1 2 3 4 5 
– Приличное. Из двух стволов пулями жарит, а из третьего дробью тебя, будто кипятком из лейки, так и поливает...
Соломин, размахнувшись, забросил патрон в кусты:
– Не ждать же их тут! Поехали дальше...
Долго плыли по Камчатке – вниз по течению реки до самого Усть-Камчатска. Лишь изредка мелькало на берегу убогое стойбище коряков с дымными юртами, еще реже блистали в чащобах лучинные огни русских селений. Причалишь к берегу, скопом навалятся на тебя собаки, выбегут люди, живущие в закоренелом неведении того, что творится на белом свете. «Из этой поездки, – писал Соломин, – я вынес, между прочим, такое впечатление, что торговцы буквально разоряют местных охотников: берут у них пушнину по неимоверно низким ценам, а товары ставят по самым высоким расценкам».
– Если меня сейчас не уберут с Камчатки, – сказал он Сотенному, – я за зиму это положение исправлю.
Урядник не слишком-то поверил в эти посулы:
– По первому снегу вам бы надоть ясак собирать. А на Камчатке уж так заведено исстари, чтобы начальник за головкой ясака не один, а в теплой компании езживал.
– Поеду один, без теплой компании, даже если от этого мне потом очень холодно будет.
– Все верно, – сказал Сотенный, – они же на спирте зимой отыграются при роспуске товара и свое с Камчатки сдерут...
Соломин вернулся из объезда лишь в конце августа, проехав расстояние примерно такое, как от Петербурга до Харькова, но сумел оглядеть лишь незначительный краешек полуострова.
* * *

Утром, когда он прогуливался, ему встретился доктор Трушин, не ответивший на его поклон. Соломина это задело.
– Послушайте! – сказал он. – Вы ведете себя попросту неприлично. Уберут меня или не уберут, но, пока я начальник Камчатки, будьте добры хотя бы буркнуть мне «здрасьте».
Трушин остановился, тяжело подымая глаза.
– Вы разве видели меня пьяным? – вдруг спросил он.
– Нет, никогда не видел, – признал Соломин.
– А тогда зачем же вы, милостивый государь, посылаете во Владивосток на меня грязные доносы, будто я беспробудный алкоголик и не вылезаю месяцами из запоев?
– За свою жизнь я немало написал служебных донесений, но доносов на отдельные личности никогда не сочинял. С чего вы это взяли, господин Трушин?
– Меня предупредили... из Владивостока.
– Какая глупость!
– Что значит – глупость? Уж не хотите ли вы этим сказать, что я дурак? Ведь это, сударь, дорого обойдется... У вас же, я давно замечаю, вот тут не все в порядке!
И врач повертел пальцами у виска...
«Хорошо, что еще не ушел „Маньчжур“. А уйдет – я совсем один», – тоскливо думал Соломин.
К берегам Камчатки подкрадывалась осень.

Осенние настроения

Летом для всех камчатских собак – лирическое приволье, и они живут, как волки, быстро дичая в поисках корма, а осенью, поджав хвосты, возвращаются к человеку, снова готовые верой и правдой служить ему за порцию юколы, за хорошую трепку и за очень редкую ласку. Зато горожане на все лето вяжут собак к приколам; озлобленные несытые своры наполняют ночи Петропавловска нестерпимым жалобным воем – их можно понять: ведь даже собакам не нравится подлинная «собачья жизнь»! Но вот уже повеяло с океана предзимними ненастьями – и хозяева в городе возвращают псам великое благо свободы личности, которое собаки спешат использовать для установления любовных контактов и ради чудовищных массовых драк посреди улицы, в которые нам лучше не ввязываться... Собаки сами разберутся – кто из них прав, а кто виноват!
Итак, осень – пора подведения итогов...
– Грустно все, – говорил Соломин чиновнику Блинову, – иногда и самому хочется, чтобы меня поскорее с Камчатки убрали. Здесь мне уже объявлен негласный бойкот.
– Неженатый вы человек, – отвечал чиновник, – детей никогда не имели, оттого и нету у вас сердечных отдушин, куда бы весь казенный угар выдуло. Разве можно так жить, чтобы на каждый чих говорить «будьте здоровы»? Да плюньте вы на карусель нашу. Ну и уберут с Камчатки, возможно, что и так. Да разве на одной Камчатке свет клином сошелся?
– Я буду жалеть, что мало принес людям пользы...
По вечерам пригородная сопка Никольская, поросшая густым березняком, освещалась кострами. Так уж повелось, что эта сопка была любимым местом для свиданий и расставаний. Если девка нафрантилась и полезла на сопку, в Петропавловске говорили: «Готово! Закрутило бестию...» Сколько на этой горе разбилось сердец прекрасных камчадалок, сколько пылких матросских клятв слышали эти старые березы! А ниже, у самого подножия сопки, лежат павшие в боях камчадалы, лежат вровень с ними и враги их – англичане с французами, которые полвека назад вознамерились оккупировать Камчатку...
Соломин надел резиновые боты, взял в руки зонтик.
– Вот и верно решили! – одобрил его Блинов. – Сходите к Плакучему, выпейте шампанского, и жизнь завертится веселее.
– Да нет, – усмехнулся Соломин, – я на «Маньчжур»...
Дежурный вельбот мягко причалил к борту канонерки. Вахтенный офицер сопроводил Соломина до командирского салона. Кроун сказал гостю, что мечтает вернуться во Владивосток.
– Вы можете мне поверить, – я там юлить не стану, а выскажу в лицо все, что думаю. Это позорное судилище лишний раз проафишировало бессилие власти и глупость наших доморощенных рукосуев, дуроломов и головотяпов...
Соломина и Кроуна, столь различных по взглядам и воспитанию, связывало общее беспокойство за судьбу тех богатств, которые принадлежали отечеству. Решение владивостокского арбитража их обоих, чиновника и офицера флота, глубоко оскорбило, Кроун рассуждал:
– Ахинея какая-то! Вы заявили хозяйские права на лосося русской Камчатки, а я задержал нарушителей государственных границ России, и мы же теперь оказались виноватыми.
Андрея Петровича больно ранило решение приморского губернатора Колюбакина об открытии кабаков на Камчатке.
– За что они ратуют? – говорил он. – Здесь нет акцизной продажи вина, а это значит, что государство с виноторговли прибыли не имеет. Я отобрал у кабатчиков патенты. Теперь я вернул их кабатчикам. Но с патентного налога русская казна имеет жалкие рублишки, зато для пьянства никаких препон не стало... Неужто во Владивостоке не понимают такой ерунды?
Кроун был настроен сегодня мрачно:
– Много у нас еще такого, чего не понимают...
В окантованные медью иллюминаторы было видно, как разгорались костры в березовых рощах, и можно не сомневаться, что возле каждого костра сидят Маруся с Васей, а костер им нужен, чтобы комары не слишком мешали разговаривать о любви. Соломин вдруг вспомнил ту самую даму, которая сейчас, наверное, ужинает в номерах Паршина, обвораживая адвоката Иоселевича.
– А у вас жена в Петербурге? – спросил он.
– Да, и я напишу ей, пусть нажмет соответствующие педали, дабы отмодулировать наш лососиный дуэт более благозвучно... Скоро «Маньчжур» уйдет для зимнего ремонта котлов в Шанхай. Думаю сам побывать в Питере, или жена навестит меня в Шанхае, если, конечно, ничего не случится, – добавил Кроун с большой многозначительностью.
– А что может случиться?
– На море бывает разное... как и в политике.
– Вы думаете – война?
– Давайте ужинать, – ответил кавторанг...
К столу подали дивное мясо, вкусную дичь и корзину экзотических фруктов.
– Где вас так хорошо снабжают?
– Мы сделали заход в Ном на Аляске, а там продукты исключительно австралийские. Вот и закупили. Зато вода в Номе продается на вес – галлонами, янки скупятся. Потому-то и ходим за водой к вам, вы уж по дружбе денег с нас не возьмете.
Соломин заговорил о своем – наболевшем:
– Как вы думаете – успеют меня убрать до зимы?
– Вряд ли генерал Колюбакин раскачается до наступления морозов. Так что готовьтесь зимовать в Петропавловске... В любом случае, – добавил Кроун (опять многозначительно), – я бы очень хотел, чтобы Камчатка из наших рук не перешла в иные руки...
Мысли Соломина невольно обращались к войне, о которой не раз говорили приезжавшие летом в Петропавловск.
– Великое счастье для матушки-России, – сказал он, – что мы успели проложить дорогу до Владивостока.
– Таких дорог нужно десять! Чтобы от Байкала магистраль пустила ветви до Охотска, даже до Анадыря и Чукотки... Если бы собрать все те деньги, которые в Петербурге пропили на банкетах, посвященных нуждам Севера, уже давно можно было бы освоить морской путь вдоль ледовых берегов Сибири. Случись конфликт с японцами, и наши балтийские эскадры поползут через весь шарик. Англичане назло нам перекроют Суэцкий канал, и тогда будь любезен – обогни Африку... А пробиваясь во льдах, мы бы смело оперировали эскадрами, как фигурами на шахматной доске.
Костры на Никольской сопке медленно угасали.
– Я наговорил вам немало печального, – сказал Кроун. – Но сердце ноет, и хочется его облегчить в беседе. Я понимаю ваше состояние: «Маньчжур» выберет якоря, а вы останетесь один... Повидайте-ка прапорщика Жабина – это человек, на которого можно положиться. Запомните – прапорщик Жабин...
Камчатку уже трясли осенние штормы, когда «Маньчжур» под пение горнов выбрал с грунта якоря.
– Ждите нас летом следующего года, – обещал Кроун. – Мы непременно придем. Если, конечно, ничего не случится...
* * *

Осень была удивительно щедрой. Нет для камчадала ничего слаще дикого корня сараны, который всегда с аппетитом жевали и дети и взрослые. Зима никому не грозила цингою – черемша (дикий чеснок) росла всюду, только не ленись нагнуться, а камчатские собаки исцелялись черемшой от болезней. Плотные яркие ковры ягод устилали благодатную осеннюю землю. Камчатка делала запасы на зиму. Люди, как и зверушки, торопливо заполняли свои кладовые. Иные хозяйки даже ленились собирать припасы сами, они выискивали гнезда полевок, у которых все уже собрано и хорошо просушено – зерно и коренья. Но, выгребая из гнезд звериные запасы, женщины (согласно камчатской традиции) брали не все, обязательно оставляя в норах ту норму, которой хватит мышам для периода зимней спячки. Так сохранялся нерушимый баланс природы: есть мыши – будет корм для пушного зверя, есть промысел пушнины – будет отрада и прибыль для человека!
Наступили серые тоскливые вечера. Соломину подкинули к порогу грязную анонимку, писанную нарочито коряво, в которой было сказано: ты, мол, не думай, что и зимовать с нами останешься – вылетишь с Камчатки, аки пробка... Это аукался пушной аукцион, это отрыгивалось изъятие патентов на винную торговлю.
В один из дней хмельной Расстригин высказался перед Соломиным слишком откровенно:
– Не хотели с нами по-людски жить, теперь и близок локоть, да не укусишь... Ясак наш будет, а вам – эва!
Соломин испытал муторную тоску:
– А представьте, что последнего парохода не будет, тогда я до весны останусь вашим начальником... Что тогда?
– Не высидишь – спятишь! – был точный ответ.
Однажды с маяка передали, что мимо прошел на север пароход «Сунгари», который, очевидно, станет в этом году последним кораблем для Камчатки.
– Роковое совпадение, – сказал Соломин. – «Сунгари» привез меня на Камчатку, пусть «Сунгари» и увезет меня.
За своего сына волновался старый Блинов:
– Чего же капитан сразу не завернул в Петропавловск? Боюсь, как бы Сереженьке в институт не опоздать.
– Ваш сын, видимо, и станет моим попутчиком до Владивостока. Я думаю, что «Сунгари» ушел сначала к Анадырю, а на обратном пути меня обязательно заарканят на пристани...
Соломин не ошибся. На борту «Сунгари» находился отряд полиции при судебном исполнителе, они должны были забрать с берегов Чукотки хищников-старателей, по которым давно плакала тюрьма во Владивостоке. А капитан «Сунгари» имел предписание о снятии из Петропавловска камчатского начальника Андрея Петровича Соломина.
– Хуже нет ожидания, – сказал Соломин Блинову. – Пусть ваш Сережа придет вечером, хоть в шахматы сыграем...
Студент, конечно, был осведомлен о шатком положении камчатской власти, и потому Соломин спросил его без обиняков:
– Представьте, юноша, что вы, молодой и красивый, оказались вдруг на моем месте. Что бы вы сделали?
– На вашем месте я запалил бы Петропавловск с двух концов, и пусть он сгорит дочиста. А потом бы новый город построил. Места тут красивые – быть и городу красивым, край богатейший – пусть и люди будут богаты.
– Это маниловщина, а не решение вопроса, – ответил Соломин. – Допустим, что старого Петропавловска нет – стоит новый и дивный город. Но жителей-то куда денешь? Не обидно ли заселять райский город прежними обывателями?
– Об этом я как-то не подумал...
С улицы вдруг запустили булыжником в окно, стекло разлетелось вдребезги, задул сильный сквозняк, и долго было слышно, как в отдалении тяжко бухают о землю сапоги убегающих.
Соломин снова разжег погасшие свечи.
– Вот они, – сказал, – будущие жители вашего райского уголка. – От страшной обиды на людей ему хотелось взвыть волком. – Господи, за что они меня так ненавидят?
Андрей Петрович принялся занавешивать окно одеялом, а Сережа веником сгребал на совок осколки стекла.
– А кто ненавидит-то? – спросил студент. – Гордитесь, что ненавидят Расстригины да Трушины... Я бы вас и не уважал, если бы с Нафанаилом хлеб-соль водили.
Снова расселись над шахматною доской.
– Чей ход? – спросил Соломин.
– Не помню...
Андрей Петрович смахнул фигуры:
– Жизненный мат! Извините, нет настроения продолжать. И пусть уж поскорее придет «Сунгари»...
Утром старик Блинов встретил его в канцелярии сочувствующим взором, сказал, что уже договорился со зверобоем Егоршиным, у которого имеется алмаз для резания стекла.
– Он придет и вставит вам стекло.
– Благодарю, дорогой мой... чудесно!
Явился Егоршин с алмазом. Подмигнул дружески:
– Ну что, начальство? Допекли небось?
– Допекают. Уже подгорать стал.
– Да, с нашими живоглотами лучше не связывайся. Проглотят вместе с мундиром и даже пуговички сжуют, не морщась.
Разговорившись с ним, Соломин спросил:
– А кто такой прапорщик Жабин?
– Инвалид. На костыле прыгает.
– Отчего я его нигде и никогда не видел?
– Он дома сидит. На костылях не погуляешь...
За окном вдруг весело закружило метелью.
– Вот и снег, – перекрестился Блинов. – Господи, на тебя единого уповаю, чтобы «Сунгари» не прошел мимо.
– Да перестаньте, – выговорил Соломин. – Сережа здесь не останется, и я не буду зимовать с вами... Последний камчатский рейс накладывает на капитана «Сунгари» особые обязанности, да он и сам это великолепно понимает!
* * *

– Отставной прапорщик корпуса флотских штурманов – Жабин Никифор Сергеевич...
Перед Соломиным в глубине пустой комнаты, опираясь на самодельный костыль, стоял высокий болезненный человек. Из-под щетки рыжеватых усов виднелись бледные губы.
– Извините за вторжение, – сказал Андрей Петрович. – Повидаться с вами мне советовал кавторанг Кроун, отзывавшийся о вас в наилучших выражениях... Что за беда с ногою?
– Пострадал от собственной глупости. Я, извольте знать, плавал подштурманом на гидрографических судах. Как-то в Беринговом проливе нас стало зажимать. Командир и говорит мне: «Никифор Сергеич, брильянтовый мой и яхонтовый, ну-ка прыгните за борт да гляньте, что там сильно хрустит у пятнадцатого шпангоута?» Я разом сиганул на лед и неудачно – нога попала между бортом и льдиной... С тех пор и прыгаю!
Привыкая друг к другу, сначала поговорили о пустяках, потом прапорщик признался, что помирает от зеленой тоски:
– В школьной библиотеке перечитал все, даже детские учебники. У обывателей, что у кого есть, все брал читать по нескольку раз... Беда нашей Камчатки в том, что сюда везут муку, спирт, порох, но никогда я не видел, чтобы на пристань выгрузили печатное блаженство. Нет ли у вас приличного чтения? Чтобы посидеть потом да подумать.
– Я в дорогу сюда захватил лишь томик Достоевского, с удовольствием подарю его вам. Мне сейчас уже не до чтения.
Лицо гидрографа скривилось, как от боли.
– Извините покорнейше, – сказал он. – Но я терпеть не могу Достоевского! Где он умудрился видеть таких русских людей, какими он их описывает? В каком сословии? В купечестве таких нет, в мещанстве нет, в дворянстве – тоже... Почему они не хотят жить нормально? Отчего герои господина Достоевского не разговаривают, а ведут диалоги на высоком крике? Русские люди – не нытики, они ведь не ковыряются один у другого в потемках души и разума. Слава богу, мы, русский народ, уже не раз доказывали миру, что являемся народом самого активного настроения.
– Всегда ли так? – усомнился Соломин.
– Нет, вы погодите. Я вот часто думал над разгадкою одного явления. За короткие полвека (вникните в это!) русские прошли от Урала до Тихого океана. А когда научные экспедиции появились в Америке, то, к их великому удивлению, они обнаружили среди индейских вигвамов и русские поселения.
– Как же нашего брата туда занесло?
– А... прыгали с камушка на камушек через Великий океан, будто через речку. С Камчатки – на Командоры, с Командор – на Алеутские острова, а там до Америки рукою подать... При этом напомню, – сказал Жабин, – что европейцам, осваивавшим Америку, удалось достигнуть ее окраин лишь за три с половиной столетия. Вот теперь часто слышишь: мол, янки активны. А чем мы хуже?
– В русской жизни, – сказал Соломин, – существует немало сдерживающих плотин, барьеров и перегородок. Я и по себе знаю, что иногда хочется размахнуться, а потом думаешь – стоит ли? Еще кулак отобьешь.
– Вот именно! – И совсем неожиданно прозвучала следующая фраза Жабина: – Я ведь уже давно наблюдаю за вами.
– Зачем? – вырвалось у Соломина против воли.
– Мне интересно, как вы справитесь.
– И каковы же ваши выводы?
– Вы человек мягкий, а здесь нужны крутые решения. Между тем у вас сейчас нет иного выхода, как только идти напролом и продолжать начатое во что бы то ни стало.
Соломин сказал, что скоро начнется торговый зимний сезон, который на Камчатке принято называть «роспуском товара».
– И я заранее с ужасом думаю, сколько спирту прольется на Камчатке в обмен на пушнину! Боюсь, что, если я встану на пути этого спиртного тайфуна, он меня сметет, как ничтожную букашку. Сбор ясака тоже сопряжен с «теплой компанией».
– Да, – сказал Жабин, – с этим злом бороться трудно. Тем более трудно, что американцы до самого мыса Дежнева понаставили на берегу тайных складов со спиртом. Первогильдейский Чурин со всей Сибирью торгует, а попробовал сунуться на Чукотку – и сразу отработал машиной «полный назад». Конкуренции с американцами не выдержал! Когда я был в Уэлене, меня поразило, что тамошние чукчи хорошо говорят по-английски, но совсем не знают русского языка.
Не скрывая своего чиновного бессилия, Соломин попросил совета – как пресечь вывоз спирта из города?
– Проверяйте все нарты на выезде из города.
– Так просто?
– А зачем излишне мудрствовать лукаво?
– Попробую... Конечно, только в том случае, если меня не выставят отсюда, как щенка, который забыл попроситься на улицу. Сейчас я жду прихода «Сунгари».
Андрей Петрович еще раз оглядел нищенскую обстановку жилья отставного прапорщика, и ему захотелось помочь этому умному искалеченному человеку.
– Нет ли у вас просьб ко мне?
Жабин намек понял и застыдился:
– У меня крохотная пенсия. Потому и застрял на Камчатке, ибо жизнь во Владивостоке стоит бешеных денег. Если это не затруднит вас, примите меня на службу. Например, я мог бы стать смотрителем пристани и тех судов, что остались здесь, догнивая. К весне я обязуюсь полностью исправить рангоут и такелаж японской шхуны, которую летом конфисковал Кроун... Разве нам помешает иметь свой корабль?
– Отлично. Буду рад служить с вами, – ответил Соломин. – Так принести вам «Преступление и наказание»?
– Нет, не дадо... ну его к бесу!
Расстались они чрезвычайно дружелюбно, и беседа с прапорщиком укрепила Соломина в уверенности, что, утопая, не следует пренебрегать любою соломинкой. В двадцати пяти милях от Петропавловска, при входе в Авачинскую гавань, неустанно работал маяк – его беспокоящий луч пронзал метельные всплески, тревожил в ночи проплывающих ради добра и зла.
«Сунгари», где же ты «Сунгари»? Приди к нам!

Ясак без спирта

– Господин Неякин, как ваше здоровье?
– А как вы себя чувствуете, господин Соломин?
– Паршиво, между нами говоря.
– Вот и я тоже... между нами.
– Но я не ради этого вас позвал. Надеюсь, вы еще не забыли моих слов, которые я произнес, выпуская вас из карцера?
Неякин не отказал себе в удовольствии напомнить:
– Я вам тогда еще в очко попал.
– Плюнули! А я вам сказал, чтобы вы убирались с Камчатки во Владивосток, где вас должны судить... Так или не так?
– С трудом, но вспоминаю.
– Вы моего распоряжения не выполнили. Однако не надейтесь, что я отступился от вас... Урядник, где ты?
Миша Сотенный предстал.
– Сразу, как придет «Сунгари», это сокровище, – он показал на съежившегося Неякина, – погрузить без промедления на корабль и проследить, чтобы по пьянке не выпал за борт.
– Слушаюсь, – отвечал казак.
– У-у, сатрапы! – обругал их Неякин.
Соломин на это сказал ему:
– Цыть!
Блинов все чаще посматривал на календарь:
– Пора бы уж «Сунгари» от Анадыря появиться...
Теперь и Соломин испытывал волнение: с Камчатки еще не выехали некоторые приезжие, скопилась большая почта, немало казенной переписки. Отъезжающие заранее снесли чемоданы к пристани, сидели как на гвоздях, ожидая прибытия парохода.
Наконец с маяка сообщили, что вчера «Сунгари» прошел мимо Авачинской гавани, имея курс к югу – на Владивосток!
Почему так поступил капитан «Сунгари», выяснить было невозможно. Но тонкая ниточка, связывавшая Камчатку с Россией, окончательно прервалась – и теперь за всю зиму будут лишь одна-две почтовые полетучки.
Блинов сразу осунулся и сник, вызывая жалость.
– Теперь Сережу из института выгонят...
Соломин не знал, что ему и сказать.
– Успокойтесь! Я сочиняю бумагу на имя директора: так, мол, и так... что-нибудь сообща придумаем.
– Вы придумаете, а что Сережа придумает?
– Зимою возьму его с собою ясак собирать.
– Нашли дело... До ясака ли ему?
Соломин и сам понимал, что год студенческой жизни для молодого Блинова пропал. А старик был безутешен:
– Мы ведь с женою рассчитывали, что еще год-два – и Сережа встанет на ноги, тогда я брошу корпеть над этой чернильницей. Теперь все рухнуло... Черт бы побрал этого капитанишку – неужто трудно было ему к нам завернуть? Небось напился до чертиков, пропер свою пароходину мимо...
Камчатку сковало морозами. Установился хороший снежный покров, на улицах Петропавловска появились характерные борозды – это открылась езда на собаках.
И сразу запахло спиртом. Но как запахло!
* * *

Формулируя свою главную задачу, Соломин писал: «По простоте душевной, я ведь думал, что приехал сюда только затем, чтобы помочь забитым и загнанным камчатским инородцам, этим истинным сынам матери-природы...»
Кажется, настал момент, когда от слов пора перейти к делу. Город наполнял веселый лай собачьих упряжек, псы радовались предстоящей дороге, в которой от хозяев им выпадут лакомые куски, всюду торговцы ладили караваны нарт, крепили копылья под тяжелый груз.
Начинался сезон роспуска товаров! Если одна шкурка соболя обходилась порой в ничтожную «соску», то за бутылку дрянного виски можно взять хорошую лису-серодушку с дивным белым подбрюшием. А самое удобное в меновой торговле – это чистый спирт, крепкий и незамерзающий, синеватой струей он сейчас объемисто заполнял бочки, бидоны, фляги и бутылки.
Соломин велел уряднику Сотенному:
– Миша, выстраивай свой могучий гарнизон.
– Четырех или всех сразу?
– Всех казаков – со школьниками и инвалидами.
Даже духовенству в эти дни не сиделось на месте. Под видом желаемого «требоисполнения» священники Петропавловска тоже собирались отъехать в камчатские Палестины, дабы не лишиться обильной наживы с несчастных инородцев. Блинов, предчувствуя громы и молнии, предупредил Соломина:
– Пустили камень в окошко – пустят и в голову!
Но теперь, когда «Сунгари» не пришел, Андрей Петрович в камчатской изоляции обрел прежнюю уверенность.
– Расправа со мною если и состоится, то не раньше весны следующего года, когда откроется навигация. А до той поры я на Камчатке и царь, и бог, и земский начальник!
Сотенный тоже был против задержки обозов со спиртом.
– Но я человек служивый: что прикажут – исполню. Медали, чую, никто не даст, а по шее накостылять могут...
Урядник расставил казаков на выезде из города. Соломин и сам не гнушался проверять караваны нарт. Теперь, когда спирт со складов или лавок переместился на частные нарты, закон позволял Соломину действовать решительно. На выезде из Петропавловска царила суматоха, остервенело грызлись упряжные собаки, раздавались озлобленные выкрики:
– Да што нас держат, пошто обыск-то учиняют? Такого еще николи не бывало... эвон у дедов спроси – они скажут!
Соломин действовал диктаторски:
– Со спиртом саней не пропущу!
Его пытались уговорить:
– Так куды ж мне девать-то его? Ведь деньги плачены.
– Для кого покупал? – спрашивал Соломин.
– Ну, скажем, для собственного удовольствия.
– Для собственного – тогда зажмурься и пей! Хоть всю бочку тут вылакай – я тебе слова худого не скажу. Но дурманить Камчатку не позволю... Если угодно – жалуйся!
– Эва, умный какой. Да куды ж мне жаловаться?
– Хоть министру Плеве пиши.
– Где я его возьму, министра-то, на Камчатке? Плеве и есть Плеве: ему на меня плевать...
На просторы уезда вырвались из города лишь несколько упряжек, загруженных ситцами, сахаром, порохом. Но роспуск товаров, основанный исключительно на спирте, прогорел с самого начала. Со страшной руганью торговцы заворачивали караваны нарт обратно на склады. Дома их встречали жены:
– Миколай, ты чевой вернулся-то?
– Да не пущает... скнипа эта! Кудыть ехать-то, ежели без спирта? Совсем уж нам житья не стало...
Расстригин в эти сумбурные дни казался даже красиво-величественным. В распахнутой шубе, подбитой голубыми командорскими песцами, сдвинув на ухо громадную шапку, за которую поплатился жизнью бобер с мыса Лопатка, он взывал к согражданам с крыльца трактира Плакучего, будто Козьма Минин к нижегородцам во времена старинные, во времена Смутные, когда зашаталась от ворогов земля святая, земля русская:
– Кого испугались-то? Неужто начальника? Да чего с ним, с дураком, разговаривать-то? Или сами не видите, что он уже рехнулся... Ей-ей, как перед истинным, пущай я в тюрьму сяду, но энтого цуцика Соломина доконаю всенародно!
Соломин так и не понял – по собственному ли почину или по наущению Расстригина появился ласковый Папа-Попадаки.
– Я вас оцень увазаю, – сказал он, – потому цто вы цену себе знаете. Согласен – цена высокая! Но за это я вас есцо больсе увазаю. Камцатка – это, конецно, не Таганрог. Приди вы ко мне в Таганроге, разве бы мы сидели бы при свецках? Я зажег бы вам в саду иллюминацию, а над деревьями протянул канат, и на канате до утра плясали бы голые зенсцыны...
– Что вам от меня надо? – устало спросил Соломин.
– Это вам надо! Сказыте – сколько?
Андрей Петрович со вздохом смотрел, как любитель бобров, который умудряется содержать семью в Чикаго, жирными пальцами лезет в карман за бумажником. Движением руки Соломин удержал «греческого дворянина» от широкого жеста:
– Не трудитесь! У меня имеется сорок семь тысяч казенных денег... Будет лучше, если вы откроете мне сейф. В этом случае можете считать, что вы дали мне взятку.
– А я вам не зулик! – возмутился Папа, вскакивая...
Сразу от канцелярии он направил стопы к дому Расстригина, где уже гостевал и доктор Трушин. Сама же мадам Расстригина, именито – Лукерья Степановна (а попросту – Лушка), накрывала стол. Не было здесь только птичьего молока, но разве откажешься от лебедя, только что покинувшего духовку? Нежно источала румяный жир буженина из камчатской медвежатины, обсыпанная для вкуса перцем пополам с порохом и тертым оленьим рогом. В граненом графине красовалась ненаглядная рябиновка. Расстригин схватил графин за горло в кулак, будто душить его собрался, и сказал Трушину:
– Доктур, а ты как? Приголубишься с нами?
– Ни-ни-ни, – заговорил Трушин, бледнея от ужаса. – Что ты, Серафим Иваныч, мне только пробку нюхать дай, так я... сам знаешь! Через месяц из этого дела сухим не выберусь.
После настырных уговоров эскулап сдался:
– Ну, капельку. Лишь ради приличия.
Ради приличия налили полную «капельку». Трушин выпил и, сосредоточенный, стал выжидать второй. Между тем Расстригин уже овладел вниманием честной компании.
– «Сунгари»-то не пришел, – сказал он, приуныв. – А теперь всем нам ежа родить против шерсти и то, кажись, намного легше, нежели от Соломина избавиться... Как быть, как быть? Под третью «капельку» доктор воодушевился:
– Зимовать с Соломиным нам нет никакого житейского интереса. Он же и ясак с дикарей хапнет!
– Труба нам выходит, – огорчился Расстригин и велел Лушке подавать пироги. – Что делать – не придумаю.
Трушин сказал:
– Если уж тебе, Серафим Иванович, так прижгло, что терпежу не стало, так посылай на свой счет полетучку.
– На свой-то счет накладно станется...
Да, недешево! Не каждый каюр согласится в такие морозы ехать не меньше трех месяцев, чтобы добраться до разумных властей с жалобой на камчатского начальника. Пока до Аяна едешь Охотским побережьем, собаки уже скорчатся от усталости, а сам каюр превратится в обмороженное и засаленное от грязи чудовище... Тысячи, ведь многие тысячи миль пролегли в пустынном безлюдье!
Папа-Попадаки разумно сказал, что если уж тратиться на каюра, так надо «бить» телеграмму не во Владивосток, а прямо в Санкт-Петербург – министру внутренних дел Плеве.
– И то дело, – одобрил его Расстригин. – Пускай разорюсь, но полетучку отправлю. А вот с Соломиным-то как быть?
Доктор придвинул к нему свой стаканчик.
– Налей-ка. Мне нужно, – сказал он, выпив, – изучить две серьезные книги по психиатрии. Соломин – дурак, но это еще не доказано. Я докажу это вполне научно, и тогда мы его сковырнем в канаву как ненормального... Налей-ка, Серафим Иваныч, еще капельку!
– Да пей. Жалко, што ли? – охотно подлил ему Расстригин. – Но книжки-то небось толстые?
– Вот такие, – показал Трушин на пальцах.
Папа причмокнул, сочувствуя доктору.
Расстригин дельно спросил Трушина:
– За месяц с наукой управишься?
– За месяц... это точно... Налей-ка!
Времени для изучения курса психиатрических наук понадобилось, однако, гораздо больше месяца, ибо Трушин, восприняв «капельку» от стола Расстригина, попал в полосу жесточайшего запоя, а когда врач начал приходить в себя, Соломина в Петропавловске не оказалось – он уехал далеко-далеко...
* * *

Собирая ясак без помощи спирта, Соломин забрался в такую глушь северной Камчатки, где коренные жители, еще не испорченные цивилизацией, не ведали даже любовного поцелуя, а при встречах обнюхивали друг друга... В попутчики себе он взял казака для охраны пушнины и студента Сережу Блинова, чтобы молодой человек не закис от скуки. Вдали от города Соломин сразу же ощутил радушие и приветливость, от которых отвык за последнее время. «Камчатский народ, – вспоминал он, – по-видимому, хорошо понял, какую линию я веду, а потому насколько скверно относились ко мне в Петропавловске, настолько хороший прием и, главное, доверие встретил я во всех отдаленных селениях Камчатки...»
До глаз закутанный в меха, Соломин лежал в узеньких партах, будто на лавке, рядом с ним поспевали через сугробы нарты с Блиновым, следом ехал казак, на попечении которого находился целый караван нарт, заваленных доверху кипами ясачной пушнины... Соломин делился со студентом:
– Всю Камчатку нам все равно не объехать, а значит, и ясак остригу лишь отчасти. Но соберу головку годового промысла, а уж хвост пускай отгрызают всякие Расстригины...
Ему стало привычным видеть мельканье собачьих лап, оставлявших иногда на снегу кровавые следы. Полюбив бесхитростных жителей Камчатки, он отдавал должное и камчатским собакам – ах, как они выносливы, как умны и активны, всегда готовые усердно служить человеку! Однажды устроились для ночлега в дымной коряцкой юрте. У костра сидела полураздетая корячка и, громко плача, дробила камнем яркие стеклянные бусы (явно американского производства), которые подарил ей муж, оказавшийся подлым изменником.
– У косга! – бранила мужа корячка.
Впрочем, предмет этой ревности, изменивший с Дульцинеей из соседнего стойбища, сидел тут же и равнодушно сосал трубку, в которой давно уже не было табака.
– Чего сидишь? – опросил его Соломин.
– Думаю.
– Не мешать тебе?
– Не надо.
– Ну, бог с тобой. Думай и дальше...
Под ударами камня с визжащим звуком дробились острые осколки женских украшений. Именно во время этой ночевки Соломин лицом к лицу столкнулся с чудовищным парадоксом меновой торговли, от которой страдали в первую очередь сами же инородцы. Оглядывая юрту, Андрей Петрович заметил шкуру лисицы редкостной красоты.
– Погоди думать. Продай мне лису.
Соломин попросил об этом не ради наживы: ему было интересно войти во внутренний мир человека, опутанного безжалостными традициями меновой торговли. В ответ на его просьбу коряк-охотник пожелал за лисицу бутылку спирта.
– А на деньги?
После долгих пререканий коряк заломил 200 долларов.
– Рублей! – поправил его Соломин.
Цена в рублях была вполне подходящей.
Но коряк настаивал на цене именно в долларах.
– Так ты пойми, – толковал ему Соломин, – что бутылка поганого спирта никак не может стоить двести долларов...
Плача, корячка сняла с шеи бусы – последние, что у нее остались в дар от изменника-мужа. Посасывая пустую трубку, коряк не уступал в торге, и Соломин понял, что винить тут некого – сознание инородцев было испорчено многовековым грабежом, они не знали подлинной цены богатств, которые добывали, они не ведали и ценности денег. Под громкие рыдания корячки, уже занесшей камень над бусами, Андрей Петрович поднялся и встряхнул лисицу в руках.
– Тогда я забираю твою лисицу в ясак.
Камень упал на бусы, вокруг разнесло веер ярких стеклянных брызг. Коряк отдал мех с удивительной легкостью.
– Бери в ясак, – разрешил почти равнодушно.
Сережа Блинов был свидетелем этого дичайшего диалога, и после ночевки в юрте он сказал Соломину:
– Смотрю я на вас, Андрей Петрович, и все время думаю – напрасно стараетесь... Да, вам удалось задержать спирт в городе. Верю, что и головку промысла соберете, рассчитаетесь ясаком за налоги, даже товарами обеспечите людей без обычного живодерства. А все равно в победителях вам не бывать: как жили здесь, так и будут жить.
Эти слова ударили по самолюбию Соломина.
– Ради какого же черта, спрашивается, я валяюсь на вшивых подстилках, дышу по ночам дымом и уже забыл, когда был в бане? Я ведь преследую цель вполне благородную!
– Не спорю, – согласился студент охотно. – Но по мелочам добыть победу легко. А нужны коренные изменения во всей системе нашего великого государства...
Андрей Петрович откровенно расхохотался.
– Вот как у нас все простенько! – сказал он. – Отъехали подальше от города, ни полиции тебе, ни жандармов – и сразу разболтались... Да вы, Сережа, оказывается, радикал!
– Не я один, – ответил юноша. – Сейчас все так думают.
– Насчет всех вы махнули лишку. Если бы все так думали, так в России давно бы случилась революция. Однако на Руси еще полно людей, думающих иначе... Вы меня спросите – кто я таков? Я вам отвечу – чиновник, увы-с. Да, обыкновенный чиновник, только ненавидящий чиновное равнодушие. Можете меня даже презирать... как вам угодно, сударь.
Студент произнес с некоторым упреком:
– Вы не только чиновник, вы еще и писатель!
Напоминание об этом не было для Соломина приятным.
– Литература – вроде бесплатного приложения к моей чиновной карьере. Я ведь пишу больше по той причине, чтобы в чем-то оправдаться перед начальством. А печатное слово мне всегда казалось намного крепче слова говоренного.
– Зато мысль изреченная есть ложь.
Андрей Петрович показал ему вперед:
– Вы мне тут господина Тютчева не цитируйте, а лучше следите за второй пристяжной слева – опять кровь на снегу.
– Ах, извините, пожалуйста...
Караван остановили. На израненные лапы собак надели сыромятные чулки, и они снова налегли в ременные алыки.
* * *

Соломин вернулся в Петропавловск лишь в самые последние дни февраля; Россия уже вступила в 1904 год.
Предстояла работа по подсчету ясачной пошлины. Андрей Петрович отчасти был знаком с бухгалтерским делом и теперь с видимым удовольствием подводил калькуляцию прибыли, щелкая костяшками счетов. В итоге образовался свободный «инородческий капитал» в сумме 80 000 рублей.
– Даже не верится. Нет ли ошибки? – сказал Блинов.
Соломин заново перещелкал ясак на счетах:
– Все верно. Восемьдесят тысяч...
Блинов стал хлопать себе по коленям:
– Дивно, чудно! Вы собрали ясак, с лихвою покрывающий годовую потребность расходов всей Камчатки... Такого еще не бывало! Теперь-то я понимаю, сколько воровали прежние начальники, когда ездили драть ясак не одни, а в теплой компании...
Правда, что в Петропавловск еще долго наезжали камчатские охотники, иные сдавали пушнину в казну, а других, тайком от Соломина, перехватывали скупщики. Но это тянулся уже хвост, а сама головка промысла нерушимо покоилась в кладовых.
...К этому времени Трушин выбрался из запоя.

Научный диагноз

Весь март в Петропавловске шла подозрительная возня, какая бывает среди муравьев, если их потревожат: муравьи бегают, при встречах ощупывают друг друга усиками, снова разбегаются, весьма деятельные. В условиях бездарнейшей конспирации все недовольные Соломиным собирались то в трактире Плакучего, то на дому у Расстригина, то на квартире Неякина. Андрей Петрович отчасти догадывался, о чем сговариваются «лучшие люди» Камчатки, но выводов для себя делать не стал.
– Пусть будет как будет, – говорил он.
Наконец особыми повестками «лучшие люди» камчатского общества были созваны на всенародное вече в помещении уездной больницы. Гостей встречал сам хозяин, безбожно опухший после запоя, говоря каждому с радушием небывалым: – Прошу... прямо: в палату для хроников.
Больничный фельдшер, шаркая галошами, обносил гостей чистым спиртом, который он разливал из громадной ведерной бутыли с этикеткой: «Дезинфекция. Только для закрытых помещений». В число приглашенных попал и урядник Мишка Сотенный, держа в руке повестку, где черным по белому писано: «Сим извещается, что сего дня в помещении градской больницы имеет состояться установление научного диагноза о болезни (умалишении) нашего несчастного уездного начальника...»
Рассаживались по рангам: побогаче на стульях, а те, что победнее, с робостью присели на пустые больничные кровати, затянутые казенными одеялами со штампом: «Дар черногорской королевы больным града Петропавловска-на-Камчатке». Со стола убрали аптечку, вместо нее Трушин возложил две монографии немецкого психиатра Р. Крафта-Эбинга. Одна была руководством по клинической психиатрии, другая – об извращении полового чувства... Благочинный Нафанаил воздел очки на нос и полистал обе, старательно вникая. Но ни бельмеса не понял и отложил книги, сказав с душевным надрывом:
– А и велика же премудрость господня...
Расстригин обратился к Трушину:
– Чего тянуть кота за хвост? Начинай с богом.
Трушин поднял над головой два тома:
– Внимание, господа! Вы видите сочинения знаменитого психиатра Рихарда Крафта-Эбинга, который недавно скончался, и при его кончине весь научный мир Европы невольно вздрогнул.
Сидящие на больничных койках вздрогнули тоже в знак солидарности с Европой, только один урядник остался невозмутимым и лениво перекинул ногу на ногу, покуривая мечтательно. Далее Трушин заговорил, что много дней и ночей посвятил штудированию этих трудов по психиатрии, дабы на строгой научной основе поставить диагноз душевной невменяемости камчатского начальника...
– Вы все его знаете, – печально поник он главою.
– Знаем, знаем! – раздались крики, и к фельдшеру, блуждавшему в галошах, потянулись быстро пустеющие стаканы.
– В науке не редкость, – воспрянул доктор, – что человек, внешне кажущийся нормальным, при ближайшем клиническом рассмотрении оказывается... уже поехал! Если же этот вопрос копнуть глубже, то нормальных людей вообще не существует.
– Как это так? – забеспокоился Расстригин.
– Не месай, – удержал его Папа. – Ты слусай.
– Ко мне, – витийствовал Трушин, – уже неоднократно поступали заявления от почтенных граждан, кои просили меня последить за поведением господина Соломина... Вы, надеюсь, уже заметили, что наш начальник, не в пример другим начальникам, выделяется излишнею жаждою деятельности. О чем это говорит? О том, что он не в себе, ибо, – тут доктор глянул в книгу, – тенденция к неукротимой активности тоже есть разновидность безумия, научно говоря – маниакальный синдром.
– Чего, чего? – спросил Нафанаил.
– Синдром, ваше преосвященство.
– А-а, тады все ясно...
Неякин присвистнул в углу палаты для хроников:
– А я-то думал – с чего это Соломин по всей Камчатке волчком хороводит? Оказывается, он просто дурак такой, что на одном месте усидеть не может. Опять же обиду имею. Однажды смирно лежу на улице и никому не мешаю. Вдруг откуда ни возьмись вылетает Соломин в пальто нараспашку и, слова доброго не сказав, наклоняется надо мной и плюет мне в глаз... вот в этот!
Участники научного консилиума стали приводить другие яркие примеры безумия Соломина, а доктор Трушин, торопливо листая Крафта-Эбинга, подводил под них «научную основу».
– Опять же, – напомнил Расстригин, – все нормальные начальники, коли ехали ясак драть, так нами не брезгали. А этот от компаньи воротится, нас и за людей уже не считает.
– Типичная маниус грандиоза, – объяснил Трушин, – когда человек за все берется, что другим не под силу, и который ставит перед собой задачи, явно невыполнимые для общества.
Эта «грандиоза» дошибла всех окончательно, дьякон петропавловского собора, перебравший лишку из больничной бутыли, горько заплакал. Доктор Трушин, оставаясь трезв, аки ангел, обсыпал заговорщиков, словно карнавальным конфетти, ужасными словами – шизофрения, эгоцентризм, паранойя и прочими.
Расстригин увлекся книгою о половых извращениях.
– Жаль, что нету картинок, – сказал он.
Фельдшер, шаркнув галошами, взболтнул бутылищу:
– Кому налить? Тута ишо осталось... на донышке.
Все были уже пьяны, а алкоголь придавал собранию характер дикой безалаберщины, а личные обиды, подогретые казенным спиртом, виртуозно перемешивались с научными цитатами, вычитываемыми из книг под неутешные рыдания долгогривого дьякона.
Слово опять получил Неякин:
– Кстати, об этих самых извращениях... Мимо этого пройти нельзя! Ведь мы до сих пор не знаем, в порядке ли у Соломина извращение? Опять же кухарку он взял. Она к нему, стерва, бегает. Сколько было начальников на Камчатке, и столько же было кухарок, которые к ним бегали. Ведь не для того же они бегали, чтобы супы им варить...
– Во-во! – заторопился Расстригин. – Я на днях Анфису в угол затолкал и спрашиваю: «Ну, как он... насчет этого?» А она говорит, что ничего похожего и такого даже не ожидала.
– Замецательно! – вскочил Папа-Попадаки. – Я таких ненормальных узе встрецал. Помню, был у нас в Таганроге полицмейстер, который на зенсцын не обрасцал внимания. Но поцему-то обратил внимание на меня. Я тогда зерном торговал, и у меня было два корабля на Азовском море, где водится сладкая скумбрия – ницуть не хузе камцатской лососины. А скумбрию, если зелаете иметь блазенство, зарят так...
– Ближе к делу, – поправил его Трушин.
– Дело было подсудное, а сумаседсый полицмейстер, обративший на меня свое изврасценное внимание, посадил меня в тюрьму. Но я, – поклялся «греческий дворянин», – барзы с зерном не воровал. Просто был сильный шторм, барза сама отвязалась от Таганрога и уплыла прямо в Турцию, где турки не будь дураками, все зерно продали в грецеские Салоники. Но спросите меня – имел ли я с этой бури хоть одну копеецку?
– Против науки не попрешь, – мрачно заявил Расстригин. – Даже страшно подумать, какие бывают болезни на свете...
Разошлись в первом часу ночи. Плачущего дьякона духовный клир увел под руки, и улицу ночного города долго оглашали рыдания. Потом кто-то, кажется Неякин, стал кричать:
– Ура! Наша берет...
* * *

Утром урядник рассказал в подробностях, как проходило совещание в больнице. Соломин велел пригласить Трушина в управление, но прежде доктора на пороге кабинета появился мстительно-торжествующий Неякин.
– Я вас не звал. Зачем пожаловали?
– А посмотреть...
– Ну, посмотрели. Что дальше?
– Интересно же, какие сумасшедшие бывают...
– Вон!
Неякин выскочил на улицу.
Блинов, подоспев, просил Соломина не волноваться.
– Стоит ли вам так отчаиваться? Ведь оттого, что назвали сумасшедшим, вы с ума не сойдете... Знаете, в народе-то как говорят? Хоть горшком назови, только в печку не ставь.
Разговор с доктором Соломин начал ровно:
– Как же вы, сударь, человек гуманнейшей профессии, вдруг влезаете в дрязги и топчете самое святое – науку?
Трушин хотел увести разговор в область психиатрии, оперируя вчерашними терминами, но Соломин резко пресек его:
– Вы это где-нибудь рассказывайте! И не старайтесь казаться наивнее, нежели вы есть на самом деле. Мне давно ясна подоплека дела, которому вы себя посвятили. «Сунгари» не пришел, меня не убрали с поста начальника Камчатки, на что вы так надеялись, а вам после сбора мною ясака стало уже невмоготу от моих законных действий. Вы решили не ждать первого парохода. Зачем, если меня можно устранить от дел гораздо раньше того, как над Камчаткою повеют нежные зефиры. Вот и придумали этот медицинский выверт с сумасшествием.
Соломин вышел из-за стола, встал подле врача.
– Кому служите? – спросил печально. – Заветам клятвы Гиппократа или золотому тельцу, жиреющему в дебрях Камчатки?
– Чего вы меня толкаете?! – заорал Трушин.
Соломин и не думал его толкать. Он сказал:
– Оставим науку, вернемся к законам, которые вы нарушили. Устранение должностного лица ввиду его психической ненормальности следует производить не в теплой компании за выпивкой без закуски, а в официальном порядке в присутствии прокурорского надзора и не менее трех врачей.
– Перестаньте меня толкать! – снова закричал врач.
Соломин не толкал его, но теперь грубо отпихнул:
– Убирайся вон, мерзкая тварь... Ты и тебе подобные уже расточили богатства камчатские. Я не удивлюсь, если узнаю, что все вы давно покумились с иностранцами.
Трушин вдруг пошел на него грудью:
– Не тыкай мне, кретин, а то я тоже тыкну!
Соломин схватил со стола тяжелую трехгранную призму судейского зерцала, испещренную поучениями о честности и призывами к гражданской доблести.
– Видит бог, – показал он на икону, – я не пожалею своей карьеры и запущу этой штукой тебе в голову...
– Не посмеешь: зерцало – предмет священный.
– Мне сейчас уже не до святости.
Андрей Петрович потерял над собою контроль.
– Я ненавижу твою пьяную масленую рожу! – сорвался он. – Мне противны все вы... и ты в первую очередь!
Рука поднялась сама по себе, и Трушин был повержен на пол здоровенной оплеухой. Тут же вскочив, эскулап врезал правителю хорошего леща. Началась драка – самая примитивная, истинно русская, когда все средства хороши. Вокруг них летали стулья, со звоном выпало стекло из шкафа. Под ногами кувыркалось судейское зерцало с призывами к честности и гражданской доблести.
Блинов с дежурным казаком едва их растащили. Трушин подхватил с полу шапку, отряхнул ее об колено.
– Мой диагноз правильный, – сказал он. – Ты не просто сумасшедший, ты даже буйно помешанный. Я законы тоже немножко изучил: при наличии безумия у власти светской власть духовная имеет право удалить из города церковные сосуды, дабы их не постигло гнусное осквернение... Пасха-то уже на носу! – рассмеялся Трушин, злорадствуя. – А молиться людям будет негде. Вот тогда я посмотрю, как ты у меня попляшешь...
Мерзавец выкатился на все четыре стороны, а Соломин не выдержал – бурно разрыдался от обиды:
– За что мне все это? Господи, за что?..
Послышался скрип костыля, пришел Жабин.
– Расстригин нанял каюра. А тот за ящик виски и полтысячи рублей взялся доставить полетучку на материк.
– И пусть! Владивосток все равно меня уберет.
– На этот раз, – пояснил прапорщик, – полетучка поедет намного дальше: решили жаловаться на вас в Петербург.
– Кому же? На Галерную?
– Этого я не знаю.
– Ах, как мне все это осточертело!
– Верю... Чем могу вам помочь?
– Да чем же вы, прапорщик, можете помочь мне, если по табели о рангах вы всего-навсего коллежский регистратор, а я как-никак все-таки статский советник... выше полковника!
Они еще не ведали, что камчатские «психиатры» отправили кляузу на имя самого Плеве, министра внутренних дел.
* * *

Трушин в своих пророчествах оказался прав. Под самую пасху, когда надобно куличи святить и обыватель поневоле впадает в обжорно-молитвенное состояние, духовенство Камчатки всей силой своего церковного авторитета поддержало «научный» авторитет диагноза о сумасшествии Соломина...
Рано утром в комнату ворвался Мишка Сотенный:
– Ой, беда... ну, теперь поехало!
– Да объясни толком, что случилось?
– Сейчас благочинный Нафанаил из собора святые дары на морозище вытащил. Попы уже собак в нарты запрягают. Дьяки святыни грузят, а сами ревут, будто их режут. Народищу собралось – и все тоже воют. Оно же ясно: неосвященные куличи кому жрать охота? Только псам их бросить...
Возникла ситуация, которая нуждается в пояснении для читателя, мало знакомого с законами церкви: удаление церковных святынь из города непременно связано с тем, что духовенство обязано следовать за святынями, а это значило, что храмы Петропавловска остаются без духовного причта.
– Куда же они собрались? – спросил Соломин.
– Говорят, к маяку...
Андрей Петрович, прыгая на одной ноге, с трудом попал другой в штанину брюк. Он быстро одевался, бормоча:
– Интердикт... интердикт... интердикт...
Уряднику показалось, что он и впрямь спятил:
– Вы хоть по-русски-то говорите.
– А я и говорю по-русски. Интердикт – это, Мишенька, штука страшная! Это духовная мера воздействия церкви ради вразумления неугодных ей начальников... Без бога, брат ты мой, как ни крутись, а далеко не ускачешь. Вот и получается, что начальник, то есть я, должен всенародно покаяться, дабы церковь вернулась к исполнению треб духовных.
– Не ходите вы туда – прибить могут!
Урядник тронулся за ним, но Соломин удержал его:
– Не надо. Я сам. Что будет, то будет...
Запыхавшись от бега, он быстро достиг церковной площади, издали слыша вопли и стенания баб, которые поняли, что куличи в этом году предстоит святить на маяке, а туда пока доберешься, все ноги переломаешь и разговляться уже не захочешь. Возле нарт, готовых тронуться в путь, топтались отъезжающие попы в громадных шубах и малахаях. При появлении Соломина на площади стало тихо-тихо.
– Стойте! – заговорил он, подходя ближе к толпе. – Давайте оставим все, как есть. Я знаю, что меня объявили сумасшедшим. Что же, я не стану этого отрицать... пусть так! Впредь я не стану вмешиваться в ваши дела. Если кто из вас придет ко мне с нуждою как к начальнику Камчатки, я приму его как начальник Камчатки. Кто не желает знать меня за начальство, пусть даже не здоровается со мною... Но я прошу, – закончил он, подняв руку, – всех разойтись по домам, а вас, отец благочинный, вернуть божьи дары туда, где они и должны храниться.
Получилось так, что Соломин сам же и подтвердил свое мнимое сумасшествие. Трудно решить – верно ли поступил он. Не будем забывать, что религия еще очень властно заполняла сознание людей, и любое пренебрежение к церкви могло обернуться для Соломина скверно.
Морально опустошенный, он вернулся домой.
– И совсем я вам ни к чему! – такими словами встретила его кухарка Анфиса, покидавшая его.
Началось питание всухомятку. Круг изоляции «сумасшедшего» начальника замкнулся, но в этом кругу еще остались урядник Сотенный, отец и сын Блиновы, близким человеком сделался прапорщик Жабин, а простые горожане даже сочувствовали ему... Теперь надо выждать весны, чтобы покинуть Петропавловск с первым же пароходом и уплыть, не оглядываясь.
Над камчатской юдолью пылили синие вьюги.

Исповедь человека

Обывательские трущобы заносило сугробами, общение становилось затруднительным не только между поселениями, но даже и соседями в городе.
Был один из тягостных вечеров, когда Соломин ходил по комнатам, слушая, как метель стегает в окна. Неожиданно ему показалось, что он слышит отдаленный лай собак...
Чу! Возле канцелярии взвизгнули нартовые полозья.
– Кто бы это мог быть?
В сенях хлопнула наружная дверь, но шаги человека были почти бесшумны, мягкие по-кошачьи. В потемках канцелярии чья-то рука долго шарила по стене, отыскивая дверную ручку. На пороге комнаты возникла фигура – сплошной ком мехов, занесенных пластами снега.
Первое, что бросилось в глаза Соломину, так это острые уши волка над головой незнакомца. Из нимба меховой оторочки виднелось лицо – лицо человека, которого Андрей Петрович никогда и нигде не встречал. Это лицо было почти ужасное: темное и жесткое от стужи, а взор пронзительный, даже хищный.
Незнакомец стянул с головы меховой капор с пришитыми к нему волчьими ушами. Потом аккуратно прислонил в угол комнаты тяжелый заиндевелый «бюксфлинт».
– Добрый вам вечер, – произнес он, и голос его оказался удивительно молодым и свежим.
– Здравствуйте, – ответил Соломин.
Андрей Петрович затеплил на столе еще две свечи, чтобы лучше разглядеть незнакомца. Тот сделал шаг вперед, осыпая снег с торбасов, поверх которых, как боевые щитки, были привязаны громадные меховые наголенники, предохранявшие ноги от переломов при падениях с нарт... Он заявил спокойно:
– Я приехал, чтобы вы меня арестовали. Весною прошлого года я имел несчастье застрелить двух человек.
Соломин безо всякой нужды передвинул на столе чернильницу, пальцем помог горячему воску быстрее сбежать со свечи.
– Явинского почтальона?
– Да.
– И свою сожительницу?
– Да.
– Вы местный траппер Исполатов?
– Да.
Нервными шагами Соломин пересек комнату, взялся за «бюксфлинт», обжегший ему руку ледяным холодом.
– Вот из этого?
– Именно...
Соломин спрятал оружие в канцелярский шкаф.
– Садитесь, – показал он на стул.
– Благодарю.
Последовал четкий кивок головы, а ноги траппера, обутые в промерзлые торбаса, вдруг разом сомкнулись, словно желая вызвать ответный звон невидимых шпор, – и этим жестом Исполатов непроизвольно выдал себя.
– Постойте, вы же... офицер? – догадался Соломин.
Ответ прозвучал даже с вызовом:
– Имел честь быть им.
Очень долго они молчали. Соломин за это время механически разложил на столе десть бумаги, придвинул перо к чернилам.
– Думаю, что составление полицейского протокола не доставит, удовольствия нам обоим. Лучше, если вы изложите обстоятельства убийства своею рукою.
Исполатов стянул с кухлянки хрусткую рубаху из замши и, скомкав, зашвырнул ее в угол. Безо всякого замешательства или волнения он окунул перо в чернильницу.
– Мне будет позволительно писать с двух сторон или же только с одной стороны страницы?
– Это не имеет значения, сударь...
Надсадно царапая тишину, долго скрипело перо. Страницы быстро заполнялись четким, разборчивым почерком. Исполатов сидел вполоборота к Соломину, который обратил внимание на его профиль – резкий профиль, как у римского центуриона. Андрей Петрович подумал, насколько разнообразны бывают русские люди – от добродушного курнофея до пронзительного облика Савонаролы... Закончив писать, Исполатов вздернул пышный рукав кухлянки и посмотрел на часы (блеснуло золото).
– Я не слишком утомил ваше внимание? – спросил он, протягивая Соломину подробное описание убийства.
Андрей Петрович бегло перечитал его исповедь.
– Вы не пощадили себя, – заметил он.
– Я и не заслуживаю пощады... от самого себя!
Траппер легко поднялся и, подойдя к окну, продышал на замерзшем стекле круглый глазок.
– Что привлекло там ваше внимание?
– Смотрю, как устроились мои собаки.
– Может, пустить их в сени погреться?
– Упряжке нельзя расслабляться. Я сам не раз спал на снегу и знаю, что это не так уж страшно, тем более для собаки... Не беспокойтесь: завтра утром я откопаю их из-под высоких сугробов, в которых спится лучше, нежели под периной.
Соломин подумал – все ли сделано? Оружие он спрятал, показания записаны самим убийцей... Что дальше?
– Вы с дороги. А у меня, – сказал он, – еще осталось немножко настоящего «мокко». Если угодно, я сварю.
– Не стоит беспокойства, – учтиво поблагодарил траппер. – За эти годы я отвык от кофе.
– Тогда сварю для себя. А вам – чаю.
– Пожалуйста. От чая не откажусь...
В печных трубах уездной канцелярии завывало так, что громыхали вьюшки. За окнами – чернота. Трепетно дымили робкие свечи.
Они сидели за столом.
– Как же это все-таки у вас получилось?
– Это... рок, – глухо отвечал Исполатов.
* * *

Соломин поймал себя на грешной мысли, что рад появлению этого человека, разрушившего его постылое одиночество. Сейчас ему было даже неловко перед самим собою за то, что он, блюститель государственной законности, не относится к Исполатову, как к преступнику, а лишь как к милому и приятному собеседнику... Он спросил:
– Простите, а в каком полку вы служили?
– В лейб-гвардии стрелковом батальоне.
– Это батальон императорской фамилии?
– Да, мы квартировали в Царском Селе.
Соломин заинтересовался – насколько справедливы все те легенды, которые ходят об офицерах этого батальона, как о стрелках небывалой меткости.
– Знаете, – отвечал Исполатов, – тут после войны с бурами в Африке англичане на весь мир расхвастались своей меткостью. Тогда слово снайпер и вошло в обиход русского языка. Тут вот у нас в лейб-гвардии стрелковом батальоне все поголовно были отличными снайперами. Но имеющий мускус в кармане не кричит об этом на улице – запах мускуса сам говорит за себя... Не так ли?
Положив на ладонь кусок рафинада, он ударами рукояти ножа ловко раскрошил его на мелкие куски.
– Как же вы оказались на Камчатке?
Вопрос Соломина был, кажется, слишком опрометчив, и траппер ответил не сразу:
– Это тягостная история, сударь. Боюсь, что мой рассказ не доставит вам удовольствия.
Снежная буря куролесила над крышами Петропавловска.
– Не скрою, – сказал Соломин, – вы поставили меня в затруднительное положение. Прошу понять меня правильно: я теперь не знаю, что с вами делать.
– Арестуйте, и это будет самое правильное.
– В том-то и дело, что ваше скромное желание почти неисполнимо. У меня всего четыре казака, и, согласитесь, обременять их, людей занятых и семейных, постоянным несением караула при вашей персоне я не могу... Тюрьмы тоже нет!
Исполатов откровенно рассмеялся:
– Сочувствую вам, сударь, у вас, как говорится, положение хуже губернаторского.
– Еще как хуже-то! Вы, наверное, извещены о том, сколь жестоко поступил со мной здешний цвет общества?
Траппер отозвался с легкой небрежностью:
– Да, кое-что я слышал...
– С тех пор, – горячо подхватил Соломин, – Камчатка живет сама по себе. Стоило мне признать, что диагноз местного врача правилен, как все стало на свои места. Меня никто не тревожит, но и я ни во что не вмешиваюсь.
– Вы не то говорите! – прервал его траппер. – Ничто на свои места не стало. Но если учесть, что торгующей братии на Камчатке раз-два и обчелся, то остальная Камчатка целиком на вашей стороне... Поверьте, я говорю об этом не ради утешения!..
Соломин снова поймал себя на мысли, что невольно испытывает к Исполатову необъяснимую душевную симпатию.
– Скажите, вот вы – охотник, – вы тоже страдали от этой торгующей братии?
– Я? Никогда... Они же меня боятся!
Соломин достал из шкафа бутылку водки.
– Давайте выпьем. Чем черт не шутит, а эта штука иногда отлично снимает напряжение. Только вот с закуской у меня, извините, небогато. Впрочем, однажды в Благовещенске я видел, как заезжие московские артисты запивали водку чаем.
Исполатов вышел на улицу и вернулся с тряпичным свертком. Он развернул его на столе, и Андрей Петрович увидел красиво обжаренный кусок мяса с белыми прожилками жира.
– Баранина?
– Волчатина.
– Вы меня от такого деликатеса избавьте.
– Пищевой консерватизм неоправдан, – поучительно ответил траппер. – Вы попробуйте, и тогда поймете, что мясо волка вкуснее любой баранины. Позвольте, я отрежу своей рукой?
Стаканы сдвинулись (а пурга все бушевала).
– Пока мы еще не выпили, – сказал Соломин, – я хочу сделать вам трезвое предложение. Вот вам комната, смежная с моей, и поживите у меня. А уж весной, когда придет пароход, я арестую вас по всем правилам юридической науки.
– Искренно тронут любезностью. За ваше здоровье?
Выпили и заели водку волчатиной.
– А ведь и в самом деле вкусно...
Исполатов задымил папиросой. Прищурился.
– В ответ на ваше доверие я все-таки расскажу вам, почему я оказался здесь. Прежде Камчатки в моей судьбе был Сахалин. Причем на Сахалине, как вы и сами догадываетесь, я не был путешественником... Хотите выслушать самую банальную историю?
– Если вам не будет тяжело вспоминать.
– Я ничего на собираюсь вспоминать – я собираюсь только рассказывать... Вышел в офицеры. Женился по страстной любви.
Заметьте – первой! Девушка из хорошего петербургского дома. Выпущена из Смольного с отличием. Играла на арфе, танцевала с газовым шарфом и обожала алгебру. А у меня был денщик. И вот однажды я возвращаюсь из офицерского собрания. В спальне я застал ту сцену, которую в романах почему-то принято называть «известным положением»... Что бы вы сделали на моем месте?
– Наверное, поспешил бы удалиться.
– Как все просто у вас! Повернулись и ушли... Не-е-ет, я вынул револьвер.
Выпив водки Исполатов продолжил:
– Тогда был громкий процесс, о котором много шумели в газетах. Кто писал – жертва рока, кто писал – изверг. Дали мне десять лет, и я сказал судьям: «Спасибо». Привезли в Одессу, оттуда морем – на Сахалин. Помню, проплывали волшебные страны, даже не видя их. С берега доносило ароматы цветов, звучала незнакомая музыка. А мы сидели в клетках, как звери, каждый вечер дрались из-за места подальше от зловония параши. Ну-с, прибыли. Каторга. Ничего особенного. Но каторга всегда нуждается в образованных людях. Меня назначили на метеостанцию. Замерял температуру воздуха и направление ветра, хотя никому это не было нужно. Я, поручик лейб-гвардии, сдергивал шапку перед всякими хамло надзирателями...
Исполатов умолк, вертя в пальцах пустой стакан.
– А дальше? – напомнил Соломин.
– Дальше? – переспросил траппер как-то отвлеченно. – Дальше меня освободили... досрочно, – добавил он торопливо. – А куда деваться? Родные постарались забыть, что я существую. Путь в армию (о гвардии и говорить не приходится!) отрезан. Возвращаться на родину, извините, стыдновато. Ну, и махнул сюда – на Камчатку. Умение стрелять без промаха пригодилось, теперь живу с охоты и даже не беден...
Выслушав его исповедь, Соломин произнес:
– Выходит, у вас такая история случилась вторично? Тогда двух и сейчас опять двое...
– Да, получились дуплеты. – Сказав так, Исполатов мрачно дополнил: – Я же говорил вам, что это – рок!
* * *

Было уже полтретьего ночи, когда они, погасив свечи, разошлись по комнатам спать. Каждый чувствовал, что осталось между ними что-то сознательно не договоренное.
Соломин прервал тишину:
– Я забыл вас спросить: где вы были все это время?
– В бухте Раковой – в лепрозории.
– Вот как? Разве вы не боитесь проказы?
– Это надо еще доказать, проказой ли больны те несчастные, что живут в Раковой! Вы, конечно, знаете Трушина? Порою мне кажется – Трушину просто выгодно, чтобы в лепрозории собралось побольше народу. Они там выращивают овощи, ставят силки на птицу, а милый доктор живет с их трудов вроде фараона.
– Надо бы мне съездить в Раковую и разобраться в тамошних безобразиях, – сказал Соломин.
Исполатов ответил ему из потемок:
– Все-таки воздержитесь... не советую.
– Ну, хорошо. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи и вам, господин Соломин...
Оба уснули. Было еще совсем темно, когда Исполатова и Соломина разбудил лай собак – кто-то с улицы барабанил в двери.
Камчатку ожидала новость...

Камчатское пробуждение

За горами, за морями да за синими лесами лежит Камчатка, будто отрезанный от каравая ломоть. Но прежде чем потревожить дремучие камчатские сны, мы, читатель, ненадолго возвратимся назад – в февраль 1904 года...
Снова разложим карту: там, где величавый Амур впадает в горло Татарского пролива, на самом стыке Японского и Охотского морей, подымливает трубами Николаевск-на-Амуре, по тем временам гиблая «дыра», но «дыра» уже с некоторой претензией. Городок, вообще-то, никудышный, хотя при гарнизоне и батареях. Населен военными, казаками да ссыльными. Летом еще заходят сюда бравые миноносцы, ватага матросов на день-два оживит Николаевск непомерным буйством страстей, а потом опять – играй в «подкидного дурака» или пляши сам с собой «восьмерку».
В первые дни февраля 1904 года на почте Николаевска-на-Амуре было не протолкнуться: готовился массовый разъезд почтальонов по гигантским просторам Охотского округа, что лежал за Амуром в девственной тиши. Среди множества мешков с почтой была и полетучка для Петропавловска-на-Камчатке.
Почтовый чиновник, белобрысый парень в кургузом мундирчике, поспешно накладывал сургучные печати, ловко штемпелевал дорожные бумаги к отправлению в такую даль, словно на тот свет их готовил. При этом он скороговоркой выпаливал:
– Здесь ли Никифор Лемешев? Здорово, браток. Кажись, тебе до Аяна катить?.. Хватай вот эту полетучку, сдашь в Аяне тунгусу Ваське, пусть гонит ее далее – до Охотска...
Почта! Древнейший каторжный труд множества безвестных людей, особенно в таких вот местах, как эти... Сначала лошадки бежали по зимнему тракту, почтальон пальцем выковыривал из лошадиных ноздрей длинные, как морковки, ледяные сосульки – иначе падут лошади! Убогие деревни сгинули позади, будто их никогда и не было; заполняя горизонт, распростерлась белая ширь, и почтальон пересел на собак. Через три недели Лемешев достиг Аяна, зазнобленного среди высоких гор на диком берегу моря Охотского. Полетучку перекинули в свежие нарты.
Тунгус по имени Васька повез новости далее. От Аяна до Охотска еще полтысячи верст (масштабы такие, хоть плачь или радуйся). Все чаще встречались оленьи следы, а за ними, как правило, тянулась торопливая побежка волков, готовых рвануть живность за горло. И все реже встречались в пути дорожные «поварни», в которых вместо дверей были растянуты звериные шкуры. Неделями Васька ночевал у костра, дремали в снегу, сторожа уши, собаки. Уже пошел второй месяц, как полетучка выехала из Николаевска, а почтальон только сейчас достиг желанного Охотска (городок в 35 домишек с годовым бюджетом аж на 140 рублей!).
Отсюда марафонская эстафета продолжалась.
Теперь якут Никодим Безруков гнал упряжку до стойбища на безвестной реке Магадан и там сдал полетучку юкагиру Паратунгу. Этому почтальону предстоял самый трудный участок пути – вплоть до реки Гижиги, в устье которой безмятежно догнивал старинный Гижигинск с церковью и господином исправником, а из всех фруктов, какие известны на планете, там произрастала лишь редька (да и то раз в три года все губили морозы). При въезде в городишко Паратунга увидел ряд открытых для отпевания гробов с покойниками, а земский исправник приветствовал каюра кулаком по зубам.
– Ты где околевал, скважина косая? – спросил он. – Тебя еще в прошлом месяце с полетучкой ждали...
В прошлую навигацию 1903 года Гижигинский залив, что расположен в самом гиблом углу севера Охотского моря, забило плотными льдами, отчего корабли не могли доставить в Гижигу продовольствие – теперь в городе люди умирали. Исправник сдернул с нарт Паратунга мешок с полетучкой и потащил его к избе гижигинского казака Власьева.
– Игнатушко, – сказал он ему, – твоя очередь. Езжай, милок, до Петропавловска да передай на словах тамошним, что мы здесь ложки да миски давно уже вымыли, а теперь зубы на полке сложили и одного бога молим...
Власьеву предстояло сделать большой крюк, огибая на собаках Пенжинскую губу, потом завернуть к югу – как бы въезжая в Камчатку со стороны ее северного фасада. Но голодные собаки пали в пути, казак едва доволочился до коряцкого стойбища, где и слег в лихорадке. Очнувшись, позвал хозяина юрты.
– Слушь, мила-ай! Кати далее за меня, а я у тебя в гостях помирать останусь... Есть там в Петропавловске начальник такой – Соломин, ему полетучку отдай, да не забудь сказать, что гижигивские людишки коре березовой рады-радешеньки...
Быстро сказка сказывается, да не скоро дело делается: на весь этот путь от Николаевска-на-Амуре до Петропавловска-на-Камчатке ушло три месяца!
Была как раз ночь с 22 на 23 апреля, когда коряцкие нарты затормозили возле крыльца уездного присутствия. Каюр начал барабанить в запертые двери.
Исполатов проснулся первым.
– Наверное, полетучка, – сказал он, быстро одеваясь. – Вы не торопитесь. Я сейчас открою...
* * *

Полетучка лежала на столе, а коряк ждал награды. Соломин налил ему водки, сверх того из своего кармана одарил тремя рублями, после чего велел идти в карцер – отсыпаться:
– Там тепло, и никто тебе не помешает...
Взломав на мешке печати, он изъял из него почту. Исполатов помог отсортировать казенную корреспонденцию от частной. Внимание привлек пакет с красным штемпелем: «Срочное отправление – нигде не задерживать». Заметив, что Андрей Петрович волнуется, траппер сказал ему:
– Не переживайте заранее. Какая-нибудь официальная ерунда, а начальство всегда радо пороть горячку.
– Но я не привык так жить, чтобы от самой осени до весны не знать, что произошло в мире...
Прочитав короткое извещение, он опустил руки.
– Что там?
– Война. Япония все-таки посмела...
– Кому же сопутствует успех победы?
– Я тоже хотел бы знать. Но об этом – ни слова. Война – и все. Оповещать нас в подробностях сочли излишним. – Ему вспомнились слова польского писателя Серошевского, оказанные им в Хакодате. – Но как этот лилипут осмелился схватиться с Гулливером?
– Не советую обольщаться, – ответил Исполатов. – Мы же не знаем, как обстоят дела, а потому Камчатку надо сразу же изготовить к обороне от возможного нападения.
– Придет первый пароход, и все узнаем!
Траппер предостерег Соломина:
– А если в эту навигацию не будет в Петропавловске ни первого, ни даже последнего парохода?
– Шутите! Такого быть не может. Наконец, канонерская лодка «Маньчжур» никогда не оставит нас в беде.
– Но морская блокада Камчатки – вещь вполне реальная. Лучше от начала проникнуться убеждением, что мы надолго отрезаны от России, будем отныне полагаться лишь на свои силы.
– Где вы видели на Камчатке эти силы?
– Конечно, не в четырех же казаках Мишки Сотенного, а в населении Камчатки... Кстати, мука есть на складах?
– Пять тысяч пудов. Крупчатка.
– Подумайте, как отправить хлеб голодающим на Гижигу... А каковы, пардон, у вас отношения с Нафанаилом?
– Преотвратные.
– Сейчас годятся даже такие. Идите сразу к нему, и пусть он прикажет клиру трезвонить в колокола...
Через спящий город Соломин побрел к дому благочинного. Пурга притихла, высокие сугробы еще не были пробиты тропинками, идти было трудно. Соломин разбудил Нафанаила и сказал, что началась война с Японией. Благочинный в одних кальсонах сидел на перине, долго не мог подцепить на ногу шлепанец.
– А как столица-то ихняя прозывается? – зевнул он.
– Токио.
– Так в чем же дело? – сказал Нафанаил, пролезая в портки. – От этого самого Токио давно уже одни головешки остались.
Соломин вручил ему полетучку:
– Прочтите. Здесь насчет головешек ничего не сказано. Прошу ударить в колокола, чтобы собрался народ.
– Ударим! Так двинем, что Япония зашатается...
Рассвет уже высветлил небо над Авачинской бухтой, когда Петропавловск огласили певучие перезвоны. Жители не спешили на площадь. Они думали, что у царя, имевшего четырех дочерей, появился наследник, и сходились, уповая на то, что сходка завершится чтением торжественного манифеста и благодарственным молебном. Но когда собрались перед правлением, то по лицу Соломина догадались – «ниспослания благодати» сегодня, кажется, не предвидится. Андрей Петрович был в пальто нараспашку, ноги в валенках, шапку он заранее снял. Позванивая шашкой по ступеням, на крыльцо поднялся урядник Сотенный.
– Что стряслось? – спросил тихонько.
Соломин объяснил казаку: так, мол, и так.
– К тому и шло, – не удивился урядник. – Недаром самураи, будто мошкара, над Камчаткой тучами вились. Чуток вдохнешь поглубже – и сразу по десятку в нос забивалось...
Соломин кашлянул в кулак, начал деловито:
– Дамы и господа, дорогие сожители и мои любезные соотечественники! Оказывается, давно идет война, а мы живем и ничего не ведаем. Ничтожная Япония злодейски размахнулась на великую и могучую матушку-Россию! Здесь, – он помахал полетучкой, – изложен только сам факт войны, но, к сожалению, не сказано о том, как протекает эта война, заведомо несчастная для наших противников. Полетучка шла до нас четверть года, а потому можно надеяться, что за такой срок с Японией уже давно покончено. – Соломин перехватил сумрачный взгляд Исполатова и решил поправиться: – Но можно думать, что Япония еще не сдалась на милость победителя. И посему мы, населяющие русскую Камчатку, должны быть готовы и к тому, чтобы отразить любое неожиданное нападение в наши пределы... Вот я вижу, что в первых рядах обывателей стоят почтенные мужи, которые хорошо помнят, чем закончился налет англичан и французов на Петропавловск! Это было ровно полстолетия назад. Надеюсь, что и сейчас все мы, как единая дружная семья, встанем... встанем... как бастион... как...
Он почему-то вдруг растерял слова. На крыльцо без приглашения поднялся зверобой Егоршин и как бы нечаянно распахнул тулупчик, чтобы все видели погнутый в драке «Георгий».
– Земляки! – увесисто произнес он. – Сейчас всякую ерунду надо оставить. Кто там из нас нормальный, а кто тронулся, – это потом выясним. Квашня поперла – только поспевай месить. Ежели дураками не будем, так отобьемся. Японец нам не новость – давно знакомы. А кого хорошо знаешь, того и лупцевать завсегда легше... Так не посрамим земли нашенской, родины камчатской! Хоша и примостилась она с краю стола России, да зато далече отселе видится – ажно Америка просвечивает, язви ее в корень и в таком самом роде!
– Не так горячо, – придержал его Соломин.
– А ты меня за язык не хватай, – обиделся старик. – Камчатка, продолжал он, – испокон веков землица русская, ишо от дедов досталась нам в бережение дальнейшее. Потому скажу истинно: костьми ляжем, но отпору дадим... во такого!
Показав кулак, он спрыгнул с крыльца.
Колокола умолкли. Народ расходился, судача.
* * *

«Мое положение, – вспоминал Соломин, – осложнялось объявлением меня сумасшедшим. И всякое мое распоряжение могло ведь быть истолковываемо как акт моего безумия, тем более что предусмотрительные японцы, как мне стало известно, заручились благорасположением моих теперешних антагонистов...»
Блинов настраивал его на мажорный лад:
– Христос тоже был гоним, и даже за умного его не считали, а потом вон как дело-то обернулось. С вами такое же... Но теперь наши камчатские фарисеи сами не рады, что катавасию развели. Сейчас все изменится к лучшему... верьте!
Война любит деньги. Для войны нужно оружие.
Соломин велел доставить в канцелярию Папу-Попадаки.
– Если через минуту сейф с казною не будет открыт и ключ от него не будет у меня в кармане, я запихну тебя в карцер и стану держать на воде и хлебе до тех пор, пока не сознаешься, кто ты такой и ради каких целей оказался на Камчатке...
Бобровый Папа на глазах Соломина стал краснеть все ярче и ярче, и, казалось, ткни в него пальцем – кровь брызнет.
– Отвернитесь, – жалобно попросил он.
За спиною Соломина мелодично прозвенел замок.
– Позалуста, – сказал Папа-Попадаки.
Соломин не стал говорить ему «спасибо», а, спрятав ключ от сейфа в карман, сразу повысил тон:
– Все-таки кто ты такой? Бобры – дело десятое, а открывание несгораемых касс, наверное, и есть главное?
Папа-Попадаки утащился прочь на ватных ногах...
С деньгами решено, дело за вооружением.
Андрей Петрович пригласил в кабинет урядника:
– Миша, друг! Я вспомнил, что прошлым летом ты подсовывал мне какую-то аршинную бумагу о наличии на Камчатке оружия.
– Есть такая. Я вам показал реестр оружия, что лежит на складах, а вы отнеслись к нему шаляй-валяй... Между тем это не частное оружие, а казенное!
– Какой системы? – сразу вмешался Исполатов.
– Бердана.
– Ну что ж. Пошли, глянем...
Под арсенал был отведен старинный склад бывшей американской фактории Гутчисона и K°; весь пакгауз был сплошь – в линию – заставлен отличными ружьями в смазке, которую пробило морозным инеем. Соломин удивился, насколько это зрелище было грандиозно и внушительно, будто он угодил в храм.
– Сколько же здесь всего? – спросил он урядника.
– Четыре тыщи по описи. А патронов почти целый мильен, так что весь божий свет насквозь пропалить можно.
– Тут на целую дивизию, – уточнил Исполатов.
Урядник подкинул в руке берданку, продернул затвор.
– Работает на ять... Приходи, кума, любоваться!
Берданка целых 25 лет верно служила русской армии. Это было неплохое оружие с откидным скользящим затвором. Потом знаменитый инженер-генерал С. И. Мосин из однозарядного сделал оружие пятизарядным, и с тех пор славная «мосинская» винтовка заработала без перебоев на страх врагам России...
Андрея Петровича разбирало любопытство:
– Но откуда же здесь столько оружия?
– А черт его разберет, – отозвался Сотенный.
– Наверное, – догадался Исполатов, – когда берданки стали заменять в войсках винтовками, тогда и завезли их сюда. Свалили и забыли, как частенько бывает на Руси великой...
В канцелярии Соломина поджидал Расстригин.

Народное ополчение

– Что было, то сплыло, – сказал он пасмурно. – Очень уж густо вы соли на хвост мне насыпали. Но вчерашние щи подогревать не станем, давай заварим свежие... По рукам, што ли?
Такого поворота Соломин никак не ожидал. Прямо в лоб он сразу огорошил живоглота вопросом – имеет ли тот торговые связи с японскими или американскими фирмами?
– Да бог с вами! – заволновался Расстригин. – Коли начистоту пошло, так я Камчатку-то стригу, это верно, крику с этого дела имею много, а вся шерсть другим достается. Раскрою своих агентов: универсальный магазин Кунста и Альберса во Владивостоке, первогильдейский Чурин в Иркутске – ему тоже стриги в хвост и в гриву, а в Благовещенске – китайский купец Тифонтай, что на русской дуре женился... Я вам это как на духу!
Он снял шапку и бросил ее на стол.
– Война ведь, – сказал Расстригин. – Сейчас не такое времечко, чтобы нам с тобою собачиться...
– Ладно, – примирился Соломин. – Я враждовать не желаю. У нас ныне общий враг, вот с ним и давайте драться.
Он проследил, как рука Расстригина исчезла в кармане шубы, вытягивая наружу бумажник, готовый лопнуть от изобилия радужных «екатеринок», и с огорчением заявил Расстригину:
– Все было так хорошо, так мило беседовали, а вы своими деньгами все испортили... Прошу – не надо.
– Как это не надо? – взъярился купец. – Да ты у меня в печенках застрял. Хоть в ногах изваляйся – я тебе копейки не дам. Не тебе же и даю – на одоление супостата!
– Это дело другое. Заприходуем как пожертвование в пользу отечества. От души могу сказать – не ожидал.
Расстригин безжалостно опустошил бумажник.
– Мы ж не звери... все понимаем, – сказал он.
– Я тоже все понимаю и доложу начальству, чтобы оно вознаградило вас за рвение медалью на аннинской ленте.
– Медаль нам не помешает. Это уж будьте спокойны! Носить будем – точно. С медалью человек издаля видится...
Он захлопнул бумажник, как прочитанную книгу.
– Говорите, чего еще с меня надо? Из шкуры вывернусь, нагишом побегу по снегу, а для отечества постараюсь.
– Для отечества? – прищурился Соломин. – Так передайте доктору Трушину, чтобы не показывался мне на глаза.
Расстригин понял, в чей огород запущен камушек.
– Ясно, – крикнул он, поворачиваясь к двери.
– Нет, вы останьтесь. Сейчас соберутся люди, дабы обсудить положение. Вы уже немало наторговали здесь всяко и разно, но Камчаткою торговать не станем... Верно ведь?
– Еще бы! Камчатка – кормилица наша...
На собрании каждый говорил, что думал.
– Всегда эдак было, – выступил Блинов, – что Русь спасалась ополчением народным. Так было во времена Смутные, так в двенадцатом, а в пятьдесят четвертом адмирал Завойко тоже призвал Камчатку под ружье – и отказу он не слышал.
Не терпелось дать совет и Расстригину:
– Вестимо, японцы полезут с Охотского моря, чтобы быть поближе к нересту лосося, а у нас там кораблей – фига!
Прапорщик Жабин тут же отчитался:
– Японскую шхуну, что притащил Кроун в Петропавловск, я по малости, сколько сил хватило, упорядочил для плавания, теперь бы сообща ее просмолить да проконопатить. Компаса на ней, конечно, нету, но я ведь гидрограф – проведу корабль, куда надобно, по одним звездочкам...
Было неясно, как поведет себя во время войны Камчатское торгово-промысловое общество. Не исключено, что, фрахтуя корабли у Соединенных Штатов, Бригген и Губницкий смогут прорвать морскую блокаду под нейтральным флагом. Когда Соломин высказал это мнение, никто не поддержал его.
– Не станут они в нашу заваруху соваться! А японцам в этом годе, – посулил Егоршин, – хвоста селедки не дадим пососать. Пущай шпроты из жестянок трескают...
Исполатов не принимал участия в общей беседе.
– А что вы скажете? – спросил его Соломин.
Бывший офицер высказался по существу:
– Расстригин прав – надо ожидать, что летом японцы попробуют десантировать именно на западном побережье. А твердый снежный наст продержится на Камчатке до середины мая, и это обстоятельство всем каюрам надо срочно использовать... За прошедшую зиму охотники, конечно, уже расстреляли по зверю патроны к винчестерам. Значит, необходимо в кратчайшие сроки снабдить Камчатку берданками с запасами казенных патронов. Моя упряжка, скажу без хвастовства, лучшая в уезде. Да будет мне благосклонно дозволено, чтобы я доставил в Явино и Большерецк оружие и инструкции?
Это одобрили. Сообща решили украсить ополченцев Камчатки отличительным знаком – крестом для ношения на шапках. Крест быстро нарисовали на бумаге, пригласили кузнеца.
– Можешь ли быстро намастерить таких вот крестов?
– А сколько их вам?
– Штук с полсотни, – сказал Соломин.
Раздался дружный хохот, смеялся и кузнец.
– Вы еще плохо нашу Камчатку знаете! Да тут все подымутся от мала до велика, даже бабы за мужиками пойдут... С полсотнею ополчения, – сказал Блинов, – и возиться не стоит. Руби крестов с тысячу – не меньше.
– Вы, господа, не тем занимаетесь, – выговорил Исполатов. Сняв со стены карту Камчатки, он разложил ее на столе. Палец траппера от южного мыса Лопатка поднимался все выше к северу, до самой почти Гижиги. – В устьях каждой реки необходимо выставить вооруженные заставы. Наладить между ними связь. В каждой деревне создать дружины... Работы много, и я еще раз говорю вам – торопитесь использовать твердый наст для развоза по Камчатке оружия. Сейчас это самое насущное для обороны.
– Ну хорошо, – сказал Соломин, заново обретая права и авторитет начальника, – завтра начнем развозить берданки.
Исполатов уже шагал к дверям – запрягать собак.
– Сегодня! – сказал он. – Пока держится наст...
На улице его ждали собаки: Патлак, Керемес, Фаворитка, Ермак, Обалдуй, Мальчик, Жиган, Нахалка, Изверг, Красуля и прочие, – они встретили хозяина ликующим лаем.
Впереди лежали тревожные расстояния...
* * *

Люди расходились возбужденные, еще продолжая спорить, сталкивались в дверях, возвращались, договаривая нужное. Прежней апатии как не бывало, на улицах – ни одной бродячей собаки, все псы уже сидели в алыках, повизгивая от предчувствия кормежки перед дорогой. А возле канцелярии стихийно возникала очередь – каждый спешил записываться в ополчение. Первыми от крыльца стояли отставные унтеры и солдаты, уже хлебнувшие военной доли, за ними шел ряд стариков, помнивших былую славу, потом тянулись обыватели, в хвосте нетерпеливо притопывали школьники во главе с учителем. Блинов вел запись в дружину, но первым внес в списки своего сына – Сережу.
– Иначе и нельзя, – объяснил он Соломину. – Единый он у меня, и сердце родительское, конечно, не камень. Но в таком строгом деле надо быть честным. Я даже благословил его на святой подвиг... Сережа меня за это только уважает!
Хрустя валенками по снегу, Соломин вышел на морозную улицу. У крыльца, облаченный в походную одежду, уже похаживал возле нарт Исполатов: в зубах – папироса «эклер», в руке – древко остола. Жестом почти элегантным он отдернул мех рукава малицы, словно манжет из густейшей шерсти, опять тускло блеснуло золото.
– Часам к шести буду в деревне Завойково, – сказал он.
– Позвольте, сударь, но почему нарты у вас пустые? Все упряжки спешат в арсенал, поезжайте и вы.
– Не нужно, – ответил траппер. – Я нарочно, чтобы сохранить собак свежими, добегу до Коряк, там и буду ждать каравана с оружием. Обещаю вам принять самый большой груз и начну объезд южной Камчатки от Большерецка до Явино...
Соломин подошел к нему поближе.
– Явино? – намекнул он. – А как же... почтальон?
Этим вопросом он нисколько не смутил траппера.
– Но почтальон уже давно не живет в Явино, а при виде его тоскующей вдовы меня ведь не прошибет сентиментальная слеза... Патлак! – окликнул он вожака. – Я тебе все уже объяснил, а ты меня, надеюсь, отлично понял: не гони собак понапрасну, нам ведь пока спешить некуда...
Он по-военному вскинул два пальца к капору, поверх которого торчали волчьи уши, и взмахнул остолом.
– Кхо-кхо-кхо!
Собаки дернули. Метров двести траппер бежал рядом с нартами, потом Соломин видел, как он ловко – спиною, навзничь! – упал на нарты, и они, взметая полозьями снежную пыль, исчезли в конце улицы. Опытный каюр, Исполатов нарочно не утомлял собак. К вечеру, проскочив через Завойково, он прибыл в деревню Коряки, где и поужинал в доме старосты. Скоро сюда стали подтягиваться упряжки из Петропавловска, груженные связками берданок и ящиками с патронами.
Жена старосты приготовила гостю постель.
– Спасибо, но я сейчас поеду, – сказал ей траппер.
– На ночь-то? Гляди, чумовой, пурга-то закрутит.
– Ничего. Отлежимся в сугробе...
Он приступил к кормежке собак. Его мощногрудые камчадалки с густой темно-бурой шерстью, высоко подпрыгивая, жадно схватывали на лету большие ломти юколы. В этот момент посторонним псам лучше не подходить, Исполатов даже каюров предупредил, чтобы держались подальше:
– Разорвут!..
Тщательно проверив укладку груза на нартах, он велел доложить еще сорок берданок и четыре ящика с патронами.
– Сашка, – убеждали его, – псы не потянут.
– Это ваши! А мои рванут за милую душу...
Но собакам было тяжело. Они выкинули фортель, который хорошо известен всем каюрам. Не проехав и версты, упряжка стала описывать широкую дугу циркуляции, самовольно возвращаясь обратно. Исполатов не стал их бить или ругать – он покорно бежал рядом с собаками, позволив им вернуться на то место, с которого они взяли старт.
Каюры, конечно, обсмеяли его, но Исполатов не обиделся. Подойдя к Патлаку, траппер присел на корточки и с большой нежностью наговорил вожаку немало приятных слов:
– Ты у меня хороший, ты у меня умный, ты самый красивый и сильный. Мы же с тобою давние друзья, я заплатил за тебя четыреста рублей, так какого же черта ты решил со мною трепаться? Давай-ка лучше как следует возьмемся за дело...
Шершавым языком Патлак облизал ему лицо.
Снова раздалось энергичное:
– Кхо! – И псы поняли, что дороги, как и тяжкого груза, не избежать. Резко опустив хвосты, они разом налегли в алыки, дружно молотя снег лапами, и, по мере того как исчезали вдали деревенские огни, собачьи хвосты уверенно задирались все выше и выше. Когда же они закрутились в привычные для глаза баранки, Исполатов понял, что его воля – воля человека – победила немалую волю дружного собачьего коллектива.
Вместе с упряжкой, сливаясь воедино с ее напряжением, траппер целиком отдался впечатлениям и опасностям дороги.
Он пересекал Камчатку с востока на запад! От самого Тихого океана до берегов Охотского моря.
Исполатов добровольно взял на себя самый трудный маршрут – этот человек умел не щадить себя.
* * *

Настоящие каюры редко присаживаются на нарты.
Настоящие каюры чаще бегут рядом с нартами.
Никто ведь не знает, какой это труд – «ездить» на собаках, часами пробегая вровень с упряжкой. После дороги лицо каюра станет серым, будто обсыпанное пылью, – суровый отпечаток непомерной усталости, след неимоверного напряжения.
Спасибо Патлаку! Если траппер ошибался в верном направлении или подавал ошибочную команду, вожак поворачивал голову, глядя на хозяина почти с презрением, и сам избирал верный путь. Собачьи языки давно свисали вбок, словно мокрые красные тряпки. Изредка заскочив на концы полозьев, Исполатов с удовольствием наблюдал, как собаки бегут в нерушимом и слаженном цуге, ритмично помахивая баранками бодро закрученных хвостов...
На вторые сутки он был уже в Большерецке, а это селение немалое, в стародавние времена здесь был острог, отсюда начальство управляло Камчаткой. Созвав у церкви народ, Исполатов вручал мужикам новенькие берданки и запас патронов.
– О каждом появлении японцев, – наказал он им, – сразу же извещайте Петропавловск. В бой вступайте только в том случае, если уверены в его успехе. Ну, а стрелять учить вас не стану – этому вас учили с детства...
Следующая деревня – Голыгино; здешние мужики жили с промыслов и огородов, они взбивали вкусное масло, а сливки со сметаной текли у голыгинцев рекою. Но здесь было меньше охотников, и потому Исполатов прочел целую лекцию, показывая наглядно, как продергивать затвор, как поступать в случае заедания патрона... Пошел уже пятый день пути. Собаки устали – это так, но зато уменьшился груз на нартах, и трапперу удавалось выдерживать прежнюю скорость передвижения, с какой и начинал свой путь, когда бежал с полной нагрузкой. Глаза уже слипались от многосуточного недосыпа, но Исполатову предстояло заехать еще в Явино, что лежало на юге Камчатки.
Поздно вечером он затормозил у дома явинского старосты. Сказал, что будить людей, глядя на ночь, не следует. За чаем они разговорились о войне с Японией...
– А у нас в Явино с осени япончик живет.
– Откуда он взялся? – удивился траппер.
– Вроде бы со шхуны, которые тута частенько на камнях калечатся.
– Где он сейчас? – спросил Исполатов.
– Дрыхнет небось. Чего ж ему делать-то?
Староста немного помялся, потом сказал:
– История тут такая... У нас год назад почтальон пропал. Баба у него осталась. Ну, повыла малость, как и положено бабе, потом притихла. А тут и японец откель ни возьмись. Не гнать же его! Посуди сам, мил человек... Японец ласковый. Ожился у нас и домой ни в какую не собирается. Глядишь, он дрова колет. За скотиной пригляд имеет. Хозяйственный! Вот и причалил ко вдове почтальонной. Зимою священник его в православие обратил. Повенчал с бабой. Вот история-то какая...
Исполатов угостил старосту папиросой.
– А по-русски он говорит?
– Да леший его разберет. Так вроде бы ни бэ, ни мэ, ни кукареку. А иной раз по глазам вижу, что нашу речь понимает.
Исполатов посидел, подумал. Конечно, близ бурного моря случаются всякие трагедии. Ничего удивительного, если японского рыбака с острова Шумшу прибило к русскому берегу. Всякий человек с моря идет на свет огня – к человеку! Пришел и этот японец в русскую деревню. Кто его знает? Может, и нашел здесь простое человеческое счастье...
У Исполатова не возникло никаких подозрений.
– Но я не хочу, – сказал он старосте, – чтобы ваш японец знал о том, что я привез оружие и инструкции.
Теперь задумался и староста:
– Куда ж я его подеваю? Не топить же его!
– Топить не надо. Я сложу оружие у тебя в сенях. Сам и раздай мужикам берданки. Помни, отец, что твоя деревня Явино ближе всего к острову Шумшу, где самураи давно высиживают змеиные яйца. На совете в Петропавловске относительно вас решили так: если японцы появятся, сразу же отводи людей в лес или в горы, а нам шли гонца... Тебе все ясно?
– Ясно, голубь.
Задерживаться в Явино траппер не хотел и решил убраться отсюда, чтобы его даже не видели. Но случилось не совсем так, как он задумал. Был еще ранний час, когда Исполатов начал выезжать из деревни. На околице стоял коровник, из него вдруг вышел молодой японец с вилами, на которые была поддета большая куча парного навоза.
– Брось вилы, иди сюда! – позвал его Исполатов.
Японец послушно исполнил команду.
– Садись. Отвезу тебя в Петропавловск.
Японец издал вежливое шипение, но в глазах его мелькнуло что-то зловещее – было видно, как он насторожился. Держа в руке «бюксфлинт», Исполатов сам подошел к нему вплотную.
– Расскажи, как ты сюда попал и зачем?
– Моя япона русика не понимай.
– Перестань дурить. Я же вижу, что руки у тебя совсем не рыбацкие... Что-о? А ну-ка без разговоров вытяни их!
Японец с улыбкой вытянул руки.
Страшной силы удар хлестнул Исполатова по глазам.
Ослепленный невыносимой болью, траппер одним замахом обрушил перед собой тяжкий, как молот, приклад «бюксфлинта». Но и сам, скрюченный от боли, обмяк телом и опустился на снег.
Когда зрение вернулось к нему, Исполатов увидел, что лежит рядом с японцем, у которого череп раскроен пополам сильнейшим ударом приклада.
Боль была долгой и нестерпимой.
– О-о, – стонал траппер, подвывая. – Ы-ы... Ы-ы-ы...
Страшным усилием воли он заставил себя для начала сесть. Потом, опираясь на ружье, поднялся в рост. Быстро огляделся. В домах Явино уже растапливали печи, но, кажется, никто их схватки не видел.
Исполатов волоком дотащил убитого до упряжки и, словно вялый мешок, втянул его на пустые нарты, сверху закинул полостью. Рухнув на передок саней, траппер слегка тронул потяг, хрипло сказав в сторону вожака:
– Патлак... кхо!
* * *

Исполатов вернулся в Петропавловск первым, остальные каюры с грузом оружия были еще в пути, развозя берданки и патроны по стойбищам и деревням Камчатки.
Соломин был поражен видом траппера: лицо почти искаженное от невзгод, а глаза – два сплошных синяка.
– Что с вами?
– Было дело под Полтавой...
Исполатов тяжело опустился на лавку.
– Вам надо поспать, – сказал ему Соломин.
– Дайте выпить. Чего-либо покрепче.
Андрей Петрович набулькал в стакан чистого спирту, наспех соорудил неказистый бутерброд с икрою.
– Прошу, – поднес все это трапперу.
Жадно выпив, Исполатов стал жевать бутерброд.
– Я все сделал, – мрачно доложил он. – Население прибрежных деревень о возможном нападении извещено. Оружие мужики разобрали охотно. Раздал и кресты ополченцев. А к тем четырем, что лежат на моей совести, припишите и пятого...
Траппер попросил Соломина выйти во двор. Там, откинув с нарт полость, он показал убитого японца.
– Хороший попутчик! Словно знал, что я не из болтливых, и потому всю дорогу молчал как проклятый.
Соломина при виде трупа даже зашатало.
– А где же... второй? – неожиданно спросил он.
Вопрос показался трапперу прямо-таки дурацким.
– Я же не молотилка! Или одного вам кажется мало?
Соломину пришлось объяснить, что убитый в деревне Явино японец хорошо знаком ему: год назад на пароходе «Сунгари», вышедшем из Хакодате, его соседями по каюте были два молодых японца – Фурусава и Кабаяси, плывшие на Командорские острова изучать русский язык.
– Для меня, – сказал Соломин, – все японцы на одно лицо, и я не могу точно утверждать, кто это – Фурусава или Кабаяси. Но зато я твердо уверен, что перед нами один из них.
– В любом случае, – ответил траппер, – кто бы это ни был, но русский язык он изучил теперь досконально. Мне непонятно лишь одно – как же с Командор он угодил в Явино?
Опрокинув нарты, он пинками ноги откатил замерзший труп к самому забору и засыпал его снегом.
– Мне и в самом деле надо выспаться. А вдова явинского почтальона не слишком-то и скучала! Теперь, благодаря моим постоянным услугам, она овдовела вторично... Это меня не огорчает. У нее такой богатый коровник, что она скоро найдет себе третьего дурака!
И пошел спать. Соломин спрашивал Сотенного:
– Миша, что за человек твой приятель?
– С ним не пропадешь – он грамотный.
– Как бы этот грамотный не подвел меня.
– Сашка не выдаст, – заверил его урядник.

Провокация

К утреннему чаю Исполатов вышел в полуфраке при манишке, не изменив только своим расхристанным торбасам.
– Ради чего это вы так вырядились? – недоуменно спросил Соломин. – Или пожелали эпатировать камчатское общество?
– Точно так же я иногда одевался и на зимовье, где мне совсем некого было эпатировать. Просто надоело шляться в затрапезе, телу необходимо подвигаться свободнее.
Соломин заговорил о погоде – невпопад:
– Какой сегодня ясный денек, верно?
Но Исполатов не поддержал этой темы:
– Вам не кажется, что Россия все-таки безнадежно отстала? Нам бы давно пора иметь на Камчатке радиотелеграф. Будь в Петропавловске станция, мы не томились бы полным неведением происходящего в мире.
– Радио? – ответил Соломин. – Вы многого захотели. Сейчас, как говорила моя бабушка, не до жиру – быть бы живу...
Чаепитие прервало появление казака.
– Тревога! Японцы в гавань лезут...
Казак побежал с этим сообщением дальше.
– Японцы лезут, – повторил Исполатов. – Можно подумать, что они лезут к нему на печку.
– Собирайтесь же! – волновался Соломин.
– Умереть всегда успеется...
По всему городу хлопали двери, слышались крики, клацанье затворов. В котловину гавани отовсюду сбегались ополченцы, а со стороны моря уже показался неизвестный корабль. Через окно уездного правления было видно, как он не спеша разворачивается в отдалении, застилая соседние сопки курчавым дымом.
– Наверное, крейсер, – говорил Соломин, впопыхах надевая боты. – Сейчас вот разделают нас артиллерией... А мы со своими берданочками – пых, пых, пых!
– Это не крейсер, – на глаз определил траппер. – Нас, кажется, решил визитировать «Редондо», американский транспорт, который часто фрахтует Камчатская компания...
Андрей Петрович поспешил в гавань, навстречу ему поднимался по тропинке Мишка Сотенный.
– Вот оболтусы! – хохотал урядник. – Развели шумиху, а это не японцы. Видать, провизию для нас привезли...
Жители Петропавловска толпились у берега в чаянии, что сейчас узнают мирские новости – о делах на фронте, о несомненной победе матушки-России. Соломин вместе со всеми стоял у самого среза причала, поджидая, когда к нему подвалит борт корабля, исхлестанный полосами засохшей морской соли. Американские матросы в длинных свитерах молча подали швартовы. В толпе нашлось немало охотников, чтобы ловкой удавкой закрепить их за причальные кнехты. Дребезжа роликами, на берег покатилась гремучая корабельная сходня. Однако никого из петропавловцев янки на палубу «Редондо» не допустили. Над бортом корабля свесился через леера чересчур элегантный господин в сером костюме и белых гетрах. Он крикнул вниз:
– Что вы, как шайка, все с ружьями?
– Так надо, – за всех ответил ему Егоршин.
– Кто здесь начальник Камчатки?
– Я, – сказал Соломин. – Сейчас поднимусь к вам.
– Не нужно. Я сам спущусь на берег...
Это был барон фон дер Бригген – потомок крестоносцев, искавших в Палестине гроб господень, а теперь он, курляндский дворянин, сходил на берег Камчатки, которая лакомым куском нависала над бездною Тихого океана.
Продираясь через толпу, барон отрывисто говорил:
– Война уже проиграна... страшное поражение...
Соломин поспешил увести Бриггена в правление, куда сразу же набились люди, жаждущие узнать правду. Перед ними находился человек, прибывший из того мира, в котором можно ежедневно читать газеты, знать самые свежие новости.
Конечно, все буквально в рот смотрели барону, а он, видимо, наслаждался своим всемогуществом, ибо один он – только он! – обладал той информацией, которая была сейчас для Петропавловска будто хлеб для голодных.
– Так расскажите нам! – воззвал к нему Соломин.
Повесив макинтош на спинку стула, Бригген сел. Взором, почти отвлеченным, он обвел лица собравшихся. Сказал:
– Ничего утешительного. Россия разгромлена!
Календарь показывал 5 мая 1904 года. Плотное молчание, словно непрошибаемая стенка, выросло вокруг того стула, на котором расселся барон. Чтобы эта тишина не взорвалась возмущением, Бригген торопливо заговорил:
– Я понимаю, что все вы жили под обаянием несокрушимости великороссийской мощи. На деле оказалось – это мыльный пузырь, лишь слегка сверху бронированный... Достаточно было иголочного укола, чтобы он лопнул!
Блинов прослезился. Казачий урядник ногтем соскабливал смолу, прилипшую к эфесу его шашки. Исполатов, отвернувшись, пускал к потолку голубые кольца табачного дыма. Соломин сказал:
– Простите, барон, но такого ведь быть не может, чтобы наши священные твердыни, вроде Порт-Артура...
Бригген сразу перебил его возгласом:
– Порт-Артур уже сдан! Вернее, – поправился он, – когда мы покидали Сан-Франциско, уже была решена его капитуляция.
– А как же наш флот? – спросил урядник.
– Какой флот? Русского флота давно нет... Поищите его на дне Тихого океана.[6]  – И барон рассмеялся.
В сенях канцелярии кто-то задел пустое ведро. Этот житейский звук несколько оживил Соломина, совсем увядшего. Все были растеряны, не зная – верить или не верить. Да и как было не поверить, если говорило официальное лицо?
– А что во Владивостоке? – спросил Соломин.
– Владивостока нет. Эскадра японских крейсеров еще в марте оставила от него дымящиеся руины. Масса убитых и раненых. Поезда переполнены – жители панически спасаются в Россию, и сейчас Владивосток – это мертвое поле, а все подходы к нему японцы завалили минами так густо, что еще добрую сотню лет туда никто не рискнет соваться...[7] 
Голова от таких новостей шла кругом. Бригген поднялся и сдернул макинтош со спинки стула.
– Сейчас, – произнес он, – назрел вопрос о конференции ведущих держав мира, чтобы произвести окончательный раздел дальневосточных владений Российской империи.
Тут, не выдержав, гаркнул Мишка Сотенный:
– Да Россия-то, чай, не Африка, чтобы делить ее!
Бригген, вроде сочувствуя уряднику, пожал плечами:
– Увы, но это так.
Исполатов вдруг гортанно произнес одно слово, которое резануло всех, словно бритвой:
– Кайкчич!
К сожалению (или к счастью?), Бригген его не понял. Это было старое оскорбление ительменов, которое могли понять лишь старожилы Камчатки; оно означало примерно то позорное русское слово, что начинается с буквы «б».
Белые гетры барона уже заторопились к дверям.
– Америка, – говорил Бригген на ходу, – получит Камчатку, из которой образуется самостоятельный штат, а конгресс Соединенных Штатов в этом случае отдает мне все, что здесь имеется, на концессионных правах.
Дверь, взвизгнув пружиной, захлопнулась за бароном столь громко, будто выстрелила пушка. Соломин сел.
– Надо бы его попросить, – сказал вяло, – чтобы он воздержался от таких слов на улице. Могут возникнуть неприятности.
Блинов вытер слезы и ожесточился:
– А пускай, сволочь, болтает, что хочет. Одной болтовней ему из нашей Камчатки колонии не сделать.
Андрей Петрович с надеждою воззрился на Исполатова:
– Как вы относитесь ко всему услышанному?
Траппер размял в пепельнице погасшую папиросу с таким старанием, будто хотел уничтожить заклятого врага.
– Россия – это такая страна, которой можно нанести поражение, но которую никогда и никому не удавалось победить. Я допускаю, что наша армия могла оставить Мукден, допускаю, что Владивосток можно бомбардировать, как это сделали недавно с Благовещенском китайцы. Но курляндский баронишко что-то уж больно много насыпал пеплу на наши головы... Вспомните! Даже насквозь прогнивший Китай и тот, когда на него напали сразу несколько стран, обладавших новейшим оружием, даже Китай не испытал столько бед и насилий, какие, по словам барона, выпали сейчас на русскую долю. Уж если ты, собака, взялся за вранье, – заключил Исполатов, – так ты уж ври хотя бы так, чтобы тебе поверили!
Это были убедительные слова, и тут уряднику Сотенному пришла в голову хорошая мысль:
– Любое вранье легко проверить. Попросим у барона газетку. Хоша бы американскую. Не может так быть, чтобы на всем «Редондо» не нашлось захваченной в дорогу газетки...
Соломин поспешил за Бриггеном, нагнал его на улице и попросил дать почитать последние газеты.
– Ах вот оно что! – строго произнес барон. – Вы не доверяете мне. Но учтите, что я дворянин и моим словам...
– Я тоже дворянин, хотя и мелкотравчатый, – торопливо сказал Соломин. – Как дворянин дворянина, я настоятельно прошу вас, барон, воздержаться от распространения вредных слухов.
– Сударь мой! Я не слухи распускаю, а сведения о фактах, и не вредные, а самые достоверные...
– Вы доставили на Камчатку товары?
– Нет.
...Тогда непонятно, зачем вообще прибыл сюда «Редондо»?
* * *

Бригген повидал Неякина и Нафанаила, которые сообщили ему: мол, Соломин явно не в себе, что и сам всенародно признал под пасху при вынесении городских святынь. От благочинного барон проследовал в больницу, где доктор Трушин выразился о Соломине таким образом:
– Это такая инфекция, что слов нету! Я уже сказал ему, чтобы он мне на глаза не попадался, потому что я за себя не ручаюсь. Да вы спросите Неякина – он не даст соврать.
Неякин, прилипая к барону как банный лист, охотно доложил о позорных «неистовствах» начальника Камчатки:
– Стыдно сказать, пресветлый барон, но господин Соломин кажинный раз, как меня встречает, сразу плюет мне в глаз. Причем обязательно в левый... видите, как распух?
Предоставим слово Соломину: «Наутро из разных источников я стал получать заявления о том, что Бригген объявил уже Камчатку под американцем, причем одновременно с этим объявлением он не преминул накинуть два рубля на кулек муки, чего он не мог сделать без моего ведома и согласия».
Урядник в сердцах даже наорал на Соломина:
– Да что вы смотрите-то? Будь я на вашем месте, у меня бы жук этот до конца войны из-за решетки выглядывал. Вон как он злодейски народ мутит.
Это правда, что в городе уже создалась унылая, давящая обстановка. Жители сходились в кучки, слышалось:
– Быть не может, чтобы Россию с хвоста делить стали!
– А ты Аляску забыл, браток?
– Охти, тошно... А вдруг Бригген-то прав?
Звучали, правда, и другие речи:
– Плевать мы на всякие конференции хотели! Даже если весь Дальний Восток по кускам растащат, и то Камчатка постоит за себя, и ни под японца, ни под американца мы не пойдем – хоть ты режь нас тута!
В городе все дружно ругали Бриггена:
– Ишь орел какой! Прилетел невесть отколе, в одну минуту изо всех вас американцев понаделал, да еще говорит – с вас два рубля за мешок... Видали мы эдаких, да фукать на них хотели!
Исполатов поддержал урядника Сотенного:
– Советую вам немедленно арестовать фон дер Бриггена с его бесстыжими тевтонскими глазами.
Андрей Петрович отвечал, что у него нет юридической основы, чтобы, опираясь на нее, произвести арестование.
– Вы арестуйте его, – настаивал Исполатов, – а уж после войны пусть седовласые сенаторы кассационного департамента ковыряются в законах, выясняя, была у вас основа или таковой не было.
Соломин пригласил фон дер Бриггена в правление, где в присутствии многих свидетелей заявил ему:
– Я вынужден составить протокол о распространении вами слухов, вредящих настроению умов на Камчатке.
– Протокол... с какой целью? – фыркнул барон.
– С целью привлечения вас к ответственности...
Сказав так, Соломин повернул на столе судейское зерцало, обратив его к барону той гранью, на которой начертано: «Всуе законы писать, когда их не хранить или ими играть, яко в карты, прибирая масть к масти, чего нигде в свете так нет, как у нас было...» (слова старинные, еще петровские!). После чего все рассказы Бриггена о руинах Владивостока, о гибели флота российского, о конференции держав относительно раздела русских владений на Дальнем Востоке – все это (включая и наценку в два рубля на мешок муки) было тщательно запротоколировано. Закончив писать, Андрей Петрович спросил: – Вы по-прежнему утверждаете, что Камчатка должна отойти под владычество Соединенных Штатов Америки?
– Да, вместе с Чукоткой, а Сахалин – Японии.
– Ладно. Подпишитесь вот тут, барон...
До самого последнего момента Соломину казалось, что Бригген побоится оставить свое факсимиле под таким документом. Но барон, не смутившись, подсел к столу и с видом, будто свершает благое дело, расписался внизу протокола. Соломин намекнул:
– А если я посажу вас в карцер?
– Вам диагноз уже поставлен, – нагло отвечал барон. – Я вообще не понимаю, чего вы тут раскомандовались? Можете сажать. Но выручать меня станет уже не Петербург, а Вашингтон!
Когда он удалился, Сотенный сказал:
– Вот погань какая... надо же так, а?
Соломин, проявив слабость воли, не нашел в себе мужества арестовать провокатора. Но если бы он послушался советов Исполатова и урядника и барон оказался бы под замком, – возможно, что камчатские события не обрели бы позже того трагического крена, который угрожал перевернуть Камчатку кверху килем.
* * *

Девятого мая Исполатов в своем полуфраке, мягко ступая торбасами, поднялся на второй этаж – в трактир Плакучего. Небрежно бросив на прилавок четвертную, попросил открыть шампанское. За столиком скромно (без выпивки) ужинали барон фон дер Бригген со своим прилипалой Неякиным... Исполатов послушал, о чем они беседуют, и во всеуслышание заявил барону:
– Сейчас же прекратите дурацкие разговоры о гибели России, иначе я в два счета выброшу вас отсюда.
– Кто это такой? – спросил Бригген у Неякина.
– Тип! – отвечал тот неопределенно.
Вид светского фрака при засаленных торбасах вызвал у потомка крестоносцев чувство, близкое к гадливости, и указательным перстом, сверкнувшим перстнем, Бригген указал трапперу на дверь:
– Попрошу вас удалиться и впредь не мешать мне... Кто здесь, на Камчатке, хозяин – вы или я?
– Конечно, я! – отвечал Исполатов.
Два громадных синяка возле глаз никак не украшали сейчас искателя удачи. Но жестом, не менее величавым, нежели жест барона, указующий ему на двери, траппер бросил перед Плакучим еще одну четвертную: – Шампанского... открой!
Вылетела пробка, коснувшись в полете последних волосинок на темени Неякина. Между рамами окна зажужжала весенняя муха, не выметенная с осени.
– Барон, – свысока заговорил Исполатов, – когда вы идете в приличный шалман, не забывайте спрашивать, какие в нем цены. Между прочим, на Камчатке за все цены очень высокие... Это вам не занюханная простаками Америка, где на два пенса можно нажраться любой патоки до отвала.
– Откуда вы, камчадалы, знаете что в Америке?
– Мы все знаем...
– Кто этот тип? – еще раз спросил барон.
– Сашка! – неопределенно ответил Неякин.
Звякнула вилка, отброшенная Бриггеном, а муха между оконными рамами стала жужжать назойливей.
– Вы ведете себя возмутительно! – выговорил Бригген с назиданием. – Но пусть содержимое моего кошелька вас не тревожит: у меня хватит денег расплатиться.
Исполатов со вздохом опустил бокал на прилавок, и все услышали, как шипит в нем шампанское.
– Боюсь, что вы, барон, окажетесь на улице раньше, нежели успеете это сделать. Но лестница для сукиных сынов – это слишком роскошно... Существует путь более короткий!
Плакучий, умудренный опытом, жалобно сказал:
– Пожалей хоть стиклы-ы... ы-ызверг!
Неякин, издав мышиный писк, скрылся за печкой.
Барон фон дер Бригген только за океаном сумел оценить скоропостижность своего поражения. В долю секунды он был схвачен за штаны и за воротник. Какая-то сила оторвала его от стула. Мелькнув на прощание белыми гетрами, он описал в воздухе довольно-таки сложную траекторию и головой рассыпал перед собой стекла...
А за окном была улица, увы, – совсем не мягкая!
В трактире все замолчали. Плакучий протер полотенцем стакан, зачем-то подул в него и снова стал протирать, проявив не свойственную ему чистоплотность. Неякин тихо выбрался из-за печки и еще тише спросил:
– Который час?
– А зачем тебе знать? – грустно ответствовал Плакучий.
– Да так... интересно.
– Ну, девятый. А нам с того ни легше.
Все явственно слышали, как шлепнулся внизу барон, соприкоснувшись с мостовой. Но ни единого стона не донеслось с улицы, отчего присутствующие в трактире решили, что барону амба – как лягушке.
Наконец Неякин исполнился волевым решением:
– Пойду-ка я... гляну, что с ним.
Вскоре он возвратился, пребывая в прострации.
– Вдрызг? – спросил его Плакучий.
Неякин с трудом пролепетал:
– Его... не стало.
– Куды ж эта гнида подевалась-то?
– Стекла лежат. А барона нету...
Один из гостей трактира высунулся в окно:
– Верно! Не видать паразита.
Исполатов допил шампанское и сказал:
– Не туда смотрите! Что вам далась эта улица?
– А куды ж нам глядеть? – удивился Плакучий.
– Гляньте дальше – из бухты исчезло и «Редондо»... Кажется, я начинаю верить в чудеса, – закончил траппер, честно расплачиваясь с трактирщиком за выбитые стекла.
В торбасах и фраке, твердой поступью он спустился во двор. Иногда ему казалось, что, если случится нечто тревожное и размыкающее его с пропащим прошлым, тогда жизнь, еще необходимая ему, станет нужна и другим...
Где-то на окраине Петропавловска завели граммофон, и до Исполатова донесло хрипловатый басок певицы Вари Паниной:

Стой, ямщик!
Не гони лошадей,
Нам некуда больше спешить.
Нам некого больше любить.

Часть вторая
Камчатка – любовь моя

Люди с большим самообладанием могут творить чудеса, тогда как слабая воля исполнителей и недостаток настойчивости в значительной степени убавят результат.
Адмирал С. О. Макаров

Прелюдия второй части

Андрей Петрович был заранее уверен в победе русского оружия, и тут ничего не поделаешь: русский человек от самых пеленок воспитан на вере в непобедимость своего великого государства... Это убеждение окрепло в Соломине после посещения им в 1902 году города Дальнего, что располагался близ Порт-Артура. Архитектор показывал ему места среди новостроек, отведенные для плавательных бассейнов, площадки для игры в теннис и роскошные кегельбаны. Андрея Петровича тогда же удивило в планировке города заведение обширного зоопарка. В самом деле, когда строят вольеры для тигров и озабочены покупкою павлинов – это убеждает лучше пушек, глядящих с бастионных парапетов в безбрежие океана.
А теперь, читатель, представим громадные пространства от Читы до Владивостока (по долготе) и от Николаевска до Порт-Артура (по широте). Мысленно рассредоточим на этой необозримой территории 90 000 солдат, расставим по холмам 148 пушек и выставим в кустах 8 пулеметов.
Много это или мало?
Да ведь это просто ничтожно... Именно с такими ничтожными силами Россия встретила вероломное и хорошо подготовленное нападение самураев. Русско-японская война исторически еще слишком близка нам, и порою кажется, что в ней все уже давно выяснено. Но это только кажется... Для любого русского человека всегда останется неприятным вопрос: почему Россия потерпела поражение от Японии? Говорить о том, что, мол, государственный строй царизма был прогнившим и потому армию разбили, – это еще половина объяснения, ибо, как доказал опыт истории, прогнившие политические системы способны иметь победоносные армии.
Вопрос о поражении в войне с японцами слишком жгуч для национальной гордости великороссов. Именно поэтому разгром империалистической Японии в 1945 году был воспринят советскими людьми как закономерная расплата за неудачу своих отцов и дедов. Никто не спорит – да, война была одинакова чужда и русскому, и японскому простому народу. Но русская дипломатия уклонялась от войны, а японская военщина, вкупе с токийскими политиками, войну развязывала. Разгулявшемуся от легких побед над китайцами и корейцами самурайскому духу стало тесно на островах – Япония, вступая в рискованное единоборство с Россией, воевала, по сути дела, за право разграбления Китая, за подчинение Кореи, за ослабление русской конкуренции на берегах Тихого океана. Токио играл ва-банк: в случае японской победы Россия теряла большую долю своего международного престижа, а империя микадо безоговорочно вступала в ранг ведущих мировых держав...
Но все-таки почему Россия не стала победительницей?
Три воинских эшелона в сутки, которые могла пропустить по рельсам к океану Великая Сибирская магистраль, – вот едва ли не главная причина поражения. Отличная кадровая армия России даже не была стронута с западных рубежей, сдерживая угрозу возможного нападения двух заклятых врагов – Германии и Австрии! На полях Маньчжурии воевали главным образом солдаты, наспех взятые из запаса, и малоопытные казаки сибирских соединений; прославленная русская гвардия в бои брошена совсем не была... Мне думается, что это и есть вторая причина всех фронтовых неудач.
Но героизм русских воинов того времени воспет в песнях, которые вошли в боевой репертуар нынешних солдатских ансамблей. Щемящие вальсы-прощания до сих пор волнуют нас так, будто мы снова на гулких морозных вокзалах провожаем своих сестер и братьев на желтые сопки Маньчжурии, на зеленые берега Амура... Небывалая стойкость русского воинства истощила Японию до крайности, она была уже близка к поражению, когда Портсмутский мир спас ее, наложив пятно на знамена боевой славы России!
Однако, читатель, сейчас еще лето 1904 года – денно и нощно по стыкам рельсов Сибирской магистрали стучат колеса воинских эшелонов: это наши деды и прадеды едут погибать под Инкоу и Ляояном, многие из них потонут в плеске холодного океана... За два года войны через пламя сражений в Маньчжурии прошли полтора миллиона русских воинов (включая сюда убитых и выживших).
Японской армии помогала близость метрополии, превосходство ее флота на морских коммуникациях. Но японская армия, уже основательно измотанная, не могла выделить войск для захвата Камчатки, именно поэтому в Токио целиком рассчитывали на гарнизоны Шумшу и Парамушира; самураи уповали на те полмиллиона иен, что были собраны для предателя Губницкого, дабы он подготовил в Петропавловске «мирное положение». Попросту говоря, японцы платили Губницкому за то, чтобы он устранил на Камчатке возможность любого народного сопротивления.
Теперь мы вернемся к полету из окна барона фон дер Бриггена – агента американского, а не японского!
* * *

В загадочном исчезновении барона не было даже ничтожной доли мистики. Два американских матроса с транспорта «Редондо» как раз в тот момент подходили к трактиру Плакучего, дабы основательно выпить и закусить чем-нибудь солененьким. Вдруг над ними со звоном лопнуло оконное стекло, и, осыпая матросов осколками, на землю ляпнулся курляндский барон, потомок рыцарей-крестоносцев. Увидев представителя Камчатской компании в таком жалком виде, матросы мигом подхватили его и скрылись за домом Плакучего.
– Скорее на «Редондо», – велел барон матросам.
На ногу ему был наложен гипс, барон умолил капитана на всех оборотах следовать в Сан-Франциско – этим и объясняется почти молниеносное исчезновение из Петропавловска самого барона и транспорта «Редондо». По прибытии в Америку фон дер Бригген был доставлен в госпиталь, откуда он дал срочную телеграмму в Петербург на имя министра внутренних дел. Барон депешировал самому Плеве, что на Камчатке воцарилась зловещая анархия, все жители, благодаря усилиям начальника уезда, поголовно вооружены, а ненормальное состояние Соломина угрожает серьезными последствиями той же Камчатке...
Бриггена посетил в госпитале Губницкий, который не очень-то посочувствовал коллеге.
– Когда выкидывают из окна, – сказал он (на основании богатого жизненного опыта), – всегда можно успеть вцепиться в подоконник и устроить гвалт на всю Одессу. Хорошо, что это случилось с вами не в Америке, а на Камчатке, где самый гигантский небоскреб имеет всего два этажа. Но ваша нога дорого обошлась нашей компании. Капитан «Редондо» выжал из машин максимум возможного, отчего в бортах расшатались заклепки, протекли сальники гребных валов, а в котлах перегорели трубки. Пароходная контора представила мне крупный «чит».
Бригген проглотил упрек и сказал, что его телеграмма к министру Плеве, пожалуй, догонит ту полетучку, которую отправили в Петербург петропавловские купцы, взбесившиеся от ревностного усердия Соломина.
– Он и правда сумасшедший? – спросил Губницкий.
– Глупостей от него я не слышал. Но Соломин человек нервный, задерганный и постоянно возбужден, разговаривает на повышенных тонах. Он даже хотел посадить меня в карцер.
– И почему же не посадил?
– Я на него цыкнул...
Губницкий выразил сожаление, что пароход «Сунгари», имевший предписание из Владивостока о снятии Соломина с должности, почему-то (почему?) не зашел в Петропавловск, и это спутало все карты в дальнейшей игре.
– Сейчас, – сообщил Губницкий партнеру, – японцы, наверное, уже высаживаются на Охотском побережье. Для них вооружение камчадалов явится неприятной новостью, и я уверен, что они сразу дадут Соломину хорошего пинка.
Бригген решил поспорить:
– На ту ли лошадку вы поставили? Неужели вы думаете, что будущее на Тихом океане принадлежит Японии, а не Штатам? Эта война с Россией так обескровит Японию, что ее финансы еще не скоро обретут устойчивость на мировом рынке. В соревновании с Россией японцев надолго не хватит – они выдохнутся.
На прощание барон коснулся руки Губницкого:
– Мой добрый друг, выручите меня! Я как-то не сообразил, что дал в руки Соломину материал для обвинений против меня. Если вас занесет в Петропавловск, сразу изымите из канцелярии протокол, составленный с моих слов... У меня была высокая температура, и я не помню, что там сгоряча наболтал!
После ухода Губницкого барона навестили в палате цветущий молодой человек с очаровательной барышней – это были наследники бывшей американской фирмы Гутчисон и K°, которая еще в давние времена приложила к горячему телу Камчатки, вроде кровососущих пиявок, свои грабительские фактории.
– Ничего утешительного для вас я не привез, – сказал Бригген американцам. – Мне сломали только ногу, но вам проломили бы и головы... Камчатка одинаково не приемлет ни японцев, ни американцев. Сейчас самое лучшее – выждать официальной реакции на камчатские дела из Санкт-Петербурга!
* * *

Петербург казался расплавленным от летней жары и даже пустынным – жители спасались на дачах Лигова, Вырицы и Мартышкина. По булыжным мостовым имперской столицы сухо и звонко громыхали телеги ломовых извозчиков, дворники с утра до вечера поливали раскаленные плиты панелей, городовые спасались от жары частым употреблением копеечного пива «тип-топ» марки завода «Невская Бавария».
Бригген не ошибся: полетучка камчатских торговцев и его телеграмма достигли Петербурга почти одновременно. Сообщение о сумасшествии Соломина оказалось на столе, за которым восседал пасмурный человек в черном камгаровом сюртуке, делавшем его похожим на строгого лютеранского пастора, готового в любой момент прочесть суровую аскетическую проповедь.
– Что тут? – спросил он секретаря, не читая бумаг, а лишь указывая на них длинным перстом с белым ногтем.
– К усмотрению вашего высокопревосходительства...
Это был министр внутренних дел Плеве (он же и член Особого комитета по делам Дальнего Востока). Совиным взором Плеве вчитался в бумаги. Изящно изогнувшийся секретарь добавил, что в дополнение к полетучке и телеграмме Бриггена вчера телефонировали в министерство с Галерной улицы – из правления Камчатского акционерного общества.
– Мандель и Гурлянд просили ваше высокопревосходительство покончить с пагубной практикой, когда психически не проверенных людей посылают начальствовать на Камчатку. Конечно, нельзя ожидать, чтобы там началась революция, но барон Бригген своими глазами видел вооруженное ополчение.