1 2 3 4 5 6 
Никто не  отвечал.    

– Что  ж это? – спросил он с беспокойством.    

– Ничего,  она сейчас там была, – отвечал я, – разве что-нибудь…    

Алеша  осторожно отворил дверь и робко окинул глазами комнату. Никого не было.    

Вдруг он  увидал ее в углу, между шкафом и окном. Она стояла там, как будто спрятавшись,  ни жива ни мертва. Как вспомню об этом, до сих пор не могу не улыбнуться. Алеша  тихо и осторожно подошел к ней.    

– Наташа,  что ты? Здравствуй, Наташа, – робко проговорил он, с каким-то испугом  смотря на нее.    

– Ну  что ж, ну… ничего!.. – отвечала она в ужасном смущении, как будто она же и  была виновата. – Ты… хочешь чаю?    

– Наташа,  послушай… – говорил Алеша, совершенно потерявшись. – Ты, может быть, уверена,  что я виноват… Но я не виноват; я нисколько не виноват! Вот видишь ли, я тебе  сейчас расскажу.    

– Да  зачем же это? – прошептала Наташа, – нет, нет, не надо… лучше дай  руку и… кончено… как всегда… – И она вышла из угла; румянец стал показываться  на щеках ее.    

Она  смотрела вниз, как будто боясь взглянуть на Алешу.    

– О  боже мой! – вскрикнул он в восторге, – если б только был виноват, я  бы не смел, кажется, и взглянуть на нее после этого! Посмотрите, посмотрите!    

– кричал  он, обращаясь ко мне, – вот: она считает меня виноватым; все против меня,  все видимости против меня! Я пять дней не езжу! Есть слухи, что я у  невесты, – и что ж? Она уж прощает меня! Она уж говорит: «Дай руку, и  кончено!» Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой! Я не виноват, и ты знай  это! Я не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!    

– Но…  Но ведь ты теперь там… Тебя теперь туда звали… Как же ты здесь? Ко… который  час?..    

– Половина  одиннадцатого! Я и был там… Но я сказался больным и уехал и – это первый,  первый раз в эти пять дней, что я свободен, что я был в состоянии урваться от  них, и приехал к тебе, Наташа. То есть я мог и прежде приехать, но я нарочно не  ехал! А почему? ты сейчас узнаешь, объясню; я затем и приехал, чтоб объяснить;  только, ей-богу, в этот раз я ни в чем перед тобой не виноват, ни в чем! Ни в  чем!    

Наташа  подняла голову и взглянула на него… Но ответный взгляд его сиял такою правдивостью,  лицо его было так радостно, так честно, так весело, что не было возможности ему  не поверить. Я думал, они вскрикнут и бросятся друг другу в объятия, как это  уже несколько раз прежде бывало при подобных же примирениях. Но Наташа, как  будто подавленная счастьем, опустила на грудь голову и вдруг… тихо заплакала.  Тут уж Алеша не мог выдержать. Он бросился к ногам ее. Он целовал ее руки,  ноги; он был как в исступлении. Я придвинул ей кресла. Она села. Ноги ее  подкашивались.    

     

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ    

     

Глава I    

     

Через  минуту мы все смеялись как полуумные.    

Да дайте  же, дайте мне рассказать, – покрывал нас всех Алеша своим звонким  голосом. – Они думают, что все это, как и прежде… что я с пустяками  приехал… Я вам говорю, что у меня самое интересное дело. Да замолчите ли вы  когда-нибудь!    

Ему  чрезвычайно хотелось рассказать. По виду его можно было судить, что у него  важные новости. Но его приготовленная важность от наивной гордости владеть  такими новостями тотчас же рассмешила Наташу. Я невольно засмеялся вслед за  ней. И чем больше он сердился на нас, тем больше мы смеялись. Досада и потом детское  отчаяние Алеши довели наконец нас до той степени, когда стоит только показать  пальчик, как гоголевскому мичману, чтоб тотчас же и покатиться со смеху. Мавра,  вышедшая из кухни, стояла в дверях и с серьезным негодованием смотрела на нас,  досадуя, что не досталось Алеше хорошей головомойки от Наташи, как ожидала она  с наслаждением все эти пять дней, и что вместо того все так веселы.    

Наконец  Наташа, видя, что наш смех обижает Алешу, перестала смеяться.    

– Что  же ты хочешь рассказать? – спросила она.    

– А  что, поставить, что ль, самовар? – спросила Мавра, без малейшего уважения  перебивая Алешу.    

– Ступай,  Мавра, ступай, – отвечал он, махая на нее руками и торопясь прогнать  ее. – Я буду рассказывать все, что было, все, что есть, и все, что будет,  потому что я все это знаю. Вижу, друзья мои, вы хотите знать, где я был эти  пять дней, – это-то я и хочу рассказать; а вы мне не даете. Ну, и,  во-первых, я тебя все время обманывал, Наташа, все это время, давным-давно уж обманывал,  и это-то и есть самое главное.    

– Обманывал?    

– Да,  обманывал, уже целый месяц; еще до приезда отца начал; теперь пришло время полной  откровенности. Месяц тому назад, когда еще отец не приезжал, я вдруг получил от  него огромнейшее письмо и скрыл это от вас обоих. В письме он прямо и просто –  и заметьте себе, таким серьезным тоном, что я даже испугался, – объявлял  мне, что дело о моем сватовстве уже кончилось, что невеста моя совершенство;  что я, разумеется, ее не стою, но что все-таки непременно должен на ней  жениться. И потому, чтоб приготовлялся, чтоб выбил из головы все мои вздоры и  так далее, и так далее,    

– ну,  уж известно, какие это вздоры. Вот это-то письмо я от вас и утаил…    

– Совсем  не утаил! – перебила Наташа, – вот чем хвалится! А выходит, что все  тотчас же нам рассказал. Я еще помню, как ты вдруг сделался такой послушный,  такой нежный и не отходил от меня, точно провинился в чем-нибудь, и все письмо  нам по отрывкам и рассказал.    

– Не  может быть, главного, наверно, не рассказал. Может быть, вы оба угадали  что-нибудь, это уж ваше дело, а я не рассказывал. Я скрыл и ужасно страдал.    

– Я  помню, Алеша, вы со мной тогда поминутно советовались и все мне рассказали,  отрывками, разумеется, в виде предположений, – прибавил я, смотря на  Наташу.    

– Все  рассказал! Уж не хвастайся, пожалуйста! – подхватила она. – Ну, что  ты можешь скрыть? Ну, тебе ли быть обманщиком? Даже Мавра все узнала. Знала ты,  Мавра?    

– Ну,  как не знать! – отозвалась Мавра, просунув к нам свою голову, – все в  три же первые дня рассказал. Не тебе бы хитрить!    

– Фу,  какая досада с вами разговаривать! Ты все это из злости делаешь, Наташа! А ты,  Мавра, тоже ошибаешься. Я, помню, был тогда как сумасшедший; помнишь, Мавра?    

– Как  не помнить. Ты и теперь как сумасшедший.    

– Нет,  нет, я не про то говорю. Помнишь! Тогда еще у нас денег не было, и ты ходила  мою сигарочницу серебряную закладывать; а главное, позволь тебе заметить,  Мавра, ты ужасно передо мной забываешься. Это все тебя Наташа приучила. Ну,  положим, я действительно все вам рассказал тогда же, отрывками (я это теперь  припоминаю). Но тона, тона письма вы не знаете, а ведь в письме главное тон.  Про это я и говорю.    

– Ну,  а какой же тон? – спросила Наташа.    

– Послушай,  Наташа, ты спрашиваешь – точно шутишь. Не шути. Уверяю тебя, это очень важно.  Такой тон, что я и руки опустил. Никогда отец так со мной не говорил. То есть  скорее Лиссабон провалится, чем не сбудется по его желанию; вот какой тон!    

– Ну-ну,  рассказывай; зачем же тебе надо было скрывать от меня?    

– Ах,  боже мой! да чтоб тебя не испугать. Я надеялся все сам уладить. Ну, так вот,  после этого письма, как только отец приехал, пошли мои муки. Я приготовился ему  отвечать твердо, ясно, серьезно, да все как-то не удавалось. А он даже и не  расспрашивал; хитрец! Напротив, показывал такой вид, как будто уже все дело  решено и между нами уже не может быть никакого спора и недоумения. Слышишь, не  может быть даже; такая самонадеянность! Со мной же стал такой ласковый, такой  милый. Я просто удивлялся. Как он умен, Иван Петрович, если б вы знали! Он все  читал, все знает; вы на него только один раз посмотрите, а уж он все ваши  мысли, как свои, знает. Вот за это-то, верно, и прозвали его иезуитом. Наташа  не любит, когда я его хвалю. Ты не сердись, Наташа. Ну, так вот… а кстати! Он  мне денег сначала не давал, а теперь дал, вчера. Наташа! Ангел мой! Кончилась  теперь наша бедность! Вот, смотри! Все, что уменьшил мне в наказание, за все  эти полгода, все вчера додал; смотрите сколько; я еще не сосчитал. Мавра,  смотри, сколько денег! Теперь уж не будем ложки да запонки закладывать!    

Он вынул  из кармана довольно толстую пачку денег, тысячи полторы серебром, и положил на  стол. Мавра с удовольствием на нее посмотрела и похвалила Алешу. Наташа сильно  торопила его.    

– Ну,  так вот – что мне делать, думаю? – продолжал Алеша, – ну как против  него пойти? То есть, клянусь вам обоим, будь он зол со мной, а не такой добрый,  я бы и не думал ни о чем. Я прямо бы сказал ему, что не хочу, что я уж сам  вырос и стал человеком, и теперь – кончено! И, поверьте, настоял бы на своем. А  тут – что я ему скажу? Но не вините и меня. Я вижу, ты как будто недовольна,  Наташа. Чего вы оба переглядываетесь? Наверно, думаете: вот уж его сейчас и  оплели и ни капли в нем твердости нет. Есть твердость, есть, и еще больше, чем  вы думаете! А доказательство, что, несмотря на мое положение, я тотчас же сказал  себе: это мой долг; я должен все, все высказать отцу, и стал говорить, и  высказал, и он меня выслушал.    

– Да  что же, что именно ты высказал? – с беспокойством спросила Наташа.    

– А  то, что не хочу никакой другой невесты, а что у меня есть своя, – это ты.  То есть я прямо этого еще до сих пор не высказал, но я его приготовил к этому,  а завтра скажу; так уж я решил. Сначала я стал говорить о том, что жениться на  деньгах стыдно и неблагородно и что нам считать себя какими-то аристократами –  просто глупо (я ведь с ним совершенно откровенно, как брат с братом). Потом  объяснил ему тут же, что я tiers etat и что tiers etat c'est l'essentiel[5]; что я  горжусь тем, что похож на всех, и не хочу ни от кого отличаться… Я говорил  горячо, увлекательно. Я сам себе удивлялся. Я доказал ему наконец и с его точки  зрения… я прямо сказал: какие мы князья? Только по роду; а в сущности что в нас  княжеского? Особенного богатства, во-первых, нет, а богатство – главное. Нынче  самый главный князь – Ротшильд. Во-вторых, в настоящем-то большом свете об  нас уж давно не слыхивали. Последний был дядя, Семен Валковский, да тот только  в Москве был известен, да и то тем, что последние триста душ прожил, и если б  отец не нажил сам денег, то его внуки, может быть, сами бы землю пахали, как и  есть такие князья. Так нечего и нам заноситься. Одним словом, я все высказал,  что у меня накипело, – все, горячо и откровенно, даже еще прибавил  кой-что. Он даже и не возражал, а просто начал меня упрекать, что я бросил дом  графа Наинского, а потом сказал, что надо подмазаться к княгине К., моей  крестной матери, и что если княгиня К. меня хорошо примет, так, значит, и везде  примут и карьера сделана, и пошел, и пошел расписывать! Это все намеки на то,  что я, как сошелся с тобой, Наташа, то всех их бросил; что это, стало быть,  твое влияние. Но прямо он до сих пор не говорил про тебя, даже, видимо,  избегает. Мы оба хитрим, выжидаем, ловим друг друга, и будь уверена, что и на  нашей улице будет праздник.    

– Да  хорошо уж; чем же кончилось, как он-то решил? Вот что главное. И какой ты  болтун, Алеша…    

– А  господь его знает, совсем и не разберешь, как он решил; а я вовсе не болтун, я  дело говорю: он даже и не решал, а только на все мои рассуждения улыбался, но  такой улыбкой, как будто ему жалко меня. Я ведь понимаю, что это унизительно,  да я не стыжусь. Я, говорит, совершенно с тобой согласен, а вот поедем-ка к  графу Наинскому, да смотри, там этого ничего не говори. Я-то тебя понимаю, да  они-то тебя не поймут. Кажется, и его самого они все не совсем хорошо  принимают; за что-то сердятся. Вообще в свете отца теперь что-то не любят! Граф  сначала принимал меня чрезвычайно величаво, совсем свысока, даже совсем как  будто забыл, что я вырос в его доме, припоминать начал, ей-богу! Он просто  сердится на меня за неблагодарность, а, право, тут не было никакой от меня  неблагодарности; в его доме ужасно скучно – ну, я и не ездил. Он и отца принял  ужасно небрежно; так небрежно, так небрежно, что я даже не понимаю, как он туда  ездит. Все это меня возмутило. Бедный отец должен перед ним чуть не спину  гнуть; я понимаю, что все это для меня, да мне-то ничего не нужно. Я было хотел  потом высказать отцу все мои чувства да удержался. Да и зачем! Убеждений его я  не переменю, а только его раздосадую; а ему и без того тяжело. Ну, думаю,  пущусь на хитрости, перехитрю их всех, заставлю графа уважать себя – и что ж?  Тотчас же всего достиг, в какой-нибудь один день все переменилось! Граф  Наинский не знает теперь, куда меня посадить. И все это я сделал, один я, через  свою собственную хитрость, так что отец только руки расставил!..    

– Послушай,  Алеша, ты бы лучше рассказывал о деле! – вскричала нетерпеливая Наташа. –  Я думала, ты что-нибудь про наше расскажешь, а тебе только хочется рассказать,  как ты там отличился у графа Наинского. Какое мне дело до твоего графа!    

– Какое  дело! Слышите, Иван Петрович, какое дело? Да в этом-то и самое главное дело.  Вот ты увидишь сама; все под конец объяснится. Только дайте мне рассказать… А  наконец (почему же не сказать откровенно!), вот что, Наташа, да и вы тоже, Иван  Петрович, я, может быть, действительно иногда очень, очень нерассудителен; ну,  да, положим даже (ведь иногда и это бывало), просто глуп. Но тут, уверяю вас, я  выказал много хитрости… ах… и, наконец, даже ума; так что я думал, вы сами  будете рады, что я не всегда же… неумен.    

– Ах,  что ты, Алеша, полно! Голубчик ты мой!..    

Наташа  сносить не могла, когда Алешу считали неумным. Сколько раз, бывало, она дулась  на меня, не высказывая на словах, если я, не слишком церемонясь, доказывал  Алеше, что он сделал какую-нибудь глупость; это было больное место в ее сердце.  Она не могла снести унижения Алеши и, вероятно, тем более, что про себя  сознавалась в его ограниченности. Но своего мнения отнюдь ему не высказывала и  боялась этого, чтоб не оскорбить его самолюбия. Он же в этих случаях был как-то  особенно проницателен и всегда угадывал ее тайные чувства. Наташа это видела и  очень печалилась, тотчас же льстила ему, ласкала его. Вот почему теперь слова  его больно отозвались в ее сердце…    

– Полно,  Алеша, ты только легкомыслен, а ты вовсе не такой, – прибавила она, –  с чего ты себя унижаешь?    

– Ну,  и хорошо; ну, так вот и дайте мне досказать. После приема у графа отец даже разозлился  на меня. Думаю, постой! Мы тогда ехали к княгине; я давно уже слышал, что она  от старости почти из ума выжила и вдобавок глухая, и ужасно любит собачонок. У  ней целая стая, и она души в них не слышит. Несмотря на все это, она с огромным  влиянием в свете, так что даже граф Наинский, le superbe[6], у ней antichambre[7] делает. Вот я  дорогою и основал план всех дальнейших действий, и как вы думаете, на чем  основал? На том, что меня все собаки любят, ей-богу! Я это заметил. Или во мне  магнетизм какой-нибудь сидит, или потому, что я сам очень люблю всех животных,  уж не знаю, только любят собаки, да и только! Кстати о магнетизме, я тебе еще  не рассказывал, Наташа, мы на днях духов вызывали, я был у одного вызывателя;  это ужасно любопытно, Иван Петрович, даже поразило меня. Я Юлия Цезаря вызывал.    

– Ах,  боже мой! Ну, зачем тебе Юлия Цезаря? – вскричала Наташа, заливаясь  смехом. – Этого недоставало!    

– Да  почему же… точно я какой-нибудь… Почему же я не имею права вызвать Юлия Цезаря?  Что ему сделается? Вот смеется!    

– Да  ничего, конечно, не сделается… ах, голубчик ты мой! Ну, что ж тебе сказал Юлий  Цезарь?    

– Да  ничего не сказал. Я только держал карандаш, а карандаш сам ходил по бумаге и  писал. Это, говорят, Юлий Цезарь пишет. Я этому не верю.    

– Да  что ж написал-то?    

– Да  написал что-то вроде «обмокни», как у Гоголя… да полно смеяться!    

– Да  рассказывай про княгиню-то!    

– Ну,  да вот вы все меня перебиваете. Проехали мы к княгине, и я начал с того, что  стал куртизанить с Мими. Эта Мими – старая, гадкая, самая мерзкая собачонка, к  тому же упрямая и кусака. Княгиня без ума от нее, не надышит; она, кажется, ей  ровесница. Я начал с того, что стал Мими конфетами прикармливать и в  какие-нибудь десять минут выучил подавать лапку, чему во всю жизнь не могли ее  выучить. Княгиня пришла просто в восторг; чуть не плачет от радости: «Мими!  Мими! Мими лапку дает!» Приехал кто-то: «Мими лапку дает! Вот выучил крестник!»  Граф Наинский вошел: «Мими лапку дает!» На меня смотрит чуть не со слезами  умиления. Предобрейшая старушка; даже жалко ее. Я не промах, тут опять ей  польстил: у ней на табакерке ее собственный портрет, когда еще она невестой  была, лет шестьдесят назад. Вот и урони она табакерку, я подымаю да и говорю,  точно не знаю: Quelle charmante peinture![8]  Это идеальная красота! Ну, тут она уж совсем растаяла; со мной и о том и о сем,  и где я учился, и у кого бываю, и какие у меня славные волосы, и пошла, и  пошла. Я тоже: рассмешил ее, историю скандалезную ей рассказал. Она это любит;  только пальцем мне погрозила, а впрочем, очень смеялась. Отпускает меня –  целует и крестит, требует, чтоб каждый день я приезжал ее развлекать. Граф мне  руку жмет, глаза у него стали масленые; а отец, хоть он и добрейший, и  честнейший, и благороднейший человек, но верьте или не верьте, а чуть не плакал  от радости, когда мы вдвоем домой приехали; обнимал меня, в откровенности  пустился, в какие-то таинственные откровенности, насчет карьеры, связей, денег,  браков, так что я многого и не понял. Тут-то он и денег мне дал. Это вчера было.  Завтра я опять к княгине, но отец все-таки благороднейший человек – не думайте  чего-нибудь, и хоть отдаляет меня от тебя, Наташа, но это потому, что он  ослеплен, потому что ему миллионов Катиных хочется, а у тебя их нет; и хочет он  их для одного меня, и только по незнанию несправедлив к тебе. А какой отец не  хочет счастья своему сыну? Ведь он не виноват, что привык считать в миллионах  счастье. Так уж они все. Ведь смотреть на него нужно только с этой точки, не  иначе, – вот он тотчас же и выйдет прав. Я нарочно спешил к тебе, Наташа,  уверить тебя в этом, потому, я знаю, ты предубеждена против него и, разумеется,  в этом не виновата. Я тебя не виню…    

– Так  только-то и случилось с тобой, что ты карьеру у княгини сделал? В этом и вся хитрость? –  спросила Наташа.    

– Какое!  Что ты! Это только начало… и потому рассказал про княгиню, что, понимаешь, я  через нее отца в руки возьму, а главная моя история еще и не начиналась.    

– Ну,  так рассказывай же!    

– Со  мной сегодня случилось еще происшествие, и даже очень странное, и я до сих пор  еще поражен, – продолжал Алеша. – Надо вам заметить, что хоть у отца  с графиней и порешено наше сватовство, но официально еще до сих пор решительно  ничего не было, так что мы хоть сейчас разойдемся и никакого скандала; один  только граф Наинский знает, но ведь это считается родственник и покровитель.  Мало того, хоть я в эти две недели и очень сошелся с Катей, но до самого сегодняшнего  вечера мы ни слова не говорили с ней о будущем, то есть о браке и… ну, и о  любви. Кроме того, положено сначала испросить согласие княгини К., от которой  ждут у нас всевозможного покровительства и золотых дождей. Что скажет она, то  скажет и свет; у ней такие связи… А меня непременно хотят вывести в свет и в  люди. Но особенно на всех этих распоряжениях настаивает графиня, мачеха Кати.  Дело в том, что княгиня, за все ее заграничные штуки, пожалуй, еще ее и не  примет, а княгиня не примет, так и другие, пожалуй, не примут; так вот и  удобный случай – сватовство мое с Катей. И потому графиня, которая прежде была  против сватовства, страшно обрадовалась сегодня моему успеху у княгини, но это  в сторону, а вот что главное: Катерину Федоровну я знал еще с прошлого года; но  ведь я был тогда еще мальчиком и ничего не мог понимать, а потому ничего и не  разглядел тогда в ней…    

– Просто  ты тогда любил меня больше, – прервала Наташа, – оттого и не  разглядел, а теперь…    

– Ни  слова, Наташа, – вскричал с жаром Алеша, – ты совершенно ошибаешься и  меня оскорбляешь!.. Я даже не возражаю тебе; выслушай дальше, и ты все увидишь…  Ох, если б ты знала Катю! Если б ты знала, что это за нежная, ясная, голубиная  душа! Но ты узнаешь; только дослушай до конца! Две недели тому назад, когда по  приезде их отец повез меня к Кате, я стал в нее пристально вглядываться. Я  заметил, что и она в меня вглядывается. Это завлекло мое любопытство вполне; уж  я не говорю про то, что у меня было свое особенное намерение узнать ее поближе, –  намерение еще с того самого письма от отца, которое меня так поразило. Не буду  ничего говорить, не буду хвалить ее, скажу только одно: она яркое исключение из  всего круга. Это такая своеобразная натура, такая сильная и правдивая душа,  сильная именно своей чистотой и правдивостью, что я перед ней просто мальчик,  младший брат ее, несмотря на то, что ей всего только семнадцать лет. Одно еще я  заметил: в ней много грусти, точно тайны какой-то; она неговорлива; в доме  почти всегда молчит, точно запугана… Она как будто что-то обдумывает. Отца  моего как будто боится. Мачеху не любит – я догадался об этом; это сама графиня  распускает, для каких-то целей, что падчерица ее ужасно любит; все это  неправда: Катя только слушается ее беспрекословно и как будто уговорилась с ней  в этом; четыре дня тому назад, после всех моих наблюдений, я решился исполнить  мое намерение и сегодня вечером исполнил его. Это: рассказать все Кате,  признаться ей во всем, склонить ее на нашу сторону и тогда разом покончить дело…    

– Как!  Что рассказать, в чем признаться? – спросила с беспокойством Наташа.    

– Все,  решительно все, – отвечал Алеша, – и благодарю бога, который внушил  мне эту мысль; но слушайте, слушайте! Четыре дня тому назад я решил так:  удалиться от вас и кончить все самому. Если б я был с вами, я бы все колебался,  я бы слушал вас и никогда бы не решился. Один же, поставив именно себя в такое  положение, что каждую минуту должен был твердить себе, что надо кончить и что я  должен кончить, я собрался с духом и – кончил! Я положил воротиться к вам с  решением и воротился с решением!    

– Что  же, что же? Как было дело? Рассказывай поскорее!    

– Очень  просто! Я подошел к ней прямо, честно и смело… Но, во-первых, я должен вам  рассказать один случай перед этим, который ужасно поразил меня. Перед тем как  нам ехать, отец получил какое-то письмо. Я в это время входил в его кабинет и  остановился у двери. Он не видал меня. Он до того был поражен этим письмом, что  говорил сам с собою, восклицал что-то, вне себя ходил по комнате и наконец  вдруг захохотал, а в руках письмо держит. Я даже побоялся войти, переждал еще и  потом вошел. Отец был так рад чему-то, так рад; заговорил со мной как-то  странно; потом вдруг прервал и велел мне тотчас же собираться ехать, хотя еще  было очень рано. У них сегодня никого не было, только мы одни, и ты напрасно  думала, Наташа, что там был званый вечер. Тебе не так передали…    

– Ах,  не отвлекайся, Алеша, пожалуйста; говори, как ты рассказывал все Кате!    

– Счастье  в том, что мы с ней целых два часа оставались одни. Я просто объявил ей, что  хоть нас и хотят сосватать, но брак наш невозможен; что в сердце моем все  симпатии к ней и что она одна может спасти меня. Тут я открыл ей все. Представь  себе, она ничего не знала из нашей истории, про нас с тобой, Наташа! Если б ты  могла видеть, как она была тронута; сначала даже испугалась. Побледнела вся. Я  рассказал ей всю нашу историю: как ты бросила для меня свой дом, как мы жили  одни, как мы теперь мучаемся, боимся всего и что теперь мы прибегаем к ней (я и  от твоего имени говорил, Наташа), чтоб она сама взяла нашу сторону и прямо  сказала бы мачехе, что не хочет идти за меня, что в этом все наше спасение и  что нам более нечего ждать ниоткуда. Она с таким любопытством слушала, с такой  симпатией. Какие у ней были глаза в ту минуту! Кажется, вся душа ее перешла в ее  взгляд. У ней совсем голубые глаза. Она благодарила меня, что я не усомнился в  ней, и дала слово помогать нам всеми силами. Потом о тебе стала расспрашивать,  говорила, что очень хочет познакомиться с тобой, просила передать, что уже  любит тебя как сестру и чтоб и ты ее любила как сестру, а когда узнала, что я  уже пятый день тебя не видал, тотчас же стала гнать меня к тебе…    

Наташа  была тронута.    

– И  ты прежде этого мог рассказывать о своих подвигах у какой-то глухой княгини!  Ах, Алеша, Алеша! – вскрикнула она, с упреком на него глядя. – Ну что  ж Катя? Была рада, весела, когда отпускала тебя?    

– Да,  она была рада, что удалось ей сделать благородное дело, а сама плакала. Потому  что она ведь тоже любит меня, Наташа! Она призналась, что начинала уже любить  меня; что она людей не видит и что я понравился ей уже давно; она отличила меня  особенно потому, что кругом все хитрость и ложь, а я показался ей человеком  искренним и честным. Она встала и сказала: «Ну, бог с вами, Алексей Петрович, а  я думала…» Не договорила, заплакала и ушла. Мы решили, что завтра же она и  скажет мачехе, что не хочет за меня, и что завтра же я должен все сказать отцу  и высказать твердо и смело. Она упрекала меня, зачем я раньше ему не сказал:  «Честный человек ничего не должен бояться!» Она такая благородная. Отца моего  она тоже не любит; говорит, что он хитрый и ищет денег. Я защищал его; она мне  не поверила. Если же не удастся завтра у отца (а она наверное думает, что не  удастся), тогда и она соглашается, чтоб я прибегнул к покровительству княгини  К. Тогда уже никто из них не осмелится идти против. Мы с ней дали друг другу слово  быть как брат с сестрой. О, если б ты знала и ее историю, как она несчастна, с  каким отвращением смотрит на свою жизнь у мачехи, на всю эту обстановку… Она  прямо не говорила, точно и меня боялась, но я по некоторым словам угадал.  Наташа, голубчик мой! Как бы залюбовалась она на тебя, если б увидала! И какое  у ней сердце доброе! С ней так легко! Вы обе созданы быть одна другой сестрами  и должны любить друг друга. Я все об этом думал. И право: я бы свел вас обеих  вместе, а сам бы стоял возле да любовался на вас. Не думай же чего-нибудь,  Наташечка, и позволь мне про нее говорить. Мне именно с тобой хочется про нее говорить,  а с ней про тебя. Ты ведь знаешь, что я тебя больше всех люблю, больше ее… Ты  мое все!    

Наташа  молча смотрела на него, ласково и как-то грустно. Его слова как будто ласкали и  как будто чем-то мучили ее.    

– И  давно, еще две недели назад, я оценил Катю, – продолжал он. – Я ведь  каждый вечер к ним ездил. Ворочусь, бывало, домой и все думаю, все думаю о вас  обеих, все сравниваю вас между собою.    

– Которая  же из нас выходила лучше? – спросила, улыбаясь, Наташа.    

– Иной  раз ты, другой она. Но ты всегда лучше оставалась. Когда же я говорю с ней, я  всегда чувствую, что сам лучше становлюсь, умнее, благороднее как-то. Но  завтра, завтра все решится!    

– И  не жаль ее тебе? Ведь она любит тебя; ты говоришь, что сам это заметил?    

– Жаль,  Наташа! Но мы будем все трое любить друг друга, и тогда…    

– А  тогда и прощай! – проговорила тихо Наташа как будто про себя. Алеша с  недоумением посмотрел на нее.    

Но  разговор наш вдруг был прерван самым неожиданным образом. В кухне, которая в то  же время была и переднею, послышался легкий шум, как будто кто-то вошел. Через  минуту Мавра отворила дверь и украдкой стала кивать Алеше, вызывая его.    

Все мы  оборотились к ней.    

– Там  вот спрашивают тебя, пожалуй-ка, – сказала она каким-то таинственным  голосом.    

– Кто  меня может теперь спрашивать? – проговорил Алеша, с недоумением глядя на  нас. – Пойду!    

В кухне  стоял ливрейный лакей князя, его отца. Оказалось, что князь, возвращаясь домой,  остановил свою карету у квартиры Наташи и послал узнать, у ней ли Алеша?  Объявив это, лакей тотчас же вышел.    

– Странно!  Этого еще никогда не было, – говорил Алеша, в смущении нас  оглядывая, – что это?    

Наташа с  беспокойством смотрела на него. Вдруг Мавра опять отворила к нам дверь.    

– Сам  идет, князь! – сказала она ускоренным шепотом и тотчас же спряталась.    

Наташа  побледнела и встала с места. Вдруг глаза ее загорелись. Она стала, слегка опершись  на стол, и в волнении смотрела на дверь, в которую должен был войти незваный  гость.    

– Наташа,  не бойся, ты со мной! Я не позволю обидеть тебя, – прошептал смущенный, но  не потерявшийся Алеша.    

Дверь  отворилась, и на пороге явился сам князь Валковский своею собственною особою.    

 Глава II    

     

Он  окинул нас быстрым, внимательным взглядом. По этому взгляду еще нельзя было угадать:  явился он врагом или другом? Но опишу подробно его наружность. В этот вечер он  особенно поразил меня.    

Я видел  его и прежде. Это был человек лет сорока пяти, не больше, с правильными и чрезвычайно  красивыми чертами лица, которого выражение изменялось судя по обстоятельствам;  но изменялось резко, вполне, с необыкновенною быстротою, переходя от самого  приятного до самого угрюмого или недовольного, как будто внезапно была  передернута какая-то пружинка. Правильный овал лица несколько смуглого,  превосходные зубы, маленькие и довольно тонкие губы, красиво обрисованные,  прямой, несколько продолговатый нос, высокий лоб, на котором еще не видно было  ни малейшей морщинки, серые, довольно большие глаза – все это составляло почти  красавца, а между тем лицо его не производило приятного впечатления. Это лицо  именно отвращало от себя тем, что выражение его было как будто не свое, а  всегда напускное, обдуманное, заимствованное, и какое-то слепое убеждение  зарождалось в вас, что вы никогда и не добьетесь до настоящего его выражения.  Вглядываясь пристальнее, вы начинали подозревать под всегдашней маской что-то  злое, хитрое и в высочайшей степени эгоистическое. Особенно останавливали ваше  внимание его прекрасные с виду глаза, серые, открытые. Они одни как будто не  могли вполне подчиняться его воле. Он бы и хотел смотреть мягко и ласково, но  лучи его взглядов как будто раздваивались и между мягкими, ласковыми лучами  мелькали жесткие, недоверчивые, пытливые, злые… Он был довольно высокого роста,  сложен изящно, несколько худощаво и казался несравненно моложе своих лет.  Темно-русые мягкие волосы его почти еще и не начинали седеть. Уши, руки,  оконечности ног его были удивительно хороши. Это была вполне породистая  красивость. Одет он был с утонченною изящностию и свежестию, но с некоторыми  замашками молодого человека, что, впрочем, к нему шло. Он казался старшим братом  Алеши. По крайней мере его никак нельзя было принять за отца такого взрослого  сына.    

Он  подошел прямо к Наташе и сказал ей, твердо смотря на нее:    

– Мой  приход к вам в такой час и без доклада – странен и вне принятых правил; но я  надеюсь, вы поверите, что, по крайней мере, я в состоянии сознать всю  эксцентричность моего поступка. Я знаю тоже, с кем имею дело; знаю, что вы  проницательны и великодушны. Подарите мне только десять минут, и я надеюсь, вы  сами меня поймете и оправдаете.    

Он  выговорил все это вежливо, но с силой и с какой-то настойчивостью.    

– Садитесь, –  сказала Наташа, еще не освободившаяся от первого смущения и некоторого испуга.    

Он  слегка поклонился и сел.    

– Прежде  всего позвольте мне сказать два слова ему, – начал он, указывая на  сына. – Алеша, только что ты уехал, не дождавшись меня и даже не простясь  с нами, графине доложили, что с Катериной Федоровной дурно. Она бросилась было  к ней, но Катерина Федоровна вдруг вошла к нам сама, расстроенная и в сильном  волнении. Она сказала нам прямо, что не может быть твоей женой. Она сказала еще,  что пойдет в монастырь, что ты просил ее помощи и сам признался ей, что любишь  Наталью Николаевну… Такое невероятное признание от Катерины Федоровны и,  наконец, в такую минуту, разумеется, было вызвано чрезвычайною странностию  твоего объяснения с нею. Она была почти вне себя. Ты понимаешь, как я был  поражен и испуган. Проезжая теперь мимо, я заметил в ваших окнах огонь, –  продолжал он, обращаясь к Наташе. – Тогда мысль, которая преследовала меня  уже давно, до того вполне овладела мною, что я не в состоянии был противиться  первому влечению и вошел к вам. Зачем? Скажу сейчас, но прошу наперед, не  удивляйтесь некоторой резкости моего объяснения. Все это так внезапно…    

– Я  надеюсь, что пойму и как должно… оценю то, что вы скажете, – проговорила,  запинаясь, Наташа.    

Князь  пристально в нее всматривался, как будто спешил разучить ее вполне в одну какую-нибудь  минуту.    

– Я  и надеюсь на вашу проницательность, – продолжал он, – и если позволил  себе прийти к вам теперь, то именно потому, что знал, с кем имею дело. Я давно  уже знаю вас, несмотря на то что когда-то был так несправедлив и виноват перед  вами. Выслушайте: вы знаете, между мной и отцом вашим – давнишние неприятности.  Не оправдываю себя; может быть, я более виноват перед ним, чем сколько полагал  до сих пор. Но если так, то я сам был обманут. Я мнителен и сознаюсь в том. Я  склонен подозревать дурное прежде хорошего – черта несчастная, свойственная сухому  сердцу. Но я не имею привычки скрывать свои недостатки. Я поверил всем  наговорам и, когда вы оставили ваших родителей, я ужаснулся за Алешу. Но я вас  еще не знал. Справки, сделанные мною мало-помалу, ободрили меня совершенно. Я  наблюдал, изучал и наконец убедился, что подозрения мои неосновательны. Я  узнал, что вы рассорились с вашим семейством, знаю тоже, что ваш отец всеми  силами против вашего брака с моим сыном. И уж одно то, что вы, имея такое  влияние, такую, можно сказать, власть над Алешей, не воспользовались до сих пор  этою властью и не заставили его жениться на себе, уж одно это выказывает вас со  стороны слишком хорошей. И все-таки, сознаюсь перед вами вполне, я всеми силами  решился тогда препятствовать всякой возможности вашего брака с моим сыном. Я  знаю, я выражаюсь слишком откровенно, но в эту минуту откровенность с моей  стороны нужнее всего; вы сами согласитесь с этим, когда меня дослушаете. Скоро  после того, как вы оставили ваш дом, я уехал из Петербурга; но, уезжая, я уже  не боялся за Алешу. Я надеялся на благородную гордость вашу. Я понял, что вы  сами не хотели брака прежде окончания наших фамильных неприятностей; не хотели  нарушать согласия между Алешей и мною, потому что я никогда бы не простил ему  его брака с вами; не хотели тоже, чтоб сказали про вас, что вы искали  жениха-князя и связей с нашим домом. Напротив, вы даже показали пренебрежение к  нам и, может быть, ждали той минуты, когда я сам приду просить вас сделать нам  честь отдать вашу руку моему сыну. Но все-таки я упорно оставался вашим  недоброжелателем. Оправдывать себя не стану, но причин моих от вас не скрою.  Вот они: вы не знатны и не богаты. Я хоть и имею состояние, но нам надо больше.  Наша фамилия в упадке. Нам нужно связей и денег. Падчерица графини 3инаиды  Федоровны хоть и без связей, но очень богата. Промедлить немного, и явились бы  искатели и отбили бы у нас невесту; а нельзя было терять такой случай, и,  несмотря на то что Алеша еще слишком молод, я решился его сватать. Видите, я не  скрываю ничего. Вы можете с презрением смотреть на отца, который сам сознается  в том, что наводил сына, из корысти и из предрассудков, на дурной поступок; потому  что бросить великодушную девушку, пожертвовавшую ему всем и перед которой он  так виноват, – это дурной поступок. Но не оправдываю себя. Вторая причина  предполагавшегося брака моего сына с падчерицею графини Зинаиды Федоровны та,  что эта девушка в высшей степени достойна любви и уважения. Она хороша собой,  прекрасно воспитана, с превосходным характером и очень умна, хотя во многом еще  ребенок. Алеша без характера, легкомыслен, чрезвычайно нерассудителен, в  двадцать два года еще совершенно ребенок и разве только с одним достоинством, с  добрым сердцем, – качество даже опасное при других недостатках. Уже давно  я заметил, что мое влияние на него начинает уменьшаться: пылкость, юношеские  увлечения берут свое и даже берут верх над некоторыми настоящими обязанностями.  Я его, может быть, слишком горячо люблю, но убеждаюсь, что ему уже мало одного  меня руководителем. А между тем он непременно должен быть под чьим-нибудь  постоянным, благодетельным влиянием. Его натура подчиняющаяся, слабая, любящая,  предпочитающая любить и повиноваться, чем повелевать. Так он и останется на всю  свою жизнь. Можете себе представить, как я обрадовался, встретив в Катерине  Федоровне идеал девушки, которую бы я желал в жены своему сыну. Но я  обрадовался поздно; над ним уже неразрушимо царило другое влияние – ваше. Я  зорко наблюдал его, воротясь месяц тому назад в Петербург, и с удивлением  заметил в нем значительную перемену к лучшему. Легкомыслие, детскость – в нем  почти еще те же, но в нем укрепились некоторые благородные внушения; он и  начинает интересоваться не одними игрушками, а тем, что возвышенно, благородно,  честно. Идеи его странны, неустойчивы, иногда нелепы; но желания, влечения, но  сердце – лучше, а это фундамент для всего; и все это лучшее в нем – бесспорно  от вас. Вы перевоспитали его. Признаюсь вам, у меня тогда же промелькнула  мысль, что вы, более чем кто-нибудь, могли бы составить его счастье. Но я  прогнал эту мысль, я не хотел этих мыслей. Мне надо было отвлечь его от вас во  что бы то ни стало; я стал действовать и думал, что достиг своей цели. Еще час  тому назад я думал, что победа на моей стороне. Но происшествие в доме графини  разом перевернуло все мои предположения, и прежде всего меня поразил  неожиданный факт: странная в Алеше серьезность, строгость привязанности к вам,  упорство, живучесть этой привязанности. Повторяю вам: вы перевоспитали его  окончательно. Я вдруг увидел, что перемена в нем идет еще дальше, чем даже я  полагал. Сегодня он вдруг выказал передо мною признак ума, которого я отнюдь не  подозревал в нем, и в то же время необыкновенную тонкость, догадливость сердца.  Он выбрал самую верную дорогу, чтоб выйти из положения, которое считал затруднительным.  Он затронул и возбудил самые благороднейшие способности человеческого сердца,  именно – способность прощать и отплачивать за зло великодушием. Он отдался во  власть обиженного им существа и прибег к нему же с просьбою об участии и  помощи. Он затронул всю гордость женщины, уже любившей его, прямо признавшись  ей, что у нее есть соперница, и в то же время возбудил в ней симпатию к ее  сопернице, а для себя прощение и обещание бескорыстной братской дружбы. Идти на  такое объяснение и в то же время не оскорбить, не обидеть – на это иногда не  способны даже самые ловкие мудрецы, а способны именно сердца свежие, чистые и  хорошо направленные, как у него. Я уверен, что вы, Наталья Николаевна, не  участвовали в его сегодняшнем поступке ни словом, ни советом. Вы, может быть,  только сейчас узнали обо всем от него же. Я не ошибаюсь? Не правда ли?    

– Вы  не ошибаетесь, – повторила Наташа, у которой пылало все лицо и глаза сияли  каким-то странным блеском, точно вдохновением. Диалектика князя начинала  производить свое действие. – Я пять дней не видала Алеши, – прибавила  она. – Все это он сам выдумал, сам и исполнил.    

– Непременно  так, – подтвердил князь, – но, несмотря на то, вся эта неожиданная  его прозорливость, вся эта решимость, сознание долга, наконец вся эта  благородная твердость – все это вследствие вашего влияния над ним. Все это я  окончательно сообразил и обдумал сейчас, едучи домой, а обдумав, вдруг ощутил в  себе силу решиться. Сватовство наше с домом графини разрушено и восстановиться  не может; но если б и могло – ему не бывать уже более. Что ж, если я сам  убедился, что вы одна только можете составить его счастие, что вы – настоящий  руководитель его, что вы уже положили начало его будущему счастью! Я не скрыл  от вас ничего, не скрываю и теперь; я очень люблю карьеры, деньги, знатность,  даже чины; сознательно считаю многое из этого предрассудком, но люблю эти  предрассудки и решительно не хочу попирать их. Но есть обстоятельства, когда  надо допустить и другие соображения, когда нельзя все мерить на одну мерку…  Кроме того, я люблю моего сына горячо. Одним словом, я пришел к заключению, что  Алеша не должен разлучаться с вами, потому что без вас погибнет. И признаться  ли? Я, может быть, целый месяц как решил это и только теперь сам узнал, что я  решил справедливо. Конечно, чтоб высказать вам все это, я бы мог посетить вас и  завтра, а не беспокоить вас почти в полночь. Но теперешняя поспешность моя,  может быть, покажет вам, как горячо и, главное, как искренно я берусь за это  дело. Я не мальчик; я не мог бы в мои лета решиться на шаг необдуманный. Когда  я входил сюда, уже все было решено и обдумано. Но я чувствую, что мне еще долго  надо будет ждать, чтоб убедить вас вполне в моей искренности… Но к делу!  Объяснять ли мне теперь вам, зачем я пришел сюда? Я пришел, чтоб исполнить мой  долг перед вами и – торжественно, со всем беспредельным моим к вам уважением,  прошу вас осчастливить моего сына и отдать ему вашу руку. О, не считайте, что я  явился как грозный отец, решившийся наконец простить моих детей и милостиво  согласиться на их счастье. Нет! Нет! Вы унизите меня, предположив во мне такие  мысли. Не сочтите тоже, что я был заранее уверен в вашем согласии, основываясь  на том, чем вы пожертвовали для моего сына; опять нет! Я первый скажу вслух,  что он вас не стоит и… (он добр и чистосердечен) – он сам подтвердит это. Но  этого мало. Меня влекло сюда, в такой час, не одно это… я пришел сюда… (и он  почтительно и с некоторою торжественностью приподнялся с своего места) я пришел  сюда для того, чтоб стать вашим другом! Я знаю, я не имею на это ни малейшего  права, напротив! Но – позвольте мне заслужить это право! Позвольте мне  надеяться!    

Почтительно  наклонясь перед Наташей, он ждал ее ответа.    

Все  время, как он говорил, я пристально наблюдал его. Он заметил это.    

Проговорил  он свою речь холодно, с некоторыми притязаниями на диалектику, а в иных местах  даже с некоторою небрежностью. Тон всей его речи даже иногда не соответствовал  порыву, привлекшему его к нам в такой неурочный час для первого посещения и  особенно при таких отношениях. Некоторые выражения его были приметно выделаны,  а в иных местах его длинной и странной своею длиннотою речи он как бы  искусственно напускал на себя вид чудака, силящегося скрыть пробивающееся  чувство под видом юмора, небрежности и шутки. Но все это я сообразил потом;  тогда же было другое дело. Последние слова он проговорил так одушевленно, с  таким чувством, с таким видом самого искреннего уважения к Наташе, что победил  нас всех. Даже что-то вроде слезы промелькнуло на его ресницах. Благородное  сердце Наташи было побеждено совершенно. Она, вслед за ним, приподнялась со  своего места и молча, в глубоком волнении протянула ему свою руку. Он взял ее и  нежно, с чувством поцеловал. Алеша был вне себя от восторга.    

– Что  я говорил тебе, Наташа! – вскричал он. – Ты не верила мне! Ты не  верила, что это благороднейший человек в мире! Видишь, видишь сама!..    

Он  бросился к отцу и горячо обнял его. Тот отвечал ему тем же, но поспешил  сократить чувствительную сцену, как бы стыдясь выказать свои чувства.    

– Довольно, –  сказал он и взял свою шляпу, – я еду. Я просил у вас только десять минут,  а просидел целый час, – прибавил он, усмехаясь. – Но я ухожу в самом  горячем нетерпении свидеться с вами опять как можно скорее. Позволите ли мне  посещать вас как можно чаще?    

– Да,  да! – отвечала Наташа, – как можно чаще! Я хочу поскорей… полюбить  вас… – прибавила она в замешательстве.    

– Как  вы искренни, как вы честны! – сказал князь, улыбаясь словам ее. – Вы  даже не хотите схитрить, чтоб сказать простую вежливость. Но ваша искренность  дороже всех этих поддельных вежливостей. Да! Я сознаю, что я долго, долго еще  должен заслуживать любовь вашу!    

– Полноте,  не хвалите меня… довольно! – шептала в смущении Наташа. Как хороша она  была в эту минуту!    

– Пусть  так! – решил князь, – но еще два слова о деле. Можете ли вы  представить, как я несчастлив! Ведь завтра я не могу быть у вас, ни завтра, ни  послезавтра. Сегодня вечером я получил письмо, до того для меня важное  (требующее немедленного моего участия в одном деле), что никаким образом я не  могу избежать его. Завтра утром я уезжаю из Петербурга. Пожалуйста, не  подумайте, что я зашел к вам так поздно именно потому, что завтра было бы  некогда, ни завтра, ни послезавтра. Вы, разумеется, этого не подумаете, но вот  вам образчик моей мнительности! Почему мне показалось, что вы непременно должны  были это подумать? Да, много помешала мне эта мнительность в моей жизни, и весь  раздор мой с семейством вашим, может быть, только последствия моего жалкого  характера!.. Сегодня у нас вторник. В среду, в четверг, в пятницу меня не будет  в Петербурге. В субботу же я непременно надеюсь воротиться и в тот же день буду  у вас. Скажите, я могу прийти к вам на целый вечер?    

– Непременно,  непременно! – вскричала Наташа, – в субботу вечером я вас жду! С нетерпением  жду!    

– А  как я-то счастлив! Я более и более буду узнавать вас! но… иду! И все-таки я не  могу уйти, чтоб не пожать вашу руку, – продолжал он, вдруг обращаясь ко  мне. – Извините! Мы все теперь говорим так бессвязно… Я имел уже несколько  раз удовольствие встречаться с вами, и даже раз мы были представлены друг  другу. Не могу выйти отсюда, не выразив, как бы мне приятно было возобновить с  вами знакомство.    

– Мы  с вами встречались, это правда, – отвечал я, принимая его руку, – но,  виноват, не помню, чтоб мы с вами знакомились.    

– У  князя Р. прошлого года.    

– Виноват,  забыл. Но, уверяю вас, в этот раз не забуду. Этот вечер для меня особенно памятен.    

– Да,  вы правы, мне тоже. Я давно знаю, что вы настоящий, искренний друг Натальи Николаевны  и моего сына. Я надеюсь быть между вами троими четвертым. Не так ли? –  прибавил он, обращаясь к Наташе.    

– Да,  он наш искренний друг, и мы должны быть все вместе! – отвечала с глубоким  чувством Наташа. Бедненькая! Она так и засияла от радости, когда увидела, что  князь не забыл подойти ко мне. Как она любила меня!    

– Я  встречал много поклонников вашего таланта, – продолжал князь, – и  знаю двух самых искренних ваших почитательниц. Им так приятно будет узнать вас  лично. Это графиня, мой лучший друг, и ее падчерица, Катерина Федоровна  Филимонова. Позвольте мне надеяться, что вы не откажете мне в удовольствии  представить вас этим дамам.    

– Мне  очень лестно, хотя теперь я мало имею знакомств…    

– Но  мне вы дадите ваш адрес! Где вы живете? Я буду иметь удовольствие…    

– Я  не принимаю у себя, князь, по крайней мере в настоящее время.    

– Но  я, хоть и не заслужил исключения… но…    

– Извольте,  если вы требуете, и мне очень приятно. Я живу в –м переулке, в доме Клугена.    

– В  доме Клугена! – вскричал он, как будто чем-то пораженный. – Как! Вы…  давно там живете?    

– Нет,  недавно, – отвечал я, невольно в него всматриваясь. – Моя квартира  сорок четвертый номер.    

– В  сорок четвертом? Вы живете… один?    

– Совершенно  один.    

– Д-да!  Я потому… что, кажется, знаю этот дом. Тем лучше… Я непременно буду у вас,  непременно! Мне о многом нужно переговорить с вами, и я многого ожидаю от вас.  Вы во многом можете обязать меня. Видите, я прямо начинаю с просьбы. Но до  свидания! Еще раз вашу руку!    

Он пожал  руку мне и Алеше, еще раз поцеловал ручку Наташи и вышел, не пригласив Алешу  следовать за собою.    

Мы трое  остались в большом смущении. Все это случилось так неожиданно, так нечаянно.  Все мы чувствовали, что в один миг все изменилось и начинается что-то новое,  неведомое. Алеша молча присел возле Наташи и тихо целовал ее руку. Изредка он  заглядывал ей в лицо, как бы ожидая, что она скажет?    

– Голубчик  Алеша, поезжай завтра же к Катерине Федоровне, – проговорила наконец она.    

– Я  сам это думал, – отвечал он, – непременно поеду.    

– А  может быть, ей и тяжело будет тебя видеть… как сделать?    

– Не  знаю, друг мой. И про это я тоже думал. Я посмотрю… Увижу… так и решу. А что,  Наташа, ведь у нас все теперь переменилось, – не утерпел не заговорить  Алеша.    

Она  улыбнулась и посмотрела на него долгим и нежным взглядом.    

– И  какой он деликатный. Видел, какая у тебя бедная квартира, и ни слова…    

– О  чем?    

– Ну…  чтоб переехать на другую… или что-нибудь, – прибавил он, закрасневшись.    

– Полно,  Алеша, с какой же бы стати!    

– То-то  я и говорю, что он такой деликатный. А как хвалил тебя! Я ведь говорил тебе… говорил!  Нет, он может все понимать и чувствовать! А про меня как про ребенка говорил;  все-то они меня так почитают! Да что ж, я ведь и в самом деле такой.    

– Ты  ребенок, да проницательнее нас всех. Добрый ты, Алеша!    

– А  он сказал, что мое доброе сердце вредит мне. Как это? Не понимаю. А знаешь что,  Наташа. Не поехать ли мне поскорей к нему? Завтра чем свет у тебя буду.    

– Поезжай,  поезжай, голубчик. Это ты хорошо придумал. И непременно покажись ему, слышишь?  А завтра приезжай как можно раньше. Теперь уж не будешь от меня по пяти дней бегать? –  лукаво прибавила она, лаская его взглядом. Все мы были в какой-то тихой, в  какой-то полной радости.    

– Со  мной, Ваня? – крикнул Алеша, выходя из комнаты.    

– Нет,  он останется; мы еще поговорим с тобой, Ваня. Смотри же, завтра чем свет!    

– Чем  свет! Прощай, Мавра!    

Мавра  была в сильном волнении. Она все слышала, что говорил князь, все подслушала, но  многого не поняла. Ей бы хотелось угадать и расспросить. А покамест она  смотрела так серьезно, даже гордо. Она тоже догадывалась, что многое  изменилось.    

Мы  остались одни. Наташа взяла меня за руку и несколько времени молчала, как будто  ища, что сказать.    

– Устала  я! – проговорила она наконец слабым голосом. – Слушай: ведь ты  пойдешь завтра к нашим?    

– Непременно.    

– Маменьке  скажи, а ему не говори.    

– Да  я ведь и без того никогда об тебе с ним не говорю.    

– То-то;  он и без того узнает. А ты замечай, что он скажет? Как примет? Господи, Ваня!  Что, неужели ж он в самом деле проклянет меня за этот брак? Нет, не может быть!    

– Все  должен уладить князь, – подхватил я поспешно. – Он должен непременно  с ним помириться, а тогда и все уладится.    

– О  боже мой! Если б! Если б! – с мольбою вскричала она.    

– Не  беспокойся, Наташа, все уладится. На то идет.    

Она  пристально поглядела на меня.    

– Ваня!  Что ты думаешь о князе?    

– Если  он говорил искренно, то, по-моему, он человек вполне благородный.    

– Если  он говорил искренно? Что это значит? Да разве он мог говорить неискренно?    

– И  мне тоже кажется, – отвечал я. «Стало быть, у ней мелькает какая-то  мысль, – подумал я про себя. – Странно!»    

– Ты  все смотрел на него… так пристально…    

– Да,  он немного странен; мне показалось.    

– И  мне тоже. Он как-то все так говорит… Устала я, голубчик. Знаешь что? Ступай и  ты домой. А завтра приходи ко мне как можно пораньше от них. Да слушай еще: это  не обидно было, когда я сказала ему, что хочу поскорее полюбить его?    

– Нет…  почему ж обидно?    

– И…  не глупо? То есть ведь это значило, что покамест я еще не люблю его.    

– Напротив,  это было прекрасно, наивно, быстро. Ты так хороша была в эту минуту! Глуп будет  он, если не поймет этого с своей великосветскостью.    

– Ты  как будто на него сердишься, Ваня? А какая, однако ж, я дурная, мнительная и какая  тщеславная! Не смейся; я ведь перед тобой ничего не скрываю. Ах, Ваня, друг ты  мой дорогой! Вот если я буду опять несчастна, если опять горе придет, ведь уж  ты, верно, будешь здесь подле меня; один, может быть, и будешь! Чем заслужу я  тебе за все! Не проклинай меня никогда, Ваня!..    

Воротясь  домой, я тотчас же разделся и лег спать. В комнате у меня было сыро и темно,  как в погребе. Много странных мыслей и ощущений бродило во мне, и я еще долго  не мог заснуть.    

Но как,  должно быть, смеялся в эту минуту один человек, засыпая в комфортной своей постели, –  если, впрочем, он еще удостоил усмехнуться над нами! Должно быть, не удостоил!    

 Глава III    

     

На  другое утро часов в десять, когда я выходил из квартиры, торопясь на  Васильевский остров к Ихменевым, чтоб пройти от них поскорее к Наташе, я вдруг  столкнулся в дверях со вчерашней посетительницей моей, внучкой Смита. Она  входила ко мне. Не знаю почему, но, помню, я ей очень обрадовался. Вчера я еще  и разглядеть не успел ее, и днем она еще более удивила меня. Да и трудно было  встретить более странное, более оригинальное существо, по крайней мере по  наружности. Маленькая, с сверкающими, черными, какими-то нерусскими глазами, с  густейшими черными всклоченными волосами и с загадочным, немым и упорным взглядом,  она могла остановить внимание даже всякого прохожего на улице. Особенно поражал  ее взгляд: в нем сверкал ум, а вместе с тем и какая-то инквизиторская  недоверчивость и даже подозрительность. Ветхое и грязное ее платьице при  дневном свете еще больше вчерашнего походило на рубище. Мне казалось, что она  больна в какой-нибудь медленной, упорной и постоянной болезни, постепенно, но  неумолимо разрушающей ее организм. Бледное и худое ее лицо имело какой-то  ненатуральный смугло-желтый, желчный оттенок. Но вообще, несмотря на все  безобразие нищеты и болезни, она была даже недурна собою. Брови ее были резкие,  тонкие и красивые; особенно был хорош ее широкий лоб, немного низкий, и губы,  прекрасно обрисованные, с какой-то гордой, смелой складкой, но бледные,  чуть-чуть только окрашенные.    

– Ах,  ты опять! – вскричал я, – ну, я так и думал, что ты придешь. Войди  же!    

Она  вошла, медленно переступив через порог, как и вчера, и недоверчиво озираясь  кругом. Она внимательно осмотрела комнату, в которой жил ее дедушка, как будто  отмечая, насколько изменилась комната от другого жильца. «Ну, каков дедушка,  такова и внучка, – подумал я. – Уж не сумасшедшая ли она?» Она все  еще молчала; я ждал.    

– За  книжками! – прошептала она наконец, опустив глаза в землю.    

– Ах,  да! Твои книжки; вот они, возьми! Я нарочно их сберег для тебя.    

Она с  любопытством на меня посмотрела и как-то странно искривила рот, как будто  хотела недоверчиво улыбнуться. Но позыв улыбки прошел и сменился тотчас же  прежним суровым и загадочным выражением.    

– А  разве дедушка вам говорил про меня? – спросила она, иронически оглядывая  меня с ног до головы.    

– Нет,  про тебя он не говорил, но он…    

– А  почему ж вы знали, что я приду? Кто вам сказал? – спросила она, быстро  перебивая меня.    

– Потому,  мне казалось, твой дедушка не мог жить один, всеми оставленный. Он был такой  старый, слабый; вот я и думал, что кто-нибудь ходил к нему. Возьми, вот твои  книги. Ты по ним учишься?    

– Нет.    

– Зачем  же они тебе?    

– Меня  учил дедушка, когда я ходила к нему.    

– А  разве потом не ходила?    

– Потом  не ходила… я больна сделалась, – прибавила она, как бы оправдываясь.    

– Что  ж у тебя, семья, мать, отец?    

Она  вдруг нахмурила свои брови и даже с каким-то испугом взглянула на меня. Потом потупилась,  молча повернулась и тихо пошла из комнаты, не удостоив меня ответом, совершенно  как вчера. Я с изумлением провожал ее глазами. Но она остановилась на пороге.    

– Отчего  он умер? – отрывисто спросила она, чуть-чуть оборотясь ко мне, совершенно  с тем же жестом и движением, как и вчера, когда, тоже выходя и стоя лицом к  дверям, спросила об Азорке.    

Я  подошел к ней и начал ей наскоро рассказывать. Она молча и пытливо слушала,  потупив голову и стоя ко мне спиной. Я рассказал ей тоже, как старик, умирая,  говорил про Шестую линию. «Я и догадался, – прибавил я, – что там,  верно, кто-нибудь живет из дорогих ему, оттого и ждал, что придут о нем  наведаться. Верно, он тебя любил, когда в последнюю минуту о тебе поминал».    

– Нет, –  прошептала она как бы невольно, – не любил.    

Она была  сильно взволнована. Рассказывая, я нагибался к ней и заглядывал в ее лицо. Я  заметил, что она употребляла ужасные усилия подавить свое волнение, точно из  гордости передо мной. Она все больше и больше бледнела и крепко закусила свою  нижнюю губу. Но особенно поразил меня странный стук ее сердца. Оно стучало все  сильнее и сильнее, так что, наконец, можно было слышать его за два, за три  шага, как в аневризме. Я думал, что она вдруг разразится слезами, как и вчера;  но она преодолела себя.    

– А  где забор?    

– Какой  забор?    

– Под  которым он умер.    

– Я  тебе покажу его… когда выйдем. Да, послушай, как тебя зовут?    

– Не  надо…    

– Чего  не надо?    

– Не  надо; ничего… никак не зовут, – отрывисто и как будто с досадой  проговорила она и сделала движение уйти. Я остановил ее.    

– Подожди,  странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего дня,  когда ты там в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об этом не могу… К тому же  твой дедушка у меня на руках умер, и, верно, он об тебе вспоминал, когда про  Шестую линию говорил, значит, как будто тебя мне на руки оставлял. Он мне во  сне снится… Вот и книжки я тебе сберег, а ты такая дикая, точно боишься меня.  Ты, верно, очень бедна и сиротка, может быть, на чужих руках; так или нет?    

Я  убеждал ее горячо и сам не знаю, чем влекла она меня так к себе. В чувстве моем  было еще что-то другое, кроме одной жалости. Таинственность ли всей обстановки,  впечатление ли, произведенное Смитом, фантастичность ли моего собственного  настроения, – не знаю, но что-то непреодолимо влекло меня к ней. Мои  слова, казалось, ее тронули; она как-то странно поглядела на меня, но уж не  сурово, а мягко и долго; потом опять потупилась как бы в раздумье.    

– Елена, –  вдруг прошептала она, неожиданно и чрезвычайно тихо.    

– Это  тебя зовут Елена?    

– Да…    

– Что  же, ты будешь приходить ко мне?    

– Нельзя…  не знаю… приду, – прошептала она как бы в борьбе и раздумье. В эту минуту  вдруг где-то ударили стенные часы. Она вздрогнула и, с невыразимой болезненной  тоскою смотря на меня, прошептала: – Это который час?    

– Должно  быть, половина одиннадцатого.    

Она  вскрикнула от испуга.    

– Господи! –  проговорила она и вдруг бросилась бежать.    

Но я  остановил ее еще раз в сенях.    

– Я  тебя так не пущу, – сказал я. – Чего ты боишься? Ты опоздала?    

– Да,  да, я тихонько ушла! Пустите! Она будет бить меня! – закричала она, видимо  проговорившись и вырываясь из моих рук.    

– Слушай  же и не рвись; тебе на Васильевский, и я туда же, в Тринадцатую линию. Я тоже  опоздал и хочу взять извозчика. Хочешь со мной? Я довезу. Скорее, чем  пешком-то…    

– Ко  мне нельзя, нельзя, – вскричала она еще в сильнейшем испуге. Даже черты ее  исказились от какого-то ужаса при одной мысли, что я могу прийти туда, где она  живет.    

– Да  говорю тебе, что я в Тринадцатую линию, по своему делу, а не к тебе! Не пойду я  за тобою. На извозчике скоро доедем. Пойдем!    

Мы  поспешно сбежали вниз. Я взял первого попавшегося ваньку, на скверной гитаре.  Видно, Елена очень торопилась, коли согласилась сесть со мною. Всего загадочнее  было то, что я даже и расспрашивать ее не смел. Она так и замахала руками и  чуть не соскочила с дрожек, когда я спросил, кого она дома так боится? «Что за  таинственность?» – подумал я.    

На  дрожках ей было очень неловко сидеть. При каждом толчке она, чтоб удержаться,  схватывалась за мое пальто левой рукой, грязной, маленькой, в каких-то цыпках.  В другой руке она крепко держала свои книги; видно было по всему, что книги эти  ей очень. дороги. Поправляясь, она вдруг обнажила свою ногу, и, к величайшему  удивлению моему, я увидел, что она была в одних дырявых башмаках, без чулок.  Хоть я и решился было ни о чем ее не расспрашивать, но тут опять не мог  утерпеть.    

– Неужели  ж у тебя нет чулок? – спросил я. – Как можно ходить на босу ногу в  такую сырость и в такой холод?    

– Нет, –  отвечала она отрывисто.    

– Ах,  боже мой, да ведь ты живешь же у кого-нибудь! Ты бы попросила у других чулки,  коли надо было выйти.    

– Я  так сама хочу.    

– Да  ты заболеешь, умрешь.    

– Пускай  умру.    

Она,  видимо, не хотела отвечать и сердилась на мои вопросы.    

– Вот  здесь он и умер, – сказал я, указывая ей на дом, у которого умер старик.    

Она  пристально посмотрела и вдруг, с мольбою обратившись ко мне, сказала:    

– Ради  бога не ходите за мной. А я приду, приду! Как только можно будет, так и приду!    

– Хорошо,  я сказал уже, что не пойду к тебе. Но чего ты боишься! Ты, верно, какая-то  несчастная. Мне больно смотреть на тебя…    

– Я  никого не боюсь, – отвечала она с каким-то раздражением в голосе.    

– Но  ты давеча сказала: «Она прибьет меня!»    

– Пусть  бьет! – отвечала она, и глаза ее засверкали. – Пусть бьет! Пусть  бьет! – горько повторяла она, и верхняя губка ее как-то презрительно  приподнялась и задрожала.    

Наконец  мы приехали на Васильевский. Она остановила извозчика в начале Шестой линии и  спрыгнула с дрожек, с беспокойством озираясь кругом.    

– Доезжайте  прочь; я приду, приду! – повторяла она в страшном беспокойстве, умоляя меня  не ходить за ней. – Ступайте же скорее, скорее!    

Я  поехал. Но, проехав по набережной несколько шагов, отпустил извозчика и,  воротившись назад в Шестую линию, быстро перебежал на другую сторону улицы. Я  увидел ее; она не успела еще много отойти, хотя шла очень скоро и все оглядывалась;  даже остановилась было на минутку, чтоб лучше высмотреть: иду ли я за ней или  нет? Но я притаился в попавшихся мне воротах, и она меня не заметила. Она пошла  далее, я за ней, все по другой стороне улицы.    

Любопытство  мое было возбуждено в последней степени. Я хоть и решил не входить за ней, но  непременно хотел узнать тот дом, в который она войдет, на всякий случай. Я был  под влиянием тяжелого и странного впечатления, похожего на то, которое произвел  во мне в кондитерской ее дедушка, когда умер Азорка…    

 Глава IV    

     

Мы шли  долго, до самого Малого проспекта. Она чуть не бежала; наконец, вошла в лавочку.  Я остановился подождать ее. «Ведь не живет же она в лавочке», – подумал я.    

Действительно,  через минуту она вышла, но уже книг с ней не было. Вместо книг в ее руках была  какая-то глиняная чашка. Пройдя немного, она вошла в ворота одного невзрачного  дома. Дом был небольшой, но каменный, старый, двухэтажный, окрашенный  грязно-желтою краской. В одном из окон нижнего этажа, которых было всего три,  торчал маленький красный гробик, вывеска незначительного гробовщика. Окна  верхнего этажа были чрезвычайно малые и совершенно квадратные, с тусклыми,  зелеными и надтреснувшими стеклами, сквозь которые просвечивали розовые  коленкоровые занавески. Я перешел через улицу, подошел к дому и прочел на  железном листе, над воротами дома: дом мещанки Бубновой.    

Но  только что я успел разобрать надпись, как вдруг на дворе у Бубновой раздался  пронзительный женский визг и затем ругательства. Я заглянул в калитку; на  ступеньке деревянного крылечка стояла толстая баба, одетая как мещанка, в  головке и в зеленой шали. Лицо ее было отвратительно-багрового цвета;  маленькие, заплывшие и налитые кровью глаза сверкали от злости. Видно было, что  она нетрезвая, несмотря на дообеденное время. Она визжала на бедную Елену,  стоявшую перед ней в каком-то оцепенении с чашкой в руках. С лестницы из-за  спины багровой бабы выглядывало полурастрепанное, набеленное и нарумяненное  женское существо. Немного погодя отворилась дверь с подвальной лестницы в  нижний этаж, и на ступеньках ее показалась, вероятно привлеченная криком, бедно  одетая средних лет женщина, благообразной и скромной наружности. Из  полуотворенной же двери выглядывали и другие жильцы нижнего этажа, дряхлый  старик и девушка. Рослый и дюжий мужик, вероятно дворник, стоял посреди двора,  с метлой в руке, и лениво посматривал на всю сцену.    

– Ах  ты, проклятая, ах ты, кровопивица, гнида ты эдакая! – визжала баба, залпом  выпуская из себя все накопившиеся ругательства, большею частию без запятых и  без точек, но с каким-то захлебыванием, – так-то ты за мое попеченье  воздаешь, лохматая! За огурцами только послали ее, а она уж и улизнула! Сердце  мое чувствовало, что улизнет, когда посылала. Ныло сердце мое, ныло! Вчера  ввечеру все вихры ей за это же оттаскала, а она и сегодня бежать! Да куда тебе  ходить, распутница, куда ходить! К кому ты ходишь, идол проклятый, лупоглазая  гадина, яд, к кому! Говори, гниль болотная, или тут же тебя задушу!    

И  разъяренная баба бросилась на бедную девочку, но, увидав смотревшую с крыльца  женщину, жилицу нижнего этажа, вдруг остановилась и, обращаясь к ней, завопила  еще визгливее прежнего, размахивая руками, как будто беря ее в свидетельницы  чудовищного преступления ее бедной жертвы.    

– Мать  издохла у ней! Сами знаете, добрые люди: одна ведь осталась как шиш на свете.  Вижу у вас, бедных людей, на руках, самим есть нечего; дай, думаю, хоть для  Николая-то угодника потружусь, приму сироту. Приняла. Что ж бы вы думали? Вот  уж два месяца содержу; – кровь она у меня в эти два месяца выпила, белое  тело мое поела! Пиявка! Змей гремучий! Упорная сатана! Молчит, хоть бей, хоть  брось, все молчит; словно себе воды в рот наберет, – все молчит! Сердце  мое надрывает – молчит! Да за кого ты себя почитаешь, фря ты эдакая, облизьяна  зеленая? Да без меня ты бы на улице с голоду померла. Ноги мои должна мыть да  воду эту пить, изверг, черная ты шпага французская. Околела бы без меня!    

– Да  что вы, Анна Трифоновна, так себя надсаждаете? Чем она вам опять  досадила? – почтительно спросила женщина, к которой обращалась разъяренная  мегера.    

– Как  чем, добрая ты женщина, как чем? Не хочу, чтоб против меня шли! Не делай своего  хорошего, а делай мое дурное, – вот я какова! Да она меня чуть в гроб  сегодня не уходила! За огурцами в лавочку ее послала, а она через три часа  воротилась! Сердце мое предчувствовало, когда посылала; ныло оно, ныло;  ныло-ныло! Где была? Куда ходила? Каких себе покровителей нашла? Я ль ей не  благодетельствовала! Да я ее поганке-матери четырнадцать целковых долгу  простила, на свой счет похоронила, чертенка ее на воспитание взяла, милая ты  женщина, знаешь, сама знаешь! Что ж, не вправе я над ней после этого? Она бы  чувствовала, а вместо чувствия она супротив идет! Я ей счастья хотела. Я ее,  поганку, в кисейных платьях водить хотела, в Гостином ботинки купила, как паву  нарядила, – душа у праздника! Что ж бы вы думали, добрые люди! В два дня  все платье изорвала, в кусочки изорвала да в клочочки; да так и ходит, так и  ходит! Да ведь что вы думаете, нарочно изорвала, – не хочу лгать, сама  подглядела; хочу, дескать, в затрапезном ходить, не хочу в кисейном! Ну, отвела  тогда душу над ней, исколотила ее, так ведь я лекаря потом призывала, ему  деньги платила. А ведь задавить тебя, гнида ты эдакая, так только неделю молока  не пить, – всего-то наказанья за тебя только положено! За наказание полы  мыть ее заставила; что ж бы вы думали: моет! Моет, стерьва, моет! Горячит мое  сердце, – моет! Ну, думаю: бежит она от меня! Да только подумала, глядь –  она и бежала вчера! Сами слышали, добрые люди, как я вчера ее за это била, руки  обколотила все об нее, чулки, башмаки отняла – не уйдет на босу ногу, думаю; а  она и сегодня туда ж! Где была? Говори! Кому, семя крапивное, жаловалась, кому  на меня доносила? Говори, цыганка, маска привозная, говори!    

И в  исступлении она бросилась на обезумевшую от страха девочку, вцепилась ей в  волосы и грянула ее оземь. Чашка с огурцами полетела в сторону и разбилась; это  еще более усилило бешенство пьяной мегеры. Она била свою жертву по лицу, по  голове; но Елена упорно молчала, и ни одного звука, ни одного крика, ни одной  жалобы не проронила она, даже и под побоями. Я бросился на двор, почти не помня  себя от негодования, прямо к пьяной бабе.    

– Что  вы делаете? как смеете вы так обращаться с бедной сиротой! – вскричал я,  хватая эту фурию за руку.    

– Это  что! Да ты кто такой? – завизжала она, бросив Елену и подпершись руками в  боки. – Вам что в моем доме угодно?    

– То  угодно, что вы безжалостная! – кричал я. – Как вы смеете так тиранить  бедного ребенка? Она не ваша; я сам слышал, что она только ваш приемыш, бедная  сирота…    

– Господи  Иисусе! – завопила фурия, – да ты кто таков навязался! Ты с ней  пришел, что ли? Да я сейчас к частному приставу! Да меня сам Андрон Тимофеич  как благородную почитает! Что она, к тебе, что ли, ходит? Кто такой? В чужой  дом буянить пришел. Караул!    

И она  бросилась на меня с кулаками. Но в эту минуту вдруг раздался пронзительный, нечеловеческий  крик. Я взглянул, – Елена, стоявшая как без чувств, вдруг с страшным,  неестественным криком ударилась оземь и билась в страшных судорогах. Лицо ее  исказилось. С ней был припадок пахучей болезни. Растрепанная девка и женщина  снизу подбежали, подняли ее и поспешно понесли наверх.    

– А  хоть издохни, проклятая! – завизжала баба вслед за ней. – В месяц уж  третий припадок… Вон, маклак! – и она снова бросилась на меня.    

– Чего,  дворник, стоишь? За что жалованье получаешь?    

– Пошел!  Пошел! Хочешь, чтоб шею наградили, – лениво пробасил дворник, как бы для  одной только проформы. – Двоим любо, третий не суйся. Поклон, да и вон!    

Нечего  делать, я вышел за ворота, убедившись, что выходка моя была совершенно бесполезна.  Но негодование кипело во мне.    

Я стал  на тротуаре против ворот и глядел в калитку. Только что я вышел, баба бросилась  наверх, а дворник, сделав свое дело, тоже куда-то скрылся. Через минуту женщина,  помогавшая снести Елену, сошла с крыльца, спеша к себе вниз. Увидев меня, она  остановилась и с любопытством на меня поглядела. Ее доброе и смирное лицо  ободрило меня. Я снова ступил на двор и прямо подошел к ней.    

– Позвольте  спросить, – начал я, – что такое здесь эта девочка и что делает с ней  эта гадкая баба? Не думайте, пожалуйста, что я из простого любопытства  расспрашиваю. Эту девочку я встречал и по одному обстоятельству очень ею  интересуюсь.    

– А  коль интересуетесь, так вы бы лучше ее к себе взяли али место какое ей нашли,  чем ей тут пропадать, – проговорила как бы нехотя женщина, делая движение  уйти от меня.    

– Но  если вы меня не научите, что ж я сделаю? Говорю вам, я ничего не знаю. Это,  верно, сама Бубнова, хозяйка дома?    

– Сама  хозяйка.    

– Так  как же девочка-то к ней попала? У ней здесь мать умерла?    

– А  так и попала… Не наше дело. – И она опять хотела уйти.    

– Да  сделайте же одолжение; говорю вам, меня это очень интересует. Я, может быть,  что-нибудь и в состоянии сделать. Кто ж эта девочка? Кто была ее мать, –  вы знаете?    

– А  словно из иностранок каких-то, приезжая; у нас внизу и жила; да больная такая;  в чахотке и померла.    

– Стало  быть, была очень бедная, коли в углу в подвале жила?    

– Ух,  бедная! Все сердце на нее изныло. Мы уж на што перебиваемся, а и нам шесть  рублей в пять месяцев, что у нас прожила, задолжала. Мы и похоронили; муж и  гроб делал.    

– А  как же Бубнова говорит, что она похоронила?    

– Какое  похоронила!    

– А  как была ее фамилия?    

– А  и не выговорю, батюшка; мудрено; немецкая, должно быть.    

– Смит?    

– Нет,  что-то не так. А Анна Трифоновна сироту-то к себе и забрала; на воспитание, говорит.  Да нехорошо оно вовсе…    

– Верно,  для целей каких-нибудь забрала?    

– Нехорошие  за ней дела, – отвечала женщина, как бы в раздумье и колеблясь: говорить  или нет? – Нам что, мы посторонние…    

– А  ты бы лучше язык-то на привязи подержала! – раздался позади нас мужской  голос. Это был пожилых лет человек в халате и в кафтане сверх халата, с виду  мещанин – мастеровой, муж моей собеседницы.    

– Ей,  батюшка, с вами нечего разговаривать; не наше это дело… – промолвил он, искоса  оглядев меня. – А ты пошла! Прощайте, сударь; мы гробовщики. Коли что по  мастерству надоть, с нашим полным удовольствием… А окромя того нечего нам с  вами происходить…    

Я вышел  из этого дома в раздумье и в глубоком волнении. Сделать я ничего не мог, но чувствовал,  что мне тяжело оставить все это так. Некоторые слова гробовщицы особенно меня  возмутили. Тут скрывалось какое-то нехорошее дело: я это предчувствовал.    

Я шел,  потупив голову и размышляя, как вдруг резкий голос окликнул меня по фамилии.  Гляжу – передо мной стоит хмельной человек, чуть не покачиваясь, одетый  довольно чисто, но в скверной шинели и в засаленном картузе. Лицо очень  знакомое. Я стал всматриваться. Он подмигнул мне и иронически улыбнулся.    

– Не  узнаешь?    

 Глава V    

     

– А!  Да это ты, Маслобоев! – вскричал я, вдруг узнав в нем прежнего школьного  товарища, еще по губернской гимназии, – ну, встреча!    

– Да,  встреча! Лет шесть не встречались. То есть и встречались, да ваше превосходительство  не удостоивали взглядом-с. Ведь вы генералы-с, литературные то есть-с!.. –  Говоря это, он насмешливо улыбался.    

– Ну,  брат Маслобоев, это ты врешь, – прервал я его. – Во-первых, генералы,  хоть бы и литературные, и с виду не такие бывают, как я, а второе, позволь тебе  сказать, я действительно припоминаю, что раза два тебя на улице встретил, да ты  сам, видимо, избегал меня, а мне что ж подходить, коли вижу, человек избегает.  И знаешь, что и думаю? Не будь ты теперь хмелен, ты бы и теперь меня не  окликнул. Не правда ли? Ну, здравствуй! Я, брат, очень, очень рад, что тебя  встретил.    

– Право!  А не компрометирую я тебя моим… не тем видом? Ну, да нечего об этом расспрашивать;  не суть важное; я, брат Ваня, всегда помню, какой ты был славный мальчуга. А  помнишь, тебя за меня высекли? Ты смолчал, а меня не выдал, а я, вместо  благодарности, над тобой же неделю трунил. Безгрешная ты душа! Здравствуй, душа  моя, здравствуй! (Мы поцеловались.) Ведь я уж сколько лет один маюсь, –  день да ночь – сутки прочь, а старого не забыл. Не забывается! А ты-то, ты-то?    

– Да  что я-то, и я один маюсь…    

Он долго  глядел на меня с сильным чувством расслабленного от вина человека. Впрочем, он  и без того был чрезвычайно добрый человек.    

– Нет,  Ваня, ты не то, что я! – проговорил он наконец трагическим тоном. – Я  ведь читал; читал, Ваня, читал!.. Да послушай: поговорим по душе! Спешишь?    

– Спешу;  и, признаюсь тебе, ужасно расстроен одним делом. А вот что лучше: где ты живешь?    

– Скажу.  Но это не лучше; а сказать ли, что лучше?    

– Ну,  что?    

– А  вот что! Видишь? – И он указал мне на вывеску в десяти шагах от того  места, где мы стояли, – видишь: кондитерская и ресторан, то есть попросту  ресторация, но место хорошее. Предупрежу, помещение приличное, а водка, и не  говори! Из Киева пешком пришла! Пил, многократно пил, знаю; а мне худого здесь  и не смеют подать. Знают Филиппа Филиппыча. Я ведь Филипп Филиппыч. Что?  Гримасничаешь? Нет, ты дай мне договорить. Теперь четверть двенадцатого, сейчас  смотрел; ну, так ровно в тридцать пять минут двенадцатого я тебя и отпущу. А тем  временем муху задавим. Двадцать минут на старого друга, – идет?    

– Если  только двадцать минут, то идет; потому, душа моя, ей-богу, дело…    

– А  идет, так идет. Только вот что, два слова прежде всего: лицо у тебя нехорошее,  точно сейчас тебе чем надосадили, правда?    

– Правда.    

– То-то  я и угадал. Я, брат, теперь в физиономистику пустился, тоже занятие! Ну, так пойдем,  поговорим. В двадцать минут, во-первых, успею вздушить адмирала Чаинского и  пропущу березовки, потом зорной, потом померанцевой, потом parfait amour, а  потом еще что-нибудь изобрету. Пью, брат! Только по праздникам перед обедней и  хорош. А ты хоть и не пей. Мне просто тебя одного надо. А выпьешь, особенное  благородство души докажешь. Пойдем! Сболтнем слова два, да и опять лет на  десять врозь. Я, брат, тебе, Ваня, не пара!    

– Ну,  да ты не болтай, а поскорей пойдем. Двадцать минут твои, а там и пусти.    

В  ресторацию надо было попасть, поднявшись по деревянной двухколенчатой лестнице  с крылечком во второй этаж. Но на лестнице мы вдруг столкнулись с двумя сильно  выпившими господами. Увидя нас, они, покачиваясь, посторонились.    

Один из  них был очень молодой и моложавый парень, еще безбородый, с едва пробивающимися  усиками и с усиленно глуповатым выражением лица. Одет он был франтом, но как-то  смешно: точно он был в чужом платье, с дорогими перстнями на пальцах, с дорогой  булавкой в галстуке и чрезвычайно глупо причесанный, с каким-то коком. Он все  улыбался и хихикал. Товарищ его был уже лет пятидесяти, толстый, пузатый,  одетый довольно небрежно, тоже с большой булавкой в галстуке, лысый и плешивый,  с обрюзглым, пьяным и рябым лицом и в очках на носу, похожем на пуговку.  Выражение этого лица было злое и чувственное. Скверные, злые и подозрительные  глаза заплыли жиром и глядели как из щелочек. По-видимому, они оба знали  Маслобоева, но пузан при встрече с нами скорчил досадную, хоть и мгновенную  гримасу, а молодой так и ушел в какую-то подобострастно-сладкую улыбку. Он даже  снял картуз. Он был в картузе.    

– Простите,  Филипп Филиппыч, – пробормотал он, умильно смотря на него.    

– А  что?    

– Виноват-с…  того-с… (он щелкнул по воротнику). Там Митрошка сидит-с. Так он, выходит,  Филипп Филиппыч-с, подлец-с.    

– Да  что такое?    

– Да  уж так-с… А ему вот (он кивнул на товарища) на прошлой неделе, через того  самого Митрошку-с, в неприличном месте рожу в сметане вымазали-с… кхи!    

Товарищ  с досадой подтолкнул его локтем.    

– А  вы бы с нами, Филипп Филиппыч, полдюжинки распили-с, у Дюссо-с, прикажете надеяться-с?    

– Нет,  батюшка, теперь нельзя, – отвечал Маслобоев. – Дело есть.    

– Кхи!  И у меня дельце есть, до вас-с… – Товарищ опять подтолкнул его локтем.    

– После,  после!    

Маслобоев  как-то, видимо, старался не смотреть на них. Но только что мы вошли в первую  комнату, через которую, по всей длине ее, тянулся довольно опрятный прилавок,  весь уставленный закусками, подовыми пирогами, расстегаями и графинами с  настойками разных цветов, как Маслобоев быстро отвел меня в угол и сказал:    

– Молодой  – это купеческий сын Сизобрюхов, сын известного лабазника, получил полмиллиона  после отца и теперь кутит. В Париж ездил, денег там видимо-невидимо убил, там  бы, может, и все просадил, да после дяди еще наследство получил и вернулся из  Парижа; так здесь уж и добивает остальное. Через год-то он, разумеется, пойдет  по миру. Глуп как гусь – и по первым ресторанам, и в подвалах и кабаках, и по  актрисам, и в гусары просился – просьбу недавно подавал. Другой, пожилой, –  Архипов, тоже что-то вроде купца или управляющего, шлялся и по откупам; бестия,  шельма и теперешний товарищ Сизобрюхова, Иуда и Фальстаф, все вместе, двукратный  банкрот и отвратительно чувственная тварь, с разными вычурами. В этом роде я  знаю за ним одно уголовное дело; вывернулся. По одному случаю я очень теперь  рад, что его здесь встретил; я его ждал… Архипов, разумеется, обирает  Сизобрюхова. Много разных закоулков знает, тем и драгоценен для этаких  вьюношей. Я, брат, на него уже давно зубы точу. Точит на него зубы и Митрошка,  вот тот молодцеватый парень, в богатой поддевке, – там, у окна стоит,  цыганское лицо. Он лошадьми барышничает и со всеми здешними гусарами знаком. Я  тебе скажу, такой плут, что в глазах у тебя будет фальшивую бумажку делать, а  ты хоть и видел, а все-таки ему ее разменяешь. Он в поддевке, правда в  бархатной, и похож на славянофила (да это, по-моему, к нему и идет), а наряди  его сейчас в великолепнейший фрак и тому подобное, отведи его в английский клуб  да скажи там: такой-то, дескать, владетельный граф Барабанов, так там его два  часа за графа почитать будут, – и в вист сыграет, и говорить по-графски  будет, и не догадаются; надует. Он плохо кончит. Так вот этот Митрошка на  пузана крепко зубы точит, потому у Митрошки теперь тонко, а пузан у него  Сизобрюхова отбил, прежнего приятеля, с которого он не успел еще шерсточку  обстричь. Если они сошлись теперь в ресторации, так тут, верно, какая-нибудь  штука была. Я даже знаю какая и предугадываю, что Митрошка, а не кто другой,  известил меня, что Архипов с Сизобрюховым будут здесь и шныряют по этим местам  за каким-то скверным делом. Ненавистью Митрошки к Архипову я хочу  воспользоваться, потому что имею свои причины; да и явился я здесь почти по  этой причине. Виду же Митрошке не хочу показывать, да и ты на него не засматривайся.  А когда будем выходить отсюда, то он, наверно, сам ко мне подойдет и скажет то,  что мне надо… А теперь пойдем, Ваня, вон в ту комнату, видишь? Ну,  Степан, – продолжал он, обращаясь к половому, – понимаешь, чего мне  надо?    

– Понимаю-с.    

– И  удовлетворишь?    

– Удовлетворю-с.    

– Удовлетвори.  Садись, Ваня. Ну, что ты так на меня смотришь? Я вижу ведь, ты на меня  смотришь. Удивляешься? Не удивляйся. Все может с человеком случиться, что даже  и не снилось ему никогда, и уж особенно тогда… ну, да хоть тогда, когда мы с  тобой зубрили Корнелия Непота! Вот что, Ваня, верь одному: Маслобоев хоть и  сбился с дороги, но сердце в нем то же осталось, а обстоятельства только  переменились. Я хоть и в саже, да никого не гаже. И в доктора поступал, и в  учителя отечественной словесности готовился, и об Гоголе статью написал, и в золотопромышленники  хотел, и жениться собирался – жива-душа калачика хочет, и она согласилась, хотя  в доме такая благодать, что нечем кошки из избы было выманить. Я было уж к свадебной  церемонии и сапоги крепкие занимать хотел, потому у самого были уж полтора года  в дырьях… Да и не женился. Она за учителя вышла, а я стал в конторе служить, то  есть не в коммерческой конторе, а так, просто в конторе. Ну, тут пошла музыка  не та. Протекли годы, и я теперь хоть и не служу, но денежки наживаю удобно:  взятки беру и за правду стою; молодец против овец, а против молодца и сам овца.  Правила имею: знаю, например, что один в поле не воин, и – дело делаю. Дело же  мое больше по подноготной части… понимаешь?    

– Да  ты уж не сыщик ли какой-нибудь?    

– Нет,  не то чтобы сыщик, а делами некоторыми занимаюсь, отчасти и официально, отчасти  и по собственному призванию. Вот что, Ваня: водку пью. А так как ума я никогда  не пропивал, то знаю и мою будущность. Время мое прошло, черного кобеля не  отмоешь добела. Одно скажу: если б во мне не откликался еще человек, не подошел  бы я сегодня к тебе, Ваня. Правда твоя, встречал я тебя, видал и прежде, много  раз хотел подойти, да все не смел, все откладывал. Не стою я тебя. И правду ты  сказал, Ваня, что если и подошел, так только потому, что хмельной. И хоть все  это сильнейшая ерунда, но мы обо мне покончим. Давай лучше о тебе говорить. Ну,  душа: читал! Читал, ведь и я прочел! Я, дружище, про твоего первенца говорю.  Как прочел – я, брат, чуть порядочным человеком не сделался! Чуть было; да  только пораздумал и предпочел лучше остаться непорядочным человеком. Так-то…    

И много  еще он мне говорил. Он хмелел все больше и больше и начал крепко умиляться,  чуть не до слез. Маслобоев был всегда славный малый, но всегда себе на уме и  развит как-то не по силам; хитрый, пронырливый, пролаз и крючок еще с самой  школы, но в сущности человек не без сердца; погибший человек. Таких людей между  русскими людьми много. Бывают они часто с большими способностями; но все это в  них как-то перепутывается, да сверх того они в состоянии сознательно идти  против своей совести из слабости на известных пунктах, и не только всегда погибают,  но и сами заранее знают, что идут к погибели. Маслобоев, между прочим, потонул  в вине.    

– Теперь,  друг, еще одно слово, – продолжал он. – Слышал я, как твоя слава  сперва прогремела; читал потом на тебя разные критики (право, читал; ты  думаешь, я уж ничего не читаю); встречал тебя потом в худых сапогах, в грязи  без калош, в обломанной шляпе и кой о чем догадался. По журналистам теперь  промышляешь?    

– Да,  Маслобоев.    

– Значит,  в почтовые клячи записался?    

– Похоже  на то.    

– Ну,  так на это я, брат, вот что скажу: пить лучше! Я вот напьюсь, лягу себе на  диван (а у меня диван славный, с пружинами) и думаю, что вот я, например,  какой-нибудь Гомер или Дант, или какой-нибудь Фридрих Барбаруса, – ведь  все можно себе представить. Ну, а тебе нельзя представлять себе, что ты Дант  или Фридрих Барбаруса, во-первых, потому что ты хочешь быть сам по себе, а  во-вторых, потому что тебе всякое хотение запрещено, ибо ты почтовая кляча. У  меня воображение, а у тебя действительность. Послушай же откровенно и прямо,  по-братски (не то на десять лет обидишь и унизишь меня), – не надо ли  денег? Есть. Да ты не гримасничай. Деньги возьми, расплатись с антрепренерами,  скинь хомут, потом обеспечь себе целый год жизни и садись за любимую мысль;  пиши великое произведение! А? Что скажешь?    

– Слушай,  Маслобоев! Братское твое предложение ценю, но ничего не могу теперь отвечать, а  почему – долго рассказывать. Есть обстоятельства. Впрочем, обещаюсь: все  расскажу тебе потом, по-братски. За предложение благодарю: обещаюсь, что приду  к тебе и приду много раз. Но вот в чем дело: ты со мной откровенен, а потому и  я решаюсь спросить у тебя совета, тем более что ты в этих делах мастак.    

И я  рассказал ему всю историю Смита и его внучки, начиная с самой кондитерской.  Странное дело: когда я рассказывал, мне по глазам его показалось, что он  кой-что знает из этой истории. Я спросил его об этом.    

– Нет,  не то, – отвечал он. – Впрочем, так кой-что о Смите я слышал, что  умер какой-то старик в кондитерской. А об мадам Бубновой я действительно  кой-что знаю. С этой дамы я уж взял два месяца тому назад взятку. Je prends mon  bien, ou je le trouve[9]  и только в этом смысле похож на Мольера. Но хотя я и содрал с нее сто рублей,  все-таки я тогда же дал себе слово скрутить ее уже не на сто, а на пятьсот  рублей. Скверная баба! Непозволительными делами занимается. Оно бы ничего, да  иногда уж слишком до худого доходит. Ты не считай меня, пожалуйста,  Дон-Кихотом. Дело все в том, что может крепко мне перепасть, и когда я, полчаса  тому назад, Сизобрюхова встретил, то очень обрадовался. Сизобрюхова, очевидно,  сюда привели, и привел его пузан, а так как я знаю, по какого рода делам пузан  особенно промышляет, то и заключаю… Ну, да уж я его накрою! Я очень рад, что от  тебя про эту девочку услыхал; теперь я на другой след попал. Я ведь, брат,  разными частными комиссиями занимаюсь, да еще с какими людьми знаком!  Разыскивал я недавно одно дельце, для одного князя, так я тебе скажу – такое  дельце, что от этого князя и ожидать нельзя было. А то, хочешь, другую историю  про мужнюю жену расскажу? Ты, брат, ко мне ходи, я тебе таких сюжетов  наготовил, что, опиши их, так не поверят тебе…    

– А  как фамилия того князя? – перебил я его, предчувствуя что-то.    

– А  тебе на что? Изволь: Валковский.    

– Петр?    

– Он.  Ты знаком?    

– Знаком,  да не очень. Ну, Маслобоев, я об этом господине к тебе не раз  понаведаюсь, – сказал я, вставая, – ты меня ужасно заинтересовал.    

– Вот  видишь, старый приятель, наведывайся сколько хочешь. Сказки я умею рассказывать,  но ведь до известных пределов, – понимаешь? Не то кредит и честь  потеряешь, деловую то есть, ну и так далее.    

– Ну,  насколько честь позволит.    

Я был  даже в волнении. Он это заметил.    

– Ну,  что ж теперь скажешь мне про ту историю, которую я сейчас тебе рассказал. Придумал  ты что или нет?    

– Про  твою историю? А вот подожди меня две минутки; я расплачусь.    

Он пошел  к буфету и там, как бы нечаянно, вдруг очутился вместе с тем парнем в поддевке,  которого так бесцеремонно звали Митрошкой. Мне показалось, что Маслобоев знал  его несколько ближе, чем сам признавался мне. По крайней мере, видно было, что  сошлись они теперь не в первый раз. Митрошка был с виду парень довольно  оригинальный. В своей поддевке, в шелковой красной рубашке, с резкими, но  благообразными чертами лица, еще довольно моложавый, смуглый, с смелым  сверкающим взглядом, он производил и любопытное и не отталкивающее впечатление.  Жест его был как-то выделанно удалой, а вместе с тем в настоящую минуту он,  видимо, сдерживал себя, всего более желая себе придать вид чрезвычайной  деловитости и солидности.    

– Вот  что, Ваня, – сказал Маслобоев, воротясь ко мне, – наведайся-ка ты  сегодня ко мне в семь часов, так я, может, кой-что и скажу тебе. Один-то я,  видишь ли, ничего не значу; прежде значил, а теперь только пьяница и удалился  от дел. Но у меня остались прежние сношения; могу кой о чем разведать, с  разными тонкими людьми перенюхаться; этим и беру; правда, в свободное, то есть  трезвое, время и сам кой-что делаю, тоже через знакомых… больше по разведкам…  Ну, да что тут! Довольно… Вот и адрес мой: в Шестилавочной. А теперь, брат, я  уж слишком прокис. Пропущу еще золотую, да и домой. Полежу. Придешь – с  Александрой Семеновной познакомлю, а будет время, о поэзии поговорим.    

– Ну,  а о том-то?    

– Ну,  и о том, может быть.    

– Пожалуй,  приду, наверно приду…    

 Глава VI    

     

Анна  Андреевна уже давно дожидалась меня. То, что я вчера сказал ей о записке  Наташи, сильно завлекло ее любопытство, и она ждала меня гораздо раньше утром,  по крайней мере часов в десять. Когда же я явился к ней во втором часу  пополудни, то муки ожидания достигли в бедной старушке последней степени своей  силы. Кроме того, ей очень хотелось объявить мне о своих новых надеждах,  возродившихся в ней со вчерашнего дня, и об Николае Сергеиче, который со  вчерашнего дня прихворнул, стал угрюм, а между тем и как-то особенно с нею  нежен. Когда я появился, она приняла было меня с недовольной и холодной  складкой в лице, едва цедила сквозь зубы и не показывала ни малейшего  любопытства, как будто чуть не проговорила: «Зачем пришел? Охота тебе, батюшка,  каждый день шляться». Она сердилась за поздний приход. Но я спешил и потому без  дальнейших проволочек рассказал ей всю вчерашнюю сцену у Наташи. Как только  старушка услышала о посещении старшего князя и о торжественном его предложении,  как тотчас же соскочила с нее вся напускная хандра. Недостает у меня слов  описать, как она обрадовалась, даже как-то потерялась, крестилась, плакала,  клала перед образом земные поклоны, обнимала меня и хотела тотчас же бежать к  Николаю Сергеичу и объявить ему свою радость.    

– Помилуй,  батюшка, ведь это он все от разных унижений и оскорблений хандрит, а вот теперь  узнает, что Наташе полное удовлетворение сделано, так мигом все позабудет.    

Насилу я  отговорил ее. Добрая старушка, несмотря на то, что двадцать пять лет прожила с  мужем, еще плохо знала его. Ей ужасно тоже захотелось тотчас же поехать со мной  к Наташе. Я представил ей, что Николай Сергеич не только, может быть, не  одобрит ее поступка, но еще мы этим повредим всему делу. Насилу-то она  одумалась, но продержала меня еще полчаса лишних и все время говорила только  сама. «С кем же я-то теперь останусь, – говорила она,    

– с  такой радостью да сидя одна в четырех стенах?» Наконец я убедил ее отпустить  меня, представив ей, что Наташа теперь ждет меня не дождется. Старушка  перекрестила меня несколько раз на дорогу, послала особое благословение Наташе  и чуть не заплакала, когда я решительно отказался прийти в тот же день еще раз,  вечером, если с Наташей не случилось чего особенного. Николая Сергеича в этот  раз я не видал: он не спал всю ночь, жаловался на головную боль, на озноб и  теперь спал в своем кабинете.    

Тоже и  Наташа прождала меня все утро. Когда я вошел, она, по обыкновению своему, ходила  по комнате, сложа руки и о чем-то раздумывая. Даже и теперь, когда я вспоминаю  о ней, я не иначе представляю ее, как всегда одну в бедной комнатке,  задумчивую, оставленную, ожидающую, с сложенными руками, с опущенными вниз  глазами, расхаживающую бесцельно взад и вперед.    

Она  тихо, все еще продолжая ходить, спросила, почему я так поздно? Я рассказал ей  вкратце все мои похождения, но она меня почти и не слушала. Заметно было, что  она чем-то очень озабочена. «Что нового?» – спросил я. «Нового ничего», –  отвечала она, но с таким видом, по которому я тотчас догадался, что новое у ней  есть и что она для того и ждала меня, чтоб рассказать это новое, но, по  обыкновению своему, расскажет не сейчас, а когда я буду уходить. Так всегда у  нас было. Я уж применился к ней и ждал.    

Мы,  разумеется, начали разговор о вчерашнем. Меня особенно поразило то, что мы совершенно  сходимся с ней в впечатлении нашем о старом князе: ей он решительно не  нравился, гораздо больше не нравился, чем вчера. И когда мы перебрали по  черточкам весь его вчерашний визит, Наташа вдруг сказала:    

– Послушай,  Ваня, а ведь так всегда бывает, что вот если сначала человек не понравится, то  уж это почти признак, что он непременно понравится потом. По крайней мере, так  всегда бывало со мною.    

– Дай  бог так, Наташа. К тому же вот мое мнение, и окончательное: я все перебрал и  вывел, что хоть князь, может быть, и иезуитничает, но соглашается он на ваш  брак вправду и серьезно.    

Наташа  остановилась среди комнаты и сурово взглянула на меня. Все лицо ее изменилось;  даже губы слегка вздрогнули.    

– Да  как же бы он мог в таком случае начать хитрить и… лгать? – спросила она с  надменным недоумением.    

– То-то,  то-то! – поддакнул я скорее.    

– Разумеется,  не лгал. Мне кажется, и думать об этом нечего. Нельзя даже предлога приискать к  какой-нибудь хитрости. И, наконец, что ж я такое в глазах его, чтоб до такой  степени смеяться надо мной? Неужели человек может быть способен на такую обиду?    

– Конечно,  конечно! – подтверждал я, а про себя подумал: «Ты, верно, об этом только и  думаешь теперь, ходя по комнате, моя бедняжка, и, может, еще больше  сомневаешься, чем я».    

– Ах,  как бы я желала, чтоб он поскорее воротился! – сказала она. – Целый  вечер хотел просидеть у меня, и тогда… Должно быть, важные дела, коль все  бросил да уехал. Не знаешь ли, какие, Ваня? Не слыхал ли чего-нибудь?    

– А  господь его знает. Ведь он все деньги наживает. Я слышал, участок в каком-то  подряде здесь в Петербурге берет. Мы, Наташа, в делах ничего не смыслим.    

– Разумеется,  не смыслим. Алеша говорил про какое-то письмо вчера.    

– Известие  какое-нибудь. А был Алеша?    

– Был.    

– Рано?    

– В  двенадцать часов: да ведь он долго спит. Посидел. Я прогнала его к Катерине Федоровне;  нельзя же, Ваня.    

– А  разве сам он не собирался туда?    

– Нет,  и сам собирался…    

Она  хотела что-то еще прибавить и замолчала. Я глядел на нее и выжидал. Лицо у ней  было грустное. Я бы и спросил ее, да она очень иногда не любила расспросов.    

– Странный  этот мальчик, – сказала она наконец, слегка искривив рот и как будто  стараясь не глядеть на меня.    

– А  что! Верно, что-нибудь у вас было?    

– Нет,  ничего; так… Он был, впрочем, и милый… Только уж…    

– Вот  теперь все его горести и заботы кончились, – сказал я.    

Наташа  пристально и пытливо взглянула на меня. Ей, может быть, самой хотелось бы ответить  мне: «Немного-то было у него горестей и забот и прежде»; но ей показалось, что  в моих словах та же мысль, она и надулась.    

Впрочем,  тотчас же опять стала и приветлива, и любезна. В этот раз она была чрезвычайно  кротка. Я просидел у ней более часу. Она очень беспокоилась. Князь пугал ее. Я  заметил по некоторым ее вопросам, что ей очень бы хотелось узнать наверно,  какое именно произвела она на него вчера впечатление? Так ли она себя держала?  Не слишком ли она выразила перед ним свою радость? Не была ли слишком обидчива?  Или, наоборот, уж слишком снисходительна? Не подумал бы он чего-нибудь? Не  просмеял бы? Не почувствовал бы презрения к ней?.. От этой мысли щеки ее  вспыхнули как огонь.    

– Неужели  можно так волноваться из-за того только, что дурной человек что-нибудь подумает?  Да пусть его думает! – сказал я.    

– Почему  же он дурной? – спросила она.    

Наташа  была мнительна, но чиста сердцем и прямодушна. Мнительность ее происходила из  чистого источника. Она была горда, и благородно горда, и не могла перенести,  если то, что считала выше всего, предалось бы на посмеяние в ее же глазах. На  презрение человека низкого она, конечно, отвечала бы только презрением, но  все-таки болела бы сердцем за насмешку над тем, что считала святынею, кто бы ни  смеялся. Не от недостатка твердости происходило это. Происходило отчасти и от  слишком малого знания света, от непривычки к людям, от замкнутости в своем  угле. Она всю жизнь прожила в своем угле, почти не выходя из негою И, наконец,  свойство самых добродушных людей, может быть перешедшее к ней от отца, –  захвалить человека, упорно считать его лучше, чем он в самом деле, сгоряча  преувеличивать в нем все доброе, – было в ней развито в сильной степени.  Тяжело таким людям потом разочаровываться; еще тяжеле, когда чувствуешь, что  сам виноват. Зачем ожидал более, чем могут дать? А таких людей поминутно ждет  такое разочарование. Всего лучше, если они спокойно сидят в своих углах и не  выходят на свет; я даже заметил, что они действительно любят свои углы до того,  что даже дичают в них. Впрочем, Наташа перенесла много несчастий, много  оскорблений. Это было уже больное существо, и ее нельзя винить, если только в  моих словах есть обвинение.    

Но я  спешил и встал уходить. Она изумилась и чуть не заплакала, что я ухожу, хотя  все время, как я сидел, не показывала мне никакой особенной нежности, напротив,  даже была со мной как будто холоднее обыкновенного. Она горячо поцеловала меня  и как-то долго посмотрела мне в глаза.    

– Послушай, –  сказала она, – Алеша был пресмешной сегодня и даже удивил меня. Он был  очень мил, очень счастлив с виду, но влетел таким мотыльком, таким фатом, все  перед зеркалом вертелся. Уж он слишком как-то без церемонии теперь… да и  сидел-то недолго. Представь: мне конфет привез.    

– Конфет?  Что ж, это очень мило и простодушно. Ах, какие вы оба! Вот уж и пошли теперь  наблюдать друг за другом, шпионить, лица друг у друга изучать, тайные мысли на  них читать (а ничего-то вы в них и не понимаете!). Еще он ничего. Он веселый и  школьник по-прежнему. А ты-то, ты-то!    

И  всегда, когда Наташа переменяла тон и подходила, бывало, ко мне или с жалобой  на Алешу, или для разрешения каких-нибудь щекотливых недоумений, или с  каким-нибудь секретом и с желанием, чтоб я понял его с полслова, то, помню, она  всегда смотрела на меня, оскаля зубки и как будто вымаливая, чтоб я непременно  решил как-нибудь так, чтоб ей тотчас же стало легче на сердце. Но помню тоже, я  в таких случаях всегда как-то принимал суровый и резкий тон, точно распекая  кого-то, и делалось это у меня совершенно нечаянно, но всегда удавалось.  Суровость и важность моя были кстати, казались авторитетнее, а ведь иногда  человек чувствует непреодолимую потребность, чтоб его кто-нибудь пораспек. По  крайней мере, Наташа уходила от меня иногда совершенно утешенная.    

– Нет,  видишь, Ваня, – продолжала она, держа одну свою ручку на моем плече,  другою сжимая мне руку, а глазками заискивая в моих глазах, – мне  показалось, что он был как-то мало проникнут… он показался мне таким уж mari[10], –  знаешь, как будто десять лет женат, но все еще любезный с женой человек. Не  рано ли уж очень?.. Смеялся, вертелся, но как будто это все ко мне только так,  только уж отчасти относится, а не так, как прежде… Очень торопился к Катерине  Федоровне… Я ему говорю, а он не слушает или об другом заговаривает, знаешь,  эта скверная великосветская привычка, от которой мы оба его так отучали. Одним  словом, был такой… даже как будто равнодушный… Но что я! Вот и пошла, вот и начала!  Ах, какие мы все требовательные, Ваня, какие капризные деспоты! Только теперь  вижу! Пустой перемены в лице человеку не простим, а у него еще бог знает отчего  переменилось лицо! Ты прав, Ваня, что сейчас укорял меня! Это я одна во всем  виновата! Сами себе горести создаем, да еще жалуемся… Спасибо, Ваня, ты меня  совершенно утешил. Ах, кабы он сегодня приехал! Да чего! Пожалуй, еще  рассердится за давешнее.    

– Да  неужели вы уж поссорились! – вскричал я с удивлением.    

– И  виду не подала! Только я была немного грустна, а он из веселого стал вдруг  задумчивым и, мне показалось, сухо со мной простился. Да я пошлю за ним…  Приходи и ты, Ваня, сегодня.    

– Непременно,  если только не задержит одно дело.    

– Ну  вот, какое там дело?    

– Да  навязал себе! А впрочем, кажется, непременно приду.    

 Глава VII    

     

Ровно в  семь часов я был у Маслобоева. Он жил в Шестилавочной, в небольшом доме, во  флигеле, в довольно неопрятной квартире о трех комнатах, впрочем не бедно  меблированных. Виден был даже некоторый достаток и в то же время чрезвычайная  нехозяйственность. Мне отворила прехорошенькая девушка лет девятнадцати, очень  просто, но очень мило одетая, очень чистенькая и с предобрыми, веселыми  глазками. Я тотчас догадался, что это и есть та самая Александра Семеновна, о  которой он упомянул вскользь давеча, подманивая меня с ней познакомиться. Она  спросила: кто я, и, услышав фамилию, сказала, что он ждет меня, но что теперь  спит в своей комнате, куда меня и повела. Маслобоев спал на прекрасном, мягком  диване, накрытый своею грязною шинелью, с кожаной истертой подушкой в головах.  Сон у него был очень чуткий; только что мы вошли, он тотчас же окликнул меня по  имени.    

– А!  Это ты? Жду. Сейчас во сне видел, что ты пришел и меня будишь. Значит, пора.  Едем.    

– Куда  едем?    

– К  даме.    

– К  какой? Зачем?    

– К  мадам Бубновой, затем чтобы ее раскассировать. А какая красотка-то!    

– протянул  он, обращаясь к Александре Семеновне, и даже поцеловал кончики пальцев при  воспоминании о мадам Бубновой.    

– Ну  уж пошел, выдумал! – проговорила Александра Семеновна, считая непременным  долгом немного рассердиться.    

– Незнаком?  Познакомься, брат: вот, Александра Семеновна, рекомендую тебе, это литературный  генерал; их только раз в год даром осматривают, а в прочее время за деньги.    

– Ну,  вот дуру нашел. Вы его, пожалуйста, не слушайте, все смеется надо мной. Какие  они генералы?    

– Я  про то вам и говорю, что особенные. А ты, ваше превосходительство, не думай,  что мы глупы; мы гораздо умнее, чем с первого взгляда кажемся.    

– Да  не слушайте его! Вечно-то застыдит при хороших людях, бесстыдник. Хоть бы в  театр когда свез.    

– Любите,  Александра Семеновна, домашние свои… А не забыли, что любить-то надо?  Словечко-то не забыли? Вот которому я вас учил?    

– Конечно,  не забыла. Вздор какой-нибудь значит.    

– Ну,  да какое ж словечко-то?    

– Вот  стану я страмиться при госте. Оно, может быть, страм какой значит. Язык  отсохни, коли скажу.    

– Значит,  забыли-с?    

– А  вот и не забыла; пенаты! Любите свои пенаты… ведь вот что выдумает! Может, никаких  пенатов и не было; и за что их любить-то? Все врет!    

– Зато  у мадам Бубновой…    

– Тьфу  ты с своей Бубновой! – и Александра Семеновна выбежала в величайшем  негодовании.    

– Пора!  идем! Прощайте, Александра Семеновна!    

Мы  вышли.    

– Видишь,  Ваня, во-первых, сядем на этого извозчика. Так. А во-вторых, я давеча, как с тобой  простился, кой-что еще узнал и узнал уж не по догадкам, а в точности. Я еще на  Васильевском целый час оставался. Этот пузан – страшная каналья, грязный,  гадкий, с вычурами и с разными подлыми вкусами. Эта Бубнова давно уж известна  кой-какими проделками в этом же роде. Она на днях с одной девочкой из честного  дома чуть не попалась. Эти кисейные платья, в которые она рядила эту сиротку  (вот ты давеча рассказывал), не давали мне покоя; потому что я кой-что уже до  этого слышал. Давеча я кой-что еще разузнал, правда совершенно случайно, но, кажется,  наверно. Сколько лет девочке?    

– По  лицу лет тринадцать.    

– А  по росту меньше. Ну, так она и сделает. Коли надо, скажет одиннадцать, а то  пятнадцать. И так как у бедняжки ни защиты, ни семейства, то…    

– Неужели?    

– А  ты что думал? Да уж мадам Бубнова из одного сострадания не взяла бы к себе  сироту. А уж если пузан туда повадился, так уж так. Он с ней давеча утром  виделся. А болвану Сизобрюхову обещана сегодня красавица, мужняя жена,  чиновница и штаб-офицерка. Купецкие дети из кутящих до этого падки; всегда про  чин спросят. Это как в латинской грамматике, помнишь: значение предпочитается  окончанию. А впрочем, я еще, кажется, с давешнего пьян. Ну, а Бубнова такими  делами заниматься не смей. Она и полицию надуть хочет; да врешь! А потому я и  пугну, так как она знает, что я по старой памяти… ну и прочее – понимаешь?    

Я был  страшно поражен. Все эти известия взволновали мою душу. Я все боялся, что мы  опоздаем, и погонял извозчика.    

– Не  беспокойся; меры приняты, – говорил Маслобоев. – Там Митрошка.  Сизобрюхов ему поплатится деньгами, а пузатый подлец – натурой. Это еще давеча  решено было. Ну, а Бубнова на мой пай приходится… Потому она не смей…    

Мы  приехали и остановились у ресторации; но человека, называвшегося Митрошкой, там  не было. Приказав извозчику нас дожидаться у крыльца ресторации, мы пошли к  Бубновой. Митрошка поджидал нас у ворот. В окнах разливался яркий свет, и  слышался пьяный, раскатистый смех Сизобрюхова.    

– Там  они все, с четверть часа будет, – известил Митрошка. – Теперь самое  время.    

– Да  как же мы войдем? – спросил я.    

– Как  гости, – возразил Маслобоев. – Она меня знает; да и Митрошку знает.  Правда, все на запоре, да только не для нас.    

Он тихо  постучал в ворота, и они тотчас же отворились.    

Отворил  дворник и перемигнулся с Митрошкой. Мы вошли тихо; в доме нас не слыхали.  Дворник провел нас по лесенке и постучался. Его окликнули; он отвечал, что  один: «дескать, надоть». Отворили, и мы все вошли разом. Дворник скрылся.    

– Ай,  кто это? – закричала Бубнова, пьяная и растрепанная, стоявшая в крошечной  передней со свечою в руках.    

– Кто? –  подхватил Маслобоев. – Как же вы это, Анна Трифоновна, дорогих гостей не  узнаете? Кто же, как не мы?.. Филипп Филиппыч.    

– Ах,  Филипп Филиппыч! это вы-с… дорогие гости… Да как же вы-с… я-с… ничего-с…  пожалуйте сюда-с.    

И она  совсем заметалась.    

– Куда  сюда? Да тут перегородка… Нет, вы нас принимайте получше. Мы у вас холодненького  выпьем, да машерочек нет ли?    

Хозяйка  мигом ободрилась.    

– Да  для таких дорогих гостей из-под земли найду; из китайского государства выпишу.    

– Два  слова, голубушка Анна Трифоновна: здесь Сизобрюхов?    

– З…  здесь.    

– Так  его-то мне и надобно. Как же он смел, подлец, без меня кутить!    

– Да  он вас, верно, не позабыл. Все кого-то поджидал, верно, вас.    

Маслобоев  толкнул дверь, и мы очутились в небольшой комнате, в два окна, с геранями,  плетеными стульями и с сквернейшими фортепианами; все как следовало. Но еще  прежде, чем мы вошли, еще когда мы разговаривали в передней, Митрошка  стушевался. Я после узнал, что он и не входил, а пережидал за дверью. Ему было  кому потом отворить. Растрепанная и нарумяненная женщина, выглядывавшая давеча  утром из-за плеча Бубновой, приходилась ему кума.    

Сизобрюхов  сидел на тоненьком диванчике под красное дерево, перед круглым столом, покрытым  скатертью. На столе стояли две бутылки теплого шампанского, бутылка скверного  рому; стояли тарелки с кондитерскими конфетами, пряниками и орехами трех  сортов. За столом, напротив Сизобрюхова, сидело отвратительное существо лет  сорока и рябое, в черном тафтяном платье и с бронзовыми браслетами и брошками.  Это была штаб-офицерка, очевидно поддельная. Сизобрюхов был пьян и очень  доволен. Пузатого его спутника с ним не было.    

– Так-то  люди делают! – заревел во все горло Маслобоев, – а еще к Дюссо  приглашает!    

– Филипп  Филиппыч, осчастливили-с! – пробормотал Сизобрюхов, с блаженным видом  подымаясь нам навстречу.    

– Пьешь?    

– Извините-с.    

– Да  ты не извиняйся, а приглашай гостей. С тобой погулять приехали. Вот привел еще  гостя: приятель! – Маслобоев указал на меня.    

– Рады-с,  то есть осчастливили-с… Кхи!    

– Ишь,  шампанское называется! На кислые щи похоже.    

– Обижаете-с.    

– Знать,  ты к Дюссо-то и показываться не смеешь; а еще приглашает!    

– Он  сейчас рассказывал, что в Париже был, – подхватила штаб-офицерка,    

– вот  врет-то, должно быть!    

– Федосья  Титишна, не обижайте-с. Были-с. Ездили-с.    

– Ну,  такому ли мужику в Париже бань?    

– Были-с.  Могли-с. Мы там с Карпом Васильичем отличались. Карпа Васильича изволите  знать-с?    

– А  на что мне знать твоего Карпа Васильича?    

– Да  уж так-с… из политики дело-с. А мы с ним там, в местечке Париже-с, у мадам Жубер-с,  англицкую трюму разбили-с.    

– Что  разбили?    

– Трюму-с.  Трюма такая была, во всю стену до потолка простиралась; а уж Карп Васильич так  пьян, что уж с мадам Жубер-с по-русски заговорил. Он это у трюмы стал, да и  облокотился. А Жуберта-то и кричит ему, по-свойски то есть: «Трюма семьсот  франков стоит (по-нашему четвертаков), разобьешь!» Он ухмыляется да на меня  смотрит; а я супротив сижу на канапе, и красота со мной, да не такое рыло, как  вот ефта-с, а с киксом, словом сказать-с. Он и кричит: «Степан Терентьич, а  Степан Терентьич! Пополам идет, что ли?» Я говорю: «Идет!» – как он  кулачищем-то по трюме-то стукнет – дзынь! Только осколки посыпались. Завизжала  Жуберта, так в рожу ему прямо и лезет: «Что ты, разбойник, куда пришел?»  (по-ихнему то есть). А он ей: «Ты, говорит, мадам Жубер-с, деньги бери, а  ндраву моему не препятствуй», да тут же ей шестьсот пятьдесят франков и  отвалил. Полсотни выторговали-с.    

В эту  минуту страшный, пронзительный крик раздался где-то за несколькими дверями, за  две или за три комнатки от той, в которой мы были. Я вздрогнул и тоже закричал.  Я узнал этот крик: это был голос Елены. Тотчас же вслед за этим жалобным криком  раздались другие крики, ругательства, возня и наконец ясные, звонкие,  отчетливые удары ладонью руки по лицу. Это, вероятно, расправлялся Митрошка по  своей части. Вдруг с силой отворилась дверь и Елена, бледная, с помутившимися  глазами, в белом кисейном, но совершенно измятом и изорванном платье, с  расчесанными, но разбившимися, как бы в борьбе, волосами, ворвалась в комнату.  Я стоял против дверей, а она бросилась прямо ко мне и обхватила меня руками.  Все вскочили, все переполошились. Визги и крики раздались при ее появлении.  Вслед за ней показался в дверях Митрошка, волоча за волосы своего пузатого  недруга в самом растерзанном виде. Он доволок его до порога и вбросил к нам в  комнату.    

– Вот  он! Берите его! – произнес Митрошка с совершенно довольным видом.    

– Слушай, –  проговорил Маслобоев, спокойно подходя ко мне и стукнув меня по плечу, –  бери нашего извозчика, бери девочку и поезжай к себе, а здесь тебе больше  нечего делать. Завтра уладим и остальное.    

Я не  заставил себе повторять два раза. Схватив за руку Елену, я вывел ее из этого  вертепа. Уж не знаю, как там у них кончилось. Нас не останавливали: хозяйка  была поражена ужасом. Все произошло так скоро, что она и помешать не могла.  Извозчик нас дожидался, и через двадцать минут я был уже на своей квартире.    

Елена  была как полумертвая. Я расстегнул крючки у ее платья, спрыснул ее водой и положил  на диван. С ней начался жар и бред. Я глядел на ее бледное личико, на  бесцветные ее губы, на ее черные, сбившиеся на сторону, но расчесанные волосок  к волоску и напомаженные волосы, на весь ее туалет, на эти розовые бантики, еще  уцелевшие кой-где на платье, – и понял окончательно всю эту отвратительную  историю. Бедная! Ей становилось все хуже и хуже. Я не отходил от нее и решился  не ходить этот вечер к Наташе. Иногда Елена подымала свои длинные ресницы и  взглядывала на меня, и долго и пристально глядела, как бы узнавая меня. Уже  поздно, часу в первом ночи, она заснула.    

Я заснул  подле нее на полу.    

 Глава VIII    

     

Я встал  очень рано. Всю ночь я просыпался почти каждые полчаса, подходил к моей бедной  гостье и внимательно к ней присматривался. У нее был жар и легкий бред. Но к  утру она заснула крепко. Добрый знак, подумал я, но, проснувшись утром, решился  поскорей, покамест бедняжка еще спала, сбегать к доктору. Я знал одного  доктора, холостого и добродушного старичка, с незапамятных времен жившего у  Владимирской вдвоем с своей экономкой-немкой. К нему-то я и отправился. Он  обещал быть у меня в десять часов. Было восемь, когда я приходил к нему. Мне  ужасно хотелось зайти по дороге к Маслобоеву, но я раздумал: он, верно, еще  спал со вчерашнего, да к тому же Елена могла проснуться и, пожалуй, без меня  испугалась бы, увидя себя в моей квартире. В болезненном своем состоянии она  могла забыть: как, когда и каким образом попала ко мне.    

Она  проснулась в ту самую минуту, когда я входил в комнату. Я подошел к ней и  осторожно спросил: как она себя чувствует? Она не отвечала, но долго-долго и  пристально на меня смотрела своими выразительными черными глазами. Мне  показалось из ее взгляда, что она все понимает и в полной памяти. Не отвечала  же она мне, может быть, по своей всегдашней привычке. И вчера и третьего дня,  как приходила ко мне, она на иные мои вопросы не проговаривала ни слова, а  только начинала вдруг смотреть мне в глаза своим длинным, упорным взглядом, в  котором вместе с недоумением и диким любопытством была еще какая-то странная  гордость. Теперь же я заметил в ее взгляде суровость и даже как будто  недоверчивость. Я было приложил руку к ее лбу, чтоб пощупать, есть ли жар, но  она молча и тихо своей маленькой ручкой отвела мою и отвернулась от меня лицом к  стене. Я отошел, чтоб уж и не беспокоить ее.    

У меня  был большой медный чайник. Я уже давно употреблял его вместо самовара и кипятил  в нем воду. Дрова у меня были, дворник разом носил мне их дней на пять. Я  затопил печь, сходил за водой и наставил чайник. На столе же приготовил мой  чайный прибор. Елена повернулась ко мне и смотрела на все с любопытством. Я  спросил ее, не хочет ли и она чего? Но она опять от меня отвернулась и ничего  не ответила.    

«На  меня-то за что ж она сердится? – подумал я. – Странная девочка!»    

Мой  старичок доктор пришел, как сказал, в десять часов. Он осмотрел больную со всей  немецкой внимательностью и сильно обнадежил меня, сказав, что хоть и есть  лихорадочное состояние, но особенной опасности нет никакой. Он прибавил, что у  ней должна быть другая, постоянная болезнь, что-нибудь вроде неправильного  сердцебиения, «но что этот пункт будет требовать особенных наблюдений, теперь  же она вне опасности». Он прописал ей микстуру и каких-то порошков, более для  обычая, чем для надобности, и тотчас же начал меня расспрашивать: каким образом  она у меня очутилась? В то же время он с удивлением рассматривал мою квартиру.  Этот старичок был ужасный болтун.    

Елена же  его поразила; она вырвала у него свою руку, когда он щупал ее пульс, и не  хотела показать ему язык. На все вопросы его не отвечала ни слова, но все время  только пристально смотрела на его огромный Станислав, качавшийся у него на шее.  «У нее, верно, голова очень болит, – заметил старичок, – но только  как она глядит!» Я не почел за нужное ему рассказывать о Елене и отговорился  тем, что это длинная история.    

– Дайте  мне знать, если надо будет, – сказал он, уходя. – А теперь нет  опасности.    

Я  решился на весь день остаться с Еленой и, по возможности, до самого  выздоровления оставлять ее как можно реже одну. Но зная, что Наташа и Анна  Андреевна могут измучиться, ожидая меня понапрасну, решился хоть Наташу  уведомить по городской почте письмом, что сегодня у ней не буду. Анне же  Андреевне нельзя было писать. Она сама просила меня, чтоб я, раз навсегда, не присылал  ей писем, после того как я однажды послал было ей известие во время болезни  Наташи. «И старик хмурится, как письмо твое увидит, – говорила она, –  узнать-то ему очень хочется, сердечному, что в письме, да и спросить-то нельзя,  не решается. Вот и расстроится на весь день. Да к тому же, батюшка, письмом-то  ты меня только раздразнишь. Ну что десять строк! Захочется подробнее  расспросить, а тебя-то и нет». И потому я написал одной Наташе и, когда относил  в аптеку рецепт, отправил зараз и письмо.    

Тем временем  Елена опять заснула. Во сне она слегка стонала и вздрагивала. Доктор угадал: у  ней сильно болела голова. Порой она слегка вскрикивала и просыпалась. На меня  она взглядывала даже с досадою, как будто ей особенно тяжело было мое внимание.  Признаюсь, мне было это очень больно.    

В  одиннадцать часов пришел Маслобоев. Он был озабочен и как будто рассеян; зашел  он только на минутку и очень куда-то торопился.    

– Ну,  брат, я ожидал, что ты живешь неказисто, – заметил он, осматриваясь, –  но, право, не думал, что найду тебя в таком сундуке. Ведь это сундук, а не  квартира. Ну, да это-то, положим, ничего, а главная беда в том, что тебя все  эти посторонние хлопоты только отвлекают от работы. Я об этом думал еще вчера,  когда мы ехали к Бубновой. Я ведь, брат, по натуре моей и по социальному моему  положению принадлежу к тем людям, которые сами путного ничего не делают, а  другим наставления читают, чтоб делали. Теперь слушай: я, может быть, завтра  или послезавтра зайду к тебе, а ты непременно побывай у меня в воскресенье утром.  К тому времени дело этой девочки, надеюсь, совсем кончится; в тот же раз я с  тобой серьезно переговорю, потому что за тебя надо серьезно приняться. Эдак  жить нельзя. Я тебе вчера только намекнул, а теперь логически представлять  буду. Да и, наконец, скажи: что ж ты за бесчестье, что ли, считаешь взять у меня  денег на время?..    

– Да  не ссорься! – прервал я его. – Лучше скажи, чем у вас там вчера-то  кончилось?    

– Да  что, кончилось благополучнейшим образом, и цель достигнута, понимаешь? Теперь  же мне некогда. На минутку зашел только уведомить, что мне некогда и не до  тебя; да, кстати, узнать: что, ты ее поместишь куда-нибудь или у себя держать  хочешь? Потому это надо обдумать и решить.    

– Этого  я еще наверно не знаю и, признаюсь, ждал тебя, чтоб с тобой посоветоваться. Ну  на каком, например, основании я буду ее у себя держать?    

– Э,  чего тут, да хоть в виде служанки…    

– Прошу  тебя только, говори тише. Она хоть и больна, но совершенно в памяти, и как тебя  увидела, я заметил, как будто вздрогнула. Значит, вчерашнее вспомнила…    

Тут я  ему рассказал об ее характере и все, что я в ней заметил. Слова мои  заинтересовали Маслобоева. Я прибавил, что, может быть, помещу ее в один дом, и  слегка рассказал ему про моих стариков. К удивлению моему, он уже отчасти знал  историю Наташи и на вопрос мой: откуда он знает?    

– Так;  давно, как-то мельком слышал, к одному делу приходилось. Ведь я уже говорил тебе,  что знаю князя Валковского. Это ты хорошо делаешь, что хочешь отправить ее к  тем старикам. А то стеснит она тебя только. Да вот еще что: ей нужен  какой-нибудь вид. Об этом не беспокойся; на себя беру. Прощай, заходи чаще.  Чт`о она теперь, спит?    

– Кажется, –  отвечал я.    

Но  только что он ушел, Елена тотчас же меня окликнула.    

– Кто  это? – спросила она. Голос ее дрожал, но смотрела она на меня все тем же  пристальным и как будто надменным взглядом. Иначе я не умею выразиться.    

Я назвал  ей фамилию Маслобоева и прибавил, что через него-то я и вырвал ее от Бубновой и  что Бубнова его очень боится. Щеки ее вдруг загорелись как будто заревом, вероятно  от воспоминаний.    

– И  она теперь никогда не придет сюда? – спросила Елена, пытливо смотря на  меня.    

Я  поспешил ее обнадежить. Она замолчала, взяла было своими горячими пальчиками  мою руку, но тотчас же отбросила ее, как будто опомнившись. «Не может быть,  чтоб она в самом деле чувствовала ко мне такое отвращение, – подумал  я. – Это ее манера, или… или просто бедняжка видела столько горя, что уж  не доверяет никому на свете».    

В  назначенное время я сходил за лекарством и вместе с тем в знакомый трактир, в  котором я иногда обедал и где мне верили в долг. В этот раз, выходя из дому, я  захватил с собой судки и взял в трактире порцию супу из курицы для Елены. Но  она не хотела есть, и суп до времени остался в печке.    

Дав ей  лекарство, я сел за свою работу. Я думал, что она спит, но, нечаянно взглянув  на нее, вдруг увидел, что она приподняла голову и пристально следила, как я  пишу. Я притворился, что не заметил ее.    

Наконец  она и в самом деле заснула и, к величайшему моему удовольствию, спокойно, без  бреду и без стонов. На меня напало раздумье; Наташа не только могла, не зная, в  чем дело, рассердиться на меня за то, что я не приходил к ней сегодня, но даже,  думал я, наверно будет огорчена моим невниманием именно в такое время, когда,  может быть, я ей наиболее нужен. У нее даже наверно могли случиться теперь  какие-нибудь хлопоты, какое-нибудь дело препоручить мне, а меня, как нарочно, и  нет.