1 2 3 4 
– А долго ли нас будут учить? Воевать хочется.
– Осенью следующего года ты будешь уже на корабле.
– А в комсомол мне все еще нельзя?
– Исполнится пятнадцать – приходи, примем.
Скоро в Савватьеве появились новые офицеры. В основном – строевые командиры с кораблей, которых ради воспитания юнг оторвали от боевой службы, и, кажется, многие из них болезненно переживали это перемещение в тыл. Среди них заметно выделялся высокий и стройный лейтенант Кравцов, в прошлом командир «морского охотника». Ходили слухи, будто Кравцов за отчаянную храбрость был представлен к званию Героя, но совершил крупный проступок и на Соловках появился уже без единого ордена. Особым жестом он поддергивал на руках перчатки и был явно недоволен обстановкой.
– Не было печали, так черти накачали. Возись тут с детьми…
Среди прибывших встречались и старшины-специалисты. Внимание юнг привлек к себе Фокин – человек болезненного вида, слегка заикающийся. С подводной лодки «М-172» Фокин привез пакет сушеной картошки – большая диковинка по тем временам! Добродушно предлагал юнгам попробовать:
– Угощайтесь, пожалуйста. Не стесняйтесь.
Чемодан старшины был наполнен разными чудесами.
– А вот лампочка с моей «малютки». Дорогая память!
Обыкновенная лампочка пальчикового типа. Но она пережила большую передрягу: баллон ее оторван от цоколя, под стеклом жалко болтались обрывки вольфрамовых паутинок. Фокин объяснял:
– Это недавно… в мае нас фрицы так бомбили, что все полетело кувырком. В отсеках плавал туман из распыленных масел. А с бортов отлетали покрытия.
– А почему вы ушли с подлодок? – спросил Джек Баранов. – Я бы за такое счастье держался руками и ногами.
– Нервы у меня истрепались… Врачи признали негодным. Вот и прислан на должность педагога.
– А чему вы нас учить будете?
– Мое дело хитрое – дело сигнальное…
В одно из воскресений Синяков внимательно следил, как Савка драит бляху ремня. Потрет суконкой, полюбуется зеркальным отражением своей личности, дыхнет пожарче, чтобы бляха слегка запотела, и с новым усердием – драит, драит, драит…
– Стараешься, – начал Синяков. – Но чистеньким да гладеньким все равно жизнь не проживешь. Обязательно сам измараешься или другие в лужу толкнут. Знаешь, как писал поэт: «А вечно причесанным быть невозможно…» Вникни!
– Это ты к чему? – не понял его Савка.
– А к тому, чтобы ты не порол горячку. Тебе кажется, что ты фигура на флоте, а на самом деле ты пешка… жалкая и маленькая.
– Пока мы все тут люди маленькие, – согласился Савка. – Но через год мы уже запоем другие песни.
– Адмиралом во сне себя видишь?
– Для начала хотел бы я стать боцманом.
– Допустим, – засмеялся Витька. – Стал ты, доходяга, боцманом. А когда на гражданку тебя выкинут, кому ты будешь нужен со своей «полундрой»?
– Вот ты о чем! – прозрел Савка. – Но я на флот не за хлебом пришел. И за мое будущее ты не беспокойся.
В воскресенье юнг неожиданно вывели на улицу для общего построения. С моря тянуло обжигающей стужей. Намокшие и озябшие, юнги покорно стыли под ветром. Бескозырки наползали малышам на красные от холода уши. Юнги тихонько переговаривались.
– А чего стоим?
– Да стой. Тебе-то что?
– Мне ничего. Митинг будет, что ли?
– Опять, наверное, на аврал погонят.
– Может, с фронта какое известие…
От штабного дома в окружении офицеров двинулся на них совершенно незнакомый человек в кожаном пальто без нашивок. Лейтенант Кравцов молодцевато подошел к нему с рапортом.
– Товарищ капитан первого ранга. Школа юнг построена по вашему приказанию для представления по случаю вашего прибытия.
Каперанг козырнул и пошагал дальше на юнг без тени улыбки. Лицом он напоминал хищного беркута. Из-под мохнатых бровей клювом налезал на сизые губы крючковатый носина. Глаза ярко горели. Неизвестно, что испытывали другие юнги, но Савка при виде этого человека вдруг мелко завибрировал. Казалось, что, слова доброго не сказав, человек в кожаном врежется в строй и всех раскидает…
Юнги притихли. Щедровский вышел вперед и объявил, что перед ними – начальник Школы юнг, капитан первого ранга Николай Юрьевич Аграмов. Никто не запомнил, что сказал начальник школы в приветствие. Но голос его звенящим клинком пролетел над строем, словно одним взмахом он хотел срубить все легкомысленные головы. Аграмов метнул рукою под мокрый козырек, приветствуя юность.
– …будет трудно! – эту фразу расслышали все. – Будет очень нелегко, но разве можно чем-нибудь запугать русского юнгу?
– Р-разойдись! – последовала команда, и все разбежались.
Человек сам не выбирает для себя внешность, но первое впечатление о нем складывается именно по его внешности.
– Ты видел? Глаза-то у него… так и зыркает.
– Ух, и страшный же человечище! – говорили юнги.
– Ну, держись, братва. Теперь гайку закрутят.
– Долго для нас выбирали начальника и вот прислали.
– Задаст он перцу! Ох задаст!
– Ша! Сюда Кравцов идет… улыбается.
Лейтенант, умудрявшийся среди луж сохранить яростный блеск своих ботинок, подошел к юнгам, подтянул перчатки.
– Ну, молодые, отвечайте по совести – струсили?
Спрашивал он добродушно, и юнги разом загалдели:
– Расскажите нам о каперанге… Кто он такой?
Кравцов отвечал с подчеркнутым уважением:
– Лучшего начальника вам и не надо. По книгам Аграмова училось не одно поколение моряков, даже я, грешный. Это один из лучших моряков нашего флота, знающий морпрактику, как никто в стране. Обещаю: с ним вам будет очень хорошо.
– А где он воевал?
– Не волнуйтесь, – утешил Кравцов. – Аграмов вояка старый. Еще будучи мичманом, участвовал в Цусимском сражении и тогда же получил именное золотое оружие за храбрость.
Юнги плохо представляли себе, что такое золотое оружие, но зато были достаточно сведущи по части Цусимы: легко проявить мужество, когда твоя эскадра идет к победе, но двойное мужество нужно, когда эскадра идет навстречу верной гибели…
* * *
Уже на следующий день Аграмов прошелся по камерам бывшей тюрьмы, где временно в страшной теснотище селились юнги, разложив на полу матрасы. По-отечески побеседовал, вызывая на откровенность, иных пожурил, но как-то смешно пожурил, и юнги – галдящей оравой – сразу же потянулись к нему, как к отцу родному.
Стоило ему прибыть в Савватьево, как дело заспорилось. В окна землянок уже вставляли стекла. Словно с неба свалились на Соловки флотские портные, стали беспощадно пороть и кромсать форму на юнгах, подгоняя ее по фигуре. И когда шинель на тебе по росту, а рубаха плотно облегает грудь, тебе уже хочется держать подбородок чуточку повыше… Повеселело!
– Ходить только с песнями, – приказал Аграмов.
Маршировать было хорошо. Спасибо соловецким монахам: опутали остров крепкими дорогами. Две роты расходились на контркурсах, не залезая при этом на обочины… Юнги пели:

Ты не плачь и не горюй, моя дорогая,
Если в море потону, знать, судьба такая!
Аграмов остановил колонну юнг на марше.
– Уже пузыри пускать вознамерились? – спросил недовольно. – Если в ваших планах потонуть как можно скорее, тогда Школу юнг надо сразу прикрыть, ибо утопленники флоту не нужны. А «моей дорогой» у вас еще не было… Продумайте репертуар!
Война обновляла старинные водевильные тексты, и многие песни звучали теперь совсем по-иному. Запевалы начали:

За кормой земля полоской узкой —
Там живет моя родня.
Ветерок, лети на берег русский —
Поцелуй их за меня.
И долго еще качались за лесом слова припева:

По морям, по волнам,
Нынче здесь, завтра там.
Эх, по морям, морям, морям, морям.
Эх, нынче здесь, а завтра там!
Против таких слов Аграмов не возражал. А скоро прибыла в Савватьево опытная медицинская комиссия, среди членов которой был даже профессор «уха-горла-носа». Вызываемых для осмотра даже не раздевали. Комиссия проверяла только слух и зрение.
По слуху Савка в радисты не прошел и был этому рад: к радиотехнике он пристрастия не имел. Указка в руке врача гоняла Савку по таблице буквенных обозначений. Глазник начал с верха таблицы – с крупных букв, но указка его быстро сползала ниже, ниже, ниже… Наконец она коснулась самого края таблицы, где Савка, нисколько не напрягаясь, прочел крохотные буквочки. Потом окулист раскрыл перед юнгой дальтонический альбом, где на странице пестрела яркая россыпь разноцветных кружков.
– Зрение отличное, – сказал окулист. – Ступай, мальчик. Очки тебе не понадобятся. Годишься на сигнальщика!
Но врачи ничего не решали сами, и была создана еще одна комиссия, которая, сверяясь с медицинской карточкой, вела с юнгами собеседования. Беседы эти носили самый дружелюбный характер. Офицеры как бы прощупывали каждого юнгу на смышленость, особо отмечали любовь к технике. Савка показал на комиссии свои сочинения, и ему сказали:
– Школа станет готовить мотористов-дизелистов, боцманов торпедных катеров, радистов-операторов и рулевых-сигнальщиков. В боцмана ты не годишься: слишком хрупок, а там работа тяжелая. Слух у тебя неважный. Вот и выбирай сам…
Ясно! Кто стоит на мостике? Кто больше всех видит?
– Конечно, рулевым! Конечно, хочу сигнальщиком!
– Ну, так и запишем…
Вышел он, счастливый до изнеможения:
– Я в рулевые… вот здорово!
– Еще один извозчик, – засмеялись радисты.
На дворе уже построили отдельно двадцать пять юнг, самых крупных, самых здоровых, которым суждено стать боцманами. Среди них Савка разглядел Мишку Здыбнева и Витьку Синякова.
Мимо Савки рысцой пробежал Мазгут Назыпов.
– Еще увидимся! – крикнул он на бегу.
Да! Сейчас рушились прежние знакомства и приятельства, отныне юнги должны были обрести новые дружбы – по учебе, по специальности. Кто-то зашел за спину Савки, закрыл ему глаза руками.
– Джек! – догадался Савка.
– Честь имею, – ответил Баранов. – И тоже зачислен в рулевые. Желательно, конечно, попасть на подводные лодки…
В отдалении от всех строились, уже с вещами, мотористы. Учебный отряд, живший в кремле, вынужден потесниться, чтобы принять юнг-мотористов; там оснащенные аудитории, там на занятиях трещат клапаны дизелей… Всюду шла веселейшая перетасовка! Ротой рулевых будет командовать лейтенант Кравцов, под его начало попал и взвод боцманов. А два первых класса роты Кравцова приняли в свое подчинение знакомые старшины – Росомаха и Колесник… Как все хорошо! И черные роты уходили в черный лес, чтобы занять свои кубрики. Иногда слышалось:
– Рулевым – легкота: лево на борт, право руля. Это не то что у радистов. Плешь проедят разные там катоды и аноды!
– А вот дизелистам, тем еще труднее. Сопромат дают, как в институте. Механику, физику… А нам – ерунда: штурвал да флажки! Вот в кино рулевые: стоят себе на ветерке, баранку одним пальчиком покручивают…
Вдоль строя, развевая полами шинели, пробежал Кравцов:
– Прекратить болтовню! Или устава не знаете?
…Ничего-то они еще не знают. Но скоро узнают.
* * *
Расселялись в лесу поротно. Возле озера Банного осели в землянках радисты, а боцмана и рулевые – подальше от Савватьева, в версте от камбуза. Зато здесь было полное раздолье: сказочный лес на холмистых угорьях, вокруг плещут озера, а море недалеко.
– Вот на лыжах-то будем… Красота!
Равнодушных не было, когда занимали кубрики. Не обошлось и без потасовок – кто посильнее, старался выжить слабейших с верхнего, третьего, яруса коек, чтобы самому наслаждаться «верхотурой». В многоликой ораве сорванцов, что наехали сюда со всех концов страны, уже чуялся воинский коллектив, но еще не спаянный духом боевого товарищества. Это придет позже…
Савку тоже сшибли вниз – с мешком вместе.
– Товарищ старшина, – пожаловался он Росомахе, – а меня рыжий спихнул сверху и сам забрался под потолок.
Росомаха был занят. Он свой класс размещал по левому «борту» землянки, а Колесник судил, рядил и мирил двадцать пять своих рулевых – по правому «борту».
– Ну, чего тебе? – не сразу отозвался Росомаха. – Как звать рыжего?
– Не знаю. У него во рту еще зуб железный.
Росомаха задрал голову:
– Эй, как тебя там? Объявись, красно солнышко.
Из-за бортика койки вспыхнула ярко-огненная голова, словно подсолнух высунулся из-за плетня.
– А обзываться нельзя! – заявил юнга с высоты яруса, сверкая стальной коронкой. – Я вам не рыжий и не красно солнышко, а товарищ Финикин.
– Пошто, товарищ Финикин, ты маленьких обижаешь?
– И не думал. С чего бы это? Я и сам небольшой…
Ладно! Савка расстелил свой матрас в нижнем ярусе, у самой палубы. С наслаждением вытянулся на койке. До чего же хорошо, когда у человека есть свой постоянный уголок, куда он складывает вещи и где нежит свои мечты… Тумбочек юнгам не полагалось, но зато над головой каждого плотники приспособили полочку. Савка аккуратнейшим образом разложил на ней свое богатейшее личное хозяйство: два тома собственных сочинений, ярко-розовый кусок туалетного мыла, трафарет для чистки пуговиц и полотенце. Разложил все это и затих на матрасе, блаженствуя. Он недурно себя чувствовал и в нижнем ряду, тем более что рядом с ним, голова к голове, разлегся милый и славный дружище Джек Баранов – будущий покоритель глубин.
– Нравится? – спрашивал Джек, взбивая подушку.
– Еще бы! И читать будет удобно.
Росомаха уже гонялся вдоль «борта», срывая юнг с коек:
– Что вы тут разлеглись, словно паралитики? А ну вставай! На койках лежать в дневное время не положено. Ты что? Или дачником вообразил себя? Ишь развалились кверху бляхами, будто их, инвалидов труда, привезли на отдых в Сочи или в Пицунду…
Старшины стали учить, как заправлять койки. Одеяло подоткнуть с двух сторон под матрас. Вторую простыню стелить навыпуск.
– Финикин, ты все понял, что я сказал?
– Так точно. Когда по-русски – я все понимаю.
– Уже застелил свою коечку?
– Как приказывали. На ять!
Финикин думал, что старшина не рискнет акробатничать. Но Росомаха немало в жизни побегал по трапам, и через секунду он уже взлетел под самый потолок. Тотчас же сверху вниз, на «палубу», кувырнулся матрас Финикина, за матрасом – подушка и одеяло.
– Зачем врешь? – спокойно сказал старшина. – Думал, я поленюсь слазать? Перестилай заново!
Пришлось Финикину затаскивать матрас наверх – в зубах: руки-то заняты. Савка кинул ему под потолок подушку.
– Так тебе и надо, – отомстил он на словах.
Посреди кубрика – две железные койки для старшин. Возле них столы – для учебных занятий и чтения. Колесник прибил к своему «борту» плакат: «Краснофлотец, отомсти!». Росомаха гвоздями укрепил над своим «бортом» красочный лозунг политотдела флота: «Врагов не считают – их бьют!». Порядок в кубрике определился.
Росомаха погрозил своему классу молотком:
– Я разные эти морские фокусы знаю. Сам, будучи первогодком, в ботинки старшине объедки от ужина по ночам сыпал. Бывали случаи, когда старшина спит, а к его койке подключают электрические провода. Но со мной вам этого провернуть не удастся! Я вас всех, – энергично заключил он, – сразу выведу на чистую воду.
Забил в стенку гвоздь и развесил на нем свой бушлат.
– Кто среди вас московский? – спросил Росомаха.
Перед ним мгновенно вырос, как из-под земли, расторопный и быстроглазый подросток.
– Есть! – отпечатал он, приударив бутсами.
– Будешь старшим в классе… мне помощником. По опыту жизни знаю, что московские сообразительны и никогда не теряются.
– Есть быть старшим. Только я не московский, а ярославский.
– Так чего ты петушком таким выпорхнул?
– Вы же меня позвали!
– Ярославских не звал, звал московского.
– Я и есть Московский, а зовут меня Игорем.
Росомаха скребанул себя в затылке:
– Все равно. Ярославские еще похлеще московских. Тоже пальца в рот не клади, откусят.
От дверей послышалась дудка дневального по роте.
– Внимание… Каперанг обходит кубрики.
В землянку шагнул Аграмов. Принял рапорты от старшин. Оглядел всех. Поплясал на «палубе», проверяя, не скрипят ли половицы. Потом сказал:
– Печи топить круглосуточно. Чтобы дерево просохло. Старшины, ввести на топку печей особое дежурство.
Хитро прищурясь, Аграмов вдруг присел на корточки.
– Посмотрим, где у вас табачок секретный хранится.
С этими словами Аграмов полез рукою на одну из полочек. Крякнул и извлек наружу «Критику чистого разума» Канта. Кажется, если бы начальник школы достал бы с полочки гремучую змею, и то не столь велико было бы его удивление.
– Кант… Чей?
К нему резво шагнул юнга ростом с ноготок:
– Николай Поскочин. Это я читаю.
– Поскочин? – переспросил Аграмов. – Фамилия знакомая, известна из истории флота… А не рано ли ты взялся за Канта?
– Для Гегеля рановато, – ответил юнга, – а Кант вполне по зубам. – И пошел шпарить насчет дедукции категорий.
Аграмов со вниманием его выслушал. Не перебил.
Юнги притихли по углам, потрясенные тем, что среди рулевых объявился философ. Росомаха растерянно смотрел на Колесника, а Колесник глуповато взирал на Росомаху. Немая сцена продолжалась недолго. Аграмов спросил философа:
– А где твой отец, юнга Поскочин? Не на флоте?
– Его уже нет. Он… пропал.
– А мать?
– Она уцелела. Теперь работает уборщицей.
Аграмов помрачнел. Сняв перчатку, он положил ладонь на стриженую голову Коли Поскочина.
– Только смотри, – внушил он ему, – чтобы Кант и Гегель не помешали твоим занятиям. – Тут каперанг заметил золотую голову Финикина. – А ты? Учился до службы или работал?
– Работал в Ногинске на фабрике.
– Что делал?
– Точил иголки для патефонов.
Финикин с его иголками Аграмова не заинтересовал. Начальник школы уже прицелился взглядом в другого юнгу, который стоял в сторонке и всей своей осанкой выражал внутреннее достоинство.
– Тоже работал? – поманил его Аграмов. – Или учился?
– Я… воровал, товарищ капитан первого ранга.
– Зачем?
– Так уж случилось. Отец погиб. Мать немцы угнали. Жить негде. Голод. Холод. Спасибо, что милиция меня подобрала.
– Как фамилия.
– Артюхов я… зовут Федором. По батюшке – Иваныч.
– Воровство на флоте строжайше карается.
– Я это хорошо знаю, – невозмутимо ответил Артюхов.
Аграмов, скрипнув кожаным пальто, повернулся к дверям.
– Кстати! – напомнил, задержавшись у порога. – Прошу вас, товарищи, чаще писать родителям. Обычно ваши мамы, чуть задержка с письмом от вас, в панике запрашивают командование, что случилось с их Вовочкой. Так избавьте мой штаб от лишней писанины. У нас и своих бумажек хватает… Пишите мамам!
Покидая кубрик рулевых, Аграмов позвал с собой Поскочина. Юнга долго беседовал с начальником наедине и вернулся взволнованный.
– О чем вы там? – спросил Савка, любопытничая.
– Не скажу, – ответил Коля.
Был месяц ноябрь – впечатляющий ноябрь. В этом месяце войска под Сталинградом перешли в решительное контрнаступление.
* * *
На том месте, где когда-то болталась ржавая доска с надписью «С.Л.О.Н.», теперь появилась новая надпись:
ШЮ ВМФ СССР
Уже ноябрь и вокруг белым-бело, запуржило леса. Савватьевский репродуктор доносил до юнг голос далекой Москвы; звучали приветствия, полученные от друзей к двадцать пятой годовщине Октября. Над затишьем соловецкой зимы Москва произносила имена Рахманинова и Чойбалсана, Эптона Синклера и де Голля, Теодора Драйзера и Колдуэлла, Иосипа Броз Тито и Томаса Манна.
Заметен был перелом в войне, открывающий дорогу к победе! От этого и настроение юнг было праздничным:
– Скоро всем фюрерам по шапке накидают.
– Наши не теряются – наставят Гитлеру банок…
Теперь они имели право и на собственную гордость. Куда ни повернись, все сделано своими руками. Что здесь было? Среди плакучих берез стыла захламленная тюрьма и постоялый двор для богомольцев. А теперь в лесу создана флотская база, большой учебный комбинат.
Есть все, что надо. Начиная с любимой юнговской лошади Бутылки и кончая крейсерским радиопередатчиком, который вчера едва вперли по лестнице на второй этаж, в класс радистов. Аудитории рулевых заполнила навигационная техника. Благородно отсвечивало красное дерево нактоузов, бронза и сталь приборов. Холодно мерцали выпуклые «чечевицы» компасных линз.
– А какой самый главный прибор в кораблевождении?
– Голова, – отвечали педагоги…
Вот и вечер. Зажглись окна в землянках радистов, а в роте рулевых затопили печи. Потекли над лесом вкусные дымки.
Большая человеческая жизнь каждого юнги только начиналась. Именно в ноябре, когда русские солдаты начали уничтожение армии Паулюса под Сталинградом, когда врага сбросили с предгорий Кавказа, юнг привели к присяге.
Было в этот день как-то необычно тихо над озерами и лесами древних российских островов. Неслышно падал мягкий снежок. Даже не хотелось верить, что за тысячи миль отсюда грохочет, звеня гусеницами танков, великая битва…
Еще с побудки юнги ощутили некоторую торжественность. По случаю праздника стол в кубрике был застелен красной материей. С плакатов взирали на юнг – из славного былого – Ушаков и Сенявин, Нахимов и Макаров. На камбузе было особенно чисто и нарядно. Вместо чая – какао. Обратно до своих рот шли с песнями о морской гвардии:

Где враг ни появится – только б
Найти нам его поскорей!
Форсунки – на полный, и в топках
Бушуют потоки огней.
Врывайтесь, торпеды, в глубины,
Лети за снарядом, снаряд…
От тамбура дневальный оповестил кубрик:
– У боцманов уже приняли присягу… Сюда идут!
Классы Колесника и Росомахи выстроились по «бортам» кубриков. С улицы внесли связки заснеженных карабинов. Флотского образца, укороченные с дула, они в уюте тепла хранили строгий нежилой холодок. Вороненая чернь стволов невольно настраивала на суровость, Савка подумал об отце: «Только одно письмо, а в Сталинграде уже наступают… Неужели письмо было последним?»
– Смирно! – вытянулись старшины.
В кубрик рулевых шагнули контр-адмирал Броневский, офицеры политотдела гарнизона, Аграмов со Щедровским. За ними ловкий писарь базы нес под локтем папку с текстом присяги. Юнг поздравили, потом стали выкликать по алфавиту.
Первым шагнул к столу Федя Артюхов. Волнение свое он выдал только тем, что читал присягу повышенно громким голосом… Он ее принял!
– Распишись вот здесь, – сказал ему писарь.
Звонко и радостно дал присягу Джек Баранов, второй по алфавиту. Савка терпеливо ждал своей очереди.
– Огурцов! – позвали наконец от стола.
Оружие еще не отогрелось в кубрике – студило руку.
– …клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом, – произносил Савка. – Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему народу…
Уже подступали в конце мрачноватые, но необходимые в клятве слова, и Савка прочел их, невольно приглушив голос:
– Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона… всеобщая ненависть… презрение трудящихся!
После чего неторопливо расписался. Заняв место в строю, не мог удержаться, чтобы не оглядеть полученное оружие. Это был настоящий боевой карабин, уже без глупой дырки. Вот бы такой ему тогда, ночью, когда он стоял в карауле, страдая от своей беспомощности!
* * *
Итак, с этого дня начиналась новая жизнь.
Теперь юнги наступали на своего командира роты:
– А когда ленточки на бескозырки? Раньше говорили, что нельзя без присяги. Но ведь присягу-то мы дали!
Кравцов в ответ ослеплял юнг белозубыми улыбками:
– Вы не матросы, а юнги! А начальство еще не решило, что начертать на ваших ленточках… Подумайте сами – что?
Юнги изощряли фантазию. Коля Поскочин повершил всех:
– Пусть напишут нам золотом: «Не тронь меня!»

Эпилог второй
(Написан Саввой Яковлевичем Огурцовым)
Глубокой осенью, в самое предзимье, Ледовитый океан страшен – он высоко бросает эсминцы. Мрак долгой ночи уже нависает над волнами. Радисты мучаются на вахтах, ибо радиопосылки штабов разрушаются треском разрядов полярного сияния. В одну из таких ночей – в мороз и ветер – миноносцы вышли из Ваенги, чтобы отконвоировать в Киркенес три корабля. Это были транспорты, трюмы которых забиты подарками норвежцам из Советского Союза: хлеб, медикаменты, строительный лес и прочее. На скорости эсминцы своими скулами гулко выбивали из волн каскады брызг, и брызги смерзались на лету, словно пулями осыпая стекла рубок.
Один из транспортов в составе эскорта показался мне знакомым по силуэту, и я спросил сигнальщика:
– А кто это нарезает по правому от нас траверзу?
– Это «Волхов»… госпитальный.
Старый знакомый – на этом судне я плыл из Соломбалы на Соловки.
Между тем обстановка в океане была тревожной. Фашисты резко увеличили в Заполярье количество подводных лодок. Под конец войны их подлодки были значительно усовершенствованы, покрыты слоем изоляционных пенопластиков, чтобы затруднить их обнаружение в воде. Они имели дыхательные хоботы – «шнорхели» – и широко применяли акустические торпеды, целившие в машину или под винты кораблей.
К утру я почувствовал себя скверно. Разламывалась голова. Раз, наверное, пятнадцать за ночь меня срочно вызывали на мостик, чтобы снять с навигационной оптики пленку льда. Из духоты кубриков – на мороз, обратно в люки валишься мокрый, хоть выжимай, зуб на зуб не попадает. Заболели многие, особенно наружная команда. Но своих постов, конечно, никто не покинул. Вот и день настал – серый; в сером тумане качались серые тени кораблей. Я прилег на рундук, как вдруг раздался взрыв и тут же проиграли тревогу. Подлодка противника торпедировала «Волхов», от которого мгновенно не осталось и следа, только где-то очень далеко прыгали на волнах головы людей, будто в море кто-то побросал мячи. Пока миноносцы вели гидропоиск, бомбами загоняя противника на критическую для него глубину, наш эсминец пробежал над местом гибели корабля. Люди с «Волхова» еще плавали, ибо их держали на волнах спасательные жилеты, надутые воздухом. Но все они, пробыв в море не больше пяти минут, были уже мертвы. В Баренцевом море разрыв сердца от резкого охлаждения почти неминуем. Кое-кого удалось подхватить из воды. Их складывали на цементный пол душевой. Мимо меня матросы пронесли женщину в кителе и юбке – женской форме флотского офицера. Волосы ее висели длинными ледяными сосульками, вмиг закостенев на морозе. Женщина была врачом.
Это был тяжелый поход, полный жертв. Волной смыло с эрликонов двух автоматчиков. Спасти их было никак невозможно, и эсминцы прошли мимо…
Когда пришли в Киркенес, очень многие в командах грипповали и с трудом несли вахту. Миноносцы развернулись и, набрав побольше оборотов, давали до дому узлов восемнадцать. На скорости пена полетела еще выше, и меня опять звали на мостик. Помню, я уже плохо соображал, чуть не бредил. Можно бы сбегать в лазарет, но я не такой уж дурак, чтобы бежать в корму за аспиринчиком. Пробежки по обледенелой палубе обычно скверно кончаются. Короче говоря, когда мы пришли в Ваенгу, на пирсе уже поджидали санитарные машины, и заболевших повезли в госпиталь. Ехать было недалеко – до губы Грязной, где средь голых сопок стоял пятиэтажный корпус госпиталя. Тут я даже обалдел. После двух лет жизни на корабле, среди люков, горловин и трапов, так странно было видеть обыкновенные двери и окна, стоять не на железе, а на деревянных половицах.
На первых порах меня поместили в палату для умирающих. Молодость не хочет думать, что любая жизнь имеет скорбный финал, а потому я с любопытством вступил в страшный мир мучительных стонов и хрипов, свиста кислорода, рвущегося из баллонов в омертвелые легкие, в запах предсмертного пота. Сейчас я понимаю, что был тогда безнадежно глуп, и, помню, радовался, что попал в компанию умирающих, потому что в этой палате не надо было делать по утрам физзарядку. Возле меня лежал молодой парень, летчик, ничем не примечательный. Когда его накрыли простыней и вынесли, в палату вошел плачущий полковник флотской авиации и вынул из-под подушки летчика Звезду Героя Советского Союза. Так я познавал жизнь…
Возле окна лежал молоденький солдатик и все время порывался что-то спросить у меня. Мы с ним встретились после войны. Это был Ленька Тепляков из квартиры на Малодетскосельском проспекте, где жила моя бабушка. В детстве мы с ним играли на Обводном канале. Странно, но так оно и было: лежа в одной палате, мы не узнали друг друга – вот как изменяет людей война!
Скоро главный врач госпиталя отправил меня в команду выздоравливающих, куда я прибыл, получил отметку об этом в документах и… тут же сбежал на эсминец. Снова меня закачало на волне. А когда война окончилась, я обратился к командованию с просьбой перевести меня на Балтику – поближе к Ленинграду, где жила моя бабушка, единственный оставшийся в живых человек из всей моей родни. Просьбу мою уважили, и летом тысяча девятьсот сорок пятого года на попутной машине я уехал из Ваенги на мурманский вокзал.

Разговор третий

Этот разговор начал я:
– А понимали тогда юнги, что Родина вправе потребовать от них больших жертв, может, даже и жизни?
– Хотя и были мальчишками, но отлично сознавали, на что идем. Именно к войне нас и готовили! Вообще-то, – призадумался Огурцов, – на флоте многое не так, как на земле. Существует особое флотское равенство перед смертью, непохожее на солдатское. Команда корабля, как правило, или в с я побеждает, или в с я погибает. Таким образом, на флоте как нигде уместен этот славный призыв: «Смерть или победа!»
– Простите за такой вопрос: а много юнг погибло?
– К чему извиняться? Вопрос не праздный. Война с фашизмом была очень жестокой, и если гибли подростки в партизанских отрядах, то почему судьба должна была щадить нас? Из юнг вышло немало подлинных героев. Вспомните хотя бы Сашу Ковалева, которому уже поставлен памятник. Я знал Сашу плохо: он учился на моториста не в Савватьеве, а в кремле. Когда его торпедный катер в Варангер-фиорде пошел в атаку, осколок пробил радиатор мотора. Саша грудью закрыл пробоину, из которой бил горящий бензин. Это все равно что закрыть собой амбразуру дота. Саша погиб… Вот вам и мальчик! Саша был в Школе юнг скромным и тихим, а когда понадобилось – проявился большой человек. Обычно у нас пишут: каждый на его месте поступил бы точно так же. Но в том-то и дело, что каждый так поступить бы не смог. Потому-то мы и называем героями тех, кто способен поступать так, как не способен поступить каждый из нас…
Огурцов задумался, а потом продолжал:
– Вообще-то мне чертовски повезло! Смолоду рядом со мной находились старшие товарищи. Это очень хорошо, когда рядом с юнцом есть зрелый человек. Такой человек попался мне на Соловках, а потом встретился и на эсминце. После войны я тоже отыскал себе друга в два раза старше себя. Сначала дружил с его сыном, моим одногодком. Мы с ним больше обормотничали. Но потом я понял, что отец интереснее и умнее сына… Было бы идеально, – сказал Огурцов, – если бы наше юношество соприкасалось не только с ровесниками, а имело бы друзей, по возрасту годящихся в отцы. Зрелый человек вовремя одернет, удержит от ненужных поступков. Своя же развеселая компания этого не сделает. А то еще и подтолкнет на какую-нибудь глупость, припахивающую протоколом… Ну, всего!
В пролете лестницы меня нагнал голос Огурцова.
– Советую вам, – крикнул он на прощание, – назвать третью часть «Истинный меридиан»!
– Какое странное название.
– Назовите именно так. По содержанию читатель и сам поймет, что такое истинный меридиан.
– Вы думаете?
– Я знаю! – донеслось сверху, и дверь захлопнулась.
Так закончился третий разговор.

Часть третья
Истинный меридиан

Великие шлюзы, ведущие в мир чудес, сразу раскрылись настежь…
Г. Мелвилл. «Моби Дик»
Соловки уже надели на себя теплую зимнюю шубу, день был ясный и чистый, казалось, ничем не примечательный, когда юнги собрались на митинг. Вся школа, по ротам, по специальностям, выстроилась с соблюдением ранжира, и капитан первого ранга Аграмов закончил речь словами:
– …кто будет плохо учиться, тот приготовит себе незавидную судьбу. Флот в лишнем балласте не нуждается. А потому у вас не уроки, а боевая подготовка. Не экзамен, а – бой, который надо выиграть. Помните, – сказал он с ударением, – отличники боевой и политической подготовки получат право выбора любого флота страны и любого класса кораблей!
Шеренги юнг слабо дрогнули, возник шепоток:
– Ты слышал? Любой флот. Любой корабль.
Это была новость обнадеживающая и радостная, и юнги долго кричали «ура». После чего открылись классы.
* * *
Раз в месяц для юнг наступала сладкая жизнь – не в переносном, а в буквальном смысле. Юнги получали сахарный паек. Дня выдачи они ждали с таким же нетерпением, с каким штурман ждет в облачную погоду появления Полярной звезды. Сахар! Кажется, ерунда. А что может быть слаще? Недавно выйдя из детства, юнги оставались грешниками-сладкоежками, хотя в классе боцманов некоторые уже серьезно нуждались в услугах бритвы. Даже философ Коля Поскочин, познавший строгую диалектику вещей, и тот невыносимо страдал в конце каждого месяца.
– Как подумаю о варенье, так мне даже худо становится.
Сахар выдавался в канцелярской землянке роты. Там возле весов с гирями стояла бой-девка в матросской форме, про которую юнги знали одно – зовут ее Танькой. А еще знали то, что знать им было не положено: Росомаха безнадежно влюблен в эту Таньку, но после каждого свидания с нею возвращается злее черта! За неимением другой тары юнги принимали сахарный песок с весов прямо в бескозырки и бережно несли до дому. По дороге беседовали:
– Ох и стерва же эта Танька! Так обвешивает…
– Что делать, если женщины, как и мы, обожают сладкое.
– Ладно. Не судиться же нам с нею. Пускай по три ложки на стакан себе сыплет. Может, добрее к нашему старшине станет.
Сладкая жизнь продолжалась краткие мгновения. Иные по дороге до кубрика успевали слизать половину бескозырки. Сидя на лавках, юнги ели сахар ложками, как едят кашу.
Не проходило и часу, как отовсюду слышались стыдливые признания:
– Кажется, я свое кончаю. А ты?
– У меня немножко. Вытрясу бескозырку и оставлю чуток.
– Зачем оставишь?
– Завтра утром чаек себе подслащу.
Бережливость в этом вопросе строго осуждалась.
– Придумаешь же ты! Как будто чай и так нельзя выдуть.
Сомневающийся быстро соглашался с таким железным доводом.
– Это верно, – говорил он. – Чего тут тянуть?
К отбою бескозырки бывали уже чистыми. А на следующий день если кто и сластил свой чай, то делал это робко, с виноватой оглядкой по сторонам. Один только Финикин ухитрялся растянуть пайку на целый месяц. Мало того, этот премудрый пескарь для сбережения сахара сшил себе кисет, а не таскал его в бескозырке, как другие. Злые языки говорили, что Финикин даже спит с кисетом на груди. Он не стеснялся весь месяц подряд пить чай с сахаром.
– Я ведь не украл, – говорил он, глядя в глаза товарищам.
Джек Баранов не раз просил у него в шутку:
– Может, сыпанешь малость в мою кружку?
– А ты мне много насыпал, когда свою пайку ложкой наворачивал? Дано на месяц – так и тянись все тридцать дней.
Поскочин смотрел на Финикина поверх пустой кружки.
– Неужели тебе самому не противно экономить? Это же сущая меркантильность.
На что Финикин, упорствуя, отвечал:
– Не лезь ко мне с иностранными словами…
Савка по ранжиру класса стоял возле Финикина, а когда строй поворачивался и превращался в колонну, ему самой судьбой было предназначено шагать Финикину в затылок. Честно говоря, он этого рыжего недолюбливал. Железный зуб его раздражал своим фальшивым блеском. Ногинский граммофонщик, как прозвали юнги Финикина, жил особнячком, не вмешиваясь в споры, но чуялось, что он себе на уме. Особенно был он непригляден в обстановке камбуза. Финикин резал свой хлеб на маленькие квадратики – так бабушка Савки колола сахар, дабы пить чай вприкуску. Хлеб надо откусывать, а не мельчить ломоть, чтобы потом жевать всю дорогу с камбуза, будто корова. Савке нравилось, как ест Федя Артюхов: раз откусил, два откусил – порядок.
– Я-то кушаю, – говорил Финикин, – а вы как с голодного острова сорвались и принимаете пищу, словно горючее в бензобаки.
– Говорить про себя, что ты кушаешь, – заметил ему Поскочин, – это слишком уважительно к собственной персоне и выдает твою бескультурность. Подумай об этом на досуге.
Громадные чайники, фыркая паром, гуляли между рядами юнг и наконец, сдвинутые в концы столов, остывали, пустые. С камбуза уходили с песнями.
Их сегодня ждал учебный корпус, где так уютно от протопленных за ночь печей. Уже не повернется язык назвать «тюрягой» это светлое здание, пахнущее свежей краской и насыщенное техникой. Одного только не могли исправить юнги – не уничтожили глазки для надзирания за бандитами в камерах.
Расписание занятий поражало обилием тем. Для рулевых: морпрактика, сигнальное дело, устройство корабля, навигация и штурманское дело, карты и лоции, рули и поворотливость корабля, метеорология, вождение шлюпки, мореходные приборы и электронавигационные инструменты, – как много предстоит знать!
Маленький Поскочин, волнуясь, загибал пальцы:
– Смотри! Еще стрельба, гранатометание, лыжи, рукопашный бой, плавание и ныряние, походы летом под парусами…
Прозвенел звонок, как в школе. Первый урок в классе Росомахи – дело сигнальное. Нужное дело, без которого корабли плывут слепые и глухие. Преподаватель электронавигационных инструментов еще не прибыл, и Росомаха даже обрадовался.
– Вот и ладно! В свободные часы вместо этих самых инструментов я вас увлеку романтикой строевой подготовки. Шаг на месте, ать-два, ать-два! Что может быть занимательнее?
* * *
В класс вошел старшина Фокин, и юнги встали. Сигнальщик с подводной лодки «М-172» не был педагогом, но командование смело доверило ему преподавательскую работу. Запас учебных пособий Фокина скромен – два флажка, скрученные в кокон. Под мышкой он принес набор сигнальных флагов, пошитых из особой материи, называемой «флагдух».
– Без флажков трудно представить себе сигнальщика, – начал Фокин. – Так вот, давайте сегодня побеседуем о флагах вообще. Начнем со старины. Какой флаг был в старом русском флоте?
– Андреевский! – резво поднялся Огурцов. – Это такое большое белое поле, пересеченное по диагоналям синим крестом.
– А кто мне скажет, почему эти же самые расцветки присущи и советскому военно-морскому флагу?
Никто не знал. Даже Савка помалкивал.
– Кто-нибудь из вас слышал о символике цветов?
– Позвольте мне. – Коля Поскочин отштамповал полный набор: – Белый цвет означает благородство и честь воинскую, красный – мужество и братство по крови, черный – мудрость и осторожность, синий – безупречность в верности долгу, а желтый – могущество, знатность и богатство рода.
– Таким образом, – подхватил Фокин, – в основу советского морского флага легли белизна, синева и красный цвет. Это означает: честь воинская, верность долгу и братство. Сейчас в нашем флоте появился новый флаг – гвардейский, на котором вьется черно-оранжевая лента. Эти цвета означают огонь и дым сражений, в которых кораблем завоевана особая честь…
Савка испытал некоторое беспокойство. Он уже настроил себя на первенство в учебе.
Слова Аграмова о праве отличников на выбор флота и корабля только подстегнули его самолюбие. Но в Поскочине он почуял опасного соперника.
– Военно-морской флаг, – продолжал Фокин, – носится кораблем на корме. Как только выбраны якоря, его переносят на гафель мачты. Флаг чаще всего и называют «кормовым». В носу же полощется гюйс, убираемый на время похода. Вымпел означает готовность корабля к походу и бою. Брейд-вымпел поднимается сразу, едва нога начальника соединения кораблей коснулась нашего борта… Когда всходите по трапу на корабль, вы обязаны приветствовать флаг. Неотдача чести флагу карается. Оскорблением корабля будет поднятие его флага «крыжом» – кверху ногами. В первом Морском уставе Петра сказано: «Все воинские корабли Российские не должны ни перед кем спускать флаги, вымпелы и марсели под страхом лишения живота своего». Этот закон свят и поныне… А теперь, – сказал Фокин, – перейдем к флагам сигнальным. Но сначала, ребята, вам нужно изучить алфавит.
– Мы его знаем! – отозвался Финикин. – А, бэ, вэ…
– Такой алфавит для флота не подходит, – отвечал старшина. – На мостиках кораблей, во время боя или когда шумит ветер, сигнальщик не может крикнуть, что флагман поднял «Б», ибо ветер скомкает его возглас, и командиру может послышаться, что флагман поднял «П». Таким образом, командир из-за неверного восприятия исполнит приказ «к повороту вправо» вместо «прибавить ход». А это может привести к гибели корабля.
– Как же тогда выкрутиться? – заинтересовался Артюхов.
– Выкручиваться не надо. На вооружение флота принят церковно-славянский алфавит. «Б» и «П» читаются в этом алфавите как «буки» и «покой». Слова же не спутает никакой ветер. Итак, повторяйте за мною: аз, буки, веди, глаголь, добро, есть, живете, земля, иже, како, люди, мыслете, наш…
Фокин стал показывать юнгам флаги двух сводов – Военно-морского Свода СССР и Свода Международного. Говорил он быстро:
– Аз! Флаг красный с косицами, в поле белый квадрат. Означает: «Нет. Не согласен. Не имею. Не разрешаю». А по Международному Своду флаг тоже с косицами, но у шкаторины белое поле, а косицы синие. Означает: «Произвожу испытание скорости». Буки! Белый конус с красным кружком. Означает: «Сняться с якоря. Больше ход. Дать ход (если машины корабля на стопе)». По Международному Своду это флаг красный с косицами, и он означает: «Занят погрузкой взрывчатых веществ»…
Тут юнги взвыли.
– Что с вами? – удивился Фокин.
– Где же это все запомнить!
– Тихо! – прикрикнул Фокин. – Я занятий с вами еще и не начинал. Я только познакомился с вами сегодня и вижу, что вас надо гонять и гонять. Чего испугались? Да вы и сами не заметите, как все эти сигналы застрянут в ваших головах так, что клещами обратно не вытащишь…
Он успокоился, сел за стол и кротко улыбнулся. Юнги стали просить, чтобы старшина рассказал какой-нибудь случай.
– Когда лодка пробует балласт «на всплытие», первым на мостик выскакивает командир, а за ним сигнальщик. Только после них комендоры бегут к пушке. Из этого вы можете заключить, сколь ценится на флоте сигнальщик! Служба, правда, хлопотная и слякотная. Мы не просыхаем! Но зато много знаем. Мы присутствуем при сложных решениях командования, обеспечивая связь и наблюдение. Нет секрета, который укрылся бы от нашего глаза. Горизонт, воздух и вода – вот три сферы, в которых царит глаз и слух сигнальщика. В море нельзя упустить ничтожной мелочи. Иногда вдруг видишь топляк – бревно, которое плывет стоймя. Не стыдись доложить, что по правому борту, пеленг сорок – перископ подлодки! Пусть объявят лишний раз тревогу, но зато не возникнет трагической ошибки. Тем более что противник хитер и линзы своего перископа иногда маскирует как раз вот таким топляком…
– Ну а смешное в море бывает? – спросил Поскочин.
Фокин и на это ответил серьезно:
– Однажды я здорово хохотал, когда нам чемодан попался. Плывет себе и плывет. В открытом океане, где ни души. Из хорошей кожи чемодан. С ручкой. Честь по чести. Плывет в океане один-одинешенек по своим чемоданным делам. Докладываю командиру, что по пеленгу такому-то вижу чемодан, а сам стоять не могу от хохота… Однажды и Гитлера встретил. Как раз на мою вахту пришелся. Большой портрет фюрера, рама дубовая, вся в позолоте. Тоже стоймя плавал, не хуже топляка. И как всякий мусор, не тонул…
– И вы его не потопили?
– Ну вот еще… связываться.
Прозвенел звонок. Фокин встал, собрал свои флаги.
– Сигнальное дело простое – обходимся без логарифмов. Надо лишь иметь прилежание. Я еще посмотрю, как вы запоете, когда вам станут читать электронавигационные инструменты!
* * *
Перемена. Юнги повыскакивали на улицу, в воздухе замелькали снежки. Савке встретился Мазгут Назыпов.
– Ну, как у вас? А мы будто студенты: индукция, частоты, синусоиды…
– Нас тоже электротехникой пугают.
Здыбнев врезал в лицо Савке крепкий снежок.
– Больно? – спросил он, подходя. – Это не со зла. Ну как, баранку свою уже начали изучать? Как она у вас там крутится?
– До баранки еще не доехали. Так пока… по сигналам.
– А нам на первом занятии корабельный набор давали: киль, шпангоуты, бимсы, стрингеры, пиллерсы, отсеки, люки, горловины и лазы. Сейчас второе занятие будет: лаки, краски, эмали и кисти.
– В маляры готовят? – ухмыльнулся Мазгут.
– Кому-то надо и корабли красить, – не унывал Здыбнев. – А по боевому расписанию, я уже знаю, боцмана торпедных катеров сидят по самые уши в турели и кроют по врагу из спаренной установки… Кто на торпедных катерах погибает больше всего? Боцмана! Кто замещает командира, если его убило? Опять боцмана…
Звонок к уроку очистил двор, все кинулись по классам. Было приятно после возни в снегу раскрыть чистую тетрадку, обмакнуть новенькое перышко в чернильницу. Савка испытывал радость, что снова учится: блокада выбила его из школьной колеи, и год он пропустил. На тетради он аккуратно вывел: «НАВИГАЦИЯ. Курс лейтенанта Зайцева. Юнга С. Огурцов». Подумал и добавил: «Кто возьмет тетрадь без спросу, тот останется без носу».
Игорь Московский уже занял позицию возле дверей.
– Идет! – выглянул он в коридор. – Внимание… встать!
Вошел щеголеватый лейтенант Зайцев, шлепнул на крышку стола классный журнал. Московский отрапортовал ему, что все юнги к занятиям готовы.
– В чем я ни минуты не сомневаюсь, – ответил Зайцев.
Заполняя журнал, лейтенант беседовал сам с собой.
– Науки юношей питают, отраду старым подают… Как дальше? Ага, вспомнил: в счастливой жизни украшают, а в несчастьях от чего-то берегут… Итак, – сказал он, отодвинув журнал, – я буду читать вам навигацию, метеорологию и астрономию в тех пределах, что необходимы для служения на почетной ниве морского искусства.
За окнами класса – пустынная белизна озера.
Огненно-рыжая голова Финикина невольно привлекала к себе внимание, и Зайцев обратился к нему с вопросом:
– Вот скажи по совести – что такое метр?
– Метр – это когда… когда сто сантиметров.
– Слабо! – ответил Зайцев. – Юнга должен знать, что метр составляет одну сорокамиллионную часть Парижского меридиана. Навигация – древнейшая в мире наука о кораблевождении, и начинается она с познания земного шара. В широком понимании задача навигации – провести корабль безопасным путем, предположим, из точки А в точку Б. Навигатора в пути подстерегают опасности – течения, ураганы, мели, айсберги, рифы и… корабли противника! Современный штурман – это инженер, прокладывающий самый точный курс кораблю и умеющий в любой момент определить место корабля в море. Определить по видимым ориентирам. По глубинам. По звездам. Даже по цвету и солености воды! Рулевой же не только ведет корабль – он прямой помощник штурмана. И должен понимать ту работу, которую его начальник исполняет. Рулевой обязан знать лоции и карты, приборы управления и навигации. Должен уметь производить гидро– и метеонаблюдения. На нем лежит и почетная служба времени, точность и завод корабельных часов…
Юнги невольно глянули на эти часы, повешенные в классе. Привыкнуть к ним трудно. Циферблат разбит на двадцать четыре деления, а глаз юнги еще не отвык от берегового лада. Когда часовая стрелка смотрит строго вниз, кажется, что сейчас шесть часов вечера. На самом же деле наступил полдень.
Зайцев энергично разрисовал доску чертежами. Сначала все просто – широта, долгота, выведение координат, деление горизонта на градусы, минуты и секунды.
– Все понятно? – спрашивал лейтенант от доски.
– Все! – хором отвечали юнги.
Доска вытерта начисто. Она покрывается новой сеткой.
Началась голая арифметика, без всяких иксов и игреков – на радость юнгам.
– Морская миля, – рассуждал вслух Зайцев, – есть длина одной минуты дуги земного меридиана. В нашей стране она равняется тысяче восьмистам пятидесяти двум метрам. Точнее – с тридцатью сантиметрами. Такую же длину имеет и узел, служащий на флоте мерою движения корабля. Они равнозначны. Но миля означает расстояние, а узел – скорость. Нельзя сказать: «Мы шли со скоростью десять узлов в час». Эта фраза архибезграмотна, ибо само слово «узел» означает расстояние, пройденное кораблем за часовой отрезок времени. Моряки говорят: «Даем (или – делаем) десять узлов». Вот это правильно! Морская миля, в свою очередь, делится на кабельтовы. В миле их десять. В каждом по сто восемьдесят два метра. Плюс еще три сантиметрика, но эта ерунда редко учитывается…
Зайцев нравился юнгам. Он был хорош возле доски, на сложном фоне параллелей, обнимающих земной шар, и меридианов, бегущих к полюсам.
Земной шар с доски исчез. Вместо него распустился пышный цветок румбов.
– Завтра перейдем к курсам и пеленгованию. А пока зарисуйте в тетради вот эту румбовую картушку. Можете забыть свое имя, но названия всех тридцати двух румбов вы должны помнить даже ночью, если вас внезапно разбудят. Тут не надо быть большим мудрецом, а надо просто-напросто запомнить по ходу часовой стрелки: норд, норд-тень-ост, норд-норд-ост, норд-ост-тень-норд, норд-ост и так далее.
Сильнее всех пыхтел над румбами Финикин:
– Постойте! Я же русский, а тут все по-иностранному.
Зайцеву такой подход к делу не понравился.
– Если ты русский, так тебе не прикажут держать курс на два лаптя правее солнца! Пожалуйста, – вдруг заявил он, – специально для тебя перевожу названия румбов на русский язык: север, стрик севера к полуношнику, меж севера полуношник, стрик полуношника к северу и, наконец, полуношник, то есть норд-ост. Боюсь, что русские названия сложнее голландских… Хорошо китайцам – у них всего восемь румбов, чтобы не мучиться. Но ты же ведь не китаец.
– Все равно не пойму, – уперся на своем Финикин. – Я не виноват, что у меня котелок слабый и не варит слов иностранных.
Зайцев – отличный педагог! – даже обиделся:
– Но здесь не школа-семилетка, и твоих родителей к завучу не потащат. Если котелок слабый, так тебя выпроводят в хозвзвод – и будешь там гнилую картошку разгребать…
Игорь Московский пихнул Финикина в бок локтем:
– Присягу давал? Давал. Тогда сиди и помалкивай.
– А при чем здесь присяга? – засопел Финикин.
– А при том, что в ней есть слова: «Клянусь добросовестно изучать военное дело…» Коли так, теперь зубри!
Прозвенел звонок. Лейтенант поднялся:
– Это еще только азы… Когда вам станут читать электронавигационные приборы, вот тогда покряхтите!
Что за зверь такой – эти приборы, которыми их пугают?
В середине дня повели обедать. Было морозно.
– Ать-два! Ать-два! – командовал Росомаха, будучи в хорошем настроении. – Задери носы кверху. Не стесняйся ножку поднять повыше…
Из-за дремучего леса уже потянуло от камбуза запахами.
– Опять суп гороховый, – точно определил Джек Баранов.
И все разом заныли, будто их обидели. Артюхов сказал:
– Зажрались вы, как я посмотрю. Если бы голодными были, так радовались бы, что горох да пшено ежедневно молотим.
– Верно! – поддержал его маленький Поскочин. – Не пойму, отчего вы боитесь гороха. В древности на Руси гороховая пища входила в ежедневный рацион воинов-витязей. Ибо горох укрепляет мышцы для боя, придает человеку силу и мужество…
Над кашей Савка Огурцов задумался о своей дальнейшей судьбе. Он уже твердо решил, что служить надо обязательно на эсминцах. На этих стремительных, как гончие, кораблях – на них, кстати, начинал служить и отец Савки – масленщиком!
А вот флот Савка еще не выбрал. Балтика, конечно, ближе к родному дому, но…
Тут старшина Росомаха постучал ему ложкой.
– Огурцов! Я могу подождать. Рота тоже подождет. Даже война согласна тебя подождать. Но каша ждать тебя не будет.
После плотного обеда юнги всегда обретали некоторую сонливость. Строились перед камбузом не спеша. Куряки рыскали в поисках окурков. Конечно, дома юнги завалились бы на диван с кошкой. А тут опять надо идти в классы. Сегодня еще две лекции: основы службы погоды на море и устройство корабельных рулей. До кубриков добрались лишь после ужина. И таким славным, таким милым показался им их подземный дом. Между «бортами» вовсю шла перекличка двух классов рулевых.
– Ух и дали нам… Аж голова вспухла.
– У вас метео была сегодня?
– Нет. Зато вам еще не читали устройство корабля.
Ближе к вечеру кубрики огласились криками радости:
– Почту самолетом привезли! Письма несут!
Огурцов тоже получил письмо от бабушки. Она сообщала, что от отца вестей нет. Беспокоилась, как бы внучек на флоте не простудился, и от души советовала просить бескозырку пошире, чтобы прикрывала уши. Сама же она, как истощенная, помещена на пункт усиленного питания, где всегда тепло и можно пить чай.
Вчера ей дали кусочек сахару без карточек, половину она откусила, а другую приберегла…
Савка вспомнил свое обжорство сахарным пайком. Как он ложкой-то его наворачивал! И страшным стыдом обожгло его. До чего стыдно перед бабушкой!
Джек Баранов похвастал домашней новостью:
– Ты не поверишь – у меня сестренка!
– Откуда она взялась?
– Как откуда? Мама родила. И знаешь когда? Первого сентября. Помнишь, мы с тобой в этот день по колено в воде котлованы рыли… Назвали Клавочкой.
– Котлован?
– Спятил ты, что ли? Сестренку. Вот кончится война, приеду в Москву в шикарных клешах, а Клавочка уже подрастет и спросит: «Кто этот дядя?»
Что-то хмуро и сосредоточенно вычитывал из письма родителей Финикин. Потом он обратился к Росомахе:
– Товарищ старшина, обдираловка тут какая-то.
– Это ты о чем?
– Пишут родители, что посылку мне выслали. А где она, эта посылка? Видать, зажали. Знаем, как это делается.
– А я тебе не Главпочтамт, – обозлился Росомаха. – Самолетом доставили лишь письмишки, а посылки не поместились. Здесь тебе не материк, а остров… Соловки! Или это я твою посылку зажал?
Финикин был не таков, чтобы много рассказывать о себе. Знали о нем юнги мало. Видать, дома у него, в Ногинске, все было благополучно, отец имел броню и в армию призван не был, и жили, видать, не только на то, что выдавалось по карточкам. А через денек после получения писем дневальный оповестил:
– Где ногинский граммофонщик? Его к командиру.
Финикин схватил шинель, перетянул ее ремнем.
– За что меня-то? Я не как другие!
Вернулся от Кравцова с посылкой в руках. Большущая тяжелая посылка была обшита холстиной.
– Помочь открыть? – предложил Игорь Московский.
– Еще чего! Не надо, – отказался Финикин.
Взял посылку за бечевку в зубы, словно собака жирную кость, и полез с нею под потолок. Юнги испытали даже неловкость, когда с поднебесья кубрика раздался страшный треск – это Финикин раздраконивал свое сокровище, выдирая гвозди из крышки. Юнги с подчеркнуто равнодушными лицами занимались своими делами. А с верхотуры уже послышалось чавканье. Стоя на корточках, прижатый сверху низким потолком, Финикин черпал из банок домашнее вареньице. Никто не сказал ни слова, но про себя юнги подумали, на редкость проницательно, что варенье-то небось сладкое!
– Эй, тебе какое варенье прислали?
– А тебе зачем это знать? – ответил Финикин, прежде как следует подумав.
– Просто так, – смутился Коля, – я вот люблю вишневое.
С недосягаемой для Поскочина высоты донеслось:
– Вишневое тоже есть, да не про вашу честь!
Спать юнги ложились в скверном настроении, какого давно у них не бывало. Конечно, люди они гордые, никто не будет напрашиваться на даровое угощение. Но все равно противно: свой же товарищ ведет себя как последняя свинья.
Коля Поскочин перед сном шепнул Савке:
– Мог бы и угостить… хотя бы ложечку.
– Перестань! – И Савка отвернулся к стенке, терзаемый все тем же жгучим стыдом перед бабушкой.
– Так сладкого хочется, даже мутит.
– Спи, – ответил ему Савка. – Люди бывают разные, и с этим приходится считаться.
– Но они-то, эти люди, – возразил Коля, подразумевая Финикина, – они с нами ведь никогда не считаются…
Уже задремывая, Савка вспомнил блокадные дни, когда он возил на саночках с пожарища Бадаевских складов, разбомбленных фашистами, мешки с землей. С настоящей черной землей, впитавшей в себя сахар, расплавленный в огне. Мама варила эту землю в кастрюле. Получался пахучий черный настой, слегка сладковатый, и эту воду они с бабушкой пили, считая за счастье.
Рано утром он навестил командира роты рулевых. Кравцов, стоя у зеркала, собирался бриться. Он был красив той особой красотой подтянутости, которая свойственна большинству офицеров флота.
– У тебя что ко мне?
– Не знаю, как это делается, – пояснил Савка, – но я хотел бы отправить бабушке в Ленинград свой сахарный паек.
– Посылки с Соловков не отправляют.
Савка перетопнулся бутсами на пороге:
– И никак нельзя? От вас разве не приняли бы?
– Приняли бы… – Кравцов, намылив щеку, повернулся к юнге. – Слушай, – заметил он душевно, – я тебе советую как старший: не связывайся ты с этим…
– Почему?
– Бабушка есть бабушка, все это так. Но сахар должен съесть ты сам! Организм твой быстро растет, и лишать его сахара никак нельзя. Сам знаешь, как сейчас всем трудно. И все-таки вам, юнгам, выделен колоссальный паек. Да еще вдобавок триста граммов сахару как некурящим. Почти два кило сахару зараз! Где ты еще такое видел по карточкам?
– Нигде не видел, – согласился Савка. – Но мне-то ведь все равно не хватает. Так лучше уж послать бабушке.
В руке лейтенанта страшно сверкнула бритва.
– Ах, не хватает? – крикнул он, наступая на Савку. – Но командование флота не виновато, что вы у меня такие дикари! Весь паек трескаете быстрее, чем мыши крупу! А потом вас же при виде сладкого чуть не в обморок кидает. Ступай на построение. Опоздаешь – влетит. Я проверю. Марш отсюда!
* * *
Капитан-лейтенант Симонов, полный живой брюнет, начал, как водится, с компаса. Он сразу предупредил, что верная двойка обеспечена тому, кто скажет коўмпас, а не компаўс! В классе стоял высокий шкафчик красного дерева, вроде тумбочки, а сверху его закрывала медная сфера с иллюминатором, внешне похожая на водолазный шлем.
– Перед вами магнитный компас. Тумбочка, в которой он помещается, зовется нактоузом. Сам же компас – вот!
Симонов снял с нактоуза колпак и велел юнгам подойти поближе. В сцеплении колец безмятежно колыхался небольшой котелок из меди, а внутри его тихо плавала картушка с румбами.
– Такое подвешивание прибора на кольцах, которое называется кардановым, обеспечивает компасу в любую качку горизонтальное положение. Как бы ни бросало корабль, компас все равно станет ровно. Магнитные стрелки, прикрепленные снизу картушки, плавают в спирте, отчего картушка движется в котелке плавно. Почему не вода? Так ведь вода-то при морозе замерзнет… Что непонятно?
– А спирт из компаса можно выпить? – спросил Финикин.
– Выпить можно всё, – последовал ответ. – В том числе и спирт из этого компаса. Но я вам, коллега, не советую даже думать об этом, ибо спирт в компасе заранее отравлен… Итак, продолжим!
Каким простым и надежным был компас, который они брали летом в туристские походы. И каким сложным и капризным вдруг стал компас, когда Симонов заговорил о нем далее.
Юнгам следовало знать: стрелка компаса не тянется к тем полюсам, что обозначены на картах и глобусах. Нет! Нордовый, северный конец ее устремлен к магнитному полюсу планеты – примерно к полуострову Бутия на севере Канады. Симонов провел на классной доске прямую вертикаль меридиана, а рядом с ним пролегла косая линия. Угол между ними он соединил дужкою измерения.
– Этот угол между географическим меридианом, который называется истинным, и направлением стрелки компаса и есть магнитное склонение. Следовательно, мы имеем первую поправку к курсу корабля. Мало того, в открытом океане корабль может войти в область более высокого магнитного влияния, и тогда поправка изменится. Наконец, случаются магнитные бури, когда компас может просто взбеситься. Склонение же бывает к осту или весту – с плюсом или минусом. Прошу так и записать.
Кажется, капитан-лейтенант решил сделать все, чтобы юнги потеряли веру в магнитный компас. Юнги знали, что склонение – не единственный порок компаса, есть и другие, более сложные. Корабли, как известно, собирают из металлов. Железо активно воздействует на стрелки корабельных компасов – с такой силой, что компасы способны показать север на юге. Это – девиация, опасный враг мореплавания. Рассказав о ней, Симонов возле двух линий – истинного и магнитного меридианов – провел третью, косую линию.
– Образовался еще один угол поправки к курсу нашего корабля. Задача усложнилась. А теперь допустим, что наш корабль выбросил в противника тонны снарядов. Погреба его опустели. Значит, воздействие железа на компас уменьшилось, а поправка на девиацию снова изменилась. Противник стал нас преследовать. Или мы его. На форсаже машин прогрелись трубы и палубы. Воздействие тепла на стрелку компаса усилилось, и она опять отклонилась. Рядом с ходовой рубкой включили мотор – сейчас же возникло магнитное поле, которое сбивает нас с курса, и штурман уже измучился от внесения все новых и новых поправок к курсу…
Закончил Симонов предупреждением:
– Таким образом, при заступлении на ходовую вахту рулевой обязан проверить даже свои карманы. Нет ли в них чего железного? В число запрещенных предметов входят ключи, перочинные ножики. И даже… тонкий прутик стального каркаса в бескозырке.
Финикин при этих словах тронул свой железный зуб.
– Придется вырвать, – улыбнулся Симонов.
– Это как?
– Очень просто. Щипцами. А вставить, например, золотой. Золото относится к числу нейтральных металлов, которые не могут воздействовать на стрелки магнитных компасов.
Финикин растерянно понурился, бормоча:
– Золото… где взять-то? Небось денег стоит. Хоть бы предупреждали, когда в рулевые записывали.
– Магнитный курс корабля устарел! – закончил лекцию Симонов. – Сейчас флот равняется по истинному курсу, в основе которого лежит прямая и четкая линия между полюсами – истинный меридиан.
В коридорах уже бегали дежурные со звонками, оповещая о конце занятий, но юнги-рулевые выждали заключительного аккорда лекции.
– Истинный меридиан! – повторил Симонов. – Сейчас флот идет по истинному курсу. А дает этот курс гироскопический компас. Но гирокомпасы – область знаний штурманских электриков. Подготовка этих специалистов обходится государству недешево, на флоте их мало. На подводной лодке – один, на Эсминце – два человека. На линкоре – точно не скажу. На линкорах я не плавал.
– А мы тоже будем изучать гирокомпасы?
– Быть рулевым и не знать электронавигационных приборов нельзя. Но ознакомят вас с гирокомпасами кратенько. Без углубления в тему. Преподаватель еще не прибыл. Ждем его с флота. Скоро приедет, и тогда берегитесь, как бы не нахватать двоек. Дело трудное…
В перерыве все обступили Финикина.
– Когда зуб-то рвать пойдем?
– А хоть сейчас! Только пускай золотой вставят.
Федя Артюхов буркнул:
– Охота вам связываться… с этим.
Савка всегда уважал Артюхова, иногда почему-то даже жалел. Однажды он тихонько спросил его:
– Федя, скажи – а воровать… страшно?
– Не знаю, – ответил Артюхов. – У сытого да жадного, когда ты сам голодный, своровать еще можно. Но совсем уж противно голодному красть у голодного. И больше ты ко мне с этим не приставай.
* * *
В роте их ждала радость – привезли лыжи. Боцмана кинулись на них первыми, вмиг расхватали самые лучшие, с хорошими палками. Боцмана вообще задирали носы не в меру. Они как-никак единственные из юнг, которым предстоит лично вести огонь по противнику.
В кубрике рулевых шла суетливая возня. Если полсотни мальчишек запихнуть в одно помещение, они могут так побеседовать между собою, что у взрослых через десять минут затрещат головы. Росомаха уже разбирал свою койку, а Колесника еще не было, он утащился в соседний колхоз на танцульки.
– Ти-ха! Ти-ха! – взывал к юнгам Росомаха.
Стало чуть-чуть потише, и в этой случайной паузе все расслышали, как Финикин обратился к старшине:
– Разрешите доложить, что у меня банку варенья сперли. Вчера была, а сегодня – нету.
Росомаха вновь застегнул манжеты своей фланелевки.
– Ти-ха! Кто у этого товарища банку варенья увел?
Вот теперь в кубрике стало совсем тихо.
– Никто не сознается? – вопросил старшина. – Или вам неизвестно, что воровство особо жестоко карается на флоте?
Все молчали. Кто был удивлен. Кто пристыжен.
– Становись! – скомандовал Росомаха.
Вдоль левого «борта» вытянулась шеренга колесниковского класса, вдоль правого – класса Росомахи. Лампочки светили вполнакала, от печки несло жаром. Забытые учебники и тетрадки валялись на столах и койках.
Росомаха рысцой пробежал вдоль шеренг.
– Еще раз спрашиваю – кто взял банку?
Финикин проговорил:
– Артюхова допросите. Пусть он мое варенье отдаст.
– Артюхов, это случайно не твоя работа?
Тот отвечал старшине с достоинством:
– А почему вы именно меня спрашиваете?
– Так ты же… – начал было Росомаха и умолк.
Из шеренги левого «борта» кричали:
– У нашего Серебрякова вчера кто-то перышко из ручки выдернул. Может, это один и тот же гад работает!
Растерявшийся Росомаха вызвал из строя Московского.
– Старший, – сказал он Игорю, – этого дела мы так не оставим. Ты начинай с того конца кубрика, а я с этого. Из строя никому не выходить, пока не обыщем все койки.
Росомаха разворошил постель Феди Артюхова, заглянул на его полочку, отвернул матрас. Нигде вареньем даже не капнуто. Московский нехотя пощупал рукой книги на полке Коли Поскочина, отодвинул куски мыла и… вытащил банку.
– Вот она! – сказал Игорь в полном изумлении.
Из банки торчала ложка. Половины варенья уже не было.
Финикин сразу полез на Колю Поскочина.
– Умника из себя строишь, а сам… Твое это было варенье? Тебе его прислали? Я вот сейчас как врежу…
Но тут прозвучал резкий голос Артюхова:
– Не тронь маленького. Что он тебе худого сделал?
– Как что сделал? Он же мое варенье слопал.
– Захотел и слопал. А тебя это не касается.
– Видали? Мое варенье едят, а меня это не касается.
– Дурак! – ответил Артюхов. – Ты еще жизни не видывал…
– А ты… Ты сам вор и другого вора покрыть хочешь.
Артюхов, побледнев, двинулся на Финикина:
– Слушай, ты! За такие слова я тебя так кокну по твоей банке, что из нее последнее варенье вытечет. Да, я крал. Чтобы не подохнуть. Но я копейки не украл с тех пор, как попал на флот…
– Кокну, кокну… Ишь кокальщик какой нашелся. Эво, старшина рядом стоит. Он тебя живо на отсидку отправит.
– Прекратите! – вмешался в спор Росомаха. – А то и правда возьму и обоих вас закатаю на гауптвахту… Кончайте баланду! Дело ясное. Юнга Поскочин, ты зачем чужое хватаешь?
Бедный «философ» горчайше разрыдался:
– Сам не знаю… сладкого захотелось… не удержался!
Росомаха еще крутил в руках липкую банку.
– Держи сам! – и сунул банку Финикину. – Юнга Поскочин, а тебе известно, что воровать нехорошо?
– Известно… конечно же! – отвечал Коля.
– А если так, то, выходит, действовал сознательно. Это как понимать? Всяких там Кантов изучаешь, а к себе философски отнестись не можешь… Чего молчишь? Отвечай.
Явился с танцев Колесник – заснеженный, румяный.
– Что за ярмарка? – удивился он с порога.
– Да вот… вора нашли, – мрачно пояснил Росомаха.
Из класса Колесника надрывно взывали к честности:
– Заодно и перышко поищите. Писать человеку нечем!
Савка слышал, как Росомаха тихо сказал Колеснику:
– Мне этого Канта, чтоб ему ни дна, ни покрышки, честно-то говоря, позарез жалко. Лучше бы он, сукин сын, слопал варенье, а банку в сугроб закинул…
Шепотком отвечал ему Колесник:
– У нас на крейсере такого Финикина давно бы в гальюн сунули и воду спустили. Поскочин-то – пацан. А кто не тягал варенья у бабушки из буфета?
– Сравнил. Дома высекут – и порядок. А здесь из-за такой ерунды может кончиться плачевно…
Савке стало безумно жаль Колю, и никак не укладывалось в голове, что он может украсть.
– Коля, – спросил он, – зачем ты это сделал?
Тот поднял лицо – страдальческое, в слезах:
– Да не вор же я… Просто сладкого хотелось.
Росомаха велел юнгам отходить ко сну, но кубрик еще долго бурлил, по углам ожесточенно спорили. Гнев рулевых, как ни странно, был направлен в основном против Финикина с его банками.
– Хозяин! – с презрением говорили ему. – Если б не твои сласти, так и позора не было бы. Нашли, что прислать, родители – варенье! Лучше бы гуталину для сапог прислали или порошку зубного, чтобы бляхи драить.
– Чего вы на меня-то накидываетесь? Я разве украл?
– Провокатор ты! – было заявлено от Игоря Московского.
– Я провокатор? – изумился Финикин.
– А кто же ты еще? Расставил свои банки и лижет. То малиновое. То вишневое. То собачье. Вот человек и не выдержал. А кто его подначил, как не ты?
Финикин отбивался, как мог:
– По-вашему, я всех должен угощать? Вас двадцать пять едоков в классе. Да по другому «борту» еще столько же облизывается. Моим родителям на полсотни ртов не напастись.
– Давись сам, – отвечали ему юнги. – Только слопай поскорее и кончай эту канитель. Не порти нам настроение.
– Дневальный! – требовал Росомаха. – Гаси свет!
Один лишь Джек Баранов отмолчался в этих спорах.
– А ты что? – спросил его Савка.
– У меня на этот счет свое мнение.
* * *
В соседних классах радистов уже стала попискивать, как мышь в подвале, морзянка: та-ти-ти, та, та-та-ти, ти-та… Сначала робкая и сбивчивая, она все чаще взрывалась каскадами бравурных передач. Уже появились юнги-мастера, гнавшие количество знаков по секундомеру – все быстрее, все больше. Рота радистов, чтобы юнги не потеряли чуткость руки, была освобождена от тяжелых работ – валки леса, пилки дров и прочего.
Такая же морзянка проникла и в классы роты рулевых. Только здесь она беззвучно билась в пучках света. Старшина Фокин отщелкивал ее на клавишах Ратьера, и рулевые по проблескам фонаря хором читали слова, а потом и целые фразы:
– По пра-во-му бор-ту и-ме-ю бар-жу с топ-ли-вом…
Флажный семафор казался юнгам труднее. Допустим, дается «веди»: правая рука держит флажок горизонтально. Но при чтении сигнал виден читающему зеркально: для него флажок реет уже не справа, а слева. Фокин не спешил. Поначалу писал флажками простые обозначения: «вызываю на разговор», «понял», «не разобрал», «повтори», «передвинься», «не могу принимать». Затем старшина стал писать текст.
– Не бойтесь, буду давать медленно.
Класс рулевых загудел, прочитывая слова, и отдельные ошибки одиночек потерялись в общем правильном хоре.
– Како… он… рцы… аз… буки… люди… мягко.
Фокин дал отмашку «оканчиваю». Получилось слово «корабль». Быстрее всех выдал шестьдесят знаков в минуту Федя Артюхов. Фокин обрадовался:
– Ставлю тебе пятерку. Первая в вашем классе! – И добавил: – А сейчас открою один секрет, известный всем сигнальщикам флота. Мы никогда не разводим руки так широко, как это делает новичок, стараясь, чтобы его поняли. Смотрите, в чем заключается секрет стремительной передачи семафора…
Фокин стал писать. Но руки старшины при этом не разлетались в стороны, как это рисуют на картинках. Руки мелькали лишь впереди корпуса. Фокин сократил размах флажков, и движения его рук стали взрывчатократкими, напоминая жесты экспансивного человека при разговоре.
– Только так! – сказал он, окончив передачу. – Можно ставить рекорды, если уверен, что тебя поймет читающий. Издали-то даже сокращенные размахи рук читаются легко. Особенно – на фоне неба.
Следующий урок – устройство рулей, поворотливость и маневренность корабля при эволюциях. Вел этот предмет инженер-капитан третьего ранга Плакидов, человек бывалый и строгий. Он не делал никаких скидок на то, знаком юнга с физикой или нет. Плакидов в случае недоразумения говорил:
– Удивляюсь! Чему вас в школе учат?
Урок, ответственный и трудный, начался.
– Для начала повторим пройденное, – сказал Плакидов, ни на кого не глядя. – Юнга Огурцов!
– Есть юнга Огурцов.
– Прошу. Составные части руля.
– Есть! Плоскость руля называется пером, ось вращения – баллер. Баллер связан с румпелем и рулевым приводом, который ведет к штурвалу на мостик. Передняя кромка руля, что прикасается к ахтерштевню, называется рудерписом, а нижняя кромка – пяткой.
– Ты забыл гельмпорт и рудерпост. Повторить!
– Есть. – Савка, недовольный собой, садится на место.
– Юнга Баранов, что вам известно о «гитаре»?
– «Гитарой» моряки зовут рулевой привод Дэвиса.
– Прошу. Устройство.
Класс слушает, как Джек с трудом выгребается из гаек с ползунами и червячно-дифференциальных редукторов… Выгребся!
– Ставлю четыре, – говорит Плакидов. – Юнга Поскочин…
Тягостное молчание класса рулевых.
– Нет Поскочина? Дежурный!
– Есть дежурный, – поднимается с места Финикин.
– Почему отсутствует юнга Поскочин?
– В роте уборку делает. Он к занятиям не допущен. У своего же товарища банку вишневого…
Игорь Московский резко дергает Финикина за подол голландки, заставляя его прервать гневное прокурорское выступление.
– Тогда, – говорит Плакидов, – вам, Финикин, придется ответить за отсутствующего Поскочина. Для начала обрисуйте нам процессы, происходящие при работе винта правого шага, и явление отбрасываемой струи. Предстоит похудожничать, а потому идите к доске.
Финикин берет мел, но до рисования ему далеко.
– Ну, винт… – говорит он.
– Так. Винт! – охотно подтверждает Плакидов, вышагивая по классу.
– Он работает…
– Так. Работает.
– Ну, он правого шага. Крутится в эту сторону…
– В какую «эту»? – возмущается Плакидов, забравшийся тем временем в угол класса. – Флотский язык точен! Представьте себя наблюдателем работы винта правого шага… Что вы наблюдаете?
Финикин, надувшись, отмалчивается у доски.
– Значит, ничего не наблюдаете… Ни завихрений, ни сил реакции? – Плакидов удручен. – О чем вы думаете?
– Забыл… – сознается Финикин.
– Садитесь. Для развития памяти ставлю вам двойку.
– Не успел, – оправдывается Финикин. – Расстроился вчера.
Плакидов не терпит таких ответов.
– Какие могут быть у юнги причины для расстройства? Или вы отец семейства, обремененный чадами? Сыты, обуты, одеты…
Инженер-капитан третьего ранга развешивает по стенам схемы и технические чертежи, которые по вечерам рисует сам – искусно и добротно. Чувствуется большая любовь Плакидова к делу, и класс невольно сжимается, когда он берется за указку. Сейчас на всех немощных в физике горохом посыплются всякие там векторы всасывающих струй…
– Итак, – начинает Плакидов, – вы стоите на мостике у штурвала. Положение руля нулевое. То есть, говоря по-морскому, руль в диаметральной плоскости. У вас на корабле винт правого шага. Дали «средний вперед». В какую сторону покатится ваш корабль?
– Прямо! – хором сообщают юнги.
– Почему?
– Потому что руль-то стоит прямо… на нуле!
– Ох, опасное заблуждение, – причмокивает Плакидов. – Если руль стоит прямо и дан ход винту правого шага, то корма вашего корабля будет заброшена тоже вправо. А нос корабля круто рванется влево. Произойдет разворот «на пятке», опасный в тесноте гавани. Понятно? Теперь рассмотрим загадочные процессы, происходящие под килем корабля…
Плакидов выводит юнг в море. На переменных скоростях они ведут корабли. Под ними вращаются винты правого и левого шага. На эсминцах по два винта. На крейсерах по три. На линкорах до пяти. Возникает дикий хаос мощных водяных струй. С полного вперед машины реверсируют на полный назад. За сорок минут урока юнги не раз терпят жестокие катастрофы. Их кормы забрасывает на соседние корабли. Они повинны в чудовищных авариях. Встреча с опасной инерцией кончается тем, что корабли таранят причалы и стальные бивни форштевней с хрустом разбрасывают по воде просмоленные бревна…
– Теперь вы понимаете, – заканчивает лекцию Плакидов, – насколько безмятежна была ваша жизнь раньше. Вам ведь казалось, что рулевой на мостике – вроде опереточного героя. Сказали ему «вправо» – он покатил штурвал вправо. Сказали «влево» – пожалуйста, готово дело, лево руля. Но управление кораблем – это наука, построенная на знании, глазомере, опыте – и на риске! Бывают дикие случаи, когда руль до предела положен вправо, по корабль катится влево…
Плакидов берет под локоть журнал и указку. На прощание его стальной перст выстукивает по рыжей маковке Финикина:
– У вас не должно быть никаких забот, кроме одной: учиться, учиться и учиться. А что еще? Че-пу-ха!
* * *
В кубрике их ждал приунывший Росомаха. Честно говоря, насколько Колесник был весел и бесшабашен, настолько Росомаха по характеру был занудой. Он утюжил через тряпку свои клеши, и от широких штанин валил пар, пахнувший уксусом. Плаксивым голосом Росомаха заговорил:
– Драть бы вас всех! Теперь нам из этого поганого варенья не вылезти, влипли в него всем классом, как мухи. Уже и начальство пронюхало.
– Ну и что ж, – бодрились юнги. – Мы рассудим по-товарищески.
– Вы по-товарищески, а командование – по уставу. Могут вашего философа и с флота попросить. Он несовершеннолетний, его демобилизовывать не будут, а просто вышибут, и дело с концом!
Поскочин, совсем опечаленный, весь день мыл полы в землянках, колол дрова, топил печки. Кажется, он был готов к самому худшему. Юнги сочувствовали ему:
– Не грусти! Мы тебе пропасть не дадим…
Открытое комсомольское собрание проводили в кубрике рулевых. Присутствовали и те юнги, что не были комсомольцами по малолетству. Пришел заснеженный с ног до головы Щедровский, явился и Кравцов.
– Случай возмутительный, – сказал замполит. – Конечно, варенье – ерунда, важен сам факт воровства. Поскочин еще только начинает служить и уже так опозорился. Вам известно, что подобные вещи на флоте не прощаются. Мы должны быть принципиальными и строгими. Дурную траву – с поля вон.
Росомаху попросили дать характеристику Поскочину.
– Дурного не замечалось. Я всегда считал его хорошим, дисциплинированным юнгой. Что с ним стряслось, и сам не пойму.
Поскочин, тоже не комсомолец по причине малых лет, плакал и твердил одно:
– Как вы не понимаете? Просто сладкого захотелось…
Кравцов твердо бил ребром ладони по краю стола:
– Ты прежде подумал ли о мерзости своего поступка?
– Нет, не думал. Как увидел сладкое, так меня и потянуло.
Савка, страдая за Колю, поднял руку.
– Можно я?
Ему дали слово, и он сказал кратко, но горячо:
– Я так думаю, что юнга Поскочин понял всю нехорошесть своего поступка, и больше он так делать не будет.
– Ну, это уже разговор для детских яслей, – вступился Щедровский. – Если все на флоте, совершив проступок, станут говорить, что они больше не будут, то во что обратится служба? Надо рассуждать серьезно.
Росомаха, кашлянув в кулак, робко сказал:
– В самом деле, товарищи, давайте серьезнее…
Замполит оглядел юнг постарше:
– Из комсомольцев кто выскажется?
– Я!
Над столом поднялся комсорг Джек Баранов. Он был красивым юношей. Широкая голландка навыпуск великолепно шла к его стройной фигуре, и даже стрижка наголо не портила его, как других юнг, а казалась особой прической.
– Давай! – сказал ему Кравцов.
– Мое мнение особое, – начал Джек. – Считаю, что Коля Поскочин поступил с этим дурацким вареньем правильно!
Это было так неожиданно, что поначалу Джека не поняли. Упрямо мотнув головой, он продолжал:
– Флот кулацких замашек не терпит. Юнга Поскочин самовольно раскулачил Финикина, но раскулачил правильно. Как принято на флоте? Твое – мое. А мое – твое. Представьте на минуту, что мы сейчас сидим не в землянке, а в отсеке подводной лодки. Завтра в этом отсеке мы, может быть, задохнемся на грунте, так разве ты или я станем прятать друг от друга какую-то банку варенья?
Тишина в кубрике рулевых. Тишина…
– Поскочин, – продолжал Джек, – поступил по законам святого морского братства. Твое, Финикин, он взял у тебя, как свое. Но если ты возьмешь у Поскочина все, что пожелаешь, он жалеть не будет, в этом можешь не сомневаться. – Джек повернулся к Щедровскому: – Поймите меня правильно. На чужое мы не заримся. Посылка пришла не нам, и Финикин вправе ею распоряжаться. Но если уж он такой жадюга, взял бы две банки варенья, принес бы к завтраку на камбуз и выставил бы на стол: вот вам, ребята! Это было бы честнее и порядочнее, чем забираться на верхотуру и там, согнувшись в три погибели, наслаждаться в одиночку… Мы не защищаем Поскочина! Но мы осуждаем и Финикина.
Игорь Московский был краток:
– Поскочин всегда был хорошим товарищем, и с ним я пошел бы в любую заваруху, хоть на гибель. А что касается товарища Финикина… я бы еще подумал, идти с ним или не идти.
Остальные юнги соглашались:
– Верно! Чего уж там. Не варенье дорого, а чтобы все по-человечески было… Разве можно так, как Финикин?
Поскочин всхлипнул, счастливый. Финикин проворчал:
– Это не по существу! Варенье-то мое съели… Факт!
Щедровский велел ему замолчать:
– Не лезь со своим вареньем. Тут вопрос посложнее…
Кажется, офицеры поняли суть дела. И поняли ее правильно. Обстановка разрядилась, и Кравцов лукаво подмигнул Поскочину:
– Не рыдай! Флот не выдаст – свинья не съест…
После отбоя, когда погасили свет в кубрике, с высоты третьего этажа долго слышался печальный перезвон. Это Финикин в потемках сортировал свои банки с вареньем.
– Меня же обчистили, и я же виноватым остался. Где же справедливость?
Возня с банками была прервана окриком Росомахи:
– Слушай! Тебе еще не надоела твоя сладкая жизнь?
Все затихло. Мир и покой…
А в шесть утра – еще темнотища над Соловками – от большака уже поют залихватские горны: вставай, побудка… Никто потом ни словом не упрекнул Колю Поскочина за его житейское прегрешение, но зато слова Джека Баранова о морском братстве прочно засели в памяти каждого, и они, эти слова, определят еще многое…
Юнги учились быть щедрыми. Иначе нельзя!
* * *
Когда закончилось комсомольское собрание, Савка на улице возле землянок нагнал Щедровского.
– А, Огурцов! Что скажешь?
Савка рассказал о своих заботах. Бабушка в Ленинграде, отец еще летом ушел в морскую пехоту, под Сталинград, и с тех пор не пишет.
– Ничего мне не сигналит! – закончил Савка свой рассказ.
– Насколько я понял, ты хочешь навести справки об отце. Это нелегко. Если погиб – скорее ответят. А если пропал без вести, тогда устанешь дожидаться. Откуда отец призывался?
– Он не призывался. Служил на Северном флоте в таком же звании, как и вы… Был комиссаром.
– Ну, комиссаров теперь нет. Ладно, – сказал замполит. – Пошлем запрос, но скорого ответа не жди. Сам знаешь, какая идет война. Не до переписки.
Щедровский глянул на часы, потом на небо, вдоль которого распускался павлиний хвост полярного сияния. Шумел черный лес.
– Комиссар Огурцов… Кажется, я его знал. Да, встречались однажды на конференции. – Щедровский вдруг снял перчатку и подал Савке теплую ладонь. – Беги в кубрик. Уши отморозишь.
Утром, после умывания в ледяных прорубях, юнги обычно толпились в кубриках возле расписания занятий, еще красные с мороза, запыхавшиеся от беготни по сугробам. Обсуждали предстоящий день.
– Первый урок – служба погоды, Зайцев ведет.
Метеорология, тайны стихий… Лейтенант Зайцев, щеголеватый, чуточку язвительный, интересовал юнг сам по себе, но и предмет свой вел интересно.
– Что у нас было в субботу? – спросил он, усаживаясь за стол.
– Давление. Циклоны. Муссоны и пассаты.
– Ага. Анероиды и барографы я вам уже читал?
– Читали. Остановились на влажности воздуха.
– Так. Значит, сегодня пробежим дальше.
Зайцев отправился гулять между рядами столов, источая запах одеколона.
– Значение службы погоды в нынешней войне неизмеримо возросло. От метеосводок зависят действия армий и флотов, зависит исход битв на воде и в воздухе. Перед вами – гигрограф, прибор для автоматической записи влажности воздуха. Его действие основано на свойстве человеческого волоса укорачиваться или удлиняться с изменением влажности в атмосфере. Причем, как выяснили ученые, лучше всего реагирует на влажность рыжий волос.
Класс дружно обрадовался:
– У нас Финикин рыжий! Если его два года не стричь, он весь флот обеспечит рыжими волосами. Можно за границу продавать!
Зайцев даже не улыбнулся.
– При всем моем уважении к товарищу Финикину должен сразу его огорчить. Волосы для приборов берутся от рыжих женщин. Век живи – век учись.
– А почему от женщин, товарищ лейтенант?
– Женский волос мягче, восприимчивее и эластичнее. Подойдите к столу. Спокойнее, без давки. Вот он, этот прибор, который так важен в морской метеорологии. Он же позволяет кораблям вовремя избежать взрывоопасной сухости или влажности в погребах, где хранятся боеприпасы.
Зайцев позволял юнгам не только смотреть, но и щупать пальцами, крутить барабан автомата. Не беда, если испортят учебный прибор, – важно научить!
– Насмотрелись? По местам. Откройте тетради. Кто из вас читал книгу Лухманова «Соленый ветер»?
Выяснилось, что половина класса знакома с нею.
– Добро, – похвалил их Зайцев. – Лухманов, бывший капитан парусного судна, написал стихи… Многовековый опыт мореплавателей выявил ряд удивительно точных примет погоды. Лухманов, чтобы легче запомнить, изложил эти приметы в стихах. Конечно, все знают: если небо красно к вечеру, моряку бояться нечего, если красно поутру, моряку не по нутру… А вот приметы по облакам:

Радуга утром – дело плохое,
Радуга вечером – дело иное.
Если солнце село в воду,
Жди хорошую погоду.
Если солнце село в тучку,
Берегись – получишь взбучку.
Вечером небо коль полно огня,
Утром же зорю туман застилает, —
Верные признаки ясного дня,
Старый моряк парусов прибавляет.
Савка, записывая стихи, наслаждался, и урок окончился незаметно.
– Поздравляю вас, – сказал Зайцев на прощание, – в Савватьево прибыл преподаватель электронавигационных инструментов. Толковый специалист флота, мичман Сайгин, прошу любить и жаловать.
– Уррр-а! – обрадовались юнги, вскакивая из-за столов.
– Чему вы радуетесь? – удивился Зайцев. – Мичман Сайгин сейчас задаст вам перцу…
– Мы радуемся другому, – признались юнги…
* * *
Звонок – и с чемоданчиком в руке мичман явился в класс рулевых. Обыкновенный мичман, каких много на флоте. Только маленького роста. Да на левом рукаве кителя два золотых шеврона, означающих десять лет службы сверх срока. Что было неприятным в Сайгине, так это сладенькая улыбочка. Впрочем, юнги уже понимали, что внешность человека бывает обманчивой. Вон Аграмов – уж каким страшилой показался на первых порах, а теперь они в нем души не чают.
Сайгин действовал молча. Покопался в своем чемодане, и в руках его вдруг оказался волчок. Самая обычная детская игрушка-волчок. Не спеша мичман поместил чемодан под стол и – улыбка! улыбка! улыбка! – раскрутил волчок на плоскости стола. Юнги смотрели, как вращается игрушка, и ничего не понимали. Ведь Сайгин им еще и слова не сказал. Похоже было, что мичман просто решил поиграть немного…
Наконец мичман произнес:
– Оп! – И линейкой подсек волчок снизу.
Теперь волчок вертелся на самом конце линейки, и Сайгин обошел с ним весь класс, продолжая улыбаться. Раздалось:
– Оп! – И с линейки волчок перепрыгнул на подоконник.
Вращение его угасло, а мичман перестал улыбаться.
– Всем вам знакома эта игрушка, – заговорил он. – Между тем великий Леонард Эйлер уже относился к волчку с большим почтением. Он подозревал, что в волчке скрыта загадка, но… какая? Если бы волчок был только игрушкой, то его свойства не стали бы изучать такие корифеи науки, как Софья Ковалевская, академик князь Голицын, кораблестроитель Крылов и отец русского воздухоплавания Жуковский. Советую вам забыть об игрушке… Сейчас перед вами откроется окно в новый мир.
Сайгин подтянул рукава, словно фокусник на эстраде, и снова сунулся носом в свой волшебный чемоданчик. Он извлек оттуда блещущее никелем сооружение. В системе кардановых колец покоился волчок – только массивный, на шарикоподшипниках.
– Карданов подвес вам уже знаком. Именно благодаря ему ось волчка вращается в любом направлении, а сам волчок как бы подвешен в свободном пространстве. Поэтому он и перестал быть игрушкой, а превратился в особый прибор, название которому – гироскоп… Вот вы – все равно, кто из вас – подойдите!
Артюхов шагнул к гироскопу. Мичман велел ему:
– Надавите на любой конец оси слева направо.
Федя тихонько толкнул гироскоп по горизонтали.
– Теперь ткните его снизу вверх… смелее!
Артюхов выполнил приказание.
– Вы убедились, что гироскоп охотно вам подчиняется?
– Да, – кивнул Федя. – Отлично убедился.
– Тогда садитесь на место.
Сайгин достал из кармана длинный тонкий шнурок.
– Сейчас мы заставим этот гироскоп работать.
Он продел шнурок в отверстие на оси гироскопа и во всю длину намотал его на ось. Потом взялся за кончик шнурка, притих, напрягаясь перед рывком, и сильно дернул шнурок на себя. Гироскоп стремительно вошел во вращение, класс наполнился ровным ноющим звуком. Сайгин спрятал шнурок в карман.
– Гироскоп работает, – сказал он, опять сладко улыбаясь. – Обратите внимание, сейчас его ось глядит вон в тот угол класса. Представьте себе, что он вращается час, два, три, четыре часа… Куда, по вашему мнению, будет направлена ось гироскопа, скажем, часов эдак через пять-шесть?
Никто не знал. Послышались предположения:
– Туда же… в угол.
– Неправда! – вдруг крикнул Сайгин. – Через пять-шесть часов постоянного вращения гироскоп направит свою ось вот в это окно. Единый вздох удивления юнг. – А все просто, – ошарашил их мичман. – Вы совсем забыли о Земле! Гироскоп сохранит свое положение в пространстве неизменным. Но Земля-то ведь за это время совершит четверть оборота. За двадцать четыре часа работы гироскоп обведет своей осью всю комнату и через сутки уставится опять в этот угол… Вы меня поняли?
Вращалась планета, и как бы независимо от нее крутился гироскоп. Сайгин рукою остановил его движение. Ротор сразу ожил. Чередуясь в блеске никеля, замелькали его кардановы кольца, обнимающие гироскоп, уже отдыхающий от быстрого бега.
– Откройте тетради. Запишите крупными буквами. Слово в слово, как я вам скажу. Диктую: ОСЬ СВОБОДНО ПОДВЕШЕННОГО ГИРОСКОПА СОХРАНЯЕТ В МИРОВОМ ПРОСТРАНСТВЕ НЕИЗМЕННОЕ НАПРАВЛЕНИЕ… Вот это и есть первое, самое значимое правило гироскопа!
Шнурком он раскрутил гироскоп еще сильнее.
– Меня, – сказал мичман, – не удивляет, когда ребята катаются на велосипедах, сняв руки с руля. По сути дела, колеса велосипеда есть такой же гироскоп. Снаряду, летящему во врага, нарезы в стволе орудия придают вращательное движение – вот вам еще один гироскоп! Торпеда знаменитой лунинской подлодки, поразившая гитлеровский флагман «Тирпитц», управлялась в своем стремлении под водой прибором Обри – вот еще один гироскоп! Перед войной в нашей стране проводились опыты по созданию однорельсового пути и одноколесного вагона – в основу положен принцип гироскопа! Океанские лайнеры не боятся шторма – любую их качку успокаивают гигантские роторы гироскопов… По сути дела, – заключил Сайгин, – мы с вами живем в окружении гироскопов, сами того не подозревая. Мало того, наша планета Земля, населенная мыслящими существами, тоже является гироскопом, заключенным в мировом пространстве гироскопических галактик… Разве это не прекрасно?
Гироскоп перед мичманом еще вращался.
– Вот ты… Как тебя зовут?
Савку сдернуло со скамьи навстречу учителю-волшебнику.
– Подойди сюда… Артюхов уже убедил вас, что в спокойном состоянии ось гироскопа покорно подчиняется внешней силе. Теперь попросим юнгу Огурцова поставить опыт на работающем гироскопе. Дави на ось в любом направлении, – сказал мичман.
Кончиком карандаша Савка тронул ось, и вдруг гироскоп рванулся в другую сторону. Савка направил усилие точно сверху вниз. Но гироскоп, сердито воя, развернул свою ось по горизонту. Савка стал нажимать слева направо – тогда ротор вдруг полез осью куда-то кверху, строптивый и непокорный.
– Садись! – велел мичман Савке. – Как видите, волчок не так уж прост. Он не подчиняется той силе, которая к нему извне прикладывается. Вот и родилось второе правило гироскопа… Запишите и подчеркните: ЕСЛИ К ОСИ СВОБОДНОГО ГИРОСКОПА В РАБОТАЮЩЕМ СОСТОЯНИИ ПРИЛОЖИТЬ ВНЕШНЮЮ СИЛУ, ТО ОСЬ ЕГО ПОСЛЕДУЕТ НЕ В НАПРАВЛЕНИИ ПРИЛОЖЕННОЙ СИЛЫ, А В ПЕРПЕНДИКУЛЯРНОМ НАПРАВЛЕНИИ. Эти два правила знать твердо, иначе никогда не поймете дальнейшего…
Совсем некстати прозвенел звонок на перерыв.
– Десять минут отдыха, – сказал Сайгин, – после чего мы перейдем к главному, без чего современный флот не способен сражаться…
В коридоре юнги делились:
– Ну вот! О баранке теперь и речи быть не может.
– Понимаешь, – волновался Поскочин, – здесь что-то есть. Тут заключена тайна. Я чувствую, что мичман куда-то клонит.
– Я тоже подозреваю, – согласился Джек Баранов. – Еще не знаю, что будет, но уверен, что что-то будет…
Финикин вставил в общий разговор свое веское слово:
– Ведь сказали же: рулевым это можно знать, а можно и не знать. Только бы поменьше слов иностранных…
Из боцманского класса к ним подошел Синяков:
– Привет извозчикам! – И попросил басом: – Нет ли чинарика какого курнуть? Сейчас опять двояк схватил по такелажу.
Курева ни у кого не было.
– Во нищета! – обозлился Витька, явно страдая. – Курить хочу – спасу нет. Сколько на флоте прослужил, а половину всей службы только тем и занимался, что сшибал чинарики разные…
После перерыва Сайгин взял быка за рога:
– Свойство гироскопа перпендикулярно уклоняться от направления силы носит в науке название прецессии. Представьте себе, что мы имеем гироскоп, работающий постоянно. И так же постоянно будет воздействовать на него внешняя сила. Гироскоп способен работать без остановки, если вращать его электричеством, а не шнурком, как это делал я. Постоянная внешняя сила у нас тоже имеется в запасе с избытком. Это – земное притяжение!..
Не все юнги поняли Сайгина, и мичман пояснил:
– Если к гироскопу подвесить маятник (проще говоря, груз), то маятник, испытывая на себе силу земного притяжения, станет постоянно воздействовать на гироскоп. Не забывайте о притяжении Земли! Совместите эту силу притяжения с двумя правилами гироскопа, которые я велел вам записать в тетради… Ну?
Класс молчал, завороженный. Сайгин неслышной походкой двигался между юнгами, давая им время подумать самим.
– Кто понял, что произойдет? – спросил он.
Нет! Юнги еще не понимали, но они упорно думали.
– Маятник, – сказал Сайгин, помогая им мыслить, – можно ведь сделать из двух сообщающихся сосудов, наполненных какой-либо тяжелой жидкостью… например, ртутью! Она переливается в сосудах, которые стремятся занять положение в зависимости от земного притяжения. А при этом вес ртути постоянно воздействует на ось гироскопа. Земля вращается, гироскоп тоже… Движение оси гироскопа перпендикулярно! Неужели еще не догадались, что произойдет?
Сайгин нарисовал на доске земной шар. Повесил в пространстве роторы гироскопов. Обозначил притяжение Земли, а к гироскопам условно прикрепил маятники – сосуды с переливающейся в них ртутью.
Остановился перед Огурцовым.
– Подумай, – сказал Сайгин, заглядывая Савке в глаза. – Ну, представь себе эту картину… проанализируй все с самого начала.
Савка зажмурился. Гироскоп вращался. Маслянистая ртуть неслышно переливалась в сосудах. Не покоряясь этой силе, ось гироскопа разворачивалась в перпендикулярном направлении и ползла… выше, выше, выше!
В жизни каждого человека бывают моменты некоего озарения, и нечто подобное испытал сейчас Огурцов. От неожиданности он даже вскрикнул:
– Я понял… понял от начала и до конца!
Сайгин остановил гироскоп, и в классе наступила тишина.
– Теперь расскажи нам, что ты понял…
Савка заговорил. Гироскоп уже превратился в ГИРОКОМПАС. Ртуть текла по трубкам. Земля воздействовала на нее, и вот ось гироскопа, противодействуя силе притяжения, стала взбираться… выше, выше, выше – к полюсу! Это и был ИСТИННЫЙ МЕРИДИАН. Теперь ничто не мешало гироскопу – он ведь не подвластен магнитным искажениям, ему не вредит никакое корабельное железо. Установя свою ось в истинном меридиане, гирокомпас давал кораблям ИСТИННЫЙ КУРС.
– Без угла склонения! Без угла девиации!
Класс ожил. Задвигался. Зашелестел.
– Вот это ловко, – произнес Поскочин, переживая. – Как все это сложно. И одновременно просто… Неужели без девиации?
Улыбка растаяла на губах Сайгина:
– Девиация у гирокомпасов есть тоже, но она, возникая при сильной качке, совсем незначительна. Современная война на море невозможна без гирокомпасов! Из лекции капитан-лейтенанта Симонова вы уже знаете, сколь капризен магнитный компас. А гирокомпас, дающий кораблям истинный курс, можно укрыть от осколков внутри отсека. Под защитой брони он и стоит, называемый «маткой», словно царственная пчела в улье. От матки бегут провода на репитеры, отражающие на своих датчиках истинный курс. Практически число репитеров неограниченно. Но гирокомпас не сразу приходит в меридиан (нужно четыре часа, пока его ось не отыщет истинный норд). Магнитный же действует все время. Гирокомпас питается от судового тока, при разрушении энергосистемы он замирает. Это страшно, когда корабль лишится гирокомпаса, от которого зависима и стрельба артиллерии… Две различные системы гирокомпасов – Сперри и Аншютца – вошли в научный обиход под именами их создателей. Поэтому штурманские электрики зовутся по-разному – сперристы или аншютисты.
– А кем были вы на корабле? – спросили юнги.
– Вообще-то я аншютист, но умею работать и на гирокомпасах «сперри». Шестнадцать лет жизни я посвятил службе гирокомпасам и благодарен флоту за такую чудесную профессию.
После занятий Савка Огурцов подошел к Сайгину:
– Не дадите ли почитать что-либо о гироскопах?
– Я бы дал. Да боюсь отпугнуть. Там ведь формулы.
– А я как-нибудь… посижу. Подумаю сам.
Мичман завел юнгу в боковую комнатушку учебного корпуса, которая примыкала к церкви Одигитрии; тут были свалены ящики с приборами. Порылся в столе, достал книгу.
– Вот, почитай Михайлова, нашего моряка-ученого.
– Спасибо. А подчеркивать можно?
– Что хочешь делай. Я дарю ее тебе. А вечером навести меня.
– С удовольствием. А что будем делать?
– Будем монтировать схему гироскопа. Увидишь матку, самую настоящую. Только не увлекайся – тебе быть рулевым!
…Не знал тогда мичман Сайгин, что его ученик уже отравлен ядом. Самым сладким ядом – отравой познания. Савка в эту ночь спал плохо. Сверкающие никелем гироскопы, ровно жужжа, вращались над его койкой, ртуть переливалась из сосуда в сосуд, и оси гирокомпасов – эти колдовские оси! – сами собой искали и находили истинный меридиан… Позже, став намного старше, он говорил о мичмане Сайгине:
– Это был змий-искуситель. С эдакой бесовской улыбочкой. Что он сделал со мной! Весь мир обратился для меня в гироскоп!
* * *Хроника ТАСС (декабрь 1942 года)
4 – в Магнитогорске зажжена крупнейшая в Европе новая домна объемом в 1340 куб. м.
13 – сообщение Совинформбюро о трофеях советских войск и потерях противника под Сталинградом. Взято в плен 72 400 вражеских солдат и офицеров, убито более 94 000.
16 – объявлено, что в Афинах умерло от голода 100 000 человек и что в Греции против оккупантов ведут борьбу 30 000 партизан.
22 – советские войска в районе Среднего Дона продолжают успешно развивать наступление, преследуя отходящие в беспорядке разбитые немецко-фашистские войска.
27 – английский король выступил по радио с обращением к народу Англии: «Армия Советского Союза нанесла противнику потрясающие удары, действие которых на физическое и моральное состояние германского народа трудно измерить».
28 – советские войска южнее Сталинграда продолжали успешно развивать наступление.

Близился год решающих побед – 1943 год, в котором юнгам уже предстоит сражаться за Родину.
* * *
Зимний день на Соловках краток, зато хорошо спится юнгам под сполохами полярного сияния… Зима, зима. До самой трубы завалило кубрики снегом – тепло и уютно под глубоким снежным одеялом. Выбежишь утром в одной тельняшке (плевать, что Полярный круг рядом!), припустишь километра три по большаку, и так славно потом вернуться в жилище, ставшее уже родным.
Началась негласная борьба юнг за первенство в учебе. Никто не желал плестись в хвосте – «на шкентеле», как говорят моряки. Велась отчаянная борьба за каждую пятерку. Савке пришлось немало потягаться, ибо соперники обнаружились опасные – Коля Поскочин, Джек Баранов да и Федя Артюхов из троечников перепрыгнул в прочные четверочники, наступал на пятки отличникам. Поскочин, правда, давал в учебе перебои. Увлекался посторонним. Обложится книгами, забыв обо всем на свете, и запустит занятия. Недавно он «заболел» Рембрандтом; вызывался на погрузку хлеба, в страшную стужу его мотало на грузовике до пекарен кремля, зато из библиотеки гарнизона привозил книги, каких не достать в Савватьеве. Кончилось это увлечение тем, что в простенке между нарами Поскочин приколотил репродукцию с рембрандтовской «Данаи». Росомаха отнесся к ней с подозрением:
– Что это? Никак раздетая? И не стыдно ей?
– Древний мир вообще не стыдился наготы.
– Ты уверен? Ну, ладно. Пускай висит… до лейтенанта!
Лейтенант Кравцов к Рембрандту относился с почтением.
– Но голых вешать в кубрике никак нельзя.
– Она же не голая, товарищ лейтенант, с чего вы взяли?
– Поскочин, я ведь не слепой.
– Голые бывают в бане. А в искусстве, товарищ лейтенант, бывают только обнаженные… Большая разница!
Кравцов отодрал «Данаю» от стенки и утащил к себе.
– Ты лучше не спорь, – сказал он Коле. – Может, она и обнаженная. Но как бы не нагорело нам от политотдела.
Вокруг зима. Тишь, глухомань. Под лютым морозом в полное безветрие не колыхнется елка, ни одна искорка не упадет с ее ветвей. Письма от мам летают к юнгам самолетом. Юнги никуда не летают. Сидят и зубрят. В роте радистов живет тюлень – еще молодой, его держат в корыте. Хозяйственные боцмана завели себе кота; каждый вечер идет перепалка из-за того, с кем Васька будет спать. Рулевые животными не обжились. Но зато рота Кравцова держит первое место в школе по чистоте и порядку. В самом деле, дома таких полов не бывает. Уронил кусок хлеба – подними и ешь: ни пылинки. Русский моряк славится чистоплотностью, а палуба на флоте священна.
Новые кинофильмы доставлялись в Савватьево редко, зрелищами юнг не баловали. Напряжение страны познавалось по сводкам Информбюро и на политзанятиях: от юнг требовали знания военного и политического положения в мире. Иногда по вечерам далекая Москва транслировала на Соловки отличные концерты. Над святыми озерами, над усопшими в древности скитами, над землянками юнг разливалась бравурная хабанера Бизе, звучала патетическая Арагонская хота Глинки, печали и восторги жизни пробуждал гениальный Чайковский… Музыка обретала особую красоту.
– Вот ведь как! – говорили юнги. – Плевать я раньше хотел на эту музыку. А сейчас она всю душу переворачивает, даже непонятно: что со мною? Слезы сами выжимаются…
В клубе юнг появилась самодеятельность – слабенькая, потому что юнги нажимали на учение, а в самодеятельность шли больше лентяи; пристроился туда и Витька Синяков, лихо работавший ногами – чечеточник! Но зато рота радистов уже породила своего поэта – Эс Васильева, и по Школе юнг блуждали нездоровые, панические слухи, будто поэту на камбузе дают по три порции…
Настал последний день сорок второго года. В этот день педагоги, благодушествуя, никому не «врезали» двойки. Чувствовался праздник – большой и веселый. Но все было иначе – не как дома! Елок не покупали, ибо на каждом шагу стояла праздничная елка, украшенная серебром инея. На ужин дали какао, после чего юнги отправились в клуб на концерт. Витька Синяков и в самом деле подметок не жалел, словно грохотом казенной обуви он хотел заглушить свои двойки и тройки. Роль конферансье исполнял старшина Колесник, любивший покрасоваться. Он объявил:
– А сейчас с собственным сочинением в стихах выступит перед вами известный соловецкий писатель – юнга Эс Васильев…
Рота радистов заранее кричала «бис». Савка вытянул шею из воротника шинели, мял в руках шапку с курчавым мехом. Первый писатель в его жизни, и вот сейчас он его увидит. Качнулся занавес, поэт предстал, сверкая надраенной бляхой на сытом животе. Голова у Эс Васильева – громадная, как котел. Он громко прочитал:

Эсминцы – любовь моя ранняя.
Как я завидовал старшим,
Что на мостиках мокрых ранены,
Выводили эсминцы в марше.
Этот марш – по волнам, по зыбям,
Этот марш – под осколочный свист,
Этот марш – по звездам, по рыбам,
Только ветра натужный свист.
От судьбы никаких мне гостинцев
Не нужно. А лишь бы иметь
Юность звонкую на эсминцах,
На эсминцах принять мне смерть!
Никто не заметил, что во второй строфе поэт не нашел рифмы. Из рядов поднялся капитан первого ранга Аграмов в своем кожаном пальто и пожал руку Васильеву – такой чести мало кто удостаивался.
Роты расходились в новогоднюю ночь. Радисты пели:

Мы юнги флота – крепки, как бронь,
За жизнь народа несем огонь.
Германским зверям мы отомстим.
В победу верим – мы победим!
Рулевые, колыхаясь на снегу черной и плотной стенкой, вели свою песню, и грубые голоса боцманов, входивших в состав этой роты, задавали тон остальным:

Пусть в море нас ветер встречает,
«Гремящий» не сбавит свой ход,
И стаи стремительных чаек
Проводят гвардейцев в поход…
Вот и новогодняя ночь – для многих она первая, которую они проведут вне дома. Перед разводом по кубрикам Кравцов поздравил юнг.
– В новом году, – пожелал он роте, – усильте свои успехи в учебе и дисциплине. А сейчас можете весело праздновать.
– Чего праздновать? – спросил Синяков. – Выпить дадут?
– Я дам тебе выпить, – сказал лейтенант Витьке. – Кусок хозяйственного мыла разведу в самом большом ведре с водой – и можешь пить, сколько душа твоя примет…
Время шло к двенадцати, но старшина Росомаха сегодня не рычал, чтобы юнги расползались по нарам. По радио передавали новогоднюю речь Калинина. Савка вышел в тамбур, взял лыжи покороче и прямо с горушки нырнул в ночной лес. Ему хотелось побыть одному, чтобы домечтать обо всем, что еще не исполнилось в жизни и, кажется, не скоро исполнится.
Савка чересчур размечтался и на крутом спуске врезался в ствол сосны. Еще не опомнился, глядя на яркую россыпь звезд над собою, как рядом с ним просвистели чьи-то лыжи и тень человека воткнула в глубокий снег палки.
– Вставай, пентюх, – сказал ему Джек Баранов.
– Это ты? Чего ты здесь?
– Да увидел, что ты ушел, тоже стал на лыжи и побежал за тобой. Ночь… лес… мороз… Мало ли что может случиться!
Так закончилась эта новогодняя ночь, и когда юнги вернулись в кубрик, рота жила уже в году следующем, а Росомаха рычал так же, как и в прошлом году:
– Задрай все пробоины, какие имеешь… Спать, спать!
* * *
Утром Росомаха тащил со спящих одеяла:
– Раздрай глаза, кончай пухнуть… Эй, с Новым годом тебя!
Еще босой, старшина прибавил в репродукторе громкость, и кубрик заполнил голос московского диктора. Совинформбюро сообщало о провале гитлеровских планов под Сталинградом: уже разгромлено полностью тридцать шесть дивизий противника, из их числа шесть танковых полегли в степях крупповскими костьми. В конце сводки диктор сказал: вступила в строй третья очередь Московского метрополитена.
– Здорово! – торжествовали москвичи. – Москва-то строится…
Савка, стеля койку, спросил Баранова:
– Джек, тебе в Москву хочется?
– А чего я там не видел, кроме Клавочки? Москва от меня не убежит. Главное сейчас – подводные лодки. Без них мне – труба!..
Год начался великолепно; что ни день, то новое сообщение: второго января отбиты у врага Великие Луки, третьего – Моздок, четвертого – Нальчик, а пятого – взяли Цымлянскую и Прохладный. Шестого января в кубрик ворвался до предела взволнованный Игорь Московский:
– Слушайте, братцы! Я сейчас такое узнал, что даже сомневаюсь – верить или не верить?
– А что опять случилось?
Старшой класса пожался в дверях:
– Да ведь скажу вам, так вы меня поколотите.
– Выкладывай, что унюхал. Примем с миром.
– Погоны у нас вводят… Погоны!
Долго молчали, потом Артюхов сказал Игорю:
– Перекрестись, бобик… Какие еще там погоны?
– Ей-ей. Слышал, как лейтенант говорил об этом.
Джек Баранов был явно растерян – даже поглупел:
– Да как же так? В кино, бывало, конники кричали: «Бей белопогонников!» А теперь… Ничего не понимаю.
Финикин тоже не отказался от дискуссии:
– Так то белые, а нам нашьют красные.
На него заорали изо всех углов:
– Иди ты! Какие красные… на флоте-то!
– Это не пойдет! Уж тогда синие… или белые.
Посидели и подумали. Коля Поскочин сказал:
– Не знаю, как вам, а мне это нравится. Честно скажу, все у нас есть, а вот на плечах всегда чего-то не хватало.
– Вообще-то, конечно, правильно, – поддержал его Артюхов. – Разве можно представить себе Нахимова или Макарова без погон? Вон развешаны у нас по кубрику их портреты… Что тут позорного? Все армии мира носят погоны, и нам, русским, они тоже к лицу!
Скоро им зачитали приказ: для поднятия воинской дисциплины и выправки, ради большей авторитетности советского воина в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР ввести ношение погонных знаков отличия. «Надевая традиционное отличие – погоны в дни великих победоносных боев против полчищ немецких захватчиков, Красная Армия и Военно-Морской Флот тем самым подчеркивают, что они являются преемниками и продолжателями славных дел русской армии и флота, чьи подвиги нашли признание всего мира…»
– Вопросы есть? – спросил Кравцов, закончив чтение.
Был ясный морозный денек, вовсю наяривало солнце.
– Есть! Когда наденем погоны?
– Без погон не останетесь. Что положено, то положено.
– А что напишут на юнговских погонах?
– Тоже не советую волноваться: что-нибудь придумают.
– Какие там погоны! Нам еще и ленточек не выдали…
– Ты же в шапке стоишь, – отвечал Кравцов. – Зачем тебе на ушанку ленточка? Подожди лета, а сейчас не теряй хладнокровия… Товарищи юнги, – призвал роту лейтенант, – прошу ответить на этот указ новым подъемом в учебе и особенно – в дисциплине…
Только все разошлись, как из тамбура раздался голос:
– Идите скорее смотреть! Там боцмана насмерть бьются.
Все кинулись в землянку боцманов, над входом в которую висела броская надпись: «ЛУЧШИЙ КУБРИК ПО ПОКАЗАТЕЛЯМ ПОРЯДКА И ДИСЦИПЛИНЫ». Словно подтверждая эту широковещательную вывеску, Мишка Здыбнев давал прикурить Витьке Синякову. Парни они оба здоровущие, кулаки у них крепкие – по кубрику летали лавки, кровать старшины грохнулась в сторону… Бились!
Один боцман держал кошку, чтобы кисоньку в драке не помяли.
– За что они так? – спросил его Савка.
– Точно и сам не знаю, – ответил тот, гладя кошку. – Но оба они курящие. Думаю, не из-за махры ли сцепились?
Два парня бились зверски – кулаки их работали, словно шатуны в паровой машине. Хрясть да хрясть! Кто-то из юнг кричал:
– Эй, не пора ли кончать? Побаловались – и хватит!
Другие на это возражали:
– Погоди ты! Пускай Витьке хотя бы нокдаун сделают…
Обрушив вешалку с шинелями, Синяков треснулся на идеально чистую «палубу», пахнущую мылом, содой и хвоей. Здыбнев сказал:
– Ну, как? Получил свое?
Прибежал командир роты, и драка кончилась.
– Ведь только что, минуту назад, я говорил о дисциплине. Здыбнев, как не стыдно? Отличник и старшой… За что бил Синякова?
– Он знает, за что ему дали, – ответил Мишка лейтенанту.
Синяков выбрался из груды шинелей, потрогал разбитую губу.
– За что тебя избил юнга Здыбнев?
– Не знаю, – хмуро буркнул Витька. – Нотами не обменивались.
Явился боцманский старшина, и Кравцов наказал ему:
– Готовь документы в кремль… отправим на гауптвахту!
– На которого готовить?
– Оба хороши…
Савка Огурцов пошел за Мишкой к проруби озера. Боцман брызгал на себя ледяной водой, озлобленно фыркал в черную впадину полыньи. Потом Мишка накрепко вытерся вафельным полотенцем.
– Вот собака! – сказал он, глядя на другой берег.
– За что ты Витьку так изметелил?
– И тебе не скажу, – ответил Савке Здыбнев. – Но, поверь, не за себя. За одного нашего дурака морду Витьке набил…
В одну из ночей Савка дневалил по роте, когда из Савватьева притащилась Бутылка, волоча за собой санки по снегу. Из кубрика боцманов вывели юнгу, с одеялом на плечах, в сильном жару.
– Что это с ним? – спросил Савка. – Простудился?
– Ну да! Мы не простудные… Он накололся!
– Как это… накололся? – не сразу понял Савка.
– Татуировку ему кто-то сделал. Говорят на Синякова.
Бутылка, прядая заиндевелыми ушами, повезла пижона в санчасть. Савка тут догадался, за что бил Витьку славный парень Здыбнев.
– А что он хоть наколол-то себе? – спрашивал.
– Да штурвал на груди… баранку с рогульками.
Боцмана гнали Савку из кубрика, чтобы не мешал досыпать.
– Штурвал, – сказал он, уходя, – это же старомодно. Сейчас с моторами. Медленный поворот – отработаешь одной рукоятью. Нужен резкий – кладешь на борт сразу две рукояти.
– Иди, иди! – выставили его. – Без тебя все знаем!
…В январе была прорвана блокада Ленинграда.
– Теперь бабушка выживет, – сказал себе Савка.
* * *
Шло время. Юнги учились, здоровели, глубоко дышали и всячески развивались. Морские понятия, всегда точные и кратко выраженные, мореходная техника, блещущая медью и оптикой, уже заполнили сознание юнг, – они входили в их быт, как неизбежные представления о жизни. Человек ведь не удивляется тому, что в мире существуют тарелки, ложки и вилки, – так же и рулевые стали считать неотъемлемыми от жизни секстан, эхолот, анемометр, одограф и пеленгатор.
Язык юнг тоже изменился.
– Сегодня, – говорил старшой, входя утром в землянку, – ветер от норд-оста, балла в три, не больше. На зюйде клубятся темные кумуле-нимбус. Наверное, я так думаю, опять будет снегопад…
Знание семафора приносило свои плоды. Раньше, издалека завидев своего товарища, юнги начинали орать ему, надрывая горло в крике. Теперь в каждую руку по шапке – и пошел отмахивать. Рулевые должны знать и астрономию; правда, без высшей математики, без телескопов. Алмазный небосвод над Савватьевом наполнился новой и понятной азбукой. Уже не просто глазели на звезды – искали, что нужно.
– Вот эта, ниже Гончей Собаки, видишь? Это Волосы Вероники, а между Медведицами, словно рассыпали соль, протянулось созвездие Дракона… Где же тут Честь Фридриха? Не могу найти…
Все почувствовали, что незаметно повзрослели. Ответственность, она ведь тоже подтягивает человека. Долг, честь, присяга – это не пустые слова, такими словами понапрасну не кидаются. Огурцов был малым добросовестным, но, помня завет отца, не желал быть выскочкой. А потому свою любовь к гирокомпасам, бурную и нечаянную, он от товарищей скрывал. Савкой двигал в этой любви простой интерес, в ту пору – еще мальчишеский…
До войны в Доме занимательной науки и техники Савка видел стиральную машину, которая казалась ему тогда чудом двадцатого века. И гирокомпас Аншютца внешне чем-то напоминал ее; но, заглянув сверху в стеклянное окошечко, он увидел там, конечно, не крутящееся в мыльной пене бельишко, а строгую румбовую картушку. Рядом с «аншютцем» в кабинете Сайгина стоял и «сперри», но Савку он менее привлекал из-за своей примитивности. Юнга разочаровался, узнав от мичмана, что ротор «сперри» при запуске подталкивают руками в направлении истинного меридиана…
Помогая мичману оборудовать кабинет, Савка, спрашивал:
– Вот соберем схему, тогда «аншютца» запустим?
– Нет нужной энергии. Гирокомпас берет судовой ток, перерабатывает его на генераторе в трехфазное питание, снабжая им матку и всю свою схему. Необходим и четкий пульс водяного охлаждения…
Савка немел от восторга! Два гирокомпаса Аншютца помещены в гиросферу, напоминавшую планету, – у нее были полюсные шапки и даже экватор с градусной маркировкой. Из учебника Савка уже знал: вскрыть гиросферу – значит разломать ее, гиросфера создается в точнейших лабораториях страны один раз и навсегда! Плавая в жидкости, как планета в мировом пространстве, гиросфера начинает свое движение – влево, вправо, влево, вправо: так она отыскивает истинный меридиан! Постепенно ее колебания становятся мельче, и, наконец, они затухают совсем – гирокомпас нашел истинный норд, стал показывать истинный курс!
Сайгин, радуясь тому, что сыскал в ученике беззаветную любовь к гирокомпасам, охотно давал объяснения.
– Все очень просто! – говорил он Савке. – Температура «шарика» в работе приближена к человеческой. Когда же термостат подскочит к сорока одному градусу, значит, между сферами перегрелась жидкость. В этом случае «горячка» гирокомпаса может привести к катастрофе весь корабль и его команду.
– А если я прохлопаю этот момент?
– Должна выручить автоматика. При перегреве в гиропосту корабля вспыхивают красные лампы аварийного освещения.
– А я… заснул и не вижу никаких ламп. Тогда как?
– Тебя разбудит сирена ревуна. Гирокомпас потребует, чтобы срочно усилили подкачку воды на помпе. Опасный жар в нем исчезнет, и гирокомпас сам погасит красные лампы. Снова врубит спокойные – синие… Ты штудируй учебник Дэ Михайлова, а читать профессора Бэ Кудревича тебе рановато.
В руке мичмана – маленькая книжечка с загадочным названием: «ПШС».[4]
– Дадите с собой почитать?
– Нет. Читай здесь. У меня такая только одна…
Савка забрел в клуб, где размещалась юнговская библиотека. Здесь он встретил и Аграмова, который, водрузив на нос очки, блуждал среди стеллажей, отыскивая для себя чтение.
– Мне, – сказал Савка вольнонаемной библиотекарше, – дайте «ПШС».
Лохматые клочки бровей Аграмова удивленно вздернулись над стеклами очков, но он смолчал, прислушиваясь.
– Нету такой, – отвечала библиотекарша. – Почитай-ка лучше «Морскую практику» своего начальника товарища Аграмова.
Эта попытка беспардонной лести, кажется, не пришлась по вкусу каперангу, и он сердито крякнул за стеллажом.
– Спасибо, – приуныл Савка. – «Морская практика» у нас в классе лежит, по ней учимся. Значит, «ПШС» нету… Жалко, что нету. Ну, тогда дайте мне каких-нибудь стихов. Чтобы покрасивей были!
Библиотекарша долго не размышляла:
– Вот тебе песенник для самодеятельности.
Савка взял песенник и уже собрался уходить, когда Аграмов выбрался из-за стеллажей. Палец капитана первого ранга, словно хищный крючок – дерг, дерг, дерг! – притянул юнгу к золотым пуговицам его мундира (начальник Школы юнг уже носил на плечах погоны).
– Напомни мне, пожалуйста, – сказал Аграмов, – о чем говорится в «ПШС»?
– Гирокомпас «новый аншютц» советского производства.
Начальник школы снял очки и сунул их в карман.
– А зачем тебе это? – вопросил строго.
– Хочу знать. Очень интересно. Сейчас-то уже попривык, а раньше спать не мог… Жаль, нет на Соловках трехфазового питания!
Аграмов веселейше расхохотался:
– Как же нет? Именно трехфазовое питание: завтрак, обед и ужин… А зачем тебе, рулевому, три электрофазы?
– Если б наша подстанция в Савватьеве дала три фазы по триста тридцать герц, мы бы его запустили.
– Кого запустили?
– Гирокомпас…
Аграмов с любопытством взирал на маленького юнгу.
– А откуда ты знаешь, как надо его запускать?
– Это просто. Врубаю переключатели на борт. Вспыхивает синяя лампа. Потом – щелк! Значит, реле сработали. Ага, думаю, все в порядке. Теперь не зевай. Смотрю на ампердатчики. Стрелки показывают от двух до трех ампер – я спокоен! Все идет как надо. Тогда я лезу прямо под койку и там… там…
– Стой! – задержал Аграмов бурную Ниагару слов. – Под какую же койку ты собираешься залезать?
– Так надо.
– Да при чем койка-то?
– Я собираюсь служить непременно на эсминцах, – деловито растолковал Савка, – а мичман Сайгин сказал мне, что моторы водяных помп на эсминцах установлены ради экономии места под койкой штурманского электрика… Вот я и полез туда! Чтобы включить…
Аграмов круто повернулся к библиотекарше:
– Выдайте ему «ПШС»! Он, ей-ей, стоит того.
– И дала бы. С превеликим удовольствием, – отвечала барышня. – Да нам не прислали. Он же из роты рулевых, а штурманских электриков у нас не готовят…
– Жаль, – вздохнул на это Аграмов.
Он забрал из рук Савки песенник, раскрыл наугад:

Эх, гармонь моя, гармонь —
Говорливы планки.
Каждый вечер по селу
Бродят три тальянки.
– И тебе это нравится? – хмыкнул он, спрашивая.
Савка молчал. По наивности он думал, что все напечатанное хорошо уже только потому, что оно напечатано.
– Не трать попусту время, мальчик, – наказал ему Аграмов, возвращая песенник библиотекарше. – Заберите у него это… барах-ло! Дайте Блока! И запомни, юнга Огурцов, на всю жизнь: лучше уж совсем без книги, нежели с плохой книгой.
– Есть! – ответил Савка.
Свершилось: капитан первого ранга Аграмов пожал ему руку.
* * *
С первого апреля юнги станут сдавать экзамены за первый семестр обучения. Эта весть словно подхлестнула каждого – алчно, как голодные на еду, юнги набросились на учебники. Даже плохо успевающий Финикин оживился: ходил по кубрику и бубнил, бубнил:
– Вся служба корабля делится на боевые части, всего их семь. БЧ-I – штурманская, БЧ-II – артиллерийская, БЧ-III – минно-торпедная, БЧ-IV – наблюдательная и связи… Люки и горловины имеют маскировку из трех литеров: «З» – задраены постоянно, «П» – по приказу, а с литером «Т» их задраивают только по тревоге…
Заскочил в кубрик рулевых Витька Синяков.
– Извозчики, неужто чинарика не найдется?
– Мы некурящие, – сказал Коля Поскочин.
– По соплям вижу, – приуныл Синяков…
Очевидно, потому, что несчастный все время мечтал о табачной затяжке, у него совсем не было времени как следует учиться.