1 2 
Я утомил бы читателя перечислением всех знаменитых людей,  вызванных правителем для удовлетворения моего ненасытного желания видеть мир во  все эпохи его древней истории. Больше всего я наслаждался лицезрением людей,  истреблявших тиранов и узурпаторов и восстанавливавших свободу и попранные  права угнетенных народов. Но я не способен передать волновавшие меня чувства в  такой форме, чтобы они заинтересовали читателя.    

 Глава 8    

     

     

Продолжение описания Глаббдобдриба.  Поправки к древней и новой истории    

     

Желая увидеть мужей древности, наиболее прославившихся умом  и познаниями, я посвятил этому особый день. Мне пришло на мысль вызвать Гомера  и Аристотеля во главе всех их комментаторов; но последних оказалось так много,  что несколько сот их принуждены были подождать на дворе и в других комнатах  дворца. С первого же взгляда я узнал этих двух героев и не только отличил их от  толпы, но и друг от друга. Гомер был красивее и выше Аристотеля, держался очень  прямо для своего возраста, и глаза у него были необыкновенно живые и проницательные.  Аристотель был сильно сгорблен и опирался на палку; у него были худощавое лицо,  прямые редкие волосы и глухой голос. Я скоро заметил, что оба великих мужа  совершенно чужды остальной компании, никогда этих людей не видали и ничего о  них не слышали. Один из призраков, имени которого я не назову, шепнул мне на  ухо, что на том свете все эти комментаторы держатся на весьма почтительном  расстоянии от своих принципалов благодаря чувству стыда и сознанию своей  виновности в чудовищном искажении для потомства смысла произведений этих  авторов. Я познакомил Дидима и Евстафия с Гомером и убедил его отнестись к ним  лучше, чем, может быть, они заслужили, ибо он скоро обнаружил, что оба  комментатора слишком бездарны и не способны проникнуть в дух поэта. Но  Аристотель потерял всякое терпение, когда я представил ему Скотта и Рамуса и  стал излагать ему их взгляды; он спросил их, неужели и все остальное племя  комментаторов состоит из таких же олухов, как они[122].    

Затем я попросил правителя вызвать Декарта и Гассенди,  которым предложил изложить Аристотелю их системы[123]. Этот великий философ  откровенно признал свои ошибки в естественной философии, потому что во многих  случаях его рассуждения были основаны на догадках, как это приходится делать  всем людям; и он высказал предположение, что Гассенди, подновивший по мере сил  учение Эпикура, и Декарт с его теорией вихрей будут одинаково отвергнуты  потомством. Он предсказал ту же участь теории тяготения, которую с таким  рвением отстаивают современные ученые. При этом он заметил, что новые системы  природы, подобно новой моде, меняются с каждым поколением и что даже философы,  которые пытаются доказать их математическим методом, успевают в этом ненадолго  и выходят из моды в назначенные судьбой сроки.    

В продолжение пяти дней я вел беседы также и со многими  другими учеными древнего мира. Я видел большинство римских императоров. Я стал  упрашивать правителя вызвать поваров Гелиогабала[124], чтобы они приготовили  для нас обед, но за недостатком материалов они не могли показать нам как  следует свое искусство. Один илот Агесилая[125]  сварил нам спартанскую похлебку, но, отведав ее, я не мог проглотить второй  ложки.    

Сопровождавшие меня на остров два джентльмена принуждены  были вернуться по делам домой на три дня. Это время я употребил на свидания с  великими людьми, умершими в течение двух или трех последних столетий, славными  в моем отечестве или в других европейских странах. Будучи всегда большим  поклонником древних знаменитых родов, я попросил правителя вызвать дюжину или  две королей с их предками, в количестве восьми или девяти поколений. Но меня  постигло мучительное и неожиданное разочарование. Вместо величественного ряда  венценосных особ я увидел в одной династии двух скрипачей, трех ловких  царедворцев и одного итальянского прелата; в другой – цирюльника, аббата и двух  кардиналов. Но я питаю слишком глубокое почтение к коронованным головам, чтобы  останавливаться дольше на этом щекотливом предмете. Что же касается графов,  маркизов, герцогов и тому подобных людей, то с ними я не был так щепетилен и,  признаюсь, не без удовольствия прослеживал до первоисточника своеобразные  черточки, которыми отличаются некоторые знатные роды. Я без труда мог открыть,  откуда в одном роду происходит длинный подбородок; почему другой род в двух  поколениях изобилует мошенниками, а в двух следующих дураками; почему третий  состоит из помешанных, а четвертый из плутов; чем объясняются слова, сказанные  Полидором Вергилием[126]  по поводу одного знатного рода: «Nec vir fortis, nec foemina casta»[127],  каким образом жестокость, лживость и трусость стали характерными чертами  некоторых родов отличающими их так же ясно, как фамильные гербы; кто первый  занес в тот или другой благородный род сифилис, перешедший в следующие  поколения в форме золотушных опухолей. Все это перестало меня поражать, когда я  увидел столько нарушений родословных линий пажами, лакеями кучерами, игроками,  скрипачами, комедиантами, военными и карманными воришками.    

Особенно сильное отвращение почувствовал я к новой истории.  И в самом деле, тщательно рассмотрев людей, которые в течение прошедшего  столетия пользовались громкой славой при дворах королей, я понял, в каком  заблуждении держат мир продажные писаки, приписывая величайшие военные подвиги  трусам, мудрые советы дуракам, искренность льстецам, римскую доблесть  изменникам отечеству, набожность безбожникам, целомудрие содомитам, правдивость  доносчикам. Я узнал, сколько невинных превосходных людей было приговорено к  смерти или изгнанию благодаря проискам могущественных министров, подкупавших  судей, и партийной злобе; сколько подлецов возводилось на высокие должности,  облекалось доверием, властью, почетом и осыпалось материальными благами; какое  огромное участие принимали в решениях дворов, государственных советов и сенатов  сводники, проститутки, паразиты и шуты. Какое невысокое составилось у меня  мнение о человеческой мудрости и честности, когда я получил правильные сведения  о пружинах и мотивах великих мировых событий и революций и о тех ничтожных  случайностях, которым они обязаны своим успехом.    

Там я открыл недобросовестность и невежество тех, кто  берется писать анекдоты или секретную историю; кто отправляет стольких королей  в могилу, поднося им кубок с ядом; кто пересказывает происходившие без  свидетелей разговоры государя с первым министром; кто открывает мысли и ящики  посланников и государственных секретарей, но, к несчастью, постоянно при этом  ошибается. Там узнал я истинные причины многих великих событий, поразивших мир;  увидел, как непотребная женщина может управлять задней лестницей, задняя  лестница советом министров, а совет министров сенатом. Один генерал сознался в  моем присутствии, что он одержал победу единственно благодаря своей трусости и  дурному командованию, а один адмирал открыл, что он победил неприятеля  вследствие плохой осведомленности, тогда как собирался сдать ему свой флот[128]. Три  короля объявили мне, что за все их царствование они ни разу не назначили на  государственные должности ни одного достойного человека[129], разве что по ошибке  или вследствие предательства какого-нибудь министра, которому они доверились,  но они ручались, что подобная ошибка не повторилась бы, если бы им пришлось  царствовать снова; и с большой убедительностью они доказали мне, что без  развращенности нравов невозможно удержать королевский трон, потому что  положительный, смелый, настойчивый характер, который создается у человека  добродетелью, является постоянной помехой в государственной деятельности.    

Я любопытствовал получить точные сведения, каким способом  масса людей добыла знатные титулы и огромные богатства. Я ограничил свои  исследования самой недавней эпохой, не касаясь, впрочем, настоящего времени, из  страха причинить обиду хотя бы иноземцам (ибо, я надеюсь, читателю нет  надобности говорить, что все сказанное мной по этому поводу не имеет ни  малейшего касательства к моей родине). По моей просьбе вызвано было множество  интересовавших меня лиц, и после самых поверхностных расспросов передо мной  раскрылась такая картина бесчестья, что я не могу спокойно вспоминать об этом.  Вероломство, угнетение, подкуп, обман, сводничество и тому подобные немощи были  еще самыми простительными средствами из упомянутых ими, и потому, как требовало  того благоразумие, я отнесся к ним весьма снисходительно. Но когда одни из них  сознались, что своим величием и богатством они обязаны содомии и кровосмешению,  другие – торговле своими женами и дочерьми; третьи – измене своему отечеству  или государю, четвертые – отраве, а большая часть – нарушению правосудия с  целью погубить невинного, – то эти открытия, – я надеюсь, мне простят  это, – побудили меня несколько умерить чувство глубокого почтения, которым  я от природы проникнут к высокопоставленным особам, как и подобает маленькому  человеку по отношению к лицам, наделенным высокими достоинствами.    

Часто мне приходилось читать о великих услугах, оказанных  монархам и отечеству, и я исполнился желанием увидеть людей, которыми эти  услуги были оказаны. Однако мне ответили, что имена их невозможно найти в  архивах, за исключением немногих, которых история изобразила отъявленнейшими  мошенниками и предателями. Об остальных мне никогда не приходилось слышать ни  слова. Все они появились передо мной с удрученным видом и в очень худом платье,  заявляя в большинстве случаев, что умерли от нищеты и немилости, иногда даже на  эшафоте или на виселице.    

Среди них находился человек, судьба которого показалась мне  исключительной. Подле него стоял восемнадцатилетний юноша. Человек этот сказал  мне, что много лет он командовал кораблем, и в морском сражении при Акциуме[130]  счастливая судьба помогла ему пробиться сквозь ряды неприятельского флота и  потопить три первоклассных неприятельских корабля, а четвертый захватить в  плен, что было единственной причиной бегства Антония и последовавшей затем  победы; юноша же, стоявший подле него, был его единственный сын, убитый в этом  сражении. Он прибавил, что в сознании своих заслуг он явился по окончании войны  в Рим ко двору Августа с просьбой назначить его командиром большого корабля,  капитан которого был убит; но ходатайство его было оставлено без внимания, и  командование кораблем было поручено юноше, никогда не видевшему моря, сыну  либертины[131],  служанки одной из любовниц императора. По возвращении на свой корабль достойный  человек был обвинен в нерадивом исполнении служебных обязанностей, и его судно  передано одному пажу, фавориту вице-адмирала Публиколы[132]; после этого он удалился  на бедную ферму, вдали от Рима, где и окончил свою жизнь. Мне так хотелось  узнать, насколько справедлива эта история, что я попросил вызвать Агриппу[133],  который командовал римским флотом в сражении при Акциуме. Явившийся Агриппа  подтвердил справедливость рассказа и добавил к нему много подробностей в пользу  капитана, из скромности преуменьшившего или утаившего большую часть своих  заслуг в этом деле.    

Я был поражен глубиной и быстротой роста развращенности этой  империи, обусловленными поздно проникшей в нее роскошью. Вследствие этого на  меня не произвели уже такого впечатления подобные явления в других странах, где  всевозможные пороки царили гораздо дольше и где вся слава и вся добыча издавна  присвоены главнокомандующими, которые, быть может, меньше всего имеют право и  на то и на другое.    

Так как все вызываемые с того света люди сохранили в  мельчайших подробностях внешность, которую они имели при жизни, то я наполнился  мрачными мыслями при виде вырождения человечества за последнее столетие;  насколько венерические болезни со всеми их последствиями и наименованиями  изменили черты лица англичанина, уменьшили рост, расслабили нервы, размягчили  сухожилия и мускулы, прогнали румянец, сделали все тело дряблым и протухшим.    

Я опустился до того, что попросил вызвать английских поселян  старого закала[134],  некогда столь славных простото нравов, пищи и одежды, справедливостью своих  поступков, подлинным свободолюбием, храбростью и любовью к отечеству. Сравнив  живых с покойниками, я не мог остаться равнодушным при виде того, как все эти  чистые отечественные добродетели опозорены из-за мелких денежных подачек их  внуками, которые, продавая свои голоса и орудуя на выборах в парламент,  приобрели все пороки и развращенность, каким только можно научиться при дворе.    

 Глава 9    

     

     

Автор возвращается в Мальдонаду и  отплывает в королевство Лаггнегг. Его арестовывают и отправляют во дворец.  Прием, оказанный ему во дворце. Милостливое отношение короля к своим подданным    

     

Когда наступил день нашего отъезда, я простился с его  высочеством правителем Глаббдобдриба и возвратился с двумя моими спутниками в  Мальдонаду, где после двухнедельного ожидания один корабль приготовился к  отплытию в Лаггнегг. Два моих друга и еще несколько лиц были настолько любезны,  что снабдили меня провизией и проводили на корабль. Я провел в дороге месяц. Мы  перенесли сильную бурю и вынуждены были взять курс на запад, чтобы достигнуть  области пассатных ветров, дующих здесь на пространстве около шестидесяти лиг.  21 апреля 1708 года[135]  мы вошли в реку Клюмегниг, устье которой служит морским портом, расположенным  на юго-восточной оконечности Лаггнегга. Мы бросили якорь на расстоянии одной  лиги от города и потребовали сигналом лоцмана. Менее чем через полчаса к нам на  борт взошли два лоцмана и провели нас между рифами и скалами по очень опасному  проходу в большую бухту, где корабли могли стоять в совершенной безопасности на  расстоянии одного кабельтова от городской стены.    

Некоторые из наших матросов, со злым ли умыслом или по  оплошности, рассказали лоцманам, что у них на корабле есть иностранец,  знаменитый путешественник. Последние сообщили об этом таможенному чиновнику,  который подверг меня тщательному досмотру, когда я вышел на берег. Он говорил  со мной на языке бальнибарби, который благодаря оживленной торговле хорошо  известен в этом городе, особенно между моряками и служащими в таможне. Я  вкратце рассказал ему некоторые из моих приключений, стараясь придать рассказу  возможно больше правдоподобия и связности. Однако я счел необходимым скрыть мою  национальность и назвался голландцем, так как у меня было намерение отправиться  в Японию, куда, как известно, из всех европейцев открыт доступ только  голландцам[136].  Поэтому я сказал таможенному чиновнику, что, потерпев кораблекрушение у берегов  Бальнибарби и будучи выброшен на скалу, я был поднят на Лапуту, или Летучий  Остров (о котором таможеннику часто приходилось слышать), а теперь пытаюсь  добраться до Японии, откуда мне может представиться случай возвратиться на  родину. Чиновник ответил мне, что он должен меня арестовать до получения распоряжений  от двора, куда он напишет немедленно, и надеется получить ответ в течение двух  недель. Мне отвели удобное помещение, у входа в которое был поставлен часовой.  Однако я мог свободно гулять по большому саду; обращались со мною довольно  хорошо, и содержался я все время на счет короля. Множество людей посещали меня,  главным образом из любопытства, ибо разнесся слух, что я прибыл из весьма  отдаленных стран, о существовании которых здесь никто не слышал.    

Я пригласил переводчиком одного молодого человека, прибывшего  вместе со мною на корабле; он был уроженец Лаггнегга, но несколько лет прожил в  Мальдонаде и в совершенстве владел обоими языками. При его помощи я мог  разговаривать с посетителями, но разговор этот состоял лишь из их вопросов и  моих ответов.    

Письмо из дворца было получено к ожидаемому сроку. В нем  содержался приказ привезти меня со свитой, под конвоем десяти человек, в  Тральдрегдаб, или Трильдрогдриб (насколько я помню, это слово произносится  двояко). Вся моя свита состояла их упомянутого бедного юноши-переводчика,  которого я уговорил поступить ко мне на службу; по моей почтительной просьбе  каждому из нас дали по мулу. За полдня до нашего отъезда был послан гонец с  донесением королю о моем скором прибытии и просьбой, чтобы его величество  назначил день и час, когда он милостиво соизволит удостоить меня чести лизать  пыль у подножия его трона. Таков стиль здешнего двора, и я убедился на опыте,  что это не иносказание. В самом деле, когда через два дня по моем прибытии я  получил аудиенцию, то мне приказали ползти на брюхе и лизать пол по дороге к  трону; впрочем, из уважения ко мне, как иностранцу, пол был так чисто выметен,  что пыли на нем осталось немного. Это была исключительная милость, оказываемая  лишь самым высоким сановникам, когда они испрашивают аудиенцию. Больше того:  пол иногда нарочно посыпают пылью, если лицо, удостоившееся высочайшей  аудиенции, имеет много могущественных врагов при дворе. Мне самому случилось  раз видеть одного важного сановника, у которого рот до такой степени был набит  пылью, что, подползя к трону на надлежащее расстояние, он неспособен был  вымолвить ни слова. И ничем от этого не избавиться, так как плевать и вытирать  рот во время аудиенции в присутствии его величества считается тяжким  преступлением. При этом дворе существует еще один обычай, к которому я отношусь  с крайним неодобрением. Когда король желает мягким и милостивым образом казнить  кого-нибудь из сановников, он повелевает посыпать пол особым ядовитым  коричневым порошком, полизав который, приговоренный умирает в течение двадцати  четырех часов. Впрочем, следует отдать должное великому милосердию этого  монарха и его попечению о жизни подданных (в этом отношении европейским  монархам не мешало бы подражать ему) и к чести его сказать, что после каждой  такой казни отдает строгий приказ начисто вымыть пол в аудиенц-зале, и в случае  небрежного исполнения этого приказа слугам угрожает опасность навлечь на себя  немилость монарха. Я сам слышал, как его величество давал распоряжение  отстегать плетьми одного пажа за то, что тот, несмотря на свою очередь,  злонамеренно пренебрег своей обязанностью и не позаботился об очистке пола  после казни; благодаря этой небрежности был отравлен явившийся на аудиенцию  молодой, подававший большие надежды вельможа, хотя король в то время вовсе не  имел намерения лишить его жизни. Однако добрый монарх был настолько милостив,  что освободил пажа от порки, после того как тот пообещал, что больше не будет  так поступать без специального распоряжения короля.    

Возвратимся, однако, к нашему повествованию: когда я дополз  ярда на четыре до трона, я осторожно стал на колени и, стукнув семь раз лбом о  пол, произнес следующие слова, заученные мною накануне: «Икплинг глоффзсроб  сквутсеромм блиоп мляшнальт звин тнодбокеф слиофед гардлеб ашт!» Это  приветствие установлено законами страны для всех лиц, допущенных к королевской  аудиенции. Перевести его можно так: «Да переживет ваше небесное величество  солнце на одиннадцать с половиною лун!» Выслушав приветствие, король задал мне  вопрос, которого я хотя и не понял, но ответил ему, как меня научили: «Флофт  дрин клерик дуольдам прастред мирпуш», что означает: «Язык мой во рту моего  друга». Этими словами я давал понять, что прошу обратиться к услугам моего  переводчика. Тогда был введен уже упомянутый мной молодой человек, и с его помощью  я отвечал на все вопросы, которые его величеству было угодно задавать мне в  течение более часа. Я говорил на бальнибарбийском языке, а переводчик передавал  все сказанное мною по-лаггнежски.    

Я очень понравился королю, и он приказал своему блиффмарклубу,  то есть обер-гофмейстеру, отвести во дворце помещение для меня и моего  переводчика, назначив мне довольствие и предоставив кошелек с золотом на прочие  расходы.    

Я прожил в этой стране три месяца, повинуясь желанию его  величества, который изволил осыпать меня высокими милостями и делал мне очень  лестные предложения. Но я счел более благоразумным и справедливым провести  остаток дней моих с женою и детьми.    

 Глава 10    

     

     

Похвальное слово лаггнежцам. Подробное  описание струльдбругов со включением многочисленных бесед автора по этому  поводу с некоторыми выдающимися людьми    

     

Лаггнежцы – обходительный и великодушный народ. Хотя они не  лишены некоторой гордости, свойственной всем восточным народам, тем не менее  они очень любезны с иностранцами, особенно с теми, кто пользуется расположением  двора. Я сделал много знакомств среди людей самого высшего общества и при  посредстве переводчика вел с ними не лишенные приятности беседы.    

Однажды, когда я находился в избранном обществе, мне был  задан вопрос: видел ли я кого-нибудь из струльдбругов, или бессмертных? Я  отвечал отрицательно и попросил объяснить мне, что может означать это слово в  приложении к смертным существам. Мой собеседник сказал мне, что время от  времени, впрочем, очень редко, у кого-нибудь из лаггнежцев рождается ребенок с  круглым красным пятнышком на лбу, как раз над левой бровью; это служит верным  признаком, что такой ребенок никогда не умрет. Пятнышко, как он описал его,  имеет сначала величину серебряной монеты в три пенса, но с течением времени  разрастается и меняет свой цвет; в двадцать лет оно делается зеленым и остается  таким до двадцати пяти, затем цвет его переходит в темно-синий; в сорок пять  лет пятно становится черным, как уголь, и увеличивается до размеров английского  шиллинга, после чего не подвергается дальнейшим изменениям. Дети с пятнышком  рождаются, впрочем, так редко, что, по мнению моего собеседника, во всем  королевстве не наберется больше тысячи ста струльдбругов обоего пола; до  пятидесяти человек живет в столице, и среди них есть девочка, родившаяся около  трех лет тому назад. Рождение таких детей не составляет принадлежности  определенных семей, но является чистой случайностью, так что даже дети  струльдбругов смертны, как и все люди.    

Признаюсь откровенно, этот рассказ привел меня в неописуемый  восторг; и так как мой собеседник понимал язык бальнибарби, на котором я очень  хорошо говорил, то я не мог сдержать свои чувства, выразив их, быть может,  чересчур пылко. В восхищении я воскликнул: «Счастливая нация, где каждый  рождающийся ребенок имеет шанс стать бессмертным! Счастливый народ, имеющий  столько живых примеров добродетелей предков и стольких наставников, способных  научить мудрости, добытой опытом всех прежних поколений! Но стократ счастливы  несравненные струльдбруги, самой природой изъятые от подчинения общему бедствию  человеческого рода, а потому обладающие умами, независимыми и свободными от  подавленности и угнетенности, причиняемыми постоянным страхом смерти!» Я  выразил удивление, что не встретил при дворе ни одного из этих славных бессмертных;  черное пятно на лбу – настолько бросающаяся в глаза примета, что я не мог бы не  обратить на нее внимания; между тем невозможно допустить, чтобы его величество,  рассудительнейший монарх, не окружил себя столь мудрыми и опытными советниками.  Разве что добродетель этих почтенных мудрецов слишком сурова для испорченных и  распущенных придворных нравов; ведь мы часто познаем на опыте, с каким  упрямством и легкомыслием молодежь не хочет слушаться трезвых советов старших.  Как бы то ни было, если его величество соизволило предоставить мне свободный  доступ к его особе, я воспользуюсь первым удобным случаем и при помощи  переводчика подробно и свободно выскажу ему мое мнение по этому поводу. Однако,  угодно ли ему будет последовать моему совету или нет, сам я, во всяком случае,  с глубочайшей благодарностью приму неоднократно высказанное его величеством  милостивое предложение поселиться в его государстве и проведу всю свою жизнь в  беседах со струльдбругами, этими высшими существами, если только им угодно  будет допустить меня в свое общество.    

Человек, к которому я обратился с этой речью, потому что  (как я уже заметил) он говорил на бальнибарбийском языке, взглянув на меня с  той улыбкой, какая обычно вызывается жалостью к простаку, сказал, что он рад  всякому предлогу удержать меня в стране и просит моего позволения перевести  всем присутствующим то, что мной было только что сказано. Закончив свой  перевод, он в течение некоторого времени разговаривал с ними на местном языке,  которого я совершенно не понимал; точно так же я не мог догадаться по выражению  их лиц, какое впечатление произвела на них моя речь. После непродолжительного  молчания мой собеседник сказал мне, что его и мои друзья (так он счел удобным  выразиться) восхищены моими тонкими замечаниями по поводу великого счастья и  преимуществ бессмертной жизни и что они очень желали бы знать, какой образ  жизни я избрал бы себе, если бы волей судьбы я родился струльдбругом.    

Я отвечал, что нетрудно быть красноречивым на столь богатую  и увлекательную тему, особенно мне, так часто тешившему себя мечтами о том, как  бы я устроил свою жизнь, если бы был королем, генералом или видным сановником;  что же касается бессмертия, то я нередко до мелочей обдумывал, как бы я  распорядился собой и проводил время, если бы обладал уверенностью, что буду  жить вечно.    

Итак, если бы мне суждено было родиться на свет  струльдбругом, то, едва только научившись различать между жизнью и смертью и  познав, таким образом, мое счастье, я бы прежде всего решил всеми способами и  средствами добыть себе богатство. Преследуя эту цель при помощи бережливости и  умеренности, я с полным основанием мог бы рассчитывать лет через двести стать  первым богачом в королевстве. Далее, с самой ранней юности я предался бы  изучению наук и искусств и таким образом со временем затмил бы всех своей  ученостью. Наконец, я вел бы тщательную летопись всех выдающихся общественных  событий и беспристрастно зарисовывал бы характеры сменяющих друг друга монархов  и выдающихся государственных деятелей, сопровождая эти записи своими  размышлениями и наблюдениями. Я бы аккуратно заносил в эту летопись все  изменения в обычаях, в языке, в покрое одежды, в пище и в развлечениях.  Благодаря своим знаниям и наблюдениям я стал бы живым кладезем премудрости и  настоящим оракулом своего народа.    

После шестидесяти лет я перестал бы мечтать о женитьбе, но  был бы гостеприимен, оставаясь по-прежнему бережливым. Я занялся бы  формированием умов подающих надежды юношей, убеждая их на основании моих  воспоминаний, опыта и наблюдений, подкрепленных бесчисленными примерами, сколь  полезна добродетель в общественной и личной жизни. Но самыми лучшими и  постоянными моими друзьями и собеседниками были бы мои собратья по бессмертию,  между которыми я бы избрал человек двенадцать, начиная от самых глубоких  стариков и кончая своими сверстниками. Если бы между ними оказались  нуждающиеся, я отвел бы им удобные жилища вокруг моего поместья и всегда  приглашал бы некоторых из них к своему столу, присоединяя к ним небольшое число  наиболее выдающихся смертных; с течением времени я привык бы относиться  равнодушно к смерти друзей и не без удовольствия смотрел бы на их потомков,  вроде того как мы любуемся ежегодной сменой гвоздик и тюльпанов в нашем саду,  нисколько не сокрушаясь о тех, что увяли в прошлое лето.    

Мы, струльдбруги, будем обмениваться друг с другом  собранными нами в течение веков наблюдениями и воспоминаниями, отмечать все  степени проникновения в мир разврата и бороться с ним на каждом шагу нашими  предостережениями и наставлениями, каковые, в соединении с могущественным  влиянием нашего личного примера, может быть, предотвратят непрестанное  вырождение человечества, вызывавшее испокон веков столь справедливые  сокрушения.    

Ко всему этому прибавьте удовольствие быть свидетелем  различных переворотов в державах и империях, удовольствие видеть перемены во  всех слоях общества от высших до низших; древние города в развалинах;  безвестные деревушки, ставшие резиденцией королей; знаменитые реки, высохшие в  ручейки; океан, обнажающий один берег и наводняющий другой; открытие многих  неизвестных еще стран; погружение в варварство культурнейших народов и  приобщение к культуре народов самых варварских. Я был бы, вероятно, свидетелем  многих великих открытий, например, непрерывного движения, универсального  лекарства и определения долготы.    

Каких только чудесных открытий мы не сделали бы тогда в  астрономии, обладая возможностью самолично проверять правильность наших  собственных предсказаний, наблюдать появление и возвращение комет и все  перемены в движениях солнца, луны и звезд!    

Я распространился также на множество других тем, которые в  изобилии были доставлены мне естественным желанием бесконечной жизни и  подлунного счастия. Когда я кончил и содержание моей речи было переведено тем  из присутствующих, которые не понимали ее, лаггнежцы начали оживленно разговаривать  между собой на местном языке, по временам с насмешкой поглядывая на меня.  Наконец господин, служивший мне переводчиком, сказал, что все просят его  вывести меня из заблуждений, в которые я впал вследствие слабоумия,  свойственного человеческой природе вообще, что до некоторой степени извиняет  меня; тем более что порода струльдбругов составляет исключительную особенность  их страны, ибо подобных людей нельзя встретить ни в Бальнибарби, ни в Японии,  где он имел честь быть посланником его величества и где к его рассказу о  существовании этого замечательного явления отнеслись с большим недоверием; да и  мое удивление, когда он в первый раз упомянул мне о бессмертных, ясно  свидетельствует, насколько новым был для меня этот факт и с каким трудом я  верил своим ушам. Во время своего пребывания в обоих названных королевствах он  вел долгие беседы с местными жителями и сделал наблюдение, что долголетие  является общим желанием, заветнейшей мечтой всех людей, и что всякий стоящий  одной ногой в могиле старается как можно прочнее утвердить свою другую ногу на  земле. Самые дряхлые старики дорожат каждым лишним днем жизни и смотрят на  смерть как на величайшее зло, от которого природа всегда побуждает бежать  подальше; только здесь, на острове Лаггнегге, нет этой бешеной жажды жизни, ибо  у всех перед глазами пример долголетия – струльдбруги.    

Придуманный мной образ жизни безрассуден и нелеп, потому что  предполагает вечную молодость, здоровье и силу, на что не вправе надеяться ни  один человек, как бы ни были необузданны его желания. Вопрос, стало быть, не в  том, предпочтет ли человек сохранить навсегда свежесть молодости и ее спутников  – силу и здоровье, а в том, как он проведет бесконечную жизнь, подверженную  всем невзгодам, которые приносит с собой старость. Ибо, хотя немного людей  изъявят желание остаться бессмертными на таких тяжелых условиях, все же  собеседник мой заметил, что в обоих упомянутых королевствах, то есть в  Бальнибарби и в Японии, каждый старается по возможности отдалить от себя  смерть, в каком бы преклонном возрасте она ни приходила; и ему редко  приходилось слышать о людях, добровольно лишавших себя жизни, разве что их  побуждали к этому нестерпимые физические страдания или большое горе. И он  спросил меня, не наблюдается ли то же самое явление и в моем отечестве, а также  в тех странах, которые привелось посетить мне во время моих путешествий.    

После этого предисловия он сделал мне подробное описание  живущих среди них струльдбругов. Он сказал, что почти до тридцатилетнего  возраста они ничем не отличаются от остальных людей; затем становятся  мало-помалу мрачными и угрюмыми, и меланхолия их растет до восьмидесяти лет.  Это он узнал из их признаний; так как их рождается не больше двух или трех в  столетие, то они слишком малочисленны для того, чтобы можно было прийти к прочному  выводу на основании общих наблюдений над ними.    

По достижении восьмидесятилетнего возраста, который здесь  считается пределом человеческой жизни, они не только подвергаются всем недугам  и слабостям, свойственным прочим старикам, но бывают еще подавлены страшной  перспективой влачить такое существование вечно. Струльдбруги не только упрямы,  сварливы, жадны, угрюмы, тщеславны и болтливы, но они не способны также к  дружбе и лишены естественных добрых чувств, которые у них не простираются  дальше чем на внуков. Зависть и немощные желания непрестанно снедают их, причем  главными предметами зависти являются у них, по-видимому, пороки молодости и  смерть стариков. Размышляя над первыми, они с горечью сознают, что для них  совершенно отрезана всякая возможность наслаждения; а при виде похорон ропщут и  жалуются, что для них нет надежды достигнуть тихой пристани, в которой находят  покой другие. В их памяти хранится лишь усвоенное и воспринятое в юности или в  зрелом возрасте, да и то в очень несовершенном виде, так что при проверке  подлинности какого-нибудь события или осведомлении о его подробностях надежнее  полагаться на устные предания, чем на самые ясные их воспоминания. Наименее  несчастными среди них являются впавшие в детство и совершенно потерявшие  память; они внушают к себе больше жалости и участия, потому что лишены  множества дурных качеств, которые изобилуют у остальных бессмертных.    

Если случится, что струльдбруг женится на женщине, подобно  ему обреченной на бессмертие, то этот брак, благодаря снисходительности законов  королевства, расторгается, лишь только младший из супругов достигает  восьмидесятилетнего возраста. Ибо закон считает неразумной жестокостью отягчать  бедственную участь безвинно осужденных на вечную жизнь бременем вечной жены.    

Как только струльдбругам исполняется восемьдесят лет, для  них наступает гражданская смерть; наследники немедленно получают их имущество;  лишь небольшой паек оставляется для их пропитания, бедные же содержатся на  общественный счет. По достижении этого возраста они считаются неспособными к  занятию должностей, соединенных с доверием или доходами; они не могут ни  покупать, ни брать в аренду землю, им не разрешается выступать свидетелями ни  по уголовным, ни по гражданским делам, ни даже по тяжбам из-за границ земельных  владений.    

В девяносто лет у струльдбругов выпадают зубы и волосы; в  этом возрасте они перестают различать вкус пищи, но едят и пьют все, что  попадается под руку, без всякого удовольствия и аппетита. Болезни, которым они  подвержены, продолжаются без усиления и ослабления. В разговоре они забывают  названия самых обыденных вещей и имена лиц, даже своих ближайших друзей и  родственников. Вследствие этого они не способны развлекаться чтением, так как  их память не удерживает начала фразы, когда они доходят до ее конца; таким образом,  они лишены единственного доступного им развлечения.    

Так как язык этой страны постоянно изменяется, то  струльдбруги, родившиеся в одном столетии, с трудом понимают язык людей,  родившихся в другом, а после двухсот лет вообще не способны вести разговор (кроме  небольшого количества фраз, состоящих из общих слов) с окружающими их  смертными, и, таким образом, они подвержены печальной участи чувствовать себя  иностранцами в своем отечестве.    

Вот какое описание струльдбругов было сделано мне, и я  думаю, что передаю его совершенно точно. Позднее я собственными глазами увидел  пять или шесть струльдбругов различного возраста, и самым молодым из них было  не больше двухсот лет; мои друзья, приводившие их ко мне несколько раз, хотя и  говорили им, что я великий путешественник и видел весь свет, однако  струльдбруги не полюбопытствовали задать мне ни одного вопроса: они просили  меня только дать им сломскудаск, то есть подарок на память. Это благовидный  способ выпрашивания милостыни в обход закона, строго запрещающего струльдбругам  нищенство, так как они содержатся на общественный счет, хотя, надо сказать  правду, очень скудно.    

Струльдбругов все ненавидят и презирают. Рождение каждого из  них служит дурным предзнаменованием и записывается с большой аккуратностью; так  что возраст каждого можно узнать, справившись в государственных архивах,  которые, впрочем, не восходят дальше тысячи лет или, во всяком случае, были  уничтожены временем или общественными волнениями. Но обыкновенный способ узнать  лета струльдбруга – это спросить его, каких королей и каких знаменитостей он  может припомнить, и затем справиться с историей, ибо последний монарх,  удержавшийся в его памяти, мог начать свое царствование только в то время,  когда этому струльдбругу еще не исполнилось восьмидесяти лет.    

Мне никогда не приходилось видеть такого омерзительного  зрелища, какое представляли эти люди, причем женщины были еще противнее мужчин.  Помимо обыкновенной уродливости, свойственной глубокой дряхлости, они с годами  все явственней становятся похожими на привидения, ужасный вид которых не  поддается никакому описанию. Среди пяти или шести женщин я скоро различил тех,  что были старше, хотя различие в годах между ними измерялось всего какой-нибудь  сотней или двумя годов.    

Читатель легко поверит, что после всего мной услышанного и  увиденного мое горячее желание быть бессмертным значительно поостыло. Я  искренне устыдился заманчивых картин, которые рисовало мое воображение, и  подумал, что ни один тиран не мог бы изобрести казни, которую я с радостью не  принял бы, лишь бы только избавиться от такой жизни.    

Король весело посмеялся, узнав о разговоре, который я вел с  друзьями, и предложил мне взять с собой на родину парочку струльдбругов, чтобы  излечить моих соотечественников от страха смерти. Я бы охотно принял на себя  заботу и расходы по их перевозке, если бы основные законы королевства не  запрещали струльдбругам оставлять свое отечество.    

Нельзя не согласиться, что здешние законы относительно  струльдбругов отличаются большой разумностью и что всякая другая страна должна  была бы в подобных обстоятельствах ввести такие же законы. Иначе благодаря  алчности, являющейся необходимым следствием старости, эти бессмертные со  временем захватили бы в собственность всю страну и присвоили бы себе всю  гражданскую власть, что, вследствие их полной неспособности к управлению,  привело бы к гибели государства.    

 Глава 11    

     

     

Автор оставляет Лаггнегг и отплывает в  Японию. Отсюда он возвращается на голландском корабле в Амстердам, а из  Амстердама в Англию    

     

Я полагаю, что рассказ о струльдбругах доставил некоторое  развлечение читателю, так как он отличается некоторой необычностью; по крайней  мере, я не помню, чтобы встречал что-нибудь подобное в других книгах  путешествий, попадавших мне в руки. Если же я ошибаюсь, пусть извинением моим  послужит то, что путешественники, описывая одну и ту же страну, часто невольно  останавливаются на одних и тех же подробностях, не заслуживая вследствие этого  упрека в заимствовании или списывании у тех, кто раньше их побывал в посещенных  ими местах.    

Между королевством Лаггнегг и великой Японской империей  существуют постоянные торговые сношения, и весьма вероятно, что японские  писатели упоминают о струльдбругах; но мое пребывание в Японии было настолько  кратковременно и мне настолько непонятен японский язык, что я не имел возможности  узнать что-нибудь по этому поводу. Но я надеюсь, что голландцы, на основании  моего рассказа, заинтересуются бессмертными и исправят мои неточности.    

Его величество очень уговаривал меня занять при его дворе  какую-нибудь должность, но, видя мое непреклонное решение возвратиться на  родину, согласился отпустить меня и соизволил даже собственноручно написать  рекомендательное письмо к японскому императору. Он подарил мне также четыреста  сорок четыре крупных золотых монеты (здесь любят четные числа) вместе с красным  алмазом, который я продал в Англии за тысячу сто фунтов.    

Шестого мая 1709 года я торжественно расстался с его  величеством и со всеми моими друзьями. Король был настолько любезен, что  повелел отряду своей гвардии сопровождать меня до Глангвенстальда, королевского  порта, лежащего на юго-западной стороне острова. Через шесть дней я нашел  корабль, готовый к отплытию в Японию, и провел в пути пятнадцать дней. Мы  бросили якорь в небольшом порту Ксамоши, расположенном в юго-восточной части  Японии. Город построен на длинной косе, от которой узкий пролив ведет к северу  в длинный морской рукав, на северо-западной стороне которого находится Иедо,  столица империи[137].  Высадившись на берег, я показал таможенным чиновникам письмо его императорскому  величеству от короля Лаггнегга. В таможне прекрасно знали королевскую печать  величиной с мою ладонь. На ней изображен был король, помогающий хромому нищему  подняться с земли. Городской магистрат, услыхав об этом письме, принял меня как  посла дружественной державы. Он снабдил меня экипажами и слугами и взял на себя  расходы по моей поездке в Иедо. По прибытии туда я получил аудиенцию и вручил  письмо. Оно было вскрыто с большими церемониями и прочитано императору через  переводчика, который, по приказанию его величества, предложил мне выразить  какую-нибудь просьбу, и она немедленно будет исполнена императором в уважение к  его царственному брату, королю Лаггнегга. На обязанности этого переводчика  лежало ведение дел с голландцами; поэтому он скоро догадался по моей внешности,  что я европеец, и повторил слова его величества на нижнеголландском языке,  которым он владел в совершенстве. Согласно ранее принятому решению я отвечал,  что я голландский купец, потерпевший кораблекрушение в одной далекой стране,  откуда морем и сушей добрался в Лаггнегг, а из Лаггнегга прибыл на корабле в  Японию, с которой, как мне было известно, мои соотечественники ведут торговлю;  я надеюсь, что мне представится случай вернуться с кем-нибудь из них на родину,  и в ожидании такого случая я почтительно прошу его величество разрешить мне под  охраной отправиться в Нагасаки. Я попросил также, чтобы его величество, из  уважения к моему покровителю, королю Лаггнегга, милостиво освободил меня от  совершения возлагаемого на моих соотечественников обряда попрания ногами распятия[138], ибо  заброшен в его страну несчастиями и не имею намерения вести торговлю. Когда  переводчик передал императору эту просьбу, его величество был несколько удивлен  и сказал, что я первый из моих соотечественников обнаруживаю щепетильность в  этом вопросе, так что у него закрадывается сомнение, действительно ли я  голландец; из моих слов видно только, что я настоящий христианин. Тем не менее  во внимание к моим доводам и главным образом из желания оказать любезность  королю Лаггнегга необычным знаком своего благоволения, он соглашается на мою  странную прихоть, но предупреждает, что придется действовать осторожно, и он  отдаст своим чиновникам приказание пропустить меня как бы по забывчивости; ибо  если узнают об этом мои соотечественники – голландцы, то они, по уверению  императора, перережут мне по дороге горло. Я выразил при помощи переводчика  благодарность за столь исключительную милость. Так как в это время в Нагасаки  собирался выступить отряд солдат, то офицер, начальствовавший над этим отрядом,  получил приказ охранять меня по пути и специальные инструкции насчет распятия.    

После весьма долгого и утомительного путешествия я прибыл в  Нагасаки 9 июня 1709 года. Здесь скоро я познакомился с компанией голландских  моряков, служивших на амстердамском корабле «Амбоина», вместимостью в 450 тонн.  Я долго жил в Голландии, учился в Лейдене и хорошо говорил по-голландски.  Матросы скоро узнали, откуда я прибыл, и стали с любопытством расспрашивать о  моих путешествиях и о моей жизни. Я сочинил коротенькую, но правдоподобную  историю, утаив большую часть событий. У меня было много знакомых в Голландии, и  потому я без труда придумал фамилию моих родителей, которые, по моим словам,  были скромные поселяне из провинции Гельдерланд. Я предложил капитану корабля  (некоему Теодору Вангрульту) взять с меня сколько ему будет угодно за доставку  в Голландию; но, узнав, что я хирург, он удовольствовался половиной обычной  платы с условием, чтобы я исполнял у него на корабле обязанности врача. Перед  тем как отправиться в путь, матросы не раз спрашивали меня, исполнил ли я  упомянутую выше церемонию, но я отделывался неопределенным ответом, что мной  были исполнены все требования императора и двора. Однако шкипер, злобный  парень, указал на меня японскому офицеру, говоря, что я еще не топтал распятие.  Но офицер, получивший секретный приказ не требовать от меня исполнения  формальностей, дал негодяю в ответ двадцать ударов бамбуковой палкой по плечам,  после чего ко мне никто больше не приставал с подобными вопросами.    

Во время этого путешествия не произошло ничего  заслуживающего упоминания. До мыса Доброй Надежды у нас был попутный ветер. Мы  сделали там небольшую остановку, чтобы взять пресной воды. 10 апреля 1710 года  мы благополучно прибыли в Амстердам, потеряв в дороге только четырех человек:  трое умерли от болезней, а четвертый упал с бизань-мачты в море у берегов  Гвинеи. Из Амстердама я скоро отправился в Англию на небольшом судне,  принадлежащем этому городу.    

Шестнадцатого апреля мы бросили якорь в Даунсе. Я высадился  на другой день утром и снова увидел свою родину после пяти с половиной лет  отсутствия. Я отправился прямо в Редриф, куда прибыл в два часа пополудни того  же дня, и застал жену и детей в добром здоровье.    

     

 Часть четвертая.    

Путешествие в страну  Гуигнгнмов    

     

Глава 1    

     

     

Автор отправляется в путешествие  капитаном корабля. Его экипаж составляет против него заговор, держит долгое  время под стражей в каюте и высаживает на берег в неизвестной стране. Он  направляется внутрь этой страны. Описание особенной породы животных еху. Автор  встречает двух гуигнгнмов    

     

Я провел дома с женой и детьми около пяти месяцев и мог бы  назвать себя очень счастливым, если бы научился наконец познавать, что такое  счастье. Я оставил мою бедную жену беременной и принял выгодное предложение  занять должность капитана на корабле «Адвенчюрер», хорошем купеческом судне  вместимостью в 550 тонн. Я хорошо изучил мореходное искусство, а обязанности  хирурга мне порядочно надоели; вот почему, не отказываясь при случае заняться и  этим делом, я пригласил в качестве корабельного врача Роберта Пьюрефой,  человека молодого, но искусного. Мы отплыли из Портсмута 7 сентября 1710 года;  14-го мы встретили у Тенерифа капитана Пококка, из Бристоля, который  направлялся в Кампеши за сандаловым деревом. Но поднявшаяся 16-го числа буря  разъединила нас; по возвращении в Англию я узнал, что корабль его потонул и из  всего экипажа спасся один только юнга. Этот капитан был славный парень и  хороший моряк, но отличался некоторым упрямством в своих мнениях, и этот  недостаток погубил его, как он погубил уже многих других. Ибо если бы он  последовал моему совету, то теперь, подобно мне, преспокойно находился бы дома  в своей семье.    

На моем корабле несколько матросов умерло от тропической  лихорадки, так что я принужден был пополнить экипаж людьми с Барбадоса и других  Антильских островов, у которых я останавливался согласно данным мне хозяевами  корабля инструкциям. Но скоро мне пришлось горько раскаяться в этом: оказалось,  что большая часть набранных мною матросов были морские разбойники. Я имел  пятьдесят человек на борту, и мне было поручено вступить в торговые сношения с  индейцами Южного океана и произвести исследование этих широт. Негодяи, которых  я взял на корабль, подговорили остальных матросов, и все они составили заговор  с целью завладеть кораблем и арестовать меня. Однажды утром они привели свой  замысел в исполнение: ворвались ко мне в каюту, связали мне руки и ноги и  угрожали выбросить за борт, если я вздумаю сопротивляться. Мне оставалось  только сказать им, что я их пленник и покоряюсь своей участи. Они заставили  меня поклясться в этом и, когда я исполнил их требование, развязали меня,  приковав лишь за ногу цепью к кровати и поставив возле моей двери часового с  заряженным ружьем, которому приказали стрелять при малейшей моей попытке к  освобождению. Они присылали мне пищу и питье, а управление кораблем захватили в  свои руки. Целью их было сделаться пиратами и грабить испанцев; однако  вследствие своей малочисленности они не могли заняться этим немедленно. Поэтому  они решили распродать товары, находившиеся на корабле, и направиться к острову  Мадагаскар для пополнения экипажа, так как некоторые из них умерли во время  моего заключения. В течение немногих недель разбойники плавали по океану,  занимаясь торговлей с индейцами. Но я не знал взятого ими курса, так как все это  время находился под строжайшим арестом в каюте, ежеминутно ожидая жестокой  казни, которой они часто угрожали мне.    

Девятого мая 1711 года ко мне в каюту спустился некий Джемс  Уэлч и объявил, что по приказанию капитана он высадит меня на берег. Я пытался было  усовестить его, но напрасно; он отказался даже сказать мне, кто был их новым  капитаном. Разбойники посадили меня в баркас, позволив надеть мое лучшее, почти  новое платье и взять небольшой узел белья, а из оружия оставили мне только  тесак; и они были настолько любезны, что не обыскали моих карманов, в которых  находились деньги и кое-какие мелочи. Отплыв от корабля на расстояние лиги,  разбойники высадили меня на берег. Я просил сказать мне, что это за страна. Мои  люди побожились, что знают об этом не больше меня; они сказали только, что  капитан (как они называли его), распродав весь корабельный груз, решил  отделаться от меня, лишь только они увидят где-нибудь землю. Затем они  немедленно отчалили и, посоветовав мне торопиться, чтобы не быть захваченным приливом,  пожелали мне счастливого пути.    

В этом горестном положении я направился вперед наудачу и  скоро выбрался с песчаного берега и присел на холмик отдохнуть и поразмыслить,  что делать дальше. Отдых немного подкрепил мои силы, и я продолжал путь, решив  отдаться в руки первым дикарям, которых встречу по дороге, и купить у них жизнь  за несколько браслетов, стекляшек и других безделушек, какими обыкновенно  запасаются моряки, отправляясь в дикие страны; несколько таких безделушек  находилось и у меня. Местность была пересечена длинными рядами деревьев,  которые, по-видимому, были посажены здесь не рукою человека, а природой; между  деревьями расстилались большие луга и поля, засеянные овсом. Я осторожно  подвигался вперед, оглядываясь по сторонам из боязни, как бы кто-нибудь не  напал на меня врасплох или не подстрелил сзади или сбоку из лука. Через  несколько времени я вышел на проезжую дорогу, на которой заметил много следов  человеческих ног, несколько коровьих, но больше всего лошадиных. Наконец я  увидел в поле каких-то животных; два или три таких же животных сидели на  деревьях. Их крайне странная и безобразная внешность несколько смутила меня, и  я прилег за кустом, чтобы лучше их разглядеть. Некоторые подошли близко к тому  месту, где я лежал, так что я мог видеть их очень отчетливо. Голова и грудь у  них были покрыты густыми волосами – у одних вьющимися, у других гладкими;  бороды их напоминали козлиные; вдоль спины и передней части лап тянулись узкие  полоски шерсти; но остальные части их тела были голые, так что я мог видеть  кожу темно-коричневого цвета. Хвоста у них не было, и ягодицы были голые,  исключая места вокруг заднего прохода; я полагаю, что природа покрыла эти места  волосами, чтобы предохранить их во время сидения на земле; ибо эти существа  сидели, лежали и часто становились на задние лапы. Вооруженные сильно развитыми  крючковатыми и заостренными когтями на передних и задних лапах, они с ловкостью  белки карабкались на самые высокие деревья. Они часто прыгали, скакали и бегали  с удивительным проворством. Самки были несколько меньше самцов; на голове у них  росли длинные гладкие волосы, но лица были чистые, а другие части тела были  покрыты только легким пушком, кроме заднепроходного отверстия и срамных частей;  вымя их висело между передними лапами и часто, когда они ползли на  четвереньках, почти касалось земли. Волосы как у самцов, так и у самок были  различных цветов: коричневые, черные, красные и желтые. В общем, я никогда еще  во все мои путешествия не встречал более безобразного животного, которое с  первого же взгляда вызывало бы к себе такое отвращение. Полагая, что я  достаточно насмотрелся на них, я встал с чувством омерзения и гадливости и  продолжал свой путь по дороге в надежде, что она приведет меня к хижине  какого-нибудь индейца. Но не успел я сделать нескольких шагов, как встретил  одно из описанных мною животных, направлявшееся прямо ко мне. Заметив меня,  уродина остановилась и с ужасными гримасами вытаращила на меня глаза как на  существо, никогда ею не виданное; затем, подойдя ближе, подняла свою переднюю лапу  – то ли из любопытства, то ли со злым умыслом, – я не мог определить.  Тогда я вынул тесак и плашмя нанес им сильный удар по лапе животного; я не  хотел бить его лезвием, ибо боялся, что навлеку на себя недовольство обитателей  этой страны, если им станет известно, что я убил или изувечил принадлежащую им  скотину. Почувствовав боль, животное пустилось наутек и завизжало так громко,  что из соседнего поля прибежало целое стадо, штук около сорока, таких же  тварей, которые столпились вокруг меня с воем и ужасными гримасами. Я бросился  к дереву и, прислонясь спиной к его стволу, стал размахивать тесаком, не  подпуская их к себе. Однако же несколько представителей этой проклятой породы,  ухватившись за ветви сзади меня, взобрались на дерево и начали оттуда испражняться  мне на голову. Правда, мне удалось увернуться, прижавшись плотнее к стволу  дерева, но я чуть не задохся от падавшего со всех сторон вокруг меня кала.    

Вдруг в этом бедственном положении я увидел, что животные  бросились убегать со всех ног. Тогда я решился оставить дерево и продолжать  путь, недоумевая, что бы могло их так напугать. Но, взглянув налево, я увидел  спокойно двигавшегося по полю коня; появление этого коня, которого мои  преследователи заметили раньше, и было причиной их поспешного бегства. Приблизившись  ко мне, конь слегка вздрогнул, но скоро оправился и стал смотреть мне прямо в  лицо с выражением крайнего удивления. Он осмотрел мои руки и ноги и несколько  раз обошел кругом меня. Я хотел было идти дальше, но конь загородил дорогу,  продолжая кротко смотреть на меня и не выражая ни малейшего намерения причинить  мне какое-либо насилие. Так мы и стояли некоторое время, оглядывая друг друга;  наконец я набрался смелости протянуть руку к шее коня с намерением его  погладить, насвистывая и пустив в ход приемы, какие обычно применяются жокеями  с целью приручить незнакомую лошадь. Но животное отнеслось к моей ласке,  по-видимому, с презрением, замотало головой, нахмурилось и, тихонько подняв  правую переднюю ногу, отстранило мою руку. Затем конь заржал три или четыре  раза, так разнообразно акцентируя это ржание, что я готов был подумать, уж не  разговаривает ли он на своем языке.    

Когда мы стояли таким образом друг против друга, к нам  подошел еще один конь. Он обратился к первому с самым церемонным приветствием:  они легонько постукались друг с другом правыми передними копытами и стали  поочередно ржать, варьируя звуки на разные лады, так что они казались почти  членораздельными. Затем они отошли от меня на несколько шагов, как бы с  намерением посовещаться, и начали прогуливаться рядышком взад и вперед подобно  людям, решающим важный вопрос, но часто при этом посматривали на меня, словно  наблюдая, чтобы я не удрал. Пораженный такими действиями и поведением  неразумных животных, я пришел к заключению, что обитатели этой страны должны  быть мудрейшим народом на земле, если только они одарены разумом в  соответственной степени. Эта мысль подействовала на меня так успокоительно, что  я решил продолжать путь, пока не достигну какого-нибудь жилья или деревни, или  не встречу кого-нибудь из туземцев, оставляя лошадей беседовать между собой,  сколько им вздумается. Но первый конь, серый в яблоках, заметив, что я ухожу,  заржал мне вслед таким выразительным тоном, что мне показалось, будто я  понимаю, чего он хочет; я тотчас повернул назад и подошел к нему в ожидании  дальнейших приказаний. При этом я всячески старался скрыть свой страх, ибо  начал уже немного побаиваться исхода этого приключения; и читатель легко может  себе представить, что положение мое было не из приятных.    

Обе лошади подошли ко мне вплотную и с большим вниманием  начали рассматривать мое лицо и руки. Серый конь потер со всех сторон мою шляпу  правым копытом передней ноги, отчего она так помялась, что мне пришлось снять  ее и поправить; проделав это, я снова надел ее. Мои движения, по-видимому,  сильно поразили серого коня и его товарища (караковой масти): последний  прикоснулся к полам моего кафтана, и то обстоятельство, что они болтались  свободно, снова привело обоих в большое изумление. Караковый конь погладил меня  по правой руке, по-видимому, удивляясь ее мягкости и цвету, но он так крепко  сжал ее между копытом и бабкой, что я не вытерпел и закричал. После этого оба  коня стали прикасаться ко мне осторожнее. В большое замешательство повергли их  мои башмаки и чулки, которые они многократно ощупывали с ржанием и жестами,  очень напоминая философа, пытающегося понять какое-либо новое и трудное  явление.    

Вообще поведение этих животных отличалось такой  последовательностью и целесообразностью, такой обдуманностью и  рассудительностью, что в конце концов у меня возникла мысль, уж не волшебники  ли это, которые превратились в лошадей с каким-нибудь неведомым для меня  умыслом и, повстречав по дороге чужестранца, решили позабавиться над ним, а  может быть, были действительно поражены видом человека, по своей одежде, чертам  лица и телосложению очень непохожего на людей, живущих в этой отдаленной  стране. Придя к такому заключению, я отважился обратиться к ним со следующей  речью: «Господа, если вы действительно колдуны, как я имею достаточные основания  полагать, то вы понимаете все языки; поэтому я осмеливаюсь доложить вашей  милости, что я – бедный англичанин, которого злая судьба забросила на ваш  берег; и я прошу разрешения сесть верхом на одного из вас, как на настоящую  лошадь, и доехать до какого-нибудь хутора или деревни, где я мог бы отдохнуть и  найти приют. В благодарность за эту услугу я подарю вам вот этот ножик или этот  браслет», – тут я вынул обе вещицы из кармана. Во время моей речи оба коня  стояли молча, как будто слушая меня с большим вниманием; когда я кончил, они  стали оживленно что-то ржать друг другу, словно ведя между собой серьезный  разговор. Для меня стало ясно тогда, что их язык отлично выражает чувства и что  при незначительном усилии слова его можно разложить на звуки и буквы, пожалуй,  даже легче, чем китайские слова.    

Я отчетливо расслышал слово «еху», которое оба коня  повторили несколько раз. Хотя я не мог понять его значения, все же, пока они  были заняты разговором, я сам старался произнести это слово; как только лошади  замолчали, я громко прокричал «еху, еху», всячески подражая ржанью лошади. Это,  по-видимому, очень удивило их, и серый конь дважды повторил это слово, как бы  желая научить меня правильному его произношению. Я стал повторять за ним  возможно точнее и нашел, что с каждым разом делаю заметные успехи, хотя и очень  далек от совершенства. После этого караковый конь попробовал научить меня еще  одному слову, гораздо более трудному для произношения; согласно английской  орфографии его можно написать так: houyhnhnm (гуигнгнм)[139]. Произношение этого  слова давалось мне не так легко, как произношение первого, но после двух или  трех попыток дело пошло лучше, и оба коня были, по-видимому, поражены моей  смышленостью. Поговорив еще немного, вероятно, по-прежнему обо мне, друзья  расстались, постукавшись копытами, как и при встрече; затем серый конь сделал  мне знак, чтобы я шел вперед, и я счел благоразумным подчиниться его  приглашению, пока не найду лучшего руководителя. Когда я замедлял шаги, конь  начинал ржать: «ггуун, ггуун». Догадавшись, что означает это ржанье, я  постарался по мере сил объяснить ему, что устал и не могу идти скорее; тогда  конь останавливался, чтобы дать мне возможность отдохнуть.    

 Глава 2    

     

     

Гуигнгнм приводит автора к своему  жилищу. Описание этого жилища. Прием, оказанный автору. Пища гуигнгнмов.  Затруднения автора вследствие отсутствия подходящей для него пищи и устранение  этого затруднения. Чем питался автор в этой стране    

     

Сделав около трех миль, мы подошли к длинному низкому  строению, крытому соломой и со стенами из вбитых в землю и перевитых прутьями  кольев. Здесь я почувствовал некоторое облегчение и вынул из кармана несколько  безделушек, которыми обыкновенно запасаются путешественники для подарков  дикарям-индейцам Америки и других стран; я надеялся, что благодаря этим  безделушкам хозяева дома окажут мне более радушный прием. Конь знаком пригласил  меня войти первым, и я очутился в просторной комнате с гладким глиняным полом;  по одной ее стене во всю длину тянулись ясли с решетками для сена. Там были  трое лошаков и две кобылицы: они не стояли возле яслей и не ели, а сидели  по-собачьи, что меня крайне удивило. Но я еще более удивился, когда увидел, что  другие лошади заняты домашними работами, исполняя, по-видимому, обязанности  рабочего скота. Все это окончательно укрепило меня в моем первоначальном  предположении, что народ, сумевший так выдрессировать неразумных животных,  несомненно, должен превосходить своею мудростью все другие народы земного шара.  Серый конь вошел следом за мной, предупредив, таким образом, возможность  дурного приема со стороны других лошадей. Он несколько раз заржал повелительным  тоном хозяина, на что другие отвечали ему. Кроме этой комнаты, там было еще  три, тянувшиеся одна за другой вдоль здания; мы прошли в них через три двери,  расположенные по одной линии в виде просеки. Во второй комнате мы остановились;  серый конь вошел в третью комнату один, сделав мне знак обождать. Я остался во  второй комнате и приготовил подарки для хозяина и хозяйки дома; это были два  ножа, три браслета с фальшивыми жемчужинами, маленькое зеркальце и ожерелье из  бус. Конь заржал три или четыре раза, и я насторожился в надежде услышать в  ответ человеческий голос; но я услышал такое же ржание, только в немного более  высоком тоне. Я начал думать тогда, что дом этот принадлежит очень важной  особе, раз понадобилось столько церемоний, прежде чем быть допущенным к  хозяину. Но чтобы важная особа могла обслуживаться только лошадьми – было выше  моего понимания. Я испугался, уж не помутился ли мой рассудок от перенесенных  мною лишений и страданий. Я сделал над собой усилие и внимательно осмотрелся  кругом: комната, в которой я остался один, была убрана так же, как и первая,  только с большим изяществом. Я несколько раз протер глаза, но передо мной  находились все те же предметы. Я стал щипать себе руки и бока, чтобы  проснуться, так как мне все еще казалось, что я вижу сон. После этого я  окончательно пришел к заключению, что вся эта видимость есть не что иное, как  волшебство и магия. Не успел я остановиться на этой мысли, как в дверях снова показался  серый конь и знаками пригласил последовать за ним в третью комнату, где я  увидел очень красивую кобылу с двумя жеребятами; они сидели, поджав под себя  задние ноги, на недурно сделанных, очень опрятных и чистых соломенных циновках.    

Когда я вошел, кобыла тотчас встала с циновки и приблизилась  ко мне; внимательно осмотрев мои руки и лицо, она отвернулась с выражением  величайшего презрения; после этого она обратилась к серому коню, и я слышал,  как в их разговоре часто повторялось слово «еху», значения которого я тогда еще  не понимал, хотя и изучил его произношение прежде других слов. Но, к  величайшему своему уничижению, я скоро узнал, что оно значит. Случилось это  таким образом: серый конь, кивнув мне головой и повторяя слово «ггуун, ггуун»,  которое я часто слышал от него в дороге и которое означало приказание следовать  за ним, вывел меня на задний двор, где находилось другое строение в некотором  отдалении от дома. Когда мы вошли туда, я увидел трех таких же отвратительных  тварей, с какими я повстречался вскоре по прибытии в эту страну; они пожирали  коренья и мясо каких-то животных, – впоследствии я узнал, что то были  трупы дохлых или погибших от какого-нибудь несчастного случая собак, ослов и  изредка коров. Все они были привязаны за шею к бревну крепкими ивовыми  прутьями; пищу свою они держали в когтях передних ног и разрывали ее зубами.    

Хозяин-конь приказал своему слуге, гнедому лошаку, отвязать  самое крупное из этих животных и вывести его во двор; поставив нас рядом,  хозяин и слуга произвели тщательное сравнение нашей внешности, после чего  несколько раз повторили слово «еху». Невозможно описать ужас и удивление,  овладевшие мной, когда я заметил, что это отвратительное животное по своему  строению в точности напоминает человека. Правда, лицо у него было плоское и  широкое, нос приплюснутый, губы толстые и рот огромный, но эти особенности  свойственны всем вообще дикарям, потому что матери кладут своих детей ничком на  землю и таскают их за спиной, отчего ребенок постоянно тыкается носом о плечи  матери. Передние лапы еху отличались от моих рук только длиной ногтей,  загрубелостью и коричневым цветом ладоней да тем, что их тыльная сторона была  покрыта волосами. Такое же сходство и такие же различия существовали и между  нашими ногами; я сразу понял это, хотя лошади и не могли ничего заметить, так  как на мне были чулки и башмаки; то же надо сказать и относительно всего тела  вообще, исключая только цвет кожи и волос, что было уже описано мною выше.    

Но обеих лошадей повергало, по-видимому, в большое  недоумение то обстоятельство, что благодаря платью, о котором они не имели  никакого понятия, все остальные части моего тела сильно отличались от тела еху.  Гнедой лошак подал мне какой-то корень, взяв его между копытом и бабкой (каким  образом они это делают, будет описано в своем месте), я взял его и, понюхав,  самым вежливым образом возвратил ему; тогда он принес из хлева еху кусок  ослиного мяса, но от него шел такой противный запах, что я с омерзением  отвернулся; лошак бросил мясо еху, и животное с жадностью сожрало его. Потом он  показал мне охапку сена и полный гарнец овса; но я покачал головою, давая  понять, что ни то, ни другое не годится мне в пищу. Тут я испугался, что мне  придется умереть с голоду, если я не встречу здесь человека, подобного мне; что  же касается трех гнусных еху, то хотя мало найдется больших поклонников рода  человеческого, чем я был в ту пору, но, признаюсь, никогда я не видел столь  отвратительных во всех отношениях одушевленных существ; и чем ближе я с ними  знакомился во время моего пребывания в этой стране, тем более усиливалась моя  ненависть к ним. Заметя это отвращение по моим жестам, конь-хозяин велел  отвести еху обратно в хлев. После этого он поднес ко рту переднее копыто, чем я  был немало изумлен, хотя он совершил это движение с непринужденностью,  свидетельствовавшей, что оно было для него самым естественным, и делал также  другие знаки, желая узнать, что же я буду есть; но я не мог ответить на этот  вопрос понятным для него образом, да если бы даже он и понял меня, было бы не  легче, так как я не видел, откуда бы он мог достать мне подходящую пищу. Во  время этих переговоров прошла мимо корова; я показал на нее пальцем и выразил  желание подойти к ней и подоить ее. Меня поняли, ибо серый конь повел меня  обратно в дом и приказал кобыле-служанке открыть одну комнату, где стояло много  молока в глиняной и деревянной посуде, очень чистой и в большом порядке; кобыла  подала мне большую чашку с молоком, и я с удовольствием напился, после чего  почувствовал себя гораздо бодрее и свежее.    

Около полудня к дому подкатила особенного устройства  повозка, которую тащили подобно санкам четыре еху. В повозке сидел старый конь,  по-видимому, знатная особа; он сошел на землю, опираясь на задние ноги, потому  что передняя левая нога у него была повреждена. Этот конь приехал обедать к  моему хозяину, который принял его с большой любезностью. Они обедали в лучшей  комнате, и на второе блюдо им подали овес, варенный в молоке; гость ел это  кушанье в горячем виде, а остальные лошади – в холодном. Их ясли расположены  были кругообразно посреди комнаты и разгорожены на несколько отделений, возле  которых все и уселись на подостланную солому. Над яслями помещалась большая  решетка с сеном, разгороженная на столько же отделений, как и ясли, так что  каждый конь и каждая кобыла ели отдельно свои порции сена и овсяной каши с  молоком, очень благопристойно и аккуратно. Жеребята держали себя очень скромно,  а хозяева были крайне любезны и предупредительны к своему гостю. Серый велел  мне подойти к нему и завел со своим другом длинный разговор обо мне, как я мог  заключить по тому, что гость часто поглядывал на меня и собеседники то и дело  произносили слово «еху».    

Случилось, что я в то время надел перчатки; серый хозяин,  заметив это, был поражен и знаками стал спрашивать, что это я сделал со своими  передними ногами; три или четыре раза он прикоснулся к ним своим копытом, как  бы давая понять, что я должен привести их в прежнее состояние, что я и сделал,  сняв перчатки и положив их в карман. Этот эпизод вызвал оживленный разговор, и  я заметил, что мое поведение расположило всех в мою пользу, в благодетельных  последствиях чего я вскоре убедился. Мне было приказано произнести усвоенные  мной слова, и во время обеда хозяин научил меня называть овес, молоко, огонь,  воду и некоторые другие предметы, что давалось мне очень легко, так как еще  смолоду я отличался большими способностями к языкам.    

После обеда конь-хозяин отвел меня в сторону и дал понять  мне знаками и словами свое огорчение по поводу того, что для меня не было  подходящей еды. Овес на языке гуигнгнмов называется «глуннг». Это слово я  произнес два или три раза, так как хотя сначала я отказался от овса, однако по  некотором размышлении нашел, что из него можно приготовить нечто вроде хлеба; а  хлеб с молоком могли бы поддержать мое существование до тех пор, пока мне не  представится случай уйти отсюда в какую-нибудь другую страну к таким же людям,  как и я. Конь тотчас же приказал белой кобыле-служанке принести овса на  деревянном блюде. Я кое-как поджарил этот овес на огне и стал тереть, пока не  отстала шелуха, которую я постарался отвеять от зерна; затем я истолок зерно  между двумя камнями, взял воды, приготовил тесто, испек его на огне и съел в  горячем виде, запивая молоком. Сначала это кушанье показалось мне крайне  безвкусным, хотя оно очень распространено во многих европейских странах, но с  течением времени я к нему привык. К тому же это был не первый случай в моей  жизни, когда приходилось довольствоваться самой грубой пищей, и я еще раз  убедился в том, как мало взыскательна человеческая природа. Не могу не заметить  при этом, что за все время моего пребывания на острове я ни одной минуты не был  болен. Правда, иногда мне удавалось поймать в силки, сделанные из волос еху,  кролика или какую-нибудь птицу, иногда я находил съедобные травы, которые варил  и ел в виде приправы к своим лепешкам, а изредка сбивал себе масло и пил  сыворотку. Сначала я очень болезненно ощущал отсутствие соли, но скоро привык  обходиться без нее; и я убежден, что обильное употребление этого вещества есть  результат сластолюбия, и соль была введена, главным образом, для возбуждения  жажды, исключая, конечно, случаев, когда она необходима для сохранения мяса в  далеких путешествиях или в местах, удаленных от рынков. Ведь мы не знаем ни  одного животного, которое любило бы соль. Что касается меня, то должен  признаться, что, покинув эту страну, я очень нескоро научился переносить вкус  соли в кушаньях, которые я ел[140].    

Но довольно об этом; я не хочу подражать другим  путешественникам, наполняющим целые главы своих книг описанием своей пищи, как  будто читателю так уж интересно, хорошо или дурно кушал автор. Однако мне было  необходимо коснуться этого предмета, чтобы устранить всякие недоразумения  относительно того, каким образом мог я просуществовать три года в такой стране  и среди такого населения.    

С наступлением вечера конь-хозяин распорядился отвести мне  особое помещение в шести ярдах от дома и отдельно от хлева еху. Я нашел там  немного соломы и, покрывшись платьем, крепко заснул. Но вскоре я устроился  гораздо удобнее, как читатель узнает из дальнейшего рассказа, посвященного  более подробному описанию моего образа жизни в этой стране.    

 Глава 3    

     

     

Автор прилежно изучает туземный язык.  Гуигнгнм, его хозяин, помогает ему в занятиях. Язык гуигнгнмов. Много знатных  гуигнгнмов приходят взглянуть из любопытства на автора. Он вкратце рассказывает  хозяину о своем путешествии    

     

Моим главным занятием было изучение языка; и все в доме,  начиная с хозяина (так я буду с этих пор называть серого коня) и его детей и  кончая последним слугою, усердно помогали мне в этом. Им казалось каким-то  чудом, что грубое животное обнаруживает свойства разумного существа. Я  показывал на предмет пальцем и спрашивал его название, которое запоминал;  затем, оставшись наедине, записывал в свой путевой дневник; заботясь об  улучшении выговора, я просил кого-нибудь из членов семьи произносить почаще  записанные слова. Особенно охотно помогал мне в этих занятиях гнедой лошак,  слуга моего хозяина.    

Произношение гуигнгнмов – носовое и гортанное, и из всех  известных мне европейских языков язык их больше всего напоминает  верхнеголландский или немецкий, но он гораздо изящнее и выразительнее.  Император Карл V сделал почти аналогичное наблюдение, сказав, что если бы ему  пришлось разговаривать со своею лошадью, то он обращался бы к ней  по-верхнеголландски[141].    

Любознательность и нетерпение моего хозяина были так велики,  что он посвящал много часов своего досуга на обучение меня языку. Он был  убежден (как рассказывал мне потом), что я еху; но моя понятливость, вежливость  и опрятность поражали его, так как подобные качества были совершенно  несвойственны этим животным. Более всего его сбивала с толку моя одежда, и он  нередко задавался вопросом, составляет ли она часть моего тела или нет, ибо я  никогда не снимал ее, пока все в доме не засыпали, и надевал рано утром, когда  все еще спали. Мой хозяин сгорал желанием узнать, откуда я прибыл и каким  образом я приобрел видимость разума, которую обнаруживал во всех моих  поступках; ему хотелось поскорее услышать из моих собственных уст всю историю  моих приключений. Он надеялся, что ждать ему придется недолго: настолько велики  были успехи, сделанные мной в заучивании и произношении слов и фраз. Для  облегчения запоминания я расположил все выученные мною слова в порядке  английского алфавита и записал их с соответствующим переводом. Спустя некоторое  время я решился производить свои записи в присутствии хозяина. Мне стоило  немало труда объяснить ему, что я делаю, ибо гуигнгнмы не имеют ни малейшего  представления о книгах и литературе.    

Приблизительно через десять недель я уже способен был понимать  большинство вопросов моего хозяина, а через три месяца мог давать на них  довольно сносные ответы. Мой хозяин особенно интересовался, из какой страны я  прибыл к ним и каким образом научился подражать разумным существам, так как еху  (на которых, по его мнению, я был поразительно похож головой, руками и лицом,  то есть теми частями тела, которые не были закрыты одеждой), при всех  свойственных им задатках хитрости и большом предрасположении к злобе, поддаются  обучению хуже всех других животных. На это я ответил, что я прибыл по морю  очень издалека со многими другими подобными мне существами в большой полой  посудине, сделанной из стволов деревьев, и что мои спутники высадили меня на  этом берегу и оставили на произвол судьбы. С большими затруднениями и только при  помощи знаков мне удалось сделать свою речь понятной. Мой хозяин ответил мне,  что я, должно быть, ошибаюсь или «говорю то, чего не было». (Дело в том, что на  языке гуигнгнмов совсем нет слов, обозначающих ложь и обман.) Ему казалось  невозможным, чтобы за морем были какие-либо земли и чтобы кучка диких зверей  двигала по воде деревянное судно, куда ей вздумается. Он был уверен, что никто  из гуигнгнмов не в состоянии соорудить такое судно, а тем более доверить  управление им еху.    

Слово «гуигнгнм» на языке туземцев означает лошадь, а по  своей этимологии – совершенство природы. Я ответил хозяину, что мне еще трудно  выражать свои мысли, но я прилагаю все усилия к лучшему усвоению языка и  надеюсь, что в скором времени буду в состоянии рассказать ему много чудес. Он  был так добр, что поручил своей кобыле, жеребятам и прислуге не упускать ни  одного случая для усовершенствования моих познаний в языке, и сам посвящал  ежедневно два или три часа занятиям со мной. Скоро всюду по окрестностям  разнеслась молва о появлении удивительного еху, который говорит как гуигнгнм и  в своих словах и поступках как будто обнаруживает проблески разума, так что  многие знатные кони и кобылы часто приходили к нам взглянуть на меня. Им  доставляло удовольствие разговаривать со мной; они задавали мне много вопросов,  на которые я отвечал как умел. Благодаря всем этим благоприятным  обстоятельствам я сделал такие успехи, что через пять месяцев по приезде  понимал все, что мне говорили, и мог довольно сносно объясняться сам.    

Гуигнгнмы, приходившие в гости к моему хозяину с целью  повидать меня и поговорить со мной, с трудом верили, чтобы я был настоящий еху,  потому что поверхность моего тела отличалась от поверхности тела других еху.  Гуигнгнмы были удивлены тем, что видят у меня голую кожу и волосы только на  голове, лице и руках; однако вскоре одна случайность открыла хозяину мою тайну.    

Я уже сказал читателю, что с наступлением ночи, когда весь  дом ложился спать, я раздевался и укрывался моим платьем. Однажды рано утром  хозяин послал за мной своего камердинера, гнедого лошака; когда он вошел, я  крепко спал, прикрывавшее меня платье свалилось, а рубашка задралась выше  пояса. Проснувшись от произведенного им шума, я заметил, что он находится в  некотором замешательстве. Кое-как исполнив свое поручение, он в большом испуге  прибежал к своему господину и смущенно рассказал ему все, что увидел. Я сейчас  же узнал об этом, ибо когда, наскоро одевшись, я отправился засвидетельствовать  свое почтение его милости, то первым делом хозяин спросил меня, что означает рассказ  слуги, доложившего, будто во время сна я совсем не тот, каким бываю всегда, и  будто некоторые части моего тела совершенно белые, другие – желтые или, по  крайней мере, не такие белые, а некоторые – совсем темные.    

До сих пор я сохранял тайну моей одежды, чтобы как можно  больше отличаться от гнусной породы еху; но после этого случая было бесполезно  хранить ее долее. Кроме того, моя одежда и башмаки сильно износились, и  недалеко было время, когда они совсем развалятся и мне придется заменить их  каким-нибудь изделием из кожи еху или других животных и, следовательно, выдать  всю свою тайну. Поэтому я сказал хозяину, что в стране, откуда я прибыл,  подобные мне существа всегда закрывают свое тело искусно выделанной шерстью  некоторых животных, отчасти из скромности, а отчасти для защиты тела от жары и  стужи. Что же касается лично меня, то, если ему угодно, я готов немедленно  представить доказательство справедливости сказанного мной; я только прошу  извинения, что не обнажу перед ним тех частей тела, которые сама природа  научила нас скрывать. Выслушав меня, хозяин сказал, что вся моя речь показалась  ему крайне странной и особенно ее последняя часть; он не мог понять, каким  образом природа может научить нас скрывать то, что сама же дала нам. Ни сам он,  ни его домочадцы не стыдятся никакой части своего тела; впрочем, я могу  поступать, как мне угодно. В ответ на это я расстегнул кафтан и снял его, затем  снял жилет, башмаки, чулки и штаны; спустив рубашку до поясницы, я обмотал ею,  как поясом, середину тела, чтобы скрыть мою наготу.    

Хозяин наблюдал все мои действия с огромным любопытством и  удивлением. Он брал одну за другой все принадлежности моего туалета между  копытом и бабкой и рассматривал их с большим вниманием; потом он легонько  погладил мое тело и несколько раз осмотрел его со всех сторон. Обследовав меня,  он заявил, что без всякого сомнения я – настоящий еху и отличаюсь от остальных  представителей моей породы только мягкостью, белизною и гладкостью кожи,  отсутствием волос на некоторых частях тела, формой и длиной когтей на задних и  передних ногах и, наконец, тем, что притворяюсь, будто постоянно хожу на задних  ногах. Он не пожелал производить дальнейший осмотр и разрешил мне одеться,  потому что я дрожал от холода.    

Я выразил хозяину неудовольствие по поводу того, что он так  часто называет меня еху – этой гнусной скотиной, к которой я питаю глубочайшее  отвращение и презрение. Я просил его не прилагать ко мне этого слова, а также  запретить его употребление по отношению ко мне как в его семье, так и среди его  друзей, которым он позволял видеть меня. Я просил его также сохранить тайну  искусственной оболочки моего тела, по крайней мере, до тех пор, пока она  совершенно не износится; что же касается его слуги, гнедого лошака, то его  милость пусть соблаговолит приказать ему молчать.    

На все это мой хозяин благосклонно согласился, и таким  образом тайна моей одежды была сохранена до тех пор, пока она не стала  изнашиваться, так что я должен был ухитриться чем-нибудь заменить ее, но об  этом будет рассказано ниже. Со своей стороны хозяин выразил желание, чтобы я  как можно старательнее продолжал изучать их язык, так как он больше поражен  моим умом и способностями к членораздельной речи, чем видом моего тела, покрыто  ли оно одеждой или нет, и с большим нетерпением ожидает услышать от меня  чудеса, которые я обещал ему рассказать.    

С этих пор хозяин с удвоенным усердием стал обучать меня: он  водил меня с собой в гости и просил всех обращаться со мною вежливо, потому  что, по его словам, такое обхождение приводит меня в хорошее расположение и я  становлюсь более занятным.    

Не ограничиваясь взятым на себя трудом обучать меня языку,  хозяин задавал мне ежедневно, когда я бывал в его обществе, множество вопросов  относительно меня самого, на которые я отвечал как умел; таким образом, у него  постепенно составилось некоторое общее, хотя и очень несовершенное  представление о том, что я собирался рассказать ему. Было бы скучно излагать  шаг за шагом мои успехи, позволившие мне вести более связный разговор; скажу  только что первый мой более или менее обстоятельный рассказ о себе был  приблизительно таков.    

Я прибыл, как я уже пробовал разъяснить ему, из весьма  отдаленной страны вместе с пятьюдесятью такими же существами, как и я. Мы  плавали по морям в большой деревянной посудине, размерами превосходящей дом его  милости. Тут я описал хозяину корабль в возможно более понятных выражениях и  при помощи развернутого носового платка показал, каким образом он приводится в  движение ветром. После ссоры, происшедшей между нами, продолжал я, меня  высадили на этот берег, и я пошел вперед куда глаза глядят, пока не подвергся  нападению отвратительных еху, от которых его появление освободило меня. Тогда  хозяин спросил меня, кто сделал этот корабль и как случилось, что гуигнгнмы  моей страны предоставили управление им диким животным. На это я ответил, что я  только в том случае решусь продолжать свой рассказ, если он даст мне честное  слово не обижаться, что бы он ни услышал; при этом условии я расскажу ему об  обещанных мною чудесах. Он согласился. Тогда я сказал ему, что корабль был  построен такими же существами, как и я, которые во всех странах, где мне  приходилось путешествовать, так же как и в моем отечестве, являются  единственными разумными творениями, господствующими над всеми остальными  животными; и что по прибытии сюда я был так же поражен при виде разумного  поведения гуигнгнмов, как поразили бы его или его друзей проблески ума в том  создании, которое ему угодно было назвать еху, я должен, конечно, признать  полное сходство моего тела с телом этих животных, но не могу понять причину их  вырождения и одичания. Я прибавил далее, что если судьба позволит мне  возвратиться когда-нибудь на родину и я расскажу там об этом путешествии, как я  решил это сделать, то мне никто не поверит, и каждый будет думать, будто я  говорю то, чего не было, и что я выдумал свои приключения от начала до конца;  и, несмотря на все мое уважение к нему, к его семье и его друзьям, я, помня его  обещание не обижаться, беру на себя смелость утверждать, что мои  соотечественники едва ли признают вероятным, чтобы гуигнгнмы были где-нибудь  господствующей породой, а еху грубыми скотами.    

 Глава 4    

     

     

Понятие гуигнгнмов об истине и лжи.  Речь автора приводит в негодование его хозяина. Более подробный рассказ автора  о себе и о своих путешествиях    

     

Хозяин слушал меня с выражением большого неудовольствия на  лице, так как сомнение и недоверие настолько неизвестны в этой стране, что  гуигнгнмы не знают, как вести себя в таком положении. И я помню, что когда в  моих продолжительных беседах с хозяином о качествах людей, живущих в других  частях света, мне приходилось упоминать о лжи и обмане, то он лишь с большим  трудом понимал, что я хочу сказать, несмотря на то что отличался большой  остротой ума. Он рассуждал так: способность речи дана нам для того, чтобы  понимать друг друга и получать сведения о различных предметах; но если  кто-нибудь станет утверждать то, чего нет, то назначение нашей речи совершенно  извращается, потому что в этом случае тот, к кому обращена речь, не может  понимать своего собеседника; и он не только не получает никакого осведомления,  но оказывается в состоянии худшем, чем неведение, потому что его уверяют, что  белое – черно, а длинное – коротко. Этим и ограничивались все его понятия  относительно способности лгать, в таком совершенстве известной и так широко  распространенной во всех человеческих обществах.    

Но возвратимся к нашему рассказу. Когда я заявил, что еху  являются единственными господствующими животными на моей родине, что, по словам  моего хозяина, было совершенно недоступно его пониманию, он пожелал узнать,  есть ли у нас гуигнгнмы и чем они занимаются. Я ответил ему, что их у нас очень  много и летом они пасутся на лугах, а зимою их держат в особых домах и кормят  сеном и овсом, где слуги еху чистят их скребницами, расчесывают им гриву,  обмывают ноги, задают корм и готовят постель. «Теперь я понимаю вас, –  заметил мой хозяин, – из сказанного вами ясно, что, как ваши еху ни льстят  себя мыслью, будто они разумные существа, все-таки господами у вас являются  гуигнгнмы, и я от всей души желал бы, чтобы и наши еху были так же послушны».  Тут я стал упрашивать его милость позволить мне не продолжать рассказ, так как  я уверен, что подробности, которых он ожидает от меня, будут для него очень  неприятны. Но он настаивал, говоря, что желает знать все, как хорошее, так и  дурное. Я отвечал, что буду повиноваться, и признался, что наши гуигнгнмы,  которых мы называем лошадьми, самые красивые и самые благородные из всех  животных; что они отличаются силой и быстротой, и когда принадлежат особам  знатным, то ими пользуются для путешествий, для бегов, запрягают в колесницы и  обращаются с ними очень ласково и заботливо, пока они здоровы и ноги у них  крепкие, но едва только силы изменяют им, как их продают и пускают во  всевозможную грязную работу, за которой они и умирают; а после смерти с них  сдирают кожу, продают ее за бесценок, труп же бросают на съедение собакам и  хищным птицам. Но судьба лошадей простой породы не так завидна. Большая часть  их принадлежит фермерам, извозчикам и другим низкого звания людям, которые  заставляют их исполнять более тяжелую работу и кормят их хуже. Я подробно  описал ему наш способ ездить верхом, форму и употребление уздечки, седла, шпор,  кнута, упряжи и колес.    

Я прибавил, что к копытам наших лошадей мы прикрепляем  пластины из особого твердого вещества, называемого железом, для предохранения  их от повреждений о каменистые дороги, по которым мы часто ездим.    

Несколько раз выразив свое крайнее негодование, мой хозяин  был особенно поражен тем, что мы осмеливаемся садиться верхом на гуигнгнма, так  как он был уверен, что самый слабый слуга способен сбросить самого сильного еху  или же, упав с ним на землю и катаясь на спине, раздавить скотину. На это я  ответил, что наших лошадей объезжают с трех или четырех лет для различных  целей, к которым мы их предназначаем; что тех, которые остаются все же  норовистыми, запрягают в телеги; что в молодом возрасте их жестоко бьют кнутом  за каждую своевольную выходку; что самцов, предназначаемых для упряжи или  верховой езды, по достижении двухлетнего возраста обыкновенно холостят, чтобы выгнать  из них дурь и сделать более ручными и послушными; что все они очень  чувствительны к наградам и наказаниям; но пусть его милость благоволит принять  во внимание, что, подобно здешним еху, наши гуигнгнмы не обладают ни малейшими  проблесками разума.    

Мне пришлось прибегнуть ко множеству иносказаний, чтобы дать  хозяину правильное представление о том, что я говорил; дело в том, что язык  гуигнгнмов не отличается обилием и разнообразием слов, ибо потребностей и  страстей у них меньше, чем у нас. Но невозможно описать благородное возмущение  моего хозяина, которое вызвано было рассказом о нашем варварском обращении с  гуигнгнмами и особенно описанием нашего способа холостить лошадей, чтобы  сделать их более покорными и помешать им производить потомство. Он согласился с  тем, что если есть страна, в которой только одни еху одарены разумом, то по  всей справедливости им и должно принадлежать господство над остальными  животными, так как разум в конце концов всегда возобладает над грубой силой;  но, рассматривая внимательно строение нашего тела, в частности моего, он  находит, что ни одно животное одинаковой с нами величины не является так худо  приспособленным для употребления этого разума на службу повседневным жизненным  потребностям. Поэтому он желал бы знать, с кем имеют большее сходство существа,  среди которых я жил: со мною или с здешними еху. Я стал уверять его, что я так  же хорошо сложен, как и большинство моих сверстников; но что подростки и самки  гораздо более деликатны и нежны, и кожа у самок обыкновенно бывает бела, как  молоко. Хозяин ответил мне, что я действительно отличаюсь от других еху, что я  гораздо опрятнее их и далеко не так безобразен, но с точки зрения подлинных  преимуществ сравнение с ними будет, по его мнению, не в мою пользу. Так, мои  ногти мне совсем ни к чему ни на передних, ни на задних ногах; передние мои  ноги, собственно, нельзя даже назвать ногами, так как он никогда не видел,  чтобы я ходил на них; они слишком нежны, чтобы выдержать соприкосновение с  твердой землей, и я по большей части держу их открытыми, а если иногда и  закрываю, то покровы эти не той формы и не так прочны, как те, что я ношу на  задних ногах; таким образом, я не могу ходить уверенно, потому что если одна из  моих задних ног поскользнется, то я неизбежно должен упасть. Затем он стал находить  недостатки в остальных частях моего тела: плоское лицо, выдающийся нос, глаза,  помещенные прямо во лбу, так что я не могу смотреть по сторонам, не поворачивая  головы, не могу есть, не прибегая к помощи передних ног, для чего, вероятно,  природа и наделила их столькими суставами. Он не понимал назначения  расчлененных отростков на концах моих задних ног; по его мнению, не покрытые  кожей какого-нибудь другого животного, они слишком нежны для твердых и острых  камней, да и все мое тело не имеет никакой защиты от стужи и зноя, кроме  платья, и я обречен на скучное и утомительное занятие ежедневно надевать и  снимать его. Наконец, по его наблюдениям, все животные этой страны питают  инстинктивное отвращение к еху, причем более слабые убегают от них, а те, что посильнее,  прогоняют их от себя. Таким образом, если даже допустить, что мы одарены  разумом, все же непонятно, как мы могли не только победить эту общую к нам  антипатию всех живых существ, но даже приручить их и заставить служить себе.  Однако он не стал вести дальнейшее обсуждение этого вопроса, потому что ему  больше хотелось выслушать историю моей жизни, узнать, где я родился и что со  мною было до моего прибытия сюда.    

Я заверил его, что с величайшей охотой готов удовлетворить  его любопытство, но сильно сомневаюсь, удастся ли мне быть достаточно ясным  относительно вещей, о которых у его милости не может быть никакого  представления, так как я не заметил в этой стране ничего похожего на них; тем  не менее я буду всячески стараться выражать свои мысли путем сравнений и прошу  его любезной помощи, когда я встречу затруднение в подыскании нужных слов. Его  милость обещал исполнить мою просьбу.    

Я сказал ему, что родился от почтенных родителей на острове,  называемом Англией, который так далеко отсюда, что самый крепкий слуга его  милости едва ли мог бы добежать до него в течение годичного оборота солнца; что  я изучал хирургию, то есть искусство излечивать раны и повреждения, полученные  от несчастных случайностей или нанесенные чужой рукой; что моя родина находится  под управлением самки той же породы, что и я, которую мы называем королевой;  что я уехал с целью разбогатеть и по возвращении жить с семьей в достатке; что  в последнее мое путешествие я был капитаном корабля и под моей командой  находилось около пятидесяти еху, из которых многие умерли в пути, и я принужден  был заменить их другими еху, набранными среди различных народов; что наш  корабль дважды подвергался опасности потонуть – один раз во время сильной бури,  а другой – наскочив на скалу. Здесь мой хозяин остановил меня, спросив, каким  образом я мог уговорить чужеземцев из разных стран отважиться на совместное со  мной путешествие после всех понесенных мною потерь и испытанных опасностей. Я  отвечал, что это были люди, отчаявшиеся в своей судьбе, которых выгнали с родины  нищета или преступления. Одни были разорены бесконечными тяжбами; другие  промотали свое имущество благодаря пьянству, разврату и азартной игре; многие  из них обвинялись в измене, убийстве, воровстве, отравлении, грабеже,  клятвопреступлении, подлоге, чеканке фальшивой монеты, изнасиловании или  мужеложстве и дезертирстве к неприятелю; большинство были беглые из тюрем; они  не отваживались вернуться на родину из страха быть повешенными или сгнить в  заточении и потому были вынуждены искать средств к существованию в чужих краях.    

Во время этого рассказа моему хозяину угодно было несколько  раз прерывать меня. Мне часто пришлось прибегать к иносказаниям, чтобы описать  ему многочисленные преступления, принудившие большую часть моего экипажа  покинуть свою родину. Понадобилось несколько дней, прежде чем он научился  понимать меня. Он был в полном недоумении, что могло побудить или вынудить этих  людей предаваться таким порокам. Чтобы уяснить ему это, я постарался дать ему  некоторое представление о свойственной всем нам ненасытной жажде власти и  богатства, об ужасных последствиях сластолюбия, невоздержанности, злобы и  зависти. Все это приходилось определять и описывать при помощи примеров и  сравнений. После моих объяснений хозяин с удивлением и негодованием поднял  глаза к небу, как мы делаем это, когда наше воображение бывает поражено  чем-нибудь никогда невиданным и неслыханным. Власть, правительство, война,  закон, наказание и тысяча других вещей не имели соответствующих терминов на  языке гуигнгнмов, что почти лишало меня возможности дать хозяину сколько-нибудь  правильное представление о том, что я говорил ему. Но, обладая от природы  большим умом, укрепленным размышлением и беседами, он в заключение довольно  удовлетворительно уяснил себе, на что бывает способна природа человека в наших  странах, и пожелал, чтобы я дал ему более подробное описание той части света,  которую мы называем Европой, и особенно моего отечества.    

 Глава 5    

     

     

По приказанию своего хозяина автор  знакомит его с положением Англии. Причины войн между европейскими  государствами. Автор приступает к изложению английской конституции    

     

Пусть читатель благоволит принять во внимание, что  нижеследующие выдержки из многочисленных моих бесед с хозяином содержат лишь  наиболее существенное из того, что было нами сказано в течение почти что двух  лет, его милость требовал от меня все больших подробностей, по мере того как я  совершенствовался в языке гуигнгнмов. Я изложил ему как можно яснее общее  положение Европы, рассказал о торговле и промышленности, науках и искусствах; и  ответы, которые я давал ему на вопросы, возникавшие у него по разным поводам,  служили, в свою очередь, неиссякаемым источником для новых бесед. Но я  ограничусь здесь только самым существенным из того, что было нами сказано  относительно моей родины, приведя эти разговоры в возможно более строгий  порядок, при этом я не стану обращать внимание на хронологическую  последовательность и другие побочные обстоятельства, а буду только заботиться  об истине. Меня беспокоит лишь то, что я вряд ли сумею точно передать доводы и  выражения моего хозяина, и они сильно пострадают как от моей неумелости, так и  от их перевода на наш варварский язык.    

Итак, исполняя желание его милости, я рассказал про  последнюю английскую революцию, произведенную принцем Оранским, и про  многолетнюю войну с Францией, начатую этим принцем и возобновленную его  преемницей, ныне царствующей королевой, – войну, в которую вовлечены были  величайшие христианские державы и которая продолжается и до сих пор. По просьбе  моего хозяина я вычислил, что в течение этой войны было убито, должно быть,  около миллиона еху, взято около ста городов и в три раза более этого сожжено  или затоплено кораблей[142].    

Хозяин спросил меня, что же служит обыкновенно причиной или  поводом, побуждающим одно государство воевать с другим. Я отвечал, что их  несчетное количество, но я ограничусь перечислением немногих, наиболее важных.  Иногда таким поводом является честолюбие монархов, которым все бывает мало  земель или людей, находящихся под их властью; иногда – испорченность министров,  вовлекающих своих государей в войну, чтобы заглушить и отвлечь жалобы подданных  на их дурное управление. Различие мнений стоило многих миллионов жизней[143];  например, является ли тело хлебом или хлеб телом; является ли сок некоторых  ягод кровью или вином; нужно ли считать свист грехом или добродетелью; что  лучше: целовать кусок дерева или бросать его в огонь; какого цвета должна быть  верхняя одежда: черного, белого, красного или серого; какова она должна быть:  короткая или длинная, широкая или узкая, грязная или чистая, и т.д. и т.д.[144] Я  прибавил, что войны наши бывают наиболее ожесточенными, кровавыми и  продолжительными именно в тех случаях, когда они обусловлены различием мнений,  особенно, если это различие касается вещей несущественных.    

Иногда ссора между двумя государями разгорается из-за  решения вопроса, кому из них надлежит низложить третьего, хотя ни один из них  не имеет на то никакого права. Иногда один государь нападает на другого из  страха, как бы тот не напал на него первым; иногда война начинается потому, что  неприятель слишком силен, а иногда, наоборот, потому, что он слишком слаб.  Нередко у наших соседей нет того, что есть у нас, или же есть то, чего нет у  нас; тогда мы деремся, пока они не отберут у нас наше или не отдадут нам свое.  Вполне извинительным считается нападение на страну, если население ее изнурено  голодом, истреблено чумою или втянуто во внутренние раздоры. Точно так же  признается справедливой война с самым близким союзником, если какой-нибудь его  город расположен удобно для нас или кусок его территории округлит и завершит  наши владения. Если какой-нибудь монарх посылает свои войска в страну,  население которой бедно и невежественно, то половину его он может законным  образом истребить, а другую половину обратить в рабство, чтобы вывести этот народ  из варварства и приобщить к благам цивилизации. Весьма распространен также  следующий очень царственный и благородный образ действия: государь,  приглашенный соседом помочь ему против вторгшегося в его пределы неприятеля, по  благополучном изгнании последнего захватывает владения союзника, на помощь  которому пришел, а его самого убивает, заключает в тюрьму или изгоняет. Кровное  родство или брачные союзы являются весьма частой причиной войн между  государями, и чем ближе это родство, тем больше они склонны к вражде. Бедные  нации алчны, богатые – надменны, а надменность и алчность всегда не в ладах. По  всем этим причинам ремесло солдата считается у нас самым почетным, так как  солдат есть еху, нанимающийся хладнокровно убивать возможно большее число  подобных себе существ, не причинивших ему никакого зла.    

Кроме того, в Европе существует особый вид нищих государей,  неспособных вести войну самостоятельно и отдающих свои войска внаем богатым  государствам за определенную поденную плату с каждого солдата, из каковой платы  они удерживают в свою пользу три четверти, что составляет существеннейшую  статью их доходов; таковы государи Германии и других северных стран Европы[145].    

Все, что вы сообщили мне (сказал мой хозяин) по поводу войн,  как нельзя лучше доказывает действия того разума, на обладание которым вы  притязаете; к счастью, однако, ваше поведение не столько опасно, сколько  постыдно, ибо природа создала вас так, что вы не можете причинить особенно  много зла.    

В самом деле, ваш рот расположен в одной плоскости с  остальными частями лица, так что вы вряд ли можете кусать друг друга, разве что  по обоюдному согласию. Затем ваши когти на передних и задних ногах так коротки  и нежны, что каждый наш еху легко справится с дюжиной ваших собратьев. Поэтому  что касается приведенных вами чисел убитых в боях, то мне кажется, простите, вы  говорите то, чего нет.    

При этих словах я покачал головой и не мог удержаться от  улыбки. Военное искусство было мне не чуждо, и потому я обстоятельно описал  ему, что такое пушки, кулеврины, мушкеты, карабины, пистолеты, пули, порох,  сабли, штыки, сражения, осады, отступления, атаки, мины и контрмины,  бомбардировки, морские сражения, потопление кораблей с тысячью матросов,  десятки тысяч убитых с каждой стороны; стоны умирающих, взлетающие в воздух  члены, дым, шум, смятение, смерть под лошадиными копытами; бегство,  преследование, победа; поля, покрытые трупами, брошенными на съедение собакам,  волкам и хищным птицам; разбой, грабежи, изнасилования, пожары, разорение. И,  желая похвастаться перед ним храбростью моих дорогих соотечественников, я  сказал, что сам был свидетелем, как при осаде одного города они взорвали на  воздух сотню неприятельских солдат и столько же в одном морском сражении, так  что куски человеческих тел падали точно с неба к великому удовольствию всех  зрителей.    

Я хотел было пуститься в дальнейшие подробности, но хозяин  приказал мне замолчать. Всякий, кто знает природу еху, сказал он, без труда  поверит, что такое гнусное животное способно на все описанные мною действия,  если его сила и хитрость окажутся равными его злобе. Но мой рассказ увеличил  его отвращение ко всей этой породе и поселил в уме его беспокойство, которого  он никогда раньше не испытывал. Он боялся, что, привыкнув слушать подобные  гнусные слова, он со временем станет относиться к ним с меньшим отвращением.  Хотя он гнушался еху, населяющими эту страну, все же он не больше порицал их за  их противные качества, чем гинэйх (хищную птицу) за ее жестокость, или острый  камень за то, что он повредил ему копыто. Но, узнав, что существа, притязающие  на обладание разумом, способны совершать подобные ужасы, он опасается, что  развращенный разум, пожалуй, хуже какой угодно звериной тупости. Поэтому он  склонен думать, что мы одарены не разумом, а какой-то особенной способностью,  содействующей росту наших природных пороков, подобно тому как волнующийся  поток, отражая уродливое тело, не только увеличивает его, но еще более  обезображивает.    

Тут он заявил, что уже достаточно наслушался о войне как в  этот наш разговор, так и раньше[146].  Теперь его немного смущал другой вопрос. Я сообщил ему, что некоторые матросы  моего бывшего экипажа покинули свою родину, потому что были разорены законом;  хотя я уже объяснил ему смысл этого слова, однако он недоумевал, каким образом  закон, назначение которого охранять интересы каждого, может привести  кого-нибудь к разорению. Поэтому он желал услышать от меня более обстоятельные  разъяснения относительно того, что я разумею под законом и его блюстителями  согласно практике, существующей в настоящее время у меня на родине: ибо, по его  мнению, природа и разум являются достаточными руководителями разумных существ,  какими мы считаем себя, и ясно показывают нам, что мы должны делать и чего  должны избегать.    

Я ответил его милости, что закон есть наука, в которой я  мало сведущ, так как все мое знакомство с ней ограничивается безуспешным  обращением к помощи стряпчих по поводу некоторых причиненных мне  несправедливостей; все же по мере сил я постараюсь удовлетворить его  любопытство. Я сказал, что у нас есть сословие людей, смолоду обученных искусству  доказывать при помощи пространных речей, что белое – черно, а черное – бело,  соответственно деньгам, которые им за это платят. Это сословие держит в рабстве  весь народ. Например, если моему соседу понравилась моя корова, то он нанимает  стряпчего с целью доказать, что он вправе отнять у меня корову. Со своей  стороны, для защиты моих прав мне необходимо нанять другого стряпчего, так как  закон никому не позволяет защищаться в суде самостоятельно. Кроме того, мое  положение законного собственника оказывается в двух отношениях невыгодным.  Во-первых, мои стряпчий, привыкнув почти с колыбели защищать ложь, чувствует  себя не в своей стихии, когда ему приходится отстаивать правое дело, и,  оказавшись в положении неестественном, всегда действует крайне неуклюже и  подчас даже злонамеренно. Невыгодно для меня также и то, что мой стряпчий  должен проявить крайнюю осмотрительность, иначе он рискует получить замечание  со стороны судей и навлечь неприязнь своих собратьев за унижение  профессионального достоинства. Таким образом, у меня есть только два способа  сохранить свою корову. Либо я подкупаю двойным гонораром стряпчего противной  стороны, который предает своего клиента, намекнув суду, что справедливость на  его стороне. Либо мой защитник изображает мои претензии как явно  несправедливые, высказывая предположение, что корова принадлежит моему  противнику; если он сделает это достаточно искусно, то расположение судей в мою  пользу обеспечено.    

Ваша милость должна знать, что судьями у нас называются  лица, на которых возложена обязанность решать всякого рода имущественные тяжбы,  а также уголовные дела; выбираются они из числа самых искусных стряпчих,  состарившихся и обленившихся. Выступая всю свою жизнь против истины и  справедливости, судьи эти с роковой необходимостью потворствуют обману,  клятвопреступлению и насилию, и я знаю, что сплошь и рядом они отказываются от  крупных взяток, предлагаемых им правой стороной, лишь бы только не подорвать  авторитет сословия совершением поступка, не соответствующего его природе и  достоинству.    

В этом судейском сословии установилось правило, что все  однажды совершенное может быть законным образом совершено вновь; на этом  основании судьи с великою заботливостью сохраняют все старые решения,  попирающие справедливость и здравый человеческий смысл. Эти решения известны у  них под именем прецедентов; на них ссылаются как на авторитет, для оправдания  самых несправедливых мнений, и судьи никогда не упускают случая  руководствоваться этими прецедентами.    

При разборе тяжеб они тщательно избегают входить в существо  дела; зато кричат, горячатся и говорят до изнеможения, останавливаясь на  обстоятельствах, не имеющих к делу никакого отношения. Так, в упомянутом уже  случае они никогда не выразят желания узнать, какое право имеет мой противник  на мою корову и какие доказательства этого права он может представить; но  проявят величайший интерес к тому, рыжая ли корова или черная; длинные у нее  рога или короткие; круглое ли то поле, на котором она паслась, или  четырехугольное; дома ли ее доят или на пастбище; каким болезням она подвержена  и т.п.; после этого они начнут справляться с прецедентами, будут откладывать  дело с одного срока на другой и через десять, двадцать или тридцать лет придут  наконец к какому-нибудь решению.    

Следует также принять во внимание, что это судейское  сословие имеет свой собственный язык, особый жаргон, недоступный пониманию  обыкновенных смертных, на котором пишутся все их законы. Законы эти умножаются  с таким усердием, что ими совершенно затемнена подлинная сущность истины и лжи,  справедливости или несправедливости; поэтому потребовалось бы не меньше  тридцати лет, чтобы разрешить вопрос, мне ли принадлежит поле, доставшееся мне  от моих предков, владевших им в шести поколениях, или какому-либо чужеземцу,  живущему за триста миль от меня.    

Судопроизводство над лицами, обвиняемыми в государственных  преступлениях, отличается несравненно большей быстротой, и метод его гораздо  похвальнее: судья первым делом осведомляется о расположении власть имущих,  после чего без труда приговаривает обвиняемого к повешению или оправдывает,  строго соблюдая при этом букву закона.    

Тут мой хозяин прервал меня, выразив сожаление, что  существа, одаренные такими поразительными способностями, как эти судейские,  если судить по моему описанию, не поощряются к наставлению других в мудрости и  добродетели. В ответ на это я уверил его милость, что во всем, не имеющем  отношения к их профессии, они являются обыкновенно самыми невежественными и  глупыми из всех нас, неспособными вести самый простой разговор, заклятыми  врагами всякого знания и всякой науки, так же склонными извращать здравый  человеческий смысл во всех других областях, как они извращают его в своей  профессии.    

 Глава 6    

     

     

Продолжение описания Англии[147].  Характеристика первого или главного министра при европейских дворах    

     

Мой хозяин все же был совершенно не способен понять, что  заставляет это племя законников тревожиться, беспокоиться, утруждать себя и  вступать в союз с несправедливостью только ради причинения вреда своим ближним;  он не мог также постичь, что я разумею, говоря, что они делают это за наемную  плату. В ответ на это мне пришлось с большими затруднениями описать ему  употребление денег, материал, из которого они изготовляются, и цену благородных  металлов; я сказал ему, что когда еху собирает большой запас этого драгоценного  вещества, то он может приобрести все, что ему вздумается: красивые платья,  великолепные дома, большие пространства земли, самые дорогие яства и напитки;  ему открыт выбор самых красивых самок. И так как одни только деньги способны  доставить все эти штуки, то нашим еху все кажется, что денег у них недостаточно  на расходы или на сбережения, в зависимости от того, к чему они больше  предрасположены: к мотовству или к скупости. Я сказал также, что богатые  пожинают плоды работы бедных, которых приходится по тысяче на одного богача, и  что громадное большинство нашего народа принуждено влачить жалкое  существование, работая изо дня в день за скудную плату, чтобы меньшинство могло  жить в изобилии. Я подробно остановился на этом вопросе и разных связанных с  ним частностях, но его милость плохо схватывал мою мысль, ибо он исходил из  положения, что все животные имеют право на свою долю земных плодов, особенно  те, которые господствуют над остальными. Поэтому он выразил желание знать,  каковы же эти дорогие яства и почему некоторые из нас нуждаются в них. Тогда я  перечислил все самые изысканные кушанья, какие я только мог припомнить, и  описал различные способы их приготовления, заметив, что за приправами к ним, за  напитками и бесчисленными пряностями приходится посылать корабли за море во все  страны света. Я сказал ему, что нужно, по крайней мере, трижды объехать весь  земной шар, прежде чем удастся достать провизию для завтрака какой-нибудь  знатной самки наших еху или чашку, в которой он должен быть подан. Бедна же,  однако, страна, – сказал мой собеседник, – которая не может  прокормить своего населения! Но особенно его поразило то, что описанные мной  обширные территории совершенно лишены пресной воды и население их вынуждено  посылать в заморские земли за питьем. Я ответил ему на это, что Англия (дорогая  моя родина), по самому скромному подсчету, производит разного рода съестных  припасов в три раза больше, чем способно потребить ее население, а что касается  питья, то из зерна некоторых злаков и из плодов некоторых растений мы извлекаем  или выжимаем сок и получаем, таким образом, превосходные напитки; в такой же  пропорции у нас производится все вообще необходимое для жизни. Но для утоления  сластолюбия и неумеренности самцов и суетности самок мы посылаем большую часть  необходимых нам предметов в другие страны, откуда взамен вывозим материалы для  питания наших болезней, пороков и прихотей. Отсюда неизбежно следует, что  огромное количество моих соотечественников вынуждено добывать себе пропитание  нищенством, грабежом, воровством, мошенничеством, сводничеством,  клятвопреступлением, лестью, подкупами, подлогами, игрой, ложью, холопством,  бахвальством, торговлей избирательными голосами, бумагомаранием,  звездочетством, отравлением, развратом, ханжеством, клеветой, вольнодумством и  тому подобными занятиями; читатель может себе представить, сколько труда мне  понадобилось, чтобы растолковать гуигнгнму каждое из этих слов[148].    

Я объяснил ему, что вино, привозимое к нам из чужих стран,  служит не для восполнения недостатка в воде и в других напитках, но влага эта  веселит нас, одурманивает, рассеивает грустные мысли, наполняет мозг  фантастическими образами, убаюкивает несбыточными надеждами, прогоняет страх,  приостанавливает на некоторое время деятельность разума, лишает нас способности  управлять движениями нашего тела и в заключение погружает в глубокий сон;  правда, нужно признать, что от такого сна мы просыпаемся всегда больными и  удрученными и что употребление этой влаги рождает в нас всякие недуги, делает  нашу жизнь несчастной и сокращает ее.    

Кроме все этого, большинство населения добывает у нас  средства к существованию снабжением богачей и вообще друг друга предметами  первой необходимости и роскоши. Например, когда я нахожусь у себя дома и  одеваюсь как мне полагается, я ношу на своем теле работу сотни ремесленников;  постройка и обстановка моего дома требуют еще большего количества рабочих, а  чтобы нарядить мою жену, нужно увеличить это число еще в пять раз.    

Я собрался было рассказать ему еще об одном разряде людей,  добывающих себе средства к жизни уходом за больными, ибо не раз уже упоминал  его милости, что много матросов на моем корабле погибло от болезней; но тут мне  пришлось затратить много времени на то, чтобы растолковать ему мои намерения.  Для него было вполне понятно, что каждый гуигнгнм слабеет и отяжелевает за  несколько дней до смерти или может случайно поранить себя. Но он не мог  допустить, чтобы природа, все произведения которой совершенны, способна была  взращивать в нашем теле болезни, и пожелал узнать причину этого непостижимого  бедствия. Я рассказал ему, что мы употребляем в пищу тысячу различных веществ,  которые часто оказывают на наш организм самые противоположные действия; что мы  едим, когда мы не голодны, и пьем, не чувствуя никакой жажды; что целые ночи  напролет мы поглощаем крепкие напитки и ничего при этом не едим, что  располагает нас к лени, воспаляет наши внутренности, расстраивает желудок или  препятствует пищеварению; что занимающиеся проституцией самки еху наживают  особую болезнь, от которой гниют кости, и заражают этой болезнью каждого, кто  попадает в их объятия; что эта болезнь, как и многие другие, передается от отца  к сыну, так что многие из нас уже при рождении на свет носят в себе зачатки  недугов; что понадобилось бы слишком много времени для перечисления всех  болезней, которым подвержено человеческое тело, так как не менее пяти– или  шестисот их поражают каждый его член и сустав; словом, всякая часть нашего  тела, как внешняя, так и внутренняя, подвержена множеству свойственных ей  болезней. Для борьбы с этим злом у нас существует особый род людей, обученных  искусству лечить или морочить больных. И так как я обладал некоторыми  сведениями в этом искусстве, то в знак благодарности к его милости изъявил  готовность посвятить его в тайны и методы их действий.    

Но, кроме действительных болезней, мы подвержены множеству  мнимых, против которых врачи изобрели мнимое лечение; эти болезни имеют свои  названия и соответствующие лекарства; ими всегда страдают самки наших еху.    

Особенно отличается это племя в искусстве прогноза; тут они  редко совершают промах; действительно, в случае настоящей болезни, более или  менее злокачественной, медики обыкновенно предсказывают смерть, которая всегда  в их власти, между тем как излечение от них не зависит; поэтому при неожиданных  признаках улучшения, после того как ими уже был произнесен приговор, они, не  желая прослыть лжепророками, умеют доказать свою мудрость своевременно данной  дозой лекарства.    

Равным образом они бывают весьма полезны мужьям и женам,  если те надоели друг другу, старшим сыновьям, министрам и часто государям.    

Мне уже раньше приходилось беседовать с моим хозяином о  природе правительства вообще и в частности о нашей превосходной конституции,  вызывающей заслуженное удивление и зависть всего света. Но когда я случайно при  этом упомянул государственного министра, то мой хозяин спустя некоторое время  попросил меня объяснить ему, какую именно разновидность еху обозначаю я этим  словом.    

Я ответил ему, что первый или главный государственный  министр[149],  особу которого я намереваюсь описать, является существом, совершенно не  подверженным радости и горю, любви и ненависти, жалости и гневу; по крайней  мере, он не проявляет никаких страстей, кроме неистовой жажды богатства, власти  и титулов; что он пользуется словами для самых различных целей, но только не для  выражения своих мыслей; что он никогда не говорит правды иначе как с  намерением, чтобы ее приняли за ложь, и лжет только в тех случаях, когда хочет  выдать свою ложь за правду; что люди, о которых он дурно отзывается за глаза,  могут быть уверены, что они находятся на пути к почестям; если же он начинает  хвалить вас перед другими или в глаза, с того самого дня вы человек пропащий.  Наихудшим предзнаменованием для вас бывает обещание, особенно когда оно  подтверждается клятвой; после этого каждый благоразумный человек удаляется и  оставляет всякую надежду.    

Есть три способа, при помощи которых можно достигнуть поста  главного министра. Первый способ – уменье благоразумно распорядиться женой,  дочерью или сестрой; второй – предательство своего предшественника или подкоп  под него; и, наконец, третий – яростное обличение в общественных собраниях  испорченности двора. Однако мудрый государь обыкновенно отдает предпочтение  тем, кто применяет последний способ, ибо эти фанатики всегда с наибольшим  раболепием будут потакать прихотям и страстям своего господина. Достигнув  власти, министр, в распоряжении которого все должности, укрепляет свое  положение путем подкупа большинства сенаторов или членов большого совета; в  заключение, оградив себя от всякой ответственности особым актом, называемым  амнистией (я изложил его милости сущность этого акта), он удаляется от  общественной деятельности, отягченный награбленным у народа богатством.    

Дворец первого министра служит питомником для выращивания  других подобных ему людей: пажи, лакеи, швейцары, подражая своему господину,  становятся такими же министрами в своей сфере и в совершенстве изучают три  главных составных части его искусства: наглость, ложь и подкуп. Вследствие  этого у каждого из них есть свой маленький двор, образуемый людьми высшего  круга. Подчас благодаря ловкости и бесстыдству им удается, поднимаясь со  ступеньки на ступеньку, стать преемниками своего господина. Первым министром  управляет обыкновенно какая-нибудь старая распутница или лакей-фаворит, они  являются каналами, по которым разливаются все милости министра, и по  справедливости могут быть названы в последнем счете правителями государства.    

Однажды, услышав мое упоминание о знати нашей страны, хозяин  удостоил меня комплиментом, которого я совсем не заслужил. Он сказал, что я,  наверное, родился в благородной семье, так как по сложению, цвету кожи и  чистоплотности я значительно превосхожу всех еху его родины, хотя, по-видимому,  и уступаю последним в силе и ловкости, что, по его мнению, обусловлено моим  образом жизни, отличающимся от образа жизни этих животных; кроме того, я не  только одарен способностью речи, но также некоторыми зачатками разума в такой  степени, что все его знакомые почитают меня за чудо.    

Он обратил мое внимание на то, что среди гуигнгнмов белые,  гнедые и темно-серые хуже сложены, чем серые в яблоках, караковые и вороные;  они не обладают такими природными дарованиями и в меньшей степени поддаются  развитию; поэтому всю свою жизнь они остаются в положении слуг, даже и не  мечтая о лучшей участи, ибо все их притязания были бы признаны здесь  противоестественными и чудовищными.    

Я выразил его милости мою нижайшую благодарность за доброе  мнение, которое ему угодно было составить обо мне, но уверил его в то же время,  что происхождение мое очень невысокое, так как мои родители были скромные  честные люди, которые едва имели возможность дать мне сносное образование; я  сказал ему, что наша знать совсем не похожа на то представление, какое он  составил о ней; что молодые ее представители с самого детства воспитываются в  праздности и роскоши и, как только им позволяет возраст, сжигают свои силы в  обществе распутных женщин, от которых заражаются дурными болезнями; промотав,  таким образом, почти все свое состояние, они женятся ради денег на женщинах  низкого происхождения, не отличающихся ни красотой, ни здоровьем, которых они  ненавидят и презирают; что плодом таких браков обыкновенно являются золотушные,  рахитичные или уродливые дети, вследствие чего знатные фамилии редко  сохраняются долее трех поколений, разве только жены предусмотрительно выбирают  среди соседей и прислуги здоровых отцов в целях улучшения и продолжения рода;  что слабое болезненное тело, худоба и землистый цвет лица служат верными  признаками благородной крови, здоровое и крепкое сложение считается даже  бесчестием для человека знатного, ибо при виде такого здоровяка все тотчас  заключают, что его настоящим отцом был конюх или кучер. Недостатки физические  находятся в полном соответствии с недостатками умственными и нравственными, так  что люди эти представляют собой смесь хандры, тупоумия, невежества,  самодурства, чувственности и спеси.    

И вот без согласия этого блестящего класса не может быть  издан, отменен или изменен ни один закон; эти же люди безапелляционно решают  все наши имущественные отношения[150].    

 Глава 7    

     

     

Великая любовь автора к своей родной  стране. Замечания хозяина относительно описанных автором английской конституции  и английского правления, с приведением параллелей и сравнений. Наблюдения  хозяина над человеческой природой    

     

Читатель будет, пожалуй, удивлен, каким образом я мог  решиться изобразить наше племя в столь неприкрытом виде перед породой существ,  и без того очень склонявшихся к самому неблагоприятному мнению о человеческом  роде благодаря моему полному сходству с тамошними еху. Но я должен  чистосердечно признаться, что сопоставление множества добродетелей этих  прекрасных четвероногих с человеческой испорченностью до такой степени раскрыло  мне глаза и расширило мой кругозор, что поступки и страсти человека предстали  мне в совершенно новом свете, и я пришел к заключению, что не стоит щадить  честь моего племени; впрочем, мне бы это и не удалось в присутствии лица со  столь проницательным умом, как мой хозяин, ежедневно изобличавший меня в тысяче  пороков, которых я вовсе не замечал до сих пор и которые у нас, людей, не  считались бы даже легкими недостатками. Равным образом, следуя его примеру, я  воспитал в себе глубокую ненависть ко всякой лжи и притворству, и истина стала  мне столь любезной, что ради нее я решил пожертвовать всем.    

Но я хочу быть вполне откровенным с читателем и сознаюсь,  что у меня было еще более могущественное побуждение не церемониться, изображая  положение вещей у нас. Не прожив в этой стране даже года, я проникся такой  любовью и уважением к ее обитателям, что принял твердое решение никогда больше  не возвращаться к людям и провести остаток дней своих среди этих удивительных  гуигнгнмов, созерцая всяческую добродетель и упражняясь в ней; в стране, где  передо мной вовсе не было дурных примеров и поощрений к пороку. Но судьба, мой  вечный враг, постановила не отпускать на мою долю столь великого счастья.  Однако я не без удовольствия думаю сейчас, что в рассказах о моих  соотечественниках я смягчил их недостатки, насколько это было возможно в  присутствии столь проницательного ума, и каждый пункт оборачивал так, чтобы  представить его в наиболее выгодном освещении. Ибо есть разве живое существо,  которое не питало бы слабости и не относилось бы пристрастно к месту своего  рождения?    

Я передал только самое существенное из моих многочисленных  бесед с хозяином, продолжавшихся почти все время, пока я имел честь состоять у  него на службе, и для краткости опустил гораздо больше, чем приведено мной  здесь.    

Когда я ответил на все вопросы хозяина и его любопытство  было, по-видимому, вполне удовлетворено, он послал однажды рано утром за мной  и, пригласив меня сесть на некотором от него расстоянии (честь, которой раньше  я никогда не удостаивался), сказал, что он серьезно размышлял по поводу  рассказанного мной как о себе, так и о моей родине, и пришел к заключению, что  мы являемся особенной породой животных, наделенных благодаря какой-то  непонятной для него случайности крохотной частицей разума, каковым мы  пользуемся лишь для усугубления прирожденных нам пороков и для приобретения  новых, от природы нам несвойственных. Заглушая в себе многие дарования,  которыми наделила нас она, мы необыкновенно искусны по части умножения наших  первоначальных потребностей и, по-видимому, проводим всю свою жизнь в суетных  стараниях удовлетворить их при помощи изобретенных нами средств. Что касается  меня самого, то я, очевидно, не обладаю ни силой, ни ловкостью среднего еху;  нетвердо хожу на задних ногах; ухитрился сделать свои когти совершенно  бесполезными и непригодными для защиты и удалить с подбородка волосы,  предназначенные служить прикрытием от солнца и непогоды. Наконец, я не могу ни  быстро бегать, ни взбираться на деревья, подобно моим братьям (как он все время  называл их), местным еху.    

Существование у нас правительства и законов, очевидно,  обусловлено большим несовершенством нашего разума, а следовательно, и  добродетели; ибо для управления разумным существом достаточно одного разума[151];  таким образом, мы, по-видимому, вовсе не притязаем на обладание им, даже если  судить по моему рассказу, хотя он ясно заметил, что я стараюсь утаить многие  подробности для более благоприятного представления о моих соотечественниках и  часто говорю то, чего нет.    

Еще более укрепился он в этом мнении, когда заметил, что –  подобно полному сходству моего тела с телом еху, кроме немногих отличий не в  мою пользу: меньшей силы, ловкости и быстроты, коротких когтей и еще некоторых  особенностей искусственного происхождения – образ нашей жизни, наши нравы и  наши поступки, согласно нарисованной мной картине, обнаруживают такое же  сходство между нами и еху и в умственном отношении. Еху, сказал он, ненавидят  друг друга больше, чем животных других видов; причину этого явления обыкновенно  усматривают в их внешнем безобразии, которое они видят у других представителей  своей породы, но не замечают у себя самих. Поэтому он склонен считать не таким  уж неразумным наш обычай покрывать тело и при помощи этого изобретения прятать  друг от друга телесные недостатки, которые иначе были бы невыносимы. Но теперь  он находит, что им была допущена ошибка и что причины раздоров среди этих  скотов здесь, у него на родине, те же самые, что и описанные мной причины  раздоров среди моих соплеменников. В самом деле (сказал он), если вы даете  пятерым еху корму, которого хватило бы для пятидесяти, то они, вместо того  чтобы спокойно приступить к еде, затевают драку, и каждый старается захватить  все для себя. Поэтому, когда еху кормят вне дома, то к ним обыкновенно  приставляют слугу; дома же их держат на привязи на некотором расстоянии друг от  друга. Если падает корова от старости или от болезни и гуигнгнм не успеет  вовремя взять ее труп для своих еху, то к ней стадами сбегаются окрестные еху и  набрасываются на добычу; тут между ними завязываются целые сражения, вроде  описанных мной; они наносят когтями страшные раны друг другу, но убивать  противника им удается редко, потому что у них нет изобретенных нами  смертоносных орудий. Иногда подобные сражения между еху соседних местностей  начинаются без всякой видимой причины; еху одной местности всячески стараются  напасть на соседей врасплох, прежде чем те успели приготовиться. Но если они  терпят почему-либо неудачу, то возвращаются домой и, за отсутствием неприятеля,  завязывают между собой то, что я назвал гражданской войной.    

В некоторых местах этой страны попадаются разноцветные  блестящие камни, к которым еху питают настоящую страсть; и если камни эти  крепко сидят в земле, как это иногда случается, они роют когтями с утра до  ночи, чтобы вырвать их, после чего уносят свою добычу и кучами зарывают ее у  себя в логовищах; они действуют при этом с крайней осторожностью, беспрестанно  оглядываясь по сторонам из боязни, как бы товарищи не открыли их сокровищ. Мой  хозяин никак не мог понять причину столь неестественного влечения и узнать, для  чего нужны еху эти камни; но теперь ему кажется, что влечение это проистекает  от той самой скупости, которую я приписываю человеческому роду. Однажды, ради  опыта, он потихоньку убрал кучу этих камней с места, куда один из его еху зарыл  их; скаредное животное, заметив исчезновение своего сокровища, подняло такой  громкий и жалобный вой, что сбежалось целое стадо еху и стало подвывать ему;  ограбленный с яростью набросился на товарищей, стал кусать и царапать их, потом  затосковал, не хотел ни есть, ни спать, ни работать, пока хозяин не приказал  слуге потихоньку положить камни на прежнее место; обнаружив свои драгоценности,  еху сразу же оживился и повеселел, но заботливо спрятал сокровище в более  укромное место и с тех пор всегда был скотиной покорной и работящей.    

Хозяин утверждал также, – да я и сам это  наблюдал, – что наиболее ожесточенные сражения между еху происходят чаще  всего на полях, изобилующих блестящими камнями, потому что поля эти  подвергаются постоянным нашествиям окрестных еху.    

Когда два еху, продолжал хозяин, находят в поле такой камень  и вступают в борьбу за обладание им, то сплошь и рядом он достается третьему,  который, пользуясь случаем, схватывает и уносит его. Мой хозяин усматривал тут  некоторое сходство с нашими тяжбами; щадя наше доброе имя, я не стал  разубеждать его, ибо упомянутое им разрешение спора было гораздо справедливее многих  наших судебных постановлений. В самом деле, здесь тяжущиеся не теряют ничего,  кроме оспариваемого ими друг у друга камня, между тем как наши совестные суды  никогда не прекращают дела, пока вконец не разорят обеих сторон.    

Продолжая свою речь, мой хозяин сказал, что ничто так не  отвратительно в еху, как их прожорливость, благодаря которой они набрасываются  без разбора на все, что попадается им под ноги: травы, коренья, ягоды,  протухшее мясо или все это вместе; и замечательной их особенностью является то,  что пищу, похищенную ими или добытую грабежом где-нибудь вдали, они  предпочитают гораздо лучшей пище, приготовленной для них дома. Если добыча их  велика, они едят ее до тех пор, пока вмещает брюхо, после чего инстинкт  указывает им особый корень, вызывающий радикальное очищение желудка.    

Здесь попадается еще один очень сочный корень, правда, очень  редко, и найти его нелегко; еху старательно разыскивают этот корень и с большим  наслаждением его сосут; он производит на них то же действие, какое на нас  производит вино. Под его влиянием они то целуются, то дерутся, ревут,  гримасничают, что-то лопочут, выписывают мыслете, спотыкаются, падают в грязь и  засыпают.    

Я обратил внимание, что в этой стране еху являются  единственными животными, которые подвержены болезням; однако этих болезней у  них гораздо меньше, чем у наших лошадей. Все они обусловлены не дурным  обращением с ними, а нечистоплотностью и обжорством этих гнусных скотов. Язык  гуигнгнмов знает только одно общее название для всех этих болезней,  образованное от имени самого животного: гниеху, то есть болезнь еху; средством  от этой болезни является микстура из кала и мочи этих животных, насильно  вливаемая больному еху в глотку. По моим наблюдениям, лекарство это приносит  большую пользу, и в интересах общественного блага я смело рекомендую его моим  соотечественникам как превосходное средство против всех недомоганий, вызванных  пресыщением.    

Что касается науки, системы управления, искусства,  промышленности и тому подобных вещей, то мой хозяин признался, что в этом отношении  он не находит почти никакого сходства между еху его страны и нашей. А его  интересовали только те черты, в которых обнаруживается сходство нашей природы.  Правда, он слышал от некоторых любознательных гуигнгнмов, что в большинстве  стад еху бывают своего рода правители (подобно тому как в наших парках стада  оленей имеют обыкновенно своих вожаков), которые всегда являются самыми  безобразными и злобными во всем стаде. У каждого такого вожака бывает  обыкновенно фаворит, имеющий чрезвычайное с ним сходство, обязанность которого  заключается в том, что он лижет ноги и задницу своего господина и поставляет  самок в его логовище; в благодарность за это его время от времени награждают  куском ослиного мяса. Этого фаворита ненавидит все стадо, и потому для  безопасности он всегда держится возле своего господина. Обыкновенно он остается  у власти до тех пор, пока не найдется еще худшего; и едва только он получает  отставку, как все еху этой области, молодые и старые, самцы и самки, во главе с  его преемником, плотно обступают его и обдают с головы до ног своими  испражнениями. Насколько все это приложимо к нашим дворам, фаворитам и  министрам, хозяин предложил определить мне самому.    

Я не осмелился возразить что-нибудь на эту злобную  инсинуацию, ставившую человеческий разум ниже чутья любой охотничьей собаки,  которая обладает достаточной сообразительностью, чтобы различить лай наиболее  опытного кобеля в своре и следовать за ним, никогда при этом не ошибаясь.    

Хозяин мой заметил мне, что у еху есть еще несколько  замечательных особенностей, о которых я или не упомянул вовсе в своих рассказах  о человеческой породе, или коснулся их только вскользь.    

У этих животных, продолжал он, как и у прочих зверей, самки  общие; но особенностью их является то, что самка еху подпускает к себе самца даже  во время беременности и что самцы ссорятся и дерутся с самками так же свирепо,  как и друг с другом. Оба эти обыкновения свидетельствуют о таком гнусном  озверении, до какого никогда не доходило ни одно одушевленное существо.    

Другой особенностью еху, не менее поражавшей моего хозяина,  было непонятное их пристрастие к нечистоплотности и грязи, в то время как у  всех других животных так естественна любовь к чистоте. Что касается двух первых  обвинений, то я должен был оставить их без ответа, так как, несмотря на все мое  расположение к себе подобным, я не мог найти ни слова в их оправдание. Зато мне  было бы нетрудно снять с моих соплеменников обвинение, будто они одни  отличаются нечистоплотностью, если бы в стране гуигнгнмов существовали свиньи,  но, к моему несчастью, их там не было. Хотя эти четвероногие более  благообразны, чем еху, они, однако, по справедливости не могут, как я скромно  полагаю, похвастаться большей чистоплотностью; его милость, наверное,  согласился бы со мной, если бы увидел, как противно они едят и как любят  валяться и спать в грязи.    

Мой хозяин упомянул еще об одной особенности, которая была  обнаружена его слугами у некоторых еху и осталась для него совершенно  необъяснимой. По его словам, иногда еху приходит фантазия забиться в угол, лечь  на землю, выть, стонать и гнать от себя каждого, кто подойдет, несмотря на то  что такие еху молоды, упитаны и не нуждаются ни в пище, ни в питье; слуги никак  не могут взять в толк, что с ними такое. Единственным лекарством против этого  недуга является тяжелая работа, которая неизменно приводит пораженного им еху в  нормальное состояние. На этот рассказ я ответил молчанием из любви к моим  соотечественникам, хотя для меня очевидно, что описанное состояние есть зачаток  хандры – болезни, которою страдают обыкновенно только лентяи, сластолюбцы и  богачи и от которой я взялся бы их вылечить, подвергнув режиму, применяемому в  таких случаях гуигнгнмами.    

Далее его милость сказал, что ему часто случалось наблюдать,  как самка еху, желая поглазеть на проходящих молодых самцов, прячется за  бугорок или за куст, откуда по временам выглядывает со смешными жестами и  гримасами; было подмечено, что в такие минуты от нее распространяется весьма  неприятный запах. Если некоторые из самцов подходят ближе, она медленно  удаляется, поминутно оглядываясь, затем в притворном страхе убегает в удобное  место, прекрасно зная, что самец последует туда за ней.    

Если в стадо забегает чужая самка, то три или четыре  представительницы ее пола окружают ее, таращат на нее глаза, что-то лепечут,  скалят зубы, все ее обнюхивают и отворачиваются с жестами презрения и  отвращения.    

Быть может, мой хозяин немного пересолил в этих выводах из  собственных наблюдений или из рассказов, слышанных от других; однако я не мог  не прийти к несколько курьезному и очень прискорбному заключению, что зачатки  разврата, кокетства, придирчивости и злословия прирождены всему женскому полу.    

Я все ожидал услышать от моего хозяина обвинение еху в  противоестественных наклонностях, которые так распространены у нас среди обоих  полов. Однако природа, по-видимому, малоопытный наставник в этих утонченных  наслаждениях, и они целиком порождены искусством и разумом на нашей части  земного шара.    

 Глава 8    

     

     

Автор описывает некоторые особенности  еху. Великие добродетели гуигнгнмов. Воспитание и упражнения их молодого  поколения. Их генеральное собрание    

     

Так как я понимал природу человеческую лучше, чем, по моим  предположениям, мог понимать ее мой хозяин, то мне было нетрудно приложить  изображенный им характер еху к себе самому и к моим соотечественникам, и я  полагал, что при помощи самостоятельных наблюдений мне удастся сделать  дальнейшие открытия. Поэтому я часто просил его милость позволения посещать  окрестные стада еху, на что он всегда любезно соглашался, будучи вполне уверен,  что отвращение, питаемое мной к этим скотам, предохранит меня от всякого  дурного влияния с их стороны; но его милость приказал одному из своих слуг,  сильному гнедому лошаку, очень славному и добродушному созданию, сопровождать  меня. Без его охраны я не отважился бы предпринимать такие экскурсии: я уже  рассказал читателю, какой прием оказали мне эти противные животные по прибытии  моем в страну. Впоследствии я три или четыре раза чуть было не попал в их лапы,  когда удалялся на некоторое расстояние от дома, не захватив с собой тесака. У  меня есть основание думать, что животные эти подозревали во мне одного из себе  подобных, чему я сам часто содействовал, засучивая рукава и показывая им мои  обнаженные руки и грудь, когда мой охранитель находился подле меня. В таких  случаях они старались подойти как можно ближе и подражали моим движениям на  манер обезьян, но всегда с выражением величайшей ненависти; так дикие галки  преследуют прирученную, одетую в колпачок и чулочки, если она случайно залетает  в их стаю.    

Еху с детства отличаются удивительным проворством. Однако  раз мне удалось поймать трехлетнего самца; я всячески старался успокоить его  ласками, но чертенок начал так отчаянно орать, царапаться и кусаться, что я  вынужден был отпустить его, и хорошо сделал, потому что на шум сбежалось все стадо;  но видя, что детеныш невредим (он в это время удрал), а мой гнедой подле меня,  еху не посмели подойти к нам. Я заметил, что тело молодого еху издает резкий  кислый запах, нечто среднее между запахом хорька и лисицы, но гораздо более  неприятный. Я забыл упомянуть еще об одной подробности (хотя, вероятно,  читатель извинил бы меня, если бы я опустил ее совсем): когда я держал этого  паршивца в руках, он загадил мне все платье своими жидкими желтыми  испражнениями; к счастью, мы находились подле небольшого ручья, в котором я  тщательно вымылся; однако же я не решился показаться на глаза своему хозяину до  тех пор, пока платье совершенно не проветрилось.    

По моим наблюдениям, еху являются самыми невосприимчивыми к  обучению животными и не способны ни к чему больше, как только к тасканию  тяжестей. Однако я думаю, что этот недостаток объясняется главным образом  упрямым и недоверчивым характером этих животных. Ибо они хитры, злобны,  вероломны и мстительны; они сильны и дерзки, но вместе с тем трусливы, что  делает их наглыми, низкими и жестокими. Замечено, что рыжеволосые обоих полов  более похотливы и злобны, чем остальные, которых они значительно превосходят  силой и ловкостью.    

Гуигнгнмы держат еху, которыми они пользуются в качестве  рабочего скота, в хлевах недалеко от дома; остальных же выгоняют на поля, где  те роют коренья, едят различные травы, разыскивают падаль, а иногда ловят  хорьков и люхимухс (вид полевой крысы), которых с жадностью пожирают. Природа  научила этих животных рыть когтями глубокие норы на склонах холмов, в которых  они живут поодиночке; только логовища самок побольше, так что в них могут  поместиться еще два или три детеныша.    

Они с детства плавают, как лягушки, и могут долго держаться  под водой, где часто ловят рыбу, которую самки носят своим детенышам. Надеюсь,  читатель извинит меня, если я расскажу ему в связи с этим одно странное  приключение.    

В одну из моих прогулок день выдался такой жаркий, что я  попросил у своего гнедого провожатого позволения выкупаться в речке. Получив  согласие, я тотчас разделся догола и спокойно вошел в воду. Случилось, что за  мной все время наблюдала стоявшая за пригорком молодая самка еху.  Воспламененная похотью (так объяснили мы, гнедой и я, ее действия), она  стремительно подбежала и прыгнула в воду на расстоянии пяти ярдов от того  места, где я купался. Никогда в жизни я не был так перепуган. Гнедой щипал  траву поодаль, не подозревая никакой беды. Самка обняла меня самым непристойным  образом; я закричал во всю глотку, и гнедой галопом примчался ко мне на  выручку; тогда она с величайшей неохотой выпустила меня из своих объятий и  выскочила на противоположный берег, где стояла и выла, не спуская с меня глаз  все время, пока я одевался.    

Это приключение очень позабавило моего хозяина и его семью,  но для меня оно было глубоко оскорбительно. Ибо теперь я не мог более отрицать,  что был настоящим еху, с головы до ног, раз их самки чувствовали естественное  влечение ко мне как к представителю той же породы. Вдобавок эта самка не была  рыжая (что могло бы служить некоторым оправданием ее несколько беспорядочных  инстинктов), но смуглая, как ягода терновника, и не отличалась таким  безобразием, как большинство самок еху, на вид ей было не более одиннадцати  лет.    

Так как я прожил в этой стране целых три года, то читатель,  наверное, ожидает, что, по примеру других путешественников, я дам ему подробное  описание нравов и обычаев туземцев, которые действительно были главным  предметом моего изучения.    

Так как благородные гуигнгнмы от природы одарены общим  предрасположением ко всем добродетелям и не имеют ни малейшего понятия о том,  что такое зло в разумном существе, то основным правилом их жизни является  совершенствование разума и полное подчинение его руководству. Для них разум не  является, как для нас, инстанцией проблематической, снабжающей одинаково правдоподобными  доводами за и против; наоборот, он действует на мысль с непосредственной  убедительностью, как это и должно быть, когда он не осложнен, не затемнен и не  обесцвечен страстью и интересом. Я помню, какого труда стоило мне растолковать  моему хозяину значение слова мнение или каким образом утверждение может быть  спорным; ведь разум учит нас утверждать или отрицать только то, в чем мы  уверены, а чего не знаем, того не вправе ни утверждать, ни отрицать. Таким  образом, споры, пререкания, прения и упорное отстаивание ложных или  сомнительных положений суть пороки, неизвестные гуигнгнмам. Равным образом,  когда я попытался разъяснить ему наши различные системы естественной философии,  он засмеялся и выразил недоумение, каким образом существо, притязающее на  разумность, может вменять себе в заслугу знание домыслов других существ, притом  относительно вещей, где это знание, даже если бы оно было достоверно, не могло  бы иметь никакого практического значения. В этом отношении мысли его вполне  согласовались с изречениями Сократа, как они переданы Платоном, и мне кажется,  что, упоминая об этом, я оказываю величайшую честь царю философов. С тех пор я  часто думал, какие опустошения произвела бы эта доктрина в библиотеках Европы и  сколько путей к славе было бы закрыто для ученого мира.    

Дружба и доброжелательство являются двумя главными  добродетелями гуигнгнмов, и они не ограничиваются отдельными особями, но  простираются на всю расу. Таким образом, чужестранец из самых далеких мест  встречает здесь такой же прием, как и самый близкий сосед, и, куда бы он ни  пришел, везде чувствует себя как дома. Гуигнгнмы строго соблюдают приличия и  учтивость, но они совершенно незнакомы с тем, что мы называем этикетом. Они не  балуют своих жеребят, но заботы, проявляемые родителями по отношению к  воспитанию детей, диктуются исключительно разумом[152]. И я заметил, что мой  хозяин так же ласково относится к детям соседа, как и к своим собственным.  Гуигнгнмы думают, что природа учит их одинаково любить всех подобных им и один  только разум устанавливает различие между индивидуумами соответственно высоте  их добродетели.    

Мать семейства гуигнгнмов, произведя на свет по одному  ребенку обоего пола, прекращает супружеские отношения, – кроме тех  случаев, когда почему-либо теряет одного из своих питомцев, что бывает очень  редко; но в подобных случаях супруги возобновляют отношения, или, если супруга  больше не способна к деторождению, другая пара дает осиротелым родителям одного  из своих жеребят, а сама снова сходится, пока мать не забеременеет. Такая предосторожность  является необходимою, чтобы предохранить страну от перенаселения. Но гуигнгнмы  низшей породы не так строго ограничены в этом отношении; им разрешается  производить по три детеныша обоего пола, которые становятся потом слугами в  благородных семьях.    

При заключении браков гуигнгнмы тщательно заботятся о таком  подборе мастей супругов, чтобы были предотвращены неприятные сочетания красок у  потомства. У самца ценится по преимуществу сила, а у самки миловидность –  ценится не в интересах любви, а ради предохранения расы от вырождения; поэтому,  если случится, что самка отличается силой, то при выборе ей супруга обращают  внимание прежде всего на красоту. Волокитство, любовь, подарки, приданое,  вдовьи доли совершенно неизвестны гуигнгнмам, и на языке вовсе не существует  слов для выражения этих понятий. Молодая пара встречается и сочетается браком  просто для исполнения воли родителей и друзей; подобные браки совершаются на ее  глазах ежедневно, и молодые смотрят на них как на необходимое действие всякого  разумного существа. Такие вещи, как развод или прелюбодеяние, там неслыханны, и  супружеская чета проходит свой жизненный путь с теми же дружескими чувствами и  взаимным доброжелательством, какие она питает ко всем представителям своего  племени, встречающимся на ее пути; им неизвестны ревность, припадки нежности,  ссоры и досада друг на друга.    

Их система воспитания юношества обоего пола поистине  удивительна и вполне заслуживает нашего подражания. Молодым гуигнгнмам не дают  ни зернышка овса, кроме некоторых дней, пока они не достигнут восемнадцати лет;  им позволяют пить молоко только в самых редких случаях. Летом они пасутся два  часа утром и два часа вечером, подобно своим родителям; но слугам разрешается  пастись только половину этого времени, и большая часть корма приносится им  домой, где они и поедают его в свободные от работы часы.    

Умеренность, трудолюбие, физические упражнения и опрятность  суть вещи, равно обязательные для молодежи обоего пола; и мой хозяин находил  уродливым наш обычай давать самкам воспитание, отличное от воспитания самцов,  исключая только ведение домашнего хозяйства; вследствие этого, по его  справедливому замечанию, половина нашего населения годна только на то, чтобы  рожать детей; доверять же заботу о наших детях таким никчемным животным,  значит, прибавил он, давать лишнее свидетельство нашей дикости[153].    

Гуигнгнмы развивают в молодежи силу, прыткость и смелость,  упражняя жеребят в бегании по крутым подъемам и твердой каменистой почве;  затем, когда они бывают в мыле, их заставляют окунуться с головой в пруду или в  реке. Четыре раза в год молодежь определенного округа собирается, чтобы  показать свои успехи в беганье, прыганье и других упражнениях, требующих силы и  ловкости. Победитель или победительница награждаются сочиненным в честь их  гимном. В день такого празднества слуги пригоняют на арену стадо еху,  нагруженных сеном, овсом и молоком для угощения гуигнгнмов, после чего эти  животные немедленно прогоняются, чтобы вид их не вызывал отвращения у собрания.    

Через каждые четыре года в весеннее равноденствие здесь  происходит совет представителей всей нации, собирающийся на равнине в двадцати  милях от дома моего хозяина и продолжающийся пять или шесть дней. На этом  совете обсуждается положение различных округов: достаточно ли они снабжены  сеном, овсом, коровами и еху. И если в этом отношении оказывается недостаток  (что случается очень редко), он тотчас пополняется общими взносами, которые  всегда принимаются единодушно. На этом же совете производится распределение  детей. Например, если у какого-нибудь гуигнгнма два самца, то он меняется с  другим, у которого две самки; и если какая-нибудь семья лишилась ребенка, а  мать его не может больше рожать детей, то собрание решает, какая другая семья в  округе должна произвести на свет нового ребенка, чтобы восполнить потерю.    

 Глава 9    

     

     

Большие прения в генеральном собрании  гуигнгнмов и как они окончились. Знания гуигнгнмов. Их постройки. Обряды  погребения. Недостатки их языка    

     

Одно из таких больших собраний происходило во время моего  пребывания в стране, месяца за три до моего отъезда; мой хозяин участвовал в  нем в качестве представителя от нашего округа. На этом собрании обсуждался  давнишний больной вопрос, можно сказать, единственный вопрос, вызывавший  разногласия у гуигнгнмов. По возвращении домой мой хозяин подробно рассказал  мне обо всем, что там происходило.    

Вопрос, поставленный на обсуждение, был: не следует ли  стереть еху с лица земли? Один из членов собрания, высказывавшийся за  положительное решение вопроса, привел ряд сильных и веских доводов в защиту  своего мнения. Он утверждал, что еху являются не только самыми грязными,  гнусными и безобразными животными, каких когда-либо производила природа, но  отличаются также крайним упрямством, непослушанием, злобой и мстительностью;  что, не будь за ними постоянного надзора, они тайком сосали бы молоко у коров,  принадлежащих гуигнгнмам, убивали бы и пожирали их кошек, вытаптывали бы овес и  траву и совершали тысячу других безобразий. Он напомнил собранию  общераспространенное предание, гласившее, что еху не всегда существовали в стране,  но много лет тому назад на одной горе завелась пара этих животных, и были ли  они порождены действием солнечного тепла на разлагающуюся тину или грязь или  образовались из ила и морской пены – осталось навсегда неизвестно; что эта пара  начала размножаться, и ее потомство скоро стало так многочисленно, что  наводнило и загадило всю страну; что для избавления от этого бедствия гуигнгнмы  устроили генеральную облаву, в результате которой им удалось оцепить все стадо  этих тварей; истребив взрослых, гуигнгнмы забрали каждый по два детеныша,  поместили их в хлевах и приручили, насколько вообще может быть приручено столь  дикое животное; им удалось научить их таскать и возить тяжести. В означенном  предании есть, по-видимому, много правды, так как нельзя себе представить,  чтобы эти создания могли быть «илнгниамши» (или аборигенами страны), – так  велика ненависть к ним не только гуигнгнмов, но и всех вообще животных,  населяющих страну; и хотя эта ненависть вполне заслужена их злобными  наклонностями, все же она никогда бы не достигла таких размеров, если бы еху  были исконными обитателями, иначе они давно бы уже были истреблены. Оратор  заявил, что гуигнгнмы поступили крайне неблагоразумно, задумав приручить еху и  оставив в пренебрежении ослов, красивых, нетребовательных животных, более  смирных и добронравных, не издающих дурного запаха и вместе с тем достаточно  сильных, хотя и уступающих еху в ловкости; правда, крик их не очень приятен, но  все же он гораздо выносимее ужасного воя еху.    

После того как еще несколько членов собрания высказали свои  мнения по этому поводу, мой хозяин внес предложение, основная мысль которого  была внушена ему мной. Он считал достоверным предание, приведенное выступавшим  здесь почтенным членом собрания, но утверждал, что двое еху, впервые появившиеся  в их стране, прибыли к ним из-за моря; что они были покинуты товарищами и,  высадившись на берег, укрылись в горах; затем, из поколения в поколение,  потомки их вырождались и с течением времени сильно одичали по сравнению со  своими одноплеменниками, живущими в стране, откуда прибыли двое их  прародителей. В подкрепление своего мнения он сослался на то, что с некоторого  времени у него живет один удивительный еху (он подразумевал меня), о котором  большинство собрания слышало и которого многие даже видели. Тут хозяин  рассказал, как он нашел меня; он сообщил, что все мое тело покрыто  искусственным изделием, состоящим из кожи и шерсти других животных; что я  владею даром речи и в совершенстве изучил язык гуигнгнмов; что я изложил ему  события, которые привели меня сюда; что он видел меня без покровов и нашел, что  я вылитый еху, только кожа моя побелее, волос меньше да когти покороче. Он  передал далее собранию, как я пытался убедить его, будто на моей родине и в  других странах еху являются господствующими разумными животными и держат  гуигнгнмов в рабстве; как он наблюдал у меня все качества еху, хотя я и являюсь  существом немного более цивилизованным благодаря слабым проблескам разума;  впрочем, в этом отношении я стою настолько же ниже гуигнгнмов, насколько возвышаюсь  над здешними еху. Он упомянул о рассказанном ему мной нашем обычае холощения  молодых гуигнгнмов с целью сделать их более смирными и заявил, что операция эта  легкая и безопасная и что нет ничего постыдного учиться мудрости у животных,  например, трудолюбию у муравья, а строительному искусству у ласточки (так я  передаю слово «лиханнх», хотя это гораздо более крупная птица); что операцию  эту можно применить здесь к молодым еху и она не только сделает их более  послушными и пригодными для работ, но и положит конец в течение одного  поколения целому племени, так что не придется прибегать к лишению их жизни; а  тем временем хорошо бы гуигнгнмам заняться воспитанием ослов, которые не только  являются животными во всех отношениях более ценными, но обладают еще тем преимуществом,  что могут работать с пяти лет, тогда как еху ни к чему не пригодны раньше  двенадцати.    

Вот все, что в тот раз счел уместным сообщить мне хозяин  относительно прений в Большом совете. Но ему угодно было утаить одну частность,  касавшуюся лично меня, пагубные последствия которой я вскоре почувствовал, как  об этом узнает читатель в свое время. Тот день я считаю началом всех  последующих несчастий моей жизни.    

У гуигнгнмов нет письменности, и поэтому все их знания  сохраняются путем предания. Но так как в жизни народа, столь согласного, от  природы расположенного ко всяческой добродетели, управляемого исключительно  разумом и отрезанного от всякого общения с другими нациями, происходит мало  сколько-нибудь важных событий, то его история легко удерживается в памяти, не  обременяя ее. Я уже заметил, что гуигнгнмы не подвержены никаким болезням и  поэтому не нуждаются во врачах; однако у них есть отличные лекарства,  составленные из трав, которыми они лечат случайные ушибы и порезы бабки и  стрелки об острые камни, равно как повреждения и поранения других частей тела.    

Они считают годы и месяцы по обращениям солнца и луны, но у  них нет подразделения времени на недели. Они достаточно хорошо знакомы с  движением этих двух светил и понимают природу затмений; это – предельное  достижение их астрономии.    

Зато нужно признать, что в поэзии они превосходят всех  остальных смертных: меткость их сравнений, подробность и точность их описаний  действительно неподражаемы. Стихи их изобилуют обоими качествами, и темой их  является либо возвышенное изображение дружбы и доброжелательства, либо  восхваление победителей на бегах или в других телесных упражнениях. Постройки  их, несмотря на свою большую грубость и незатейливость, не лишены удобства и  отлично приспособлены для защиты от зноя и стужи. У них растет одно дерево,  которое, достигнув сорока лет, делается шатким у корня и рушится с первой  бурей; заострив совершенно прямой ствол этого дерева отточенным камнем  (употребление железа им неизвестно), гуигнгнмы втыкают полученные таким образом  колья в землю на расстоянии десяти дюймов друг от друга и переплетают их  овсяной соломой или прутьями. Крыша и двери делаются таким же способом.    

Гуигнгнмы пользуются углублением между бабкой и копытом  передних ног так же, как мы пользуемся руками, и проявляют при этом ловкость,  которая сначала казалась мне совершенно невероятной. Я видел, как белая кобыла  из нашего дома вдела таким образом нитку в иголку (которую я дал ей, чтобы  произвести опыт). Они доят коров, жнут овес и исполняют всю работу, которую мы  делаем руками. При помощи особенного твердого кремня они обтачивают другие  камни и выделывают клинья, топоры и молотки. Орудиями, изготовленными из этих  кремней, они косят также сено и жнут овес, который растет здесь на полях, как  трава. Еху привозят снопы с поля в телегах, а слуги топчут их ногами в особых  крытых помещениях, вымолачивая зерно, которое хранится в амбарах. Они  выделывают грубую глиняную и деревянную посуду и обжигают первую на солнце.    

Если не происходит несчастного случая, гуигнгнмы умирают только  от старости, и их хоронят в самых глухих и укромных местах, какие только можно  найти. Друзья и родственники покойного не выражают ни радости, ни горя, а сам  умирающий не обнаруживает ни малейшего сожаления, покидая этот мир, словно он  возвращается домой из гостей от какого-нибудь соседа. Помню, как однажды мой  хозяин пригласил к себе своего друга с семьей по одному важному делу; в  назначенный день явилась только жена друга с двумя детьми, притом поздно  вечером; она извинилась прежде всего за мужа, который, по ее словам, сегодня  утром «схнувнх». Слово это очень выразительно на тамошнем языке, но нелегко  поддается переводу; буквально оно означает возвратиться к своей праматери.  Потом она извинилась за себя, сказав, что муж ее умер утром и она долго совещалась  со слугами относительно того, где бы удобнее положить его тело; и я заметил,  что она была такая же веселая, как и все остальные. Через три месяца она  умерла.    

Гуигнгнмы живут обыкновенно до семидесяти или семидесяти  пяти лет, очень редко до восьмидесяти. За несколько недель до смерти они  чувствуют постепенный упадок сил, но он не сопровождается у них страданиями. В  течение этого времени их часто навещают друзья, потому что они не могут больше  выходить из дому с обычной своей легкостью и непринужденностью. Однако за  десять дней до смерти – срок, в исчислении которого они редко ошибаются, –  гуигнгнмы возвращают визиты, сделанные им ближайшими соседями; они садятся при  этом в удобные сани, запряженные еху. Кроме этого случая, они пользуются такими  санями только в глубокой старости, при далеких путешествиях или когда им  случается повредить ноги. И вот, отдавая последние визиты, умирающие гуигнгнмы  торжественно прощаются со своими друзьями, словно отправляясь в далекую страну,  где они решили провести остаток своей жизни.    

Не знаю, стоит ли отметить, что в языке гуигнгнмов нет слов,  выражающих что-либо относящееся ко злу, исключая тех, что обозначают уродливые  черты или дурные качества еху. Таким образом, рассеянность слуги, проступок  ребенка, камень, порезавший ногу, ненастную погоду и тому подобные вещи они  обозначают прибавлением к слову эпитета еху. А именно: «гхнм еху», «гвнагольм  еху», «инлхмндвиглма еху», а плохо построенный дом называют «инголмгнмроглнв  еху».    

Я с большим удовольствием дал бы более обстоятельное  описание нравов и добродетелей этого превосходного народа; но, намереваясь  опубликовать в близком будущем отдельную книгу, посвященную исключительно этому  предмету, я отсылаю читателя к ней. Теперь же перехожу к изложению постигшей  меня печальной катастрофы.    

 Глава 10    

     

     

Домашнее хозяйство автора и его  счастливая жизнь среди гуигнгнмов. Он совершенствуется в добродетели благодаря  общению с ними. Их беседы. Хозяин объявляет автору, что он должен покинуть  страну. От горя он лишается чувств, но подчиняется. С помощью товарища-слуги  ему удается смастерить лодку; он пускается в море наудачу    

     

Я устроил мое маленькое хозяйство по своему вкусу. Хозяин  велел отделать для меня помещение по тамошнему образцу в шести ярдах от дома.  Стены и пол моей комнаты я обмазал глиной и покрыл камышовыми матами  собственного изготовления. Я набрал конопли, которая растет там в диком  состоянии, натрепал ее и смастерил что-то вроде чехла для матраса. Я наполнил  его перьями птиц, пойманных мною в силки из волос еху и очень приятных на вкус.  Я соорудил себе два стула при деятельной помощи гнедого лошака, взявшего на  себя всю более тяжелую часть работы. Когда платье мое износилось и превратилось  в лохмотья, я сшил себе новое из шкурок кроликов и других красивых зверьков  приблизительно такой же величины, называемых «ннухнох» и покрытых очень нежным  пухом. Из таких же шкурок я сделал себе очень сносные чулки. Я снабдил свои  башмаки деревянными подошвами, подвязав их к верхам, а когда износились верхи,  я заменил их подсушенной на солнце кожей еху. В дуплах деревьев я часто находил  мед, который разводил водой или ел его со своим овсяным хлебом. Никто лучше  меня не познал истинности двух афоризмов: «природа довольствуется немногим», и  «нужда – мать изобретательности». Я наслаждался прекрасным телесным здоровьем и  полным душевным спокойствием; мне нечего было бояться предательства или  непостоянства друга и обид тайного или явного врага. Мне не приходилось  прибегать к подкупу, лести и сводничеству, чтобы снискать милости великих мира  и их фаворитов. Мне не нужно было ограждать себя от обмана и насилия; здесь не  было ни врачей, чтобы разрушить мое тело, ни юристов, чтобы разорить меня, ни  доносчиков, чтобы подслушивать мои слова, или подглядывать мои действия, или  возводить на меня ложные обвинения за плату; здесь не было зубоскалов,  пересудчиков, клеветников, карманных воров, разбойников, взломщиков, стряпчих,  сводников, шутов, игроков, политиканов, остряков, ипохондриков, скучных  болтунов, спорщиков, насильников, убийц, мошенников, виртуозов; не было лидеров  и членов политических партий и кружков; не было пособников порока соблазнами и  примером; не было тюрем, топоров, виселиц, наказания кнутом и позорным столбом;  не было обманщиков-купцов и плутов-ремесленников; не было чванства, тщеславия,  притворной дружбы; не было франтов, буянов, пьяниц, проституток и венерических  болезней; не было сварливых, бесстыдных, расточительных жен; не было тупых,  спесивых педантов; не было назойливых, требовательных, вздорных, шумливых,  крикливых, пустых, самомнящих, бранчливых сквернословов-приятелей; не было  негодяев, поднявшихся из грязи благодаря своим порокам, и благородных людей,  брошенных в грязь за свои добродетели; не было вельмож, скрипачей, судей и  учителей танцев.    

Я имел честь быть допущенным к гуигнгнмам, приходившим в  гости к моему хозяину; и его милость любезно позволял мне присутствовать в  комнате и слушать их беседу. И он и его гости часто снисходительно задавали мне  вопросы и выслушивали мои ответы. Иногда я удостаивался чести сопровождать  моего хозяина при его визитах. Я никогда не позволял себе выступать с речью и  только отвечал на задаваемые вопросы, притом с искренним сожалением, что  приходится терять много времени, которое я мог бы с пользой употребить на свое  совершенствование; но мне доставляла бесконечное наслаждение роль скромного  слушателя при этих беседах, где говорилось только о деле и мысли выражались в  очень немногих, но весьма полновесных словах; где (как я сказал уже)  соблюдалась величайшая пристойность без малейшей церемонности; где речи  говорящего всегда доставляли удовольствие как ему самому, так и его  собеседникам; где не перебивали друг друга, не скучали, не горячились, где не  было расхождения мнений. Гуигнгнмы полагают, что разговор в обществе хорошо  прерывать краткими паузами, и я нахожу, что они совершенно правы, ибо во время  этих небольших перерывов в умах их рождались новые мысли, которые очень  оживляли беседу. Обычными темами ее являлись дружба и доброжелательство,  порядок и благоустройство; иногда – видимые явления природы или преданья  старины; пределы и границы добродетели, непогрешимые законы разума или  какие-либо постановления, которые предстояло принять на ближайшем большом  собрании; часто также различные красоты поэзии. Могу прибавить без тщеславия,  что достаточный материал для разговора часто давало им мое присутствие, которое  служило для хозяина поводом рассказать друзьям повесть моей жизни и описать мою  родину; выслушав его, они изволили отзываться не очень почтительно о  человеческом роде; по этой причине я не буду повторять, что они говорили. Я  лишь позволю себе заметить, что его милость, к великому моему удивлению, постиг  природу еху всех стран, по-видимому, гораздо лучше, чем я сам. Он перечислял  все наши пороки и безрассудства и открывал много таких, о которых я никогда не  упоминал ему; для этого ему достаточно бывало предположить, на что оказались бы  способны еху его родины, если бы были наделены малой частицей разума; и он  заключал с весьма большим правдоподобием, сколь презренным и жалким должно быть  такое создание.    

Я чистосердечно сознаюсь, что все мои скудные знания,  имеющие какую-нибудь ценность, я почерпнул из мудрых речей моего хозяина и из  его бесед с друзьями; и я бы с большей гордостью внимал им, чем приковывал к  себе внимание величайшего и мудрейшего парламента Европы. Я удивлялся силе,  красоте и быстроте обитателей этой страны; и столь редкое соединение  добродетелей в столь обходительных существах наполняло меня глубочайшим  уважением. Сначала я, правда, не испытывал того естественного благоговения,  которым проникнуты к ним еху и все другие животные, но постепенно это чувство  овладело мной, притом гораздо скорее, чем я предполагал; оно соединилось с  почтительной любовью и живой признательностью за то, что они удостоили выделить  меня из остальных представителей моей породы.    

Когда я думал о моей семье, моих друзьях и моих  соотечественниках или о человеческом роде вообще, то видел в людях, в их  внешности и душевном складе то, чем они были на самом деле, – еху, может  быть, несколько более цивилизованных и наделенных даром слова, но употребляющих  свой разум только на развитие и умножение пороков, которые присущи их братьям  из этой страны лишь в той степени, в какой их наделила ими природа. Когда мне  случалось видеть свое отражение в озере или в ручье, я с ужасом отворачивался и  наполнялся ненавистью к себе; вид обыкновенного еху был для меня выносимее, чем  вид моей собственной особы. Благодаря постоянному общению с гуигнгнмами и  восторженному отношению к ним я стал подражать их походке и телодвижениям,  которые вошли у меня теперь в привычку, так что друзья часто без церемонии  говорят мне, что я бегаю как лошадь, но я принимаю эти слова как очень лестный  для себя комплимент. Не стану также отрицать, что в разговоре я склонен  подражать интонациям и манерам гуигнгнмов и без малейшей обиды слушаю насмешки  над собой по этому поводу.    

Посреди всего этого благоденствия, когда я считал себя  устроившимся на всю жизнь, мой хозяин прислал за мной однажды утром немного  раньше, чем обыкновенно. По лицу его я заметил, что он был в некотором смущении  и раздумывал, как приступить к своей речи. После непродолжительного молчания он  сказал мне, что не знает, как я отнесусь к тому, что он собирается сказать. На  последнем генеральном собрании, когда был поставлен вопрос об еху, представители  нации сочли за оскорбление то, что он держит в своем доме еху (они  подразумевали меня) и обращается с ним скорее как с гуигнгнмом, чем как с диким  животным. Им известно, что он часто разговаривает со мной, словно находя  какую-нибудь пользу или удовольствие в моем обществе. Такое поведение противно  разуму и природе и является вещью, никогда раньше неслыханной у них. Поэтому  собрание увещевает его либо обходиться со мной, как с остальными  представителями моей породы, либо приказать мне отплыть туда, откуда я прибыл.  Первое предложение было решительно отвергнуто всеми гуигнгнмами, когда-либо  видевшими меня и разговаривавшими со мной, на том основании, что, обладая  некоторыми зачатками разума и природной порочностью этих животных, я вполне  способен сманить еху в покрытую лесом горную часть страны и стаями приводить их  ночью для нападения на домашний скот гуигнгнмов, что так естественно для породы  прожорливой и питающей отвращение к труду.    

Мой хозяин добавил, что окрестные гуигнгнмы ежедневно  побуждают его привести в исполнение увещание собрания и он не может больше  откладывать. Он сомневался, чтобы я был в силах доплыть до какой-нибудь другой  страны, и выражал поэтому желание, чтобы я соорудил себе повозку, вроде тех,  что я ему описывал, на которой мог бы ехать по морю; в этой работе мне окажут  помощь как его собственные слуги, так и слуги его соседей. Что же касается его  самого, заключил свою речь хозяин, то он был бы согласен держать меня у себя на  службе всю мою жизнь, ибо он находит, что я излечился от некоторых дурных  привычек и наклонностей, всячески стараясь подражать гуигнгнмам, насколько это  по силам моей низменной природе.    

Я должен обратить внимание читателя, что постановления  генерального собрания этой страны называются здесь «гнглоайн», что в буквальном  переводе обозначает «увещание», ибо гуигнгнмы не понимают, каким образом  разумное существо можно принудить к чему-нибудь; можно только советовать ему,  увещевать его; и кто не повинуется разуму, тот не вправе притязать на звание  разумного существа.    

Речь его милости крайне меня огорчила и повергла в полное  отчаяние; не будучи в силах вынести постигшее меня горе, я упал в обморок у ног  хозяина, который подумал, что я умер, как он признался мне, когда я очнулся  (ибо гуигнгнмы не подвержены таким слабостям). Я отвечал еле слышным голосом,  что смерть была бы для меня слишком большим счастьем; что, хотя я нисколько не  осуждаю увещание собрания и настойчивость его друзей, все же, как мне кажется,  по слабому моему и порочному разумению, решение могло бы быть и менее суровым,  оставаясь совместимым с разумом; что я не мог бы проплыть и лиги, между тем как  до ближайшего материка или острова, вероятно, больше ста лиг; что многих  материалов, необходимых для сооружения маленького судна, на котором я мог бы  отправиться в путь, вовсе нет в этой стране; но что я все же сделаю попытку в  знак повиновения и благодарности его милости, хотя считаю предприятие  безнадежным и, следовательно, смотрю на себя как на человека, обреченного  гибели; что перспектива верной смерти является наименьшим из зол, которым я  подвергаюсь, ибо – если даже допустить, что каким-либо чудом мне удастся спасти  свою жизнь – каким образом могу я примириться с мыслью проводить дни свои среди  еху и снова впасть в свои старые пороки, не имея перед глазами примеров,  наставляющих меня и удерживающих на путях добродетели. Однако я прекрасно знаю,  что все решения мудрых гуигнгнмов покоятся на очень прочных основаниях, и не  мне, жалкому еху, поколебать их своими доводами; поэтому, выразив хозяину мою  нижайшую благодарность за предложение дать мне в помощь своих слуг при  сооружении судна и испросив достаточное время для такой трудной работы, я  сказал ему, что постараюсь сохранить постылую жизнь, и если возвращусь в  Англию, то питаю надежду принести пользу своим соотечественникам, восхваляя  достославных гуигнгнмов и выставляя их добродетели как образец для подражания  человеческого рода.    

Его милость в немногих словах очень любезно ответил мне и  предоставил два месяца на постройку лодки; он приказал гнедому лошаку, моему  товарищу-слуге (ибо на столь далеком расстоянии я вправе называть его так),  исполнять мои распоряжения, так как я сказал хозяину, что помощи одного  работника мне будет достаточно и я знаю, что гнедой очень расположен ко мне.    

Я начал с того, что отправился с ним на берег, где мой  взбунтовавшийся экипаж приказал мне высадиться. Я взошел на холм и, осмотрев  кругом море, как будто заметил на северо-востоке небольшой остров; я вынул  тогда подзорную трубу и мог ясно различить его; по моим предположениям, он  находился на расстоянии около пяти лиг. Однако для гнедого остров был просто  синеватым облаком: не имея никакого понятия о существовании других стран, он не  мог различать отдаленные предметы на море с таким искусством, как мы, люди, так  много общающиеся с этой стихией.    

Открыв остров, я не делал дальнейших изысканий и решил, что  он будет, если возможно, первым пристанищем в моем изгнании, предоставляя  дальнейшее судьбе.    

Я вернулся домой и, посоветовавшись с гнедым лошаком,  отправился с ним в близлежащую рощу, где я своим ножом, а он острым кремнем,  очень искусно прикрепленным по тамошнему способу к деревянной рукоятке,  нарезали много дубовых веток толщиной с обыкновенную палку и несколько более  крупных. Но я не буду утомлять читателя подробным описанием моих работ; достаточно  будет сказать, что в течение шести недель с помощью гнедого лошака,  выполнившего более тяжелую часть работы, я соорудил нечто вроде индейской  пироги, только гораздо более крупных размеров, и покрыл ее шкурами еху, крепко  сшитыми одна с другой пеньковыми нитками моего собственного изготовления. Парус  точно так же я сделал из шкур упомянутых животных, выбрав для этого те, что  принадлежали самым молодым из них, так как шкуры старых еху были слишком  грубыми и толстыми; я заготовил также четыре весла, сделал запас вареного мяса  кроликов и домашней птицы и взял с собой два сосуда – один наполненный молоком,  а другой – пресной водой.    

Я испытал свою пирогу в большом пруду подле дома моего  хозяина и исправил все обнаружившиеся в ней изъяны, замазав щели жиром еху и  приведя ее в такое состояние, чтобы она могла вынести меня и мой груз. Сделав  все, что было в моих силах, я погрузил лодку на телегу, и она очень осторожно  была отвезена еху на морской берег, под наблюдением гнедого лошака и еще одного  слуги.    

Когда все было готово и наступил день отъезда, я простился с  моим хозяином, его супругой и всем семейством; глаза мои были наполнены слезами  и сердце изнывало от горя. Но его милость, отчасти из любопытства, а отчасти,  может быть, из доброжелательства (если только я вправе сказать так без  тщеславия), пожелал увидеть меня в моей пироге и попросил нескольких своих  соседей сопровождать его. Около часа мне пришлось подождать прилива; заметив,  что ветер очень благоприятно дует по направлению к острову, куда я решил держать  путь, я вторично простился с моим хозяином; но когда я собирался пасть ниц,  чтобы поцеловать его копыто, он оказал мне честь, осторожно подняв его к моим  губам. Мне известны нападки, которым я подвергся за упоминание этой  подробности. Моим клеветникам угодно считать невероятным, чтобы столь знатная  особа снизошла до оказания подобного благоволения такому ничтожному существу,  как я. Мне памятна также наклонность некоторых путешественников хвастаться  оказанными им необыкновенными милостями. Но если бы эти критики были больше  знакомы с благородством и учтивостью гуигнгнмов, они скоро переменили бы свое  мнение.    

Засвидетельствовав свое почтение остальным гуигнгнмам,  сопровождавшим его милость, я сел в пирогу и отчалил от берега.    

 Глава 11    

     

     

Опасное путешествие автора. Он  прибывает в Новую Голландию, рассчитывая поселиться там. Один из туземцев ранит  его стрелой из лука. Его схватывают и насильно сажают на португальский корабль.  Очень любезное обращение с ним капитана. Автор возвращается в Англию    

     

Я начал это безнадежное путешествие 15 февраля 1714/15 года  в девять часов утра[154].  Ветер был попутный; тем не менее сначала я пользовался только веслами; но,  рассудив, что гребля скоро меня утомит, а ветер может измениться, я отважился  поставить свой маленький парус; таким образом, при содействии отлива, я шел, по  моим предположениям, со скоростью полутора лиг в час. Мой хозяин и его друзья  оставались на берегу, пока я совсем почти не скрылся из виду; и до меня часто  доносились возгласы гнедого лошака (который всегда любил меня): «гнуй илла ниха  мэйджах еху» (береги себя хорошенько, милый еху).    

Намерением моим было открыть, если удастся, какой-нибудь  необитаемый островок, где бы я мог добывать средства к существованию  собственным трудом; подобная жизнь больше прельщала меня, чем пост первого  министра при самом лощеном европейском дворе: столь ужасной казалась мне мысль  возвратиться в общество еху и жить под их властью. Ибо в желанном мною  уединении я мог, по крайней мере, размышлять о добродетелях неподражаемых  гуигнгнмов, не подвергаясь опасности снова погрязнуть в пороках и разврате  моего племени.    

Читатель, может быть, помнит рассказ мой о том, как матросы  составили против меня заговор и заключили меня в капитанской каюте; как я  оставался там несколько недель, не зная, в каком направлении мы едем, и как  матросы, высадившие меня на берег, с клятвами, искренними или притворными,  уверяли меня, что они и сами не знают, в какой части света мы находимся. Однако  я считал тогда, что мы плывем градусах в десяти к югу от мыса Доброй Надежды  или под 45ь южной широты. Я заключил об этом на основании случайно подслушанных  нескольких слов между матросами об их намерении идти на Мадагаскар и о том, что  мы находимся к юго-западу от этого острова. Хотя это было простой догадкой, все  же я решил держать курс на восток, надеясь достигнуть юго-западных берегов  Новой Голландии, а может быть, желанного мной острова к западу от этих берегов.  Ветер все время был западный, и в шесть часов вечера, когда, по моим расчетам,  мной было пройдено на восток, по крайней мере, восемнадцать лиг, я заметил в  полумиле от себя маленький островок, которого вскоре достиг.    

Это был голый утес с бухточкой, размытой в нем бурями.  Поставив в ней свою пирогу, я взобрался на утес и ясно различил на востоке  землю, тянувшуюся с юга на север. Ночь я провел в пироге, а рано поутру снова  отправился в путь и в семь часов достиг юго-восточного берега Новой Голландии[155]. Это  утвердило меня в давнишнем моем мнении, что карты помещают эту страну, по  крайней мере, градуса на три восточнее, чем она лежит в действительности; много  лет тому назад я высказал это предположение моему уважаемому другу мистеру  Герману Моллю, подкрепив его рядом доводов, но он предпочел следовать мнению  других авторитетов[156].    

Я не заметил туземцев у места, где я высадился, и так как со  мной не было оружия, то не решался углубляться внутрь материка. На берегу я  нашел несколько ракушек и съел их сырыми, не рискнув развести огонь из боязни  привлечь к себе внимание туземцев. Три дня питался я устрицами и другими ракушками,  чтобы сберечь надольше мою провизию; к счастью, я нашел ручеек с пресной водой,  которая сильно подкрепила меня.    

На четвертый день, отважившись пройти немножко дальше в  глубь материка, я увидел на возвышенности двадцать или тридцать туземцев,  приблизительно в пятистах ярдах от меня. Вес они – мужчины, женщины и дети –  были совершенно голые и сидели, должно быть, около костра, насколько я мог  заключить по густому дыму. Один из них заметил меня и указал другим; тогда  пятеро мужчин направились ко мне, оставив женщин и детей у костра. Я со всех  ног пустился наутек к берегу, бросился в лодку и отчалил. Дикари, увидя, что я  убегаю, помчались за мной и, прежде чем я успел отъехать на достаточно далекое  расстояние, пустили мне вдогонку стрелу, которая глубоко вонзилась мне в левое  колено (шрам от раны останется у меня до могилы). Я испугался, как бы стрела не  оказалась отравленной; поэтому, усиленно заработав веслами и оказавшись за  пределами досягаемости их выстрелов (день был очень тихий), я старательно высосал  рану и кое-как перевязал ее.    

Я был в нерешительности, что мне предпринять, опасаясь  вернуться к месту, где я высадился, и взял курс на север, причем был вынужден  идти на веслах, потому что ветер был хотя и незначительный, но встречный,  северо-западный. Осматриваясь кругом в поисках удобного места для высадки, я  заметил на северо-северо-востоке парус, который с каждой минутой обрисовывался  все явственнее; я был в некотором сомнении, поджидать ли его или нет; однако в  конце концов моя ненависть к породе еху превозмогла, и, повернув пирогу, я на  парусе и веслах направился к югу и вошел в ту же бухточку, откуда отправился  поутру, предпочитая лучше отдаться в руки варваров, чем жить среди европейских  еху. Я подвез свою пирогу к самому берегу, а сам спрятался за камнем у  упомянутого мной ручейка с пресной водой.    

Корабль подошел к этой бухточке на расстояние полулиги и  отправил к берегу шлюпку с бочками за пресной водой (место было, по-видимому,  хорошо ему известно); однако я заметил шлюпку, лишь когда она подходила к  самому берегу, и было слишком поздно искать другого убежища. При высадке на  берег матросы заметили мою пирогу и, внимательно осмотрев ее, легко догадались,  что хозяин ее находится где-нибудь недалеко. Четверо из них, хорошо  вооруженные, стали обшаривать каждую щелочку, каждый кустик и наконец нашли  меня, лежащего ничком за камнем. Некоторое время они с удивлением смотрели на  мой странный неуклюжий наряд: кафтан из кроличьих шкурок, башмаки с деревянными  подошвами и меховые чулки; наряд этот показал им, однако, что я не туземец, так  как все туземцы ходили голые. Один из матросов приказал мне по-португальски  встать и спросил меня, кто я. Я отлично его понял (так как знаю этот язык) и,  поднявшись на ноги, сказал, что я несчастный еху, изгнанный из страны гуигнгнмов,  и умоляю позволить мне удалиться. Матросы были удивлены, услышав ответ на своем  родном языке, и по цвету моего лица признали во мне европейца; но они не могли  понять, что я разумел под словами «еху» и «гуигнгнмы», и в то же время смеялись  над странными интонациями моей речи, напоминавшими конское ржание. Все время я  дрожал от страха и ненависти и снова стал просить позволения удалиться,  тихонько отступая по направлению к моей пироге, но они удержали меня, пожелав  узнать, из какой страны я родом, откуда я прибыл, и задавая множество других  вопросов. Я ответил им, что я родом из Англии, откуда я уехал около пяти лет  тому назад, когда их страна и моя были в мире между собой. Поэтому я надеюсь,  что они не будут обращаться со мной враждебно, тем более что я не хочу им  никакого зла; я просто бедный еху, ищущий какого-нибудь пустынного места, где  бы провести остаток моей несчастной жизни.    

Когда они заговорили, мне показалось, что я никогда не  слышал и не видел ничего более противоестественного; это было для меня так же  чудовищно, как если бы в Англии заговорили собака или корова или в стране  гуигнгнмов – еху. Почтенные португальцы были не менее поражены моим странным  костюмом и чудной манерой произношения, хотя они прекрасно меня понимали. Они  говорили со мной очень любезно и заявили, что их капитан, наверное, перевезет  меня даром в Лиссабон, откуда я могу вернуться к себе на родину; что двое  матросов отправятся обратно на корабль уведомить капитана о том, что они  видели, и получить его распоряжения; а тем временем, если я не дам им  торжественного обещания не убегать, они удержат меня силой. Я счел за лучшее  согласиться с их предложением. Они очень любопытствовали узнать мои  приключения, но я проявил большую сдержанность; тогда они решили, что несчастья  повредили мой рассудок. Через два часа шлюпка, которая ушла нагруженная бочками  с пресной водой, возвратилась с приказанием капитана доставить меня на борт. Я  упал на колени и умолял оставить меня на свободе, но все было напрасно, и  матросы, связав меня веревками, бросили в лодку, откуда я был перенесен на  корабль и доставлен в каюту капитана.    

Капитан назывался Педро де Мендес и был человек очень  учтивый и благородный; он попросил меня дать какие-нибудь сведения о себе и  пожелал узнать, что я хочу есть или пить, поручился, что со мной будут  обращаться на корабле, как с ним самим, наговорил мне кучу любезностей, так что  я был поражен, встретив такую обходительность у еху. Однако я оставался  молчаливым и угрюмым и чуть не упал в обморок от одного только запаха этого  капитана и его матросов. Наконец я попросил, чтобы мне принесли чего-нибудь  поесть из запасов, находившихся в моей пироге. Но капитан приказал подать мне  цыпленка и отличного вина и распорядился, чтобы мне приготовили постель в очень  чистой каюте. Я не захотел раздеваться и лег в постель, как был; через полчаса,  когда по моим предположениям экипаж обедал, я украдкой выскользнул из своей  каюты и, пробравшись к борту корабля, намеревался броситься в море и спастись  вплавь, лишь бы только не оставаться среди еху. Но один из матросов помешал мне  и доложил о моем покушении капитану, который велел заковать меня в моей каюте.    

После обеда дон Педро пришел ко мне и пожелал узнать  причины, побудившие меня решиться на такой отчаянный поступок. Он уверил меня,  что его единственное желание оказать мне всяческие услуги, какие в его силах;  он говорил так трогательно и убедительно, что мало-помалу я согласился  обращаться с ним как с животным, наделенным малыми крупицами разума. В немногих  словах я рассказал ему о своем путешествии, о бунте экипажа на моем корабле, о  стране, куда меня высадили бунтовщики, и о моем трехлетнем пребывании в ней.  Капитан принял мой рассказ за бред или галлюцинацию, что меня крайне оскорбило,  так как я совсем отучился от лжи, так свойственной еху во всех странах, где они  господствуют, и позабыл об их всегдашней склонности относиться недоверчиво к  словам себе подобных. Я спросил его, разве у него на родине существует обычай  говорить то, чего нет, уверив его при этом, что я почти забыл значение слова  «ложь» и что, проживи я в Гуигнгнмии хотя бы тысячу лет, я никогда бы не  услышал там лжи даже от самого последнего слуги; что мне совершенно  безразлично, верит он мне или нет, однако в благодарность за его любезность я  готов отнестись снисходительно к его природной порочности и отвечать на все  возражения, какие ему угодно будет сделать мне, так что он сам легко обнаружит  истину.    

Капитан, человек умный, после множества попыток уличить меня  в противоречии на какой-нибудь части моего рассказа, в заключение составил себе  лучшее мнение о моей правдивости[157].  Но он заявил, что раз я питаю такую глубокую привязанность к истине, то должен  дать ему честное слово не покушаться больше на свою жизнь во время этого  путешествия, иначе он будет держать меня под замком до самого Лиссабона. Я дал  требуемое им обещание, но заявил при этом, что готов претерпеть самые тяжкие  бедствия, лишь бы только не возвращаться в общество еху.    

Во время нашего путешествия не произошло ничего  замечательного. В благодарность капитану я иногда уступал его настоятельным  просьбам и соглашался посидеть с ним, стараясь не обнаруживать неприязни к  человеческому роду; все же она часто прорывалась у меня, но капитан делал вид,  что ничего не замечает. Большую же часть дня я проводил в своей каюте, чтобы не  встречаться ни с кем из матросов. Капитан не раз уговаривал меня снять мое  дикарское одеяние, предлагая лучший свой костюм, но я все отказывался, гнушаясь  покрыть себя вещью, прикасавшейся к телу еху. Я попросил его только дать мне  две чистые рубашки, которые, будучи выстираны после того как он носил их, не  могли, казалось мне, особенно сильно замарать меня. Я менял их каждый день и  стирал собственноручно. Мы прибыли в Лиссабон 15 ноября 1715 года. Перед  высадкой на берег капитан накинул мне на плечи свой плащ, чтобы вокруг меня не  собралась уличная толпа. Он провел меня к своему дому и, по настойчивой моей  просьбе, поместил в самом верхнем этаже в комнате, выходящей окнами во двор. Я  заклинал его никому не говорить то, что я сообщил ему о гуигнгнмах, потому что  малейший намек на мое пребывание у них не только привлечет ко мне толпы  любопытных, но, вероятно, подвергнет даже опасности заключения в тюрьму или  сожжения на костре по приговору инквизиции[158].  Капитан уговорил меня заказать себе новое платье, однако я ни за что не  соглашался, чтобы портной снял с меня мерку; но так как дон Педро был почти  одного со мной роста, то платья, сшитые для него, были мне как раз впору. Он  снабдил меня также другими необходимыми для меня вещами, совершенно новыми,  которые я, впрочем, перед употреблением проветривал целые сутки.    

Капитан был не женат, и прислуга его состояла всего из трех  человек, ни одному из которых он не позволял прислуживать за столом; вообще все  его обращение было таким предупредительным, он проявлял столько подлинной  человечности и понимания, что я постепенно примирился с его обществом. Под  влиянием его увещаний я решил даже посмотреть в заднее окошко. Потом я начал  переходить в другую комнату, откуда выглянул было на улицу, но сейчас же в  испуге отшатнулся. Через неделю капитан уговорил меня сойти вниз посидеть у  выходной двери. Страх мой постепенно уменьшался, но ненависть и презрение к  людям как будто возрастали. Наконец я набрался храбрости выйти с капитаном на  улицу, но плотно затыкал при этом нос табаком или рутой.    

Через десять дней по моем приезде дон Педро, которому я  рассказал кое-что о своей семье и домашних делах, заявил мне, что долг моей  чести и совести требует, чтобы я вернулся на родину и жил дома с женой и  детьми. Он сказал, что в порту стоит готовый к отплытию английский корабль, и  выразил готовность снабдить меня всем необходимым для дороги. Было бы скучно  повторять его доводы и мои возражения. Он говорил, что совершенно невозможно  найти такой пустынный остров, на каком я мечтал поселиться; в собственном же  доме я хозяин и могу проводить время каким угодно затворником.    

В конце концов я покорился, находя, что ничего лучшего мне  не остается. Я покинул Лиссабон 24 ноября на английском коммерческом корабле,  но кто был его хозяином, я так и не спросил. Дон Педро проводил меня на корабль  и дал в долг двадцать фунтов. Он любезно со мной распрощался и, расставаясь,  обнял меня, но при этой ласке я едва сдержал свое отвращение. В пути я не  разговаривал ни с капитаном, ни с матросами и, сказавшись больным, заперся у  себя в каюте. 5 декабря 1715 года мы бросили якорь в Даунсе около девяти часов  утра, и в три часа пополудни я благополучно прибыл к себе домой в Росергайс.    

Жена и дети встретили меня с большим удивлением и радостью,  так как они давно считали меня погибшим; но я должен откровенно сознаться, что  вид их наполнил меня только ненавистью, отвращением и презрением, особенно  когда я подумал о близкой связи, существовавшей между нами. Ибо хотя со времени  моего злополучного изгнания из страны гуигнгнмов я принудил себя выносить вид  еху и иметь общение с доном Педро де Мендес, все же моя память и воображение  были постоянно наполнены добродетелями и идеями возвышенных гуигнгнмов. И  мысль, что благодаря соединению с одной из самок еху я стал отцом еще нескольких  этих животных, наполняла меня величайшим стыдом, смущением и отвращением.    

Как только я вошел в дом, жена заключила меня в объятия и  поцеловала меня; за эти годы я настолько отвык от прикосновения этого гнусного  животного, что не выдержал и упал в обморок, продолжавшийся больше часу. Когда  я пишу эти строки, прошло уже пять лет со времени моего возвращения в Англию[159]. В  течение первого года я не мог выносить вида моей жены и детей; даже их запах  был для меня нестерпим; тем более я не в силах был садиться с ними за стол в  одной комнате. И до сих пор они не смеют прикасаться к моему хлебу или пить из  моей чашки, до сих пор я не могу позволить им брать меня за руку. Первые же  свободные деньги я истратил на покупку двух жеребцов, которых держу в  прекрасной конюшне; после них моим наибольшим любимцем является конюх, так как  запах, который он приносит из конюшни, действует на меня самым оживляющим  образом. Лошади достаточно хорошо понимают меня; я разговариваю с ними, по  крайней мере, четыре часа ежедневно. Они не знают, что такое узда или седло,  очень ко мне привязаны и дружны между собою.    

 Глава 12    

     

     

Правдивость автора. С каким намерением  опубликовал он этот труд. Он порицает путешественников, отклоняющихся от  истины. Автор доказывает отсутствие у него дурных целей при писании этой книги.  Ответ на одно возражение. Метод насаждения колоний. Похвала родине. Бесспорное  право короны на страны, описанные автором. Трудность завоевать их. Автор  окончательно расстается с читателем; он излагает планы своего образа жизни в  будущем, дает добрые советы и заканчивает книгу    

     

Итак, любезный читатель, я дал тебе правдивое описание моих  путешествий, продолжавшихся шестнадцать лет и свыше семи месяцев, в котором я  заботился не столько о прикрасах, сколько об истине. Может быть, подобно другим  путешественникам, я мог бы удивить тебя странными и невероятными рассказами, но  я предпочел излагать голые факты наипростейшими способом и слогом, ибо главным  моим намерением было осведомлять тебя, а не забавлять.    

Нам, путешественникам в далекие страны, редко посещаемые  англичанами или другими европейцами, нетрудно сочинить описание диковинных  животных, морских и сухопутных. Между тем главная цель путешественника –  просвещать людей и делать их лучшими, совершенствовать их умы как дурными, так и  хорошими примерами того, что они передают касательно чужих стран.    

От всей души я желал бы издания закона, который обязывал бы  каждого путешественника перед получением им разрешения на опубликование своих  путешествий давать перед лордом верховным канцлером клятву, что все, что он  собирается печатать, есть безусловная истина по его добросовестному мнению.  Тогда публика не вводилась бы больше в обман, как это обыкновенно бывает  оттого, что некоторые писатели, желая сделать свои сочинения более занимательными,  угощают доверчивого читателя самой грубой ложью. В юности я с огромным  наслаждением прочел немало путешествий; но, объехав с тех пор почти весь земной  шар и убедившись в несостоятельности множества басен на основании собственных  наблюдений, я проникся большим отвращением к такого рода чтению и с  негодованием смотрю на столь бесстыдное злоупотребление человеческим  легковерием. И так как моим знакомым угодно было признать скромные мои усилия  небесполезными для моей родины, то я поставил своим правилом, которому  неуклонно следую, строжайше придерживаться истины; да у меня и не может  возникнуть ни малейшего искушения отступить от этого правила, пока я храню в  своей памяти наставления и пример моего благородного хозяина и других  достопочтенных гуигнгнмов, скромным слушателем которых я так долго имел честь  состоять.    

     

Nec, si miserum  Fortuna Sinonem    

Finixit, vanum  etiam, mendacemque improba finget[160].    

     

Я отлично знаю, что сочинения, не требующие ни таланта, ни  знаний и никаких вообще дарований, кроме хорошей памяти или аккуратного  дневника, не могут особенно прославить их автора. Мне известно также, что  авторы путешествий, подобно составителям словарей, погружаются в забвение  тяжестью и величиной тех, кто приходит им на смену и, следовательно, ложится  поверх. И весьма вероятно, что путешественники, которые посетят впоследствии  страны, описанные в этом моем сочинении, обнаружив мои ошибки (если только я их  совершил) и прибавив много новых открытий, оттеснят меня на второй план и сами  займут мое место, так что мир позабудет, что был когда-то такой писатель. Это  доставило бы мне большое огорчение, если бы я писал ради славы; но так как моей  единственной заботой является общественное благо, то у меня нет никаких  оснований испытывать разочарование. В самом деле, кто способен читать описанные  мной добродетели славных гуигнгнмов, не испытывая стыда за свои пороки,  особенно если он рассматривает себя как разумное, господствующее животное своей  страны? Я ничего не скажу о тех далеких народах, где первенствуют еху, среди  которых наименее испорченными являются бробдингнежцы; соблюдать мудрые правила  поведения и управления было бы для нас большим счастьем. Но я не буду больше  распространяться на эту тему и предоставлю рассудительному читателю самому  делать заключения и выводы.    

Немалое удовольствие доставляет мне уверенность, что это  произведение не может встретить никаких упреков. В самом деле, какие возражения  можно сделать писателю, который излагает одни только голые факты, имевшие место  в таких отдаленных странах, не представляющих для нас ни малейшего интереса ни  в торговом, ни в политическом отношении? Я всячески старался избегать промахов,  в которых так часто справедливо упрекают авторов путешествий. Кроме того, я не  смотрю на вещи с точки зрения какой-нибудь партии, но пишу беспристрастно, без  предубеждений, без зложелательства к какому-нибудь лицу или к какой-нибудь  группе лиц. Я пишу с благороднейшей целью просветить и наставить человечество,  над которым, не нарушая скромности, я вправе притязать на некоторое  превосходство благодаря преимуществам, приобретенным мной от долгого пребывания  среди таких нравственно совершенных существ, как гуигнгнмы. Я не рассчитываю ни  на какие выгоды и ни на какие похвалы. Я не допускаю ни одного слова, которое  могло бы быть сочтено за насмешку или причинить малейшее оскорбление даже самым  обидчивым людям. Таким образом, я надеюсь, что с полным правом могу объявить  себя писателем совершенно безупречным, у которого никогда не найдут материала  для упражнения своих талантов племена возражателей, обозревателей,  наблюдателей, порицателей, ищеек и соглядатаев.    

Признаюсь, что мне нашептывали, будто мой долг английского  подданного обязывает меня сейчас же по возвращении на родину представить одному  из министров докладную записку, так как все земли, открытые подданным,  принадлежат его королю. Но я сомневаюсь, чтобы завоевание стран, о которых я  говорю, далось нам так легко, как завоевание Фердинандом Кортесом беззащитных  американцев[161].  Лилипуты, по моему мнению, едва ли стоят того, чтобы для покорения их снаряжать  армию и флот, и я не думаю, чтобы было благоразумно или безопасно произвести  нападение на бробдингнежцев или чтобы английская армия хорошо себя чувствовала,  когда над нею покажется Летучий Остров. Правда, гуигнгнмы как будто не так  хорошо подготовлены к войне – искусство, которое совершенно для них чуждо,  особенно что касается обращения с огнестрельным оружием. Однако, будь я  министром, я никогда не посоветовал бы нападать на них. Их благоразумие,  единодушие, бесстрашие и любовь к отечеству с избытком возместили бы все их  невежество в военном искусстве. Представьте себе двадцать тысяч гуигнгнмов,  врезавшихся в середину европейской армии, смешавших строй, опрокинувших обозы,  превращающих в котлету лица солдат страшными ударами своих задних копыт. Ибо они  вполне заслуживают характеристику, данную Августу: «recalcitrat undique tutus»[162]. Но  вместо предложения планов завоевания этой великодушной нации я предпочел бы,  чтобы они нашли возможность и согласились послать достаточное количество своих  сограждан для цивилизации Европы путем научения нас первоосновам чести,  справедливости, правдивости, воздержания, солидарности, мужества, целомудрия,  дружбы, доброжелательства и верности. Имена этих добродетелей удержались еще в  большинстве европейских языков, и их можно встретить как у современных, так и у  древних писателей. Я могу это утверждать на основании скромных моих чтений.    

Но существует еще и другая причина, удерживающая меня от  содействия расширению владений его величества открытыми мной странами. Правду  говоря, меня берет некоторое сомнение насчет справедливости, проявляемой  государями в таких случаях. Например: буря несет шайку пиратов в неизвестном им  направлении; наконец юнга открывает с верхушки мачты землю; пираты выходят на  берег, чтобы заняться грабежом и разбойничеством; они находят безобидное  население, оказывающее им хороший прием; дают стране новое название, именем  короля завладевают ею, водружают гнилую доску или камень в качестве памятного  знака, убивают две или три дюжины туземцев, насильно забирают на корабль  несколько человек в качестве образца, возвращаются на родину и получают  прощение. Так возникает новая колония, приобретенная по божественному праву.  При первой возможности туда посылают корабли; туземцы либо изгоняются, либо  истребляются, князей их подвергают пыткам, чтобы принудить их выдать свое  золото; открыта полная свобода для совершения любых бесчеловечных поступков,  для любого распутства, земля обагряется кровью своих сынов. И эта гнусная шайка  мясников, занимающаяся столь благочестивыми делами, образует современную  колонию, отправленную для обращения в христианство и насаждения цивилизации  среди дикарей-идолопоклонников.    

Но это описание, разумеется, не имеет никакого касательства  к британской нации, которая может служить примером для всего мира благодаря  своей мудрости, заботливости и справедливости в насаждении колоний; своим  высоким духовным качествам, содействующим преуспеянию религии и просвещения;  подбору набожных и способных священников для распространения христианства;  осмотрительности в заселении своих провинций добропорядочными и воздержанными  на язык жителями метрополии[163];  строжайшему уважению к справедливости при замещении административных должностей  во всех своих колониях чиновниками величайших дарований, совершенно чуждыми  всякой порочности и продажности; и – в увенчание всего – благодаря назначению  бдительных и добродетельных губернаторов, горячо пекущихся о благоденствии  вверенного их управлению населения и блюдущих честь короля, своего государя.    

Но так как население описанных мной стран, по-видимому, не  имеет никакого желания быть завоеванным, обращенным в рабство, истребленным или  изгнанным колонистами и так как сами эти страны не изобилуют ни золотом, ни  серебром, ни сахаром, ни табаком, то, по скромному моему мнению, они являются  весьма мало подходящими объектами для нашего рвения, нашей доблести и наших  интересов. Однако, если те, кого это ближе касается, считают нужным держаться  другого мнения, то я готов засвидетельствовать под присягой, когда я буду  призван к тому законом, что ни один европеец не посещал этих стран до меня,  поскольку, по крайней мере, можно доверять показаниям туземцев; спор может  возникнуть лишь по отношению к двум еху, которых, по преданию, видели много  веков тому назад на одной горе в Гуигнгнмии и от которых, по тому же преданию,  произошел весь род этих гнусных скотов; эти двое еху были, должно быть,  англичане, как я очень склонен подозревать на основании черт лица их потомства,  хотя и очень обезображенных. Но насколько факт этот может быть доказательным, –  предоставляю судить знатокам колониальных законов[164].    

Что же касается формального завладения открытыми странами  именем моего государя, то такая мысль никогда не приходила мне в голову; да  если бы и пришла, то, принимая во внимание мое тогдашнее положение, я, пожалуй,  поступил бы благоразумно и предусмотрительно, отложив осуществление этой  формальности до более благоприятного случая.    

Ответив, таким образом, на единственный упрек, который можно  было бы сделать мне как путешественнику, я окончательно прощаюсь со всеми моими  любезными читателями и удаляюсь в свой садик в Редрифе наслаждаться  размышлениями, осуществлять на практике превосходные уроки добродетели,  преподанные мне гуигнгнмами, просвещать еху моей семьи, насколько эти животные  вообще поддаются воспитанию, почаще смотреть на свое отражение в зеркале и,  таким образом, если возможно, постепенно приучить себя выносить вид человека;  сокрушаться о дикости гуигнгнмов на моей родине, но всегда относиться к их  личности с уважением ради моего благородного хозяина, его семьи, друзей и всего  рода гуигнгнмов, на которых наши лошади имеют честь походить по своему  строению, значительно уступая им по своим умственным способностям.    

С прошлой недели я начал позволять моей жене садиться  обедать вместе со мной на дальнем конце длинного стола и отвечать (как можно  короче) на немногие задаваемые мной вопросы. Все же запах еху по-прежнему очень  противен мне, так что я всегда плотно затыкаю нос рутой, лавандой или листовым  табаком. И хотя для человека пожилого трудно отучиться от старых привычек,  однако я совсем не теряю надежды, что через некоторое время способен буду  переносить общество еху-соседей и перестану страшиться их зубов и когтей.    

Мне было бы гораздо легче примириться со всем родом еху,  если бы они довольствовались теми пороками и безрассудствами, которыми наделила  их природа. Меня ничуть не раздражает вид судейского, карманного вора,  полковника, шута, вельможи, игрока, политика, сводника, врача, лжесвидетеля,  соблазнителя, стряпчего, предателя и им подобных; существование всех их в  порядке вещей. Но когда я вижу кучу уродств и болезней как физических, так и  духовных, да в придачу к ним еще гордость, – терпение мое немедленно  истощается; я никогда не способен буду понять, как такое животное и такой порок  могут сочетаться. У мудрых и добродетельных гуигнгнмов, в изобилии одаренных  всеми совершенствами, какие только могут украшать разумное существо, нет даже  слова для обозначения этого порока; да и вообще язык их не содержит вовсе  терминов, выражающих что-нибудь дурное, кроме тех, при помощи которых они  описывают гнусные качества тамошних еху; среди них они, однако, не могли  обнаружить гордости вследствие недостаточного знания человеческой природы, как  она проявляется в других странах, где это животное занимает господствующее  положение. Но я благодаря моему большому опыту ясно различал некоторые зачатки  этого порока среди диких еху.    

Однако гуигнгнмы, живущие под властью разума, так же мало  гордятся своими хорошими качествами, как я горжусь тем, что у меня две руки; ни  один человек, находясь в здравом уме, не станет кичиться этим, хотя и будет  очень несчастен, если лишится одной из них. Я так долго останавливаюсь на этом  предмете из желания сделать, по мере моих сил, общество английских еху более  переносимым; поэтому я очень прошу лиц, в какой-нибудь степени запятнанных этим  нелепым пороком, не отваживаться попадаться мне на глаза.