1 2 3 4 
– Хелло!  В чем дело?    

– В  чем дело? Ах ты…    

Впрочем,  я, пожалуй, воздержусь от воспроизведения слов Гарриса. Быть может, я действительно  заслуживал порицания, но ничем нельзя оправдать подобную невоздержанность языка  и грубость выражений, а тем более со стороны человека, получившего такое  образцовое воспитание, как Гаррис. Я, видите ли, задумался и, как легко понять,  упустил из виду, что управляю лодкой; в результате наш путь скрестился с  тропинкой для пешеходов. В первый момент было трудно распознать, где мы, а где  мидлсекский берег Темзы; но в конце концов мы разобрались в этом вопросе и  отделили одно от другого.    

Тут  Гаррис заявил, что с него хватит, что он достаточно поработал и теперь моя  очередь. Раз уж мы все равно врезались в берег, то я вылез из лодки, взялся за  бечеву и повел лодку мимо Хэмптон-Корта. Какая восхитительная древняя стена  тянется здесь вдоль берега! Всякий раз, как мне случается идти мимо, я получаю  удовольствие. Какая это веселая, приветливая, славная старая стена! Что за  живописное зрелище она представляет собою: тут прилепился лишайник, там она  поросла мхом, вот юная виноградная лоза с любопытством заглядывает через нее на  оживленную реку, а вон – деловито карабкается по стене солидный старый плющ. На  протяжении какого-нибудь десятка ярдов вы можете увидеть на этой стене полсотни  различных красок, тонов и оттенков. Если бы я умел рисовать и владел кистью, уж  я бы, конечно, изобразил эту стену на холсте. Я частенько думал о том, как  приятно было бы жить в Хэмптон-Корте. Здесь все дышит миром и покоем; так  приятно побродить по старинным закоулкам этого городка ранним утром, когда его  обитатели еще спят.    

А  впрочем, если бы дошло до дела, боюсь, что все-таки я не захотел бы здесь  поселиться. Наверно, в Хэмптон-Корте довольно жутко и тоскливо по вечерам,  когда лампа отбрасывает зловещие тени на деревянные панели стен, а по гулким,  выложенным каменными плитами коридорам разносится эхо чьих-то шагов, которые то  приближаются, то замирают вдали, а потом наступает гробовая тишина, в которой  вы слышите только биение собственного сердца.    

Мы,  люди, – дети солнца. Мы любим свет и жизнь. Вот почему мы скучиваемся в  городах, а в деревнях год от году становится все малолюднее. Днем, при  солнечном свете, когда нас окружает живая и деятельная природа, нам по душе  зеленые луга и густые дубравы. Но во мраке ночи, когда засыпает наша  мать-земля, а мы бодрствуем, – о, какой унылой представляется нам вселенная,  и нам становится страшно, как детям в пустом доме. И тогда к горлу подступают рыдания,  и мы тоскуем по освещенным фонарями улицам, по человеческим голосам, по напряженному  биению пульса человеческой жизни. Мы кажемся себе такими слабыми и ничтожными перед  лицом великого безмолвия, нарушаемого только шелестом листьев под порывами  ночного ветра. Вокруг нас витают призраки, и от их подавленных вздохов нам  грустно-грустно. Нет, уж лучше будем собираться вместе в больших городах,  устраивать иллюминации с помощью миллионов газовых рожков, кричать и петь хором  и считать себя героями.    

     

    

     

Гаррис  спросил, случалось ли мне бывать в Хэмптон-Кортском лабиринте. Он сказал, что  однажды зашел туда, чтобы показать его одному своему родственнику. Гаррис  предварительно изучил лабиринт по плану и обнаружил, что он до смешного  прост, – жалко даже платить за вход два пенса. Гаррис сказал, что он  считал, будто план был составлен нарочно, чтобы дурачить посетителей,  изображенное на нем вообще не было похоже на лабиринт и могло только сбить с  толку. Гаррис повел туда своего кузена, приехавшего из провинции. Гаррис сказал  ему:    

«Эта  ерунда не стоит выеденного яйца, но мы все-таки зайдем туда, чтобы ты мог рассказывать,  что побывал в лабиринте. Собственно, это не лабиринт, а одно название. Надо  только на каждой развилке поворачивать направо – вот и все. Мы обойдем его  минут за десять и пойдем закусить».    

Когда  они вошли туда, им попались навстречу люди, которые, по их словам, крутились  там уже битый час и были сыты этим удовольствием по горло. Гаррис сказал им,  что ничего не имеет против, если они последуют за ним: он, мол, только что  зашел в лабиринт, обойдет его и выйдет наружу.    

Все  выразили Гаррису искреннюю признательность и пошли гуськом вслед за ним.    

По  дороге они подбирали других людей, блуждавших по лабиринту и жаждавших выбраться  оттуда, пока все, находившиеся в лабиринте, не присоединились к процессии.  Несчастные, уже утратившие всякую надежду выбраться когда бы то ни было на  волю, отказавшиеся от мысли узреть друзей и родных, при виде Гарриса и его  команды вновь обрели бодрость духа и, призывая благословения на его голову,  присоединялись к шествию. Гаррис сказал, что, по самым скромным подсчетам, за  ним шагало человек двадцать. А одна женщина с ребенком, блуждавшая по лабиринту  с раннего утра, боясь потерять Гарриса, взяла его за руку и цепко держалась за  него.    

Гаррис  честно поворачивал всякий раз направо, но конца пути все не было видно, и кузен  сказал, что лабиринт, видимо, очень большой.    

«Один из  самых обширных в Европе», – подтвердил Гаррис.    

«Должно  быть так, – сказал кузен, – ведь мы уже прошли добрых две мили».    

Гаррис и  сам начал подумывать, что действительно дело неладно, но продолжал путь, следуя  своей методе, пока наконец шествие не наткнулось на огрызок печенья, валявшийся  на земле, и кузен Гарриса не побожился, что он уже видел его семь минут тому  назад. Гаррис сказал:    

«Не  может быть!»    

Но  женщина с ребенком воскликнула:    

«Как бы  не так», – она собственноручно отняла у своего младенца этот огрызок и  бросила его незадолго до того, как встретила Гарриса. Тут она присовокупила,  что дорого бы дала за то, чтобы никогда с ним не встречаться, и выразилась в  том смысле, что он гнусный самозванец. Это обвинение возмутило Гарриса до  глубины души, и он вытащил план и изложил свою теорию.    

«План,  может быть, и помог бы делу, – сказал кто-то, – если бы вы хоть  приблизительно представляли, в каком месте лабиринта мы находимся».    

Гаррис  этого себе не представлял и предложил направиться обратно ко входу, чтобы  начать все сначала.    

Предложение  начать все сначала не вызвало большого энтузиазма; что же касается рекомендации  вернуться ко входу в лабиринт, то она была встречена единодушным одобрением, и  процессия повернула и опять потянулась вслед за Гаррисом в обратном  направлении. Прошло минут десять, и они оказались в центре лабиринта.    

Гаррис  сначала было вознамерился изобразить дело так, что он к этому стремился; но у  толпы был такой угрожающий вид, что он решил представить все как чистую  случайность.    

Теперь  по крайней мере было ясно, с чего начать. Зная, где они находятся, они  сверились еще раз с планом, убедились, что все затруднения не стоят ломаного  гроша, и начали свой поход в третий раз.    

И через  три минуты они снова оказались в центре лабиринта. Теперь они уже не могли отвязаться  от этого места. Куда бы они ни направлялись, дорога неуклонно приводила их  обратно, к центру лабиринта. Это стало повторяться с такой регулярностью, что  кое-кто из компании просто стоял там и дожидался, пока остальные покрутятся и  вернутся к ним. Гаррис снова развернул план, но один вид этого документа привел  массы в ярость, и Гаррису посоветовали употребить его себе на папильотки. По  признанию Гарриса, он в этот момент почувствовал, что до некоторой степени  утратил популярность.    

Наконец  публика пришла в полное умоисступление и стала выкликать на помощь сторожа.  Сторож услышал призывы, взобрался снаружи на лесенку и стал давать нужные  указания. Но к этому времени все они уже до того ошалели и в головах у них был  такой сумбур, что никто не мог ничего понять, и тогда сторож велел им стоять на  месте и сказал, что сейчас придет к ним сам. Они сбились в кучу, а сторож  спустился с лесенки и вошел в лабиринт.    

На беду,  сторож оказался новичком; он вошел в лабиринт, но не сумел найти заблудившихся,  а через некоторое время и сам заблудился. Они могли разглядеть сквозь кусты  живой изгороди, как он мелькает то тут, то там, и он тоже видел их и пытался до  них добраться, и они ждали его минут пять, после чего он снова появлялся на том  же самом месте и спрашивал, куда же они девались.    

Им  пришлось дожидаться, пока после обеда не появился один из опытных сторожей и не  вывел их оттуда.    

Гаррис  сказал, что, насколько он может судить, это очень занятный лабиринт; и мы  решили попытаться затащить туда Джорджа на обратном пути.    

 Глава VII    

     

Темза  в воскресном убранстве. – О лодочных костюмах. – Перед мужчинами  открываются большие возможности. – Отсутствие вкуса у Гарриса. –  Куртка Джорджа. – День в обществе юных модниц. – Памятник миссис  Томас. – Человек, который не восхищается могилами, склепами и  черепами. – Гаррис приходит в бешенство. – Его высказывания о  Джордже, банках и лимонаде. – Он показывает акробатические номера.    

     

Гаррис  рассказывал мне о своем посещении лабиринта, пока мы проходили Маулсейский  шлюз. На это ушло порядочно времени, потому что шлюз большой, а наша лодка была  единственной. Не припомню, чтобы мне случалось попадать в Маулсейский шлюз,  когда там всего одна лодка. По-моему, он самый оживленный из всех шлюзов на  Темзе, включая даже Боултерский.    

Мне не  раз доводилось стоять у шлюза, когда в нем вообще не было видно воды: вместо  нее расстилался пестрый ковер ярких свитеров, спортивных шапочек, модных  шляпок, разноцветных зонтиков, развевающихся платочков, накидок, струящихся  лент, изящных белых платьев. Если заглянуть в шлюзовую камеру с набережной, то  может показаться, что это огромный ящик, куда высыпали охапку самых разнообразных  по форме и раскраске цветов, и они покрыли все пространство радужным узором.    

Если в  воскресный день выдается хорошая погода, то такая картина представляется глазам  с утра до вечера, тогда как выше и ниже шлюза теснится, ожидая своей очереди,  еще большее количество лодок; и лодки подплывают и отплывают сплошной  вереницей, так что вся сверкающая на солнце река от дворца до самой Хэмптонской  церкви усеяна желтыми, синими, оранжевыми, красными, белыми, розовыми пятнами.  Все обитатели Хэмптона и Маулси, нарядившись в «лодочные костюмы», высыпают на  берег со своими собаками и прогуливаются вокруг шлюза, покуривая трубки,  любезничая с барышнями и разглядывая лодки. И все это вместе – шапочки и куртки  мужчин, яркие нарядные платья женщин, повизгивающие от возбуждения собаки, скользящие  по реке лодки, белоснежные паруса, живописные берега и искрящаяся вода Темзы –  представляет самую приятную для глаз картину, какую только можно увидеть в  окрестностях хмурого старого Лондона.    

Темза  предоставляет широкие возможности для демонстрации нарядов. Вот где наконец и  мы, мужчины, можем показать наш вкус в отношении расцветок, и, доложу  вам, мы с честью выдерживаем испытание. Лично я отдаю предпочтение в своем  костюме красному цвету – красному и черному. Должен сказать, что волосы у меня  золотисто-каштановые, говорят, довольно красивого оттенка, а темно-красный цвет  чудно гармонирует с ними; кроме того, по-моему, к моей шевелюре подходит  голубой галстук, башмаки из юфти и красный шелковый шарф вокруг талии, –  шарф гораздо изящнее, чем обычный пояс.    

Гаррис  питает пристрастие к разным оттенкам и комбинациям оранжевого и желтого, но,  по-моему, это не очень благоразумно с его стороны. Для желтых оттенков он  смугловат. Нет, положительно, желтое ему не к лицу. Я бы на его месте взял в  качестве фона синий цвет, а по нему пустил что-нибудь белое или кремовое. Но  поди же! – чем меньше у людей вкуса в туалетах, тем с большим упрямством  они стоят на своем. Очень жаль: так он решительно не имеет никаких шансов  кому-нибудь понравиться, а ведь в природе существуют один-два цвета, которые  могли бы помочь ему скрасить свою внешность, особенно если он надвинет шляпу  поглубже.    

Джордж  специально для нашей прогулки купил кой-какие новые вещи, но меня его выбор  раздосадовал. Спортивная куртка у него просто кричащая. Я не хочу, чтобы Джордж  знал, что я так думаю, но другого слова для его куртки я просто не нахожу. В  четверг вечером он принес куртку домой и показал нам. Мы спросили, что это за  расцветка, но он сказал, что не знает. Продавец уверил его, что это восточный  рисунок. Джордж надел куртку и спросил, как нам нравится его покупка. Гаррис  сказал, что готов одобрить ее, как предмет, который вешают ранней весной на  огороде, чтобы отпугивать птиц, но ему, Гаррису, делается дурно при одной  мысли, что эту вещь можно рассматривать как часть одежды какого-либо  представителя человеческого рода, за исключением разве лишь балаганного клоуна.    

Джордж  надулся, но Гаррис резонно заметил, что если запрещается откровенно высказывать  свое мнение, то зачем же тогда и спрашивать?    

Нас с  Гаррисом смущает в этом деле больше всего то, что куртка будет привлекать к  нашей лодке всеобщее внимание.    

     

    

     

Нарядные  барышни тоже недурно выглядят в лодке. По-моему, нет ничего более приятного для  глаза, чем сшитый со вкусом «лодочный костюм». Но «лодочный костюм» – пусть  меня правильно поймут дамы – это костюм для катанья на лодке, а не для сидения  под стеклянным колпаком. Если вы возьмете с собою в лодку особ, которые больше  интересуются своим туалетом, чем предстоящей прогулкой, то можете не сомневаться,  что все удовольствие будет испорчено. Однажды я имел несчастье участвовать в  прогулке по реке с двумя такими барышнями. Ну и веселая же прогулочка у нас  получилась!    

Обе  расфуфырились в пух и прах – шелка, кружева, цветы и ленты, изящные туфельки и  светлые перчатки. Они нарядились для фотографирования, а не для пикника. На них  были «лодочные костюмы» с французской модной картинки. Смешно подумать, чтобы  дама в таком платье могла войти в соприкосновение с реальной землей, или водой,  или воздухом.    

Началось  с того, что им почудилось, будто в лодке недостаточно чисто. Мы тщательнейшим  образом вытерли скамейки и уверяли их, что в лодке совершенно чисто, но они  продолжали сомневаться.    

Одна из  них прикоснулась к сиденью пальчиком, обтянутым перчаткой, и показала результат  исследования своей подруге; обе вздохнули и уселись с видом мучениц первых  веков христианства, старающихся поудобнее устроиться на кресте. При гребле как  ни старайся, а все-таки нет-нет да и брызнешь; а тут выяснилось, что одна капля  воды может безнадежно погубить туалеты наших дам: пятно, видите ли, не отходит  и остается на платье на вечные времена.    

Я греб  на корме. Я проявлял фантастическую осторожность. Я задирал лопасти весел на  два фута и после каждого взмаха делал паузу, чтобы с них стекала вода, а  погружая их снова, выискивал всякий раз на воде место поспокойнее. Мой товарищ,  который греб на носу, вскоре бросил весла, заявив, что не чувствует себя  достаточно искусным гребцом, чтобы быть мне подходящим партнером, и что, если я  не возражаю, он будет приглядываться к моему методу гребли. Его этот метод  чрезвычайно заинтересовал.    

Но,  несмотря на все мои усилия, я не мог избежать случайных всплесков, и несколько  брызг все же попало на платья наших спутниц.    

Барышни  не жаловались, но они тесно прижались друг к другу и поджали губы; они вздрагивали  и болезненно морщились всякий раз, когда брызги летели в их сторону. Видя, как  они безмолвно переносят мучения, я проникался глубоким уважением к величию их  духа, но в то же время, глядя на них, все больше расстраивался. У меня очень  чувствительная натура. От волнения я стал грести более порывисто и судорожно, и  чем старательнее я греб, тем чаще брызги летели из-под весел.    

Наконец  я сдался. Я сказал, что пересяду на нос. Мой партнер согласился, что так и в самом  деле, пожалуй, будет лучше, и мы поменялись местами. Дамы не могли удержаться  от вздоха облегчения, когда увидели, как я пересаживаюсь подальше, и даже на  мгновение оживились. Бедняжки! Уж лучше бы им было примириться со мной! Теперь  на мое место уселся беззаботный, разудалый, толстокожий малый, у которого  чувство сострадания к ближнему было развито не в большей мере, чем у ньюфаундлендского  щенка. Вы можете смотреть на него испепеляющим взором битый час, а он и не  заметит этого; впрочем, даже если и заметит, то нимало не смутится. Он начал  лихо вскидывать весла, поднимая над лодкой фонтан брызг, что заставило наших  спутниц оцепенеть в неестественно напряженных позах. Каждый раз, окатив один из  нарядных туалетов порядочной порцией воды, он любезно улыбался, весело говорил:  «Прошу прощения!» – и предлагал свой носовой платок для того, чтобы вытереть  платье.    

«О, не  беспокойтесь!» – шептали в ответ несчастные барышни, закрываясь пледами и мантильями  и пытаясь заслониться от брызг кружевными зонтиками.    

А  сколько натерпелись бедняжки, когда мы устроились позавтракать! Их приглашали  усесться на траву, но трава была для них слишком пыльная, а стволы деревьев, к  которым им предлагали прислониться, видимо, уже давно никто не чистил щеткой. И  они расстелили на земле свои носовые платочки и уселись на них так прямо, как  будто проглотили аршин. Один из нас, неся на тарелке пирожки с мясом, споткнулся  о корень, и пирожки рассыпались. К счастью, ни один пирожок не задел девиц, но  это происшествие указало им еще на одну опасность, и они опять разволновались.  После этого, если кто-нибудь из нас приподнимался, держа в руках что-нибудь  такое, что могло упасть и натворить беду, барышни с тревогой следили за ним глазами,  пока он не садился снова.    

«А  ну-ка, девушки, – сказал мой веселый приятель, когда завтрак был  съеден, – теперь давайте мыть посуду».    

Сперва  они его не поняли. Когда смысл этой фразы дошел до них, они сказали, что плохо  представляют себе, как моют посуду.    

«О, я  вам сейчас покажу! – воскликнул он. – Это превесело! Надо лечь на…  гм, я хотел сказать, наклониться к воде и сполоснуть посуду в реке».    

Старшая  из барышень сказала, что для подобной работы у них, к сожалению, нет подходящей  одежды.    

«Ничего,  сойдет и эта, – беззаботно ответил он, – только подоткните подолы!»    

И он  таки заставил их вымыть посуду. Он внушил им, что в этом главная прелесть пикника.  Барышни согласились, что это очень интересно.    

Теперь,  вспоминая весь эпизод, я начинаю сомневаться: в самом ли деле мой приятель был  таким беспросветным тупицей, каким казался? А что, если… Да нет, не может быть!  Ведь его лицо излучало поистине младенческое простодушие!    

     

    

     

Гаррис  захотел сойти на берег у Хэмптонской церкви, чтобы взглянуть на могилу миссис  Томас.    

– А  кто такая миссис Томас? – осведомился я.    

– Почем  я знаю? – ответил Гаррис. – Это дама, у которой презабавный памятник,  и я хочу на него посмотреть.    

Я  запротестовал. Может быть, у меня извращенная натура, но я не чувствую никакого  пристрастия к памятникам. Я знаю: когда путешественник приезжает в незнакомый  город или селение, принято, чтобы он тотчас бросался со всех ног на кладбище и  наслаждался лицезрением могил. Но я не любитель этого веселого  времяпрепровождения. У меня нет ни малейшего интереса к тому, чтобы таскаться  вслед за каким-нибудь пыхтящим от одышки старым грибом вокруг хмурой, наводящей  тоску церкви и читать эпитафии. Даже тогда, когда трогательные изречения нацарапаны  на медяшке, привинченной к каменной глыбе, я не в состоянии прийти от этого в  экстаз.    

Абсолютное  самообладание, которое мне удается сохранять перед лицом самых душераздирающих  надписей, приводит в содрогание всех добропорядочных могильщиков, а пониженная  любознательность по отношению к местным семейным преданиям и плохо скрываемое  стремление выбраться из-за церковной ограды оскорбляют их лучшие чувства.    

Однажды  в сияющее солнечное утро я стоял, прислонившись к низкой каменной стене,  служившей оградой маленькой деревенской церкви, и курил, погруженный в  спокойное, счастливое созерцание. Моим глазам представлялась очаровательная  мирная картина: старинная серая церковь, заросшая плющом, ее украшенные  причудливой резьбой дубовые двери, дорога, вьющаяся белой лентой по склону  холма и обсаженная двумя рядами высоких вязов, крытые соломой домики,  выглядывающие из-за аккуратных изгородей, серебряная речка в долине, а на горизонте  лесистые холмы.    

Это был  чудесный пейзаж. От него веяло нежностью и поэзией. Он вдохновлял меня. Я  чувствовал, что становлюсь добрым и благородным. Я чувствовал, что готов  отречься от зла и греха. Я поселюсь здесь, и меня осенит благодать, и жизнь моя  будет прекрасной и достойной хвалы, и я состарюсь, и меня украсят почтенные  седины, и тому подобное.    

И в эту  минуту я простил своим родным и друзьям их прегрешения и благословил их. Они не  знали, что я их благословил. Они продолжали идти по стезе порока, не ведая  того, какое добро я творю для них в этом далеком мирном селенье. Но все-таки я  творил для них добро и считал, что должен уведомить их о том, что сотворил  добро, ибо я желал осчастливить их. Вот какие высокие и гуманные размышления  переполняли мою душу и переливались через край, когда вдруг меня вывел из  задумчивости чей-то пронзительный пискливый голос:    

«Сию  минуту, сэр! Бегу, бегу! Погодите, сэр! Сию минуту!»    

Я  оглянулся и увидел лысого старикашку, который торопливо ковылял по кладбищу,  направляясь ко мне. В его руке была гигантская связка ключей, которые громыхали  при каждом его шага.    

Величественным  мановением руки я велел ему удалиться, но он тем не менее приближался, истошно  крича:    

«Иду,  иду, сэр! Я, видите ли, прихрамываю. Да, старость не радость, сэр! Прошу сюда,  сэр!..»    

«Прочь,  несчастный старец!» – промолвил я.    

«Я уж и  так спешил, сэр, – ответил он. – Моя благоверная только сейчас вас  заприметила. Идите за мной, сэр».    

«Прочь, –  повторил я, – оставьте меня в покое, или я перелезу через стену и убью  вас».    

Он  оторопел.    

«Вы не  хотите осмотреть памятники?» – спросил он.    

«Не  хочу, – ответил я. – Я хочу стоять здесь, прислонившись к этой старой  каменной стене. Уходите, вы меня отвлекаете. Моя душа – средоточие великих и  благородных помыслов, и я не желаю рассеиваться, ибо ощущаю благодать. Не  вертитесь тут под ногами и не выводите меня из себя, разгоняя мои лучшие чувства  дурацкой болтовней об этих идиотских памятниках. Убирайтесь, и если кто-нибудь  не слишком дорого возьмет за то, чтобы вас похоронить, – я оплачу половину  расходов».    

     

    

     

Старик  на мгновение растерялся. Он протер глаза и воззрился на меня. С виду я был человек  как человек. Он ничего не понимал.    

Он  сказал:    

«Вы  приезжий? Вы здесь не живете?»    

«Нет, –  ответил я, – не живу. Если бы я здесь жил, то вы бы уже  здесь не жили».    

«Так,  значит, вы желаете осмотреть памятники… могилки… понимаете? – гробы, покойнички…»    

«Вы  шарлатан! – сказал я, начиная раздражаться. – Я не желаю осматривать  памятники. Никаких памятников. К чему это мне? У нас есть свои семейные  памятники. Памятник дяде Поджеру на кладбища Кенсэл-Грин – гордость всего  прихода. А в склепе моего дедушки в Бау может поместиться десяток посетителей.  А в Финчли у моей двоюродной бабушки Сусанны кирпичный саркофаг с надгробием,  украшенным чем-то вроде кофейника, и одна только дорожка вокруг могилы,  выложенная белым камнем, стоила бешеных денег. Когда я желаю полюбоваться на  памятники, я отправляюсь туда и упиваюсь этим зрелищем. Чужих мне не надо.  Когда вас похоронят, я, так и быть, приду посмотреть на вашу могилу. Это все,  что я могу для вас сделать».    

Старик  зарыдал. Он сообщил, что один из памятников увенчан каким-то обломком, о котором  толкуют, будто он был частицей окаменевшего человека, а на другом памятнике  выгравирована надпись, которую до сих пор никто не смог разобрать.    

Но я был  неумолим, и старик сказал дрожащим голосом:    

«Но все-таки  вы посмотрите историческое окно?»    

Я  отказался даже от исторического окна, и тут он выпустил свой последний козырь.  Он подошел ко мне вплотную и хрипло прошептал:    

«Там, в  склепе под церковью, у меня припрятана парочка черепов. Так и быть, можете на  них взглянуть. Пойдемте, посмотрите на черепа. У вас ведь каникулы, молодой  человек, и вам необходимо развлечься. Я покажу вам черепа!»    

Тут я  обратился в бегство и долго еще слышал за своей спиной жалобные призывы:    

«Пойдемте,  я покажу вам черепа! Вернитесь и взгляните на черепа!»    

     

    

     

Но  Гаррис обожает памятники, склепы, надгробия и эпитафии, и от мысли, что он  может не увидеть могилы миссис Томас, он совершенно взбеленился. Он заявил, что  мечтал о посещении могилы миссис Томас с той самой минуты, когда впервые зашла  речь о нашей поездке: он сказал, что никогда бы не принял участия в нашем  путешествии, если бы не имел в виду посетить место вечного успокоения миссис  Томас.    

Я  напомнил ему о Джордже и о том, что мы должны встретиться с ним в Шеппертоне и  что надо туда добраться к пяти часам. Тогда Гаррис напустился на Джорджа.  Какого черта Джордж целый день валяет дурака и заставляет нас одних таскать  взад и вперед по реке эту громоздкую дряхлую посудину, для того чтобы, изволите  ли видеть, где-то его еще встречать? Какого черта Джордж не является, чтобы  тоже немного потрудиться? Какого черта он не взял отпуск на сегодняшний день,  чтобы ехать всем вместе? Чтоб он лопнул, этот банк! И на кой дьявол сдался  Джордж этому банку?    

– Сколько  раз я туда ни заходил, – добавил Гаррис, – ни разу не видел, чтобы  Джордж делал там что-нибудь путное. Он сидит целый день за стеклянной  перегородкой и делает вид, будто что-то делает. Какая может быть польза от  человека, который сидит за стеклянной перегородкой? Вот я, например, в поте  лица зарабатываю свой хлеб. А почему он не может работать? Кому он там нужен, и  на что вообще нужны все эти банки? Отдаешь им свои трудовые гроши, а когда  хочешь получить по чеку, то они возвращают его назад, исчиркав вдоль и поперек  дурацкими надписями вроде: «счет исчерпан» или «обращайтесь к чекодателю».  Какой от этого прок? Такую штуку они сыграли со мной дважды на одной только  прошлой неделе. Я не собираюсь терпеть эти издевательства. Я выну свой вклад.  Если бы Джордж был с нами, мы могли бы сделать остановку и посмотреть памятник  миссис Томас. Я вообще не очень-то верю, что он сейчас сидит в банке. Не  сомневаюсь, что он шляется где-нибудь, а нас заставляет за себя работать. Я  должен выйти на берег и промочить горло.    

Я  заметил, что на расстоянии нескольких миль нет ни одного питейного заведения.  Тогда Гаррис принялся поносить Темзу и спрашивать, какая, к черту, польза от  реки и почему человек, оказавшийся на реке, должен умирать от жажды?    

В таких  случаях лучше всего не перечить Гаррису и дать ему поговорить. Он высказывает  все, что у него накипело, выдыхается и становится после этого совсем смирным.    

Я  напомнил ему, что в корзине имеется сгущенный лимонад, а на носу стоит целый  бидон воды и что обе эти субстанции только и ждут, когда их смешают, чтобы превратиться  в приятный прохладительный напиток.    

Тогда  Гаррис обрушился на лимонад, а заодно и на имбирное пиво, малиновый сироп и тому  подобное, и обозвал все это «помоями, пригодными только для учеников воскресной  школы». Он утверждал, что все эти напитки вызывают расстройство пищеварения,  содействуют в равной степени как физическому, так и умственному вырождению и  являются истинной причиной по крайней мере половины преступлений, совершающихся  в Европе.    

Тем не  менее он заявил, что ему необходимо чего-нибудь выпить, и встал на скамейку и  стал искать в высокой корзине бутылку с лимонадом.    

Бутылка  была на самом дне, и найти ее было нелегко, и он наклонялся над корзиной все  ниже и ниже. Он пытался править лодкой, видя все вверх ногами, и потянул не за  ту веревку, и лодка врезалась в берег, и от удара он потерял равновесие, и  нырнул в корзину, и воткнулся в нее головой, вцепившись-мертвой хваткой в борта  лодки и растопырив ноги в воздухе. Он не смел пошевелиться от страха полететь в  воду и должен был оставаться в такой позе, пока я не вытащил его из корзины за  ноги.    

Само  собой разумеется, что это происшествие не улучшило его настроения.    

 Глава VIII    

     

Вымогательство. –  Как следует поступать в таких случаях. – Бесстыдный эгоизм прибрежных землевладельцев. –  Проклятые доски. – Нехристианские чувства Гарриса. – Как Гаррис поет  комические куплеты. – Вечер в изысканном обществе. – Недостойная  выходка двух юных шалопаев. – Кое-какие бесполезные справки. – Джордж  покупает банджо.    

     

Мы  причалили у Хэмптон-парка, под ивами, чтобы позавтракать. Это прелестное  местечко. Высокие зеленые берега здесь полого сбегают к воде, над которой  склоняются ивы. Только мы приступили к третьему блюду – хлебу с вареньем, как  перед нами предстал какой-то джентльмен в жилете, с короткой трубкой в зубах и  осведомился, известно ли нам, что мы нарушили границу чужих владений. Мы  ответили, что еще не успели настолько тщательно исследовать этот вопрос, чтобы  иметь возможность прийти к окончательному заключению, но если он может дать  слово джентльмена, что мы действительно нарушили границу чужих владений, то мы  поверим ему без всяких колебаний. Он дал нам требуемые заверения, и мы поблагодарили  его, но он продолжал торчать возле нас и явно был чем-то недоволен, так что мы  спросили, не можем ли мы быть ему еще чем-нибудь полезными, а Гаррис, человек  общительный, предложил ему кусок хлеба с вареньем.    

Я  подозреваю, что этот джентльмен принадлежал к какому-то обществу воздержания от  хлеба с вареньем, потому что он отверг угощенье так свирепо, как будто речь шла  о покушении на его добродетель; и он добавил, что его долг – вытурить нас в  шею.    

Гаррис  сказал, что если таков его долг, то несомненно следует его выполнить, и  спросил, какие средства для этого являются, с его точки зрения, наилучшими. А  Гаррис, скажу я вам, мужчина крепкого сложения, саженного роста и с виду  кажется сильным и здоровым. Незнакомец смерил его взглядом и сказал, что сходит  посоветоваться с хозяином, а потом вернется и швырнет нас обоих в реку.    

Конечно,  мы его больше не видели, и, конечно, ему просто нужен был шиллинг. На берегу  Темзы всегда водятся жулики, которые летом неплохо зарабатывают, слоняясь по  берегу и вымогая вышеуказанным образом деньги у малодушных простаков. Они  заявляют, что их послал землевладелец. Лучше всего в этом случае сообщить свое  имя и адрес и дать возможность собственнику, если он действительно к этому причастен,  вызвать вас в суд, а уж там пусть он доказывает, какой убыток вы причинили ему,  посидев на клочке его земли. Но большинство людей так ленивы и трусливы, что предпочитают  поощрять мошенничество, поддаваясь ему, вместо того чтобы проявить известную  твердость и пресечь его раз и навсегда.    

Когда  землевладельцы и в самом деле вас притесняют – их надо ставить на место. Эгоизм  хозяев прибрежных участков возрастает год от года. Дай только им волю, и они  вообще загородят всю Темзу. А пока они это делают с притоками и заводями. Они  забивают в дно сваи, с одного берега на другой протягивают цепи и ко всем  деревьям прибивают огромные доски с запрещением высаживаться на берег. Вид этих  досок пробуждает во мне все дурные инстинкты. У меня руки чешутся, – так  бы и сорвал такую доску и колотил бы ею по башке того, кто ее повесил, пока он  не испустит дух, и тогда я похоронил бы его и водрузил бы эту доску над его могилой  вместо памятника.    

Я  поделился своими чувствами с Гаррисом, и он заметил, что принимает все это еще  ближе к сердцу. Он сказал, что чувствует желание не только бить того, кто  прибил доску, но заодно перерезать всех членов его семьи, всех его друзей и  родственников, а потом сжечь его дом. Мне показалось, что Гаррис тут переборщил,  и я ему об этом сказал, но он ответил:    

– Ничуть!  А когда они все сгорят, я с удовольствием спою на пепелище комические куплеты.    

Меня  огорчило, что у Гарриса такие кровожадные наклонности. Мы не должны допускать,  чтобы чувство справедливости вырождалось в примитивную мстительность. Мне  пришлось потратить немало времени, внушая Гаррису более христианский взгляд на  сей предмет, но в конце концов я в этом преуспел, и он обещал мне, что при всех  обстоятельствах он пощадит друзей и родственников и не будет петь комических  куплетов на пепелище.    

Если бы  вы когда-нибудь услышали, как Гаррис исполняет комические куплеты, вы бы поняли,  какую услугу я оказал человечеству. Гарриса преследует идея, что он умеет  петь комические куплеты. Наоборот, друзей Гарриса, слышавших его потуги,  преследует не менее навязчивая идея, что он не умеет и никогда не будет  уметь петь и что надо пресекать все его попытки в этом направлении.    

Когда  Гаррис бывает в гостях и его просят спеть, он отвечает:    

«Собственно,  я ведь исполняю только комические куплеты», – и всем своим видом он дает  понять, что зато он так их поет, что достаточно один раз его послушать, и можно  спокойно умереть.    

«Ах, это  очень мило, – говорит хозяйка. – Спойте нам что-нибудь, мистер  Гаррис».    

И Гаррис  встает и подходит к фортепиано с сияющей улыбкой великодушного благодетеля,  который собирается кого-то чем-то одарить.    

     

    

     

«Прошу  тишины, – говорит хозяйка, обращаясь к гостям. – Мистер Гаррис будет  петь комические куплеты».    

«Ах, как  интересно», – шепчутся гости, и они покидают оранжерею, и спешат наверх, и  распространяют эту новость по всему дому, и толпой входят в гостиную, и  рассаживаются, и, предвкушая удовольствие, расплываются в улыбках.    

И вот  Гаррис начинает. Конечно, для исполнения комических куплетов большой голос не  обязателен. Никто не ждет также хорошей вокальной техники и правильной  фразировки. Неважно, если певец, беря ноту, вдруг обнаруживает, что забрался  высоковато, и стремглав срывается вниз. Не стоит обращать внимания на темп. Вы  не упрекаете певца за то, что, обогнав аккомпанемент на два такта, он вдруг  замолкает на середине фразы, чтобы посовещаться с аккомпаниатором, а потом  начинает все сначала. Но вы вправе рассчитывать на слова. Вы никак не ожидаете,  что певец знает только первые три строчки первого куплета и все время повторяет  их, пока не вступает хор. Вы не ожидаете, что он может вдруг остановиться посредине  фразы, фыркнуть и заявить, что, как это ни забавно, но, провалиться ему на этом  месте, если он помнит, как там дальше; он несет какую-то отсебятину, а потом,  дойдя почти до конца песенки, вдруг вспоминает забытые слова, без всякого  предупреждения останавливается, начинает сначала, и так все идет через  пень-колоду. Вы не ожидаете… Впрочем, я сейчас изображу вам, как Гаррис поет  комические куплеты, и вы сможете составить об этом собственное суждение.    

Гаррис (стоя у фортепиано и обращаясь к  ожидающей публике). В общем, это, собственно, старовато. Вы все, в общем, это,  наверно, знаете. Но я ничего другого, собственно, не знаю. Это песенка судьи из  «Передника»… впрочем, нет, я имею в виду не «Передник», я имею в виду… да вы,  конечно, знаете, что я имею в виду, эта… ну как ее… Конечно, вы все будете  подпевать мне хором.    

Шепот  восторга и страстное желание слиться в хоре. Нервный аккомпаниатор блестяще  исполняет вступление к песенке судьи из «Суда присяжных». Гаррису пора  вступать. Он этого не замечает. Нервный аккомпаниатор хочет повторить  вступление, а Гаррис сразу же начинает петь и мгновенно выпаливает две Строчки  куплетов адмирала из «Передника». Нервный аккомпаниатор стремится все же  доиграть вступление, отказывается от этого намерения, пытается следовать за  Гаррисом, играя аккомпанемент песенки судьи из «Суда присяжных», видит, что  дело не клеится, пытается сообразить, что к чему, чувствует, что теряет  рассудок, и неожиданно останавливается.    

Гаррис (любезно и ободряюще). Все идет  прекрасно. Вы очень хорошо аккомпанируете… Продолжим.    

Нервный  аккомпаниатор.  Здесь, кажется, какое-то недоразумение… Что вы поете?    

Гаррис (не задумываясь). Что за вопрос?  Песенку судьи из «Суда присяжных». Разве вы ее не знаете?    

Один  из приятелей Гарриса  (из задних рядов). Да ничего подобного, дурья башка, ты же поешь песенку  адмирала из «Передника».[17]    

Длительные  препирательства между Гаррисом и его приятелем о том, что именно Гаррис поет. В  конце концов приятель склоняется к тому, что это неважно, лишь бы Гаррис  продолжал то, что начал, и Гаррис с видом человека, истерзанного  несправедливостью, просит пианиста начать сначала. Аккомпаниатор играет  вступление к песенке адмирала, и Гаррис, дождавшись подводящего, по его мнению,  момента, начинает:    

     

…Я в мальчиках почтенным стал судьей…    

     

Общий  взрыв хохота, принимаемый Гаррисом за одобрение. Аккомпаниатор, вспомнив о жене  и близких, отказывается от неравной борьбы и ретируется, а на его место садится  более выносливый человек.    

Новый  аккомпаниатор (бодро).  Валяйте, дружище, а я буду вам подыгрывать. К черту вступление!    

Гаррис  (до которого наконец дошло, что происходит, смеясь). Бог ты мой! Прошу прощенья… Ну,  конечно, у меня просто перепутались эти две песни. Это, конечно, Дженкинс меня  сбил. Ну, давайте!    

Поет. Голос его гудит, как из погреба,  и напоминает приближающееся землетрясение.    

     

Я в мальчиках когда-то    

Служил у адвоката.    

     

(В  сторону, аккомпаниатору).  Возьмем немножко выше, старина, и начнем еще разок сначала.    

Снова  поет первые две строчки, на этот раз высоким фальцетом. В публике удивление.  Впечатлительная старушка, сидящая у камина, начинает рыдать, и ее приходится  увести.    

Гаррис  (продолжает).    

     

Я мыл в конторе окна,    

И вот случилось вскоре…    

Нет, нет…    

Я окна мыл в конторе,    

И вскоре…    

     

Тьфу,  черт подери, извините меня, но, странное дело, я никак не могу вспомнить эту  строчку. Я… я… Ну, ладно, попробуем перейти прямо к припеву (поет).    

     

И я в сраженья, тра-ля-ля,    

Теперь веду флот короля.    

Ну-ка, подтяните хором последние две  строчки!    

     

Все  (хором).    

     

И он в сраженья, тра-ля-ля,    

Теперь ведет флот короля.    

     

И Гаррис  так и не замечает, каким он выглядит идиотом и как докучает людям, которые  ничего плохого ему не сделали. Он совершенно уверен, что доставил им  удовольствие, и обещает спеть после ужина еще одну комическую песенку.    

Я  заговорил о комических куплетах и вечеринках, и мне вспомнилась одна  прелюбопытная история, участником которой я был. Так как история эта проливает  яркий свет на некие психологические процессы, свойственные человеческой натуре  вообще, то она должна быть увековечена на этих страницах.    

Собралось  как-то небольшое общество вполне светских и интеллигентных людей. Все мы были  прекрасно одеты, вели приятную беседу и чувствовали себя наилучшим образом –  все, кроме двух юных студентов, недавно вернувшихся из Германии, совершенно  заурядных молодых людей. Им было как-то не по себе – казалось, что они  томятся, – а на самом деле мы были просто слишком умны для них. Наша блестящая,  но чересчур изысканная беседа, наши утонченные вкусы были выше их понимания. В  этом обществе они были не на месте; им вовсе не следовало быть среди нас.  Впоследствии все это признали.    

Мы  играли фрагменты из произведений старинных немецких композиторов. Мы обсуждали  философские и этические проблемы. Мы изящно ухаживали за дамами. И острили –  необычайно тонко.    

После  ужина кто-то прочитал французское стихотворение, и оно привело нас в восторг; потом  одна дама спела чувствительную балладу на испанском языке, и кое-кто из нас  даже прослезился, – до того это было, трогательно.    

И вдруг  вышеупомянутые молодые люди осмелели и спросили, не приходилось ли нам слышать,  как герр Слоссен-Бошен (который только что приехал и сидел внизу в столовой)  поет одну восхитительную немецкую комическую песенку.    

Насколько  мы могли припомнить, нам этого слышать не приходилось. Молодые люди утверждали,  что это была самая смешная песенка на свете и что, если мы хотим, то они  попросят герра Слоссен-Бошена (с которым они хорошо знакомы) спеть нам ее. Это  такая смешная песня, говорили они, что когда герр Слоссен-Бошен спел ее однажды  в присутствии германского императора, его (германского императора) пришлось  отнести в постель.    

Они  говорили, что никто не поет ее так, как герр Слоссен-Бошен. Во время исполнения  он сохраняет такую торжественную серьезность, что можно подумать, будто он  читает трагический монолог, и от этого все, конечно, становится еще более  уморительным. Они говорили, что вы никогда не могли бы заподозрить ни по его  голосу, ни по его поведению, что он поет нечто смешное, – этим он бы все  испортил. Именно эта серьезность и даже некоторая торжественность и составляют  всю прелесть его исполнения.    

Мы  сказали, что жаждем его услышать, что нам хочется всласть посмеяться, и они  сбегали вниз и привели герра Слоссен-Бошена.    

По-видимому,  он ничего не имел против того, чтобы спеть, потому что немедленно пришел к нам  наверх и, ни слова не говоря, сел за фортепиано.    

«Ну, он  вас сейчас распотешит! Уж вы посмеетесь», – шепнули нам молодые люди, проходя  через комнату, чтобы занять скромную позицию за спиной профессора.    

Герр  Слоссен-Бошен аккомпанировал себе сам. Нельзя сказать, что вступление было  очень подходящим для комических куплетов. Мелодия была какая-то мрачная и  заунывная, от нее пробегали мурашки по коже. Но мы шепнули друг другу, что вот  она – немецкая манера смешить, и приготовились ею наслаждаться.    

По-немецки  я не понимаю ни слова. Меня учили этому языку в школе, но, окончив ее, я уже  через два года начисто все забыл и с тех пор чувствую себя гораздо лучше.  Однако мне очень не хотелось обнаружить мое невежество перед присутствующими.  Поэтому я придумал план, показавшийся мне очень остроумным. Я не спускал глаз  со студентов и делал то же, что они. Они фыркали – и я фыркал, они смеялись – и  я смеялся. Кроме того, время от времени я позволял себе хохотнуть, как если бы  только я один заметил какие-то пикантные детали, ускользнувшие от других. Мне  казалось это очень ловким приемом.    

Я заметил,  что во время пения многие из присутствующих, так же как и я, не спускали глаз с  юных студентов. Когда студенты фыркали, они тоже фыркали, когда студенты  хохотали, они тоже хохотали. А так как во время пения эти молодые люди  непрерывно фыркали, хохотали и покатывались со смеху, то все шло наилучшим  образом.    

И  несмотря на это, немецкий профессор, казалось, был чем-то недоволен. Вначале,  когда мы стали смеяться, на его лице отразилось крайнее удивление, как будто он  ожидал всего чего угодно, но только не смеха. Нам это показалось очень  забавным: мы решили, что в этой его невозмутимой серьезности и заключается  самое смешное. Если он чем-нибудь выдаст, что понимает, как это смешно, –  пропадет весь эффект. Мы продолжали смеяться, и его удивление сменилось выражением  досады и негодования. Он свирепо посмотрел на всех нас (кроме тех двух молодых  людей, которых он не мог видеть, потому что они сидели за его спиной). Тут мы  чуть не лопнули от смеха. Мы говорили, что эта штука нас уморит. Одних только  слов, говорили мы, было бы довольно, чтобы довести нас до судорог, а тут еще  эта шутовская серьезность, – нет, это уже слишком.    

Во время  исполнения последнего куплета он превзошел самого себя. Он сверкнул на нас  таким лютым взглядом, что, не знай мы заранее немецкой манеры петь комические  куплеты, мы бы испугались. Между тем он придал своей странной мелодии столько  надрывней тоски, что если бы мы не знали, какая это веселая песенка, мы бы  зарыдали.    

Он  кончил под взрывы страшного хохота. Мы говорили, что в жизни не слышали ничего  смешнее. И как только некоторые могут считать, удивлялись мы, что у немцев нет  чувства юмора, когда существуют такие песенки. И мы спросили профессора, почему  бы ему не перевести эту песенку на английский язык, чтобы все могли ее понимать  и узнали бы наконец, что такое настоящие комические куплеты.    

И тут  Слоссен-Бошен взорвался. Он ругался по-немецки (язык этот, по-моему, как нельзя  более пригоден для подобной цели), он приплясывал, он размахивал кулаками, он  поносил нас всеми ему известными английскими бранными словами. Он кричал, что  никогда в жизни его еще так не оскорбляли.    

Выяснилось,  что его песня – вовсе не комические куплеты. В ней, видите ли, пелось о юной  деве, которая обитала в горах Гарца и которая отдала жизнь ради спасения души  своего возлюбленного. Он умер, и их души встретились в заоблачных сферах, а  потом, в последней строфе, он обманул ее душу и улизнул с другой душой. Я не  ручаюсь за подробности, но это наверняка было что-то очень грустное. Герр Бошен  сказал, что он пел эту песню однажды в присутствии германского императора, и он  (германский император) рыдал, как малое дитя. Он (герр Бошен) сказал, что эта  песня считается одной из самых трагических и трогательных немецких песен.    

Мы  оказались в ужасном, совершенно ужасном положении. Что тут можно сказать? Мы  оглядывались, ища молодых людей, которые сыграли с нами эту штуку, но они  незаметно ускользнули, как только пение прекратилось.    

Вот как  закончился этот вечер. Первый раз в жизни я видел, чтобы гости расходились так  тихо и поспешно. Мы даже не простились друг с другом. Мы спускались поодиночке,  ступали неслышно и старались держаться неосвещенной стороны лестницы. Мы  шепотом просили лакея подать пальто и шляпу, сами открывали дверь,  выскальзывали на улицу и быстро сворачивали за угол, по возможности избегая  друг друга.    

С тех  пор я никогда не проявлял большого интереса к немецким песням.    

Мы  добрались до Санберийского шлюза в половине четвертого. У шлюза река очень красива,  а отводный канал удивительно живописен, но не вздумайте идти здесь на веслах  вверх по течению.    

Однажды  я попытался это сделать. Я сидел на веслах и спросил у приятелей, устроившихся  на корме, считают ли они осуществимым такое предприятие. Они ответили, что это  безусловно возможно, если я возьмусь за дело как следует. Мы находились как раз  под пешеходным мостиком, перекинутым с одного берега на другой.    

Я  собрался с силами и налег на весла. Греб я замечательно. Я сразу вошел в  быстрый железный ритм. Я усердствовал руками, ногами и всеми прочими частями  тела. Я работал веслами лихо, энергично, мощно. Оба мои товарища говорили, что  смотреть на меня – одно удовольствие. Через пять минут я поднял глаза, считая,  что мы уже у ворот шлюза. Мы находились под мостом, тютелька в тютельку на том  месте, где были вначале, а эти два болвана надрывались от дикого хохота. Как  последний дурак я разбивался в лепешку для того, чтобы наша лодка по-прежнему  торчала под этим мостом. Нет уж, пусть теперь другие пробуют грести на быстрине  против течения.    

Мы  добрались до Уолтона, сравнительно большого прибрежного городка. Как и во всех  прибрежных местечках, к реке выходит только ничтожный уголок города, так что с  лодки может показаться, что это всего-навсего деревушка, в которой полдюжины  домов. Между Лондоном и Оксфордом, пожалуй, только Виндзор и Эбингдон можно  рассмотреть с реки по-настоящему. Все остальные городки прячутся за углом и  только одной какой-нибудь улочкой выглядывают на реку. Поблагодарим их за то,  что они так скромны и уступают берега лесам, полям и водопроводным станциям.    

Даже у  Рединга, хотя он из кожи вон лезет, чтобы испортить, загадить, изуродовать возможно  большую часть берега, хватает великодушия, чтобы скрыть почти всю свою  безобразную физиономию.    

У  Цезаря, конечно, что-нибудь было около Уолтона: лагерь, укрепление или какая-нибудь  другая штука в таком роде. Цезарь был великим любителем подниматься по рекам.  Королева Елизавета тоже бывала здесь. От этой женщины вам не отвязаться, где бы  вы ни оказались. Жили здесь также Кромвель и Брэдшо[18] (не тот Брэдшо, который  возглавляет наших гидов, а тот, который обезглавил нашего короля Карла). Приятная  компания, нечего сказать!    

В церкви  Уолтона показывают железную «узду для сварливых женщин». Такими вещами пользовались  в старину для обуздания женских языков. В наше время от подобных опытов отказались.  Видимо, железа сейчас не хватает, а всякий другой материал недостаточно прочен.    

Есть в  этой церкви также достойные внимания могилы, и я боялся, что мне будет трудно  оторвать от них Гарриса. Но он как будто о них не помышлял, и мы двинулись дальше.  Выше моста река становится необычайно извилистой, что делает ее очень  живописной, но с точки зрения гребца или человека, тянущего бечеву, это  обстоятельство весьма омрачает жизнь; оно ведет к бесконечным спорам между  гребцом и рулевым.    

На  правом берегу вы видите Оутлэнд-парк. Это знаменитое старинное поместье. Генрих  VIII стянул его у кого-то (я уже забыл, у кого именно) и поселился в нем. В  парке имеется грот, который за плату можно осмотреть и который стяжал себе  громкую славу; однако, на мой взгляд, в нем нет ничего особенного. Покойная  герцогиня Йоркская, жившая в Оутлэнде, обожала собак; у нее было их  видимо-невидимо. Когда они околевали, сна хоронила их на специальном кладбище,  и всего их там покоится около пятидесяти штук, и над каждой собакой –  надгробная плита, а на ней – эпитафия.    

Впрочем,  мне кажется, что они достойны этого не меньше, чем любой средний христианин.    

У  Коруэй-стэйкса – первой излучины выше Уолтонского моста – произошло сражение  между Цезарем и Кассивеллауном.[19]  Готовясь встретить Цезаря, Кассивеллаун забил в реку множество кольев и,  несомненно, прибил к ним доски с запрещением высаживаться. Однако Цезарь,  несмотря на это, переправился на другой берег. Помешать ему перейти реку было  невозможно. Цезарь! – вот кого нам не хватает для успешной борьбы с  прибрежными землевладельцами.    

Хэллифорд  и Шеппертон со стороны реки тоже очень милы, но ни в том, ни в другом нет  ничего интересного. Есть, правда, на шеппертонском кладбище памятник,  украшенный стихами, и я очень боялся, как бы Гаррис не вздумал вылезти на  берег, чтобы поглазеть на него. Когда мы приблизились к пристани и я увидел,  каким жадным взглядом он уставился на нее, я изловчился и сбросил его шапочку в  воду. Добывая ее и негодуя на мою неуклюжесть, Гаррис совсем забыл о любезных  его сердцу могилах.    

Возле  Уэйбриджа река Уэй (славная речушка, по которой лодки могут подниматься до  Гилдфорда; одна из тех, которую я давно уже хотел обследовать, да все не могу  собраться), река Бурн и Бэзингстокский канал соединяются и все вместе впадают в  Темзу. Шлюз находится как раз напротив городка, и первое, что нам бросилось в  глаза, когда мы к нему подъехали, была маячившая у одного из створов шлюза  куртка Джорджа. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что сам Джордж находится  внутри нее. Монморанси принялся бешено лаять. Я закричал. Гаррис завопил.  Джордж стал махать шляпой и заорал нам в ответ. Сторож шлюза выскочил с багром,  убежденный, что кто-то свалился в воду, и был очень разочарован, обнаружив, что  все благополучно.    

У  Джорджа в руках был довольно странного вида предмет в клеенчатом футляре. Он  был круглый и плоский, из него торчала длинная прямая ручка.    

– Что  это у тебя, – спросил Гаррис, – сковорода?    

– Нет, –  ответил Джордж, и в глазах его появился какой-то странный, безумный  блеск. – Это – последний крик моды. Все, кто проводит отдых на реке, берут  его с собой… Это – банджо.    

– Понятия  не имел, что ты играешь на банджо! – воскликнули мы с Гаррисом в один голос.    

– А  я и не играю, – ответил Джордж. – Но мне говорили, что это очень  просто. Кроме того, я достал самоучитель.    

     

    

     

 Глава IX    

     

Джорджа  заставляют работать. – Низменные инстинкты бечевы. – Черная неблагодарность  четырехвесельной лодки. – Влекущие и влекомые. – Рациональное  использование влюбленных. – Странное исчезновение пожилой леди. –  Поспешишь – людей насмешишь. – Незабываемое переживание: вас тянут на  бечеве барышни. – Пропавший шлюз, или заколдованная река. –  Музыка. – Спасены!    

     

Теперь,  когда Джордж оказался в наших руках, мы решили запрячь его в работу, Само собой  разумеется, работать ему не хотелось. Он говорил, что ему, видите ли, пришлось  порядочно потрудиться в Сити. Гаррис, человек по природе черствый и не склонный  к состраданию, сказал:    

– Ну  что ж! А теперь для разнообразия тебе придется порядочно потрудиться на реке.  Разнообразие полезно всем. А ну-ка! Вылезай!    

По  совести (даже по тому, что называлось совестью у Джорджа) он не мог возражать,  но он заметил, что, может быть, лучше ему остаться в лодке и заняться  приготовлением чая, в то время как Гаррис и я будем тянуть бечеву. Потому что,  видите ли, приготовление чая – чрезвычайно изнурительный труд, а мы с Гаррисом  и так уже достаточно устали. Однако мы, не вдаваясь в дискуссию, вручили ему  бечеву, и он взял ее и вылез из лодки.    

Странная  и непостижимая вещь – бечева. Вы укладываете ее кольцами с таким великим  терпением и осторожностью, как если бы вы складывали новые брюки, а через пять  минут, когда вы снова берете ее, она уже превратилась в какой-то ужасный,  омерзительный клубок.    

Я не  хочу прослыть клеветником, но я твердо уверен, что если взять самую  обыкновенную бечеву, вытянуть ее на ровном месте по прямой линии, отвернуться  на тридцать секунд, а потом посмотреть на нее снова, то окажется, что она уже  умудрилась собраться в кучу, скрутиться, и завязаться узлами, и затерять оба  конца, и превратиться в сплошные петли. И вам понадобится добрых полчаса,  чтобы, сидя на траве и проклиная все на свете, снова ее распутать.    

     

    

     

Таков  мой взгляд на бечеву вообще. Несомненно, здесь могут встретиться и счастливые  исключения; я не утверждаю, что их не бывает. Может быть, есть бечевы,  являющиеся гордостью своего цеха, – добросовестные порядочные бечевы,  которые не воображают, что они дамское рукоделье, и не пытаются сплестись в  вязаную салфетку, как только остаются наедине с самими собой. Я говорю, что  такие бечевы, может быть, и существуют. Я хочу надеяться, что они бывают. Но я  с ними никогда не встречался…    

Незадолго  до того как мы подошли к шлюзу, я сам занялся нашей бечевой. Гаррис человек  легкомысленный, и я бы не позволил ему даже дотронуться до бечевы. Я смотал ее  медленно и осторожно, связал посередине, сложил вдвое и аккуратно положил на  дно лодки. Гаррис ловко поднял ее и передал Джорджу. Джордж крепко вцепился в  нее и, держа на расстоянии, стал разматывать ее так, как если бы он разворачивал  пеленки новорожденного младенца. Но не успел он размотать и десяти ярдов, как  вся эта штука стала необыкновенно похожа на плохо сплетенный веревочный  половик.    

Это  обычная история, и всегда она кончается одним и тем же. Тот, кто на берегу  занимается разматыванием бечевы, совершенно уверен, что во всем виноват тот,  кто ее укладывал. А когда человек, плывущий по реке, что-нибудь думает, он  сразу это высказывает.    

«Что ты  пытался из нее сделать? Рыболовную сеть? Недурной клубочек у тебя получился!  Неужели ты не мог свернуть ее как следует, оболтус!» – ворчит он, отчаянно  сражаясь с бечевой, раскладывая ее на тропинке и топчась вокруг клубка в  поисках конца веревки.    

С другой  стороны, человек, который сматывал ее, уверен, что виноват во всей истории тот,  кто пытается ее размотать.    

«Ведь  когда ты ее брал, она была в порядке! – негодующе восклицает он.    

– Надо  думать о том, что делаешь. Вечно у тебя все получается черт знает как. Ты даже  верстовой столб умудришься завязать узлом, с тебя станется!»    

И оба  так злятся, что готовы повесить друг друга на пресловутой бечеве. Проходит  минут десять – и вдруг распутывающий бечеву издает страшный вопль и начинает  бесноваться. Он топчет веревку, потом в остервенении хватается за первый  попавшийся под руку кусок и тянет его к себе. Естественно, что от этого все  запутывается еще больше. Тогда его товарищ вылезает из лодки и пытается ему  помочь, и они толкаются и мешают друг другу. Оба они хватаются за один и тот же  кусок веревки, тянут его в разные стороны и никак не могут понять, почему он не  поддается их усилиям. В конце концов все образуется, и тогда они оборачиваются  и обнаруживают, что лодку тем временем унесло и она направляется прямехонько к  плотине.    

Однажды  я был очевидцем подобной истории. Это произошло утром, немного выше Бовени. Дул  свежий ветер. Мы гребли вниз по реке. И вот, когда мы обогнули излучину, мы  увидели на берегу двоих людей. Они смотрели друг на друга с выражением такой  беспредельной растерянности и уныния, каких я ни до, ни после не встречал на  человеческих лицах. Оба держали в руках концы длинной бечевы. Было ясно, что с  ними что-то неладно, поэтому мы подгребли к ним и спросили, что произошло.    

«Нашу  лодку унесло, – ответили они негодующе. – Мы вылезли, чтобы распутать  бечеву, а когда оглянулись, оказалось, что лодки и след простыл».    

Видимо,  они были очень шокированы поведением своей лодки и считали его актом черной  неблагодарности. Своенравная беглянка нашлась на полмили ниже. Она застряла в  камышах, и мы привели ее обратно. Бьюсь об заклад, что после этого они целую  неделю не оставляли ее одну ни на минуту.    

Никогда  не забуду вида этих двух мужчин, топчущихся на берегу с веревкой в руках и высматривающих  свою лодку.    

Когда  лодку тянут бечевой, случаются презабавные истории. Картинка, которую можно  наблюдать чаще всего, такова: двое, тянущих бечеву, быстро шагают по берегу,  занятые оживленной беседой, тогда как третий в ста ярдах от них тщетно взывает  к ним из лодки, умоляя остановиться, и отчаянно сигнализирует веслом о  бедствии. У него что-то случилось – выскочил руль, или за борт упал багор, или  шляпа полетела в воду и теперь стремительно несется вниз по течению. Он просит  их остановиться – сначала спокойно и вежливо.    

«Эй,  остановитесь-ка на минутку! – кричит он весело. – У меня шляпа упала  в воду!»    

Потом  уже менее любезно:    

«Эй,  Том, Дик, оглохли вы, что ли?»    

И  наконец:    

«Эй,  черт вас подери, болваны вы этакие, стойте! Ах, чтоб вас!..»    

     

    

     

Потом он  вскакивает, и начинает метаться по лодке, и орет во все горло, и ругается на  чем свет стоит. А мальчишки с берега глазеют на него, и издеваются над ним, и  швыряют в него камнями, когда он проплывает мимо них со скоростью четырех миль  в час, не имея возможности вылезти и задать им трепку.    

Подобных  огорчений можно было бы избежать, если бы те, кто тянет лодку, постоянно  помнили, что они тянут лодку, и почаще оглядывались бы на того, кто в ней  находится. Лучше, чтоб бечеву тянул один человек. Когда этим занято двое, они  принимаются болтать и забывают обо всем на свете, а что касается самой лодки,  то она, как ей и полагается, оказывает ничтожное сопротивление и потому не в  состоянии напомнить им об их основном занятии.    

Вечером,  когда мы после ужина рассуждали на эту тему, Джордж рассказал нам прелюбопытную  историю – пример того, до какой невероятной забывчивости могут дойти двое  людей, тянущих бечеву.    

Однажды  вечером, рассказывал Джордж, ему и трем его приятелям пришлось подниматься от  Мэйденхеда вверх по реке на тяжело нагруженной лодке. Немножко выше Кукэмского  шлюза они увидели молодого человека и девушку, которые брели по тропинке,  углубленные в какую-то, по-видимому необычайно интересную и захватывающую,  беседу. В руках у них был багор, а к багру привязана волочившаяся за ними  бечева, конец которой уходил в воду. Лодки поблизости не было, вообще ни одной  лодки не было на горизонте. Очевидно, когда-то к этой бечеве была привязана  лодка, но что с ней приключилось, какая страшная участь постигла ее и тех, кто  в ней оставался, – это было покрыто тайной. Однако, что бы ни произошло с  лодкой, ее судьба ни малейшим образом не волновала молодую чету, тянувшую  бечеву. У них был багор, у них была веревка, а до остального им не было дела.    

     

    

     

Джордж  хотел было крикнуть и привести их в чувство, но в эту минуту его осенила счастливая  мысль, и он удержался. Он схватил багор, наклонился и выудил конец бечевы; он и  его товарищи сделали на ней петлю и накинули на свой флагшток, а потом убрали  весла, уселись на корме и закурили трубки.    

И юная  парочка протащила этих четырех дюжих парней и тяжелую лодку до самого Марло.    

Джордж  уверял, что он никогда не видел в человеческом взгляде столько сосредоточенной  и задумчивой скорби, как у этих молодых людей, когда, дойдя до шлюза, они  поняли, что последние две мили тянули чужую лодку. Джордж считал, что если бы  не облагораживающее влияние любимой женщины, молодой человек дал бы волю языку.    

Первой  пришла в себя барышня. Ломая руки, она воскликнула: «О Генри, где же, в таком  случае, тетушка?»    

– Ну  и как, нашли они в конце концов эту старушку? – спросил Гаррис.    

Джордж  сказал, что ему это неизвестно.    

Другой  случай опасного отсутствия гармонии между влекущим и влекомым довелось однажды  наблюдать мне самому вместе с Джорджем около Уолтона. Это было там, где  бечевник совсем близко подходит к воде. Мы устроили привал на противоположном  берегу и любовались видом. Вдруг на реке появилась лодка. Она неслась на  бечеве, влекомая могучей ломовой лошадью, на которой сидел крохотный мальчуган.  Пятеро парней расположились в лодке в мечтательных и безмятежных позах;  особенно беззаботный вид был у рулевого.    

«Вот  было бы здорово, если бы он сейчас положил руль не на ту сторону»,    

– прошептал  Джордж, когда они проплывали мимо. И в тот же миг это случилось, и лодка  наскочила на берег с таким треском, как будто одновременно лопнули на ветру  сорок тысяч парусов. Два пассажира, корзина с провизией и три весла тут же  вылетели из лодки с левого борта и очутились на берегу; вслед за этим еще два  пассажира высадились на берег с правого борта и шлепнулись среди багров,  парусов, саквояжей и бутылок. Последний пассажир проехал еще двадцать ярдов и  только тогда вылетел на берег головой вперед.    

Это,  видимо, облегчило лодку, и она помчалась еще быстрее; мальчишка гикнул и пустил  своего коня вскачь. Пострадавшие пришли в себя и обалдело уставились друг на  друга. Лишь через несколько секунд они сообразили, что с ними случилось, а  когда сообразили, принялись кричать во все горло мальчишке, чтобы он  остановился. Однако он был слишком увлечен своей лошадью, чтобы слышать. Тогда  они помчались вслед за ним, и мы с интересом наблюдали эту картину, пока они не  скрылись из виду.    

Не могу  сказать, что их неудача очень меня огорчила. Более того, я мечтаю, чтобы со  всеми безмозглыми юнцами, которые пользуются подобным буксиром (а таких олухов  хоть отбавляй), происходили подобные злоключения. Я уже не говорю об опасности,  которой они подвергаются сами, но они страшны для всех проходящих судов.  Двигаясь таким образом, они никому не могут уступить дорогу, равно как и другие  не могут свернуть в сторону. Их бечева налетает на ваш флагшток и  переворачивает лодку; а то еще она зацепляет кого-нибудь из пассажиров и либо  швыряет его в воду, либо разрезает ему лицо. Лучше всего в таких случаях – не  теряться и приготовиться к тому, чтобы отвести их бечеву концом багра.    

Самые  сильные ощущения при буксировке бечевой испытываешь, когда лодку тянут барышни.  Слова тут бессильны, это надо пережить. Для того чтобы тянуть бечеву,  необходимо не менее трех барышень: две тянут веревку, а третья прыгает вокруг  них и заливается смехом. Начинают они обычно с того, что запутываются в  веревке. Они обматывают ею ноги, и им приходится усаживаться на тропинке и  распутывать друг друга, а потом они заматывают ее вокруг шеи и им грозит  удушение. Однако в конце концов они справляются с веревкой и принимаются бежать  изо всех сил, ведя лодку на угрожающей скорости. Через каких-нибудь сто ярдов  они, естественно, выдыхаются, ни с того, ни с сего останавливаются, бросаются  на траву и хохочут, а вашу лодку относит на середину реки и начинает вертеть,  прежде чем вы успеваете понять, что произошло, и схватиться за несла. Тут они  встают и начинают удивляться.    

     

    

     

«Глядите-ка, –  говорят они, – она уже на самой середине».    

После  этого некоторое время они довольно усердно тянут, но вдруг оказывается, что  одной из них необходимо подколоть платье. Они замедляют ход, и лодка  благополучно садится на мель.    

Вы  вскакиваете, и пытаетесь оттолкнуться, и взываете к девицам, чтобы они не  останавливались.    

«В чем  дело?» – кричат они в ответ.    

«Нельзя  останавливаться!» – надрываетесь вы.    

«Чего  нельзя?»    

«Нельзя  останавливаться. Идите вперед, идите!»    

«Вернись,  Эмили, и узнай, чего им надо», – говорит одна из девиц.    

И Эмили  возвращается и спрашивает, что случилось.    

«В чем  дело? – спрашивает она. – Что-нибудь произошло?»    

«Нет, –  отвечаете вы. – Все в порядке, но только идите вперед, не  останавливайтесь!»    

«А  почему?»    

«Когда  вы останавливаетесь, мы не можем править. Вы должны следить за тем, чтобы лодка  все время была в движении».    

«Была в  чем?»    

«В  движении. Лодка все время должна двигаться».    

«Ладно,  я им передам. А хорошо мы тянем?»    

«О да,  превосходно. Только, ради бога, не останавливайтесь».    

«Оказывается,  это вовсе не так трудно. А я-то думала, что будет тяжело».    

«Ну,  конечно, это совсем просто. Только нельзя делать остановок. Вот и все».    

«Понятно.  Дайте мне мою красную шаль. Она под подушкой».    

Вы  находите шаль и отдаете ее, а в это время возвращается другая барышня, которой,  видите ли, тоже понадобилась шаль. На всякий случай, она берет шаль и для Мэри,  но выясняется, что Мэри она вовсе не нужна, поэтому они приносят ее обратно и  вместо нее берут гребень. Убив на все это минут двадцать, они наконец трогаются  с места, но у следующего поворота видят корову – и вам приходится высаживаться  из лодки и прогонять корову с дороги.    

Одним  словом, когда барышни тянут лодку, – соскучиться невозможно.    

Джордж в  конце концов распутал бечеву и без приключений довел нас до Пентон-Хука. Там мы  стали обсуждать важный вопрос о ночевке. Мы решили, что проведем эту ночь в  лодке. Мы могли располагаться на ночлег либо здесь, в Пентон-Хуке, либо уже  где-нибудь за Стэйнзом. Однако рано думать о покое, когда еще светит солнце, и  мы решили добраться до Раннимида, находящегося в трех с половиной милях вверх  по реке: это тихий лесистый уголок, и там удобно причаливать.    

Впрочем,  потом мы очень раскаивались, что не остановились в Пентон-Хуке. Сделать  три-четыре мили вверх по течению рано утром – сущая ерунда, но в конце  трудового дня – это дело не из легких. На протяжении последних нескольких миль  вы уже не интересуетесь пейзажем. Вы не болтаете и не смеетесь. Каждая полумиля  тянется как две. Вам не верится, что вы находитесь именно там, где вы  находитесь, и вы уверены, что карта врет. Когда вы протащились,  как-вам-кажется, по крайней мере десять миль, а шлюза все нет как нет, вы  начинаете всерьез бояться, что кто-то его стянул и удрал с ним.    

Вспоминаю,  как я однажды, катаюсь по реке, сел в лужу (конечно, в фигуральном смысле). Я  совершал прогулку с одной девицей – моей кузиной с материнской стороны. Мы  гребли вниз по течению к Горингу. Было уже довольно поздно, и мы торопились  домой (она, во всяком случае, очень торопилась). Когда мы добрались до  Бенсонского шлюза, было половина седьмого, уже смеркалось, и кузина начала  беспокоиться. Она заявила, что ей во что бы то ни стало нужно вернуться домой к  ужину. Я заметил, что тоже испытываю потребность поспеть домой к этому времени.  У меня была с собой карта, и я развернул ее, чтобы прикинуть, много ли нам еще  осталось. Выяснилось, что до следующего шлюза – Уоллингфордского – осталось  ровно полторы мили, а оттуда до Клива – еще пять.    

«Так,  понятно, – сказал я. – Мы пройдем этот шлюз к семи часам, и тогда  впереди останется всего один шлюз».    

И я  принялся усердно грести.    

Мы  проехали мост, и вскоре я спросил мою спутницу, виден ли уже шлюз. Она  ответила, что нет, никакого шлюза не видно. И я произнес «гм» и продолжал  грести. Прошло еще минут пять, и я попросил ее взглянуть еще разок.    

«Нет, –  сказала она, – я не вижу никаких признаков шлюза».    

«А вы…  вы поймете, что это шлюз, когда увидите его?» – спросил я нерешительно, боясь  ее обидеть.    

Она  все-таки обиделась и сказала, чтобы я смотрел сам. Я бросил весла и,  повернувшись, стал всматриваться вдаль. В сумерках река была видна почти на  милю, но шлюз и не думал появляться.    

«А мы не  заблудились?» – спросила моя спутница.    

Я не  представлял себе, как бы это могло произойти, однако высказал предположение,  что, может быть, мы каким-то образом попали в запруженное русло и нас несет  прямо к водопаду.    

Такая  перспектива ничуть ее не утешила, и она принялась рыдать. Она говорила, что мы  оба утонем и это бог покарал ее за то, что она поехала со мной кататься.    

Мне  такая кара показалась слишком жестокой, но кузина считала ее справедливой и  уповала, что скоро всему настанет конец.    

Я  пытался ее успокоить и изобразить все совершеннейшим пустяком. Я сказал ей, что  дело, по-видимому, в том, что я греб не так быстро, как мне казалось, но что  теперь мы скоро доберемся до шлюза. Мы проплыли еще с милю.    

Тут уж я  сам начал беспокоиться. Я снова взглянул на карту. На ней черным по белому был  обозначен Уоллингфордский шлюз в полутора милях ниже Бенсонского. Карта была  хорошая, надежная; кроме того, я сам отлично помнил этот шлюз. Я дважды  проходил его. Где же мы? Что с нами произошло? Я начал было думать, что все это  сон, что я сплю в собственной постели и через минуту проснусь и узнаю, что уже  одиннадцатый час.    

Я  спросил кузину, не кажется ли ей, что это сон, и она ответила, что только что  собиралась задать мне тот же вопрос. И тогда мы решили, что, может быть, мы оба  спим. Но если так, то кто же из нас действительно спит и видит сон, а кто  только снится другому? Дело принимало интересный оборот.    

Между  тем я продолжал грести, а шлюз все не появлялся. Среди сгущающихся ночных теней  река становилась угрюмой и загадочной, и все вокруг казалось таинственным и  жутким. Мне стали приходить на ум всякие домовые, духи, блуждающие огоньки,  русалки, которые ночью сидят на скалах и завлекают людей в водовороты, и всякая  прочая чертовщина. Я стал сожалеть, что был недостаточно добродетелен, и  раскаиваться в том, что знаю слишком мало молитв. И вдруг во время этих  размышлений я услышал дивную мелодию «Он разоделся в пух и прах», которую прескверно  играли на гармонике, и тут я понял, что мы спасены.    

Обычно я  не прихожу в восторг от звуков гармоники. Но, боже мой, какой пленительной  показалась тогда нам обоим эта музыка; куда пленительнее, чем, скажем, пение  Орфея или лютня Аполлона! В тогдашнем нашем состоянии какая-нибудь небесная  мелодия могла бы только еще больше нас расстроить. Трогательные гармонические  созвучия мы могли бы счесть зовом небес и утратили бы всякую надежду остаться в  живых. Но в спотыкающемся мотивчике «Он разоделся в пух и прах», фальшиво  наигрываемом на визгливой гармошке, было что-то удивительно теплое и  человеческое.    

Сладостные  звуки становились все слышнее, и вскоре лодка, с которой они раздавались,  появилась рядом с нами.    

В ней  была компания местных кавалеров и девиц, отправившихся прогуляться при луне  (никакой луны, правда, не было, но это уж не их вина). Никогда в жизни я не  видел более милых и очаровательных людей. Я окликнул их и спросил, не могут ли  они указать мне дорогу к Уоллингфордскому шлюзу; я объяснил им, что ищу его уже  битых два часа.    

«Уоллингфордский  шлюз! – отвечали они. – Да бог с вами, сэр, вот уже больше года, как  с ним покончили. Уоллингфордский шлюз приказал долго жить, сэр. Вы теперь около  Клива. Вот умора, Билл, этот джентльмен ищет Уоллингфордский шлюз!»    

То, что  шлюза больше нет, мне просто не приходило в голову. Мне хотелось броситься им  на шею и расцеловать их. Но течение было слишком быстрым для того, чтобы я мог  это осуществить, так что мне пришлось удовлетвориться банальными словами  благодарности.    

Мы  благодарили их снова и снова и говорили, что сегодня чудный вечер; мы желали им  приятной прогулки, и я, если память мне не изменяет, даже пригласил всю  компанию погостить у нас с недельку, а моя кузина сказала, что ее мама будет  очень рада с ними познакомиться. И мы запели «хор солдат» из «Фауста» и в конце  концов поспели домой к ужину.    

     

    

     

 Глава X    

     

Первая  ночевка. – Под парусиновым пологом. – Мольба о помощи. –  Коварство чайника и как с ним бороться. – Ужин. – Способ достижения  нравственного совершенства. – Срочно требуется хорошо осушенный  необитаемый остров с удобствами, желательно в южной части Тихого океана. –  Забавный случай с отцом Джорджа. – Бессонная ночь.    

     

Мы с  Гаррисом уже подумывали о том, не случилось ли что-нибудь в этом роде и с  Белл-Уирским шлюзом. Джордж тянул лодку до Стейнза; там мы его сменили, и нам  уже стало казаться, что мы прошагали миль сорок, волоча за собой груз тонн в  пятьдесят. Мы добрались до места в половине восьмого. Тут все мы уселись в  лодку, подгребли к левому берегу и стали высматривать, где бы причалить.[20]    

Сначала  мы думали добраться до острова Великой Хартии Вольностей – живописного уголка,  где река делает излучину, прокладывая себе путь через очаровательную зеленую  долину, – и устроить привал в одной из маленьких бухточек, которыми  изобилует остров. Но почему-то оказалось, что теперь мы не так уж стремимся к  красотам природы, как утром. Для первого ночлега нас бы вполне устроил, скажем,  клочок берега между угольной баржей и газовым заводом. У нас не было  потребности в живописном пейзаже. Мы хотели поужинать и лечь спать. Тем не  менее мы подгребли к стрелке острова, называемой «Мыс пикников», и высадились в  очень симпатичном местечке, под сенью огромного вяза, к узловатым корням которого  и привязали лодку.    

Мы  мечтали скорей поужинать (решив, для сокращения времени, обойтись без чаю), но  Джордж воспротивился этому: он сказал, что надо натянуть тент, пока еще не  совсем стемнело и можно разглядеть, что к чему. А потом, сказал он, сделав  дело, мы со спокойным сердцем займемся едой.    

Думаю,  что никто из нас не подозревал, сколько хлопот может доставить натягивание тента.  В теории это выглядело проще простого. Берутся пять железных дуг – в точности  как крокетные воротца, только гораздо больше, – и укрепляются стоймя над  лодкой, а поверх них натягивается парусина и прикрепляется внизу, – не  такая уж большая премудрость. На всю операцию потребуется, прикинули мы, минут  десять.    

Но мы  просчитались.    

Мы взяли  дуги и начали вставлять их в специальные гнезда. С первого взгляда никак не  скажешь, что такое занятие может быть опасным. И, однако, я до сих пор  удивляюсь тому, что участники этого дела остались в живых и что есть кому  рассказать о происшедшем. Это были не дуги, а сущие дьяволы. Поначалу они никак  не хотели влезать в предназначенные для них гнезда, и нам пришлось налегать на  них всей своей тяжестью, толкать и заколачивать багром. И когда наконец они  стали на место, оказалось, что мы вставили дуги не в те гнезда, для которых они  предназначены, и что теперь их нужно выдергивать обратно.    

Но они  не желали выдергиваться, и двоим из нас пришлось вступить с ними в борьбу, которая  продолжалась минут пять, после чего они неожиданно выскочили, с намерением  задать нам встряску, вышвырнуть нас в воду и утопить. Посредине у них были  шарниры, и стоило нам отвернуться, как они ухитрялись прищемить нам этими  шарнирами самые чувствительные части тела. И пока мы сражались с одним концом  дуги, убеждая его выполнить свой долг, – другой конец предательски  подкрадывался сзади, чтобы треснуть нас по голове.    

Наконец  нам удалось укрепить дуги, – оставалось только натянуть парусину. Джордж  раскатал ее и прикрепил одним концом на носу лодки. Гаррис встал посредине,  чтобы подхватить парусину, переданную Джорджем, и отправить дальше ко мне, а я  изготовился принимать ее на корме. Парусине потребовалось немало времени на то,  чтобы добраться до меня. Джордж вполне справился со своей операцией, но для Гарриса  это дело было в новинку, и он дал маху. Как он ухитрился это сделать, я не  знаю, да и сам он не мог объяснить, – только после десяти минут  сверхчеловеческих усилий он, с помощью совершенно загадочных манипуляций,  обмотал всю парусину вокруг себя, Он был так плотно в нее завернут, и упакован,  и закатан, что никак не мог из нее выбраться. Нечего и говорить, что он  отчаянно боролся за свободу своей личности, как сделал бы всякий британец,  пользующийся этим благом от рождения, – и в процессе борьбы (это мне стало  ясно лишь впоследствии) повалил Джорджа; тут Джордж, ругая Гарриса на чем свет  стоит, тоже вступил в бой и сам запеленался в парусину.    

В тот  момент я ни о чем не догадывался. Я вообще понятия не имел о том, что творится.  Мне было сказано, что я должен стоять там, куда меня поставили, и ждать, когда  мне передадут парусину; и вот мы вдвоем с Монморанси стояли и ждали, как  паиньки. Мы заметили, что парусина как-то судорожно дергается и здорово  брыкается, но полагали, что, видимо, так и надо, что в этом вся соль, а потому  не вмешивались.    

Из-под  парусины доносились приглушенные выражения, по которым мы догадывались, что  занятие находившихся внутри было не из легких; сделав такое заключение, мы  укрепились в решении подождать, пока все образуется, прежде чем самим  включиться в работу.    

     

    

     

Мы ждали  довольно долго, но дело, видно, запутывалось все больше и больше. Вдруг над  бортом лодки возникла голова Джорджа и заговорила.    

Ока  сказала:    

– У  тебя руки отсохли, что ли, растяпа? Стоит как пень, когда мы оба чуть не  задохлись! Чертов болван!    

Когда  взывают к моему состраданию, я не способен оставаться в стороне, а потому я поспешил  на помощь и распутал их, – и едва ли преждевременно, так как у Гарриса  лицо уже почернело.    

Нам  пришлось еще с полчаса зверски поработать, пока тент не был наконец натянут как  полагается; потом мы очистили место в лодке и занялись ужином. Мы поставили  чайник на спиртовку в носовой части лодки и удалились на корму, делая вид, что  не обращаем на него внимания и озабочены совершенно другими делами.    

Это  единственный способ заставить чайник закипеть. Если только он заметит, что вы нетерпеливо  ждете, чтобы он закипел, – он даже и зашуметь не подумает. Надо отойти и  приступить к еде, как будто вы и не собираетесь пить чай. Ни в коем случае не  следует оглядываться на чайник, тогда вы скоро услышите, как он фыркает и  плюется, отчаянно желая напоить вас чаем.    

Если вам  очень некогда, то неплохо вдобавок громко переговариваться друг с другом о том,  что чай вам вовсе не нужен и что вы и не помышляете о чаепитии. Вы  располагаетесь невдалеке от чайника так, чтобы он мог вас слышать, и  громогласно заявляете: «Я не хочу чаю; а ты, Джордж?» Джордж кричит в ответ:  «Да ну его, этот чай, выпьем лучше лимонаду, – чай плохо переваривается».  После таких слов чайник немедленно начинает кипеть ключом и заливает спиртовку.    

Мы  применили эту невинную хитрость, и в результате, когда другие приготовления к  ужину были закончены, чай уже ждал, чтобы мы его выпили. Мы зажгли фонарь и  сели ужинать.    

Как мы  ждали этого мгновенья!    

В  течение тридцати пяти минут на всем протяжении лодки от носа до кормы и от  одного борта до другого не раздавалось ни звука, если не считать позвякиванья  посуды и непрерывного чавканья четырех пар челюстей. Через тридцать пять минут  Гаррис сказал: «Уф!» – и, вытянув левую ногу, поджал под себя правую.    

Еще  через пять минут Джордж тоже сказал: «Уф!» – и швырнул свою миску на берег. Три  минуты спустя Монморанси впервые после нашего отъезда выказал признаки  примирения с действительностью и повалился на бок, вытянув лапы. А потом я  сказал: «Уф!» – и откинулся назад и крепко стукнулся головой об одну из дуг; но  это не испортило моего настроения – я даже не ругнулся.    

Как  хорошо себя чувствуешь, когда желудок полон. Какое при этом ощущаешь довольство  самим собой и всем на свете! Чистая совесть – по крайней мере так рассказывали  мне те, кому случалось испытать, что это такое, – дает ощущение  удовлетворенности и счастья. Но полный желудок позволяет достичь той же цели с  большей легкостью и меньшими издержками. После обильного принятия сытной и  удобоваримой пищи чувствуешь в себе столько благородства и доброты, столько  всепрощения и любви к ближнему!    

Все-таки  странно, насколько наш разум и чувства подчинены органам пищеварения. Нельзя ни  работать, ни думать без разрешения желудка. Желудок определяет наши ощущения,  наши настроения, наши страсти. После яичницы с беконом он велит: «Работай!»  После бифштекса и портера он говорит: «Спи!» После чашки чая (две ложки чая на  чашку, настаивать не больше трех минут) он приказывает мозгу: «А ну-ка воспрянь  и покажи, на что ты способен. Будь красноречив, и глубок, и тонок; загляни  проникновенным взором в тайны природы; простри свои белоснежные крыла –  трепещущую мечту и богоравный дух – и воспари над суетным миром и направь свой  полет сквозь сияющие россыпи звезд к вратам вечности».    

После  горячих сдобных булочек он говорит: «Будь тупым и бездушным, как домашняя  скотина, – безмозглым животным с равнодушными глазами, в которых нет ни  искры фантазии, надежды, страха и любви». А после изрядной порции бренди он  приказывает: «Теперь дурачься, хихикай, пошатывайся, чтобы над тобой могли  позабавиться твои ближние; выкидывай глупые шутки, бормочи заплетающимся языком  бессвязный вздор и покажи, каким полоумным ничтожеством может стать человек,  когда его ум и воля утоплены, как котята, в рюмке спиртного».    

Мы всего  только жалкие рабы нашего желудка. Друзья мои, не поднимайтесь на борьбу за  мораль и право! Заботьтесь неусыпно о своем желудке, наполняйте его старательно  и обдуманно. И тогда без всяких усилий с вашей стороны в душе вашей воцарятся  спокойствие и добродетель; и вы будете добрыми гражданами, любящими супругами,  нежными родителями, – словом, достойными и богобоязненными людьми.    

До ужина  Джордж, Гаррис и я были раздражительны, задиристы, сварливы; после ужина мы  блаженно улыбались друг другу и нашей собаке. Мы любили друг друга, мы любили  весь мир. Гаррис нечаянно наступил Джорджу на мозоль. Случись это до ужина,  Джордж высказал бы такие пожелания и надежды касательно будущности Гарриса как  на этом, так и на том свете, которые заставили бы содрогнуться человека с  воображением.    

Теперь  он сказал всего-навсего:    

– Полегче,  старина! Это моя любимая мозоль.    

А  Гаррис, вместо того чтобы крайне нелюбезным тоном сделать замечание, что трудно  не наступить Джорджу на ноги, находясь всего в десяти ярдах от него; вместо  того чтобы посоветовать человеку с ногами такой длины никогда не влезать в  лодку обычных размеров; вместо того чтобы предложить Джорджу развесить свои  ноги по обоим бортам, – вместо этого он просто сказал: «Ах, дружище,  прости, пожалуйста! Надеюсь, тебе не очень больно?»    

И Джордж  сказал: «Ни капельки!» – и добавил, что сам виноват и просит прощения. А Гаррис  возразил, что, наоборот, виноват исключительно он.    

Слушать  их было одно удовольствие.    

Мы  закурили трубки и сидели, любуясь тихой ночью, и разговаривали.    

     

    

     

Джордж  высказал мысль: почему бы нам не остаться навсегда вдали от греховного мира с  его пороками и соблазнами, ведя скромную, простую, воздержную жизнь и творя  добро. Я сказал, что давно мечтал о чем-нибудь в таком роде. И мы стали  раздумывать, не отрешиться ли нам четверым от мира и не обосноваться ли на  каком-нибудь удобно расположенном и хорошо обставленном необитаемом острове,  чтобы зажить там среди лесов.    

Гаррис  заметил, что он слыхал, будто главным недостатком необитаемых островов является  сырость; но Джордж возразил, что ничего подобного, если предварительно как  следует осушить их, чтобы не бояться промочить ноги.    

Тут  кто-то из нас заметил, что лучше промочить горло, чем промочить ноги, и в связи  с этим Джордж вспомнил одну забавную историю, происшедшую с его отцом. Джордж  рассказал, что его отец путешествовал по Уэльсу с приятелем и однажды они  остановились на ночь в гостинице, где проживали еще несколько молодых людей, и  они (отец Джорджа и его друг) присоединились к этим молодым людям и провели вечер  в их обществе.    

Компания  была веселая, засиделись они допоздна, и когда пришло время отправляться спать,  то оказалось, что оба (отец Джорджа был тогда еще зеленым юнцом) изрядно накачались.  Они (отец Джорджа и его приятель) должны были спать в одной комнате с двумя  кроватями. Они взяли свечу и поднялись к себе. И когда они добрались до своей  комнаты, свеча пошатнулась и, наткнувшись на стенку, погасла, так что им  предстояло раздеваться и ложиться в постель ощупью. Так они и сделали; но  забрались они, сами того не подозревая, в одну и ту же постель, хотя им казалось,  что ложатся они в разные; при этом один устроился, как и полагается, головой на  подушке, а второй, вползавший на кровать с другой стороны, улегся, водрузив на  подушку ноги.    

На  минуту воцарилось молчание, потом отец Джорджа сказал:    

«Джо!»    

«В чем  дело, Том?» – ответил голос Джо с другого конца кровати.    

«Послушай!  В моей постели уже кто-то есть, – сказал отец Джорджа, – его ноги у  меня на подушке».    

«Подумай,  какое странное совпадение, Том, – ответил Джо. – Провалиться мне на  месте, если в мою постель тоже кто-то не забрался».    

«Что же  ты собираешься делать?» – спросил отец Джорджа.    

«Я? Я  собираюсь сбросить этого типа на пол», – ответил Джо.    

«Я  тоже», – храбро заявил отец Джорджа.    

Последовала  короткая схватка, закончившаяся двумя полновесными ударами об пол; потом  жалобный голос позвал:    

«Том, а  Том?»    

«Ну?»    

«Как  твои дела?»    

«Знаешь,  честно говоря, – мой тип сбросил на пол меня!»    

«А мой –  меня! Это не гостиница, а черт знает что!»    

– Как  называлась гостиница? – спросил Гаррис.    

– «Свинья  со свистулькой», – ответил Джордж. – А что?    

– Да  нет, значит это не та, – сказал Гаррис.    

– А  почему ты спрашиваешь? – настаивал Джордж.    

– Видишь  ли, какая штука, – пробормотал Гаррис. – Точно такое же приключение  случилось и с моим отцом в одной провинциальной гостинице. Я часто слыхал от  него этот рассказ. Я подумал, может, это было в той же гостинице?..    

Мы  улеглись спать в десять часов, и я считал, что благодаря усталости сразу усну,  но не тут-то было. Обычно я раздеваюсь и кладу голову на подушку, а потом  кто-нибудь барабанит в дверь и кричит, что уже пора вставать; но сегодня,  казалось, все было против меня. Новизна обстановки, жесткое дно лодки, служившее  мне ложем, неудобная поза (мои ноги были под одной скамейкой, а голова – на  другой), плеск воды о лодку и шуршание листвы от порывов ветра – все это  отвлекало меня и не давало уснуть.    

Все-таки  я заснул и проспал несколько часов. Потом какая-то часть лодки, выросшая только  на эту ночь (ибо ее еще не было, когда мы отправлялись в путь, и она исчезла к  утру), впилась мне в позвоночник. Некоторое время я все же еще спал, и мне  снилось, будто бы я проглотил соверен и, чтобы его извлечь, в моей спине буравят  дырку. Я считал, что это бестактно, и просил поверить мне в долг, и обещал  расплатиться в конце месяца. Но меня и слушать не хотели и настаивали на том,  чтобы вытащить деньги немедленно, потому что в противном случае нарастут  большие проценты. Тут у нас произошла словесная перепалка, и я высказал своим  кредиторам все, что о них думал. И тогда они повернули бурав с таким изощренным  садизмом, что я проснулся.    

В лодке  было душно; голова у меня болела. Я решил выйти подышать свежим ночным воздухом.  Я натянул на себя оказавшуюся под рукой одежду (кое-что было мое, а кое-что –  Джорджа и Гарриса) и выбрался из-под тента на берег.    

Ночь  была чудесная. Луна уже зашла, оставив притихшую землю наедине со звездами. Казалось,  что, пока мы, ее дети, спали, звезды вели беседу с нею, со своей сестрой, и  поверяли ей свои тайны голосами слишком низкими и глубокими для младенческого  слуха человека.    

Они  невольно вызывают в нас благоговейный трепет, эти яркие и холодные,  удивительные звезды… Мы похожи на заблудившихся детей, попавших случайно в  полуосвещенный храм божества, которое их учили почитать, но которое они до  конца не познали; и они стоят под гулким сводом, затканным мириадами призрачных  огней, и глядят вверх, надеясь и боясь увидеть некое страшное видение, парящее  в вышине.    

И все же  ночь кажется исполненной силы и умиротворенности. Перед ее величием тускнеют и  стыдливо прячутся наши маленькие горести. День был полон суеты и волнений, наши  души были полны зла и горечи, а мир казался жестоким и несправедливым к нам. И  вот ночь, великая любящая мать, ласково прикасается своей ладонью к нашему  пылающему лбу, и заставляет нас повернуться к ней заплаканным лицом, и  улыбается нам; и хотя она безмолвствует – мы знаем все, что она могла бы нам  сказать, и мы прижимаемся горящей щекой к ее груди, и горе наше проходит.    

Порою  горе наше поистине глубоко и мучительно, и мы безмолвно стоим перед лицом Ночи,  ибо у нашего горя нет слов, а есть только стон. И Ночь полна сострадания к нам.  Она не может облегчить нашей боли, но она берет нашу руку в свою, и маленький  мир уходит куда-то далеко-далеко и становится совсем крошечным, а мы на темных  крыльях Ночи переносимся пред лицо еще более могущественного существа, чем она  сама, и вся жизнь человеческая, освещенная сиянием этого существа, лежит перед  нами как открытая книга, и мы понимаем, что горе и страдание – лишь ангелы  божьи.    

Только  те, кому дано было страдать, могут увидеть это неземное сияние; но те, кто его  видел, вернувшись на землю, не смеют говорить о нем и не могут поведать тайну,  которую узнали.    

Случилось  давным-давно, что несколько прекрасных рыцарей ехали по незнакомой стране, и  путь их лежал через дремучий лес, густо заросший колючим кустарником; и стоило  кому-нибудь заблудиться в этом лесу, как шипы раздирали ему тело в клочья. А  листья деревьев, росших в этом лесу, были такие темные и плотные, что ни один  солнечный луч не проникал сквозь ветви, чтобы смягчить мрак и уныние.    

И когда  они ехали через этот дремучий лес, один из рыцарей отдалился от своих товарищей  и уже не вернулся к ним больше; и они, горько сокрушаясь, поехали дальше,  оплакивая его, как погибшего.    

И вот  наконец рыцари достигли прекрасного замка, который был целью их странствия, и  пробыли они в этом замке много дней, и весело там пировали. И как-то вечером,  когда сидели они в пиршественном зале перед пылавшими в очаге бревнами и  осушали заздравные кубки, растворились двери и вошел рыцарь, потерявшийся в  лесу, и поклонился им.    

Его  платье было в лохмотьях, как у нищего, и на теле было много глубоких ран, но  лицо его сияло светом великой радости.    

И они  стали его расспрашивать о том, что с ним случилось. И он рассказал им, как заблудился  в дремучем лесу и блуждал много дней и ночей, пока, изодранный шипами и  истекающий кровью, не упал, готовясь умереть.    

И когда  он был уже на пороге смерти, в глухом мраке подошла к нему величавая дева и  взяла его за руку и повела его неведомыми тропами; и вот над мраком чащи засиял  лучезарный свет, пред которым дневной свет был как лампада перед солнцем. И в  этом дивном сиянии явилось измученному рыцарю, словно во сне, некое видение; и  столь ослепительно прекрасным было это видение, что рыцарь, забыв о своих  тяжких ранах, стоял словно зачарованный, и радость его была глубокой, как море,  глубины которого не измерил еще никто.    

И  видение исчезло; и рыцарь преклонил колени и возблагодарил святую, бывшую его путеводительницей  в этом мрачном лесу и давшую ему узреть сокрытое в чаще видение.    

И  дремучий лес этот зовется Скорбью. Но о видении, которое явилось там  прекрасному рыцарю, мы не смеем рассказывать, не можем поведать.    

 Глава XI    

     

Как  Джордж раз в жизни встал слишком рано. – Джордж, Гаррис и Монморанси не выносят  вида холодной воды. – Джей проявляет героизм и решительность. –  Нравоучительная повесть о Джордже и его рубашке. – Гаррис в роли  повара. – Страничка истории (учебное пособие для школьников).    

     

На  следующее утро я проснулся в шесть часов и обнаружил, что Джордж тоже не спит.  Мы поворочались с боку на бок и попытались снова уснуть, однако из этого ничего  не вышло. Если бы по каким-нибудь особым причинам нам было необходимо немедленно  встать и одеться, мы, конечно, свалились бы замертво, едва взглянув на часы, и  проспали бы до десяти. Но поскольку нам в течение добрых двух часов было абсолютно  нечего делать и такое раннее пробуждение не имело ни малейшего смысла, то мы  оба, вопреки рассудку, но в полном соответствии с общей извращенностью  человеческой натуры, почувствовали, что умрем на месте, если пролежим еще хоть  пять минут.    

Джордж  рассказал, что нечто подобное – только еще хуже – случилось с ним полтора года  назад, когда он жил на квартире у некой миссис Гиппингс. Однажды вечером его  часы испортились и остановились на четверти девятого. Он не заметил этого  сразу, потому что, ложась спать, забыл их завести (случай в его жизни весьма  редкий), и повесил у изголовья кровати, даже не взглянув на циферблат.    

Все это  происходило зимой, дни стояли очень короткие, и к тому же всю неделю над городом  висел непроницаемый туман; поэтому, когда Джордж проснулся утром, темнота не  могла служить признаком раннего часа. Он приподнялся и снял с гвоздя часы. Они  показывали четверть девятого.    

«Господи  помилуй! – воскликнул Джордж. – К девяти я должен быть в Сити. Почему  меня никто не разбудил? Что за безобразие!»    

И тут он  швыряет часы, и вскакивает с постели, и принимает холодную ванну, и моется, и  одевается, и бреется без горячей воды, так как греть ее некогда, и затем вновь  кидается к часам.    

То ли от  сотрясения, полученного ими, когда они шлепнулись на кровать, то ли по какой-нибудь  другой причине, неясной самому Джорджу, только часы, застывшие на четверти  девятого, пошли и теперь показывали уже без двадцати девять.    

Джордж  схватил их и сбежал по лестнице. Внизу, в гостиной, было темно и тихо: ни огня  в камине, ни завтрака на столе. Это было невиданное безобразие со стороны  миссис Гиппингс, и Джордж твердо решил, что вечером, по возвращении домой,  выскажет ей свое мнение на этот счет. Пока же он напялил пальто, нахлобучил  шляпу, сунул под мышку зонтик и бросился к выходу. Дверь была еще на крюке. Джордж  предал анафеме всех ленивых старух вообще и миссис Гиппингс в частности и,  удивляясь, что в такой поздний, неподобающий для порядочных англичан час все в  доме спят, откинул крюк, отпер дверь и выскочил на улицу.    

Он резво  пробежал с четверть мили, и лишь к концу этой дистанции ему показалось странным  и непонятным, что на улицах так мало народу, а лавки закрыты. Конечно, утро  было очень мрачное и туманное, но это еще не основание, чтобы замерла вся  деловая жизнь. Ему-то ведь приходится идти на работу, – почему же другие  валяются в постели из-за таких пустяков, как туман и темень?    

Наконец  он добрался до Холборна. Ни единого омнибуса, ни одного открытого ставня! И ни  души вокруг, если не считать трех человек: полисмена, зеленщика с тележкой и  возницы обшарпанного кэба. Джордж вытащил часы и воззрился на них: без пяти  девять! Он остановился и сосчитал свой пульс. Он нагнулся и ущипнул себя за  ногу. Потом, с часами в руке, он подошел к полисмену и спросил, который час.    

     

    

     

«Который  час? – переспросил тот, окидывая Джорджа откровенно подозрительным взглядом. –  А вот послушайте и сосчитайте, сколько пробьет».    

Джордж  прислушался, и башенные часы по соседству не заставили себя ждать.    

«Как,  всего три?» – возмутился Джордж, когда удары затихли.    

«Ну и  что ж? А вам сколько нужно?» – ответил констебль.    

«Девять,  разумеется», – заявил Джордж, предъявляя часы.    

«А вы  помните, на какой улице живете?» – строго вопросил блюститель общественного  порядка.    

Джордж  подумал и сообщил свой адрес.    

«Ах, вот  оно что, – сказал полисмен. – Ну так послушайтесь моего совета:  спрячьте подальше ваши часы да идите себе подобру-поздорову домой. А дурака  валять тут нечего».    

И Джордж  в полном недоумении поплелся домой.    

Вернувшись  к себе, он решил было опять раздеться и лечь в постель, но, вспомнив, что  придется снова одеваться, и снова умываться, и снова принимать ванну, предпочел  устроиться в кресле и там поспать.    

Но  уснуть он не мог: никогда в жизни он не чувствовал себя так основательно проснувшимся.  Он зажег лампу, достал шахматную доску и стал играть с самим собой в шахматы,  но даже это занятие не воодушевило его; время тянулось слишком медленно. Тогда  он бросил шахматы и попытался читать. Убедившись, что и чтение не вызывает в  нем ни малейшего интереса, он снова надел пальто и вышел прогуляться.    

Улицы  были так пустынны и мрачны, а все встречные полисмены осматривали его с таким  нескрываемым подозрением и так далеко провожали лучами своих фонариков, что ему  стало казаться, будто он вправду что-то натворил, и он начал прятаться в  переулках и укрываться в темных подворотнях, как только издали доносилось  мерное «топ-топ».    

Разумеется,  подобный образ действия не вызвал у полисменов прилива доверия: они извлекли  Джорджа из очередной подворотни и спросили, что он там делает. Когда же он  ответил «ничего» и добавил, что просто вышел на прогулку (это было в четыре  часа утра), ему почему-то не поверили и двое полицейских в штатском проводили  его до самого дома, чтобы выяснить, действительно ли он живет, где говорит. Они  посмотрели, как он открывает дверь своим ключом, подождали, пока он войдет,  потом расположились на противоположной стороне улицы и стали наблюдать за  домом.    

Придя  домой, Джордж решил разжечь камин и, чтобы убить время, собственноручно приготовить  себе завтрак, но за что он ни брался, начиная от ведерка для угля и кончая  чайной ложечкой, – все опрокидывалось или валилось на пол. Поднялся такой  грохот, что он чуть не умер со страху, представляя себе, как миссис Гиппингс  вскакивает с постели, вообразив, что к ней забрались воры, и как она открывает  окно и визжит: «Полиция!» – и как вышеупомянутые сыщики врываются в дом,  надевают на наго наручники и волокут в полицейский участок.    

К этому  времени нервы у Джорджа были так взвинчены, что ему уже мерещилось и судебное  заседание, и безуспешные попытки растолковать присяжным обстоятельства дела, и  всеобщее недоверие, и приговор, осуждающий его на двадцать лет каторжных работ,  и смерть его убитой горем матери. Тут он отказался от намерения приготовить  себе завтрак, закутался в пальто и просидел в кресле до тех пор, пока в  половине восьмого не появилась миссис Гиппингс.    

Джордж  сказал, что с тех пор никогда не просыпался раньше времени: эта история послужила  ему хорошим уроком.    

Пока  Джордж рассказывал мне свою правдивую повесть, мы оба сидели, завернувшись в пледы.  Как только он кончил, я принялся за дело: вооружился веслом и начал будить  Гарриса. Я ткнул его всего три раза, но этого оказалось достаточно: он  повернулся на другой бок и пробормотал, что сию минуту спустится в столовую,  только зашнурует ботинки. Пришлось пустить в ход багор, чтобы напомнить ему,  где он находится, и тогда он вскочил, а Монморанси, спавший у него на груди  сном праведника, полетел кувырком и растянулся поперек лодки.    

Потом мы  приподняли брезент, все четверо высунули наружу носы, поглядели на реку и  задрожали. Накануне вечером мы предвкушали, как проснемся чуть свет, сбросим  пледы и одеяла, скатаем брезент, кинемся в воду и предадимся долгой,  упоительной оргии купанья, оглашая воздух восторженными криками. Но вот настало  утро, и эта перспектива почему-то представилась нам совсем не такой  соблазнительной. Вода казалась слишком мокрой и холодной, а ветер пронизывал  насквозь.    

– Ну,  кто первый? – выдавил из себя Гаррис.    

Наплыва  желающих не было. Что касается Джорджа, то он решил дело просто: скрылся в  лодке и стал натягивать носки. Монморанси невольно начал подвывать, –  видимо испытывая глубочайший ужас при ода ной лишь мысли о купанье. Гаррис же  пробурчал, что потом будет чертовски трудно взобраться в лодку. Затем он  спрятался под брезент и занялся поисками своих штанов.    

Вообще  говоря, идти на попятный не в моих правилах, но и нырять мне вовсе не хотелось.  Еще, чего доброго, напорешься на корягу или увязнешь в иле. Поэтому я решился  на компромисс: выйти на берег и просто обтереться холодной водой. Я взял  полотенце, вылез из лодки, подошел к большому дереву и начал карабкаться по  суку, нависшему над рекой.    

Было  зверски холодно. Дул пронзительный ледяной ветер. У меня сразу пропала охота обтираться.  Мне захотелось вернуться в лодку и одеться, и я уже собирался это сделать, но,  пока я собирался, дурацкий сук подломился, я и мое полотенце с оглушительным  всплеском шлепнулись в реку, и я, с галлоном воды в желудке, очутился на  середине Темзы раньше, чем сообразил, что, собственно, произошло.    

     

    

     

– Боже  правый! Старина Джей все-таки решился! – воскликнул Гаррис, и это было  первое, что я услышал, когда всплыл на поверхность. – Вот уж не думал, что  у него хватит духу! А ты, Джордж?    

– Ну,  как там, ничего? – крикнул Джордж.    

– Восхитительно! –  прохрипел я, пуская пузыри. – Вы просто олухи, что не хотите купаться. Ни  за что на свете не упустил бы такого случая. Почему вам не попробовать? Будьте  мужчинами, решайтесь!    

Но  убедить их мне не удалось.    

Наше  одевание ознаменовалось весьма занятным происшествием. Когда я наконец влез в  лодку, у меня зуб на зуб не попадал, и я так спешил натянуть рубашку, что  впопыхах уронил ее в воду. Я пришел в дикую ярость, особенно когда Джордж  разразился хохотом. По-моему, ничего смешного тут не было, и я сказал об этом  Джорджу, но он захохотал еще пуще. Я отродясь не видел, чтобы человек так  веселился. В конце концов я потерял терпение и сообщил ему, что он полоумный  маньяк и жалкий оболтус, но он ржал все громче. И вот, выудив рубашку из воды,  я вдруг обнаружил, что рубашка-то вовсе не моя, а Джорджа и что я по ошибке  схватил ее вместо своей; тут я впервые оценил комизм положения и теперь уже  начал смеяться сам. И чем дольше я смотрел на помиравшего со смеху Джорджа, тем  больше веселился и под конец начал хохотать так, что злополучная рубашка опять  полетела в воду.    

– Что  же ты… что же ты… не вытаскиваешь ее? – спросил Джордж, давясь от смеха.    

Я так  смеялся, что долго не мог произнести ни слова, но потом все-таки мне удалось выкрикнуть:    

– Рубашка  не моя… это твоя рубашка…    

Мне  никогда не приходило в голову, что человек может с такой быстротой перейти от  необузданного веселья к мрачному негодованию.    

– Что?! –  заорал Джордж, вскакивая. – Остолоп несчастный! Не можешь ты быть поосторожнее,  что ли? Какого черта ты не пошел одеваться на берег? Такому разине не место в  лодке! Давай сюда багор!    

Тщетно  пытался я обратить его внимание на смешную сторону этого происшествия. Джордж  порою бывает чертовски туп и не понимает шуток.    

Гаррис  предложил сделать на завтрак яичницу-болтунью. Он сказал, что сам ее  приготовит. Судя по его словам, он был великим специалистом по части яичниц. Он  много раз приготовлял их на пикниках и во время прогулок на яхтах. Он был  чемпионом по яичницам. Он дал нам понять, что люди, которые хоть раз  попробовали его яичницу, навеки теряли вкус ко всякой другой пище, а  впоследствии чахли и умирали, если не могли вновь получить это блюдо.    

Дошло до  того, что у нас потекли слюнки от его рассказов, и тогда мы приволокли ему  спиртовку, и сковородку, и все яйца, которые еще не успели разбиться и  испакостить содержимое нашей корзины, и стали умолять его приступить к делу.    

Ему  пришлось немало потрудиться, чтобы разбить яйца; собственно говоря, трудность состояла  не в том, чтобы их разбить, а в том, чтобы удержать их при этом на должном расстоянии  от штанов и вылить, по возможности, именно на сковородку, а не в рукава. Все же  в конце концов несколько яиц каким-то образом попали куда следует, и Гаррису  удалось, присев тут же на корточки, взбить их вилкой.    

Насколько  мы с Джорджем могли судить, это была мучительная работа. Стоило Гаррису  приблизиться к сковородке, как он тотчас же обжигался, ронял все, что держал в  руках, и принимался плясать вокруг спиртовки, дуя на пальцы и ругаясь  последними словами. Оглядываясь на него, мы с Джорджем всякий раз видели, как  он проделывает эти сложные операции. Сперва мы даже приняли их за какие-то  особые приемы кулинарного искусства.    

Мы ведь  понятия не имели о яичнице-болтунье и считали, что это какое-нибудь блюдо  краснокожих индейцев или туземцев Сандвичевых островов и что его всегда готовят  в сопровождении заклинаний и ритуальных плясок. Монморанси тоже  заинтересовался, подошел и сунул нос в сковородку, но его тут же обожгло  брызгами масла, и он, в свою очередь, принялся плясать и браниться. В общем,  это было одно из самых интересных и волнующих зрелищ, какие я когда-либо видел.  Мы с Джорджем страшно жалели, что оно так быстро кончилось.    

Ожидания  Гарриса не вполне оправдались. Плоды его трудов были так жалки, что о них не  стоит и говорить. Из шести попавших на сковородку яиц получилась одна чайная  ложка подгоревшего, неаппетитного месива.    

Гаррис  сказал, что во всем виновата сковорода. Он уверял, что болтунья получилась бы куда  вкуснее, будь у нас газовая плита и таз для варенья. И мы решили не готовить  этого блюда, пока не обзаведемся упомянутыми кухонными приборами.    

К тому  времени, когда мы кончили завтракать, солнце уже стало припекать, ветер утих и  утро, казалось, решило оправдать самые смелые наши надежды. Почти ничто вокруг  нас не напоминало о девятнадцатом веке; глядя на реку, залитую лучами утреннего  солнца, мы легко могли забыть о событиях, протекших с достопамятного июньского,  утра 1215 года, и вообразить себя теми молодыми английскими йоменами[21] в Домотканой  одежде, с кинжалом за поясом, которые собрались тогда на берегу, чтобы собственными  глазами посмотреть, как в английскую историю будет вписана величественная  страница, смысл которой стал ясен простому народу[22] лишь четыре с лишним  столетия спустя, благодаря некоему Оливеру Кромвелю, глубоко изучившему ее.    

То было  прекрасное летнее утро: солнечное, теплое и тихое. Но в воздухе ощущался трепет  надвигающихся событий. Король Джон заночевал в Данкрофт-холле, после того как  накануне маленький городок Стэйнз с утра до ночи оглашался лязгом воинских  доспехов, стуком конских копыт по камням мостовой, окриками военачальников,  грубой бранью и забористыми шутками бородатых лучников, копейщиков, алебардщиков  и говорящих на непонятном языке иноземцев, вооруженных пиками.    

Все  новые и новые группы рыцарей и сквайров[23]  в нарядных, но запыленных и покрытых дорожной грязью плащах въезжали в город.  Весь вечер напуганные горожане угодливо распахивали двери своих домов перед  грубыми солдатами, требующими ночлега и пищи, и плохо приходилось дому и его  обитателям, если что-нибудь оказывалось не по вкусу гостям, ибо в те бурные  времена меч был судьей и обвинителем, истцом и палачом, и он расплачивался за  все, что брал, только тем, что щадил, если заблагорассудится, жизнь дающего.    

Но вот  большая часть войск, приведенных баронами, собралась вокруг костров на рыночной  площади, и там они едят, и пьянствуют, и орут во всю глотку хмельные песни,  играют в кости и ссорятся далеко за полночь. Пламя костра рисует причудливые  узоры на кучах сложенного оружия и на неуклюжих фигурах воинов. Любопытные  городские детишки боязливо посматривают на них; дюжие крестьянские девушки,  посмеиваясь, подходят ближе и перебрасываются трактирными шутками с солдатами,  столь непохожими на их деревенских кавалеров, которые сразу же получили  отставку и стоят в стороне, глазея и тупо ухмыляясь. А вдали, на полях,  окружающих город, чуть мерцают огоньки других костров, где, видимо, тоже расположились  лагерем отряды каких-нибудь знатных лордов, и рыщут, словно трусливые волки,  французские наемники вероломного короля Джона.    

Так, под  окрики часовых, охраняющих темные улицы, озаренная вспышками сторожевых огней  на вершинах окрестных холмов, протекает ночь, и над прекрасной долиной старой  Темзы загорается заря великого дня, которому суждено решить судьбы грядущих  поколений. Едва лишь начинает светать, как на одном из двух островков, как раз  напротив тога места, где мы находимся, поднимается страшный шум и грохот.  Множество рабочих воздвигают там большой шатер, привезенный накануне вечером, и  плотники сколачивают скамьи, а обойщики из Лондона стоят наготове с сукнами,  шелками и драгоценной парчой.    

И вот –  наконец-то! – по дороге, вьющейся вдоль берега реки, приближаются, смеясь  и перекликаясь зычными гортанными голосами, человек десять дюжих алебардщиков –  это, конечно, воины баронов; они останавливаются на том берегу, всего лишь в  сотне ярдов от нас, и ждут, опершись на алебарды.    

Проходит  час за часом, и все новые и новые отряды вооруженных людей стекаются к берегу;  длинные косые лучи утреннего солнца отражаются от их шлемов и панцирей, и вся  дорога сплошь заполнена гарцующими конями и сверкает сталью. И всюду скачут  орущие всадники, и маленькие флажки развеваются от легкого ветерка, и то тут,  то там поднимается суматоха, и воины расступаются перед каким-нибудь знатным  бароном, который верхом на боевом коне, окруженный оруженосцами, спешит стать  во главе своих йоменов и вассалов.    

А  удивленные крестьяне и любопытные жители Стейнза облепили склон Купер-хилла на  противоположном берегу реки, и никто из них толком не знает, что тут  происходит, но все высказывают самые различные догадки о великом событии,  которое должно совершиться у них на глазах, и некоторые говорят, что это  счастливый день для всего народа, а старики недоверчиво покачивают головами,  ибо они уже не раз слышали подобные басни.    

И вся  река до самого Стейнза усеяна лодками, баркасами и утлыми рыбачьими челнами,  каких уже не встретишь в наши дни, – разве что у бедняков. Направляемые  дюжими гребцами, проходят они, иные на веслах, а иные на шестах, через пороги в  том месте, где много лет спустя вырастет нарядный Белл-Уирский шлюз, и  собираются поближе – насколько хватает смелости – к большим крытым баркам,  которые стоят наготове и ждут короля Джона, чтобы отвезти его туда, где он  должен подписать роковую Хартию.    

Наступает  полдень, и в толпе, терпеливо, как и мы, ждущей много часов, разносится слух,  будто коварный Джон снова ускользнул из рук баронов, бежал из Данкрофт-холла в  сопровождении своих наемников и, вместо того чтобы даровать народу какую-то  хартию, намерен обойтись с ним совсем иначе.    

Но не  тут-то было! На этот раз он попал в железные тиски, и напрасно он извивается и  норовит вывернуться. Вот уже клубится вдали на дороге облачко пыли, вот оно  приближается, растет, и все громче становится топот множества копыт, и собравшиеся  толпы зрителей рассыпаются перед блестящей кавалькадой нарядных лордов и  рыцарей. И впереди, и сзади, и с боков скачут их йомены, а посредине – король  Джон.    

Он  подъезжает к приготовленной для него барке, и его встречают, выступив вперед,  знатнейшие бароны. Он приветствует их шутками, и улыбками, и милостивыми  речами, словно прибыл на праздник, устроенный в его честь. Но, перед тем как  спешиться, он украдкой оглядывается на своих французских наемников и на  обступившие его угрюмые ряды воинов, приведенных баронами.    

Может  быть, еще не поздно? Свалить могучим ударом зазевавшегося всадника рядом с ним,  кликнуть французов, броситься очертя голову вперед, застигнуть врасплох стоящие  впереди войска – и мятежные бароны проклянут тот день, когда они дерзнули выйти  из повиновения. Более крепкая рука и сейчас еще сумела бы изменить ход событий.  Окажись на месте Джона Ричард[24]  – он выбил бы кубок свободы из рук Англии, и мечта о вольности осталась бы  мечтой еще на многие сотни лет.    

Но  сердце короля Джона замирает при одном взгляде на суровые лица английских  воинов, и рука короля Джона бессильно падает на поводья, и он сходит с коня и  занимает предназначенное для него место на передней барке. И бароны  сопровождают его, сжимая руками в железных перчатках рукояти мечей, и вот уже  подан сигнал к отплытию.    

Медленно  покидают грузные, пышно разукрашенные барки берег Раннимида. Медленно плывут  они, с трудом преодолевая стремительное течение и наконец, с глухим скрежетом  пристают к маленькому островку, который отныне будет называться островом  Великой Хартии Вольностей. Король Джон выходит на берег, и мы ждем, не дыша, в  глубоком молчании, пока восторженные клики не оповещают нас о том, что  краеугольный камень храма английской свободы заложен на долгие времена.    

 Глава XII    

     

Генрих  VIII и Анна Болейн. – Тяготы жизни, в доме, где есть влюбленная  пара. – Трудные времена в истории английского народа. – Поиски  живописности во мраке ночи. – Бездомные и бесприютные. – Гаррис  прощается с жизнью. – Ангел нисходит с небес. – Действие нечаянной  радости на Гарриса. – Легкий ужин. – Завтрак. – Все сокровища  мира за горчицу! – Не на жизнь, а на смерть. – Мэйденхед. – Под  парусом. – Три рыболова. – Нас предают анафеме.    

     

Я сидел  на берегу, воскрешая в своем воображении эти картины, как вдруг Джордж обратился  ко мне и сказал, что если я уже достаточно отдохнул, то не соблаговолю ли  принять участие в мытье посуды. Покинув дни нашего героического прошлого, я  перенесся в прозаическое, исполненное горя и скверны настоящее, сполз в лодку,  вычистил сковородку щепкой и пучком травы и наконец отполировал ее мокрой рубашкой  Джорджа.    

Мы  посетили остров Великой Хартии[25]  и осмотрели хранящийся там в домике камень, на котором она, по преданию, была  подписана; впрочем, произошло ли это событие именно здесь, на острове, или, как  утверждают некоторые, на берегу реки у Раннимида, установить трудно. Лично я,  например, склоняюсь в пользу общепринятой островной теории. Будь я одним из тогдашних  баронов, я, без сомнения, втолковал бы своим единомышленникам, что с таким увертливым  субъектом, как король Джон, куда легче справиться на острове, где у него меньше  простора для всяких уловок и подвохов.    

Неподалеку  от мыса Пикников на землях Энкервикского замка находятся развалины того  старинного монастыря, в садах которого, как утверждают, Генрих VIII назначал  свидания Анне Болейн.[26]  Их встречи происходили также у Хевер-Касла в Кенте и еще где-то поблизости от  Сент-Олбенса. Пожалуй, англичанам в те времена нелегко было найти такой уголок,  где бы не любезничали эти юные сумасброды.    

Случалось  ли вам жить в доме, где есть влюбленная пара? Что это за наказание! Скажем, вам  захотелось посидеть в тишине, и вы идете в гостиную. Вы открываете дверь, и до  ваших ушей долетает странное восклицание, словно кто-то наступил на змею; когда  вы входите, Эмили, стоя у окна, с напряженным вниманием наблюдает за  противоположной стороной улицы, а ваш друг Джон Эдуард на другом конце комнаты  жадно изучает альбом с фотографиями неведомо чьих бабушек и тетушек.    

«Ах! –  говорите вы, застывая в дверях. – Я понятия не имел, что здесь кто-то  есть».    

«Да  неужели?» – холодно отвечает Эмили тоном, который не оставляет сомнений в том,  что она вам попросту не верит.    

Послонявшись  некоторое время по комнате, вы мямлите:    

«Как  здесь темно! Почему бы вам не зажечь газ?»    

Джон  Эдуард говорит, что он не заметил, как стемнело. Эмили говорит, что папа не  любит, когда газ зажигают слишком рано.    

Вы  сообщаете им газетные новости и подробно излагаете свою точку зрения на  ирландский вопрос,[27]  но они не проявляют ни малейшего интереса. «О!», «Неужели?», «Правда?», «Да?»,  «Не может быть!» – вот и все их комментарии. После десятиминутной беседы в  таком стиле вы бочком выскальзываете из комнаты и, к величайшему своему  удивлению, слышите, как дверь с треском захлопывается за вами без малейшего  участия с вашей стороны.    

Через  полчаса вы идете в оранжерею выкурить трубку. Единственный стул занят Эмили;  Джон Эдуард, насколько можно судить по состоянию его костюма, только что сидел  на полу. Они ничего не говорят, но в их взглядах, обращенных на вас, вы можете  прочесть решительно все нелестные выражения, какие только допустимы в  цивилизованном обществе; вы панически отступаете и плотно притворяете за собой  дверь.    

После  этого вы уже не рискуете сунуть нос ни в одну из комнат этого дома. Вы прогуливаетесь  некоторое время вверх и вниз по лестнице, а потом решаете засесть у себя в  спальне, наверху. Но вскоре вас начинает одолевать скука и вы надеваете шляпу и  спускаетесь. в сад. Вы бродите по дорожкам и, проходя мимо беседки,  заглядываете в нее, и там, забившись в самый угол, сидит все та же пара юных  идиотов; они видят вас и явно начинают подозревать, что вы преследуете их с  какой-то дьявольской целью.    

«Почему  бы не отвести в доме специальное помещение для таких занятий и не посадить туда  этих остолопов?» – бормочете вы и тут же кидаетесь в холл, хватаете свой зонтик  и бежите куда глаза глядят.    

Нечто  подобное происходило, вероятно, в те дни, когда ветреный мальчишка Генрих VIII  ухаживал за своей крошкой Анной. Жители Бакингемшира постоянно натыкались на  эту парочку во время ее идиллических прогулок по Виндзору и Рейсбери и всякий  раз восклицали: «Ах, это вы?» – на что Генрих отвечал, краснея: «Да, мне нужно  было здесь кое-кого повидать!» – а Анна щебетала: «Как я рада вас видеть! Подумать  только, я случайно встретилась на лужайке с мистером Генрихом VIII, и  оказалось, что нам по пути!»    

Добрые  бэкингемширцы отправлялись восвояси и думали: «Нехорошо мешать этим невинным  голубкам, пусть себе воркуют. Пойдем-ка лучше в Кент!»    

И они  брели в Кент, и сразу же, нос к носу, сталкивались с Генрихом и Анной, которые  слонялись вокруг Хевер-Касла.    

«Да что  за дьявол! – говорили бэкингемширцы. – Просто смотреть тошно! Куда бы  нам убраться? Пошли в Сент-Олбенс. Сент-Олбенс – прелестное местечко!»    

Но,  добравшись до Сент-Олбенса, они заставали все ту же злополучную парочку, целующуюся  у стен аббатства. И тогда они уходили к пиратам и занимались морским разбоем,  пока влюбленные наконец не поженились.