1 2 3 4 
   

         

«Позвольте.   Прошу немножко повременить», - произнес чиновник, ставя одною рукою цыфру на бумаге   и передвигая пальцами левой руки два очка на счетах. Лакей с галунами и наружностию,   показывавшею пребывание его в аристократическом доме, стоял возле стола с запискою   в руках и почел приличным показать свою общежительность: «Поверите ли, сударь, что   собачонка не стоит восьми гривен, т. е. я не дал бы за нее и восьми грошей; а графиня   любит, ей богу, любит, - и вот тому, кто ее отыщет, сто рублей! Если сказать по   приличию, то вот так, как мы теперь с вами, вкусы людей совсем не совместны: уж   когда охотник, то держи лягавую собаку или пуделя; не пожалей пятисот, тысячу дай,   но зато уж чтоб была собака хорошая.»

   

         

Почтенный   чиновник слушал это с значительною миною, и в то же время занимался сметою: сколько   букв в принесенной записке. По сторонам стояло множество старух, купеческих сидельцев   и дворников с записками. В одной значилось, что отпускается в услужение кучер трезвого   поведения; в другой - малоподержанная коляска, вывезенная в 1814 году из Парижа;   там отпускалась дворовая девка 19 лет, упражнявшаяся в прачешном деле, годная и   для других работ; прочные дрожки без одной рессоры, молодая горячая лошадь в серых   яблоках, семнадцати лет от роду, новые полученные из Лондона семена репы и редиса,   дача со всеми угодьями: двумя стойлами для лошадей и местом, на котором можно развести   превосходный березовый или еловый сад; там же находился вызов желающих купить старые   подошвы, с приглашением явиться к переторжке каждый день от 8 до 3 часов утра. Комната,   в которой местилось всё это общество, была маленькая, и воздух в ней был чрезвычайно   густ; но коллежский асессор Ковалев не мог слышать запаха, потому что закрылся платком,   и потому что самый нос его находился бог знает в каких местах.

   

         

«Милостивый   государь, позвольте вас попросить… Мне очень нужно», - сказал он наконец с нетерпением.

   

         

-   «Сейчас, сейчас! Два рубля сорок три копейки! Сию минуту! Рубль шестьдесят четыре   копейки!» говорил седовласый господин, бросая старухам и дворникам записки в глаза.   «Вам что угодно?» наконец сказал он, обратившись к Ковалеву.

   

         

«Я   прошу… » сказал Ковалев: «случилось мошенничество, или плутовство, я до сих пор   не могу никак узнать. Я прошу только припечатать, что тот, кто ко мне этого подлеца   представит, получит достаточное вознаграждение.»

   

         

-   «Позвольте узнать, как ваша фамилия?»

   

         

«Нет,   зачем же фамилию? Мне нельзя сказать ее. У меня много знакомых: Чехтарева, статская   советница, Палагея Григорьевна Подточина, штаб-офицерша… Вдруг узнают, боже сохрани!   Вы можете просто написать: коллежский асессор, или, еще лучше, состоящий в маиорском   чине.»

   

         

«А   сбежавший был ваш дворовый человек?»

   

         

«Какое,   дворовый человек? Это бы еще не такое большое мошенничество! Сбежал от меня… нос…   »

   

         

«Гм!   какая странная фамилия! И на большую сумму этот г. Носов обокрал вас?»

   

         

«Нос,   то есть… вы не то думаете! Нос, мой собственный нос пропал неизвестно куда. Чорт   хотел подшутить надо мною!»

   

         

«Да   каким же образом пропал? Я что-то не могу хорошенько понять.»

   

         

«Да   я не могу вам сказать, каким образом; но главное то, что он разъезжает теперь по   городу и называет себя статским советником. И потому я вас прошу объявить, чтобы   поймавший представил его немедленно ко мне в самом скорейшем времени. Вы посудите,   в самом деле, как же мне быть без такой заметной части тела? это не то, что какой-нибудь   мизинный палец на ноге, которую я в сапог - и никто не увидит, если его нет. Я бываю   по четвергам у статской советницы Чехтаревой; Подточина Палагея Григорьевна, штаб-офицерша,   и у ней дочка очень хорошенькая, тоже очень хорошие знакомые, и вы посудите сами,   как же мне теперь… Мне теперь к ним нельзя явиться.»

   

         

Чиновник   задумался, что означали крепко сжавшиеся губы.

   

         

-   «Нет, я не могу поместить такого объявления в газетах» - сказал он наконец после   долгого молчания.

   

         

«Как?   отчего?»

   

         

-   «Так. Газета может потерять репутацию. Если всякий начнет писать, что у него сбежал   нос, то… И так уже говорят, что печатается много несообразностей и ложных слухов.»

   

         

«Да   чем же это дело несообразное? Тут, кажется, ничего нет такого.»

   

         

«Это   вам так кажется, что нет. А вот, на прошлой неделе, такой же был случай. Пришел   чиновник таким же образом, как вы теперь пришли, принес записку, денег по расчету   пришлось 2 р. 73 к., и всё объявление состояло в том, что сбежал пудель черной шерсти.   Кажется, что? бы тут такое? А вышел пасквиль: пудель-то этот был казначей, не помню   какого-то заведения.»

   

         

«Да   ведь я вам не о пуделе делаю объявление, а о собственном моем носе: стало быть,   почти то же, что о самом себе.»

   

         

«Нет,   такого объявления я никак не могу поместить.»

   

         

«Да   когда у меня точно пропал нос!»

   

         

«Если   пропал, то это дело медика. Говорят, что есть такие люди, которые могут приставить   какой угодно нос.

   

         

Но   впрочем я замечаю, что вы должны быть человек веселого нрава и любите в обществе   пошутить.»

   

         

«Клянусь   вам, вот как бог свят! Пожалуй, уж если до того дошло, то я покажу вам.»

   

         

«Зачем   беспокоиться!» продолжал чиновник, нюхая табак. «Впрочем, если не в беспокойство»,   - прибавил он с движением любопытства: «то желательно бы взглянуть.»

   

         

Коллежский   асессор отнял от лица платок.

   

         

-   «В самом деле, чрезвычайно странно!» - сказал чиновник: «место совершенно гладкое,   как будто бы только что выпеченный блин. Да, до невероятности ровное!»

   

         

«Ну,   вы теперь будете спорить? Вы видите сами, что нельзя не напечатать. Я вам буду особенно   благодарен, и очень рад, что этот случай доставил мне удовольствие с вами познакомиться…   » Маиор, как видно из этого, решился на сей раз немного поподличать.

   

         

-   «Напечатать-то, конечно, дело небольшое», сказал чиновник: - «только я не предвижу   в этом никакой для вас выгоды. Если уже хотите, то отдайте тому, кто имеет искусное   перо, описать как редкое произведение натуры и напечатать эту статейку в "Северной   Пчеле" (тут он понюхал еще раз табаку) для пользы юношества (тут он утер нос),   или так, для общего любопытства.»

   

         

Коллежский   асессор был совершенно обезнадежен. Он опустил глаза вниз газеты, где было извещение   о спектаклях; уже лицо его было готово улыбнуться, встретив имя актрисы хорошенькой   собою, и рука взялась за карман: есть ли при нем синяя ассигнация, потому что штаб-офицеры,   по мнению Ковалева, должны сидеть в креслах, - но мысль о носе всё испортила!

   

         

Сам   чиновник, казалось, был тронут затруднительным положением Ковалева. Желая сколько-нибудь   облегчить его горесть, он почел приличным выразить участие свое в нескольких словах:   «Мне, право, очень прискорбно, что с вами случился такой анекдот. Не угодно ли вам   понюхать табачку? это разбивает головные боли и печальные расположения; даже в отношении   к гемороидам это хорошо.»

   

         

Говоря   это, чиновник поднес Ковалеву табакерку, довольно ловко подвернув под нее крышку   с портретом какой-то дамы в шляпке.

   

         

Этот   неумышленный поступок вывел из терпения Ковалева. «Я не понимаю, как вы находите   место шуткам», сказал он с сердцем: «разве вы не видите, что у меня именно нет того,   чем бы я мог понюхать? Чтоб чорт побрал ваш табак! Я теперь не могу смотреть на   него, и не только на скверный ваш березинский, но хоть бы вы поднесли мне самого   рапе.» Сказавши, он вышел, глубоко раздосадованный, из газетной экспедиции и отправился   к частному приставу, чрезвычайному охотнику до сахару. На дому его вся передняя,   она же и столовая, была установлена сахарными головами, которые нанесли к нему из   дружбы купцы. Кухарка в это время скидала с частного пристава казенные ботфорты;   шпага и все военные доспехи уже мирно развесились по углам и грозную трехугольную   шляпу уже затрогивал трехлетний сынок его, и он, после боевой, бранной жизни, готовился   вкусить удовольствия мира.

   

         

Ковалев   вошел к нему в то время, когда он потянулся, крякнул и сказал: «Эх, славно засну   два часика!» И потому можно было предвидеть, что приход коллежского асессора был   совершенно не вовремя. И не знаю, хотя бы он даже принес ему в то время несколько   фунтов чаю или сукна, он бы не был принят слишком радушно. Частный был большой поощритель   всех искусств и мануфактурностей; но государственную ассигнацию предпочитал всему.   «Это вещь», обыкновенно говорил он: «уж нет ничего лучше этой вещи: есть не просит,   места займет немного, в кармане всегда поместится, уронишь - не расшибется.»

   

         

Частный   принял довольно сухо Ковалева и сказал, что после обеда не то время, чтобы производить   следствие, что сама натура назначила, чтобы, наевшись, немного отдохнуть (из этого   коллежский асессор мог видеть, что частному приставу были не безызвестны изречения   древних мудрецов), что у порядочного человека не оторвут носа и что много есть на   свете всяких маиоров, которые не имеют даже и исподнего в приличном состоянии и   таскаются по всяким непристойным местам.

   

         

То   есть, не в бровь, а прямо в глаз! Нужно заметить, что Ковалев был чрезвычайно обидчивый   человек. Он мог простить всё, что ни говорили о нем самом, но никак не извинял,   если это относилось к чину или званию. Он даже полагал, что в театральных пьесах   можно пропускать всё, что относится к обер-офицерам, но на штаб-офицеров никак не   должно нападать. Прием частного так его сконфузил, что он тряхнул головою и сказал   с чувством достоинства, немного расставив свои руки: «Признаюсь, после этаких обидных   с вашей стороны замечаний, я ничего не могу прибавить… » и вышел.

   

         

Он   приехал домой, едва слыша под собою ноги. Были уже сумерки. Печальною или чрезвычайно   гадкою показалась ему квартира после всех этих неудачных исканий. Взошедши в переднюю,   увидел он на кожаном запачканном диване лакея своего Ивана, который, лежа на спине,   плевал в потолок и попадал довольно удачно в одно и то же место. Такое равнодушие   человека взбесило его; он ударил его шляпою по лбу, примолвив: «ты, свинья, всегда   глупостями занимаешься!»

   

         

Иван   вскочил вдруг с своего места и бросился со всех ног снимать с него плащ.

   

         

Вошедши   в свою комнату, маиор, усталый и печальный, бросился в кресла, и наконец после нескольких   вздохов сказал:

   

         

«Боже   мой! боже мой! За что это такое несчастие? Будь я без руки или без ноги - всё бы   это лучше; будь я без ушей - скверно, однакож всё сноснее; но без носа человек   - чорт знает что: птица не птица, гражданин не гражданин; просто, возьми да и вышвырни   за окошко! И пусть бы уже на войне отрубили или на дуэли, или я сам был причиною;   но ведь пропал ни за что, ни про что, пропал даром, ни за грош!.. Только нет, не   может быть», прибавил он, немного подумав. «Невероятно, чтобы нос пропал; никаким   образом невероятно. Это, верно, или во сне снится, или просто грезится; может быть,   я как-нибудь ошибкою выпил вместо воды водку, которою вытираю после бритья себе   бороду. Иван дурак не принял, и я, верно, хватил ее.» - Чтобы действительно увериться,   что он не пьян, маиор ущипнул себя так больно, что сам вскрикнул. Эта боль совершенно   уверила его, что он действует и живет наяву. Он потихоньку приблизился к зеркалу   и сначала зажмурил глаза с тою мыслию, что авось-либо нос покажется на своем месте;   но в ту же минуту отскочил назад, сказавши: «экой пасквильный вид!»

   

         

Это   было, точно, непонятно. Если бы пропала пуговица, серебряная ложка, часы, или что-нибудь   подобное; - но пропасть, и кому же пропасть? и притом еще на собственной квартире!..   Маиор Ковалев, сообразя все обстоятельства, предполагал едва ли не ближе всего к   истине, что виною этого должен быть не кто другой, как штаб-офицерша Подточина,   которая желала, чтобы он женился на ее дочери. Он и сам любил за нею приволокнуться,   но избегал окончательной разделки. Когда же штаб-офицерша объявила ему напрямик,   что она хочет выдать ее за него, он потихоньку отчалил с своими комплиментами, сказавши,   что еще молод, что нужно ему прослужить лет пяток, чтобы уже ровно было сорок два   года. И потому штаб-офицерша, верно из мщения, решилась его испортить и наняла для   этого каких-нибудь колдовок-баб, потому что никаким образом нельзя было предположить,   чтобы нос был отрезан: никто не входил к нему в комнату; цырюльник же Иван Яковлевич   брил его еще в среду, а в продолжение всей среды и даже во весь четверток нос у   него был цел, - это он помнил и знал очень хорошо; притом была бы им чувствуема   боль, и, без сомнения, рана не могла бы так скоро зажить и быть гладкою, как блин.   Он строил в голове планы: звать ли штаб-офицершу формальным порядком в суд или явиться   к ней самому и уличить ее. Размышления его прерваны были светом, блеснувшим сквозь   все скважины дверей, который дал знать, что свеча в передней уже зажжена Иваном.   Скоро показался и сам Иван, неся ее перед собою и озаряя ярко всю комнату. Первым   движением Ковалева было схватить платок и закрыть то место, где вчера еще был нос,   чтобы в самом деле глупый человек не зазевался, увидя у барина такую странность.

   

         

Не   успел Иван уйти в конуру свою, как послышался в передней незнакомый голос, произнесший:   «Здесь ли живет коллежский асессор Ковалев?»

   

         

-   «Войдите. Маиор Ковалев здесь», - сказал Ковалев, вскочивши поспешно и отворяя дверь.

   

         

Вошел   полицейский чиновник красивой наружности, с бакенбардами не слишком светлыми и не   темными, с довольно полными щеками, тот самый, который в начале повести стоял в   конце Исакиевского моста.

   

         

«Вы   изволили затерять нос свой?»

   

         

«Так   точно.»

   

         

«Он   теперь найден.»

   

         

«Что   вы говорите?» закричал маиор Ковалев. Радость отняла у него язык. Он глядел в оба   на стоявшего перед ним квартального, на полных губах и щеках которого ярко мелькал   трепетный свет свечи. «Каким образом?»

   

         

«Странным   случаем: его перехватили почти на дороге. Он уже садился в дилижанс и хотел уехать   в Ригу. И пашпорт давно был написан на имя одного чиновника. И странно то, что я   сам принял его сначала за господина. Но к счастию были со мной очки, и я тот же   час увидел, что это был нос. Ведь я близорук, и если вы станете передо мною, то   я вижу только, что у вас лицо, но ни носа, ни бороды, ничего не замечу. Моя теща,   то есть мать жены моей, тоже ничего не видит.»

   

         

Ковалев   был вне себя. «Где же он? Где? Я сейчас побегу.»

   

         

«Не   беспокойтесь. Я, зная, что он вам нужен, принес его с собою. И странно то, что главный   участник в этом деле есть мошенник цырюльник на Вознесенской улице, который сидит   теперь на съезжей. Я давно подозревал его в пьянстве и воровстве, и еще третьего   дня стащил он в одной лавочке бортище пуговиц. Нос ваш совершенно таков, как был.»   - При этом квартальный полез в карман и вытащил оттуда завернутый в бумажке нос.

   

         

«Так,   он!» закричал Ковалев: «точно он! Откушайте сегодня со мною чашечку чаю.»

   

         

«Почел   бы за большую приятность, но никак не могу: мне нужно заехать отсюда в смирительный   дом… Очень большая поднялась дороговизна на все припасы… У меня в доме живет и теща,   то есть мать моей жены, и дети; старший особенно подает большие надежды: очень умный   мальчишка, но средств для воспитания совершенно нет никаких.»

   

         

Ковалев   догадался и, схватив со стола красную ассигнацию, сунул в руки надзирателю, который,   расшаркавшись, вышел за дверь, и в ту же почти минуту Ковалев слышал уже голос его   на улице, где он увещевал по зубам одного глупого мужика, наехавшего со своею телегою   как раз на бульвар.

   

         

Коллежский   асессор, по уходе квартального, несколько минут оставался в каком-то неопределенном   состоянии и едва через несколько минут пришел в возможность видеть и чувствовать:   в такое беспамятство повергла его неожиданная радость. Он взял бережливо найденный   нос в обе руки, сложенные горстью, и еще раз рассмотрел его внимательно.

   

         

«Так,   он, точно он!» говорил маиор Ковалев. «Вот и прыщик на левой стороне, вскочивший   вчерашнего дня.» Маиор чуть не засмеялся от радости.

   

         

Но   на свете нет ничего долговременного, а потому и радость в следующую минуту за первою   уже не так жива; в третью минуту она становится еще слабее и наконец, незаметно   сливается с обыкновенным положением души, как на воде круг, рожденный падением камешка,   наконец сливается с гладкою поверхностью. Ковалев начал размышлять и смекнул, что   дело еще не кончено: нос найден, но ведь нужно же его приставить, поместить на свое   место.

   

         

«А   что, если он не пристанет?»

   

         

При   таком вопросе, сделанном самому себе, маиор побледнел.

   

         

С   чувством неизъяснимого страха бросился он к столу, придвинул зеркало, чтобы как-нибудь   не поставить нос криво. Руки его дрожали. Осторожно и осмотрительно наложил он его   на прежнее место. О, ужас! Нос не приклеивался!.. Он поднес его ко рту, нагрел его   слегка своим дыханием и опять поднес к гладкому месту, находившемуся между двух   щек; но нос никаким образом не держался.

   

         

«Ну!   ну же! полезай, дурак!» говорил он ему. Но нос был как деревянный и падал на стол   с таким странным звуком, как будто бы пробка. Лицо маиора судорожно скривилось.   «Неужели он не прирастет?» говорил он в испуге. Но сколько раз ни подносил он его   на его же собственное место, старание было попрежнему неуспешно.

   

         

Он   кликнул Ивана и послал его за доктором, который занимал в том же самом доме лучшую   квартиру в бельэтаже. Доктор этот был видный из себя мужчина, имел прекрасные смолистые   бакенбарды, свежую, здоровую докторшу, ел поутру свежие яблоки и держал рот в необыкновенной   чистоте, полоща его каждое утро почти три четверти часа и шлифуя зубы пятью разных   родов щеточками. Доктор явился в ту же минуту. Спросивши, как давно случилось несчастие,   он поднял маиора Ковалева за подбородок и дал ему большим пальцем щелчка в то самое   место, где прежде был нос, так что маиор должен был откинуть свою голову назад с   такою силою, что ударился затылком в стену. Медик сказал, что это ничего, и, посоветовавши   отодвинуться немного от стены, велел ему перегнуть голову сначала на правую сторону   и, пощупавши то место, где прежде был нос, сказал: «Гм!» Потом велел ему перегнуть   голову на левую сторону и сказал: «Гм!» и в заключение дал опять ему большим пальцем   щелчка, так что маиор Ковалев дернул головою как конь, которому смотрят в зубы.   Сделавши такую пробу, медик покачал головою и сказал: «Нет, нельзя. Вы уж лучше   так оставайтесь, потому что можно сделать еще хуже. Оно конечно, приставить можно;   я бы, пожалуй, вам сейчас приставил его; но я вас уверяю, что это для вас хуже.»

   

         

«Вот   хорошо! как же мне оставаться без носа?» сказал Ковалев. «Уж хуже не может быть,   как теперь. Это просто чорт знает что! Куда же я с этакою пасквильностию покажуся?   Я имею хорошее знакомство: вот и сегодня мне нужно быть на вечере в двух домах.   Я со многими знаком: статская советница Чехтарева, Подточина штаб-офицерша… хоть   после теперешнего поступка ее я не имею с ней другого дела, как только чрез полицию.   Сделайте милость», произнес Ковалев умоляющим голосом: «нет ли средства? как-нибудь   приставьте; хоть не хорошо, лишь бы только держался; я даже могу его слегка подпирать   рукою в опасных случаях. Я же притом и не танцую, чтобы мог вредить каким-нибудь   неосторожным движением. Всё, что относится на счет благодарности за визиты, уж будьте   уверены, сколько дозволят мои средства… »

   

         

«Верите   ли», сказал доктор ни громким, ни тихим голосом, но чрезвычайно уветливым и магнетическим:   «что я никогда из корысти не лечу. Это противно моим правилам и моему искусству.   Правда, я беру за визиты, но единственно с тем только, чтобы не обидеть моим отказом.   Конечно, я бы приставил ваш нос: но я вас уверяю честью, если уже вы не верите моему   слову, что это будет гораздо хуже. Предоставьте лучше действию самой натуры. Мойте   чаще холодною водою, и я вас уверяю, что вы, не имея носа, будете так же здоровы,   как если бы имели его. А нос я вам советую положить в банку со спиртом или еще лучше   влить туда две столовые ложки острой водки и подогретого уксуса, - и тогда вы можете   взять за него порядочные деньги. Я даже сам возьму его, если вы только не подорожитесь.»

   

         

«Нет,   нет! ни за что не продам!» вскричал отчаянный маиор Ковалев: «лучше пусть он пропадет!»

   

         

«Извините!»   сказал доктор, откланиваясь, «я хотел быть вам полезным… Что ж делать! По крайней   мере, вы видели мое старание.» Сказавши это, доктор с благородною осанкою вышел   из комнаты. Ковалев не заметил даже лица его и в глубокой бесчувственности видел   только выглядывавшие из рукавов его черного фрака рукавчики белой и чистой как снег   рубашки.

   

         

Он   решился на другой же день, прежде представления жалобы, писать к штаб-офицерше,   не согласится ли она без бою возвратить ему то, что следует. Письмо было такого   содержания:

   

         

Милостивая   государыня,

   

         

Александра   Григорьевна!

   

         

Не   могу понять странного со стороны вашей действия. Будьте уверены, что, поступая таким   образом, ничего вы не выиграете и ничуть не принудите меня жениться на вашей дочери.   Поверьте, что история насчет моего носа мне совершенно известна, равно как то, что   в этом вы есть главные участницы, а не кто другой. Внезапное его отделение с своего   места, побег и маскирование, то под видом одного чиновника, то наконец в собственном   виде, есть больше ничего, кроме следствие волхвований, произведенных вами или теми,   которые упражняются в подобных вам благородных занятиях. Я с своей стороны почитаю   долгом вас предуведомить, если упоминаемый мною нос не будет сегодня же на своем   месте, то я принужден буду прибегнуть к защите и покровительству законов.

   

         

Впрочем,   с совершенным почтением к вам, имею честь быть

   

         

Ваш   покорный слуга

   

         

Платон   Ковалев.

   

         

Милостивый   государь,

   

         

Платон   Кузьмич!

   

         

Чрезвычайно   удивило меня письмо ваше. Я, признаюсь вам по откровенности, никак не ожидала, а   тем более относительно несправедливых укоризн со стороны вашей. Предуведомляю вас,   что я чиновника, о котором упоминаете вы, никогда не принимала у себя в доме, ни   замаскированного, ни в настоящем виде. Бывал у меня, правда, Филипп Иванович Потанчиков.   И хотя он, точно, искал руки моей дочери, будучи сам хорошего, трезвого поведения   и великой учености; но я никогда не подавала ему никакой надежды. Вы упоминаете   еще о носе. Если вы разумеете под сим, что будто бы я хотела оставить вас с носом,   то есть дать вам формальный отказ: то меня удивляет, что вы сами об этом говорите,   тогда как я, сколько вам известно, была совершенно противного мнения, и если вы   теперь же посватаетесь на моей дочери законным образом, я готова сей же час удовлетворить   вас, ибо это составляло всегда предмет моего живейшего желания, в надежде чего остаюсь   всегда готовою к услугам вашим

   

         

Александра   Подточина.

   

         

«Нет»,   говорил Ковалев, прочитавши письмо. «Она точно не виновата. Не может быть! Письмо   так написано, как не может написать человек, виноватый в преступлении.» Коллежский   асессор был в этом сведущ потому, что был посылан несколько раз на следствие еще   в Кавказской области. «Каким же образом, какими судьбами это приключилось? Только   чорт разберет это!» сказал он наконец, опустив руки.

   

         

Между   тем слухи об этом необыкновенном происшествии распространились по всей столице и,   как водится, не без особенных прибавлений. Тогда умы всех именно настроены были   к чрезвычайному: недавно только что занимали весь город опыты действия магнетизма.   Притом история о танцующих стульях в Конюшенной улице была еще свежа, и потому нечего   удивляться, что скоро начали говорить, будто нос коллежского асессора Ковалева ровно   в 3 часа прогуливается по Невскому проспекту. Любопытных стекалось каждый день множество.   Сказал кто-то, что нос будто бы находился в магазине Юнкера: и возле Юнкера такая   сделалась толпа и давка, что должна была даже полиция вступиться. Один спекулатор   почтенной наружности, с бакенбардами, продававший при входе в театр разные сухие   кондитерские пирожки, нарочно поделал прекрасные деревянные, прочные скамьи, на   которые приглашал любопытных становиться за 80 копеек от каждого посетителя. Один   заслуженный полковник нарочно для этого вышел раньше из дому и с большим трудом   пробрался сквозь толпу; но, к большому негодованию своему, увидел в окне магазина   вместо носа обыкновенную шерстяную фуфайку и литографированную картинку с изображением   девушки, поправлявшей чулок, и глядевшего на нее из-за дерева франта с откидным   жилетом и небольшою бородкою, - картинку, уже более десяти лет висящую всё на одном   месте. Отошед, он сказал с досадою: «как можно этакими глупыми и неправдоподобными   слухами смущать народ?» - Потом пронесся слух, что не на Невском проспекте, а в   Таврическом саду прогуливается нос маиора Ковалева, что будто бы он давно уже там;   что когда еще проживал там Хосрев-Мирза, то очень удивлялся этой странной игре природы.   Некоторые из студентов Хирургической академии отправились туда. Одна знатная, почтенная   дама просила особенным письмом смотрителя за садом показать детям ее этот редкий   феномен и, если можно, с объяснением наставительным и назидательным для юношей.

   

         

Всем   этим происшествиям были чрезвычайно рады все светские, необходимые посетители раутов,   любившие смешить дам, у которых запас в то время совершенно истощился. Небольшая   часть почтенных и благонамеренных людей была чрезвычайно недовольна. Один господин   говорил с негодованием, что он не понимает, как в нынешний просвещенный век могут   распространяться нелепые выдумки, и что он удивляется, как не обратит на это внимание   правительство. Господин этот, как видно, принадлежал к числу тех господ, которые   желали бы впутать правительство во всё, даже в свои ежедневные ссоры с женою. Вслед   за этим… но здесь вновь всё происшествие скрывается туманом, и что было потом, решительно   неизвестно.

   

         

   

         

III

   

         

   

         

Чепуха   совершенная делается на свете. Иногда вовсе нет никакого правдоподобия: вдруг тот   самый нос, который разъезжал в чине статского советника и наделал столько шуму в   городе, очутился как ни в чем не бывало вновь на своем месте, то есть именно между   двух щек маиора Ковалева. Это случилось уже апреля 7 числа. Проснувшись и нечаянно   взглянув в зеркало, видит он: нос! хвать рукою - точно нос! «Эге!» сказал Ковалев,   и в радости чуть не дернул по всей комнате босиком тропака, но вошедший Иван помешал.   Он приказал тот же час дать себе умыться и, умываясь, взглянул еще раз в зеркало:   нос. Вытираясь утиральником, он опять взглянул в зеркало: нос!

   

         

«А   посмотри, Иван, кажется, у меня на носу, как будто прыщик», сказал он и между тем   думал: «вот беда, как Иван скажет: да нет, судырь, не только прыщика, и самого носа   нет!»

   

         

Но   Иван сказал: «ничего-с, никакого прыщика: нос чистый!»

   

         

«Хорошо,   чорт побери!» сказал сам себе маиор и щелкнул пальцами. В это время выглянул в дверь   цырюльник Иван Яковлевич; но так боязливо, как кошка, которую только-что высекли   за кражу сала.

   

         

«Говори   вперед: чисты руки?» кричал еще издали ему Ковалев.

   

         

«Чисты.»

   

         

«Врешь!»

   

         

«Ей   богу-с чисты, судырь.»

   

         

«Ну,   смотри же.»

   

         

Ковалев   сел. Иван Яковлевич закрыл его салфеткою и в одно мгновенье, с помощью кисточки,   превратил всю бороду его и часть щеки в крем, какой подают на купеческих именинах.   «Вишь ты!» сказал сам себе Иван Яковлевич, взглянувши на нос, и потом перегнул голову   на другую сторону и посмотрел на него сбоку: «Вона! эк его право как подумаешь»,   продолжал он и долго смотрел на нос. Наконец, легонько, с бережливостью, какую только   можно себе вообразить, он приподнял два пальца с тем, чтобы поймать его за кончик.   Такова уж была система Ивана Яковлевича.

   

         

«Ну,   ну, ну, смотри!» закричал Ковалев. Иван Яковлевич и руки опустил, оторопел и смутился,   как никогда не смущался. Наконец осторожно стал он щекотать бритвой у него под бородою,   и хотя ему было совсем не сподручно и трудно брить без придержки за нюхательную   часть тела, однако же, кое-как упираясь своим шероховатым большим пальцем ему в   щеку и в нижнюю десну, наконец одолел все препятствия и выбрил.

   

         

Когда   всё было готово, Ковалев поспешил тот же час одеться, взял извозчика и поехал прямо   в кондитерскую. Входя, закричал он еще издали: «мальчик, чашку шоколаду!», а сам   в ту же минуту к зеркалу: есть нос. Он весело оборотился назад и с сатирическим   видом посмотрел, несколько прищуря глаз, на двух военных, у одного из которых был   нос никак не больше жилетной пуговицы. После того отправился он в канцелярию того   департамента, где хлопотал об вице-губернаторском месте, а в случае неудачи об экзекуторском.   Проходя чрез приемную, он взглянул в зеркало: есть нос. Потом поехал он к другому   коллежскому асессору или маиору, большому насмешнику, которому он часто говорил   в ответ на разные занозистые заметки: «ну, уж ты, я тебя знаю, ты шпилька!» Дорогою   он подумал: «если и маиор не треснет со смеху, увидевши меня, тогда уж верный знак,   что всё, что ни есть, сидит на своем месте.» Но коллежский асессор ничего. «Хорошо,   хорошо, чорт побери!» подумал про себя Ковалев. На дороге встретил он штаб-офицершу   Подточину вместе с дочерью, раскланялся с ними и был встречен с радостными восклицаньями,   стало быть ничего, в нем нет никакого ущерба. Он разговаривал с ними очень долго,   и нарочно вынувши табакерку, набивал пред ними весьма долго свой нос с обоих подъездов,   приговаривая про себя: «вот, мол, вам, бабьё, куриный народ! а на дочке всё-таки   не женюсь. Так просто, par amour [По любви] - изволь!» И маиор Ковалев с тех пор   прогуливался, как ни в чем не бывало, и на Невском проспекте, и в театрах, и везде.   И нос тоже, как ни в чем не бывало, сидел на его лице, не показывая даже вида, чтобы   отлучался по сторонам. И после того маиора Ковалева видели вечно в хорошем юморе,   улыбающегося, преследующего решительно всех хорошеньких дам и даже остановившегося   один раз перед лавочкой в Гостином дворе и покупавшего какую-то орденскую ленточку,   неизвестно для каких причин, потому что он сам не был кавалером никакого ордена.

   

         

Вот   какая история случилась в северной столице нашего обширного государства! Теперь   только по соображении всего видим, что в ней есть много неправдоподобного. Не говоря   уже о том, что точно странно сверхъестественное отделение носа и появленье его в   разных местах в виде статского советника, - как Ковалев не смекнул, что нельзя чрез   газетную экспедицию объявлять о носе? Я здесь не в том смысле говорю, чтобы мне   казалось дорого заплатить за объявление: это вздор, и я совсем не из числа корыстолюбивых   людей. Но неприлично, неловко, нехорошо! И опять тоже - как нос очутился в печеном   хлебе, и как сам Иван Яковлевич?.. нет, этого я никак не понимаю, решительно не   понимаю! Но что? страннее, что непонятнее всего, это то, как авторы могут брать   подобные сюжеты. Признаюсь, это уж совсем непостижимо, это точно… нет, нет, совсем   не понимаю. Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых… но и во-вторых   тоже нет пользы. Просто я не знаю, что это…

   

         

А   однако же, при всем том, хотя, конечно, можно допустить и то, и другое, и третье,   может даже… ну да и где ж не бывает несообразностей? - А всё однакоже, как поразмыслишь,   во всем этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают   на свете; редко, но бывают.

   

         

   

         

   

   ПОРТРЕТ 

   

         

   

         

   

         

ЧАСТЬ I 

   

         

   

         

Нигде   не останавливалось столько народа, как перед картинною лавочкою на Щукином дворе.   Эта лавочка представляла, точно, самое разнородное собрание диковинок: картины большею   частью были писаны масляными красками, покрыты темнозеленым лаком, в темножелтых   мишурных рамах. Зима с белыми деревьями, совершенно красный вечер, похожий на зарево   пожара, фламандский мужик с трубкою и выломанною рукою, похожий более на индейского   петуха в манжетах, нежели на человека - вот их обыкновенные сюжеты. К этому нужно   присовокупить несколько гравированных изображений: портрет Хозрева-Мирзы в бараньей   шапке, портреты каких-то генералов в треугольных шляпах, с кривыми носами. Сверх   того, двери такой лавочки обыкновенно бывают увешаны связками произведений, отпечатанных   лубками на больших листах, которые свидетельствуют самородное дарованье русского   человека. На одном была царевна Миликтриса Кирбитьевна, на другом город Иерусалим,   по домам и церквам которого без церемонии прокатилась красная краска, захватившая   часть земли и двух молящихся русских мужиков в рукавицах. Покупателей этих произведений   обыкновенно немного, но зато зрителей - куча. Какой-нибудь забулдыга-лакей уже,   верно, зевает перед ними, держа в руке судки с обедом из трактира для своего барина,   который, без сомнения, будет хлебать суп не слишком горячий. Перед ним уже, верно,   стоит в шинели солдат, этот кавалер толкучего рынка, продающий два перочинные ножика;   торговка-охтенка с коробкою, наполненною башмаками. Всякой восхищается по-своему:   мужики обыкновенно тыкают пальцами; кавалеры рассматривают серьёзно; лакеи-мальчики   и мальчишки-мастеровые смеются и дразнят друг друга нарисованными карикатурами;   старые лакеи во фризовых шинелях смотрят потому только, чтобы где-нибудь позевать;   а торговки, молодые русские бабы, спешат по инстинкту, чтобы послушать, о чем калякает   народ, и посмотреть, на что он смотрит. В это время невольно остановился перед лавкою   проходивший мимо молодой художник Чартков. Старая шинель и нещегольское платье показывали   в нем того человека, который с самоотвержением предан был своему труду и не имел   времени заботиться о своем наряде, всегда имеющем таинственную привлекательность   для молодости. Он остановился перед лавкою и сперва внутренно смеялся над этими   уродливыми картинами. Наконец, овладело им невольное размышление: он стал думать   о том, кому бы нужны были эти произведения. Что русской народ заглядывается на Ерусланов   Лазаревичей, на объедал и обпивал, на Фому и Ерему, это не казалось ему удивительным:   изображенные предметы были очень доступны и понятны народу; но где покупатели этих   пестрых, грязных, масляных малеваний? кому нужны эти фламандские мужики, эти красные   и голубые пейзажи, которые показывают какое-то притязание на несколько уже высший   шаг искусства, но в котором выразилось всё глубокое его унижение? Это, казалось,   не были вовсе труды ребенка-самоучки. Иначе в них бы, при всей бесчувственной карикатурности   целого, вырывался острый порыв. Но здесь было видно просто тупоумие, бессильная,   дряхлая бездарность, которая самоуправно стала в ряды искусств, тогда как ей место   было среди низких ремесл, бездарность, которая была верна однакож своему призванию   и внесла в самое искусство свое ремесло. Те же краски, та же манера, та же набившаяся,   приобыкшая рука, принадлежавшая скорее грубо сделанному автомату, нежели человеку!..   Долго стоял он пред этими грязными картинами, уже наконец не думая вовсе о них,   а между тем хозяин лавки, серенький человечек, во фризовой шинели, с бородой небритой   с самого воскресенья, толковал ему уже давно, торговался и условливался в цене,   еще не узнав, что ему понравилось и что нужно. «Вот за этих мужичков и за ландшафтик   возьму беленькую. Живопись-то какая! просто глаз прошибет; только-что получены с   биржи; еще лак не высох. Или вот зима, возьмите зиму! Пятнадцать рублей! Одна рамка   чего стоит. Вон она какая зима!» Тут купец дал легкого щелчка в полотно, вероятно,   чтобы показать всю доброту зимы. «Прикажете связать их вместе и снести за вами?   Где изволите жить? Эй, малый, подай веревочку». - Постой, брат, не так скоро - сказал   очнувшийся художник, видя, что уж проворный купец принялся не в шутку их связывать   вместе. Ему сделалось несколько совестно не взять ничего, застоявшись так долго   в лавке, и он сказал: «А вот постой, я посмотрю, нет ли для меня чего-нибудь здесь»   и, наклонившись, стал доставать с полу наваленные громоздко, истертые, запыленные   старые малеванья, непользовавшиеся, как видно, никаким почетом. Тут были старинные   фамильные портреты, которых потомков, может быть, и на свете нельзя было отыскать,   совершенно неизвестные изображения с прорванным холстом, рамки, лишенные позолоты,   словом, всякой ветхой сор. Но художник принялся рассматривать, думая втайне: «авось   что-нибудь и отыщется.» Он слышал не раз рассказы о том, как иногда у лубочных продавцев   были отыскиваемы в сору картины великих мастеров. Хозяин, увидев, куда полез он,   оставил свою суетливость и, принявши обыкновенное положение и надлежащий вес, поместился   съизнова у дверей, зазывая прохожих и указывая им одной рукой на лавку… «Сюда, батюшка;   вот картины! зайдите, зайдите; с биржи получены.» Уже накричался он вдоволь и большею   частью бесплодно, наговорился досыта с лоскутным продавцем, стоявшим насупротив   его также у дверей своей лавочки, и наконец, вспомнив, что у него в лавке есть покупатель,   поворотил народу спину и отправился во внутрь ее. «Что, батюшка, выбрали что-нибудь?»   Но художник уже стоял несколько времени неподвижно перед одним портретом в больших,   когда-то великолепных рамах, но на которых чуть блестели теперь следы позолоты.   Это был старик с лицом бронзового цвета, скулистым, чахлым; черты лица, казалось,   были схвачены в минуту судорожного движенья и отзывались не северною силою. Пламенный   полдень был запечатлен в них. Он был драпирован в широкий азиатский костюм. Как   ни был поврежден и запылен портрет; но когда удалось ему счистить с лица пыль, он   увидел следы работы высокого художника. Портрет, казалось, был не кончен; но сила   кисти была разительна. Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил   всю силу кисти и всё старательное тщание свое художник. Они просто глядели, глядели   даже из самого портрета, как будто разрушая его гармонию своею странною живостью.   Когда поднес он портрет к дверям, еще сильнее глядели глаза. Впечатление почти то   же произвели они и в народе. Женщина, остановившаяся позади его, вскрикнула: «глядит,   глядит», и попятилась назад. Какое-то неприятное, непонятное самому себе чувство   почувствовал он и поставил портрет на землю.

   

         

«А   что ж, возьмите портрет!» сказал хозяин.

   

         

«А   сколько?» сказал художник.

   

         

«Да   что за него дорожиться? три четвертачка давайте!»

   

         

«Нет.»

   

         

«Ну,   да что ж дадите?»

   

         

«Двугривенный»,   сказал художник, готовясь итти.

   

         

«Эк   цену какую завернули! да за двугривенный одной рамки не купишь. Видно, завтра собираетесь   купить? Господин, господин, воротитесь! гривенничек хоть прикиньте. Возьмите, возьмите,   давайте двугривенный. Право, для почину только, вот только-что первый покупатель.»   За сим он сделал жест рукой, как будто бы говоривший: «так уж и быть, пропадай картина!»

   

         

Таким   образом Чартков совершенно неожиданно купил старый портрет, и в то же время подумал:   зачем я его купил? на что он мне? но делать было нечего. Он вынул из кармана двугривенный,   отдал хозяину, взял портрет под мышку и потащил его с собою. Дорогою он вспомнил,   что двугривенный, который он отдал, был у него последний. Мысли его вдруг омрачились:   досада и равнодушная пустота обняли его в ту же минуту. «Чорт побери! гадко на свете!»   сказал он с чувством русского, у которого дела плохи. И почти машинально шел скорыми   шагами, полный бесчувствия ко всему. Красный свет вечерней зари оставался еще на   половине неба; еще домы, обращенные к той стороне, чуть озарялись ее теплым светом;   а между-тем уже холодное синеватое сиянье месяца становилось сильнее. Полупрозрачные   легкие тени хвостами падали на землю, отбрасываемые домами и ногами пешеходцев.   Уже художник начинал мало-по-малу заглядываться на небо, озаренное каким-то прозрачным,   тонким, сомнительным светом, и почти в одно время излетали из уст его слова: «какой   легкой тон!» и слова: «досадно, чорт побери!» И он, поправляя портрет, беспрестанно   съезжавший из-под мышек, ускорял шаг. Усталый и весь в поту, дотащился он к себе   в пятнадцатую линию на Васильевской Остров. С трудом и с отдышкой взобрался он по   лестнице, облитой помоями и украшенной следами кошек и собак. На стук его в дверь   не было никакого ответа: человека не было дома. Он прислонился к окну и расположился   ожидать терпеливо, пока не раздались наконец позади его шаги парня в синей рубахе,   его приспешника, натурщика, краскотерщика и выметателя полов, пачкавшего их тут   же своими сапогами. Парень назывался Никитою, и проводил всё время за воротами,   когда барина не было дома. Никита долго силился попасть ключем в замочную дырку,   вовсе незаметную по причине темноты.

   

         

Наконец   дверь была отперта. Чартков вступил в свою переднюю, нестерпимо холодную, как всегда   бывает у художников, чего впрочем они не замечают. Не отдавая Никите шинели, он   вошел вместе с нею в свою студию, квадратную комнату, большую, но низенькую, с мерзнувшими   окнами, уставленную всяким художеским хламом: кусками гипсовых рук, рамками, обтянутыми   холстом, эскизами начатыми и брошенными, драпировкой, развешанной по стульям. Он   устал сильно, скинул шинель, поставил рассеянно принесенный портрет между двух небольших   холстов и бросился на узкой диванчик, о котором нельзя было сказать, что он обтянут   кожею, потому-что ряд медных гвоздиков, когда-то прикреплявших ее, давно уже остался   сам по себе, а кожа осталась тоже сверху сама по себе, так что Никита засовывал   под нее черные чулки, рубашки и всё немытое белье. Посидев и разлегшись, сколько   можно было разлечься на этом узеньком диване, он наконец спросил свечу.

   

         

«Свечи   нет», сказал Никита.

   

         

«Как   нет?»

   

         

«Да   ведь и вчера еще не было», сказал Никита. Художник вспомнил, что действительно и   вчера еще не было свечи, успокоился и замолчал. Он дал себя раздеть, и надел свой   крепко и сильно заношенный халат.

   

         

«Да   вот еще, хозяин был», сказал Никита.

   

         

«Ну,   приходил за деньгами? знаю», сказал художник, махнув рукой.

   

         

«Да   он не один приходил», сказал Никита.

   

         

«С   кем же?»

   

         

«Не   знаю с кем… какой-то квартальный.»

   

         

«А   квартальный зачем?»

   

         

«Не   знаю зачем; говорит за тем, что за квартиру не плачено.»

   

         

«Ну   что ж из того выйдет?»

   

         

«Я   не знаю, что выйдет; он говорил, коли не хочет, так пусть, говорит, съезжает с квартиры;   хотели завтра еще притти оба.»

   

         

«Пусть   их приходят», сказал с грустным равнодушием Чартков. И ненастное расположение духа   овладело им вполне.

   

         

Молодой   Чартков был художник с талантом, пророчившим многое: вспышками и мгновеньями его   кисть отзывалась наблюдательностию, соображением, шибким порывом приблизиться более   к природе. «Смотри, брат», говорил ему не раз его профессор: «у тебя есть талант;   грешно будет, если ты его погубишь. Но ты нетерпелив. Тебя одно что-нибудь заманит,   одно что-нибудь полюбится - ты им занят, а прочее у тебя дрянь, прочее тебе ни по   чем, ты уж и глядеть на него не хочешь. Смотри, чтоб из тебя не вышел модный живописец.   У тебя и теперь уже что-то начинают слишком бойко кричать краски. Рисунок у тебя   не строг, а подчас и вовсе слаб, линия невидна; ты уж гоняешься за модным освещеньем,   за тем, что бьет на первые глаза - смотри, как раз попадешь в английской род. Берегись;   тебя уж начинает свет тянуть; уж я вижу у тебя иной раз на шее щегольской платок,   шляпа с лоском… Оно заманчиво, можно пуститься писать модные картинки, портретики   за деньги. Да ведь на этом губится, а не развертывается талант. Терпи. Обдумывай   всякую работу, брось щегольство - пусть их набирают другие деньги. Твое от тебя   не уйдет.»

   

         

Профессор   был отчасти прав. Иногда хотелось, точно, нашему художнику кутнуть, щегольнуть,   словом, кое-где показать свою молодость. Но при всем том он мог взять над собою   власть. Временами он мог позабыть всё, принявшись за кисть, и отрывался от нее не   иначе, как от прекрасного прерванного сна. Вкус его развивался заметно. Еще не понимал   он всей глубины Рафаэля, но уже увлекался быстрой, широкой кистью Гвида, останавливался   пред портретами Тициана, восхищался фламандцами. Еще потемневший облик, облекающий   старые картины, не весь сошел пред ним; но он уж прозревал в них кое-что, хотя внутренно   не соглашался с профессором, чтобы старинные мастеры так недосягаемо ушли от нас;   ему казалось даже, что девятнадцатый век кое в чем значительно их опередил, что   подражание природе как-то сделалось теперь ярче, живее, ближе; словом, он думал   в этом случае так, как думает молодость, уже постигшая кое-что и чувствующая это   в гордом внутреннем сознании. Иногда становилось ему досадно, когда он видел, как   заезжий живописец, француз или немец, иногда даже вовсе не живописец по призванью,   одной только привычной замашкой, бойкостью кисти и яркостью красок производил всеобщий   шум и скапливал себе в миг денежный капитал. Это приходило к нему на ум не тогда,   когда, занятый весь своей работой, он забывал и питье, и пищу, и весь свет, но тогда,   когда наконец сильно приступала необходимость, когда не на что было купить кистей   и красок, когда неотвязчивый хозяин приходил раз по десяти на день требовать платы   за квартиру. Тогда завидно рисовалась в голодном его воображеньи участь богача-живописца;   тогда пробегала даже мысль, пробегающая часто в русской голове: бросить всё и закутить   с горя на-зло всему. И теперь он почти был в таком положении.

   

         

«Да!   терпи, терпи!» произнес он с досадою. «Есть же наконец и терпенью конец. Терпи!   а на какие деньги я завтра буду обедать? Взаймы ведь никто не даст. А понеси я продавать   все мои картины и рисунки: за них мне за все двугривенный дадут. Они полезны, конечно,   я это чувствую: каждая из них предпринята недаром, в каждой из них я что-нибудь   узнал. Да ведь что пользы? этюды, попытки - и всё будут этюды, попытки, и конца   не будет им. Да и кто купит, не зная меня по имени; да и кому нужны рисунки с антиков   из натурного класса, или моя неоконченная любовь Психеи, или перспектива моей комнаты,   или портрет моего Никиты, хотя он, право, лучше портретов какого-нибудь модного   живописца? Что в самом деле? Зачем я мучусь и как ученик копаюсь над азбукой, тогда   как бы мог блеснуть ничем не хуже других и быть таким, как они, с деньгами.» Произнесши   это, художник вдруг задрожал и побледнел; на него глядело, высунувшись из-за поставленного   холста, чье-то судорожно искаженное лицо. Два страшные глаза прямо вперились в него,   как бы готовясь сожрать его; на устах написано было грозное повеленье молчать. Испуганный,   он хотел вскрикнуть и позвать Никиту, который уже успел запустить в своей передней   богатырское храпение; но вдруг остановился и засмеялся. Чувство страха отлегло вмиг.   Это был им купленный портрет, о котором он позабыл вовсе. Сияние месяца, озаривши   комнату, упало и на него и сообщило ему странную живость. Он принялся его рассматривать   и оттирать. Омакнул в воду губку, прошел ею по нем несколько раз, смыл с него почти   всю накопившуюся и набившуюся пыль и грязь, повесил перед собой на стену и подивился   еще более необыкновенной работе: всё лицо почти ожило и глаза взглянули на него   так, что он наконец вздрогнул и, попятившись назад, произнес изумленным голосом:   глядит, глядит человеческими глазами! Ему пришла вдруг на ум история, слышанная   давно им от своего профессора, об одном портрете знаменитого Леонарда да Винчи,   над которым великий мастер трудился несколько лет и всё еще почитал его неоконченным   и который, по словам Вазари, был однако же почтен от всех за совершеннейшее и окончательнейшее   произведение искусства. Окончательнее всего были в нем глаза, которым изумлялись   современники; даже малейшие, чуть видные в них жилки были не упущены и приданы полотну.   Но здесь однакоже, в сем, ныне бывшем пред ним, портрете, было что-то странное.   Это было уже не искусство: это разрушало даже гармонию самого портрета. Это были   живые, это были человеческие глаза! Казалось, как будто они были вырезаны из живого   человека и вставлены сюда. Здесь не было уже того высокого наслажденья, которое   объемлет душу при взгляде на произведение художника, как ни ужасен взятый им предмет;   здесь было какое-то болезненное, томительное чувство. «Что это? невольно вопрошал   себя художник. Ведь это однако же натура, это живая натура: отчего же это странно-неприятное   чувство? Или рабское, буквальное подражание натуре есть уже проступок и кажется   ярким, нестройным криком? Или, если возьмешь предмет безучастно, бесчувственно,   не сочувствуя с ним, он непременно предстанет только в одной ужасной своей действительности,   неозаренный светом какой-то непостижимой, скрытой во всем мысли, предстанет в той   действительности, какая открывается тогда, когда, желая постигнуть прекрасного человека,   вооружаешься анатомическим ножем, рассекаешь его внутренность и видишь отвратительного   человека. Почему же простая, низкая природа является у одного художника в каком-то   свету, и не чувствуешь никакого низкого впечатления; напротив, кажется, как будто   насладился, и после того спокойнее и ровнее всё течет и движется вокруг тебя. И   почему же та же самая природа у другого художника кажется низкою, грязною, а между   прочим он так же был верен природе. Но нет, нет в ней чего-то озаряющего. Всё равно   как вид в природе: как он ни великолепен, а всё недостает чего-то, если нет на небе   солнца.»

   

         

Он   опять подошел к портрету с тем, чтобы рассмотреть эти чудные глаза, и с ужасом заметил,   что они точно глядят на него. Это уже не была копия с натуры, это была та странная   живость, которою бы озарилось лицо мертвеца, вставшего из могилы. Свет ли месяца,   несущий с собой бред мечты и облекающий всё в иные образы, противуположные положительному   дню, или что другое было причиною тому, только ему сделалось вдруг, неизвестно отчего,   страшно сидеть одному в комнате. Он тихо отошел от портрета, отворотился в другую   сторону и старался не глядеть на него, а между тем глаз невольно сам собою, косясь,   окидывал его. Наконец ему сделалось даже страшно ходить по комнате; ему казалось,   как будто сей же час кто-то другой станет ходить позади его, и всякой раз робко   оглядывался он назад. Он не был никогда труслив; но воображенье и нервы его были   чутки, и в этот вечер он сам не мог истолковать себе своей невольной боязни. Он   сел в уголок, но и здесь казалось ему, что кто-то вот-вот взглянет через плечо к   нему в лицо. Самое храпенье Никиты, раздававшееся из передней, не прогоняло его   боязни. Он наконец робко, не подымая глаз, поднялся с своего места, отправился к   себе за ширмы и лег в постель. Сквозь щелки в ширмах он видел освещенную месяцем   свою комнату и видел прямо висевший на стене портрет. Глаза еще страшнее, еще значительнее   вперились в него и, казалось, не хотели ни на что другое глядеть, как только на   него. Полный тягостного чувства, он решился встать с постели, схватил простыню и,   приблизясь к портрету, закутал его всего. Сделавши это, он лег в постель покойнее,   стал думать о бедности и жалкой судьбе художника, о тернистом пути, предстоящем   ему на этом свете; а между тем глаза его невольно глядели сквозь щелку ширм на закутанный   простынею портрет. Сиянье месяца усиливало белизну простыни, и ему казалось, что   страшные глаза стали даже просвечивать сквозь холстину. Со страхом вперил он пристальнее   глаза, как бы желая увериться, что это вздор. Но наконец уже в самом деле … он видит,   видит ясно: простыни уже нет … портрет открыт весь и глядит мимо всего, что ни есть   вокруг, прямо в него, глядит просто к нему во внутрь… У него захолонуло сердце.   И видит: старик пошевелился и вдруг уперся в рамку обеими руками. Наконец приподнялся   на руках и, высунув обе ноги, выпрыгнул из рам… Сквозь щелку ширм видны были уже   одне только пустые рамы. По комнате раздался стук шагов, который наконец становился   ближе и ближе к ширмам. Сердце стало сильнее колотиться у бедного художника. С занявшимся   от страха дыханьем он ожидал, что вот-вот глянет к нему за ширмы старик. И вот он   глянул, точно, за ширмы с тем же бронзовым лицом и поводя большими глазами. Чартков   силился вскрикнуть и почувствовал, что у него нет голоса, силился пошевельнуться,   сделать какое-нибудь движенье - не движутся члены. С раскрытым ртом и замершим дыханьем   смотрел он на этот страшный фантом высокого роста, в какой-то широкой азиатской   рясе и ждал, что станет он делать. Старик сел почти у самых ног его и вслед за тем   что-то вытащил из-под складок своего широкого платья. Это был мешок. Старик развязал   его, и, схвативши за два конца, встряхнул: с глухим звуком упали на пол тяжелые   свертки в виде длинных столбиков; каждый был завернут в синюю бумагу и на каждом   было выставлено: 1000 червонных . Высунув свои длинные, костистые руки из широких   рукавов, старик начал разворачивать свертки. Золото блеснуло. Как ни велико было   тягостное чувство и обеспамятевший страх художника, но он вперился весь в золото,   глядя неподвижно, как оно разворачивалось в костистых руках, блестело, звенело тонко   и глухо, и заворачивалось вновь. Тут заметил он один сверток, откатившийся подалее   от других у самой ножки его кровати в головах у него. Почти судорожно схватил он   его и, полный страха, смотрел, не заметит ли старик. Но старик был, казалось, очень   занят. Он собрал все свертки свои, уложил их снова в мешок и, не взглянувши на него,   ушел за ширмы. Сердце билось сильно у Чарткова, когда он услышал, как раздавался   по комнате шелест удалявшихся шагов. Он сжимал покрепче сверток свой в руке, дрожа   всем телом за него, и вдруг услышал, что шаги вновь приближаются к ширмам - видно   старик вспомнил, что не доставало одного свертка. И вот - он глянул к нему вновь   за ширмы. Полный отчаяния, стиснул он всею силою в руке своей сверток, употребил   всё усилие сделать движенье, вскрикнул и проснулся. Холодный пот облил его всего;   сердце его билось так сильно, как только можно было биться: грудь была так стеснена,   как будто хотело улететь из нее последнее дыханье. Неужели это был сон? сказал он,   взявши себя обеими руками за голову; но страшная живость явленья не была похожа   на сон. Он видел, уже пробудившись, как старик ушел в рамки, мелькнула даже пола   его широкой одежды, и рука его чувствовала ясно, что держала за минуту пред сим   какую-то тяжесть. Свет месяца озарял комнату, заставляя выступать из темных углов   ее, где холст, где гипсовую руку, где оставленную на стуле драпировку, где панталоны   и нечищенные сапоги. Тут только заметил он, что не лежит в постеле, а стоит на ногах   прямо перед портретом. Как он добрался сюда - уж этого никак не мог он понять. Еще   более изумило его, что портрет был открыт весь и простыни на нем действительно не   было. С неподвижным страхом глядел он на него и видел, как прямо вперились в него   живые человеческие глаза. Холодный пот выступил на лице его; он хотел отойти, но   чувствовал, что ноги его как будто приросли к земле. И видит он: это уже не сон;   черты старика двинулись, и губы его стали вытягиваться к нему, как будто бы хотели   его высосать … с воплем отчаянья отскочил он и проснулся. «Неужели и это был сон?»   С биющимся на-разрыв сердцем ощупал он руками вокруг себя. Да, он лежит на постеле   в таком точно положеньи, как заснул. Пред ним ширмы: свет месяца наполнял комнату.   Сквозь щель в ширмах виден был портрет, закрытый как следует простынею - так, как   он сам закрыл его. Итак, это был тоже сон! Но сжатая рука чувствует доныне, как   будто бы в ней что-то было. Биение сердца было сильно, почти страшно; тягость в   груди невыносимая. Он вперил глаза в щель и пристально глядел на простыню. И вот   видит ясно, что простыня начинает раскрываться, как будто бы под нею барахтались   руки и силились ее сбросить. «Господи, боже мой, что это!» вскрикнул он, крестясь   отчаянно, и проснулся. И это был также сон! Он вскочил с постели, полоумный, обеспамятевший,   и уже не мог изъяснить, что это с ним делается: давленье ли кошмара или домового,   бред ли горячки, или живое виденье. Стараясь утишить сколько-нибудь душевное волненье   и расколыхавшуюся кровь, которая билась напряженным пульсом по всем его жилам, он   подошел к окну и открыл форточку. Холодный пахнувший ветер оживил его. Лунное сияние   лежало всё еще на крышах и белых стенах домов, хотя небольшие тучи стали чаще переходить   по небу. Всё было тихо: изредка долетало до слуха отдаленное дребезжанье дрожек   извозчика, который где-нибудь в невидном переулке спал убаюкиваемый своею ленивою   клячею, поджидая запоздалого седока. Долго глядел он, высунувши голову в форточку.   Уже на небе рождались признаки приближающейся зари; наконец почувствовал он приближающуюся   дремоту, захлопнул форточку, отошел прочь, лег в постель и скоро заснул как убитый   самым крепким сном.

   

         

Проснулся   он очень поздно и почувствовал в себе то неприятное состояние, которое овладевает   человеком после угара: голова его неприятно болела. В комнате было тускло: неприятная   мокрота сеялась в воздухе и проходила сквозь щели его окон, заставленные картинами   или нагрунтованным холстом. Пасмурный, недовольный, как мокрый петух, уселся он   на своем оборванном диване, не зная сам, за что приняться, что делать, и вспомнил   наконец весь свой сон. По мере припоминанья сон этот представлялся в его воображеньи   так тягостно-жив, что он даже стал подозревать, точно ли это был сон и простой бред,   не было ли здесь чего-то другого, не было ли это виденье. Сдернувши простыню, он   рассмотрел при дневном свете этот страшный портрет. Глаза, точно, поражали своей   необыкновенной живостью, но ничего он не находил в них особенно страшного; только   как будто какое-то неизъяснимое, неприятное чувство оставалось на душе. При всем   том он всё-таки не мог совершенно увериться, чтобы это был сон. Ему казалось, что   среди сна был какой-то страшный отрывок из действительности. Казалось, даже в самом   взгляде и выражении старика как будто что-то говорило, что он был у него эту ночь;   рука его чувствовала только-что лежавшую в себе тяжесть, как будто бы кто-то за   одну только минуту пред сим ее выхватил у него. Ему казалось, что если бы он держал   только покрепче сверток, он, верно, остался бы у него в руке и после пробуждения.

   

         

«Боже   мой, если бы хотя часть этих денег!» сказал он тяжело вздохнувши, и в воображеньи   его стали высыпаться из мешка все виденные им свертки с заманчивой надписью:   1000 червонных. Свертки разворачивались, золото блестело, заворачивалось вновь,   и он сидел, уставивши неподвижно и бессмысленно свои глаза в пустой воздух, не будучи   в состоянья оторваться от такого предмета - как ребенок, сидящий пред сладким блюдом   и видящий, глотая слюнки, как едят его другие. Наконец, у дверей раздался стук,   заставивший его неприятно очнуться. Вошел хозяин с квартальным надзирателем, которого   появление для людей мелких, как известно, еще неприятнее, нежели для богатых лицо   просителя. Хозяин небольшого дома, в котором жил Чартков, был одно из творений,   какими обыкновенно бывают владетели домов где-нибудь в пятнадцатой линии Васильевского   Острова, на Петербургской стороне, или в отдаленном углу Коломны - творенье, каких   много на Руси и которых характер так же трудно определить, как цвет изношенного   сертука. В молодости своей он был капитан и крикун, употреблялся и по штатским делам,   мастер был хорошо высечь, был и расторопен и щеголь, и глуп; но в старости своей   он слил в себе все эти резкие особенности в какую-то тусклую неопределенность. Он   был уже вдов, был уже в отставке, уже не щеголял, не хвастал, не задирался, любил   только пить чай и болтать за ним всякой вздор; ходил по комнате, поправлял сальный   огарок; аккуратно по истечении каждого месяца наведывался к своим жильцам за деньгами,   выходил на улицу с ключем в руке для того, чтобы посмотреть на крышу своего дома;   выгонял несколько раз дворника из его конуры, куда он запрятывался спать; одним   словом, человек в отставке, которому, после всей забубенной жизни и тряски на перекладных,   остаются одни пошлые привычки.

   

         

«Извольте   сами глядеть, Варух Кузьмич», сказал хозяин, обращаясь к квартальному и расставив   руки: «вот не платит за квартиру, не платит.»

   

         

«Чтож,   если нет денег? Подождите, я заплачу.»

   

         

«Мне,   батюшка, ждать нельзя», сказал хозяин в-сердцах, делая жест ключем, который держал   в руке; у меня вот Потогонкин подполковник живет, семь лет уж живет; Анна Петровна   Бухмистерова и сарай и конюшню нанимает на два стойла, три при ней дворовых человека   - вот какие у меня жильцы. У меня, сказать вам откровенно, нет такого заведенья,   чтобы не платить за квартиру. Извольте сей-час же заплатить деньги, да и съезжать   вон.»

   

         

«Да,   уж если порядились, так извольте платить», сказал квартальный надзиратель с небольшим   потряхиваньем головы и заложив палец за пуговицу своего мундира.

   

         

«Да   чем платить? вопрос. У меня нет теперь ни гроша.»

   

         

«В   таком случае удовлетворите Ивана Ивановича издельями своей профессии», сказал квартальный:   «он, может быть, согласится взять картинами.»

   

         

«Нет,   батюшка, за картины спасибо. Добро бы были картины с благородным содержанием, чтобы   можно было на стену повесить, хоть какой-нибудь генерал со звездой или князя Кутузова   портрет, а то вон мужика нарисовал, мужика в рубахе, слуги-то, что трет краски.   Еще с него, свиньи, портрет рисовать; ему я шею наколочу: он у меня все гвозди из   задвижек повыдергивал, мошенник. Вот посмотрите, какие предметы: вот комнату рисует.   Добро бы уж взял комнату прибранную, опрятную, а он вон как нарисовал её со всем   сором и дрязгом, какой ни валялся. Вот посмотрите, как запакостил у меня комнату,   изволите сами видеть. Да у меня по семи лет живут жильцы, полковники, Бухмистерова   Анна Петровна … Нет, я вам скажу: нет хуже жильца, как живописец: свинья свиньей   живет, просто не приведи бог.»

   

         

И   всё это должен был выслушать терпеливо бедный живописец. Квартальный надзиратель   между тем занялся рассматриваньем картин и этюдов и тут же показал, что у него душа   живее хозяйской и даже была не чужда художественным впечатлениям.

   

         

«Хе»,   сказал он, тыкнув пальцем на один холст, где была изображена нагая женщина, «предмет,   того … игривый. А у этого зачем так под носом черно, табаком что-ли он себе засыпал?»

   

         

«Тень»,   отвечал на это сурово и не обращая на него глаз Чартков.

   

         

«Ну,   ее бы можно куда-нибудь в другое место отнести, а под носом слишком видное место»,   сказал квартальный; «а это чей портрет?» продолжал он, подходя к портрету старика:   «уж страшен слишком. Будто он в самом деле был такой страшный; ахти, да он просто   глядит. Эх, какой Громобой! С кого вы писали?»

   

         

«А   это с одного…» сказал Чартков, и не кончил слова: послышался треск. Квартальный   пожал видно слишком крепко раму портрета, благодаря топорному устройству полицейских   рук своих; боковые досточки вломились во внутрь, одна упала на пол и вместе с нею   упал, тяжело звякнув, сверток в синей бумаге. Чарткову бросилась в глаза надпись:   1000 червонных. Как безумный бросился он поднять его, схватил сверток, сжал его   судорожно в руке, опустившейся вниз от тяжести.

   

         

«Никак   деньги зазвенели», сказал квартальный, услышавший стук чего-то упавшего на пол и   не могший увидать его за быстротой движенья, с какою бросился Чартков прибрать.

   

         

«А   вам какое дело знать, что у меня есть?»

   

         

«А   такое дело, что вы сейчас должны заплатить хозяину за квартиру; что у вас есть деньги,   да вы не хотите платить - вот что.»

   

         

«Ну,   я заплачу ему сегодня.»

   

         

«Ну,   а зачем же вы не хотели заплатить прежде, да доставляете беспокойство хозяину, да   вот и полицию тоже тревожите?»

   

         

«Потому   что этих денег мне не хотелось трогать; я ему сегодня же ввечеру всё заплачу и съеду   с квартиры завтра же, потому что не хочу оставаться у такого хозяина.»

   

         

«Ну,   Иван Иванович, он вам заплатит», сказал квартальный, обращаясь к хозяину. А если   насчет того, что вы не будете удовлетворены, как следует, сегодня ввечеру, тогда   уж извините, господин живописец.» Сказавши это, он надел свою треугольную шляпу   и вышел в сени, а за ним хозяин, держа вниз голову и, как казалось, в каком-то раздумьи.

   

         

«Слава   богу, чорт их унес!» сказал Чартков, когда услышал затворившуюся в передней дверь.   Он выглянул в переднюю, услал за чем-то Никиту, чтобы быть совершенно одному, запер   за ним дверь и, возвратившись к себе в комнату, принялся с сильным сердечным трепетаньем   разворачивать сверток. В нем были червонцы, все до одного новые, жаркие как огонь.   Почти обезумев, сидел он за золотою кучею, всё еще спрашивая себя, не во сне ли   всё это. В свертке было ровно их тысяча; наружность его была совершенно такая, в   какой они виделись ему во сне. Несколько минут он перебирал их, пересматривал, и   всё еще не мог притти в себя. В воображении его воскресли вдруг все истории о кладах,   шкатулках с потаенными ящиками, оставляемых предками для своих разорившихся внуков,   в твердой уверенности на будущее их промотавшееся положение. Он мыслил так: не придумал   ли и теперь какой-нибудь дедушка оставить своему внуку подарок, заключив его в рамку   фамильного портрета. Полный романического бреда, он стал даже думать, нет ли здесь   какой-нибудь тайной связи с его судьбою, не связано ли существованье портрета с   его собственным существованьем, и самое приобретение его не есть ли уже какое-то   предопределение. Он принялся с любопытством рассматривать рамку портрета. В одном   боку ее был выдолбленный желобок, задвинутый дощечкой так ловко и неприметно, что   если бы капитальная рука квартального надзирателя не произвела пролома, червонцы   остались бы до скончания века в покое. Рассматривая портрет, он подивился вновь   высокой работе, необыкновенной отделке глаз: они уже не казались ему страшными:   но всё еще в душе оставалось всякой раз невольно неприятное чувство. «Нет», сказал   он сам в себе: «чей бы ты ни был дедушка, а я тебя поставлю за стекло и сделаю тебе   за это золотые рамки.» Здесь он набросил руку на золотую кучу, лежавшую пред ним,   и сердце забилось сильно от такого прикосновенья. «Что с ним сделать?» думал он,   уставив на них глаза. «Теперь я обеспечен по крайней мере на три года, могу запереться   в комнату, работать. На краски теперь у меня есть; на обед, на чай, на содержанье,   на квартиру есть; мешать и надоедать мне теперь никто не станет: куплю себе отличный   манкен, закажу гипсовый торсик, сформую ножки, поставлю Венеру, накуплю гравюр с   первых картин. И если поработаю три года для себя, не торопясь, не на продажу, я   зашибу их всех, и могу быть славным художником.»

   

         

Так   говорил он заодно с подсказывавшим ему рассудком; но извнутри раздавался другой   голос слышнее и звонче. И как взглянул он еще раз на золото, не то заговорили в   нем 22 года и горячая юность. Теперь в его власти было всё то, на что он глядел   доселе завистливыми глазами, чем любовался издали, глотая слюнки. Ух, как в нем   забилось ретивое, когда он только подумал о том! Одеться в модный фрак, разговеться   после долгого поста, нанять себе славную квартиру, отправиться тот же час в театр,   в кондитерскую, в …….. и прочее, и он, схвативши деньги, был уже на улице. Прежде   всего зашел к портному, оделся с ног до головы, и как ребенок стал обсматривать   себя беспрестанно; накупил духов, помад, нанял, не торгуясь, первую попавшуюся великолепнейшую   квартиру на Невском проспекте, с зеркалами и цельными стеклами; купил нечаянно в   магазине дорогой лорнет, нечаянно накупил тоже бездну всяких галстухов, более нежели   было нужно, завил у парикмахера себе локоны, прокатился два раза по городу в карете   без всякой причины, объелся без меры конфектов в кондитерской и зашел к ресторану   французу, о котором доселе слышал такие же неясные слухи, как о китайском государстве.   Там он обедал подбоченившись, бросая довольно гордые взгляды на других и поправляя   беспрестанно против зеркала завитые локоны. Там он выпил бутылку шампанского, которое   тоже доселе было ему знакомо более по слуху. Вино несколько зашумело в голове, и   он вышел на улицу живой, бойкой, по русскому выражению: чорту не брат. Прошелся   по тротуару гоголем, наводя на всех лорнет. На мосту заметил он своего прежнего   профессора и шмыгнул лихо мимо его, как будто бы не заметив его вовсе, так-что остолбеневший   профессор долго еще стоял неподвижно на мосту, изобразив вопросительный знак на   лице своем. Все вещи и всё, что ни было: станок, холст, картины, были в тот же вечер   перевезены на великолепную квартиру. Он расставил то, что было получше, на видные   места, что похуже, забросил в угол, и расхаживал по великолепным комнатам, беспрестанно   поглядывая в зеркала. В душе его возродилось желанье непреоборимое схватить славу   сей же час за хвост и показать себя свету. Уже чудились ему крики: «Чартков, Чартков!   видали вы картину Чарткова? Какая быстрая кисть у Чарткова! Какой сильный талант   у Чарткова!» Он ходил в восторженном состоянии у себя по комнате - уносился ни весть   куда. На другой же день, взявши десяток червонцев, отправился он к одному издателю   ходячей газеты, прося великодушной помощи; был принят радушно журналистом, назвавшим   его тот же час «почтеннейший», пожавшим ему обе руки, расспросившим подробно об   имени, отчестве, месте жительства, и на другой же день появилась в газете вслед   за объявлением о новоизобретенных сальных свечах статья с таким заглавием: О необыкновенных   талантах Чарткова: «Спешим обрадовать образованных жителей столицы прекрасным, можно   сказать, во всех отношениях приобретением. Все согласны в том, что у нас есть много   прекраснейших физиогномий и прекраснейших лиц, но не было до сих пор средства передать   их на чудотворный холст, для передачи потомству; теперь недостаток этот пополнен:   отыскался художник, соединяющий в себе, что нужно. Теперь красавица может быть уверена,   что она будет передана со всей грацией своей красоты воздушной, легкой, очаровательной,   чудесной, подобной мотылькам, порхающим по весенним цветкам. Почтенный отец семейства   увидит себя окруженным своей семьей. Купец, воин, гражданин, государственный муж   - всякой с новой ревностью будет продолжать свое поприще. Спешите, спешите, заходите   с гулянья, с прогулки, предпринятой к приятелю, к кузине, в блестящий магазин, спешите,   откуда бы ни было. Великолепная мастерская художника (Невский проспект, такой-то   номер) уставлена вся портретами его кисти, достойной Вандиков и Тицианов. Не знаешь,   чему удивляться, верности ли и сходству с оригиналами, или необыкновенной яркости   и свежести кисти. Хвала вам, художник: вы вынули счастливый билет из лотереи. Виват,   Андрей Петрович (журналист, как видно, любил фамилиарность)! Прославляйте себя и   нас. Мы умеем ценить вас. Всеобщее стечение, а вместе с тем и деньги, хотя некоторые   из нашей же братьи журналистов и восстают против них, будут вам наградою.»

   

         

С   тайным удовольствием прочитал художник это объявление; лицо его просияло. О нем   заговорили печатно - это было для него новостию; несколько раз перечитывал он строки.   Сравнение с Вандиком и Тицианом ему сильно польстило. Фраза: «виват, Андрей Петрович!»   также очень понравилась; печатным образом называют его по имени и по отчеству -   честь, доныне ему совершенно неизвестная. Он начал ходить скоро по комнате, ерошить   себе волоса, то садился на кресла, то вскакивал с них и садился на диван, представляя   поминутно, как он будет принимать посетителей и посетительниц, подходил к холсту   и производил над ним лихую замашку кисти, пробуя сообщить грациозные движения руке.   На другой день раздался колокольчик у дверей его; он побежал отворять, вошла дама,   предводимая лакеем в ливрейной шинели на меху, и вместе с дамой вошла молоденькая   18-летняя девочка, дочь ее.

   

         

«Вы   мсье Чартков?» сказала дама. Художник поклонился.

   

         

«Об   вас столько пишут; ваши портреты, говорят, верх совершенства.» Сказавши это, дама   наставила на глаз лорнет и побежала быстро осматривать стены, на которых ничего   не было. «А где же ваши портреты?»

   

         

«Вынесли»,   сказал художник, несколько смешавшись: «я только что переехал еще на эту квартиру,   так они еще в дороге… не доехали.»

   

         

«Вы   были в Италии?» сказала дама, наводя на него лорнет, не найдя ничего другого, на   что бы можно было навесть его.

   

         

«Нет,   я не был, но хотел быть… впрочем теперь покамест я отложил… Вот кресла-с; вы устали…   »

   

         

«Благодарю,   я сидела долго в карете. А, вон наконец вижу вашу работу!» сказала дама, побежав   к супротивной стене и наводя лорнет на стоявшие на полу его этюды, программы, перспективы   и портреты. «C’est charmant, Lise, Lise, venez ici [Это очаровательно, Лиза, Лиза,   иди сюда]: комната во вкусе Теньера, видишь: беспорядок, беспорядок, стол, на нем   бюст, рука, палитра; вон пыль, видишь, как пыль нарисована! c’est charmant. А вот   на другом холсте женщина, моющая лицо - quelle jolie figure! [Какая красивая фигура!]   Ах, мужичок! Lise, Lise, мужичок в русской рубашке! смотри: мужичок! Так вы занимаетесь   не одними только портретами?»

   

         

«О,   это вздор… Так, шалил… этюды… »

   

         

«Скажите,   какого вы мнения на счет нынешних портретистов? Не правда ли, теперь нет таких,   как был Тициан? Нет той силы в колорите, нет той… как жаль, что я не могу вам выразить   по-русски (дама была любительница живописи и оббегала с лорнетом все галлереи в   Италии). Однако, мсьё Ноль… ах, как он пишет! Какая необыкновенная кисть! Я нахожу,   что у него даже больше выраженья в лицах, нежели у Тициана. Вы не знаете мсьё Ноля?»

   

         

«Кто   этот Ноль?» спросил художник.

   

         

«Мсьё   Ноль. Ах, какой талант! он написал с нее портрет, когда ей было только 12 лет. Нужно,   чтобы вы непременно у нас были. Lise, ты ему покажи свой альбом. Вы знаете, что   мы приехали с тем, чтобы сей же час начали с нее портрет.»

   

         

«Как   же, я готов сию минуту.» И в одно мгновенье придвинул он станок с готовым холстом,   взял в руки палитру, вперил глаз в бледное личико дочери. Если бы он был знаток   человеческой природы, он прочел бы на нем в одну минуту начало ребяческой страсти   к балам, начало тоски и жалоб на длинноту времени до обеда и после обеда, желанья   побегать в новом платье на гуляньях, тяжелые следы безучастного прилежания к разным   искусствам, внушаемого матерью для возвышения души и чувств. Но художник видел в   этом нежном личике одну только заманчивую для кисти почти фарфоровую прозрачность   тела, увлекательную легкую томность, тонкую светлую шейку и аристократическую легкость   стана. И уже заранее готовился торжествовать, показать легкость и блеск своей кисти,   имевшей доселе дело только с жесткими чертами грубых моделей, с строгими антиками   и копиями кое-каких классических мастеров. Он уже представлял себе в мыслях, как   выдет это легонькое личико.

   

         

«Знаете   ли», сказала дама с несколько даже трогательным выражением лица: «я бы хотела: на   ней теперь платье; я бы, признаюсь, не хотела, чтобы она была в платье, к которому   мы так привыкли: я бы хотела, чтоб она была одета просто и сидела бы в тени зелени,   в виду каких-нибудь полей, чтобы стада вдали, или роща… чтобы незаметно было, что   она едет куда-нибудь на бал или модный вечер. Наши балы, признаюсь, так убивают   душу, так умерщвляют остатки чувств… простоты, простоты чтобы было больше.» (Увы!   на лицах и матушки и дочери написано было, что они до того исплясались на балах,   что обе сделались чуть не восковыми.)

   

         

Чартков   принялся за дело, усадил оригинал, сообразил несколько всё это в голове; провел   по воздуху кистью, мысленно устанавливая пункты; прищурил несколько глаз, подался   назад, взглянул издали, и в один час начал и кончил подмалевку. Довольный ею, он   принялся уже писать, работа его завлекла. Уже он позабыл всё, позабыл даже, что   находится в присутствии аристократических дам, начал даже выказывать иногда кое-какие   художнические ухватки, произнося вслух разные звуки, временами подпевая, как случается   с художником, погруженным всею душою в свое дело. Без всякой церемонии одним движеньем   кисти заставлял он оригинал поднимать голову, который наконец начал сильно вертеться   и выражать совершенную усталость.