! (франц.)] 
(Восторженно обнимает его и целует в обе щеки.) Стрэйкер (с отвращением). Слушайте, как вас? Не валяйте дурака. Кто вы 
вообще такой? Дюваль. Дюваль, социал-демократ. Стрэйкер. Ах вот как, вы социал-демократ? Анархист. Иначе говоря, он продался парламентскому сброду и буржуазии. 
Компромисс - вот его символ веры. Дюваль (в ярости). Я понимай, что он говоришь. Он говориль - буржуази. Он 
говориль - компромисс. Jamais de la vie! Miserable menteur! [Никогда в 
жизни! Низкий лжец! (франц.)] Стрэйкер. Послушайте, капитан Мендоса! Что это у вас тут за порядки? 
Выходит, мы ехали на увеселительную прогулку, а попали на митинг 
социалистов. Большинство. Слушайте, слушайте! Долой! Долой! Лишить слова! На место! и т. 
п. и т. п. 
Социал-демократов и анархиста оттирают на задний план, 
после чего Стрэйкер, не без удовольствия наблюдавший за 
этой процедурой, устраивается слева от Мендосы, Тэннер 
справа. 
Мендоса. Чем вас можно угостить? Кактус, рагу из кролика?.. Тэннер. Благодарю вас, мы уже обедали. Мендоса (своим приспешникам). Господа! Рабочий день окончен. До утра все 
свободны. 
Бандиты лениво разбредаются в разные стороны. Одни 
уходят в пещеру, другие усаживаются или укладываются 
спать под открытым небом. Несколько человек, запасшись 
колодой карт, идут на дорогу; на небе теперь светят 
только звезды, а у автомобиля, как известно, есть фары, 
при свете которых вполне можно сыграть партию в карты. 
Стрэйкер (окликая их). Вы там не вздумайте только баловать с машиной, 
слышите? Мендоса. Будьте спокойны, monsieur le chauffeur! Первый автомобиль, который 
мы тут захватили, навсегда отбил у нас охоту. Стрэйкер (с интересом). А что он вам сделал? Мендоса. Свез в Гренаду троих наших товарищей, которые не знали, как его 
остановить, и вывалил их у самой двери полицейского участка. С тех пор 
мы никогда не прикасаемся к машине в отсутствие шофера. Что ж, 
побеседуем по душам? Тэннер. С удовольствием. 
Тэннер, Мендоса и Стрэйкер рассаживаются вокруг костра. 
Мендоса любезно пренебрегает своим положением 
президента, одной из привилегий которого является право 
сидеть на обтесанной каменной глыбе, и устраивается, как 
и его гости, прямо на земле, лишь прислонившись к камню 
спиной. 
Мендоса. В Испании принято всегда откладывать дело на завтра. К тому же вы 
приехали в неслужебные часы. Но тем не менее, если вы предпочитаете 
немедля заняться вопросом о выкупе, - я к вашим услугам. Тэннер. Можно подождать и до завтра. Я достаточно богат и думаю, что в цене 
мы сойдемся. Мендоса (пораженный этим признанием, почтительно). Вы необыкновенный 
человек, сэр! Обычно наши гости уверяют нас, что они почти нищие. Тэннер. Чушь! Нищие не разъезжают в собственных автомобилях. Мендоса. Вот и мы им говорим то же самое. Тэннер. Обращайтесь с нами хорошо, и мы не останемся в долгу. Стрэйкер. И, пожалуйста, без кактусов и рагу из кролика. Я отлично знаю: 
стоит вам только захотеть, так найдется что-нибудь и получше. Мендоса. За наличные можете получить вино, баранину, молоко, сыр и хлеб. Стрэйкер (милостиво). Вот это другой разговор. Тэннер. Скажите, вы все - социалисты? Мендоса (спеша рассеять это унизительное заблуждение), О нет, нет, нет! 
Уверяю вас, ничего подобного. Разумеется, мы придерживаемся современных 
взглядов относительно несправедливости существующей системы 
распределения материальных благ; иначе мы бы себя не уважали. Но вы ни 
от кого здесь не услышите неприемлемых для себя суждений - если 
исключить двух-трех чудаков. Тэннер. Я не имел в виду вас обидеть. Собственно говоря, я сам до известной 
степени социалист. Стрэйкер (сухо). Все богачи - социалисты, как я погляжу. Мендоса. Вы совершенно правы. И нужно сознаться, нас это тоже не миновало. 
Таков дух времени. Стрэйкер. Да, должно быть, у социализма дела недурны, раз уж и ваши молодцы 
в социалисты записались. Мендоса. Ни одно движение не может существенно влиять на политику страны, 
если в нем принимают участие только философы и честные люди: их слишком 
мало. До тех пор, пока движение не станет популярным среди бандитов, 
ему нечего рассчитывать на политическое большинство. Тэннер. Но разве ваши бандиты менее честны, чем обыкновенные граждане? Мендоса. Сэр, я буду с вами откровенен. Бандитизм - вне норм. Такого рода 
профессии привлекают две категории людей; тех, кто не дорос до 
обыкновенного буржуазного уклада, и тех, кто его перерос. Мы - и самый 
нижний и самый верхний слой, сэр. Подонки и пенки, так сказать. Стрэйкер. Тсс! Смотрите, как бы вас не услышал кто-нибудь из подонков. Мендоса. Это неважно. Каждый бандит думает, что он принадлежит к пенкам, и 
любит, когда других называют подонками. Тэннер. О, да вы остроумны! 
Мендоса, польщенный, наклоняет голову. 
Можно задать вам откровенный вопрос? Мендоса. Спрашивайте все, что хотите. Тэннер. Какой смысл человеку ваших способностей пасти такое стадо, питаясь 
кактусами и рагу из кролика? Я видел людей менее одаренных и - готов 
поклясться - менее честных в отеле "Савой" за ужином с pate de fois 
gras [Паштет из гусиной печенки (франц.)] и шампанским. Мендоса. Пустое! В жизни каждого из них была пора кактусов и рагу из 
кролика, так же как в моей жизни когда-нибудь настанет пора отеля 
"Савой". Да, собственно говоря, в ней уже была такая пора, - я там 
служил официантом. Тэннер. Официантом! Вы шутите! Мендоса (задумчиво). Да. Я, Мендоса де Сьерра, был официантом в отеле 
"Савой". Быть может, именно это сделало из меня космополита. (В 
неожиданном порыве.) Хотите, я расскажу вам свою историю? Стрэйкер (с опаской). Если только она не очень длинная. Тэннер (живо). Замолчите, Генри! Вы филистер. В вас нет ни капли романтики. 
(Мендосе.) Господин президент, вы меня страшно заинтересовали. Не 
обращайте внимания на Генри, пусть его ложится спать. Мендоса. Женщина, которую я любил... Стрэйкер. Ах, так это любовная история? Ну, тогда ничего, давайте. А то я 
боялся, что вы будете рассказывать о себе. Мендоса. О себе? Ради нее я давно уже отрекся от себя. Вот почему я оказался 
здесь. Но все равно: без нее мир для меня не существует. У нее, 
поверьте моему слову, были самые прекрасные волосы, какие только можно 
себе представить; она была умна, обладала природным юмором, в 
совершенстве умела стряпать, была капризна, непостоянна, изменчива, 
прихотлива, жестока - одним словом, очаровательна. Стрэйкер. Ну прямо героиня шестишиллингового романа, если б только не 
стряпня А звали ее как? Наверно, леди Глэдис Плантагенет? Мендоса. Нет, сэр; она родилась не в графской семье По фотографиям в газетах 
и журналах я хорошо знаком с внешностью дочерей английских пэров и могу 
сказать, не кривя душой, что все они вместе взятые, с их ужимками, 
тряпками, приданым и титулами, не стоят одной ее улыбки. А между тем 
это была женщина из народа, труженица; иначе - откровенность за 
откровенность - я бы и не взглянул на нее. Тэннер. Совершенно справедливо. И что ж, она вам отвечала взаимностью? Мендоса Разве тогда я был бы здесь? Она не хотела выйти замуж за еврея. Тэннер. Из религиозных соображений? Мендоса. Нет, она была свободомыслящая. Но она говорила, что каждый еврей в 
глубине души считает англичан нечистоплотными. Тэннер. Нечистоплотными? Мендоса. Это лишь показывает ее глубокое знание света, потому что это 
совершенная правда. Наш сложный гигиенический кодекс внушает нам 
преувеличенно презрительное отношение к христианам. Тэннер. Вы когда-нибудь слышали подобное, Генри? Стрэйкер. Да, моя сестра тоже так говорила. Она одно время служила кухаркой 
в еврейской семье. Мендоса. Я не смел с ней спорить и не мог бороться с представлением, которое 
в ней так укоренилось. Всякое другое препятствие я сумел бы преодолеть. 
Но ни одна женщина не простит мужчине сомнения в деликатности ее 
привычек. Все мольбы мои были напрасны, она постоянно возражала, что 
она для меня недостаточно хороша, и советовала мне жениться на одной 
трактирной служанке по имени Ребекка Лейзерус, которую я терпеть не 
мог! Я грозил покончить с собой, - она предложила мне пакетик 
персидского порошка для этой цели. Я намекнул, что способен на 
убийство, - с ней сделалась истерика; и провалиться мне на этом месте 
я уехал в Америку только для того, чтобы ей не мерещилось во сне, будто 
я пробираюсь к ней в комнату с ножом в руках. В Западных штатах я 
столкнулся с одним человеком, которого разыскивала полиция за 
ограбление поездов. Это он подал мне мысль уехать на юг Европы и 
заняться ограблением автомобилей: спасительная мысль для 
разочарованного и отчаявшегося человека. Он снабдил меня 
рекомендательными письмами к людям, которые могли финансировать это 
предприятие. Я организовал концерн. И вот я здесь. Как всякий еврей, 
благодаря своему уму и воображению я оказался во главе дела Но хоть я и 
не чужд расовой гордости, я бы все отдал, чтоб быть англичанином. Я 
веду себя, как мальчишка, - вырезаю на деревьях ее инициалы и черчу на 
песке ее имя. Оставшись один, я бросаюсь на землю, рву на себе волосы и 
кричу: "Луиза!.." Стрэйкер (пораженный). Луиза? Мендоса. Да, так ее зовут: Луиза Стрэйкер. Тэннер. Стрэйкер? Стрэйкер (вне себя от негодования, привстает на колени). Слушайте, вы! Луиза 
Стрэйкер - это моя сестра. Поняли? Что вы там за вздор про нее несете7 
Какое вам дело до нее? Мендоса. О, драматическое совпадение! Вы - Генри, ее любимый брат? Стрэйкер. Какой я вам Генри? Что это еще за фамильярности со мной и с моей 
сестрой? Скажите еще слово, и я из вас дух вышибу. Мендоса (с величайшим спокойствием). Можете, только обещайте мне, что вы ей 
об этом расскажете. Она вспомнит о своем Мендосе; а мне ничего больше 
не нужно. Тэннер. Вот истинное чувство, Генри. Вы должны отнестись к нему с уважением. Стрэйкер (злобно). Просто трусит. Мендоса (вскакивая). Трусит?.. Молодой человек! Я происхожу из семьи