1 2 3 
Он потер себе лоб и сказал:      

— Потому что море… А письма от Осипа не будет… И сидеть   здесь, сложа руки… ничего не высидим… Так вот, что я скажу тебе, сирота. Отведу   я тебя к той барыне… к нашей… А сам посмотрю, на что здесь могут пригодиться   здоровые руки… И если… если я здесь не пропаду, то жди меня… Я никогда еще не   лгал в своей жизни и… если не пропаду, то приду за тобою…      

— Нехорошо вы придумали! — горячо сказала на это молодая   еврейка. — Мы эту барыню знаем… Она всегда старается нанимать приезжих.      

— Бог наградит ее за это, — сказал Матвей сухо.      

— Но это потому, — сбиваясь, сказала Роза, —   что она платит очень мало…      

— С голоду не уморит…      

—И заставляет очень много работать.      

— Бог любит труд…      

Матвей посмотрел на Розу высокомерным и презрительным   взглядом. Молодая еврейка хорошо знала этот взгляд христиан. Ей казалось, что   она начала дружиться с Анной и даже питала симпатию к этому задумчивому   волынцу, с голубыми глазами. Но теперь она вспыхнула и сказала:      

— Делайте, как себе хотите… — И она вышла из   комнаты…      

— Наше худое лучше здешнего хорошего, — сказал   Матвей поучительно, обращаясь к Анне. — Собери свои вещи. Мы пойдем   сегодня.      

Анна вздохнула, однако покорно стала собираться. Матвею не   понравилось, что, уходя из помещения мистера Борка, она крепко поцеловалась с   еврейкой, точно с сестрой.      

 XV      

       

В этот день наши опять шли по улицам Нью-Йорка, с узлами,   как и в день приезда. Только в этот раз с ними не было Дымы, который давно расстался   со своей белой свитой, держался с ирландцами и даже плохо знал, что затевают   земляки. Зато Матвей и Анна остались точь-в-точь, как были: на нем была та же   белая свита со шнурами, на ней — беленький платочек. Молодой Джон тоже   считал очень глупым то, что надумал Матвей. Но, как американец, он не позволял   себе мешаться в чужие дела и только посвистывал от досады, провожая Матвея и   Анну.      

Сначала шли пешком, потом пара лошадей потащила их в   огромном вагоне, потом поднимались наверх и летели по воздуху. Из улицы в   улицу — ехали долго. Пошли дома поменьше, попроще, улицы пошли прямые,   широкие и тихие.      

На одном углу наши вышли и пошли прямо. Если бы поменьше   камни, да если бы кое-где из-под камня пробилась мурава, да если бы на середине   улицы сидели ребята с задранными рубашонками, да если бы кое-где корова, да   хоть один домишко, вросший окнами в землю и с провалившейся крышей, — то,   думалось Матвею, улица походила бы, пожалуй, на нашу. Только здесь все дома   были как один: все в три этажа, все с плоскими крышами, у всех одинаковые окна,   одинаковые крылечки с одинаковым числом ступенек, одинаковые выступы и карнизы.   Одним словом, вдоль улицы ряды домов стояли, как родные братья-близнецы, —   и только черный номер на матовом стекле, над дверью, отличал их один от   другого.      

Джон посмотрел в свою записную книжку, потом разыскал номер   и прижал пуговку у двери. В квартире что-то затрещало. Дверь отворилась, и наши   вошли в переднюю.      

Старая барыня, ждавшая мужа, сама отперла дверь. Она, как   оказалось, мыла полы. Очки у нее были вздернуты на лоб, на лице виднелся пот от   усталости, и была она в одной рубашке и грязной юбке. Увидев пришедших, она   оставила работу и вышла, чтобы переодеться.      

— Смотри, — шепнул Матвей Анне, — вот как   здесь живется нашим господам, — что уж говорить о простых людях!      

— Ну, — ответил Джон, — вы еще не знаете этой   стороны, мистер Метью. — И с этими словами он прошел в первую комнату, сел   развязно на стул, а другой подвинул Анне.      

Матвей строго посмотрел на невежливого молодого человека, и   оба с Анной остались на ногах у порога. Матвей не взлюбил молодого еврея еще с   тех пор, как говорил с ним о религии. А затем он не мог не заметить, что Джон   частенько остается дома с сестрой, помогает девушкам по хозяйству и поглядывает   на Анну. Нужно сказать, что девушка была хороша: голубые глаза, большие и   ясные, кроткий взгляд, приветливая улыбка и нежное лицо, немного, правда,   побледневшее от дороги и от неизвестности. Никто из бездельников, живших у   Борка, ни разу не позволил себе с девушкой ни одной вольности. Однако, не   считая Дымы, который вывертывался перед нею в своих диковинных пиджаках, еще и   Падди тоже старался всячески услужить ей, когда встречался в коридоре или на   лестнице. А тут еще Джон и рассказы Борка о Мозесе… «Чего доброго, — думал   Матвей, — ведь в этом Содоме никто не смотрит за такими делами. Вот   Дыма — давний и испытанный приятель, но и у него характер совершенно   изменился в какую-нибудь неделю. Что же может статься с молоденькой, неопытной   девушкой, немного еще, может быть, и легкомысленной, как все дочери Евы…   Дурного, положим, она не сделает… Но ведь здесь и хорошее тоже ни чорта не   стоит, а девушка молода, неопытна и испугана».      

Вспомнив, вдобавок, свой сон, Матвей даже вздохнул и   оглянулся. Слава богу, вот квартира старой барыни, которая возьмет к себе Анну.   Все нравилось Матвею в этой квартире. В первой комнате стоял стол, покрытый   скатертью, в соседней виднелась кровать, под пологом, в углу большой знакомый   образ Почаевской божией матери, которую в нашем Западном крае чтут одинаково   католики и православные. За образом была воткнута восковая свеча и пучок сухих   веток. Верба не верба, а все-таки был виден наш обычай, и у Матвея стало теплее   на сердце… Поэтому он сначала заложил руку за пояс и очень гордо посмотрел на   молодого еврея… Но тотчас же ему пришлось смиренно согнуться почти до земли,   потому что в комнату вошла барыня, одетая, с очками на носу, с вязанием в   руках. Вид у нее был спокойный и даже величавый, так что Матвею было даже   странно вспомнить, что он видел ее сейчас за мытьем полов. Она села на стул,   досчитала петли, передернула спицу и сказала почтительно ожидавшим Матвею и   Анне, не кивнув даже Джону:      

— Ну, что скажете?      

— К вашей милости, — ответили оба в один голос.      

— Тебя, кажется, зовут Анной?..      

— Анной, милостивая пани.      

— А тебя… Матвеем?      

Лицо Матвея расцвело приятной улыбкой.      

— А что же тот… Третий?.. Матвей махнул рукой:      

— А! Не знаю уж, что и сказать… Поступил на службу или   уж как… к какому-то здешнему… Тамани-голлу….      

Барыня жалостно посмотрела на Матвея и покачала головой.      

— Хороший господин, нечего сказать! Шайка мошенников!      

— О господи, — вздохнул Лозинский.      

— В этой стороне все навыворот, — сказала опять   барыня. — У нас таких молодцов сажают в тюрьмы, а здесь они выбирают   висельников в городские мэры, которые облагают честных людей налогами.      

Матвей вспомнил, что и Дыма выбирал мэра, и вздохнул еще   глубже. У барыни спицы забегали быстрее, — было видно, что она начинает   чего-то сердиться…      

— Ну, что же ты мне скажешь, моя милая? — спросила   она как-то едко, обращаясь к Анне. — Ты пришла наниматься или, может быть,   тоже поищешь себе какого-нибудь Таманиголла?..      

— Она — девушка честная, — вступился Матвей.      

— А! Видела я за двадцать лет много честных девушек,   которые через год, а то и меньше пропадали в этой проклятой стране… Сначала   человек как человек: тихая, скромная, послушная, боится бога, работает и   уважает старших. А потом… Смотришь, — начала задирать нос, потом   обвешается лентами и тряпками, как ворона в павлиньих перьях, потом прибавляй   ей жалованье, потом ей нужен отдых два раза в неделю… А потом уже барыня служи   ей, а она хочет сидеть сложа руки…      

— Господи упаси! Где же это видано!.. — сказал с   ужасом Матвей.      

Молодой Джон сидел на стуле, вытянув ноги и заложив руки в   карманы, с видом человека, скучающего от этих разговоров.      

— Ну, чорт еще не так страшен, как его малюют, —   сказал он…      

Барыня замолкла, даже перестала вязать и устремила   внимательный взгляд на Джона, который поднял беспечно голову к потолку, как   будто разглядывая там что-то интересное. Несколько секунд стояло молчание,   барыня и Матвей укоризненно смотрели на молодого еврея. Анна покраснела.      

— А все отчего? — начала опять барыня   спокойно. — Все оттого, что в этой стране нет никакого порядка. Здесь жид   Берко — уже не Берко, а мистер Борк, а его сын Иоська превратился в   ясновельможного Джона…      

— Чистая правда, — сказал Матвей с   убеждением. — Слышишь, Анна?      

Девушка с некоторым удивлением посмотрела на Матвея и   покраснела еще больше. Ей казалось, что хотя, конечно, Джон еврей и сидит   немного дерзко, но что говорить так в глаза не следует…      

— Да, все здесь перемешалось, как на Лысой горе, —   продолжала барыня, — правду говорит один мой знакомый; этот новый свет как   будто сорвался с петель и летит в преисподнюю…      

— И это святая правда, — подтвердил Матвей.      

— Я вижу, что ты человек разумный, — сказала   барыня снисходительно, — и понимаешь это… То ли, сам скажи, у нас?..   Старый наш свет стоит себе спокойно…, люди знают свое место… жид так жид, мужик   так мужик, а барин так барин. Всякий смиренно понимает, кому что назначено от   господа… Люди живут и славят бога…      

— Ну, эту историю надо когда-нибудь кончить, —   сказал Джон, поднимаясь.      

— Ах, извините, мистер Джон, — усмехнулась   барыня. — Ну, что ж, моя милая, надо и в самом деле кончать. Я возьму   тебя, если сойдемся в цене… Только вперед предупреждаю, чтобы ты знала: я люблю   все делать по-своему, как у нас, а не по-здешнему.      

— Это и всего лучше, — вставил Матвей.      

— Я за тебя отвечаю перед людьми и перед богом. По   воскресеньям мы станем вместе ходить в храм божий, а на эти митинги и балы —   ни ногой.      

— Слушай барыню, Анна, — сказал Матвей. —   Барыня тебя худому не научит… И уж она не обидит сироту.      

— Пятнадцать долларов в месяц считается здесь совсем   низкой платой, — сказал Джон, глядя на часы, — пятнадцать долларов,   отдельная комната и свободный день в неделю.      

Барыня, все так же спокойно продолжая вязанье, кинула на   Джона уничтожающий взгляд и сказала Анне:      

— Знаешь ты, что значит доллар?      

— А это два рубля, милостивая госпожа, — ответил   за Анну Матвей.      

— Ты служила уже где-нибудь?      

— Служила… горничной у г-жи Залесской.      

— Сколько получала?      

— Шесть рублей.      

— Много что-то для нашей стороны, — вздохнула   барыня. — В мое время такой платы не знали… А здесь, если хочешь получить   тридцать, то поди вот к нему. Он тебе даст тридцать рублей, отдельную комнату и   сколько хочешь свободного времени… днем…      

Краска опять залила лицо Анны, а барыня, посмотрев на нее   поверх очков, прибавила, обращаясь к Матвею:      

— Недалеко ходить: на этой же улице живет христианская   девушка у еврея. И уже бог благословил их ребеночком.      

— Вы же знаете, что они обвенчаны, — сказал Джон   сердито.      

— Обвенчаны, конечно!.. Кто же их это обвенчал, скажи,   пожалуйста?      

— Их обвенчали в мэрии, вы знаете.      

— Ну, вот видите, — обратилась барыня к Матвею.—   Они это называют венчанием…      

Матвей с ненавистью взглянул на еврея и сказал:      

— Девушка останется у вас.      

И потом, посмотрев на Анну, он добавил мягким тоном:      

— Она, сударыня, круглая сирота… Грех ее обидеть.   Барыня, перебирая спицы, кивнула головой. Между тем Джон, которому очень не   понравилось все это, а также и обращение с ним Матвея, надел шляпу и пошел к   двери, не говоря ни слова. Матвей увидел, что этот неприятный молодой человек   готов уйти без него, и тоже заторопился. Наскоро попрощавшись с Анной и   поцеловав у барыни руку, он кинулся к двери, но еще раз остановился.      

— А что… извините… я спросил бы у вас?      

— Что такое?      

— Не найдется ли и мне у вас местечка? За дешевую   плату… Может, по двору, в огороде или около лошади? Угла бы я у вас где-нибудь   в сарае не пролежал и цену бы взял пустую. А?.. Чтобы только не издохнуть…      

— Нет, милый. Какие огороды! Какие лошади! Здесь   сенаторы садятся за пять центов в общественный вагон рядом с последним   оборванцем…      

— Ну, прошу прощения… А где же?..      

И, не окончив, Матвей торопливо выбежал на крыльцо, чтобы не   потерять из виду Джона.      

 XVI      

       

На крыльце неприятного молодого человека уже не было, но   кто-то мелькнул за углом. Матвей побежал туда, хотя ему и показалось, что это в   другой стороне. Повернув еще за угол, он догнал шедшего человека, но в этой   стороне люди, как и дома, похожи друг на друга. На незнакомце был такой же   котелок на голове, такая же тросточка в руках, такая же походка, как и у Джона,   но лицо человека, повернувшегося к Матвею, было совсем чужое, удивленное и   незнакомое. Матвей остолбенел и провожал взглядом уходившего незнакомца; а на   Матвея с обеих сторон улицы глядели занавешенные окна домов, похожих друг на   друга, как две капли воды.      

Матвей попробовал вернуться. Он еще не понимал хорошенько,   что такое с ним случилось, но сердце у него застучало в груди, а потом начало   как будто падать. Улица, на которой он стоял, была точь-в-точь такая, как и та,   где был дом старой барыни. Только занавески в окнах были опущены на правой   стороне, а тени от домов тянулись на левой. Он прошел квартал, постоял у другого   угла, оглянулся, вернулся опять и начал тихо удаляться, все оглядываясь, точно   его тянуло к месту или на ногах у него были пудовые гири.      

А в это время молодого Джона зазрила совесть, что он так   невежливо бросил Матвея. Он быстро вернулся, позвонил и довольно сердито   попросил выслать Лозинского, потому что ему некогда ждать: время — деньги.      

Старая барыня посмотрела на него с удивлением. Анна, которая   успела уже снести свой узел в кухню и, поддернув подол юбки, принималась за   мытье пола, покинутого барыней, наскоро оправившись, тоже выбежала к Джону. Все   трое стояли на крыльце и смотрели и направо, и налево. Никого не было видно,   похожего на Матвея, на тихой улице.      

— Ну, он, верно, пошел на станцию другой   дорогой, — сказал Джон.      

Анна недоверчиво покачала головой.      

— Нет, — сказала она, — он не знает здесь   никакой дороги.      

Она посмотрела на улицу, на ряды однообразных домов, и на   глазах у нее появились слезы.      

— Ну, милая, — сказала барыня, — глядеть   теперь нечего… Ничего не высмотришь… Да и не за тем я взяла тебя… Там пол стоит   недомытый.      

— Может быть… он вернется? — сказала Анна.      

— Что же! Ты так и будешь стоять тут до вечера?   -спросила барыня, уже немного раздражаясь.      

— Он у меня один только близкий человек в этой   стороне, — произнесла Анна тихо.      

— Ну, и слава богу, что только один, — ответила   барыня. — Для молодой девушки и одного слишком много.      

Анна кинула последний взгляд на улицу. За углом мелькнула   фигура Джона, расспрашивавшего какого-то прохожего. Потом и он исчез. Улица   опустела. Анна вспомнила, что она не оставила себе даже адреса мистера Борка и   что она теперь так же потеряна здесь, как и Матвей.      

Вскоре дверь за нею захлопнулась, и дом старой барыни,   недавно еще встревоженный, стоявший с открытою дверью и с людьми на крыльце,   которые останавливали расспросами прохожих, опять стал в ряд других, ничем не   отличаясь от соседей; та же дверь с матовым стеклом и черный номер: 1235.      

Между тем, недалеко в переулке один из прохожих, которого   расспрашивал Джон, наткнулся на странного человека, который шел, точно тащил на   плечах невидимую тяжесть, и все озирался. Американец ласково взял его за рукав,   подвел к углу и указал вдоль улицы:      

— Тэрти-файф, тэрти-файф (тридцать пятый), —   сказал он ласково, и после этого, вполне уверенный, что с таким точным   указанием нельзя уже сбиться, побежал по своему спешному делу, а Матвей   подумал, оглянулся и, подойдя к ближайшему дому, позвонил. Дверь отворила   незнакомая женщина с лицом в морщинах и с черными буклями по бокам головы. Она   что-то сердито спросила — и захлопнула дверь.      

То же случилось в следующем доме, то же в третьем. На углу   он подумал, что надо повернуть, и он повернул, опять повернул и, увидя фонтан,   мимо которого, как ему казалось, они проходили час назад, повернул еще раз.   Перед ним вновь была такая же улица, только тени опять перебросились на правую   сторону, а солнце прямо било в занавески на левой… Издали, точно где-то за   горой, храпел поезд… Матвей остановился на середине улицы, как барка, которую   сорвало с причала и несет куда-то по течению, и, без надежды найти жилье старой   барыни, пошел туда, откуда слышался шум. А в это время по улице, через которую   только что прошел лозищанин, опять пробежал молодой Джон, совсем встревоженный   и огорченный. № 1235 опять отворился, и опять на крыльце стояли две   женщины с молодым человеком, советуясь и озираясь кругом. У Анны на глазах   стояли слезы, Джон сконфуженно пожимал плечами.      

Поздно вечером, заплаканная и грустная, Анна кончила работу   своего первого дня на службе. Работы было много, так как более двух недель уже   барыня обходилась без прислуги. Вдобавок, в этот день у барыни обыкновенно   вечером играли в карты жильцы ее и гости. Засиделись далеко за полночь, и Анна,   усталая и печальная, ждала в соседней комнате, чтобы быть готовой на первый   зов.      

Расходясь, гости благодарили хозяйку за приятный вечер.      

— А! Право, только у вас, и почувствуешь себя ивой раз   точно на родине, — сказал один из гостей, целуя у хозяйки руку. — И   как вы это все умеете устроить?      

— О, она у меня истинная волшебница! — сказал с   гордостью муж старой барыни, человек круглый, седой, с пробритой в середине   бородкой и торчавшими по бокам седыми баками.—А заметили вы новую горничную?      

— Как не заметить. Наверное, из наших стран. Такие   хорошие, покорные глаза. О, наш народ еще не испорчен!      

— Скажите лучше: не весь еще испорчен. Есть уже и у нас   эти карикатуры на господ. Даже в деревню уже проникает пиджак, заменяя   живописные костюмы простого народа.      

— Да. А девушка, действительно, приятная; нет этого   вызывающего нахальства, этого… как бы сказать… Ну, одним словом, приятно, когда   видишь человека, занимающего свое место.      

— Надолго ли только! — вздохнула барыня. —   Портится все это здесь необыкновенно скоро. И не знаешь, просто, откуда.      

— В воздухе, в воздухе… вроде эпидемии, — сказал   один из жильцов, весело засмеявшись… — И проходя в свою комнату, он   благосклонно ущипнул Анну за подбородок…      

А в бординг-гоузе мистера Борка в этот вечер долго стоял   шум. Несмотря на то, что у Дымы испортился характер, ему теперь было очень   совестно и жалко Матвея, и он чувствовал себя виноватым. Отправляясь на чужую   сторону, они сговорились жить или пропадать вместе. Голова — Дымы; сила,   руки и ноги — Матвея. Теперь ноги одни ходили по свету в то время, как   голова путалась с чужими людьми. Совесть у Дымы проснулась. Дыма кричал, Дыма   проклинал Джона, себя и своих приятелей и даже толкнул Падди, когда тот сунулся   с какой-то шуткой. Падди обиделся и вызвал Дыму на единоборство. Дыма сначала   послал его к чорту; но Падди пустил ему немного крови из носу, — тогда он   сам стал совать руками, куда попало… Чувствуя, однако, что и голове приходится   плохо без сильной руки товарища, он схватил стул, стал кричать, что ему   наплевать на все правила, и сильно уронил себя во мнении Падди… Ночью он   вскакивал с постели и даже плакал.      

Но это, конечно, не помогло. Приятель потонул в огромном   городе, точно иголка на пыльном проезжем шляху…      

 XVII      

       

Впоследствии, по причинам, которые мы изложим дальше, Матвей   Лозинский из Лозищей стал на несколько дней самым знаменитым человеком города   Нью-Йорка, и каждый шаг его в эти дни был прослежен очень точно. Прежде всего,   человека в странной белой одежде видели идущим на 4 avenue,[2] потом он долго шел пешком, под настилкой   воздушной дороги, к Бруклинскому мосту. Казалось, его тянуло туда, где люднее и   гуще. На углу Бродвея и какого-то переулка он вошел в булочную и, указав на   огромный кусок белого хлеба, протянул руку с деньгами на ладони. Он говорил   что-то продавцу-немцу и даже, когда тот отдавал сдачу, старался схватить его за   руку и тянулся к ней губами. Немец вырвал руки и занялся другими покупателями.   Человек постоял, посмотрел на булочника грустными глазами, пытался еще говорить   что-то и вышел на улицу.      

Это был час выхода вечерних газет. На небольшой площадке,   невдалеке от огромного здания газеты «Tribune», странный человек зачерпнул воды   у фонтана и пил ее с большой жадностью, не обращая внимания на то, что в   грязном водоеме два маленьких оборванца плавали и ныряли за никелевыми и   медными монетками, которые им на потеху кидали прохожие. Бесчисленное   количество газетных мальчишек, ожидавших выхода номера и развлекавшихся пока   чем попало, разделили свое внимание между этими водолазами и странно одетым   человеком, которого они засыпали целой тучей звонких острот. В это время через   площадку проходил газетный репортер-иллюстратор и наскоро набросал эту сцену в   своей книжке. Без сомнения, если бы этот джентльмен мог провидеть будущее, он   постарался бы сделать свой рисунок как можно точнее. Но, во-первых, он очень   торопился, и ему пришлось поэтому заканчивать набросок с памяти, а во-вторых,   он был введен в заблуждение присутствием нырявших мальчишек, которых причислил   к семейству незнакомца. Наконец, он не знал, на что собственно может   пригодиться его эскиз, так как странный незнакомец не мог ответить ничего на   самые обыкновенные вопросы.      

— Your nation? — спросил репортер, желая узнать,   какой Матвей нации.      

— Как мне найти мистера Борка?— ответил тот.      

— Your name (ваше имя)?      

— Он тут где-то… имеет помещение. Наш… могилевский жид.      

— How do you like this country? — Это значило, что   репортер желал знать, как Матвею понравилась эта страна, — вопрос,   который, по наблюдениям репортеров, обязаны понимать решительно все иностранцы…      

Но незнакомец не ответил, только глядел на газетного   джентльмена с такою грустью, что ему стало неловко. Он прекратил расспросы,   одобрительно похлопал Матвея по плечу и сказал:      

— Wery5 well! Это очень хорошо для вас, что вы сюда   приехали: Америка — лучшая страна в мире, Нью-Йорк— лучший город в   Америке. Ваши милые дети станут здесь когда-нибудь образованными людьми. Я   должен только заметить, что полиция не любит, чтобы детей купали в городских   бассейнах.      

Затем, с «талантом, отличающим карандаш этого джентльмена»,   он украсил на рисунке свитку лозищанина несколькими фантастическими узорами, из   его волос, буйных, нестриженых и слипшихся, сделал одно целое — вместе с   бараньей шапкой и, наконец, всю эту странную прическу, по внезапному и слишком   торопливому вдохновению, перевязал тесьмой или лентой. Рост Матвея он прибавил   еще на четверть аршина, а у его ног, в водоеме, поместил двух младенцев,   напоминавших чертами предполагаемого родителя.      

Все это он наскоро снабдил надписью: «Дикарь, купающий   своих детей в водоеме на Бродвее» , и затем, сунув книжку в карман и   оставляя до будущего времени вопрос о том, можно ли сделать что-либо полезное   из такого фантастического сюжета, — он торопливо отправился в редакцию.      

Как раз в эту минуту вышло вечернее прибавление, и все   внимание площадки и прилегающих переулков обратилось к небольшому балкону,   висевшему над улицей, на стене Tribune-building (дом газеты «Трибуна»). На этот   балкончик выходили люди с кипами газет, брали у толпившихся внизу мальчишек,   запрудивших весь переулок, их марки, а взамен кидали им кипы газет. Минут в   двадцать все было кончено. Сотни мальчишек мчали во все стороны десятки тысяч   номеров, и их звонкие крики разносились с этого места по огромному городу.      

На площадке остался только лозищанин, да два оборванца   вылавливали в водоеме последние монеты. Вскоре туда же подошел еще высокий   господин, в партикулярном платье, в серой большой шляпе, в виде шлема, и с   короткою палкой в руке, вроде гетманской булавы, украшенной цветным шнурком и   кистями. Это был полисмен Гопкинс, лицо, хорошо известное всему Нью-Йорку.   Полисмен Гопкинс, как сообщалось в тех же газетных заметках, из которых я узнал   эту часть моей достоверной истории, был прежде довольно искусным боксером, на   которого ставились значительные пари. Однако в последние годы ему пришлось   испытать несколько крупных превратностей, связанных с этой профессией, а одна   из них сопровождалась даже раздроблением носовых хрящей, потребовавших серьезного   лечения. Это побудило мистера Гопкинса к перемене рода занятий. Физические   данные и любовь к сильным ощущениям решили его выбор, и он предложил свои   услуги директору полиции в качестве полисмена. Само собою разумеется, что   услуги были охотно приняты, так как времена наступали довольно бурные:   участились стачки и митинги безработных («которыми, — как писала одна   благомыслящая газета, — эта цветущая страна обязана коварной агитации   завистливых иностранцев»), и все это открывало новое поле природным талантам   мистера Гопкинса и его склонности к физическим упражнениям более или менее   рискованного свойства. Увесистый «клоб» из ясеня или дуба дает, вдобавок,   решительное преимущество полисмену перед любым боксером, и имя мистера Гопкинса   опять стало часто мелькать в хронике газет. «Полисмен Гопкинс, известный   неумеренным употреблением клоба», — писали о нем рабочие газеты. Зато   другие отмечали с восторгом, что «клоб полисмена Гопкинса, как всегда, отбивал   барабанную дробь на головах анархистов».      

Случай пожелал, чтобы дороги знаменитого полисмена и бедного   лозищанина встретились два раза. В первый раз это произошло именно у описанного   фонтана. Мистер Гопкинс шел мимо, как всегда, величаво и важно, играя на ходу   своим клобом, и его внимательный взгляд остановился на странной фигуре   неизвестного иностранца. «Не видя, однако, законных причин для какого бы то ни   было личного воздействия», — так рассказывал впоследствии Гопкинс газетным   интервьюерам, — он решил только подойти поближе для внимательного осмотра.   Но тут незнакомец удивил его своим непонятным поведением: «Сняв с головы свой   странный головной убор (по-видимому, из бараньего меха), он согнул стан таким   образом, что голова его пришлась вровень с поясом Гопкинса, и, внезапно поймав   одной рукой его руку, потянулся к ней губами с неизвестною целью. Гопкинс не   может сказать наверное, что незнакомец хотел укусить его за руку, но не может и   отрицать этого».      

Вопрос остался невыясненным, так как в это мгновение над   поверхностью водоема появились внезапно головы двух водолазов. Они нырнули при   появлении Гопкинса и теперь опять вынырнули в надежде, что он уже прошел. Это   было уже явное нарушение правил благочиния. Полисмен тотчас же взял обоих   мальчишек за шивороты, поднял их высоко над землей и стал встряхивать, точно   две мокрые тряпицы. Вид у него в это время был величавый и грозный, и как раз в   эту же минуту через площадь пробегал прежний торопливый репортер. Он   остановился, быстро набросал, около прежней фигуры лозищанина, фигуру мистера   Гопкинса с двумя дикаренками в руках и прибавил надпись:      

«Полисмен Гопкинс объясняет дикарю, что купание детей в   городских водоемах не согласно с законами этой страны».       

Затем, сунув книжку в карман, он ринулся со всех ног к   вагону канатной дороги, чтобы поспеть на пожар.      

В его голове мелькал уже план целой заметки: «Известно, что   наш город, величайший в мире, привлекает к себе пришельцев из отдаленнейших   частей света. На днях мы имели случай наблюдать, как один из этих дикарей…»      

Вагон канатной дороги умчал талантливого человека вместе с   этим началом, а мистер Гопкинс поставил мальчишек на мостовую, дал им по   легонькому шлепку, при одобрительном смехе проходящих, и затем повернулся к   незнакомцу. Очень может быть, что мистеру Гопкинсу удалось бы лучше выяснить   национальность незнакомца, а также и то, «как ему нравится эта страна»… Может   быть, даже Матвей в тот же вечер попал бы в объятия Дымы, который весь день   бегал с Падди по городу, если бы… в то время, пока Гопкинс возился с   мальчишками, лозищанин не скрылся…      

По всему поведению Гопкинса он понял, что это полицейский и   даже, по-видимому, не из последних. А эта мысль тотчас же привела за собой   другую: Матвей вспомнил, что его паспорт остался в квартире Борка… А так как он   не знал, что в этой стране даже не понимают хорошенько, что такое паспорт, то   его подрало по спине. Сначала он попятился немного назад, потом еще, а   потом, — как у нас говорится, — взял ноги за пояс и пошел, не   оглядываясь, прочь. С тяжелой мыслью в голове, что вот он теперь, вдобавок ко   всему, стал в этой стороне беспаспортным бродягой, он смешался с густой толпой   на Бродвее.      

 XVIII      

       

      

Тут еще раз лозищанина приласкала надежда. Когда он шел по   людной улице, кто-то тронул его за рукав тихо и ласково. Рядом с ним стоял негр   и что-то говорил ему, указывая рукою на стул, который стоял тут же, на панели.   Черное, лоснящееся лицо, красные губы, сверкающие белки и вьющиеся волосы негра   показались Матвею как будто знакомыми. Он даже подумал, — не один ли это   из тех бездельников, которые приставали к нему на улице в первый день приезда. Но   что же ему нужно теперь? А может быть, он узнал Матвея, может быть, он знает   Борка и Дыму, может быть, он видел, что они ищут его по всему городу, и   предлагает подождать здесь, а сам пошлет кого-нибудь за приятелями Матвея?      

Действительно, сажая Матвея на стул, негр сказал что-то   своему мальчишке, и тот внезапно куда-то провалился. Очевидно, побежал за Дымой   или Борком. Матвей радостно сел и кивнул негру головой. Лицо черного человека   теперь ему очень понравилось: глаза грустные и ласковые, губы добрые. Правда,   некрасив и черен, зато приветлив и услужлив. Он тоже кивнул Матвею головой,   присел у его ног и вздумал пока что почистить Матвею сапоги. Матвей сначала   противился, а потом подумал, что всякие есть обычаи на свете, пожалуй, как бы   негр не обиделся. И он согласился исполнить желание доброго человека, тем   более, что, действительно, сапоги совсем порыжели за дорогу. Негр все так же   ласково стал тереть ноги Матвея щетками, мазал сапоги ваксой, плевал, дышал и   опять тер. Минут через пять сапоги Матвея стали, как зеркало. Матвей кивнул   головой и опять уселся на стул поудобнее, но негр взял его за рукав и показал   большим пальцем на ладонь. Матвей понял, что негр просит «на водку», сошел со   стула и полез в карман.      

— И стоит, — сказал он громко. — Верно, что   стоит. За такую услугу не знаю, чего бы человек не отдал.      

И он вынул из кармана две монеты. Негр взял лишь одну.      

— Бери еще, — сказал Матвей добродушно.      

Негр покачал головой. «Вот ведь какой честный народ», —   подумал Матвей и опять хотел взгромоздиться на стул, но в это время какой-то   господин сел раньше его, а прибежавший мальчишка принес негру кружку пива. Негр   стал пить пиво, а мальчишка принялся ваксить сапоги новоприбывшего американца.   Волосы у Матвея стали подыматься под шапкой.      

— А Дыма, а Борк? — спросил он, обращаясь к   старшему негру.      

Тот повернулся, поглядел на Матвея, потом указал на его   сапоги и сказал:      

— Уэлл (хорошо).      

— Уэлл, — вспомнил Матвей объяснение Дымы. —   Это значит «очень хорошо». Что же тут хорошего?      

А, проклятый! Он говорит, что хорошо вычистил мои сапоги.   Ему только этого и было нужно…      

«Собака ты, черная собака, — подумал он с   горечью. — Человек на тебя надеялся, как на друга, как на брата… как на   родного отца! Ты мне казался небесным ангелом. А вместо всего — ты только   вычистил мои сапоги…»      

И бедный человек пошел дальше. Сапоги его блестели, как   зеркало, но на душе стало еще темнее…      

       

XIX      

       

Так вышел он на берег залива. Круглая площадка, на   ней — небольшой садик, над головами прохожих вьется по столбам дорога, по   дороге пробежал поезд, изогнулся над самым заливом и побежал дальше берегом,   скрывшись за углом серого дома и кинувши на воду клуб черного дыма. Матвей сел   на скамью и стал смотреть на залив. Вода колыхалась, искрилась, сверкала.   Невдалеке свистнул пароход и отбежал от берега, нагруженный народом. Глаза   Матвея побежали невольно за ним. Пароходик бежал прямо к острову, на котором   стояла знакомая медная женщина. Мимо острова в это самое время тихо проплывал   гигантский корабль, такой же, как и тот, на котором приехали лозищане. Распущенный   флаг плескался по ветру и, казалось, стлался у ног медной женщины, которая   держала над ним свой факел… Матвей смотрел, как европейский корабль тихо   расталкивает своею грудью волны, и на глаза его просились слезы… Как недавно   еще он с такого же корабля глядел до самого рассвета на эту статую, пока на ней   угасли огни и лучи солнца начинали золотить ее голову… А Анна тихо спала,   склонясь на свой узел…      

Невдалеке от этого места стоит круглое невысокое здание,   вроде цирка. Теперь это здание уже заколочено, а прежде, еще недавно, здесь   получали приют эмигранты из Европы, приезжавшие на эмигрантских пароходах. Если   бы Матвей знал это, то, наверное, подошел бы поближе. А если бы подошел, то мог   бы увидеть, как из ворот, веселая и нарядная, выходила его сестра Анна, об Руку   с Осипом Лозинским. Осип одет, как господин, так же, как оделся Дыма, только на   Осипе все уже облежалось и не торчит, как на корове седло. Они вышли и пошли   берегом, направо, к пристаням, в надежде, что, может быть, Матвей и Дыма   приехали на том эмигрантском корабле из Германии, который только что проплыл   мимо «Свободы». А в это время Матвей поднялся и пошел налево, вдоль берега, за   убежавшим поездом.      

Часа в четыре странного человека видели опять у моста.   Только что прошел мостовой поезд, локомотив делал поворот по кругу, с лестницы   сходила целая толпа приехавших с той стороны американцев, — и они обратили   внимание на странного человека, который, стоя в середине этого людского потока,   кричал: — Кто в бога верует, спасите!      

Но, разумеется, никто его не понял. Если бы так крикнул кто   теперь в большом американском городе, то, наверное, ему отозвался бы кто-нибудь   из толпы, потому что в последние годы корабль за кораблем привозит множество   наших: поляков, духоборов, евреев. Они расходятся отсюда по всему побережью,   пробуют пахать землю в колониях, нанимаются в приказчики, работают на фабриках.   Иным удается, иные богатеют, иные пристраиваются к земле, и тогда через   несколько лет уже не узнаешь еврейских мальчиков, вырастающих в здоровых   фермерских работников. Но многие также терпят неудачи; тогда, обедневшие и   испуганные, они опять кидаются в города, цепляются за прежнюю жизнь. Кто   разложит на тележке плохие ножики и замочки, кто торгует с рук разной мелочью,   кто носит книжки с картинками Нью-Йорка, Ниагары, великой дороги, кто бегает на   побегушках у своей братии и приезжих. Идет такой бедняга с дрянным товаром,   порой со спичками, только бы прикрыть чем-нибудь свое нищенство, идет лохматый,   оборванный и грязный, с потускневшими и грустными глазами, и по всему сразу   узнаешь нашего еврея, только еще более несчастного на чужой стороне, где жизнь   дороже, а удача встречает не всех.      

Но тогда их было еще не так много, и, на несчастье Матвея,   ему не встретилось ни одного, когда он стоял среди толпы и кричал, как человек,   который тонет. Американцы останавливались, взглядывали с удивлением на   странного человека и шли дальше… А когда опять к этому месту стал подходить   полисмен, то Лозинский опять быстро пошел от него и скрылся на мосту…      

За мостом он пошел все прямо по улицам Бруклина. Он ждал,   что за рекой кончится этот проклятый город и начнутся поля, но ему пришлось   итти часа три, пока, наконец, дома стали меньше и между ними, на больших   расстояниях, потянулись деревья.      

Лозинский вздохнул полной грудью и стал жадными глазами   искать полей с желтыми хлебами или лугов с зеленой травой. Он рассчитал, что,   по-нашему, теперь травы уже поспели для косьбы, а хлеба должны наливаться, и   думал про себя:      

«А! Подойду к первому, возьму косу из рук, взмахну   раз-другой, так тут уже и без языка поймут, с каким человеком имеют дело… Да и   народ, работающий около земли, должен быть проще, а паспорта, наверное, не   спросят в деревне. Только когда, наконец, кончится этот проклятый город?..»      

Теперь по бокам дороги пошли уже скромные коттеджи, в один и   два этажа, на иных висели скромные вывески, как на наших лавках — по   дверям и в окнах. Сады становились все чаще, дома все те же, мощеная дорога   лежала прямо, точно разостланная на земле холстина, над которой с обеих сторон   склонились зеленые деревья. Порой на дороге показывался вагон, как темная   коробочка, мелькал в солнечных пятнах, вырастал и прокатывался мимо, и вдали   появлялся другой… Порой казалось что вот-вот сейчас все это кончится, и   откроется даль, с шоссейной дорогой, которая бежит по полям, с одним рядом   телеграфных столбов, с одинокой почтовой тележкой и с морем спелых хлебов по   сторонам, до самого горизонта. А там светлая речка, мостик, лужок — и   приветливый деревенский народ на работе…      

Но, вместо этого, внезапно целая куча домов опять выступала   из-за зелени, и Матвей опять попадал как будто в новый город; порой даже среди   скромных коттеджей опять подымались гордые дома в шесть и семь этажей, а через   несколько минут опять маленькие домики и такая же дорога, как будто этот город   не может кончиться, как будто он занял уже весь свет…      

И все здесь было незнакомо, все не наше. Кое-где в садах   стояла странная зелень, что-то вилось по тычинкам, связанным дугами, — и,   приглядевшись, Матвей увидел кисти винограда…      

Наконец, в стороне мелькнул меж ветвей кусок червой, как   бархат, пашни. Матвей быстро кинулся туда и стал смотреть с дороги из-за   деревьев…      

Но то, что он здесь увидел, облило кровью его сердце. Это   был кусок плоского поля, десятин в пятнадцать, огороженного не плетнем, не   тыном, не жердями, а железной проволокой с колючками. На одном краю этого поля   дымилась труба завода, закопченного и черного. На другом стоял   локомобиль — красивая и сверкающая машина на колесах. Маховое колесо   быстро вертелось, суетливо стучали поршни, белый пар вырывался тоненькой,   хлопотливой и прерывистой струйкой. Тут же, мерно волнуясь, плыл в воздухе   приводный канат. Проследив его глазом, Матвей увидел, что с другого конца   пашни, как животное, сердито взрывая землю, ползет железная машина и грызет, и   роет, и отваливает широкую борозду чернозема. Матвей перекрестился. Всякое   дыхание да хвалит господа! На что же теперь может пригодиться в этой стороне   деревенский человек, вот такой пахарь, как Матвей Лозинский, на что нужна умная   лошадь, почтенный вол, твердая рука, верный глаз и сноровка? И что же он станет   делать в этой стороне, если здесь так пашут землю?      

Несколько человек следили за этой работой. Может быть, они   пробовали машину, а может быть, обрабатывали поле, но только ни один не был   похож на нашего пахаря. Матвей пошел от них в другую сторону, где сквозь зелень   блеснула вода…      

Он жадно наклонился к ней, но вода была соленая… Это уже   было взморье, — два-три паруса виднелись между берегом и островом. А там,   где остров кончался, — над линией воды тянулся чуть видный дымок парохода.   Матвей упал на землю, на береговом откосе, на самом краю американской земли, и   жадными, воспаленными, сухими глазами смотрел туда, где за морем осталась вся   его жизнь. А дымок парохода тихонько таял, таял и, наконец, исчез…      

Между тем, за островом село солнце. Волна за волной тихо   набегала на берег, и пена их становилась белее, а волны темнели. Матвею   казалось, что он спит, что это во сне плещутся эти странные волны, угасает   заря, полный месяц, большой и задумчивый, повис в вечерней мгле, лиловой,   прозрачной и легкой… Волны все бежали и плескались, а на их верхушках,   закругленных и зыбких, играли то белая пена, то переливы глубокого синего неба,   то серебристые отблески месяца, то, наконец, красные огни фонарей, которые   какой-то человек, сновавший по воде в легкой лодке, зажигал зачем-то в разных   местах, над морем…      

Потом, опять будто во сне, послышались голоса, крики,   звонкий смех. Несколько мужчин, женщин и девушек, в странных костюмах, с   обнаженными руками и ногами до колен, появились из маленьких деревянных будок,   построенных на берегу, и, взявшись за руки, кинулись со смехом в волны,   расплескивая воду, которая брызгала у них из-под ног тяжелыми каплями, точно   расплавленное золото. Еще сильнее закачались зыбкие гребни, еще быстрее   запрыгали в воде огни, перемешиваясь с цветными клочками неба и месяца, а лодки   под фонарями, черные, точно из цельного угля, — забились и запрыгали на   верхушках…      

Матвею все казалось, что он спит или грезит. Чужое небо,   незнакомая красота чужой природы, чужое, непонятное веселье, чужой закат и   чужое море — все это расслабляло его усталую душу…      

— Господи, Иисусе, святая дева…      

— Всякое дыхание… Помилуй меня грешного.      

Потихоньку бормотание странного человека стихало.      

Он действительно спал, откинувшись на спину, на откосе…      

 XX      

       

Проснулся он внезапно, точно кто толкнул его в бок, вскочил   и, не отдавая себе отчета, куда и зачем, пошел опять по дороге. Море совсем   угасло, на берегу никого не было, дорога тоже была пуста. Коттеджи спали,   освещаемые месяцем сверху, спали также высокие незнакомые деревья с густою,   тяжелою зеленью, спало недопаханное квадратное поле, огороженное проволокой,   спала прямая дорога, белевшая и искрившаяся бледною полоской…      

Послышался звон. Вагон вынырнул на свет из тени деревьев и,   вздрагивая, позванивая, гудя, как ночной жук, пробежал мимо. Матвей посмотрел   ему вслед. Лошадей не было, не было ни трубы, ни дыма, ни пара. Только наверху,   откинувшись спереди назад, точно щупальце этого странного животного из стекла,   железа и дерева, торчал железный стержень с утолщением на конце. Он как будто   хватался вверху за тонкую проволоку, чуть видную в темном воздухе, и всякий   раз, как ему встречался узел, на его верхушке вспыхивала яркая, синеватая   искра.      

Вагон уменьшался, стихал его гудящий звон, и искорки бледнели   и угасали вдали, а из тени уже подходил другой, также гудя и позванивая.      

Это, должно быть, был уже последний и шел почти пустой.   Полусонный кондуктор, заметив одинокую фигуру на дороге, позвонил; вагон   задрожал, заскрежетал на рельсах и замедлил ход. Кондуктор наклонился, взял   Лозинского под локоть и посадил на скамью. Лозинский подал монету, раздался   металлический звонок счетчика, и вагон опять покатился, а мимо убегали назад   коттеджи, сады, переулки, улицы. Сначала все это спало или засыпало. Потом как будто   пробуждалось, гремело, говорило, светилось. На небе разливалось зарево.   Замелькали окна, уходя все выше и выше к небу.      

— Бридж (мост), — сказал кондуктор.      

Матвей вышел, сожалея, что нельзя ехать таким образом вечно.   Перед ним зияло опять, точно пещера, устье Бруклинского моста. Вверху, пыхтя,   опять завернулся локомотив и подхватил поезд. В левой стороне вкатывались   вагоны канатной дороги, справа выбегали другие, а рядом въезжали фургоны и шли   редкие пешеходы…      

Дойдя до половины моста, Матвей остановился. В ушах у него   шумело, в голове что-то ворочалось. Мимо бежали поезда, вагоны, коляски, мост   гудел, и было страшно слушать тонкие свистки пароходов, долетавшие   снизу, — так они казались далеко и глубоко, в какой-то бездне,   переполненной снующими огоньками… А в небо уходили два гигантских пролета, с   которых спускались канаты невиданной толщины. Целая сеть железных стержней,   которые казались Матвею с корабля такой красивой паутинкой, тянулась от   канатов, поддерживая мост на весу. Из-за них едва можно было разглядеть реку,   сливавшуюся с заливом в одно серебристое сияние, в котором утопали и из   которого виднелись опять огни пароходов. И дальше тысячи огней, как звезды,   висели над водой, уходя вдаль, туда, где новые огни горели в Нью-Джерси. И   среди всего этого моря огня, вдалеке, острые глаза Матвея едва различили   круглую огненную диадему и факел «Свободы». Ему казалось, что он видит в   синеватом свете и голову медной женщины, и поднятую руку. Но это уже светилось   слабо, чуть-чуть мерцая, как недавние дни с мечтами о счастьи на чужой стороне…      

В черной громаде пролета, точно нора, светилось оконце   мостового сторожа, и сам он, как ничтожный светляк, выполз из этой норы, с   фонарем. Он тотчас же увидел на мосту иностранца, а это всегда нравится   американцу. Сторож похлопал Матвея по плечу и сказал несколько одобрительных   слов.      

— Нельзя ли у тебя переночевать? — спросил Матвей   усталым голосом.      

— О уэлл! — ответил тот по-своему и стал объяснять   Матвею, что Америка больше всего остального света, — это известно.   Нью-Йорк — самый большой город Америки, а этот мост — самый большой в   Нью-Йорке. Из этого Матвей, если бы понимал слова сторожа, мог бы заключить,   чего стоят остальные мостишки перед этим.      

Потом сторож поглядел в глаза странного человека, прочел в   них тоску, вместо удивления, и мысли его приняли другое направление… Конечно,   если уже человеку жизнь не мила, то, пожалуй, лестно кинуться с самого большого   моста в свете, но, во-первых, это трудно: не перелезешь через эту сеть проволок   и канатов, а во-вторых, мост построен совсем не для того. Все это сторож   объявил Матвею, а затем довольно решительно повернул его и стал провожать,   подталкивая сзади… Впрочем, странный человек пошел покорно, как заведенная   машина, туда, где над городом стояло зарево и, точно венец, плавало в воздухе   кольцо электрических огней над зданием газетного дома…      

За мостом он уже без приглашения кондуктора взобрался в   вагон, на котором стояла надпись: «Central park».[3] Спокойное сидение и ровный бег вагона манили   невольно бесприютного человека, а куда ехать, ему было теперь все равно. Только   бы ехать, чем дальше, тем лучше, не думая ни о чем, давая отдых усталым ногам,   пока дремота налетает вместе с ровным постукиванием колес…      

Ему было очень неприятно, когда постукивание вдруг   прекратилось, и перед ним стал кондуктор, взявший его за рукав. Он опять вынул   деньги, но кондуктор сказал — No, — и показал рукой, что надо выйти.      

Матвей вышел, а пустой вагон как-то радостно закатился по   кругу. Кондуктор гасил на ходу огни, окна вагона точно зажмуривались, и скоро   Матвей увидел, как он вкатился во двор станции и стал под навесом, где,   покрытые тенью, отдыхали другие такие же вагоны…      

Здесь было довольно тихо. Луна стала совсем маленькой, и   синяя ночь была довольно темна, хотя на небе виднелись звезды, и большая, еще   не застроенная площадь около центрального парка смутно белела под серебристыми   лучами… Далекие дома перемежались с пустырями и заборами, и только в одном   месте какой-то гордый человек вывел дом этажей в шестнадцать, высившийся черною   громадой, весь обставленный еще лесами… Эта вавилонская башня резко рисовалась   на зареве от освещенного города…      

До ушей Матвея донесся шум деревьев. Лес всегда тянет к себе   бесприютного бродягу, а Матвей Лозинский чувствовал себя настоящим бродягой.      

Поэтому он быстро, повернулся и пошел к парку. Если бы кто   смотрел на него в это время с площади, то мог бы видеть, как белая одежда то   теряется в тени деревьев, то мелькает опять на месячном свете.      

Он шел так несколько минут и вдруг остановился. Перед ним   поднималась в чаще огромная клетка из тонкой проволоки, точно колпаком   покрывшая дерево. На ветвях и перекладинах сидели и тихо дремали птицы,   казавшиеся какими-то серыми комками. Когда Матвей подошел поближе, большой   коршун поднял голову, сверкнул глазами и лениво расправил крылья. Потом опять   уселся и втянул голову между плеч.      

Матвей отошел, боясь, чтобы птицы не подняли возню. Он   ступал тихо и оглядывался, ища себе приюта. Вскоре перед ним забелело   продолговатое здание. Половина его была темная, и Матвею показалось, что это   какой-нибудь сарай, где можно свернуться и заснуть до утра. Но, подойдя, он   опять увидел железную решетку, от которой отскочил в испуге. Из-за нее   сверкнули на него огнем два глаза. Большой серый волк стоял над спящею волчицей   и зорко следил за подозрительным человеком в белой одежде, который бродит   неизвестно зачем ночью около звериного жилья.      

В то же время откуда-то из тени человеческий голос сказал   что-то по-английски резко и сердито. Матвею этот окрик показался хуже ворчания   лесного зверя. Он вздрогнул и пугливо пошел опять к опушке. Тут он остановился   и погрозил кулаком. Кому? Неизвестно, но человек без языка чувствовал, что и в   нем просыпается что-то волчье…      

 XXI      

       

Легкое журчание воды потянуло его дальше. Это струился в   бассейн неплотно запертый фонтан. Вода сочилась кверху, будто сонная, и, то   поднимаясь, то падая совсем низко, струйка звенела и плескалась. Матвей   склонился к водоему и стал жадно пить. Потом он снял шапку и перекрестился,   решившись лечь тут же в кустах. Издалека в тишине ночи до него донесся свисток…   Ему показался он звуком из какого-то другого мира. Он сам когда-то тоже приехал   на пароходе… Может быть, это еще такой же пароход из старой Европы, на котором   люди приехали искать в этой Америке своего счастья, — и теперь смотрят на   огромную статую с поднятой рукой, в которой чуть не под облаками светится   факел… Только теперь лозишанину казалось, что он освещает вход в огромную   могилу.      

С сокрушением, сняв шапку и глядя в звездное небо, он стал   молиться готовыми словами вечерних молитв. Небо тихо горело своими огнями в   бездонной синеве и Казалось ему чужим и далеким. Он вздохнул, бережно положил   около себя кусок хлеба, с которым все не расставался, и лег в кусты. Все   стихло, все погасло, все заснуло на площади, около зверинца и в парке. Только   плескалась струйка воды, да где-то вскрикивала в клетке ночная птица, да в   кустах шевелилось что-то белое и порой человек бормотал во сне что-то печальное   и сердитое, может быть, молитву, или жалобы, или проклятия.      

Ночь продолжала тихий бег над землей. Поплыли в высоком небе   белые облака, совсем похожие на наши. Луна закатилась за деревья: становилось   свежее, и как будто светлело. От земли чувствовалась сырость… Тут с Матвеем   случилось небольшое происшествие, которого он не забыл во всю свою последующую   жизнь, и хотя он не мог считать себя виноватым, но все же оно камнем лежало на   его совести.      

Он начинал дремать, как вдруг раздвинулись кусты, и какой-то   человек остановился над ним, заглядывая в его ночное убежище.      

Час был серый, сумеречный. Матвей плохо видел лицо   незнакомца. Впоследствии ему припоминалось, что лицо было бледно, а большие   глаза смотрели страдающе и грустно…      

Очевидно, это был тоже ночной бродяга, какой-нибудь   несчастливец, которому, видно, не повезло в этот день, а может, не везло уже   много дней и теперь не было нескольких центов, чтобы заплатить за ночлег. Может   быть, это был тоже человек без языка, какой-нибудь бедняга-итальянец, один из   тех, что идут сюда целыми стадами из своей благословенной страны, бедные,   темные, как и наши, и с такой же тоской о покинутой родине, о родной беде, под   родным небом… Один из безработных, выкинутых этим огромным потоком, который   лишь ненадолго затих там, в той стороне, где высились эти каменные вавилонские   башни и зарево огней тихо догорало, как будто и оно засыпало перед рассветом.   Может быть, и этого человека грызла тоска; может быть, его уже не носили ноги;   может быть, его сердце уже переполнилось тоской одиночества; может быть, его   просто томил голод, и он рад бы был куску хлеба, которым мог бы с ним поделиться   Лозинский. Может быть, и он мог бы указать лозищанину какой-нибудь выход…      

Может быть… Мало ли что может быть! Может быть, эти два   человека нашли бы друг в друге братьев до конца своей жизни, если бы они   обменялись несколькими братскими словами в эту теплую, сумрачную, тихую и   печальную ночь на чужбине…      

Но человек без языка шевельнулся на земле так, как недавно   шевельнулся ему навстречу волк в своей клетке. Он подумал, что это тот, чей   голос он слышал недавно, такой резкий и враждебный. А если и не тот самый, то,   может быть, садовый сторож, который прогонит его отсюда…      

Он поднял голову с враждой на душе, и четыре человеческих   глаза встретились с выражением недоверия и испуга…      

— Джермен? — спросил незнакомец глухим   голосом. — Френч? Тэдеско, итальяно?.. (германец? француз? итальянец?)      

— Что тебе нужно — ответил Матвей. — Неужели   и здесь не дашь человеку минутку покоя?..      

Они еще обменялись несколькими фразами. Голоса обоих звучали   сердито и враждебно…      

Незнакомец тихо выпустил ветку, кусты сдвинулись, и он исчез.      

Он исчез, и шаги его стали стихать… Матвей быстро   приподнялся на локте с каким-то испугом. «Уходит, — подумал он. — А   что же будет дальше…» И ему захотелось вернуть этого человека. Но потом он   подумал, что вернуть нельзя, да и незачем. Все равно — не поймет ни слова.      

Он слушал, как шаги стихали, потом стихли, и только деревья   что-то шептали перед рассветом в сгустившейся темноте… Потом с моря надвинулась   мглистая туча, и пошел тихий дождь, недолгий и теплый, покрывший весь парк   шорохом капель по листьям.      

Сначала этот шорох слышали два человека в Центральном парке,   а потом только один…      

Другого на утро ранняя заря застала висящим на одном из   шептавших деревьев, со страшным, посиневшим лицом и застывшим стеклянным   взглядом.      

Это был тот, что подходил к кустам, заглядывая на лежавшего   лозищанина. Человек без языка увидел его первый, поднявшись с земли от холода,   от сырости, от тоски, которая гнала его с места. Он остановился перед Ним, как   вкопанный, невольно перекрестился и быстро побежал по дорожке, с лицом, бледным,   как полотно, с испуганными сумасшедшими глазами… Может быть, ему было жалко, а   может быть, также он боялся попасть в свидетели… Что он скажет, он, человек без   языка, без паспорта, судьям этой проклятой стороны?..      

В это время его увидал сторож, который, зевая, потягивался   под своим навесом. Он подивился на странную одежду огромного человека,   вспомнил, что как будто видел его ночью около волчьей клетки, и потом с   удивлением рассматривал огромные следы огромных сапог лозищанина на сырой   песчаной дорожке…      

 XXII      

       

В это утро безработные города Нью-Йорка решили устроить   митинг. Час был назначен ранний, так, чтобы шествие обратило внимание всех, кто   сам спешит на работу в конторы, на фабрики и в мастерские.      

О предстоящем митинге уже за неделю писали в газетах,   сообщая его программу и имена ораторов. Предвидели, что толпа может «выйти из   порядка», интервьюировали директора полиции и вожаков рабочего движения. Газеты   биржевиков и Тамани-холла громили «агитаторов», утверждали, что только   иностранцы да еще лентяи и пьяницы остаются без работы в этой свободной стране.   Рабочие газеты возражали, но тоже призывали к достоинству, порядку и уважению к   законам. «Не давайте противникам повода обвинять вас в некультурности», —   писали известные вожаки рабочего движения.      

Газета «Sun», одна из наиболее распространенных, обещала   самое подробное описание митинга в нескольких его фазах, для чего каждые   полчаса должно было появляться специальное прибавление. Один из репортеров был   поэтому командирован ранним утром, чтобы дать заметку: «Центральный парк перед   началом митинга».      

Ему очень повезло. Прежде всего, обегая все закоулки парка,   он наткнулся на Матвея и тотчас же нацелился на него своим фотографическим   аппаратом. И хотя Матвей быстро от него удалился, но он успел сделать моментальный   снимок, к которому намеревался прибавить подпись: «Первый из безработных,   явившийся на митинг».      

Он представлял себе, как подхватят эту фигуру газеты,   враждебные рабочему движению: «Первым явился какой-то дикарь в фантастическом   костюме. Наша страна существует не для таких субъектов…»      

Затем зоркий глаз репортера заметил в чаще висящее тело.   Надо отдать справедливость этому газетному джентльмену: первой его мыслью было,   что, может быть, несчастный еще жив. Поэтому, подбежав к трупу, он вынул из   кармана свой ножик, чтобы обрезать веревку. Но, пощупав совершенно охладевшую   руку, спокойно отошел на несколько шагов и, выбрав точку, набросал снимок в   альбом… Это должно было тоже произвести впечатление, — хотя уже с другой   стороны. Это подхватят рабочие газеты… «Человек, который явился на митинг еще   ранее… Еще одна жертва нужды в богатейшей стране мира…» Во всяком случае,   заметка вызовет общую сенсацию, и редакция будет довольна.      

Действительно, и заметка, и изображение мертвого тела   появились в газете ранее, чем о происшествии стало известно полиции. По   странной оплошности («что, впрочем, может случиться даже с отличной   полицией», — писали впоследствии в некоторых газетах) — толпа уже   стала собираться и тоже заметила тело, а полиция все еще не знала о происшествии…      

Матвей Лозинский, ничего, конечно, не читавший о митинге,   увидел, что к парку с разных сторон стекается народ. По площади, из улиц и   переулков шли кучами какие-то люди в пиджаках, правда, довольно потертых, в   сюртуках, правда, довольно засаленных, в шляпах, правда, довольно измятых, в   крахмальных, правда, довольно грязных рубахах. Общий вид этой толпы,   изможденные, порой бородатые лица производили на Лозинского успокоительное   впечатление. Он чувствовал что-то как будто родственное и симпатичное. Все они   собирались к фонтану, затем узнали о самоубийстве и, как муравьи, толпились   около этого места, сумрачные, озлобленные, печальные.      

Лозинский теперь смелее вышел на площадку, около которой   расположилась группа черномазых и густоволосых людей, еще более оборванных, чем   остальные. Глаза      

у них были, как сливы, лица смуглые, порой остроконечные   шляпы с широкими полями, а язык звучал, как музыка — мягко и мелодично.   Это были итальянцы. Они напомнили Матвею словаков, заходивших в Лозищи из   Карпат, и он доверчиво попытался заговорить с ними. Но и тут его никто не   понял. Итальянцы лениво поворачивали к нему головы; один подошел, пощупал его   белую свиту и с удивлением щелкнул языком. Потом он с удовольствием ощупал   мускулы его рук и сказал что-то товарищам, которые выразили свое одобрение   шумными криками… Но больше ничего от них Матвей не добился… Он заметил только,   что глаза у них сверкают, как огонь, а у иных, под куртками у поясов, висят   небольшие ножи.      

Вскоре толпа залила уже всю площадку. Над ней стояла тонкая пыль,   залегавшая, как туман, между зеленью, и сплошной гул голосов носился над   людскими головами.      

Около дерева, где висел человек, началось движение. Суровые   и важные, туда прошли полисмены в своих серых шляпах. Над ними смеялись, их   закидали враждебными криками и остротами, показывая номер газеты, но они не   обращали на это внимания. Только около самого дерева произошло какое-то   замешательство, — серые каски как-то странно толкались между черными,   рыжими и пестрыми шляпенками, потом подымались кверху и опускались деревянные   палки и что-то суетливо топталось и шарахалось. Потом мертвое тело колыхнулось,   голова мертвеца вдруг выступила из тени в светлое пятно, потом поникла, а тело,   будто произвольно, тихо опустилось вровень с толпой.      

Матвей снял шапку и перекрестился. А в это время, с другой   стороны, с площадки, послышались вдруг звуки музыки. Повернув туда голову,   лозищанин увидел, что из переулка, на той стороне площади, около большой   постройки, выкатился клуб золотистой пыли и покатился к парку. Точно гнали   стадо или шло большое войско. А из облака неслись звуки музыки, то   стихая, — и тогда слышался как будто один только гулкий топот тысячи   ног, — то вдруг вылетая вперед визгом кларнетов и медных труб, стуком   барабанов и звоном литавров. Впереди бежали двумя рядами уличные мальчишки, и   высокий тамбур-мажор6 шагал, отмахивая такт большим жезлом. За ним двигались   музыканты, с раздутыми и красными щеками, в касках с перьями, в цветных   мундирах, с огромными эполетами на плечах, расшитые и изукрашенные до такой степени,   что, кажется, не оставалось на них ни клочка, чем-нибудь не расцвеченного, не   завешанного каким-нибудь галуном или позументом.      

Матвей думал, что далее он увидит отряд войска. Но, когда   пыль стала ближе и прозрачнее, он увидел, что за музыкой идут — сначала   рядами, а потом, как попало, в беспорядке — все такие же пиджаки, такие же   мятые шляпы, такие же пыльные и полинялые фигуры. А впереди всей этой пестрой   толпы, высоко над ее головами, плывет и колышется знамя, укрепленное на высокой   платформе на колесах. Кругом знамени, точно стража, с десяток людей двигались   вместе с толпой…      

Гремя, стуча, колыхаясь, под яркие звуки марша, под   неистовые крики и свист ожидавшего народа, знамя подошло к фонтану и стало.   Складки его колыхнулись и упали, только ленты шевелились по ветру, да порой   полотнище плескалось, и на нем струились золотые буквы…      

Тогда в толпе поднялся настоящий шабаш. Одни звали   новоприбывших к дереву, где недавно висел самоубийца, другие хотели остаться на   заранее назначенном месте. Знамя опять колыхнулось, платформа поплыла за   толпой, но скоро вернулась назад, отраженная плотно сомкнувшимся у дерева   отрядом полиции.      

Когда пыль, поднятую этой толкотней, пронесло дальше, к   площади, знамя опять стояло неподвижно, а под знаменем встал человек с открытой   головой, длинными, откинутыми назад волосами и черными сверкающими глазами   южанина. Он был невелик ростом, но возвышался над всею толпой, на своей   платформе, и у него был удивительный голос, сразу покрывший говор толпы. Это   был мистер Чарльз Гомперс, знаменитый оратор рабочего союза.      

Толпа вся стихла, когда, протянув руку к дереву, где еще   недавно висел самоубийца, он сказал негромко, но с какой-то особенной   торжественной внятностью:      

— Прежде всего, отдадим почет одному из наших   товарищей, который еще этой ночью изнемог в трудной борьбе.      

Над многотысячной толпой точно пронесся ветер, и   бесчисленные шляпы внезапно замелькали в воздухе. Головы обнажились. Складки   знамени рванулись и заплескались среди гробовой тишины печально и глухо. Потом   Гомперс начал опять свою речь.      

В груди у Матвея что-то дрогнуло. Он понял, что этот человек   говорит о нем  , о том, кто ходил этой ночью по парку, несчастный   и бесприютный, как и он, Лозинский, как и все эти люди с истомленными лицами. О   том, кого, как и их всех, выкинул сюда этот безжалостный город, о том, кто   недавно спрашивал у него о чем-то глухим голосом… О том, кто бродил здесь со   своей глубокой тоской и кого теперь уже нет на этом свете.      

Было слышно, как ветер тихо шелестит листьями, было слышно,   как порой тряхнется и глухо ударит по ветру своими складками огромное полотнище   знамени… А речь человека, стоявшего выше всех с обнаженной головой,   продолжалась, плавная, задушевная и печальная…      

      

Потом он повернулся и протянул руку к городу, гневно и   угрожающе.      

И в толпе будто стукнуло что-то разом во все сердца, —   произошло внезапное движение. Все глаза повернулись туда же, а итальянцы   приподнимались на цыпочках, сжимая свои грязные, загорелые кулаки, вытягивая   свои жилистые руки.      

А город, объятый тонкою мглою собственных испарений, стоял   спокойно, будто тихо дыша и продолжая жить своею обычною, ничем невозмутимою   жизнью. По площади тянулись и грохотали вагоны, пыхтел где-то в туннеле быстрый   поезд… Ветер нес над площадью пыльное облако. Облако это, точно лента,   пронизанная солнцем, повисло в половине огромного недостроенного дома,   напоминавшего вавилонскую башню. Вверху среди лесов и настилок копошились, как   муравьи, занятые постройкой рабочие, а снизу то и дело подымались огромные   тяжести… Подымались, исчезали в облаке пыли и опять плыли сверху, между тем как   внизу гигантские краны бесшумно ворочались на своих основаниях, подхватывая все   новые платформы с глыбами кирпичей и гранита… И на все это светило яркое солнце   веселого ясного дня      

В груди лозищанина подымалось что-то незнакомое,   неиспытанное, сильное. В первый еще раз на американской земле он стоял в толпе   людей, чувство которых ему было понятно, было в то же время и его собственным   чувством. Это нравилось ему, это его как-то странно щекотало, это его подмывало   на что-то. Ему захотелось еще большего, ему захотелось, чтобы и его увидели,   чтобы узнали и его историю, чтобы эти люди поняли, что и он их понимает, чтобы   они оказали ему участие, которое он чувствует теперь к ним. Ему хотелось еще   чего-то необычного, опьяняющего, ему казалось, что сейчас будет что-то, от чего   станет лучше всем, и ему, лозищанину, затерявшемуся, точно иголка, на чужой   стороне. Он не знал, куда он хочет итти, что он хочет делать, он забыл, что у   него нет языка и паспорта, что он бродяга в этой стране. Он все забыл и, ожидая   чего-то, проталкивался вперед, опьяненный после одиночества сознанием своего   единения с этой огромной массой в каком-то общем чувстве, которое билось и   трепетало здесь, как море в крутых берегах. Он как-то кротко улыбнулся, говорил   что-то тихо, но быстро, и все проталкивался вперед, туда, где под знаменем   стоял человек, так хорошо понимавший все чувства, так умело колыхавший их своим   глубоким, проникавшим голосом…      

 XXIII      

       

Совершенно неизвестно, что сделал бы Матвей Лозинский, если бы   ему удалось подойти к самой платформе, и чем бы он выразил оратору, мистеру   Гомперсу, волновавшие его чувства. В той местности, откуда он был родом, люди,   носящие сермяжные свиты, имеют обыкновение выражать свою любовь и уважение к   людям в сюртуках посредством низких, почти до земли, поклонов и целования руки.   Очень может быть, что мистер Гомперс получил бы это проявление удивления к   своему ораторскому искусству, если бы роковой случай не устроил это дело иначе,   а именно так, что ранее мистера Гомперса, председателя рабочих ассоциаций и   искусного оратора, на пути лозищанина оказался мистер Гопкинс, бывший боксер и   полисмен. Мистер Гопкинс, наряду с другими людьми в серых касках и с клобами в   руках, стоял неподвижно, как статуя, и, разумеется, не был тронут красноречием   мистера Гомперса. Нью-йоркская полиция отлично знала этого популярного   джентльмена и действие его красноречия оценивала со своей точки зрения. Она   знала, что мистер Гомперс человек очень искусный и никогда в своих речах не   «выйдет из порядка». Но зато — таково было обычное действие его   слова — слушатели выходили из порядка слишком часто. Безработные всегда   склонны к этому в особенности, а сегодня, вдобавок, от этого проклятого дерева,   на котором полиция прозевала повесившегося беднягу и позволила ему висеть «вне   всякого порядка» слишком долго, на толпу веяло чем-то особенным. Между тем,   давно уже не бывало митинга такого многолюдного, и каждому полисмену, в случае   свалки, приходилось бы иметь дело одному на сто.      

В таких случаях полиция держится крепко настороже, следя   особенно за иностранцами. Пока все в порядке, — а в порядке все, пока дело   ограничивается словами, хотя бы и самыми страшными, и жестами, хотя бы очень   драматическими, — до тех пор полисмены стоят в своих серых шляпах,   позволяя себе порой даже знаки одобрения в особенно удачных местах речи. Но   лишь только в какой-нибудь части толпы явится стремление перейти к делу и   «выйти из порядка» — полиция тотчас же занимает выгодную позицию   нападающей стороны. И клобы пускаются в ход быстро, решительно, с ошеломляющей   неожиданностью. И толпа порой тысяч в двадцать отступает перед сотнею-другою   палок, причем задние бегут, закрывая, на всякий случай, головы руками…      

Матвей Лозинский, разумеется, не знал еще, к своему   несчастью, местных обычаев. Он только шел вперед, с раскрытым сердцем, с   какими-то словами на устах, с надеждой в душе. И когда к нему внезапно   повернулся высокий господин в серой шляпе, когда он увидел, что это опять   вчерашний полицейский, он излил на него все то чувство, которое его теперь   переполняло: чувство огорчения и обиды, беспомощности и надежды на чью-то   помощь. Одним словом, он наклонился и хотел поймать руку мистера Гопкинса   своими губами.      

Мистер Гопкинс отскочил шаг назад и — клоб свистнул в   воздухе… В толпе резко прозвучал первый удар…      

Лозищанин внезапно поднялся, как разъяренный медведь… По   лицу его текла кровь, шапка свалилась, глаза стали дикие. Он был страшнее, чем   в тот раз в комнате Борка. Только теперь не было уже человеческой силы, которая   была бы в состоянии сдержать его. Неожиданное оскорбление и боль переполнили   чашу терпения в душе большого, сильного и кроткого человека. В этом ударе для   него вдруг сосредоточилось все то, что он пережил, перечувствовал, перестрадал   за это время, вся ненависть и гнев бродяги, которого, наконец, затравили, как   дикого зверя.      

      

Неизвестно, знал ли мистер Гопкинс индейский удар, как   Падди, во всяком случае и он не успел применить его во-время. Перед ним   поднялось что-то огромное и дикое, поднялось, навалилось — и полисмен   Гопкинс упал на землю, среди толпы, которая вся уже волновалась и кипела… За   Гопкинсом последовал его ближайший товарищ, а через несколько секунд огромный   человек, в невиданной одежде, лохматый и свирепый, один опрокинул ближайшую   цепь полицейских города Нью-Йорка… За ним с громкими криками и горящими глазами   первые кинулись итальянцы. Американцы оставались около знамени, где мистер   Гомперс напрасно надрывал грудь призывами к порядку, указывая в то же время на   одну из надписей: «Порядок, достоинство, дисциплина!»      

Через минуту вся полиция была смята, и толпа кинулась на   площадь…      

Была одна минута, когда, казалось, город дрогнул под   влиянием того, что происходило около Central park’а… Уезжавшие вагоны   заторопились, встречные остановились в нерешимости, перестали вертеться краны,   и люди на постройке перестали ползать взад и вперед… Рабочие смотрели с   любопытством и сочувствием на толпу, опрокинувшую полицию и готовую ринуться   через площадь на ближайшие здания и улицы.      

Но это была только минута. Площадь была во власти толпы, но   толпа совершенно не знала, что ей делать с этой площадью. Между тем,   большинство осталось около знамени и понемногу голова толпы, которая, точно   змея, потянулась было по направлению к городу, опять притянулась к туловищу.   Затем, после короткого размышления, вожаки решили, что митинг сорван, и,   составив наскоро резолюцию, протестующую против действий полиции, они двинулись   обратно. Впереди, как ни в чем не бывало, опять выстроился наемный оркестр, и   облако пыли опять покатилось вместе с музыкой через площадь. А за ним сомкнутым   строем шли оправившиеся полицейские, ободрительно помахивая клобами и поощряя   отставших.      

Через полчаса парк опустел; подъемные краны опять двигались   на своих основаниях, рабочие опять сновали чуть не под облаками на постройке,   опять мерно прокатывались вагоны, и проезжавшие в них люди только из газет   узнали о том, что было полчаса назад на этом месте. Только сторожа ходили около   фонтана, качая головами и ругаясь за помятые газоны…      

       

XXIV      

       

Несколько дней газеты города Нью-Йорка, благодаря лозищанину   Матвею, работали очень бойко. В его честь типографские машины сделали сотни   тысяч лишних оборотов, сотни репортеров сновали за известиями о нем по всему   городу, а на площадках, перед огромными зданиями газет «World», «Tribune»,   «Sun», «Herald», толпились лишние сотни газетных мальчишек. На одном из этих   зданий Дыма, все еще рыскавший по городу в надежде встретиться с товарищем,   увидел экран, на котором висело объявление:      

       ДИКАРЬ В НЬЮ-ЙОРКЕ      Происшествие на митинге безработных.      Кафр, патагонец или славянин?      Сильнее полисмена Гопкинса.      УГРОЗА ЦИВИЛИЗАЦИИ      Оскорбление законов этой страны!      Мы дадим портрет дикаря, убившего полисмена Гопкинса.      

       

Через час листы уже летели в толпу мальчишек, которые тотчас   же ринулись во все стороны. Они шныряли под ногами лошадей, вскакивали на ходу   в вагоны электрической дороги, через полчаса были уже на конце подземной дороги   и в предместьях Бруклина, — и всюду раздавались их звонкие крики:      

«Дикарь в Нью-Йорке!.. Портрет дикаря на митинге   безработных!.. Оскорбление законов этой страны!»      

Газетный джентльмен, нарисовавший вчера фантастическое   изображение дикаря, купающего свою семью в городском водоеме, не подозревал,   что его рисунок получит столь скорое применение. Теперь это талантливое   произведение красовалось в сотнях тысяч экземпляров, и серьезные американцы,   возвращавшиеся из своих контор, развертывали на ходу газету именно в том месте,   где находилась фигура дикаря, «дважды нарушившего законы этой страны». А так   как очень трудно воздержаться от невольных сопоставлений, то газета, пока не   выяснятся окончательно мотивы загадочного преступления этого загадочного   человека, предлагала свое объяснение, не настаивая, впрочем, на полной его   достоверности. «Вчера бедный Гопкинс разъяснил дикарю всю неуместность купания   детей в городских водоемах. Известно, что дикари мелочны и мстительны. Кто   знает, быть может, Гопкинс пал невинною жертвой ревностного исполнения своего   долга на Бродвее».      

В другой газете, более серьезной, дано было изложение   события по свежим следам. Заметка носила название: «Митинг безработных»   :      

«Спешим дать нашим читателям точное изложение событий в   Центральном парке. Как уже известно, митинг безработных был назначен утром, и   уже чуть не с рассвета площадка и окружающая местность стали наполняться людьми   в количестве, которое привело в некоторое замешательство полицейские резервы. В   числе последних оказался известный Гопкинс, бывший боксер, лицо, достаточно   популярное в этом городе.      

К несчастью, случай, один из тех, которые, конечно, могут   встретиться во всяком городе этого штата, во всяком штате этой страны, во   всякой стране этого мира (где всегда будет богатство и бедность, что бы ни   говорили опасные утописты), — такой случай внес особенное возбуждение в   настроение этой толпы. Неподалеку от фонтана, по соседству с местом митинга, в   эту ночь повесился какой-то бедняк, имя, род занятий, даже национальность   которого остаются пока неизвестны. Как бы то ни было, полиция проявила   несомненную оплошность. Один из репортеров успел срисовать даже изображение   самоубийцы прежде, чем полиция узнала о факте. Вынимать тело из петли пришлось   уже в то время, когда в парке было много людей, судьба которых вследствие   случайных, но тем не менее прискорбных причин очень грустно иллюстрировалась   видом и судьбой этого бедняги. Первая попытка полиции снять тело оказалась   неудачна вследствие сопротивления, оказанного сильно возбужденной толпой. Но   затем, когда силы полиции увеличились, это было, наконец, сделано, хотя, нужно   признаться, не без содействия клобов, которые, как мы это указывали   многократно, полиция наша пускает в ход нередко и при обстоятельствах, пожалуй,   менее оправдывающих употребление этого орудия в цивилизованной стране.      

В назначенное время прибыл на место известный рабочий   агитатор мистер Гомперс, в сопровождении хора музыки и со знаменем, на котором   была надпись:      

       Работы!      Терпение народа истощено.      Соединяйтесь!      Петиция новому мэру!      

       

Беспристрастие требует прибавить, что, кроме этих, была еще   надпись следующего содержания: «Достоинство, порядок, дисциплина!»»      

За этой заметкой следовала в газете другая, имевшая опять   три заглавия:      

       Чарли Гомперс был горек.      Он громил богатство и роскошь.      Порицал порядки этой страны, а этот город       называл вавилонской блудницей.      

       

«Чарли Гомперс, ораторскому таланту которого нельзя не отдать   должной дани удивления, прекрасно использовал данное положение. Едва прибыв на   место, в сопровождении прекрасного хора м-ра Ивэнса (Second avenue,[4] № 300), и, узнав об   утреннем происшествий, он начал свою речь блестящей импровизацией, в которой в   самых мрачных красках изобразил положение лишенных работы и судьбу, ожидающую,   быть может, в близком будущем многих из этих несчастливцев. Вслед за этим он   воспользовался контрастами, которые на всяком шагу развертывает этот город, как   известно, самый большой и самый богатый в мире. Эта речь Чарли Гомперса,   имевшая целью пригласить безработных к петиции на имя городского мэра, а также   пропагандировавшая идею рабочих ассоциаций, вызвала, по-видимому, самые дурные   страсти. Правда, англичане и американцы (которых, впрочем, было очень немного),   даже большинство ирландцев и немцы остались в порядке. Но наименее   цивилизованные элементы толпы в лице итальянцев, отчасти русских евреев и в   особенности какого-то дикого человека неизвестной нации — вспыхнули при   этом, как порох от спички».      

       «МНЕНИЕ О ПРОИСШЕСТВИИ СЕНАТОРА РОБИНЗОНА»      

       

«Мистер Робинзон, любезно принявший у себя нашего репортера,   находит, что в этом происшествии с особенной яркостью выразилась сила законного   порядка этой страны. «Сэр, — сказал мистер Робинзон нашему   репортеру, — что вы видите в данном случае? Мятежники, побуждаемые   опасными демагогами, опрокинули полицию. Преграда между ними и цивилизацией в   лице бравого Гопкинса и его товарищей рушилась. И что же, — мятежники не   находят ничего лучшего, как вернуться самопроизвольно к порядку. Я позволил бы   себе, однако, предложить мистеру Гомперсу и в его лице всем подобным ему   агитаторам один вопрос, который, надеюсь, поставил бы их в немалое затруднение:   зачем вы, сэр, возбуждаете страсти и подстрекаете толпу на дело, самый   успех которого не можете ни в каком случае обратить в свою пользу?  »      

«В следующем номере, — прибавляла редакция, — мы   надеемся дать читателям ответ мистера Гомперса на уничтожающий вопрос   почтенного сенатора».      

На утро газета исполнила свое обещание. Она дала, во-первых,   портрет мистера Гомперса, а затем подробное изложение беседы его с репортером.   При этом мистер Гомперс в изображении репортера рисовался столь же   благожелательными красками, как и сенатор Робинзон. «Мистер Гомперс в личной жизни —   человек привлекательный и симпатичный, его обращение с репортером было   необыкновенно приветливо и любезно, но его отзывы о деле — очень горячи и   энергичны. Мистер Гомперс винит во всем несдержанность полиции этого города.   Сам он был «в порядке». Правда, как это совершенно справедливо было отмечено   нашим репортером, он «был горек» в своей речи. Он этого не отрицает. Но с каких   же это пор для американца в этой стране считается обязательным произносить   только сладкие речи?! Кому не нравится сравнение этого города с блудницей, тот   не должен слушать по воскресеньям проповеди, хотя бы, например, достопочтенного   реверенд-Джонса, так как это его любимое сравнение. И, однако, никто не   обвиняет за это священников в возбуждении дурных страстей или в оскорблении страны.   Надо думать, что Тамани-ринг, которого, как известно, м-р Робинзон является   деятельным членом, еще не в силах ограничить в этой стране свободу слова,   завещанную великими творцами ее конституции! (Здесь репортер выражает   сожаление, что он не в силах передать ни великолепного жеста, ни возвышенного   пафоса, с каким мистер Гомперс произнес последнюю фразу. Он констатирует,   однако, что они сделали бы честь первым ораторам страны). Мистер Гомперс очень   сожалеет о том, что случилось, но пострадавшими в этом деле считает себя и   своих друзей, так как митинг оказался сорванным и право собраний грубо нарушено   в их лице. Как началась свалка, он не видел. Он далек также от мысли   заподозревать добросовестность талантливого джентльмена, давшего изображение   дикаря. Однако и наружность, и костюм этого дикаря кажутся ему достаточно   маскарадными, чтобы быть изобретением полиции. Что касается до обращенного к   нему вопроса, то удовлетворить любопытство достопочтенного сенатора гораздо   легче, чем осветить некоторые проделки Тамани-ринга. Как уже ясно из   предыдущего, он не подстрекал никого к нападению на полицию так же, как не   подстрекал полицейских к слишком усердному употреблению клобов. Но он убежден,   что великий вопрос о богатстве и бедности должен быть решен на почве свободы   слова и союзов. Что же касается до плодов агитации, то они видны уже и теперь.   Два года назад ассоциация рабочих, в которой он имеет честь быть председателем,   считала ровно вдвое меньшее число членов, чем имеет в настоящее время. Таковы   плоды непосредственные. Что же касается дальнейших, то мистер Робинзон, сенатор   и крупный фабрикант, может сказать кое-что по этому поводу, так как на его   собственной фабрике с прошлого года рабочие часы сокращены без сокращения   платы. «И мы с гордостью предвидим, — прибавил м-р Гомперс с неподражаемой   иронией, — тот день, когда м-ру Робинзону придется еще поднять плату без   увеличения рабочего дня…» Наконец мистер Гомперс сообщил, что он намерен начать   процесс перед судьей штата о нарушении неприкосновенности собраний. «Как   известно, — сказал он, — ученым этой страны до сих пор не удалось   выяснить вопроса о национальности загадочного дикаря». М-р Гомперс не теряет,   однако, надежды, что суду это удастся и что директору полиции (которому он   отказывает, впрочем, в должном уважении) уже и теперь известно кое-что по этому   поводу».      

«Одним словом, — так заканчивалась заметка, — если   оставить в стороне некоторые щекотливые вопросы, вызывающие (быть может, и   справедливое) осуждение, м-р Гомперс оказался не только превосходным оратором и   тонким политиком, но и очень приятным собеседником, которому нельзя отказать в   искреннем пафосе и возвышенном образе мыслей. Сам мистер Гомперс убежден, что   он и его единомышленники оказывают истинную услугу стране, внося организацию,   порядок, сознательность и надежду в среду, бедствие, отчаяние и справедливое   негодование которой легко могли бы сделать ее добычей анархии…»      

Несколько дней еще происшествие в Центральном парке не   сходило со столбцов нью-йоркских газет. Репортеры обегали весь город, и в редакции   являлись разные лица, видевшие в разных местах странных людей, навлекавших   подозрение в тожественности с загадочным дикарем. Дикарей в Нью-Йорке оказалось   достаточно. Исходя из первого изображения, некоторые более или менее ученые   джентльмены высказывали свое мнение о его национальности. Отзывы были весьма   различны, но по мере того, как сведения становились многочисленнее и точнее,   заключения ученых джентльменов начинали вращаться в круге все более   ограниченном. Первый приблизился к истине некто мистер Аткинсон, взявший   исходным пунктом «разрушительные тенденции незнакомца и его беспредельную   ненависть к цивилизации и культуре». Судя по этим признакам, он причислял его к   славянскому племени… К сожалению, пустившись в дальнейшие гипотезы, мистер Аткинсон   отнес к славянскому племени также «кавказских черкесов и самоедов, живущих в   глубинах снежной Сибири».      

Круг около загадочной личности смыкался все более. В   заметках, становившихся все более краткими, но зато и более точными, появлялись   все новые места и лица, так или иначе прикосновенные к личности «дикаря». Негр   Сам, чистильщик сапог в Бродвее, мостовой сторож, подозревавший незнакомца в   каком-нибудь покушении на целость бруклинского моста, кондуктор вагона, в   котором Матвей прибыл вечером к Central park, другой кондуктор, который   подвергал свою жизнь опасности, оставаясь с глазу на глаз с дикарем в   электрическом вагоне, в пустынных предместьях Бруклина, наконец, старая барыня,   с буклями на висках, к которой таинственный дикарь огромного роста и ужасающего   вида позвонился однажды с неизвестными, но, очевидно, недобрыми целями, когда   она была одна в своем доме… К счастью, престарелая леди успела захлопнуть свою   дверь как раз вовремя для спасения своей жизни.      

 XXV      

       

О другой старой барыне, из дома № 1235, в газетах не   упоминалось. Не упоминалось также и об Анне, которая вздыхала порой при   воспоминании о пропавшем без вести Матвее. Человек канул, точно в воду, а сама   она попала, как лодка, в тихую заводь. Каждый день, когда муж и жильцы старой   барыни уходили, она, точно невидимая фея, являлась в оставленные комнаты,   убирала постели, подметала полы, а раз в неделю перетирала стекла и чистила   газовые рожки. Каждый день выносила сор на улицу в корзину, откуда его убирали   городские мусорщики, и готовила обед для господ и для двух джентльменов,   обедавших с ними. Два раза в месяц она ходила в церковь вместе с барыней…   Вообще все для нее в этом уголке было так, как на родине. Все было, как на   родине, в такой степени, что девушке становилось до боли грустно: зачем же она   ехала сюда, зачем мечтала, надеялась и ждала, зачем встретилась с этим высоким   человеком, задумчивым и странным, который говорил: «Моя доля будет и твоя доля,   малютка». Молодой Джон и Дыма не являлись. Жизнь ее истекала скучными днями,   как две капли воды похожими друг на друга… Она нашла здесь родину, ту самую, о   которой так вздыхал Лозинский, — и не раз она горько плакала об этом по   ночам в своей кухонке, в подвальном этаже, низком и тесном… И не раз ей   хотелось вернуться к той минуте, когда она послушалась Матвея, вместо того,   чтобы послушать молодую еврейку… Вернуться и начать жить здесь по-иному, искать   иной доли, может быть, дурной, да иной…      

Однажды почтальон, к ее великому удивлению, подал ей письмо.   На конверте совершенно точно стоял ее адрес, написанный по-английски, а наверху   печатный штемпель: «Соединенное общество лиц, занятых домашними услугами». Не   понимая по-английски, она обратилась к старой барыне с просьбой прочесть   письмо. Барыня подозрительно посмотрела на нее и сказала:      

— Поздравляю! Ты уже заводишь шашни с этими   бунтовщиками!      

— Я ничего не знаю, — ответила Анна.      

В письме был только печатный бланк с приглашением поступить   в члены общества. Сообщался адрес и размер членского взноса. Цифра этого взноса   поразила Анну, когда барыня иронически перевела приглашение… Однако девушка   спрятала письмо и порой вынимала его по вечерам и смотрела с задумчивым   удивлением: кто же это мог заметить ее в этой стране и так правильно написать   на конверте ее имя и фамилию?      

Это было вскоре после ее поступления на службу. А еще через   несколько дней старая барыня с суровым видом сообщила ей новость:      

— Хорошие дела, нечего сказать, наделал этот твой…      

Матвей, что ли! — сказала она. — Вот и верь после   этого наружности. Казался таким почтительным и смирным.      

— Что такое? — спросила Анна с тревогой.      

— Убил полицейского, ни более, ни менее.      

— Не может быть! — вскрикнула девушка невольно.   Старая барыня показала ей кучку газет, которые принес ей муж, когда уже   личность Матвея стала выясняться. В фантастическом изображении трудно было   признать добродушную фигуру лозищанина, хотя все же сохранились некоторые черты   и оклад бороды. Затем в следующих номерах был приведен портрет Дымы, на этот   раз в свите и бараньей шапке, как соотечественника исчезнувшей знаменитости.   Старая барыня, надев очки, целый день читала газеты, сообщая от времени до   времени вычитанные сведения и Анне. Сама она была искренно удивлена, узнав, что   Матвей попал на митинг и оказался предводителем банды итальянцев, опрокинувших   полицию и побуждавших толпу безработных ограбить ближайшие магазины.      

— А ведь каким казался почтительным и тихим, —   сказала барыня в раздумьи, вспоминая покорную фигуру Матвея, его кроткие глаза   и убежденное поддакивание на все ее мнения. — Да, да! Верь после этого   наружности.      

Она подозрительно покосилась даже на Анну, готовая видеть в   ней сообщницу страшного человека, но открытый взгляд девушки рассеял ее   опасение.      

— Он очень вспыльчив, — сказала Анна грустно,   вспоминая страшную минуту во время столкновения с Падди. — И… и… знаете   что… Как это там написано: потянулся губами к руке… Ведь это он… прошу вас…   хотел, верно, поцеловать у него руку…      

— Хотел поцеловать?.. и убил?.. Что-то все это   странно, — сказала барыня. — Во всяком случае, если его поймают, то   непременно повесят… Видишь, до чего здесь доводят эти… общества разные… Я бы   этих Гомперсов!.. Смотри, вот они и тебя хотят завлечь в свои сети…      

Анна видела, что барыня говорит совершенно искренно, а   происшествие с. Матвеем придавало ее словам еще большее значение. Однако,   когда, в отсутствии барыни, опять пришло письмо на ее имя с тем же штемпелем,   она обратилась за прочтением не к ней, а к одному из жильцов. Это был человек   молчаливый и суровый, не участвовавший в карточных вечерах у хозяев и не   сказавший никогда с Анной лишнего слова. Он все сидел в своей комнате, целые   дни писал что-то и делал какие-то выкладки. В доме говорили, что он «считает   себя изобретателем». Почему-то Анна питала к суровому человеку безотчетное   доверие и уважение.      

Он взял из ее рук письмо и добросовестно перевел слово в   слово. Содержание письма очень удивило Анну: в нем писали, что комитету   общества стало известно, что мисс Анна служит на таких условиях, которые,   во-первых, унизительны для человеческого достоинства своей неопределенностью, а   во-вторых, понижают общий уровень вознаграждения. 10 долларов в месяц и один   свободный день в неделю — это минимальные требования, принятые в одном из   собраний «соединенного общества лиц, занятых домашними услугами». Ввиду этого   ей опять предлагают поступить в члены общества и предъявить повышенные   требования своей хозяйке, иначе ее сотоварищи вынуждены будут считать ее   «врагом своего класса».      

Анна выслушала с испугом это странное обращение.      

— Что же мне будет? — спросила она, глядя на чтеца   совсем округлившимися глазами и не понимая хорошенько, кто это пишет и по   какому праву.      

— Ну, я в эти дела не мешаюсь, — ответил сурово   молчаливый жилец и опять повернулся к своим бумагам. Но между глазами и бумагой   ему почудилось испуганное лицо миловидной девушки, растерявшейся и беспомощной,   и он опять с неудовольствием повернулся, подымая привычным движением свои очки   на лоб.      

— Ты еще здесь? — сказал он, глядя в упор на Анну   своими близорукими глазами, устремленными как бы в пространство или видевшими   что-то за ней. — Странно: твое лицо мне мешает… Ты спрашивала мое   мнение?.. Ну, так вот: по моему мнению, все это глупости! Когда-то и я верил в   эти бирюльки и увлекался, пока не понял, что только наука способна изменить все   человеческие отношения. Понимаешь: наука! Вопрос решается не на улице, а в   кабинете ученого… Вот здесь (он положил руку на бумаги) решение всех этих   вопросов. Скоро все узнают… и ты в том числе. Ну, а пока — иди с богом.   Твое лицо мне мешает… А мое дело и для тебя важнее всей этой сутолоки.      

И он опять наклонился над чертежами и выкладками, махая Анне   левой рукой, чтобы она уходила. Анна пошла в кухню, думая о том, что все-таки   не все здесь похоже на наше и что она никогда еще не видела такого странного   господина, который бы так торжественно произносил такие непонятные слова.      

Она захотела посоветоваться еще с Дымой и Розой. В церковь   она ходила мимо Борка и уже знала дорогу. Однажды, когда барыня осталась дома и   она одна пошла в церковь, девушка забежала в знакомую квартиру. Розы и Джона не   было, а Борк был очень занят. От него она узнала только, что Дыма уехал, так   как письмо его, наконец, дошло, и Лозинские его увезли в Миннесоту. Это было   для него очень кстати, так как приятели-ирландцы разбрелись, Тамани-холл не   нуждался более в его голосе, а работы все не находилось… Временная знаменитость   и появление его портрета в газетах плохо утешали Дыму в потере приятеля.   Впрочем, в это время публика перестала уже интересоваться инцидентом в   Центральном парке, в особенности после того, как оказалось, вдобавок, что и   здоровье мистера Гопкинса, вовсе не убитого, приведено в надлежащее состояние.      

История дикаря отступала все далее и далее на четвертую,   пятую, шестую страницы, а на первых, за отсутствием других предметов сенсации,   красовались через несколько дней портреты мисс Лиззи и мистера Фрэда, двух еще   совсем молодых особ, которые, обвенчавшись самовольно в Балтиморе, устроили   своим родителям, известным миллионерам города Нью-Йорка, «неожиданный сюрприз».   И веселая, кудрявая головка мисс Лиззи, с лукавыми черными глазками, глядела на   читателя с того самого места и даже нарисованная тем самым карандашом, который   изображал недавно нашего земляка.      

Из этого следует, как легко стать знаменитым в этой стране и   как это бывает ненадолго…      

И только Дыма да Лозинские читали, что могли о Матвее, думая   о том, как им теперь разыскать беднягу, опять потонувшего без следа в людском   океане…      

 XXVI      

       

А сам виновник волнения публики в день знаменитого митинга   под вечер ехал в экстренном поезде на Детройт, на Бэффало, на Ниагару и на   Чикаго…      

Как он попал в этот поезд, он помнил потом очень смутно.   Когда толпа остановилась, когда он понял, что более уже ничего не будет, да и   быть более уже нечему, кроме самого плохого, когда, наконец, он увидел Гопкинса   лежащим на том месте, где он упал, с белым, как у трупа, лицом и закрытыми   глазами, он остановился, дико озираясь вокруг и чувствуя, что его в этом городе   настигнет, наконец, настоящая погибель. С этой минуты он стал опять точно   беспомощный ребенок и покорно побежал за каким-то долговязым итальянцем,   который схватил его за руку и увлек за собой.      

Через площадь они пробежали вместе с другими, потом вбежали   в переулок, потом спустились в какой-то подвал, где было еще с десяток   беглецов, частью мрачных, частью, повидимому, довольных сегодняшним днем.   Мрачны были старики, довольны молодые бобыли и в том числе долговязый спаситель   Матвея. Это был тот самый молодой человек, который утром, перед митингом,   хлопал Матвея по плечу и щупал его мускулы. Веселому малому, кажется, очень   понравилась манера обращения Матвея с полицией. Он и несколько его товарищей   кинулись вслед за Матвеем, расчистившим дорогу, но затем, когда толпа   остановилась, не зная, что делать дальше, он сообразил, что теперь остается   только скрыться, так как дело принимало оборот очень серьезный. И он счел своей   обязанностью позаботиться также о странном незнакомце.      

Из переулка Матвея ввели в какое-то помещение, длинное,   узкое и довольно темное. Здесь столпилось десятка два человек, разных   национальностей, которые, чувствуя себя в безопасности, обсуждали события дня.   Они горячо спорили при этом: одни находили, что митинг сорван напрасно, другие   доказывали, что, наоборот, все вышло хорошо, и факт прямого столкновения с   полицией произведет впечатление даже сильнее «слишком умеренных» речей   Гомперса. Все это привело, наконец, споривших к вопросу: что же им делать со   странным незнакомцем?      

Они приступили к Матвею с расспросами на разных языках, но   он только глядел на них своими синими глазами, в которых виднелась щемящая   тоска, и повторял: Миннесота… Дыма… Лозинский…      

Наконец долговязый юноша пришел к заключению, что не   остается ничего другого, как переодеть Матвея и отправить его по железной   дороге в Миннесоту. Достали одежду, которая сразу затрещала по швам, когда ее   напялили на Матвея, а затем привели парикмахера из членов того же общества.   Сначала Матвей оказал было сопротивление, но когда молодой верзила очень   красноречивым жестом показал на шею, как бы охватывая ее   петлей, — Матвей понял и покорно отдался своей судьбе. Через десять   минут в небольшое зеркальце на Матвея глядело чужое, незнакомое лицо, с   подстриженными усами и небольшой лопаткой вместо бороды.      

Молодой человек похлопал его по плечу. Лозищанин понял, что   эти люди заботятся о нем, хотя его удивляло, что этот беспечный народ относился   к его печальному положению с каким-то непонятным весельем. Как бы то ни было,   под вечер, совершенно преображенный, он покорно последовал за молодыми людьми   на станцию железной дороги. Здесь у него взяли деньги, отсчитали, сколько было   нужно, остальное (не очень много) отдали ему вместе с билетом, который продели   за ленту шляпы. Перед самым отходом поезда долговязый принес еще две бутылки   сидра, большой белый хлеб и несколько фруктов. Все это было уложено в корзине.   Это до глубины души тронуло Матвея, который крепко обнял своего благодетеля.      

— Ты мне все равно, как родной, — сказал   Матвей. — Никогда тебя не забуду… — Долговязый похлопал его по плечу,   и вся компания, весело кивая и смеясь, проводила взглядами поезд, который понес   Матвея по туннелям, по улицам, по насыпям и кое-где, кажется, по крышам, все   время звоня мерно и печально. Некоторое время в окнах вагона еще мелькали дома   проклятого города, потом засинела у самой насыпи вода, потом потянулись зеленые   горы, с дачами среди деревьев, кудрявые острова на большой реке, синее небо,   облака… потом большая луна, как вчера на взморье, всплыла и повисла в   голубоватой мгле над речною гладью…      

Корзина с провизией склонилась в руках ослабевшего человека,   сидевшего в углу вагона, и груши из нее посыпались на пол. Ближайший сосед   поднял их, тихо взял корзину из рук спящего и поставил ее рядом с ним. Потом   вошел кондуктор, не будя Матвея, вынул билет из-за ленты его шляпы и на место   билета положил туда же белую картонную марку с номером. Огромный человек крепко   спал, сидя, и на лице его бродила печальная судорога, а порой губы сводило,   точно от испуга…      

А поезд летел, и звон, мерный, печальный, оглашал то спящие   ущелья, то долины, то улицы небольших городов, то станции, где рельсы   скрещивались, как паутина, где, шумя, как ветер в непогоду, пролетали такие же   поезда, по всем направлениям, с таким же звоном, ровным и печальным.      

       

XXVII      

       

Впоследствии Матвею случалось ездить тою же дорогой, но   впоследствии все в Америке казалось ему уже другим, чем в эти печальные дни,   когда поезд мчал его от Нью-Йорка, а куда — неизвестно. Он проспал чудные   берега Гудзона и проснулся на время лишь в Сиракузах, где в окнах засветилось   что-то снаружи зловещим красным светом. Это были громадные литейные заводы.   Расплавленный чугун огненным озером лежал на земле, кругом стояли черные   здания, черные люди бродили, как нечистые духи, черный дым уходил в темное   мглистое небо, и колокола паровозов все звонили среди ночи, однообразно и   тревожно… Затем Бэффало, весь тоже во мгле и дыму. Потом, уже на заре, в вагоне   застучали отодвигаемые окна; повеяло утренней свежестью, американцы высунулись   в окна, глядя куда-то с видимым любопытством.      

— Найàгара, Найàгара-фолл, — сказал кондуктор,   торопливо проходя вдоль поезда, и тронул лозищанина за рукав, с удивлением   глядя на человека, который один сидит в своем углу и не смотрит Ниагару.      

Матвей поднялся и заглянул в окно. Было еще темно, поезд   как-то робко вползал на мост, висевший над клубящейся далеко внизу быстрой   рекой. Мост вздрагивал и напрягался под тяжестью, как туго натянутая струна, а   другой такой же мост, кинутый с берега на берег, на страшной высоте, казался   тонкой полоской кружева, сквозившей во мгле. Внизу шумело пенистое течение   реки, на скалах дремали здания городка, а под ними из камней струилась и падала   книзу вода тонкими белыми лентами. Дальше пена реки сливалась с беловатым   туманом, который клубился и волновался точно в гигантском котле, закрывая   зрелище самого водопада. Только глухой шум, неустанный, ровный и какой-то   безнадежный, рвался оттуда, наполняя трепетом и дрожанием сырой воздух мглистой   ночи. Будто в тумане ворочалось и клокотало что-то огромное и глухо стонало,   жалуясь, что нет ему покоя от века до века…      

Поезд продолжал боязливо ползти над бездной, мост все   напрягался и вздрагивал, туман клубился, как дым огромного пожара, и, подымаясь   к небу, сливался там с грядой дальних облаков. Потом вагон пошел спокойнее, под   колесами зазвучала твердая земля, поезд сошел с моста и потянулся, прибавляя   ход, вдоль берега. Тогда стало вдруг светлее, из-за облака, которое стояло над   всем пространством огромного водопада, приглушая его грохот, выглянула луна, и   водопад оставался сзади, а над водопадом все стояла мглистая туча, соединявшая   небо и землю… Казалось, какое-то летучее чудовище припало в этом месте к реке и   впилось в нее среди ночи, и ворчит, и роется, и клокочет…      

Детройт остался у Матвея в памяти только тем, что железная   дорога как будто вся целиком отделилась от земли и вместе с рельсами и поездом   поплыла по воде. Это было уже следующей ночью, и на другом берегу реки на   огромном расстоянии разлегся город и тихо пламенел и сверкал синими, белыми,   желтыми огнями. Потом поезд пронесся утром мимо Чикаго. На правой стороне чуть   не в самые рельсы ударяла синяя волна Мичигана — огромного, как море, и   пароход, шедший прямо к берегу, выплывал из-за водного горизонта, большой и   странный, точно он взбирался на водяную гору… Еще несколько часов вдоль берега,   потом Мильвоки — и дорога отклонилась к западу…      

Города становились меньше и проще, пошли леса и речки,   потянулись поля и плантации кукурузы… И по мере того, как местность изменялась,   как в окна врывался вольный ветер полей и лесов, Матвей подходил к окнам все   чаще, все внимательнее присматривался к этой стране, развертывавшей перед ним,   торопливо и мимолетно, мирные картины знакомой лозищанину жизни.      

И вместе с тем, понемногу и незаметно, застывшая во вражде   душа оскорбленного и загнанного человека начинала как будто таять. В одном   месте он чуть не до половины высунулся из окна, провожая взглядом быстро   промелькнувшую пашню, на которой мужчины и женщины вязали снопы пшеницы. В   другом, опершись на сапы и кирки, смотрели на пробегающий поезд крепкие,   загорелые люди, корчевавшие пни поваленного леса. Матвею была знакома эта   работа — и ему хотелось бы выскочить из вагона, взять в руки топор или   кирку и показать этим людям, что он, Матвей Лозинский, может сделать с самым   здоровым пнищем.      

Но поезд все звонил и летел, сменяя картину за картиной.   Грустные дни чередовались с еще более грустными ночами. И по мере того, как   природа становилась доступнее, понятнее и проще, по мере того, как душа   лозищанина все более оттаивала и смягчалась, раскрываясь навстречу спокойной   красоте мирной и понятной ему жизни; по мере того, как в нем, на месте тупой   вражды, вставало сначала любопытство, а потом удивление и тихое   смирение, — по мере всего этого и наряду со всем этим его тоска   становилась все острее и глубже. Теперь он чувствовал, что и ему нашлось бы   место в этой жизни, если бы он не отвернулся сразу от этой страны, от ее людей,   от ее города, если б он оказал более внимания к ее языку и обычаю, если бы он   не осудил в ней сразу, заодно, и дурное и хорошее… А теперь между ним и этой   жизнью встало бродяжество и даже, может быть, преступление…      

И люди, хотя часто походили с виду на Падди, начинали все-таки   представляться лозищанину в другом свете. Пока он ехал, переходя с поезда на   поезд, не раз сменилась и публика, и кондукторская бригада. Но сменявшиеся   пассажиры обращали внимание новых на огромного человека, чувствовавшего себя   как будто неловко в своей одежде, робкого, застенчивого и беспомощного, как   ребенок. Никто его не тревожил, никто не надоедал никакими расспросами, но   каждый раз, как приходилось менять вагон или пересаживаться на другой поезд, к   Матвею подходил или кондуктор, или кто-нибудь из соседей брал его за руку и вел   за собою на новое место. Большой человек покорно следовал в таких случаях за   ними и глядел на провожавшего застенчивыми, но благодарными глазами.      

Кроме того, здесь, в глубине страны, люди не казались уже до   такой степени похожими друг на друга, как в том огромном городе, где Матвей   испытал столько горестных приключений. В поезд то и дело садились рослые   фермеры, загорелые, широкоплечие, в широких сюртуках и с бородами, которые   могли бы и на них навлечь остроты нью-йоркских уличных бездельников. Порой   суровый квакер в застегнутом до шеи сюртуке, порой степной торговец скотом или   охотник из Канады в живописном кожаном костюме, увешанном бахромой и кистями,   выделялись среди остальной публики, привлекая невольное внимание. А один раз у   костра сидела в ожидании своего поезда группа бронзовых индейцев,   возвращавшихся из Вашингтона, завернувшихся в свои одеяла и равнодушно куривших   трубки под взглядами любопытной толпы, высыпавшей на это зрелище из поезда…      

На одной станции у небольшого города, здания которого   виднелись над рекой, под лесом, в вагон, где сидел Матвей, вошел новый   пассажир. Это был старик с худощавым лицом, сильно впавшими щеками, тонкими   губами и острым проницательным взглядом. Человек вида странного, пожалуй, даже   смешного, тем более, что одет он был совсем оборванцем, а между тем держал себя   уверенно и даже гордо. Его одежда, когда-то, вероятно, черная, теперь стала   серой от солнца, едкой белой пыли и многочисленных ржавых пятен. Его штаны были   коротки, точно надеты с ребенка, и сапоги порыжели еще более, чем у Матвея, у   которого они хранили все-таки следы щеток негра Сама на Бродвее. Но на голове   незнакомца был надет новенький лоснящийся цилиндр, а во рту торчала большая   сигара, наполнявшая вагон тонким ароматом. Матвей удивлялся уже ранее, что   здесь, по-видимому, нет особых вагонов для «простого народа», а теперь подумал,   что такого молодца в таких штанах, да еще с сигарой, едва ли потерпят рядом с   собой остальные пассажиры, несмотря даже на его новый цилиндр, как будто   украденный. Но, к его удивлению, старика почтительно провожали со станции   какой-то господин, очень щеголеватый, и кузнец, видимо, только что отошедший от   горна. Оба они пожимали ему руки на платформе, а когда он вошел в вагон,   ближайший молодой человек, тоже одетый весьма старательно, приветливо   посторонился, очищая место возле себя… Старик кивнул головой, вынул сигару,   сплюнул и протянул молодому человеку руку в щегольской перчатке.      

Между тем, поезд опять мчался дальше. Теплый вечер спускался   на поля, на леса, на равнины, закутывая все легким сумраком, который становился   все синее и гуще. Мерное позванивание локомотива оглашало леса, молчаливо   лежавшие по обе стороны дороги. И всякий раз при этом где-нибудь на полянке   мелькал огонь, порой горел костер, вокруг которого расположились дровосеки,   порой светились окна домов… В одном месте семья садилась за ужин на открытом   воздухе. В отворенных настежь дверях стояла женщина с ребенком, и даже пламя   свечей не колебалось в тихом лесном затишьи.      

Матвей глядел на все это со смешанным чувством: чем-то   родственным веяло на него от этого простора, где как будто еще только закипала   первая борьба человека с природой, и ему становилось грустно: так же вот   где-нибудь живут теперь Осип и Катерина, а он… что будет с ним в неведомом   месте после всего, что он наделал?      

Ему стало так горько, что он решил лучше заснуть… И вскоре   он действительно спал, сидя и закинув голову назад. А по лицу его, при свете   электрического фонаря, проходили тени грустных снов, губы подергивались, и брови   сдвигались, как будто от внутренней боли…      

 XXVIII      

       

Сон не всегда приходит к нам во-время. Если бы на этот раз   Матвей не спал, то мог бы услышать много любопытного, и его похождения   кончились бы благополучно и скоро.      

Но он спал, когда поезд остановился на довольно   продолжительное время у небольшой станции. Невдалеке от вокзала, среди вырубки,   виднелись здания из свеже-срубленного леса. На платформе царствовало   необычайное оживление: выгружали земледельческие машины и камень, слышалась   беготня и громкие крики на странном горловом жаргоне. Пассажиры-американцы с   любопытством выглядывали в окна, находя, по-видимому, что эти люди суетятся   гораздо больше, чем бы следовало при данных обстоятельствах.      

— Простите, сэр, — спросил пассажир, ехавший в   поезде из Мильвоки, — что это за народ?      

— Русские евреи, — ответил спрошенный. — Они   основали колонию около Дэбльтоуна…      

В это время у открытой боковой двери вагона остановились две   фигуры, и послышались звуки русской речи.      

— Слушай, Евгений, — говорил один высоким тенором,   с легким гортанным акцентом. — Еще раз: оставайся с нами.      

— Нет, не могу, — ответил другой грудным   баритоном. — Тянет, понимаешь… Эти последние известия…      

— Такая же иллюзия, как и прежде!.. И из-за этих   фантазий ты отворачиваешься от настоящего хорошего, живого дела: дать новую   родину тысячам людей, произвести социальный опыт…      

— Все это так и, при других условиях… Повторяю тебе:   тянет. А что касается фантазий, то… во-первых, Самуил, только в этих фантазиях   и жизнь… будущего! А во-вторых, ты сам со своим делом…      

— All right (готово)! — крикнул кто-то на   платформе.      

— Please in the cars (прошу в вагоны)! — раздались   приглашения кондукторов.      

Два приятеля крепко обнялись, и один из них вскочил в вагон   уже на ходу.      

Это был высокий, молодой еще человек, с неправильными, но   выразительными чертами лица, в запыленной одежде и обуви, как будто ему   пришлось в этот день много ходить пешком. Он положил небольшой узелок на полку,   над головой Матвея, и затем его взгляд упал на лицо спящего. В это время   Матвей, быть может, под влиянием этого взгляда, раскрыл глаза, сонные и   печальные. Несколько секунд они смотрели друг на друга. Но затем голова Матвея   опять откинулась назад, и из его широкой груди вырвался глубокий вздох… Он   опять спал.      

Пришелец еще несколько секунд смотрел в это лицо… Несмотря   на то, что Матвей был теперь переодет и гладко выбрит, что на нем был   американский пиджак и шляпа, было все-таки что-то в этой фигуре, пробуждавшее   воспоминания о далекой родине. Молодому человеку вдруг вспомнилась равнина,   покрытая глубоким мягким снегом, звон колокольчика, высокий бор по сторонам   дороги и люди с такими же глазами, торопливо сворачивающие свои сани перед   скачущей тройкой…      

Может быть, и Матвею вспомнилось что-нибудь в этом роде.   Губы его шевелились и бормотали что-то, и на лице виднелось выражение покорной   просьбы.      

Всю эту короткую молчаливую сцену наблюдал серый господин в   цилиндре своими рысьими глазками, в которых светилось странное выражение —   какого-то насмешливого доброжелательства.      

— How do you do (здравствуйте), mister Nilof, —   окликнул он, видя, что русский его не замечает.      

Тот вздрогнул и живо повернулся.      

— А! Здравствуйте, судья Дикинсон, — ответил он на   чистом английском языке, протягивая судье руку.— Простите, я вас не заметил.      

— О, это ничего. Вы заинтересовались этим пассажиром?..   Меня он тоже интересует… Он едет, повидимому, издалека.      

— Из Мильвоки, — сказал один из пассажиров.      

— О, нет, — вмешался другой. — Я еду из   Мильвоки и уже застал его в поезде. Он, кажется, сел в Чикаго, а может быть, и   в Нью-Йорке. Он не говорит ни слова по-английски и беспомощен, как ребенок.      

— Очевидно, иностранец, — сказал судья Дикинсон,   меряя спящего Матвея испытующим, внимательным взглядом. — Атлетическое   сложение!.. А вы, мистер Нилов, кажется, были у ваших земляков? Как их дела? Я   видел: они выписали хорошие машины — лучшая марка в Америке.      

— Да… теперь им еще трудно. Но они надеются.      

— Читали вы извлечение из отчетов эмиграционного   комитета?.. Цифра переселенцев из России растет.      

— Да, — кратко ответил Нилов.      

— А кстати: в том же номере «Дэбльтоунского курьера»   есть продолжение истории нью-йоркского дикаря. И знаете: оказывается, что он   тоже русский.      

— В таком случае, сэр, он не дикарь, — сказал   Нилов сухо.      

— Гм… да… Извините, мистер Нилов… Я, конечно, не говорю   о культурной части нации. Но… до известной степени все-таки… человек, который   кусается…      

— Без сомнения, он не кусается, сэр. Не все газетные   известия верны.      

— Однако… его поступок с полисменом Гопкинсом?      

— Полисмен Гопкинс, судя даже по газетам, первый ударил   его по голове клобом… Считаете вы его дикарем?      

Серый джентльмен засмеялся и сказал:      

— О! Но это немного другое дело… Полицейские этой   страны снабжаются клобами для известного употребления… И раз иностранец   нарушает порядок…      

— Мне очень жаль это слышать от судьи, — сказал   Нилов холодно.      

Серый джентльмен несколько выпрямился, видимо задетый, и   сказал:      

— Судью Дикинсона еще никто не упрекал за опрометчивые   суждения… в его камере. Здесь мы имеем дело с фактами, как они изложены в   газетах… Я вас обидел чем-нибудь мистер Нилов?      

— Вы меня не обидели. Но если вы знаете полицейских   вашей страны, то я знаю людей моей родины. И я считаю оскорбительной нелепостью   газетные толки о том, что они кусаются. Вполне ли вы уверены, что ваши   полицейские не злоупотребляют клобами без причины?      

Серый господин вынул изо рта сигару и некоторое время   смотрел на собеседника, как будто удивленный неожиданным оборотом разговора.      

— Гм… да, — сказал он. — Если взглянуть на   дело с этой точки зрения… По совести, я в этом далеко не уверен… И поступи это   дело ко мне, я потребовал бы разъяснения… По-видимому, у вас есть идея всего   события?      

— Да, у меня есть идея события… Я думаю, что мой      

земляк попал на митинг случайно… И случайно встретился с   Гопкинсом.      

— Ну, а зачем он наклонился и старался схватить его…   гм… одним словом… как это изложено в газетах?      

— Правда состоит, вероятно, в том, что он наклонился… К   сожалению, сэр, на моей родине люди действительно кланяются иногда слишком   низко…      

— Вы думаете? Ха! Это кажется невероятным. Намерение   укусить и именно за руку… Это по меньшей мере требовало бы доказательств.      

— А если на приветствие последовал хороший удар      

по голове…      

— Ха-ха! Это, конечно, затемняет рассудок и освобождает   страсти! Положительно, я считаю дело почти выясненным. Вы были бы отличным   адвокатом. О, да! Вы могли бы стать лучшим адвокатом нашего города!.. И если вы   все-таки предпочитаете работать на моей лесопилке…      

Он стряхнул пепел с своей сигары и впился в лицо Нилова   своими живыми, острыми глазками. Затем, оглянувшись на других пассажиров и желая   придать разговору больше интимности, он пересел на скамью рядом с Ниловым,   положил ему руку на колено и сказал, понизив голос:      

— Извините меня, мистер Нилов… Дик Дикинсон человек   любопытный. Позволите вы мне предложить вам несколько вопросов, так сказать…   личного свойства?      

— Сделайте одолжение. Если они будут неудобны, я не   отвечу.      

— О, конечно, конечно! — засмеялся   Дикинсон. — Видите ли: вы третий русский джентльмен, которого я встречаю…   Скажите — много американцев видели вы у себя на родине?      

— Встречал, хотя… очень немного.      

— И, наверное, они меняли свое среднее положение на   лучшие условия у вас?..      

— Пожалуй…      

— Скажите теперь… Может быть, я ошибаюсь, но… Мне   кажется… вы лично не поступили ли наоборот?.. И здесь вы уже несколько раз   имели случай скинуть рабочую блузу и сделать лучшую карьеру…      

Нилов бросил взгляд на невероятный костюм старого   джентльмена и ответил улыбнувшись:      

— Я вижу на вас, судья Дикинсон, ваш рабочий костюм!      

— О, это немного другое дело, — ответил   Дикинсон. — Да, я был   каменщиком. И я поклялся надевать   доспехи каменщиков во всех торжественных случаях… Сегодня я был на открытии   банка в N. Я был приглашен учредителями. А кто приглашает Дика Дикинсона, тот   приглашает и его старую рабочую куртку. Им это было известно.      

— Я очень уважаю эту черту, сэр, — сказал серьезно   Нилов. — Но…      

— Но, повторяю, это другое дело. Я надеваю старое   рабочее платье и лучшие перчатки из Нью-Йорка. Это напоминает мне, чем я был и   чем стал, то есть чем именно я обязан моим старым доспехам. Это — мое   прошлое и мое настоящее…      

Он замолк, пожевал сигару своими тонкими ироническими губами   и, пристально глядя на молодого человека, прибавил:      

— Вы, кажется, идете обратным путем и в старости вам,   пожалуй, захочется надеть ваш фрак.      

— Надеюсь, что нет, — ответил Нилов. — Однако,   кажется, поезд останавливается. Это — лесопилка, и я здесь сойду. До   свидания, сэр!      

— До свидания. — Я оставляю еще за собой свои   вопросы…      

Нилов, снимая свой узел, еще раз пристально и как будто в   нерешимости посмотрел на Матвея, но, заметив острый взгляд Дикинсона, взял узел   и попрощался с судьей. В эту самую минуту Матвей открыл глаза, и они с   удивлением остановились на Нилове, стоявшем к нему в профиль. На лице   проснувшегося проступило как будто изумление. Но, пока он протирал глаза,   поезд, как всегда в Америке, резко остановился, и Нилов вышел на платформу.   Через минуту поезд несся дальше.      

Дикинсон пересел на свое место, и американцы стали говорить   об ушедшем.      

— Да, — сказал судья, — это третий русский   джентльмен, которого я встречаю, и третий человек, которого я не могу понять…      

— Быть может… из секты Лео Толстого, — предположил   один из собеседников.      

— Не знаю… Но он, видимо, получил прекрасное   образование, — продолжал Дикинсон задумчиво. — И уже несколько раз,   на моих глазах, пропускает прекрасные шансы… Когда я исполнил свой первый   небольшой подряд, мистер Дэглас, инженер, сказал мне: «Я вами доволен, Дик   Дикинсон. Скажите мне, в чем ваша амбиция». Я усмехнулся и сказал: «Для первого   случая, я не прочь попасть в президенты». Мистер Дэглас засмеялся тоже и   ответил: «Верно, Дик! Не могу поручиться, что вы станете президентом, но вы   построите целый город и станете в нем головой…»      

— И это оправдалось, — сказал почтительно самый   юный из пассажиров.      

— Да, — продолжал Дикинсон. — Понять   человека, значит узнать, чего он добивается. Когда я заметил этого русского   джентльмена, работавшего на моей лесопилке, я то же спросил у него: what is   your ambition? И знаете, что он мне ответил? «Я надеюсь, что приготовлю вам   фанеры не хуже любого из ваших рабочих…»      

— Да, все это странно, — сказал один из   собеседников.      

Между тем, Матвей, который опять задремал в поезде после   ухода Нилова, вздрогнул и забормотал во сне.      

— Вот тоже человек, которого трудно понять, —   засмеялся один из американцев.      

— Я не встречал никого, кто мог бы так много спать в   таком неудобном положении.      

Судья Дикинсон внимательно посмотрел на Матвея и потом   сказал:      

— Я готов биться об заклад: на душе этого человека…   неспокойно. Я не знаю, куда он едет, но предпочел бы, чтобы он миновал наш   город. О! у меня на этот счет верный глаз…      

 XXIX      

       

Звон раздавался чаще, поезд замедлял ход, кондуктор вошел в   вагон и отобрал билеты у серого старика и у его молодого соседа. Потом он   подошел к спавшему Матвею и, тронув его за рукав, сказал:      

— Дэбльтоун, Дэбльтоун, сэр…      

Матвей проснулся, раскрыл глаза, понял и вздрогнул всем   телом. Дэбльтоун! Он слышал это слово каждый раз, как новый кондуктор брал   билет из-за его шляпы, и каждый раз это слово будило в нем неприятное ощущение.   Дэбльтоун, поезд замедлил ход, берут билет, значит, конец пути, значит,   придется выйти из вагона… А что же дальше, что его ждет в этом Дэбльтоуне, куда   ему взяли билет, потому что до этого места хватило денег…      

В окнах вагона замелькали снаружи огни, точно бриллиантовые   булавки, воткнутые в темноту гор и лесов. Потом эти огни сбежали далеко вниз,   отразились в каком-то клочке воды, потом совсем исчезли, и мимо окна, шипя и   гудя, пробежала гранитная скала так близко, что на ней ясно отражался желтый   свет из окон вагона… Затем под поездом загудел мост, опять появились далекие   огни над рекой, но теперь они взбирались все выше, подбегали все ближе,   заглядывая в вагон вплотную и быстро исчезая назади. На паровозе звонили без   перерыва, потому что поезд, едва замедливший ход, мчался теперь по главной   улице города Дэбльтоуна…      

— Видели ли вы, сэр, как этот незнакомец   вздрогнул? — спросил молодой человек, очевидно, заискивавший у судьи   Дикинсона.      

— Я все видел, — ответил старик. — Дик   Дикинсон примет свои меры.      

Через минуту двери домов в Дэбльтоуне раскрывались, и жители   выходили навстречу своих приезжих. Вагон опустел. Молодой человек еще долго   кланялся мистеру Дикинсону и напоминал о поклоне мисс Люси. Потом он отправился   в город и посеял там некоторое беспокойство и тревогу.      

Город Дэбльтоун был молодой город молодого штата. Прошло не   более 8 лет с тех пор, как были распланированы его улицы у линии новой железной   дороги, и с тех пор городок жил тихою жизнью американского захолустья.   Совершенно понятно, что среди однотонной рабочей жизни город Дэбльтоун жадно поглотил   известие, что с последним поездом прибыл человек, который не сказал никому ни   слова, который вздрагивал от прикосновения, который, наконец, возбудил сильные   подозрения в судье Дикинсоые, самом эксцентричном, но и самом уважаемом   человеке Дэбльтоуна.      

Сойдя с поезда, судья Дикинсон тотчас же подозвал   единственного дэбльтоунского полисмена и, указав на фигуру Матвея, нерешительно   стоявшего на залитой электрическим светом платформе, сказал:      

— Посмотрите, Джон, куда отправится этот приезжий. Надо   узнать намерение этого молодца. Боюсь, что нам не придется узнать ничего   особенно хорошего.      

Полисмен Джон Келли отошел и скрылся под тенью какого-то   сарая, гордясь тем, что, наконец, и ему выпало на долю исполнять некоторое   довольно тонкое поручение…      

Однако Джону Келли скоро стало казаться, что у незнакомца не   было никаких намерений. Он просто вышел на платформу, без всякого багажа,   только с корзиной в руке, даже, по-видимому, без всякого плана действий и тупо   смотрел, как удаляется поезд. Раздался звон, зашипели колеса, поезд пролетел по   улице, мелькнул в полосе электрического света около аптеки, а затем потонул в   темноте, и только еще красный фонарик сзади несколько времени посылал   прощальный привет из глубины ночи…      

Лозищанин вздохнул, оглянулся и сел на скамью, под забором,   около опустевшего вокзала. Луна поднялась на середину неба, фигура полисмена   Джона Келли стала выступать из сократившейся тени, а незнакомец все сидел,   ничем не обнаруживая своих намерений по отношению к засыпавшему городу   Дэбльтоуну.      

Тогда Джон Келли вышел из засады и, согласно уговору,   постучался в окно к судье Дикинсону.      

Судья Дикинсон высунул голову с выражением человека, который   знал вперед все то, что ему пришли теперь сообщить.      

— Ну что, Джон? Куда направился этот молодец?      

— Он никуда не отправился, сэр. Он все сидит на том же   месте.      

— Он все сидит… Хорошо. Обнаружил он чем-нибудь свои   намерения?      

— Я думаю, сэр, что у него нет никаких намерений.      

— У всякого человека есть намерения, Джон, —   сказал Дикинсон с улыбкой сожаления к наивности дэбльтоунского стража. —   Поверьте мне, у всякого человека непременно есть какие-нибудь намерения. Если   я, например, иду в булочную, — значит, я намерен купить белого хлеба, это   ясно, Джон. Если я ложусь в постель, — очевидно, я намерен заснуть. Не так   ли?      

— Совершенно справедливо, сэр.      

— Ну, а если бы… (тут лицо старого джентльмена приняло   лукавое выражение), если бы вы увидели, что я хожу в полночь около   железнодорожного склада, осматривая замки и двери… Понимаете вы меня, Джон?      

— Как нельзя лучше, сэр… Однако… Если человек только   сидит на скамье и вздыхает…      

— Уэлл! Это, конечно, не так определенно. Он имеет   право, как и всякий другой, сидеть на скамье и вздыхать хоть до утра.   Посмотрите только, не станет ли он делать чего-нибудь похуже. Дэбльтоун   полагается на вашу бдительность, сэр! Не пойдет ли незнакомец к реке, нет ли у   него сообщников на барках, не ждет ли он случая, чтобы ограбить железнодорожный   поезд, как это было недавно около Мадисона… Постойте еще, Джон.      

Дик Дикинсон прислушался: к станции подходил поезд. Судья   посмотрел на Джона своими острыми глазами и сказал:      

— Джон!      

— Слушаю, сэр!      

— Я сильно ошибаюсь, если вы найдете его на месте. Он   хотел обмануть вашу бдительность и достиг этого. Он, вероятно, сделал свое дело   и теперь готовится сесть в поезд. Поспешите.      

Окно Дикинсона захлопнулось, а Джон Келли бегом отправился   на вокзал. Человек без намерений все сидел на прежнем месте, низко опустив   голову. Джон Келли стал искать тени, подлиннее и погуще, чтобы пристроить к ней   свою долговязую фигуру. Так как это не удавалось, то Келли решил, что ему   необходимо присесть у стены склада. А затем голова Джона Келли сама собой   прислонилась к стене, и он сладко заснул. Судья Дикинсон подождал еще некоторое   время, но, видя, что полисмен не возвращается, решил, что человек без намерений   оказался на месте. Он хотел уже тушить свою лампу, когда ему доложили, что с   поезда явился к нему человек по экстренному делу.      

Действительно, в его комнату вошел торопливой походкой   человек довольно неопределенного вида, в котором, однако, опытный глаз судьи   различил некоторые специфические черты детектива (сыщика).      

— Вы здешний судья? — спросил незнакомец,   поклонившись.      

— Судья города Дэбльтоуна, — ответил Дикинсон   важно.      

— Мне необходим приказ об аресте, сэр.      

— А! Я так и думал… Человек высокого роста,   атлетического сложения?.. Прибыл с предыдущим поездом?..      

Сыщик посмотрел с удивлением на проницательного судью и   сказал:      

— Как? Вам уже известно, что нью-йоркский дикарь?..      

Судья Дикинсон быстро взглянул на сыщика и сказал:      

— Ваши полномочия? Новоприбывший потупился.      

— Я так спешно отправился по следам, что не успел   запастись специальными приказами. Но история так известна… Дикарь, убивший   Гопкинса…      

— По последним телеграммам,— сказал холодно   судья, — здоровье полисмена Гопкинса находится в отличном состоянии. Я   спрашиваю ваши полномочия?      

— Я уже сказал вам, сэр… Дело очень важно, и   притом — он иностранец.      

— Иначе сказать, — вы часто облегчаете себе задачу   с иностранцами. Я не дам приказа.      

— Но, сэр… это опасный субъект.      

— Полиция города Дэбльтоуна исполнит свой долг,   сэр, — сказал судья Дикинсон надменно. — Я не допущу, чтобы   впоследствии писали в газетах, что в городе Дэбльтоуне арестовали человека без   достаточных оснований.      

Незнакомец вышел, пожав плечами, и отправился прежде всего   на телеграф, а судья Дикинсон лег спать, совершенно уверенный, что теперь у   полиции города Дэбльтоуна есть хорошая помощь по надзору за человеком без   намерений. Но прежде, чем лечь, он послал еще телеграмму, вызывавшую на завтра   мистера Евгения Нилова…      

 XXX      

       

На утро Джон Келли явился к судье. — Ну, что скажете,   Джон? — спросил у него Дикинсон.      

— Все в порядке, сэр. Только… Там за ним следит еще   кто-то.      

— Знаю. Человек небольшого роста, в сером костюме.      

Джон Келли с благоговением посмотрел на всезнающего судью и   продолжал:      

— Он все сидит, сэр, опустив голову на руки. Когда   поутру проходил железнодорожный сторож, он только посмотрел на него. «Как   больная собака», — сказал Виллиамс.      

— И ничего больше?      

— Около незнакомца собирается толпа… Вся площадка и   сквер около вокзала заняты народом, сэр.      

— Что им нужно, Джон?      

— Они, вероятно, тоже хотят узнать его намерения… И   притом, разнесся слух, будто это дикарь, убивший полисмена в Нью-Йорке…      

Донесение Джона было совершенно справедливо. За ночь слухи о   том, что с поездом прибыл странный незнакомец, намерения которого возбудили   подозрительность м-ра Дикинсона, успели вырасти, и на утро, когда оказалось,   что у незнакомца нет никаких намерений и что он просидел всю ночь без движения,   город Дэбльтоун пришел в понятное волнение. Около странного человека стали   собираться кучки любопытных, сначала мальчики и подростки, шедшие в школы,   потом приказчики, потом дэбльтоунские дамы, возвращавшиеся из лавок и с   базаров, — одним словом, весь Дэбльтоун, постепенно просыпавшийся и принимавшийся   за свои обыденные дела, перебывал на площадке городского сквера, у   железнодорожной станции, стараясь, конечно, проникнуть в намерения незнакомца…      

Но это было очень трудно, так как незнакомец все сидел на   месте, вздыхал, глядел на проходящих и порой отвечал на вопросы непонятными   словами. А между тем, у Матвея к этому времени уже было намерение. Рассмотрев   внимательно свое положение в эту долгую ночь, пока город спал, а невдалеке   сновали тени полицейского Келли и приезжего сыщика, он пришел к заключению, что   от судьбы не уйдешь, судьба же представлялась ему, человеку без языка и без   паспорта, в виде неизбежной тюрьмы… Он долго думал об этом и решил, что, раньше   или позже, а без знакомства с американской кутузкой дело обойтись не может. Так   пусть уж лучше раньше, чем позже. Он покажет знаками, что ничего не понимает, а   об истории в Нью-Йорке здесь, конечно, никто не знает… Поэтому он даже вздохнул   с облегчением и с радостной доверчивостью поднялся навстречу добродушному Джону   Келли, который шел к нему, расталкивая толпу.      

Судья Дикинсон вышел в свою камеру, когда шум и говор   раздались у его дома, и в камеру ввалилась толпа. Незнакомый великан кротко   стоял посредине, а Джон Келли сиял торжеством.      

— Он обнаружил намерение, г. судья, — сказал   полисмен, выступая вперед.      

— Хорошо, Джон. Я знал, что вы оправдаете доверие   города… Какое же именно намерение он обнаружил?      

— Он хотел укусить меня за руку.      

Мистер Дикинсон даже откинулся на своем кресле.      

— Укусить за руку?.. Так это все-таки правда! Уверены   ли вы в этом, Джон Келли?      

— У меня есть свидетели.      

— Хорошо. Мы спросим свидетелей. Случай требует   внимательного расследования. Не пришел еще мистер Нилов?..      

Нилова еще не было. Матвей глядел на все происходившее с   удивлением и неудовольствием. Он решил итти навстречу неизбежности, но ему   казалось, что и это делается здесь как-то не по-людски. Он представлял себе это   дело гораздо проще. У человека спрашивают паспорт, паспорта нет. Человека   берут, и полицейский, с книгой подмышкой, ведет его куда следует. А там уж что   будет, то есть как решит начальство.      

Но здесь и это простое дело не умеют сделать как следует.   Собралась зачем-то толпа, точно на зверя, все валят в камеру, и здесь сидит на   первом месте вчерашний оборванец, правда, теперь одетый совершенно прилично,   хотя без всяких знаков начальственного звания. Матвей стал озираться по   сторонам с признаками негодования.      

Между тем, судья Дикинсон приступил к допросу.      

— Прежде всего, установим национальность и имя, —   сказал он. — Your name (ваше имя)?      

Матвей молчал.      

— Your nation (ваша национальность)? — И, не   получая ответа, судья посмотрел на публику.— Нет ли здесь кого-нибудь, знающего   хоть несколько слов по-русски? Миссис Брайс! Кажется, ваш отец был родом из   России?..      

Из толпы вышла женщина лет сорока, небольшого роста, с голубыми,   как и у Матвея, хотя и значительно выцветшими глазами. Она стала против Матвея   и как будто начала припоминать что-то.      

В камере водворилось молчание. Женщина смотрела на   лозищанина, Матвей впился глазами в ее глаза, тусклые и светлые, как лед, но в которых   пробивалось что-то, как будто старое воспоминание. Это была дочь   поляка-эмигранта. Ее мать умерла рано, отец спился где-то в Калифорнии, и ее   воспитали американцы. Теперь какие-то смутные воспоминания шевелились в ее   голове. Она давно забыла свой язык, но в ее памяти еще шевелились слова песни,   которой мать забавляла когда-то ее, малого ребенка. Вдруг глаза ее засветились,   и она приподняла над головой руку, щелкнула пальцами, повернулась и запела   по-польски, как-то странно, точно говорящая машина: