1 2 3 4 
Но тут снова раздался тот же голос:
   
— Рони, тебе не пора домой?
   
Она с трудом подняла веки. Перед ней стоял Бирк.
   
— Там внизу я нашел твою лыжу. Вот удача, а то тебе отсюда и не выбраться.
   
И он воткнул ее лыжу в снег рядом с ней.
   
— Тебе помочь?
   
Тут Рони так громко и безудержно зарыдала, что ей самой стало стыдно, и она не смогла ему ответить. А когда Бирк наклонился к ней, чтобы вытащить ее из сугроба, она обхватила его шею обеими руками и зашептала в отчаянии:
   
— Никогда, слышишь, никогда больше не оставляй меня одну, прошу тебя…
   
Бирк улыбнулся:
   
— Хорошо, я всегда буду ходить за тобой, но только на расстоянии ремешка! А теперь отпусти меня и не реви так, а то я не соображу, как тебя высвободить…
   
Он снял лыжи и лег ничком рядом с ней. Затем сунул руку чуть ли не по плечо в снег и долго шарил там, а потом произошло чудо — Рони вытащила ногу. Теперь она была свободна!
   
Но лохматые тюхи снова рассердилась, а маленький тюхонок заорал благим матом.
   
— Разбудилаханцы малюткуханцы! Получиханцы пескомханцы в глазаханцы! Почемуханцы онаханцы такханцы поступаетханцы?
   
Рони все еще плакала, она никак не могла успокоиться. Бирк протянул ей лыжу:
   
— Говорят тебе, не реви, — сказал он. — А то до дому не дойдешь!
   
Рони глубоко вздохнула. Да, с ревом надо было кончать, это ясно. Она уже стояла на лыжах и проверяла, держат ли ее еще ноги.
   
— Попробую дойти, — сказала она. — Ты поедешь со мной?
   
— Поеду, — ответил Бирк.
   
Рони оттолкнулась и покатилась по склону, а Бирк помчался вслед за ней. И все время, пока она, с трудом передвигая лыжи, шла домой, он следовал за ней по пятам. Рони то и дело оборачивалась, проверяя, здесь ли он. Она так боялась, что он вдруг исчезнет и оставит ее одну. Но Бирк шел за ней на расстоянии ремешка до самой Волчьей Пасти. Там их пути расходились, он должен был повернуть назад, к башне Борки. Некоторое время они стояли молча, а снег все падал и падал. Рони никак не могла проститься с Бирком, расстаться с ним.
   
— Знаешь, Бирк, — сказала она. — Я хочу, чтобы ты был моим братом.
   
Бирк улыбнулся:
   
— Я могу стать твоим братом, если ты этого хочешь, дочь разбойника.
   
— Да, хочу, — сказала она. — Но только зови меня Рони.
   
— Рони, сестра моя, — сказал Бирк и исчез в снежной мгле…
   
— Как долго ты сегодня гуляла в лесу, — сказал Маттис, когда Рони сидела у огня и грелась. — Хорошо провела время?
   
— Неплохо, — ответила Рони и протянула к огню свои озябшие пальцы.
  
  
   
    
6
   
   
В ту ночь намело столько снега, что даже Лысый Пер за всю свою долгую жизнь такого не видывал. Лишь вчетвером разбойникам удалось чуть-чуть приоткрыть тяжелые ворота, чтобы, с трудом протиснувшись в щель, разгрести снежный завал. Лысый Пер тоже высунул нос наружу и оглядел пустынную белую пелену, покрывшую все живое. Волчья Пасть оказалась как бы замурованной. Если эти чертовы снегопады не прекратятся, предупреждал Лысый Пер, то по нашей дороге раньше весны не проедешь.
   
— Эй, Фьосок, — крикнул он, — говорят, разгребать снег для тебя самое большое удовольствие. Обещаю, этой зимой ты всласть повеселишься.
   
Предсказания старика обычно сбывались, и на этот раз он не ошибся. Много дней и ночей подряд валил снег. Разбойники, проклиная все на свете, каждое утро разгребали новые сугробы, однако нечто приятное снегопад все же принес: незачем было день и ночь стоять в дозоре у Волчьей Пасти и на стене замка, у провала.
   
— Хотя Борка и глупее барана, — говорил Маттис, — но все же он не настолько глуп, чтобы затевать с нами схватку, когда снегу по горло.
   
И Маттис не был настолько глуп, поэтому все это время он почти не думал о Борке. Его сейчас тревожило совсем другое: Рони заболела, впервые в жизни. Наутро после того случая в лесу, когда она чуть не замерзла, девочка проснулась вся в жару и, к своему удивлению, почувствовала, что ей совсем не хочется вставать с постели.
   
— Что это с тобой! — воскликнул Маттис и опустился на колени у ее кровати. — Уж не захворала ли ты?
   
Он взял Ронину руку в свою и ужаснулся — такая она была горячая, да и все ее тело пылало. Его охватил страх. Он привык, что Рони всегда здоровая и веселая. А теперь его дочка, его любимица, лежала, запрокинув голову, и Маттис сразу понял, чем это кончится, что ей грозит. Конечно, он потеряет Рони, она умрет, он это чувствовал, и сердце его разрывалось.
   
Он не знал, куда себя деть. Он так страдал, что ему хотелось биться головой о стену и орать благим матом, но он боялся испугать бедную девочку, на это разума у него еще хватало. Поэтому он лишь положил руку на ее пышущий жаром лоб и пробормотал:
   
— Хорошо, что ты лежишь в тепле, детка! Когда болеешь, надо лежать в тепле…
   
Но Рони видела, что творится с отцом, и, хотя вся горела, попыталась его утешить:
   
— Успокойся, Маттис. Это все пустяки. Могло быть куда хуже.
   
«Да, могло быть куда хуже. Я могла пролежать всю зиму до весны под снегом», — думала Рони. Бедный Маттис! Она снова представила себе, как бы он горевал, если бы она замерзла, и не смогла сдержать слез.
   
Маттис увидел это и решил, что Рони грустит оттого, что должна умереть такой юной.
   
— Детка моя, конечно, ты выздоровеешь, только не плачь, прошу тебя, — сказал он, с трудом подавляя горький вздох. — Ну, где мама? Куда она запропастилась? — крикнул он и, зарыдав, выскочил из зала.
   
В самом деле, почему здесь нет Ловисы с ее целебными травами? Ведь жизнь Рони висит на волоске. Он побежал в овчарню, но там ее не оказалось. Увидев Маттиса, овцы с голоду громко заблеяли, но вскоре им стало ясно, что от него ничего не дождешься. Вместо того, чтобы задать им корму, он уперся лбом в поперечную балку и так горько плакал, что они разом замолкли, видимо, из сочувствия к нему.
   
Маттис плакал до тех пор, пока Ловиса, накормив кур и коз, не появилась в овчарне. Тогда он крикнул:
   
— Жена! Почему ты не заботишься о своем больном ребенке?
   
— Больной ребенок? У меня? — спокойно спросила Ловиса. — А я этого и не знала. Сейчас вот подкину веток овцам и тогда…
   
— Я сам подкину им веток, беги к Рони! — крикнул он и добавил шепотом: — Если она еще жива.
   
Он принес охапку сухих осиновых веток и кинул их овцам, а когда Ловиса ушла, стал им жаловаться:
   
— Вот вы, овцы, не знаете, что значит иметь ребеночка. И каково на душе, когда теряешь свою любимую маленькую овечку…
   
И тут он умолк, сообразив, что у всех овец этой весной были ягнята. И где они сейчас?… Превратились в жаркое!
   
Ловиса напоила дочку отваром из целебных трав, и уже три дня спустя Рони, на удивление и радость Маттиса, поднялась с постели. Она снова стала такой, как прежде, только, пожалуй, чуть более задумчивой. Она много думала те трое суток, что болела. Что теперь будет? Как Бирк? Брат у нее есть, но где и когда им видеться? Только тайно!.. Никогда она не решится сказать Маттису, что разбойник из шайки Борки стал ее другом. Это все равно, что ударить его кулаком по темени, но только еще хуже. Его это убило бы, или он пришел бы в такую ярость, в какую еще никогда не приходил. Ну почему ее отец ни в чем не знает удержу? Радовался ли он чему-нибудь, печалился ли, или просто злился, все свои чувства он проявлял так буйно, что их хватило бы на целую шайку разбойников.
   
Рони никогда не обманывала отца, она только не говорила того, что могло его огорчить или взбесить. Но что поделаешь, раз у нее появился брат, должна же она с ним видеться? Даже если для этого пришлось бы пробираться к нему тайком. Да разве куда-нибудь проберешься по такому снегу? В лес идти нельзя — Волчью Пасть совсем замело, а кроме того, Рони теперь все же немного побаивалась зимнего леса. С нее достаточно того, что случилось, во всяком случае, на ближайшее время.
   
А вьюги все выли вокруг замка. День ото дня росли сугробы, и наконец Рони поняла, что до весны ей Бирка не увидеть. Он был рядом, но так же недосягаем для нее, как если бы жил за тысячу миль отсюда.
   
И все из-за снега. С каждым днем Рони злилась на снег все больше и больше, да и разбойникам он уже донельзя надоел. По утрам они спорили, кому идти разгребать дорожку к роднику, который был примерно на полпути к Волчьей Пасти. Всякий день ее приходилось пробивать заново. Добраться до родника, когда вот так свистит ветер, и снег режет глаза, было очень трудно, а тем более возвращаться назад с неподъемными, полными воды бадьями — ведь вода была нужна не только людям, но и скотине.
   
— Вы ленивы, как волы, — понукала Ловиса разбойников. — Вам бы только драться да разбойничать!
   
А разбойники и вправду тосковали по весне, когда снова придет разбойничья пора. И в томительном ожидании тепла они по-прежнему разгребали снег, стругали лыжи, чистили оружие, холили коней, а по вечерам, как всегда, дулись в кости, пели, сидя у камина, свои разбойничьи песни и плясали разбойничьи пляски.
   
   
   
   
Рони играла с ними, пела и плясала и не меньше разбойников тосковала по весне и весеннему лесу. Тогда она наконец снова увидит Бирка и спросит у него, в самом ли деле он хочет быть ей братом, как обещал тогда, в снегопад.
   
Но ждать, как известно, нелегко, а Рони к тому же терпеть не могла сидеть взаперти в четырех стенах. Она просто места себе не находила, и дни тянулись для нее мучительно медленно. Поэтому однажды она спустилась в подвалы замка, где уж очень давно не была, — ее пугало это огромное сырое подземелье, настоящая темница, вырубленная в скале. Правда, Лысый Пер уверял, что еще задолго до того, как разбойники захватили этот замок, еще при его прежних владельцах, вельможных князьях, в подземелье уже не заточали.
   
И все же всякий раз, когда Рони туда спускалась, ей чудилось, что в каменных мешках все еще стонут и тяжело вздыхают давно погибшие там узники, и ей становилось страшно.
   
Оказавшись внизу, она подняла коптящий фонарик и осветила низкие, мрачные своды, под которыми когда-то томились те несчастные, что потеряли надежду когда-либо увидеть белый свет. Она представила себе все ужасы, которые прежде творились в замке, и долго не могла сдвинуться с места.
   
Ей стало холодно, она зябко закуталась в накидку из волчьей шкуры и двинулась дальше по подземным переходам, которые соединяли все подвальные помещения.
   
Здесь она уже однажды была с Лысым Пером. Он привел ее сюда, чтобы показать, что сделала молния в ночь ее рождения — она не только расколола надвое замок, разделив обе половины бездонной пропастью, но и раздробила скалу, на которой он стоял, и поэтому подземный ход в этом месте был доверху завален битым камнем.
   
— Стоп! Тут тебе придется остановиться, — скомандовала Рони сама себе, слово в слово повторяя фразу, которую произнес Лысый Пер, когда они подошли к этому завалу.
   
Потом она задумалась. Ведь по ту сторону завала подземный ход продолжался; это она знала, да и Лысый Пер говорил ей об этом. Она и в тот раз злилась, что нельзя пройти дальше, а теперь она пришла от этого в отчаяние. Ведь за этой горой битого камня, где-то там, в той части замка, находится Бирк, и, кто знает, быть может, именно сейчас он тоже бродит по подземелью.
   
Так думала она, не в силах отвести глаз от завала. И приняла наконец решение.
   
Все следующие дни Рони не появлялась в зале. Она исчезала с самого утра, и никто не знал, где она проводит время, но ни Маттиса, ни Ловису это не тревожило. Небось разгребает снег, как и все, думали они, да и вообще они привыкли к тому, что Рони делает все, что ей вздумается.
   
Но Рони не разгребала снег. Она растаскивала обломки скалы и уносила их с прохода, да так усердно, что спину ломило, хоть криком кричи, а руки так просто отваливались. И когда по вечерам, уже совсем без сил, Рони валилась в постель, она твердо знала только одно: никогда в жизни она больше не возьмет в руки ни одного камня, не только большого, но даже самого маленького.
   
И все же, едва наступало утро, она снова бежала в подземелье. И, как одержимая, наполняла ведро за ведром битым камнем. Она так яростно ненавидела этот каменный завал, все это нагромождение скального боя, что от одного напряжения ее чувств камни эти уже давно должны были бы расплавиться. Но почему-то они не плавились, а лежали себе, как лежали, и Рони приходилось собственноручно, ведро за ведром, перетаскивать их в ближайший чулан.
   
И вот настал день, когда этот чулан чуть ли не доверху был заполнен камнями.
   
К тому времени каменная преграда, закрывавшая проход, настолько уменьшилась, что через нее, хоть и с большим трудом, но уже можно было перелезть. Если на это решиться. Надо прежде все как следует обдумать. Хватит ли у нее смелости проникнуть во владения Борки? Что ее там ожидает? Этого она не знала, но то, что путь этот опасен, она хорошо понимала. И все же она готова была пойти по этому опасному пути. Лишь бы увидеть Бирка.
   
Она скучала по нему. Что же произошло? Ведь поначалу она испытывала к Бирку одну лишь ненависть и поносила его, как и всех разбойников Борки, на чем свет стоит, а теперь она хотела лишь одного: перебраться через эту каменную гряду и найти Бирка.
   
Вдруг до нее донеслись какие-то звуки, вроде бы шум шагов. Да, там, за завалом, кто-то шел. Это мог быть только разбойник Борки. Рони задержала дыхание и, не смея пошевельнуться, притаилась, как мышка. Надо бежать, думала она, бежать прежде, чем тот, кто там ходит, ее заметит.
   
Но тут разбойник Борки засвистел мелодию, которую она уже однажды слышала. Да, конечно, слышала! Эту песенку насвистывал Бирк, когда вытаскивал ее ногу из логова тюхов. А может, все разбойники Борки насвистывают этот мотив?
   
Она чуть не умерла от волнения, но не посмела окликнуть того, кто свистел, это было слишком опасно. Как же ей узнать, кто он? И она тоже засвистела. Очень тихо и ту же мелодию. На той стороне свист прекратился. Эта тягостная тишина длилась так долго, что она уже решила бежать: а вдруг незнакомый разбойник выползет сейчас из-за завала и схватит ее.
   
Но тут она услышала голос Бирка. Тихий и нерешительный, словно он сам себе не верил:
   
— Рони? Это ты?
   
— Бирк! — крикнула она, не помня себя от радости. — Бирк, Бирк!.. — И, помолчав, спросила: — А ты правда хочешь быть моим братом?
   
В ответ она услышала лишь его тихий смех.
   
— Сестра моя, — сказал он, — как я рад, что слышу тебя, но я хочу тебя и видеть. Твои глаза все такие же черные, как были?
   
— Лезь сюда и погляди! — крикнула ему Рони.
   
Больше сказать она ничего не успела, потому что у нее от страха пресеклось дыхание. Она услышала, что вдалеке со скрипом отворились и с грохотом закрылись тяжелые ворота подземелья, кто-то спускался вниз по лестнице. Да, да, кто-то шел сюда. Если она сию же минуту не придумает, что ей делать, она пропала. И Бирк тоже!
   
Она слышала шаги. Они все приближались. Кто-то медленно шел по проходу. Она слышала эти неумолимо приближающиеся шаги и понимала, что ее ждет, но все же стояла неподвижно, словно скованная страхом овца. И только в самый последний миг она встрепенулась и торопливо шепнула Бирку:
   
— До завтра.
   
И со всех ног кинулась навстречу тому, кто шел сюда. Кто бы он ни был, он не должен был знать, что она разобрала завал. Представьте, это оказался Лысый Пер, и глаза его вспыхнули от радости, когда он ее увидел.
   
— Я тебя обыскался, — сказал он. — Всеми злобными друдами заклинаю тебя, скажи, что ты здесь делаешь?
   
Она схватила старика за руку и повернула назад.
   
— Нельзя же день за днем только и делать, что разгребать снег, — ответила она. — Пошли, пошли, теперь мне уже хочется поскорее выйти на воздух.
   
Ей и в самом деле этого хотелось! Только теперь она по-настоящему поняла, что сделала. Она проложила путь к башне Борки! И рано или поздно Маттис это узнает.
   
Даже если он и не такой хитрый, как старая лиса, все же он сообразит, что теперь есть наконец возможность добраться до Борки и выкинуть его из Северной башни. «Он и сам мог бы это уже давным-давно сообразить», — думала Рони, но была рада-радешенька, что ему это не пришло в голову.
   
Странно, но теперь Рони уже не хотелось, чтобы шайку Борки выгнали из их замка. Пусть они все там живут. Нельзя же, чтобы из-за Борки выгнали Бирка! Она должна сделать все, чтобы разбойники во главе с Маттисом не прошли в Северную башню через проход, который она расчистила. Поэтому прежде всего ей надо было увести отсюда Лысого Пера, не то, чего доброго, ему придут в голову всякие ненужные мысли.
   
Старик семенил рядом с ней, и вид у него был очень хитрый. Правда, у него всегда был такой вид, словно он наперед знал все тайны, какие только есть на свете. Но на этот раз Рони все же обвела эту старую лисицу вокруг пальца.
   
— Твоя правда, — подхватил он, — скучно все дни напролет разгребать снег. А вот в кости играть все дни напролет можно. Ты согласна, Рони?
   
— Да, в кости играть можно все дни напролет. Вот сейчас и начнем, — воскликнула Рони и потащила Лысого Пера за собой вверх по крутой лестнице.
   
И она играла с ним в кости до тех пор, пока Ловиса не запела Волчью песню. Но все это время Рони думала о Бирке.
   
Завтра! Это было последнее слово, которое она произнесла про себя, прежде чем окончательно погрузиться в сон. Завтра!
  
  
   
    
7
   
   
И вот это завтра наступило. Она должна пойти к Бирку. Как можно скорее! Но ей пришлось подождать, пока все не разошлись. Утром у всех были дела. Однако в любую минуту в зал мог заглянуть Лысый Пер, а его вопросы были ей ни к чему.
   
«Позавтракать я могу с тем же успехом и в подземелье, — решила Рони. — Здесь все равно не будет покоя».
   
Она торопливо сунула кусок хлеба в свой кожаный мешок и налила козьего молока в деревянную флягу. Никто не видел, как она сбежала вниз по каменной лестнице. И несколько минут спустя она уже стояла у завала.
   
— Бирк! — крикнула она, боясь, что его там нет.
   
Никто ей не ответил, за завалом из камней не слышно было ни звука. Рони так огорчилась, что чуть не заплакала. А вдруг он вообще не придет! Может, забыл или, что еще хуже, передумал. Ведь что ни говори, она из шайки Маттиса, а он — сын Борки, атамана враждебной им шайки, и, все обдумав как следует, он решил не иметь с ней больше никакого дела.
   
Вдруг кто-то дернул ее за волосы. Она даже вскрикнула от испуга. Что ему здесь надо, этому Лысому Перу? Почему он опять рыщет по подземелью и все ей портит?
   
Но это оказался не Лысый Пер, а Бирк. Он стоял рядом с ней, улыбаясь, и его зубы белели в полутьме. А кроме зубов, она ничего не могла разглядеть, так тускло светил ее фонарик.
   
— Я уже давно жду, — сказал Бирк.
   
Рони почувствовала, как радость вспыхнула в ней. Подумать только, у нее есть брат, который ее давно ждет!
   
— А я как долго жду! — сказала она. — С того самого дня, как ты спас меня от тюхов.
   
Они замолчали, не зная, что сказать друг другу, и долго стояли молча, радуясь, что они вместе.
   
   
   
   
Потом Бирк поднял свою самодельную свечку и осветил лицо Рони.
   
— Глаза у тебя по-прежнему черные-черные, — сказал он. — Ты такая же, как была, только чуть бледнее.
   
Только теперь Рони увидела, что Бирк зато совсем не такой, каким он ей запомнился. Он очень сильно исхудал, лицо у него как-то вытянулось, а глаза стали огромными.
   
— Что это с тобой? — воскликнула она.
   
— Ничего, — ответил Бирк. — Просто я мало ел, хотя мне и дают больше еды, чем всем остальным в башне Борки.
   
Рони не сразу поняла, что он сказал.
   
— У вас есть, что ли, нечего? Вы не едите досыта?
   
— У нас давно уже все ходят голодные. Еды почти не осталось. Если весна задержится, мы и вправду отправимся в тартарары, как ты нам не раз желала, помнишь? — спросил он и засмеялся.
   
— С тех пор много воды утекло, — сказала она, — тогда у меня еще не было брата. А теперь у меня есть брат.
   
Она развязала кожаный мешок и отдала ему весь хлеб, что принесла.
   
— Ешь, раз ты голодный.
   
Бирк издал какой-то странный звук, похожий на тихий крик, схватил хлеб обеими руками и принялся его есть так жадно, словно Рони здесь не было, словно он оказался здесь один на один с этим хлебом. И съел все до последней крошки. Тогда Рони протянула ему деревянную флягу.
   
Он тут же приник к ней губами и выпил залпом все молоко до последней капли.
   
Потом он смущенно посмотрел на Рони.
   
— Ты сама, наверно, есть хочешь?
   
— Я не голодаю. У нас дома полно еды, — ответила она.
   
И правда, кладовая Ловисы просто ломится от продуктов. Великолепный свежий хлеб, козий сыр, масло, яйца, бочонки с солониной, копченые бараньи окорока, висящие на стропилах, лари с мукой, крупами и горохом, кринки с медом, корзинки с лесными орехами и мешки с разными кореньями и пряными травами, которые Ловиса собирала и сушила впрок, чтобы зимой класть в куриный бульон.
   
Куриный бульон! При одной мысли о том, как он вкусен, особенно после всей этой солонины и копченого мяса, которые приходится есть зимой, Рони вдруг почувствовала, что проголодалась.
   
Но ведь Бирк не просто вдруг проголодался, он долгое время не ел досыта, это видно. Но она не понимала почему. И Бирк ей объяснил:
   
— Пойми, мы сейчас нищие разбойники. До того, как мы перебрались к вам в замок, мы тоже держали овец и коз. А теперь у нас остались одни кони, да и тех мы отдали на зиму крестьянам в долине. И правильно сделали, не то мы бы их за эту зиму точно съели. Кроме муки, репы, гороха и селедки у нас вообще ничего не было. А теперь и эти запасы кончаются. Ну и зима!
   
Рони почему-то чувствовала себя виноватой в том, что Бирку так тяжко пришлось этой зимой, что он так изголодался и отощал. Но смеяться он все же еще мог!
   
— Нищие разбойники! Да, вот кто мы теперь!.. Разве незаметно, что от меня за версту разит бедностью и грязью? — спросил он с усмешкой. — У нас даже воды не хватает. Приходится растапливать снег, ведь в сильные морозы просто невозможно спуститься в лес к роднику. Ты когда-нибудь пробовала лезть вверх по веревочной лестнице с бадьей воды в руке, да еще когда метет вьюга? Вот то-то! Иначе ты бы знала, почему я не умыт! Словно какой-нибудь вонючий разбойник.
   
— Если хочешь знать, наши разбойники такие же немытые, как ты, — заверила его Рони, чтобы утешить.
   
А сама она была очень чистая, потому что каждую субботу перед сном Ловиса, усадив дочку перед очагом в лохань с горячей водой, терла ее мочалкой. А каждое воскресенье утром расчесывала ей волосы густым гребешком и Маттису тоже, хоть Маттис всеми правдами и неправдами старался от этого уклониться и жаловался, что она хочет выдрать у него все волосы. Но Ловиса умела настоять на своем.
   
«С меня хватает двенадцати немытых разбойников, — говорила она. — А уж атамана я буду причесывать до тех пор, пока гребешок не вывалится у меня из рук».
   
Рони снова посмотрела на Бирка, осветив его лицо лучом фонарика. Может, Бирка дома и не причесывали, но его гладкие рыжие волосы были подобны шлему из красной меди. Горделивая посадка головы, длинная шея, прямые плечи…
   
«Какой у меня красивый брат», — подумала Рони.
   
— Будь каким угодно, пусть нищим, пусть грязным, но не голодным, — сказала она. — Я не хочу, чтобы ты голодал.
   
Бирк засмеялся:
   
— Откуда ты взяла, что я грязный? Хотя, конечно, так оно и есть. Но ты права. Уж лучше быть грязным, чем голодным. — Он стал вдруг серьезным. — Нет ничего хуже голода. Я должен был оставить хоть кусок хлеба для Ундисы.
   
— А я еще достану, — сказала Рони и о чем-то задумалась.
   
Но Бирк покачал головой.
   
— Нет, не надо. Я ведь не могу принести Ундисе хлеб, не объяснив ей, откуда он у меня. А Борка придет в ярость, когда узнает, что ты мне его дала, да еще, что я стал твоим братом!
   
Рони вздохнула. Она понимала, что Борка так же ненавидел разбойников Маттиса, как Маттис — разбойников Борки. Как эта вражда мешала ей и Бирку!
   
— Да, — печально сказала она. — Встречаться мы можем только тайно.
   
— Верно, но я терпеть не могу такие тайны.
   
— Я тоже, — прошептала Рони. — Они даже хуже, чем старая вобла и долгая зима. Я не умею ничего скрывать.
   
— Но ради меня будешь? — спросил Бирк. — Зато весной нам станет легче. Мы сможем видеться в лесу, а не в этом промозглом подземелье.
   
Они оба так озябли, что у них зуб на зуб не попадал, и, в конце концов, Рони сказала:
   
— Пожалуй, я пойду, не то совсем замерзну.
   
— А завтра придешь? К твоему немытому брату?
   
— Ага, но только с густым гребешком и с набитым мешком.
   
И всю зиму Рони каждое утро приходила в подземелье к Бирку и угощала его тем, что хранилось в кладовой Ловисы.
   
Признаться, Бирку было неловко принимать ее дары.
   
— Выходит, я вас обираю, — говорил он.
   
Но Рони только смеялась в ответ:
   
— Я ведь дочь разбойника, вот я и беру все без спроса! — К тому же она знала, что часть запасов, которые Ловиса держала в кладовой, разбойники отнимали в лесу у проезжих купцов.
   
— Разбойники вообще берут все без спросу. Это я в конце концов усвоила, — усмехнулась Рони. — Вот и выходит, что я делаю только то, чему меня учат. Так что ешь спокойно.
   
Всякий раз Рони приносила Бирку еще и по кульку муки и гороха, которые он тайно высыпал в опустевшие лари Ундисы.
   
«Вот до чего я дошла, — думала Рони. — Спасаю разбойников Борки от голодной смерти! Что со мной будет, если Маттис об этом узнает?»
   
Зато Бирк был так благодарен Рони за ее щедрость.
   
— Ундиса каждый день удивляется, что в ларях все еще остается немного муки и гороха, и уверяет, что это колдуют друды, — сказал Бирк, как обычно, со смехом.
   
Теперь он уже выглядел почти как летом, во всяком случае, голодного блеска в глазах у него уже не было. И Рони это радовало.
   
— Слушай, а может, мать права? — сказал Бирк. — Может, и в самом деле колдуют друды? Потому что ты очень похожа на маленькую друду.
   
— Но только очень добрую.
   
— Добрее тебя на свете нет. Сколько раз ты еще спасешь мне жизнь, сестра моя?
   
— Ровно столько, сколько ты спасешь мою, — сказала Рони. — Просто мы уже не можем друг без друга жить. Я это знаю.
   
— Точно! — сказал Бирк. — Что бы об этом не думали и Маттис, и Борка.
   
А Маттис и Борка вообще об этом не думали, ведь они и понятия не имели, что названые брат и сестра видятся каждый день в подземелье.
   
— Ну, наелся? — спросила Рони. — Тогда держись, буду тебя чесать.
   
И, подняв гребешок, как меч, Рони подошла к Бирку. Бедные разбойники Борки, до какой нищеты они дошли, даже густого гребешка у них нет! Что ж, тем лучше! Ей нравилось прикасаться пальцами к шелковистым волосам Бирка, и она расчесывала их куда дольше, чем это было необходимо.
   
— Ну, все, — взмолился Бирк. — Хорошо расчесала, будет.
   
— А вот и нет! — ответила Рони, не выпуская гребешка из рук. — Держись!
   
   
   
Суровая зима постепенно отступала. Снег начал таять, а когда однажды полуденное солнце стало всерьез припекать, Ловиса велела всем разбойникам раздеться догола и выгнала их во двор, чтобы они вместо мытья покувыркались в снегу. Разбойники стали было ворчать, упираться. Фьосок уверял, что это вредно для здоровья, но ведь с Ловисой не поспоришь!
   
Надо выгнать зимний дух из помещений замка, говорила она, даже если какому-нибудь грязнуле это и будет стоить жизни. Она выставила всех на снег — голые, орущие и визжащие разбойники покатились по еще заснеженным склонам вниз, к Волчьей Пасти. Они кляли Ловису на чем свет стоит за жестокость, но терлись исправно, как она велела. Ослушаться ее они не смели.
   
   
   
Только Лысый Пер не стал кататься по снегу.
   
— Мне все равно скоро умирать, — сказал он. — И я ни за что не расстанусь со своей грязью.
   
— Тогда ладно, — согласилась Ловиса. — Но перед смертью ты хотя бы подстриги всем волосы и бороды.
   
Лысый Пер обещал. Ведь он опытный стригальщик, ловко стрижет коз и баранов, а значит, постричь этих крикунов ему ничего не стоит.
   
— Но учти, свои два последних волоска я подстригать ни за что не стану, — предупредил он. — Охота была мучиться, раз я все равно скоро лягу в землю.
   
И он погладил свою лысину.
   
Тогда Маттис обхватил его своими могучими руками и высоко приподнял над землей.
   
— И не вздумай помирать, понял? Я же ни одного дня не жил без тебя на белом свете… Ты что, решил тайком уйти от меня навсегда? Нет, ты не можешь со мной так поступить, ясно тебе, старый дурень?
   
— Ладно, малыш, я не буду спешить, — ответил Лысый Пер и довольно улыбнулся.
   
Весь остаток дня Ловиса стирала во дворе замка грязную одежду разбойников. А они тем временем рылись в чулане в сундуках со старым тряпьем, которое еще дедушка Маттиса награбил на лесных дорогах, подыскивая, чем бы пока прикрыть наготу.
   
— И как только люди в здравом уме могли носить такое платье, — изумлялся Фьосок, с отвращением натягивая на себя какую-то красную хламиду.
   
И ему еще, можно считать, повезло, не в пример Кнотасу или Малышу Клиппу. Тем пришлось довольствоваться юбками и корсажами, потому что, когда они вбежали в кладовую, всю мужскую одежду уже успели разобрать.
   
Нельзя сказать, что от этого их настроение улучшилось, зато Маттис и Рони вволю нахохотались.
   
Чтобы задобрить разбойников, Ловиса сварила на ужин куриный суп. Они расселись за длинным столом, ворча и недовольно крякая, но все были чисто вымыты, подстрижены и просто неузнаваемы.
   
Как только по залу разнесся сладостный запах вареной курицы, ворчанье и недовольное кряканье разом прекратились. А после еды разбойники, как обычно, принялись петь и плясать, только, может, не так буйно, как всегда. Особенно Кнотас и Малыш Клипп избегали чересчур высоких прыжков.
  
  
   
    
8
   
   
Весна ворвалась в леса, окружавшие разбойничий замок, как ликующий крик. Снег растаял. Звонкими потоками сбегала вода со всех склонов, прокладывая себе путь к реке. А река бурлила, и вскипала белой пеной в водоворотах, и пела дикую весеннюю песнь, которая ни на миг не умолкала. Рони слышала ее все время, пока не спала, да и ночью сквозь сон тоже. Долгая ужасная зима миновала. Волчья Пасть давно очистилась от снега, теперь там звенел весенний ручей, и вода его завивалась вокруг конских копыт, когда Маттис и его разбойники в одно прекрасное утро наконец выехали через узкий горный проход. Они пели и свистели на скаку — о-го-го! Наконец-то начинается снова развеселая разбойничья жизнь!
   
И Рони вернулась наконец в свой лес, по которому так тосковала. Она давно уже рвалась туда посмотреть, как он выглядит теперь, когда растаяли снег и лед. Но Маттис был неумолим и не разрешал ей покидать замок. Весенний лес полон опасностей, говорил он, и только в тот день, когда он сам выехал из замка со своими разбойниками, он выпустил дочку на волю.
   
— Теперь беги! — воскликнул он. — Но гляди в оба и не утони в первой же луже!
   
— Непременно утону! — ответила Рони. — Чтобы ты накричался вволю!
   
— Ах, Рони, детка моя!.. — почему-то горько вздохнул Маттис, потом разом вскочил в седло, помчался вниз по склону впереди своих разбойников и исчез из виду.
   
   
   
   
Как только последний лошадиный круп скрылся за кустами, Рони тоже помчалась вниз. И тоже пела и свистела, шлепая по холодной воде. А потом побежала. Она бежала и бежала, не останавливаясь и не переводя дыхания, до самого озера.
   
Бирк пришел первым. Как обещал. Он лежал на теплой скале, вытянувшись во весь рост, и грелся на солнышке. Рони не поняла, спит он или нет, подняла камешек и бросила его в воду — проверить, услышит ли Бирк всплеск. Он услышал, вскочил на ноги и кинулся к ней.
   
— Я давно тебя жду, — сказал Бирк, и она снова почувствовала, как радость вспыхнула в ней, радость, что у нее есть брат, который ее ждет.
   
Вокруг шумели деревья. Очертя голову нырнула Рони в весну. Многоголосая весна яростно звенела, и сама Рони была так переполнена этим весенним звоном, что вдруг закричала, как птица, пронзительно и громко, а потом объяснила Бирку:
   
— Я должна выкричаться, не то взорвусь! Ты слышишь весну?
   
Некоторое время они стояли молча и вслушивались в щебет, шорохи, в шелест и всплески, и в пение, наполнявшее их лес. Деревья, кусты, ручьи были полны жизни, все кругом пело могучую и дикую песню весны.
   
— Я чувствую, как зима понемногу выходит из меня, — сказала Рони. — Скоро я стану такой легкой-легкой, что смогу полететь.
   
Бирк толкнул ее.
   
— Лети! Давай спорить, что злобные друды уже кружатся над лесом, можешь лететь к ним.
   
Рони засмеялась:
   
— А что? Вот возьму и полечу…
   
И тут они услышали топот копыт. Табун диких коней несся от реки вверх по склону, и Рони сорвалась с места.
   
— Бежим! — крикнула она. — Мне так хочется поймать дикого коня!
   
И они бежали, продираясь сквозь кустарник, пока не увидели мчащийся табун. Не меньше сотни лошадей с развевающимися гривами и хвостами таким бешеным скоком неслись по лесу, что земля дрожала от топота их копыт.
   
— Наверно, испугались медведя или волка, — сказал Бирк. — Только страх может их так гнать.
   
Но Рони помотала головой.
   
— Они мчатся не со страху, а чтобы вытрясти из себя зиму, всю, до конца. Как только они перебесятся и станут тихонько щипать траву, я поймаю одного из них и отведу к нам в замок. Я давно уже мечтаю поймать коня.
   
— В замок? А на что он тебе там нужен? Ведь скакать можно только в лесу. Давай лучше поймаем двух коней, для тебя и для меня, и будем тут на них скакать, а?
   
— Гляди-ка, хоть ты из шайки Борки, а соображаешь, — произнесла Рони, улыбнувшись. — Пошли попробуем.
   
Они отвязали от пояса кожаные ремешки — Бирк тоже завел себе такой, — сделали из них лассо и спрятались за скалой на той лужайке, где обычно паслись кони.
   
Ожидание не тяготило их.
   
— Как мне хорошо тут сидеть! — воскликнул Бирк. — А знаешь, почему? Потому что я в самой сердцевине весны.
   
Рони искоса взглянула на него и тихо сказала:
   
— Вот за это я тебя и люблю, Бирк, сын Борки.
   
Так и сидели они в самой сердцевине весны. Слушали, как щелкал дрозд и как куковала кукушка, и звуки эти наполняли весь мир. Новорожденные лисята играли перед своей норкой, в двух шагах от них. Белочки перелетали с одной елки на другую, а зайцы прыгали во мху, то и дело исчезая в кустах, а рядом с Бирком и Рони свернулась в клубок гадюка и мирно грелась на солнышке. Они ее не трогали, и она их не трогала. Весна принадлежала всем.
   
— А правда, Бирк, — сказала Рони, — разве лошадь может жить в замке? Зачем мне уводить ее из леса? Ведь она здесь дома. Но скакать верхом я хочу. А вот и они…
   
И в самом деле, табун выбежал на лужайку. Лошади тут же остановились и стали щипать свежую траву. Бирк приметил двух красивых гнедых жеребят, которые паслись чуть поодаль от табуна.
   
— Ну, как тебе эти?
   
Рони молча кивнула. Подняв свои лассо, они крадучись двинулись к молодым коням, которых хотели поймать. Они приближались к ним сзади, медленно и бесшумно, все ближе и ближе. Вдруг у Рони под ногой хрустнула сухая ветка, и весь табун тут же навострил уши, готовый сорваться с места. Однако, когда кони поняли, что нет никакой опасности, что ни медведь, ни волк, ни рысь, ни другой зверь им не угрожает, они успокоились и снова принялись за траву.
   
А те гнедые, которых выбрали для себя Бирк и Рони, были от них уже на расстоянии броска лассо. Ребята молча кивнули друг другу, их ремешки взлетели в воздух, и тут же лес огласился диким ржанием пойманных коней и топотом копыт уносящегося в лес табуна.
   
   
   
   
Они поймали двух жеребцов, двух диких, совсем еще молодых коней, которые били копытами, становились на дыбы, рвались во все стороны, кусались — одним словом, боролись как бешеные, чтобы освободиться.
   
В конце концов их все же удалось привязать к дереву, но Бирк и Рони тут же отскочили назад, потому что кони так и норовили их лягнуть. Ребята стояли, тяжело дыша, и глядели на своих взмыленных коней, которые по-прежнему, не переставая бить копытами, вскидывались на дыбы так, что пена летела в разные стороны.
   
— Мы с тобой хотели прокатиться верхом, но, похоже, на этих далеко не ускачешь, — сказала Рони.
   
Бирк кивнул.
   
— Надо дать им понять, что мы им ничего плохого не сделаем.
   
— Да я уж давала им понять, — сказала Рони, — и чуть без пальцев не осталась. Я ему горбушку протянула, а он как цапнет. Представляешь? Вот бы Маттис огорчился, если бы лошадь откусила мне три пальца!
   
Бирк побледнел.
   
— Этот хитрюга в самом деле пытался тебя цапнуть, когда ты ему давала хлеб?
   
— Спроси его, — хмуро ответила Рони.
   
Она с огорчением посмотрела на жеребца, который бесновался пуще прежнего.
   
— Хитрюга — хорошее имя для коня, — сказала она. — Так я его и назову.
   
Бирк рассмеялся:
   
— А теперь придумай имя для моего коня.
   
— Твой такой же бешеный, — сказала Рони. — Назови его Дикарь.
   
— Слышите, кони? — крикнул Бирк. — Теперь мы вам дали имена, тебя зовут Хитрюга, а тебя — Дикарь. Это значит, что отныне вы наши, хотите вы этого или нет.
   
Хитрюга и Дикарь этого не хотели, сомнений тут быть не могло. Они по-прежнему рвались и грызли ремни, и пена по-прежнему разлеталась во все стороны, но они не унимались, вскидывались на дыбы, били копытами, а их дикое ржание пугало зверей в лесу.
   
Жеребцы выбились из сил, лишь когда день стал клониться к закату. Они стояли, понурив головы, у дерева, лишь изредка оглашая лес печальным, негромким ржанием.
   
— Они хотят пить, — сказал Бирк. — Напоить их надо, вот что.
   
Ребята отвязали присмиревших коней, повели к озеру, там сняли с них ремешки и дали им вдоволь напиться. Кони пили долго. А потом, совсем успокоившись, стояли не двигаясь и глядели на Бирка и Рони покорными глазами.
   
— Мы их все-таки усмирили, — с гордостью сказал Бирк.
   
Рони потрепала своего коня по шее, заглянула ему в глаза и попыталась объяснить, что его ждет:
   
— Слушай, Хитрюга, раз я сказала, что поскачу на тебе, значит, так и будет, понял?
   
Она крепко ухватила Хитрюгу за гриву и вскочила ему на спину.
   
— А теперь пошел, Хитрюга, — скомандовала она и в тот же миг полетела через его голову прямо в озеро.
   
   
   
   
Когда она вынырнула, то увидела, что Хитрюга и Дикарь галопом мчались к лесной чаще и вскоре скрылись из глаз.
   
Бирк протянул Рони руку и помог ей выбраться на берег. Он это проделал молча, не глядя на нее. Так же молча вышла Рони из воды. Она отряхнулась — брызги обдали все вокруг — и громко рассмеялась.
   
— Все ясно, — сказала она. — Сегодня мне больше верхом не ездить.
   
И Бирк рассмеялся:
   
— Мне тоже!
   
Наступил вечер. Солнце зашло, сгустились сумерки, те особые весенние сумерки, которые даже под деревьями оставляют отблески дневного света и никогда не превращаются в глухую темную ночь. В лесу стало тихо. Дрозд больше не свистел, кукушка не куковала. Все лисята и зайцы забрались в норки, белки — в дупла деревьев, гадюка уползла под свой камень. Теперь ничего не было слышно, кроме мрачного уханья филина, но и филин тоже скоро умолк.
   
Казалось, весь лес уснул. Но лес тут же стал медленно пробуждаться, начал жить своей сумеречной жизнью. Все ночные обитатели леса зашевелились. Что-то зашуршало, задвигалось, зашипело и захлюпало во мху. Лохматые тюхи прокрадывались между стволами деревьев, черные тролли выглядывали из-за камней, серые гномы выскакивали из своих тайных подземелий и громко фыркали, чтобы напугать всех, кто попадется им на пути. А с высоких гор слетали злобные друды, самые страшные и мстительные из всех существ, населяющих сумеречный лес. Они казались чернее сажи на светлом фоне весеннего неба. Рони увидела их, и они ей решительно не понравились.
   
— Знаешь, — прошептала Рони, — здесь всякой нечисти куда больше, чем нужно. Я хочу домой, ведь я промокла до нитки, да еще вся в синяках.
   
— Ну и пусть, что до нитки и в синяках, — ответил ей Бирк. — Зато целый день ты была в самой сердцевине весны.
   
Рони задержалась в лесу слишком долго. Расставшись с Бирком, она стала думать, что сказать Маттису, как объяснить ему, что ей необходимо было провести весь день до позднего вечера в лесу — ведь она вдруг оказалась в самой сердцевине весны.
   
Но ни Маттис, ни Ловиса не обратили на нее никакого внимания, когда она вошла в зал. Там все были заняты другим.
   
На расстеленной на полу шкуре перед пылающим очагом неподвижно лежал смертельно бледный Стуркас с закрытыми глазами. Рядом с ним на коленях стояла Ловиса и перевязывала ему рану на шее. А остальные разбойники толпились вокруг и удрученно глядели на них. Только Маттис метался из угла в угол, словно разъяренный медведь. Он гневно рычал и изрыгал проклятия.
   
— А, эти мерзавцы из шайки Борки!.. Эти вонючие разбойники!.. Эти грязные бандиты! Ну, подождите, я доберусь до вас!.. Я вас так отделаю, что ни рукой, ни ногой не пошевелите!.. Со мной шутки плохи, негодяи!
   
Слов он больше не нашел, поэтому издал дикий рев и замолк, лишь когда Ловиса строгим взглядом указала ему на раненого Стуркаса. Маттис догадался, что бедняге трудно переносить шум, и взял себя в руки.
   
Рони понимала, что к Маттису сейчас приставать не надо, она подсела к Лысому Перу и спросила его, что случилось.
   
— Таких, как Борка, надо вешать, — сказал Лысый Пер и тут же объяснил почему.
   
Маттис и его отчаянные молодцы с утра залегли на разбойничьей тропе, рассказал Лысый Пер. А там как раз проезжали разные путники, и среди них — купцы с большими тюками бакалейных товаров и мехов. Да и денег у них было полным-полно. Они оказались беспомощными, как дети, защищаться не умели, и, конечно, у них забрали все, что они везли.
   
— Неужели они даже не разозлились? — печально спросила Рони.
   
— Еще как! Орали, как полоумные, ругались, себя не помня от гнева. А потом вскочили на коней и ускакали. Наверно, чтобы пожаловаться фогту. Так я думаю.
   
И Лысый Пер захихикал. Но Рони не нашла в его словах ничего смешного.
   
— И представь себе, — продолжал свой рассказ Лысый Пер, — когда мы уже навьючили все захваченные товары на наших лошадей, откуда ни возьмись, появляется этот чертов Борка и требует себе часть нашей добычи. Дело дошло до того, что эти бандиты стали в нас стрелять. И Стуркасу стрела угодила прямо в шею. Ну, и мы, понятно, тоже начали отстреливаться и ранили двоих или троих.
   
Маттис как раз подошел к ним и услышал, что говорил Лысый Пер.
   
— Погодите, это только начало! — сказал он и заскрипел зубами. — Всех перебью! Р-разом! До сих пор я вел себя мирно. А теперь Борке и всем его разбойникам крышка.
   
Рони разозлилась не на шутку.
   
— А что, если будет крышка всем разбойникам Маттиса, — спросила она. — Об этом ты не подумал?
   
— И не буду думать! — оборвал ее Маттис. — Потому что этого не может быть никогда.
   
— Кто знает, — сказала Рони и подошла к Стуркасу.
   
Она села возле него и положила ладонь ему на лоб. Да, он пылал. Стуркас открыл глаза, увидел Рони и улыбнулся.
   
— Меня так легко не выбить из седла, — с трудом произнес он.
   
Рони взяла его руку в свои.
   
— Да, Стуркас, тебя так легко не выбьешь из седла.
   
Она долго сидела рядом со Стуркасом, не выпуская его руки. Слез в ее глазах не было, хоть ей и хотелось плакать.
  
  
   
    
9
   
   
Три дня Стуркас метался в жару, так и не приходя в сознание. Он очень тяжко болел. Но Ловиса умела лечить. Она отпаивала его настоями разных трав, делала компрессы, ухаживала за ним, как мать родная, и, ко всеобщему удивлению, уже на четвертый день Стуркас встал, правда, ноги у него еще подкашивались, но вообще-то чувствовал он себя вполне бодро. Стрела попала Стуркасу в шею, в самую жилу, и, заживая, жила эта стянулась, отчего голова Стуркаса склонилась набок. И это придавало ему весьма настороженный вид, хотя на самом деле он остался таким же, как всегда, веселым и беззаботным. Все разбойники радовались, что он выжил. Правда, иногда они дразнили его «фик-фок на один бок», но, конечно, в шутку, и Стуркас на них не сердился.
   
А вот кто сердился, так это Рони. Война между Маттисом и Боркой сделала ее жизнь очень тяжелой. Прежде она думала, что их вражда как-нибудь пройдет сама собой. Но вместо этого она вспыхнула теперь с новой силой и стала просто опасной. Каждое утро, когда Маттис со своим отрядом выезжал из Волчьей Пасти, Рони не знала, сколько разбойников вернется домой живыми и здоровыми. Успокаивалась она только вечером, когда все собирались за длинным столом, но наутро ее снова охватывала тревога, и она как-то спросила отца:
   
— Почему ты и Борка враги не на жизнь, а на смерть?
   
— Спроси об этом Борку, — ответил Маттис. — Первую стрелу пустил он, спроси Стуркаса.
   
В конце концов и Ловиса высказала свое мнение:
   
— Эх, Маттис, Маттис, а ребенок-то поумней тебя будет. Чувствую, кончится все это кровавой баней и горем. И какой в этом прок?
   
Маттис, как всегда, разозлился, когда понял, что не только Рони, но и Ловиса против него.
   
— Что? Какой в этом прок? Какой прок?! — кричал он. — Да тот прок, что Борки не будет больше в нашем замке! Поняли, глупые вы гусыни!
   
— А разве для этого обязательно пролить кровь и перебить всех? Конечно, иначе вы не уйметесь! Неужели другого способа нет?
   
Маттис мрачно поглядел на нее. Спорить об этом с Ловисой — еще куда ни шло, но то, что Рони против него, — это уж слишком!..
   
   
   
   
— Попробуй найди, если ты такая умная. Выдвори этого Борку из замка! Пусть валяется со всей своей паршивой шайкой где-нибудь в лесу, я его и пальцем не трону.
   
Он мрачно замолчал, задумался и пробормотал:
   
— В общем, так: если я не убью Борку, то грош мне цена.
   
Рони и Бирк проводили все дни в лесу. Это было их единственной радостью. Но теперь ни она, ни Бирк не могли радоваться весне так беззаботно, как прежде.
   
— Даже весну нам испортили. И все из-за этих двух старых упрямых атаманов, у которых нет ни капли ума.
   
Рони было грустно от того, что ее Маттис превратился в старого упрямого атамана без капли ума. Ее Маттис, самый лучший из всех, ее гордость! Как могло дойти до того, что всеми своими заботами ей не с кем поделиться, кроме Бирка.
   
— Не будь ты моим братом, — сказала она, — я бы просто не знала, что делать.
   
Они сидели у озера, а вокруг них бушевала в своем великолепии весна, но они ее почти не замечали.
   
Рони задумалась.
   
— Но не будь ты моим братом, меня, наверно, не интересовало бы, убьет Маттис Борку или нет.
   
Она взглянула на Бирка и рассмеялась.
   
— Выходит, ты виноват в том, что у меня столько забот.
   
— Я не хочу, чтобы у тебя были заботы, — сказал Бирк. — Но и у меня те же заботы.
   
Они долго еще сидели у озера, и на душе у них было тяжело. Но они были вместе, и это утешало. И все же они грустили.
   
— Как ужасно не знать, кто вечером будет живой, а кто — мертвый.
   
И Рони вздохнула.
   
— Но ведь пока еще никого не убили, — сказал Бирк, чтобы ее утешить. — Правда, наверно, только потому, что лес кишмя кишит солдатами. У Маттиса и у Борки просто руки не доходят убивать друг друга. У них есть дело посерьезней — убегать от солдат.
   
— Ага, — сказала Рони. — Это нам здорово повезло.
   
Бирк рассмеялся.
   
— Во, дожили! — воскликнул он. — Мы с тобой радуемся, что солдаты хозяйничают в нашем лесу!
   
— Как все это ужасно, — повторила Рони. — И так у нас с тобой будет всегда, всю жизнь.
   
Потом они пошли на луговину, где пасся табун диких коней. Они сразу увидели Хитрюгу и Дикаря. Когда Бирк свистнул, оба коня подняли головы и как-то задумчиво поглядели вдаль, но тут же принялись щипать траву. Они решили не обращать внимания на свист Бирка, это было ясно.
   
— Твари паршивые, — сказал им Бирк, — хоть на вид вы такие смирные.
   
Рони захотелось вернуться домой. Из-за двух старых упрямых атаманов они уже не радовались лесу так, как прежде.
   
В этот день, как и всегда, Рони простилась с Бирком далеко от Волчьей Пасти и от всех дорожек, по которым обычно ездят разбойники. Они знали, каким путем возвращается Маттис, а каким Борка. И все же они всегда боялись ненароком попасться им на глаза.
   
Первым ушел Бирк, и Рони долго смотрела ему вслед.
   
— До завтра-а! — крикнула она и тоже побежала.
   
Но не домой. Она решила сперва навестить новорожденных лисят. Лисята прыгали и играли так забавно, что глядеть бы на них да глядеть. Но Рони не почувствовала никакой радости, и ей пришла в голову печальная мысль: а станет ли вообще когда-нибудь ее жизнь такой, как прежде? Быть может, она уже больше никогда не сможет беззаботно радоваться своему лесу. Она повернула назад и вскоре дошла до Волчьей Пасти, которую охраняли в тот день Жоэн и Малыш Клипп. Оба они сияли, как медные гроши.
   
— Беги бегом, Рони, — сказал Жоэн. — Дома узнаешь, что случилось.
   
— Наверно, что-то хорошее, судя по вашему виду?
   
— Не сомневайся! — воскликнул Малыш Клипп и ухмыльнулся. — Сама увидишь.
   
И Рони со всех ног кинулась к замку. И в самом деле, сейчас ей не мешало бы повеселиться.
   
Вскоре она уже стояла перед закрытой дверью большого зала, за которой раздавался громоподобный смех Маттиса, такой веселый, что Рони разом забыла про все свои тревоги. Чему так радуется отец?
   
И, сгорая от нетерпения, она отворила дверь. Как только Маттис увидел дочь, он кинулся к ней, подбросил в воздух, стиснул в объятиях, а потом закружился с ней по залу. Казалось, Маттис не помнит себя от радости.
   
— Рони, детка моя! — счастливо завопил он. — Ты права! Зачем проливать кровь! Теперь Борка в два счета уберется из моего замка!
   
— Почему? — спросила Рони.
   
Маттис пальцем указал в угол.
   
— Ты только взгляни, кого я поймал вот этими руками!
   
Все двенадцать разбойников, ликуя, носились по залу, подпрыгивали и пританцовывали. Поэтому Рони сперва не увидела того, что ей показывал отец.
   
— Поняла, детка моя? Вот теперь я скажу Борке: «Ну, как, останешься в замке или уберешься по-хорошему? Хочешь получить своего щенка или, может быть, ты в нем не нуждаешься?»
   
   
   
   
И тут Рони увидела Бирка. Он лежал в дальнем углу зала, руки и ноги его были связаны, лоб окровавлен, глаза полны отчаяния, а вокруг скакали разбойники Маттиса и кричали, глумились над ним:
   
— Эй ты, сын Борки, беги домой, тебя папа ждет!..
   
Рони вскрикнула, и слезы, слезы бешенства брызнули у нее из глаз.
   
— Не смей!.. Не смей этого делать! — заорала она не своим голосом и принялась колотить Маттиса кулаками. — Не смей этого делать, зверюга!..
   
Маттис оттолкнул от себя Рони. Он уже не смеялся. Он побледнел от гнева.
   
— Что это значит, дочь моя?… Чего я не должен делать? — грозно спросил он.
   
— Подожди, сейчас я тебе скажу! Разбойничай сколько влезет. Кради деньги, кради вещи, сколько захочешь, но не смей красть людей, не то… не то я тебе не дочь, понял?
   
— Людей?… — спросил Маттис, и голос его нельзя было узнать. — Я поймал эту тварь, этого дохлого щенка, и теперь я смогу очистить от всей борковской мрази замок моих предков. А будешь ты моей дочерью или нет, это уж как тебе угодно.
   
— Я плюю на тебя! Тьфу!.. — закричала Рони в исступлении.
   
Лысый Пер подошел и стал между ними, потому что он испугался. Никогда еще он не видел у Маттиса такого окаменелого, ужасного лица, и страх одолел его.
   
— Как ты разговариваешь с отцом? — воскликнул он и схватил Рони за руку.
   
Но она вырвалась.
   
— Я плюю на тебя, — упрямо выкрикивала она. — Тьфу, тьфу!
   
Казалось, Маттис и не слышит ее, она словно перестала для него существовать.
   
— Фьосок, ступай на стену, к провалу, и скажи, чтобы передали Борке, что я жду его там завтра, как только взойдет солнце, — приказал Маттис тем же страшным голосом. — Будет лучше, если он придет, так и скажи.
   
Ловиса слушала все это молча. Она нахмурила брови, но не сказала ни слова. Потом она подошла к Бирку, увидела у него на лбу кровь и взяла глиняный кувшин с целебным отваром, которым промывают раны.
   
— Не смей прикасаться к этому гаденышу! — рявкнул Маттис.
   
— Гаденыш он там или не гаденыш, но рану надо промыть, — сказала она и приступила к делу.
   
Тогда Маттис схватил ее поперек туловища и швырнул через весь зал так, что она непременно врезалась бы в столб, который поддерживал балдахин над кроватью, не подхвати ее вовремя подоспевший Кнотас.
   
Но такого обращения с собой Ловиса никому не прощала. И так как до Маттиса в этот миг ей было не дотянуться, она влепила Кнотасу такую затрещину, что гул пошел по всему залу. Вот так она отблагодарила его за то, что он не дал ей врезаться в столб.
   
— Вон отсюда, все до единого! — крикнула она. — Чтобы духу вашего тут не было. Проваливайте ко всем чертям. От вас одно только зло… Слышишь, Маттис, и ты убирайся прочь, немедленно!
   
Маттис бросил на нее мрачный взгляд, от которого у кого хочешь душа уйдет в пятки. Да только не у Ловисы. Она стояла, скрестив на груди руки, и невозмутимо глядела, как Маттис выходит из зала, а за ним гуськом плетутся все двенадцать его разбойников. Но на плече Маттис нес связанного Бирка, и грива его медных волос раскачивалась в такт шагов атамана.
   
— Я плюю на тебя, Маттис! — еще раз крикнула Рони, прежде чем разбойники захлопнули за собой дверь зала.
   
В этот вечер Маттис не лег спать рядом с Ловисой в их постели, и Ловиса не знала, где он ночует.
   
— Ну и пусть, — сказала она. — Зато я смогу теперь лежать как захочу, хоть поперек кровати.
   
Но она всю ночь глаз не сомкнула, потому что слышала, как в отчаянии рыдает ее дитя. Но Рони не подпускала ее к себе и не хотела, чтобы ее утешали. Это горе Рони должна была пережить сама. Она очень долго не могла заснуть и так люто ненавидела сейчас своего отца, что у нее и вправду сжималось сердце. Ненавидеть того, кого ты любил с тех пор, как ты себя помнишь, очень тяжело, поэтому для Рони это была самая страшная ночь в ее жизни.
   
В конце концов она все же заснула, но вскочила, едва забрезжил рассвет. К восходу солнца ей надо быть на стене, у провала, чтобы своими глазами увидеть все, что там произойдет. Ловиса попыталась удержать Рони дома, но Рони не послушалась, и тогда Ловиса молча пошла за ней.
   
Маттис и Борка стояли друг против друга по обе стороны пропасти, как и в тот раз, каждый окруженный своими разбойниками. Ундиса тоже пришла, и Рони еще издали услышала ее крики и проклятия. Она поносила Маттиса на чем свет стоит. Но Маттис тут же решительно положил этому конец.
   
— Эй, Борка, ты что, не в силах заткнуть глотку своей бабе? — спросил он. — Тебе не вредно послушать, что я скажу.
   
Рони стала за спиной отца, чтобы он ее не видел. Но сама она и видела, и слышала больше, чем была в силах вынести. Рядом с Маттисом стоял Бирк. Руки и ноги ему развязали, но шею стягивала широкая кожаная петля вроде ошейника, а другой конец ремешка Маттис держал в руке, словно вел на поводке собаку.
   
— Ты жестокий человек, Маттис, — сказал Борка. — Да к тому же и скверный. Ты хочешь меня отсюда выжить, что ж, это я могу понять, но вот то, что ты поймал моего сына, чтобы принудить меня уйти из замка, это уже подлость, Маттис!..
   
— Плевать я хотел на то, что ты обо мне думаешь, — ответил Маттис. — Я хочу знать, когда ты отсюда уберешься?
   
Борка молчал, он был так зол и подавлен, что слова застревали у него в горле. Он долго стоял молча, потом заставил себя сказать:
   
— Сперва я должен найти место, где мы все можем надежно укрыться, а на это нужно время. Верни мне сына, и мы уйдем отсюда еще до конца лета, даю тебе слово.
   
— Хорошо, — сказал Маттис. — Тогда и я даю слово, что верну тебе сына тоже до конца лета.
   
— Я думал, ты вернешь мне его сейчас, — сказал Борка.
   
— А я думаю, что сейчас ты его не получишь, — ответил Маттис. — В нашем замке много темных подвалов, так что крыша над головой у твоего щенка будет. Это я утешаю тебя на случай, если лето будет дождливое.
   
Рони тихо стонала от своей беспомощности. Вот, оказывается, какую жестокую расправу задумал учинить отец. Если Борка и его люди немедленно не уберутся отсюда на все четыре стороны, то Бирку придется просидеть в подземном склепе до конца лета. Но ведь так долго ему там не прожить, это Рони знала, он умрет, и у нее больше не будет брата.
   
Да и отца, которого она очень любила, у нее больше не будет. Она так страдала, что у нее просто разрывалось сердце. Она хотела наказать Маттиса и за то, что не может больше считать себя его дочерью. Ах, как страстно она желала, чтобы отец страдал сейчас не меньше ее. Как горячо мечтала она помешать ему.
   
И вдруг сообразила, как разрушить его замысел. Теперь она твердо знала, что ей надо сделать. Однажды она это уже сделала, и тоже в приступе гнева, правда не в таком безумном, как сейчас. Не помня себя, Рони вдруг разбежалась и прыгнула. Маттис увидел ее, когда она птицей перелетела через пропасть, и он закричал. Так кричат дикие звери в минуты смертельной опасности.
   
Кровь застыла в жилах его разбойников, потому что ничего страшнее в жизни своей они не слышали. И потом все они увидели Рони, его дочь Рони, на той стороне пропасти, у их врагов. Ничего более ужасного и представить себе было невозможно, ничего более необъяснимого — тоже.
   
   
   
   
Впрочем, и для разбойников Борки это было так же необъяснимо. Они глядели на Рони с таким недоумением, словно она не девочка, а вдруг прилетевшая к ним злобная друда.
   
Борка тоже остолбенел от изумления, однако он тут же совладал с собой. Все разом изменилось. Дочь Маттиса, эта маленькая злобная друда, пришла ему на помощь таким странным образом. Он, правда, не понимал, почему она решилась на такой безумный поступок, но, усмехнувшись, молча накинул ей на шею ременную петлю.
   
А потом крикнул Маттису:
   
— У нас в башне тоже есть темный подвал. И у твоей дочки будет крыша над головой, если пойдет дождик. Вот и я тебя утешаю, Маттис.
   
Но разве Маттиса могло что-нибудь утешить? Он стоял, будто смертельно раненный огромный медведь, и качался взад-вперед, как бы пытаясь этим заглушить нестерпимую боль. Рони глядела на него, и слезы текли у нее по щекам. Маттис выпустил из рук ремешок, на котором держал Бирка, но мальчик не шевельнулся, его бледное, без кровинки лицо выражало отчаяние. Он не сводил глаз с Рони, стоявшей на той стороне провала, и видел, что она плачет.
   
Ундиса подошла к ней и резко толкнула ее в спину.
   
— Реви, реви!.. Я бы тоже ревела, если бы мой отец был таким зверем…
   
Но Борка грубо оборвал свою жену. Пусть, мол, убирается куда подальше и не лезет не в свои дела.
   
Хоть Рони и сама назвала Маттиса зверем, но сейчас ей хотелось только одного — утешить отца, ведь она причинила ему такое горе.
   
И Ловиса хотела помочь Маттису, как всегда, когда он попадал в беду. Она стала рядом с ним, но он даже не заметил этого. Он вообще ничего не замечал. Сейчас он был один на всем белом свете.
   
Тут Борка крикнул ему:
   
— Эй, Маттис, вернешь ты мне сына или нет?
   
Маттис по-прежнему раскачивался взад-вперед и ничего не отвечал.
   
Тогда Борка заорал изо всех сил:
   
— Ты вернешь мне сына?
   
Наконец Маттис очнулся.
   
— Бери его, — ответил он равнодушно. — Когда захочешь.
   
— Я хочу сейчас, — сказал Борка. — Не когда кончится лето, а сейчас.
   
Маттис кивнул:
   
— Я же сказал, когда захочешь. — Казалось, ему ни до чего теперь не было дела. Но Борка добавил с усмешкой:
   
— И ты тут же получишь назад свою дочку. Обмен так обмен, это по твоей части, подлец.
   
— У меня нет дочки, — тихо сказал Маттис.
   
Ухмылка Борки разом погасла.
   
— Опомнись, что ты несешь? Что ты еще задумал?
   
— Говорю, забирай своего сына, — сказал Маттис. — Но мне ты дочку вернуть не можешь. У меня ее нет.
   
— Зато у меня есть дочь! — крикнула Ловиса так громко, что все вороны взлетели с зубцов крепостной стены. — И моего ребенка я хочу получить назад. Ты понял, Борка? Сейчас!
   
Она пристально посмотрела на Маттиса и добавила:
   
— Даже если ее отец потерял разум.
   
Маттис повернулся и тяжелыми шагами пошел прочь.
  
  
   
    
10
   
   
Все следующие дни Маттис не появлялся в большом зале замка. И у Волчьей Пасти, когда меняли детей, его тоже не было. Туда пришла Ловиса, чтобы забрать дочь. Ее сопровождали Фьосок и Жоэн, а между ними шел Бирк. Борка со своими разбойниками и Ундиса уже ждали их у Волчьей Пасти, и, едва увидев Ловису, Ундиса, не скрывая своего торжества, злобно закричала:
   
— А Маттис небось стыдится людям на глаза показаться, еще бы, горе-разбойник, который крадет детей…
   
Ловиса не удостоила ее ответом. Она обняла Рони и хотела ее увести, не сказав никому ни слова. Она много думала о том, почему ее дочь добровольно отдала себя в руки Борки, но только здесь, когда дети встретились, догадалась наконец, в чем дело.
   
Рони и Бирк глядели друг на друга так, словно были одни во всем ущелье, да что в ущелье, одни во всем мире. Да, эти двое будут стоять друг за друга до последнего, это всем стало ясно.
   
И Ундисе тоже, но ей это пришлось не по душе.
   
— Что тебе до нее?
   
— Она моя сестра, — ответил Бирк. — И она спасла мне жизнь.
   
Рони прижалась к Ловисе и заплакала.
   
— Он спас мне жизнь, — проговорила она.
   
Но Борка весь покраснел от гнева.
   
— Неужто мой сын у меня за спиной водится с этой дрянной девчонкой, дочкой наших смертельных врагов?
   
— Она моя сестра, — снова сказал Бирк и посмотрел на Рони.
   
— Сестра? — повторила Ундиса, усмехнувшись. — Как бы не так! — Она обняла Бирка за плечи, чтобы поскорее его увести. — Знаем мы, кем тебе будет эта сестра через несколько лет!
   
— Убери руки, сам пойду. — Он повернулся и пошел прочь.
   
— Бирк! — скорее простонала, чем крикнула ему вдогонку Рони.
   
Но он не обернулся, он шел, глядя себе под ноги, и вскоре скрылся за поворотом дороги. Тогда Ловиса попыталась было расспросить дочку обо всем, но тщетно.
   
— Не разговаривай со мной! — резко оборвала ее Рони.
   
Ловиса оставила ее в покое, и они молча пошли домой. Лысый Пер ждал Рони в зале и встретил ее так, словно она избежала смертельной опасности.
   
— Какое счастье, что ты жива! — воскликнул он. — Бедное дитя, как я за тебя тревожился!
   
Не ответив ему ни слова, Рони направилась к своей кровати, легла и плотно задернула занавески балдахина.
   
— В нашем замке поселилась беда, — сокрушался Лысый Пер и печально качал головой. А потом, понизив голос, шепнул Ловисе: — Маттис в моей каморке. Он лежит на кровати, уставившись в потолок, и молчит. Вставать не желает и от еды отказывается. Что с ним делать?
   
— Да ничего! Проголодается как следует и придет сюда, — ответила Ловиса, но по ней было видно, что и она встревожена.
   
На четвертый день она пошла в каморку Лысого Пера и сказала Маттису:
   
— Пойдем обедать. Хватит упрямиться. Все уже сидят за столом и ждут тебя.
   
Тогда Маттис встал и пошел в зал, мрачный как туча. Он так осунулся, что его едва можно было узнать. Молча опустился он на скамью и стал есть. Все его разбойники тоже молчали. Никогда еще в этом зале не было так тихо. Рони сидела на своем обычном месте, но Маттис, казалось, ее не видит. Она тоже не смела поднять на него глаза, но все же украдкой бросила в его сторону взгляд и увидела незнакомого Маттиса, совсем не похожего на ее отца, каким она его знала всю жизнь. Да, облик его изменился до неузнаваемости, он был страшен! Ей захотелось выскочить из-за стола и убежать, убежать от Маттиса, ото всех и всего, остаться одной. Но в нерешительности она не сдвинулась с места. Она не знала, как ей быть, как справиться со всеми обрушившимися на нее бедами.
   
— Ну что, соколы, наелись? — с насмешкой спросила Ловиса у молчащих разбойников, когда кончился обед. Даже она была не в силах вынести этого затянувшегося молчания.
   
Бормоча что-то невнятное, разбойники дружно встали, и все, как один, направились в конюшню к своим лошадям, которых уже четвертый день не выводили из стойла. Раз их атаман валяется в каморке у Лысого Пера и глядит в потолок, то и они не могут выходить на свой разбойничий промысел, что, по их мнению, было весьма досадно, ведь разбойничья пора была сейчас в самом разгаре.
   
Маттис вышел из зала, так и не проронив ни слова, и больше его никто в этот день не видел.
   
И Рони тоже убежала из дому. Скорее, скорее в лес! Уже три дня ждала она там Бирка, но он так и не появился. Она не понимала почему, что с ним сделали в замке Борки? Может, заперли, чтобы отвадить его от леса, разлучить их? Ей было тяжело ждать и не знать, что с ним.
   
Долго просидела Рони у озера, где все еще бушевала весна. Но теперь ее это уже не радовало, потому что рядом не было Бирка. Она думала о том, что ей всегда хватало для радости одного леса, но так было прежде, когда она еще гуляла в одиночку. Сколько с тех пор воды утекло! Теперь, чтобы чему-то радоваться, ей нужен был Бирк.
   
Однако, судя по всему, его и сегодня не будет. Рони была уже не в силах больше ждать, она встала, чтобы уйти.
   
И тут он пришел. Но сперва она услышала его свист в ельнике и, не помня себя от радости, кинулась к нему навстречу. А вот и он! И тащит какой-то большой узел.
   
— Я перебираюсь жить в лес, — сказал он. — Я больше не могу оставаться в замке Борки.
   
Рони глядела на него с изумлением.
   
— Почему?
   
— Я не выношу попреков, — сказал он. — С меня хватит и трех дней ругани.
   
«Молчание Маттиса хуже любой ругани», — подумала Рони. И вдруг поняла, что ей надо делать: если жизнь становится невыносимой, ее надо изменить! Бирк не побоялся этого, почему бы и ей так не поступить?
   
— Я тоже уйду из нашего замка, — решительно сказала она. — Да, уйду!
   
— Я родился в пещере, — сказал Бирк, — и смогу жить в пещере. А ты сможешь?
   
— С тобой хоть где, — ответила Рони. — А уж в Медвежьей пещере и подавно.
   
Окрестные горы славились пещерами, но ни одна из них не походила на Медвежью. Рони давно знала о ней от Маттиса, пожалуй, с тех самых пор, как стала проводить все дни в лесу. Он когда-то сам любил там ночевать. Еще мальчишкой. Летом. А по зимам в пещере спят медведи, рассказывал ему Лысый Пер. Потому он и назвал пещеру Медвежьей. Ее и теперь так называют, хотя медведи там уже не живут.
   
В пещеру эту, расположенную высоко в скальной стене, можно было попасть, только пройдя по узенькому козырьку над пенящейся рекой, и это было очень опасно. Но перед самым входом в пещеру козырек расширялся. На этой площадке можно было сидеть и смотреть, как в сверкании и блеске встает новый день над горами и лесами. Рони уже не раз сидела там. Да, в этой пещере можно жить, это она точно знала.
   
— Я приду туда вечером, — сказала она. — Я тебя застану?
   
— Конечно, — ответил Бирк. — Я буду тебя там ждать.
   
В тот вечер Ловиса пела Волчью песню, как пела ее всегда в конце дня, каким бы он ни оказался — счастливым ли или печальным, — пела для Рони.
   
«А ведь я слышу ее в последний раз», — подумала Рони.
   
И печаль охватила ее. Да, тяжело расставаться с матерью, но еще тяжелее не быть больше дочерью Маттиса. Поэтому ей и надо уйти в лес, даже если она уже никогда не услышит Волчьей песни. И уйти надо сейчас же. Как только заснет Ловиса. Рони ждала, лежа в постели, и глядела на огонь. Ловиса беспокойно металась на своей широкой кровати, но наконец все же затихла, и по ее ровному дыханию Рони поняла, что она спит.
   
Тогда Рони тихо подошла к кровати и долго глядела на спящую мать, освещенную неровным светом догорающего огня в очаге.
   
«Дорогая моя Ловиса, — думала она, — кто знает, увидимся ли мы еще когда-нибудь».
   
Волосы Ловисы рассыпались по подушке. Рони пальцем дотронулась до светло-каштановой пряди. В самом ли деле это ее мать? Ведь она во сне выглядит просто девочкой. И у нее совсем измученный вид. Ей, должно быть, очень одиноко лежать без Маттиса в такой широкой кровати. А теперь еще и дочь покидает ее.
   
— Прости меня, — прошептала Рони. — Я не могу поступить иначе.
   
Крадучись, вышла она из зала и взвалила на плечо свой узел, который еще днем спрятала в чулане. Он был такой тяжелый, что Рони еле его тащила. Поэтому, как только она дошла до Волчьей Пасти, она швырнула его наземь, и узел покатился прямо к ногам Тьёге и Тьёрма, которые стояли в дозоре. Конечно, теперь Маттису было не до того, чтобы расставлять охрану вокруг замка. Но за это дело с большим усердием взялся Лысый Пер. Тьёге вытаращился на Рони, как на привидение.
   
— Чур меня, чур меня!.. Заклинаю тебя всеми злобными друдами, скажи, что ты здесь делаешь среди ночи?
   
— Я ухожу из замка, — сказала Рони. — И буду жить в лесу. Передай это Ловисе.
   
— А чего же ты это сама ей не сказала?
   
— Она бы меня не отпустила. А я не хочу, чтобы меня задерживали.
   
— А что твой отец скажет? — спросил Тьёрм.
   
— Мой отец? — повторила Рони. — Разве у меня есть отец?
   
На прощание она пожала разбойникам руки.
   
— Передайте всем привет, а Лысому Перу особенный… И знаете что, вспоминайте обо мне по вечерам, когда будете петь и плясать, ладно?
   
Этого Тьёге и Тьёрм уже не могли вынести. Слезы градом покатились у них по щекам, и Рони тоже всплакнула вместе с ними.
   
— Боюсь, — мрачно произнес Тьёге, — что в нашем замке уже свое отплясали.
   
Рони с трудом подняла свой тяжелый узел и снова вскинула его на плечо.
   
— Скажите Ловисе, чтобы она особенно не убивалась. И беспокоиться обо мне тоже не надо! Если я понадоблюсь, она всегда сможет найти меня в лесу.
   
— А что нам сказать Маттису? — спросил Тьёрм.
   
— Ничего, — ответила Рони и горько вздохнула. И ушла.
   
Тьёге и Тьёрм молча глядели ей вслед, пока она не исчезла за поворотом дороги.
   
Тем временем тьма сгустилась, но потом взошла луна. У озера Рони решила передохнуть. Она села на камень и всем своим существом ощутила великую тишину, царящую в ее лесу. И сколько ни вслушивалась, она слышала только эту тишину и ничего больше. Весенней ночью лес жил своей неведомой жизнью, был полон колдовских чар и древних тайн.
   
   
   
   
Конечно, и опасности караулили Рони на каждом шагу, но она не чувствовала страха. Только бы не появились злобные друды. «А вообще-то, мне здесь так же спокойно, как и в нашем замке. Лес — мой дом, — думала она. — Он всегда был моим домом. А теперь, когда у меня нету другого, тем более».
   
Вода в озере казалась густой, иссиня-черной, только узенькая лунная дорожка перечеркивала ее гладь. Рони радовалась красоте ночи и лунному свету. Да, как же это все-таки странно, что можно одновременно быть и радостной, и печальной. Печальной из-за Маттиса и Ловисы тоже, а счастливой из-за волшебства красоты и тишины весенней ночи.
   
Значит, вот здесь, в лесу, она и будет теперь всегда жить. С Бирком. И тут она вспомнила, что Бирк ждет ее в Медвежьей пещере. Так почему же она сидит и размышляет? Она встала и снова подняла свой узел. Ей предстоял долгий путь, и ни одна тропинка не вела в пещеру. И все же она знала, куда ей надо идти, чуяла, как чуют звери. Как чуют дорогу в ночи лохматые тюхи, темные тролли и серые гномы.
   
   
   
Она спокойно шла по освещенному луной лесу, между кедрами и соснами, по мху и зарослям черники, мимо болот, с которых тянуло ароматом цветов восковника, мимо бездонных черных бочагов, она перелезала через поваленные ветром замшелые стволы деревьев и шлепала босыми ногами, переходя бурливые ручейки. Она шла к Медвежьей пещере через весь лес и ни разу не сбилась с пути. Она увидела, как на огромном валуне в лунном свете пляшут темные тролли. Лысый Пер когда-то рассказывал ей, что пляшут они только при полной луне.
   
Рони постояла и немного поглядела на них, благо они ее не заметили. До чего же это был странный танец! Сбившись в тесный кружок, темные тролли медленно и неуклюже переминались с ноги на ногу, хором бормоча при этом нечто невнятное. Это их весенний гимн, рассказывал Лысый Пер, и пытался даже показать, как они бормочут. Но то, что она сейчас услышала, звучало совсем по-другому, — наверно, как древние печальные песнопения.