1 2 3 
– Мы ее не видали, – поддержал мальчика Альфред.
– Нет, куда там, да и, к счастью, тетку ее тетки тоже, – выпалил Эмиль. – Иначе яма была бы битком набита старыми волчицами-оборотнями. Дай мою ружейку, Альфред!
Тут уж Командорша заголосила что было мочи, а потом, всхлипывая, забормотала:
– Вот злодеи, вот уж злодеи-то!
– Она говорит, что любит пальты? – удивленно спросил Эмиль.
– Да, ясное дело, любит, – ответил Альфред, – только у нас ни одного пальта нет.
– Не-а, во всем Смоланде не осталось больше ни единого пальта, – подтвердил Эмиль. – Все слопала Командорша.
Старостиха завыла пуще прежнего. Она поняла, что Эмиль узнал, как подло она обошлась с Дурнем-Юкке и другими бедняками. Она так убивалась, что Эмилю стало жаль ее, потому что сердце у этого мальчика было золотое. Но если хочешь, чтобы жизнь в богадельне стала лучше, так просто отпустить старостиху нельзя.
– Послушай-ка, Альфред, – сказал он, – приглядись получше к волчице, по-моему, она чем-то похожа на Командоршу из богадельни, а?
– Ой, чур меня, упаси и помилуй! – воскликнул Альфред. – Да Командорша будет почище всех смоландских оборотней, вместе взятых.
– Это уж точно, – согласился Эмиль. – Ясное дело, волчицы-оборотни просто добрые по сравнению с ней. Она-то никому добра не сделает! Все-таки интересно, кто в самом деле стащил ту колбаску из шкафа на чердаке?
– Я! – жалобно закричала Командорша. – Я! Сознаюсь во всем, только вытащите меня отсюда!
Эмиль и Альфред с улыбкой переглянулись.
– Альфред, – сказал Эмиль. – Ты что, ослеп? Неужто не видишь, что это Командорша, а никакой не оборотень!
– Что за наваждение! – воскликнул Альфред. – И как это мы могли так обознаться?
– Сам не понимаю, – ответил Эмиль. – Она похожа на волчицу-оборотня, только у той не может быть такой шали.
– Нет, шали у оборотней нет. Но вот усы тоже есть, верно?
– Ну и дела. Теперь, Альфред, надо помочь Командорше, тащи лестницу!
Наконец в волчью яму спустили лестницу. Старостиха с громким плачем выбралась наверх и бросилась наутек, только пятки засверкали. Никогда в жизни ноги ее больше не будет в Каттхульте! Но прежде чем старостиха скрылась за холмом, она обернулась и крикнула:
– Колбаску взяла я! Прости меня, Господи, но под Рождество я совсем запамятовала про это! Клянусь, что запамятовала!
– Хорошо, что ей пришлось посидеть здесь часок и вспомнить про свои подлости, – сказал Эмиль. – Видать, не такая уж глупая выдумка эти волчьи ямы.
Командорша неслась вниз с холма во весь дух и порядком запыхалась, когда наконец добежала до богадельни. Все ее старички и старушки спали в своих завшивленных постелях, и Командорша ни за что на свете не рискнула бы теперь потревожить их сон. Она кралась по дому неслышно, словно призрак, чего никогда раньше не делала. Они все до одного были целы и невредимы. Она пересчитала их, как овец: Дурень-Юкке, КаллеЛопата, Юхан-Грош, Придурок-Никлас, ПройдохаФия, Кубышка, Виберша и Блаженная Амалия – все были здесь, она всех их видела. Но вдруг она увидела еще кое-что. На столике возле постели Блаженной Амалии маячило… о ужас! там маячило привидение! Конечно, привидение, хотя оно и было похоже на поросенка. А может, это оборотень стоял и глазел на нее своими жуткими белесыми глазами?
Слишком много страхов выпало на долю Командорши за один день, и сердце ее не выдержало. Она со стоном рухнула на пол. Так она и лежала, словно убитая, пока солнце не заглянуло в окна богадельни.
Как раз в этот день родственники из Ингаторпа должны были приехать в гости в Каттхульт. Но вот беда, чем же их потчевать? Разве что свежепросоленным шпиком, сохранившимся в бочонке в кладовой, да жареной свининой с картошкой и луковым соусом – свининой, которую не стыдно подать на стол самому королю, случись ему заехать на хутор!
Но когда вечером мама Эмиля записывала в синюю тетрадь историю того дня, надо признаться, она была очень огорчена, и листки бумаги по сей день хранят расплывшиеся кляксы, словно над листками этими кто-то плакал.
«ДЕНЬ МОЕЙ ВИДЫ, – вывела она заголовок. И потом: – Сиводня он целый день просидел в столярке, бедный рибенок. Конечно, он мальчик благачистивый, но порой, сдается мне, он малость не в себе». А жизнь в Каттхульте шла своим чередом. Минула зима, и наступила весна. Эмиль частенько сидел в столярной, а все остальное время играл с маленькой Идой, ездил верхом на Лукасе, возил в город молоко, дразнил Лину, болтал с Альфредом и выдумывал все новые и новые проказы, которые делали его жизнь богатой событиями и разнообразной. Так что к началу мая он уже вырезал не менее ста двадцати пяти деревянных старичков, красовавшихся на полке в столярке! Что за мастер был этот ребенок!
Альфред не проказничал, но и у него были свои огорчения, вот так-то. Ведь он до сих пор не отважился сказать Лине, что не хочет на ней жениться.
– Давай уж лучше я скажу, – предлагал Эмиль, но Альфред и слышать об этом не хотел.
– Я же тебе говорил, надо половчее, чтобы не обидеть ее.
Альфред, право же, был добрый малый, и он никак не находил нужных слов, чтобы сказать о своем решении Лине. Но как-то субботним вечером в начале мая, когда Лина сидела на крыльце людской и упорно ждала, когда он подсядет к ней, Альфред решил: будь что будет! Свесившись из окна людской, он закричал ей:
– Слышь, Лина! У меня к тебе дельце. Я давно хотел тебе сказать…
Лина фыркнула. «Наконец-то дождалась чего хотела», – подумала она.
– Чего же, милый Альфред, – отозвалась она, – говори, что там у тебя?
– Да все, вишь, о женитьбе, ну, о чем мы раньше толковали… слышь, наплюем на эту женитьбу, ладно?
Да, так он и сказал, бедняга Альфред! То есть употребил еще более крепкое словцо. Ужасно, что все это приходится пересказывать. Может, и не следовало бы этого делать, так как я не хочу учить тебя скверным словам, наверное, ты уже немало знаешь их сам. Но ты должен помнить, что Альфред был всего-навсего простой работник из Леннеберги, куда ему до тебя! И он не сумел получше выразить свои мысли, хотя ломал себе голову много-много дней, бедняга Альфред!
Кстати, Лина не обиделась.
– Ты так думаешь? – спросила она. – Нуну, поживем – увидим!
И Альфред понял тогда, что, видно, ему никогда не избавиться от Лины. Но в тот вечер ему все же хотелось быть счастливым и свободным, и потому он вместе с Эмилем пошел на хуторское озеро удить окуней.
Вечер был такой прекрасный, какие бывают, наверное, только весной в Смоланде. Вся черемуха в Каттхульте стояла в цвету, пели дрозды, жужжала мошкара, и бойко клевали окуни. Эмиль с Альфредом сидели, глядя, как на зеркальной водной глади покачиваются поплавки. Говорили они мало, но им было хорошо. Так до самого захода солнца просидели они на берегу, а потом отправились домой. Альфред нес на рогульке окуней, а Эмиль дул в дудку, которую Альфред вырезал ему из вербы. Они шли извилистой дорожкой по пастбищу, и над их головами шумели по-весеннему нежно-зеленые березовые листочки.
Эмиль так здорово дудел, что даже дрозды притихли от удивления. Внезапно Эмиль смолк, вынул дудку изо рта и спросил:
– Знаешь, что я сделаю завтра?
– Не-а, – ответил Альфред. – Небось опять напроказничаешь?
Эмиль снова сунул дудку в рот и стал наигрывать. Он шел, дудел и думал.
– Сам пока не знаю, – под конец сказал он. – Я никогда не знаю наперед, что еще натворю.

ЖИВ ЕЩЕ ЭМИЛЬ ИЗ ЛЕННЕБЕРГИ!

Во всей Леннеберге, во всем Смоланде, во всей Швеции и, кто знает, может, на всем свете никогда не было большего проказника, чем Эмиль, который в прежние времена жил на хуторе Каттхульт близ Леннеберги, в провинции Смоланд. И подумать только! Ведь именно он, когда вырос, стал председателем муниципалитета. Да-да, он стал председателем и лучшим парнем во всей Леннеберге. Видишь ли, даже самые отчаянные проказники вырастают и со временем могут стать полезными людьми. Верно, это хорошо? Ты не согласен со мной? Да ты, конечно, и сам немало проказничал, а? Ах нет? Неужели я ошибаюсь?
Мама Эмиля, Альма Свенссон из Каттхульта, писала о всех его проделках в синих школьных тетрадях, которые прятала в ящике комода. В конце концов их там столько набилось, что ящик едва выдвигался, так как то одна, то другая тетрадка загибалась и вставала торчком. Эти синие тетради и по сей день хранятся в том же старом комоде, все, кроме трех, которые Эмиль однажды, когда ему понадобились деньги, пытался продать учительнице воскресной школы. Когда же она не захотела их купить, он взял да и смастерил из них бумажные кораблики и пустил плавать в хуторской ручей, так что их больше никто не видел.
Учительница воскресной школы никак не могла понять, зачем ей покупать какие-то тетради у Эмиля.
– На что они мне? – удивленно спросила она.
– Чтобы читать детям и учить детей не быть такими плохими, как я, – сказал Эмиль.
Уж кто-кто, а Эмиль знал, каким он был озорником, но если когда и забывал об этом, то рядом всегда была Лина, служанка из Каттхульта, которая тут же напоминала ему, какой он сорванец.
– Что за прок держать тебя в воскресной школе, – твердила она. – С тебя все как с гуся вода. Нет, не бывать тебе в раю! Разве что там потребовалась бы гроза, понятно?
Лина хотела сказать, что, где бы ни появлялся Эмиль, там тотчас поднималась суматоха, гремел гром и сверкали молнии.
– Сроду не видывала этакого пострела! – вздыхала Лина и брала с собой на пастбище маленькую Иду, сестренку Эмиля, которая собирала землянику, пока Лина доила хуторских коров. Ида нанизывала ягоды на соломинку и приносила домой по пять соломинок, густо усаженных земляникой. А Эмиль выклянчивал у нее всего лишь две соломинки – вот какой он был великодушный!
Только не думай, что Эмилю хотелось тащиться вместе с Линой и Идой на пастбище. Как бы не так! Ему по душе было занятие повеселее! Он хватал свои «шапейку» и «ружейку» и несся с ними прямиком на лужайку, где паслись лошади. Там он вскакивал на Лукаса и мчался во весь опор сквозь заросли орешника, только земля из-под копыт летела в разные стороны. «Гусары Смоланда идут в атаку…» – вот как называлась эта игра. Гусаров он видел на снимке в газете и знал, как они скачут верхом.
«Шапейка», «ружейка» и Лукас были, пожалуй, самыми дорогими сокровищами Эмиля. Лукаса Эмиль сам раздобыл на ярмарке в Виммербю после одного из своих лихих приключений. Потрепанную синюю кепчонку купил ему как-то папа. Ружье было игрушечное – его вырезал из дерева работник из Каттхульта, Альфред, потому что он очень любил Эмиля. Вообще-то Эмиль и сам запросто мог бы выстругать себе ружье. Уж если и был на свете мастак резать по дереву, так это Эмиль. Да и упражнялся он в этом деле прилежно. И вот почему. После каждой проделки Эмиля запирали в столярную, и там он обычно стругал из дерева маленького забавного старичка. Под конец у него набралось триста шестьдесят девять деревянных старичков. Они целы и по сей день – все, кроме одного, которого мама Эмиля закопала в землю за кустами смородины: уж больно он был похож на пастора! «Нельзя выставлять пастора в таком виде», – говорила мама.
Ну вот, теперь ты примерно знаешь, каким был Эмиль. Ты знаешь, что он проказничал круглый год – зимой и летом. А я как-то прочитала все эти синие тетради, и потому мне досконально известны все его приключения. Эмиль совершил немало и добрых дел. Справедливости ради надо вспомнить все, а не только его ужасные проказы. Впрочем, не все они были ужасны, многие и совсем безобидны. Собственно, только третьего ноября случилось нечто умопомрачительное… Нет, ни за что, и не проси, все равно не расскажу, что он натворил третьего ноября. Я этого никогда не сделаю, раз я обещала его маме. Лучше для примера возьмем день, когда Эмиль вел себя вполне прилично, хотя его папа наверняка думал иначе.
А именно…

СУББОТА, 12 ИЮНЯ Как Эмиль заключил несколько сногсшибательных, но удачных сделок на аукционе в Бакхорве
В одну из июньских суббот в Бакхорве проходил аукцион. Все хотели там побывать, так как во всей Леннеберге и во всем Смоланде не было зрелища более увлекательного. Папа Эмиля, Антон Свенссон, разумеется, тоже отправился туда, за ним увязались работник Альфред со служанкой Линой, и, уж конечно, дело не обошлось без Эмиля.
Если тебе когда-нибудь доводилось бывать на аукционе, ты знаешь, чем там занимаются. Ты знаешь, что когда люди хотят продать свои вещи, они устраивают аукцион, чтобы другие могли поехать и купить то, что им приглянется. Хуторяне из Бакхорвы хотели распродать все до нитки, потому что собирались уезжать в Америку, как многие в те времена. Не тащить же им, в самом деле, с собой из Бакхорвы деревянные кухонные диваны и сковородки, коров, поросят и кур. Вот почему в тот год, в самом начале лета, там должен был состояться аукцион.
Папа Эмиля надеялся подешевле купить корову, а если повезет, и поросую свинью, а может, и парочку кур. Вот почему он хотел побывать в Бакхорве, и вот почему Альфреду с Линой разрешено было сопровождать его. Ведь кто-то должен помочь ему пригнать домой скотину и птицу, которых он задумал купить!
– А вот зачем ехать с нами Эмилю, этого я никак в толк не возьму, – сказал папа.
– Там, поди, и без него шуму и грому хватает, нечего еще тащить с собой Эмиля, – поддакнула Лина.
Лина знала, как много свар и драк случается обычно на таких аукционах в Леннеберге и во всем Смоланде, так что по-своему она была права. Но мама Эмиля с укором взглянула на Лину и сказала:
– Если Эмиль хочет поехать со всеми на аукцион, то пусть едет, не твоего ума это дело. Подумай-ка лучше, как ты сама будешь вести себя. Не кривляйся и не гогочи, – ты ведь всегда это делаешь на людях.
Тут Лина смолкла.
Эмиль напялил свою кепчонку и собрался в дорогу.
– И мне что-нибудь купите, – попросила маленькая Ида, умильно склонив головку.
Она попросила, ни к кому, собственно, не обращаясь, просто так, но папа нахмурил брови:
– Купи да купи! Только и слышу. Разве я не купил тебе недавно мятных леденцов на целых десять эре? В день твоего рождения, в январе, неужто забыла?
Эмиль как раз подумывал попросить у папы монетку – не ехать же на аукцион без единого эре в кармане, – но теперь это само собой отпало. Время было самое неподходящее. Это он понимал. Во всяком случае, если просить, то не теперь, когда все спешили и папа, готовый тронуться в путь, уже сидел в большой тележке, на которой возили молоко. «Но чего нельзя получить так, можно раздобыть иначе», – подумал Эмиль. С минуточку он напряженно размышлял, а потом сказал:
– Езжайте вперед, а я прискачу следом на Лукасе!
Папа Эмиля сразу заподозрил неладное, но ему хотелось уехать поскорее, и он сказал:
– Давай, давай, а то и вовсе оставайся дома! Спокойней будет!
Он щелкнул кнутом, и лошади понеслись. Альфред помахал Эмилю, Лина – маленькой Иде, а мама закричала папе:
– Глядите, не поломайте там руки-ноги, возвращайтесь домой целехоньки!
Мама сказала это, потому что она тоже знала, какие безобразия творятся порой на аукционах.
Пока молочная повозка не скрылась за поворотом, Эмиль стоял в дорожной пыли и глядел ей вслед. Но потом он заторопился, так как надо было срочно раздобыть денег. Как ты думаешь, что он для этого сделал?
Если бы ты жил в Смоланде и был ровесником Эмиля, ты бы знал, сколько ворот стояло, к счастью, в те времена на дорогах. Их ставили для того, чтобы быки, коровы и овцы каждого смоландского крестьянина паслись только на пастбищах своих хозяев. А может, и для того, чтобы смоландские малыши могли хоть изредка заработать монетку в два эре, открывая ворота какомунибудь ленивому крестьянину, которому надо было проехать дальше, но не хотелось слезать с повозки и самому отворять ворота.
Были ворота и в Каттхульте, но, по правде говоря, Эмиль не очень-то разжился на них, так как хутор стоял на отшибе и туда редко кто наведывался из прихода. Лишь один хутор лежал еще дальше Каттхульта – Бакхорва, где как раз и должен был состояться аукцион.
«Значит, тому, кто туда поедет, не миновать наших ворот», – решил Эмиль, этакий плутишка.
Битый час простоял он сторожем у ворот и заработал – подумать только
– целых пять крон и семьдесят четыре эре. Повозки с лошадьми тянулись одна за другой, и только он закрывал ворота, как тотчас надо было снова их отворять.
Все крестьяне, спешившие в Бакхорву, были в хорошем настроении, потому что ехали на аукцион, и охотно швыряли монетки в два и пять эре в кепчонку Эмиля. Некоторые богатые крестьяне даже раскошеливались на десять эре, хотя, понятно, мигом в этом раскаивались.
А торпарь из Кроки разозлился, когда Эмиль захлопнул ворота перед самой мордой его сивой кобылки.
– Чего затворяешь ворота! – закричал он.
– Надо же мне сначала их закрыть, чтобы потом открыть.
– Чего ж ты в такой день не оставишь ворота открытыми? – зло спросил хуторянин из Кроки.
– Что я, рехнулся! – ответил Эмиль. – Это нынче-то, когда мне впервые есть хоть какая-то польза от этих старых ворот?
Но торпарь из Кроки огрел Эмиля кнутом и не дал ему ни пол-эре.
Когда все, кто собирался побывать на аукционе, проехали через Каттхульт и стоять у ворот стало незачем, Эмиль вскочил на Лукаса и понесся вскачь так резво, что в кармане его брючек забренчали монетки.
Аукцион в Бакхорве был уже в полном разгаре. Люди толпились вокруг вещей, расставленных рядами во дворе. При ярком солнечном свете они казались совсем неприглядными. Посреди толпы на бочку взобрался аукционщик. Ему давали хорошую цену за сковородки и кофейные чашки, за старые деревянные стулья и еще за многое другое. Понимаешь, так вот и бывает на аукционе: кто-нибудь выкрикивает, объявляя аукционщику, сколько он хочет заплатить за какую-нибудь вещь, ну а если найдется такой, кто хочет заплатить больше, то ему и достается кухонный диван или чтолибо другое.
Когда на двор прискакал Эмиль верхом на Лукасе, народ всколыхнуло словно ветром. В толпе зашушукались:
– Раз явился этот мальчишка из Каттхульта, лучше, пожалуй, ехать домой!
Эмиль же был настроен на крупные сделки, ему не терпелось начать торговаться, да и деньжата у него завелись, так что было от чего голове пойти кругом. Не успев спешиться, он уже предложил три кроны за старую железную кровать, которая была ему нужна как телеге пятое колесо. К счастью, одна крестьянка предложила за кровать четыре кроны, и Эмиль избавился от ненужной покупки. Но он азартно продолжал набивать цену почти на все без исключения и не успел опомниться, как – бах – стал хозяином трех вещей. Первой была выцветшая бархатная шкатулочка с мелкими голубыми ракушками на крышке – ну она-то еще пригодится маленькой Иде. Второй была лопата с длинной ручкой – сажать хлебы в печь. А третьей – старая ржавая пожарная помпа note 12, за которую во всей Леннеберге никто не дал бы и десяти эре. А Эмиль выложил двадцать пять и тотчас получил ее.
«Вот беда, зачем она мне?» – подумал Эмиль. Но ничего не поделаешь – хотел он этого или нет, помпой теперь владел он.
Пришел Альфред, взглянул на покупки Эмиля и рассмеялся.
– Владелец помпы Эмиль Свенссон, – сказал он. – На что тебе, собственно говоря, эта штуковина?
– А если грянет гром и вспыхнет пожар? – ответил Эмиль.
И в тот же миг грянул гром – так, во всяком случае, вначале подумал Эмиль. Но это был всегонавсего папа Эмиля, который схватил сына за шиворот и тряхнул так, что кудри мальчика растрепались.
– Ах ты неслух! – крикнул папа Эмиля. – Что ты еще надумал?
А дело было так. Антон Свенссон спокойно прогуливался возле хлева и присматривал себе корову, когда примчалась запыхавшаяся Лина.
– Хозяин, хозяин, Эмиль тут – вовсю скупает помпы и еще всякую всячину. Разве ему позволено?
Папа не знал, что у Эмиля были свои собственные деньги, и подумал, что ему самому придется расплачиваться за покупки Эмиля. Поэтому неудивительно, что папа побледнел и затрясся, услыхав о насосе.
– Пусти меня! Я все купил на свои деньги!.. – кричал Эмиль.
Ему все же удалось растолковать отцу, как он добыл свое великое богатство – всего-навсего открывая ворота в Каттхульте. Папе Эмиля, конечно, понравилось, что Эмиль такой дельный и толковый. Но ему не понравилось, что Эмиль так не по-деловому и бестолково сорит деньгами.
– Ни о каких дурацких сделках я и знать не хочу, – строго сказал папа.
Он потребовал показать ему все, что приобрел Эмиль. И очень расстроился, увидев покупки сына: старую бархатную, ни на что не годную шкатулочку и лопату для хлеба – к чему она, когда дома в Каттхульте у них своя, хорошая. Дурацкие покупки! Хотя никудышнее всего, конечно, помпа.
– Заруби себе на носу! Покупать надо только самое необходимое, – изрек папа Эмиля.
Может, он и прав, кто спорит, но как знать, что необходимо? Лимонад, например, необходим? Эмиль, во всяком случае, был убежден, что необходим. Огорченный отцовской взбучкой, он слонялся без дела, пока не обнаружил беседку среди кустов сирени, где продавали пиво и лимонад. Ох уж эти хуторяне из Бакхорвы, вечно что-нибудь придумают! Из пивоварни в Виммербю они привезли на аукцион несколько ящиков с пивом и лимонадом, чтобы напоить жаждущих.
Эмиль как-то раз в жизни уже пил лимонад. И он очень обрадовался, когда увидел, что здесь его тоже продают. А у него ведь карман набит деньгами. Подумать только, как все сошлось, какая везуха!
Эмиль попросил три кружки лимонада и выпил их разом. Но тут снова грянул гром. Неожиданно откуда-то опять вынырнул отец. Схватив сына за шиворот, он так тряхнул его, что лимонадный газ, шипя, ударил Эмилю в нос.
– Экий неслух! Стоишь тут и прохлаждаешься, лимонад пьешь! В кои-то веки удалось заработать немного деньжат…
Но тут Эмиль разошелся не на шутку.
– Ты что это, в самом деле! – сердито заорал он, не скрывая своего возмущения. – По-твоему, нет у меня денег – я не могу пить лимонад! А есть у меня деньги – мне нельзя пить лимонад! Когда же мне, черт возьми, пить лимонад?
Папа Эмиля строго посмотрел на него:
– Вот запру тебя в столярке, когда вернемся домой!
И, не говоря больше ни слова, исчез на задворках. А Эмиль остался на месте. Он горько каялся, понимая, как плохо вел себя. Мало того, что нагрубил отцу, так еще – хуже некуда – помянул черта. Это ведь почти ругательство, а ругательства в Каттхульте строго-настрого запрещены. Ведь папа Эмиля был церковным старостой!.. Эмиль раскаивался несколько минут, а потом купил еще кружку лимонада и угостил Альфреда. Они сели у Дровяного сарая и болтали, пока Альфред не выпил свой лимонад.
– Ничего вкуснее я за всю свою жизнь не пробовал, – сказал он.
– Ты не видел Лину? – спросил Эмиль.
Тут Альфред показал большим пальцем туда, где, прислонившись к изгороди, на траве сидела Лина. Возле нее пристроился торпарь из Кроки, тот самый, который огрел Эмиля кнутом. Сразу было видно, что Лина забыла наказ хозяйки, – она кривлялась и гоготала, как всегда, когда бывала на людях. Видно было также, что торпарю нравилось ее кривлянье, и, увидев это, Эмиль повеселел.
– Знаешь, Альфред, женить бы нам Лину на торпаре из Кроки, – мечтательно сказал он. – Тогда бы ты, может, и вовсе от нее избавился.
Дело в том, что Лина определила Альфреда себе в женихи и собиралась выйти за него замуж, хотя Альфред противился этому изо всех сил. Альфред с Эмилем уже давно ломали голову, как им спасти Альфреда от Лины. А тут оба они воспрянули духом.
Подумать только, заполучить этого торпаря из Кроки в женихи Лине! Никто не спорит, он стар, ему под пятьдесят, и он совсем лысый, но все же у него есть свой хуторок, хоть и арендованный, и Лине наверняка придется по душе там хозяйничать.
– Мы уж позаботимся о том, чтобы никто не подошел и не помешал им, – сказал Эмиль.
Он знал, что Лине придется немало покривляться и поломаться, пока торпарь из Кроки совсем потеряет голову и в самом деле попадется на крючок.
Тем временем на задворках возле хлева начали продавать скот, и Альфред с Эмилем пошли туда поглазеть.
Папа Эмиля очень удачно выторговал свинью, которая вот-вот должна была опороситься. Но из-за коров начался спор. Один крестьянин из Бастефаля хотел заграбастать всех семерых коров, и папе Эмиля пришлось предложить восемьдесят крон за ту корову, которую он себе присмотрел. Он тихо постанывал, выкладывая этакую неслыханную сумму, и у него уже не оставалось денег даже на покупку кур. Их купил тот же крестьянин из Бастефаля. Только одну он не захотел взять.
– На что мне хромая курица, – сказал он. – Сверните ей шею, и делу конец.
У хохлатки, которой крестьянин из Бастефаля советовал свернуть шею, была сломана ножка, кость срослась неправильно, и злосчастная курица отчаянно хромала. На пригорке возле хлева рядом с Эмилем стоял один из хозяйских мальчишек, вот он и буркнул Эмилю:
– Ну и глупый же дед, не хочет брать ЛоттуХромоножку. А она несется лучше всех кур, ей-ей!
Тогда Эмиль громко крикнул:
– Двадцать пять эре за Лотту-Хромоножку!
Все рассмеялись. Разумеется, все, кроме папы Эмиля. Он подскочил к Эмилю и схватил его за шиворот:
– Ах ты неслух! Сколько еще глупостей ты собираешься натворить за один день? Погоди, насидишься у меня в столярке!
Но сказано – сделано. Эмиль предложил двадцать пять эре, и отступать было поздно. ЛоттаХромоножка стала его собственностью, нравилось это папе или нет.
– Во всяком случае, теперь у меня две собственные животинки, – сказал он Альфреду. – Один конь и одна курица.
– Да, верно, конь и хромая курица, – добродушно поддакнул Альфред и, как всегда, рассмеялся.
Эмиль посадил Лотту-Хромоножку в ящик и поставил его у дровяного сарая среди прочих своих сокровищ. Там у него были: помпа, лопата, бархатная шкатулочка и стреноженный Лукас. Эмиль оглядел свое имущество и остался очень доволен.
Ну, а как там дела у Лины с торпарем из Кроки? Эмилю и Альфреду пришлось прогуляться туда-сюда, прежде чем удалось выяснить обстановку, и они порадовались, что Лина их не подвела: торпарь из Кроки обнимал ее за талию, а Лина кривлялась и гоготала больше, чем обычно. Время от времени она так толкала локтем своего кавалера, что он отлетал к изгороди.
– Видать, это ему по вкусу, – сказал Эмиль. – Только бы она не зашибла его до смерти.
Эмиль и Альфред от души радовались тому, как вела себя Лина. Но кое-кому кривлянье Лины не понравилось. И это был Бультен из Бу.
Он был самый отчаянный драчун и самый горький пьяница во всей Леннеберге, и если на аукционах случались свалки, то главным образом по вине Бультена: ведь чаще всего затевал их он. Ты должен знать, что в те времена работник трудился не разгибая спины от зари до зари, не зная никаких развлечений, весь год напролет. Поэтому такой вот аукцион был для него настоящим праздником, и больше всего ему хотелось на празднике подраться. Иначе он не знал, как совладать с той неведомой темной силой, которая вдруг вскипала в нем, когда он появлялся на людях и пропускал несколько стаканчиков крепкого вина. К сожалению, не все на аукционе пили только лимонад. По крайней мере, Бультен из Бу лимонада не пил.
Он проходил мимо и, увидев, как Лина кривлялась перед торпарем из Кроки, сказал:
– И не стыдно тебе, Лина! На что тебе сдался этот облезлый старый кролик? Уж больно стар он для тебя, неужто ты сама не видишь?
Вот так и начинаются драки.
Эмиль с Альфредом увидели, как разозленный торпарь из Кроки отпрянул от Лины. Хорошенькое дело, только этого недоставало! Неужто Бультен из Бу разрушит все, что задумали Эмиль с Альфредом?
– Сиди, сиди, пожалуйста! – испуганно закричал Эмиль торпарю из Кроки. – С Бультеном я разделаюсь сам!
Подняв свою лопату, он легонько саданул Бультена по спине. Этого-то и не следовало делать. Бультен обернулся и схватил Эмиля. От злости лицо его перекосилось. Эмиль повис в огромных ручищах Бультена, думая, что настал его последний час.
– Отпусти мальчонку, – закричал Альфред, – а не то костей не соберешь, не будь я Альфред!
Альфред был тоже не робкого десятка, да и руки у него чесались подраться. Не прошло и двух секунд, как он схватился с Бультеном так, что кости затрещали. Все этого только и ждали.
«Не пора ли и нам подраться?» – думали работники. Теперь они бежали со всех сторон, чтобы успеть принять участие в драке.
– Это они из-за меня дерутся! – заголосила Лина. – Вот драма-то какая! Вот беда-то!
– Большой беды не случится, ведь у меня в руках лопата, – утешил ее Эмиль.
Бросившиеся в драку молодцы сбились в огромную кучу и, сцепившись, шевелились в ней, точно раки: они толкались и вырывались, кусались, били и молотили друг друга, ругались и орали. Из-под этой кучи силились выбраться Альфред вместе с Бультеном и торпарем из Кроки и еще кое-кто.
Эмиль испугался, что они раздавят его дорогого Альфреда, и сунул лопату в кучу, стараясь помочь ДРУГУ. Но из этого ровно ничего не вышло: куда бы ни бросался Эмиль, отовсюду высовывалась чья-нибудь грозная пятерня, которая пыталась сбить его с ног и втянуть в драку.
Эмилю этого вовсе не хотелось. Поэтому он вскочил на Лукаса и давай скакать вокруг дерущихся! Гарцуя на коне с развевающимися волосами и с лопатой в правой руке, он немного смахивал на рыцаря, который с поднятым копьем бросается в самую гущу сражения.
На скаку Эмиль расталкивал своей лопатой драчунов. Верхом на лошади сподручнее управляться с лопатой, и Эмилю в самом деле удалось разогнать тех, кто был на самом верху. Но то и дело набегали новые молодцы и очертя голову бросались в драку. И как бы ловко ни орудовал Эмиль лопатой, высвободить Альфреда он не мог.
Женщины и дети плакали и кричали от испуга, а папа Эмиля и другие рассудительные хуторяне держались в стороне и тщетно взывали:
– Ну, парни, пора кончать! Поди, много будет еще аукционов. Поберегите кровушку и для другого раза!
Но парни вошли в раж и ничего не слышали. Они хотели только драться, драться и драться.
Эмиль отшвырнул лопату в сторону.
– Ну-ка, Лина, помоги мне, – сказал он. – Нечего нюни распускать. Видишь, жених твой в самом низу!
Я уже говорила, что Эмиль был мальчонка сметливый. Отгадай, что он сделал? У него была помпа, а в колодце была вода. Он велел Лине качать воду, а сам взялся за шланг, и вода хлынула так весело, что любо-дорого смотреть.
Вся эта куча мала дрогнула, когда в нее что есть силы ударила струя холодной воды. И хочешь – верь, хочешь – нет, Эмиль поработал шлангом всего лишь несколько минут – драка стала стихать и сама по себе прекратилась. Одно за другим высовывались из кучи распухшие удивленные лица, и все драчуны постепенно поднимались на ноги.
Запомни: коли попадешь в драку и захочешь положить ей конец – холодная вода куда лучше лопаты. Не забывай об этом!
И работники вовсе не думали сердиться на Эмиля. Теперь, поразмявшись и избавившись от бродившей в них дикой силы, они были даже довольны, что драка кончилась.
– К тому же через неделю будет аукцион в Кнасхульте, – сказал Бультен из Бу и сунул клочок мха в нос, чтобы остановить кровь.
Эмиль тут же подскочил к хозяину Кнасхульта, который тоже был там и видел драку, и продал ему помпу за пятьдесят эре.
– На этом деле я заработал двадцать пять эре, – сказал Эмиль Альфреду, и примерно тогда уже Альфред понял, что из Эмиля, когда он подрастет, выйдет крупный делец.
Аукцион кончился, и все, собрав купленные в Бакхорве вещи, скотину и птицу, заторопились домой. Папа Эмиля тоже отправился домой со своей коровой и свиньей.
Свинью погрузили на повозку, и Лотту-Хромоножку – тоже, хотя папа Эмиля недовольно косился на ящик с курицей. Все думали, что купленная папой корова Релла побредет следом за повозкой, но никто не спросил у нее, что она сама думает об этом.
О бешеных быках тебе, наверно, доводилось слышать. А знаешь ли ты что-нибудь о бешеных коровах? Могу тебе сказать, что когда корова разозлится по-настоящему, то даже у самых бешеных быков поджилки трясутся и они в страхе убегают и прячутся.
Эта Релла всю жизнь была самой добродушной и кроткой скотиной, какую только можно вообразить. Но когда Альфред с Линой пришли, чтобы вывести ее из хлева на большак и погнать домой в Каттхульт, она с силой вырвалась и заревела так бешено, что все, кто был на аукционе, в ужасе подскочили. Может, она видела, как дрались работники, и подумала: «На войне как на войне» или «Аукцион так аукцион». Во всяком случае, она словно взбесилась, и подойти к ней было просто опасно. Первую попытку сделал Альфред, а за ним – папа Эмиля. Но Релла, опустив рога, с безумными глазами и яростным ревом бросилась на них. Оба – и Альфред, и папа Эмиля – пустились наутек словно зайцы, спасая свою жизнь. На помощь прибежали другие крестьяне, но Релла никого не подпускала к хлеву и быстро всех разогнала.
– Драма-то какая! Вот беда-то! – сказала Лина, увидев, как хозяин Бакхорвы, торпарь из Кроки, другие хуторяне, а также Бультен из Бу бегут сломя голову, а Релла гонится за ними по пятам.
Под конец папа Эмиля совсем потерял голову и заорал:
– Я отдал за это чучело коровы восемьдесят крон! С меня хватит! Где ружье? Ее надо пристрелить!
Выговорив эти слова, он дрогнул. Но какой прок от бешеной коровы? Это он и сам понимал, да и другие тоже. Хозяин Бакхорвы принес заряженное ружье и сунул в руки папе Эмиля:
– Лучше уж ты сам!
Но тут Эмиль как закричит:
– Стойте, погодите!
Я уже говорила, что Эмиль был сметливый мальчонка. Он подошел к отцу и попросил:
– Раз ты все равно хочешь убить Реллу, лучше отдай ее мне.
– А тебе-то на что бешеная корова? – спросил папа. – Охотиться на львов? – Но папа-то знал, что Эмиль умеет обращаться со скотиной, и потому сказал: – Сумеешь довести Реллу до Каттхульта, она будет на веки вечные твоей собственной, какой бы бешеной она ни была.
Тогда Эмиль пошел к крестьянину из Бастефаля, тому самому, что купил шесть коров, и спросил его:
– Сколько ты мне заплатишь, если я погоню твоих коров до самого Каттхульта?
Хутор Бастефаль был далеко, на другом конце прихода, и гнать туда перед собой шесть коров не очень-то весело, это хозяин Бастефаля хорошо знал. Поэтому он тотчас вытащил из кармана брюк двадцать пять эре.
– Ступай! – согласился он. – Вот тебе монета.
Угадай, что потом сделал Эмиль? Он шмыгнул мимо Реллы в хлев и отвязал коров, которые там стояли. Едва он выгнал их во двор, как Релла сразу перестала реветь и опустила глаза, словно ей стало стыдно. Но что было делать несчастной корове, когда ее выгоняли из родного хлева, где оставались другие ее товарки, с которыми она привыкла всегда быть вместе? Она разозлилась и обиделась, но догадался об этом лишь один Эмиль.
А теперь Релла послушно затрусила по дороге вместе с другими коровами, и все, кто был на аукционе, рассмеялись и решили:
– Нет, этот мальчонка из Каттхульта не так уж и прост!
И Альфред тоже смеялся.
– Эмиль Свенссон – скотовладелец, – сказал он. – Теперь у тебя есть конь, хромая курица и бешеная корова, чего бы тебе еще хотелось?
– Ладно, придет время, и у меня наверняка всего станет больше, – спокойно ответил Эмиль.
Мама Эмиля стояла у кухонного окна в Каттхульте, поджидая с аукциона мужа и сына. Когда она увидела на дороге величественный караван, глаза у нее полезли на лоб. Впереди – повозка с папой Эмиля и Альфредом, Линой, поросой свиньей и Лоттой-Хромоножкой, которая громко кудахтала, радуясь только что снесенному яйцу. За повозкой одна за другой семь коров и, наконец, гарцующий на Лукасе Эмиль, который деревянной лопатой поддерживал порядок, следя за тем, чтобы ни одна корова не отбилась от стада.
Мама Эмиля кинулась во двор, за ней выскочила маленькая Ида.
– Семь коров! – закричала мама папе Эмиля. – Кто из нас спятил – ты или я?
– Не мы, а корова, – буркнул папа.
Но ему еще долго пришлось бурчать, прежде чем мама поняла, в чем дело.
– Спасибо тебе, Эмиль! Но как ты все-таки мог узнать, что моя лопата на днях треснула надвое, когда я сажала хлебцы в печь?
Потом она ахнула, увидев нос Альфреда, ставший вдвое толще прежнего.
– Где это тебя угораздило? – спросила мама Эмиля.
– На аукционе в Бакхорве, – ответил Альфред. – А в следующую субботу надо ехать в Кнасхульт с такой вот дулей.
Лина, мрачная и раздосадованная, слезла с повозки. Теперь она не кривлялась и не гоготала.
– Что это у тебя такой кислый вид? – спросила мама Эмиля. – Что стряслось?
– Зуб болит, – отрезала Лина.
Торпарь из Кроки то и дело угощал ее леденцами, и от них у нее так разболелся коренной зуб с дуплом, что голова прямо-таки раскалывалась.
Но болит зуб или не болит, надо немедля отправляться на выпас доить хуторских коров, потому что время дойки уже миновало.
Время доить Реллу и других коров с аукциона тоже давно прошло, и они напоминали об этом громким мычанием.
– Я не виноват, что хозяина Бастефаля здесь нет и он не может подоить своих дохлых коров, – сказал Эмиль и уселся доить сам – сперва Реллу, а потом и остальных коров.
И он надоил тридцать литров молока, которое мама поставила в погреб, а потом сварила из этого молока сыр. К радости Эмиля, ему досталась громадная головка вкусного сыра, и он долго им лакомился.
А яйцо, которое Лотта-Хромоножка снесла по дороге домой, Эмиль сразу же сварил и положил на кухонный стол, за которым его папа, насупив брови, ждал ужина.
– Это от Лотты-Хромоножки, – сказал Эмиль.
Потом он налил папе стакан парного молока.
– А это от Реллы, – угощал он.
Папа молча ел и пил, пока мама Эмиля сажала в печь караваи хлеба. Лина положила горячую картофелину на больной зуб, и зуб заныл в семь раз сильнее прежнего – все было точь-в-точь как она и ждала.
– Эй, знаю я тебя, – сказала Лина зубу. – Коли ты глуп, то я и подавно могу быть глупой.
Альфред рассмеялся.
– Торпарь из Кроки сумел-таки подъехать к тебе с леденцами, – сказал он. – Вот теперь и иди за него замуж!
Лина фыркнула:
– Больно надо за этакого-то сморчка! Ему уже пятьдесят лет, а и не только двадцать пять. Потвоему, мне нужен муж в два раза старше меня?
– Ну и что! – сказал Эмиль. – Какая разница?
– Ишь какой, – ответила Лина. – Теперь еще куда ни шло, но поразмысли: когда мне пятьдесят стукнет, а ему сто – вот тогда будет мороки с ним, упаси меня Бог!
– По уму твоему, Лина, ты и счет ведешь, – сказала мама, затворяя печь заслонкой. – Ну что за чудесная лопата! – похвалила она.
Когда папа съел яйцо и выпил молоко, Эмиль сказал:
– Ну а теперь пойду-ка я в столярку!
Папа буркнул, что, мол, на этот раз Эмилю вовсе не обязательно там сидеть, раз все обошлось.
– Нет уж, слово есть слово! – заявил мальчик.
Он молча и чинно отправился в столярную стругать сто двадцать девятого деревянного старичка.
А Лотта-Хромоножка уже сидела на своем насесте в курятнике; Релла же, вполне довольная, бродила на выпасе вместе с другими хуторскими коровами. Тем временем за своими шестью коровами пришел крестьянин из Бастефаля. Они с папой долго болтали об аукционе и обо всем, что там случилось, и прошло немало времени, прежде чем папа смог пойти за Эмилем, чтобы выпустить его. Но только хозяин Бастефаля отправился в путь, как папа поспешно направился к сыну.
Подойдя к столярной, он увидел маленькую Иду – девочка пристроилась на корточках на скамейке под оконцем. В руках она держала бархатную шкатулочку, украшенную ракушками. Она держала ее так, словно у нее в жизни ничего дороже не было. Собственно, так оно и было. И папа Эмиля буркнул:
– Дурацкая покупка! Старая бархатная шкатулка!
Маленькая Ида не заметила, как подошел папа; доверчиво и послушно повторяла она за Эмилем те слова, которые он ей шептал из темной столярной. Папа побледнел, услышав их, ведь грубее этих слов в Каттхульте никогда не произносили. И они звучали ничуть не лучше оттого, что Ида произносила их нежным, ласковым голоском.
– Замолчи, Ида! – рявкнул папа.
Просунув пятерню в оконце, он схватил Эмиля за шиворот:
– Ах ты неслух! Сидишь тут и учишь сестренку ругаться!
– Вовсе нет, – ответил Эмиль. – Я ей только сказал, чтоб она не смела говорить «черт возьми», и заставил выучить еще и другие слова, которых надо бояться как огня.
Вот теперь ты знаешь, чем занимался Эмиль двенадцатого июня, и если даже не все обошлось гладко, надо все же признать, что в тот день он совершил удачные сделки. Подумать только! Раздобыл за один раз добрую молочную корову, отличную куру-несушку, чудесную хлебную лопату да еще молоко, которого хватило на громадную головку вкусного-превкусного сыра.
Единственное, что огорчало папу, была старая бархатная шкатулочка, ни на что не годная, но она очень полюбилась маленькой Иде. Девочка сложила в нее свой наперсток, ножницы, красивое голубое стеклышко и красную ленту для волос. А из шкатулки выбросила на пол связку старых писем. Выйдя из столярной в субботу вечером, Эмиль явился на кухню и сразу увидел в углу эти письма. Он их тут же и подобрал. Альфред расхаживал по кухне с хлопушкой и усердно бил мух, чтобы Лина в воскресенье могла спокойно отдохнуть. Эмиль и показал Альфреду связку писем.
– Все может сгодиться, – сказал Эмиль. – Коли мне когда-нибудь понадобится послать письмо, у меня будет целая груда уже написанных.
Первым в связке лежало письмо из Америки, и Эмиль даже присвистнул, увидев его.
– Чудеса в решете, Альфред, глянь-ка, тут письмо от Адриана!
Адриан был старший сын хозяев Бакхорвы, который давным-давно уехал в Америку и за все время только разок написал домой. Об этом знала вся Леннеберга, и все были сердиты на Адриана и жалели его бедных родителей. Но что написал Адриан в этом письме, которое наконец пришло в Бакхорву, никто не знал. В Бакхорве об этом помалкивали.
– Небось теперь все можно узнать, – сказал Эмиль. Он сам научился читать как по-печатному, так и по-письменному. Мальчик-то он был толковый!
Эмиль открыл конверт, вынул письмо и прочел его вслух Альфреду. На это не ушло много времени, так как письмо было коротким. Вот что в нем было написано:
«Я видил Мидведя. Шлю вам адрэсс. Гуд бай покедова».
– От этого письма вряд ли мне будет какой прок, – молвил Эмиль.
Ну да это еще как сказать!
Наступил вечер. Суббота, двенадцатое июня, подходила к концу, ночь спустилась над Каттхультом, даруя покой и тишину всем, кто там жил, и людям, и животным. Всем, кроме Лины, у которой болел зуб. Она лежала без сна на своем деревянном диване, не в силах уснуть, стонала и причитала, а тем временем короткая июньская ночь пролетела, и настал новый день.
Еще один новый день в жизни Эмиля!

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 13 ИЮНЯ Как Эмиль трижды храбро пытался вырвать у Лины коренной зуб, а потом выкрасил маленькую Иду в фиолетовый цвет
Коров все равно надо доить, будь то воскресенье или будний день. В пять утра на кухне затрещал будильник, и Лина, сама не своя от зубной боли, пошатываясь, встала с постели. Взглянув на себя в зеркало над комодом, она пронзительно вскрикнула:
– Ну и видик у меня!
Правая щека ее распухла и стала похожа на пшеничную булку, испеченную на свежих дрожжах. Вот ужас-то! Лина разревелась.
Теперь ее и в самом деле было жаль. Именно сегодня в Каттхульт на чашку кофе должны были съехаться после обедни гости со всей округи.
– И показаться на людях не смогу, этакая я разнощекая, – всхлипнула Лина и побрела доить коров.
Но долго горевать о своих разных щеках ей не пришлось. Не успела она опуститься на скамеечку перед коровой, как прилетела оса и ужалила Лину в левую щеку. Казалось бы, теперь она могла успокоиться, потому что левая щека мгновенно вспухла и стала так же похожа на булку, как и правая. Лина получила то, чего желала, – стала равнощекой. Однако она заревела пуще прежнего.
Когда Лина вернулась на кухню, все сидели за столом и завтракали. И, можно сказать, вылупили глаза, увидев это заплаканное, красноглазое, булкообразное существо, которое вдруг явилось в дверях и напоминало Лину. Бедняжка, при виде ее немудрено было расплакаться. И поэтому со стороны Эмиля было не очень-то хорошо засмеяться. В ту минуту, когда вошла Лина, Эмиль как раз поднес стакан молока ко рту, и, едва взглянув на нее поверх стакана, он фыркнул. Молоко брызнуло через стол прямо на папин праздничный жилет. Даже Альфред не удержался и хихикнул. Мама Эмиля строго посмотрела на сына, потом на Альфреда и сказала, что смеяться не над чем. Но, вытирая папин жилет, искоса сама взглянула на Лину и поняла, почему Эмиль фыркнул. Но ей, конечно, было жаль Лину.
– Бедняжка, – сказала мама. – До чего у тебя глупый вид – нельзя показываться на людях. Эмиль, сбегай-ка к Кресе-Майе и попроси ее помочь нам приготовить кофе.
Пить кофе после воскресной обедни в Леннеберге любили, и в окрестных хуторах наверняка обрадовались, когда получили письмо от мамы Эмиля:
«Дарагие Дамы и Гаспада, не пожелаете ли преехать к нам на чашку кофе нынче в воскресенье.
Милостиво просим Альма и Антон Свенссоны.
Каттхульт, Леннеберга».
Настало время ехать в церковь. И мама с папой укатили, – ведь им, прежде чем пить кофе, надо было побывать в церкви.
А Эмиль послушно отправился с маминым поручением к Кресе-Майе. Утро выдалось чудесное, и Эмиль, весело насвистывая, шагал по тропинке к домику Кресы-Майи. Она жила на старом торпе в лесу.
Если тебе доводилось бывать в смоландском лесу в июне ранним воскресным утром, ты сразу вспомнишь, каков этот лес. Услышишь и как кукует кукушка, и как дрозды выводят трели, словно играют на флейте. Почувствуешь, как мягко стелется под босыми ногами хвойная тропинка и как ласково пригревает солнце затылок. Ты идешь и вдыхаешь смолистый запах елей и сосен, любуешься белыми цветами земляники на полянках. Вот таким лесом и шел Эмиль. Поэтому он не спеша дошел до лачуги Кресы-Майи. Серенькая маленькая скособоченная лачуга едва виднелась среди старых елей.
Креса-Майя сидела и читала газету «Смоландский вестник», в одно и то же время ужасаясь и радуясь тому, что там писали.
– В Йенчепинг пришел тиф, – сказала она, не успев даже поздороваться с Эмилем, и сунула ему газету под нос, чтобы он сам убедился в этом. И верно, в газете сообщалось, что два жителя Йенчепинга тяжело заболели тифом. Креса-Майя, довольная, покачала головой.
– Тиф – страшная болезнь! – сказала она. – Скоро тиф и до Леннеберги доберется, помяни мое слово!
– Это почему? Как он может сюда попасть? – удивился Эмиль.
– Покуда ты тут стоишь, он летит над всем Смоландом, словно пух одуванчика, – молвила Креса-Майя. – Целые килограммы семян тифа! Да поможет Господь тому, в ком они пустят корни.
– А какой он, этот тиф? Похож на чуму, что ли? – спросил Эмиль.
О чуме Креса-Майя уже как-то рассказывала. Она знала о всех болезнях и напастях, но чума, как она уверяла, была самая страшная болезнь. Просто жуть! В былые времена, давным-давно, она унесла в могилу чуть ли не всех жителей Смоланда, и подумать только, вдруг и тиф окажется таким же ужасным!
Креса-Майя призадумалась.
– Да, тиф почти что чума, – сказала она, довольная. – Точно я не знаю, но помнится, будто сперва от тифа люди с лица синеют, а после помирают. Да, тиф – ужасная болезнь, ох-хо-хо!..
Услыхав о больном зубе Лины и ее распухших щеках, Креса-Майя пообещала прийти в Каттхульт как можно быстрее и помочь сварить кофе.
Эмиль отправился домой и застал Лину на ступеньках крыльца. Она сидела и рыдала от зубной боли, а рядом в полной растерянности стояли Альфред и маленькая Ида.
– Знаешь, тебе все же лучше пойти к КовалюПелле, – предложил Альфред.
Коваль-Пелле был кузнецом в Леннеберге; это он вырывал леннебержцам больные зубы своими огромными страшенными клещами.
– А сколько он берет за то, чтобы выдрать зуб? – выдавила, всхлипывая, Лина.
– Пятьдесят эре в час, – ответил Альфред, и Лина содрогнулась, услыхав, как дорого и долго рвать зуб.
Эмиль глубоко задумался, а потом сказал:
– Я, верно, смогу дешевле и быстрее вырвать зуб, я знаю средство!
И он объяснил Лине, Альфреду и маленькой Иде, какое у него средство.
– Для этого нужны всего две вещи – Лукас и длинная крепкая медвежья жила. Медвежьей жилой я обмотаю твой зуб, Лина, потом накрепко привяжу жилу к своему ремню на спине и во всю прыть поскачу на Лукасе. Бац – зуб и выскочит!
– Бац! Нет уж, спасибо, – возмутилась Лина. – Скачите во всю прыть без меня!
Но тут зуб так заныл, боль стала такой нестерпимой, что мысли Лины сразу приняли другой оборот. Она тяжко вздохнула.
– Так и быть, попробуем. Несчастная я, спаси меня Господь, – сказала она и пошла за медвежьей жилой.
Эмиль сделал как обещал. У него ведь всегда: сказано – сделано, слово с делом не расходится. Он подвел Лукаса к крыльцу кухни, привязал к своему ремню медвежью жилу и вскочил на коня. Стоя у хвоста Лукаса с медвежьей жилой, опутавшей ее зуб, бедная Лина стонала и охала. Маленькая Ида дрожала от страха, а Альфред радостно сказал:
– Ну, теперь только остается услышать бац.
Тут Эмиль пустил коня вскачь.
– Ой, теперь уже скоро! – воскликнула Ида.
Но ничего не случилось. Потому что Лина тоже пустилась вскачь. Она так отчаянно боялась этого бац, что едва медвежья жила натянулась, как Лина в смертельном страхе понеслась вслед за Лукасом. Напрасно Эмиль кричал, чтобы она остановилась. Лина бежала, медвежья жила свободно болталась, и никакого бац так и не получилось.
Но коли Эмиль взялся избавить Лину от зуба, так уж взялся всерьез. Он галопом поскакал к ближайшей изгороди, и Лукас разом перемахнул через нее. А следом неслась Лина, совсем обезумев от страха, и, хочешь – верь, хочешь – нет, она тоже перемахнула через изгородь. Маленькой Иде, не спускавшей с них глаз, никогда не забыть этого зрелища. Всю свою жизнь она будет помнить, как Лина с распухшими щеками и вытаращенными, как у морского чудища, глазами, со свисающей изо рта медвежьей жилой перемахнула через изгородь с криком:
– Стой! Стой! Никакого бац не будет!
Потом Лина раскаивалась, что сама все испортила, но уже ничего нельзя было исправить. Она опять сидела на крыльце кухни со своим больным зубом и горевала. Однако Эмиль решил не отступать.
– Я, пожалуй, придумаю новое средство, – пообещал он.
– Но чтоб не так быстро, – попросила Лина. – Какая нужда рвать этот паршивый зуб сразу, одним бац, когда можно просто вытянуть его.
Пораскинув мозгами, Эмиль сообразил, как это сделать.
Лине пришлось сесть на землю под большим грушевым деревом. Эмиль привязал ее толстой веревкой к стволу. Альфред и маленькая Ида разинули рты от любопытства.
– Теперь далеко не убежишь, – сказал Эмиль и, взяв медвежью жилу, которая все еще свисала изо рта Лины, потянул ее к точильному кругу, на котором Альфред обычно точил свою косу, а папа Эмиля – топоры и ножи. Эмиль привязал жилу к рукоятке точильного круга – оставалось лишь повернуть рукоятку.
– Больше бац не будет, будет только др-др-р-рр-р – медленно, со скрипом, как ты и хотела, – объяснил Эмиль.
Маленькая Ида задрожала. Лина заохала и запричитала, а Эмиль начал вращать рукоятку. Медвежья жила, сперва свободно лежавшая на земле, подобралась и туго натянулась, и чем туже она натягивалась, тем больше холодела от страха Лина, но убежать уже не могла.
– Скоро будет др-р-р-р-р, – сказала маленькая Ида.
Но тут Лина закричала:
– Стой! Не хочу!
В мгновение ока она выхватила маленькие ножницы, которые всегда носила в кармане передника, и перерезала медвежью жилу.
Потом она сразу раскаялась и пожалела, – ведь она хотела избавиться от зуба. Вот, в самом деле, незадача! Эмиль, Альфред и маленькая Ида не на шутку рассердились.
– Ну и сиди со своим дохлым зубом, – сказал Эмиль. – Я сделал все, что мог!
Тогда Лина сказала, что если Эмиль попробует еще разок, то она клянется своей жизнью не делать больше глупостей.
– Околеть мне, а зуб я нынче вырву, – пообещала Лина. – Давай сюда жилу!
Эмиль согласился попытаться снова, и Альфред с маленькой Идой прямо-таки просияли от радости, услыхав об этом.
– По мне, так быстрый способ – самый лучший, – заявил Эмиль. – Но нужно устроить так, чтобы ты не смогла испортить дело, даже если и испугаешься.
Находчивый, как всегда, Эмиль сразу придумал, как это сделать.
– Мы поставим тебя на крышу хлева, и ты прыгнешь в копну соломы. А уже на полпути – бац – зуб и выскочит!
– Бац! – сказала маленькая Ида и содрогнулась.
Но, несмотря на все свои обещания, Лина заупрямилась и не хотела лезть на крышу.
– Этакую страсть неслыханную только ты, Эмиль, можешь выдумать, – сказала она, упорно продолжая сидеть на крыльце.
Но зуб болел отчаянно, и наконец с тяжким вздохом она поднялась.
– Пожалуй, попробуем, что ли… хотя, ясное дело, тут мне и крышка!
Альфред тотчас приставил лестницу к стенке хлева, а Эмиль полез наверх. Крепко зажав медвежью жилу в руке, он тащил за собой Лину, словно на поводке, и она послушно взбиралась за ним, не переставая причитать. Эмиль захватил с собой также молоток и большой шестидюймовый гвоздь. Гвоздь он вбил в брус на крыше хлева и привязал к нему медвежью жилу. Теперь все было готово.
– Ну, прыгай! – скомандовал Эмиль.
Бедная Лина, сидя верхом на брусе, посмотрела вниз перед собой и заголосила до того душераздирающе, что сердце сжалось. Внизу стояли Альфред и маленькая Ида. Задрав головы, они смотрели на нее, ждали, когда она, словно комета, упадет с неба и приземлится в копну соломы…
– Боюсь, убей меня гром, боюсь, – все громче причитала Лина.
– Хочешь остаться со своим больным зубом, пожалуйста, мне-то что, – сказал Эмиль.
Тут Лина взвыла так, что стало слышно по всей Леннеберге. Она поднялась во весь рост на самом краю крыши, раскачиваясь на дрожащих ногах взад и вперед, словно сосна на ветру. Маленькая Ида закрыла глаза руками, не смея взглянуть на Лину.
– Ох, горе мне! – всхлипывала Лина. – Ох, горе!
Просто так прыгать с крыши хлева, даже если все зубы во рту здоровые, и то жутко, а когда знаешь, что на лету с тобой случится бац, так это и вовсе выше всяких человеческих сил.
– Лина, прыгай! – закричал Альфред. – Да прыгай же!
Лина причитала и закатывала глаза.
– Ну, я помогу тебе, – сказал добрый, как всегда, Эмиль.
И всего-то было дела – дотронуться пальцем до ее спины. Он лишь чуть коснулся ее, как Лина с пронзительным криком рухнула с крыши вниз.
И тут, разумеется, послышался негромкий бац, потому что из бруса крыши выскочил шестидюймовый гвоздь.
Лина лежала в копне соломы со своим зубом – целым и невредимым, а на другом конце медвежьей жилы болтался огромный гвоздь.
Тут она обрушилась на Эмиля!
– Проказничать да озорничать – на это ты горазд, а зуб вытащить – так не можешь.
Однако даже хорошо, что Лина разозлилась. В гневе она прямиком отправилась к Ковалю-Пелле. Он зажал ее зуб своими страшенными клещами и – бац – вырвал его. Лина в ярости выбросила зуб на помойку и пошла домой.
Только не надо думать, что Эмиль все это время прозябал в бездействии. Альфред улегся спать в траве под грушевым деревом, и от него не было проку. Эмиль отправился в горницу вместе с маленькой Идой. Он хотел немного поиграть с ней до возвращения мамы и папы с гостями, которые приедут к ним пить кофе.
– Давай играть. Я буду доктором из Марианнелунда, а ты маленьким больным ребенком, которого я буду лечить! – предложил Эмиль.
Ида сразу согласилась. Она разделась и легла в постель, а Эмиль осмотрел ей горло, выслушал ее, словом, вел себя как заправский доктор из Марианнелунда.
– А чем я больна? – спросила Ида.
Эмиль задумался. И вдруг его осенило.
– У тебя тиф, – сказал он, – страшная болезнь.
Тут он вспомнил: Креса-Майя говорила, что у больного тифом синеет лицо. И дотошный, как всегда, Эмиль огляделся в поисках краски, которая придала бы лицу сестренки тифозный вид. На комоде стояла мамина чернильница, та самая, которой она пользовалась, когда запечатлевала проделки Эмиля в своих синих школьных тетрадях и когда писала приглашения на чашку кофе. Впрочем, там лежал и черновик приглашения. Прочитав в нем «Миластиво просим», Эмиль почувствовал гордость за свою маму – мастерицу писать, да еще так красиво. Не то что этот Адриан из Бакхорвы, который только и смог нацарапать: «Видил Мидведя».
Маме черновик был больше не нужен. Эмиль скомкал листок в маленький шарик и сунул его в чернильницу. Когда бумага впитала в себя чернила, он кончиками пальцев выудил шарик и подошел к Иде.
– Теперь, Ида, ты увидишь, какой этот тиф, – сказал он, и Ида весело хихикнула.
– Зажмурь глаза, чтобы в них не попали чернила, – велел Эмиль и быстро выкрасил лицо сестренки в фиолетовый цвет. Но, осторожный и предусмотрительный, как всегда, он не стал красить возле глаз, и там сохранилась белизна кожи – два больших белых круга. От этих белых кругов фиолетовое лицо Иды приобрело такой жутко болезненный вид, что Эмиль сам испугался. Маленькая Ида стала похожа на страшную, как призрак, обезьянку, фотографию которой мальчик видел в книжке «Жизнь животных» note 13.
– Уф! – вымолвил Эмиль. – Креса-Майя права: тиф – страшная болезнь!
Как раз в это время Креса-Майя добрела из лесу до Каттхульта и у калитки встретила Лину, которая возвращалась домой от Коваля-Пелле.
– Ну как? – полюбопытствовала КресаМайя. – Все еще болит зуб?
– Откуда мне знать? – ответила Лина.
– Как откуда? Что ты говоришь?
– Ничего про него не знаю. Он валяется на помойке Коваля-Пелле, пакость этакая. Надеюсь, он лежит там и болит так, что только стон стоит.
Лина была довольна и совсем уже не походила на булку. Она пошла показывать дырку от зуба Альфреду, лежавшему под грушевым деревом, а Креса-Майя отправилась в кухню варить кофе. Услышав, что дети в горнице, она захотела поздороваться со своей любимицей, маленькой Идой.
Но когда Креса-Майя увидела, что ее любимица с иссиня-фиолетовым личиком лежит в постели на белой подушке, она громко вскрикнула:
– Свят-свят, в наши-то дни…
– Это тиф, – ухмыльнулся Эмиль.
В эту минуту с дороги донесся грохот колес. Из церкви прикатили папа и мама Эмиля и гости во главе с самим пастором. Когда распрягли лошадей у конюшни, гости в предвкушении кофе и угощения гурьбой устремились к дому. Но на крыльце возникла Креса-Майя и закричала исступленно:
– Уезжайте отсюда! Уезжайте отсюда! У нас в доме тиф!
Все замерли в смущении и испуге.
Мама Эмиля спросила:
– Что ты там мелешь? У кого это тиф?
И тут в дверях за спиной Кресы-Майи появилась маленькая Ида с фиолетовым личиком, с белыми кругами вокруг глаз и в одной ночной рубашке.
– У меня, – сказала маленькая Ида и восторженно прыснула со смеху.
Все рассмеялись. Все, кроме папы. Он лишь выразительно спросил:
– Где Эмиль?
А Эмиля и след простыл. И пока все пили кофе, Эмиль тоже не показывался.
Выйдя из-за стола, пастор пошел на кухню утешать Кресу-Майю. Она сидела там злющая-презлющая, потому что тиф оказался ненастоящим. Но тут случилось вот что: когда пастор утешал Кресу-Майю, он случайно взглянул на связку писем, которую Эмиль забыл на стуле.
– Нет, просто невероятно! – Пастор ахнул и схватил письмо Адриана из Америки. – Неужто у вас та самая марка, которую я ищу столько лет!
Пастор собирал марки и знал цену редкостям. Без лишних разговоров он предложил за марку, наклеенную на письме Адриана, сорок крон.
Папа Эмиля чуть не задохнулся, услыхав о такой баснословной цене. Подумать только, платить сорок крон за какой-то жалкий клочок бумаги! Он и сердился, и в недоумении качал головой… Надо же! Этому Эмилю опять повезло! Покупка старой бархатной шкатулки оказалась тоже удачной, самой удачной сделкой из всех, какие Эмиль заключил на аукционе!
– Ведь за сорок крон можно купить полкоровы, – сказал папа с легким упреком.
Тут уж Эмиль не мог промолчать. Он приподнял крышку дровяного ларя, где прятался все это время, и высунул свою любознательную голову.
– Когда будешь покупать полкоровы, – спросил Эмиль, – ты возьмешь переднюю часть, что мычит, или заднюю, что бьет хвостом?
– Марш в столярку! – взорвался папа.
И Эмиль отправился в сарай. Но сперва он получил от пастора четыре красивые бумажки по десять крон каждая. А на следующий день он поскакал в Бакхорву. Он вернул хозяевам письма и отдал половину вырученных денег, а потом поскакал домой, напутствуемый добрыми пожеланиями и готовый к новым проделкам.
– Думаю еще поездить по аукционам, – сказал Эмиль, когда вернулся. – Ты как, папа, не против?
Папа что-то пробормотал в ответ, хотя что именно – никто не расслышал.
После того как гости разошлись, Эмиль просидел весь воскресный вечер, как я сказала, в столярной, строгая своего сто тридцатого старичка. И лишь тогда вдруг вспомнил, что день был воскресным и, значит, ножом строгать нельзя, потому что это считается страшным грехом. Нельзя, верно, было и зуб рвать, и тем более разукрашивать кого бы то ни было в фиолетовый цвет. Эмиль поставил деревянного человечка на полку рядом с другими. За окном сгущались сумерки. Он сидел на чурбане и раздумывал о своих проделках. Наконец он сложил ладошки и взмолился:
– Дорогой Боженька, сделай так, чтоб я покончил со своими проказами. Тебя милостиво просит Эмиль Свенссон из Каттхульта, что в Леннеберге.
И тут же принялся за новые проказы.

ВТОРНИК, 10 АВГУСТА Как Эмиль посадил лягушку в корзинку с кофе и едой, а потом попал в такую жуткую историю, о которой лучше и не вспоминать
В общем-то папе Эмиля можно было и посочувствовать. Если его сынишка заключил несколько сногсшибательных сделок на аукционе, одну лучше другой, то сам папа вернулся с одной лишь свиньей. И представляешь, как-то ночью, когда никто не ждал, это животное принесло одиннадцать маленьких поросят и тотчас сожрало десять из них – так иногда поступают свиньи. Одиннадцатый поросенок тоже не остался бы в живых, не спаси его Эмиль. Он проснулся ночью от боли в животе и вышел во двор. Проходя мимо свинарника, он услышал, что молочный поросенок визжит, будто его режут. Эмиль рванул дверь. В самую последнюю минуту он выхватил маленького поросеночка у его свирепой матери. Да, это в самом деле была злая свинья. Но вскоре она заболела какой-то странной болезнью и на третий день сама сдохла. Бедный папа Эмиля остался лишь с одним-единственным крошечным заморенным поросенком. Вот и все, чем он разжился на аукционе в Бакхорве. Неудивительно, что папа был мрачный!
– От этой Бакхорвы один убыток да беды, – сказал он маме Эмиля однажды вечером, когда все укладывались спать. – Какое-то проклятие лежит на всей их скотине, это ясно.
Эмиль лежал в кровати, когда услышал разговор родителей, и тотчас высунул свой нос.
– Отдай мне поросеночка, – попросил он. – Мне все нипочем, пусть он даже проклятый.
Но такое предложение пришлось папе не по душе.
– Тебе все дай да подай! – сказал он с горечью. – А мне? Мне, выходит, ничего не надо?
Эмиль прикусил язык и некоторое время не вспоминал о поросенке. Кстати, это был совсем тощий, крохотный поросенок, кожа да кости, и синий, будто от холода.
«Видно, проклятие высосало из него все соки», – подумал Эмиль.
Ему казалось ужасным, что такое могло случиться с маленьким поросенком, который никому ничего плохого не сделал.
Так же думала и мама Эмиля.
– Бедный маленький заморыш, – сказала она.
Так говорили в Смоланде, когда хотели пожалеть какого-нибудь малыша.
Лина тоже любила животных и особенно жалела этого поросенка.
– Бедный маленький поросенок, – говорила она. – Он, поди, скоро сдохнет.
И он подох бы непременно, если бы Эмиль не взял его в кухню, не устроил бы ему в корзине постельку с маленьким мягким одеяльцем, не напоил бы молоком из бутылочки и вообще не стал бы ему вместо родной матери.
Подошел Альфред и, увидев, как Эмиль старается изо всех сил накормить бедняжку, спросил:
– Что это с поросенком?
– Он проклятый и не хочет есть, – пояснил Эмиль.
– Ишь ты, а на что же он серчает? – спросил Альфред.
Но Эмиль объяснил ему, что поросенок не серчает, а просто он слабенький и несчастный, ведь на нем лежит проклятие.
– Но я во что бы то ни стало это проклятие сниму, – заверил Эмиль. – Поросеночка я выхожу, это уж точно.
И что правда, то правда, он своего добился! Прошло немного времени, и поросеночек стал шустрый, словно ящеренок – детеныш ящерицы, – розовенький, гладенький и кругленький, словом, такой, какими и должны быть маленькие поросята.
– Глупый маленький заморыш, он, видать, отъелся, – сказала тогда Лина. – Глупый маленький заморыш, – повторила она.
И с этим именем поросенок прожил всю свою жизнь.
– И верно, он отъелся, – сказал папа Эмиля. – Молодчина Эмиль!
Эмиль обрадовался похвале папы и тотчас предусмотрительно спросил:
– Сколько раз мне нужно спасти его, чтобы он стал моим?
В ответ папа только хмыкнул и недовольно взглянул на сына. Эмиль опять прикусил язык и некоторое время не вспоминал о поросенке.
Заморышу снова пришлось перебираться в свинарник, а этого ему не очень-то хотелось. Больше всего на свете ему хотелось, как собачонке, ходить по пятам за Эмилем, и Эмиль позволял ему разгуливать на свободе целые дни.
– Он, наверное, думает, что ты его мама, – сказала маленькая Ида.
Может, Заморыш в самом деле так думал. Едва завидев Эмиля, он мчался к нему со всех ног, пронзительно визжа и радостно хрюкая. Ему хотелось быть рядом с Эмилем, но еще больше хотелось, чтобы Эмиль чесал ему спинку, и мальчик никогда не отказывал ему в этом.
– Чесать поросятам спинку я навострился, – говорил Эмиль; он садился на качели под вишней и долго старательно чесал Заморыша, а тот стоял, закрыв глаза, и негромко похрюкивал, всем своим видом выражая блаженство.
Летние дни приходили, летние дни уходили, и вишня, под которой любил стоять Заморыш, когда ему чесали спинку, постепенно покрывалась ягодами. Время от времени Эмиль срывал горсть вишен и угощал поросенка. Заморыш очень любил вишни, и Эмиля он тоже любил. С каждым днем ему становилось все яснее, что поросячья жизнь может быть прекрасна, если поселиться там, где живет такой вот Эмиль.
Эмиль также с каждым днем все сильней любил Заморыша, и однажды, сидя на качелях и почесывая поросенка, он подумал о том, как он его любит и кого на свете он вообще любит.
«Во-первых, Альфреда, – решил он. – Потом Лукаса, а потом уже Иду и Заморыша… считай, обоих одинаково… ой, я ведь забыл маму, ясное дело, маму… а потом Альфреда, Лукаса, Иду и Заморыша».
Он нахмурил брови и продолжал размышлять: «А папу с Линой? По правде сказать, иной раз я люблю папу, а иной раз – нет. А про Лину я и сам не знаю, то ли люблю ее, то ли нет… Она вроде кошки, бродит тут повсюду».
Конечно, Эмиль не переставал проказничать и почти каждый день исправно сидел в столярной, о чем свидетельствуют записи в синих школьных тетрадях тех времен. Но летом, в самую страду, маме было все время некогда, и поэтому иногда в тетрадях лишь значилось, что «Эмиль в столярке» – без всяких объяснений, за что и почему.
А между тем теперь, когда Эмиля отправляли в заточение, он брал с собой и Заморыша. Ведь в обществе маленького забавного поросенка время пролетало быстрее, да и не мог же Эмиль, в самом деле, только и делать, что вырезать деревянных старичков. Для разнообразия он взялся обучать Заморыша всяким трюкам. Пожалуй, ни одному человеку во всей Леннеберге никогда не снилось, что обыкновенный смоландский поросенок может обучиться таким штукам. Эмиль учил его в строжайшей тайне, и Заморыш оказался необыкновенно понятливым. Поросенок был всем очень доволен: ведь когда он учился чему-нибудь новенькому, он получал от Эмиля разные лакомства. А в потайном ящике за столярным верстаком у мальчика был целый склад сухарей, печенья, сушеных вишен и прочих припасов. И понятно – ведь Эмиль не мог знать заранее, когда угодит в столярную, а сидеть там да голодать ему не хотелось.
– Тут нужна хитрость, – объяснил Эмиль Альфреду и Иде. – Дашь поросенку горсточку сушеных вишен – и обучай его чему угодно.
И вот однажды субботним вечером в беседке, окруженной кустами сирени, Эмиль продемонстрировал им трюки Заморыша, которым он его тайно обучил. Их еще до сих пор никто не видел. Для Эмиля и Заморыша поистине настал миг торжества. Альфред с Идой сидели на скамейке и удивленно таращили глаза: поразительно ловким оказался этот Заморыш! Другого такого поросенка они в жизни не видели. Он красиво садился, словно собачонка, когда Эмиль говорил «Сидеть!», и лежал как мертвый, когда Эмиль говорил «Замри!». Протягивал правое копытце и кланялся, когда получал сушеные вишни.
Ида от восторга хлопала в ладоши.
– А что он еще может? – нетерпеливо спросила она.
Тут Эмиль крикнул: «Галопом!», и раз – Заморыш припустил вскачь вокруг беседки. Через равные промежутки времени Эмиль кричал: «Фас!» – и Заморыш чуть подпрыгивал, а потом снова несся во весь опор, как видно, очень довольный собой.
– Ой, какой он миленький! – сказала маленькая Ида, и действительно. Заморыш очень мило прыгал в беседке.
– Хотя для поросенка это не совсем нормально, – заметил Альфред.
Но Эмиль был горд и счастлив – другого такого Заморыша было не сыскать во всей Леннеберге и во всем Смоланде. Это уж точно…
Мало-помалу Эмиль научил Заморыша скакать и через веревочку. Ты когда-нибудь видел, чтобы поросенок прыгал через скакалку? Нет, не видел, и папа Эмиля тоже не видел. Но однажды, когда папа спускался с пригорка, где стоял хлев, он увидел, что Эмиль с Идой крутят старую воловью вожжу, а Заморыш прыгает через нее, да так шибко, что земля летит из-под копыт.
– Ему весело, – поспешила обрадовать папу маленькая Ида.
Но ее слова не растрогали папу.
– Поросятам нечего забавляться, – сказал он. – Они нужны на окорок к Рождеству. А от прыганья поросенок станет тощим, как гончий пес!
У Эмиля екнуло сердце. Рождественский окорок из Заморыша – об этом он как-то не думал. Он был ошеломлен. Уж верно, в этот день он не очень-то любил своего папу!
Да, во вторник, десятого августа, Эмиль не очень-то любил своего папу. Солнечным, теплым летним утром Заморыш скакал через веревочку на пригорке, где стоял хлев, а папа Эмиля упомянул о рождественском окороке. Потом папа ушел, потому что как раз в тот день в Каттхульте начали косить рожь, и папе нужно было оставаться в поле до самого вечера.
– Тебе, Заморыш, чтобы спастись, надо отощать, как гончему псу, – сказал Эмиль, когда папа ушел, – а не то… ты не знаешь моего папашу!
Целый день Эмиль ходил сам не свой и переживал за поросенка. В тот день проказы мальчика были такими пустяковыми, что на них едва ли кто обратил внимание. Он посадил Иду в старое деревянное корыто, из которого поили коров и лошадей, и играл в пароход на море. А потом он накачал полное корыто воды и тоже играл в пароход на море – в пароход, который захлестывает водой; поэтому маленькая Ида вымокла до нитки и очень развеселилась. Потом Эмиль стрелял из рогатки в цель – в миску с киселем из ревеня, который мама выставила остудить на окошко кладовой. Эмиль только хотел посмотреть, попадет ли он в цель, и не думал, что может разбить миску, хотя так оно и вышло. И тут-то Эмиль обрадовался, что папа далеко, на ржаном поле. Мама продержала Эмиля в столярной совсем недолго – отчасти потому, что жалела его, отчасти потому, что надо было отнести косарям еду и кофе. Они привыкли пить кофе в поле – так уж было заведено в Леннеберге и во всем Смоланде, и хуторяне всегда отправляли в поле детей.
Что за славные посыльные были эти смоландские ребятишки! Они шагали по извилистым тропинкам, держа в руках корзинки с едой и кофе. Тропинки петляли по лугам, по пастбищам и обычно заканчивались на скудном лоскутке пашни, усеянном валунами. Камней было так много, хоть плачь. Но смоландские ребятишки, понятно, не плакали, потому что среди камней росла земляника, а землянику они очень любили.
И вот Эмиля с Идой также послали отнести в поле еду и кофе. Они отправились в путь рано и шли быстро, крепко держа корзинку за обе ручки. Но Эмиль никогда и никуда не ходил прямой дорогой. Ему нравилось колесить, идти кружными путями – туда-сюда, благо везде было на что посмотреть. А куда бы ни шел Эмиль, за ним следовала Ида. На этот раз Эмиль сделал крюк и заглянул на болотце, где обычно водилось много лягушек, и без труда поймал одну. Ему хотелось разглядеть ее поближе, да и лягушке не помешало бы некоторое разнообразие: не торчать же ей деньденьской в болотце. Поэтому Эмиль посадил лягушку в корзинку с кофе и едой и захлопнул крышку. Теперь-то она была надежно спрятана.
– А куда же мне ее девать? – удивился Эмиль, когда Ида усомнилась, хорошо ли держать лягушку вместе с кофе и едой. – Сама подумай, ведь в кармане у меня дыры. Пусть посидит немного, потом я пущу ее обратно в болотце, – сказал этот сообразительный мальчик.
Далеко в поле косили рожь папа Эмиля и Альфред. За ними шли Лина с Кресой-Майей и ловко подбирали ее граблями, а затем связывали в снопы. Именно так убирали рожь в старые времена.
Когда Эмиль с Идой объявились наконец-то со своей корзинкой, папа не встретил их как долгожданных гостей, а, наоборот, отругал за то, что они опоздали. Те, кто работал в поле, строго следили, чтобы кофе им приносили в самый полдень, минута в минуту.
– Зато теперь неплохо хлебнуть глоточек, – примирительно сказал Альфред, желая направить мысли папы в другую сторону.
Если тебе когда-нибудь доводилось полдничать вместе с косарями прямо в поле теплым августовским днем в окрестностях Леннеберги, ты знаешь, как приятно отдыхать вместе с ними у нагретых солнцем валунов, болтать, попивать кофе и есть бутерброды. Но папа Эмиля все еще злился и не стал добрее. Потому что когда сердито рванул к себе корзинку и открыл крышку, лягушка прыгнула прямо на него и исчезла за расстегнутым изза жары воротом рубашки. У лягушки были такие холодные противные лапки! От неожиданности и отвращения папа взмахнул рукой, и кофейник перевернулся. Эмиль стремглав подхватил его, так что кофе пролился самую малость. Но лягушка не показывалась. От испуга она юркнула в папины брюки, и папа вовсе рассвирепел. Он задрыгал ногами, чтобы вытряхнуть лягушку из штанины, и опять пнул несчастный кофейник, который, на беду, снова попался папе под ноги. Кофейник непременно бы перевернулся и все остались бы без кофе, не подхвати его Эмиль.
Лягушка, понятно, не собиралась долго задерживаться там, куда попала. В конце концов она выскочила из штанины, и Эмиль подобрал ее. А папа все еще бушевал. Он считал, что история с лягушкой – очередная проказа Эмиля, хотя это было совсем не так. Эмиль думал, что корзинку откроет Лина и, может, от души обрадуется, увидев маленькую славную лягушку. Для чего я все это рассказываю? Для того, чтобы ты понял: и Эмилю порой приходилось туго. Особенно когда его обвиняли в проказах, которые вовсе не были проказами. Ну, например, просто непонятно: где он мог держать лягушку? Ведь карманы-то его штанов были дырявые!
А Лина знай твердила свое:
– Сроду не видывала этакого пострела. Коли он сам не напроказит, то все равно попадет в какую-нибудь историю!
Попасть в историю – это уж Лина правду сказала! То, что случилось немного позднее тем же днем, подтверждает ее слова. Эмиль попал в такую историю, о которой вряд ли следует рассказывать! Вся Леннеберга потом еще долго охала и причитала над ним. А все случилось оттого, что его мама была удивительно расторопная хозяйка, и еще оттого, что в тот год в Каттхульте на редкость уродилась вишня. Но все это вовсе не зависело от Эмиля, нет, он просто попал в историю!
Во всей Леннеберге не было хозяйки, равной маме Эмиля в умении варить варенье, выжимать сок, готовить и находить применение всему тому, что росло в лесу и созревало дома, в саду. Она без устали собирала бруснику, чернику, малину, делала повидло из яблок и слив, желе из смородины, варила варенье из крыжовника и готовила вишневый сироп. А сушеных фруктов для вкусных компотов у нее хватало на всю зиму. Яблоки, груши и вишни она сушила в огромной печи на кухне и складывала в белые холщовые мешочки, которые потом развешивала под потолком в кладовой. Да, эта кладовая радовала глаз!
В самый разгар сбора вишни в Каттхульт приехала погостить расфуфыренная фру Петрель из Виммербю. И тут мама Эмиля возьми да пожалуйся, что уж слишком много уродилось этой благословенной вишни, которую просто некуда девать.
– Я думаю, Альма, тебе надо поставить вишневую наливку, – сразу нашлась фру Петрель.
– Боже упаси! – воскликнула мама.
О вишневой наливке она и слышать не хотела. В Каттхульте жили одни трезвенники. Папа Эмиля в рот не брал спиртного, он даже пиво не пил, разумеется, кроме тех случаев, когда его угощали на ярмарках. Тогда уж нельзя было отказываться! Что еще делать, если уговаривают выпить бутылку-другую пива! Он тотчас подсчитывал в уме, что две бутылки стоят тридцать эре, а тридцать эре на земле не валяются! Оставалось лишь взять да выпить, хочешь ты того или нет. Но пить вишневую наливку – нет, на это его не подбить. Мама Эмиля так и сказала фру Петрель. Но фру Петрель возразила, что ежели в Каттхульте не желают пить наливку, то в других местах все же найдутся такие, которые не прочь пропустить рюмочку. Например, ей самой хотелось бы иметь несколько бутылок вишневой наливки, и почему бы маме Эмиля тайком от домашних не поставить бродить вишни куда-нибудь в темный угол погреба, где кувшин с вишнями никто не увидит. А когда наливка будет готова, фру Петрель приедет в Каттхульт и хорошо заплатит за нее.
Маме Эмиля всегда было трудно отказать, когда ее о чем-нибудь просили. К тому же она была расторопной хозяйкой, у которой ничего не пропадало даром, а для себя она уже насушила вишни предостаточно. И неожиданно, сама не понимая, как это сорвалось у нее с языка, она пообещала фру Петрель приготовить для нее вишневку.
Но мама была не из тех, кто делал что-нибудь тайком от других. Все как есть она рассказала папе Эмиля. Он долго ворчал, но под конец сказал:
– Делай как знаешь! Кстати, сколько она обещала заплатить?
Но об этом фру Петрель ничего толком не сказала.
Несколько недель вишни бродили в большом кувшине, поставленном в погреб, и как-то в августе, в тот самый день, мама решила, что вино уже готово и пришел срок разлить его по бутылкам. Она выбрала подходящее время, когда папа был на ржаном поле. Он не увидит вина в своем доме и не почувствует за собой греха.
Вскоре мама Эмиля расставила в ряд на кухонном столе десять бутылок красной наливки. Теперь их надо было убрать в корзину и задвинуть в угол погреба, чтобы они никому не мозолили глаза. Пусть теперь фру Петрель приезжает, когда ей вздумается, и забирает свое вино.
Вернувшись домой с пустой корзинкой для провизии, Эмиль и Ида увидели у кухонной двери ведро с вишнями, из которых готовилась наливка.
– Эмиль, возьми-ка ведро, – сказала мама, – и пойди зарой эти вишни в мусорной куче.
И Эмиль пошел, послушный, как всегда. Но мусорная куча была сразу за свинарником, а в свинарнике слонялся словно неприкаянный Заморыш. Увидев Эмиля, он громко захрюкал, давая понять, что хочет выйти и погулять с ним.
– Это я тебе сейчас устрою, – сказал Эмиль и поставил ведро на землю.
Он отворил дверцу свинарника, и оттуда с радостным хрюканьем выскочил Заморыш. Он тотчас сунул пятачок в ведро, полагая, что Эмиль принес ему поесть. И тут, Эмиль впервые задумался над словами мамы: «… зарой эти вишни в мусорной куче». Как-то чудно, в самом деле: в Каттхульте не привыкли зарывать в землю то, что съедобно. А эти ягоды, очевидно, хороши, Заморыш ел их, не отрываясь от ведра. «Может быть, – подумал Эмиль, – мама хотела зарыть ягоды в мусорной куче, чтобы они ни в коем случае не попались на глаза папе, который с минуты на минуту должен был вернуться домой с ржаного поля? « «Пусть уж лучше Заморыш сожрет их, – решил Эмиль. – Ведь он ест так, будто без этих вишен просто жить не может! « По всему было видно, что Заморышу эти вишни особенно понравились. Он хрюкал от удовольствия и так усердствовал, что весь перемазался – рыльце его стало совсем красным. Чтобы ему было удобнее есть, Эмиль высыпал вишни на землю. Тут явился петух и тоже захотел разделить с поросенком пиршество. Заморыш лишь покосился на петуха, но не прогнал его, и петух стал клевать ягоды одну за другой. Следом подошли куры во главе с Лоттой-Хромоножкой, желая посмотреть, что там за лакомство отыскал петух. Но Заморыш и петух безжалостно прогнали кур прочь, едва только они сунулись к ягодам. Видимо, эти вкусные ягоды Заморыш с петухом решили приберечь для себя. Рядом на перевернутом ведре сидел Эмиль. Он дудел в дудочку – травянистый стебелек – и ни о чем не думал. Вдруг, к своему изумлению, он увидел, что петух шлепнулся на землю. Несколько раз петух пытался подняться, но ничего у него не получилось. Едва он приподнимался, как снова падал головой вниз и лежал как мертвый. Куры сбились поодаль в тесную стайку и озабоченно кудахтали, глядя, как чудно вел себя их петух. А петух валялся на земле и зло таращил на них глаза. Разве он не имеет права лежать и барахтаться там, где ему заблагорассудится?
Эмиль не понимал, что стряслось с петухом, но ему было жаль его. Он подошел, поднял петуха и поставил его на ноги. Петух постоял немного, покачиваясь взад-вперед, словно пробуя, держат ли его ноги. И тут вдруг его словно бешеная муха укусила – закукарекал, горделиво захлопал крыльями и с истошным «ку-ка-ре-ку!» кинулся на стайку кур. Куры испуганно бросились наутек, видно, решили, что петух спятил. То же подумал и Эмиль. Он растерянно смотрел на бесновавшегося петуха и совсем забыл про Заморыша. Но если уж говорить о том, что кто-то спятил, так это как раз Заморыш. Поросенку тоже захотелось погоняться за курами, и он с пронзительным хрюканьем бросился вслед за петухом. Эмиль все больше и больше удивлялся. Он никак не мог взять в толк, что приключилось. Заморыш носился кругами, громко и дико хрюкая. Казалось, ему было весело, но вот с его ногами, насколько мог видеть Эмиль, творилось что-то неладное. Копытца то и дело разъезжались в разные стороны, будто не слушались его, и Заморыш тоже шлепался бы на землю, если бы каждый раз, когда его заносило, он не подпрыгивал вверх, чему его обучил Эмиль. Это помогало ему сохранять равновесие.
На кур было жалко глядеть. Никогда в жизни они не видели, чтобы поросенок гонялся за ними и подпрыгивал вверх. Вот они и удирали со всех ног. Бедные куры! В их безумном кудахтанье слышался вопль: это уж слишком! Мало того, что спятил петух, так за ними еще носится громадными скачками взбесившийся поросенок с дико вытаращенными глазами!
Да, в самом деле, это было уж слишком! Ведь Эмиль знал, что с перепугу можно даже умереть, а тут он вдруг увидел это собственными глазами: куры одна за другой повалились на землю и остались лежать неподвижно, без признаков жизни. Да, так оно и было: повсюду в траве валялись мертвые куры. Белоснежные и бездыханные. Это было страшное зрелище. Эмиль отчаянно зарыдал. Что скажет мама, если придет и увидит своих кур? И Лотта-Хромоножка, его собственная курица, тоже лежала белым неподвижным комочком. Эмиль, плача, подобрал ее. Ну да, конечно, умерла. Никаких признаков жизни! Бедная Лотта-Хромоножка, вот и пришел конец ей и ее бессчетным вкусным яйцам. Единственное, что теперь Эмиль мог для нее сделать, так это как можно скорее похоронить со всеми почестями. Он вообразил надгробный камень, где будет написано:
«Здесь покоится Лотта-Хромоножка, до смерти напуганная петухом и Заморышем». Эмиль всерьез рассердился на Заморыша. Этого выродка он снова запрет в свинарнике и никогда больше не выпустит! А Лотта-Хромоножка пусть пока полежит в дровяном сарае. Эмиль бережно отнес ее туда и положил на деревянную колоду. Пусть отдохнет в ожидании своих похорон, бедная Лотта!
Когда Эмиль вышел из сарая, он увидел, что петух и Заморыш снова вернулись к вишням. Нечего сказать, хороши голубчики! Сперва до смерти напугали кур, а потом преспокойно продолжают пиршество, будто ничего не случилось! Уж петухуто не мешало бы иметь хоть каплю совести и немножко погоревать. Ведь с помощью Заморыша он разом разделался со всеми своими женами. Но, повидимому, петух отнесся к этому равнодушно.
Правда, теперь он и поросенок пожирали вишни не так жадно. Вдруг петух снова шлепнулся на землю, а за ним и Заморыш. Эмиль был так сердит на них обоих, что даже не поинтересовался, живы они или сдохли. Впрочем, он видел, что они не мертвы, не то что куры. Петух слабо кукарекал и чуть дергал ногами, а Заморыш, вероятно, дремал, пытаясь время от времени приоткрыть глаза, и в горле у него что-то булькало.
В траве валялось еще довольно много вишен, и Эмиль взял попробовать одну. На вкус она была не совсем такой, как обычная вишня, но действительно довольно вкусной! И как это маме могло прийти в голову закопать такие хорошие ягоды в куче мусора?
Да, мама! Ведь надо пойти и рассказать о беде с курами. Но идти ему не очень хотелось. Во всяком случае, не обязательно идти сразу. Он в раздумье съел несколько вишен… потом еще несколько… нет, ему что-то совсем не хотелось идти к маме сейчас!
Тем временем на кухне мама готовила ужин косарям. И вот они все вместе явились домой: папа Эмиля и Альфред, Лина и Креса-Майя. Усталые и голодные после долгого рабочего дня, расселись они вокруг кухонного стола. Но место Эмиля пустовало, и мама вспомнила, что уже довольно давно не видела своего мальчика.
– Лина, сходи-ка взгляни, нет ли Эмиля у Заморыша, – приказала мама.
Лина ушла и долго не возвращалась. Наконец она появилась на пороге и стала ждать, пока все обратят на нее внимание. Она хотела, чтобы все одновременно услышали поразительную новость, которую она собиралась им преподнести.
– Что с тобой? Почему ты стоишь как столб? Что-нибудь стряслось? – спросила мама Эмиля.
Лина таинственно улыбнулась.
– Стряслось ли что… да, право, не знаю, что и сказать… Но куры-то, это уж точно, сдохли. А петух – пьяный! И Заморыш – пьяный! А Эмиль… Эмиль… – сказала Лина и перевела дух. – Эмиль – тоже пьяный…
Что творилось в тот вечер в Каттхульте! Просто трудно описать!
Папа Эмиля шумел и кричал, мама плакала, маленькая Ида плакала, Лина тоже плакала, правда, так – за компанию. Креса-Майя охала и вздыхала. Ей было уже не до ужина. Она должна была немедленно бежать и раззвонить новость всем и каждому в округе:
– Ох-ох-ох! Бедняги эти Свенссоны из Каттхульта! Эмиль, горюшко наше, напился пьяным и перебил всех кур! Ох-ох-ох!
Один только Альфред не потерял голову. Когда Лина явилась с ужасными новостями, он вместе со всеми ринулся из дома и сразу нашел Эмиля. Мальчик лежал в траве рядом с Заморышем и петухом. Да, Лина была права: Эмиль в самом деле был мертвецки пьян. Он лежал закатив глаза и привалившись к Заморышу. Было видно, что ему совсем худо. Мама Эмиля залилась горькими слезами, увидев своего мальчика таким бедным и несчастным, и хотела тотчас же отнести его в горницу. Но Альфред, знавший толк в подобных делах, сказал:
– Ему лучше остаться на свежем воздухе!
Весь вечер просидел Альфред на крыльце людской, держа на коленях Эмиля. Он помогал мальчику, когда его рвало, и утешал, когда он плакал. Да, да, время от времени Эмиль приходил в себя и плакал. Он ведь слышал: все говорили, что он пьян, хотя и не мог понять, как это произошло. Эмиль не знал, что, когда из вишен делают настойку и дают им хорошенько перебродить, ягоды становятся пьяными и от них пьянеют. Потому-то мама Эмиля и велела ему зарыть ягоды в куче мусора, а он вместо этого съел их вместе с петухом и Заморышем. Вот он и лежал теперь как бревно у Альфреда на коленях. Настал вечер, взошла луна, а Альфред все еще сидел, держа на коленях Эмиля.
– Ну как ты, Эмиль? – спросил Альфред, увидев, что Эмиль чуть приоткрыл глаза.
– Ничего, жив еще! – устало ответил Эмиль, а потом добавил шепотом: – Но если я умру, тебе, Альфред, достанется Лукас.
– Не умрешь, – уверенно пообещал ему Альфред.
Нет, Эмиль не умер, не умер и Заморыш, не умер и петух.
Но самое удивительное – даже куры остались живы. Случилось так, что в своем безутешном горе мама все-таки послала маленькую Иду в сарай, наказав ей принести корзину дров. По пути Ида плакала – такой уж, в самом деле, выдался грустный вечер. Но, войдя в сарай, она заплакала еще сильнее: ведь на дровяной колоде лежала мертвая Лотта-Хромоножка.
– Бедная Лотта! – Ида пожалела курицу и, протянув свою тоненькую ручку, погладила Лотту.
И можете себе представить – Лотта ожила! Она открыла глаза, с сердитым кудахтаньем соскочила с колоды и в гневе заковыляла к двери. Ида застыла в изумлении, не зная, что и думать. Надо же! Может, у нее волшебные руки, которые умеют творить чудеса и оживлять мертвых?
Оплакивая Эмиля, никто не позаботился о курах, и они по-прежнему валялись на траве. Но вот пришла Ида и погладила всех по очереди – куры ожили и вскочили одна за другой на ноги. Да, да, потому что ведь они вовсе не сдохли, а просто упали в обморок от испуга, когда поросенок припустил за ними, – такое иногда бывает с курами.
А Ида гордо вошла в кухню, где плакали и горевали ее родители, – теперь, по крайней мере, и у нее было что порассказать.
– Ну вот, хоть кур-то я воскресила из мертвых, – удовлетворенно сказала она.
На другое утро и петух, и Заморыш, и Эмиль немного пришли в себя, хотя петух не мог петь целых три дня. Правда, он пытался время от времени петь, но никакого «ку-ка-ре-ку» у него не выходило, а лишь какое-то отвратительное «ку-ке-литсу», которого он очень стеснялся. Всякий раз при этом куры смотрели на него с таким упреком, что петух стыдливо прятался в кусты.
А Заморыш ничуть не стыдился. Что касается Эмиля, то у него весь день был сконфуженный вид.
– Валяться пьяным вместе с поросенком! Хорош, нечего сказать! – поддразнивала Лина. – Два пьяных поросенка – ты и Заморыш! Теперь я так и буду вас звать.
– Прикуси-ка язык, – сказал Альфред, зло взглянув на Лину, и она тут же примолкла.
Но история с пьяными вишнями на этом не кончилась. В полдень через ворота, ведущие в Каттхульт, прошествовали трое степенных мужей, членов правления леннебергского Общества трезвости. Да, ты ведь, верно, не знаешь, что это за штука – Общество трезвости. Но должна тебе сказать: в старые времена это было нечто такое, в чем крайне нуждались и в Леннеберге, и во всем Смоланде. Члены Общества трезвости трудились в поте лица, чтобы покончить со страшным пьянством, приносившим несчастье стольким людям в прежние времена, да и ныне тоже.
Болтунья Креса-Майя, оплакивавшая пьянчужку Эмиля, взволновала все Общество трезвости. И вот троица из этого общества явилась в Каттхульт, желая побеседовать с родителями Эмиля!
– Хорошо бы, – сказали они, – если бы ваш Эмиль смог прийти на вечернее собрание в Дом Общества трезвости. Там бы его обратили на путь истинный и заставили вести более трезвый образ жизни.
Мама Эмиля жутко разозлилась и рассказала, что случилось с Эмилем и вишнями. Но у гостей по-прежнему были скорбные физиономии, и один из них сказал:
– Все-таки нехорошее дело вышло с Эмилем. Не мешало бы дать ему взбучку на нашем вечернем собрании.
И папа Эмиля согласился. Нельзя сказать, чтобы он радовался этому собранию: не очень-то приятно, когда тебя позорят перед всеми, но, может, необходимо пойти к этим людям, чтобы направить Эмиля на праведный путь трезвости.
– Я схожу туда с ним, – мрачно пробормотал папа.
– Нет уж, раз ему нужно быть на этом собрании, с ним пойду я! – заявила мама. – Ведь эту злосчастную наливку ставила я, и тебе, Антон, нечего страдать по моей вине. Если кому и нужно выслушать проповедь о вреде пьянства, так это мне, но, пожалуйста, я могу взять с собой и Эмиля, раз это нужно.
Когда настал вечер, Эмиля одели в праздничный костюмчик, и он сам натянул свою «шапейку». Он не имел ничего против того, чтобы его обратили на праведный путь трезвости. Да и просто приятно побыть немного на людях.
Заморыш, видимо, думал так же. Когда Эмиль с мамой отправились в дорогу. Заморыш припустил за ними, желая их сопровождать. Но Эмиль крикнул ему:
– Замри!
И поросенок послушно улегся на дорогу и замер, но глаза его еще долго следили за Эмилем.
Должна сказать, что в тот вечер Дом Общества трезвости был битком набит! Все жители Леннеберги желали участвовать в обращении Эмиля на путь праведный. На сцене уже давно выстроился хор трезвенников, и, как только Эмиль показался в дверях, хор грянул:
Юный муж, что вкушает бокал Ядовитого зелья…
– Никакой не бокал, – сердито сказала мама, но слова ее услышал только Эмиль.
Когда пение подошло к концу, на сцену вышел какой-то человек – он долго и серьезно разглагольствовал об Эмиле, а под конец спросил его, не хочет ли он дать клятву трезвости, которой должен оставаться верен всю свою жизнь.
– Могу, – с готовностью ответил Эмиль.
В ту же минуту у дверей раздалось легкое похрюкивание, и на собрание вбежал Заморыш. Оказывается, он тихонько трусил вслед за Эмилем, и вот он тут как тут! Увидев Эмиля на скамейке первого ряда, поросенок страшно обрадовался и тотчас устремился к нему. В зале поднялся страшный шум. Никогда прежде не бывало, чтобы в Доме Общества трезвости появлялся поросенок. И трезвенникам он был сейчас совершенно ни к чему. «Поросята не соответствуют торжественности момента» – так полагали они. Но Эмиль сказал:
– Ему тоже не вредно дать клятву трезвости. Потому что он съел куда больше вишен, чем я.
Заморыш и сейчас был крайне возбужден, и, чтобы он не произвел невыгодного впечатления, Эмиль сказал ему:
– Служи!
И тогда Заморыш, к великому удивлению всех жителей Леннеберги, встал на задние ножки, точьв-точь как собака. И вид у него при этом был очень кроткий и смиренный. Эмиль вытащил из кармана горстку сушеных вишен и дал поросенку. Леннебержцы не поверили своим глазам: поросенок протянул мальчику правое копытце и поблагодарил за угощение.
Все так увлеклись Заморышем, что чуть не позабыли про клятву трезвости. Эмиль сам напомнил об этом:
– Ну как, нужно мне обещать что-нибудь или нет?
И тут же Эмиль дал клятвенное обещание впредь «всю свою жизнь воздерживаться от употребления крепких напитков, а также всячески способствовать распространению трезвости среди своих сограждан. Эти прекрасные слова означали, что Эмиль никогда в жизни не возьмет в рот спиртного и что он будет содействовать распространению трезвости среди других людей.
– Эй, Заморыш, это касается и тебя, – сказал Эмиль, принеся клятву.
И все жители Леннеберги сказали, что никто, кроме Эмиля, никогда не давал клятвы трезвости вместе с поросенком.
– Он такой чудной, этот мальчишка из Каттхульта, – сказали они в один голос.
Когда Эмиль, вернувшись домой, вошел в кухню в сопровождении Заморыша, он застал там отца, сидевшего в полном одиночестве. При свете керосиновой лампы Эмиль увидел, что глаза у него заплаканы. Никогда прежде Эмилю не приходилось видеть отца плачущим, и ему это не понравилось. Но тут он сказал Эмилю нечто такое, что ему понравилось.
– Послушай-ка, Эмиль! – произнес он и, крепко взяв сына за руки, пристально посмотрел ему в глаза. – Если ты дашь мне клятву – всю свою жизнь не брать в рот спиртного, я подарю тебе поросенка… Вряд ли, правда, в этом паршивце осталась хоть капля сала после всех его прыжков и пьяных выходок.
Эмиль даже подпрыгнул от радости. И снова поклялся до конца дней своих не брать в рот спиртного. Эту клятву он сдержал. Такого трезвого председателя муниципалитета, каким впоследствии стал Эмиль, ни в Леннеберге, ни во всем Смоланде никогда не видывали. И потому-то, может, не так уж плохо, что однажды летом, еще будучи ребенком, он наелся перебродивших вишен.
В тот вечер Эмиль, лежа в кровати, долго толковал с маленькой Идой.
– Теперь у меня есть лошадь и корова, поросенок и курица, – сказал он.
– А твою курицу воскресила из мертвых я, – напомнила маленькая Ида, и Эмиль поблагодарил ее за это. На следующее утро он проснулся рано и услыхал, как Альфред с Линой, распивая кофе, болтают на кухне. Эмиль тотчас выскочил из кровати: ведь нужно было рассказать Альфреду о том, что отец подарил ему Заморыша.
– Скотовладелец Эмиль Свенссон, – сказал Альфред, выслушав его рассказ, и усмехнулся. А Лина мотнула головой и запела песню, которую придумала совсем недавно, пока доила коров. Вот что она пела:
Матушка повела его в Дом Общества трезвости, И там все пришли от поросенка-пьяницы в восторг.
Он обещал не брать в рот ни капельки спиртного.
И теперь у него есть поросенок, которым раньше был он сам.
Глупее песни не придумаешь. «И теперь у него есть поросенок, которым раньше был он сам» – это ведь глупо, но складнее Лине не сочинить.
Альфреду с Линой пора было снова отправляться на ржаное поле вместе с папой Эмиля и Кресой-Майей.
Мама Эмиля осталась дома одна с детьми. Это ее устраивало, потому что сегодня должна была приехать фру Петрель за своими бутылками с вишневой наливкой и мама не хотела, чтобы папа был в это время дома.
«Хорошо бы поскорее убрать эти бутылки», – думала мама, хлопоча на кухне. Фру Петрель должна была вот-вот подъехать, и мама ожидала с минуты на минуту услышать стук колес на проселочной дороге. Но, как ни странно, она услыхала совсем другой звук – звон разбиваемого стекла, доносившийся со стороны погреба, где хранили картошку.
Выглянув из окна, мама увидела Эмиля. Он сидел на корточках и внимательно, сосредоточенно бил кочергой расставленные в ряд бутылки – во все стороны летели осколки, а вино лилось на землю.
Распахнув окно, мама закричала:
– Ради всего святого, что ты там делаешь, Эмиль?
Эмиль оторвался от своего занятия и ответил:
– Выполняю клятву – распространяю трезвость. Решил начать с фру Петрель.

МАЛОПРИМЕЧАТЕЛЬНЫЕ ДНИ ИЗ ЖИЗНИ ЭМИЛЯ, когда он совершал не только разные мелкие проделки, но и кое-какие добрые дела
Долго еще вспоминали в Леннеберге эту злополучную вишневку! Хотя маме Эмиля хотелось забыть о ней как можно скорее. Ни словом не обмолвилась она в своей синей тетради о том, что произошло с Эмилем в злосчастный день десятого августа. История вышла просто ужасная, и мама не могла заставить себя ее записать. Но одиннадцатого августа она сделала в тетради небольшую запись, и если ее прочтешь без предварительной подготовки, то невольно вздрогнешь:
«Боже, памаги мне с этим малъчеком, но сиводня он, по крайней мере, трезвый». Так там и написано. И больше ни единого слова.
Что тут скажешь? Судя по этим словам, можно подумать даже, что Эмиль редко бывал трезв. Мне кажется, что маме Эмиля следовало бы рассказать, как все произошло на самом деле. Но, как уже говорилось выше, она, вероятно, не могла заставить себя это сделать.
В синей тетради есть и заметка от пятнадцатого августа. Тогда мама записала следующее:
«Сиводня ночью Эмиль с Альфредом хадили за раками, они надавили тысячу двести штук. Но потом, ясное дело, ох, сердешные вы мои… « Тысячу двести штук! Ты когда-либо слыхал такое? Это уйма раков, посчитай сам – и ты увидишь! Должна сказать, что Эмиль провел веселую ночь. И если тебе приходилось ловить раков в каком-нибудь смоландском озерце темной августовской ночью, тогда ты знаешь, как весело промокнуть до нитки и каким необыкновенным кажется все вокруг. Ух, темно, хоть глаз выколи, черный лес окаймляет озеро, тишину нарушает лишь плеск воды под ногами, когда бредешь вдоль берега. А если посветишь факелом, как это делали Эмиль с Альфредом, то увидишь, что по каменистому дну повсюду ползают большие черные раки. И остается только брать их рукой за спинку и одного за другим класть в мешок.
Когда Эмиль с Альфредом собрались на рассвете домой, у них оказалось раков гораздо больше, чем они могли унести. Эмиль шел, насвистывая и распевая на ходу.
«Вот папа удивится», – думал он. Как бы то ни было, Эмилю всегда хотелось отличиться перед папой, хотя частенько это ему не удавалось. Эмилю хотелось, чтобы отец, проснувшись, увидел гору раков, которых они наловили. Сложив их в большой медный котел, в котором они с Идой купались по субботам, Эмиль поставил его в спальне рядом с папиной кроватью.
«Ну и крику будет, когда все проснутся и увидят моих раков», – подумал Эмиль; радостный и усталый, он залез в свою кровать и уснул.
В горнице было тихо-тихо. Слышался только храп папы да легкий шорох. Такой, какой обычно бывает, когда ползают раки.
Как всегда, папа Эмиля встал в тот день очень рано. Лишь только стенные часы в горнице пробили пять, он сбросил одеяло, спустил ноги с кровати и посидел некоторое время, чтобы стряхнуть с себя сон. Он потянулся, зевнул, пригладил волосы и слегка пошевелил пальцами левой ноги. Однажды большой палец его левой ноги побывал в крысоловке, которую поставил Эмиль, и с тех пор палец по утрам словно окостеневал и его надо было растирать. И вот, растирая палец, папа внезапно так завопил, что мама и маленькая Ида вскочили вне себя от страха. Они подумали, что папу, по крайней мере, режут. А на самом деле в его палец, тот самый, что побывал в крысоловке, всего-навсего вцепился рак. Если когда-нибудь твой большой палец побывал в клешнях рака, ты знаешь, что это так же приятно, как попасть в крысоловку, – есть от чего завопить! Раки – упрямые плуты, они вцепляются в тебя мертвой хваткой и щиплют все больше и больше – ничего удивительного, что папа Эмиля закричал!
Закричали и мама с маленькой Идой, потому что увидели раков, сотни раков, кишмя кишевших на полу. Какой же тут поднялся крик!
– Эмиль! – вопил папа.
Он был очень зол, а кроме того, ему нужны были клещи, чтобы освободиться от рака, и он хотел, чтобы Эмиль принес их ему. Но Эмиль спал, и его было не добудиться никаким криком. Папе самому пришлось прыгать на одной ноге за клещами, которые лежали в ящике с инструментами в кухонном шкафу.
И когда маленькая Ида увидела, как папа скачет на одной ноге, а на большом пальце другой ноги у него болтается рак, у нее даже сердце защемило при мысли о том, какое зрелище проспит Эмиль.
– Проснись, Эмиль! – весело закричала она. – Проснись! Погляди-ка!
Но она тут же смолкла, потому что папа бросил на нее негодующий взгляд – он явно не понимал, что ее так позабавило.
Между тем мама Эмиля ползала по полу, собирая раков. Через два часа ей удалось собрать их всех, и когда Эмиль наконец к обеду проснулся, он почувствовал божественный запах свежесваренных раков, доносившийся из кухни, и радостно вскочил с постели.
Три дня в Каттхульте шел пир, так что все отвели душу. Там ели раков. Кроме того, Эмиль засолил уйму раковых хвостиков и продал их в пасторскую усадьбу по двадцать пять эре за литр. Заработок он честно поделил с Альфредом, у которого как раз было туго с деньгами. Альфред считал, что Эмиль – ну просто до удивления – горазд на выдумки.
– Да, умеешь ты зарабатывать деньги! – сказал ему Альфред.
И это была правда. У Эмиля в копилке набралось уже пятьдесят крон, заработанных разными путями. Однажды он даже задумал настоящую крупную аферу, решив продать всех своих деревянных старичков фру Петрель, поскольку она была от них без ума, но, к счастью, ничего из этого не вышло. Деревянные старички остались по-прежнему стоять на полке и стоят там до сих пор. Фру Петрель хотела, правда, купить еще деревянное ружье и отдать его одному знакомому противному мальчишке, но из этого тоже ничего не вышло. Эмиль, конечно, понимал, что сам он уже слишком большой, чтобы играть с этим ружьем, но и продавать его не хотел. Он повесил ружье на стене в столярной и написал на нем красным карандашом: «НА ПАМЯТЬ ОБ АЛЬФРЕДЕ».
Увидев эту надпись, Альфред рассмеялся, но было заметно, что он польщен.
Без кепчонки Эмиль тоже жить не мог; надел он ее и тогда, когда впервые пошел в школу, и вся Леннеберга затаила дыхание.
Лина не ждала ничего хорошего от того, что Эмиль ринулся в науку.
– Он небось перевернет всю школу вверх дном и подожжет учительницу, – предсказала она.
Но мама строго взглянула на нее.
– Эмиль – чудесный мальчик, – сказала она. – А что на днях его угораздило поджечь пасторшу, так за это он уже отсидел в столярке, и нечего тебе упрекать его.
Из-за пасторши Эмиль просидел в столярной семнадцатого августа. Как раз в тот день пасторша явилась в Каттхульт к маме Эмиля, чтобы снять узоры для тканья. Сначала ее пригласили на чашку кофе в беседку, заросшую сиренью, а потом она захотела рассмотреть узоры. Она плохо видела и достала из сумки увеличительное стекло. Такого Эмиль никогда раньше не видел и очень им заинтересовался.
– Можешь взять стекло и посмотреть, если хочешь, – простодушно разрешила пасторша.
Она, вероятно, не знала, что Эмиль способен использовать для своих проказ любые предметы, и увеличительное стекло не было исключением. Эмиль быстренько понял, что его можно использовать как зажигательное стекло, если держать так, чтобы солнечные лучи собирались в одной точке. И он стал оглядываться в поисках чего-нибудь легко воспламеняющегося, чего-нибудь, что можно было бы поджечь. Пасторша, горделиво и безмятежно подняв голову и ни о чем не подозревая, спокойно болтала с его мамой. Пышные страусовые перья на ее изящной шляпке, пожалуй, сразу вспыхнут… И Эмиль попробовал их поджечь – вовсе не потому, что надеялся на удачу, а потому, что просто решил попытаться. Иначе ничего на свете не узнаешь.
Результат его опытов описан в синей тетради:
«Вдруг запахло паленым, и перья пастарши задымились. Понятно, что загареться они не могут, а только пахнут паленым. А я-то думала, что типерь, когда Эмиль стал членом Общества трезвости, он исправится. Как бы ни так! Этот гаспадин, член Общества трезвости, как миленький просидел остаток дня в столярке. Вот как было дело». А двадцать пятого августа Эмиль пошел в школу. Если жители Леннеберги думали, что он там опозорится, то они просчитались. Учительница, вероятно, была первой, кто начал подозревать, что на ближайшей к окну скамейке сидит будущий председатель муниципалитета. Потому что… слушай и удивляйся: Эмиль стал лучшим учеником в классе! Он уже умел читать и даже немножко писать, а считать он выучился быстрее всех. Без небольших проделок тут, конечно, тоже не обошлось, но они были такие, что учительница могла их вынести… Да, правда, однажды он умудрился поцеловать учительницу прямо в губы. И об этом долго судачили в Леннеберге.
Дело было так. Эмиль стоял у черной классной доски и решал очень трудную задачу: «74-7=?», а когда он с ней справился и сказал «Четырнадцать», учительница похвалила его:
– Молодец, Эмиль, можешь сесть на место.
Так он и сделал, но мимоходом подошел к учительнице, восседавшей на кафедре, и крепко поцеловал ее. Ничего подобного с ней никогда прежде не случалось. Покраснев, она заикаясь спросила:
– Почему… почему ты это сделал, Эмиль?
– Наверное, я это сделал по доброте душевной.
И слова эти стали в Леннеберге поговоркой. «"Наверное, я это сделал по доброте душевной», – сказал мальчишка из Каттхульта, поцеловав учительницу», – говорили леннебержцы, а может, и сейчас еще так говорят. Кто знает!
На переменке к Эмилю подошел один из мальчиков постарше и хотел было подразнить его.
– Это ты поцеловал учительницу? – спросил он, презрительно усмехнувшись.
– Да, – подтвердил Эмиль. – Думаешь, мне слабо еще раз?
Но он этого не сделал. Такое случилось только один раз и никогда больше не повторялось. И нельзя сказать, чтобы учительница сердилась на Эмиля за этот поцелуй, скорее наоборот.
Эмиль вообще многое делал по доброте душевной. Во время перерыва на завтрак он обычно бегал в богадельню и читал «Смоландский вестник» дедушке Альфреда – Дурню-Юкке – и другим беднякам. Так что не думай, в Эмиле было немало и хорошего!
«Лучшая минута за весь день – это когда приходит Эмиль» – так думали все в богадельне: и Юкке, и Кубышка, и Калле-Лопата, и все другие несчастные бедняки. Юкке, может, и не очень все понимал, потому что, когда Эмиль читал ему, что в будущую субботу в городском отеле в Экеше состоится большой бал, Юкке молитвенно складывал руки и говорил:
– Аминь, аминь, да свершится воля твоя!
Но главное – это то, что Юкке и все другие любили слушать, как Эмиль читает. Не любила его чтения только Командорша. Когда приходил Эмиль, она запиралась в своей каморке на чердаке. И все потому, что однажды ей довелось сидеть в волчьей яме, которую вырыл Эмиль, и этого она не могла забыть.
Но ты, быть может, немножко беспокоишься, что с тех пор, как Эмиль пошел в школу, у него не оставалось времени на его проделки. Можешь быть совершенно спокоен! Видишь ли, когда Эмиль был маленький, занятия в школе бывали лишь через день. Вот счастливчик-то!
– Ну, чем ты теперь занимаешься? – спросил однажды дед Альфреда, старый Юкке, Эмиля, когда тот пришел читать ему газету.
Эмиль, немножко подумав, откровенно признался:
– Один день я озорничаю, а другой хожу в школу.

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 14 НОЯБРЯ Как в Каттхульте проходил домашний экзамен, а Эмиль запер отца в Триссевой будке
Быстро приближалась осень, все более пасмурными и мрачными становились дни в Каттхульте, во всей Леннеберге и во всем Смоланде.
– Ух, ну и стужа! – говорила Лина, когда в пять утра ей приходилось вставать и в темноте брести на скотный двор. У нее, конечно, был фонарь, чтобы освещать дорогу, но свет его казался таким одиноким и жалким среди всей этой серости.
До чего же было пасмурно – вся осень казалась сплошными серыми буднями. Как слабый огонек во мгле, освещали их лишь праздники на том или ином хуторе либо домашние экзамены.
Ты, я думаю, не подозреваешь, что такое домашние экзамены? Так вот, в те времена люди обязаны были хотя бы приблизительно знать, что написано в Библии и в катехизисе note 14. А потому пастору приходилось время от времени устраивать экзамен и выяснять, что прихожане знают и чего не знают, притом не только дети, которых принято было мучить экзаменами, но все в округе – и стар и млад. Такие вот домашние экзамены устраивались по очереди на всех хуторах в Леннеберге, и если экзамены сами по себе бывали не очень веселыми, то сопровождавшие их пиры – куда лучше. Приглашали всех без исключения, даже бедняков из богадельни. Приходил каждый, кто мог дотащиться до хутора: ведь после экзамена можно было наесться до отвала. И многих это особенно привлекало.
Однажды в ноябре домашний экзамен должен был состояться в Каттхульте, и от этого все повеселели, особенно Лина, которая любила, когда на их хуторе бывал экзамен.
– Если бы не все эти вопросы… – говорила она. – Иногда я просто не знаю, что отвечать.
И в самом деле, Лина была не очень-то сведуща в библейских легендах. Пастор это знал и задавал ей самые легкие вопросы, потому что он был человек добрый. В прошлый раз он занятно и долго распространялся об Адаме и Еве, которые жили под кущами note 15 райских садов и были самыми первыми людьми на земле. Пастор, ясное дело, думал, что все, и даже Лина, хорошенько выучили эту историю. И вот, когда настал черед Лины экзаменоваться, пастор весьма дружелюбно спросил:
– Ну, Лина, как звали наших первых предков?
– Тор и Фрейя, – и глазом не моргнув ответила Лина.
Мама Эмиля покраснела от досады, услышав глупый ответ Лины. Потому что Тор и Фрейя note 16 – это ведь древние скандинавские боги, в которых жители Смоланда верили еще в языческие времена, несколько тысячелетий тому назад, задолго до того, как им довелось услышать о библейских преданиях.
– Ты как была, так и осталась язычницей, – сказала потом мама Эмиля Лине, но та стала защищаться:
– А их так много, этих богов, что у меня все они в голове перемешались! И почему именно я должна их всех помнить?
Правда, пастор был очень добр и на этом экзамене – он ни словом не обмолвился о том, что Лина ответила невпопад, и стал тут же рассказывать, как Бог создал землю и людей, которые на ней живут, и сколь удивительны все его творения.
– Даже ты, Лина, настоящее чудо, – заверил служанку пастор.
Он стал ее расспрашивать, осознала ли она это и не думает ли она о том, как удивительно, что Бог создал именно ее.
– Да, думаю, – ответила Лина. И, поразмыслив еще немного, продолжила:
– Да, понятное дело: в том, что именно меня он создал, ничего мудреного нет. Ну а вот загогулины, что у меня в ушах, вот те, сдается мне, трудновато было соорудить!
Тут мама Эмиля снова покраснела. Ей казалось, что, когда Лина городит глупости, она позорит весь Каттхульт. А тут еще из угла, где сидел Эмиль, донесся звонкий, переливчатый смех. Бедная мама! На домашнем экзамене смеяться не полагается. Ей было очень стыдно, и она успокоилась лишь тогда, когда экзамен кончился и можно было перейти к пиршеству.
Мама Эмиля приготовила столько же вкусной еды, сколько обычно готовила для своих пиров, хотя папа и пытался отговорить ее от этого.
– Самое важное все-таки библейские предания и катехизис, а ты больше налегаешь на котлеты и сырные лепешки!
– Всему свое время, – разумно ответила мама. – Катехизису свое время, а сырным лепешкам – свое.
Да, в самом деле, настало время и для сырных лепешек, и все, кто был на домашнем экзамене в Каттхульте, ели и блаженствовали. Эмиль тоже съел целый воз сырных лепешек с вареньем и сливками. Но как только он досыта наелся, подошла мама и сказала:
– Эмиль, будь добр, пойди и запри кур!
Обычно куры целыми днями свободно разгуливали по двору. Но когда наступал вечер, их надо было запирать, потому что в сумерках к ним из-за угла подкрадывалась лиса.
Уже почти стемнело, и шел дождь, но Эмиль подумал, что все-таки хорошо избавиться хоть на минутку от жары в горнице, от болтовни и сырных лепешек. Почти все куры уже сидели на насестах, только Лотта-Хромоножка и еще несколько других чудаковатых кур рылись в земле под дождем. Эмиль загнал их в курятник и хорошенько запер дверь на защелку. Пусть теперь лиса приходит, если хочет.
Рядом с курятником находился свинарник. Эмиль мимоходом заглянул к Заморышу и пообещал принести ему вечером остатки от пиршества.
– На тарелках всегда что-нибудь остается, когда все эти обжоры наедятся, – сказал Эмиль, и Заморыш захрюкал в предвкушении лакомых кусочков.
– Я вернусь попозднее, – сказал Эмиль и как следует запер дверь свинарника на защелку.
За свинарником находилось отхожее место – да, так оно в те времена называлось. Тебе, может, кажется, что это не очень красивое слово, но если бы ты слышал то, которое употребляет Альфред! Он, честно говоря, называет его… Ну ладно, мне не следует учить тебя этому слову! Но у отхожего места в Каттхульте было и другое, более красивое название. Оно называлось Триссева будка – в честь работника по имени Триссе, который давным-давно, во времена прадедушки Эмиля, построил этот крайне необходимый домик.
Эмиль запер курятник, запер свинарник и заодно, не подумав, запер и Триссеву будку. Ему бы надо сообразить, что кто-нибудь может там сидеть, поскольку дверь снаружи была не заперта, но в том-то и дело, что Эмиль не удосужился подумать. Он мигом запер дверь и помчался домой, напевая на ходу:
Закрыл на защелку, закрыл на защелку, закрыл почти каждую дверь!
Папа Эмиля, находившийся как раз в Триссевой будке, услыхал его веселую песенку и испугался. Он рванулся вперед и попытался открыть дверь. Но она и в самом деле была закрыта, и папа завопил:
– Эмиль!
Но Эмиль уже успел далеко убежать, и к тому же он так самозабвенно распевал свою песенку «Закрыл на защелку…», что ничего не слышал.
Бедный папа! Он так рассердился, что в нем все заклокотало. Ну слыханное ли дело! Да и как он вообще выберется отсюда? Он дико забарабанил в дверь, он бил и колотил кулаками, но что толку? Тогда он начал пинать дверь ногами. Он так барабанил по двери, что у него свело пальцы. Но этот Триссе знал свое дело – добротно сделанная дверь ничуть не подалась. Папа Эмиля свирепел все больше и больше. В поисках складного ножа он начал выворачивать карманы. «Хоть бы удалось сделать щелку в дверях,
– подумал он, – такую, чтобы просунуть в нее кончик ножа и отодвинуть задвижку». Но складной нож лежал в кармане его рабочих брюк, а сегодня на нем ведь был праздничный костюм. Папа долго стоял, шипя от злости. Нет, ругаться он не ругался, ведь он был церковный староста – человек почтенный. Но он прошипел множество нелестных слов об Эмиле и об этом самом Триссе, который не вырубил даже настоящего окна в будке, а лишь небольшое узкое оконце высоко над дверью. Папа Эмиля злобно поглядел на крошечное оконце, потом еще несколько раз сильно пнул дверь ногой и уселся в ожидании.
В Триссевой будке было целых три сиденья, и на одно из них он и опустился. Папа сидел, скрежеща зубами от бешенства, и нетерпеливо ждал того, у кого появится нужда в Триссевой будке.
«Но мне его жаль, потому что первого, кто войдет сюда, я убью», – кровожадно подумал он. И это в самом деле было несправедливо и не очень хорошо со стороны папы. Но ведь надо учесть, что он был очень зол.
Над Триссевой будкой сгустилась тьма; папа Эмиля все сидел и ждал, но никто не приходил. Он слышал, как по крыше забарабанил дождь, и в будке стало еще мрачнее.
Папа Эмиля злился все больше и больше. Нет, в самом деле, почему он должен сидеть здесь в темноте и одиночестве, пока все остальные наслаждаются светом, веселятся и пируют за его счет! Этому надо положить конец, он должен выбраться отсюда. Выбраться! Пусть даже через оконце над дверью!
– Потому что я уже по-настоящему разозлился, – громко сказал папа и поднялся.
В Триссевой будке стоял ящик со старыми газетами. Папа Эмиля прислонил его к двери, затем забрался на него. «Да, здесь не очень высоко», – подумал он. Маленькую раму папа снял без труда, а потом, высунув голову через оконце, стал смотреть, не идет ли кто-нибудь, чтобы позвать на помощь.
Никого не было видно, но зато ему на затылок со страшной силой обрушился проливной дождь. Вода просочилась за воротник рубашки, и это было не очень-то приятно. Но ничто не могло остановить папу – даже всемирный потоп, он должен был выбраться отсюда.
С большим трудом протиснул он сквозь оконце руки и плечи, а потом стал потихоньку продвигаться вперед.
«Если разозлиться как следует, дело пойдет», – подумал он. Но тут как раз и застопорило. Вконец застопорило. Папа Эмиля так застрял в тесном оконце, что лицо его посинело, он размахивал руками и ногами, но ему удалось лишь опрокинуть ящик. И теперь он висел безо всякой опоры и не мог продвинуться ни назад, ни вперед. Бедняга! Что может сделать церковный староста, когда одна часть его туловища мокнет под проливным дождем, а другая висит в отхожем месте? Звать на помощь? Нет, он этого не сделает! Не сделает, потому что знает леннебержцев: если эта история станет известна в приходе, поднимется такой хохот, который не смолкнет до тех пор, пока во всей Леннеберге и даже во всем Смоланде останется хоть одна живая душа. Нет, звать на помощь он не будет!
Между тем Эмиль, вернувшись домой радостный и довольный, делал все, что в его силах, чтобы развлечь маленькую Иду. Ей было до смерти скучно на домашнем экзамене, поэтому он вышел вместе с ней в сени и они стали помогать ДРУГ Другу примерять галоши. В сенях стояли длинные ряды галош, больших и маленьких. Ида хихикала от восторга, когда Эмиль важно расхаживал в галошах пастора и бормотал «таким образом» и «помимо того», точь-в-точь как пастор. Под конец все галоши оказались разбросанными, и Эмиль, аккуратный, как всегда, собрал их в кучу на полу, так что в сенях выросла целая гора галош.
Потом Эмиль вдруг вспомнил про Заморыша, которому дал обещание принести чего-нибудь на ужин. Завернув на кухню, он наскреб немного объедков и с банкой в одной руке и с фонарем в другой вышел в дождь и темноту, чтобы подкормить немного поросенка.
И тут, ой, я содрогаюсь, когда думаю об этом! И тут он увидел своего отца! А отец увидел его. Ой-ой-ой, вот как иногда бывает!
– Беги… за… Альфредом, – прошипел папа. – И скажи ему – пусть захватит с собой килограмм динамита, и пусть эта проклятая Триссева будка сровняется с землей!
Эмиль сбегал за Альфредом, и тот явился, но не с динамитом – этого, вероятно, папа всерьез и не думал, – ас пилой. Да, папу Эмиля необходимо было выпилить, иначе освободить его было невозможно.
Пока Альфред пилил, Эмиль, взобравшись на маленькую лесенку, в страхе и тоске держал зонтик над своим бедным папой, чтобы его не мочил дождь. Ты, конечно, понимаешь, что Эмилю было не очень весело на этой лесенке: ведь папа непрерывно шипел под зонтиком и говорил о том, что он сделает с Эмилем, как только освободится. Он даже ни капельки не был благодарен Эмилю за его заботу о нем. Что пользы от этого зонтика, раз он все равно промок и теперь простудится и схватит воспаление легких. «Это уж точно»,
– подумал Эмиль, но сказал другое:
– Не-ет, ты не простудишься, ведь главное, чтобы ноги были сухие.
Альфред поддержал мальчика:
– Верно, главное, чтобы ноги были сухие!
А ноги у папы и в самом деле были сухие – этого отрицать нельзя. Но все равно он был вне себя, и Эмиль страшился той минуты, когда папа освободится.
Альфред пилил так ретиво, что только опилки летели, а Эмиль был все время настороже. В тот миг, когда Альфред кончил пилить, а папа Эмиля тяжело бухнулся на пол, в тот самый миг Эмиль отшвырнул зонтик и кинулся во всю прыть в столярную. Он ворвался туда и успел накинуть крючок прежде, чем подоспел папа. А папа его, наверное, устал стучаться в запертые двери. Прошипев лишь несколько бранных слов в адрес Эмиля, он исчез. Ведь ему обязательно нужно было показаться на пиру. Но сначала – незаметно прошмыгнуть в горницу и надеть сухую рубашку и жилет.
– Где ты был так долго? – рассерженно спросила мужа мама Эмиля.
– Об этом поговорим после, – глухо ответил папа.
Так кончился домашний экзамен в Каттхульте. Пастор затянул, как всегда, псалом, а леннебержцы добросовестно вторили ему на разные голоса.
От нас уходит светлый день, К нам не вернется он… – пели они.
Всем пора было собираться домой. Но когда гости вышли в сени, чтобы одеться, первое, что они увидели при слабом свете керосиновой лампы, – гору галош на полу.
– Какое злодейское озорство – это мог сделать только Эмиль, – сказали леннебержцы.
И все они, включая пастора с пасторшей, битых два часа сидели на полу и примеряли галоши. Потом, довольно кисло поблагодарив хозяев и попрощавшись с ними, они исчезли в темноте под дождем.
С Эмилем они попрощаться не могли: ведь он сидел в столярной и вырезал своего сто восемьдесят четвертого деревянного старичка.

СУББОТА, 18 ДЕКАБРЯ Как Эмиль совершил великий подвиг и все его проделки были прощены и забыты, а вся Леннеберга ликовала
Приближалось Рождество. Однажды вечером все жители Каттхульта сидели на кухне и занимались каждый своим делом. Мама Эмиля пряла, папа сапожничал, Лина чесала шерсть на кардах, Альфред с Эмилем строгали зубья для граблей, а маленькая Ида упрямо пыталась вовлечь Лину в веселую игру и щекотала ее, мешая работать.
– Играть-то в эту игру надо с тем, кто боится щекотки, – говорила Ида. И она была права, так как Лина в самом деле боялась щекотки.
Ида тихонько подбиралась к Лине, читая стишок, под который шла игра:
Дорогие мама с папой, Дайте мне муки и соли, Заколю я поросенка, Он визжать начнет от боли.
При слове «визжать» Ида указательным пальчиком тыкала Лину, а Лина, к превеликому удовольствию девочки, всякий раз взвизгивала и хохотала.
Слова «заколю я поросенка», вероятно, навели папу Эмиля на ужасную мысль, и он внезапно изрек:
– Да, теперь уж и Рождество близко, пора, Эмиль, заколоть твоего поросенка.
Эмиль выронил ножик и во все глаза уставился на отца.
– Заколоть Заморыша! Не бывать этому! – сказал он. – Ведь Заморыш мой поросенок, мой поросенок, который дал обет трезвости! Ты что, забыл?
Конечно, папа ничего не забыл. Но он сказал, что никто во всем Смоланде никогда не слыхивал про поросенка, который служил бы для забавы. А Эмиль хоть и маленький, но уже настоящий крестьянин и знает, что как только поросенок подрастает, его закалывают, для того поросят и держат!
– Разве ты этого не знаешь? – спросил папа.
Конечно, Эмиль это знал и сперва не нашелся, что ответить, но потом ему в голову пришла прекрасная мысль:
– А некоторых боровов оставляют в живых на развод. Заморыша я и определил в такие боровы.
Эмиль знал то, чего, может быть, не знаешь ты. А именно: боров-производитель – это такой поросенок, который станет, когда вырастет, папой целой уймы маленьких поросят. «Такое занятие будет спасением для Заморыша», – подумал Эмиль. Ведь этот мальчик был совсем не глуп!
– Уж я наверняка смогу раздобыть какую-нибудь маленькую свинушку для Заморыша, – объяснил Эмиль отцу. – И тогда вокруг Заморыша и этой свинушки будут кишмя кишеть поросятки – так я считаю.
– Да, это хорошо, – сказал папа. – Но тогда предстоящее Рождество в Каттхульте будет постное. Ни окорока, ни пальтов, ничегошеньки!
– Дайте соль мне и муку, Пальт я быстренько сварю, – сказала маленькая Ида.
– Заткнись с твоими пальтами! – рявкнул Эмиль, потому что он знал: для пальтов нужны не только мука с солью, но и поросячья кровь.
Только не кровь Заморыша! Пока Эмиль жив, этому не бывать!
Некоторое время в кухне стояла тишина, зловещая тишина. Но внезапно Альфред помянул черта. Он обрезал большой палец острым ножом, и из пальца потекла кровь.
– Оттого, что ты ругаешься, легче не станет, – строго сказал папа. – И я не хочу слышать ругательства в своем доме.
Мама Эмиля достала чистую полотняную тряпицу и перевязала Альфреду палец. И он снова стал строгать зубья для граблей. Это было славное зимнее занятие: все грабли проверяли и сломанные зубья заменяли новыми. Так что, когда наступала весна, все грабли были в порядке.
– Так… значит, нынче в Каттхульте будет постное Рождество, – повторил папа Эмиля, сумрачно глядя перед собой.
Эмиль долго не спал в тот вечер, а наутро разбил копилку и взял из своих денег тридцать пять крон. Потом он запряг Лукаса в старые розвальни и поехал в Бастефаль, где в изобилии водились свиньи. Домой он вернулся с великолепным поросенком, которого стащил в свинарник к Заморышу. Потом он пошел к отцу.
– Теперь в свинарнике два поросенка, – сказал он. – Можешь заколоть одного, но смотри не ошибись!
Грудь Эмиля распирала ярость, которая иногда находила на него, и он даже забыл о том, что говорит с отцом. Ведь ужасно было купить жизнь Заморышу, убив другого несчастного поросенка. Но лучшего выхода Эмиль не видел. Иначе отец, который не признавал, что поросенок может быть для забавы, не оставит Заморыша в покое.
Два дня Эмиль не заглядывал в свинарник, предоставив Лине носить корм обоим поросятам. На третий день он проснулся в кромешной тьме, услыхав страшный поросячий визг. Поросенок визжал громко и пронзительно, будто под ножом, потом внезапно наступила тишина.
Эмиль подышал на заиндевевшее стекло, так что образовался глазок, и стал смотреть во двор. Он увидел, что возле свинарника горит фонарь и движутся тени. Он понял, что поросенок уже мертв, а Лина собирает кровь. Потом Альфред с папой ошпарят поросенка кипятком и, сбрив щетину, разделают тушу. Затем явится Креса-Майя, и вместе с Линой они будут мыть и полоскать в прачечной поросячьи кишки. Конец бастефальскому поросенку, которого купил Эмиль!
– Вот тебе и «заколю я поросенка, он визжать начнет от боли… «, – пробормотал Эмиль. Он снова забрался в кровать и долго плакал.
Но так уж устроен человек, что он забывает свои огорчения, – таков был и Эмиль. Сидя в полдень в свинарнике и почесывая Заморыша, Эмиль задумчиво сказал:
– Ты жив. Заморыш! Вот как устроено на свете. Ну, да ты жив!
Эмиль хотел забыть бастефальского поросенка. И когда на другой день Креса-Майя с Линой сидели на кухне и без устали резали сало для засола, мама Эмиля размешивала колбасный фарш, варила пальты, хлопотала над рождественским окороком и укладывала его в особый рассол, Лина пела «Веет хладом, хладом веет с моря…», а Креса-Майя рассказывала о том, что на пасторском чердаке водятся привидения без головы, Эмиль уже блаженствовал. Он больше не думал о бастефальском поросенке, а только о том, что скоро Рождество, и о том, как хорошо, что наконец-то выпал снег.
– Вьется, сыплет белый снег, все дорожки заметая, – сказала маленькая Ида, потому что так говорят в Смоланде, когда разыгрывается пурга.
А снег в самом деле шел. День клонился к вечеру, снегопад усиливался, потом задул ветер, и поднялась такая метель, что, выглянув за дверь, с трудом можно было разглядеть скотный двор.
– Похоже, быть буре, – сказала КресаМайя, – как я домой-то попаду?
– Останешься ночевать, – успокоила ее мама Эмиля. – Можешь спать вместе с Линой в кухне на диване.
– Да, но будь добра, лежи тихонько, как дохлый поросенок, потому что я боюсь щекотки, – попросила Лина старушку.
За ужином Альфред пожаловался на свой палец.
– Болит! – сказал он.
Мама Эмиля размотала тряпицу, желая посмотреть, что с пальцем и почему он не зажил.
Зрелище, которое представилось ее глазам, было не из отрадных: рана не затянулась, палец покраснел, нагноился и распух. А от пальца к запястью шли короткие красные полоски.
У Кресы-Майи загорелись глаза.
– Заражение крови, – сказала она. – Опасное дело.
Мама Эмиля наложила на руку Альфреда повязку, смоченную раствором сулемы.
– Если до утра не станет легче, лучше тебе съездить к доктору в Марианнелунд, – сказала она.
Никто не припомнит такого снегопада и такой бури, какая бушевала в ту ночь над Смоландом. И когда наутро обитатели Каттхульта проснулись, весь хутор, казалось, утопал в огромном мягком белом сугробе. А буря не утихала. Шел снег и дул ветер, так что на двор носа было не высунуть; в трубе завывала вьюга: «У-у, у-у!» Никто никогда ничего подобного не видывал и не слыхивал!
– Придется Альфреду целый день разгребать снег, – сказала Лина. – А может, и не надо этого делать – все равно зря.
Но Альфред не убирал снег в тот день. Его место за столом пустовало, и о нем не было ни слуху ни духу. Эмиль забеспокоился. Надев кепчонку и теплое сермяжное пальтишко, он собрался выйти. Мальчик разгреб снег у кухонных дверей и быстро проложил себе дорогу к людской, которая находилась бок о бок со столярной.
Лина увидела Эмиля через кухонное окно и приветливо кивнула головой.
– Хорошо, Эмиль, ты сделал, что расчистил дорожку, – сказала она. – Теперь можешь быстро добежать до столярки. Ведь никто не знает, когда тебе снова придется там сидеть.
Глупая Лина, она не понимала, что Эмиль пробирался к Альфреду!
В людской было холодно, когда туда вошел Эмиль: Альфред не затопил печь. Он лежал на своем деревянном диване и не хотел вставать. Есть он тоже не хотел. Он сказал, что вроде не голоден. Тут Эмиль еще больше забеспокоился. Уж если Альфред не хочет есть, значит, стряслось что-то серьезное.
Эмиль принес дрова и затопил печь, а потом побежал за мамой. Она тут же пришла; собственно говоря, пришли все – и папа, и Лина, и КресаМайя, и маленькая Ида, потому что теперь все всполошились.
Бедный Альфред, он лежал и моргал глазами. Он был горячий, как печка, и все равно его знобило. Красные полосы на руке продвинулись далеко, почти к плечу, – страшно было смотреть.
Креса-Майя озабоченно покачала головой:
– Как дойдут они до сердца, эти полоски, тогда конец, тогда он помрет.
– Тише, – приказала мама Эмиля, но не такто легко было утихомирить Кресу-Майю. Она знала по меньшей мере полдюжины людей в одном только Леннебергском приходе, которые умерли от заражения крови, и добросовестно их перечислила.
– Но это вовсе не значит, что мы должны сидеть сложа руки, – добавила она.
Она думала, что Альфреду полегчает, если взять клок его волос и лоскут рубашки и зарыть их в полночь к северу от дома, а потом прочитать какое-нибудь хорошее заклинание. Она знала только одно:
– Тьфу и еще раз тьфу, пришло от сатаны – к сатане и уйди, да будет так, тьфу и еще раз тьфу!
Но папа Эмиля сказал, что вполне достаточно того заклинания, вернее, ругательства, которое произнес Альфред, когда порезал большой палец. И если Кресе-Майе нужно что-нибудь зарыть к северу от дома в такую погоду, среди ночи, то пусть она делает это сама.
Креса-Майя зловеще покачала головой:
– Да уж будь что будет, ох-ох-ох!
Эмиль пришел в бешенство:
– Что это за бабье хныканье! Альфред скоро поправится, понятно тебе?
Тут Креса-Майя пошла на попятный:
– Ну да, миленький Эмиль, он поправится, конечно, поправится! – И она похлопала Альфреда по плечу, громогласно подтвердив: – Конечно, ты поправишься, Альфред, уж я-то знаю! – Но тут же, взглянув на дверь людской, она пробормотала про себя: – Хотя непонятно, как они смогут протащить гроб через такую узкую дверь!
Услыхав это, Эмиль заплакал. В страхе он схватил отца за рукав пальто:
– Мы должны отвезти Альфреда к доктору в Марианнелунд, как сказала мама.
Тут мама и папа Эмиля как-то странно поглядели друг на друга. Они знали, что в такой день ни за что на свете нельзя было попасть в Марианнелунд. Они были совершенно беспомощны, но признаться в этом Эмилю, да еще когда он стоял рядом с ними такой убитый, было тяжело. Ведь и папе с мамой очень хотелось помочь Альфреду, да только они не знали как. И что ответить Эмилю, они тоже не знали. Папа, не вымолвив ни слова, вышел из людской. Но Эмиль не сдавался. Куда бы ни шел отец, он следовал за ним по пятам: плакал, просил, кричал, грозил, а потом принялся дерзить. Он просто ума лишился! И подумать только, отец не сердился, а лишь тихо говорил:
– Ничего не выйдет, Эмиль, ты же знаешь, что ничего не выйдет!
Лина ревела на кухне во весь голос, причитая:
– А я-то думала, что к весне мы поженимся, а теперь прости-прощай свадьба, помрет теперь мой Альфред! И останусь я век вековать с четырьмя простынями и целой дюжиной полотенец, да, хорошенькое дело!
Эмиль наконец понял, что помощи ждать неоткуда. Тогда он пошел назад в людскую. Он просидел с Альфредом целый день – это был самый длинный день в жизни Эмиля. Альфред лежал в забытьи. Только иногда он поднимал веки и говорил:
– А ты тут, Эмиль!
Эмиль смотрел, как за окошком бушует метель, и ненавидел ее так горячо, что его ненависть могла бы растопить снега во всей Леннеберге и во всем Смоланде. «Видно, засыплет снегом весь белый свет», – думал Эмиль, поскольку снег все падал и падал.
Зимние дни коротки, хотя тому, кто так ждет, как ждал Эмиль, они кажутся длинными. Незаметно начало смеркаться, а потом и совсем стемнело.
– А ты тут, Эмиль! – снова сказал Альфред, но ему все труднее было говорить.
Мама Эмиля принесла мясной суп и заставила Эмиля поесть. Она пыталась накормить и Альфреда, но он не хотел есть. Вздохнув, мама ушла.
Поздним вечером пришла Лина с наказом от мамы: Эмилю пора ложиться спать. И как только такое могло прийти людям в голову!
– Я буду спать на полу рядом с Альфредом, – заявил Эмиль.
Так он и сделал.
Он приволок себе старый матрас и лошадиную попону – больше ему ничего было не нужно. Он вообще не мог спать. Он лежал без сна и смотрел, как угли опадают в печи, слушал, как тикает будильник и как порывисто дышит, а порой и стонет Альфред. Видимо, время от времени Эмиль впадал в дремоту, но всякий раз, вздрогнув, просыпался. Горе жгло его душу. Проходила ночь, и он все острее чувствовал, как все скверно, а скоро будет уже слишком поздно, на веки вечные поздно – изменить что-либо будет уже нельзя.
И вот, когда часы показывали четыре утра, Эмиль понял, что ему надо делать. Он отвезет Альфреда к доктору в Марианнелунд, или пусть и он сам, и Альфред погибнут в дороге.
«Нечего тебе лежать тут в постели и умирать, Альфред, нечего!
Он не произнес эти слова вслух, он только подумал. Но как он это подумал! И тут же принялся за дело. Главное – уехать прежде, чем кто-нибудь проснется и помешает ему. В запасе у него был час времени до того, как Лина поднимется доить коров. За этот час все и надо провернуть!
Никто не знает, как тяжело было Эмилю в тот час и как он надрывался. Надо было выкатить из сарая сани, вывести из конюшни и запрячь Лукаса. Альфреда надо было вытащить из кровати и отвести к саням. Последнее было самым трудным. Бедный Альфред ковылял, тяжело навалившись на Эмиля. А когда ему наконец удалось добрести до саней, он упал как подкошенный на разостланные овчины и лежал, не подавая никаких признаков жизни.
Эмиль укутал Альфреда так, что торчал только кончик его носа, сам уселся на козлы, натянул вожжи и стал понукать Лукаса: пора было трогаться в путь. Но Лукас повернул голову и недоверчиво взглянул на Эмиля. Ведь это же неслыханно глупая выдумка – пуститься в путь в такую метель, неужто Эмиль этого не понимает?
– Теперь решаю я, – сказал Эмиль, – а потом все будет зависеть от тебя, Лукас!
В кухне зажегся свет – значит, Лина уже встала. Еще минута – и будет поздно. Но Эмиль с лошадью и санями все же незаметно миновал хуторские ворота и сквозь снег и ветер выехал на проселочную дорогу.
Ой, как бушевала буря! Снег облеплял уши и забивал глаза, так что Эмиль ничего не видел, а ему хотелось по крайней мере различать дорогу. Он вытирал лицо рукавицей, но по-прежнему не видел дороги, хотя к саням были прикреплены два фонаря. Дороги вообще не было, был только снег. Но Лукас много раз бывал в Марианнелунде. И может, в глубине своей лошадиной памяти он примерно знал, куда ехать.
Лукас был жилист и вынослив – с таким конем в самом деле можно было пускаться в путь и в метель. Шаг за шагом тащил он сани через сугробы. Ехали они медленно, иногда чуть не опрокидывались, когда сани натыкались на какуюнибудь преграду, но все же мало-помалу продвигались все ближе и ближе к Марианнелунду. Частенько Эмилю приходилось соскакивать на дорогу и разгребать снег. Эмиль был сильный, словно маленький бычок, и в ту ночь он убирал снег с таким рвением, что никогда этого не забудет.
– Становишься сильным, если это необходимо, – объяснял он Лукасу.
И в самом деле Эмиль стал сильнее, и первые полмили note 17 дело спорилось, но потом стало трудно, да, потом стало ужасно трудно. Эмиль устал, лопата казалась страшно тяжелой, и он не мог больше как следует разгребать снег. Он закоченел, в сапоги его набился снег, пальцы ныли от холода, да и уши тоже, несмотря на шерстяную шаль, которую он повязал поверх кепчонки, чтобы не отморозить уши. Все это было в самом деле невыносимо, и постепенно мужество стало ему изменять. Подумать только, а что, если папа был прав, когда сказал: «Ничего не выйдет, Эмиль, ты же знаешь, что ничего не выйдет! « Лукас тоже утратил силы и весь свой пыл. Все труднее и труднее становилось ему вытаскивать сани, когда они застревали. А под конец случилось то, чего все время боялся Эмиль. Сани внезапно рухнули вниз, и Эмиль понял, что они очутились в канаве.
Они и в самом деле очутились в канаве. Да там и застряли. И как Лукас ни надрывался, как ни тянул сани и как ни тянул и ни толкал их Эмиль – у него даже кровь пошла из носа, – ничего не помогло: сани как стали, так и остались стоять.
Тут Эмилем овладела такая ярость, он так разозлился и на снег, и на сани, и на канаву, и на все, вместе взятое, будто лишился рассудка. Он поднял вой, похожий, должно быть, на вой первобытного человека. Лукас испугался, Альфред, быть может, тоже, но в нем не было заметно никаких признаков жизни. Внезапно Эмилю стало страшно.
– Ты жив еще, Альфред? – боязливо спросил он.
– Не-ет, я, верно, уже умер, – хриплым, странным и каким-то страшным, не своим голосом ответил Альфред.
Тут вся злость в Эмиле прошла, и осталось только горе. Он почувстовал себя таким одиноким! Хотя там, в санях, и лежал Альфред, мальчик был совсем один, и некому было ему помочь. Эмиль не знал, что ему теперь делать. Охотнее всего он лег бы в снег и заснул, чтобы ничего больше не видеть.
Неподалеку у дороги стояла усадьба, которую Эмиль называл «Блины». И вдруг он увидел, что на скотном дворе светится огонек. В душе у него затеплилась маленькая надежда.
– Я схожу за помощью, Альфред, – сказал он.
Альфред не ответил, и Эмиль пошел. Он пробивался сквозь глубокие сугробы, и когда ввалился на скотный двор, то походил на снежную бабу.
На скотном дворе был сам хозяин «Блинов». И он очень удивился, увидев в дверях мальчишку из Каттхульта, засыпанного снегом, залитого кровью, капавшей из носа, и слезами. Да, Эмиль плакал, он не мог удержаться, он знал, какого труда ему будет стоить заставить хозяина «Блинов» выйти в метель на дорогу. Он был строптив, этот «блинопек», но все-таки понял: помочь Эмилю необходимо – и отправился с лошадью, веревкой, разными инструментами и вытащил сани из канавы, хотя все время что-то злобно бормотал про себя.
Будь у хозяина «Блинов» хоть капля совести, он, наверно, помог бы Эмилю добраться до Марианнелунда, но он этого не сделал. Эмилю с Лукасом пришлось одним продолжать свой тяжкий путь сквозь сугробы. Оба устали и двигались все медленнее и медленнее. И вот настал миг, когда Эмилю пришлось сдаться. Силы оставили его. Он не мог даже приподнять лопату.
– Не могу больше, Альфред, – сказал он и заплакал.
До Марианнелунда оставалось лишь несколько километров, и глупо было сдаваться, когда они уже почти достигли цели.
Альфред не издал ни звука. «Наверное, умер», – подумал Эмиль. Лукас стоял склонив голову – казалось, будто ему стало стыдно. Даже и он ничего больше не мог сделать.
Эмиль сел на облучок, да так и остался сидеть. Он тихо плакал, его засыпало снегом, а он не шевелился. Конец всему, и пусть метет сколько угодно, ему теперь все равно.
Он дремал, ему хотелось спать. Сидя на облучке и не обращая внимания на покрывавшую его пелену снега, он погружался в сладкий сон.
…Кругом уже не было никакого снега и никакой зимы. Стояло лето. Они с Альфредом спустились вниз к хуторскому озеру – купаться. Альфред хотел научить Эмиля плавать. Смешной Альфред, разве он не знает, что Эмиль уже умеет плавать? Ведь Альфред сам научил его многомного лет тому назад, неужели он забыл? И Эмиль показал ему, как хорошо он умеет плавать! А потом они вместе плавали, плавали без конца и заплывали все дальше в глубь озера. В воде было так чудесно, и Эмиль сказал: «Мы – вдвоем, только мы с тобой! Ты и я, Альфред!» И он ждал, что Альфред, как обычно, ответит ему: «Да, мы – вдвоем, только мы с тобой! Ты и я, Эмиль!» Но вместо этого послышался звон колокольчиков. Нет, он явно ослышался. Какой может быть звон колокольчиков, когда купаешься!
С трудом разомкнув глаза, Эмиль вырвался из своего сна. И тут он увидел снегоочиститель! Сквозь пургу шел снегоочиститель, да, конечно, из Марианнелунда шел снегоочиститель! А тот, кто вел машину, во все глаза смотрел на Эмиля, словно увидел привидение, а не засыпанного с ног до головы снегом мальчишку из Каттхульта, что в Леннеберге.
– А что, дорога расчищена до самого Марианнелунда? – живо спросил Эмиль.
– Да, – ответил тот, кто вел машину. – Успеешь, если поторопишься. Через полчаса будет та же беда!
Но и полчаса было Эмилю достаточно.
Приемная доктора была битком набита людьми, когда туда ворвался Эмиль. Доктор как раз высунул голову из кабинета, чтобы вызвать на прием очередного больного. Но тут Эмиль заорал так, что все подскочили:
– В санях во дворе Альфред! Он помирает!
Доктор не заставил себя ждать. Он позвал двоих стариков, из тех, кто сидел в приемной, – они внесли Альфреда в дом и положили на операционный стол.
Бросив быстрый взгляд на Альфреда, доктор закричал больным:
– Ступайте все по домам! Тут дело серьезное!
Эмиль рассчитывал, что Альфред поправится почти в ту же самую секунду, когда явится к доктору, но, увидев, что доктор покачал головой примерно так же, как Креса-Майя, он испугался. Подумать только, а что, если уже поздно, что, если нет средства вылечить Альфреда? Стоило Эмилю подумать об этом, как ему стало невыносимо больно, и, сдерживая рыдания, он пообещал доктору:
– Я отдам тебе свою лошадь, если вылечишь его… и поросенка, только вылечи! Как думаешь, что-нибудь получится?
Доктор долго смотрел на Эмиля.
– Сделаю что смогу, но я ничего не обещаю!
Альфред лежал на столе, не подавая никаких признаков жизни. Но внезапно он открыл глаза и смущенно взглянул на Эмиля.
– А ты тут, Эмиль! – сказал он.
– Да, Эмиль тут, – подтвердил доктор, – но теперь лучше ему ненадолго выйти, потому что сейчас я буду тебя оперировать, Альфред!
По глазам Альфреда было видно, что он испугался, – он не привык ни к докторам, ни к операциям.
– Я думаю, ему страшновато, – сказал Эмиль. – Может, лучше мне остаться с ним?
Доктор кивнул головой:
– Да, раз уж ты сумел доставить его сюда, то, верно, справишься и с этим.
И Эмиль, взяв здоровую руку Альфреда в свою, все время держал ее, пока доктор оперировал другую руку. Альфред не издал ни звука. Он не кричал и не плакал; плакал только Эмиль, да и то так тихо, что никто этого не услышал.
Эмиль смог вернуться домой с Альфредом только накануне Рождества. Уже вся Леннеберга знала тогда о его великом подвиге, и все ликовали.
– Этот мальчишка из Каттхульта всегда был нам по душе, – твердили леннебержцы в один голос. – И отчего некоторые бранят его! Все мальчишки
– озорники…
Эмиль привез маме с папой письмо от доктора, и там, среди всего прочего, были и такие слова:
«Вы можете гордиться своим мальчиком». И мама Эмиля записала в синей тетради:
«Боже мой, как это утешело мое бедное матиринское серце, которое так часто сакрушалосъ об Эмиле. И уж я позабочусь о том, штоб все в Леннеберге узнали про это».
Но какие же беспокойные дни пришлось им пережить в Каттхульте! В то ужасное утро, когда обнаружилось, что Эмиль с Альфредом исчезли, папа Эмиля так расстроился, что у него заболел живот и ему пришлось лечь в постель. Он не верил, что когда-нибудь увидит Эмиля в живых. Но потом из Марианнелунда пришли вести, которые успокоили его. Однако боли в животе не затихали, пока Эмиль не вернулся домой и не ворвался в горницу к отцу. Пусть папа увидит, что он снова дома.
Папа взглянул на сына, и глаза его заблестели.
– Ты – хороший мальчик, Эмиль, – сказал он.
А Эмиль так обрадовался, что у него забилось сердце. Право же, это был один из тех дней, когда он любил своего отца.
А мама стояла рядом и расцветала от гордости.
– Да, он молодчина, наш Эмиль! – сказала мама, потрепав кудрявые волосы сына.
Папа лежал, прижав к животу горячую крышку от кастрюли. Это смягчало боль. Но теперь крышка остыла, и ее нужно было снова подогреть.
– Дай-ка я подогрею, – живо вскочил Эмиль, – я привык ухаживать за больными!
Папа одобрительно кивнул головой.
– А ты можешь дать мне стакан сока, – сказал он маме Эмиля.
Да, теперь ему было хорошо, теперь ему оставалось только лежать, и пусть все ухаживают за ним.
Но у мамы были другие дела, и прошло целых полчаса, прежде чем она вспомнила про сок. Она только стала его наливать, как услыхала из горницы дикий вопль. Кричал папа Эмиля. Ни секунды не мешкая, мама вбежала в горницу, и в тот самый миг крышка от кастрюли покатилась прямо ей навстречу. Она едва успела отскочить в сторону, но от испуга выплеснула сок, брызнув на крышку. Крышка зашипела.
– Горе мое луковое, сколько времени ты грел крышку?! – спросила она Эмиля, который стоял перед ней в полной растерянности.
– Я думал, что она должна нагреться почти как утюг, – объяснил Эмиль.
Выяснилось, что, пока Эмиль был в кухне и грел на плите крышку, папа задремал. А когда Эмиль вернулся и обнаружил, как мирно спит его папа, он, конечно, не захотел будить его, а осторожно сунул крышку под одеяло и положил ее отцу на живот. Да, неудачно вышло: крышка нагрелась слишком сильно.
Мама Эмиля постаралась как могла успокоить мужа.
– Ничего-ничего, сейчас принесу мазь от ожогов, – пообещала она.
Но папа Эмиля встал с постели. Он сказал, что боится лежать теперь, когда сын вернулся домой. Да и вообще, мол, пора встать и пойти поздороваться с Альфредом.
Что касается Альфреда, то он сидел на кухне, очень бледный, с рукой на перевязи, но радостный и довольный, а вокруг него в полном восторге хлопотала Лина.
Вместе с Кресой-Майей они начищали медную посуду: все горшки, и миски, и сковородки должны были блестеть и сверкать к Рождеству. Но Лина уже не могла заниматься своим делом. Она суетилась вокруг Альфреда с тряпкой для чистки посуды в одной руке и с миской, где лежала сырная лепешка, в другой. Она вела себя так, словно нежданно-негаданно обнаружила в своей кухне золотой слиток. Маленькая Ида не сводила с Альфреда глаз. Она так пристально смотрела на него, будто не знала, в самом ли деле человек, который вернулся домой, их прежний Альфред.
Креса-Майя переживала одну из самых великих минут своей жизни. Не закрывая рта, болтала она о заражении крови. Альфред может радоваться, что дело кончилось так, как оно кончилось.
– Но ты не очень-то задирай нос, потому что заражение крови порой бывает длительным и тяжелым. Глядишь, и снова расхвораешься, когда уже думаешь, что здоров. Уж поверь мне, что это так и есть.
В тот вечер в Каттхульте было очень уютно. Мама Эмиля достала из кладовой свежую колбасу, начиненную кашей, и начался настоящий пир.
Все вместе – Эмиль, и его мама, и папа, и маленькая Ида, и Альфред, и Лина, и КресаМайя – сидели в красиво убранной кухне, радостные и веселые. Да, то был настоящий праздничный вечер со свечами на столе. А колбаса была отменная – коричневатая, поджаристая. Они ели ее со свежей брусникой. Усерднее всех налегал на колбасу Альфред, хотя ему нелегко было управляться только правой рукой. Лина с любовью смотрела на него, и вдруг ей в голову пришла замечательная мысль.
– Послушай-ка, Альфред, раз у тебя нет никакого заражения крови, мы можем пожениться к весне, верно?
Альфред испугался так, что даже подскочил и просыпал бруснику на брюки.
– Этого я не обещаю, – сказал он. – У меня ведь есть еще один большой палец, так что неизвестно, может, и в нем будет заражение крови.
– Ну уж нет, – возразил Эмиль, – тогда я закопаю тебя к северу от дома, это я обязательно сделаю, потому что везти тебя в Марианнелунд еще раз я не смогу.
Креса-Майя сердито поглядела на Эмиля.
– С тебя станется, ничего святого для тебя нет, только бы позубоскалить. Уж я-то знаю, – обиженно сказала она.
И вот теперь, когда они сидели при свете рождественских свечей и было так хорошо и даже немного торжественно, мама Эмиля вытащила из кармана передника письмо и прочитала всем то, что доктор написал об Эмиле. «Им не помешает послушать такое письмо», – думала она.
После того как письмо было прочитано, все замолчали. Стало тихо, потому что они услышали торжественные и красивые слова. Наконец маленькая Ида произнесла:
– Это о тебе, Эмиль!
Но Эмиль сидел смущенный, не зная, куда деваться. Все смотрели на него, а он этого терпеть не мог, поэтому упрямо глядел в окошко. Но и то, что он там увидел, не способствовало бодрости его духа. Он увидел, что снова идет снег, и понял, кому завтра надо рано вставать и убирать его.
Он снова принялся за колбасу, начиненную кашей, но ел опустив глаза и иногда лишь быстро поднимал их, чтобы посмотреть, не глядят ли еще на него.
На него смотрела только мама. Она не могла оторвать взгляда от своего любимого мальчика. Он был такой славный – розовощекий, кудрявый, с кроткими голубыми глазами. «Да, он точь-в-точь рождественский ангел», – думала она. А тут еще доктор сказал, что она имеет право гордиться им.
– Чудно, – сказала мама Эмиля. – Порой, когда я смотрю на Эмиля, мне кажется, что когданибудь он будет великим человеком!
Папа Эмиля явно сомневался в этом.
– Каким еще великим? – удивился он.
– Да откуда мне знать? Может… председателем муниципалитета или еще кем-нибудь.
Лина разразилась непристойным хохотом.
– Быть того не может, чтобы председателем муниципалитета стал эдакий озорник!
Мама Эмиля строго посмотрела на нее, но, так ничего и не сказав, еще раз сердито обнесла всех по кругу колбасой, начиненной кашей.
Эмиль положил себе на тарелку еще кусочек и, медленно посыпая брусникой колбасу, начал размышлять над тем, что сказала мама. А вдруг он в самом деле станет председателем муниципалитета, когда вырастет? Может, это не так уж и глупо? Ведь кому-нибудь же надо быть председателем!
Затем он стал думать о словах Лины. Если он станет председателем, который озорничает… какие бы тогда придумать проделки?
Налив в стакан молока, он продолжал размышлять… Проделки председателя муниципалитета должны быть почище обычных мальчишеских. Их вот так мигом, с ходу, не придумать. Он поднес стакан к губам, чтобы сделать глоток. И в эту самую минуту ему пришла в голову еще одна, понастоящему забавная мысль… И тогда он фыркнул, а молоко разбрызгалось, и, как обычно, досталось папиному жилету. Однако папа Эмиля не очень рассердился: нельзя ведь ругать того, кого так расхвалил доктор и кто совершил удивительный подвиг. Папа Эмиля ограничился лишь тем, что стряхнул с жилета молоко и чуть сурово сказал:
– Да, сразу видно, кто вернулся домой!
– Не надо так говорить, – попросила мама.
Папа замолчал и погрузился в размышления о своем сыне и его будущем.
– Сомневаюсь, чтоб Эмиль стал председателем муниципалитета, – сказал он под конец. – Но все же из него может получиться дельный парень. Если, конечно, ему суждено остаться живым и здоровым.
Мама удовлетворенно кивнула головой:
– Да, да! Из него-то непременно получится!
– Если этого захочет сам Эмиль! – сказала маленькая Ида.
Эмиль плутовски улыбнулся.
– Поживем – увидим, – сказал он. – Поживем – увидим!
И настал вечер, и настала ночь, и все тихо и мирно уснули. А снег сыпал и сыпал на Каттхульт, на всю Леннебергу, на весь Смоланд.
Да нет же, нет, доктор не взял у Эмиля ни Лукаса, ни Заморыша. Не бойся!

ИДА И ЭМИЛЬ ИЗ ЛЕННЕБЕРГИ!

КАК МАЛЕНЬКОЙ ИДЕ ПРИШЛОСЬ СТАТЬ ПРОКАЗНИЦЕЙ

Так вот, на хуторе Каттхульт близ Леннеберги, в Смоланде, жили Эмиль и его маленькая сестренка Ида. Слыхал ты о них когда-нибудь? Если слыхал, то знаешь, что Эмиль проказничал почти каждый день и за свои проделки ему приходилось почти каждый день сидеть в столярной. Его папа считал, что благодаря такому наказанию Эмиль отучится проказничать. Хотя бы ради того, чтобы не сидеть в столярной. Но он ошибся. Эмиль считал, что в столярной очень уютно. Он спокойно сидел там и, до тех пор пока его не выпускали на волю, вырезал деревянных старичков. Когда он уже отсиживал там положенный срок, дверь ему открывала иногда маленькая Ида. Маленькая Ида тоже считала, что в столярной уютно. Ей тоже хотелось когда-нибудь посидеть там взаперти. Но для этого надо было сперва что-то натворить, а она, бедняжка, не умела.
– Все равно я придумаю какую-нибудь проделку! – сказала она Эмилю.
– Озорные проделки не придумывают, они получаются сами собой. А получилась проделка или нет, узнаешь только потом.
– Ага, если папа кричит: «Э-э-э-миль!» – значит, это проделка, – сказала Ида.
– Во-во! – подтвердил Эмиль. – И тогда я сразу же бегу в столярку.
Маленькая Ида не понимала, почему на ее долю никогда не выпадает хоть какая-нибудь проделка, в то время как на Эмиля они так и сыплются. Вот она и пошла к Лине – каттхультовской служанке.
Ну и расхохоталась же Лина!
– Это ты-то хочешь проказничать, ты, такая добрая малышка?! Где уж тебе озорничать! На это только злодеи горазды. Такие, как Эмиль!
Ида говорила об этом и с Альфредом – каттхультовским работником.
– Я тоже хочу сидеть в столярке! – заявила Ида. – Да, и я тоже!
Альфред почесал в затылке. Он охотно помог бы Иде, если бы только мог. Но ему это было не под силу.
– А Эмиль разве не может придумать для тебя хоть какую-нибудь ерундовую проделку? – спросил он.
– Озорные проделки не придумывают, – ответила Ида. – Они сами собой получаются. Да только не у меня…
А Эмиль тем временем изобретал все новые проделки, одну за другой. Однажды утром, когда старушка Креса-Майя пришла в Каттхульт, чтобы помочь Лине стирать белье, оказалось, что Эмиль выпустил из овечьего загона злющего каттхультовского барана, которого звали Шут Гороховый. Креса-Майя мигом вскарабкалась на каменную ограду, чтобы этот негодник не забодал ее, да так и осталась стоять там, бедняжка, меж тем как Шут бегал внизу и караулил ее. Креса-Майя стала кричать что есть сил и звать на помощь. Но никто ее не услышал. Никто, кроме Эмиля, который в это время собирал за оградой овечьего пастбища лесную землянику. Легкомысленный, как всегда, он не запер за собой калитку. Теперь же он так поспешно рванулся к ограде, что ягоды разлетелись из корзинки мелкими брызгами во все стороны. Увидев открытую калитку, и Кресу-Майю на каменной ограде, и Шута, караулившего ее внизу, Эмиль сказал самому себе:
– Вот это да! Теперь у меня на счету новая проделка!
– Так это ты выпустил из загона Шута, злодей ты этакий? – спросила Креса-Майя.
– Да, – ответил Эмиль. – Хотя я этого вовсе не хотел. Но не бойся, сейчас я займусь бараном, так что ты сможешь спуститься вниз.
Он стал прыгать и орать во все горло и так раздразнил барана, что тот и думать забыл про КресуМайю. Теперь он решил наброситься вместо старушки на Эмиля. Но Эмиль был мальчишка шустрый. Он бросился бежать, а за ним во всю прыть несся Шут. Они промчались через калитку на пастбище. Эмиль впереди, а баран – сзади. Они бежали все дальше и дальше по пастбищу, так что добежали даже до Аттилантен, глубокой ямы, наполненной водой, где обычно Эмиль и Ида пускали свои лодочки из коры. Они называли эту яму «поместье Аттилантен» и всегда играли там очень весело.
И вот теперь Эмиль совершил гигантский прыжок – наискосок через яму Аттилантен. Шут ринулся за ним! Подумать только! И он тоже почти перелетел через яму! Но барану не так повезло, как Эмилю. Со страшным шумом Шут плюхнулся прямо в яму Аттилантен и погрузился в воду по самую бороду. Он заблеял, призывая на помощь еще отчаяннее, чем Креса-Майя, но Эмиль сказал ему:
– Сам виноват! Я вовсе не собираюсь вытаскивать тебя из лужи, да и вообще мне это не под силу.
Хотя он отлично понимал, что Шута надо вытащить из ямы во что бы то ни стало, пока папа не узнал, что произошло.
«Если б только привести сюда Альфреда, – подумал он, – никто бы ничего не узнал об этом».
Он побежал за Альфредом, но на этот раз был достаточно предусмотрителен и, покидая овечье пастбище, закрыл за собой калитку. Но не успел он накинуть крючок, как увидел Кресу-Майю. Она по-прежнему стояла на ограде и так злилась, что только пух и перья летели. Когда за тобой гонится злющий баран, на ограду вскарабкаешься мигом. Но спуститься вниз для старушки Кресы-Майи было куда труднее. Она пыталась, да ничего у нее не получалось.
– По-твоему, я буду торчать тут, пока солнце не зайдет? – кричала она. – Ступай сейчас же за Альфредом, злодей чертов!
– Да, но спрыгнуть-то ты, верно, сможешь и сама? – спросил Эмиль. – А я тебя подхвачу.
– Спасибо тебе! – бушевала Креса-Майя. – Лучше уж я буду стоять здесь до тех пор, пока не рухну! Сейчас же ступай за Альфредом, кому сказала!
Эмиль так и сделал. Но хуже не бывает: когда он встретил Альфреда, тот был не один. Альфред вместе с папой Эмиля косил траву на Северном лугу. И когда примчался запыхавшийся Эмиль, папа спросил:
– Ну что там еще стряслось? Пожар, что ли, где-нибудь?
– Не-а, хотя Креса-Майя… – начал было Эмиль, но тут же смолк.
И все-таки папа Эмиля очень быстро вытянул из него всю правду и о Кресе-Майе, очутившейся на ограде овечьего пастбища, и о Шуте, рухнувшем в яму Аттилантен. Что тут началось!
– Наш драгоценный баран, который стоил двадцать крон! – вопил папа Эмиля. – О, Боже, помоги нам спасти его и… да, Кресу-Майю, само собой, тоже, но это потом.
И они пустились бежать, все трое: папа Эмиля, и Эмиль, и Альфред. И пока они мчались на выгон, папа хвалил Эмиля за то, что он так быстро прибежал за помощью. Но тогда еще папа не знал, кто так бездумно оставил калитку открытой.
Уже издалека они услыхали, как Креса-Майя и Шут орут благим матом, перекрикивая друг друга. Нет, такую беду никак не сохранить в тайне, напрасно Эмиль считал, что это возможно. Сама Креса-Майя была не из тех, кто может хранить какие-нибудь тайны.
Чтобы вызволить Шута из ямы Аттилантен, потребовалось время. И когда наконец настал черед Кресы-Майи спускаться вниз с ограды, она была уже совершенно измучена. Но ей страшно хотелось поскорее рассказать папе Эмиля о том, кто оставил калитку на овечьем пастбище открытой, несмотря на строжайший запрет. Ведь еще в колыбели Эмилю внушали, что все калитки нужно запирать. Совершенно безмозглый мальчишка!
Выслушав обвинения старушки, Эмиль взял свою корзинку с земляникой и тихонько отправился домой, представляя, что сейчас начнется.
И в самом деле! Он не ошибся.
– Э-э-э-миль! – закричал его папа.
Тут Эмиля словно подстегнули. Когда он рванул с места в карьер, земляника снова так и брызнула из корзинки. И весь остаток дня он просидел в столярной, вырезая себе нового деревянного старичка.
– А я? Мне так никогда и не попасть в столярку! – печально сказала маленькая Ида.
В Каттхульте было множество самых разных животных. И не только овцы и злющий баран; там были поросята и коровы, а также несколько лошадей и великое множество кур. У Эмиля к тому же была собственная курица, которую звали Лотта-Хромоножка. И она неслась лучше, чем все остальные куры, хотя однажды в молодости сломала одну ножку и с тех пор так и осталась хромой.
Однажды утром, когда все, кто жил в Каттхульте, сидели на кухне и завтракали, мама Эмиля сказала:
– Теперь я просто уверена: Лотта-Хромоножка несется где-то в совершенно другом месте, а не в курятнике.
– Ишь какая! – воскликнул Эмиль. – Ну да ладно. Мы скоро найдем ее тайник. Пошли, Ида!
– Если найдете яйца Лотты-Хромоножки, получите на ужин блины, – пообещала мама Эмиля.
Эмиль и Ида очень любили блины и тут же помчались к курятнику.
– Мне нужно сказать Лотте пару теплых слов! – строго заявил Эмиль.
Куры в Каттхульте свободно разгуливали где им вздумается целые дни напролет. И только когда наступал вечер, Лина запирала курятник, чтобы их не украла лиса.
И вот сейчас все куры сидели в своих гнездах и собирались класть яйца. Некоторые из них уже справились с этим и громко кудахтали, желая возвестить миру о таком великом событии.
И только одна Лотта-Хромоножка бродила по холму, роясь в земле хромой лапкой. Понятно, она вовсе и не собиралась садиться в какое-то там гнездо.
– Ах ты, негодная девчонка! – обругал курицу Эмиль. – Где ты кладешь свои яйца?
Но Лотта-Хромоножка разгуливала по холму, искала червей и вела себя как-то странно. Казалось, будто она даже никогда и не слышала, что куры должны нести яйца. Время от времени она склоняла головку набок и хитро поглядывала на Эмиля и Иду. Нечего и гадать: совершенно ясно, что, пока они не уйдут, курица даже не подумает сесть ни в какое гнездо.
– Ну и вредная же ты хитрюга! – сказал Эмиль. – Да и мы тоже не лыком шиты. Пойдем, Ида, спрячемся за углом курятника.
И вот они притаились там, хитрые-прехитрые, хитрее даже, чем могла бы ожидать Лотта-Хромоножка.
И лишь иногда Эмиль высовывался из-за угла и тайком подглядывал за курицей. Но она его не замечала, уверенная, что вот теперь-то она наконец одна.
И вдруг Лотта пустилась наутек – прямо в кусты крыжовника. А кусты были такие высокие, густые, обильно усыпанные ягодами, которые вотвот уже созреют. Лотта-Хромоножка остановилась и опасливо огляделась по сторонам. А потом нырнула под кусты.
Но следом за ней шли Эмиль с Идой. И только Лотта собралась было положить яйцо в прекрасное гнездо, которое она вырыла себе в кустах, как Эмиль схватил ее. Не помогло ей и то, что она била ногами и кудахтала в знак протеста…
– Ах ты, негодная девчонка! Сейчас мы посмотрим, сколько яиц ты снесла! – сказал Эмиль. – Считай, Ида!
И Ида стала считать. В ямке лежало девятнадцать яиц. Какое счастье, что не больше, ведь Ида умела считать только до двадцати.
– Ты что, не понимаешь? Какая ты глупыха! – сказал Эмиль Лотте. – Ведь яйца здесь, на жаре, могут протухнуть!
Лотта не спускала глаз с Эмиля. Какие чудесные деньки выпали ей на долю в этой ямке! Но она понимала, что теперь им пришел конец. И Лотта-Хромоножка успокоилась. Курица-то она была неглупая!
– А вдруг все яйца протухли? Подумать только! Тогда я не хотела бы съесть их вместе с блинами! – сказала маленькая Ида.
– Разбей одно яйцо и проверь, – посоветовал Эмиль.
Он охотно сделал бы это сам, но ведь ему надо было держать Лотту, чтобы она не вырвалась.
А Ида взяла яйцо и разбила его о грушевое дерево, росшее совсем рядом. Белок с желтком потекли по стволу, и Ида понюхала их.
– Нет, это яйцо не было испорчено! Хотя теперь про него так не скажешь…
Лотта-Хромоножка раскудахталась и подняла страшный шум, ведь ей пора было нестись.
И Эмиль догадался об этом.
– Ладно, ладно! – успокоил он ее. – А теперь я покажу тебе, где надо класть яйца. Подожди меня здесь, Ида, я скоро вернусь!
И Эмиль помчался к курятнику, чтобы скорее посадить Лотту в ее гнездо.
Маленькая Ида осталась одна. Яиц было теперь только восемнадцать.
– Вот это вроде протухло, – сказала самой себе Ида, выбирая одно из яиц. Затем, подойдя к грушевому дереву, она и его разбила о ствол.
– Ой, фу, как пахнет! – сказала девочка. – Так я и думала! Если бы это яйцо попало в блины – вот был бы ужас! Я бы этого не вынесла! – сказала Ида, выбрав новое яйцо из оставшихся семнадцати.
Это яйцо пахло неплохо, и оно вполне годилось для блинного теста.
– Но теперь уже поздно, – вздохнула Ида. – Зато ни одно тухлое яйцо не попадет в блины – вот что главное!
И она выбрала еще одно яйцо из оставшихся шестнадцати…
Когда Эмиль вернулся, Ида уже вытирала свои липкие пальчики о передник.
– Отгадай, сколько было тухлых? – спросила она. – Всего два!
И, немного подумав, чуть мрачно добавила:
– Но семнадцать, ясное дело, можно было бы положить в блины.
– Что ты натворила?! – спросил Эмиль, увидев яичницу под грушевым деревом.
Личико Иды так и просияло.
– Сдается мне, что я напроказничала! – сказала она. – Ведь это и есть проделка, правда?
– Да, наверное, так оно и есть, – согласился Эмиль.
– А я этого и не знала! – сказала Ида. – Твоя правда, Эмиль, озорные проделки получаются сами собой.
И тут как раз появился папа Эмиля. Ему нужно было наведаться в свинарник, и он пошел кратчайшим путем, мимо кустов крыжовника. Но при виде грушевого дерева он внезапно остановился как вкопанный и заорал:
– Что это? Во имя всех святых – что я вижу?!
– Яичницу! – ответил Эмиль.
– Э-э-э-миль! – завопил папа.
И тут Эмиль кинулся бежать во всю прыть – прямо в столярную. А папа отправился следом за ним, чтобы заложить дверь на засов.
А маленькая Ида, оставшись одна возле яичной лужи, горько заплакала.
– Никогда не попасть мне в столярку! – всхлипывала она.
Однако в тот вечер в Каттхульте блины всетаки напекли. Потому что у мамы Эмиля хранилось в кладовке много яиц.
– Почему ты не сказал, что все это натворила я? – спросила маленькая Ида, когда пришла отпереть дверь Эмилю.
– Вот еще! А зачем? Ведь никто не спрашивал, чья это работа. А мне ведь проделкой больше, проделкой меньше – все едино!
Но когда они все вместе сидели вокруг кухонного стола и ели дивные блины, маленькая Ида сказала:
– Папа, а это вовсе не Эмиль разбил яйца. Это сделала я!
Папа тут же уронил ломтик блина, который как раз собирался отправить в рот.
– Ты, Ида?! – удивленно воскликнул он и расхохотался. – Как, и ты, малышка, принялась проказничать? Ну-ка ешь свой блин, и забудем об этом!
– Нет, мне это не по душе! – строго сказала мама Эмиля. – Надо разобраться!
Тут папа Эмиля чуточку смутился.
– Надо, ясное дело, надо! Для начала я должен попросить у тебя прощения, Эмиль, – сказал он.
Потому что не такой он был плохой человек, чтобы не признаться, если совершал ошибку.
– Ведь ты простишь меня, Эмиль? Ну что тебе – жалко?
– Ладно! – отозвался Эмиль.
– Но послушай-ка! Почему ты ничего не сказал? – спросил Эмиля его папа.
– Вот еще! А зачем? Нечего по пустякам шум подымать!
– И мне тоже это не по душе, – вмешался Альфред и подмигнул Эмилю.
– И вообще, ведь ты скоро снова напроказничаешь, – решила Лина. – Так что в столярке ты отсидел не зря…
– Не встревай в эти дела, Лина! – оборвала ее мама Эмиля.
– Завтра, – заявила вдруг маленькая Ида, – тебе, Эмиль, незачем озорничать снова. Потому что завтра в столярке буду сидеть я!

ПРОДЕЛКА ЭМИЛЯ N 325

Каттхульт близ Леннеберги, где жил тот самый Эмиль, был просто чудесной маленькой усадьбой. Всем жилось там привольно: и Эмилю, и его маленькой сестренке Иде, и его маме, и его папе. Да, там хорошо было даже Альфреду и Лине, каттхультовским работнику и служанке.
– Хотя и у нас случаются беды, ясное дело, – сказала однажды Лина. – Этот вечный снег зимой, и эти вечные мухи летом! Да еще Эмиль, который проказничает и летом и зимой. Да, ясное дело, бед здесь хватает!
Но тут мама Эмиля строго взглянула на Лину. О проделках Эмиля она и слушать не желала. Право, Эмиль и без того огорчал ее, а тут еще Лина надоедает. Но что правда, то правда – мух в усадьбе хватало. И до чего ж они были любопытные! Особенно когда в Каттхульте наступало время еды и все собирались вокруг обеденного стола, чтобы съесть свою тарелку доброго мясного супа или что-нибудь еще. Миг – и мухи уже тут как тут! Расселись по столу и тоже желают обедать вместе со всеми.
Только к вечеру устраиваются они на ночлег на потолке кухни. И набиваются, как сельди в бочку, в потолочные щели. О, как мама Эмиля ненавидела мух!
– Несчастные вы черти летучие, в гроб вы меня вгоните! – сказала она.
– Надо бы мне купить клейкую бумагу-мухоловку.
Папа Эмиля так испугался ее слов, что даже подпрыгнул. Клейкая бумага-липучка стоила 10 эре один листок. Подумать только! Неужто мама Эмиля на самом деле вбила себе в голову, что ей нужны такие листки?
– Ну уж нет, спасибочки! – съязвил он. – Обойдемся нашей мухоловкой-сачком.
Папа был в таком ужасе от грозящей траты денег, что в этот вечер сам стал выгонять из кухни мух; обычно это делала Лина. В одной рубашке, держа в руках мухоловку, развевающуюся над его головой, он бегал по кухне, пугая несчастных мух, которые расселись на потолке и как раз собрались спать. На дровяном же ларе сидели страшно довольные Эмиль с Идой и смотрели во все глаза на папу. Ну и веселое представление он устроил! Мама тоже смотрела на папу, но вид у нее был невеселый. Почему ей нельзя купить липучки? Ведь все женщины в Леннеберге уже обзавелись ими, купили себе сколько надо!
Папа Эмиля, увидев ее угрюмое лицо, приостановил на миг свои прыжки.
– До чего ж ты все-таки чудная. Альма! – сказал он. – Вынь да положь тебе сейчас же все самое дорогое да модное! Счастье, что в этом доме есть хоть один человек, у которого хватает смекалки беречь денежки!
А потом добавил как бы в шутку:
– Более ловкого и более дешевого ловца мух, нежели нижеподписавшийся Антон Свенссон, тебе никогда не найти! Ты посмотри, как замечательно я это делаю!
Он помчался по кухне, размахивая мухоловкой, так что испуганные насмерть мухи, жужжа, разлетелись во все стороны. Ясное дело, несколько мух попалось в мухоловку, но не очень много. Мама Эмиля, презрительно фыркнув, вышла из кухни и уселась на крыльцо сеней, чтобы остыть. Такой спектакль она больше смотреть не желала!
Папа между тем носился по кухне со своей мухоловкой и не сдавался до тех пор, пока не ударился большим пальцем о дровяной ларь. Тогда-то ему и расхотелось ловить мух.
– Гм, а кстати, пора нам ложиться спать! – сказал он. – Самое время!
Мухи думали абсолютно то же самое и спокойно расселись снова по своим местам в щелях потолка.
И все-таки папа твердо решил: липучек в его доме не будет! Мама Эмиля каждый день ахала да охала из-за мух, но не думайте, что это его трогало.