1 2 3 4 
  «Спит ли моя ясноокая Ганна?» – думал он, подходя к знакомой нам хате с  вишневыми деревьями. Среди тишины послышался тихий говор. Левко остановился.  Между деревьями забелела рубашка… «Что это значит?» – подумал он и, подкравшись  поближе, спрятался за дерево. При свете месяца блистало лицо стоявшей перед ним  девушки… Это Ганна! Но кто же этот высокий человек, стоявший к нему спиною?  Напрасно обсматривал он: тень покрывала его с ног до головы. Спереди только он  был освещен немного; но малейший шаг вперед Левка уже подвергал его  неприятности быть открытым. Тихо прислонившись к дереву, решился он остаться на  месте. Девушка ясно выговорила его имя.    

  – Левко? Левко еще молокосос! – говорил хрипло и вполголоса высокий  человек. – Если я встречу его когда-нибудь у тебя, я его выдеру за чуб…    

  – Хотелось бы мне знать, какая это шельма похваляется выдрать меня за  чуб! – тихо проговорил Левко и протянул шею, стараясь не проронить ни одного  слова. Но незнакомец продолжал так тихо, что нельзя было ничего расслушать.    

  – Как тебе не стыдно! – сказала Ганна по окончании его речи. – Ты  лжешь; ты обманываешь меня; ты меня не любишь; я никогда не поверю, чтобы ты  меня любил!    

  – Знаю, – продолжал высокий человек, – Левко много наговорил тебе  пустяков и вскружил твою голову (тут показалось парубку, что голос незнакомца  не совсем незнаком и как будто он когда-то его слышал). Но я дам себя знать  Левку! – продолжал все так же незнакомец. – Он думает, что я не вижу всех его  шашней. Попробует он, собачий сын, каковы у меня кулаки.    

  При сем слове Левко не мог уже более удержать своего гнева. Подошедши  на три шага к нему, замахнулся он со всей силы, чтобы дать треуха, от которого  незнакомец, несмотря на свою видимую крепость, не устоял бы, может быть, на  месте; но в это время свет пал на лицо его, и Левко остолбенел, увидевши, что  перед ним стоял отец его. Невольное покачивание головою и легкий сквозь зубы  свист одни только выразили его изумление. В стороне послышался шорох; Ганна  поспешно влетела в хату, захлопнув за собою дверь.    

  – Прощай, Ганна! – закричал в это время один из парубков, подкравшись и  обнявши голову; и с ужасом отскочил назад, встретивши жесткие усы.    

  – Прощай, красавица! – вскричал другой; но на сей раз полетел стремглав  от тяжелого толчка головы.    

  – Прощай, прощай, Ганна! – закричало несколько парубков, повиснув ему  на шею.    

  – Провалитесь, проклятые сорванцы! – кричал голова, отбиваясь и  притопывая на них ногами. – Что я вам за Ганна! Убирайтесь вслед за отцами на  виселицу, чертовы дети! Поприставали, как мухи к меду! Дам я вам Ганны!..    

  – Голова! Голова! это голова! – закричали хлопцы и разбежались во все  стороны.    

  – Ай да батько! – говорил Левко, очнувшись от своего изумления и глядя  вслед уходившему с ругательствами голове. – Вот какие за тобою водятся проказы!  славно! А я дивлюсь да передумываю, что б это значило, что он все притворяется  глухим, когда станешь говорить о деле. Постой же, старый хрен, ты у меня будешь  знать, как шататься под окнами молодых девушек, будешь знать, как отбивать  чужих невест! Гей, хлопцы! сюда! сюда! – кричал он, махая рукою к парубкам,  которые снова собирались в кучу. – Ступайте сюда! Я увещевал вас идти спать, но  теперь раздумал и готов хоть целую ночь сам гулять с вами.    

  – Вот это дело! – сказал плечистый и дородный парубок, считавшийся  первым гулякой и повесой на селе. – Мне все кажется тошно, когда не удается  погулять порядком и настроить штук. Все как будто недостает чего-то. Как будто  потерял шапку или люльку; словом, не козак, да и только.    

  – Согласны ли вы побесить хорошенько сегодня голову?    

  – Голову?    

  – Да, голову. Что он, в самом деле, задумал! Он управляется у нас, как  будто гетьман какой. Мало того что помыкает, как своими холопьями, еще и  подъезжает к дивчатам нашим. Ведь, я думаю, на всем селе нет смазливой девки,  за которою бы не волочился голова.    

  – Это так, это так, – закричали в один голос все хлопцы.    

  – Что ж мы, ребята, за холопья? Разве мы не такого роду, как и он? Мы,  слава богу, вольные козаки! Покажем ему, хлопцы, что мы вольные козаки!    

  – Покажем! – закричали парубки. – Да если голову, то и писаря не  минуть!    

  – Не минем и писаря! А у меня, как нарочно, сложилась в уме славная  песня про голову. Пойдемте, я вас ее выучу, – продолжал Левко, ударив рукою по  струнам бандуры. – Да слушайте: попереодевайтесь, кто во что ни попало!    

  – Гуляй, козацкая голова! – говорил дюжий повеса, ударив ногою в ногу и  хлопнув руками. – Что за роскошь! Что за воля! Как начнешь беситься – чудится,  будто поминаешь давние годы. Любо, вольно на сердце; а душа как будто в раю.  Гей, хлопцы! Гей, гуляй!..    

  И толпа шумно понеслась по улицам. И благочестивые старушки,  пробужденные криков, подымали окошки и крестились сонными руками, говоря: «Ну,  теперь гуляют парубки!»    

       

       IV.    Парубки  гуляют     

       

  Одна только хата светилась еще в конце улицы. Это жилище головы. Голова  уже давно окончил свой ужин и, без сомнения, давно бы уже заснул; но у него был  в это время гость, винокур, присланный строить винокурню помещиком, имевшим  небольшой участок земли между вольными козаками. Под самым покутом, на почетном  месте, сидел гость – низенький, толстенький человечек с маленькими, вечно  смеющимися глазками, в которых, кажется, написано было то удовольствие, с каким  курил он свою коротенькую люльку, поминутно сплевывая и придавливая пальцем  вылезавший из нее превращенный в золу табак. Облака дыма быстро разрастались  над ним, одевая его в сизый туман. Казалось, будто широкая труба с какой-нибудь  винокурни, наскуча сидеть на своей крыше, задумала прогуляться и чинно уселась  за столом в хате головы. Под носом торчали у него коротенькие и густые усы; но  они так неясно мелькали сквозь табачную атмосферу, что казались мышью, которую  винокур поймал и держал во рту своем, подрывая монополию амбарного кота.  Голова, как хозяин, сидел в одной только рубашке и полотняных шароварах.  Орлиный глаз его, как вечереющее солнце, начинал мало-помалу жмуриться и  меркнуть. На конце стола курил люльку один из сельских десятских, составлявших  команду головы, сидевший из почтения к хозяину в свитке.    

  – Скоро же вы думаете, – сказал голова, оборотившись к винокуру и кладя  крест на зевнувший рот свой, – поставить вашу винокурню?    

  – Когда бог поможет, то сею осенью, может, и закурим. На покров, бьюсь  об заклад, что пан голова будет писать ногами немецкие крендели по дороге.    

  По произнесении сих слов глазки винокура пропали; вместо их протянулись  лучи до самых ушей; все туловище стало колебаться от смеха, и веселые губы  оставили на мгновение дымившуюся люльку.    

  – Дай бог, – сказал голова, выразив на лице своем что-то подобное  улыбке. – Теперь еще, слава богу, винниц развелось немного. А вот в старое  время, когда провожал я царицу по Переяславской дороге, еще покойный  Безбородько…    

  – Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга до самых Домен не  насчитывали и двух винниц. А теперь… Слышал ли ты, что повыдумали проклятые  немцы? Скоро, говорят, будут курить не дровами, как все честные христиане, а  каким-то чертовским паром. – Говоря эти слова, винокур в размышлении глядел на  стол и на расставленные на нем руки свои. – Как это паром – ей-богу, не знаю!    

  – Что за дурни, прости господи, эти немцы! – сказал голова. – Я бы  батогом их, собачьих детей! Слышанное ли дело, чтобы паром можно было кипятить  что! Поэтому ложку борщу нельзя поднести ко рту, не изжаривши губ, вместо  молодого поросенка…    

  – И ты, сват, – отозвалась сидевшая на лежанке, поджавши под себя ноги,  свояченица, – будешь все это время жить у нас без жены?    

  – А для чего она мне? Другое дело, если бы что доброе было.    

  – Будто не хороша? – спросил голова, устремив на него глаз свой.    

  – Куды тебе хороша! Стара як бис. Харя вся в морщинах, будто  выпорожненный кошелек. – И низенькое строение винокура расшаталось снова от  громкого смеха.    

  В это время что-то стало шарить за дверью; дверь растворилась, и мужик,  не снимая шапки, ступил за порог и стал, как будто в раздумье, посреди хаты,  разинувши рот и оглядывая потолок. Это был знакомец наш, Каленик.    

  – Вот я и домой пришел! – говорил он, садясь на лавку у дверей и не  обращая никакого внимания на присутствующих. – Вишь, как растянул вражий сын,  сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь.  Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне. На печь к тебе не приду, ей-богу,  не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута; гляди только, не  опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не тронь, не тронь! Ты, может быть,  пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.    

  Каленик приподнялся немного, но неодолимая сила приковала его к  скамейке.    

  – За это люблю, – сказал голова, – пришел в чужую хату и распоряжается,  как дома! Выпроводить его подобру-поздорову!..    

  – Оставь, сват, отдохнуть! – сказал винокур, удерживая его за руку. –  Это полезный человек; побольше такого народу – и винница наша славно бы пошла…    

  Однако ж не добродушие вынудило эти слова. Винокур верил всем приметам,  и тотчас прогнать человека, уже севшего на лавку, значило у него накликать  беду.    

  – Что-то как старость придет!.. – ворчал Каленик, ложась на лавку. –  Добро бы, еще сказать, пьян; так нет же, не пьян. Ей-богу, не пьян! Что мне  лгать! Я готов объявить это хоть самому голове. Что мне голова? Чтоб он  издохнул, собачий сын! Я плюю на него! Чтоб его, одноглазого черта, возом  переехало! Что он обливает людей на морозе…    

  – Эге! влезла свинья в хату, да и лапы сует на стол, – сказал голова,  гневно подымаясь с своего места; но в это время увесистый камень, разбивши окно  вдребезги, полетел ему под ноги. Голова остановился. – Если бы я знал, –  говорил он, подымая камень, – какой это висельник швырнул, я бы выучил его, как  кидаться! Экие проказы! – продолжал он, рассматривая его на руке пылающим  взглядом. – Чтобы он подавился этим камнем…    

  – Стой, стой! Боже тебя сохрани, сват! – подхватил, побледневши,  винокур. – Боже сохрани тебя, и на том и на этом свете, поблагословить  кого-нибудь такою побранкою!    

  – Вот нашелся заступник! Пусть он пропадет!..    

  – И не думай, сват! Ты не знаешь, верно, что случилось с покойною тещею  моей?    

  – С тещей?    

  – Да, с тещей. Вечером, немного, может, раньше теперешнего, уселись  вечерять: покойная теща, покойный тесть, да наймыт, да наймычка, да детей штук  с пятеро. Теща отсыпала немного галушек из большого казана в миску, чтобы не  так были горячи. После работ все проголодались и не хотели ждать, пока простынут.  Вздевши на длинные деревянные спички галушки, начали есть. Вдруг откуда ни  возьмись человек, – какого он роду, бог его знает, – просит и его допустить к  трапезе. Как не накормить голодного человека! Дали и ему спичку. Только гость  упрятывает галушки, как корова сено. Покамест те съели по одной и опустили  спички за другими, дно было гладко, как панский помост. Теща насыпала еще;  думает, гость наелся и будет убирать меньше. Ничего не бывало. Еще лучше стал  уплетать! и другую выпорожнил! «А чтоб ты подавился этими галушками!» –  подумала голодная теща; как вдруг тот поперхнулся и упал. Кинулись к нему – и  дух вон. Удавился.    

  – Так ему, обжоре проклятому, и нужно! – сказал голова.    

  – Так бы, да не так вышло: с того времени покою не было теще. Чуть  только ночь, мертвец и тащится. Сядет верхом на трубу, проклятый, и галушку  держит в зубах. Днем все покойно, и слуху нет про него; а только станет  примеркать – погляди на крышу, уже и оседлал, собачий сын, трубу.    

  – И галушка в зубах?    

  – И галушка в зубах.    

  – Чудно, сват! Я слыхал что-то похожее еще за покойницу царицу…    

  Тут голова остановился. Под окном послышался шум и топанье танцующих.  Сперва тихо звукнули струны бандуры, к ним присоединился голос. Струны  загремели сильнее; несколько голосов стали подтягивать, и песня зашумела  вихрем:    

         Хлопцы, слыхали ли вы?      Наши ль головы не крепки!      У кривого головы      В голове расселись крепки.      Набей, бондарь, голову      Ты стальными обручами!      Вспрысни, бондарь, голову      Батогами, батогами!             Голова наш сед и крив      Стар, как бес, а что за дурень!      Прихотлив и похотлив:      жмется к девкам… Дурень, дурень!      И тебе лезть к парубкам!      Тебя б нужно в домовину!      По усам до по шеям!      За чуприну! за чуприну!           

  – Славная песня, сват! – сказал винокур, наклоня немного набок голову и  оборотившись к голове, остолбеневшему от удивления при виде такой дерзости. –  Славная! Скверно только, что голову поминают не совсем благопристойными  словами… – И опять положил руки на стол с какие-то сладким умилением в глазах,  приготовляясь слушать еще, потому что под окном гремел хохот и крики: «Снова!  снова!» Однако ж проницательный глаз увидел бы тотчас, что не изумление  удерживало долго голову на одном месте. Так только старый, опытный кот  допускает иногда неопытной мыши бегать около своего хвоста; а между тем быстро  созидает план, как перерезать ей путь в свою нору. Еще одинокий глаз головы был  устремлен на окно, а уже рука, давши знак десятскому, держалась за деревянную  ручку двери, и вдруг на улице поднялся крик… Винокур, к числу многих достоинств  своих присоединявший и любопытство, быстро набивши табаком свою люльку, выбежал  на улицу; но шалуны уже разбежались.    

  «Нет, ты не ускользнешь от меня!» – кричал голова, таща за руку  человека в вывороченном шерстью вверх овчинном черном тулупе. Винокур,  пользуясь временем, подбежал, чтобы посмотреть в лицо этому нарушителю  спокойствия, но с робостию попятился назад, увидевши длинную бороду и страшно  размалеванную рожу. «Нет, ты не ускользнешь от меня!» – кричал голова,  продолжая тащить своего пленника прямо в сени, который, не оказывая никакого  сопротивления, спокойно следовал за ним, как будто в свою хату.    

  – Карпо, отворяй комору! – сказал голова десятскому. – Мы его в темную  комору! А там разбудим писаря, соберем десятских, переловим всех этих буянов и  сегодня же и резолюцию всем им учиним.    

  Десятский забренчал небольшим висячим замком в сенях и отворил комору.  В это самое время пленник, пользуясь темнотою сеней, вдруг вырвался с  необыкновенною силою из рук его.    

  – Куда? – закричал голова, ухватив его еще крепче за ворот.    

  – Пусти, это я! – слышался тоненький голос.    

  – Не поможет! не поможет, брат! Визжи себе хоть чертом, не только  бабою, меня не проведешь! – и толкнул его в темную комору так, что бедный  пленник застонал, упавши на пол, а сам в сопровождении десятского отправился в  хату писаря, и вслед за ними, как пароход, задымился винокур.    

  В размышлении шли они все трое, потупив головы, и вдруг, на повороте в  темный переулок, разом вскрикнули от сильного удара по лбам, и такой же крик  отгрянул в ответ им. Голова, прищуривши глаз свой, с изумлением увидел писаря с  двумя десятскими.    

  – А я к тебе иду, пан писарь.    

  – А я к твоей милости, пан голова.    

  – Чудеса завелися, пан писарь.    

  – Чудные дела, пан голова.    

  – А что?    

  – Хлопцы бесятся! бесчинствуют целыми кучами по улицам. Твою милость  величают такими словами… словом, сказать стыдно; пьяный москаль побоится  вымолвить их нечестивым своим языком. (Все это худощавый писарь, в пестрядевых  шароварах и жилете цвету винных дрожжей, сопровождал протягиванием шеи вперед и  приведением ее тот же час в прежнее состояние.) Вздремнул было немного, подняли  с постели проклятые сорванцы своими срамными песнями и стуком! Хотел было  хорошенько приструнить их, да, покамест надел шаровары и жилет, все разбежались  куда ни попало. Самый главный, однако ж, не увернулся от нас. Распевает он  теперь в той хате, где держат колодников. Душа горела у меня узнать эту птицу,  да рожа замазана сажею, как у черта, что кует гвозди для грешников.    

  – А как он одет, пан писарь?    

  – В черном вывороченном тулупе, собачий сын, пан голова.    

  – А не лжешь ли ты, пан писарь? Что, если этот сорванец сидит теперь у  меня в комоде?    

  – Нет, пан голова. Ты сам, не во гнев будь сказано, погрешил немного.    

  – Давайте огня! мы посмотрим его!    

  Огонь принесли, дверь отперли, и голова ахнул от удивления, увидев перед  собою свояченицу.    

  – Скажи, пожалуйста, – с такими словами она приступила к нему, – ты не  свихнул еще с последнего ума? Была ли в одноглазой башке твоей хоть капля  мозгу, когда толкнул ты меня в темную комору? счастье, что не ударилась головою  об железный крюк. Разве я не кричала тебе, что это я? Схватил, проклятый  медведь, своими железными лапами, да и толкает! Чтоб тебя на том свете толкали  черти!..    

  Последние слова вынесла она за дверь на улицу, куда отправилась для  какие-нибудь своих причин.    

  – Да, я вижу, что это ты! – сказал голова, очнувшись. – Что скажешь,  пан писарь, не шельма этот проклятый сорвиголова?    

  – Шельма, пан голова.    

  – Не пора ли нам всех этих повес прошколить хорошенько и заставить их  заниматься делом?    

  – Давно пора, давно пора, пан голова.    

  – Они, дурни, забрали себе… Кой черт? мне почудился крик свояченицы на  улице; они, дурни, забрали себе в голову, что я им ровня. Они думают, что я  какой-нибудь их брат, простой козак! – Небольшой последовавший за сим кашель и  устремление глаза исподлобья вокруг давало догадываться, что голова готовится  говорить о чем-то важном. – В тысячу… этих проклятых названий годов, хоть убей,  не выговорю; ну, году, комиссару тогдашнему Ледачему дан был приказ выбрать из  козаков такого, который бы был посмышленее всех. О! – это «о!» голова произнес,  поднявши палец вверх, – посмышленее всех! в проводники к царице. Я тогда…    

  – Что и говорить! Это всякий уже знает, пан голова. Все знают, как ты  выслужил царскую ласку. Признайся теперь, моя правда вышла: хватил немного на  душу греха, сказавши, что поймал этого сорванца в вывороченном тулупе?    

  – А что до этого дьявола в вывороченном тулупе, то его, в пример  другим, заковать в кандалы и наказать примерно. Пусть знают, что значит власть!  От кого же и голова поставлен, как не от царя? Потом доберемся и до других  хлопцев: я не забыл, как проклятые сорванцы вогнали в огород стадо свиней,  переевших мою капусту и огурцы; я не забыл, как чертовы дети отказались  вымолотить мое жито; я не забыл… Но провались они, мне нужно непременно узнать,  какая это шельма в вывороченном тулупе.    

  – Это проворная, видно, птица! – сказал винокур, которого щеки в  продолжение всего этого разговора беспрерывно заряжались дымом, как осадная  пушка, и губы, оставив коротенькую люльку, выбросили целый облачный фонтан. –  Эдакого человека не худо, на всякий случай, и при виннице держать; а еще лучше  повесить на верхушке дуба вместо паникадила.    

  Такая острота показалась не совсем глупою винокуру, и он тот же час  решился, не дожидаясь одобрения других, наградить себя хриплым смехом.    

  В это время стали приближаться они к небольшой, почти повалившейся на  землю хате; любопытство наших путников увеличилось. Все столпились у дверей.  Писарь вынул ключ, загремел им около замка; но этот ключ был от сундука его.  Нетерпение увеличилось. Засунув руку, начал он шарить и сыпать побранки, не  отыскивая его. «Здесь!» – сказал он наконец, нагнувшись и вынимая его из  глубины обширного кармана, которым снабжены были его пестрядевые шаровары. При  этом слове сердца наших героев, казалось, слились в одно, и это огромное сердце  забилось так сильно, что неровный стук его не был заглушен даже брякнувшим  замком. Двери отворились, и… Голова стал бледен как полотно; винокур  почувствовал холод, и волосы его, казалось, хотели улететь на небо; ужас изобразился  в лице писаря; десятские приросли к земле и не в состоянии были сомкнуть дружно  разинутых ртов своих: перед ними стояла свояченица.    

  Изумленная не менее их, она, однако ж, немного очнулась и сделала  движение, чтобы подойти к ним.    

  – Стой! – закричал диким голосом голова и захлопнул за нею дверь. –  Господа! это сатана! – продолжал он. – Огня! живее огня! Не пожалею казенной  хаты! Зажигай ее, зажигай, чтобы и костей чертовых не осталось на земле.    

  Свояченица в ужасе кричала, слыша за дверью грозное определение.    

  – Что вы, братцы! – говорил винокур. – Слава богу, волосы у вас чуть не  в снегу, а до сих пор ума не нажили: от простого огня ведьма не загорится!  Только огонь из люльки может зажечь оборотня. Постойте, я сейчас все улажу!    

  Сказавши это, высыпал он горячую золу из трубки в пук соломы и начал  раздувать ее. Отчаяние придало в это время духу бедной свояченице, громко стала  она умолять и разуверять их.    

  – Постойте, братцы! Зачем напрасно греха набираться; может быть, это и  не сатана, – сказал писарь. – Если оно, то есть то самое, которое сидит там,  согласится положить на себя крестное знамение, то это верный знак, что не черт.    

  Предложение одобрено.    

  – Чур меня, сатана! – продолжал писарь, приложась губами к скважине в  дверях. – Если не пошевелишься с места, мы отворим дверь.    

  Дверь отворили.    

  – Перекрестись! – сказал голова, оглядываясь назад, как будто выбирая  безопасное место в случае ретирады.    

  Свояченица перекрестилась.    

  – Кой черт! Точно, это свояченица!    

  – Какая нечистая сила затащила тебя, кума, в эту конуру?    

  И свояченица, всхлипывая, рассказала, как схватили ее хлопцы в охапку  на улице и, несмотря на сопротивление, опустили в широкое окно хаты и  заколотили ставнем. Писарь взглянул: петли у широкого ставня оторваны, и он  приколочен только сверху деревянным брусом.    

  – Добро ты, одноглазый сатана! – вскричала она, приступив к голове,  который попятился назад и все еще продолжал ее мерять своим глазом. – Я знаю  твой умысел: ты хотел, ты рад был случаю спечь меня, чтобы свободнее было  волочиться за дивчатами, чтобы некому было видеть, как дурачится седой дед. Ты  думаешь, я не знаю, о чем говорил ты сего вечера с Ганною? О! я знаю все. Меня  трудно провесть и не твоей бестолковой башке. Я долго терплю, но после не  прогневайся…    

  Сказавши это, она показала кулак и быстро ушла, оставив в остолбенении  голову. «Нет, тут не на шутку сатана вмешался», – думал он, сильно почесывая  свою макушку.    

  – Поймали! – вскрикнули вошедшие в это время десятские.    

  – Кого поймали? – спросил голова.    

  – Дьявола в вывороченном тулупе.    

  – Подавайте его! – закричал голова, схватив за руки приведенного  пленника. – Вы с ума сошли: да это пьяный Каленик!    

  – Что за пропасть! в руках наших был, пан голова! – отвечали десятские.  – В переулке окружили проклятые хлопцы, стали танцевать, дергать, высовывать  языки, вырывать из рук… черт с вами!.. И как мы попали на эту ворону вместо  его, бог один знает!    

  – Властью моей и всех мирян дается повеление, – сказал голова, –  изловить сей же миг сего разбойника: а оным образом и всех, кого найдете на  улице, и привесть на расправу но мне!.    

  – Помилуй, пан голова! – закричали некоторые, кланяясь в ноги. – Увидел  бы ты, какие хари: убей бог нас, и родились и крестились – не видали таких  мерзких рож. Долго ли до греха, пан голова, перепугают доброго человека так,  что после ни одна баба не возьмется вылить переполоху.    

  – Дам я вам переполоху! Что вы? не хотите слушаться? Вы, верно, держите  их руку! Вы бунтовщики? Что это?.. Да, что это?.. Вы заводите разбои!.. Вы… Я  донесу комиссару! Сей же час! слышите, сей же час. Бегите, летите птицею! Чтоб  я вас… Чтоб вы мне…    

  Все разбежались.    

       

       V. Утопленница    

       

  Не беспокоясь ни о чем, не заботясь о разосланных погонях, виновник  всей этой кутерьмы медленно подходил к старому дому и пруду. Не нужно, думаю,  сказывать, что это был Левко. Черный тулуп его был расстегнут. Шапку держал он  в руке. Пот валил с него градом. Величественно и мрачно чернел кленовый лес,  стоявший лицом к месяцу. Неподвижный пруд подул свежестью на усталого пешехода  и заставил его отдохнуть на берегу. Все было тихо; в глубокой чаще леса  слышались только раскаты соловья. Непреодолимый сон быстро стал смыкать ему  зеницы; усталые члены готовы бьши забыться и онеметь; голова клонилась… «Нет,  эдак я засну еще здесь!» – говорил он, подымаясь на ноги и протирая глаза.  Оглянулся: ночь казалась перед ним еще блистательнее. Какое-то странное,  упоительное сияние примешалось к блеску месяца. Никогда еще не случалось ему  видеть подобного. Серебряный туман пал на окрестность. Запах от цветущих яблонь  и ночных цветов лился по всей земле. С изумлением глядел он в неподвижные воды  пруда: старинный господский дом, опрокинувшись вниз, виден был в нем чист и в  каком-то ясном величии. Вместо мрачных ставней глядели веселые стеклянные окна  и двери. Сквозь чистые стекла мелькала позолота. И вот почудилось, будто окно  отворилось. Притаивши дух, не дрогнув и не спуская глаз с пруда, он, казалось,  переселился в глубину его и видит: наперед белый локоть выставился в окно,  потом выглянула приветливая головка с блестящими очами, тихо светившими сквозь  темно-русые волны волос, и оперлась на локоть. И видит: она качает слегка  головою, она машет, она усмехается… Сердце его разом забилось… Вода задрожала,  и окно закрылось снова. Тихо отошел он от пруда и взглянул на дом: мрачные  ставни были открыты; стекла сияли при месяце. «Вот как мало нужно полагаться на  людские толки, – подумал он про себя. – Дом новехонький; краски живы, как будто  сегодня он выкрашен. Тут живет кто-нибудь», – и молча подошел он ближе, но все  было в нем тихо. Сильно и звучно перекликались блистательные песни соловьев, и  когда они, казалось, умирали в томлении и неге, слышался шелест и трещание  кузнечиков или гудение болотной птицы, ударявшей скользким носом своим в  широкое водное зеркало. Какую-то сладкую тишину и раздолье ощутил Левко в своем  сердце. Настроив бандуру, заиграл он и запел:    

         Ой та, мiсяцю, мiй мiсяченьку!      I ти, зоре ясна!      Ой, свiтiть там по подвi'рi,      Де дiвчина красна.           

  Окно тихо отворилось, и та же самая головка, которой отражение видел он  в пруде, выглянула, внимательно прислушиваясь к песне. Длинные ресницы ее были  полуопущены на глаза. Вся она была бледна, как полотно, как блеск месяца; но  как чудна, как прекрасна! Она засмеялась… Левко вздрогнул.    

  – Спой мне, молодой козак, какую-нибудь песню! – тихо молвила она,  наклонив свою голову набок и опустив совсем густые ресницы.    

  – Какую же тебе песню спеть, моя ясная панночка?    

  Слезы тихо покатились по бледному лицу ее.    

  – Парубок, – говорила она, и что-то неизъяснимо трогательное слышалось  в ее речи. – Парубок, найди мне мою мачеху! Я ничего не пожалею для тебя. Я  награжу тебя. Я тебя богато и роскошно награжу! У меня есть зарукавья, шитые  шелком, кораллы, ожерелья. Я подарю тебе пояс, унизанный жемчугом. У меня  золото есть… Парубок, найди мне мою мачеху! Она страшная ведьма: мне не было от  нее покою на белом свете. Она мучила меня, заставляла работать, как простую  мужичку. Посмотри на лицо: она вывела румянец своими нечистыми чарами с щек  моих. Погляди на белую шею мою: они не смываются! они не смываются! они ни за  что не смоются, эти синие пятна от железных когтей ее. Погляди на белые ноги  мои: они много ходили; не по коврам только, по песку горячему, по земле сырой,  по колючему терновнику они ходили; а на очи мои, посмотри на очи: они не глядят  от слез… Найди ее, парубок, найди мне мою мачеху!..    

  Голос ее, который вдруг было возвысился, остановился. Ручьи слез  покатились по бледному лицу. Какое-то тяжелое, полное жалости и грусти чувство  сперлось в груди парубка.    

  – Я готов на все для тебя, моя панночка! – сказал он в сердечном  волнении, – но как мне, где ее найти?    

  – Посмотри, посмотри! – быстро говорила она, – она здесь! она на берегу  играет в хороводе между моими девушками и греется на месяце. Но она лукава и  хитра. Она приняла на себя вид утопленницы; но я знаю, но я слышу, что она  здесь. Мне тяжело, мне душно от ней. Я не могу чрез нее плавать легко и вольно,  как рыба. Я тону и падаю на дно, как ключ. Отыщи ее, парубок!    

  Левко посмотрел на берег: в тонком серебряном тумане мелькали легкие,  как будто тени, девушки в белых, как луг, убранный ландышами, рубашках; золотые  ожерелья, монисты, дукаты блистали на их шеях; но они были бледны; тело их было  как будто сваяно из прозрачных облак и будто светилось насквозь при серебряном  месяце. Хоровод, играя, придвинулся к нему ближе. Послышались голоса.    

  – Давайте в во'рона, давайте играть в ворона! – зашумели все, будто  приречный тростник, тронутый в тихий час сумерек воздушными устами ветра.    

  – Кому же быть вороном?    

  Кинули жребий – и одна девушка вышла из толпы. Левко принялся  разглядывать ее. Лицо, платье – все на ней такое же, как и на других. Заметно  только было, что она неохотно играла эту роль. Толпа вытянулась вереницею и  быстро перебегала от нападений хищного врага.    

  – Нет, я не хочу быть вороном! – сказала девушка, изнемогая от  усталости. – Мне жалко отнимать цыпленков у бедной матери!    

  «Ты не ведьма!» – подумал Левко.    

  – Кто же будет вороном?    

  Девушки снова собрались кинуть жребий.    

  – Я буду вороном! – вызвалась одна из средины.    

  Левко стал пристально вглядываться в лицо ей. Скоро и смело гналась она  за вереницею и кидалась во все стороны, чтобы изловить свою жертву. Тут Левко  стал замечать, что тело ее не так светилось, как у прочих: внутри его виделось  что-то черное. Вдруг раздался крик: ворон бросился на одну из вереницы, схватил  ее, и Левку почудилось, будто у ней выпустились когти и на лице ее сверкнула  злобная радость.    

  – Ведьма! – сказал он, вдруг указав на нее пальцем и оборотившись к  дому.    

  Панночка засмеялась, и девушки с криком увели за собою представлявшую  ворона.    

  – Чем наградить тебя, парубок? Я знаю, тебе не золото нужно: ты любишь  Ганну; но суровый отец мешает тебе жениться на ней. Он теперь не помешает;  возьми, отдай ему эту записку…    

  Белая ручка протянулась, лицо ее как-то чудно засветилось и засияло… С  непостижимым трепетом и томительным биением сердца схватил он записку и…  проснулся.    

       

       VI.    Пробуждение    

       

  – Неужели это я спал? – сказал про себя Левко, вставая с небольшого  пригорка. – Так живо, как будто наяву!.. Чудно, чудно!.. – повторил он,  оглядываясь.    

  Месяц, остановившийся над его головою, показывал полночь; везде тишина;  от пруда веял холод; над ним печально стоял ветхий дом с закрытыми ставнями;  мох и дикий бурьян показывали, что давно из него удалились люди. Тут он  разогнул свою руку, которая судорожно была сжата во все время сна, и вскрикнул  от изумления, почувствовавши в ней записку. «Эх, если бы я знал грамоте!» –  подумал он, оборачивая ее перед собою на все стороны. В это мгновение  послышался позади его шум.    

  – Не бойтесь, прямо хватайте его! Чего струсили? нас десяток. Я держу  заклад, что это человек, а не черт! – так кричал голова своим сопутникам, и  Левко почувствовал себя схваченным несколькими руками, из которых иные дрожали  от страха. – Скидывай-ка, приятель, свою страшную личину! Полно тебе дурачить  людей! – проговорил голова, ухватив его за ворот, и оторопел, выпучив на него  глаз свой. – Левко, сын! – вскричал он, отступая от удивления и опуская руки. –  Это ты, собачий сын! вишь, бесовское рождение! Я думаю, какая это шельма, какой  это вывороченный дьявол строит штуки! А это, выходит, все ты, невареный кисель  твоему батьке в горло, изволишь заводить по улице разбои, сочиняешь песни!..  Эге-ге-ге, Левко! А что это? Видно, чешется у тебя спина! Вязать его!    

  – Постой, батько! велено тебе отдать эту записочку, – проговорил Левко.    

  – Не до записок теперь, голубчик! Вязать его!    

  – Постой, пан голова! – сказал писарь, развернув записку, – комиссарова  рука!    

  – Комиссара?    

  – Комиссара? – повторили машинально десятские.    

  «Комиссара? чудно! еще непонятнее!» – подумал про себя Левко.    

  – Читай, читай! – сказал голова, – что там пишет комиссар?    

  – Послушаем, что пишет комиссар! – произнес винокур, держа в зубах  людьку и высекая огонь.    

  Писарь откашлялся и начал читать:    

  – «Приказ голове, Евтуху Макогоненку. Дошло до нас, что ты, старый  дурак, вместо того чтобы собрать прежние недоимки и вести на селе порядок,  одурел и строишь пакости…»    

  – Вот, ей-богу! – прервал голова, – ничего не слышу!    

  Писарь начал снова:    

  – «Приказ голове, Евтуху Макогоненку. Дошло до нас, что ты, старый ду…»    

  – Стой, стой! не нужно! – закричал голова, – я хоть и не слышал, однако  ж знаю, что главного тут дела еще нет. Читай далее!    

  – «А вследствие того, приказываю тебе сей же час женить твоего сына,  Левка Макогоненка, на козачке из вашего же села, Ганне Петрыченковой, а также  починить мосты на столбовой дороге и не давать обывательских лошадей без моего  ведома судовым паничам, хотя бы они ехали прямо из казенной палаты. Если же, по  приезде моем, найду оное приказание мое не приведенным в исполнение, то тебя  одного потребую к ответу. Комиссар, отставной поручик Козьма  Деркач-Дришпановский».    

  – Вот что! – сказал голова, разинувши рот. – Слышите ли вы, слышите ли:  за все с головы спросят, и потому слушаться! беспрекословно слушаться! не то,  прошу извинить… А тебя, – продолжал он, оборотясь к Левку, – вследствие  приказания комиссара, – хотя чудно мне, как это дошло до него, – я женю; только  наперед попробуешь ты нагайки! Знаешь – ту, что висит у меня на стене возле  покута? Я поновлю ее завтра… Где ты взял эту записку?    

  Левко, несмотря на изумление, происшедшее от такого нежданного оборота  его дела, имел благоразумие приготовить в уме своем другой ответ и утаить  настоящую истину, каким образом досталась записка.    

  – Я отлучался, – сказал он, – вчера ввечеру еще в город и встретил  комиссара, вылезавшего из брички. Узнавши, что я из нашего села, дал он мне эту  записку и велел на словах тебе сказать, батько, что заедет на возвратном пути к  нам пообедать.    

  – Он это говорил?    

  – Говорил.    

  – Слышите ли? – говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим  сопутникам, – комиссар сам своею особою приедет к нашему брату, то есть ко мне,  на обед! О! – Тут голова поднял палец вверх и голову привел в такое положение,  как будто бы она прислушивалась к чему-нибудь. – Комиссар, слышите ли, комиссар  приедет ко мне обедать! Как думаешь, пан писарь, и ты, сват, это не совсем  пустая честь! Не правда ли?    

  – Еще, сколько могу припомнить, – подхватил писарь, – ни один голова не  угощал комиссара обедом.    

  – Не всякий голова голове чета! – произнес с самодовольным видом  голова. Рот его покривился, и что-то вроде тяжелого, хриплого смеха, похожего  более на гудение отдаленного грома, зазвучало в его устах. – Как думаешь, пан  писарь, нужно бы для именитого гостя дать приказ, чтобы с каждой хаты принесли  хоть по цыпленку, ну, полотна, еще кое-чего… А?    

  – Нужно бы, нужно, пан голова!    

  – А когда же свадьбу, батько? – спросил Левко.    

  – Свадьбу? Дал бы я тебе свадьбу!.. Ну, да для именитого гостя… завтра  вас поп и обвенчает. Черт с вами! Пусть комиссар увидит, что значит  исправность! Ну, ребята, теперь спать! Ступайте по домам!.. Сегодняшний случай  припомнил мне то время, когда я… – При сих словах голова пустил обыкновенный  свой важный и значительный взгляд исподлобья.    

  – Ну, теперь пойдет голова рассказывать, как вез царицу! – сказал Левко  и быстрыми шагами и радостно спешил к знакомой хате, окруженной низенькими  вишнями. «Дай тебе бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка, – думал  он про себя. – Пусть тебе на том свете вечно усмехается между ангелами святыми!  Никому не расскажу про диво, случившееся в эту ночь; тебе одной только, Галю,  передам его. Ты одна только поверишь мне и вместе со мною помолишься за упокой  души несчастной утопленницы!»    

  Тут он приблизился к хате; окно было отперто; лучи месяца проходили  чрез него и падали на спящую перед ним Ганну; голова ее оперлась на руку; щеки  тихо горели; губы шевелились, неясно произнося его имя. «Спи, моя красавица!  Приснись тебе все, что есть лучшего на свете; но и то не будет лучше нашего  пробуждения!» Перекрестив ее, закрыл он окошко и тихонько удалился. И чрез  несколько минут все уже уснуло на селе; один только месяц так же блистательно и  чудно плыл в необъятных пустынях роскошного украинского неба. Так же  торжественно дышало в вышине, и ночь, божественная ночь, величественно  догорала. Так же прекрасна была земля в дивном серебряном блеске; но уже никто  не упивался ими: все погрузилось в сон. Изредка только перерывалось молчание  лаем собак, и долго еще пьяный Каленик шатался по уснувшим улицам, отыскивая  свою хату.    

       

       

   Пропавшая грамота    

       

       Быль,  рассказанная дьячком ***ской церкви         

  Так вы хотите, чтобы я вам еще рассказал про деда? Пожалуй, почему же  не потешить прибауткой? Эх, старина, старина! Что за радость, что за разгулье  падет на сердце, когда услышишь про то, что давно-давно, и года ему и месяца  нет, деялось на свете! А как еще впутается какой-нибудь родич, дед или прадед,  – ну, тогда и рукой махни: чтоб мне поперхнулось за акафистом великомученице  Варваре, если не чудится, что вот-вот сам все это делаешь, как будто залез в  прадедовскую душу или прадедовская душа шалит в тебе… Нет, мне пуще всего наши  дивчата и молодицы; покажись только на глаза им: «Фома Григорьевич! Фома  Григорьевич! а нуте яку-небусь страховинну казачку! а нуте, нуте!.. –  тара-та-та, та-та-та, и пойдут, и пойдут… Рассказать-то, конечно, не жаль, да  загляните-ка, что делается с ними в постеле. Ведь я знаю, что каждая дрожит под  одеялом, как будто бьет ее лихорадка, и рада бы с головою влезть в тулуп свой.  Царапни горшком крыса, сама как-нибудь задень ногою кочергу – и боже упаси! и  душа в пятках. А на другой день ничего не бывало, навязывается сызнова:  расскажи ей страшную сказку, да и только. Что ж бы такое рассказать вам? Вдруг  не взбредет на ум… Да, расскажу я вам, как ведьмы играли с покойным дедом в  дурня [1]. Только заране прошу вас, господа, не сбивайте с толку; а то такой  кисель выйдет, что совестно будет и в рот взять. Покойный дед, надобно вам  сказать, был не из простых в свое время козаков. Знал и твердо-он-то, и  словотитлу поставить. В праздник отхватает апостола, бывало, так, что теперь и  попович иной спрячется. Ну, сами знаете, что в тогдашние времена если собрать  со всего Батурина грамотеев, то нечего и шапки подставлять, – в одну горсть  можно было всех уложить. Стало быть, и дивиться нечего, когда всякий встречный  кланялся ему мало не в пояс.    

  Один раз задумалось вельможному гетьману послать зачем-то к царице  грамоту. Тогдашний полковой писарь, – вот нелегкая его возьми, и прозвища не  вспомню… Вискряк не Вискряк, Мотузочка не Мотузочка, Голопуцек не Голопуцек…  знаю только, что как-то чудно начинается мудреное прозвище, – позвал к себе  деда и сказал ему, что, вот, наряжает его сам гетьман гонцом с грамотою к  царице. Дед не любил долго собираться: грамоту зашил в шапку; вывел коня;  чмокнул жену и двух своих, как сам он называл, поросенков, из которых один был  родной отец хоть бы и нашего брата; и поднял такую за собою пыль, как будто бы  пятнадцать хлопцев задумали посереди улицы играть в кашу. На другой день еще  петух не кричал в четвертый раз, дед уже был в Конотопе. На ту пору была там  ярмарка: народу высыпало по улицам столько, что в глазах рябело. Но так как  было рано, то все еще дремало, протянувшись на земле. Возле коровы лежал гуляка  парубок с покрасневшим, как снегирь, носом; подоле храпела, сидя, перекупка, с кремнями,  синькою, дробью и бубликами; под телегою лежал цыган; на возу с рыбой – чумак;  на самой дороге раскинул ноги бородач москаль с поясами и рукавицами… ну,  всякого сброду, как водится по ярмаркам. Дед приостановился, чтобы разглядеть  хорошенько. Между тем в ятках начало мало-помалу шевелиться: жидовки стали  побрякивать фляжками; дым покатило то там, то сям кольцами, и запах горячих  сластен понесся по всему табору. Деду вспало на ум, что у него нет ни огнива,  ни табаку наготове: вот и пошел таскаться по ярмарке. Не успел пройти двадцати  шагов – навстречу запорожец. Гуляка, и по лицу видно! Красные, как жар,  шаровары, синий жупан, яркий цветной пояс, при боку сабля и люлька с медною  цепочкою по самые пяты – запорожец, да и только! Эх, народец! станет, вытянется,  поведет рукою молодецкие усы, брякнет подковами и – пустится! Да ведь как  пустится: ноги отплясывают, словно веретено в бабьих руках; что вихорь, дернет  рукою по всем струнам бандуры и тут же, подпершися в боки, несется вприсядку;  зальется песней – душа гуляет!.. Нет, прошло времечко: не увидать больше  запорожцев! Да, так встретились. Слово за слово, долго ли до знакомства? Пошли  калякать, калякать так, что дед совсем уже было позабыл про путь свой. Попойка  завелась, как на свадьбе перед постом великим. Только, видно, наконец  прискучило бить горшки и швырять в народ деньгами, да и ярмарке не век же  стоять! Вот сговорились новые приятели, чтоб не разлучаться и путь держать  вместе. Было давно под вечер, когда выехали они в поле. Солнце убралось на отдых;  где-где горели вместо него красноватые полосы; по полю пестрели нивы, что  праздничные плахты чернобровых молодиц. Нашего запорожца раздобар взял  страшный. Дед и еще другой приплевшийся к ним гуляка подумали уже, не бес ли  засел в него. Откуда что набиралось. Истории и присказки такие диковинные, что  дед несколько раз хватался за бока и чуть не надсадил своего живота со смеху.  Но в поле становилось, чем далее, тем сумрачнее; и вместе с тем становилась  несвязнее и молодецкая молвь. Наконец рассказчик наш притих совсем и вздрагивал  при малейшем шорохе.    

  – Ге-ге, земляк! да ты не на шутку принялся считать сов. Уж думаешь,  как бы домой да на печь!    

  – Перед вами нечего таиться, – сказал он, вдруг оборотившись и  неподвижно уставив на них глаза свои. – Знаете ли, что душа моя давно продана  нечистому.    

  – Экая невидальщина! Кто на веку своем не знался с нечистым? Тут-то и  нужно гулять, как говорится, на прах.    

  – Эх, хлопцы! гулял бы, да в ночь эту срок молодцу! Эй, братцы! –  сказал он, хлопнув по рукам их, – эй, не выдайте! не поспите одной ночи, век не  забуду вашей дружбы!    

  Почему ж не пособить человеку в таком горе? Дед объявил напрямик, что  скорее даст он отрезать оселедец с собственной головы, чем допустит черта  понюхать собачьей мордой своей христианской души.    

  Козаки наши ехали бы, может, и далее, если бы не обволокло всего неба  ночью, словно черным рядном, и в поле не стало так же темно, как под овчинным  тулупом. Издали только мерещился огонек, и кони, чуя близкое стойло,  торопились, насторожа уши и вковавши очи во мрак. Огонек, казалось, несся  навстречу, и перед козаками показался шинок, повалившийся на одну сторону,  словно баба на пути с веселых крестин. В те поры шинки были не то, что теперь.  Доброму человеку не только развернуться, приударить горлицы или гопака, прилечь  даже негде было, когда в голову заберется хмель и ноги начнут писать  покой-он-по. Двор был уставлен весь чумацкими возами; под поветками, в яслях, в  сенях, иной свернувшись, другой развернувшись, храпели, как коты. Шинкарь один  перед каганцом нарезывал рубцами на палочке, сколько кварт и осьмух высушили  чумацкие головы. Дед, спросивши треть ведра на троих, отправился в сарай. Все  трое легли рядом. Только не успел он повернуться, как видит, что его земляки  спят уже мертвецким сном. Разбудивши приставшего к ним третьего козака, дед  напомнил ему про данное товарищу обещание. Тот привстал, протер глаза и снова  уснул. Нечего делать, пришлось одному караулить. Чтобы чем-нибудь разогнать  сон, обсмотрел он возы все, проведал коней, закурил люльку, пришел назад и сел  опять около своих. Все было тихо, так что, кажись, ни одна муха не пролетела.  Вот и чудится ему, что из-за соседнего воза что-то серое выказывает роги… Тут  глаза его начали смыкаться так, что принужден он был ежеминутно протирать  кулаком и промывать оставшеюся водкой. Но как скоро немного прояснились они,  все пропадало. Наконец, мало погодя, опять показывается из-под воза чудище… Дед  вытаращил глаза сколько мог; но проклятая дремота все туманила перед ним; руки  его окостенели; голова скатилась, и крепкий сон схватил его так, что он  повалился словно убитый. Долго спал дед, и как припекло порядочно уже солнце  его выбритую макушу, тогда только схватился он на ноги. Потянувшись раза два и  почесав спину, заметил он, что возов стояло уже не так много, как с вечера.  Чумаки, видно, потянулись еще до света. К своим – козак спит, а запорожца нет.  Выспрашивать – никто знать не знает; одна только верхняя свитка лежала на том  месте. Страх и раздумье взяло деда. Пошел посмотреть коней – ни своего, ни  запорожского! Что бы это значило? Положим, запорожца взяла нечистая сила; кто  же коней? Сообразя все, дед заключил, что, верно, черт приходил пешком, а как  до пекла не близко, то и стянул его коня. Больно ему было крепко, что не  сдержал козацкого слова. «Ну, думает, нечего делать, пойду пешком: авось  попадется на дороге какой-нибудь барышник, едущий с ярмарки, как-нибудь уже  куплю коня». Только хватился за шапку – и шапки нет. Всплеснул руками покойный  дед, как вспомнил, что вчера еще поменялись они на время с запорожцем. Кому  больше утащить, как не нечистому. Вот тебе и гетьманский гонец! Вот тебе и  привез грамоту к царице! Тут дед принялся угощать черта такими прозвищами, что,  думаю, ему не один раз чихалось тогда в пекле. Но бранью мало пособишь: а  затылка сколько ни чесал дед, никак не мог ничего придумать. Что делать?  Кинулся достать чужого ума: собрал всех бывших тогда в шинке добрых людей,  чумаков и просто заезжих, и рассказал, что так и так, такое-то приключилось  горе. Чумаки долго думали, подперши батогами подбородки свои, крутили головами  и сказали, что не слышали такого дива на крещеном свете, чтобы гетьманскую  грамоту утащил черт. Другие же прибавили, что когда черт да москаль украдут  что-нибудь, то поминай как и звали. Один только шинкарь сидел молча в углу. Дед  и подступил к нему. Уж когда молчит человек. то, верно, зашиб много умом.  Только шинкарь не так-то был щедр на слова; и если бы дед не полез в карман за  пятью злотыми, то простоял бы перед ним даром.    

  – Я научу тебя, как найти грамоту, – сказал он, отводя его в сторону. У  деда и на сердце отлегло. – Я вижу уже по глазам, что ты козак – не баба.  Смотри же! близко шинка будет поворот направо в лес. Только станет в поле  примеркать, чтобы ты был уже наготове. В лесу живут цыганы и выходят из нор  своих ковать железо в такую ночь, в какую одни ведьмы ездят на кочергах своих.  Чем они промышляют на самом деле, знать тебе нечего. Много будет стуку по лесу,  только ты не иди в те стороны, откуда заслышишь стук; а будет перед тобою малая  дорожка, мимо обожженного дерева, дорожкою этою иди, иди, иди… Станет тебя  терновник царапать, густой орешник заслонять дорогу – ты все иди; и как придешь  к небольшой речке, тогда только можешь остановиться. Там и увидишь кого нужно;  да не позабудь набрать в карманы того, для чего и карманы сделаны… Ты  понимаешь, это добро и дьяволы и люди любят. – Сказавши это, шинкарь ушел в  свою конуру и не хотел больше говорить ни слова.    

  Покойный дед был человек не то чтобы из трусливого десятка; бывало,  встретит волка, так и хватает прямо за хвост; пройдет с кулаками промеж  козаками – все, как груши, повалятся на землю. Однако ж что-то подирало его по  коже, когда вступил он в такую глухую ночь в лес. Хоть бы звездочка на небе.  Темно и глухо, как в винном подвале; только слышно было, что далеко-далеко  вверху, над головою, холодный ветер гулял по верхушкам дерев, и деревья, что  охмелевшие козацкие головы, разгульно покачивались, шепоча листьями пьяную  молвь. Как вот завеяло таким холодом, что дед вспомнил и про овчинный тулуп  свой, и вдруг словно сто молотов застучало по лесу таким стуком, что у него  зазвенело в голове. И, будто зарницею, осветило на минуту весь лес. Дед тотчас  увидел дорожку, пробиравшуюся промеж мелкого кустарника. Вот и обожженное  дерево, и кусты терновника! Так, все так, как было ему говорено; нет, не  обманул шинкарь. Однако ж не совсем весело было продираться через колючие  кусты; еще отроду не видывал он, чтобы проклятые шипы и сучья так больно  царапались: почти на каждом шагу забирало его вскрикнуть. Мало-помалу выбрался  он на просторное место, и, сколько мог заметить, деревья редели и становились,  чем далее, такие широкие, какие дед не видывал и по ту сторону Польши. Глядь,  между деревьями мелькнула и речка, черная, словно вороненая сталь. Долго стоял  дед у берега, посматривая на все стороны. На другом берегу горит огонь и,  кажется, вот-вот готовится погаснуть, и снова отсвечивается в речке,  вздрагивавшей, как польский шляхтич в козачьих лапах. Вот и мостик! «Ну, тут  одна только чертовская таратайка разве проедет». Дед, однако ж, ступил смело и,  скорее, чем бы иной успел достать рожок понюхать табаку, был уже на другом  берегу. Теперь только разглядел он, что возле огня сидели люди, и такие  смазливые рожи, что в другое время бог знает чего бы не дал, лишь бы  ускользнуть от этого знакомства. Но теперь, нечего делать, нужно было  завязаться. Вот дед и отвесил им поклон мало не в пояс: «Помогай бог вам,  добрые люди!» Хоть бы один кивнул головой; сидят да молчат, да что-то сыплют в  огонь. Видя одно место незанятым, дед без всяких околичностей сел и сам.  Смазливые рожи – ничего; ничего и дед. Долго сидели молча. Деду уже и  прискучило; давай шарить в кармане, вынул люльку, посмотрел вокруг – ни один не  глядит на него. «Уже, добродейство, будьте ласковы: как бы так, чтобы, примерно  сказать, того… (дед живал в свете немало, знал уже, как подпускать турусы, и  при случае, пожалуй, и пред царем не ударил бы лицом в грязь), чтобы, примерно  сказать, и себя не забыть, да и вас не обидеть, – люлька-то у меня есть, да  того, чем бы зажечь ее, черт-ма» [2]. И на эту речь хоть бы слово; только одна  рожа сунула горячую головню прямехонько деду в лоб так, что если бы он немного  не посторонился, то, статься может, распрощался бы навеки с одним глазом. Видя,  наконец, что время даром проходит, решился – будет ли слушать нечистое племя  или нет – рассказать дело. Рожи и уши наставили, и лапы протянули. Дед  догадался: забрал в горсть все бывшие с ним деньги и кинул, словно собакам, им  в середину. Как только кинул он деньги, все перед ним перемешалось, земля  задрожала, и, как уже, – он и сам рассказать не умел, – попал чуть ли не в  самое пекло. «Батюшки мои!» – ахнул дед, разглядевши хорошенько: что за чудища!  рожи на роже, как говорится, не видно. Ведьм такая гибель, как случается иногда  на рождество выпадет снегу: разряжены, размазаны, словно панночки на ярмарке. И  все, сколько ни было их там, как хмельные, отплясывали какого-то чертовского  тропака. Пыль подняли боже упаси какую! Дрожь бы проняла крещеного человека при  одном виде, как высоко скакало бесовское племя. На деда, несмотря на весь  страх, смех напал, когда увидел, как черти с собачьими мордами, на немецких  ножках, вертя хвостами, увивались около ведьм, будто парни около красных  девушек; а музыканты тузили себя в щеки кулаками, словно в бубны, и свистали носами,  как в валторны. Только завидели деда – и турнули к нему ордою. Свиные, собачьи,  козлиные, дрофиные, лошадиные рыла – все повытягивались и вот так и лезут  целоваться. Плюнул дед, такая мерзость напала! Наконец схватили его и посадили  за стол длиною, может, с дорогу от Конотопа до Батурина. «Ну, это еще не совсем  худо, – подумал дед, завидевши на столе свинину, колбасы, крошеный с капустой  лук и много всяких сластей, – видно, дьявольская сволочь не держит постов». Дед  таки, не мешает вам знать, не упускал при случае перехватить того-сего на зубы.  Едал, покойник, аппетитно; и потому, не пускаясь в рассказы, придвинул к себе  миску с нарезанным салом и окорок ветчины, взял вилку, мало чем поменьше тех  вил, которыми мужик берет сено, захватил ею самый увесистый кусок, подставил  корку хлеба и – глядь, и отправил в чужой рот. Вот-вот, возле самых ушей, и  слышно даже, как чья-то морда жует и щелкает зубами на весь стол. Дед ничего;  схватил другой кусок и вот, кажись, и по губам зацепил, только опять не в свое  горло. В третий раз – снова мимо. Взбеленился дед; позабыл и страх, и в чьих  лапах находится он. Прискочил к ведьмам:    

  – Что вы, Иродово племя, задумали смеяться, что ли, надо мною? Если не  отдадите сей же час моей козацкой шапки, то будь я католик, когда не переворочу  свиных рыл ваших на затылок!    

  Не успел он докончить последних слов, как все чудища выскалили зубы и  подняли такой смех, что у деда на душе захолонуло.    

  – Ладно! – провизжала одна из ведьм, которую дед почел за старшую над  всеми потому, что личина у ней была чуть ли не красивее всех. – Шапку отдадим  тебе, только не прежде, пока сыграешь с нами три раза в дурня!    

  Что прикажешь делать? Козаку сесть с бабами в дурня! Дед отпираться,  отпираться, наконец сел. Принесли карты, замасленные, какими только у нас  поповны гадают про женихов.    

  – Слушай же! – залаяла ведьма в другой раз, – если хоть раз выиграешь –  твоя шапка; когда же все три раза останешься дурнем, то не прогневайся – не  только шапки, может, и света более не увидишь!    

  – Сдавай, сдавай, хрычовка! что будет, то будет.    

  Вот и карты розданы. Взял дед свои в руки – смотреть не хочется, такая  дрянь: хоть бы на смех один козырь. Из масти десятка самая старшая, пар даже  нет; а ведьма все подваливает пятериками. Пришлось остаться дурнем! Только что  дед успел остаться дурнем, как со всех сторон заржали, залаяли, захрюкали  морды: «Дурень! Дурень! Дурень!»    

  – Чтоб вы перелопались, дьявольское племя! – закричал дед, затыкая  пальцами себе уши.    

  «Ну, думает, ведьма подтасовала; теперь я сам буду сдавать». Сдал.  Засветил козыря. Поглядел на карты: масть хоть куда, козыри есть. И сначала  дело шло как нельзя лучше; только ведьма – пятерик с королями! У деда на руках  одни козыри; не думая, не гадая долго, хвать королей по усам всех козырями.    

  – Ге-ге! да это не по-козацки! А чем ты кроешь, земляк?    

  – Как чем? козырями!    

  – Может быть, по-вашему, это и козыри, только, по-нашему, нет!    

  Глядь – в самом деле простая масть. Что за дьявольщина! Пришлось в  другой раз быть дурнем, и чертанье пошло снова драть горло: «Дурень, дурень!» –  так, что стол дрожал и карты прыгали по столу. Дед разгорячился; сдал в  последний раз. Опять идет ладно. Ведьма опять пятерик; дед покрыл и набрал из  колоды полную руку козырей.    

  – Козырь! – вскричал он, ударив по столу картою так, что ее свернуло  коробом; та, не говоря ни слова, покрыла восьмеркою масти.    

  – А чем ты, старый дьявол, бьешь!    

  Ведьма подняла карту: под нею была простая шестерка.    

  – Вишь, бесовское обморачиванье! – сказал дед и с досады хватил кулаком  что силы по столу.    

  К счастью еще, что у ведьмы была плохая масть; у деда, как нарочно, на  ту пору пары. Стал набирать карты из колоды, только мочи нет: дрянь такая  лезет, что дед и руки опустил. В колоде ни одной карты. Пошел уже так, не  глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. «Вот тебе на! это что? Э-э, верно,  что-нибудь да не так!» Вот дед карты потихоньку под стол – и перекрестил: глядь  – у него на руках туз, король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил  кралю.    

  – Ну, дурень же я был! Король козырей! Что! приняла? а? Кошачье  отродье!.. А туза не хочешь? Туз! валет!..    

  Гром пошел по пеклу, на ведьму напали корчи, и откуда не возьмись шапка  – бух деду прямехонько в лицо.    

  – Нет, этого мало! – закричал дед, прихрабрившись и надев шапку. – Если  сейчас не станет передо мною молодецкий конь мой, то вот убей меня гром на этом  самом нечистом месте, когда я не перекрещу святым крестом всех вас! – и уже  было и руку поднял, как вдруг загремели перед ним конские кости.    

  – Вот тебе конь твой!    

  Заплакал бедняга, глядя на них, как дитя неразумное. Жаль старого товарища!    

  – Дайте ж мне какого-нибудь коня, выбраться из гнезда вашего!    

  Черт хлопнул арапником – конь, как огонь, взвился под ним, и дед, что  птица, вынесся наверх    

  Страх, однако ж, напал на него посреди дороги, когда конь, не слушаясь  ни крику, ни поводов, скакал через провалы и болота. В какие местах он не был,  так дрожь забирала при одних рассказах. Глянул как-то себе под ноги – и пуще  перепугался: пропасть! крутизна страшная! А сатанинскому животному и нужды нет:  прямо через нее. Дед держаться: не тут-то было. Через пни, через кочки полетел  стремглав в провал и так хватился на дне его о землю, что, кажись, и дух  вышибло. По крайней мере, что деялось с ним в то время, ничего не помнил; и как  очнулся немного и осмотрелся, то уже рассвело совсем; перед ним мелькали  знакомые места, и он лежал на крыше своей же хаты.    

  Перекрестился дед, когда слез долой. Экая чертовщина! что за пропасть,  какие с человеком чудеса делаются! Глядь на руки – все в крови; посмотрел в  стоявшую торчмя бочку с водою – и лицо также. Обмывшись хорошенько, чтобы не  испугать детей, входит он потихоньку в хату; смотрит: дети пятятся к нему задом  и в испуге указывают ему пальцами, говоря: «Дывысь, дывысь, маты, мов дурна,  скаче!» [3] И в самом деле, баба сидит, заснувши перед гребнем, держит в руках  веретено и, сонная, подпрыгивает на лавке. Дед, взявши за руку потихоньку,  разбудил ее: «Здравствуй, жена! здорова ли ты?» Та долго смотрела, выпуча  глаза, и, наконец, уже узнала деда и рассказала, как ей снилось, что печь  ездила по хате, выгоняя вон лопатою горшки, лоханки, и черт знает что еще  такое. «Ну, – говорит дед, – тебе во сне, мне наяву. Нужно, вижу, будет  освятить нашу хату; мне же теперь мешкать нечего». Сказавши это и отдохнувши  немного, дед достал коня и уже не останавливался ни днем, ни ночью, пока не  доехал до места и не отдал грамоты самой царице. Там нагляделся дед таких див,  что стало ему надолго после того рассказывать: как повели его в палаты, такие  высокие, что если бы хат десять поставить одну на другую, – и тогда, может  быть, не достало бы. Как заглянул он в одну комнату – нет; в другую – нет; в  третью – еще нет; в четвертой даже нет; да в пятой уже, глядь – сидит сама, в  золотой короне, в серой новехонькой свитке, в красных сапогах, и золотые  галушки ест. Как велела ему насыпать целую шапку синицами, как… всего и  вспомнить нельзя. Об возне своей с чертями дед и думать позабыл, и если  случалось, что кто-нибудь и напоминал об этом, то дед молчал, как будто не до  него и дело шло, и великого стоило труда упросить его пересказать все, как  было. И, видно, уже в наказание, что не спохватился тотчас после того освятить  хату, бабе ровно через каждый год, и именно в то самое время, делалось такое  диво, что танцуется, бывало, да и только. За что ни примется, ноги затевают  свое, и вот так и дергает пуститься вприсядку.    

       

       

   Часть ВТОРАЯ    

       

Предисловие    

       

  Вот вам и другая книжка, а лучше сказать, последняя! Не хотелось,  крепко не хотелось выдавать и этой. Право, пора знать честь. Я вам скажу, что  на хуторе уже начинают смеяться надо мною: «Вот, говорят, одурел старый дед: на  старости лет тешится ребяческими игрушками!» И точно, давно пора на покой. Вы,  любезные читатели, верно, думаете, что я прикидываюсь только стариком. Куда тут  прикидываться, когда во рту совсем зубов нет! Теперь если что мягкое попадется,  то буду как-нибудь жевать, а твердое – то ни за что не откушу. Так вот вам  опять книжка! Не бранитесь только! Нехорошо браниться на прощанье, особенно с  тем, с кем, бог знает, скоро ли увидитесь. В этой книжке услышите рассказчиков  все почти для вас незнакомых, выключая только разве Фомы Григорьевича. А того  горохового панича, что рассказывал таким вычурным языком, которого много  остряков и из московского народу не могло понять, уже давно нет. После того,  как рассорился со всеми, он и не заглядывал к нам. Да, я вам не рассказывал  этого случая? Послушайте, тут прекомедия была! Прошлый год, так как-то около  лета, да чуть ли не на самый день моего патрона, приехали ко мне в гости (нужно  вам сказать, любезные читатели, что земляки мои, дай бог им здоровья, не  забывают старика. Уже есть пятидесятый год, как я зачал помнить свои именины.  Который же точно мне год, этого ни я, ни старуха моя вам не скажем. Должно  быть, близ семидесяти. Диканьский-то поп, отец Харлампий, знал, когда я  родился; да жаль, что уже пятьдесят лет, как его нет на свете). Вот приехали ко  мне гости: Захар Кирилович Чухопупенко, Степан Иванович Курочка, Тарас Иванович  Смачненький, заседатель Харлампий Кирилович Хлоста; приехал еще… вот позабыл,  право, имя и фамилию… Осип… Осип… Боже мой, его знает весь Миргород! он еще  когда говорит, то всегда щелкнет наперед пальцем и подопрется в боки… Ну, бог с  ним! в другое время вспомню. Приехал и знакомый вам панич из Полтавы. Фомы  Григорьевича я не считаю: то уже свой человек. Разговорились все (опять нужно  вам заметить, что у нас никогда о пустяках не бывает разговора. Я всегда люблю  приличные разговоры: чтобы, как говорят, вместе и услаждение и назидательность  была), разговорились об том, как нужно солить яблоки. Старуха моя начала было  говорить, что нужно наперед хорошенько вымыть яблоки, потом намочить в квасу, а  потом уже… » Ничего из этого не будет! – подхватил полтавец, заложивши руку в  гороховый кафтан свой и прошедши важным шагом по комнате, – ничего не будет!  Прежде всего нужно пересыпать канупером, а потом уже…» Ну, я на вас ссылаюсь,  любезные читатели, скажите по совести, слыхали ли вы когда-нибудь, чтобы яблоки  пересыпали канупером? Правда, кладут смородинный лист, нечу'й-ветер,  трилистник; но чтобы клали канупер… нет, я не слыхивал об этом. Уже, кажется,  лучше моей старухи никто не знает про эти дела. Ну, говорите же вы! Нарочно,  как доброго человека, отвел я его потихоньку в сторону: «Слушай, Макар  Назарович, эй, не смеши народ! Ты человек немаловажный: сам, как говоришь,  обедал раз с губернатором за одним столом. Ну, скажешь что-нибудь подобное там,  ведь тебя же осмеют все!» Что ж бы, вы думали, он сказал на это? Ничего! плюнул  на пол, взял шапку и вышел. Хоть бы простился с кем, хоть бы кивнул кому  головою; только слышали мы, как подъехала к воротам тележка с звонком; сел и  уехал. И лучше! Не нужно нам таких гостей! Я вам скажу, любезные читатели, что  хуже нет ничего на свете, как эта знать. Что его дядя был когда-то комиссаром,  так и нос несет вверх. Да будто комиссар такой уже чин, что выше нет его на  свете? Слава богу, есть и больше комиссара. Нет, не люблю я этой знати. Вот вам  в пример Фома Григорьевич; кажется, и не знатный человек, а посмотреть на него:  в лице какая-то важность сияет, даже когда станет нюхать обыкновенный табак, и  тогда чувствуешь невольное почтение. В церкви когда запоет на крылосе –  умиление неизобразимое! растаял бы, казалось, весь!.. А тот… ну, бог с ним! он  думает, что без его сказок и обойтиться нельзя. Вот все же таки набралась  книжка.    

  Я, помнится, обещал вам, что в этой книжке будет и моя сказка. И точно,  хотел было это сделать, но увидел, что для сказки моей нужно, по крайней мере,  три таких книжки. Думал было особо напечатать ее, но передумал. Ведь я знаю  вас: станете смеяться над стариком. Нет, не хочу! Прощайте! Долго, а может  быть, совсем, не увидимся. Да что? ведь вам все равно, хоть бы и не было совсем  меня на свете. Пройдет год, другой – и из вас никто после не вспомнит и не  пожалеет о старом пасичнике Рудом Паньке.    

  В этой книжке есть много слов, не всякому понятных. Здесь они почти все  означены:    

       

  Башта'н , место,  засеянное арбузами и дынями.    

  Бу'блик , круглый  крендель, баранчик.    

  Варену'ха  , вареная водка с пряностями.    

  Видло'га , откидная  шапка из сукна, пришитая к кобеняку.    

  Выкрута'сы ,  трудные па.    

  Галу'шки , клецки.    

  Гама'н , род  бумажника, где держат огниво, кремень, губку, табак, а иногда и деньги.    

  Голодная кутья  , сочельник.    

  Го'рлица , танец.    

  Греча'ник  , хлеб из гречневой муки.    

  Ди'вчина , девушка.    

  Дивча'та , девушки.    

  Дука'т , род  медали, носимой на шее женщинами.    

  Жи'нка , жена.    

  Запа'ска , род  шерстяного передника у женщин.    

  Каву'н , арбуз.    

  Кагане'ц ,  светильня, состоящая из разбитого черепка, наполненного салом.    

  Кану'пер  , трава.    

  Каца'п , русский  человек с бородою.    

  Книш , спеченный из  пшеничной муки хлеб, обыкновенно едомый горячим с маслом.    

  Кобеня'к , род  суконного плаща с пришитою назади видлогою.    

  Кожу'х , тулуп.    

  Комо'ра  , амбар.    

  Кора'блик  , старинный головной убор.    

  Корж , сухая  лепешка из пшеничной муки, часто с салом.    

  Куре'нь  , соломенный шалаш.    

  Ку'хва , род кадки;  похожая на опрокинутую дном кверху бочку.    

  Ку'холь  , глиняная кружка.    

  Лева'да  , усадьба.    

  Лю'лька  , трубка.    

  Нами'тка  , белое покрывало из жидкого полотна, носимое на голове женщинами, с  откинутыми назад концами.    

  Нечу'й-ветер  , трава.    

  Паляни'ца ,  небольшой хлеб, несколько плоский.    

  Па'рубок , парень.    

  Пейсики , жидовские  локоны.    

  Пе'кло , ад.    

  Переполо'х  , испуг. Выливать переполох – лечить испуг.    

  Петровы батоги'  , трава.    

  Пла'хта , нижняя  одежда женщин из шерстяной клетчатой материи.    

  Пи'вкопы  , двадцать пять копеек.    

  Пи'щик , пищалка,  дудка, небольшая свирель.    

  По'кут , место под  образами.    

  Полутабе'нек  , старинная шелковая материя.    

  Сви'тка , род  полукафтанья.    

  Скры'ня , большой  сундук.    

  Сма'лец , бараний  жир.    

  Сопи'лка  , свирель.    

  Су'кня , старинная  одежда женщин из сукна.    

  Сырове'ц , хлебный  квас.    

  Тесная баба  , игра, в которую играют школьники в классе: жмутся тесно на скамье,  покамест одна половина не вытеснит другую.    

  Хло'пец , мальчик.    

  Ху'стка , платок  носовой.    

  Цибу'ля , лук.    

  Череви'ки  , башмаки.    

  Чумаки' ,  малороссияне, едущие за солью и рыбою, обыкновенно в Крым.    

  Швец , сапожник.    

  Ши'беник  , висельник.    

       

   Ночь перед  Рождеством    

       

  Последний день перед рождеством прошел. Зимняя, ясная ночь поступила.  Глянули звезды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему  миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа [1]. Морозило  сильнее, чем с утра; но зато так было тихо, что скрып мороза под сапогом  слышался за полверсты. Еще ни одна толпа парубков не показывалась под окнами  хат; месяц один только заглядывал в них украдкою, как бы вызывая  принаряживавшихся девушек выбежать скорее на скрыпучий снег. Тут через трубу  одной хаты клубами повалился дым и пошел тучею по небу, и вместе с дымом  поднялась ведьма верхом на метле.    

  Если бы в это время проезжал сорочинский заседатель на тройке  обывательских лошадей, в шапке с барашковым околышком, сделанной по манеру  уланскому, в синем тулупе, подбитом черными смушками, с дьявольски сплетенною  плетью, которою имеет он обыкновение подгонять своего ямщика, то он бы, верно,  приметил ее, потому что от сорочинского заседателя ни одна ведьма на свете не  ускользнет. Он знает наперечет, сколько у каждой бабы свинья мечет поросенков,  и сколько в сундуке лежит полотна, и что именно из своего платья и хозяйства  заложит добрый человек в воскресный день в шинке. Но сорочинский заседатель не  проезжал, да и какое ему дело до чужих, у него своя волость. А ведьма между тем  поднялась так высоко, что одним только черным пятнышком мелькала вверху. Но где  ни показывалось пятнышко, там звезды, одна за другою, пропадали на небе. Скоро  ведьма набрала их полный рукав. Три или четыре еще блестели. Вдруг, с противной  стороны, показалось другое пятнышко, увеличилось, стало растягиваться, и уже  было не пятнышко. Близорукий, хотя бы надел на нос вместо очков колеса с  комиссаровой брички, и тогда бы не распознал, что это такое. Спереди совершенно  немец [2]: узенькая, беспрестанно вертевшаяся и нюхавшая все, что ни  попадалось, мордочка оканчивалась, как и у наших свиней, кругленьким пятачком, ноги  были так тонки, что если бы такие имел яресковский голова, то он переломал бы  их в первом козачке. Но зато сзади он был настоящий губернский стряпчий в  мундире, потому что у него висел хвост, такой острый и длинный, как теперешние  мундирные фалды; только разве по козлиной бороде под мордой, по небольшим  рожкам, торчавшим на голове, и что весь был не белее трубочиста, можно было  догадаться, что он не немец и не губернский стряпчий, а просто черт, которому  последняя ночь осталась шататься по белому свету и выучивать грехам добрых  людей. Завтра же, с первыми колоколами к заутрене, побежит он без оглядки,  поджавши хвост, в свою берлогу.    

  Между тем черт крался потихоньку к месяцу и уже протянул было руку  схватить его, но вдруг отдернул ее назад, как бы обжегшись, пососал пальцы,  заболтал ногою и забежал с другой стороны, и снова отскочил и отдернул руку.  Однако ж, несмотря на все неудачи, хитрый черт не оставил своих проказ.  Подбежавши, вдруг схватил он обеими руками месяц, кривляясь и дуя, перекидывал  его из одной руки в другую, как мужик, доставший голыми руками огонь для своей  люльки; наконец поспешно спрятал в карман и, как будто ни в чем не бывал,  побежал далее.    

  В Диканьке никто не слышал, как черт украл месяц. Правда, волостной  писарь, выходя на четвереньках из шинка, видел, что месяц ни с сего ни с того  танцевал на небе, и уверял с божбою в том все село; но миряне качали головами и  даже подымали его на смех. Но какая же была причина решиться черту на такое  беззаконное дело? А вот какая: он знал, что богатый козак Чуб приглашен дьяком  на кутью, где будут: голова; приехавший из архиерейской певческой родич дьяка в  синем сюртуке, бравший самого низкого баса; козак Свербыгуз и еще кое-кто; где,  кроме кутьи, будет варенуха, перегонная на шафран водка и много всякого  съестного. А между тем его дочка, красавица на всем селе, останется дома, а к  дочке, наверное, придет кузнец, силач и детина хоть куда, который черту был  противнее проповедей отца Кондрата. В досужее от дел время кузнец занимался  малеванием и слыл лучшим живописцем во всем околотке. Сам еще тогда  здравствовавший сотник Л…ко вызывал его нарочно в Полтаву выкрасить дощатый  забор около его дома. Все миски, из которых диканьские козаки хлебали борщ,  были размалеваны кузнецом. Кузнец был богобоязливый человек и писал часто  образа святых: и теперь еще можно найти в Т… церкви его евангелиста Луку. Но  торжеством его искусства была одна картина, намалеванная на стене церковной в  правом притворе, в которой изобразил он святого Петра в день Страшного суда, с  ключами в руках, изгонявшего из ада злого духа; испуганный черт метался во все  стороны, предчувствуя свою погибель, а заключенные прежде грешники били и  гоняли его кнутами, поленами и всем чем ни попало. В то время, когда живописец  трудился над этою картиною и писал ее на большой деревянной доске, черт всеми  силами старался мешать ему: толкал невидимо под руку, подымал из горнила в  кузнице золу и обсыпал ею картину; но, несмотря на все, работа была кончена,  доска внесена в церковь и вделана в стену притвора, и с той поры черт поклялся  мстить кузнецу.    

  Одна только ночь оставалась ему шататься на белом свете; но и в эту  ночь он выискивал чем-нибудь выместить на кузнеце свою злобу. И для этого  решился украсть месяц, в той надежде, что старый Чуб ленив и не легок на подъем,  к дьяку же от избы не так близко: дорога шла по-за селом, мимо мельниц, мимо  кладбища, огибала овраг. Еще при месячной ночи варенуха и водка, настоянная на  шафран, могла бы заманить Чуба, но в такую темноту вряд ли бы удалось кому  стащить его с печки и вызвать из хаты. А кузнец, который был издавна не в ладах  с ним, при нем ни за что не отважится идти к дочке, несмотря на свою силу.    

  Таким-то образом, как только черт спрятал в карман свой месяц, вдруг по  всему миру сделалось так темно, что не всякий бы нашел дорогу к шинку, не  только к дьяку. Ведьма, увидевши себя вдруг в темноте, вскрикнула. Тут черт,  подъехавши мелким бесом, подхватил ее под руку и пустился нашептывать на ухо то  самое, что обыкновенно нашептывают всему женскому роду. Чудно устроено на нашем  свете! Все, что ни живет в нем, все силится перенимать и передразнивать один  другого. Прежде, бывало, в Миргороде один судья да городничий хаживали зимою в  крытых сукном тулупах, а все мелкое чиновничество носило просто нагольные;  теперь же и заседатель и подкоморий отсмалили себе новые шубы из решетиловских  смушек с суконною покрышкою. Канцелярист и волостной писарь третьего году взяли  синей китайки по шести гривен аршин. Пономарь сделал себе нанковые на лето  шаровары и жилет из полосатого гаруса. Словом, все лезет в люди! Когда эти люди  не будут суетны! Можно побиться об заклад, что многим покажется удивительно  видеть черта, пустившегося и себе туда же. Досаднее всего то, что он, верно,  воображает себя красавцем, между тем как фигура – взглянуть совестно. Рожа, как  говорит Фома Григорьевич, мерзость мерзостью, однако ж и он строит любовные  куры! Но на небе и под небом так сделалось темно, что ничего нельзя уже было  видеть, что происходило далее между ними.    

       

  – Так ты, кум, еще не был у дьяка в новой хате? – говорил козак Чуб,  выходя из дверей своей избы, сухощавому, высокому, в коротком тулупе, мужику с  обросшею бородою, показывавшею, что уже более двух недель не прикасался к ней  обломок косы, которым обыкновенно мужики бреют свою бороду за неимением бритвы.  – Там теперь будет добрая попойка! – продолжал Чуб, осклабив при этом свое  лицо. – Как бы только нам не опоздать.    

  При сем Чуб поправил свой пояс, перехватывавший плотно его тулуп,  нахлобучил крепче свою шапку, стиснул в руке кнут – страх и грозу докучливых  собак; но, взглянув вверх, остановился…    

  – Что за дьявол! Смотри! смотри, Панас!..    

  – Что? – произнес кум и поднял свою голову также вверх.    

  – Как что? месяца нет!    

  – Что за пропасть! В самом деле нет месяца.    

  – То-то что нет, – выговорил Чуб с некоторою досадою на неизменное  равнодушие кума. – Тебе небось и нужды нет.    

  – А что мне делать!    

  – Надобно же было, – продолжал Чуб, утирая рукавом усы, – какому-то  дьяволу, чтоб ему не довелось, собаке, поутру рюмки водки выпить, вмешаться!..  Право, как будто на смех… Нарочно, сидевши в хате, глядел в окно: ночь – чудо!  Светло, снег блещет при месяце. Все было видно, как днем. Не успел выйти за  дверь – и вот, хоть глаз выколи!    

  Чуб долго еще ворчал и бранился, а между тем в то же время раздумывал,  на что бы решиться. Ему до смерти хотелось покалякать о всяком вздоре у дьяка,  где, без всякого сомнения, сидел уже и голова, и приезжий бас, и дегтярь  Микита, ездивший через каждые две недели в Полтаву на торги и отпускавший такие  шутки, что все миряне брались за животы со смеху. Уже видел Чуб мысленно  стоявшую на столе варенуху. Все это было заманчиво, правда; но темнота ночи  напомнила ему о той лени, которая так мила всем козакам. Как бы хорошо теперь  лежать, поджавши под себя ноги, на лежанке, курить спокойно люльку и слушать  сквозь упоительную дремоту колядки и песни веселых парубков и девушек,  толпящихся кучами под окнами. Он бы, без всякого сомнения, решился на  последнее, если бы был один, но теперь обоим не так скучно и страшно идти  темною ночью, да и не хотелось-таки показаться перед другими ленивым или  трусливым. Окончивши побранки, обратился он снова к куму:    

  – Так нет, кум, месяца?    

  – Нет.    

  – Чудно, право! А дай понюхать табаку. У тебя, кум, славный табак! Где  ты берешь его?    

  – Кой черт, славный! – отвечал кум, закрывая березовую тавлинку,  исколотую узорами. – Старая курица не чихнет!    

  – Я помню, – продолжал все так же Чуб, – мне покойный шинкарь Зозуля  раз привез табаку из Нежина. Эх, табак был! добрый табак был! Так что же, кум,  как нам быть? ведь темно на дворе.    

  – Так, пожалуй, останемся дома, – произнес кум, ухватясь за ручку  двери.    

  Если бы кум не сказал этого, то Чуб, верно бы, решился остаться, но  теперь его как будто что-то дергало идти наперекор.    

  – Нет, кум, пойдем! нельзя, нужно идти!    

  Сказавши это, он уже и досадовал на себя, что сказал. Ему было очень  неприятно тащиться в такую ночь; но его утешало то, что он сам нарочно этого  захотел и сделал-таки не так, как ему советовали.    

  Кум, не выразив на лице своем ни малейшего движения досады, как  человек, которому решительно все равно, сидеть ли дома или тащиться из дому,  обсмотрелся, почесал палочкой батога свои плечи, и два кума отправились в  дорогу.    

       

  Теперь посмотрим, что делает, оставшись одна, красавица дочка. Оксане  не минуло еще и семнадцати лет, как во всем почти свете, и по ту сторону  Диканьки, и по эту сторону Диканьки, только и речей было, что про нее. Парубки  гуртом провозгласили, что лучшей девки и не было еще никогда и не будет никогда  на селе. Оксана знала и слышала все, что про нее говорили, и была капризна, как  красавица. Если бы она ходила не в плахте и запаске, а в каком-нибудь капоте,  то разогнала бы всех своих девок. Парубки гонялись за нею толпами, но,  потерявши терпение, оставляли мало-помалу и обращались к другим, не так  избалованным. Один только кузнец был упрям и не оставлял своего волокитства,  несмотря на то что и с ним поступаемо было ничуть не лучше, как с другими.    

  По выходе отца своего она долго еще принаряживалась и жеманилась перед  небольшим в оловянных рамках зеркалом и не могла налюбоваться собою. «Что людям  вздумалось расславлять, будто я хороша? – говорила она, как бы рассеянно, для  того только, чтобы об чем-нибудь поболтать с собою. – Лгут люди, я совсем не  хороша». Но мелькнувшее в зеркале свежее, живое в детской юности лицо с блестящими  черными очами и невыразимо приятной усмешкой, прожигавшей душу, вдруг доказало  противное. «Разве черные брови и очи мои, – продолжала красавица, не выпуская  зеркала, – так хороши, что уже равных им нет и на свете? Что тут хорошего в  этом вздернутом кверху носе? и в щеках? и в губах? Будто хороши мои черные  косы? Ух! их можно испугаться вечером: они, как длинные змеи, перевились и  обвились вокруг моей головы. Я вижу теперь, что я совсем не хороша! – и,  отдвигая несколько подалее от себя зеркало, вскрикнула: – Нет, хороша я! Ах,  как хороша! Чудо! Какую радость принесу я тому, кого буду женою! Как будет  любоваться мною мой муж! Он не вспомнит себя. Он зацелует меня насмерть».    

  – Чудная девка! – прошептал вошедший тихо кузнец, – и хвастовства у нее  мало! С час стоит, глядясь в зеркало, и не наглядится, и еще хвалит себя вслух!    

  «Да, парубки, вам ли чета я? вы поглядите на меня, – продолжала  хорошенькая кокетка, – как я плавно выступаю; у меня сорочка шита красным  шелком. А какие ленты на голове! Вам век не увидать богаче галуна! Все это  накупил мне отец мой для того, чтобы на мне женился самый лучший молодец на  свете!» И, усмехнувшись, поворотилась она в другую сторону и увидела кузнеца…    

  Вскрикнула и сурово остановилась перед ним.    

  Кузнец и руки опустил.    

  Трудно рассказать, что выражало смугловатое лицо чудной девушки: и  суровость в нем была видна, и сквозь суровость какая-то издевка над смутившимся  кузнецом, и едва заметная краска досады тонко разливалась по лицу; и все это  так смешалось и так было неизобразимо хорошо, что расцеловать ее миллион раз –  вот все, что можно было сделать тогда наилучшего.    

  – Зачем ты пришел сюда? – так начала говорить Оксана. – Разве хочется,  чтобы выгнала за дверь лопатою? Вы все мастера подъезжать к нам. Вмиг  пронюхаете, когда отцов нет дома. О, я знаю вас! Что, сундук мой готов?    

  – Будет готов, мое серденько, после праздника будет готов. Если бы ты  знала, сколько возился около него: две ночи не выходил из кузницы; зато ни у  одной поповны не будет такого сундука, Железо на оковку положил такое, какого  не клал на сотникову таратайку, когда ходил на работу в Полтаву. А как будет  расписан! Хоть весь околоток вы'ходи своими беленькими ножками, не найдешь  такого! По всему полю будут раскиданы красные и синие цветы. Гореть будет, как  жар. Не сердись же на меня! Позволь хоть поговорить, хоть поглядеть на тебя!    

  – Кто же тебе запрещает, говори и гляди!    

  Тут села она на лавку и снова взглянула в зеркало и стала поправлять на  голове свои косы. Взглянула на шею, на новую сорочку, вышитую шелком, и тонкое  чувство самодовольствия выразилось на устах, на свежих ланитах и отсветилось в  очах.    

  – Позволь и мне сесть возле тебя! – сказал кузнец.    

  – Садись, – проговорила Оксана, сохраняя в устах и в довольных очах то  же самое чувство.    

  – Чудная, ненаглядная Оксана, позволь поцеловать тебя! – произнес  ободренный кузнец и прижал ее к себе, в намерении схватить поцелуй; но Оксана  отклонила свои щеки, находившиеся уже на неприметном расстоянии от губ кузнеца,  и оттолкнула его.    

  – Чего тебе еще хочется? Ему когда мед, так и ложка нужна! Поди прочь,  у тебя руки жестче железа. Да и сам ты пахнешь дымом. Я думаю, меня всю обмарал  сажею.    

  Тут она поднесла зеркало и снова начала перед ним охорашиваться.    

  «Не любит она меня, – думал про себя, повеся голову, кузнец. – Ей всё  игрушки; а я стою перед нею как дурак и очей не свожу с нее. И все бы стоял  перед нею, и век бы не сводил с нее очей! Чудная девка! чего бы я не дал, чтобы  узнать, что у нее на сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет ни до кого.  Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я за грустью не вижу света; а я  ее так люблю, как ни один человек на свете не любил и не будет никогда любить».    

  – Правда ли, что твоя мать ведьма? – произнесла Оксана и засмеялась; и  кузнец почувствовал, что внутри его все засмеялось. Смех этот как будто разом  отозвался в сердце и в тихо встрепенувших жилах, и со всем тем досада запала в  его душу, что он не во власти расцеловать так приятно засмеявшееся лицо.    

  – Что мне до матери? ты у меня мать, и отец, и все, что ни есть  дорогого на свете. Если б меня призвал царь и сказал: «Кузнец Вакула, проси у  меня всего, что ни есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прикажу тебе  сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молотами». – «Не хочу,  – сказал бы я царю, – ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего  царства: дай мне лучше мою Оксану!»    

  – Видишь, какой ты! Только отец мой сам не промах. Увидишь, когда он не  женится на твоей матери, – проговорила, лукаво усмехнувшись, Оксана. – Однако ж  дивчата не приходят… Что б это значило? Давно уже пора колядовать. Мне  становится скучно.    

  – Бог с ними, моя красавица!    

  – Как бы не так! с ними, верно, придут парубки. Тут-то пойдут балы.  Воображаю, каких наговорят смешных историй!    

  – Так тебе весело с ними?    

  – Да уж веселее, чем с тобою. А! кто-то стукнул; верно, дивчата с  парубками.    

  «Чего мне больше ждать? – говорил сам с собою кузнец. – Она издевается  надо мною. Ей я столько же дорог, как перержавевшая подкова. Но если ж так, не  достанется, по крайней мере, другому посмеяться надо мною. Пусть только я  наверное замечу, кто ей нравится более моего; я отучу…»    

  Стук в двери и резко зазвучавший на морозе голос: «Отвори!» – прервал  его размышления.    

  – Постой, я сам отворю, – сказал кузнец и вышел в сени, в намерении  отломать с досады бока первому попавшемуся человеку.    

       

  Мороз увеличился, и вверху так сделалось холодно, что черт перепрыгивал  с одного копытца на другое и дул себе в кулак, желая сколько-нибудь отогреть  мерзнувшие руки. Не мудрено, однако ж, и смерзнуть тому, кто толкался от утра  до утра в аду, где, как известно, не так холодно, как у нас зимою, и где,  надевши колпак и ставши перед очагом, будто в самом деле кухмистр, поджаривал  он грешников с таким удовольствием, с каким обыкновенно баба жарит на рождество  колбасу.    

  Ведьма сама почувствовала, что холодно, несмотря на то что была тепло  одета; и потому, поднявши руки кверху, отставила ногу и, приведши себя в такое  положение, как человек, летящий на коньках, не сдвинувшись ни одним суставом,  спустилась по воздуху, будто по ледяной покатой горе, и прямо в трубу.    

  Черт таким же порядком отправился вслед за нею. Но так как это животное  проворнее всякого франта в чулках, то не мудрено, что он наехал при самом входе  в трубу на шею своей любовницы, и оба очутились в просторной печке между горшками.    

  Путешественница отодвинула потихоньку заслонку, поглядеть, не назвал ли  сын ее Вакула в хату гостей, но, увидевши, что никого не было, выключая только  мешки, которые лежали посереди хаты, вылезла из печки, скинула теплый кожух,  оправилась, и никто бы не мог узнать, что она за минуту назад ездила на метле.    

  Мать кузнеца Вакулы имела от роду не больше сорока лет. Она была ни  хороша, ни дурна собою. Трудно и быть хорошею в такие года. Однако ж она так  умела причаровать к себе самых степенных козаков (которым, не мешает, между  прочим, заметить, мало было нужды до красоты), что к ней хаживал и голова, и  дьяк Осип Никифорович (конечно, если дьячихи не было дома), и козак Корний Чуб,  и козак Касьян Свербыгуз. И, к чести ее сказать, она умела искусно обходиться с  ними. Ни одному из них и в ум не приходило, что у него есть соперник. Шел ли  набожный мужик, или дворянин, как называют себя козаки, одетый в кобеняк с  видлогою, в воскресенье в церковь или, если дурная погода, в шинок, – как не  зайти к Солохе, не поесть жирных с сметаною вареников и не поболтать в теплой  избе с говорливой и угодливой хозяйкой. И дворянин нарочно для этого давал  большой крюк, прежде чем достигал шинка, и называл это – заходить по дороге. А  пойдет ли, бывало, Солоха в праздник в церковь, надевши яркую плахту с  китайчатою запаскою, а сверх ее синюю юбку, на которой сзади нашиты были  золотые усы, и станет прямо близ правого крылоса, то дьяк уже верно  закашливался и прищуривал невольно в ту сторону глаза; голова гладил усы,  заматывал за ухо оселедец и говорил стоявшему близ его соседу: «Эх, добрая  баба! черт-баба!»    

  Солоха кланялась каждому, и каждый думал, что она кланяется ему одному.  Но охотник мешаться в чужие дела тотчас бы заметил, что Солоха была приветливее  всего с козаком Чубом. Чуб был вдов; восемь скирд хлеба всегда стояли перед его  хатою. Две пары дюжих волов всякий раз высовывали свои головы из плетеного  сарая на улицу и мычали, когда завидывали шедшую куму – корову, или дядю –  толстого быка. Бородатый козел взбирался на самую крышу и дребезжал оттуда  резким голосом, как городничий, дразня выступавших по двору индеек и  оборачиваяся задом, когда завидывал своих неприятелей, мальчишек, издевавшихся  над его бородою.    

  В сундуках у Чуба водилось много полотна, жупанов и старинных кунтушей  с золотыми галунами: покойная жена его была щеголиха. В огороде, кроме маку,  капусты, подсолнечников, засевалось еще каждый год две нивы табаку. Все это  Солоха находила не лишним присоединить к своему хозяйству, заранее размышляя о  том, какой оно примет порядок, когда перейдет в ее руки, и удвоивала  благосклонность к старому Чубу. А чтобы каким-нибудь образом сын ее Вакула не  подъехал к его дочери и не успел прибрать всего себе, и тогда бы наверно не  допустил ее мешаться ни во что, она прибегнула к обыкновенному средству всех  сорокалетних кумушек: ссорить как можно чаще Чуба с кузнецом. Может быть, эти  самые хитрости и сметливость ее были виною, что кое-где начали поговаривать  старухи, особливо когда выпивали где-нибудь на веселой сходке лишнее, что Солоха  точно ведьма; что парубок Кизяколупенко видел у нее сзади хвост величиною не  более бабьего веретена; что она еще в позапрошлый четверг черною кошкою  перебежала дорогу; что к попадье раз прибежала свинья, закричала петухом,  надела на голову шапку отца Кондрата и убежала назад.    

  Случилось, что тогда, когда старушки толковали об этом, пришел какой-то  коровий пастух Тымиш Коростявый. Он не преминул рассказать, как летом, перед  самою петровкою, когда он лег спать в хлеву, подмостивши под голову солому,  видел собственными глазами, что ведьма, с распущенною косою, в одной рубашке,  начала доить коров, а он не мог пошевельнуться, так был околдован; подоивши  коров, она пришла к нему и помазала его губы чем-то таким гадким, что он плевал  после того целый день. Но все это что-то сомнительно, потому что один только  сорочинский заседатель может увидеть ведьму. И оттого все именитые козаки  махали руками, когда слышали такие речи. «Брешут сучи бабы!» – бывал  обыкновенный ответ их.    

  Вылезши из печки и оправившись, Солоха, как добрая хозяйка, начала  убирать и ставить все к своему месту, но мешков не тронула: «Это Вакула принес,  пусть же сам и вынесет!» Черт между тем, когда еще влетал в трубу, как-то  нечаянно оборотившись, увидел Чуба об руку с кумом, уже далеко от избы. Вмиг вылетел  он из печки, перебежал им дорогу и начал разрывать со всех сторон кучи  замерзшего снега. Поднялась метель. В воздухе забелело. Снег метался взад и  вперед сетью и угрожал залепить глаза, рот и уши пешеходам. А черт улетел снова  в трубу, в твердой уверенности, что Чуб возвратится вместе с кумом назад,  застанет кузнеца и отпотчует его так, что он долго будет не в силах взять в  руки кисть и малевать обидные карикатуры.    

       

  В самом деле, едва только поднялась метель и ветер стал резать прямо в  глаза, как Чуб уже изъявил раскаяние и, нахлобучивая глубже на голову капелюхи,  угощал побранками себя, черта и кума. Впрочем, эта досада была притворная. Чуб  очень рад был поднявшейся метели. До дьяка еще оставалось в восемь раз больше  того расстояния, которое они прошли. Путешественники поворотили назад. Ветер  дул в затылок; но сквозь метущий снег ничего не было видно.    

  – Стой, кум! мы, кажется, не туда идем, – сказал, немного отошедши,  Чуб, – я не вижу ни одной хаты. Эх, какая метель! Свороти-ка ты, кум, немного в  сторону, не найдешь ли дороги; а я тем временем поищу здесь. Дернет же нечистая  сила потаскаться по такой вьюге! Не забудь закричать, когда найдешь дорогу. Эк,  какую кучу снега напустил в очи сатана!    

  Дороги, однако ж, не было видно. Кум, отошедши в сторону, бродил в  длинных сапогах взад и вперед и, наконец, набрел прямо на шинок. Эта находка  так его обрадовала, что он позабыл все и, стряхнувши с себя снег, вошел в сени,  нимало не беспокоясь об оставшемся на улице куме. Чубу показалось между тем,  что он нашел дорогу; остановившись, принялся он кричать во все горло, но, видя,  что кум не является, решился идти сам.    

  Немного пройдя, увидел он свою хату. Сугробы снега лежали около нее и  на крыше. Хлопая намерзнувшими на холоде руками, принялся он стучать в дверь и  кричать повелительно своей дочери отпереть ее.    

  – Чего тебе тут нужно? – сурово закричал вышедший кузнец.    

  Чуб, узнавши голос кузнеца, отступил несколько назад. «Э, нет, это не  моя хата, – говорил он про себя, – в мою хату не забредет кузнец. Опять же,  если присмотреться хорошенько, то и не кузнецова. Чья бы была это хата? Вот на!  не распознал! это хромого Левченка, который недавно женился на молодой жене. У  него одного только хата похожа на мою. То-то мне показалось и сначала немного  чудно, что так скоро пришел домой. Однако ж Левченко сидит теперь у дьяка, это  я знаю; зачем же кузнец?.. Э-ге-ге! он ходит к его молодой жене. Вот как!  хорошо!.. теперь я все понял».    

  – Кто ты такой и зачем таскаешься под дверями? – произнес кузнец  суровее прежнего и подойдя ближе.    

  «Нет, не скажу ему, кто я, – подумал Чуб, – чего доброго, еще  приколотит, проклятый выродок!» – и, переменив голос, отвечал:    

  – Это я, человек добрый! пришел вам на забаву поколядовать немного под  окнами.    

  – Убирайся к черту с своими колядками! – сердито закричал Вакула. – Что  ж ты стоишь? Слышишь, убирайся сей же час вон!    

  Чуб сам уже имел это благоразумное намерение; но ему досадно  показалось, что принужден слушаться приказаний кузнеца. Казалось, какой-то злой  дух толкал его под руку и вынуждал сказать что-нибудь наперекор.    

  – Что ж ты, в самом деле, так раскричался? – произнес он тем же  голосом, – я хочу колядовать, да и полно!    

  – Эге! да ты от слов не уймешься!.. – Вслед за сими словами Чуб  почувствовал пребольной удар в плечо.    

  – Да вот это ты, как я вижу, начинаешь уже драться! – произнес он,  немного отступая.    

  – Пошел, пошел! – кричал кузнец, наградив Чуба другим толчком.    

  – Что ж ты! – произнес Чуб таким голосом, в котором изображалась и  боль, и досада, и робость. – Ты, вижу, не в шутку дерешься, и еще больно дерешься!    

  – Пошел, пошел! – закричал кузнец и захлопнул дверь.    

  – Смотри, как расхрабрился! – говорил Чуб, оставшись один на улице. –  Попробуй подойти! вишь, какой! вот большая цаца! Ты думаешь, я на тебя суда не  найду? Нет, голубчик, я пойду, и пойду прямо к комиссару. Ты у меня будешь  знать! Я не посмотрю, что ты кузнец и маляр. Однако ж посмотреть на спину и  плечи: я думаю, синие пятна есть. Должно быть, больно поколотил, вражий сын!  Жаль, что холодно и не хочется скидать кожуха! Постой ты, бесовский кузнец,  чтоб черт поколотил и тебя, и твою кузницу, ты у меня напляшешься! Вишь,  проклятый шибеник! Однако ж ведь теперь его нет дома. Солоха, думаю, сидит  одна. Гм… оно ведь недалеко отсюда; пойти бы! Время теперь такое, что нас никто  не застанет. Может, и того, будет можно… Вишь, как больно поколотил проклятый  кузнец!    

  Тут Чуб, почесав свою спину, отправился в другую сторону. Приятность,  ожидавшая его впереди при свидании с Солохою, умаливала немного боль и делала  нечувствительным и самый мороз, который трещал по всем улицам, не заглушаемый  вьюжным свистом. По временам на лице его, которого бороду и усы метель намылила  снегом проворнее всякого цирюльника, тирански хватающего за нос свою жертву,  показывалась полусладкая мина. Но если бы, однако ж, снег не крестил взад и  вперед всего перед глазами, то долго еще можно было бы видеть, как Чуб  останавливался, почесывал спину, произносил: «Больно поколотил проклятый  кузнец!» – и снова отправлялся в путь.    

       

  В то время, когда проворный франт с хвостом и козлиною бородою летал из  трубы и потом снова в трубу, висевшая у него на перевязи при боку ладунка, в  которую он спрятал украденный месяц, как-то нечаянно зацепившись в печке,  растворилась и месяц, пользуясь этим случаем, вылетел через трубу Солохиной  хаты и плавно поднялся по небу. Все осветилось. Метели как не бывало. Снег  загорелся широким серебряным полем и весь обсыпался хрустальными звездами.  Мороз как бы потеплел. Толпы парубков и девушек показались с мешками. Песни  зазвенели, и под редкою хатою не толпились колядующие.    

  Чудно блещет месяц! Трудно рассказать, как хорошо потолкаться в такую  ночь между кучею хохочущих и поющих девушек и между парубками, готовыми на все  шутки и выдумки, какие может только внушить весело смеющаяся ночь. Под плотным  кожухом тепло; от мороза еще живее горят щеки; а на шалости сам лукавый  подталкивает сзади.    

  Кучи девушек с мешками вломились в хату Чуба, окружили Оксану. Крик,  хохот, рассказы оглушили кузнеца. Все наперерыв спешили рассказать красавице  что-нибудь новое, выгружали мешки и хвастались паляницами, колбасами,  варениками, которых успели уже набрать довольно за свои колядки. Оксана,  казалось, была в совершенном удовольствии и радости, болтала то с той, то с  другою и хохотала без умолку. С какой-то досадою и завистью глядел кузнец на такую  веселость и на этот раз проклинал колядки, хотя сам бывал от них без ума.    

  – Э, Одарка! – сказала веселая красавица, оборотившись к одной из  девушек, – у тебя новые черевики! Ах, какие хорошие! и с золотом! Хорошо тебе,  Одарка, у тебя есть такой человек, который все тебе покупает; а мне некому  достать такие славные черевики.    

  – Не тужи, моя ненаглядная Оксана! – подхватил кузнец, – я тебе достану  такие черевики, какие редкая панночка носит.    

  – Ты? – сказала, скоро и надменно поглядев на него, Оксана. – Посмотрю  я, где ты достанешь черевики, которые могла бы я надеть на свою ногу. Разве  принесешь те самые, которые носит царица.    

  – Видишь, какие захотела! – закричала со смехом девичья толпа.    

  – Да, – продолжала гордо красавица, – будьте все вы свидетельницы: если  кузнец Вакула принесет те самые черевики, которые носит царица, то вот мое  слово, что выйду тот же час за него замуж.    

  Девушки увели с собою капризную красавицу.    

  – Смейся, смейся! – говорил кузнец, выходя вслед за ними. – Я сам  смеюсь над собою! Думаю, и не могу вздумать, куда девался ум мой. Она меня не  любит, – ну, бог с ней! будто только на всем свете одна Оксана. Слава богу,  девчат много хороших и без нее на селе. Да что Оксана? с нее никогда не будет  доброй хозяйки; она только мастерица рядиться. Нет, полно, пора перестать  дурачиться.    

  Но в самое то время, когда кузнец готовился быть решительным, какой-то  злой дух проносил пред ним смеющийся образ Оксаны, говорившей насмешливо:  «Достань, кузнец, царицыны черевики, выйду за тебя замуж!» Все в нем волновалось,  и он думал только об одной Оксане.    

  Толпы колядующих, парубки особо, девушки особо, спешили из одной улицы  в другую. Но кузнец шел и ничего не видал и не участвовал в тех веселостях,  которые когда-то любил более всех.    

       

  Черт между тем не на шутку разнежился у Солохи: целовал ее руку с  такими ужимками, как заседатель у поповны, брался за сердце, охал и сказал  напрямик, что если она не согласится удовлетворить его страсти и, как водится,  наградить, то он готов на все: кинется в воду, а душу отправит прямо в пекло.  Солоха была не так жестока, притом же черт, как известно, действовал с нею  заодно. Она таки любила видеть волочившуюся за собою толпу и редко бывала без  компании; этот вечер, однако ж, думала провесть одна, потому что все именитые  обитатели села званы были на кутью к дьяку. Но все пошло иначе: черт только что  представил свое требование, как вдруг послышался голос дюжего головы. Солоха  побежала отворить дверь, а проворный черт влез в лежавший мешок.    

  Голова, стряхнув с своих капелюх снег и выпивши из рук Солохи чарку  водки, рассказал, что он не пошел к дьяку, потому что поднялась метель; а  увидевши свет в ее хате, завернул к ней, в намерении провесть вечер с нею.    

  Не успел голова это сказать, как в дверь послышался стук и голос дьяка.    

  – Спрячь меня куда-нибудь, – шептал голова. – Мне не хочется теперь  встретиться с дьяком.    

  Солоха думала долго, куда спрятать такого плотного гостя; наконец  выбрала самый болыпой мешок с углем; уголь высыпала в кадку, и дюжий голова  влез с усами, с головою и с капелюхами в мешок.    

  Дьяк вошел, покряхтывая и потирая руки, и рассказал, что у него не был  никто и что он сердечно рад этому случаю погулять немного у нее и не испугался  метели, Тут он подошел к ней ближе, кашлянул, усмехнулся, дотронулся своими  длинными пальцами ее обнаженной полной руки и произнес с таким видом, в котором  выказывалось и лукавство, и самодовольствие:    

  – А что это у вас, великолепная Солоха? – И, сказавши это, отскочил он  несколько назад.    

  – Как что? Рука, Осип Никифорович! – отвечала Солоха.    

  – Гм! рука! хе! хе! хе! – произнес сердечно довольный своим началом  дьяк и прошелся по комнате.    

  – А это что у вас, дражайшая Солоха? – произнес он с таким же видом,  приступив к ней снова и схватив ее слегка рукою за шею, и таким же порядком  отскочив назад.    

  – Будто не видите, Осип Никифорович! – отвечала Солоха. – Шея, а на шее  монисто.    

  – Гм! на шее монисто! хе! хе! хе! – И дьяк снова прошелся по комнате,  потирая руки.    

  – А это что у вас, несравненная Солоха?.. – Неизвестно, к чему бы  теперь притронулся дьяк своими длинными пальцами, как вдруг послышался в дверь  стук и голос козака Чуба.    

  – Ах, боже мой, стороннее лицо! – закричал в испуге дьяк. – Что теперь,  если застанут особу моего звания?.. Дойдет до отца Кондрата!..    

  Но опасения дьяка были другого рода: он боялся более того, чтобы не  узнала его половина, которая и без того страшною рукою своею сделала из его  толстой косы самую узенькую.    

  – Ради бога, добродетельная Солоха, – говорил он, дрожа всем телом. –  Ваша доброта, как говорит писание Луки глава трина… трин… Стучатся, ей-богу,  стучатся! Ох, спрячьте меня куда-нибудь!    

  Солоха высыпала уголь в кадку из другого мешка, и не слишком объемистый  телом дьяк влез в него и сел на самое дно, так что сверх его можно было  насыпать еще с полмешка угля.    

  – Здравствуй, Солоха! – сказал, входя в хату, Чуб. – Ты, может быть, не  ожидала меня, а? правда, не ожидала? может быть, я помешал?.. – продолжал Чуб,  показав на лице своем веселую и значительную мину, которая заранее давала  знать, что неповоротливая голова его трудилась и готовилась отпустить  какую-нибудь колкую и затейливую шутку. – Может быть, вы тут забавлялись с  кем-нибудь?.. может быть, ты кого-нибудь спрятала уже, а? – И, восхищенный  таким своим замечанием, Чуб засмеялся, внутренно торжествуя, что он один только  пользуется благосклонностью Солохи. – Ну, Солоха, дай теперь выпить водки. Я  думаю, у меня горло замерзло от проклятого морозу. Послал же бог такую ночь  перед рождеством! Как схватилась, слышишь, Солоха, как схватилась… эк  окостенели руки: не расстегну кожуха! как схватилась вьюга…    

  – Отвори! – раздался на улице голос, сопровождаемый толчком в дверь.    

  – Стучит кто-то, – сказал остановившийся Чуб.    

  – Отвори! – закричали сильнее прежнего.    

  – Это кузнец! – произнес, схватясь за капелюхи, Чуб. – Слышишь, Солоха,  куда хочешь девай меня; я ни за что на свете не захочу показаться этому выродку  проклятому, чтоб ему набежало, дьявольскому сыну, под обоими глазами по пузырю  в копну величиною!    

  Солоха, испугавшись сама, металась как угорелая и, позабывшись, дала  знак Чубу лезть в тот самый мешок, в котором сидел уже дьяк. Бедный дьяк не  смел даже изъявить кашлем и кряхтением боли, когда сел ему почти на голову  тяжелый мужик и поместил свои намерзнувшие на морозе сапоги по обеим сторонам  его висков.    

  Кузнец вошел, не говоря ни слова, не снимая шапки, и почти повалился на  лавку. Заметно, что он был весьма не в духе.    

  В то самое время, когда Солоха затворила за ним дверь, кто-то  постучался снова. Это был козак Свербыгуз. Этого уже нельзя было спрятать в  мешок, потому что и мешка такого нельзя было найти. Он был погрузнее телом  самого головы и повыше ростом Чубова кума. И потому Солоха вывела его в огород,  чтобы выслушать от него все то, что он хотел ей объявить.    

  Кузнец рассеянно оглядывал углы своей хаты, вслушиваясь по временам в  далеко разносившиеся песни колядующих; наконец остановил глаза на мешках:  «Зачем тут лежат эти мешки? их давно бы пора убрать отсюда. Через эту глупую  любовь я одурел совсем. Завтра праздник, а в хате до сих пор лежит всякая  дрянь. Отнести их в кузницу!»    

  Тут кузнец присел к огромным мешкам, перевязал их крепче и готовился  взвалить себе на плечи. Но заметно было, что его мысли гуляли бог знает где,  иначе он бы услышал, как зашипел Чуб, когда волоса на голове его прикрутила  завязавшая мешок веревка, и дюжий голова начал было икать довольно явственно.    

  – Неужели не выбьется из ума моего эта негодная Оксана? – говорил  кузнец, – не хочу думать о ней; а все думается, и, как нарочно, о ней одной  только. Отчего это так, что дума против воли лезет в голову? Кой черт, мешки  стали как будто тяжелее прежнего! Тут, верно, положено еще что-нибудь, кроме  угля. Дурень я! и позабыл, что теперь мне все кажется тяжелее. Прежде, бывало,  я мог согнуть и разогнуть в одной руке медный пятак и лошадиную подкову; а  теперь мешков с углем не подыму. Скоро буду от ветра валиться. Нет, – вскричал  он, помолчав и ободрившись, – что я за баба! Не дам никому смеяться над собою!  Хоть десять таких мешков, все подыму. – И бодро взвалил себе на плеча мешки,  которых не понесли бы два дюжих человека. – Взять и этот, – продолжал он,  подымая маленький, на дне которого лежал, свернувшись, черт. – Тут, кажется, я  положил струмент свой. – Сказав это, он вышел вон из хаты, насвистывая песню:    

         Менi с жiнкой не возиться…           

  Шумнее и шумнее раздавались по улицам песни и крики. Толпы толкавшегося  народа были увеличены еще пришедшими из соседних деревень. Парубки шалили и  бесились вволю. Часто между колядками слышалась какая-нибудь веселая песня,  которую тут же успел сложить кто-нибудь из молодых козаков. То вдруг один из толпы  вместо колядки отпускал щедровку и ревел во все горло:    

         Щедрик, ведрик!      Дайте вареник,      Грудочку кашки,      Кiльце ковбаски!           

  Хохот награждал затейника. Маленькие окна подымались, и сухощавая рука  старухи, которые одни только вместе с степенными отцами оставались в избах,  высовывалась из окошка с колбасою в руках или куском пирога. Парубки и девушки  наперерыв подставляли мешки и ловили свою добычу. В одном месте парубки,  зашедши со всех сторон, окружали толпу девушек: шум, крик, один бросал комом  снега, другой вырывал мешок со всякой всячиной. В другом месте девушки ловили  парубка, подставляли ему ногу, и он летел вместе с мешком стремглав на землю.  Казалось, всю ночь напролет готовы были провеселиться. И ночь, как нарочно, так  роскошно теплилась! и еще белее казался свет месяца от блеска снега.    

  Кузнец остановился с своими мешками. Ему почудился в толпе девушек  голос и тоненький смех Оксаны. Все жилки в нем вздрогнули; бросивши на землю  мешки так, что находившийся на дне дьяк заохал от ушибу и голова икнул во все  горло, побрел он с маленьким мешком на плечах вместе с толпою парубков, шедших  следом за девичьей толпою, между которою ему послышался голос Оксаны.    

  «Так, это она! стоит, как царица, и блестит черными очами! Ей  рассказывает что-то видный парубок; верно, забавное, потому что она смеется. Но  она всегда смеется». Как будто невольно, сам не понимая как, протерся кузнец  сквозь толпу и стал около нее.    

  – А, Вакула, ты тут! здравствуй! – сказала красавица с той же самой  усмешкой, которая чуть не сводила Вакулу с ума. – Ну, много наколядовал? Э,  какой маленький мешок! А черевики, которые носит царица, достал? достань  черевики, выйду замуж! – И, засмеявшись, убежала с толпою.    

  Как вкопанный стоял кузнец на одном месте. «Нет, не могу; нет сил  больше… – произнес он наконец. – Но боже ты мой, отчего она так чертовски  хороша? Ее взгляд, и речи, и все, ну вот так и жжет, так и жжет… Нет, невмочь  уже пересилить себя! Пора положить конец всему: пропадай душа, пойду утоплюсь в  пролубе, и поминай как звали!»    

  Тут решительным шагом пошел он вперед, догнал толпу, поравнялся с  Оксаною и сказал твердым голосом:    

  – Прощай, Оксана! Ищи себе какого хочешь жениха, дурачь кого хочешь; а  меня не увидишь уже больше на этом свете.    

  Красавица казалась удивленною, хотела что-то сказать, но кузнец махнул  рукою и убежал.    

  – Куда, Вакула? – кричали парубки, видя бегущего кузнеца.    

  – Прощайте, братцы! – кричал в ответ кузнец. – Даст бог, увидимся на  том свете; а на этом уже не гулять нам вместе. Прощайте, не поминайте лихом!  Скажите отцу Кондрату, чтобы сотворил панихиду по моей грешной душе. Свечей к  иконам чудотворца и божией матери, грешен, не обмалевал за мирскими делами. Все  добро, какое найдется в моей скрыне, на церковь! Прощайте!    

  Проговоривши это, кузнец принялся снова бежать с мешком на спине.    

  – Он повредился! – говорили парубки.    

  – Пропадшая душа! – набожно пробормотала проходившая мимо старуха. –  Пойти рассказать, как кузнец повесился!    

  Вакула между тем, пробежавши несколько улиц, остановился перевесть  духа. «Куда я, в самом деле, бегу? – подумал он, – как будто уже все пропало.  Попробую еще средство: пойду к запорожцу Пузатому Пацюку. Он, говорят, знает  всех чертей и все сделает, что захочет. Пойду, ведь душе все же придется  пропадать!»    

  При этом черт, который долго лежал без всякого движения, запрыгал в  мешке от радости; но кузнец, подумав, что он как-нибудь зацепил мешок рукою и  произвел сам это движение, ударил по мешку дюжим кулаком и, встряхнув его на  плечах, отправился к Пузатому Пацюку.    

  Этот Пузатый Пацюк был точно когда-то запорожцем; но выгнали его или он  сам убежал из Запорожья, этого никто не знал. Давно уже, лет десять, а может, и  пятнадцать, как он жил в Диканьке. Сначала он жил, как настоящий запорожец:  ничего не работал, спал три четверти дня, ел за шестерых косарей и выпивал за одним  разом почти по целому ведру; впрочем, было где и поместиться, потому что Пацюк,  несмотря на небольшой рост, в ширину был довольно увесист. Притом шаровары,  которые носил он, были так широки, что, какой бы большой ни сделал он шаг, ног  было совершенно незаметно, и казалось – винокуренная кадь двигалась по улице.  Может быть, это самое подало повод прозвать его Пузатым. Не прошло нескольких  дней после прибытия его в село, как все уже узнали, что он знахарь. Бывал ли  кто болен чем, тотчас призывал Пацюка; а Пацюку стоило только пошептать  несколько слов, и недуг как будто рукою снимался. Случалось ли, что  проголодавшийся дворянин подавился рыбьей костью, Пацюк умел так искусно  ударить кулаком в спину, что кость отправлялась куда ей следует, не причинив  никакого вреда дворянскому горлу. В последнее время его редко видали  где-нибудь. Причина этому была, может быть, лень, а может, и то, что пролезать  в двери делалось для него с каждым годом труднее. Тогда миряне должны были  отправляться к нему сами, если имели в нем нужду.    

  Кузнец не без робости отворил дверь и увидел Пацюка, сидевшего на полу  по-турецки, перед небольшою кадушкою, на которой стояла миска с галушками. Эта  миска стояла, как нарочно, наравне с его ртом. Не подвинувшись ни одним  пальцем, он наклонил слегка голову к миске и хлебал жижу, схватывая по временам  зубами галушки.    

  «Нет, этот, – подумал Вакула про себя, – еще ленивее Чуба: тот, по  крайней мере, ест ложкою, а этот и руки не хочет поднять!»    

  Пацюк, верно, крепко занят был галушками, потому что, казалось, совсем  не заметил прихода кузнеца, который, едва ступивши на порог, отвесил ему  пренизкий поклон.    

  – Я к твоей милости пришел, Пацюк! – сказал Вакула, кланяясь снова.    

  Толстый Пацюк поднял голову и снова начал хлебать галушки.    

  – Ты, говорят, не во гнев будь сказано… – сказал, собираясь с духом,  кузнец, – я веду об этом речь не для того, чтобы тебе нанесть какую обиду, –  приходишься немного сродни черту.    

  Проговоря эти слова, Вакула испугался, подумав, что выразился все еще  напрямик и мало смягчил крепкие слова, и, ожидая, что Пацюк, схвативши кадушку  вместе с мискою, пошлет ему прямо в голову, отсторонился немного и закрылся  рукавом, чтобы горячая жижа с галушек не обрызгала ему лица.    

  Но Пацюк взглянул и снова начал хлебать галушки. Ободренный кузнец решился  продолжать:    

  – К тебе пришел, Пацюк, дай боже тебе всего, добра всякого в  довольствии, хлеба в пропорции! – Кузнец иногда умел ввернуть модное слово; в  том он понаторел в бытность еще в Полтаве, когда размалевывал сотнику дощатый  забор. – Пропадать приходится мне, грешному! ничто не помогает на свете! Что  будет, то будет, приходится просить помощи у самого черта. Что ж, Пацюк? –  произнес кузнец, видя неизменное его молчание, – как мне быть?    

  – Когда нужно черта, то и ступай к черту! – отвечал Пацюк, не подымая  на него глаз и продолжая убирать галушки.    

  – Для того-то я и пришел к тебе, – отвечал кузнец, отвешивая поклон, –  кроме тебя, думаю, никто на свете не знает к нему дороги.    

  Пацюк ни слова и доедал остальные галушки.    

  – Сделай милость, человек добрый, не откажи! – наступал кузнец, –  свинины ли, колбас, муки гречневой, ну, полотна, пшена или иного прочего, в  случае потребности… как обыкновенно между добрыми людьми водится… не  поскупимся. Расскажи хоть, как, примерно сказать, попасть к нему на дорогу?    

  – Тому не нужно далеко ходить, у кого черт за плечами, – произнес  равнодушно Пацюк, не изменяя своего положения.    

  Вакула уставил на него глаза, как будто бы на лбу его написано было  изъяснение этих слов. «Что он говорит?» – безмолвно спрашивала его мина; а  полуотверстый рот готовился проглотить, как галушку, первое слово. Но Пацюк  молчал.    

  Тут заметил Вакула, что ни галушек, ни кадушки перед ним не было; но  вместо того на полу стояли две деревянные миски: одна была наполнена  варениками, другая сметаною. Мысли его и глаза невольно устремились на эти  кушанья. «Посмотрим, – говорил он сам себе, – как будет есть Пацюк вареники.  Наклоняться он, верно, не захочет, чтобы хлебать, как галушки, да и нельзя:  нужно вареник сперва обмакнуть в сметану».    

  Только что он успел это подумать, Пацюк разинул рот, поглядел на  вареники и еще сильнее разинул рот. В это время вареник выплеснул из миски,  шлепнул в сметану, перевернулся на другую сторону, подскочил вверх и как раз  попал ему в рот. Пацюк съел и снова разинул рот, и вареник таким же порядком  отправился снова. На себя только принимал он труд жевать и проглатывать.    

  «Вишь, какое диво!» – подумал кузнец, разинув от удивления рот, и тот  же час заметил, что вареник лезет и к нему в рот и уже выказал губы сметаною.  Оттолкнувши вареник и вытерши губы, кузнец начал размышлять о том, какие чудеса  бывают на свете и до каких мудростей доводит человека нечистая сила, заметя  притом, что один только Пацюк может помочь ему. «Поклонюсь ему еще, пусть  растолкует хорошенько… Однако что за черт! ведь сегодня голодная кутья, а он  ест вареники, вареники скоромные! Что я, в самом деле, за дурак, стою тут и  греха набираюсь! Назад!» И набожный кузнец опрометью выбежал из хаты.    

  Однако ж черт, сидевший в мешке и заранее уже радовавшийся, не мог  вытерпеть, чтобы ушла из рук его такая славная добыча. Как только кузнец  опустил мешок, он выскочил из него и сел верхом ему на шею.    

  Мороз подрал по коже кузнеца; испугавшись и побледнев, не знал он, что  делать; уже хотел перекреститься… Но черт, наклонив свое собачье рыльце ему на  правое ухо, сказал:    

  – Это я – твой друг, все сделаю для товарища и друга! Денег дам сколько  хочешь, – пискнул он ему в левое ухо. – Оксана будет сегодня же наша, – шепнул  он, заворотивши свою морду снова на правое ухо.    

  Кузнец стоял, размышляя.    

  – Изволь, – сказал он наконец, – за такую цену готов быть твоим!    

  Черт всплеснул руками и начал от радости галопировать на шее кузнеца.  «Теперь-то попался кузнец! – думал он про себя, – теперь-то я вымещу на тебе,  голубчик, все твои малеванья и небылицы, взводимые на чертей! Что теперь скажут  мои товарищи, когда узнают, что самый набожнейший из всего села человек в моих  руках?» Тут черт засмеялся от радости, вспомнивши, как будет дразнить в аде все  хвостатое племя, как будет беситься хромой черт, считавшийся между ними первым  на выдумки.    

  – Ну, Вакула! – пропищал черт, все так же не слезая с шеи, как бы  опасаясь, чтобы он не убежал, – ты знаешь, что без контракта ничего не делают.    

  – Я готов! – сказал кузнец. – У вас, я слышал, расписываются кровью;  постой же, я достану в кармане гвоздь! – Тут он заложил назад руку – и хвать  черта за хвост.    

  – Вишь, какой шутник! – закричал, смеясь, черт. – Ну, полно, довольно  уже шалить!    

  – Постой, голубчик! – закричал кузнец, – а вот это как тебе покажется?  – При сем слове он сотворил крест, и черт сделался так тих, как ягненок. –  Постой же, – сказал он, стаскивая его за хвост на землю, – будешь ты у меня  знать подучивать на грехи добрых людей и честных христиан! – Тут кузнец, не  выпуская хвоста, вскочил на него верхом и поднял руку для крестного знамения.    

  – Помилуй, Вакула! – жалобно простонал черт, – все что для тебя нужно,  все сделаю, отпусти только душу на покаяние: не клади на меня страшного креста!    

  – А, вот каким голосом запел, немец проклятый! Теперь я знаю, что  делать. Вези меня сей же час на себе, слышишь, неси, как птица!    

  – Куда? – произнес печальный черт.    

  – В Петембург, прямо к царице!    

  И кузнец обомлел от страха, чувствуя себя подымающимся на воздух.    

       

  Долго стояла Оксана, раздумывая о странных речах кузнеца. Уже внутри ее  что-то говорило, что она слишком жестоко поступила с ним. Что, если он в самом  деле решится на что-нибудь страшное? «Чего доброго! может быть, он с горя  вздумает влюбиться в другую и с досады станет называть ее первою красавицею на  селе? Но нет, он меня любит. Я так хороша! Он меня ни за что не променяет; он  шалит, прикидывается. Не пройдет минут десять, как он, верно, придет поглядеть  на меня. Я в самом деле сурова. Нужно ему дать, как будто нехотя, поцеловать  себя. То-то он обрадуется!» И ветреная красавица уже шутила со своими  подругами.    

  – Постойте, – сказала одна из них, – кузнец позабыл мешки свои;  смотрите, какие страшные мешки! Он не по-нашему наколядовал: я думаю, сюда по  целой четверти барана кидали; а колбасам и хлебам, верно, счету нет! Роскошь!  целые праздники можно объедаться.    

  – Это кузнецовы мешки? – подхватила Оксана. – Утащим скорее их ко мне в  хату и разглядим хорошенько, что он сюда наклал.    

  Все со смехом одобрили такое предложение.    

  – Но мы не поднимем их! – закричала вся толпа вдруг, силясь сдвинуть  мешки.    

  – Постойте, – сказала Оксана, – побежим скорее за санками и отвезем на  санках!    

  И толпа побежала за санками.    

  Пленникам сильно прискучило сидеть в мешках, несмотря на то что дьяк  проткнул для себя пальцем порядочную дыру. Если бы еще не было народу, то,  может быть, он нашел бы средство вылезть; но вылезть из мешка при всех,  показать себя на смех… это удерживало его, и он решился ждать, слегка только  покряхтывая под невежливыми сапогами Чуба. Чуб сам не менее желал свободы,  чувствуя, что под ним лежит что-то такое, на котором сидеть страх было неловко.  Но как скоро услышал решение своей дочери, то успокоился и не хотел уже  вылезть, рассуждая, что к хате своей нужно пройти, по крайней мере, шагов с  сотню, а может быть, и другую. Вылезши же, нужно оправиться, застегнуть кожух,  подвязать пояс – сколько работы! да и капелюхи остались у Солохи. Пусть же  лучше девчата довезут на санках. Но случилось совсем не так, как ожидал Чуб. В  то время, когда дивчата побежали за санками, худощавый кум выходил из шинка  расстроенный и не в духе. Шинкарка никаким образом не решалась ему верить в  долг; он хотел было дожидаться, авось-либо придет какой-нибудь набожный  дворянин и попотчует его; но, как нарочно, все дворяне оставались дома и, как  честные христиане, ели кутью посреди своих домашних. Размышляя о развращении  нравов и о деревянном сердце жидовки, продающей вино, кум набрел на мешки и  остановился в изумлении.    

  – Вишь, какие мешки кто-то бросил на дороге! – сказал он, осматриваясь  по сторонам, – должно быть, тут и свинина есть. Полезло же кому-то счастие  наколядовать столько всякой всячины! Экие страшные мешки! Положим, что они  набиты гречаниками да коржами, и то добре. Хотя бы были тут одни паляницы, и то  в шмак: жидовка за каждую паляницу дает осьмуху водки. Утащить скорее, чтобы  кто ни увидел. – Тут взвалил он себе на плеча мешок с Чубом и дьяком, но  почувствовал, что он слишком тяжел. – Нет, одному будет тяжело несть, –  проговорил он, – а вот, как нарочно, идет ткач Шапуваленко. Здравствуй, Остап!    

  – Здравствуй, – сказал, остановившись, ткач.    

  – Куда идешь?    

  – А так, иду, куда ноги идут.    

  – Помоги, человек добрый, мешки снесть! кто-то колядовал, да и кинул  посереди дороги. Добром разделимся пополам.    

  – Мешки? а с чем мешки, с книшами или паляницами ?    

  – Да, думаю, всего есть.    

  Тут выдернули они наскоро из плетня палки, положили на них мешок и  понесли на плечах.    

  – Куда ж мы понесем его? в шинок? – спросил дорогою ткач.    

  – Оно бы и я так думал, чтобы в шинок; но ведь проклятая жидовка не  поверит, подумает еще, что где-нибудь украли; к тому же я только что из шинка.  – Мы отнесем его в мою хату. Нам никто не помешает: жинки нет дома.    

  – Да точно ли нет дома? – спросил осторожный ткач.    

  – Слава богу, мы не совсем еще без ума, – сказал кум, – черт ли бы  принес меня туда, где она. Она, думаю, протаскается с бабами до света.    

  – Кто там? – закричала кумова жена, услышав шум в сенях, произведенный  приходом двух приятелей с мешком, и отворяя дверь.    

  Кум остолбенел.    

  – Вот тебе на! – произнес ткач, опустя руки.    

  Кумова жена была такого рода сокровище, каких немало на белом свете.  Так же как и ее муж, она почти никогда не сидела дома и почти весь день  пресмыкалась у кумушек и зажиточных старух, хвалила и ела с большим аппетитом и  дралась только по утрам с своим мужем, потому что в это только время и видела  его иногда. Хата их была вдвое старее шаровар волостного писаря, крыша в  некоторых местах была без соломы. Плетня видны были одни остатки, потому что  всякий выходивший из дому никогда не брал палки для собак, в надежде, что будет  проходить мимо кумова огорода и выдернет любую из его плетня. Печь не топилась  дня по три. Все, что ни напрашивала нежная супруга у добрых людей, прятала как  можно подалее от своего мужа и часто самоуправно отнимала у него добычу, если  он не успевал ее пропить в шинке. Кум, несмотря на всегдашнее хладнокровие, не  любил уступать ей и оттого почти всегда уходил из дому с фонарями под обоими  глазами, а дорогая половина, охая, плелась рассказывать старушкам о бесчинстве  своего мужа и о претерпенных ею от него побоях.    

  Теперь можно себе представить, как были озадачены ткач и кум таким  неожиданным явлением. Опустивши мешок, они заступили его собою и закрыли  полами; но уже было поздно: кумова жена хотя и дурно видела старыми глазами,  однако ж мешок заметила.    

  – Вот это хорошо! – сказала она с таким видом, в котором заметна была  радость ястреба. – Это хорошо, что наколядовали столько! Вот так всегда делают  добрые люди; только нет, я думаю, где-нибудь подцепили. Покажите мне сейчас,  слышите, покажите сей же час мешок ваш!    

  – Лысый черт тебе покажет, а не мы, – сказал, приосанясь, кум.    

  – Тебе какое дело? – сказал ткач, – мы наколядовали, а не ты.    

  – Нет, ты мне покажешь, негодный пьяница! – вскричала жена, ударив  высокого кума кулаком в подбородок и продираясь к мешку.    

  Но ткач и кум мужественно отстояли мешок и заставили ее попятиться  назад. Не успели они оправиться, как супруга выбежала в сени уже с кочергою в  руках. Проворно хватила кочергою мужа по рукам, ткача по спине и уже стояла  возле мешка.    

  – Что мы допустили ее? – сказал ткач, очнувшись.    

  – Э, что мы допустили! а отчего ты допустил? – сказал хладнокровно кум.    

  – У вас кочерга, видно, железная! – сказал после небольшого молчания  ткач, почесывая спину. – Моя жинка купила прошлый год на ярмарке кочергу, дала  пивкопы, – та ничего… не больно.    

  Между тем торжествующая супруга, поставив на пол каганец, развязала  мешок и заглянула в него. Но, верно, старые глаза ее, которые так хорошо  увидели мешок, на этот раз обманулись.