1 2 3 4 5 
— Нет, не потому. Мне однажды снилось, что я в раю.    

— Говорю вам, я не желаю слушать ваши сны, мисс Кэтрин!  Я иду спать, — перебила я вновь.    

Она рассмеялась и опять усадила меня: я было поднялась уже  со стула.    

— Тут ничего такого нет, — воскликнула она. —  Я только хотела сказать тебе, что рай, казалось, не был моим домом; и у меня  разрывалось сердце — так мне хотелось заплакать. Я попросилась обратно на  землю; и ангелы рассердились и сбросили меня прямо в заросли вереска на  Грозовом Перевале; и там я проснулась, рыдая от радости. Это тебе объяснит мою  тайну, да и все остальное. Для меня не дело выходить за Эдгара Линтона, как не  дело для меня блаженствовать в раю; и если бы этот злой человек так не принизил  бы Хитклифа, я бы и не помышляла о подобном браке. А теперь выйти за Хитклифа  значило бы опуститься до него. Он никогда и не узнает, как я его люблю! И люблю  не потому, что он красив, Нелли, а потому, что он больше я, чем я сама. Из чего  бы ни были сотворены наши души, его душа и моя — одно; а душа Линтона так  отлична от наших, как лунный луч от молнии или иней от огня.    

Она еще не досказала, как я уже открыла присутствие  Хитклифа. Уловив чье-то легкое движение, я обернулась и увидела, как он встал  со скамьи и бесшумно вышел. Он слушал до тех пор, пока Кэтрин не сказала, что  пойти за него было бы для нее унижением, и тогда он встал, чтоб не слушать  дальше. Самой Кэтрин, сидевшей на полу, спинка скамьи не позволила заметить ни  его присутствия, ни ухода; но я вздрогнула и сделала ей знак замолчать.    

— Почему? — спросила она, испуганно озираясь.    

— Джозеф здесь, — ответила я, к счастью уловив  громыхание его тачки по мощеной дорожке, — а следом придет и Хитклиф. Мне  показалось, что он стоял только что в дверях.    

— Но он не мог же услышать меня с порога! —  сказала она. — Дай я подержу Гэртона, пока ты будешь собирать к ужину, а  когда все будет готово, позови меня поужинать с вами. Я хочу обмануть свою  неспокойную совесть и увериться, что Хитклиф ничего не знает об этих делах.  Ведь не знает, нет? Он не знает, что такое быть влюбленным?    

— Это он знает, мне кажется, не хуже вашего, —  возразила я; — и если его выбор упал на вас, он будет самым несчастным  человеком на земле. Когда вы станете госпожой Линтон, он потеряет и друга, и  любимую, и все! А подумали вы, как сами снесете разлуку? И каково будет  Хитклифу остаться совсем одному на свете? Потому что, мисс Кэтрин…    

— Одному на свете! Сносить разлуку! — вскричала  она с негодованием. — Кто нас разлучит, скажи на милость? Пусть попробуют.  Их постигнет судьба Милона! [5] Не  пойду я на это, пока я жива, Эллен, — ни ради кого на свете! Все Линтоны  на земле обратятся в прах, прежде чем я соглашусь покинуть Хитклифа. О, не это  я задумала, не это имею в виду! Нет, такой ценой я не согласна стать госпожою  Линтон! Хитклиф останется для меня тем же, чем был всю жизнь. Эдгар должен  забыть свою неприязнь, должен относиться к нему хотя бы терпимо. Так и будет,  когда он поймет мои истинные чувства к Хитклифу. Я вижу, Нелли, ты считаешь  меня жалкой эгоисткой; но неужели тебе никогда не приходило в голову, что если  мы с Хитклифом поженимся, то будем нищими? А если я выйду за Линтона, я получу  возможность помочь Хитклифу возвыситься, я его вызволю из-под власти моего  брата!    

— На деньги вашего мужа, мисс Кэтрин? — спросила  я. — Вряд ли ваш друг окажется так сговорчив, как вы полагаете. И хоть я в  этом деле не судья, думается мне, из всех ваших доводов в пользу того, чтобы  стать вам женой молодого Линтона, этот — наихудший.    

— Неправда, — сказала она, — наилучший! Все  другое было ради меня самой — в ублажение моих прихотей; или ради Эдгара — для  его удовольствия. А это — ради человека, в котором заключены все мои чувства —  и к Эдгару, и к самой себе. Я не могу этого выразить, но, конечно, и у тебя и у  каждого есть ощущение, что наше "я" существует — или должно  существовать — не только в нас самих, но и где-то вовне. Что проку было бы  создавать меня, если бы я вся целиком была только здесь? Моими большими  горестями были горести Хитклифа: я их все наблюдала, все переживала с самого  начала! Моя большая дума в жизни — он и он. Если все прочее сгинет, а он  останется — я еще не исчезну из бытия; если же все прочее останется, но не  станет его, вселенная для меня обратится в нечто огромное и чужое, и я уже не  буду больше ее частью. Моя любовь к Линтону, как листва в лесу: знаю, время  изменит ее, как меняет зима деревья. Любовь моя к Хитклифу похожа на извечные  каменные пласты в недрах земли. Она — источник, не дающий явного наслаждения,  однако же необходимый. Нелли, я и есть Хитклиф! Он всегда, всегда в моих  мыслях: не как радость и не как некто, за кого я радуюсь больше, чем за самое  себя, — а как все мое существо. Так вот не говори ты больше, что мы  расстанемся: это невозможно и…    

Она смолкла и зарылась лицом в складки моего платья; но я с  силой его отдернула. Меня выводило из терпения ее сумасбродство!    

— Если есть хоть крупица смысла во всей этой  бессмыслице, мисс, — сказала я, — она меня только убеждает, что вы и  понятия не имеете о том долге, который возлагаете на себя, выходя замуж, или  же, что вы дурная взбалмошная девчонка. И больше не приставайте ко мне с вашими  тайнами: я не обещаю хранить их.    

— Но эту сохранишь? — спросила она ревниво.    

— Нет, не обещаю, — ответила я.    

Она бы не отстала, но появление Джозефа положило конец  нашему разговору; Кэтрин пересела в угол и укачивала Гэртона, пока я готовила  ужин. Когда он сварился, мы с Джозефом заспорили о том, кто из нас понесет ужин  мистеру Хиндли; и мы все не могли договориться, пока еда почти совсем не  простыла. Тогда мы поладили на том, что подождем, когда господин сам потребует  ужин, если он вообще его потребует. Мы всегда особенно боялись заходить к нему,  после того как он долго просидит в одиночестве.    

— Время позднее, а этот бездельник еще не вернулся с  поля. Что это он? Лентяйничает? — спрашивал старик и все посматривал, где  же Хитклиф.    

— Пойду позову его, — сказала я. — Он, верно,  на гумне.    

Я вышла и кликнула, но не получила ответа. Возвращаясь, я  шепнула мисс Кэтрин, что он, видно, слышал значительную часть из того, что она  говорила, и рассказала, как я увидела, что он выходит из кухни в ту самую  минуту, когда она стала жаловаться на дурное обращение с ним ее брата. Она  вскочила в страхе, бросила Гэртона на скамью и побежала сама разыскивать друга,  не удосужившись даже поразмыслить о том, почему это ее так испугало или чем ее  слова могли оскорбить его. Она не возвращалась так долго, что Джозеф предложил  не дожидаться больше. Он высказал хитрую догадку, что они нарочно не приходят,  не желая слушать его длинную застольную молитву. Они «такие порочные, что от  них можно ждать самого нечестивого поведения», — утверждал он. И он  нарочно прочитал в этот вечер особую молитву в добавление к обычному  пятнадцатиминутному молебствию перед трапезой и присовокупил бы еще одну после  благодарственного слова, если б не влетела молодая госпожа и не приказала, чтоб  он сейчас же бежал на дорогу и, где бы Хитклиф не слонялся, разыскал бы его и  заставил немедленно вернуться!    

— Я хочу поговорить с ним, я должна и без этого не уйду  к себе наверх, — сказала она. — Ворота открыты. И его нет поблизости:  он не откликался, хоть я звала его с крыши загона так громко, как только могла.    

Джозеф сперва отказывался, но, взволнованная не на шутку,  она не потерпела возражений; и старик наконец напялил шляпу и пошел ворча. А  Кэтрин шагала взад и вперед по кухне, восклицая:    

— Не понимаю, где он! Где может он быть! Что я там  наговорила, Нелли? Я не помню. Его обидело мое настроение нынче днем? Ох,  напомни, что я сказала такого, что могло бы его задеть? Я хочу, чтоб он  вернулся. Хочу!    

— С чего тут подымать шум? — сказала я, хоть мне и  самой было не по себе. — Такого пустяка испугалась! В самом деле, стоит ли  беспокоиться, если Хитклиф вздумал шататься при луне по полям? Да он, может  быть, лежит себе на сеновале, и так у него плохо на душе, что он не хочет с  нами разговаривать. Побьюсь об заклад, он спрятался на сеновале. Вот увидите,  сейчас я его выволоку.    

Я опять отправилась в поиски. Они привели только к лишнему  разочарованию; не утешил нас и Джозеф, когда воротился.    

— Парень совсем от рук отбился! — сказал  он. — Оставил ворота открытыми настежь, и лошадка мисс Кэти выбежала из  конюшни на гумно и оттуда рысцой, рысцой прямо на луг! Как бог свят, хозяин  завтра озвереет как черт — и не зря! Он — само терпение с этим беспутным и нерадивым  малым, само терпение! Только не всегда он будет так терпелив, вот увидите! Все  увидите! Мыслимое ли дело изводить такого человека — это вам даром не пройдет!    

— Ты нашел Хитклифа, осел? — перебила его  Кэтрин. — Искал ты его, как я тебе велела?    

— Я охотней поискал бы лошадку, — ответил  он. — Больше было бы толку. Но в такую ночь не сыщешь ни лошади, ни  человека — черно, как в трубе! А Хитклиф не таковский парень, чтобы прибежать  на мой свист; вот коли вы покличете, он, пожалуй, окажется не так уж глух!    

Вечер и впрямь был очень темным для летней поры; тучи,  казалось, несли грозу, и я объявила, что лучше нам всем сидеть спокойно дома:  надвигается непогода, и дождь, конечно, пригонит парня под крышу, не стоит  хлопотать. Но Кэтрин нипочем не хотела успокоиться. Она все бегала взад и  вперед от ворот к дверям в крайнем возбуждении, не позволявшем ей передохнуть.  И в конце концов она стала, как на посту, у дороги по ту сторону забора и  стояла там, не обращая внимания ни на мои уговоры, ни на гром, ни на крупные  капли, которые шлепали уже вокруг нее, и время от времени звала,  прислушивалась, опять звала и, наконец, расплакалась. Пуще Гэртона, пуще любого  малого ребенка — громко, навзрыд.    

Близилась полночь, а мы все еще не ложились спать. Между тем  гроза над Перевалом разразилась со всею яростью. Ветер был злющий, и гром  гремел, и не то от ветра, не то молнией расщепило ель за углом нашего дома;  большущий сук свалился на крышу и отшиб с восточной стороны кусок дымовой  трубы, так что в топку на кухне посыпались, громыхая, камни и сажа. Мы решили,  что прямо промеж нас ударила молния; и Джозеф упал на колени, заклиная господа  вспомнить патриархов Ноя и Лота и, как в былые времена, пощадить праведных,  свершая кару над нечестивыми. Мне же подумалось, что суд божий должен свершиться  и над нами. А роль Ионы, по-моему, должна была выпасть мистеру Эрншо; и я  постучалась в дверь "его берлоги, чтоб убедиться, жив ли он еще. Он  ответил достаточно явственно и в таких выражениях, которые заставили Джозефа  взмолиться громче прежнего, чтобы карающая десница соблюдала различие между  святыми, вроде него, и грешниками, вроде его хозяина. Но гроза за двадцать  минут отгремела, никому из нас не причинив вреда; только Кэти промокла до  нитки, потому что упрямо отказывалась уйти под крышу и стояла, простоволосая,  без шали, набирая в косы и в платье столько воды, сколько могли они в себя  впитать. Она пришла и, мокрая, как была, легла на круглую скамью, повернувшись  к спинке и закрыв ладонями лицо.    

— Опомнитесь, мисс! — сказала я, тронув ее за  плечо, — так и помереть недолго! Знаете вы, который час? Половина первого.  Ступайте лягте спать! Теперь больше нечего ждать этого сумасброда: он пошел в  Гиммертон и там заночевал. Рассудил, что вряд ли мы захотим сидеть из-за него  до поздней ночи, и, уж во всяком случае, сообразил, что если кто не спит, так  только мистер Хиндли, и что хорошего будет мало, если дверь ему откроет хозяин.    

— Ни в каком он не в Гиммертоне, — вмешался  Джозеф. — Чего тут гадать — он не иначе как лежит на дне какой-нибудь ямы  в трясине. Грешник понес заслуженную кару, и хотел бы я, чтобы предостережение  не прошло для вас напрасно, мисс, — может быть, и вы на очереди.  Возблагодарим же небо за все! Все складывается ко благу для тех, кто отмечен и  взыскан господом. Знаете, что сказано в Писании… — И он начал приводить  всевозможные тексты, указывая, в какой главе и в каком стихе можно их найти.    

Так и не уговорив своевольницу встать и скинуть с себя  мокрую одежду, я оставила их вдвоем, его — проповедовать, ее — дрожать в  ознобе, и пошла в свою комнату укладываться с маленьким Гэртоном, который спал  так сладко, как если бы все вокруг спало крепким сном. Еще довольно долго  доносились до меня назидания Джозефа; потом я услышала медленные стариковские  шаги по лестнице и вскоре заснула.    

Утром, когда я сошла вниз несколько позже обычного, я  увидела при свете солнечных лучей, пробивавшихся в щели ставен, что мисс Кэтрин  все еще сидит у огня. И наружная дверь была все так же распахнута настежь; в  незапертые окна падал свет; Хиндли уже вышел и стоял на кухне у очага,  осунувшийся, заспанный.    

— Что с тобой, Кэти? — говорил он, когда я  вошла. — Вид у тебя скучный, совсем как у собачонки, которую только что  окунули в воду. Почему ты такая мокрая и бледная, девочка?    

— Я промокла, — отвечала она неохотно, — и  меня знобит, вот и все.    

— Ох она, негодница! — вскричала я, видя, что  господин сравнительно трезв. — Попала под вчерашний ливень да так и  просидела всю ночь напролет, и я не могла ее уговорить подняться с места.    

Мистер Эрншо глядел на нас в недоумении.    

— Ночь напролет… — повторил он. — Что ее тут  держало? Неужели страх перед грозой? Да ведь и гроза-то вот уж несколько часов  как стихла!    

Никому из нас не хотелось заводить речь об исчезновении  Хитклифа, пока можно было об этом молчать. Я отвечала, что не знаю, с чего это  ей вздумалось сидеть всю ночь, а Кэтрин не сказала ничего. Утро было свежее и  холодное; я распахнула окно, и в комнату хлынули сладкие запахи из сада; но  Кэтрин крикнула в раздражении: «Эллен, закрой окно. Я и так закоченела!». И у  нее стучали зубы, когда она, вся съежившись, придвинулась к еле тлевшим углям.    

— Она больна, — сказал Хиндли, пощупав ее  пульс. — Верно, потому и не хотелось ей ложиться. К черту! Опять начнете  донимать меня вашими проклятыми болезнями. Что тебя погнало под дождь?    

— Охота бегать за мальчишками, как и всегда, —  заскрипел Джозеф, пользуясь случаем, пока все мы в нерешительности молчали,  дать волю своему злокозненному языку. — На вашем месте, хозяин, я бы  попросту захлопнул двери у всех у них перед носом — тихо и мирно! Не было такого  дня, чтобы вы ушли и тут же не прибежал бы этот проныра Линтон; а мисс Нелли  тоже хороша! Сидит на кухне и караулит, когда вы вернетесь; и только вы вошли в  одну дверь — он в другую и был таков! И тут наша спесивица бежит сама к своему  предмету. Куда как достойно — слоняться в полях за полночь с богомерзким  чертовым цыганом Хитклифом! Они думают, я слеп. Но я не слеп! Ни чуточки! Я  видел, как молодой Линтон пришел и ушел, и видел, как ты (тут он обрушился на  меня) — ты, подлая, шкодливая ведьма! — прошмыгнула в дом, едва заслышала  на дороге стук копыт хозяйского коня!    

— Молчи, ябеда! — закричала Кэтрин. — Я тебе  не позволю нагличать в моем присутствии! Эдгар Линтон зашел вчера совершенно  случайно, Хиндли. И я сама попросила его уйти: я же знаю, что в таком состоянии  тебе неприятно встречаться с ним.    

— Ты, разумеется, лжешь, Кэти, — ответил ее  брат, — да я тебя вижу насквозь! Но сейчас плевать мне на вашего Линтона:  скажи, ты гуляла этой ночью с Хитклифом? Говори правду, ну! Не бойся ему  навредить: хоть я и ненавижу его, как всегда, но он недавно сделал мне добро,  так что совесть не позволит мне оторвать ему голову. Чтоб этого не случилось, я  его сегодня же с утра ушлю работать куда-нибудь подальше, и когда его здесь не  будет, ты смотри у меня в оба: тут я возьмусь за тебя как следует!    

— Этой ночью я в глаза не видела Хитклифа, —  ответила Кэтрин, начиная всхлипывать. — А если ты прогонишь его со двора,  я уйду вместе с ним. Но кажется, это тебе уже не удастся: он, кажется, сбежал…  — Тут она безудержно разрыдалась, и остальных ее слов нельзя было разобрать.    

Хиндли излил на нее, не скупясь, поток презрительной брани и  велел ей сейчас же уйти к себе в комнату — или пусть не плачет попусту! Я  заставила ее подчиниться; и никогда не забуду, какую сцену разыграла Кэти,  когда мы поднялись наверх. Я была в ужасе: мне казалось, что барышня сходит с  ума, и я попросила Джозефа сбегать за доктором. У нее явно начинался бред.  Мистер Кеннет, едва глянул на нее, сразу объявил, что она опасно больна: у нее  была горячка. Он пустил ей кровь и велел мне кормить ее только простоквашей да  размазней на воде и присматривать за ней, чтоб она не выбросилась из окна или в  пролет лестницы. И он ушел, потому что ему хватало дела в приходе, где от дома  до дома идешь две-три мили.    

Хотя я не могу похвалиться, что оказалась хорошей сиделкой,  а Джозеф и мистер Эрншо были и того хуже, и хотя наша больная была так несносна  и упряма, как только бывают больные, — она все же выздоровела. Старая  миссис Линтон, конечно, не однажды навестила нас, и все в доме наладила, и  бранилась, и всеми нами командовала; а когда Кэтрин начала поправляться,  настояла на том, чтобы мисс перевезли на Мызу, и все мы, понятно, радовались  избавлению. Но бедной женщине пришлось жестоко поплатиться за свою доброту: и  она и муж ее заразились горячкой, и оба умерли — один за другим — в несколько  дней.    

Наша молодая леди вернулась к нам еще более дерзкой,  вспыльчивой и высокомерной, чем раньше. О Хитклифе мы так ничего и не слышали с  той грозовой ночи; и однажды, когда Кэтрин уж очень меня рассердила, я сказала  ей на свою беду, что в его исчезновении виновата она; да так оно и было, —  и мисс отлично знала это сама. С того дня она на долгие месяцы совсем от меня  отстранилась — разговаривала со мной только как со служанкой. Джозеф был тоже в  опале, но он все равно высказывал свои суждения и читал ей нотации, точно  маленькой девочке. А она воображала себя взрослой женщиной и нашей госпожой и  думала, что после недавней болезни вправе требовать особливого к себе внимания.  К тому же доктор сказал, что она не выдержит, если ей постоянно перечить; что  надо ей во всем уступать; и если кто-нибудь из нас, бывало, посмеет возмутиться  и заспорить с нею, то он уже в ее глазах чуть ли не убийца. Мистера Эрншо и его  приятелей она чуждалась, и, запуганный Кеннетом и припадками, которыми не раз  кончались у нее порывы ярости, брат позволял ей все, чего бы ей ни вздумалось  потребовать, и обычно избегал раздражать ее запальчивый нрав. Он, пожалуй,  чрезмерно потакал ее прихотям — не из любви, а из гордости: он всей душой  желал, чтоб она принесла честь своему дому, вступив в семью Линтонов; и покуда  она не задевала его лично, позволял ей помыкать нами, как невольниками — ему-то  что! А Эдгар Линтон, как это случалось и будет случаться со многими, был обольщен  до слепоты; он почитал себя самым счастливым человеком на земле в тот день,  когда повел ее в Гиммертонскую церковь — три года спустя после смерти своего  отца.    

Наперекор своему желанию, уступив уговорам, я покинула  Грозовой Перевал и переехала с новобрачной сюда. Гэртону было тогда без малого  пять лет, и я только что начала показывать ему буквы. Нам горько было  расставаться; но слезы Кэтрин имели больше власти, чем наши. Когда я отказалась  идти к ней в услужение и когда она увидела, что ее просьбы на меня не  действуют, она приступила с жалобами к мужу и брату. Первый предложил мне  щедрое жалованье; второй приказал мне сложить вещи: он-де не желает держать у  себя в доме женскую прислугу, когда нет хозяйки; а что до Гэртона, так еще  немного, и мальчишку можно будет сдать на руки священнику. Так что у меня не  оставалось выбора: делай, что велят. Я сказала господину, что он отвадил от  себя всех приличных людей только для того, чтобы приблизить свою гибель;  расцеловала маленького Гэртона, попрощалась… и с той поры я для него чужая:  странно подумать, но я уверена, что он начисто забыл об Эллен Дин — о том, что  был он для нее всем на свете, как и она для него.    

     * * *    

     

В этом месте своей повести ключница случайно бросила взгляд  на часы над камином и ужаснулась, увидев, что стрелки показывают половину  первого. Она и слышать не хотела о том, чтоб остаться еще хоть на минуту, да я  и сам, по правде говоря, был не прочь отложить продолжение ее рассказа. Теперь,  когда она ушла на покой, я, помечтав часок-другой, тоже, пожалуй, соберусь с  духом и пойду спать, невзирая на мучительную тяжесть в голове и во всем теле.    

 10    

     

Прелестное вступление в жизнь отшельника! Целый месяц пыток,  кашля и тошноты. Ох, эти пронизывающие ветры, и злобное северное небо, и  бездорожье, и мешкотные деревенские врачи! И ох, эта скудость человеческих лип!  И, что хуже всего, — страшные намеки Кеннета, что мне едва ли придется  выйти за порог до весны!    

Только что меня почтил визитом мистер Хитклиф. С неделю,  тому назад он прислал мне пару куропаток — последних в сезоне. Мерзавец! Он не  совсем неповинен в моей болезни; и меня так и подмывало сказать ему это. Но,  увы! как мог бы я оскорбить человека, который был столь милосерден, что  просидел у моей кровати добрый час — и при этом не говорил о пилюлях и микстурах,  пластырях и пиявках? Сейчас мне полегчало. Читать я еще не могу — слишком слаб,  но, пожалуй, мне приятно было бы чем-нибудь поразвлечься. Не позвать ли миссис  Дин, чтоб она закончила свой рассказ? Я могу восстановить в памяти его главные  перипетии вплоть до той поры, когда она переехала сюда. Да, я помню: герой  сбежал, и о нем три года не было вестей, а героиня вышла замуж! Позвоню! Добрая  женщина будет рада убедиться, что я в состоянии весело разговаривать. Миссис  Дин пришла.    

— Еще двадцать минут до приема лекарства, сэр, —  начала она.    

— Ну его совсем! — ответил я. — Мне хотелось  бы, знаете…    

— Доктор говорит, что порошки вам пора бросить.    

— С радостью брошу! Но дайте мне досказать. Подойдите и  сядьте. И держите руки подальше от этой печальной фаланги пузырьков. Достаньте  из кармана ваше вязанье. Вот и хорошо… а теперь продолжайте историю мистера  Хитклифа — с вашего переезда и до нынешнего дня. Он получил образование на  континенте и вернулся джентльменом? Или попал стипендиатом в колледж, или  сбежал в Америку и там стяжал почет, высасывая кровь из жил своей новой родины?  Или составил капитал куда быстрее на больших дорогах Англии?    

— Возможно, что он перепробовал понемногу все эти  поприща, мистер Локвуд; но я не могу поручиться ни за одно из них. Я уже сказала  вам, что не знаю, как он нажил деньги; неизвестно мне также, каким образом он  выбился из дикарского невежества, на которое его обрекли. Но с вашего  разрешения я буду продолжать, как умею, если вы полагаете, что мой рассказ  позабавит вас и не утомит. Вам лучше сегодня?    

— Гораздо лучше.    

— Добрая новость. Итак, я переехала с мисс Кэтрин в  Скворцы, и к моему приятному разочарованию, она вела себя несравненно лучше,  чем я ожидала. Она, казалось, сверх всякой меры полюбила мистера Линтона и даже  к его сестре относилась с большою нежностью. Правда, муж и золовка были к ней  бесконечно внимательны. Так что не репейник склонился к жимолости, а жимолость  обвилась вокруг репейника. Тут не было взаимных уступок, она стояла, не  сгибаясь, и те уступали; а разве будет кто злобным и раздражительным, если не  встречает ни противодействия, ни холодности? Я замечала, что мистером Эдгаром  владеет не преодолимый страх, как бы кто не вывел его жену из равновесия. От  нее он это скрывал, но когда услышит, бывало, что я ей резко ответила, или  увидит, что кто другой из слуг насупился при каком-нибудь властном ее  распоряжении, он тут же хмуро сдвинет брови, выказывая тревогу, хотя никогда не  хмурился, если дело касалось его самого. Он не раз строго мне выговаривал за  мою строптивость; для него, уверял он, хуже ножа видеть, что его жену  раздражают. Чтоб не огорчать доброго господина, я научилась умерять свою  обидчивость; и с полгода порох лежал безобидный, как песок, — к нему не  подносили огня, он и не взрывался. На Кэтрин находила временами полоса угрюмой  молчаливости, и муж тоже становился тогда молчалив, пугаясь этих приступов и  приписывая их переменам в ее душевном складе, произведенным опасной болезнью,  потому что раньше он никогда не наблюдал у нее угнетенного состояния духа. А когда  солнце, бывало, выглянет вновь, тут просияет и он. Я, мне думается, могу с  уверенностью сказать, что им поистине выпало на долю большое и все возраставшее  счастье.    

Оно кончилось. В самом деле, рано или поздно мы непременно  вспомним о себе; но только кроткий и великодушный любит самого себя с большим  правом, чем властный. Их счастье кончилось, когда обстоятельства заставили  каждого почувствовать, что его интересы для другого не самое главное. Как-то в  теплый сентябрьский вечер я шла домой из сада с тяжелой корзиной собранных мною  яблок. Уже стемнело, и месяц глядел из-за высокого забора, и смутные тени  таились в углах за бесчисленными выступами здания. Я поставила ношу на  ступеньку крыльца перед кухонной дверью и остановилась передохнуть и еще  немного подышать теплым и сладким воздухом; стоя спиной к дверям, я загляделась  на луну, когда вдруг позади раздался голос:    

— Нелли, ты?    

Голос был низкий и с иноземным акцентом; но в том, как было  названо мое имя, прозвучало для меня что-то знакомое. Я оглянулась, чтоб  узнать, кто говорит; оглянулась с опаской — потому что дверь была заперта, а на  дорожке не видно было никого. Что-то задвигалось под навесом крыльца, и,  подступив ближе, я различила высокого человека в темной одежде, темнолицего и  темноволосого. Он прислонился боком к двери и держал руку на щеколде, точно  собирался войти. «Кто бы это мог быть? — подумала я, — мистер Эрншо?  Нет! Голос совсем другой».    

— Я жду здесь целый час, — снова начал пришелец, а  я все гляжу в недоумении. — И все это время кругом было тихо, как в  могиле. Я не посмел войти. Ты меня не узнаешь? Вглядись, я не чужой?    

Луч скользнул по его лицу: щеки были изжелта-бледны и  наполовину заросли черными бакенбардами; брови угрюмо насуплены, запавшие глаза  глядели странно. Я узнала глаза.    

— Как! — вскричала я, не зная, уж не должна ли я  считать его выходцем с того света, и в испуге загородилась ладонями. —  Как! Ты вернулся? Это взаправду ты? Взаправду?    

— Да. Хитклиф, — ответил он, переводя взгляд с  меня на окна, в которых отражалось двадцать мерцающих лун, но ни единого  отсвета изнутри — Они дома? Где она? Или ты не рада, Нелли? Почему ты так  расстроилась? Она здесь? Говори! Я хочу ей сказать два слова — твоей госпоже.  Ступай и доложи, что ее хочет видеть один человек из Гиммертона.    

— Как она это примет? — вскричала я. — Что  станется с нею! И меня-то неожиданность ошеломила — ее же сведет с ума! А вы и  вправду Хитклиф! Но как изменились! Нет, это непостижимо. Вы служили в армии?    

— Ступай и передай, что я велел, — перебил он  нетерпеливо. — Я в аду, пока ты тут медлишь!    

Он поднял щеколду, и я вошла; но, подойдя к гостиной, где  сидели мистер и миссис Линтоны, я не могла заставить себя сделать еще один шаг.  В конце концов я решила: зайду и спрошу, не нужно ли зажечь свечи; и я отворила  дверь.    

Они сидели рядом у окна; распахнутая рама была откинута  стеклом к стене, а за деревьями сада и глухим зеленым парком открывался вид на  долину Гиммертона, и длинная полоса тумана вилась по ней почти до верхнего  конца, — пройдете часовню и тут же, как вы, наверно, заметили, сток,  идущий от болот, вливается в ручей, который бежит под уклон по лощине. Грозовой  Перевал высился над этим серебряным маревом, но старый наш дом не был виден: он  стоит чуть ниже, уже на том склоне. Комната, и сидевшие в ней, и вид, на  который они смотрели, казались удивительно мирными. Мне было невмоготу передать  то, с чем была я послана; и я уже собралась уйти, ничего не сказав, —  только спросила про свечи, — когда сознание собственной дурости понудило  меня вернуться и пробормотать: «Вас хочет видеть, сударыня, какой-то человек из  Гиммертона».    

— Что ему надо? — отозвалась миссис Линтон.    

— Я его не спрашивала, — ответила я.    

— Хорошо, задерни гардины, Нелли, — сказала  она, — и подай нам чай. Я сейчас же вернусь.    

Она вышла из комнаты; мистер Эдгар спросил беззаботно, кто  там пришел.    

— Человек, которого миссис не ждет, — сказала я в  ответ. — Хитклиф — помните, сэр? Тот мальчик, что жил у мистера Эрншо.    

— Как! Цыган, деревенский мальчишка? — вскричал  он. — Почему вы прямо не сказали этого Кэтрин?    

— Тише! Вы не должны его так называть, сударь, —  укорила я его, — госпожа очень огорчилась бы, если б услышала вас. Она  чуть не умерла с горя, когда он сбежал. Я думаю, его возвращение для нее  большая радость.    

Мистер Линтон подошел к окну в другом конце комнаты,  выходившему во двор. Он распахнул его и свесился вниз. Они, как видно, были там  внизу, потому что он тут же прокричал:    

— Не стой на крыльце, дорогая! Проведи человека в дом,  если он по делу.    

Много позже я услышала, как щелкнула щеколда, и Кэтрин  влетела в комнату, запыхавшаяся, неистовая, слишком возбужденная, чтобы  выказать радость: в самом деле, по ее лицу вы скорей подумали бы, что стряслось  страшное несчастье.    

— Ох, Эдгар, Эдгар! — задыхаясь, вскричала она и  вскинула руки ему на шею. — Эдгар, милый! Хитклиф вернулся, да! — И  она крепко-крепко, до судороги, сжала руки.    

— Очень хорошо! — сказал сердито муж. — И  поэтому ты хочешь меня удушить? Он никогда не казался мне таким необыкновенным  сокровищем. Не с чего тут приходить в дикий восторг!    

— Я знаю, что ты его недолюбливал, — ответила она,  несколько убавив пыл. — Но ради меня вы должны теперь стать друзьями.  Позвать его сюда наверх?    

— Сюда? — возмутился он. — В гостиную?    

— Куда же еще? — спросила она.    

Не скрыв досады, он заметил, что кухня была бы для него  более подходящим местом. Миссис Линтон смерила мужа прищуренным взглядом — она  не то гневалась, не то посмеивалась над его разборчивостью.    

— Нет, — вымолвила она, помолчав, — я не могу  сидеть на кухне. Накрой здесь два стола, Эллен: один будет для твоего господина  и мисс Изабеллы — потому что они родовитые дворяне; а другой для Хитклифа и для  меня — мы с ним люди поплоше. Так тебя устраивает, милый? Или мне приказать,  чтобы нам затопили где-нибудь еще? Если так, распорядись. А я побегу займусь  гостем. Радость так велика, что я боюсь, вдруг это окажется неправдой!    

Она кинулась было вниз. Эдгар ее не пустил.    

— Попросите его подняться, — сказал он,  обратившись ко мне, — а ты, Кэтрин, постарайся не доходить в своей радости  до абсурда! Совсем это ни к чему, чтобы вся прислуга в доме видела, как ты  принимаешь, точно брата, беглого работника.    

Я сошла вниз и застала Хитклифа стоящим на крыльце — видимо,  в ожидании, что его пригласят войти. Он последовал за мной, не тратя слов, и я  ввела его к господину и госпоже, чьи пылавшие лица выдавали недавний жаркий  спор. Но лицо госпожи зажглось по-новому, когда ее друг показался в дверях; она  кинулась к нему, взяла за обе руки и подвела к Линтону; потом схватила  неподатливую руку Линтона и вложила ее в руку гостя. Теперь при свете камина и  свечей я еще более изумилась, увидев, как преобразился Хитклиф. Он вырос  высоким, статным атлетом, рядом с которым мой господин казался тоненьким  юношей. Его выправка наводила на мысль, что он служил в армии. Лицо его по  выражению было старше и по чертам решительней, чем у мистера Линтона, —  интеллигентное лицо, не сохранившее никаких следов былой приниженности. Злоба  полуцивилизованного дикаря еще таилась в насупленных бровях и в глазах, полных  черного огня, но она была обуздана. В его манерах чувствовалось даже  достоинство: слишком строгие — изящными не назовешь, но и грубого в них ничего  не осталось. Мой господин был столь же удивлен, как и я, если не больше; с  минуту он растерянно смотрел, не зная, в каком тоне обратиться к «деревенскому  мальчишке», как он его только что назвал. Хитклиф выронил его тонкую руку и,  холодно глядя на него, ждал, когда он соизволит заговорить.    

— Садитесь, сэр, — сказал наконец хозяин  дома. — Миссис Линтон в память былых времен желает, чтобы я оказал вам  радушный прием; и я, конечно, рад, когда случается что-нибудь такое, что  доставляет ей удовольствие.    

— Я тоже, — ответил Хитклиф, — и в  особенности, если к этому причастен я. Охотно посижу у вас часок-другой.    

Он сел прямо против Кэтрин, которая глядела на него неотрывно,  как будто боялась, что он исчезнет, если она отведет глаза. Он же не часто  поднимал на нее свои: только кинет время от времени быстрый взгляд, но с каждым  разом его глаза все доверчивей отражали то откровенное счастье, которое он пил  из ее взора. Оба слишком были поглощены своею общей радостью, чтобы чувствовать  смущение. Но мистер Эдгар был далеко не рад: он бледнел от досады; и его досада  достигла высшего накала, когда жена поднялась и, пройдя по ковру, опять  схватила Хитклифа за руки и рассмеялась, словно сама не своя.    

— Завтра мне будет казаться, что это было во  сне! — вскричала она. — Я не смогу поверить, что я тебя видела, и  касалась тебя, и говорила с тобой еще раз. А все-таки, Хитклиф,  жестокий! — ты не заслужил радушного приема. Уйти и молчать три года и ни  разу не подумать обо мне!    

— Я думал о тебе немного больше, чем ты обо мне, —  проворчал он. — Недавно я услышал, что ты замужем, Кэти; и, стоя там  внизу, во дворе, я обдумывал такой план: взглянуть еще раз в твое лицо, на  котором я, может быть, прочту удивление и притворную радость; потом свести  счеты с Хиндли, а затем, не дав вмешаться правосудию, самому свершить над собою  казнь. Твоя радость при нашей встрече заставила меня выкинуть из головы такие  мысли; но берегись встретить меня в другой раз с иным лицом! Только нет, ты  больше меня не прогонишь. Ты в самом деле жалела обо мне, жалела, да? Что ж,  недаром. Трудно пробивался я в жизни, с тех пор как в последний раз слышал твой  голос; и ты должна меня простить, потому что я боролся только за тебя!    

— Кэтрин, пожалуйста, пока чай не простыл, сядем за  стол, — перебил Линтон, стараясь сохранить свой обычный тон и должную меру  учтивости. — Мистеру Хитклифу предстоит далекая прогулка, где бы он ни  ночевал. Да и мне хочется пить.    

Она села разливать чай; пришла на звонок и мисс Изабелла;  пододвинув им стулья, я вышла из комнаты. Чай отпили в десять минут. Себе  Кэтрин и не наливала: она не могла ни есть, ни пить. Эдгар налил немного в  блюдце и сделал от силы два глотка. Гость просидел в этот вечер не больше часа.  Я спросила, когда он уходил, не в Гиммертон ли ему?    

— Нет, на Грозовой Перевал, — ответил он. —  Мистер Эрншо пригласил меня, когда я утром наведался к нему.    

Мистер Эрншо его пригласил! И он наведался к мистеру Эрншо!  Я взвешивала эти слова, когда он ушел. Не лицемерит ли он, не явился ли в наши  края, чтобы под маской дружбы чинить зло? Я мучительно раздумывала:  предчувствие мне говорило, что появление Хитклифа — не к добру.    

Около полуночи мой первый сон нарушили: миссис Линтон  прокралась в мою комнату, присела с краю ко мне на кровать и, дернув за волосы,  разбудила меня.    

— Не могу спать, Эллен, — сказала она в  извинение. — И мне нужно с кем-нибудь поделиться сейчас, когда я так  счастлива! Эдгар не в духе, потому что я радуюсь тому, что для него  неинтересно: он, если и раскроет рот, так только для глупых брюзжаний; и он  сказал мне, что с моей стороны жестоко и эгоистично затевать разговор, когда  ему нездоровится и хочется спать. Всегда он так устроит, что ему нездоровится,  если что-нибудь не по нем! Я сказала несколько добрых слов о Хитклифе, и он  заплакал — то ли от головной боли, то ли от мучительной зависти; тогда я встала  и ушла.    

— Что проку нахваливать ему Хитклифа? — ответила  я. — Мальчиками они не переносили друг друга, и Хитклиф с такой же досадой  слушал бы, как хвалят мистера Линтона: это в природе человека. Не докучайте  мистеру Линтону разговорами о Хитклифе, если вы не хотите открытой ссоры между  ними.    

— Но ведь это показывает, какой он слабый человек,  правда? — упорствовала она. — Я вот не завистлива: мне ничуть не  обидно, что у Изабеллы, скажем, такие яркие желтые волосы и белая кожа, и что  она так изысканно изящна, и что вся семья ее балует. Даже ты, Нелли, когда нам  случается с ней поспорить, ты всегда принимаешь сторону Изабеллы; а я уступаю,  как неразумная мать: называю ее дорогою девочкой и улащиваю, пока она не придет  в хорошее настроение. Ее брату приятно, что мы в добрых отношениях, а мне  приятно, что он доволен. Но они очень похожи: оба — избалованные дети и  воображают, что в мире все устроено нарочно для них; и хотя я им обоим потакаю,  думается мне, хорошее наказание пошло бы им на пользу.    

— Ошибаетесь, миссис Линтон, — сказала я. —  Это они потакают вам; и представляю себе, что здесь творилось бы, не стань они  вам потакать. Вы, правда, порой уступаете им в их мелких прихотях, покуда их  главная забота — предупреждать каждое ваше желание. Но может случиться, что вы  столкнетесь с ними на чем-нибудь одинаково важном для вас и для них. И тогда  те, кого вы называете слабыми, обернутся, глядишь, такими же упрямцами, как вы.    

— И тогда мы схватимся не на жизнь, а на смерть, —  не так ли, Нелли? — рассмеялась она. — Нет? Говорю тебе: я так верю в  любовь Линтона, что, кажется мне, я могла бы убить его, и он, умирая, не  пожелал бы мне зла.    

Я посоветовала ей тем более ценить его привязанность.    

— Я ценю, — ответила она, — но он не должен  плакать из-за каждого пустяка. Это ребячество; и, чем пускать слезу, когда я  сказала, что Хитклиф теперь достоин уважения в чьих угодно глазах и для  первейшего джентльмена в наших краях будет честью стать его другом, он должен  был бы сам это сказать и радоваться вместе со мною. Он привыкнет к Хитклифу —  должен привыкнуть! — и, возможно, даже полюбит его. А Хитклиф, когда  подумаешь, какой у него к Эдгару счет, — Хитклиф, по-моему, вел себя  превосходно!    

— А как вы смотрите на то, что он заявился на Грозовой  Перевал? — спросила я. — Он, вижу я, переменился во всех отношениях:  истинный христианин! Протягивает руку дружбы всем своим врагам!    

— Это он мне объяснил, — ответила она. — Я и  сама удивилась. Он сказал, что зашел разведать обо мне, полагая, что ты еще  живешь там; а Джозеф доложил о нем Хиндли, и тот вышел и стал расспрашивать,  что он поделывал и как жил; и в конце концов затащил его в дом. Там сидели какие-то  люди, играли в карты. Хитклиф тоже подсел играть; мой брат проиграл ему  некоторую сумму и, увидев, что гость располагает большими деньгами, пригласил  его зайти вечером еще раз — и Хитклиф согласился. Хиндли слишком безрассуден —  где ему разумно подбирать знакомства! Он не дает себе труда призадуматься о  том, что едва ли стоит вполне доверять человеку, с которым он в свое время так  подло обошелся. Но Хитклиф говорит, что возобновить отношения с прежним своим  гонителем его побуждало не что иное, как желание устроиться поближе к Мызе,  чтобы можно было ходить сюда пешком, — да и тяга к дому, где мы жили  вместе; да еще надежда, что там я смогу видеться с ним чаще, чем если бы он  обосновался в Гиммертоне. Он думает предложить щедрую плату за разрешение жить  на Перевале; и, конечно, мой брат соблазнится и возьмет его в жильцы: он всегда  был жаден… хотя то, что хватает одной рукой, тут же разбрасывает другой.    

— Нечего сказать, приличное место для молодого  человека! — заметила я. — Вы не боитесь последствий, миссис Линтон?    

— Для моего друга — нет, — ответила она, — у  него крепкая голова, и это убережет его от опасности. Я больше боюсь за Хиндли;  но в отношении нравственном он не сделается хуже, чем есть, а от физического  ущерба ему оградой я. Сегодняшний вечер примирил меня с богом и людьми! В своем  озлоблении я мятежно восставала на провидение. О, я была в жестоком горе,  Нелли! Знал бы этот жалкий человек, в каком жестоком, он постыдился бы, когда  оно рассеялось, омрачать мне радость своим пустым недовольством. Только жалея  Эдгара, я несла одна свое горе! Если бы я не скрывала той муки, которая часто  меня терзала, он научился бы жаждать ее прекращения так же пламенно, как я. Но  как бы там ни было, ей пришел конец, и я не стану мстить Эдгару за его  неразумие: теперь я могу вытерпеть что угодно! Пусть самый последний человек  ударит меня по щеке, — я не только подставлю другую, а еще попрошу  прощения, что вывела его из себя. И в доказательство я сейчас же пойду и  помирюсь с Эдгаром. Спокойной ночи! Видишь, я ангел!    

В этой самовлюбленной уверенности Кэтрин удалилась; а как  успешно исполнила она свое намерение, стало ясно наутро: мистер Линтон не  только забыл свое недовольство (хотя чрезмерная живость жены все еще, казалось,  угнетала его), но даже не пробовал возражать, когда та, прихватив с собой  Изабеллу, отправилась после обеда на Грозовой Перевал; и миссис Линтон  вознаградила мужа такою пылкой нежностью и вниманием, что несколько дней наш  дом был истинным раем; и для господина, и для слуг неомрачимо светило солнце.    

Хитклиф — мистер Хитклиф, так я буду называть его впредь —  сперва навещал Скворцы осторожно: он как будто проверял, насколько терпимо  относится владелец к его вторжению. Кэтрин тоже благоразумно сдерживала свою  радость, когда принимала его; и он постепенно утвердился в правах желанного  гостя. Он в большой мере сохранил ту выдержку, которой отличался мальчиком, и  она помогала ему подавлять необузданные проявления чувств. Тревога моего  господина была усыплена, а дальнейшие события отвели ее на время в другое  русло.    

Источником нового беспокойства было одно непредвиденное и  злосчастное обстоятельство: у Изабеллы Линтон возникло внезапное и неодолимое  влечение к гостю, допущенному в дом. Она была в ту пору прелестной  восемнадцатилетней девушкой, ребячливой в своих манерах, хотя порой и  проявлявшей острый ум, бурные чувства и резкий нрав — особенно если ее  раздразнить. Брат, нежно ее любивший, был в ужасе от этого причудливого выбора.  Уж не говоря об унизительном для семьи союзе с человеком без роду и племени и о  возможной перспективе, что владения Линтонов, при отсутствии наследников  мужского пола, перейдут к такому зятю, — Эдгар хорошо понимал истинную  натуру Хитклифа; он знал, что как бы тот ни преобразился внешне, душа его  осталась неизменной. И он страшился этой души; она его отталкивала: он и думать  не хотел о том, чтобы отдать Изабеллу во власть подобного человека. Эта мысль  претила бы ему еще сильней, когда б он разгадал, что влечение возникло без  всякого домогательства с другой стороны и укрепилось, не пробудив ответного  чувства. С той минуты, как Эдгар Линтон уверился в несчастной страсти своей  сестры, он всю вину возложил на Хитклифа, предполагая с его стороны нарочитый  расчет.    

С некоторого времени мы все замечали, что мисс Линтон  мучится чем-то и томится. Она стала раздражительной и скучной; постоянно  вскидывалась на Кэтрин и задевала ее, не страшась исчерпать весь небольшой  запас ее терпения. Мы до известной степени извиняли девушку и приписывали все  недомоганию: она худела и чахла на глазах. Но однажды, когда она особенно  раскапризничалась — отшвырнула завтрак, пожаловалась, что слуги не выполняют ее  приказаний; что хозяйка дома ее ни во что не ставит и Эдгар пренебрегает ею;  что ее простудили, оставляя двери открытыми, и что в гостиной мы ей назло  спускаем в камине огонь, — и к этому сотня других еще более вздорных  обвинений, — миссис Линтон настоятельно потребовала, чтоб Изабелла легла в  постель, и крепко ее разбранив, пригрозила послать за доктором. При упоминании  о Кеннете Изабелла тотчас заявила, что ее здоровье в полном порядке и только  грубость невестки делает ее несчастной.    

— Как ты можешь говорить, что я груба, избалованная ты  негодница? — вскричала госпожа, пораженная несправедливым  обвинением. — Ты просто сошла с ума. Когда я была с тобой груба, скажи?    

— Вчера, — всхлипывала Изабелла, — и сейчас!    

— Вчера? — сказала Кэтрин. — Когда же, по  какому случаю?    

— Когда мы шли вересковым полем: ты сказала, что я могу  гулять, где мне угодно, а вы с мистером Хитклифом пойдете дальше!    

— И это, по-твоему, грубость? — сказала Кэтрин со  смехом. — Мои слова вовсе не означали, что ты при нас лишняя: нам было  безразлично, с нами ты или нет. Просто я полагала, что разговоры Хитклифа для  тебя незанимательны.    

— Нет, нет, — рыдала молодая леди, — ты  вздумала меня отослать, потому что знала, что мне хочется остаться!    

— Она в своем уме? — спросила миссис Линтон,  обратившись ко мне. — Я слово в слово повторю наш разговор, Изабелла, а ты  объясни, что было в нем для тебя интересного.    

— Не в разговоре дело, — ответила она. — Мне  хотелось быть… быть около…    

— Ну, ну!.. — сказала Кэтрин, видя, что та не  решается договорить.    

— Около него. И я не хочу, чтоб меня всегда  отсылали! — продолжала она, разгорячившись. — Ты собака на сене,  Кэти, ты не хочешь, чтобы любили кого-нибудь, кроме тебя!    

— Ты маленькая дерзкая мартышка! — вскричала в  удивлении миссис Линтон. — Но я не желаю верить этой глупости! Быть того  не может, чтобы ты восторгалась Хитклифом, чтобы ты его считала приятным  человеком! Надеюсь, я не так тебя поняла, Изабелла?    

— Да, совсем не поняла, — сказала потерявшая  голову девушка. — Я люблю его так сильно, как ты никогда не любила Эдгара.  И он тоже мог бы меня полюбить, если бы ты ему позволила!    

— Если так, хоть озолотите меня, не хотела бы я быть на  твоем месте! — с жаром объявила Кэтрин. И она, казалось, говорила  искренне. — Нелли, помоги мне убедить ее, что это — безумие. Разъясни ей,  что такое Хитклиф: грубое создание, лишенное утонченности и культуры; пустошь,  поросшая чертополохом и репейником. Я скорее выпущу эту канарейку в парк среди  зимы, чем посоветую тебе отдать ему свое сердце. Поверь, дитя, только печальное  непонимание его натуры, только оно позволило такой фантазии забрести в твою  голову! Не воображай, моя милая, что под его суровой внешностью скрыты доброта  и нежность, что он — простой селянин, этакий неотшлифованный алмаз, раковина,  таящая жемчуг, — нет, он лютый, безжалостный человек, человек волчьего  нрава. Я никогда не говорю ему: «Не трогай того или другого твоего врага,  потому что будет жестоко и неблагородно причинить ему вред»; нет, я говорю: «Не  тронь их, потому что я не желаю, чтоб их обижали». Он раздавит тебя, как  воробьиное яйцо, Изабелла, если увидит в тебе обузу. Я знаю, он никогда не  полюбит никого из Линтонов. Но он, возможно, не побрезгует жениться на твоих деньгах,  взять тебя ради видов на будущее: жадность сделалась главным его пороком. Таким  его рисую тебе я, а я его друг — настолько, что если бы он всерьез задумал тебя  уловить, я, пожалуй, придержала бы язык и позволила тебе попасться в его  ловушку.    

Мисс Линтон в негодовании глядела на невестку.    

— Стыд! Стыд и срам! — повторяла она  гневно. — Ты хуже двадцати врагов, лицемерный друг!    

— Ага! Так ты мне не веришь? — сказала  Кэтрин. — Ты думаешь, я говорю это из дурного себялюбия?    

— Не думаю, а знаю, — ответила Изабелла. — И  мне противно слушать тебя.    

— Хорошо! — закричала та. — Делай как знаешь,  раз ты так упряма: я свое сказала, но любые доводы бессильны перед твоею  наглостью!    

— И я должна страдать из-за этой эгоистки! —  рыдала Изабелла, когда миссис Линтон вышла из комнаты. — Все, все против  меня: она отняла у меня единственное утешение… Но ведь она наговорила сплошную  ложь! Мистер Хитклиф не злодей: у него благородная и верная душа — иначе как бы  мог он помнить ее столько лет?    

— Изгоните его из ваших мыслей, мисс, — сказала  я. — Он — недоброй породы птица и вам не чета. Миссис Линтон говорила зло,  но я ничего не могу возразить на ее слова. Она лучше, чем я, знает его сердце,  лучше, чем всякий другой; и она никогда не стала бы изображать его черней, чем  он есть. Честные люди не скрывают своих дел. А он как жил? Как разбогател?  Почему поселился на Грозовом Перевале, в доме человека, которого ненавидит?  Говорят, с той поры, как он объявился, с мистером Эрншо все хуже и хуже. Они  ночи напролет сидят вместе, и Хиндли прозакладывал всю свою землю и ничего не  делает, только играет да пьет. Не далее как на той неделе я слышала — Джозеф  сказал мне, когда я встретилась с ним в Гиммертоне… «Нелли, — сказал он  мне, — такой повадился к нам народ, что теперь от нас не вылазит судебный  следователь. Один так чуть не остался без пальцев, когда хотел удержать  другого, который пытался прирезать сам себя, как теленка. Хозяину, видишь, не  терпится предстать пред судейской сессией. Не страшится он ни земного суда, ни  Павла, ни Петра, ни Иоанна, ни Матфея, никого из них — не таковский! Он хочет…  он жаждет предстать пред ними в наглом своем обличье! А этот наш милейший  Хитклиф, думаешь, хорош? Небось, как и всякий другой, рад посмеяться, когда  дьявол шутит свои шутки. Он частенько приходит к вам на Мызу — а рассказывает  он вам, как он славно живет у нас? Вот как у нас повелось: встают, когда  заходит солнце; игральные кости, водка, ставни на запоре и свечи до полудня; а  в полдень наш дуралей идет к себе в спальню и такую несет околесину, так  чертыхается, что приличные люди затыкают уши со стыда. Ну, а тот молодчик, ему  что! Подсчитает свои денежки, поест, поспит, да прочь со двора — к соседу,  посудачить с его женой! Он, поди, рассказывает госпоже Кэтрин, как течет в его  карманы золото ее отца и как сынок ее отца скачет прямой дорогой в ад, а сам он  забегает вперед, чтоб отворить ему туда ворота?» Так вот, мисс Линтон, Джозеф —  старый мерзавец, но он не враль, и если его рассказ о поведении Хитклифа  отвечает правде, разве можете вы желать себе такого мужа?    

— Вы заодно со всеми остальными, Эллен! —  отозвалась она. — Не хочу я слушать ваших наговоров. Какая же вы злая,  если хотите меня уверить, что нет на свете счастья!    

Покончила бы она с бредовой своей фантазией, если б ее  предоставили себе самой, или продолжала бы упрямо носиться с нею, я не берусь  судить: ей не дали времени одуматься. На другой день в соседнем городе был  назначен съезд мировых судей; моему господину надлежало на нем присутствовать,  и мистер Хитклиф, зная, что глава семьи в отлучке, пришел раньше обычного.  Изабелла и Кэтрин сидели в библиотеке и обе враждебно молчали. Мисс была  смущена давешней своей нескромностью и тем, что в порыве страсти открыла свои  тайные чувства; миссис, поразмыслив, сочла себя не на шутку оскорбленной, и  хотя сама она готова была посмеяться над дерзостью золовки, ей захотелось  повернуть дело так, чтобы той было не до смеха. Миссис и впрямь засмеялась,  когда увидела, как прошел под окнами Хитклиф: я подметала очаг и заметила на ее  губах озорную усмешку. Изабелла сидела, поглощенная своими мыслями или книгой,  до самой той минуты, когда отворилась дверь; а там уже нельзя было ускользнуть  из комнаты, — что она сделала бы с радостью, будь то возможно.    

— Входи, ты явился кстати! — воскликнула весело  госпожа, придвигая стул к огню. — Мы тут вдвоем, и нам отчаянно нужен  третий, кто растопил бы между нами лед; и ты как раз тот, кого мы обе для этого  избрали бы. Хитклиф, я горда, что могу наконец показать тебе особу, которая  любит тебя безрассудней, чем я. Ты, конечно, почтешь себя польщенным. Нет, это  не Нелли, не смотри на нее! Это у моей бедной золовушки разбито сердце от  одного лишь созерцания твоей телесной и духовной красоты. Теперь, если  пожелаешь, ты можешь стать Эдгару братом! Нет, нет, Изабелла, не беги, — продолжала  она, с напускною игривостью удерживая смущенную девушку, которая в негодовании  встала. — Мы тут с ней из-за тебя сцепились, как две кошки, Хитклиф! И  меня, куда как превзошли в изъявлениях преданности и восторга! Мало того, мне  дали понять, что если б только я держалась в стороне, как требуют приличия, то  соперница, вздумавшая со мной потягаться, пустила бы в твое сердце стрелу,  которая сразила бы тебя наповал, и мой образ был бы предан вечному забвению!    

— Кэтрин! — сказала Изабелла, призвав на помощь  все свое достоинство и гордо отказавшись от попытки вырвать из крепких тисков  свою руку. — Я попросила бы вас придерживаться правды и не клеветать на  меня хотя бы и в шутку! Мистер Хитклиф, будьте добры, попросите вашу  приятельницу отпустить меня: она забывает, что мы с вами не такие близкие  знакомые; и то, что ей в забаву, для меня невыразимо мучительно.    

Так как гость ничего не ответил и сел на стул с видом  полного безразличия к чувствам, которые он ей внушил, Изабелла отвернулась от  него и шепотом взмолилась к истязательнице, чтобы та ее отпустила.    

— Ни за что! — вскричала в ответ миссис  Линтон. — Я не хочу еще раз услышать, что я собака на сене. Ты останешься.  Так вот, Хитклиф! Почему ты не выражаешь радости по поводу моего приятного  сообщения? Изабелла клянется, что любовь Эдгара ко мне ничто перед любовью,  которой она пылает к тебе. Помнится, она утверждала что-то в этом роде; правда,  Эллен? И со вчерашнего утра, после нашей прогулки, она постится от горя и  ярости из-за того, что я услала ее, полагая твое общество для нее неприемлемым.    

— Я думаю, что ты оговорила девицу, — сказал  Хитклиф, повернувшись к ним вместе со стулом. — Мое общество ей  нежелательно — во всяком случае, сейчас!    

И он посмотрел на предмет их спора, как иные смотрят на  странное и отвратительное животное: например, на индийскую сороконожку, которую  с любопытством разглядывают, хоть она и вызывает гадливость. Бедняжка не могла  этого перенести: она то бледнела, то краснела, и с повисшими на ресницах  слезами изо всех сил старалась разжать своими маленькими пальчиками цепкую руку  Кэтрин; но, убедившись, что едва она оторвет от своей руки один ее палец, как  та еще крепче прижимает другой, и что ей никак не отогнуть все сразу, она  пустила в ход ногти: острые, они тотчас изузорили пальцы соперницы красными  полукружьями.    

— Вот она, тигрица! — вскричала миссис Линтон и,  отпустив ее, замахала исцарапанной рукой. — Уходи, ради бога, и спрячь  свое лисье лицо! Ну, не безрассудно ли показывать коготки при нем ?  Разве ты не догадываешься, какой он сделает вывод? Хитклиф, смотри: вот орудия  пытки, ждущие, чтоб их пустили в ход, — береги свои глаза!    

— Я бы их сорвал с ее пальцев, посмей она только  пригрозить мне ими, — ответил он злобно, когда дверь за ней  закрылась. — Но с чего ты вздумала дразнить таким способом девчонку, Кэти?  Ведь не сказала ж ты правду?    

— Чистую правду, уверяю тебя, — был ответ. —  Она уже несколько недель сохнет по тебе. А сегодня утром она бредила тобой и  излила на меня поток оскорблений, когда я выставила тебя перед ней в истинном  свете — со всеми твоими недостатками, — чтоб охладить ее восторг. Но  впредь забудь и думать об этом: я хотела наказать ее за дерзость, только и  всего. Она мне слишком дорога, мой милый Хитклиф, чтобы я позволила тебе  захватить ее и съесть.    

— А мне она слишком противна, чтобы я стал ее  есть, — ответил он. — Разве что по образу вампира. Ты бы услышала о  странных вещах, доведись мне жить с ней под одною крышей и вечно видеть это  приторное, восковое лицо: самым обыденным делом было бы через два дня на третий  выводить радужные узоры на его белизне и превращать ее голубые глаза в  черные, — они омерзительно похожи на глаза Линтона.    

— Восхитительно похожи! — поправила Кэтрин. —  Глаза горлинки, ангела!    

— Она наследница своего брата, не правда ли? —  спросил он, немного помолчав.    

— Мне не хотелось бы думать, что это так, —  возразила собеседница. — Бог даст, полдюжины племянников сведут на нет все  ее права! А теперь выбрось из головы эти мысли, ты слишком падок на соседское  добро: не забывай, что добро этого  соседа — мое добро.    

— Оно точно так же было бы твоим, когда принадлежало бы  мне, — сказал Хитклиф. — Но если Изабелла Линтон и глупа, едва ли она  — сумасшедшая. Итак, последуем твоему совету и не будем больше касаться этого  вопроса.    

В разговоре они его больше не касались; и Кэтрин, возможно,  забыла и думать о нем. Но гость, я уверена, весь тот вечер часто к нему  возвращался в мыслях. Я видела, как он улыбался самому себе — вернее, скалился,  и погружался в зловещее раздумье, когда миссис Линтон отлучалась из комнаты.    

Я решила следить за ним. Сердце мое неизменно тянулось к  моему господину, и я всегда держала его сторону, а не сторону Кэтрин; и,  думается мне, по справедливости, потому что он всегда был добрым, верным и  достойным; а она — не скажу, чтобы она была в этом смысле полной ему  противоположностью, но она разрешала себе такую свободу, что я не очень-то  доверяла ее нравственным правилам и еще того меньше разделяла ее чувства. Мне  хотелось, чтобы какой-нибудь случай мирно избавил и Грозовой Перевал и Скворцы  от мистера Хитклифа, чтобы жить нам, как мы жили прежде, до его возвращения.  Его приход к нам бывал для меня всякий раз, как дурной сон, и, мнилось мне, для  моего господина тоже. Мысль, что Хитклиф живет на Грозовом Перевале, угнетала  нас неизъяснимо. Я догадывалась, что господь предоставил там заблудшей овце  брести своею дурною стезей, а злой зверь притаился у овчарни, выжидая своего  часа, чтоб наброситься и растерзать овцу.    

 11    

     

Не раз, когда я раздумывала об этом в одиночестве, меня  охватывал внезапный ужас. Я вскакивала, надевала шляпу, чтоб пойти на ферму —  узнать, как они там живут. Совесть внушала мне, что мой долг — предупредить  Хиндли, растолковать ему, что люди осуждают его образ жизни; но я вспоминала  затем, как закоснел он в своих дурных обычаях, и, не чая обратить его к добру,  не смела переступить порог его печального дома; я даже не была уверена, будут  ли там мои слова приняты, как должно.    

Как-то раз я вышла за старые ворота и направилась по дороге  к Гиммертону. Было это как раз о ту пору, до которой я дошла в моем рассказе.  Стоял ясный морозный день; голая земля, дорога твердая и сухая. Я подходила к  каменному столбу у развилины, где от большака отходит налево в поле проселочная  дорога. На нетесаном песчанике вырезаны буквы — с северной стороны Г.П., с  восточной Г., с юго-западной М.С. Это веха на пути к Скворцам, к Перевалу и к  деревне. Солнце зажгло желтым светом серую маковку столба, напомнив мне лето; и  сама не знаю, с чего бы, что-то давнее, детское проснулось в моем сердце.  Двадцать лет назад мы с Хиндли облюбовали это местечко. Я долго глядела на  выветренный камень; и, нагнувшись, разглядела у его основания ямку, все еще  набитую галькой и ракушками, которые мы, бывало, складывали сюда вместе с  другими более тленными вещами. И живо, как наяву, я увидела сидящим здесь на  увядшей траве товарища моих детских игр, — увидела его темную квадратную  голову, наклоненную вперед, и маленькую руку, выгребающую землю куском сланца.  «Бедный Хиндли!» — воскликнула я невольно. И отпрянула: моим обманутым глазам на  мгновение привиделось, что мальчик поднял лицо и глядит на меня! Он исчез; но  тут же меня неодолимо потянуло на Перевал. Суеверное чувство побудило меня  уступить своему желанию. «А вдруг он умер! — подумалось мне, — или  скоро умрет! Вдруг это — предвестие смерти!» Чем ближе я подходила к дому, тем  сильней росло мое волнение; а когда я завидела наш старый дом, меня всю  затрясло. Видение обогнало меня: оно стояло в воротах и смотрело на дорогу.  Такова была моя первая мысль, когда я увидела лохматого кареглазого мальчика,  припавшего румяной щечкой к косяку. Затем, сообразив, я решила, что это, должно  быть, Гэртон — мой Гэртон, не так уж изменившийся за десять месяцев нашей  разлуки.    

— Бог тебя благослови, мой маленький! — крикнула  я, тотчас позабыв свой глупый страх. — Гэртон, это я, Нелли! Няня Нелли!    

Он отступил на шаг и поднял с земли большой камень.    

— Я пришла повидать твоего отца, Гэртон, —  добавила я, угадав по его движению, что если Нелли и жила еще в его памяти, то  он ее не признал во мне.    

Он замахнулся, чтобы пустить в меня камень; я принялась  уговаривать, но не могла остановить его: камень попал в мою шляпу; а затем с  лепечущих губок малыша полился поток брани, которая, понимал ли он ее смысл,  или нет, произносилась им с привычной уверенностью и исказила детское личико  поразившей меня злобой. Поверьте, это меня не столько рассердило, сколько  опечалило. Чуть не плача, я достала из кармана апельсин и протянула мальчику,  чтоб расположить его к себе. Он сперва колебался, потом выхватил у меня  гостинец, точно думал, что я собираюсь подразнить его и затем обмануть. Я  показала второй апельсин, держа его так, чтоб он не мог дотянуться.    

— Кто тебя научил таким словам, мой мальчик? —  спросила я. — Неужто священник?    

— К черту и тебя, и священника! Давай сюда! — ответил  он мне.    

— Ответь мне, где ты этому научился, тогда  получишь, — сказала я. — Кто тебя учит?    

— Папа-черт, — был ответ.    

— Так. И чему ты учишься у папы? — продолжала я.  Он подпрыгнул, чтобы выхватить апельсин. Я подняла выше. — Чему он тебя  учит? — спросила я.    

— Ничему, — сказал он, — только чтоб я не  вертелся под ногами. Папа меня терпеть не может, потому что я его ругаю.    

— Ага! А ругать папу тебя учит черт? — сказала я.    

— Не-ет, — протянул он.    

— А кто же?    

— Хитклиф.    

Я спросила, любит ли он мистера Хитклифа.    

— У-гу, — протянул он опять.    

Я стала выпытывать, за что он его любит, но добилась столько  слов:    

— Не знаю! Папа задаст мне, а он папе… он бранит папу,  когда папа бранит меня. Он говорит, что я могу делать, что хочу.    

— А священник не учит тебя читать и писать? —  расспрашивала я.    

— Нет, мне сказали, что священнику вышибут… все зубы и…  и заставят проглотить их, если он только переступит наш порог. Так обещал  Хитклиф!    

Я отдала ему апельсин и попросила сказать отцу, что женщина,  по имени Нелли Дин, хочет с ним поговорить и ждет его у ворот. Он побежал по  дорожке и скрылся в доме; но вместо Хиндли на крыльце появился Хитклиф; и я тут  же повернула назад, помчалась не чуя ног вниз по дороге и не остановилась, пока  не добежала до развилки, и так мне было страшно, точно я увидела домового. Тут  нет прямой связи с историей мисс Изабеллы, но после этого случая я решила, что  буду держать ухо востро и не пожалею сил, а не дам дурному влиянию захватить  Скворцы: пусть даже я вызову бурю в доме, отказавшись потворствовать во всем  миссис Линтон.    

В следующий раз, когда явился Хитклиф, случилось так, что  наша барышня кормила во дворе голубей. За три дня она не перемолвилась ни  словом с невесткой; но свои капризы она тоже бросила, и для нас это было  большим облегчением. Хитклиф, я знала, не имел привычки оказывать много  внимания мисс Линтон. А сейчас, увидев ее, он первым делом обвел осторожным  взглядом весь фасад дома. Я стояла на кухне у окна, но отступила так, чтоб меня  не видели. Затем он пересек площадку, подошел к мисс и что-то ей сказал. Она,  как видно, смутилась и хотела убежать; он удержал ее, положив ей руку на плечо.  Она отворотила лицо: он, по-видимому, задал ей какой-то вопрос, на который она  не желала отвечать. Еще один быстрый взгляд на окна, и, полагая, что его не  видят, негодяй не постыдился ее обнять.    

— Иуда! Предатель! — закричала я. — Вы  вздумали вдобавок лицемерить, да? Обманщик!    

— Кого ты так, Нелли? — сказал голос Кэтрин позади  меня: поглощенная наблюдением за теми двумя во дворе, я не заметила, как вошла  госпожа.    

— Вашего бесценного друга! — ответила я с  жаром. — Эту подлую змею! Ага, он нас заметил — идет в дом! Посмотрю я,  как станет он теперь оправдываться: кружит барышне голову, а вам говорит, что  не выносит ее!    

Миссис Линтон видела, как Изабелла вырвалась и побежала в  сад; а минутой позже Хитклиф отворил дверь. Я не сдержалась и дала волю своему  негодованию; но Кэтрин гневно приказала мне замолчать, грозя выпроводить меня  из кухни, если я не придержу свой дерзкий язык.    

— Послушать тебя, так каждый подумает, что ты здесь  хозяйка! — кричала она. — Изволь знать свое место! Хитклиф, ты что  тут затеваешь? Я же тебе сказала — оставь Изабеллу в покое! Прошу тебя, не  смущай ее, если ты не наскучил этим домом и не хочешь, чтобы Линтон запер перед  тобою дверь.    

— На это он, бог даст, не решится! — ответил  негодяй. Я его уже и тогда ненавидела. — Он с божьей помощью будет и  дальше кроток и терпелив! Мне с каждым днем все больше не терпится отправить  его в рай!    

— Замолчи! — сказала Кэтрин и притворила дверь в  комнаты. — Не зли меня. Почему ты нарушил мой запрет? Она ведь не случайно  встретилась с тобой?    

— А тебе что? — проворчал он. — Я вправе ее  целовать, если ей это нравится. И ты не вправе возражать. Я не муж твой:  ревновать меня тебе не приходится!    

— Я тебя и не ревную, — ответила госпожа, — я  ревную к тебе. Не хмурься и не гляди на меня волком! Если ты любишь Изабеллу,  ты женишься на ней. Но любишь ли ты ее? Скажи правду, Хитклиф! Ага, ты не  отвечаешь. Уверена, что не любишь!    

— Да согласится ли еще мистер Линтон, чтоб его сестра  вышла замуж за такого человека? — спросила я.    

— Мистер Линтон должен  будет  согласиться, — ответила решительно госпожа.    

— Можно избавить его от этого труда, — сказал  Хитклиф. — Я отлично обойдусь и без его согласия. Что же касается тебя,  Кэтрин, то позволь мне сказать несколько слов, раз на то пошло. Тебе следует  знать, что я отлично понимаю, как гнусно ты со мной обходишься, — да,  гнусно! Слышишь? И если ты надеешься, что я этого не замечаю, ты глупа; если ты  думаешь, что меня можно утешить сладкими словами, ты — идиотка; и если ты  воображаешь, что я отказался от мести, ты очень скоро убедишься в обратном! А  пока благодарю тебя, что ты открыла мне тайну своей золовки: даю слово, я  воспользуюсь этим, как надо. А ты держись в стороне!    

— Что это? Ого! Он показывает себя по-новому! —  вскричала в изумлении миссис Линтон. — Я с тобою гнусно обхожусь?.. И ты  отомстишь? Как ты будешь мстить, неблагодарный пес? И в чем гнусность моего  обхождения?    

— Тебе я не собираюсь мстить, — ответил Хитклиф  несколько мягче. — Мой план не в этом. Тиран топчет своих рабов, и они не  восстают против него: они норовят раздавить тех, кто у них под пятой. Тебе  дозволяется замучить меня до смерти забавы ради, — но уж дай и мне  позабавиться в том же духе и, если только можешь, воздержись от оскорблений. Ты  сровняла с землей мой дворец — не строй же теперь лачугу и не умиляйся  собственному милосердию, разрешая мне в ней поселиться. Когда бы я вообразил,  что тебе в самом деле хочется женить меня на Изабелле, я бы перерезал себе горло!    

— Ага, беда в том, что я не ревную, да?! —  закричала Кэтрин. — Хорошо, я больше не буду сватать тебе никаких невест:  это все равно, что дарить черту погибшую душу. Для тебя, как для него, одна  отрада — приносить несчастье. Ты это доказал. Эдгар излечился от  раздражительности, которой поддался было при твоем появлении; я начинаю  приходить в равновесие; а ты не находишь себе покоя, если в доме у нас мир, и  решил, как видно, вызвать ссору. Что ж, рассорься с Эдгаром, Хитклиф, обольсти  его сестру: ты напал на самый верный способ отомстить мне.    

Разговор оборвался. Миссис Линтон сидела у огня,  раскрасневшаяся и мрачная. Дух, который был у нее на службе, вышел из  повиновения: она не могла ни унять его, ни управлять им. Хитклиф стоял у очага,  скрестив руки на груди, и думал свою злую думу; в таком положении я оставила их  и пошла к господину, недоумевавшему, почему Кэтрин замешкалась внизу.    

— Эллен, — сказал он, когда я вошла, — вы не  видели госпожу?    

— Видела. Она на кухне, сэр, — ответила я. —  Ее очень расстроило поведение мистера Хитклифа. Да и в самом деле, довольно,  мне кажется, этих дружеских визитов. Излишняя мягкость порой причиняет зло; так  оно и вышло у нас… — И я рассказала о сцене во дворе и передала, насколько  посмела точно, последовавший спор. Я полагала, это не может оказаться гибельным  для миссис Линтон; разве что она сама себя погубит, встав на защиту гостя.  Эдгар Линтон с трудом дослушал меня до конца. Первые же его слова показали, что  он не склонен непременно обелять жену.    

— Это недопустимо! — вскричал он. — Просто  позор, что она его считает своим другом и навязывает мне его общество! Позовите  ко мне двух людей из прихожей, Эллен. Кэтрин больше не должна разговаривать с  этим низким негодяем — довольно я ей потакал.    

Он спустился вниз и, приказав слугам ждать в коридоре,  прошел со мною на кухню. Те двое возобновили свой гневный спор, — по  крайней мере миссис Линтон нападала теперь с новым рвением. Хитклиф отошел к  окну и понурил голову, как видно, несколько растерявшись перед яростью ее нападок.  Он первый увидел мистера Линтона и поспешил сделать ей знак, чтобы она  замолчала; поняв, в чем дело, она сразу притихла.    

— Что такое? — сказал Линтон, обратившись к  ней. — Или ты утратила всякое понятие о приличии? Ты остаешься здесь после  всего, что наговорил тебе этот подлец? Мне думается, ты только потому не  находишь в его словах ничего особенного, что это его обычный разговор; привыкла  сама к его низостям и воображаешь, что и я могу примириться с ними!    

— Ты подслушивал у дверей, Эдгар? — спросила  госпожа нарочито небрежным тоном, рассчитанным на то, чтобы раздразнить мужа:  как будто ее нисколько не смущало, что он сердится. Хитклиф, поднявший глаза,  когда тот заговорил, зло усмехнулся при этом ответе: должно быть, нарочно,  чтобы отвлечь на себя внимание мистера Линтона. Это ему удалось; но Эдгар не  собирался доставить гостю развлечение, дав волю своим чувствам.    

— До сих пор я был к вам снисходителен, сэр, —  сказал он спокойно. — Не потому, что я не знал вашего жалкого, низкого  нрава. Но я считал, что вы только частично виноваты в нем; и когда Кэтрин  пожелала поддерживать с вами знакомство, я на это неразумно согласился. Ваше  общество — яд, который неизбежно отравляет даже самую чистую душу. По этой  причине — и во избежание более тяжелых последствий — я не намерен впредь  принимать вас в своем доме и требую, чтобы вы немедленно удалились. Если вы  задержитесь хоть на три минуты, вас с позором выведут отсюда.    

Хитклиф смерил говорившего насмешливым взглядом.    

— Кэти, твой ягненок грозится, точно бык! — сказал  он. — Как бы ему не размозжить свой череп о мой кулак. Ей-богу, мистер  Линтон, мне крайне огорчительно, что вы не стоите хорошего пинка!    

Мой господин поглядел на дверь в коридор и сделал мне знак  привести людей: он не собирался самолично схватиться с противником — не хотел  идти на этот риск. Я подчинилась; но миссис Линтон, что-то заподозрив, пошла за  мною следом, и, когда я попробовала их позвать, она оттолкнула меня, захлопнула  дверь и заперла ее на ключ.    

— Достойный прием! — сказала она в ответ на  гневно-удивленный взгляд мужа. — Если у тебя не хватает смелости напасть  на него, принеси извинения или дай себя побить. Впредь тебе наука: не  притворяйся храбрецом! Нет, ключа ты не получишь — я его скорее проглочу!  Прекрасно вы меня отблагодарили за мою доброту к вам обоим! За постоянное мое  снисхождение к слабости одного и к злонравию другого я получила в награду лишь  доказательства слепой неблагодарности — до нелепости глупой! Эдгар, я защищала  тебя и твой дом! Но за то, что ты посмел нехорошо помыслить обо мне, я хочу,  чтоб Хитклиф избил тебя до дурноты.    

Не потребовалось, однако, никаких побоев, чтобы моему  господину в самом деле стало дурно. Он попробовал отнять у Кэтрин ключ, но она  его для верности зашвырнула в самый жар; и тут мистера Эдгара схватила нервная  судорога, лицо стало мертвенно-бледным. Он, хоть умри, не мог остановить этого  неприятного последствия своего чрезмерного волнения: боль и унижение совсем  сломили его. Он откинулся в кресле и закрыл лицо.    

— Праведное небо! В былые дни вас посвятили бы за это в  рыцари! — вскричала миссис Линтон. — Мы сражены! Сражены! А Хитклиф  тебя и пальцем не задел бы, ведь это все равно, как королю двинуть свои войска  на стаю мышей. Не дрожи! Тебя никто не тронет! Ты не ягненок даже, ты —  зайчишка!    

— Будь счастлива, Кэти, с этим трусом, у которого в  жилах течет молоко! — сказал ее друг. — Поздравляю тебя с удачным  выбором. И этого жалкого слюнтяя ты предпочла мне! Я не стал бы марать о него  руку, но дал бы ему пинка — и с полным удовольствием. Он, кажется, плачет? Или  собирается упасть в обморок со страху?    

Насмешник подошел и толкнул ногою кресло, в котором лежал  Линтон. Лучше бы он держался подальше; мой господин вскочил и нанес ему прямо в  грудь такой удар, который человека послабее, наверно, свалил бы. У Хитклифа на  минуту захватило дух. И пока он не отдышался, мистер Линтон вышел черным ходом  во двор и оттуда вошел в парадное.    

— Ну вот! Теперь тебе закрыта сюда дорога! —  закричала Кэтрин. — Уходи скорей! Он вернется с парой пистолетов и с целой  сворой помощников. Если он подслушал нас, он, конечно, никогда тебе не простит.  Ты сыграл с ним злую шутку, Хитклиф! Но уходи, уходи скорей! Мне легче видеть  припертым к стене Эдгара, чем тебя.    

— Ты полагаешь, я уйду, когда у меня все внутри горит  от его удара! — взревел Хитклиф. — Клянусь всеми чертями, нет! Я его  раздавлю, как пустой орех, прежде чем оставлю этот дом! Я должен сейчас же  поколотить его, или я когда-нибудь его убью; дай же мне до него добраться, если  тебе дорога его жизнь.    

— Он не придет, — сказала я, решившись приврать. —  Идут кучер и два садовника. Вы, конечно, не станете ждать, чтобы они вас  вытолкали за ворота! У них у каждого в руке по дубинке; а хозяин пошел, должно  быть, в гостиную — смотреть в окошко, так ли они исполняют его приказ.    

Садовники и кучер в самом деле шли, но с ними и Линтон. Они  были уже во дворе. Хитклиф, подумав, предпочел уклониться от схватки с тремя  слугами; он взял кочергу, вышиб ею дверь и выбежал в коридор, прежде чем те  ввалились с черного хода.    

Миссис Линтон, возбужденная до крайности, попросила меня  проводить ее наверх. Она не знала, как я способствовала разыгравшемуся  скандалу, и мне вовсе не хотелось, чтобы ей это стало известно.    

— Еще немного, и я сойду с ума, Нелли! — вскричала  она, кидаясь на диван. — Тысяча кузнечных молотов стучит в моей голове!  Предупредите Изабеллу, чтоб она держалась от меня подальше. Весь этот переполох  — из-за нее; и если она или кто другой вздумает теперь еще сильнее распалить  мой гнев, я приду в бешенство. И скажи Эдгару, Нелли, если ты еще увидишь его  до ночи, что мне грозит опасность не на шутку заболеть. И я хотела бы, чтоб так  оно и вышло. Я потрясена — так он меня удивил и огорчил! Его нужно запугать. С  него, пожалуй, станется еще, что он придет и начнет корить меня или жаловаться;  я, понятно, тоже пущусь обвинять, и бог знает чем все это кончится у нас! Ты  ему скажешь, моя хорошая Нелли? Ты же видишь, я совсем в этом деле не виновата.  Что его толкнуло подслушивать у дверей? Хитклиф, когда ты ушла от нас,  наговорил много оскорбительного; но я отвратила бы его от Изабеллы, а остальное  неважно. И вот все пошло прахом. И только потому, что моего супруга обуяла  жажда послушать о себе дурное… в ином дураке она сидит, как бес! Эдгар ровно  ничего не потерял бы, если б не узнал о нашем разговоре. В самом деле, когда он  напустился на меня со своими неуместными нареканиями — после того как я ради  него же до хрипоты отругала Хитклифа, — мне стало все равно, что бы они  там ни сделали друг с другом: я почувствовала, что, чем бы ни кончилась эта  сцена, мы будем разлучены бог знает на какое долгое время! Хорошо же! Если я не  могу сохранить Хитклифа как друга… если Эдгар хочет быть мелким и ревнивым, я  нарочно погублю себя и разобью им обоим сердца, разбив свое. Так я быстро всему  положу конец, когда меня доведут до крайности! Но это последнее средство — на  случай, если не останется больше никакой надежды, и для Линтона это не будет  так уж неожиданно. До сих пор он был осторожен, он боялся меня раздражать; ты  должна разъяснить ему, как опасно отступать от такой политики, должна  напомнить, что моя пылкость, если ее разжечь, переходит в безумие. Я хотела бы,  чтобы с твоего лица сошло наконец это бесстрастие, чтоб отразилось на нем  немного больше тревоги за меня!    

Конечно, тупое безразличие, с которым я принимала ее  распоряжения, могло хоть кого разозлить: она говорила с полной искренностью. Но  я считала, что уж если человек заранее располагает обернуть себе на пользу свои  приступы ярости, то он способен, направив к тому свою волю, даже в самый разгар  приступа сохранить над собою достаточную власть, и я не желала «запугивать» ее  мужа, как она меня просила, и усугублять его волнение ради ее эгоистических  целей. Поэтому, встретив господина, когда он направлялся в гостиную, я ничего  ему не сказала, но я позволила себе вернуться назад и послушать, не пойдет ли у  них снова спор. Линтон заговорил первый.    

— Не уходи, Кэтрин, — начал он без тени гнева в  голосе, но со скорбной безнадежностью. — Я буду краток. Не препираться я  пришел и не мириться. Я только хочу знать, намерена ли ты после всего, что  сегодня случилось, продолжать свою дружбу…    

— О, ради бога! — перебила госпожа и притопнула  ногой, — ради бога, на сегодня довольно! Твою холодную кровь не разжечь до  лихорадки: в твоих жилах течет студеная вода; а в моих все кипит, и, когда я  вижу такое хладнокровие, меня трясет!    

— Если хочешь от меня отделаться, ответь на мой  вопрос, — упорствовал мистер Линтон. — Ты должна  ответить, а  горячность твоя меня не тревожит. Я убедился, что ты, когда захочешь, умеешь  быть такой же сдержанной, как всякий другой. Намерена ли ты отныне порвать с  Хитклифом — или ты порываешь со мной? Ты не можешь быть другом одновременно и  мне, и ему; и я желаю знать, кого ты выбираешь.    

— А я желаю, чтоб меня оставили в покое! —  прокричала Кэтрин с яростью. — Я этого требую! Или ты не видишь, что я еле  держусь на ногах? Эдгар, ты… ты отступаешься от меня?    

Она дернула звонок так, что шнур с дребезжанием оборвался; я  вошла неторопливо. Это и святого вывело бы из себя — такое бессмысленное, злое  беснование! Раскинувшись, она билась головой о валик дивана и так скрипела  зубами, что казалось, вот-вот раскрошит их! Мистер Линтон стоял над ней и  глядел в раскаянии и страхе. Он велел мне принести воды. Она задыхалась и не  могла говорить. Я принесла полный стакан и, так как она не стала пить,  побрызгала ей в лицо. Через несколько секунд она вытянулась в оцепенении; глаза  у нее закатились, а щеки, сразу побелев и посинев, приняли мертвенный вид.  Линтон был в ужасе.    

— Ничего тут страшного нет, — прошептала я. Мне не  хотелось, чтоб он уступил, хотя в глубине души я и сама ощущала невольный  страх.    

— У нее кровь на губах! — сказал он,  содрогнувшись.    

— Не обращайте внимания! — ответила я жестко. И я  ему рассказала, как перед его приходом она решила разыграть припадок. По  неосторожности я сообщила это слишком громко, и она услышала; она вскочила,  волосы рассыпались у нее по плечам, глаза горели, мускулы на шее и руках  неестественно напряглись. Я ждала, что мне по меньшей мере переломают кости. Но  она только повела вокруг глазами и кинулась вон из комнаты. Господин приказал  мне последовать за ней; я дошла до дверей ее спальни; не дав мне войти, она  заперла дверь на ключ.    

Так как наутро она не соизволила спуститься к завтраку, я  пошла спросить, не пожелает ли она, чтобы ей принесли чего-нибудь в комнату.  «Нет!» — отвечала она повелительно. Тот же вопрос был задан в обед, и когда мы  пили чай, и на следующее утро опять, — но ответ был все тот же. Мистер  Линтон со своей стороны проводил все время в библиотеке и не справлялся, чем  занята жена. Он целый час беседовал с Изабеллой, надеясь, что сестра, как  приличествует девице, выразит свое возмущение по поводу заигрываний Хитклифа;  но он ничего не мог понять из ее уклончивых ответов и был принужден прекратить  допрос, так и не добившись толку; все же в заключение он ее торжественно  предупредил, что если она по сумасбродству своему станет поощрять недостойного  искателя, то сама разорвет этим родственные узы между собою и братом.    

 12    

     

Пока мисс Линтон бродила по парку и саду, всегда молчаливая  и почти всегда в слезах; пока Эдгар запирался среди книг, которых не раскрывал  — томясь, как мне думалось, неотступным смутным ожиданием, что Кэтрин,  раскаявшись в своем поведении, сама придет просить прощения и мириться; и пока  та упрямо постилась, воображая, верно, что Эдгару за столом каждый раз кусок  становится поперек горла, оттого что ее нет, и только гордость мешает ему  прибежать и броситься ей в ноги, — я занималась своими хозяйственными  делами в уверенности, что на Мызе остался только один разумный человек, и человек  этот — Эллен Дин. Я не пыталась утешать барышню или уговаривать госпожу и не  обращала большого внимания на вздохи господина, который жаждал услышать хотя бы  имя своей леди, если ему не позволяют слышать ее голос. Я рассудила так: по  мне, пусть их обходятся как знают; и хотя все шло с томительной  медлительностью, я начинала радоваться забрезжившей, как мне уже думалось, заре  успеха.    

Миссис Линтон на третий день отперла свою дверь и, так как у  нее кончилась вода в графине и в кувшине, потребовала, чтоб ей их опять  наполнили и подали миску каши — потому что она, кажется, умирает… Эти слова,  решила я, предназначались для ушей Эдгара; сама я этому ничуть не поверила и,  никому ничего не сказав, принесла ей чаю с гренками. Она стала жадно пить и  есть; потом снова откинулась на подушку, со стоном ломая руки. «Ох, я хочу  умереть, — прокричала она, — потому что никому нет до меня дела.  Лучше бы мне было не есть». Затем, много позже, я услышала ее шепот: «Нет, я не  умру… он будет только рад… он меня совсем не любит… он не пожалеет обо мне!».    

— Вам что-нибудь надо, сударыня? — спросила я, все  еще сохраняя наружное спокойствие, несмотря на призрачную бледность ее лица и  странную порывистость движений.    

— Что он делает, этот бесстрастный человек? —  спросила она, откинув с изнуренного лица густые, спутанные кудри. — Впал в  летаргию или умер?    

— Не то и не другое, — ответила я, — если вы  спрашиваете о мистере Линтоне. Он, по-моему, в добром здоровье, хотя и  предается своим занятиям больше чем следует: он все время сидит над своими  книгами — раз что некому с ним посидеть.    

Я не должна была бы так с ней говорить, но ведь я не  понимала, в каком она состоянии: я никак не могла отбросить мысль, что  нездоровье ее отчасти наигранное.    

— Сидит над книгами! — вскричала она в замешательстве. —  А я умираю! Я на краю могилы! Боже! Да знает ли он, как я изменилась? —  продолжала она, глядя на себя в зеркало, висевшее против нее на стене. —  Разве это — Кэтрин Линтон? Он думает, я капризничаю или, может быть, играю.  Объясни ты ему, что это страшно серьезно! Если еще не поздно, Нелли, помоги мне  проверить его истинные чувства, и я сделаю свой выбор; и тогда я сразу умру от  голода… — хоть это вовсе не наказание, раз у него нет сердца — или выздоровею и  навсегда покину эти места. Ты сказала правду? Остерегись солгать! Ему в самом  деле так безразлична моя судьба?    

— Оставьте, сударыня, — ответила я, — мистер  Линтон понятия не имеет, что вы нездоровы. И, конечно, он ничуть не опасается,  что вы уморите себя голодом.    

— Ты так думаешь? А ты не можешь ли сказать ему, что я  это сделаю? — заявила она. — Убеди его! Скажи ему это будто от себя:  скажи, что ты-де уверена, что я себя уморю!    

— Что вы, миссис Линтон, вы забываете, что сегодня за  ужином вы с аппетитом поели, — напомнила я. — Завтра вы сами увидите  благотворный результат.    

— Будь я уверена, что это убьет Эдгара, — перебила  она, — я немедленно убила бы себя! Эти три страшные ночи я ни на миг не  сомкнула глаз — и как же я мучилась! Меня донимали видения, Нелли! Но я начинаю  думать, что ты меня не любишь. Как нелепо! Я воображала, что, хотя люди  ненавидят друг друга и презирают, меня они не могут не любить. И вот за  несколько часов все они превратились в моих врагов: да, все, я знаю это  наверное. Все в этом доме. Как страшно встречать смерть, когда вокруг холодные  лица! Изабелла — в ужасе и в отвращении, даже в комнату войти побоится, —  так страшно ей видеть, как умирает Кэтрин. А Эдгар будет стоять торжественно  рядом и ждать конца; а потом возблагодарит в молитве господа за то, что  водворился мир в его доме, и вернется к своим книгам! В ком есть хоть капля  чувства, пусть ответит: что Эдгару в книгах, когда я умираю?    

Она не могла мириться с мыслью, которую я ей внушила, —  с мыслью о философской отрешенности мистера Линтона. Она металась, лихорадочное  недоумение росло, переходило в безумие; она разорвала зубами подушку; потом  поднялась, вся горя, и потребовала, чтоб я открыла окно. Стояла зима, дул  сильный северо-восточный ветер, и я отказалась. Ее лицо, вдруг дичавшее, и  быстрые перемены в ее настроении начинали тревожить меня не на шутку; мне  вспомнилась ее прежняя болезнь и как врач нас предостерегал, чтобы ей не  перечили. Минуту назад она была в ярости, а сейчас, подпершись одной рукой и не  замечая моего неповиновения, она, казалось, нашла себе детскую забаву в том,  что выдергивала перья из только что продранных дыр и раскладывала их на  простыне по сортам; мысль ее отвлеклась на другие предметы.    

— Это индюшечье, — бормотала она про себя, —  а это от дикой утки, это голубиное. Кладут голубиные перья в подушку —  неудивительно, что я не могу умереть! Надо будет разбросать их по полу, когда я  лягу. Вот перо глухаря; а это — я б его узнала из тысячи — это перышко чибиса.  Милый чибис! Он все кружил над нашими головами средь верескового поля. Он хотел  поскорее добраться до гнезда, потому что облака легли на вершину холма и он  чувствовал, что надвигается дождь. Перо мы нашли в вереске, птица не была  подстрелена. Мы увидели зимой ее гнездо, а в нем маленькие скелетики: Хитклиф  поставил над гнездом силок, и старшие не посмели подлететь. Я после этого взяла  с него слово, что он никогда не будет стрелять в чибиса, и он не стрелял. Ага,  еще одно! Он все-таки подстрелил моих чибисов, Нелли? Перья красные — хоть одно  из них? Дай посмотрю.    

— Бросьте! Точно малое дитя! — перебила я и,  вытянув подушку из-под ее головы, перевернула ее дырками к матрацу, потому что  Кэтрин горстями выбирала из нее перо. — Ложитесь и закройте глаза, у вас  бред. Вот напасть! Точно снег идет, столько напустили пуху.    

Я ходила вокруг, подбирая его.    

— Нелли, — продолжала она, как сквозь  дрему, — я вижу тебя старухой: у тебя седые волосы и сгорбленные плечи.  Эта кровать — пещера фей на Пенистон-Крэге, и ты собираешь «громовые стрелы»,  чтобы навести порчу на наших телок; а когда я подхожу к тебе, ты делаешь вид,  будто это только клочья шерсти. Вот какою ты станешь через пятьдесят лет. Я  знаю, сейчас ты не такая. Нет, я не брежу, ты ошибаешься: тогда я верила бы,  что ты в самом деле седая ведьма и что я действительно на Пенистон-Крэге, а я  сознаю, что сейчас ночь, и две свечи горят на столе, и от них черный шкаф  сверкает, как агат.    

— Черный шкаф? Где он? — спросила я. — Вам  приснилось!    

— У стены, как всегда… — ответила она. — У него  очень странный вид — в нем отражается чье-то лицо!    

— В комнате нет никакого шкафа и не было  никогда, — сказала я и снова подсела к ней, приподняв полог, чтобы лучше  за ней наблюдать.    

— Разве ты не видишь лица? — спросила она, уставив  в зеркало строгий взгляд.    

И сколько я ни убеждала, я никак не могла ее уверить, что  это она сама; тогда я встала и завесила зеркало полушалком.    

— Оно все-таки там, позади! — настаивала она в  страхе. — И оно движется. Кто это? Надеюсь, они не вылезут, когда ты  уйдешь? Ох, Нелли, в комнате привидения! Я боюсь оставаться одна.    

Я взяла ее за руку и просила успокоиться, потому что снова и  снова трепет пробегал по ее телу, и она не могла отвести от зеркала напряженный  взгляд.    

— Никого там нет, — настаивала я. — Это были  вы сами, миссис Линтон, и вы это знаете.    

— Я сама! — вскричала она. — Часы бьют  двенадцать! Значит, правда! Ужас!    

Ее пальцы судорожно вцепились в простыни и натянули их на  глаза. Я попробовала пробраться к двери, чтобы позвать ее мужа; но меня вернул  пронзительный крик — полушалок соскользнул с рамы.    

— Ну, что тут еще стряслось? — прокричала  я. — Можно ли быть такой трусихой! Опомнитесь! Это же стекло — зеркало,  миссис Линтон, и вы видите в нем себя, и я тоже там, рядом с вами.    

В дрожи и смятении она крепко держала меня, но ужас сходил  постепенно с ее лица; бледность уступила место краске стыда.    

— О боже! Мне казалось, что я дома, — вздохнула  она. — Мне казалось, что я лежу в своей комнате на Грозовом Перевале. Я  ослабела, и от слабости у меня туман в голове, я застонала, сама того не  сознавая. Ты не разговаривай — просто посиди со мной. Я боюсь заснуть: мне  снятся страшные сны.    

— Вам полезно будет, сударыня, хорошенько  выспаться, — ответила я. — И я надеюсь, эти мучения удержат вас от  новой попытки уморить себя голодом.    

— О, если бы мне лежать в моей кровати, в старом  доме! — продолжала она с горечью, ломая руки. — И как шумит этот  ветер в елях и царапает веткой по стеклам. Дай мне его почувствовать — он прямо  оттуда, с вересковых полей, — дай вдохнуть хоть раз!    

Чтоб успокоить ее, я на несколько секунд открыла створку  окна; пахнУло холодом; я затворила окно и вернулась на место. Она лежала тихо,  и слезы катились по ее лицу. Физическое истощение совсем смирило ее дух: наша  огненная Кэтрин была теперь точно плаксивый ребенок.    

— Давно я здесь заперлась? — спросила она, вдруг  оживившись.    

— В понедельник вечером, — ответила я, — а  сейчас у нас ночь с четверга на пятницу, — вернее сказать, утро пятницы.    

— Как? Той же недели? — воскликнула она. —  Такой короткий срок?    

— Достаточно долгий, если жить одной холодной водой да  собственной злостью, — заметила я.    

— Право, это как будто совсем немного часов, —  пробормотала она с недоверием. — Верно, дольше! Я помню, я сидела в  гостиной после того, как они поссорились, и Эдгар с такой жестокостью вздумал  меня раздражать, и я с отчаяния убежала в эту комнату. Как только я заперла  дверь, на меня навалился мрак, и я упала на пол. Я не могла объяснить Эдгару,  как безошибочно я чувствовала, что у меня начинается припадок; что я сойду с  ума, если он не перестанет меня дразнить! Язык уже не слушался меня, и мысли  шли вразброд, а он, быть может, и не догадывался, как я страдаю: у меня едва  достало сознания, чтоб убежать от него и от его голоса. Когда я пришла в себя  настолько, чтоб видеть и слышать, уже рассветало. Я расскажу тебе, Нелли, все,  что я передумала, что приходило мне на ум, снова и снова, пока я не начала  опасаться за свой рассудок. Когда я лежала и голова моя упиралась в эту ножку  стола, а глаза смутно различали серый квадрат окна, я думала, что я дома в  своей кровати с дубовой панелью; и у меня болит сердце от большой обиды, —  а какой, я спросонок не могу вспомнить. Я гадала и мучилась, соображая, что бы  это могло быть, — и вот что удивительно: все последние семь лет моей жизни  точно стерло! Я их не вспоминала, их словно и не было вовсе. Я снова девочка;  отца только что похоронили, и все мое горе из-за того, что по приказу Хиндли  меня разлучают с Хитклифом. Меня уложили спать одну — в первый раз. Проплакав  всю ночь, я проснулась от тяжелой дремоты, подняла руку, чтобы раздвинуть  загородки кровати, и рука ударилась о доску стола! Я провела ладонью по ковру,  и тогда в памяти вспыхнуло все. Былое горе захлебнулось в моем отчаянии. Не  знаю, почему я чувствовала себя такой бесконечно несчастной: у меня, вероятно,  сделалось временное помешательство, потому что никакой причины не было. Но  представь себе, что я, двенадцатилетняя девочка, оторвана от Грозового  Перевала, от привычной обстановки и от того, кто был для меня в то время всем  на свете, — от Хитклифа, и вдруг превратилась в миссис Линтон, владелицу  Мызы Скворцов и жену чужого человека — в изгнанницу, отторгнутую от всего  родного, — представь это себе, и перед твоими глазами откроется та  пропасть, из которой я силилась выкарабкаться! Сколько хочешь, качай головой,  Нелли, все-таки это ты помогла им столкнуть меня в пропасть! Ты должна была  поговорить с Эдгаром — должна была! — и убедить его, чтобы он от меня  отступился! Ах, я вся горю! Я хочу в поле! Хочу снова стать девчонкой,  полудикой, смелой и свободной; и смеяться в ответ на обиды, а не сходить из-за  них с ума! Почему я так изменилась? Почему, едва мне скажут слово, кровь  закипает во мне адским ключом? Я уверена, что стала бы вновь самой  собою, — только бы мне очутиться среди вереска на тех холмах. Распахни  опять окно — настежь! И закрепи рамы! Скорей! Что ты стоишь?    

— Я не хочу простудить вас насмерть, — ответила я.    

— Скажи лучше, не хочешь вернуть мне жизнь! —  крикнула она сердито. — Но я не так беспомощна — я открою сама.    

И, прежде чем я успела ей помешать, она соскочила с кровати,  неверным шагом прошла через всю комнату, распахнула окно и свесилась в него, не  обращая внимания на морозный воздух, который свистел над ее плечами, острый,  как нож. Я уговаривала ее и наконец попробовала насильно оттащить. Но тут же  убедилась, что в бреду она куда сильней меня (она, конечно, бредила, это я  поняла по всему, что она делала и говорила после). Луны не было, и все внизу  лежало в туманной тьме: ни в одном окошке не горел огонь, ни вдалеке, ни  поблизости — везде давно погасили, — а огней Грозового Перевала отсюда и  вообще-то не видно, — и все же она уверяла, что различает их свет.    

— Смотри! — вскричала она с жаром, — вот моя  комната, и в ней свеча, и деревья качаются под окном; и еще одна свеча горит на  чердаке у Джозефа. Джозеф допоздна засиживается, правда? Он ждет, когда я приду  домой и можно будет запереть ворота. Только ему придется порядком подождать.  Дорога трудна, — как ее одолеть с такою тяжестью на сердце! Да еще, чтоб  выйти на дорогу, надо пройти мимо гиммертонской церкви! Когда мы были вместе,  мы никогда не боялись мертвецов; и, бывало, мы, подзадоривая друг друга, станем  среди могил и кличем покойников встать из гроба. А теперь, Хитклиф, когда я  тебя на это вызову, достанет у тебя отваги? Если да, ты — мой! Я тогда не буду  лежать там одна: пусть меня на двенадцать футов зароют в землю и обрушат  церковь на мою могилу, я не успокоюсь, пока ты не будешь со мной. Я не  успокоюсь никогда!    

Она смолкла и со странной улыбкой заговорила опять:    

— Он раздумывает, хочет, чтобы я сама пришла к нему!  Так найди же дорогу! Другую, не через кладбище. Что же ты медлишь? Будь доволен  и тем, что ты всегда следовал за мною!    

Видя, что бесполезно спорить с ее безумием, я соображала,  как бы мне, не отходя, во что-нибудь ее укутать (я не решалась оставить ее одну  у раскрытого окна), когда, к моему удивлению, кто-то нажал ручку двери, лязгнул  замок, и в комнату вошел мистер Линтон. Он только теперь возвращался из  библиотеки и, проходя по коридору, услышал наши голоса; и то ли любопытство, то  ли страх толкнул его посмотреть, почему мы разговариваем в этот поздний час.    

— Ах, сэр! — закричала я, предупреждая возглас,  готовый сорваться с его губ перед нежданным зрелищем и мрачной  обстановкой. — Моя бедная госпожа больна, и никак мне с ней не управиться,  она меня совсем одолела. Подойдите, пожалуйста, и уговорите ее лечь в постель.  Бросьте гневаться, ее поведешь только той дорожкой, какую она выберет сама.    

— Кэтрин больна? — переспросил он и кинулся к  нам. — Закройте окно, Эллен! Почему же Кэтрин…    

Он не договорил: изнуренный вид миссис Линтон так поразил  его, что он онемел и только переводил глаза с нее на меня в удивлении и ужасе.    

— Она тут капризничала, — продолжала я, — и  почти ничего не ела, а ни разу не пожаловалась. До сегодняшнего вечера она  никого из нас не впускала, так что мы не могли доложить вам, в каком она  состоянии, мы ведь и сами ничего не знали. Но это пустяк!    

Я смутилась, путаясь в неловких своих объяснениях; господин  мой нахмурился.    

— Пустяк, Эллен Дин? — сказал он строго. —  Вам придется еще объяснить мне, почему вы это скрыли от меня. — И он взял  жену на руки и глядел на нее в тоске.    

Она долго не узнавала его; он оставался невидим для ее  взора, устремленного вдаль. Бред ее, однако, не был навязчивым. Оторвав глаза  от ночной темноты за окном, она понемногу сосредоточила свое внимание на моем господине  и поняла, кто держит ее на руках.    

— Ага, ты пришел, Эдгар Линтон, пришел? — сказала  она с гневным одушевлением. — Ты вроде тех вещей, которые вечно попадаются  под руку, когда они меньше всего нужны, а когда нужны, их не найдешь. Теперь,  конечно, пойдут у нас бесконечные жалобы — вижу, что так! — но они не  помешают мне уйти в мой тесный дом за этими стенами: к месту моего упокоения,  куда я сойду прежде, чем отцветет весна. Там оно — не среди Линтонов, запомни,  не под сводом церкви, — оно под открытым небом, а в изголовье — камень. Ты  же, как захочешь, — можешь уйти к ним или прийти ко мне!    

— Кэтрин, что ты наделала! — начал мой  господин. — Я больше ничего для тебя не значу? Ты любишь этого  злосчастного Хит…    

— Замолчи! — перебила миссис Линтон. — Сейчас  же замолчи! Если ты назовешь его имя, я тут же все покончу, я выпрыгну в окно!  То, что ты держишь сейчас, останется твоим. Но душа моя будет там, на вершине  холма, прежде чем ты еще раз притронешься ко мне. Ты мне не нужен, Эдгар: ты  был мне нужен, но это прошло. Вернись к своим книгам. Я рада, что тебе есть чем  утешиться, потому что все, что ты имел во мне, ушло от тебя.    

— У нее путаются мысли, сэр, — вмешалась я. —  Она весь вечер говорит бессмыслицу. Но дайте ей покой и правильный уход, и она  придет в себя. А до тех пор мы должны остерегаться сердить ее.    

— Я не нуждаюсь в ваших дальнейших советах, —  ответил мистер Линтон. — Вы знали нрав вашей госпожи и все-таки позволяли  мне расстраивать ее. Не сказать мне ни полслова о том, что творилось с ней эти  три дня! Какое бессердечие! Несколько месяцев болезни не вызвали бы такой  перемены!    

Я стала защищаться, полагая несправедливым, что меня винят  за чужое злобное своенравие.    

— Я знала, что натура у миссис Линтон упрямая и  властная, — ответила я, — но я не знала, что вы хотите потакать ее  бешеному нраву! Я не знала, что ей в угоду я должна закрывать глаза на происки  мистера Хитклифа. Я исполнила долг верного слуги и доложила вам, вот мне и  заплатили как верному слуге! Что ж, это мне урок, в другой раз буду осторожней.  В другой раз узнавайте, что надобно, сами!    

— Если вы еще раз придете ко мне с вашими докладами, вы  получите у меня расчет, Эллен Дин, — ответил он.    

— Вы, верно, предпочли бы ничего об этом не слышать —  так, мистер Линтон? — сказала я. — Хитклиф с вашего разрешения  приходит кружить голову барышне и захаживает сюда, пользуясь каждой вашей  отлучкой, чтобы ядовитыми наговорами восстанавливать против вас госпожу?    

У Кэтрин, хоть и была она помешана, достало соображения  осмыслить на свой лад наш разговор.    

— А! Нелли меня предала! — вскричала она  страстно. — Нелли мой скрытый враг! Ведьма! Значит, ты в самом деле  собираешь «громовые стрелы», чтобы их обратить против нас! Дайте мне только  уйти, и она у меня пожалеет! Она у меня заречется колдовать!    

Сумасшедшее бешенство зажглось в ее глазах; она отчаянно  силилась вырваться из рук Линтона. У меня не было никакого желания ждать, что  будет дальше, и, решив на свой страх и ответ позвать врача, я вышла из комнаты.    

Когда я выбиралась садом на дорогу, я увидела там, где вбит  в ограду крюк для привязи коней, что-то белое, мотавшееся в воздухе, но явно не  от ветра. Как я ни спешила, я все-таки подошла посмотреть, чтобы после мне не  мучить себя фантазиями, будто явилось мне что-то потустороннее. Каково же было  мое смущение и удивление, когда я разглядела — и не так разглядела, как узнала  на ощупь, — что это Фанни, болонка мисс Изабеллы: она висела в петле из  носового платка и была при последнем издыхании. Я быстро высвободила ее и  отнесла в сад. Когда мисс Изабелла пошла спать, я видела, что собачка бежала за  нею наверх; мне было невдомек, как могла она потом очутиться здесь и чья злая  рука учинила над ней расправу. Покуда я развязывала узел на крюке, мне  несколько раз послышалось что-то похожее на далекий стук подков; но мысли мои  так были заняты другим, что я не призадумалась над этим обстоятельством, —  хоть и странно было услышать такие звуки в этом месте в два часа ночи.    

Мистер Кеннет, к счастью, как раз выходил из ворот; он  собрался к одному больному в деревню, — когда я подошла к его дому.  Выслушав мой рассказ о болезни Кэтрин Линтон, он согласился немедленно  отправиться вместе со мною на Мызу. Это был простой, грубоватый человек; он не  постеснялся высказать прямо свои опасения, что больная не перенесет вторичного  приступа, разве что она окажется на этот раз более покорной пациенткой и будет  лучше слушаться врача.    

— Нелли Дин, — сказал он, — мне все думается,  что приступ вызван какой-то особой причиной. Что у них там приключилось, на  Мызе? До нас доходили странные слухи. Здоровая, крепкая девушка, как ваша  Кэтрин, не свалится из-за пустяка; с людьми ее склада этого не бывает. И не  легкое дело вылечить их, когда уже дошло до горячки и всего такого. С чего  началось?    

— Ее муж вам расскажет, — ответила я. — Но вы  знаете этих Эрншо с их бешеным нравом, а миссис Линтон всех их заткнет за пояс.  Могу сказать одно: началось это во время ссоры. Кэтрин пришла в ярость, и у нее  сделался припадок. Так по крайней мере уверяет она сама, — в разгаре спора  она убежала и заперлась. Потом она отказывалась от пищи, а сейчас то бредит, то  впадает в дремоту. Окружающих узнает, но мозг ее полон всяких странных и  обманчивых видений.    

— Мистер Линтон будет очень горевать? — спросил  Кеннет.    

— Горевать? У него разорвется сердце, если что  случится! — ответила я. — Вы его не запугивайте больше чем надобно.    

— Я же говорил ему, что нужна осторожность, —  сказал мой спутник, — он пренебрег моим предостережением — и вот вам  последствия! Он, говорят, сблизился последнее время с мистером Хитклифом?    

— Хитклиф на Мызе — частый гость, — ответила  я, — но не потому, что господину приятно его общество, а по старому  знакомству с госпожой: она с ним дружила в детстве. Но теперь ему не придется  утруждать себя визитами, потому что он позволил себе дерзость показать, что имеет  виды на мисс Линтон. Теперь, я думаю, ему откажут от дома.    

— А мисс Линтон осталась к нему холодна? —  продолжал доктор свой допрос.    

— Я не состою у нее в поверенных, — ответила я, не  желая продолжать этот разговор.    

— Разумеется! Она себе на уме, — заметил доктор и  покачал головой, — ни с кем не посоветуется. А между тем она маленькая  дурочка. Я знаю от верных людей, что прошлой ночью (а ночь-то какая была!) она  больше двух часов гуляла с Хитклифом в рассаднике за вашим домом; и Хитклиф ее  понуждал, не возвращаясь в дом, сесть с ним на коня и бежать! По моим  сведениям, ей удалось от него отделаться только под честное слово, что к  следующей встрече она подготовится. Когда у них намечена встреча, мой  осведомитель не расслышал, но вы предупредите мистера Линтона, чтоб он смотрел  в оба!    

Это известие пробудило во мне новые страхи; я оставила  Кеннета и почти всю дорогу до дому бежала. Болонка все еще повизгивала в саду.  Я задержалась на минутку, чтоб открыть ей ворота, но она не пошла к парадному,  а стала бегать, принюхиваясь, по траве и выскочила бы на дорогу, если бы я ее  не подхватила и не отнесла в дом. Когда я поднялась в спальню Изабеллы, мои  подозрения подтвердились: комната была пуста. Подоспей я двумя часами раньше,  болезнь миссис Линтон, вероятно, удержала бы девицу от опрометчивого шага. Но  что можно было сделать теперь? Проще всего было бы захватить их, бросившись  немедленно в погоню. Но сама я пуститься вскачь не могла, а сказать домашним и  поднять переполох не смела; еще того меньше могла я открыть случившееся моему  господину: он был слишком поглощен своим несчастьем, его сердце не откликнулось  бы на новое горе! Оставалось только держать язык за зубами и предоставить  событиям идти своим чередом; а так как Кеннет уже явился, я, плохо скрывая свое  волнение, пошла о нем доложить. Кэтрин лежала в тревожном сне: мужу удалось  унять приступ ее буйства; теперь он склонился над ее подушкой, наблюдая каждую  тень, каждую перемену в страдальчески-выразительном лице жены.    

Врач, уяснив себе картину болезни, оставил ему надежду на  благоприятный исход при условии, что мы окружим больную полным покоем. Мне же  он дал понять, что грозит не столько смерть, сколько бесповоротная потеря  рассудка.    

В ту ночь ни я, ни мистер Линтон не сомкнули глаз, да мы и  не ложились спать; слуги тоже встали все задолго до обычного часа, ходили по  дому на цыпочках и перешептывались между собой, когда наталкивались друг на  друга. Все рвались чем-нибудь помочь — кроме мисс Изабеллы; и люди стали  удивляться ее крепкому сну. Господин тоже спросил, встала ли его сестра, и,  казалось, с нетерпением ждал ее и был в обиде, что она так мало беспокоится о  его жене. Я трепетала, как бы он не послал меня за барышней; но я была  избавлена от неприятной обязанности первой возвестить о ее побеге. Одна из горничных,  глупая девчонка, ходившая рано утром в Гиммертон с каким-то поручением,  запыхавшись, взбежала по лестнице, ворвалась с разинутым ртом прямо в комнату и  заголосила:    

— Ох, беда, беда! Что ж теперь будет?! Хозяин, хозяин,  наша барышня…    

— Ты что тут орешь?! — прикрикнула я на нее,  взбешенная ее шумной манерой.    

— Говорите потише, Мэри… В чем дело? — сказал  мистер Линтон. — Что случилось с вашей барышней?    

— Она сбежала! Сбежала! Хитклиф, сосед, сманил  ее! — брякнула девчонка.    

— Неправда! — разволновался мистер Линтон и  встал. — Это невозможно. Как пришла вам в голову такая мысль? Эллен Дин,  ступайте и разыщите мисс Изабеллу. Я не верю: это невозможно!    

С такими словами он увел девчонку в коридор и там еще раз  потребовал, чтоб она объяснила, какие у нее основания это утверждать.    

— Господи! Я встретила на дороге мальчика, который тут  разносит молоко, — запинаясь, говорила девчонка, — и он спросил,  поднялся ли уже переполох у нас на Мызе. Я подумала, он это о болезни хозяйки,  и ответила, что да. Тогда он сказал: «Верно, снарядили за ними погоню?». Я на  него гляжу во все глаза. Тут он понял, что я ничего не знаю, и рассказал мне  вот что: какой-то джентльмен и леди останавливались у кузницы подковать лошадь  — в двух милях от Гиммертона в первом часу ночи! А дочка кузнеца нарочно  встала, чтобы высмотреть, кто такие, и сразу обоих узнала. И она заметила, что  кавалер (Хитклиф, стало быть, — она была уверена, что это он, да и кто бы  мог обознаться!), расплачиваясь, сунул в руку ее отцу соверен. У дамы был  надвинут на лицо капюшон; но она попросила воды, и когда пила, капюшон  откинулся, и девушка отлично ее разглядела. Потом, когда они пустились дальше,  Хитклиф, держа поводья обоих коней, повернул не к деревне, а в другую сторону,  и они поскакали так быстро, как только позволяют наши ухабистые дороги.  Кузнецова дочка ничего не сказала отцу, но утром разнесла новость по всему  Гиммертону.    

Я побежала, заглянула для вида в комнату Изабеллы и,  вернувшись, подтвердила сообщение служанки. Мистер Линтон сидел на своем  прежнем месте возле кровати; когда я вошла, он поднял на меня глаза, угадал,  что значил мой тупой взгляд, и снова опустил глаза, не распорядившись ни о чем,  не проронив ни слова.    

— Предпринять нам что-нибудь, чтоб их перехватить и  вернуть ее домой? — спросила я. — Что прикажете делать?    

— Она ушла по своей воле, — ответил мой  господин. — Она была вправе уйти, если ей угодно. Не беспокойте меня  больше из-за нее. Теперь она мне сестра только по имени: не потому, что я от  нее отрекаюсь, а потому, что она отреклась от меня.    

Вот и все, что он сказал по этому поводу; и с той поры он не  спрашивал о ней, не упоминал никогда ее имени, только приказал отправить все ее  вещи, какие были в доме, по ее новому месту жительства, когда мне оно станет  известно.    

 13    

     

Два месяца беглецы не подавали о себе вестей; за эти два  месяца миссис Линтон переборола злейший приступ того, что врачи назвали  «мозговой горячкой». Ни одна мать не выхаживала бы своего единственного ребенка  более самоотверженно, чем выхаживал жену Эдгар Линтон. Он дежурил при ней день  и ночь и терпеливо сносил все капризы, какие могут изобрести легковозбудимые  нервы и помутившийся ум; и, хотя Кеннет предупредил что то, что любящий муж с  такой заботой спасает от могилы, может явиться в будущем только источником  постоянной тревоги (он прямо сказал: Эдгар Линтон отдает все силы и здоровье,  чтобы сберечь развалины того, что когда-то было человеком), не было границ его  радости и благодарности, когда жизнь Кэтрин объявлена была вне опасности; он  часами просиживал подле нее, наблюдая, как постепенно возвращались к ней  физические силы, и тешась обманчивой надеждой, что ее рассудок тоже придет в  равновесие и скоро она станет прежней Кэтрин.    

В первый раз она вышла из своей комнаты только весной, в  начале марта. Мистер Линтон утром положил ей на подушку букетик золотых  крокусов; когда она проснулась, ее глаза, давно уже не загоравшиеся блеском  удовольствия, остановились на цветах и радостно просияли. Жадной рукой она  собрала букет.    

— Это самые ранние цветы на Перевале, —  воскликнула она, — они напоминают мне мягкий ветер оттепели и первое тепло  и подтаявший снег. Эдгар, там, верно, дует сейчас южный ветер и снег почти  сошел?    

— Здесь внизу снег уже совсем сошел, дорогая, —  ответил ей муж, — а на вересковых полях я вижу только два белых пятна; небо  голубое, и жаворонки поют, а родники и ручьи все полны через край. Прошлой  весной в эту пору, Кэтрин, я тосковал, что нет тебя под этой крышей; а теперь я  хотел бы, чтобы ты могла подняться на милю или на две в горы: ветер приносит с  них такой душистый воздух, — я уверен, он излечил бы тебя.    

— Я на них поднимусь еще только раз, — сказала  больная, — и тогда ты покинешь меня, я же останусь там навсегда. Следующей  весной ты снова станешь тосковать, что нет меня под этой крышей, и будешь  оглядываться на прошлое и думать, что сегодня ты был счастлив.    

Линтон осыпал ее самыми нежными ласками и старался ободрить  словами любви; но она глядела как потерянная на цветы, и слезы повисали на ее  ресницах и падали, не таясь, на щеки. Мы знали, что на самом деле ей лучше, и,  приписывая этот упадок духа долгому затворничеству в четырех стенах, решили,  что больной должна теперь помочь перемена обстановки. Мистер Линтон велел мне  развести огонь в гостиной, пустовавшей долгие недели, и поставить кресло у окна  на солнечной стороне. Потом он снес жену вниз, и она долго сидела, наслаждаясь  веселым теплом и, как мы и ждали, оживляясь при виде окружающих ее предметов:  хоть и привычные, они все же не наводили на мрачные помыслы, связанные с  комнатой, где протекала ее болезнь. К вечеру она казалась сильно утомленной; но  никакими доводами нельзя было уговорить ее вернуться в спальню, и мне пришлось  постелить ей на диване в гостиной, пока подготовляли для нее другое помещение.  Чтоб не утомлять ее хождением по лестнице, мы приспособили ей эту самую  комнату, где вы сейчас лежите, — на одном этаже с гостиной; и вскоре  больная настолько окрепла, что могла, опираясь на руку Эдгара, ходить из  комнаты в комнату. Ах, я и сама думала, что она еще может выздороветь при таком  уходе, каким ее окружили. А у нас была двойная причина этого желать, потому что  от ее жизни зависела и другая жизнь: мы лелеяли надежду, что в скором времени  мистер Линтон от всего сердца порадуется рождению наследника, которое к тому же  оградит его земли от опасности попасть в чужие руки.    

Я забыла упомянуть, что недель через шесть после своего  отъезда мисс Изабелла прислала брату короткое письмо, извещавшее, что она  сочеталась браком с Хитклифом. Письмо могло показаться сухим и холодным, но  внизу страницы была нацарапана карандашом приписка с путаными извинениями и  мольбой сохранить о ней добрую память и простить, если ее поведение оскорбило  его: она утверждала, что в то время не могла поступить иначе, а что сделано,  того не воротишь — не в ее это власти. Линтон, я думаю, оставил письмо без  ответа; но еще две недели спустя я получила длинное послание, которое  показалось мне странным, если вспомнить, что оно вышло из-под пера молодой жены  чуть ли не в медовый месяц. Я вам его прочту, потому что я храню его до сих  пор: оставшееся после умерших ценно для нас, если они были нам дороги при  жизни.    

"Дорогая Эллен! — так оно начинается. — Вчера  ночью я приехала на Грозовой Перевал и услышала впервые, что Кэтрин была очень  больна и еще не поправилась. Ей, полагаю, я писать не должна, а мой брат,  потому ли, что слишком сердит или слишком опечален, не ответил на мое письмо.  Кому-нибудь все-таки я должна написать и, так как больше некому, пишу вам.    

Скажите Эдгару, что я отдала бы все на свете, чтобы снова  увидеть его… что уже через сутки после моего отъезда сердце мое вернулось на  Мызу, и в этот час оно все еще там, полное теплых чувств к нему и Кэтрин!  Однако последовать за своим сердцем я не могу (эти слова подчеркнуты) — ждать  меня они не должны; могут строить какие угодно догадки — только пусть не  думают, что всему виной мое слабоволие или недостаточная к ним любовь.    

Дальнейшее в этом письме для вас одной. Мне надо спросить  вас о двух вещах: во-первых, как вы умудрялись, когда жили здесь, сохранять  обычные добрые наклонности, свойственные человеку по природе? Ни в ком из тех,  кем я здесь окружена, я ни разу не встретила чувства, схожего с моими  чувствами.    

Второй вопрос, очень занимающий меня, таков: впрямь ли  мистер Хитклиф человек? И если да, то не безумен ли он? А если нет, то кто же  он — дьявол? Не буду говорить вам, по каким причинам я об этом спрашиваю; но  заклинаю вас, объясните мне, если можете, за кого я пошла замуж? Только  сделаете вы это, когда придете меня навестить; вы должны прийти, Эллен, и как  можно скорее. Не пишите, а зайдите и принесите мне хоть несколько слов от  Эдгара.    

Теперь послушайте, как меня приняли в моем новом  доме, — хоть нужно немало воображения, чтобы я могла так называть Грозовой  Перевал. Не стоит останавливаться на таких пустяках, как недостаток внешних  удобств: они занимают мои мысли только в ту минуту, когда я спохватываюсь, что  их нет. Я смеялась бы и плясала от радости, если бы вдруг оказалось, что все  мое несчастье заключается в отсутствии комфорта, остальное же — только  неправдоподобный сон!    

Солнце садилось за Мызой, когда мы повернули к вересковым  полям; значит, время близилось к шести часам; и мой спутник задержался на  полчаса — осмотреть получше парк и сады, а может быть, и все поместье, —  так что было уже темно, когда мы спешились на мощеном дворе вашей фермы, и ваш  бывший товарищ, Джозеф, вышел встретить нас при свете маканой свечи. Скажу к  его чести, он это сделал со всей учтивостью. Прежде всего он поднес свой огарок  к моему лицу, неодобрительно сощурил глаз, выпятил нижнюю губу и отвернулся.  Потом принял обоих коней, отвел их на конюшню и вышел снова, якобы затем, чтобы  запереть «внешние ворота», — как будто мы живем в старинном замке!    

Хитклиф остался поговорить с ним, а я прошла в кухню —  грязную, неприбранную дыру; вы, право, не узнали бы ее, так она изменилась с  той поры, как была в вашем ведении. У огня стоял озорной мальчишка крепкого  сложения, неопрятно одетый; но глаза его и складка рта напомнили мне Кэтрин.    

«Это племянник Эдгара, — подумала я, — значит,  некоторым образом и мой; я должна поздороваться с ним за руку и… ну да,  поздороваться и поцеловаться. Следует сразу же установить добрые отношения».    

Я подошла и, пытаясь поймать его плотный кулачок, сказала:    

— Как поживаешь, дружок?    

Он ответил выражениями, которых я не поняла.    

— Будем друзьями, Гэртон? — снова попробовала я  завязать разговор.    

Наградой за мою настойчивость были ругань и угроза напустить  на меня Удава, если я не отстану.    

— Эй, Удав, малыш! — шепнул маленький бездельник,  поднимая бульдога, не очень породистого, с его подстилки в углу. — Ну,  теперь ты уберешься? — спросил он повелительно.    

Мне еще не надоела жизнь, и это побудило меня быть  сговорчивей. Я отступила за порог и стала ждать, когда придут другие. Мистера  Хитклифа нигде не было видно; а Джозеф, когда я последовала за ним на конюшню и  попросила проводить меня в дом, уставился на меня, что-то проворчал и, сморщив  нос, ответил:    

— Матерь божия! Доводилось ли когда доброму христианину  слышать такое! Пищит и стрекочет! Как тут разберешь, что она говорит?    

— Я говорю: проводите меня, пожалуйста, в дом! —  прокричала я, полагая, что он глух, но все же сильно возмущенная его грубостью.    

— Вот еще! Будто мне и делать больше нечего, —  ответил он и продолжал свою работу, время от времени наводя на меня фонарь и с  величественным презрением разглядывая мое платье и лицо (платье слишком  нарядное, но лицо, несомненно, как раз такое унылое, как мог он пожелать).    

Я обошла весь двор и, пробравшись через калитку к другому  входу, решилась постучаться в надежде, что выйдет более вежливый слуга. Наконец  мне отворил высокий, изможденный человек без шейного платка и вообще крайне  неряшливый с виду; лицо его тонуло в копне косматых волос, свисавших на плечи;  и у него тоже глаза были, точно призрачное подобие глаз Кэтрин, но далеко не  такие красивые.    

— Что вам нужно здесь? — спросил он угрюмо. —  Кто вы?    

— Раньше меня звали Изабеллой Линтон, — ответила  я. — Мы с вами встречались когда-то, сэр. Недавно я вышла замуж за мистера  Хитклифа, и он привез меня сюда — надеюсь, с вашего разрешения.    

— Так он вернулся? — спросил пустынник, глядя на  меня голодным волком.    

— Да, мы только что приехали, — сказала я. —  Но он меня оставил у кухонной двери, а когда я хотела войти, ваш сынок вздумал  разыграть из себя сторожа и отпугнул меня при помощи бульдога.    

— Хорошо, что чертов мерзавец сдержал слово! —  проревел мой будущий домохозяин, шаря глазами во мраке позади меня в надежде  увидеть Хитклифа; затем он разразился длинным монологом, объясняя с руганью и  угрозами, что сделал бы он «с этим дьяволом», если бы тот обманул его.    

Я пожалела о своей второй попытке проникнуть в дом и уже  почти решилась убежать, пока он не кончил ругаться; но не успела я осуществить  свое намерение, как хозяин дома приказал мне войти и, захлопнув за мною дверь,  запер ее на засов. В камине жарко горел огонь, но только отсвет его и освещал  всю огромную комнату, пол которой сделался тускло-серым; и блестящие когда-то  оловянные блюда, от которых я девочкой, бывало, глаз не могла оторвать, тоже  потускнели под слоем пыли. Я спросила, нельзя ли мне позвать горничную, чтоб  она отвела меня в спальню. Мистер Эрншо не удостоил меня ответом. Он шагал из  угла в угол, заложив руки в карманы и, видимо, совсем забыв о моем присутствии;  и он, казалось, так ушел в себя и глядел таким мизантропом, что я не решилась  снова обеспокоить его.    

Вас не удивит, Эллен, что у меня было очень невесело на  душе, когда я сидела — не одна, но хуже, чем одна, — у негостеприимного  очага и думала о том, что в четырех милях отсюда стоит мой приветливый дом и в  нем все, кто мне дорог на свете; но между нами как будто лежал весь  Атлантический океан, а не четыре мили — мне их не перейти! Я спрашивала у себя  самой: куда мне податься, где искать утешения? И среди всех моих горестей  (только упаси вас бог передать это Эдгару или Кэтрин) больше всего меня угнетало  — знаете что? Отчаянье, что мне не найти никого, кто мог бы или захотел бы  стать моим союзником против Хитклифа! Я почти с радостью ехала на Грозовой  Перевал, потому что под его кровом мне не придется быть постоянно один на один  с мужем; но Хитклиф знал, среди каких людей нам предстояло жить, и не боялся  вмешательства с их стороны.    

Я сидела и думала, а время уныло тянулось: пробило восемь  часов и девять, а мистер Эрншо все шагал по комнате, уронив голову на грудь, в  полном молчании, и только порой у него вырывался стон или злобный возглас. Я  прислушивалась, не раздастся ли в доме женский голос, и предавалась бурному  раскаянию и мрачным предчувствиям, которые прорвались наконец безудержным  рыданием. Я сама не замечала, что горюю так открыто, покуда Эрншо не остановил  свой размеренный шаг и, став прямо передо мной, воззрился на меня с  проснувшимся вдруг любопытством. Пользуясь его минутным вниманием, я закричала:    

— Я устала с дороги, я хочу спать! Где горничная?  Проводите меня к ней, раз она не идет ко мне!    

— Горничных у нас нет, — ответил он, — вам  придется обслуживать себя самой!    

— А где мне лечь? — рыдала я. Усталость и горе так  меня придавили, что я забыла думать о своем достоинстве.    

— Джозеф отведет вас в комнату Хитклифа, — сказал  он. — Отворите эту дверь, он там.    

Я уже было пошла, когда вдруг он остановил меня и добавил  очень странным тоном:    

— Заприте, пожалуйста, вашу дверь на ключ и на  задвижку. Не забудьте!    

— Хорошо! — сказала я. — Но зачем, мистер  Эрншо?    

Меня не слишком прельщала мысль добровольно запереться с  Хитклифом.    

— Вот, смотрите! — сказал он в ответ, вытаскивая  из жилетного кармана необычайного вида пистолет с прилаженным к стволу  обоюдоострым складным ножом. — Это великий искуситель для отчаянного  человека, правда? Я не могу устоять, и каждую ночь поднимаюсь с этой штукой  наверх и пробую его дверь. Если однажды я найду ее открытой, ему конец! Я это  делаю неизменно… Хоть каждый раз я за минуту перед тем перебираю сотню доводов,  которые должны бы меня остановить, какой-то дьявол толкает меня махнуть на свои  штаны и убить врага. Борись не борись с этим дьяволом, а наступит час, и вся  рать ангелов небесных не спасет вашего Хитклифа!    

Я с интересом разглядывала пистолет. Отвратительная мысль  возникла у меня: как я буду сильна, если завладею этим оружием! Я взяла его в  руки и потрогала лезвие. Эрншо, удивленный, следил за выражением, отражавшимся  короткую минуту на моем лице: то был не ужас, то была зависть. Он ревниво  выхватил у меня пистолет, закрыл нож и снова спрятал оружие на груди.    

— Можете ему рассказать, мне все равно, — заявил  он. — Предостерегите его, охраняйте. Вы, я вижу, знаете, в каких мы с ним  отношениях: грозящая ему опасность вас не потрясла.    

— Что сделал вам Хитклиф? — спросила я. —  Какую нанес он вам обиду, что заслужил такую ненависть? Не разумней ли было бы  предложить ему съехать?    

— Нет! — прогремел Эрншо. — Пусть он только  заикнется о том, чтоб оставить меня, и он — мертв. Уговорите его это сделать, и  вы — его убийца! Что ж, неужели я должен потерять все  без шанса  отыграться? А Гэртону стать нищим? Проклятье! Нет, я верну свое: и его золотом  я тоже завладею… Потом пролью его кровь! А его душа пойдет в ад! И ад, когда  примет такого постояльца, станет в десять раз черней, чем был!    

Вы мне рассказывали, Эллен, про обычаи вашего прежнего  господина. Он явно на грани сумасшествия: во всяком случае был на грани вчера  ночью. Возле него я трепетала от страха, и общество угрюмого невежи-слуги  показалось мне предпочтительнее. Мистер Эрншо снова молча зашагал по комнате, и  я, откинув задвижку, проскользнула в кухню. Джозеф, сгорбив спину, заглядывал в  большую кастрюлю, качавшуюся над огнем; а на скамье возле него стояла  деревянная миска с овсяной крупой. Вода в кастрюле закипала, и он повернулся,  чтобы запустить руку в миску. Я сообразила, что это варится ужин, и так как я  проголодалась, то решила сделать его съедобным; итак, я резко крикнула:    

— Овсянку сварю я! — и, отодвинув от него  посудину, стала снимать с себя шляпу и амазонку. — Мистер Эрншо, —  продолжала я, — предлагает мне самой себя обслуживать: я готова. Я не  собираюсь разыгрывать среди вас госпожу, я боюсь, что иначе умру тут с голоду.    

— Боже милосердный! — заворчал он, усаживаясь и  поглаживая свои полосатые чулки от колен до щиколоток. — Ежели тут  начнутся новые распорядки, когда я еле-еле приладился к двум хозяевам… ежели  посадят мне на голову еще и хозяйку, — похоже на то, что пора отсюда  выметаться. Не думал я дожить до такого дня, когда мне придется уходить с  обжитого места, да сдается, этот день недалек!    

Его причитания оставались без ответа: я быстро приступила к  работе, вспоминая со вздохом то время, когда она была бы для меня веселой  забавой; но пришлось поскорей отогнать эти мысли. Они меня наводили на  воспоминания о прежнем счастье, и чем сильней была опасность воскресить перед  собой его картины, тем быстрей вертела я в кастрюле ложкой и тем чаще подсыпала  в воду пригоршни крупы. Джозеф с возраставшим возмущением следил за моей  стряпней.    

— Ну-ну! — восклицал он. — Сегодня, Гэртон,  ты не станешь есть за ужином кашу: в ней будут только комья с мой кулак  величиной. Ну вот, опять! Я бы на вашем месте бухнул туда все сразу — с чашкой  вместе. Так! Теперь только снять с огня, и готово! Тяп да ляп! Счастье еще, что  не вышибли дна в котелке!    

Овсянка моя, признаюсь, была сыровата, когда ее разлили по  тарелкам; их поставили четыре и принесли из коровника большую кринку парного  молока на целый галлон, которую Гэртон придвинул к себе и начал, расплескивая,  лакать из нее. Я возмутилась и потребовала, чтоб ему налили его порцию в  кружку, потому что мне будет противно пить из сосуда, с которым так неопрятно  обращаются. Старый грубиян счел нужным обидеться на меня за мою брезгливость:  он несколько раз повторил, что мальчик такой же благородный, как я, и такой же  здоровый, и его, Джозефа, удивляет, с чего это я «так о себе воображаю». Между  тем маленький негодяй продолжал лакать и косился на меня с вызывающим видом,  пуская слюни в кувшин.    

— Я пойду ужинать в другую комнату, — сказала  я. — Есть у вас тут гостиная?    

— Гостиная? — ухмыльнулся слуга. — Гостиная!  Нет, гостиных у нас нет. Если наше общество вам не по нраву, сидите с хозяином;  а если вам не по нраву его общество, сидите с нами.    

— Так я пойду наверх, — ответила я. —  Отведите меня в какую-нибудь комнату.    

Я поставила свою тарелку на поднос и пошла принести еще  молока. Сердито ворча, Джозеф встал и поплелся впереди меня: мы поднялись на  чердак; он открывал то одну, то другую дверь, заглядывая в помещения, мимо  которых мы проходили.    

— Вот вам комната, — сказал он наконец, толкнув не  дверь, а расшатанную доску на петлях. — Здесь достаточно удобно, чтобы  скушать тарелку каши. В углу тут куль пшеницы, грязноватый, правда. Если вы  боитесь запачкать ваше пышное шелковое платье, постелите сверху носовой платок.    

«Комната» оказалась просто чуланом, где сильно пахло солодом  и зерном; полные мешки того и другого громоздились вокруг, оставляя посередине  широкое свободное пространство.    

— Что вы, право! — вскричала я, с возмущением  повернувшись к нему, — здесь же не спят. Я хочу видеть свою спальню.    

— Спальню? — переспросил он насмешливо. — Вы  видели все спальни, какие тут есть, — вон моя.    

Он указал на второй чулан, отличавшийся от первого только  тем, что стены его были не так заставлены и в одном углу стояла большая,  низкая, без полога кровать, застланная в ногах синим одеялом.    

— На что мне ваша, — возразила я. — Полагаю,  мистер Хитклиф не живет под самой крышей?    

— А! Вы хотите в комнату мистера Хитклифа? —  вскричал он, точно сделав новое открытие. — Так бы сразу и сказали! Я бы  тогда прямо, без околичностей ответил вам, что ее-то вам видеть никак  нельзя, — он, к сожалению, держит ее на запоре, и никто туда не суется —  только он один.    

— Милый у вас дом, Джозеф, — не сдержалась  я, — и приятные живут в нем люди! Наверно, все безумие, сколько есть его  на свете, вселилось в мою голову в тот день, когда я надумала связать с ними  свою судьбу! Впрочем, сейчас это к делу не относится. Есть же еще и другие  комнаты. Ради бога, не тяните и где-нибудь устройте меня.    

Он не ответил на эту просьбу, только заковылял уныло вниз по  деревянным ступенькам и остановился перед комнатой, которая — как я поняла по  тому, как он медлил, и по мебели в ней — была лучшей в доме. Здесь лежал ковер:  хороший ковер, но рисунок исчез под слоем пыли; перед камином — резной экран,  изодранный в лохмотья, красивая дубовая кровать современного стиля с пышным  малиновым пологом из дорогой материи, но он, очевидно, подвергся грубому  обращению: драпировка висела фестонами, содранная с колец, и металлический  прут, на котором он держался, прогнулся с одного конца в дугу, так что материя  волочилась по полу. Стулья тоже пострадали — некоторые очень сильно, и глубокие  зарубки повредили обшивку стен. Набравшись смелости, я приготовилась войти и  расположиться здесь, когда мой глупый проводник объявил: «Это спальня хозяина».  Ужин мой тем временем простыл, аппетит исчез, а мое терпение истощилось. Я  потребовала, чтобы мне немедленно отвели место и дали возможность отдохнуть.    

— Какого черта вам надо? — начал старый  ханжа. — Господи, прости помилуй! В какое пекло прикажете вас свести,  бестолковая вы надоеда! Вы видели все, кроме комнатенки Гэртона. Больше в доме  нет ни единой норы, где можно лечь.    

Я так была зла, что швырнула на пол поднос со всем, что на  нем стояло; потом села на верхнюю ступеньку лестницы, закрыла руками лицо и  расплакалась.    

— Эх, эх! — закряхтел Джозеф. — Куда как  разумно, мисс Кэти! Куда как разумно, мисс Кэти! Вот придет сейчас хозяин и  споткнется о разбитые горшки, и тогда мы кое-что услышим: нам скажут, чего нам  ждать. Сумасбродная негодница! Вот накажут вас за это до самого рождества — и  по заслугам; в глупой злобе кидать под ноги драгоценные божьи дары! Но если я  хоть что-нибудь смыслю, недолго вам куражиться. Вы думаете, Хитклиф потерпит  этакое своеволие? Хотел бы я, чтобы он поймал вас на такой проделке. Ох, как  хотел бы!    

Не переставая ругаться, он побрел в свою берлогу и унес с  собою свечу. Я осталась в темноте. Раздумье, пришедшее вслед за моим глупым  поступком, заставило меня признаться, что надо смирить свою гордость, обуздать  бешенство и постараться устранить его последствия. Тут явилась неожиданная  помощь в образе Удава, в котором я признала теперь сына нашего старого Ползуна:  свое щенячье детство он провел в Скворцах и был подарен моим отцом мистеру  Хиндли. Пес, кажется, тоже меня узнал: он ткнулся мордой прямо мне в нос — в  знак приветствия, а потом стал торопливо подъедать овсянку, пока я ощупывала  ступеньку за ступенькой, собирая черепки, и носовым платком стирала с перил  брызги молока. Едва мы закончили свои труды, как я услышала шаги Эрншо в  коридоре; мой помощник поджал хвост и прижался к стене; я прошмыгнула в  ближайшую дверь. Собаке так и не удалось избежать столкновения с хозяином — как  я догадалась по ее стремительному бегу с лестницы и протяжному жалобному вою.  Мне посчастливилось больше: тот прошел мимо, открыл дверь в свою комнату и там  заперся. Сразу после этого вошел Джозеф с Гэртоном — уложить мальчика спать. Я,  оказывается, нашла прибежище в комнате Гэртона, и старик, увидев меня, сказал:    

— Надо думать, хватит места в доме для обеих — для вас  и для вашей спеси. Тут просторно, можете располагаться, и господь бог —  увы! — будет третьим в столь дурном обществе!    

Я с радостью воспользовалась предложением, и, бросившись в  кресло у камина, в ту же минуту стала клевать носом и заснула. Сон мой был  глубок и сладок, но слишком скоро оборвался. Мистер Хитклиф разбудил меня; он  вошел и спросил в своей любезной манере, что я тут делаю. Я сказала ему, по  какой причине так поздно не сплю, — ключ от нашей комнаты у него в  кармане. Слово «наша» его смертельно оскорбило. Он объявил, что комната не моя  и никогда моей не будет и что он… но не стану повторять его сквернословие и  описывать, как он обычно себя ведет: он изобретателен и неутомим в стараниях  пробудить во мне отвращение! Иногда я так на него дивлюсь, что удивление  убивает страх. И все-таки, уверяю вас, ни тигр, ни ядовитая змея не могли бы  внушить мне такой ужас, какой я испытываю перед ним. Он сказал мне, что Кэтрин  больна и что виновен в ее болезни мой брат; и далее пообещал, что я буду замещать  ему его заклятого врага и терпеть мучения, пока он не доберется до Эдгара.    

Я его ненавижу… я несчастна без меры… я была дурой!  Смотрите, ни словом не заикнитесь об этом при ком-нибудь на Мызе. Я вас буду  ждать каждый день — не заставьте же меня ждать напрасно!    

Изабелла".    

 14    

     

Прочитав это письмо, я тотчас пошла к своему господину и  сообщила ему, что его сестра поселилась на Перевале и что она мне написала,  выражая сожаление о болезни миссис Линтон и горячее желание видеть брата; она  молит, чтоб он поскорее прислал ей через меня весть о прощении.    

— О прощении? — сказал Линтон. — Мне нечего  ей прощать, Эллен. Вы можете, если хотите, сегодня же после обеда пойти на  Грозовой Перевал и сказать ей, что я нисколько не сержусь, — но мне  больно, что я ее потерял; тем более, что я никак не могу думать, будто она  счастлива. Однако о том, чтобы мне ее навестить, не может быть и речи: мы  разлучены навеки. Если она в самом деле хочет меня одолжить, то пусть убедит  негодяя, за которого вышла замуж, уехать из наших мест.    

— А вы не напишете ей? Хотя бы коротенькую  записку? — попробовала я склонить его.    

— Нет, — он ответил. — Это ни к чему. Мои  сношения с семьей Хитклифа следует ограничить, как и его семьи с моею. Их надо  пресечь совсем!    

Холодность мистера Эдгара меня просто убила; и всю дорогу от  Мызы до Перевала я ломала голову над тем, как мне вложить в его слова хоть  немного сердечности, когда я буду их передавать; как смягчить его отказ  написать Изабелле хоть несколько строк в утешение. А она, уж поверьте, напряженно  ждала меня с самого утра: подходя садом к дому, я углядела ее в окне и кивнула  ей, но она отпрянула, точно боясь, что ее заметят. Я вошла не постучав. Никогда  не видела я ничего печальней и мрачней этого дома, когда-то такого веселого!  Должна сознаться, на месте нашей молодой леди я бы хоть подмела у очага и  стерла пыль со столов. Но дух небрежения, владевший всем вокруг, уже завладел и  ею. Красивое ее лицо стало блеклым и равнодушным; волосы не убраны; локоны  частью свисали на шею, остальные были кое-как закручены на голове. Она, должно  быть, со вчерашнего вечера не притронулась к своей одежде. Хиндли не было.  Мистер Хитклиф сидел за столом и перебирал какие-то листки, заложенные в  записную книжку; но когда я вошла, он встал, вполне дружелюбно спросил, как я  поживаю, и предложил мне стул. Он был здесь единственным, что сохраняло  приличный вид; мне даже подумалось, что он никогда так хорошо не выглядел.  Обстоятельства так изменили обоих, что человеку, не знавшему их раньше, он,  верно, показался бы прирожденным джентльменом, а его жена — настоящей маленькой  замарашкой! Она кинулась ко мне поздороваться и протянула руку за ожидаемым  письмом. Я покачала головой. Она не поняла знака и проследовала за мною к  горке, куда я подошла положить свою шляпу, и настойчиво шептала, чтоб я сейчас  же отдала ей то, что принесла. Хитклиф разгадал, к чему ее ухищрения, и сказал:    

— Если у вас что-нибудь есть для Изабеллы (а у вас,  конечно, есть, Нелли), — отдайте ей. Вам незачем делать из этого тайну: мы  ничего друг от друга не скрываем.    

— Но у меня ничего нет для нее, — ответила я,  решив, что самое лучшее — сразу же выложить правду. — Мой господин просил  передать сестре, чтоб она теперь не ждала от него ни писем, ни визитов. Он шлет  вам привет, сударыня, и пожелания счастья и прощает вам горе, которое вы  причинили ему, но он полагает, что с этого времени между его домом и вашим все  сношения должны быть прерваны, потому что они ни к чему хорошему не приведут.    

У миссис Хитклиф чуть дрогнули губы, она вернулась на  прежнее место к окну. Муж ее стал подле меня у очага и начал расспрашивать о  Кэтрин. Я ему рассказала про ее болезнь столько, сколько сочла удобным, а он  своими вопросами выведал у меня почти все факты, связанные с причиной болезни.  Я по заслугам винила Кэтрин за то, что все это она сама на себя навлекла. И в  заключение я выразила надежду, что он последует примеру мистера Линтона и будет  избегать всяких сношений с его семьей.    

— Миссис Линтон начала поправляться, — сказала  я. — Прежней она никогда не будет, но жизнь ее мы отстояли; и если Кэтрин  в самом деле что-то для вас значит, постарайтесь больше не вставать на ее пути;  да, самое лучшее вам совсем уехать из наших мест. А чтобы вам на это решиться  без сожаления, я скажу вам: Кэтрин Линтон так же не похожа на вашего старого друга  Кэтрин Эрншо, как эта молодая леди не похожа на меня. И внешность ее сильно  изменилась, а характер и того больше; и человек, которому по необходимости  придется быть ее спутником жизни, сможет впредь поддерживать свое чувство к ней  только воспоминаниями о том, чем она была когда-то, человеколюбием и сознанием  своего долга!    

— Вполне возможно, — заметил Хитклиф, стараясь  казаться спокойным. — Вполне возможно, что твой господин должен будет  искать опору только в человеколюбии и в сознании долга. Но неужели ты  воображаешь, что я оставлю Кэтрин на его сознание долга, на его человеколюбие?  И как ты можешь равнять мое чувство к Кэтрин с его чувством? Ты не уйдешь из  этого дома, пока не дашь слова, что устроишь мне свидание с ней: хочешь ты или  нет, все равно я с ней увижусь! Что на это скажешь?    

— Скажу, мистер Хитклиф, — отвечала я, — что  вы не должны с ней видеться, и тут я вам содействовать не стану. Еще одна ваша  встреча с моим господином окончательно ее убьет.    

— При твоем содействии этого можно будет избежать, —  начал он снова. — Если же встанет такая опасность, если Линтон вздумает  опять поставить ее жизнь под угрозу, я думаю, суд оправдает меня, когда я дойду  до крайности! Прошу, скажи мне со всей откровенностью, будет ли Кэтрин сильно  страдать, потеряв его? Боюсь, что будет, и этот страх удерживает меня. В этом  видно различие между его любовью и моей: будь я на его месте, а он на моем, я,  хоть сжигай меня самая лютая ненависть, никогда бы я не поднял на него руку. Ты  смотришь недоверчиво? Да, никогда! Никогда не изгнал бы я его из ее общества,  пока ей хочется быть близ него. В тот час, когда он стал бы ей безразличен, я  вырвал бы сердце из его груди и пил бы его кровь! Но до тех пор — если не  веришь, ты не знаешь меня — до тех пор я дал бы разрезать себя на куски, но не  тронул бы волоска на его голове!    

— И все же, — перебила я, — вы без зазрения  совести хотите убить всякую надежду на ее окончательное выздоровление,  ворвавшись в ее память сейчас, когда она вас почти забыла, и снова ее вовлекая  в бурю разлада и отчаяния.    

— Думаешь, она почти забыла меня? — спросил  он. — О Нелли! Ты же знаешь, что нет! Ты знаешь не хуже, чем я, что на  каждую думу, отданную Линтону, она тысячу дум отдает мне. В самую тяжкую пору  моей жизни мне показалось, что Кэти меня забыла: эта мысль неотступно меня  преследовала, когда я сюда вернулся летом. Только слово самой Кэтрин принудило  бы меня допустить опять эту горькую мысль. И тогда Линтон обратился бы для меня  в ничто, и Хиндли, и все страшные сны, что мне снились когда-либо. Два слова  определили бы тогда все мое будущее — смерть и ад. Жить, потеряв ее, значит  гореть в аду. Но я был глупцом, когда на мгновение поверил, что она ценит  преданность Эдгара Линтона больше моей. Люби он ее всем своим ничтожным  существом, он за восемьдесят лет ни дал бы ей столько любви, сколько я за один  день. И у Кэтрин сердце такое же глубокое, как мое. Как моря не вместить в  отпечаток конского копыта, так ее чувство не может принадлежать безраздельно  Линтону. Да что там! Он едва ли многим ей дороже, чем ее собака или лошадь. Ему  ли быть любимым, как я любим! Разве она может любить в нем то, чего в нем нет?    

— Кэтрин и Эдгар любят друг друга, как всякая другая  чета! — закричала Изабелла с неожиданной горячностью. — Никто не  вправе так о них говорить, и я не потерплю, чтобы при мне поносили моего брата!    

— Ваш брат и вас необычайно любит, не правда ли? —  заметил насмешливо Хитклиф. — Он с удивительной легкостью пустил вас плыть  по воле волн.    

— Он не знает, что мне приходится переносить, —  ответила она. — Этого я ему не сообщала.    

— Значит, кое-что вы ему все-таки сообщили. Вы писали  ему?    

— Написала раз о том, что вышла замуж, — вы видели  письмо.    

— И с тех пор ничего?    

— Ничего.    

— К сожалению, наша молодая леди выглядит много хуже с  тех пор, как в ее жизни произошла перемена, — вставила я. — Видно, у  кого-то маловато к ней любви, и я догадываюсь, у кого, только, пожалуй, лучше  не называть.    

— Как я догадываюсь — у нее самой, — сказал  Хитклиф. — Она опустилась и стала неряхой! Она уже не старается нравиться  мне — ей это наскучило удивительно быстро! Ты, пожалуй, не поверишь: но уже  наутро после нашей свадьбы она захныкала, что хочет домой. Впрочем, чем меньше  в ней привлекательности, тем больше подходит она к этому дому. И я позабочусь,  чтоб жена не осрамила меня, сбежав отсюда.    

— Отлично, сэр, — возразила я, — но вы,  надеюсь, примете во внимание, что миссис Хитклиф привыкла, чтобы за ней был  уход и присмотр, и что она воспитана, как единственная дочь, которой каждый рад  был услужить. Вы должны взять ей служанку, чтобы та держала все вокруг в  чистоте, и сами должны сердечно обращаться с женой. Что бы ни думали вы о  мистере Эдгаре, вы не можете сомневаться, что его сестра способна на сильное  чувство. А иначе с чего бы она бросила свой красивый дом, покойную жизнь, друзей,  и связалась бы с вами навек, и поселилась на этой пустынной горе.    

— Она бросила их в самообольщении, — ответил  он, — вообразив, будто я романтический герой, и ожидая безграничной  снисходительности от моей рыцарской преданности. Едва ли я могу считать ее человеком  в здравом уме — так упрямо верит она в свое фантастическое представление обо  мне и всем поведением старается угодить этому вымышленному герою, столь ей  любезному. Но теперь, мне думается, она начинает понимать, что я такое: я  больше не вижу глупых улыбок и ужимок, раздражавших меня вначале, и безмозглой  неспособности понять, что я не шучу, когда высказываю ей в лицо свое мнение о  ней и о ее глупой влюбленности. Потребовалось огромное напряжение всех ее  умственных способностей, чтобы сообразить наконец, что я ее не люблю. Я думал  одно время, что, сколько ее ни учи, этого ей не вдолбишь. Но все-таки она и  сейчас плохо это понимает, ибо сегодня утром она объявила, как потрясающую  новость, что мне действительно удалось внушить ей ненависть ко мне! Воистину  Геркулесов подвиг, уверяю тебя! Если я этого достиг, мне есть чему  порадоваться. Могу я верить вашему заявлению, Изабелла? Вы уверены, что  ненавидите меня? Если я вас оставлю одну на полдня, вы не придете ко мне опять,  вздыхая и подольщаясь? Конечно, ей хотелось бы, чтобы я в твоем присутствии  разыграл воплощенную нежность: ее тщеславие уязвлено, когда правда выставлена  напоказ. А по мне, пусть хоть весь свет узнает, что страсть была здесь только с  одной стороны: я никогда не лгал ей на этот счет. Я не проявлял притворной  мягкости — в этом она не может меня обвинить. Первое, что я сделал на ее  глазах, когда мы расстались с Мызой, — я повесил ее болонку; и когда она  стала молить за собачонку, первые мои слова были о том, что я с радостью  повесил бы всех и каждого, кто принадлежит к ее дому, за исключением одного  существа, — возможно, она приняла оговорку на свой счет. Но никакое  зверство не претило ей: я думаю, ей от природы свойственно восхищаться  зверством, лишь бы ничто не грозило ее собственной драгоценной особе! Так разве  это не верх нелепости, не чистейший идиотизм, если такая жалкая рабыня,  скудоумная самка, легавая сука возмечтала, что я могу ее полюбить? Скажи своему  господину, Нелли, что я в жизни не встречал такого презренного существа, как  его сестра. Она позорит даже такое имя, как Линтон. Я проделывал всякие опыты,  проверяя, какое еще унижение она способна вынести и снова потом приползти к  моим ногам, — и случалось, я должен был пойти на послабления только  потому, что у меня не хватало изобретательности. Но скажи ему также, что его  братское и судейское сердце может не тревожиться, — я строго держусь в  границах закона. До сих пор я избегал дать ей хоть малейшее право требовать  развода. Более того: ей не придется никого просить, чтобы нас разлучили. Если  желает, она может уйти: докука от ее присутствия не искупается тем  удовольствием, какое получаешь, мучая ее!    

— Мистер Хитклиф, — сказала я, — это разговор  умалишенного. Ваша жена, по всей вероятности, убеждена, что вы сумасшедший; и  по этой причине она была до сих пор терпелива с вами. Но теперь, когда вы  говорите, что она может уйти, она несомненно воспользуется разрешением. Ведь вы  не настолько очарованы, сударыня, чтоб оставаться с ним по доброй воле?    

— Брось, Эллен! — ответила Изабелла, и ее глаза  гневно заискрились; их взгляд не оставлял сомнений, что старания ее супруга  возбудить в ней ненависть не остались бесплодными. — Не верь ни одному его  слову. Он лживый бес! Чудовище, не человек! Он мне и раньше не раз говорил, что  я могу от него уйти; и я сделала однажды такую попытку, но не осмелюсь ее  повторить! Только обещай, Эллен, что не передашь ни полслова из его гнусных  речей моему брату или Кэтрин. Что бы он тут ни утверждал, у него одно желание —  довести Эдгара до отчаяния. Он говорит, что женился на мне с целью получить  власть над Эдгаром, но он ее не получит — я скорей умру! Я надеюсь — о том лишь  и молюсь, — что он забудет свое дьявольское благоразумие и убьет меня! Я  не помышляю об иной радости, как умереть самой или увидеть мертвым его!    

— Так! На сегодня довольно! — сказал  Хитклиф. — Если тебя вызовут в суд, Нелли, вспомни эти слова! И погляди  внимательно ей в лицо: еще немного, и она станет подходящей парой для меня.  Нет, сейчас вас нельзя предоставить себе самой, Изабелла; и будучи вашим законным  покровителем, я должен опекать вас, как ни противна мне эта обязанность.  Ступайте наверх; мне нужно сказать кое-что Эллен Дин с глазу на глаз. Нет, не  сюда: я вам сказал, наверх! Чтобы выйти на лестницу, детка, вам надо вон в ту  дверь!    

Он схватил ее, и вытолкнул из комнаты, и вернулся, бормоча:    

— Во мне нет жалости! Нет! Чем больше червь извивается,  тем сильнее мне хочется его раздавить! Какой-то нравственный зуд. И я  расчесываю язву тем упорней, чем сильнее становится боль.    

— А вы понимаете, что значит слово «жалость»? —  сказала я, торопясь взять с полки шляпу. — Вы ее хоть раз в жизни  почувствовали?    

— Положи шляпу на место! — перебил он, видя, что я  собралась. — Ты сейчас не уйдешь. Вот что, Нелли: если я тебя не уговорю,  то заставлю помочь мне осуществить мое решение, а решил я увидеть Кэтрин — и  неотложно. Клянусь, я не замышляю зла: я не желаю вызывать переполоха, не желаю  ни распалять, ни оскорблять мистера Линтона; я только хочу узнать от нее самой,  как она чувствует себя и почему она заболела. И спросить, что я должен делать,  чтобы хоть как-то помочь ей. Вчера ночью я шесть часов простоял в саду у  Линтонов и сегодня приду опять; и каждую ночь я буду приходить туда, пока не  представится случай войти в дом. Если мне встретится Эдгар Линтон, я, не  раздумывая, собью его с ног и так его угощу, что он будет вести себя тихо, пока  я там. Если он выпустит на меня своих слуг, я отгоню их, пригрозив этими  пистолетами. Но не лучше ли предотвратить мое столкновение с ними и с их  хозяином? А ты можешь так легко его предотвратить! Я дам тебе знать, когда  приду, и ты впустишь меня незамеченным, как только Кэтрин останется одна, и,  пока я не уйду, будешь стоять на страже, не испытывая угрызений совести: ты это  делаешь, Нелли, только чтобы предотвратить беду.    

Я возражала, не желая поступить предательски по отношению к  моему господину; и, кроме того, я указывала Хитклифу, что с его стороны жестоко  и эгоистично ради собственного удовольствия нарушать покой миссис Линтон.    

— Самые простые случайности мучительно волнуют  ее, — сказала я. — Она вся — нервы, и, поверьте мне, ее нельзя  подвергать неожиданным потрясениям! Не настаивайте, сэр! Или я вынуждена буду  сообщить господину о вашей затее, и он примет меры и оградит свой дом и его  обитателей от таких непозволительных вторжений.    

— В таком случае я тоже приму меры и запру тебя,  голубушка! — вскричал Хитклиф. — Ты не уйдешь с Грозового Перевала до  утра. Глупости ты говоришь, будто Кэтрин не выдержит встречи со мной. И вовсе я  не желаю поражать ее неожиданностью: ты должна ее подготовить, спросить, можно  ли мне прийти. Ты сказала, что она никогда не упоминает моего имени и что его  никогда не упоминают при ней. С кем же ей заговорить обо мне, если я —  запретная тема в доме? Она считает всех вас шпионами своего мужа. О, я знаю,  она среди вас, как в аду! Я угадываю по ее молчанию все, что она  перечувствовала. Ты говоришь, она часто мечется, тревожно озирается: разве это  признаки спокойствия? Ты толкуешь, что она повредилась умом. Как ей было не  повредиться, черт возьми, в ее страшном одиночестве? И этот жалкий, пресный  человек ухаживает за ней из «человеколюбия», из «чувства долга»! Из жалости и  милосердия! Посадите дуб в цветочном горшке и ждите, что он у вас  разрастется, — вот так же Эдгар Линтон может ждать, что она у него не зачахнет  на скудной почве его пошлой заботливости! Давай договоримся сразу. Хочешь ли ты  остаться здесь — и чтобы я проложил себе дорогу к Кэтрин, несмотря на все  сопротивление Линтона с его лакеями? Или ты будешь мне другом, как была до сих  пор, и выполнишь то, чего я требую? Решай! Потому что мне не к чему медлить  хоть минуту, если ты в упрямой злости стоишь на своем!    

И вот, мистер Локвуд, я спорила и пеняла ему и двадцать раз  отказывалась наотрез, но в конце концов он вынудил меня уступить. Я взялась доставить  от него письмо моей госпоже и обещала, если та согласна, дать ему знать о  первой же отлучке Линтона, и он тогда придет и проникнет в дом, как сам сумеет,  я на это время уйду и всю остальную прислугу тоже куда-нибудь ушлю. Хорошо это  было или дурно? Боюсь, что дурно, хоть и неизбежно. Я думала, что своим  потворством предупреждаю новый взрыв; и еще я думала, что, может быть, встреча  произведет благотворный кризис в душевной болезни Кэтрин. К тому же я помнила  строгий запрет мистера Эдгара являться к нему опять с докладами, и я старалась  унять все тревоги совести, повторяя себе вновь и вновь, что если и можно — по  суровому суду — усмотреть в моих действиях обман доверия, то я прибегаю к  такому обману в последний раз. Все же обратная дорога была для меня тяжелей,  чем дорога на Перевал; и пришлось мне преодолеть немало дурных предчувствий,  пока я решилась вручить миссис Линтон письмо.    

Но Кеннет уже здесь. Я сойду вниз и скажу ему, что вам  полегчало. Моя история, как мы тут говорим, тягомотная , — ее  хватит с лихвой еще на одно утро.    

Тягомотная  и мрачная, размышлял я, когда добрая  женщина отправилась принимать врача; и не совсем такая, какую избрал бы я для  развлечения. Но все равно! Я выжму целебное лекарство из горьких трав миссис  Дин; и прежде всего, скажу я себе, — остерегайся очарования, затаившегося  в сверкающих глазах Кэтрин Хитклиф. В хорошую я попаду передрягу, если отдам  сердце этой молодой особе и дочка окажется вторым изданием своей мамаши!    

 15    

     

Прошла еще неделя, и я на много дней приблизился к выздоровлению  и к весне! Теперь я знаю всю историю моего соседа — в несколько присестов, в  часы, урываемые от более важных занятий, ключница довела свою повесть до конца.  Буду продолжать собственными ее словами, только более сжато. В общем, она  отличная рассказчица, едва ли я мог бы улучшить ее слог.    

— Вечером, — рассказывала она, — то есть на  исходе того дня, когда я побывала на Грозовом Перевале, — я знала  наверное, как если б видела его воочию, что мистер Хитклиф где-то здесь,  поблизости, и я остерегалась выходить, потому что его письмо еще лежало у меня  в кармане, и не хотела я, чтоб меня опять стращали и мучили. Я решила не  отдавать письма, пока мистер Линтон куда-нибудь не уйдет, потому что я не могла  угадать наперед, как оно подействует на Кэтрин. Прошло три дня, а оно все еще  не попало к ней в руки. Четвертый день пришелся на воскресенье, и, когда все у  нас пошли в церковь, я отнесла письмо в комнату больной. Оставался только еще  один лакей, который охранял со мною дом, и, пока шла служба, мы обыкновенно  держали двери на запоре. Но на этот раз погода была такая теплая и приятная,  что я раскрыла их настежь; а чтоб верней исполнить свою задачу, я — зная, кто  может прийти, — сказала лакею, что госпоже очень захотелось апельсинов,  так пусть он сбегает в деревню и раздобудет хоть несколько штук — заплатим,  мол, завтра. Он ушел, и я поднялась наверх.    

Миссис Линтон сидела, как всегда, в свободном белом платье,  с легкой шалью на плечах в нише раскрытого окна. Ей в начале болезни подстригли  ее густые и длинные волосы, и теперь она убирала их в простую прическу с  естественными локонами на висках и на шее. Внешний облик ее изменился, как я  сказала Хитклифу; но когда она бывала тиха, в изменившихся чертах ее чудилась  неземная красота. Огонь в ее глазах сменила мягкая, мечтательная грусть;  создавалось впечатление, что они не глядят на окружающее: взор их, казалось,  был устремлен всегда вперед — далеко-далеко, вы сказали бы, в нездешний мир. И  бледность лица (теперь, когда она поправилась и пополнела, оно уже не казалось  изнуренным), и странное его выражение, вызванное умственным  расстройством, — все это, хоть и выдавало печальную свою причину, было  все-таки трогательно и пробуждало еще больше участия к ней. В моих глазах и,  думается, в глазах каждого, кто ее видел, эти признаки неизменно опровергали  всякое существенное доказательство выздоровления и налагали на нее печать  обреченности.    

Раскрытая книга лежала перед ней на подоконнике, и еле  уловимый ветерок время от времени переворачивал страницы. Я думаю, книгу  положил здесь Линтон, потому что Кэтрин никогда не пробовала развлечься чтением  или другим каким-либо делом, и господин убил немало времени, пытаясь занять ее  внимание чем-нибудь таким, что раньше ее интересовало. Она понимала его  намерение и, если бывала в добром настроении, спокойно сносила его старания и  только давала понять, что они бесполезны, подавляя изредка усталый вздох и  пресекая их наконец поцелуем и самой печальной улыбкой. В других случаях она,  бывало, нетерпеливо отвернется и закроет руками глаза, а то и злобно оттолкнет  Эдгара: и тогда он уходил и оставлял ее, потому что знал, что ничем не поможет.    

Еще не отзвонили колокола гиммертонской церкви, и доносился  из долины мягкий ласкающий шум полноводного ручья. Весною рокот ручья был  приятной заменой еще не народившемуся шелесту листвы, который летом, когда  деревья одевались зеленью, заглушал эту музыку в окрестностях Мызы. На Грозовом  Перевале шум ручья всегда был слышен в тихие дни после сильного таяния или в  пору непрестанных дождей. Кэтрин, слушая его, думала о Грозовом Перевале, если  только она вообще о чем-либо думала и что-нибудь слушала; у нее был все тот же  отсутствующий, блуждающий взгляд, и, казалось, она едва ли узнает окружающее  посредством зрения или слуха.    

— Вам письмо, миссис Линтон, — сказала я, бережно  вкладывая листок в ее руку, покоившуюся на колене. — Вы должны прочитать  его сейчас же, потому что требуется ответ. Хотите, я взломаю печать?    

— Да, — ответила она, глядя по-прежнему вдаль. Я  распечатала письмо, оно было совсем коротенькое.    

— А теперь, — продолжала я, — прочтите.    

Она отняла руку, и письмо упало. Я подняла его, положила ей  на колени и ждала, когда ей вздумается глянуть вниз; но она так долго не  опускала глаз, что я в конце концов снова заговорила сама:    

— Прочитать вам, сударыня? Оно от мистера Хитклифа.    

Ее лицо дрогнуло, отразив смутный отсвет воспоминания и  мучительную попытку собраться с мыслями. Затем она взяла в руки листок и,  казалось, пробежала его взглядом; и когда увидела подпись, вздохнула. Но все же  я поняла, что написанное не дошло до нее, потому что на мое пожелание услышать  ответ она только указала на подпись и остановила на мне печальный и  жадно-пытливый взгляд.    

— Он хочет вас видеть, — сказала я, угадав, что ей  нужен толкователь. — Сейчас он в саду и с нетерпением ждет, какой я  принесу ему ответ.    

Еще не досказав, я увидела, как внизу большая собака,  лежавшая на солнышке в траве, наставила уши, точно собираясь залаять, потом  опустила их и завиляла хвостом, возвещая приближение кого-то, кто не был для  нее чужим. Миссис Линтон наклонилась вперед и слушала, затаив дыхание. Через  минуту в передней послышались шаги. Распахнутая дверь оказалась слишком сильным  искушением для Хитклифа, он не устоял и вошел: возможно, он думал, что я  отступилась от своего обещания, и потому решил положиться на собственную  отвагу. Кэтрин глядела неотступно и жадно на дверь в коридор. Гость ошибся было  комнатой; она кивнула мне, чтобы я впустила его, но, раньше чем я дошла до  порога, он отыскал нужную дверь и мгновением позже был рядом с Кэтрин и сжимал  ее в объятиях.    

Добрых пять минут он не говорил ни слова и не размыкал  объятий, и за это время он, верно, подарил ей больше поцелуев, чем за всю их  прежнюю жизнь. Прежде моя госпожа всегда целовала его первая. И я видела ясно:  он еле смеет заглянуть ей в лицо от нестерпимой тоски!    

Только раз посмотрев на нее, он, как и я, уже не сомневался,  что нет никакой надежды на выздоровление хотя бы со временем, — она  обречена, она скоро умрет!    

— Кэти! Жизнь моя! Как могу я это выдержать? —  были его первые слова, прозвучавшие откровенным отчаянием. И он глядел на нее  так пристально и серьезно, что мне казалось, от одной напряженности взгляда  должны выступить слезы на его глазах; но глаза горели мукой — в них не было  слез.    

— Ну, что еще? — сказала Кэтрин, откинувшись в  кресле и сама устремив на Хитклифа взгляд из-под насупившихся вдруг бровей: ее  настроения непрестанно колебались в быстрой смене капризов. — Ты и Эдгар,  вы разбили мне сердце, Хитклиф! И оба вы приходите ко мне плакаться о том, что  сами натворили, — будто жалеть надо вас ! Не хочу я тебя жалеть, не  хочу! Ты меня убил — и это, кажется, пошло тебе впрок. Какой ты крепкий!  Сколько лет ты собираешься прожить после того, как меня не станет?    

Чтобы обнять ее, Хитклиф стал на одно колено; теперь он  попробовал подняться, но она схватила его за волосы и не пускала.    

— Я хотела бы держать тебя так, — продолжала она с  ожесточением, — пока мы оба не умрем! Как бы ты ни страдал, мне было бы  все равно. Мне нет дела до твоих страданий. Почему тебе не страдать? Ведь я же  страдаю! Ты забудешь меня? Будешь ты счастлив, когда меня похоронят? Ты, может  быть, скажешь через двадцать лет: «Вот могила Кэтрин Эрншо. Когда-то  давным-давно я ее любил и был в отчаянии, что потерял ее; но это прошло. С тех  пор я любил многих других; мои дети мне дороже, чем была она; и на смертном  одре я не стану радоваться, что иду к ней; я стану печалиться, что разлучаюсь с  ними!». Скажешь, Хитклиф, да?    

— Ты хочешь замучить меня, чтобы я, как ты, потерял  рассудок! — вскричал он, высвобождая свои волосы и скрежеща зубами.    

Вдвоем они представляли для равнодушного наблюдателя  странную и страшную картину. Кэтрин недаром полагала, что рай был бы для нее  страной изгнания, если только, расставшись со смертным телом, она не отрешилась  бы и от своего нравственного облика. Сейчас ее лицо, белое, с бескровными  губами и мерцающим взором, выражало дикую мстительность; в зажатых пальцах она  держала клок вырванных волос. А Хитклиф, когда поднимался, одной ладонью уперся  в пол, а другой стиснул ее руку у запястья; и так мало было у него бережности к  больной, что, когда он разжал пальцы, я увидела четыре синих отпечатка на  бесцветной коже.    

— Или ты одержима дьяволом, — сказал он  гневно, — что так со мной говоришь, умирая? Подумала ли ты о том, что все  эти слова останутся выжженными в моей памяти и после, когда ты покинешь меня?  Они будут въедаться все глубже — до конца моих дней! Ты лжешь — и знаешь сама,  что лжешь, когда говоришь, что я тебя убил. И ты знаешь, Кэтрин, что я скорее  забуду себя самого, чем тебя! Разве не довольно для твоего бесовского  себялюбия, что, когда ты уже обретешь покой, я буду корчиться в муках ада?    

— Не будет мне покоя, — простонала Кэтрин,  возвращенная к чувству телесной слабости сильным и неровным биением сердца: от  чрезмерного возбуждения сердце так у нее заколотилось, что это было и слышно и  видно. Она ничего не добавила, пока приступ не миновал; потом заговорила вновь,  уже более мягко: — Я не желаю тебе мучиться сильней, чем я сама, Хитклиф. Я  желаю только, чтобы нас никогда не разлучали. И если какое-нибудь мое слово  будет впоследствии тебя терзать, думай, что я под землею испытываю те же  терзания, и ради меня самой прости меня! Подойди и стань опять на колени! Ты  никогда в жизни не делал мне зла. Нет. И если ты питаешь ко мне злобу, мне это  будет тяжелее вспоминать, чем тебе мои жестокие слова! Ты не хочешь подойти?  Подойди!    

Хитклиф подступил сзади к ее креслу и наклонился над нею, но  так, чтобы ей не было видно его лица, мертвенно-бледного от волнения. Она  откинулась, стараясь заглянуть ему в лицо. Он не дал: резко повернувшись,  отошел к камину и молча там стоял спиною к нам. Миссис Линтон следила за ним  подозрительным взглядом: каждое движение пробуждало в ней новый помысел. Долго  она глядела в молчании, потом заговорила, обратившись ко мне, тоном негодующего  разочарования:    

— О, ты видишь, Нелли, он ни на минуту не смягчится,  чтобы спасти меня от могилы. Так-то он любит меня! Но это и не важно. Это не  мой Хитклиф. Моего я все-таки буду любить, и возьму его с собой: он в моей  душе. И хуже всего, — добавила она в раздумье, — я наскучила этой  жалкой тюрьмой. Надоело мне быть узницей. Я устала рваться в тот прекрасный мир  и всегда оставаться здесь: не видя его — хотя бы смутно, сквозь слезы, — и  томясь по нему в своем изболевшемся сердце; а на самом деле с ним и в нем. Ты  думаешь, Нелли, что ты лучше меня и счастливей, потому что ты сильна и здорова.  Ты жалеешь меня — скоро это изменится. Я буду жалеть тебя . Я буду  невообразимо далеко от вас и высоко над вами. Странно мне, что его не будет  подле меня! — Она продолжала про себя: — Я думала, он этого желает.  Хитклиф, дорогой! Теперь ты не должен упрямиться. Подойди ко мне, Хитклиф.    

В нетерпении она поднялась, опершись на ручку кресла. На  этот властный ее призыв он повернулся к ней в предельном отчаянии. Его глаза,  раскрытые и влажные, глядели на нее, злобно пылая; грудь судорожно вздымалась.  Секунду они стояли врозь, и как они потом сошлись, я и не видела, — Кэтрин  метнулась вперед, и он подхватил ее, и они сплелись в объятии, из которого моя госпожа,  мне казалось, не выйдет живой: в самом деле, вслед за тем она представилась  моим глазам уже бесчувственной. Он бросился в ближайшее кресло; и когда я  поспешила к ней, чтоб увериться, не обморок ли это, он зарычал на меня с пеной  у рта, как бешеная собака, и в жадной ревности привлек ее к себе. У меня было  такое чувство, точно со мною рядом существо иного, нечеловеческого рода: он,  мне казалось, не понимает человеческой речи, хоть вот я и обращаюсь к нему; и я  стала в стороне и в смущении прикусила язык.    

Кэтрин сделала движение, и это немного успокоило меня: она  подняла руку, чтоб обнять его за шею, и в его объятиях прижалась щекой к его  щеке; а он, осыпая ее в ответ бурными ласками, говорил неистово:    

— Ты даешь мне понять, какой ты была жестокой —  жестокой и лживой. Почему ты мной пренебрегала? Почему ты предала свое  собственное сердце, Кэти? У меня нет слов утешения. Ты это заслужила. Ты сама  убила себя. Да, ты можешь целовать меня, и плакать, и вымогать у меня поцелуи и  слезы: в них твоя гибель… твой приговор. Ты меня любила — так какое же ты имела  право оставить меня? Какое право — ответь! Ради твоей жалкой склонности к  Линтону?.. Когда бедствия, и унижения, и смерть — все, что могут послать бог и  дьявол, — ничто не в силах было разлучить нас, ты сделала это сама по  доброй воле. Не я разбил твое сердце — его разбила ты; и, разбив его, разбила и  мое. Тем хуже для меня, что я крепкий. Разве я могу жить? Какая это будет  жизнь, когда тебя… О боже! Хотела бы ты жить, когда твоя душа в могиле?    

— Оставь меня! Оставь! — рыдала Кэтрин. —  Если я дурно поступила, я за это умираю. Довольно! Ты тоже бросил меня, но я не  стану тебя упрекать. Я простила. Прости и ты!    

— Трудно простить, и глядеть в эти глаза, и держать в  руках эти истаявшие руки, — ответил он. — Поцелуй меня еще раз. И  спрячь от меня свои глаза! Я прощаю зло, которое ты причинила мне. Я люблю  моего убийцу… Но твоего… Как могу я любить и его?    

Они замолкли, прижавшись щека к щеке, мешая свои слезы. Мне  по крайней мере думается, что плакали оба; как видно, при таких сильных  потрясениях Хитклиф все-таки мог плакать.    

Между тем мне было очень не по себе: день быстро истекал,  человек, отосланный с поручением, уже вернулся, — и при свете солнца,  клонившегося к западу, я различала в глубине долины густевшую толпу на паперти  гиммертонской церкви.    

— Служба кончилась, — объявила я. — Господин  будет здесь через полчаса.    

Хитклиф простонал проклятие и крепко прижал к себе Кэтрин;  она не пошевелилась.    

Вскоре затем я увидела группу слуг, шедших вверх по дороге к  тому крылу дома, где помещается кухня. За ними — немного позади — шел мистер  Линтон; он сам отворил ворота и медленно подходил к крыльцу, быть может,  радуясь приятному вечеру, мягкому, почти летнему.    

— Он уже здесь! — крикнула я. — Ради всего  святого, скорей! Бегите вниз! На парадной лестнице вы никого не встретите. Не  мешкайте! Постойте за деревьями, пока он пройдет к себе.    

— Я должен идти, Кэти, — сказал Хитклиф, стараясь  высвободиться из ее объятий. — Но, если буду жив, я увижусь с тобой еще  раз перед тем, как ты уснешь. Я стану в пяти ярдах от твоего окна, не дальше.    

— Ты не должен уходить! — ответила она, держа его  так крепко, как позволяли ее силы. — Ты не уйдешь, говорю я тебе.    

— Только на час, — уговаривал он.    

— Ни на минуту, — отвечала она.    

— Но я должен , сейчас войдет Линтон, —  настаивал в тревоге незваный гость.    

Он пытался встать, он насильно разжимал ее пальцы — она  вцепилась крепче, затаив дыхание; ее лицо выражало безумную решимость.    

— Нет! — закричала она. — Не уходи, не уходи!  Мы вместе в последний раз! Эдгар нас не тронет. Хитклиф, я умру! Я умру!    

— Чертов болван! Принесло! — сказал Хитклиф, снова  опускаясь в кресло. — Тише, моя дорогая! Тише, тише, Кэтрин! Я остаюсь.  Если он пристрелит меня на месте, я умру, благословляя своего убийцу.    

Они снова крепко обнялись. Я слышала, как мой господин  подымается по лестнице, — холодный пот проступил у меня на лбу: я потеряла  голову от страха.    

— Что вы слушаете ее бред! — сказала я с  сердцем. — Она говорит, сама не зная что. Вы хотите ее погубить, потому  что она лишена рассудка и не может защитить себя? Вставайте, и вы сразу  высвободитесь! Это самое сатанинское из ваших злодейств. Через вас мы все  погибли — господин, госпожа и служанка.    

Я ломала руки, я кричала. Услышав шум, мистер Линтон ускорил  шаг. Как ни была я взволнована, я искренне обрадовалась, увидев, что руки  Кэтрин бессильно упали и голова ее сникла.    

«В обмороке. Или мертва, — подумала я, — тем  лучше. Ей лучше умереть, чем тянуть кое-как и быть обузой и несчастьем для всех  вокруг».    

Эдгар, бледный от изумления и ярости, бросился к непрошеному  гостю. Что хотел он сделать, не скажу. Однако тот сразу его остановил, опустив  лежавшее на его руках безжизненное с виду тело.    

— Смотрите, — сказал он. — Если вы человек,  сперва помогите ей, со мной поговорите после.    

Он вышел в гостиную и сел. Мистер Линтон подозвал меня, и с  большим трудом, перепробовав немало средств, мы ее привели наконец в чувство;  но она была в полном затмении рассудка; она вздыхала, стонала и не узнавала  никого. Эдгар в тревоге за нее забыл о ее ненавистном друге. Но я не забыла.  При первой же возможности я прошла к нему и уговорила его удалиться, уверяя,  что ей лучше и что утром я извещу его, как она провела ночь.    

— Хорошо, я удалюсь отсюда, — ответил он, —  но я останусь в саду, и смотри, Нелли, завтра сдержи свое слово. Я буду под  теми лиственницами. Смотри же! Или я опять войду сам, будет Линтон дома или  нет.    

Он кинул быстрый взгляд в приоткрытую дверь спальни и,  уверившись, что я, очевидно, сказала ему правду, избавил дом от своего  проклятого присутствия.    

 16    

     

Ночью, около двенадцати, родилась та Кэтрин, которую вы  видели на Грозовом Перевале: семимесячный крошечный младенец; а через два часа  роженица умерла, ни разу не придя в сознание настолько, чтобы заметить  отсутствие Хитклифа или узнать Эдгара. Не буду расписывать, в каком отчаянии  был мистер Линтон от своей утраты, — это слишком печальный предмет;  действие его глубокой скорби сказалось только со временем. В моих глазах  несчастье отягчалось еще тем, что господин остался без наследника. Я горевала  об этом, глядя на слабенькую сиротку, и мысленно корила старого Линтона, что он  (хоть это и было вполне естественным пристрастием) закрепил имение за  собственной дочерью, а не за дочерью сына. Бедная крошка! Не вовремя она  явилась на свет. Она могла до полусмерти надрываться от плача, и никого это  нисколько не заботило — в те первые часы ее существования. Впоследствии мы  искупили наше небрежение; однако начало ее жизни было таким же одиноким, каким  будет, верно, и конец.    

Следующее утро — яркое и веселое на дворе — прокралось,  смягченное шторой, в безмолвную комнату и залило кровать и тело на кровати  мягким, нежным светом. Эдгар Линтон сидел, склонив голову на подушку и закрыв  глаза. Его молодое и красивое лицо было почти так же мертвенно, как лежавшее рядом;  и почти такое же застывшее: только у него это была тишина исчерпавшей себя  тоски, а у нее тишина полного мира. Лоб ее был гладок, веки сомкнуты, губы даже  хранили улыбку; ангел небесный не мог быть прекрасней. И меня охватило то же  бесконечное спокойствие, в каком лежала она: никогда мои мысли не были так  благоговейны, как теперь, когда я глядела на этот тихий образ невозмутимого  божественного покоя. Я невольно подумала словами, сказанными ею за несколько  часов перед тем: «Невообразимо далеко от нас — и высоко над нами…». На земле ли  он еще, ее дух, или уже на небе, примиренный с богом?    

Не знаю, может быть, странность у меня такая, но я редко  испытываю иное чувство, кроме счастья, когда сижу над покойником, — если  только со мною не делит эту скорбную обязанность кто-нибудь из его близких,  бурно убивающийся или застывший в безнадежной тоске. Я вижу тогда успокоение,  которое не нарушат силы земли и ада, и преисполняюсь веры в бесконечное  безоблачное будущее — вечный мир, куда вступает душа, мир, где жизнь безгранична  в своей длительности, и любовь в своем сострадании, и радость в своей полноте.  Я отметила на этот раз, как много эгоизма в любви — даже такой, как любовь  мистера Линтона, — если он так сокрушается о блаженном конце Кэтрин! Что и  говорить, при жизни она была своенравна и нетерпелива и, пожалуй, можно было  сомневаться, заслужила ли она в конце концов тихую гавань. Позже, когда пришла  пора для холодного размышления, в этом можно было сомневаться — но не тогда, не  сидя над телом умершей. Оно утверждало свой покой, казавшийся залогом вечного  покоя для обитавшей в нем прежде души.    

— Как вы думаете, сэр, достигают такие люди счастья на  том свете? Я много бы дала, чтоб узнать.    

Я уклонился от ответа на вопрос миссис Дин, прозвучавший для  меня несколько еретически. Она продолжала:    

— Проследив жизнь Кэтрин Линтон, боюсь, мы не вправе  думать, что она его достигла. Но оставим ее с тем, кто ее сотворил.    

Мой господин как будто уснул, и когда рассвело, я решилась  оставить комнату и пойти подышать свежим воздухом. Слуги полагали, что я вышла  стряхнуть с себя сонливость после затянувшегося ночного дежурства; на самом  деле моей главной целью было повидаться с мистером Хитклифом. Если он всю ночь  простоял под лиственницами, вряд ли он слышал переполох на Мызе; разве что  заметил конного гонца, отправленного в Гиммертон. Если он подходил ближе, то  мог догадаться по перебегающим огням и по частому хлопанью наружных дверей, что  в доме неблагополучно. Я и желала и боялась найти его. Я понимала, что страшную  новость необходимо сообщить, и хотелось поскорей с этим покончить; но как  приступить, я не знала. Он был там — верней, на несколько ярдов дальше, в  парке: стоял, с непокрытой головой, прислонившись к старому ясеню, и волосы его  намокли от росы, которая скопилась на ветвях, в полураспустившихся почках и  падала вокруг звонкой капелью. Видно, он долго простоял таким образом, потому  что я приметила двух дроздов, круживших в трех футах от него: они хлопотливо  вили гнездо и не обращали внимания на человека, точно это стояла колода. При  моем приближении они улетели, и он поднял глаза и заговорил.