1 2 3 4 5 6 7 
     
С мира занавес сдерем,
     
Всем покажем и споем.
    
    
     
Что в Марокко? Все морока!
     
Что у вас сейчас под боком,
     
Как во Франции дела,
     
Как экскурсия прошла,
     
На Арбате что у нас,
     
Как в Италии сейчас,
     
Что в деревне. И короче:
     
Обо всем ином и прочем![1]
    
   
   
Хор смолк, шеренга застыла, из нее выступила девочка, загримированная под Люду Зимину, сплела пальцы, вытянула руки и, поводя плечами, запела:
   
    
     
Я жеманство, тру-ля-ля,
     
И скажу вам смело:
     
Люблю глазками стрелять,
     
Не люблю лишь дела.
    
    
     
Как приятно день деньской
     
Шевелить глазами,
     
И влюбляться с головой,
     
И не спать ночами.
     
Завела я дневничок,
     
В нем пишу стихи я:
     
Мопассан и Поль де Кок
     
Вот моя стихия.
    
   
   
Девочка отошла в сторону. Из строя шагнул мальчик, одетый, как Юра: бархатная толстовка с белым бантом.
   
    
     
Только станет лишь темно,
     
Страстно ждет меня кино,
     
Мэри Пикфорд, Гарри Пиль
     
Вскочат вдруг в автомобиль.
     
И, сверкая, как алмаз,
     
Прыгнет к ним Фербенкс Дуглас.
     
Ах, держите вы меня,
     
Сколько жизни и огня!
     
Что мне школа, забыл давно,
     
Дайте мне кино!
    
   
   
Мальчик стал рядом с девочкой. Из строя вышел увалень, похожий на Витьку Бурова, и басом, подражая Витьке, запел:
   
    
     
Эй, берегись! Посторонись!
     
Я очень гордый, с поднятой мордой.
     
Я разгильдяйство! Я друг лентяйства!
     
Я чемпионов всех сильнее.
     
Я весь проныра и пролаза.
     
Стекла бью я до отказа.
     
Мне каждый враг, кто не со мной.
     
И всех зову с собой на бой!
    
   
   
Появился мальчик, загримированный под Мишиного приятеля Генку – вылинявшая солдатская гимнастерка и латаные штаны, заправленные в стоптанные сапоги. В руках у него была громадная метла.
   
    
     
Я чемпион, я чемпион,
     
Нас легион, нас легион.
     
Эти паразиты здесь и там
     
Не дают работать нам.
     
Всех их с собой требую на бой!
     
С шеи долой
     
Сбросим метлой!
    
   
   
Чемпион бьет метлой барышню, пижона и хулигана – они падают под его ударами; строй, маршируя, удаляется за сцену. За ним, охая и стеная, плетутся пижон, барышня и хулиган.
   
На сцену поднялся Миша.
   
– Живая газета показала персонажи, на которых мы видим тлетворное влияние нэпа: хулиган, пижон и барышня. Нэп принес с собой и другие отрицательные явления. Как с ними бороться – вот предмет сегодняшнего диспута. Кто хочет выступить?
   
Встал Генка, одетый так, как его только что изобразили – вылинявшая солдатская гимнастерка и латаные штаны, заправленные в стоптанные сапоги.
   
– Пошлость и мещанство – вот главный враг. Носят банты, галстуки, ажурные чулки, воняют духами. К чему эти декорации?
   
– Чем тебе мешает галстук? – спросил Яша Полонский.
   
– Надо открывать шею солнцу, а не ходить, как собачка, в ошейнике.
   
– А ажурные чулки?
   
– Для чего они? – воскликнул Генка. – Чтобы какой-нибудь гнилокровный буржуазный выродок любовался «изящной дамской ножкой» на танцульках?
   
– Ты против танцев?
   
– Их вред доказан наукой.
   
– Где ты это вычитал?
   
– Могу и тебе дать почитать. А некоторые элементы еще продолжают вертеть ногами. Танцы насаждают мелкобуржуазные нравы. Обращаются на «вы», говорят: «извините», «простите», «пардон» – все это гнилая интеллигентщина. Я сам видел, как один комсомолец подавал комсомолке пальто. Зачем? Чтобы подчеркнуть ее неравноправность? Ведь она ему пальто не подала.
   
– Хочешь, чтобы тебе подавали?
   
– А если у них любовь?
   
– Разве любовь в том, чтобы подавать пальто? Я не отрицаю любовь…
   
– Спасибо, благодетель!
   
– …Но только на основе общей идеи…
   
Молодой звонкий голос из зала пропел частушку:
   
    
     
Ох, по дороге колокольцы,
     
Сердце словно прыгает.
     
Ох, не влюбляйтесь в комсомольца,
     
Скукою измызгает.
    
   
   
– Генка, про тебя!
   
   
На сцену поднялась Зина Круглова в форме юнгштурма – защитного цвета гимнастерка и юбка, широкий ремень, портупея через плечо.
   
– Мужчина называется мужчиной потому, что он мужественный.
   
– Вода называется водой потому, что она водянистая, – вставил Яша Полонский.
   
– Поэтому, – продолжала Зина, – если парень подаст девушке пальто, в этом нет ничего унизительного, простая вежливость.
   
– Женщина называется женщиной потому, что она женственная, – не унимался Яша.
   
– Именно! Почему обязательно ходить в сапогах, я предпочитаю туфли…
   
   
– Танцевать удобнее?
   
– Хотя бы! Мы будем танцевать независимо от того, разрешает это Генка или нет.
   
На сцене появился Юра.
   
– Я признателен Яше Полонскому за то, что послужил ему прообразом, дал пищу его богатой фантазии, его блестящей музе, горжусь этим. Но еще больше благодарен Генке: он поставил все точки над «i». Чего он хочет? Стандарта! Всех подогнать под один тип: одинаково одевайтесь, одинаково развлекайтесь, одинаково думайте! А я, например, не хочу. Хочу быть самим собой. И буду носить бант. Привет!
   
– Мы не хотим стандарта, – возразил Миша, – но нельзя думать только о себе – о своей внешности, карьере, благополучии. Не в том дело, что ты носишь бант, а в том, что бант заменил тебе все.
   
– Он забантовался! – крикнул Яша.
   
Руку поднял Саша Панкратов.
   
– Я хочу сказать насчет хулиганов. Некоторые размахивают финками.
   
– Это ты про меня, что ли? – ухмыльнулся Витька Буров.
   
– Да, про тебя. Ты выражаешься. Слова нецензурные говоришь.
   
«Молодец, смелый парнишка», – подумал Миша о Саше Панкратове.
   
– А ты слышал? Слышал, как я ругался? – спросил Витька.
   
– Слышал, – решительно ответил Саша.
   
– Как? Повтори!
   
– Сам знаешь как. Я тебе потом повторю.
   
– И я слышал… И я! – закричали ребята в зале.
   
– А вы не слушайте! – огрызнулся Витька.
   
Зина Круглова сказала:
   
– Мало того, что Буров хулиганит сам, он вовлекает в хулиганство малолетних.
   
– Судить показательным судом! – сурово объявил Генка.
   
– А право имеешь? – с вызовом спросил Витька.
   
– Имеем. Школа отвечает за наш дом.
   
– Ой, испугался, – ухмыльнулся Витька, довольный тем, что оказался в центре внимания. – Когда судить-то будете?
   
– Сообщим, не забудем, – пообещал Миша, – не беспокойся, как-нибудь справимся с тобой. Запомни на всякий случай. Итак, предложения?!
   
– Повести решительную борьбу с мещанством, пошлостью и обывательщиной, – предложил Генка.
   
– Общо. Давай конкретнее! – возразил Миша.
   
– Запретить галстуки, банты, ажурные чулки, духи.
   
– А одеколон? – спросил Яша.
   
– Тоже.
   
– Одеколон не роскошь, а гигиена, – выкрикнул кто-то из зала.
   
– Этот лозунг выдумали частники парикмахеры, – отпарировал Генка.
   
– Кто за предложение Генки? – спросил Миша.
   
Руку поднял один Генка.
   
– Какие еще предложения?
   
– Запретить танцульки! – объявил Генка.
   
– У меня другое предложение, – сказала Зина Круглова. – Танцы разрешить, кроме фокстрота и чарльстона.
   
– Это почему?
   
– В фокстроте прижимаются.
   
– А ты не прижимайся.
   
– Это буржуазный танец, – настаивала Зина, – и никто не умеет его по настоящему танцевать, получается одно кривляние и вихляние.
   
Тот же молодой, звонкий девичий голос из зала выкрикнул:
   
– А барыню сударыню можно?
   
– А трепака?
   
– Лично я предпочитаю лезгинку, – сказал Миша, – кабардинскую и наурскую, но в перерывах между ними иногда задумываюсь: для чего я живу и работаю?
  
  
   
    
9
   
   
Диспут только возвысил Витьку Бурова в собственном мнении: он стал на нем центральной фигурой. Он и шел в клуб в расчете, что о нем заговорят, а если нет, то он выкинет такое, чтобы заговорили.
   
В своей обычной расслабленной позе Витька сидел во дворе, на пустом деревянном ящике позади первого корпуса, в узком проходе между стеной дома и забором. Рядом на асфальте сидели Шныра, Фургон и Белка. У угла, на стреме, стоял Паштет. Было утро, не самое раннее, часов десять. Воскресенье.
   
Паштет махнул рукой – все в порядке.
   
Витька лениво привстал, потянулся, даже зевнул, поднял Белку, она встала ему на плечи и проскользнула в форточку.
   
Витька опустился на ящик, принял прежнюю позу, Шныра и Фургон не сделали ни одного движения, Паштет был на посту. Все совершилось молниеносно, никто не заметил – задний тупик двора, по нему не ходят, задняя стена дома – ни дверей, ни подъездов, впереди – глухая кирпичная стена.
   
Белка очутилась в пустом фойе кинотеатра «Арбатский Арс».
   
На стенах висели афиши, рекламы, фотографии из кинофильмов.
   
У стены возвышалась буфетная стойка под круглым стеклом. Белка отодвинула дверцу. Скрип не смутил ее: кинотеатр заперт снаружи. Проверено.
   
Она сняла с прилавка пять бутылок лимонада, пирожные, конфеты, бутерброды, сложила в мешок, вернулась к окну, поскребла о стекло.
   
Витька снова так же неторопливо поднялся, протянул руку, взял мешок, помог Белке вылезти из окна. Белка схватила мешок и скрылась с ним в подъезде черного хода.
   
Ребята обогнули корпус, очутились на переднем дворе, где играли детишки, и подошли к пожарной лестнице.
   
Узкая металлическая лестница начиналась от второго этажа и, прикрепленная к стене металлическими прутьями, достигла крыши восьмиэтажного корпуса. У крыши прутья были оторваны, верх лестницы раскачивался.
   
Витька уселся на нижней ступени лестницы.
   
– Куда забрался, места тебе другого нет? – недовольно заметила дворничиха.
   
– Сидеть нельзя?
   
– Нельзя, слазь!
   
Витька потянул носом воздух:
   
– Мне кислород нужен, кислороду не хватает. – Он поднялся еще на две ступеньки, снова потянул носом. – Хороший кислород, первый сорт.
   
– Доиграешься, Витька!
   
Дворничиха ушла со своей метлой. Витька ухмыльнулся: цель достигнута, все видели, что он на лестнице и, следовательно, к буфету отношения иметь не может. Ему было нужно алиби, слово, которого он не знал, но представление о нем имел.
   
Шныра, Паштет и Фургон, задрав головы, смотрели, как Витька поднимается по лестнице.
   
Достигнув четвертого этажа, Витька свесился и заглянул в открытое окно. Перед зеркалом сидела Ольга Дмитриевна в халате и с полотенцем на голове.
   
Ухмыляясь, Витька смотрел на нее.
   
Она оглянулась, вскрикнула в испуге.
   
Витька скорчил страшную рожу.
   
Ольга Дмитриевна вскочила с пуфика, закрыла окно, задернула занавеску.
   
Довольный своей проделкой, Витька посмотрел вниз, желая увидеть, какой эффект она произвела, как вдруг заметил проходящего по двору Шаринца.
   
– Где Белка? – спросил Шаринец Шныру.
   
– Не знаю.
   
Витька спустился вниз, спрыгнул с лестницы.
   
– Тебе чего?
   
– А тебе чего?
   
– Ну и мотай отсюда!
   
– Ты, Витька, один, а я не один.
   
– Плевал я на твоих, ты моих не трогай.
   
– Дождешься! – пригрозил Шаринец и пошел со двора.
   
Витька снова взобрался по лестнице. Рискованно балансируя на пруте, дотянулся до окна, взял стоящую между рамами банку, запустил в нее палец, набрал варенья и отправил в рот.
   
Мальчики криками и смехом выразили свой восторг.
   
В следующем окне, этажом выше, Витька увидел целующуюся парочку.
   
– Сосед, что делаешь?
   
Парочка оглянулась, девушка выскочила из комнаты.
   
В окне следующего этажа усатый дяденька сосредоточенно уминал за столом большой шматок сала.
   
– Дай кусочек!
   
Усатый перестал жевать и озадаченно уставился на Витьку.
   
Забавляясь таким образом, Витька достиг вершины лестницы. Край ее не прикасался к крыше – оба прута были сломаны.
   
Предстояла самая опасная часть операции.
   
Сильно и размашисто раскачиваясь, Витька приближал верх лестницы к крыше и, когда она достигла ее, схватился рукой за желоб, подтянулся, перекинулся на крышу, продолжая удерживать лестницу сначала ногами, потом руками.
   
Улегшись на крыше, крикнул вниз:
   
– Давай!
   
Ловко и быстро, как обезьяна, взобрался Шныра.
   
За ним, умирая от страха, начал подъем Фургон.
   
Добравшись до середины, остановился, посмотрел вниз.
   
– На меня смотри! – крикнул Витька.
   
Фургон снова начал неловко подниматься. Витька протянул ему руку и перетянул на крышу. После того как уверенно взобрался Паштет, Витька отпустил лестницу.
   
Ребятишки с завистью следили за их подъемом. Витькино тщеславие было удовлетворено, и он крикнул вниз:
   
– Привет!
   
Через слуховое окно он спустился на чердак, перелез через балки и стропила, откинул задвижку на двери. На площадке черного хода сидела Белка с мешком.
   
– Час сижу!
   
Он впустил ее на чердак, задвинул задвижку.
   
Вся компания сидела на крыше.
   
Витька вынул из мешка бутылки с лимонадом, пирожные, бутерброды, конфеты, отложил в сторону две закупоренные банки с монпансье:
   
– Это в Крым.
   
Он снова через слуховое окно спустился на чердак и спрятал банки в чуланчике, замаскированном досками и фанерой. На полу лежали тюфяк и рваное одеяло, на досках, заменявших стены, висели открытки с видами Крыма.
   
Витька вернулся на крышу, открыл лимонад, разложил пирожные и конфеты:
   
– Шамайте! В Крым поедем – в вагоне ресторане будем обедать.
   
– Что за вагон ресторан?
   
– Вагон, а в нем столики, ресторан. Поезд идет, колеса постукивают, а ты рубаешь, официант подает, что закажешь, а закажешь, что захочешь, – расписывал Витька предстоящую поездку в Крым. – Пообедаешь – и к себе, по тамбурам, из вагона в вагон, все на ходу. Пришел в свой вагон, заваливайся спать, у каждого своя полка – плацкарт называется. Спать не хочешь – смотри в окно. Главное – деньги сделать.
   
– А как деньги сделаем? – спросил Фургон.
   
– Тебе кто позволил такие вопросы задавать?
   
Испуганный Фургон молчал.
   
– Кто, спрашиваю, позволил? Или кто подучил? Подослал? Кто? Мишка Поляков? Сашка Фасон? Говори! А то сброшу с крыши. Арцы – и в воду концы!
   
– Он просто так спросил, – вступился Шныра.
   
– Заткнись! Если кто насчет Крыма натреплется, голову оторву.
   
– А чего трепаться? – возразил Шныра. – Думаешь, не знают? Знают.
   
– Откуда? Кто сказал?
   
– Да брось ты! Сам сколько раз говорил: Крым… Крым…
   
– А хорошо в Крыму? – спросила Белка, предупреждая ссору.
   
Ее наивную дипломатию поддержал Паштет.
   
– Спрашивает! Все в Крым едут. Было бы плохо, не ездили. Там море кругом.
   
– Всесоюзная здравница называется, – добавил Шныра.
   
Витька лег на спину, мечтательно заговорил:
   
– Самое лучшее место – Крым. Море само собой, тепло круглый год, хочешь – купайся, хочешь – загорай. Фрукты нипочем: груши дюшес, виноград «дамские пальчики», абрикосы – копейка фунт. В Ливадию поедем, там дворец, царь Николай жил. Ялта. Главное, ксиву надежную иметь, а то снимут с поезда как безнадзорных.
   
– Какую ксиву? – спросил Фургон.
   
– Вот дурачок, – засмеялся Паштет, – ксива – документ, значит.
   
– Ксива будет такая, – сказал Витька, – экскурсия, вы ученики, я за старшего. Печать поставим – и порядок.
   
– А где печать возьмем? – опять спросил наивный Фургон.
   
Витька приподнялся, пристально посмотрел на Фургона.
   
Шныра опять защитил приятеля:
   
– Он просто так спросил… Не видишь разве, дурачок еще, ничего не понимает.
   
Витька погрозил Фургону пальцем:
   
– Много знать хочешь, треплешься. Не суйся, за тебя все сделают.
   
Он замолчал, прислушался: дергали чердачную дверь. Витька сделал знак сидеть тихо, спустился на чердак, прокрался к двери, прислушался.
   
За дверью разговаривали. Витька узнал голоса Миши и Генки:
   
– …Кто-то запер дверь. Управдом, что ли…
   
– …Замка нет, изнутри заперта…
   
– …Пойдем со двора.
   
Было слышно, как они спускаются по лестнице.
   
Витька вернулся на крышу, лег на спину:
   
– Мишка с Генкой… Убрались…
  
  
   
    
10
   
   
Миша и Генка вернулись во двор и подошли к пожарной лестнице.
   
Миша надел на шею моток проволоки, прикрепил к поясу связки роликов и стал взбираться по лестнице. За ним, с двумя шестами, последовал Генка.
   
Их подъем был прерван появлением в окне женщины с растрепанными волосами и банкой в руке.
   
– Хулиганы! Ворюги! – кричала женщина, поворачиваясь во все стороны и показывая банку жильцам. – Полбанки варенья сожрали!
   
Миша недоуменно смотрел на нее:
   
– Не трогали мы вашего варенья.
   
Мужчина в подтяжках, в другом окне, укоризненно качал головой:
   
– Стыдно, Миша, а еще комсомолец. И ты, Генка! Вот уж не ожидал.
   
– Не видели мы никакого варенья! – закричал Генка.
   
– Хулиганы! Бездельники! – бушевала женщина.
   
– Какое варенье? – осведомился Миша.
   
– Еще спрашивает! Клубничное.
   
– Извините, мы не едим клубничного варенья.
   
Мальчики поднялись выше.
   
– Мытарства первых радиолюбителей, – сказал Миша. – Такие, как ты, прокладывают дорогу в будущее.
   
– Сознание этого только и поддерживает во мне бодрость духа, – ответил Генка, подтягивая шесты.
   
На восьмом этаже из окна выглянул русоволосый рабфаковец, подмигнул:
   
– Радиозайцы?
   
– Мы зарегистрированные.
   
– Будете крышу ломать? Крыша-то надо мной.
   
– Даже не дотронемся, – успокоил его Генка. Миша проделал то же, что и Витька: раскачал верх лестницы, перебрался на крышу, удержал лестницу. Генка передал ему шесты и тоже перебрался на крышу.
   
Они не удивились, увидев на крыше Витькину компанию: они сами в свое время лазили сюда погреться на солнышке. Но компания была враждебной. И этот пир… Откуда такие яства? Ворованное, в этом не могло быть сомнений.
   
Миша не хотел затевать разговор здесь, на крыше. Не место.
   
Но Генка, как всегда, не смог удержаться:
   
– Богато живете!
   
– Живем! А что?! – ответил Витька, спокойно отхлебывая ситро из горлышка бутылки. – Завидно?
   
– Наверно, – пробормотал Генка, прикрепляя шест к дымовой трубе.
   
Когда Миша натягивал антенну, лежавший на его пути Витька не пошевелился. Миша перешагнул через него. Витька ухмыльнулся.
   
Убедившись, что спуск висит хорошо, между окон, Миша и Генка через слуховое окно спустились на чердак, пролезли через балки и подошли к чердачной двери.
   
– Устроили ночлежный дом, – сказал Генка и оторвал задвижку. – Сам ворует, – продолжал он, спускаясь с Мишей по лестнице, – и маленьких приучает. Вот тебе и диспут! Плевал он на наш диспут. Его надо изолировать.
   
Очутившись во дворе, они натянули свисающий с крыши провод.
   
Из окна выглянул Славка.
   
– Приходи, сейчас слушать будем, – сказал Генка.
   
– Ладно!
   
В это время из подъезда вышел Валентин Валентинович Навроцкий, на этот раз не в светлом, а в темно синем бостоновом костюме.
   
– Здравствуйте, Миша!
   
– Гутен таг! – ответил Миша.
   
Навроцкий сделал вид, будто не заметил насмешки.
   
– Радио устраиваете?
   
– Пробуем, – ответил Генка.
   
Миша пристально и изучающе рассматривал Навроцкого.
   
Навроцкий ответил ему таким же взглядом.
   
Так некоторое время они молча смотрели друг на друга.
   
Потом Навроцкий сказал:
   
– Радиостанция Коминтерна скоро начнет свои передачи. Так, во всяком случае, пишут в газетах.
   
Миша молчал.
   
– Кстати, – продолжал Навроцкий, – на крыше вы не встретились со своим недругом?
   
– С каким недругом?
   
– С этим, как его, Альфонсом Доде, так, кажется, его зовут.
   
– Его зовут Виктор Буров, – хмуро ответил Миша.
   
– Возможно. Как раз перед вами он со своим акционерным обществом взобрался на крышу.
   
– Чердак – его постоянное местожительство, там и ночует, – сказал Генка.
   
– Я поражен, – сказал Навроцкий. – Он так легко отделался. Размахивал финкой, а его подержали час в милиции и отпустили.
   
– Он никого не зарезал, – возразил Миша.
   
– Но была попытка.
   
Навроцкий был прав, но Миша не хотел с ним соглашаться.
   
– Я думаю, была только попытка похвастаться своим ножом.
   
Навроцкий засмеялся:
   
– Он хвастун, оказывается, вот почему его называют Альфонсом Доде… Но, знаете, сегодня он хвастается ножом, завтра пустит его в ход. Мы в обществе «Друг детей» часто сталкиваемся с подобными ситуациями – один негодяй портит десяток детей: они тоже заводят ножи.
   
– Этого мы ему не позволим, – сказал Генка, – как-нибудь справимся. Не с такими справлялись.
   
– Между прочим, – сказал Навроцкий, – у одного моего приятеля есть итальянский детекторный приемник. Свой вы, наверно, сами собрали?
   
– Сами, – подтвердил Генка.
   
– Ну вот, а то фабричный, настоящий, их производят в Италии. Если хотите, я попрошу на время, вы послушаете, может быть, скопируете что-либо.
   
– Спасибо, мы попробуем свой, – ответил Миша.
   
– Желаю успеха, – сказал Навроцкий.
  
  
   
    
11
   
   
Тот же комод, покрытый белой салфеткой с кружевной оборкой, квадратное зеркало с зеленым лепестком в углу, моток ниток, проткнутый длинной иглой, старинные фотографии в овальных рамках с тиснеными золотом фамилиями фотографов. Мало что изменилось в этой комнате. Только вместо широкой кровати с горой подушек стояли две узкие койки: одна, огороженная занавеской, для тетки, другая для Генки. На маленьком столике в углу – детекторный приемник, пачки тонкого шнура в белой обмотке, шурупы, гайки, винты, отвертка.
   
Генка присоединил антенну к приемнику, надел на голову наушники и, осторожно тыкая острием иглы в камешек, пытался поймать какую-нибудь станцию. Из наушников доносились шипение, хрип, свист. Генка положил наушники в стакан. Сквозь хрип и свист донесся далекий глухой голос: «Из Парижа передают: правительство Пенлеве Бриана Кайо поставило в палате депутатов вопрос о доверии…»
   
– Ну что? – торжествующе спросил Генка.
   
– Блеск!
   
– Красота!
   
Однако опять хрипение, свист, треск и шум…
   
– Ничего, – сказал Генка, – будет работать не хуже итальянского.
   
– А ты его видел, итальянский? – спросил Славка.
   
– Рассказывал тут один тип, Валентин Валентинович, предлагал даже. Зря ты, Мишка, отказался. Была бы хоть польза от нэпмана.
   
– Он не нэпман, а агент по снабжению.
   
– Один черт! Посмотри на костюм, галстук, лакированные ботинки.
   
– Ты примитивный социолог, – сказал Миша, – для тебя одежда – главный признак классовой принадлежности.
   
– Больше того! – подхватил Генка. – Признак его психологии. Человек, возводящий в культ лакированные ботинки, пуст, как барабан.
   
– Культом могут стать и стоптанные сапоги.
   
– Просто у меня нет других.
   
– Возможно, Валентин Валентинович не так уж плох, – заметил Славка.
   
– Тогда с Витькой другой бы побоялся ввязаться, а он вышел и сказал правду.
   
– Это так, – согласился Миша, – и все же… Гладкий, сладкий, обходительный…
   
– Коммерсант, он и должен быть обходительным.
   
– Зимин приказал задержать его вагон, а Красавцев отправил. Потом я их видел вместе в ресторане. В чем суть махинации?
   
– Дает Красавцеву в лапу, а тот ему побыстрее отпускает товар, – объяснил Славка.
   
– Спокойно ты об этом говоришь…
   
– А что?! Стенать, рыдать, посыпать голову пеплом? Только слепой не видит, что делается. Хапают, рвут, тащат, дают взятки, берут взятки. Мелкота все сваливает на четыре «у»: усушка, утруска, угар, утечка; крупняки становятся миллионерами на четырех «без»: бесхозяйственность, безответственность, безграмотность, безразличие. Какое мне дело до Навроцкого, до Красавцева, когда их тысячи.
   
– Рано ты складываешь оружие.
   
– Просто я вижу немного больше. Другая, знаешь ли, площадка.
   
– Эстрада для оркестра.
   
– Ты хочешь меня оскорбить?
   
– Просто я хочу сказать, что ресторан не такая уж высокая площадка для обозрения жизни.
   
– Тебе остается добавить, что я гнилой интеллигент.
   
– Не надо говорить за меня, – возразил Миша. – Я могу сам за себя сказать…
   
– Пожалуйста, говори!
   
– Могу. Не следует собственные невзгоды превращать в барометр, в мерило жизни всего человечества. Тебе сейчас плохо, да, плохо, трудно. Но это не значит, что наступил мировой потоп. Он еще не наступил. Ты видишь нэпманов, аферистов, взяточников, но жизнь – это не только ресторан «Эрмитаж», жизнь значительно больше, чем ресторан «Эрмитаж». И если кучка паразитов, именно кучка, обворовывает государство, крадет и расхищает народное добро, вряд ли можно быть безразличным.
   
Этот разговор должен был рано или поздно произойти, он просто откладывается. Все же Генка примирительно сказал:
   
– Я думаю, вы оба неправы. Безусловно, ты, Славка, субъективен. Нэп – это временно, и нельзя так обобщать. С другой стороны, ломать голову над их делишками тоже не следует. Нам в их коммерции не разобраться, да и есть кому разбираться помимо нас. У нас свои задачи и свои обязанности, мы уклоняемся от них, прямо говорю. Юра и Люда шатаются по ресторанам – разве им место в советской школе? А мы молчим, мы в стороне. Витька Буров разлагает учащихся нашей школы, малолетних, заметьте, – мы опять в стороне, опять молчим.
   
– Им интересно с Витькой, – сказал Славка, – он их заворожил Крымом.
   
– Ах, так? У него, у Витьки, значит, романтика, а у нас скучная проза. Это ты хочешь сказать?
   
– Именно это, – подтвердил Славка.
   
– Ну, знаешь… Защищать Витьку… – развел руками Генка.
   
– А что такого? В сущности, он не злой парень.
   
– Он бездельник! – сказал Миша.
   
– Не забывай, что у него дома, – напомнил Славка.
   
– Ах да, отец алкоголик, это – оправдание?
   
– Не оправдание, а объяснение.
   
– Витька Буров достаточно взрослый человек, чтобы отвечать за себя самому, а не прятаться за отца алкоголика, и не сидеть на шее у матери, и…
   
Генка перебил Мишу:
   
– Тише, тише! Слышите? Говорит Нижний Новгород…
  
  
   
    
12
   
   
Как только Миша и Генка спустились с крыши, Витька подошел к антенне:
   
– Что за фигура?
   
– Антенна для детекторного приемника, – объяснил Фургон.
   
Витька понятия не имел, что такое детекторный приемник, но показывать свою неосведомленность не хотел, а потому спросил пренебрежительно:
   
– Ты откуда знаешь?
   
– Ребята в школе делают. Наушники надевают и слушают радио.
   
– Ни черта они не услышат!
   
Так он выразил свое презрение к авторам этой затеи.
   
Но сама затея обеспокоила: они вторглись в его владения. Крыша – его резиденция; чуланчик – его спальня; чердак – хранилище всего, что собирают они на Крым.
   
Первым побуждением было сорвать проволоку, сломать дурацкие палки, торчащие над дымовыми трубами и уродующие крышу.
   
Он этого не сделал. Миша и Генка заявятся снова, поставят палки, натянут проволоку; они не отступятся, Витька их хорошо знает, и если здесь, на крыше, начнутся драки, то он вовсе ее потеряет.
   
Эти рассуждения свидетельствовали о наличии у Витьки здравого смысла. Однако вид задвижки, сорванной с чердачной двери, привел его в бешенство, он чуть было не вернулся на крышу и не сломал их чертово сооружение. Но уличная, чисто арбатская выдержка победила и на этот раз. Слишком важен для него чердак, чтобы принимать решение, продиктованное желанием отомстить. Чердак – его дом. Родительский дом Витька не любил, не любил отца алкоголика, надоели попреки: когда будешь работать? Когда будешь зарабатывать?.. А что он?! Стоял на бирже труда, очередь на бронь подростков большая, в ФЗУ не послали, в пекарню загнали, к черту на рога, на Разгуляй, являйся к пяти утра. Ночевать ему в пекарне, что ли? Пекарня тесная, душная, грязная – вкалывай! Бросил, вернулся на биржу, а ему: «Не хочешь работать!»
   
Съездит в Крым, погуляет, а потом устроится на работу, только на такую, чтобы по душе. Завод, фабрика, каждый день одни и те же морды – ни за что! Хотела мать определить к сапожнику – спину гнуть, подметки подбивать. Сапожник – последний человек; в кино и то орут на механика: «Сапожник!», когда части путает или вверх ногами показывает. Вот лифты – это подходяще. Приходил мастер, лазил на чердак, в машинное отделение, Витька увязался за ним. Мастер сказал: летом будут лифты налаживать. Раньше электроэнергии не было, из-за этого не пускали, а теперь энергия есть, а мастеров не хватает. Лифты старые, изношенные, поломанные, все растащено, ремонтировать надо, дело тонкое, сложное, а мастеров на всю Москву – раз, два и обчелся.
   
Витька лазил с ним по чердакам, показывал тросы, блоки, знал, где что лежит, мастер его одобрил, сказал: возьму в помощники, научу, будешь за лифтами смотреть. Налаживать лифты – это да, это устраивало. В доме шесть подъездов – шесть лифтов. Пустит лифт – будут люди подниматься, не пустит – попрут пехом на восьмой этаж. Это придаст ему значительности. Витьке хотелось быть значительным именно здесь, у себя дома. Придут к нему: товарищ Буров, почините, пожалуйста, лифт, не работает, не поднимается, или не спускается, или застрял какой чудик между этажами – потеха! Захочет – починит, не захочет – нет, не починит. И не надо тащиться на завод, толкаться в трамвае. Не только сам себе – всему дому хозяин. Ключи от чердака в кармане, на чердаке – аппаратная будка, никто не имеет права войти, всех с крыши погонит, покажет им палки с проводами, антенны ихние и радио! Сиди себе дома; если что надо, сами за тобой прибегут. После Крыма лифты были второй мечтой Витьки.
   
Он прохаживался по Арбату, совершал привычный рейс по улице, интересами которой жил, где знал каждый булыжник мостовой, выбоину на тротуаре. Но ничего нового на улице не было, и Витька пошел поесть чего-нибудь.
   
Картина, которую он застал дома, его не удивила, он привык к подобным спектаклям, особенно по воскресеньям.
   
За столом сидел пьяный отец. Где успел набраться с утра, черт его знает! Витька с неприязнью смотрел на его побуревшее от водки лицо. Плюгавый какой-то, грязный, жалкий. Витька его особенно презирал за то, что жалкий. Было стыдно, что у него такой отец. Никто его в доме не уважает. И оттого, что никто не уважает его отца, Витька упорно утверждал себя.
   
– Дай рубль, говорю, тебе говорю, дай сейчас же, кому говорю?! – бубнил отец.
   
– Нет у меня рубля, сказала тебе!
   
Засучив рукава, мать стирала белье в деревянном корыте.
   
– Кому говорю?! – заплетающимся языком повторил отец, не обращая внимания на приход Витьки, будто тот и не пришел вовсе.
   
– Хватит, набрался, спать ложись! – сказала мать.
   
– Мне долг надо отдать… Поняла? Д-долг… Д-долг чести, поняла?
   
Отец куражился, показывал, что он городской, а мать деревенская. Он пытался встать, но пошатнулся и опять опустился на табурет.
   
– Работать надо, а не долги делать. – Мать сильными руками перетирала белье в мыльной пене.
   
– Я без… безработный… Долг чести…
   
– Не пил бы, так и не был бы без работы.
   
– Работа… Я мастер, дура!
   
– Не мастер ты, алкоголик! Занавески и те пропил. От людей стыдно… Хоть бы куда провалился с моей головы, алкоголик проклятый! Хоть бы тебя, пьяного, трамваем задавило!
   
– Эт-то… Эт-то ты на кого?! – Буров опять поднялся, удержался на этот раз в вертикальном положении. – На кого, спрашиваю, на мужа? На мужа, который, значит, тут есть лицо… Такие слова?!
   
Витька загородил мать:
   
– Ложись спать, папаня!
   
Он был одного роста с отцом, но плотнее и сильнее его.
   
– Ты! Как смеешь?!
   
Отец поднял кулак, но Витька перехватил его руку.
   
– Ложись спать, папаня!
   
Сообразив, что если он вырвет руку, то упадет, Буров отец завопил:
   
– На отца?! Люди! Народ! Караул! Убивают!
   
Но люди не откликнулись: в квартире привыкли к скандалам у Буровых. Жили они на первом этаже, крики были слышны во дворе, но и во дворе никто не отозвался: тоже привыкли.
   
Витька держал руку отца:
   
– Не смей ее трогать!
   
Открылась дверь и появился Миша, остановился, молча взирая на происходящее.
   
– Тебе чего?! – спросил Витька.
   
– Дело есть.
   
– Не звали тебя. Чеши!
   
Буров отец вырвал руку, плюхнулся на табуретку, ударил кулаком по столу:
   
– Нет! Не уходи, товарищ! Смотри, как сын на отца кидается. Смотри, какие дети пошли. Раньше их ремнем, а теперь нет, права не имеешь.
   
– Не вовремя вы пришли, – сказала Бурова мать.
   
– Не уходи! – кричал Буров отец. – Я их, паразитов, иждивенцев, кормлю, пою… И меня же, в моем доме… Куда мне теперь деваться?.. Сын – бездельник, хулиган, отца не уважает, на отца кидается… Убить хочет, смерти моей желает…
   
– Чего на парня возводишь, – сказала Бурова мать. – Сам ты паразит, бездельник. – Она обернулась к Мише: – Меня ударить хотел, а Витя не дал. Разве сын позволит мать бить?
   
– Ты зачем с ним разговариваешь? – нахмурился Витька. – Он кто? Лезет тоже! Убирайся, уходи! Сказали тебе!
   
– Может, и ты со мной выйдешь? – сказал Миша.
   
– Зачем?
   
– Поговорим.
   
– Не о чем. Звали тебя? Иди!
   
– Будь здоров! Только не шумите так, на весь двор.
   
– Не твое дело! – отрезал Витька.
  
  
   
    
13
   
   
Комбинация Навроцкого была проста. На фабрике высококачественный товар оформляется как бракованный или третьесортный. Сбывая его частникам по цене, во много раз превышающей фабричную, Валентин Валентинович заработал столько, что был вполне подготовлен к возвращению России к капитализму, а о том, что Россия к нему возвращается, свидетельствовал нэп: восемьдесят пять процентов розничной торговли уже в частных руках.
   
Надо получить на фабрике еще пять вагонов мануфактуры. Такой куш решит проблему, позволит уйти в тень и дожидаться, когда новая экономическая политика окончательно вернется к старой, дореволюционной. Объявили, что отступление кончилось, усилили налоговый пресс, нажимают на частника – все это временное, государство делает отчаянные попытки сохранить теряемые позиции. Бесполезно, против законов экономического развития не попрешь, без частной инициативы не обойдешься.
   
Он финансовый гений, потенциальный промышленный магнат, попавший в условия социальной революции. Уехать на Запад? Судьба русских эмигрантов его не устраивала. Они не предвидели будущего России, они близоруки, а он прозорлив. Он завершает свой период первоначального накопления, возвращает себе то, что государство отобрало у других. Кому принадлежала эта фабрика? Братьям Бутиковым. По какому праву Советская власть отобрала ее? Для создания нового общества? Прекрасно! Теперь он отбирает отобранное для возвращения к старому обществу.
   
Такова конечная цель. А конкретная задача – получить пять вагонов мануфактуры. Но на пути встал инженер Зимин, велел задержать вагон, хотел проверить товар, теперь требует документы. Но инженер при всей своей барской внешности, по видимому, не так уж неприступен. Вечер в ресторане и Люда – первый шаг. Люда премилая девица, хотя ее «маман» Навроцкому еще больше понравилась. Но «маман» смотрит на него пустыми глазами, еле отвечает на поклон. Люда перспективнее, у нее к нему какой-то интерес, остается его развить. Девочка неглупа, держится достойно, даже аристократично; как и он, уязвлена действительностью. Он еще не разобрался, как действуют на нее его рассказы и философия, но то, как он отодвинул плечом Альфонса Доде, подействовало наверняка. Девочке нужен герой. Бьен! Он и есть герой.
   
Валентин Валентинович требовал от людей уважения, которое он испытывал сам к себе, высоко ценил свою репутацию; она нужна ему не только в будущем, но и в настоящем: охраняет, внушает уверенность и спокойствие. Он никого не боится, но всегда начеку, собран, мобилизован – чужая неприязнь не бывает случайной, надо знать, что за ней скрывается, – удар, даже самый слабый, может иметь губительные последствия.
   
Миша Поляков смотрит волчонком! Почему? Усек с вагоном? Сомнительно. Шокирует модный костюм. Ведь они ходят в косоворотках и кожаных куртках. Ну, уж такое он на себя не напялит, такая мимикрия ни к чему. И вообще, к черту этого мальчишку, молокосос, не стоит о нем думать…
   
Однако этот мальчишка испортил ему настроение. Что-то непримиримое во взгляде, такого не купишь, на промышленного магната он работать не будет. Навроцкий знал, как разговаривать с фининспектором, даже со следователем. Миша представлял не власть, а идею, мораль, нравственность, а к этому у Валентина Валентиновича ключа не было.
   
В плохом настроении Навроцкий никогда не признавался, у него нет права на плохое настроение. Свое нынешнее настроение он называл не плохим, а лирическим.
   
Он так и сказал Юре, когда они встретились у ресторана «Эрмитаж»:
   
– У меня, мой друг, сегодня лирическое настроение. Мы не пойдем в этот вертеп. Мы честные труженики, и я не желаю сидеть рядом с гориллами и мандрилами. Мы пойдем к артистам. Ты собираешься стать Рудольфе Валентине, я в душе поэт.
   
Так они очутились у маленького кафе «Эклер» – название несколько странное для места, где собирались артисты и поэты.
   
Перед слабо освещенным входом Валентин Валентинович задержался.
   
– «Эклер»! Много сладкого, жирного крема. Ты любишь крем? Или предпочитаешь что-нибудь другое? Мороженое, например? Или что-нибудь покрепче?! Неудачное название. Но здесь ты убедишься, что содержание не всегда соответствует форме.
   
По крутой каменной лестнице они спустились в низкое, тесное, прокуренное помещение со сводчатыми потолками. За маленькими столиками чудом умещались кучи людей. На возвышении, заменявшем эстраду, молодой человек небрежно и виртуозно перебирал клавиши пианино.
   
Пробираясь между тесно стоящими столиками, Юра поздоровался с Эллен и Игорем Буш, сидевшими в шумной молодой компании.
   
– Кто это? – спросил Валентин Валентинович, когда они наконец втиснулись между стеной и чьими-то спинами и уселись за столик, добытый Навроцким с великим трудом.
   
   
– Знаменитая цирковая пара – Эллен Буш и ее брат Игорь.
   
– Откуда ты ее знаешь?
   
– Знаком, – загадочно ответил Юра, но не удержался и добавил: – В нее втрескался Мишка Поляков.
   
Валентин Валентинович поднял брови:
   
– Смазливый мальчишка, но для такой королевы?! – Он нахмурился. – Мне не нравится твой Миша Поляков.
   
– Мой?! Я его сам терпеть не могу. А вы его хвалили, он вам очень понравился.
   
Не обращая внимания на упрек, Валентин Валентинович продолжал:
   
– У него слишком тяжелый взгляд. Даже странно в таком юном возрасте. Я не люблю, когда на меня так смотрят.
   
На эстраде небритый поэт в рваных сандалиях на босу ногу, завывая, читал стихи о том, как замечательно быть дикарем, ходить по Африке нагишом с одной только бамбуковой палкой… «И бей по голове бамбуковой палкой…» – это при встрече с врагом. «Ее тихонько оглушь и делай с нею все, что хочешь…» – при встрече с женщиной.
   
– Да, мой друг, – сказал Валентин Валентинович, – мы честные труженики и, как кто-то сказал, должны стоять над схваткой.
   
– Это сказал Ромен Роллан.
   
– Молодец Ромен Роллан! Хорошо сказал! Однако…
   
Он задумался, помешал ложечкой в чашке и с горечью заключил:
   
– Однако некоторые, как-будто неглупые интеллигентные люди все еще в плену сословных предрассудков. Революция их ничему не научила. Я не все принимаю в нашей действительности. Больше того, я расхожусь с ней в ряде вопросов. Но, мой друг, согласись, что сословные предрассудки – это мещанство.
   
– О ком вы говорите?
   
– Понимаешь, для некоторых слово «агент заготовитель» звучит несолидно, слишком плебейски… Какой-то там агентик…
   
– Кто может так мыслить в наше время!
   
– В общем, банальная история – я влюбился, – признался Валентин Валентинович.
   
– Без взаимности?
   
– Допускаю.
   
– Этого не может быть. Что вас смущает?
   
– Ну, хотя бы разница в возрасте. Мне двадцать пять, ей семнадцать.
   
– Мой папа старше мамы на двенадцать лет.
   
– Еще одно: ей надо учиться.
   
– Пусть учится, чему это мешает?
   
– Слушай, а ты о ком? – спросил Валентин Валентинович.
   
– О той, в которую вы влюблены.
   
– Кто она?
   
Юра с недоумением посмотрел на Валентина Валентиновича:
   
– Я думал, это Люда…
   
– Ты угадал. А как ты угадал?
   
– Это совсем не трудно угадать. В нее многие влюблены.
   
– А она?
   
– Ни в кого.
   
– А ты в нее не влюблен?
   
– Был, – признался Юра, – но потом надоело: снежная королева с принципами. Хорошая вообще девчонка и хорошенькая, а вот какая-то очень одинокая.
   
– Да? При таких родителях?
   
– Возможно, в родителях как раз все дело, – ответил Юра. – Они несовременны.
   
– В каком смысле?
   
– Папаша знает три языка, мамаша – два.
   
– Ты прав, мой друг, это чересчур.
   
– И при всем том, – продолжал Юра, – поразительная детскость, инфантильность. До сих пор устраивают елку, вы подумайте! И веселятся, как дети. Папаша стоит на табурете, украшает, мамаша тайком готовит подарки, утром их находят под елкой, все в диком восторге – их, видите ли, подложил Дед Мороз… Вот в такие игры они до сих пор играют, и не только на рождество, а при любом случае…
   
Валентин Валентинович медленно потягивал кофе, помешивая его ложечкой, задумчиво посматривал в зал. Взгляд его задержался на Эллен Буш.
   
– Красавица окружена циркачами, я их узнаю по физиономиям.
   
– Да, вероятно.
   
– Один к ней очень внимателен.
   
– Это ее брат.
   
– Нет, ведь брат тот, блондин, ты с ним поздоровался.
   
– Да.
   
– А я имею в виду шатена, видишь, такой крепкий парень. Впрочем, все они крепкие ребята. Боюсь, что шансы нашего Миши очень малы.
   
– Шансы… – Юра презрительно скривил губы. – Аскет, как все они… «Любовь возможна только на общей идейной основе». Какая же может быть общая идейная основа с циркачкой? Она даже не комсомолка.
   
– Но ты сам сказал, что он в нее влюблен.
   
– Тайком, вопреки собственным убеждениям.
   
– Да, мой друг, – сказал Валентин Валентинович, – я уже имел случай тебе говорить: папиросы «Ира» не все, что осталось от старого мира. Остались страсти человеческие… – Он поднял палец. – Извечные, непреходящие страсти; важно не быть их рабом… Я должен работать, должен делать свое будущее, но и мне хочется спокойствия, уюта, заботливой женской руки. С тринадцати лет я зарабатываю свой кусок хлеба, я пережил мировую войну, гражданскую, потерял родителей, меня швыряло, как щепку, я устал. Но, – он развел руками, – в этой семье несколько поколений носили форменные инженерные фуражки. А я? Я простой агентик. У меня даже нет родословной. У лошадей есть родословная, а у меня нет. Какая родословная может быть у агентика? Он возникает из ничего, снабжает! Разве порядочные родители отдадут свою дочь человеку, возникшему из ничего?
   
Юра пожал плечами:
   
– Родители? Кто с этим считается?
   
– Я считаюсь! – воскликнул Валентин Валентинович. – Я в этом смысле консерватор. Я хочу не семейных раздоров, а семейного согласия.
   
– Ольга Дмитриевна к вам благосклонна, мне кажется, благодарна за тот случай во дворе, – сказал Юра, – она добрая и делит людей только на хороших и плохих. Середины нет. Вас она наверняка относит к хорошим.
   
– Она – возможно. А Николай Львович?
   
– Да, перед ним как-то робеешь, и все равно Ольга Дмитриевна главная. А Люда еще главнее.
   
– Да, все сложно, очень сложно, – задумчиво проговорил Валентин Валентинович, – и все же… И все же… И все же ты меня обнадежил. Да, да, представь себе: ты меня обнадежил.
   
– Что ж, – сказал Юра, – мне это очень приятно слышать.