1 2 3 4 5 
   
— Меня поставили перед свершившимся фактом.
   
— Наверно, это сильно потрясло вас?
   
Филип не ответил.
   
— Вы были недовольны поведением вашего отца?
   
— Мой отец имел полную свободу делать все, что ему хочется.
   
— Вы находились в дружеских отношениях с миссис Леонидис?
   
— Безусловно. Мы крайне редко виделись.
   
Инспектор поменял тему.
   
— Вы можете рассказать что-нибудь о мистере Лоуренсе Брауне?
   
— Боюсь, нет. Его нанимал мой отец.
   
— Но он был нанят учить ваших детей, мистер Леонидис.
   
— Да, это так. Мой сын переболел детским церебральным параличом — в легкой форме к счастью, после чего было признано нецелесообразным отдавать его в школу. Отец предложил нанять для Юстаса и его младшей сестры Джозефины домашнего учителя. Выбор кандидатур в то время был довольно ограниченным — выбирать приходилось из людей, освобожденных от военной службы. Рекомендации этого молодого человека показались отцу и тете (которая всегда занималась детьми) удовлетворительными, и я согласился с их решением. Могу добавить, что преподаватель полностью устраивает меня: он добросовестен и компетентен.
   
— Он живет на половине вашего отца? Не здесь?
   
— Просто наверху больше свободных комнат.
   
— Не замечали ли вы когда-нибудь… извините, за этот вопрос… каких-нибудь признаков интимных отношений между Лоуренсом Брауном и вашей мачехой?
   
— У меня не было возможности заниматься подобными наблюдениями.
   
— Вы не слышали каких-либо сплетен или слухов на эту тему?
   
— Я не обращаю внимания на сплетни и слухи, инспектор.
   
— Весьма похвально, — вздохнул инспектор Тавернер. — Значит, вы ничего не видели, ничего не слышали и ничего не можете сказать?
   
— Если вам угодно формулировать это таким образом, инспектор, — то да.
   
Тавернер поднялся.
   
— Что ж, благодарю вас, мистер Леонидис.
   
Я незаметно последовал из библиотеки вслед за Тавернером.
   
— Да-а, — протянул инспектор. — Этот тип бесчувствен как бревно.
  
  
   
    
Глава 7
   
   
— А теперь мы побеседуем с миссис Филип, — сказал Тавернер. — Ее сценический псевдоним Магда Уэст.
   
— Что она за актриса? — поинтересовался я. — Имя ее мне как будто знакомо. Полагаю, я ее видел в каких-то постановках, но не помню, когда и где.
   
— Миссис Филип из тех, кто почти добился удачи на актерском поприще, — сказал Тавернер. — Пару раз она с блеском сыграла главные роли в Вест-Энде и сделала себе имя. Часто играет в маленьких «интеллектуальных» театриках и воскресных клубах. По моему твердому убеждению, Магде Леонидис как актрисе мешает то, что ей надо зарабатывать себе на хлеб. У нее всегда есть возможность выбирать себе роли и театры и время от времени финансировать спектакли, в которых она играет главную роль (обычно для нее неподходящую). В результате из профессионалов миссис Леонидис сползла, скорей, в разряд любителей. Безусловно, она очень хороша — особенно в комедиях. Но режиссеры не особенно любят работать с ней: слишком уж у нее независимый и беспокойный характер. Говорят, эта дама обожает раздувать ссоры и получает удовольствие от своего легкого интриганства. Не знаю, насколько это соответствует истине, но и среди своих коллег-актеров Магда не пользуется особой популярностью.
   
Из гостиной вышла София и сказала:
   
— Мама ждет вас, инспектор.
   
Я прошел за Тавернером в просторную гостиную и в первый момент не узнал женщину, сидевшую на обтянутом парчой канапе.
   
На Магде был темно-серый костюм великолепного покроя и плиссированная розовато-лиловая блузка, заколотая у шеи маленькой камеей. Ее тициановские волосы были уложены в высокую прическу в стиле эпохи Эдуарда Ш. Я впервые смог оценить очаровательный вздернутый носик миссис Леонидис. Просто не верилось, что сидевшая передо мной дама — это уже знакомое мне буйное существо в розовом пеньюаре.
   
— Инспектор Тавернер? — произнесла женщина. — Пожалуйста, входите и присаживайтесь. Вы будете курить? Ужасная история. До сих пор в голове не укладывается.
   
У нее был тихий невыразительный голос человека, решившего хранить самообладание во что бы то ни стало.
   
— Буду рада помочь вам, — продолжала Магда.
   
— Спасибо, миссис Леонидис. Скажите, пожалуйста, где вы находились в то время, когда произошла трагедия?
   
— Вероятно, в пути из Лондона в Суинли-Дин. В тот день мы с подругой завтракали в ресторане, потом сходили на выставку модной одежды. Выпили по коктейлю с несколькими друзьями в «Беркели». И потом я отправилась домой. В доме царило смятение: у свекра случился внезапный приступ, и он… умер. — На последних словах ее голос чуть дрогнул.
   
— Вы любили свекра?
   
— Я была предана ему всей душой… — Магда повысила голос.
   
София незаметно поправила картину Дега над каминной полкой. Ее мать мгновенно заговорила прежним сдержанным тоном.
   
— Да, я очень любила его. Мы все его любили. Он был очень добр к нам. — Вы ладили с миссис Брендой Леонидис?
   
— Мы редко с ней виделись.
   
— Почему?
   
— Ну… У нас с ней мало общего. Бедняжка Бренда! Жизнь не баловала ее.
   
София снова потрогала уголок картины.
   
— Неужели? В каком смысле?
   
— О, не знаю, — Магда покачала головой с легкой печальной улыбкой.
   
— Миссис Леонидис была счастлива с мужем?
   
— О, думаю, да.
   
— Они ссорились когда-нибудь?
   
Магда снова покачала головой и улыбнулась:
   
— Право, не знаю, инспектор. Их часть дома изолирована от нашей.
   
— Миссис Леонидис была очень дружна с Лоуренсом Брауном, не так ли?
   
Магда Леонидис буквально окаменела, устремив укоризненный взгляд на Тавернера.
   
— Полагаю, вам не следует задавать мне подобные вопросы, — с достоинством произнесла она. — Бренда была очень дружна со всеми. Она очень благожелательна.
   
— Вам нравится мистер Лоуренс Браун?
   
— Это очень тихий молодой человек. Премилый, но совершенно незаметный. Я редко вижу его.
   
— Он хорошо справляется с работой?
   
— Наверное, да. Я толком не знаю. Филип как будто им доволен.
   
Тавернер попытался применить тактику шокового воздействия.
   
— Извините за нескромный вопрос, но, как по-вашему, состояли ли мистер Браун и миссис Бренда Леонидис в любовной связи?
   
Магда величественно поднялась с канапе. Оскорбленная аристократка получилась у нее превосходно.
   
— У меня никогда не было оснований подозревать что-либо подобное, — сказала она. — И, право, инспектор, вам не стоит задавать мне подобные вопросы. В конце концов, Бренда — жена моего покойного свекра.
   
Я чуть было не зааплодировал.
   
Инспектор тоже поднялся.
   
— Подобные вопросы лучше задавать слугам? — спросил он.
   
Магда не ответила.
   
— Спасибо, миссис Леонидис.
   
Инспектор вышел.
   
— Ты была просто великолепна, мамочка, — нежно сказала София.
   
Магда задумчиво заправила локон за правое ухо и посмотрелась в зеркало.
   
— Да-а, — протянула она. — Действительно, это нужно играть именно так.
   
София взглянула на меня.
   
— Разве ты не должен находиться рядом с инспектором?
   
— Послушай, София, как мне себя вести?..
   
Я остановился не договорив. Не мог же я прямо при матери девушки уточнять свою роль. До сих пор Магда Леонидис не обращала на мое присутствие никакого внимания — если не считать обращенной ко мне на выходе из библиотеки заключительной реплики о взрослых дочерях. Я мог быть журналистом, женихом ее дочери, или непонятным сотрудником полиции, или даже владельцем похоронного бюро — но в любом качестве для Магды Леонидис я был только зрителем.
   
Посмотрев на свои ноги, миссис Леонидис недовольно сказала:
   
— Туфли не те: слишком легкомысленны.
   
Повинуясь властному жесту Софии, я поспешил за Тавернером и настиг его в холле направляющимся через дверь в обитой деревянными панелями стене к лестнице, ведущей на второй этаж.
   
— Хочу поговорить со старшим братом, — пояснил он.
   
Я задал вопрос Тавернеру в лоб:
   
— Послушайте, Тавернер, а кем, собственно, являюсь я?
   
Инспектор несколько удивился:
   
— Кем являешься ты?
   
— Ну да. В качестве кого я нахожусь в этом доме? Что мне говорить, если кто-нибудь спросит?
   
— А, понимаю. — Тавернер на несколько секунд задумался, потом улыбнулся: — А что, кто-нибудь уже спрашивал?
   
— Да нет еще…
   
— Ну пусть все так и остается. Никогда никому ничего не объясняй. Замечательное правило. Особенно в доме, где царит смятение. У каждого здесь слишком много собственных тревог и страхов, чтобы иметь желание задавать кому-то какие-то вопросы. Все будут принимать твое присутствие как должное до тех пор, пока ты будешь держаться уверенно. Самая большая ошибка — объяснять что-то, когда в этом нет необходимости… Та-а-ак, теперь мы должны пройти в эту дверь и подняться наверх. Дверь не заперта. Ты, конечно, понял: все эти вопросы, которые я задаю, — чистой воды чепуха! Кто был в тот день дома, кто не был — не имеет ни малейшего значения.
   
— Тогда зачем же…
   
— А затем, — предупредил мой вопрос инспектор, — что это дает мне возможность приглядеться к каждому члену семьи и составить о нем мнение. Кроме того, в их показаниях может случайно проскользнуть что-нибудь важное. — Тавернер помолчал и задумчиво пробормотал: — Бьюсь об заклад, Магда Леонидис при желании многое могла бы сообщить.
   
— И вы полагаете, ее показания заслуживали бы доверия?
   
— О нет, — сказал Тавернер, — никакого доверия они бы не заслуживали, но, отталкиваясь от них, можно было бы строить какую-нибудь линию расследования. В этом проклятом доме у каждого была возможность совершить преступление. Что мне нужно, так это мотив.
   
На верхней лестничной площадке справа находилась дверь с медным дверным кольцом, которым инспектор Тавернер послушно воспользовался по назначению.
   
Дверь моментально открылась, и перед нами появился неуклюжий великан с могучими плечами, темными взъерошенными волосами и лицом чрезвычайно некрасивым и в то же время удивительно приятным. Он взглянул на нас и тут же торопливо и смущенно отвел взгляд в сторону — с неловкостью, свойственной стеснительным и честным людям.
   
— Ох, послушайте, — сказал он, — входите. Да, прошу вас. Я только что собирался… Впрочем, это неважно. Проходите в гостиную. Сейчас я позову Клеменси… О, вот и ты, дорогая. Это главный инспектор Тавернер. Он… А где сигареты? Подождите минуточку, пожалуйста. — Великан наткнулся на ширму, сбивчиво извинился перед ней и выскочил в коридор.
   
Создавалось впечатление, что из гостиной вылетел громко жужжащий шмель, после чего воцарившаяся здесь тишина стала ощущаться почти физически.
   
Миссис Роджер Леонидис стояла у окна. Меня сразу же заинтриговал характер этой женщины, да и вся атмосфера комнаты, в которой мы находились.
   
Стены здесь были выкрашены в ослепительно белый цвет. И никаких картин и фотографий — только над каминной полкой висела какая-то геометрическая фантазия из темно-серых и синих треугольников. Избытка мебели в гостиной я тоже не заметил: три или четыре кресла, стол со стеклянным верхом и маленький книжный шкаф. И никаких предметов роскоши: свет, пространство и воздух. Это помещение отличалось от огромной, полной парчи и цветов гостиной внизу, как мел отличается от куска сыра. И миссис Роджер Леонидис отличалась от миссис Филип Леонидис так, как только может отличаться одна женщина от другой. Если при виде Магды становилось ясно, что она может быть — и зачастую бывает — по меньшей мере десятком самых разных героинь, то Клеменси Леонидис явно не могла быть никем, кроме как самой собой. Очень яркая и совершенно определенная индивидуальность.
   
Ей было где-то около пятидесяти. Ее седые волосы, подстриженные коротко, почти по-мальчишески, лежали так красиво на маленькой великолепной формы голове, что не произвели на меня того отталкивающего впечатления, какое обычно производят слишком короткие женские стрижки. У Клеменси Леонидис было интеллигентное выразительное лицо и по-особому проницательный и пытливый взгляд светло-серых глаз. Темно-красное платье великолепно подчеркивало стройность и изящество ее фигуры.
   
Миссис Клеменси с первого взгляда показалась мне женщиной весьма непростой — может быть, потому, что ее образ жизни значительно отличался от образа жизни обычной женщины. И я сразу же понял, почему София употребила слово «жестокость» в отношении жены Роджера. В гостиной было холодно, и я зябко поежился.
   
— Присаживайтесь, пожалуйста, инспектор, — сказала Клеменси Леонидис спокойным вежливым голосом. — Вы можете сообщить нам какие-нибудь новости? — Смерть вашего свекра наступила в результате отравления эзерином, миссис Леонидис.
   
— Значит, это убийство, — задумчиво произнесла она. — Это ведь не могло быть простой случайностью?
   
— Нет, миссис Леонидис.
   
— Пожалуйста, будьте поделикатней с моим мужем, инспектор. Это известие страшно потрясет его. Роджер боготворил отца, и, кроме того, он чрезвычайно эмоционален.
   
— Вы были в хороших отношениях со свекром, миссис Леонидис?
   
— Да. В хороших. — И спокойно добавила: — Я не особенно любила его.
   
— Почему?
   
— Мне не нравились его жизненные цели — и способы их достижения.
   
— А как вы относитесь к миссис Бренде Леонидис?
   
— К Бренде? Я очень редко вижу ее.
   
— Вы не допускаете существования каких-то отношений между ней и мистером Лоуренсом Брауном?
   
— Вы имеете в виду любовную связь? Не думаю. Но я действительно ничего об этом не знаю.
   
В ее голосе не слышалось никакой заинтересованности.
   
В комнату ворвался Роджер Леонидис, производя все такое же впечатление громко жужжащего шмеля.
   
— Я немного задержался, — торопливо заговорил он. — Телефон. Итак, инспектор? Итак. У вас есть какие-нибудь новости? Что явилось причиной смерти моего отца?
   
— Смерть мистера Леонидиса наступила в результате отравления эзерином.
   
— Да? Боже мой! Значит, это дело рук этой ужасной женщины! Она не могла подождать! Он вытащил ее из грязи — и вот награда. Она хладнокровно убила старика! Боже! Кровь закипает в жилах, как подумаю об этом!
   
— У вас есть конкретные причины подозревать миссис Бренду?
   
Роджер бегал взад-вперед по гостиной, вцепившись в волосы обеими руками.
   
— Причины? А кто, кто еще мог это сделать? Я никогда не верил ей… Никогда не любил ее! Да никто из нас ее не любил. Мы с Филипом не могли прийти в себя, когда папа пришел однажды домой и сообщил нам о содеянном! В его-то возрасте! Безумие — просто… Безумие! Мой отец был удивительным человеком, инспектор. С умом гибким и свежим, как у сорокалетнего. Всем, что я имею в жизни, я обязан отцу. Он все делал для меня… И ни разу не подвел. Это я подвел его… Как вспомню об этом…
   
Роджер тяжело повалился в кресло. Его жена спокойно подошла к нему.
   
— Ну, Роджер, достаточно. Не заводи себя.
   
— Конечно, дорогая… Конечно. — Он взял ее за руку. — Но как я могу оставаться спокойным… Как могу я сдерживаться…
   
— Но мы все должны оставаться спокойными, Роджер. Инспектор Тавернер нуждается в нашей помощи.
   
— Совершенно верно, миссис Леонидис.
   
— Как я хотел бы задушить эту мерзавку собственными руками! — вскричал Роджер. — Отобрать у старика несколько последних лет жизни!.. Да будь она здесь!.. — Великан вскочил с кресла, трясясь от ярости, и вытянул вперед руки с судорожно скрюченными пальцами: — Да! Я бы свернул ей шею, свернул ей шею…
   
— Роджер! — резко сказала Клеменси.
   
Опомнившись, он сконфуженно поглядел на жену.
   
— Извини, дорогая. — Потом повернулся к нам: — Извините… Я… Простите меня…
   
И он снова вышел из гостиной.
   
— На самом деле он и мухи не обидит, — сказала Клеменси, едва заметно улыбаясь.
   
Тавернер вежливо кивнул в ответ.
   
Потом он начал задавать традиционные вопросы.
   
Клеменси Леонидис отвечала коротко и точно.
   
В день смерти Аристида Леонидиса Роджер был в Лондоне, в главном офисе его фирмы по поставкам. Он вернулся во второй половине дня и по обыкновению провел некоторое время у отца. Сама Клеменси в тот день находилась, как всегда, на работе, в институте Ламберта на Гоуэр-стрит, и вернулась домой к шести часам.
   
— Вы видели своего свекра в тот день?
   
— Нет. Последний раз я встречалась с ним накануне. После обеда мы пили у него кофе.
   
— Но в день смерти вы его не видели?
   
— Нет. Правда, я ходила на его половину — Роджер вспомнил, что забыл там свою любимую трубку. Но она лежала на столике прямо в прихожей, поэтому мне не пришлось беспокоить старика. Он любил подремать после шести часов.
   
— Когда вы услышали о приступе?
   
— Сюда примчалась Бренда. В половине седьмого или минутой-двумя позже.
   
Как я уже знал, вопросы эти ничего не значили для Тавернера — но теперь я видел, как пристально изучает инспектор сидящую напротив него женщину. Он задал ей еще несколько вопросов, касающихся характера ее работы. Клеменси ответила, что занимается расследованием радиационных эффектов атомного распада.
   
— Значит, вы работаете над атомной бомбой?
   
— Нет. Институт занимается изучением воздействия радиации на живые организмы.
   
Закончив разговор, Тавернер поднялся и выразил желание осмотреть эту часть дома. Клеменси казалась несколько удивленной, но повела нас по комнатам безо всяких возражений. Спальня со сдвоенными, покрытыми белыми покрывалами кроватями и минимальным количеством незамысловатой мебели напомнила мне то ли больничную палату, то ли монастырскую келью. Обстановка ванной комнаты отличалась такой же простотой и скромностью: ни туалетного столика с набором косметики, ни роскошных приспособлений для пользования душем. Кухня была пуста, безукоризненно чиста и оборудована различными агрегатами практического назначения. Потом Клеменси распахнула перед нами очередную дверь со словами:
   
— А это кабинет моего мужа.
   
— Входите, — раздался голос Роджера. — Входите, пожалуйста.
   
Я незаметно облегченно вздохнул. Царящая в этой половине дома атмосфера безупречной чистоты и аскетизма действовала на меня угнетающе. Эта же комната в полной мере отражала своеобразный характер хозяина. Здесь находился огромный круглый стол, заваленный бумагами, старыми курительными трубками и щедро посыпанный пеплом. У стола и стен стояли старые, потрепанные кресла. На стенах висели пожелтевшие от времени групповые фотографии (класса, крокетной команды, воинского подразделения), а также акварели, изображавшие пустыни и минареты, парусники, море и закатное небо. Так или иначе, это была приятная комната, принадлежавшая приятному, благожелательному и общительному человеку.
   
Роджер неуклюже разливал в стаканы вино из графина, одновременно смахивая на пол с одного из кресел книги и бумаги.
   
— Не обращайте внимания на беспорядок. Я тут все перевернул вверх дном. Разбираю бумаги. Скажите, когда хватит.
   
Инспектор от вина отказался. Я — нет. Роджер направился ко мне со стаканом, повернув при этом голову к Тавернеру:
   
— Вы должны извинить меня. Я в совершенно растрепанных чувствах.
   
Он оглянулся почти виновато, но Клеменси в комнате уже не было.
   
— Она замечательная, — сказал Роджер. — Я говорю о жене. Все это время она держалась великолепно — просто великолепно! Я бесконечно восхищаюсь этой женщиной. А ведь ей приходилось трудно, ужасно трудно до того, как мы поженились. Позвольте мне рассказать вам. Ее первый муж был отличный парень, со светлой головой — но с очень слабым здоровьем… Туберкулез. Он занимался какими-то важными исследованиями — кажется, в области кристаллографии. Парень работал как зверь, получал какие-то гроши, но отступать не собирался. Клеменси буквально батрачила на мужа, содержала его и все время знала — он не жилец на этом свете. Но никогда не жаловалась — ни разу не позволила себе ни малейшего проявления слабости. И всегда говорила, что совершенно счастлива. Потом ее муж умер, Клеменси ужасно страдала. В конце концов она согласилась выйти за меня. Я был рад подарить ей хоть немного покоя и счастья. Я не хотел, чтобы Клеменси продолжала работать, но она посчитала недостойным бросать работу в военное время; да и сейчас, кажется, не собирается покидать институт. Но она прекрасная жена — самая прекрасная из всех, какие когда-либо существовали. Боже, как мне повезло! Ради нее я готов на все.
   
Тавернер вежливо покивал. Потом (в который раз за сегодня) принялся задавать собеседнику традиционные вопросы.
   
Когда Роджер впервые услышал о начавшемся у отца приступе?
   
— За мной прибежала Бренда. Отцу стало плохо… Она сказала, что у него начался приступ удушья. Всего за полчаса до этого я сидел у своего милого старика, и он был в полном порядке. Я помчался к нему. Он лежал с посиневшим лицом и задыхался. Я бросился вниз, к Филипу. Тот позвонил доктору. Я… Мы ничего не могли сделать. Конечно, тогда мне и в голову не могло прийти, что все это обернется такой нелепостью… Нелепостью? Я сказал «нелепостью»? Боже, какое неуместное слово!
   
С некоторым трудом мы с Тавернером выбрались из перенасыщенной эмоциями атмосферы кабинета Роджера и наконец обнаружили себя снова стоящими у дверей на верхней лестничной площадке.
   
— Да-а, — протянул Тавернер. — Какой разительный контраст с младшим братцем. — И добавил ни с того ни с сего: — Любопытная вещь, эти комнаты. Могут много чего порассказать о своих хозяевах.
   
Я согласно кивнул, и Тавернер продолжал:
   
— И какие любопытные супружеские пары иногда составляются, не правда ли?
   
Я не понял, кого он имеет в виду: Клеменси с Роджером или Филипа с Магдой. Его слова легко можно было отнести и к тем и к другим. И все-таки оба этих брака можно было расценивать как счастливые. Во всяком случае, Роджер и Клеменси безусловно счастливы друг с другом.
   
— Он не похож на отравителя, как ты считаешь? — спросил Тавернер. — Конечно, трудно судить наверняка. Его жена больше отвечает представлению об убийце. Безжалостная женщина. Может быть, слегка помешана.
   
Я согласно кивнул.
   
— Но вряд ли она стала бы убивать человека только потому, что не одобряет его жизненных целей и образа жизни. Возможно, если она действительно ненавидела старика… Но разве кто-нибудь совершает убийство из одной только ненависти?
   
— Да, мало кто, — сказал Тавернер. — Во всяком случае, я с такими никогда не сталкивался. Но, бог знает, сможем ли мы раздобыть когда-нибудь хоть какие-нибудь доказательства…
  
  
   
    
Глава 8
   
   
Дверь, ведущую в противоположное крыло здания, открыла горничная. Она поглядела на Тавернера испуганно и одновременно чуть презрительно.
   
— Вы хотите видеть миссис?
   
— Да, если можно.
   
Горничная провела нас в просторную гостиную и вышла.
   
Размеры этого помещения в точности повторяли размеры находящейся прямо под ним гостиной Филипа. Вся мебель здесь была обита кретоном веселой расцветки, на окнах висели полосатые шелковые занавески. Мое внимание привлек портрет над каминной полкой — не только потому, что он явно принадлежал кисти мастера, но и потому, что изображал человека необычайно притягательной внешности. Портрет сгорбленного старика с черными пронзительными глазами. Голова его в черной ермолке была сильно втянута в плечи, но холст буквально дышал жизненной силой и энергией этого человека, сверкающие глаза которого, казалось, неотрывно следили за мной. — Это он и есть, — сообщил инспектор Тавернер. — Портрет кисти Аугустуса Джона. Сильная личность, да?
   
— Да, — согласился я и почувствовал — в этом случае односложного ответа недостаточно.
   
Я понял, что имела в виду Эдит де Хэвилэнд, когда говорила: «без Аристида в доме стало пусто». Это был настоящий «кривой человечек», построивший настоящий «кривой домишко», и без него «кривой и убогий домишко» потерял свой смысл.
   
— А вот портрет его первой жены кисти Сарджента, — указал Тавернер.
   
Я принялся рассматривать холст, висевший в простенке между окон. Манера исполнения портрета отличалась свойственной Сардженту жесткостью линий. Длина лица была, как мне показалось, несколько преувеличена — так же, как и некоторая его «лошадиность». Потрет типичной английской леди из высшего провинциального общества. Красивое лицо, но несколько безжизненное. Абсолютно неподходящая жена для маленького деспота, криво усмехающегося над каминной полкой.
   
Дверь открылась, и в гостиную вошел сержант Лэмб.
   
— Я сделал все возможное, сэр, — доложил он. — Слуги молчат.
   
Тавернер вздохнул.
   
Сержант вытащил из кармана блокнот и, стараясь не привлекать к себе внимания, устроился в кресле в глубине комнаты.
   
Дверь снова открылась, и в гостиную вошла вторая жена Аристида Леонидиса.
   
Чрезвычайно дорогое черное платье с глухим воротом и длинными рукавами очень шло женщине. Ее заурядное симпатичное личико обрамляли довольно красивые каштановые волосы, уложенные в чересчур замысловатую прическу. Миссис Аристид Леонидис была тщательно напудрена, нарумянена и накрашена, но я сразу понял, что она недавно плакала. Шею ее украшало ожерелье из очень крупного жемчуга, правую руку — перстень с огромным изумрудом, а левую — перстень с таким же огромным рубином.
   
Бренда была явно напугана.
   
— Доброе утро, миссис Леонидис, — непринужденно произнес Тавернер. — Извините, что снова беспокою вас.
   
— Вероятно, это необходимо для дела, — безучастно ответила она. — Вы, конечно, понимаете, миссис Леонидис, что полное право требовать присутствия здесь вашего адвоката?
   
«Интересно, — подумал я, — осознает ли она важность этого замечания? Похоже, нет».
   
Она довольно мрачно ответила:
   
— Я не люблю мистера Гэйтскилла. И не хочу видеть его.
   
— Вы можете пригласить своего собственного адвоката.
   
— Да? Я вообще не люблю адвокатов. Я их боюсь.
   
— Вы вправе поступать как хотите. — Тавернер одарил женщину дежурной улыбкой. — Итак, приступим?
   
Сержант Лэмб послюнил карандаш. Бренда Леонидис села на тахту лицом к Тавернеру.
   
— Вы выяснили что-нибудь? — спросила она. Ее пальцы нервно теребили подол шифонового платья.
   
— Теперь мы можем с полной определенностью утверждать, что ваш муж умер от отравления эзерином.
   
— Этими глазными каплями?
   
— Да. Когда вы делали мистеру Леонидису последнюю инъекцию, в пузырьке был не инсулин, а эзерин.
   
— Но я этого не делала! Я не имею к этому никакого отношения. Поверьте, инспектор.
   
— Значит, кто-то умышленно налил эзерин в пузырек из-под инсулина.
   
— Какой дурной поступок!
   
— Да, миссис Леонидис.
   
— Вы считаете, что кто-то сделал это специально? Или все-таки случайно? Это не может быть… такой шуткой, а?
   
— Нам это не кажется шуткой, миссис Леонидис, — спокойно ответил Тавернер.
   
— Это мог сделать кто-нибудь из слуг.
   
Тавернер не ответил.
   
— Да, наверное, так оно и было. Больше никто не мог сделать этого.
   
— Вы уверены? Подумайте, миссис Леонидис. Неужели у вас больше нет никаких предположений? Не было ли у вашего мужа конфликтов с кем-нибудь? Каких-нибудь ссор?
   
Бренда не сводила с инспектора широко раскрытых непонимающих глаз.
   
— Понятия не имею, — сказала она.
   
— Вы говорили, что ходили в кино в тот день.
   
— Да, я вернулась домой около половины седьмого… Было время делать инъекцию… Я… Я… сделала ему укол, как обычно. И он… Ему стало плохо. Я испугалась… Побежала за Роджером… Я уже все это вам рассказывала. Неужели я должна повторять это снова и снова? — В ее голосе послышались истерические нотки.
   
— Извините, миссис Леонидис. Могу я побеседовать с мистером Брауном? — С Лоуренсом? Но он ничего об этом не знает.
   
— Тем не менее я хотел бы с ним побеседовать. Бренда подозрительно посмотрела на Тавернера. — Он занимается латинским с Юстасом в классной комнате. Вы хотите, чтобы его позвали сюда?
   
— Нет… Мы сами пройдем к нему.
   
Тавернер быстро вышел из гостиной. Мы с сержантом Лэмбом последовали за ним.
   
— Нагнали вы на нее страху, сэр, — заметил сержант.
   
Тавернер проворчал в ответ что-то неразборчивое. Мы поднялись по короткой лестнице и прошли по коридору в большую комнату, выходящую окнами в сад. Там за столом сидели молодой человек лет тридцати и красивый смуглый подросток.
   
При нашем появлении они подняли головы. Брат Софии Юстас посмотрел на меня, Лоуренс же уставился отчаянным взглядом на главного инспектора Тавернера.
   
Я никогда не видел, чтобы человек был настолько парализован страхом. Он встал, потом снова сел. И произнес голосом, срывающимся почти в визг:
   
— О… Э-э… Доброе утро, инспектор.
   
— Доброе утро, — резко ответил Тавернер. — Могу я побеседовать с вами?
   
— Да, конечно. Большая честь для меня. По крайней мере…
   
Юстас поднялся.
   
— Вы хотите, чтобы я ушел, инспектор? — В его приятном голосе отчетливо слышались враждебные нотки.
   
— Мы… Мы продолжим наши занятия позже, — сказал учитель.
   
Юстас направился к двери деланно развязной походкой. Уже на самом выходе он поймал мой взгляд, ухмыльнулся и чиркнул себя большим пальцем по горлу. Потом вышел, захлопнув за собой дверь.
   
— Итак, мистер Браун, — сказал Тавернер, — заключение экспертизы гласит, что смерть мистера Леонидиса наступила в результате отравления эзерином.
   
— Я… Вы имеете в виду… Мистер Леонидис действительно был отравлен?.. Я надеялся…
   
— Он был отравлен, — резко подтвердил Тавернер. — Кто-то налил эзерин в пузырек вместо инсулина.
   
— Просто невозможно поверить… Это невероятно!
   
— Вопрос в том, кому это было выгодно.
   
— Никому! Совсем никому! — молодой человек возбужденно повысил голос.
   
— Вы не хотите, чтобы при нашем разговоре присутствовал ваш адвокат? — осведомился Тавернер.
   
— У меня нет адвоката. Мне не нужен никакой адвокат. Мне нечего скрывать… Нечего…
   
— И вы понимаете, что все ваши показания будут записаны?
   
— Я не виновен. Уверяю вас, я абсолютно невиновен.
   
— Пока вас никто ни в чем не обвиняет. — Тавернер помолчал. — Миссис Леонидис значительно моложе своего покойного мужа, правда?
   
— Я… Я полагаю, да… То есть, конечно, да.
   
— Вероятно, порой она чувствовала себя одинокой? Лоуренс Браун не ответил. Он нервно облизал сухие губы.
   
— Должно быть, ей приятно иметь в доме друга приблизительно ее возраста?
   
— Я… Нет, вовсе нет… То есть я не знаю.
   
— И возникшая между вами симпатия, пожалуй, совершенно естественна.
   
Молодой человек горячо запротестовал:
   
— Нет! Ничего подобного! Я понимаю, о чем вы думаете, но ничего этого не было! Миссис Леонидис всегда относилась ко мне с пониманием, и я питаю к ней огромное — огромное! — уважение, но не более того… Не более того, уверяю вас. Это ужасное предположение! Ужасное! Я бы никогда никого не смог убить… Или подменить пузырьки с лекарствами… Или что-нибудь в этом роде. Я человек чувствительный и страшно нервный. Мне глубоко отвратительна даже мысль об убийстве… В призывной комиссии это поняли. Я по религиозным мотивам не могу убивать. Вместо службы в армии я работал в госпитале… Топил котлы… Ужасно тяжелая работа… У меня уже начинали сдавать силы, когда мне предложили заняться преподаванием. И я старался как мог, занимаясь с Юстасом и Джозефиной… Очень умный ребенок, но трудный. И все здесь были добры ко мне — и мистер Леонидис, и миссис Леонидис, и мисс де Хэвилэнд… И вот теперь произошла эта ужасная история… И вы подозреваете меня — меня! — в убийстве.
   
Инспектор Тавернер помолчал, оценивающе рассматривая молодого человека.
   
— Я не говорил ничего подобного, — заметил он.
   
— Но вы так думаете! Я знаю, вы так думаете! Все так думают! Я… Я не могу продолжать разговор. Мне дурно.
   
И он опрометью бросился из классной комнаты. Тавернер медленно повернул голову в мою сторону.
   
— Ну, что ты о нем думаешь?
   
— Он напуган до смерти.
   
— Это ясно. Но похож ли он на убийцу?
   
— По-моему, — подал голос сержант Лэмб, — у него никогда не хватило бы смелости совершить убийство.
   
— У него никогда не хватило бы смелости размозжить кому-нибудь голову или продырявить грудь из пистолета, — согласился инспектор. — Но что требовалось от преступника в нашем случае? Только поманипулировать парой пузырьков… Просто помочь глубокому старику сравнительно безболезненно уйти из этого мира.
   
— Практически эвтаназия, — заметил сержант.
   
— И потом, спустя некоторое время, он может жениться на женщине, которая унаследовала сто тысяч фунтов, не подлежащих обложению налогом, и которая уже имеет в своем распоряжении такую же сумму. И вдобавок жемчуг, рубины и изумруды размером с куриное яйцо!.. Впрочем, ладно, — Тавернер вздохнул. — Все это одни догадки и предположения. Мне действительно удалось напугать его, но это ничего ровным счетом не доказывает. Он бы испугался точно так же и в случае полной своей невиновности. Не верится мне, что это его рук дело. Скорей всего, преступление совершила женщина — только какого черта она не выбросила пузырек с эзерином или хотя бы не сполоснула его?! — Инспектор повернулся к сержанту: — У слуг не удалось узнать ничего полезного?
   
— Горничная говорит, что они нежничали друг с другом.
   
— На чем она основывается?
   
— На взглядах, которые Лоуренс посылал миссис Леонидис, когда та наливала ему кофе.
   
— Серьезные доказательства для суда! Больше ничего?
   
— Больше никто ничего не замечал.
   
— Бьюсь об заклад, что они бы заметили, если бы было что замечать. Знаешь, я начинаю верить: между ними действительно ничего не было. — Тавернер взглянул на меня: — Вернись-ка в гостиную, поговори с Брендой. Мне интересно знать твое мнение о ней.
   
Я отправился вниз несколько неохотно, хотя мне и было интересно побеседовать с Брендой Леонидис.
  
  
   
    
Глава 9
   
   
Бренда Леонидис сидела на тахте все в той же позе. Она внимательно взглянула на меня:
   
— А где инспектор Тавернер? Он тоже придет?
   
— Не сейчас.
   
— А вы кто?
   
Наконец-то мне задали вопрос, который я ждал все утро.
   
Я ответил по возможности правдиво:
   
— Я имею некоторое отношение к полиции, и, кроме того, я друг семьи.
   
— Семья! Скоты они все! Я их ненавижу.
   
Бренда казалась одновременно сердитой и испуганной, губы ее дрожали.
   
— Они всегда относились ко мне по-скотски… Всегда! С самого начала. Почему мне нельзя было выйти за их обожаемого папочку? Какое им дело?! У каждого из них куча денег. И это он обеспечил своих детей — ни у кого из них не хватило бы мозгов самому заработать себе на жизнь! — Она помолчала и продолжила: — Почему человек не может жениться вторично… Даже если уже немолод? А Аристид вовсе не был старым, несмотря на годы. И я очень, очень любила его! — Бренда вызывающе посмотрела на меня.
   
— Понимаю, — сказал я. — Понимаю.
   
— Наверное, вы не верите мне — но это правда. Меня всегда тошнило от мужчин. Я хотела иметь дом… И хотела, чтобы кто-нибудь ухаживал за мной и говорил мне комплименты. Аристид часто говорил мне комплименты — и он легко мог рассмешить меня… И он был умным. Он был очень, очень умным. Я нисколько не рада его смерти. Мне страшно жаль.
   
Бренда откинулась к стене. Уголки ее широкого рта приподнялись в странной сонной улыбке.
   
— Я была счастлива здесь. Чувствовала себя в безопасности. Ходила по шикарным портным… И Аристид делал мне чудесные подарки, — Бренда вытянула вперед руку и полюбовалась рубиновым перстнем.
   
На какой-то миг рука женщины показалась мне мягкой кошачьей лапой, а голос словно превратился в сладкое мурлыканье. Она продолжала улыбаться сама себе.
   
— И что в этом плохого? Я была очень нежна с Аристидом и сделала его счастливым. — Бренда подалась вперед: — Знаете, как мы познакомились? — И продолжала, не дожидаясь ответа: — Это произошло в ресторане «Веселый Шэмрок». Аристид заказал омлет с тостами. Я плакала, когда принесла ему заказ. «Присядь-ка, — сказал он. — И расскажи мне, в чем дело». — «О, я не могу, — ответила я. — За разговоры с клиентами я получу нагоняй». — «Не получишь, — сказал он. — Я владелец этого ресторана». И только тогда я посмотрела на него внимательно. Такой странный маленький человечек, но в нем ощущалась какая-то сила… Наверное, вы уже слышали эту историю от них… Будто бы я была скверной женщиной — но это неправда. Родители дали мне хорошее воспитание. Мы держали прекрасную мастерскую по вязанию кружев… Я не имела ничего общего с теми девушками, которые гуляют сразу с несколькими парнями и быстро теряют свою гордость. Но Терри казался мне не похожим на других. Он был ирландцем и собирался уходить в плавание… Потом он ни разу даже не написал мне… Наверное, я поступила страшно глупо. Но так уж получилось, понимаете. Я забеременела — как какая-нибудь дурочка-служанка, — в ее голосе послышалось презрение великосветской дамы. — Аристид был великолепен. Сказал, что все образуется, мол, он одинок и может жениться на мне сию же минуту. Это было похоже на сон… И потом выяснилось, что он и есть тот самый великий мистер Леонидис, который владеет кучей магазинов, ресторанов и ночных клубов. Это похоже на сказку, не правда ли?
   
— На сказку определенного рода, — сухо согласился я.
   
Взгляд Бренды медленно возвращался из какого-то далекого далека.
   
— Никакого ребенка у меня не было. Я ошиблась.
   
Она лениво улыбнулась.
   
— Поклялась себе, что буду Аристиду по-настоящему хорошей женой. И я ею была. Я заказывала для него блюда, которые он любил, и носила цвета, которые ему нравились, и делала все для его удовольствия. И он был счастлив со мной. Но мы никогда не чувствовали себя свободными от его семейства. Они вечно болтались где-нибудь поблизости, паразитировали на Аристиде и запускали руку в его карман. Эта старая мисс де Хэвилэнд должна была бы уехать отсюда, когда Аристид женился. Я так и сказала мужу. Но он ответил: «Она жила здесь так долго! Теперь это и ее дом». Ему нравилось жить с ними под одной крышей и держать всех их в подчинении. Они относились ко мне по-скотски, но Аристид как будто не замечал этого. Роджер меня ненавидит — вы видели Роджера. Он всегда ненавидел меня. Он страшно ревнив. А Филип настолько чванлив, что никогда не разговаривает со мной. И вот теперь они пытаются представить дело так, словно я убила Аристида. А я не убивала! Не убивала! — Бренда резко подалась вперед: — Поверьте, прошу вас.
   
Я нашел молодую вдову достойной всяческой жалости. Презрение, с каким Леонидисы отзывались о ней, и их неприкрытое желание убедиться в ее виновности сейчас показались мне просто бесчеловечными.
   
— Если не меня — в крайнем случае, они подозревают Лоуренса, — продолжала Бренда.
   
— А что Лоуренс? — поинтересовался я.
   
— Лоуренс — бедняжка. Он очень болезненный… И не мог пойти на войну, но это не из-за трусости. Просто он страшно нервный. Я всегда старался развеселить и утешить его. Он вынужден был заниматься с этими ужасными детьми. Юстас вечно насмехается над ним, а Джозефина… Впрочем, вы сами видели Джозефину и понимаете, что это такое.
   
Я сказал, что еще не видел Джозефину.
   
— Иногда мне кажется — у девочки не все дома. У нее какие-то подлые ухватки, и она несколько странная… Иногда я просто боюсь ее.
   
Джозефина меня не интересовала. Я вернулся к Лоуренсу Брауну.
   
— Вообще кто он такой? — спросил я. — Откуда взялся?
   
Я сформулировал вопрос неуклюже. Бренда вспыхнула.
   
— Он обыкновенный человек. Как я… Что мы можем поделать против всех них?
   
— Вам не кажется, что вы несколько преувеличиваете грозящую вам опасность?
   
— Нет. Они хотят, чтобы преступником оказался Лоуренс… или я. И этот полицейский на их стороне. Что я могу поделать против них?
   
— Не стоит так накачивать себя, — сказал я.
   
— Почему убийцей не может оказаться один из них? Или кто-то совершенно посторонний? Или один из слуг?
   
— Ни у кого нет никаких мотивов.
   
— О, мотив! А какой мотив может быть у меня? Или у Лоуренса?
   
Чувствуя себя довольно неловко, я промямлил:
   
— Они могут предполагать, что вы и… Э-э… Лоуренс любите друг друга… И хотите пожениться…
   
Бренда резко выпрямилась.
   
— С их стороны очень дурно так думать! Это неправда. У нас с Лоуренсом никогда не было даже разговоров на подобную тему. Я просто жалела его и всячески старалась утешить. Мы с ним друзья — и не более того. Вы ведь верите мне, правда?
   
Я ей верил. Я верил, что Бренда и Лоуренс являются, как она выразилась, друзьями — и не более того. Но я также был твердо убежден, что миссис Леонидис любит молодого учителя, может быть и сама не подозревая об этом.
   
И с этой мыслью я отправился вниз разыскивать Софию.
   
Я уже собирался заглянуть в гостиную, когда София высунулась из двери в конце коридора.
   
— Привет, — сказала она. — Я помогаю Нэнни готовить ленч.
   
Я хотел было присоединиться к ней, но девушка вышла в коридор, прикрыла за собой дверь кухни и, взяв меня за руку, провела в пустую гостиную.
   
— Ну? — спросила она. — Ты видел Бренду? Как она тебе показалась?
   
— Честно говоря, мне ее жаль.
   
София выглядела довольной.
   
— Понятно. Значит, она успела тебя обработать.
   
— Дело в том, — слегка раздражаясь, начал я, — что я могу посмотреть на сложившуюся ситуацию ее глазами. А ты не можешь.
   
— В каком смысле ее глазами?
   
— Скажи по-честному, София, кто-нибудь из вашей семьи когда-нибудь был добр по отношению к ней — или хотя бы вежлив?
   
— Нет, мы не были добры к ней. С чего бы вдруг?
   
— Просто из соображений христианского милосердия, если уж не из-за чего другого.
   
— Какую высокую ноту ты берешь, Чарлз. Похоже, Бренда постаралась на славу.
   
— Послушай, София, у меня такое впечатление… Я не понимаю, что с тобой происходит.
   
— Я просто не привыкла притворяться, вот и все. Говоришь, ты посмотрел на ситуацию глазами Бренды? А теперь посмотри моими. Я не люблю тот тип молодых женщин, которые влипают в неприятные истории и под этой маркой выходят замуж за богатых стариков. У меня есть полное право не любить этот тип молодых женщин, и я не вижу необходимости скрывать свою неприязнь к ним. И если бы все факты этой истории были сухо запротоколированы на бумаге, тебе бы тоже совсем не понравилась подобная молодая женщина.
   
— Она что, придумала все это? — спросил я.
   
— О ребенке-то? Не знаю. Но я лично считаю — да.
   
— И тебя возмущает, что твой дедушка купился на эту басню?
   
— О, дедушка вовсе не купился. — София рассмеялась. — Дедушка никогда ни на что не покупался. Он хотел заполучить себе Бренду. Он отдавал себе полный отчет в своих действиях — и все вышло в соответствии с его планом. С точки зрения дедушки этот брак был чрезвычайно удачен — как и все остальные его деловые операции.
   
— А приобретение Лоуренса Брауна в качестве учителя тоже можно считать одной из наиболее успешных операций твоего деда? — иронически осведомился я.
   
София нахмурилась.
   
— Знаешь ли, вполне возможно, что да. Дедушка хотел видеть Бренду счастливой и довольной. Может быть, он решил: нарядов и драгоценностей недостаточно для ее счастья. И решил удовлетворить мечту Бренды о некоем романтическом увлечении. Он прикинул, что молодой человек типа Лоуренса Брауна — по-настоящему домашний и спокойный, если ты понимаешь, о чем я говорю, — вполне подойдет для этой цели. Возвышенная платоническая дружба с оттенком печали, которая, безусловно, отвлечет Бренду от возможных поисков любви где-нибудь на стороне. Возможно, дедушка руководствовался в своих действиях именно такими соображениями. Он был старый хитрый черт, знаешь ли.
   
— Да, похоже на то.
   
— Конечно, он не мог предвидеть, что все это кончится его насильственной смертью… И именно поэтому… — Голос Софии зазвучал с неожиданной страстью: — Именно поэтому я не верю, что это на самом деле сделала Бренда. Ведь если бы она или Лоуренс собирались убить дедушку, он обязательно знал бы об этом. Наверное, тебе это кажется странным рассуждением…
   
— Должен признаться, да.
   
— Но ты просто не знал дедушку. Он не стал бы потворствовать собственным убийцам… Ну вот опять! Опять глухая стена…
   
— Бренда напугана, София, — сказал я. — Страшно напугана.
   
— Инспектор Тавернер со своим славным коллегой? Должна признать: выглядят они устрашающе. Лоуренс, полагаю, бьется в истерике?
   
— Почти. Он был жалок. Не понимаю, что Бренда могла в нем найти.
   
— Не понимаешь, Чарлз? На самом деле Лоуренс весьма привлекательный мужчина.
   
— Этот слабак?! — искренне удивился я.
   
— Почему-то мужчины всегда считают, что представительницы прекрасного пола непременно отдают предпочтение угрюмым грубым существам типа неандертальца. У Лоуренса безусловно есть достоинства… Но не думаю, что ты сможешь оценить их. — София внимательно взглянула на меня: — Да, Бренда глубоко запустила в тебя свои когти.
   
— Не говори глупостей. Она даже не симпатична… И она вовсе не…
   
— Не пыталась обольстить тебя? Конечно, нет. Она просто разжалобила тебя. Она не особенно красива и вовсе не умна — но у нее есть одно выдающееся качество: она умеет приносить неприятности. Она уже встала между тобой и мной.
   
— София! — ошеломленно воскликнул я.
   
София направилась к двери.
   
— Забудь этот разговор, Чарлз. А сейчас я должна заняться ленчем.
   
— Я помогу тебе.
   
— Нет, останься здесь. Присутствие джентльмена на кухне страшно смутит Нэнни.
   
— София! — окликнул я девушку, когда она уже выходила.
   
— Да?
   
— А почему вы не держите в доме прислугу? Какое-нибудь существо в передничке и накрахмаленном чепчике?
   
— У дедушки был повар, две горничные и лакей. Ему нравилось иметь слуг. Он щедро платил им, и они были искренне преданы ему. У Клеменси и Роджера есть приходящая работница для уборки комнат. Они не любят держать прислугу — верней, Клеменси не любит. Если бы Роджер не перекусывал в Сити, он бы умер от истощения. Клеменси считает, что еда — это салат-латук, томаты и тертая морковка. Мы иногда нанимаем горничных, но когда мама закатывает очередную истерику, они нас покидают. Тогда какое-то время нас обслуживают приходящие работницы. Сейчас у нас именно такой период. Нэнни живет с нами постоянно и прекрасно справляется со всеми трудностями. Вот и все.
   
София вышла. Я устроился в одном из огромных парчовых кресел и погрузился в размышления.
   
Совсем недавно наверху я смотрел на ситуацию глазами Бренды. Здесь только что я смотрел на ситуацию глазами Софии. И я прекрасно понимал точку зрения Софии, которую можно было бы назвать точкой зрения семейства Леонидисов. Их возмущало присутствие в семейном гнезде чужака, пробравшегося сюда, как они полагали, бесчестным путем. И по-своему они были правы. Как сказала София, будучи изложенной на бумаге, история Бренды не показалась бы красивой…
   
Но все-таки по-человечески я мог понять Бренду — а они не могли. Они всегда были богаты, всегда имели положение в обществе и не представляли себе, какие искушения могут подстерегать обездоленного человека. Миссис Леонидис мечтала о богатстве, роскошных туалетах, драгоценностях и безопасности — и о своем доме. И Бренда утверждала, что в обмен на все это она подарила своему старому мужу счастье. И я сочувствовал ей. Да-да, когда я разговаривал с ней, я определенно сочувствовал ей… А сейчас?
   
Две стороны вопроса…
   
Разные точки зрения… И где же истина?..
   
Накануне я почти не спал ночью и встал очень рано, чтобы сопровождать Тавернера в Суинли-Дин. Теперь же, в теплой, напоенной ароматом цветов гостиной Магды Леонидис, в глубоком мягком кресле я был не в состоянии шевельнуть ни рукой ни ногой… Глаза мои слипались…
   
Какие-то бессвязные мысли о Бренде, Софии и старике с портрета проплывали в голове и таяли в легком тумане…
   
Я уснул…
  
  
   
    
Глава 10
   
   
Сознание возвращалось ко мне очень медленно: сначала я даже не понял, что просыпаюсь.
   
Тяжелый аромат цветов кружил голову. Напротив меня парило в воздухе круглое бледное пятно. Только через несколько секунд я понял, что смотрю на человеческое лицо, находящееся в двух-трех футах от меня. Наконец я нашел в себе силы сфокусировать взгляд: это было личико гоблина — круглое, с огромным выпуклым лбом и крохотными глазками-бусинками. Существо очень серьезно наблюдало за мной.
   
— Привет, — сказало оно.
   
— Привет, — сонно моргая, откликнулся я.
   
— Я Джозефина.
   
Это я уже понял. Сестре Софии на вид было лет одиннадцать-двенадцать. Этот феноменально безобразный ребенок внешностью напоминал дедушку. В девочке можно было предположить и острый ум Аристида.
   
— Вы — жених Софии, — сообщила Джозефина.
   
Я признал верность этого утверждения.
   
— Но приехали вы сюда со старшим инспектором Тавернером. Почему вы приехали с ним?
   
— Он мой друг.
   
— Да? Он мне не понравился. Я ему ничего не скажу.
   
— О чем?
   
— О том, что я знаю. А я знаю очень многое. Мне нравится все знать.
   
Она уселась на ручку кресла, продолжая внимательнейшим образом изучать мое лицо. Я почувствовал себя как-то неуютно.
   
— Дедушку убили. Вы знаете?
   
— Да, — сказал я. — Знаю.
   
— Его отравили. Э-зе-ри-ном, — она выговорила название лекарства очень старательно. — Интересно, правда?
   
— Пожалуй.
   
— Нам с Юстасом страшно интересно. Мы любим детективные истории. Я всегда мечтала быть сыщиком. И сейчас я веду следствие. Собираю улики.
   
Это был, как я понял, премерзкий ребенок.
   
Девочка снова вернулась к интересующей ее теме.
   
— А человек, который пришел с инспектором Тавернером, тоже сыщик, да? В книгах говорится — полицейских, переодетых в штатское, всегда можно узнать по обуви. Но у этого полицейского обыкновенные замшевые ботинки.
   
— Все на свете требует перемен, — пробормотал я. Джозефина истолковала это замечание по-своему.
   
— Да, — сказала она. — Думаю, скоро здесь произойдут большие перемены. Мы переедем в Лондон и будем жить в доме на набережной. Мама давно об этом мечтает. Она будет страшно довольна. А папа, пожалуй, бросит свою писанину. Раньше он не мог себе этого позволить. Он потерял кучу денег на «Иезавели».
   
— На Иезавели? — переспросил я.
   
— Да, вы не видели спектакля?
   
— О! Это спектакль! Нет, не видел. Я был за границей.
   
— Он не долго продержался на сцене, а точней, просто с треском провалился. Пожалуй, роль Иезавели не для мамы. А как вы считаете?
   
Я суммировал все свои впечатления о Магде. Ни в розовом неглиже, ни в строгом костюме она не походила на Иезавель, но хотелось верить, что я был знаком еще не со всеми Магдами.
   
— Пожалуй, ты права, — осторожно согласился я.
   
— Дедушка сразу сказал, что спектакль провалится и что он не собирается вкладывать деньги в постановку пьески на религиозную тему. Но мама была страшно увлечена пьесой. Мне лично пьеса не особо понравилась. И ничего похожего на библейскую историю. Я имею в виду, что в пьесе Иезавель вовсе не такая злая, как в библии, — а страшно патриотичная и милая во всех отношениях. Это делало спектакль скучным. Кончался он, правда, хорошо: Иезавель выбросили из окна. Только никакие псы ее тело за стеной Изрееля не ели. Жаль, верно? В этой истории мне больше всего нравится, как псы едят ее тело. Мама говорит, поставить эпизод с псами на сцене нельзя, но я не понимаю почему. Можно ведь держать в театре дрессированных собак. — И девочка со смаком процитировала: — «И пошли хоронить ее, и не нашли от нее ничего, кроме черепа, и ног, и кистей рук». Интересно, почему псы не съели кисти ее рук?
   
— Понятия не имею, — сказал я.
   
— Трудно представить настолько разборчивых псов. Современные собаки совсем не такие. Они едят абсолютно все.
   
Некоторое время Джозефина размышляла над этой библейской загадкой.
   
— Жаль, что спектакль провалился, — сказал я.
   
— Да. Мама страшно переживала. Рецензии были просто ужасные. Мама рыдала день напролет и запустила подносом с завтраком в Глэдис, и та отказалась у нас работать. Я чуть со смеху не лопнула.
   
— Насколько я понял, ты любишь драматические ситуации, Джозефина, — заметил я.
   
— Дедушкин труп вскрывали, чтобы установить причину смерти, — сообщила Джозефина.
   
— Тебе жаль, что дедушка умер? — спросил я.
   
— Не особенно. Я его не очень-то любила. Он запретил мне заниматься балетом.
   
— А ты хотела заниматься балетом?
   
— Да, и мама тоже хотела, чтобы я занималась, и папа не возражал, но дед сказал, это мне совершенно ни к чему.
   
Девочка соскользнула с ручки кресла, сбросила тапочки и попыталась встать на носки.
   
— Конечно, для этого нужны специальные туфли, пуанты, — пояснила она. — Да и в них иногда ноги стираешь до крови. — Она снова надела тапочки и небрежно поинтересовалась:
   
— Вам нравится наш дом?
   
— Не уверен, — ответил я.
   
— Теперь его, наверное, продадут. Если только Бренда не захочет остаться жить здесь. И дядя Роджер с тетей Клеменси теперь, наверное, отложат свой отъезд.
   
— А они собирались уезжать? — спросил я, слегка заинтересованный.
   
— Да. Во вторник. Куда-то за границу. На самолете. И тетя Клеменси купила удобный и очень легкий чемодан.
   
— Я не знал, что они собирались за границу, — сказал я.
   
— Никто не знал. Это их секрет. Они только хотели оставить записку для дедушки. — Джозефина помолчала и добавила: — Но не приколотую к подушечке для иголок. Так оставляют записки жены, уходящие от своих мужей в очень-очень старых книгах. А в наше время это было бы глупо, потому что никто больше не держит у себя подушечек для иголок.
   
— Да-да, конечно, Джозефина. А ты не знаешь, почему твой дядя хотел уехать?
   
Девочка бросила на меня косой хитрый взгляд.
   
— Пожалуй, знаю. Это связано с лондонским офисом дяди Роджера. Я подозреваю… Но не уверена… Он растратил какие-то деньги.
   
— Почему ты так думаешь?
   
Джозефина подошла ближе и горячо задышала мне в лицо:
   
— В тот день незадолго до смерти дедушки дядя Роджер сидел у него в комнате при закрытых дверях. И они говорили, говорили… Дядя Роджер говорил, что всегда был никчемным дельцом, что не оправдал дедушкиных надежд и его волнуют не потерянные деньги, а утраченное в глазах дедушки доверие. Дядя был в ужасном состоянии.
   
Я разглядывал Джозефину со смешанными чувствами.
   
— Джозефина, тебе когда-нибудь говорили: подслушивать под дверями некрасиво?
   
Девочка энергично закивала.
   
— Конечно, говорили. Но если ты хочешь все знать, просто приходится подслушивать. Бьюсь об заклад, инспектор Тавернер подслушивает.
   
Пока я обдумывал последнее утверждение, Джозефина продолжала захлебываясь:
   
— И в любом случае, даже если они не подслушивает, то другой уж подслушивает наверняка…
   
Ну этот, в замшевых ботинках. И они шарят по столам, и читают чужие письма, и вынюхивают чужие секреты. Но они глупы! Они не знают, где искать.
   
Последние слова Джозефина произнесла с холодным высокомерием. По своей тупости я пропустил их мимо ушей. Неприятный ребенок продолжал:
   
— Мы с Юстасом много чего знаем — но я знаю больше Юстаса. И не собираюсь ничего ему рассказывать. Он говорит: женщины не могут быть великими сыщиками. Но я считаю — могут. Я буду все записывать в блокнот, и потом, когда полиция окажется в тупике, я выйду вперед и скажу: «Я знаю, кто это сделал».
   
— Ты читаешь много детективов, Джозефина?
   
— Кучи.
   
— Наверное, ты считаешь, что знаешь, кто убил твоего дедушку?
   
— Да, считаю. Но мне нужны дополнительные улики. — Она помолчала и добавила: — Инспектор Тавернер подозревает Бренду, да? Или Бренду и Лоуренса вместе, потому что они — любовники.
   
— Тебе не стоит говорить такие вещи, Джозефина.
   
— Почему? Они же любовники.
   
— Ты не можешь судить об этом.
   
— Очень даже могу. Они пишут друг другу любовные письма.
   
— Джозефина! Откуда ты это знаешь?
   
— А я их читала. Ужасно слюнявые письма. Но Лоуренс вообще слюнтяй. Он побоялся идти на войну и работал кочегаром в госпитале. А во время бомбежек он просто зеленел от страха — нет, по правде зеленел. Мы с Юстасом страшно веселились по этому поводу.
   
Пока я соображал, что следует отвечать в таких случаях, с улицы донесся шум подъезжающей машины. В мгновение ока Джозефина оказалась у окна и расплющила о стекло вздернутый носишко.
   
— Кто это? — спросил я.
   
— Мистер Гэйтскилл, дедушкин поверенный. Должно быть, насчет завещания.
   
Возбужденно дыша, Джозефина бросилась из комнаты — безусловно, для возобновления своей детективной деятельности.
   
В гостиную вошла Магда Леонидис и, к великому моему удивлению, приблизилась ко мне и взяла меня за руки.
   
— О Боже! — произнесла она. — Какое счастье, что вы еще не уехали! Присутствие мужчины иногда просто необходимо.
   
Она отпустила мои руки, подошла к стулу с высокой спинкой, чуть подвинула его, мельком глянула на себя в зеркало, потом взяла со стола эмалированную шкатулку и так стояла, задумчиво открывая и закрывая ее.
   
Это была красивая поза.
   
В гостиную заглянула София и предостерегающе шепнула:
   
— Гэйтскилл!
   
— Знаю, — откликнулась Магда.
   
Через несколько секунд София вошла в комнату в сопровождении невысокого пожилого джентльмена, и Магда, отложив эмалированную шкатулку в сторону, направилась к ним навстречу.
   
— Доброе утро, миссис Филип. Я, собственно, иду наверх. Тут возникло какое-то недоразумение с завещанием. Ваш муж написал мне, полагая, что завещание находится у меня. Со слов же покойного мистера Леонидиса я заключил: оно хранилось в его сейфе. Вы ничего об этом не знаете?
   
— О, завещание нашего дорогуши? — Магда широко раскрыла удивленные глаза. — Конечно, не знаю! Надеюсь, вы не считаете, что эта ужасная женщина наверху уничтожила документ?
   
— Ну-ну, миссис Филип, — поверенный укоризненно погрозил ей пальцем. — Не будем строить диких предположений. Вопрос просто в том, где ваш тесть хранил свое завещание.
   
— Но он отсылал документ вам… Это точно!.. После того как подписал его. Он сам говорил нам об этом.
   
— Как я понял, полиция уже ознакомилась с бумагами покойного мистера Леонидиса, — сказал мистер Гэйтскилл. — Я хотел бы перекинуться парой слов с инспектором Тавернером.
   
И поверенный вышел из гостиной.
   
— Дорогая моя! — воскликнула Магда. — Она наверняка уничтожила завещание! Я уверена в этом.
   
— Чепуха, мама. Бренда не стала бы совершать такой идиотский поступок.
   
— Это вовсе не идиотский поступок. Если завещание не найдется, она получит все.
   
— Ш-ш-ш… Гэйтскилл возвращается.
   
В гостиной снова появился Гэйтскилл в сопровождении инспектора Тавернера и Филипа.
   
— Со слов мистера Леонидиса я понял, — говорил Гэйтскилл, — что он положил завещание в свой сейф в банке.
   
Тавернер покачал головой.
   
— Я связывался с банком. У них нет никаких документов, принадлежащих мистеру Леонидису, за исключением нескольких ценных бумаг.
   
— Может быть, Роджер… Или тетя Эдит… София, позови их сюда, пожалуйста.
   
Но призванный на семейный совет Роджер Леонидис ничем не смог помочь.
   
— Просто бред какой-то! — заявил он. — Папа подписал завещание и совершенно определенно сказал, что собирается отправить его мистеру Гэйтскиллу на следующий же день.
   
— Если память не изменяет мне, — начал мистер Гэйтскилл, откидываясь на спинку кресла и прикрывая глаза, — двадцать четвертого ноября прошлого года я составил проект завещания согласно инструкциям мистера Леонидиса. Он его одобрил и вернул мне, после чего я переслал ему уже оформленное завещание на подпись. Примерно через неделю я осмелился напомнить мистеру Леонидису, что до сих пор не получил должным образом подписанного и заверенного завещания, и поинтересовался, не желает ли он внести в него какие-либо изменения. Мистер Леонидис ответил, что завещанием полностью удовлетворен, и добавил, что уже отослал подписанный и заверенный документ в свой банк.
   
— Совершенно верно, — горячо подтвердил Роджер. — Это было где-то в конце прошлого ноября, помнишь, Филип? Папа собрал всех нас как-то вечером и зачитал завещание.
   
Тавернер повернулся к Филипу Леонидису.
   
— Это совпадает с вашими воспоминаниями, мистер Леонидис?
   
— Да, — ответил Филип.
   
— Все это происходило в довольно торжественной обстановке. — Магда вздохнула с довольным видом. — Я всегда считала: связанные с завещаниями мероприятия очень драматичны.
   
— Мисс София?
   
— Да, — сказала София. — Я помню все точно.
   
— А каковы условия завещания? — спросил Тавернер.
   
Мистер Гэйтскилл собрался было ответить со свойственной ему обстоятельностью, но Роджер Леонидис опередил его:
   
— Условия завещания предельно просты. Поскольку Электра и Джойс умерли, их доля возвратилась к отцу. Сын Джойс, Уильям, погиб на войне в Бирме, и его деньги тоже вернулись к отцу. Филип с детьми и я — последние оставшиеся в живых Леонидисы. Папа оставил пятьдесят тысяч тете Эдит и сто тысяч плюс этот дом — Бренде. Все остальное делится на три равные части: одна — мне, другая — Филипу, а третья распределяется между тремя внуками поровну. Кажется, я все верно изложил, мистер Гэйтскилл?
   
— Да. В общих чертах это и есть условия завещания, которое я оставлял для мистера Леонидиса, — подтвердил мистер Гэйтскилл, несколько недовольный тем, что ему не дали говорить самому.
   
— Отец зачитал нам документ, — продолжал Роджер, — и спросил, есть ли у нас какие-нибудь замечания и возражения. Конечно, ни у кого никаких замечаний и возражений не было.
   
— У Бренды было замечание, — подала голос мисс де Хэвилэнд.
   
— Да! — с жаром подтвердила Магда. — Она говорила, что не может слышать, как ее милый Аристид говорит о смерти. Мол, у нее мурашки бегают от таких разговоров. И мол, после его смерти ей не нужны будут эти противные деньги.
   
— Традиционное для людей ее класса поведение, — сказала мисс де Хэвилэнд.
   
Это было жестокое и язвительное замечание. Внезапно я осознал, насколько сильно Эдит де Хэвилэнд не любит Бренду.
   
— Очень ясные и разумные условия, — сказал мистер Гэйтскилл.
   
— И что же случилось после того, как завещание было зачитано?
   
— После того как завещание было зачитано, папа подписал его, — сказал Роджер.
   
Тавернер подался вперед.
   
— Как и когда именно он подписал его?
   
Роджер оглянулся и призывно посмотрел на жену. Заговорила Клеменси. Все члены семьи, похоже, были довольны, что слово взяла именно она.
   
— Вы хотите знать, как все происходило, в мельчайших подробностях?
   
— Да, пожалуйста, миссис Леонидис.
   
— Мой свекор положил завещание на стол и попросил одного из нас — кажется, Роджера — позвонить в колокольчик. Роджер позвонил. Когда на звонок пришел Джонсон, свекор велел ему пригласить в гостиную Джанет Волмер, горничную. Когда Джонсон и Джанет вернулись, мистер Леонидис подписал документ и приказал слугам тоже поставить свои подписи.
   
— Все правильно, — вставил мистер Гэйтскилл. — Завещание должно быть подписано завещателем в присутствии двух свидетелей, которые после этого должны поставить на документе и свои подписи.
   
— И затем? — спросил Тавернер.
   
— Мой свекор поблагодарил слуг, и те покинули гостиную. Мистер Леонидис взял завещание, положил его в длинный конверт и сказал, что наутро отправит его мистеру Гэйтскиллу.
   
— Вы все подтверждаете точность этого рассказа? — инспектор Тавернер обвел взглядом присутствующих.