1 2 
Не успел сказать Голокопытенко, скачет Вовтузенко:    

– Беда, атаман, новая валит еще сила!..    

Не успел сказать Вовтузенко, Пысаренко бежит бегом, уже без  коня:    

– Где ты, батьку? Ищут тебя козаки. Уж убит куренной  атаман Невылычкий, Задорожний убит, Черевиченко убит. Но стоят козаки, не хотят  умирать, не увидев тебя в очи; хотят, чтобы взглянул ты на них перед смертным  часом!    

– На коня, Остап! – сказал Тарас и спешил, чтобы  застать еще козаков, чтобы поглядеть еще на них и чтобы они взглянули перед  смертью на своего атамана.    

Но не выехали они еще из лесу, а уж неприятельская сила  окружила со всех сторон лес, и меж деревьями везде показались всадники с  саблями и копьями. «Остап!.. Остап, не поддавайся!..» – кричал Тарас, а сам,  схвативши саблю наголо, начал честить первых попавшихся на все боки. А на  Остапа уже наскочило вдруг шестеро; но не в добрый час, видно, наскочило: с  одного полетела голова, другой перевернулся, отступивши; угодило копьем в ребро  третьего; четвертый был поотважней, уклонился головой от пули, и попала в  конскую грудь горячая пуля, – вздыбился бешеный конь, грянулся о землю и  задавил под собою всадника. «Добре, сынку!.. Добре, Остап!.. – кричал  Тарас. – Вот я следом за тобою!..» А сам все отбивался от наступавших.  Рубится и бьется Тарас, сыплет гостинцы тому и другому на голову, а сам глядит  все вперед на Остапа и видит, что уже вновь схватилось с Остапом мало не  восьмеро разом. «Остап!.. Остап, не поддавайся!..» Но уж одолевают Остапа; уже  один накинул ему на шею аркан, уже вяжут, уже берут Остапа. «Эх, Остап,  Остап!.. – кричал Тарас, пробиваясь к нему, рубя в капусту встречных и  поперечных. – Эх, Остап, Остап!..» Но как тяжелым камнем хватило его  самого в ту же минуту. Все закружилось и перевернулось в глазах его. На миг  смешанно сверкнули пред ним головы, копья, дым, блески огня, сучья с древесными  листьями, мелькнувшие ему в самые очи. И грохнулся он, как подрубленный дуб, на  землю. И туман покрыл его очи.    

     

 X    

     

– Долго же я спал! – сказал Тарас, очнувшись, как  после трудного хмельного сна, и стараясь распознать окружавшие его предметы.  Страшная слабость одолевала его члены. Едва метались пред ним стены и углы  незнакомой светлицы. Наконец заметил он, что пред ним сидел Товкач, и,  казалось, прислушивался но всякому его дыханию.    

«Да, – подумал про себя Товкач, – заснул бы ты,  может быть, и навеки!» Но ничего не сказал, погрозил пальцем и дал знак  молчать.    

– Да скажи же мне, где я теперь? – спросил опять  Тарас, напрягая ум и стараясь припомнить бывшее.    

– Молчи ж! – прикрикнул сурово на него  товарищ. – Чего тебе еще хочется знать? Разве ты не видишь, что весь  изрублен? Уж две недели как мы с тобою скачем не переводя духу и как ты в  горячке и жару несешь и городишь чепуху. Вот в первый раз заснул покойно. Молчи  ж, если не хочешь нанести сам себе беду.    

Но Тарас все старался и силился собрать свои мысли и  припомнить бывшее.    

– Да ведь меня же схватили и окружили было совсем ляхи?  Мне ж не было никакой возможности выбиться из толпы?    

– Молчи ж, говорят тебе, чертова детина! –  закричал Товкач сердито, как нянька, выведенная из терпенья, кричит  неугомонному повесе‑ребенку. – Что пользы знать тебе, как выбрался?  Довольно того, что выбрался. Нашлись люди, которые тебя не выдали, – ну, и  будет с тебя! Нам еще немало ночей скакать вместе. Ты думаешь, что пошел за простого  козака? Нет, твою голову оценили в две тысячи червонных.    

– А Остап? – вскрикнул вдруг Тарас, понатужился  приподняться и вдруг вспомнил, как Остапа схватили и связали в глазах его и что  он теперь уже в ляшских руках.    

И обняло горе старую голову. Сорвал и сдернул он все  перевязки ран своих, бросил их далеко прочь, хотел громко что‑то сказать – и  вместо того понес чепуху; жар и бред вновь овладели им, и понеслись без толку и  связи безумные речи.    

А между тем верный товарищ стоял пред ним, бранясь и рассыпая  без счету жестокие уморительные слова и упреки. Наконец схватил он его за ноги  и руки, спеленал, как ребенка, поправил все перевязки, увернул его в воловью  кожу, увязал в лубки и, прикрепивши веревками к седлу, помчался вновь с ним в  дорогу.    

– Хоть неживого, да довезу тебя! Не попущу, чтобы ляхи  поглумились над твоей козацкою породою, на куски рвали бы твое тело да бросали  его в воду. Пусть же хоть и будет орел высмыкать из твоего лоба очи, да пусть  же степовой наш орел, а не ляшский, не тот, что прилетает из польской земли.  Хоть неживого, а довезу тебя до Украйны!    

Там говорил верный товарищ. Скакал без отдыху дни и ночи и  привез его, бесчувственного, в самую Запорожскую Сечь. Там принялся он лечить  его неутомимо травами и смачиваньями; нашел какую‑то знающую жидовку, которая  месяц поила его разными снадобьями, и наконец Тарасу стало лучше. Лекарства ли  или своя железная сила взяла верх, только он через полтора месяца стал на ноги;  раны зажили, и только одни сабельные рубцы давали знать, как глубоко когда‑то  был ранен старый козак. Однако же заметно стал он пасмурен и печален. Три  тяжелые морщины насунулись на лоб его и уже больше никогда не сходили с него.  Оглянулся он теперь вокруг себя: все новое на Сечи, все перемерли старые  товарищи. Ни одного из тех, которые стояли за правое дело, за веру и братство.  И те, которые отправились с кошевым в угон за татарами, и тех уже не было  давно: все положили головы, все сгибли – кто положив на самом бою честную  голову, кто от безводья и бесхлебья среди крымских солончаков, кто в плену  пропал, не вынесши позора; и самого прежнего кошевого уже давно не было на  свете, и никого из старых товарищей; и уже давно поросла травою когда‑то  кипевшая козацкая сила. Слышал он только, что был пир, сильный, шумный пир: вся  перебита вдребезги посуда; нигде не осталось вина ни капли, расхитили гости и  слуги все дорогие кубки и сосуды, – и смутный стоит хозяин дома, думая:  «Лучше б и не было того пира». Напрасно старались занять и развеселить Тараса;  напрасно бородатые, седые бандуристы, проходя по два и по три, расславляли его  козацкие подвиги. Сурово и равнодушно глядел он на все, и на неподвижном лице  его выступала неугасимая горесть, и, тихо понурив голову, говорил он: «Сын мой!  Остап мой!»    

Запорожцы собирались на морскую экспедицию. Двести челнов  спущены были в Днепр, и Малая Азия видела их, с бритыми головами и длинными  чубами, предававшими мечу и огню цветущие берега ее; видела чалмы своих  магометанских обитателей раскиданными, подобно ее бесчисленным цветам, на  смоченных кровию полях и плававшими у берегов. Она видела немало запачканных  дегтем запорожских шаровар, мускулистых рук с черными нагайками. Запорожцы  переели и переломали весь виноград; в мечетях оставили целые кучи навозу;  персидские дорогие шали употребляли вместо очкуров и опоясывали ими запачканные  свитки. Долго еще после находили в тех местах запорожские коротенькие люльки.  Они весело плыли назад; за ними гнался десятипушечный турецкий корабль и залпом  из всех орудий своих разогнал, как птиц, утлые их челны. Третья часть их  потонула в морских глубинах, но остальные снова собрались вместе и прибыли к  устью Днепра с двенадцатью бочонками, набитыми цехинами. Но все это уже не  занимало Тараса. Он уходил в луга и степи, будто бы за охотою, но заряд его  оставался невыстрелянным. И, положив ружье, полный тоски, садился он на морской  берег. Долго сидел он там, понурив голову и все говоря: «Остап мой! Остап мой!»  Перед ним сверкало и расстилалось Черное море; в дальнем тростнике кричала  чайка; белый ус его серебрился, и слеза капала одна за другою.    

И не выдержал наконец Тарас. «Что бы ни было, пойду  разведать, что он: жив ли он? в могиле? или уже и в самой могиле нет его?  Разведаю во что бы то ни стало!» И через неделю уже очутился он в городе Умани,  вооруженный, на коне, с копьем, саблей, дорожной баклагой у седла, походным  горшком с саламатой, пороховыми патронами, лошадиными путами и прочим снарядом.  Он прямо подъехал к нечистому, запачканному домишке, у которого небольшие  окошки едва были видны, закопченные неизвестно чем; труба заткнута была  тряпкою, и дырявая крыша вся была покрыта воробьями. Куча всякого сору лежала  пред самыми дверьми. Из окна выглядывала голова жидовки, в чепце с потемневшими  жемчугами.    

– Муж дома? – сказал Бульба, слезая с коня и  привязывая повод к железному крючку, бывшему у самых дверей.    

– Дома, – сказала жидовка и поспешила тот же час  выйти с пшеницей в корчике[[37]]  для коня и стопой пива для рыцаря.    

– Где же твой жид?    

– Он в другой светлице молится, – проговорила  жидовка, кланяясь и пожелав здоровья в то время, когда Бульба поднес к губам  стопу.    

– Оставайся здесь, накорми и напои моего коня, а я  пойду поговорю с ним один. У меня до него дело.    

Этот жид был известный Янкель. Он уже очутился тут  арендатором и корчмарем; прибрал понемногу всех окружных панов и шляхтичей в  свои руки, высосал понемногу почти все деньги и сильно означил свое жидовское  присутствие в той стране. На расстоянии трех миль во все стороны не оставалось  ни одной избы в порядке: все валилось и дряхлело, все пораспивалось, и осталась  бедность да лохмотья; как после пожара или чумы, выветрился весь край. И если  бы десять лет еще пожил там Янкель, то он, вероятно, выветрил бы и все  воеводство. Тарас вошел в светлицу. Жид молился, накрывшись своим довольно  запачканным саваном, и оборотился, чтобы в последний раз плюнуть, по обычаю  своей веры, как вдруг глаза его встретили стоявшего напади Бульбу. Так и  бросились жиду прежде всего в глаза две тысячи червонных, которые были обещаны  за его голову; но он постыдился своей корысти и силился подавить в себе вечную  мысль о золоте, которая, как червь, обвивает душу жида.    

– Слушай, Янкель! – сказал Тарас жиду, который  начал перед ним кланяться и запер осторожно дверь, чтобы их не видели. – Я  спас твою жизнь, – тебя бы разорвали, как собаку, запорожцы; теперь твоя  очередь, теперь сделай мне услугу!    

Лицо жида несколько поморщилось.    

– Какую услугу? Если такая услуга, что можно сделать,  то для чего не сделать?    

– Не говори ничего. Вези меня в Варшаву.    

– В Варшаву? Как в Варшаву? – сказал Янкель. Брови  и плечи его поднялись вверх от изумления.    

– Не говори мне ничего. Вези меня в Варшаву. Что бы ни  было, а я хочу еще раз увидеть его, сказать ему хоть одно слово.    

– Кому сказать слово?    

– Ему, Остапу, сыну моему.    

– Разве пан не слышал, что уже…    

– Знаю, знаю все: за мою голову дают две тысячи  червонных. Знают же, они, дурни, цену ей! Я тебе пять тысяч дам. Вот тебе две  тысячи сейчас, – Бульба высыпал из кожаного гамана[[38]] две тысячи червонных, – а остальные –  как ворочусь.    

Жид тотчас схватил полотенце и накрыл им червонцы.    

– Ай, славная монета! Ай, добрая монета! – говорил  он, вертя один червонец в руках и пробуя на зубах. – Я думаю, тот человек,  у которого пан обобрал такие хорошие червонцы, и часу не прожил на свете, пошел  тот же час в реку, да и утонул там после таких славных червонцев.    

– Я бы не просил тебя. Я бы сам, может быть, нашел  дорогу в Варшаву; но меня могут как‑нибудь узнать и захватить проклятые ляхи,  ибо я не горазд на выдумки. А вы, жиды, на то уже и созданы. Вы хоть черта  проведете; вы знаете все штуки; вот для чего я пришел к тебе! Да и в Варшаве я  бы сам собою ничего не получил. Сейчас запрягай воз и вези меня!    

– А пан думает, что так прямо взял кобылу, запряг, да и  «эй, ну пошел, сивка!». Думает пан, что можно так, как есть, не спрятавши,  везти пана?    

– Ну, так прятай, прятай как знаешь; в порожнюю  бочку, что ли?    

– Ай, ай! А пан думает, разве можно спрятать его в  бочку? Пан разве не знает, что всякий подумает, что в бочке горелка?    

– Ну, так и пусть думает, что горелка.    

– Как пусть думает, что горелка? – сказал жид и  схватил себя обеими руками за пейсики и потом поднял кверху обе руки.    

– Ну, что же ты так оторопел?    

– А пан разве не знает, что бог на то создал горелку,  чтобы ее всякий пробовал! Там всё лакомки, ласуны: шляхтич будет бежать верст  пять за бочкой, продолбит как раз дырочку, тотчас увидит, что не течет, и  скажет: «Жид не повезет порожнюю бочку; верно, тут есть что‑нибудь. Схватить  жида, связать жида, отобрать все деньги у жида, посадить в тюрьму жида!» Потому  что все, что ни есть недоброго, все валится на жида; потому что жида всякий  принимает за собаку; потому что думают, уж и не человек, коли жид.    

– Ну, так положи меня в воз с рыбою!    

– Не можно, пан; ей‑богу, не можно. По всей Польше люди  голодны теперь, как собаки: и рыбу раскрадут, и пана нащупают.    

– Так вези меня хоть на черте, только вези!    

– Слушай, слушай, пан! – сказал жид, посунувши  обшлага рукавов своих и подходя к нему с растопыренными руками. – Вот что  мы сделаем. Теперь строят везде крепости и замки; из Неметчины приехали  французские инженеры, а потому по дорогам везут много кирпичу и камней. Пан  пусть ляжет на дне воза, а верх я закладу кирпичом. Пан здоровый и крепкий с  виду, и потому ему ничего, коли будет тяжеленько; а я сделаю в возу снизу  дырочку, чтобы кормить пана.    

– Делай как хочешь, только вези!    

И через час воз с кирпичом выехал из Умани, запряженный в  две клячи. На одной из них сидел высокий Янкель, и длинные курчавые пейсики его  развевались из‑под жидовского яломка по мере того, как он подпрыгивал на  лошади, длинный, как верста, поставленная на дороге.    

     

 XI    

     

В то время, когда происходило описываемое событие, на  пограничных местах не было еще никаких таможенных чиновников и объездчиков,  этой страшной грозы предприимчивых людей, и потому всякий мог везти, что ему  вздумалось. Если же кто и производил обыск и ревизовку, то делал это большею  частию для своего собственного удовольствия, особливо если на возу находились  заманчивые для глаз предметы и если его собственная рука имела порядочный вес и  тяжесть. Но кирпич не находил охотников и въехал беспрепятственно в главные  городские ворота. Бульба в своей тесной клетке мог только слышать шум, крики  возниц и больше ничего. Янкель, подпрыгивая на своем коротком, запачканном  пылью рысаке, поворотил, сделавши несколько кругов, в темную узенькую улицу,  носившую название Грязной и вместе Жидовской, потому что здесь действительно  находились жиды почти со всей Варшавы. Эта улица чрезвычайно походила на  вывороченную внутренность заднего двора. Солнце, казалось, не заходило сюда  вовсе. Совершенно почерневшие деревянные домы, со множеством протянутых из окон  жердей, увеличивали еще более мрак. Изредка краснела между ними кирпичная  стена, но и та уже во многих местах превращалась совершенно в черную. Иногда  только вверху ощекатуренный кусок стены, обхваченный солнцем, блистал  нестерпимою для глаз белизною. Тут все состояло из сильных резкостей: трубы,  тряпки, шелуха, выброшенные разбитые чаны. Всякий, что только было у него  негодного, швырял на улицу, доставляя прохожим возможные удобства питать все  чувства свои этою дрянью. Сидящий на коне всадник чуть‑чуть не доставал рукою  жердей, протянутых через улицу из одного дома в другой, на которых висели  жидовские чулки, коротенькие панталонцы и копченый гусь. Иногда довольно  смазливенькое личико еврейки, убранное потемневшими бусами, выглядывало из  ветхого окошка. Куча жиденков, запачканных, оборванных, с курчавыми волосами,  кричала и валялась в грязи. Рыжий жид, с веснушками по всему лицу, делавшими  его похожим на воробьиное яйцо, выглянул из окна, тотчас заговорил с Янкелем на  своем тарабарском наречии, и Янкель тотчас въехал в один двор. По улице шел  другой жид, остановился, вступил тоже в разговор, и когда Бульба выкарабкался наконец  из‑под кирпича, он увидел трех жидов, говоривших с большим жаром.    

Янкель обратился к нему и сказал, что все будет сделано, что  его Остап сидит в городской темнице, и хотя трудно уговорить стражей, но,  однако ж, он надеется доставить ему свидание.    

Бульба вошел с тремя жидами в комнату.    

Жиды начали опять говорить между собою на своем непонятном  языке. Тарас поглядывал на каждого из них. Что‑то, казалось, сильно потрясло  его: на грубом и равнодушном лице его вспыхнуло какое‑то сокрушительное пламя  надежды – надежды той, которая посещает иногда человека в последнем градусе  отчаяния; старое сердце его начало сильно биться, как будто у юноши.    

– Слушайте, жиды! – сказал он, и в словах его было  что‑то восторженное. – Вы всё на свете можете сделать, выкопаете хоть из  дна морского; и пословица давно уже говорит, что жид самого себя украдет,  когда только захочет украсть. Освободите мне моего Остапа! Дайте случай убежать  ему от дьявольских рук. Вот я этому человеку обещал двенадцать тысяч  червонных, – я прибавляю еще двенадцать. Все, какие у меня есть, дорогие  кубки и закопанное в земле золото, хату и последнюю одежду продам и заключу с  вами контракт на всю жизнь, с тем чтобы все, что ни добуду на войне, делить с  вами пополам.    

– О, не можно любезный пан, не можно! – сказал со  вздохом Янкель.    

– Нет, не можно! – сказал другой жид.    

Все три жида взглянули один на другого.    

– А попробовать? – сказал третий, боязливо  поглядывая на двух других, – может быть, бог даст.    

Все три жида заговорили по‑немецки. Бульба, как ни наострял  свой слух, ничего не мог отгадать; он слышал только часто произносимое слово  «Мардохай», и больше ничего.    

– Слушай, пан! – сказал Янкель, – нужно  посоветоваться с таким человеком, какого еще никогда не было на свете. У‑у! то  такой мудрый, как Соломон; и когда он ничего не сделает, то уж никто на  свете не сделает. Сиди тут; вот ключ, и не впускай никого!    

Жиды вышли на улицу.    

Тарас запер дверь и смотрел в маленькое окошечко на этот  грязный жидовский проспект. Три жида остановились посредине улицы и стали  говорить довольно азартно; к ним присоединился скоро четвертый, наконец, и  пятый. Он слышал опять повторяемое: «Мардохай, Мардохай». Жиды беспрестанно  посматривали в одну сторону улицы; наконец в конце ее из‑за одного дрянного дома  показалась нога в жидовском башмаке и замелькали фалды полукафтанья. «А,  Мардохай, Мардохай!» – закричали все жиды в один голос. Тощий жид, несколько  короче Янкеля, но гораздо более покрытый морщинами, с преогромною верхнею  губою, приблизился к нетерпеливой толпе, и все жиды наперерыв спешили  рассказать ему, причем Мардохай несколько раз поглядывал на маленькое окошечко,  и Тарас догадывался, что речь шла о нем. Мардохай размахивал руками, слушал,  перебивал речь, часто плевал на сторону и, подымая фалды полукафтанья,  засовывал в карман руку и вынимал какие‑то побрякушки, причем показывал  прескверные свои панталоны. Наконец все жиды подняли такой крик, что жид,  стоявший на стороже, должен был дать знак к молчанию, и Тарас уже начал  опасаться за свою безопасность, но, вспомнивши, что жиды не могут иначе  рассуждать, как на улице, и что их языка сам демон не поймет, он успокоился.    

Минуты две спустя жиды вместе вошли в его комнату. Мардохай  приблизился к Тарасу, потрепал его по плечу и сказал: «Когда мы да бог захочем  сделать, то уже будет так, как нужно».    

Тарас поглядел на этого Соломона, какого еще не было на  свете, и получил некоторую надежду. Действительно, вид его мог внушить  некоторое доверие: верхняя губа у него была просто страшилище; толщина ее, без  сомнения, увеличилась от посторонних причин. В бороде у этого Соломона было  только пятнадцать волосков, и то на левой стороне. На лице у Соломона было  столько знаков побоев, полученных за удальство, что он, без сомнения, давно  потерял счет им и привык их считать за родимые пятна.    

Мардохай ушел вместе с товарищами, исполненными удивления к  его мудрости. Бульба остался один. Он был в странном, небывалом положении: он  чувствовал в первый раз в жизни беспокойство. Душа его была в лихорадочном  состоянии. Он не был тот прежний, непреклонный, неколебимый, крепкий как дуб;  он был малодушен; он был теперь слаб. Он вздрагивал при каждом шорохе, при  каждой новой жидовской фигуре, показывавшейся в конце улицы. В таком состоянии  пробыл он, наконец, весь день; не ел, не пил, и глаза его не отрывались ни на  час от небольшого окошка на улицу. Наконец уже ввечеру поздно показался  Мардохай и Янкель. Сердце Тараса замерло.    

– Что? удачно? – спросил он их с нетерпением  дикого коня.    

Но прежде еще, нежели жиды собрались с духом отвечать, Тарас  заметил, что у Мардохая уже не было последнего локона, который хотя довольно  неопрятно, но все же вился кольцами из‑под яломка его. Заметно было, что он  хотел что‑то сказать, но наговорил такую дрянь, что Тарас ничего не понял. Да и  сам Янкель прикладывал очень часто руку во рту, как будто бы страдал простудою.    

– О, любезный пан! – сказал Янкель, – теперь  совсем не можно! Ей‑богу, не можно! Такой нехороший народ, что ему надо на  самую голову наплевать. Вот и Мардохай скажет. Мардохай делал такое, какого еще  не делал ни один человек на свете; но бог не захотел, чтобы так было. Три  тысячи войска стоят, и завтра их всех будут казнить.    

Тарас глянул в глаза жидам, но уже без нетерпения и гнева.    

– А если пан хочет видеться, то завтра нужно рано, так  чтобы еще и солнце не всходило. Часовые соглашаются, и один левентарь[[39]] обещался. Только пусть им  не будет на том свете счастья! Ой, вей мир! Что это за корыстный народ! И между  нами таких нет: пятьдесят червонцев я дал каждому, а левентарю…    

– Хорошо. Веди меня к нему! – произнес Тарас  решительно, и вся твердость возвратилась в его душу.    

Он согласился на предложение Янкеля переодеться иностранным  графом, приехавшим из немецкой земли, для чего платье уже успел припасти  дальновидный жид. Была уже ночь. Хозяин дома, известный рыжий жид с веснушками,  вытащил тощий тюфяк, накрытый какою‑то рогожею, и разостлал его на лавке для  Бульбы. Янкель лег на полу на таком же тюфяке. Рыжий жид выпил небольшую  чарочку какой‑то настойки, скинул полукафтанье и, сделавшись в своих чулках и  башмаках несколько похожим на цыпленка, отправился с своею жидовкой во что‑то  похожее на шкаф. Двое жиденков, как две домашние собачки, легли на полу возле  шкафа. Но Тарас не спал; он сидел неподвижен и слегка барабанил пальцами по  столу; он держал во рту люльку и пускал дым, от которого жид спросонья чихал и  заворачивал в одеяло свой нос. Едва небо успело тронуться бледным предвестием  зари, он уже толкнул ногою Янкеля.    

– Вставай, жид, и давай твою графскую одежду.    

В минуту оделся он; вычернил усы, брови, надел на темя  маленькую темную шапочку, – и никто бы из самых близких к нему козаков не  мог узнать его. По виду ему казалось не более тридцати пяти лет. Здоровый  румянец играл на его щеках, и самые рубцы придавали ему что‑то повелительное.  Одежда, убранная золотом, очень шла к нему.    

Улицы еще спали. Ни одно меркантильное существо еще не  показывалось в городе с коробкою в руках. Бульба и Янкель пришли к строению,  имевшему вид сидящей цапли. Оно было низкое, широкое, огромное, почерневшее, и  с одной стороны его выкидывалась, как шея аиста, длинная узкая башня, на верху  которой торчал кусок крыши. Это строение отправляло множество разных  должностей: тут были и казармы, и тюрьмы, и даже уголовный суд. Наши путники  вошли в ворота и очутились среди пространной залы, или крытого двора. Около  тысячи человек спали вместе. Прямо шла низенькая дверь, перед которой сидевшие  двое часовых играли в какую‑то игру, состоявшую в том, что один другого бил  двумя пальцами по ладони. Они мало обратили внимания на пришедших и поворотили  головы только тогда, когда Янкель сказал:    

– Это мы; слышите, паны? это мы.    

– Ступайте! – говорил один из них, отворяя одною  рукою дверь, а другую подставляя своему товарищу для принятия от него ударов.    

Они вступили в коридор, узкий и темный, который опять привел  их в такую же залу с маленькими окошками вверху.    

– Кто идет? – закричало несколько голосов;  и Тарас увидел порядочное количество гайдуков в полном вооружении. –  Нам никого не велено пускать.    

– Это мы! – кричал Янкель. – Ей‑богу, мы,  ясные паны.    

Но никто не хотел слушать. К счастию, в это время подошел  какой‑то толстяк, который по всем приметам казался начальником, потому что  ругался сильнее всех.    

– Пан, это ж мы, вы уже знаете нас, и пан граф еще  будет благодарить.    

– Пропустите, сто дьяблов чертовой матке! И больше  никого не пускайте! Да саблей чтобы никто не скидал и не собачился на полу…    

Продолжения красноречивого приказа уже не слышали наши  путники.    

– Это мы… это я… это свои! – говорил Янкель,  встречаясь со всяким.    

– А что, можно теперь? – спросил он одного из  стражей, когда они наконец подошли к тому месту, где коридор уже оканчивался.    

– Можно; только не знаю, пропустят ли вас в самую  тюрьму. Теперь уже нет Яна: вместо его стоит другой, – отвечал часовой.    

– Ай, ай! – произнес тихо жид. – Это скверно,  любезный пан!    

– Веди! – произнес упрямо Тарас.    

Жид повиновался.    

У дверей подземелья, оканчивавшихся кверху острием, стоял  гайдук с усами в три яруса. Верхний ярус усов шел назад, другой прямо вперед,  третий вниз, что делало его очень похожим на кота.    

Жид съежился в три погибели и почти боком подошел к нему:    

– Ваша ясновельможность! Ясновельможный пан!    

– Ты, жид, это мне говоришь?    

– Вам, ясновельможный пан!    

– Гм… А я просто гайдук! – сказал трехъярусный  усач с повеселевшими глазами.    

– А я, ей‑богу, думал, что это сам воевода. Ай, ай,  ай!.. – при этом жид покрутил головою и расставил пальцы. – Ай, какой  важный вид! Ей‑богу, полковник, совсем полковник! Вот еще бы только на палец  прибавить, то и полковник! Нужно бы пана посадить на жеребца, такого скорого,  как муха, да и пусть муштрует полки!    

Гайдук поправил нижний ярус усов своих, причем глаза его  совершенно развеселились.    

– Что за народ военный! – продолжал жид. –  Ох, вей мир, что за народ хороший! Шнурочки, бляшечки… Так от них блестит, как  от солнца; а цурки[[40]],  где только увидят военных… ай, ай!..    

Жид опять покрутил головою.    

Гайдук завил рукою верхние усы и пропустил сквозь зубы звук,  несколько похожий на лошадиное ржание.    

– Прошу пана оказать услугу! – произнес  жид, – вот князь приехал из чужого края, хочет посмотреть на козаков. Он  еще сроду не видел, что это за народ козаки.    

Появление иностранных графов и баронов было в Польше  довольно обыкновенно: они часто были завлекаемы единственно любопытством  посмотреть этот почти полуазиатский угол Европы: Московию и Украйну они  почитали уже находящимися в Азии. И потому гайдук, поклонившись довольно низко,  почел приличным прибавить несколько слов от себя.    

– Я не знаю, ваша ясновельможность, – говорил  он, – зачем вам хочется смотреть их. Это собаки, а не люди. И вера у них  такая, что никто не уважает.    

– Врешь ты, чертов сын! – сказал Бульба. –  Сам ты собака! Как ты смеешь говорить, что нашу веру не уважают? Это вашу  еретическую веру не уважают!    

– Эге‑ге! – сказал гайдук. – А я знаю,  приятель, ты кто: ты сам из тех, которые уже сидят у меня. Постой же, я позову  сюда наших.    

Тарас увидел свою неосторожность, но упрямство и досада  помешали ему подумать о том, как бы исправить ее. К счастию, Янкель в ту же  минуту успел подвернуться.    

– Ясновельможный пан! как же можно, чтобы граф да был  козак? А если бы он был козак, то где бы он достал такое платье и такой вид  графский!    

– Рассказывай себе!.. – И гайдук уже растворил  было широкий рот свой, чтобы крикнуть.    

– Ваше королевское величество! молчите, молчите, ради  бога! – закричал Янкель. – Молчите! Мы уж вам за это заплатим так,  как еще никогда и не видели: мы дадим вам два золотых червонца.    

– Эге! Два червонца! Два червонца мне нипочем: я  цирюльнику даю два червонца за то, чтобы мне только половину бороды выбрил. Сто  червонных давай, жид! – Тут гайдук закрутил верхние усы. – А как не  дашь ста червонных, сейчас закричу!    

– И на что бы так много! – горестно сказал  побледневший жид, развязывая кожаный мешок свой; но он счастлив был, что в его  кошельке не было более и что гайдук далее ста не умел считать. – Пан, пан!  уйдем скорее! Видите, какой тут нехороший народ! – сказал Янкель, заметивши,  что гайдук перебирал на руке деньги, как бы жалея о том, что не запросил более.    

– Что ж ты, чертов гайдук, – сказал Бульба, деньги  взял, а показать и не думаешь? Нет, ты должен показать. Уж когда деньги  получил, то ты не вправе теперь отказать.    

– Ступайте, ступайте к дьяволу! а не то я сию  минуту дам знать, и вас тут… Уносите ноги, говорю я вам, скорее!    

– Пан! пан! пойдем! Ей‑богу, пойдем! Цур им! Пусть им  приснится такое, что плевать нужно, – кричал бедный Янкель.    

Бульба медленно, потупив голову, оборотился и шел назад,  преследуемый укорами Янкеля, которого ела грусть при мысли о даром потерянных  червонцах.    

– И на что бы трогать? Пусть бы, собака, бранился! То  уже такой народ, что не может не браниться! Ох, вей мир, какое счастие посылает  бог людям! Сто червонцев за то только, что прогнал нас! А наш брат: ему и  пейсики оборвут, и из морды сделают такое, что и глядеть не можно, а никто не  даст ста червонных. О, боже мой! боже милосердый!    

Но неудача эта гораздо более имела влияния на Бульбу; она  выражалась пожирающим пламенем в его глазах.    

– Пойдем! – сказал он вдруг, как бы  встряхнувшись. – Пойдем на площадь. Я хочу посмотреть, как его будут  мучить.    

– Ой, пан! зачем ходить? Ведь нам этим не помочь уже.    

– Пойдем! – упрямо сказал Бульба, и жид, как  нянька, вздыхая, побрел вслед за ним.    

Площадь, на которой долженствовала производиться казнь,  нетрудно было отыскать: народ валил туда со всех сторон. В тогдашний грубый век  это составляло одно из занимательнейших зрелищ не только для черни, но и для  высших классов. Множество старух, самых набожных, множество молодых девушек и  женщин, самых трусливых, которым после всю ночь грезились окровавленные трупы,  которые кричали спросонья так громко, как только может крикнуть пьяный гусар,  не пропускали, однако же, случая полюбопытствовать. «Ах, какое мученье!» –  кричали из них многие с истерическою лихорадкою, закрывая глаза и  отворачиваясь; однако же простаивали иногда довольное время. Иной, и рот  разинув, и руки вытянув вперед, желал бы вскочить всем на головы, чтобы оттуда  посмотреть повиднее. Из толпы узких, небольших и обыкновенных голов высовывал  свое толстое лицо мясник, наблюдал весь процесс с видом знатока и разговаривал  односложными словами с оружейным мастером, которого называл кумом, потому что в  праздничный день напивался с ним в одном шинке. Иные рассуждали с жаром, другие  даже держали пари; но большая часть была таких, которые на весь мир и на все,  что ни случается в свете, смотрят, ковыряя пальцем в своем носу. На переднем  плане, возле самых усачей, составлявших городовую гвардию, стоял молодой  шляхтич или казавшийся шляхтичем, в военном костюме, который надел на себя  решительно все, что у него ни было, так что на его квартире оставалась только  изодранная рубашка да старые сапоги. Две цепочки, одна сверх другой, висели у него  на шее с каким‑то дукатом. Он стоял с коханкою своею, Юзысею, и беспрестанно  оглядывался, чтобы кто‑нибудь не замарал ее шелкового платья. Он ей растолковал  совершенно все, так что уже решительно не можно было ничего прибавить. «Вот  это, душечка Юзыся, – говорил он, – весь народ, что вы видите, пришел  затем, чтобы посмотреть, как будут казнить преступников. А вот тот, душечка,  что, вы видите, держит в руках секиру и другие инструменты, – то палач, и  он будет казнить. И как начнет колесовать и другие делать муки, то преступник  еще будет жив; а как отрубят голову, то он, душечка, тотчас и умрет.  Прежде будет кричать и двигаться, но как только отрубят голову, тогда ему не  можно будет ни кричать, ни есть, ни пить, оттого что у него, душечка, уже больше  не будет головы». И Юзыся все это слушала со страхом и любопытством. Крыши  домов были усеяны народом. Из слуховых окон выглядывали престранные рожи в усах  и в чем‑то похожем на чепчики. На балконах, под балдахинами, сидело  аристократство. Хорошенькая ручка смеющейся, блистающей, как белый сахар, панны  держалась за перила. Ясновельможные паны, довольно плотные, глядели с важным  видом. Холоп, в блестящем убранстве, с откидными назад рукавами, разносил тут  же разные напитки и съестное. Часто шалунья с черными глазами, схвативши  светлою ручкою своею пирожное и плоды, кидала в народ. Толпа голодных рыцарей  подставляла наподхват свои шапки, и какой‑нибудь высокий шляхтич, высунувшийся  из толпы своею головою, в полинялом красном кунтуше[[41]] с почерневшими золотыми шнурками, хватал  первый с помощию длинных рук, целовал полученную добычу, прижимал ее к сердцу и  потом клал в рот. Сокол, висевший в золотой клетке под балконом, был также  зрителем: перегнувши набок нос и поднявши лапу, он с своей стороны рассматривал  также внимательно народ. Но толпа вдруг зашумела, и со всех сторон раздались  голоса: «Ведут… ведут!.. козаки!..»    

Они шли с открытыми головами, с длинными чубами; бороды у  них были отпущены. Они шли не боязливо, не угрюмо, но с какою‑то тихою  горделивостию; их платья из дорогого сукна износились и болтались на них  ветхими лоскутьями; они не глядели и не кланялись народу. Впереди всех шел  Остап.    

Что почувствовал старый Тарас, когда увидел своего Остапа?  Что было тогда в его сердце? Он глядел на него из толпы и не проронил ни одного  движения его. Они приблизились уже к лобному месту. Остап остановился. Ему  первому приходилось выпить эту тяжелую чашу. Он глянул на своих, поднял руку  вверх и произнес громко:    

– Дай же, боже, чтобы все, какие тут ни стоят еретики,  не услышали, нечестивые, как мучится христианин! чтобы ни один из нас не  промолвил ни одного слова!    

После этого он приблизился к эшафоту.    

– Добре, сынку, добре! – сказал тихо Бульба и  уставил в землю свою седую голову.    

Палач сдернул с него ветхие лохмотья; ему увязали руки и  ноги в нарочно сделанные станки, и… Не будем смущать читателей картиною адских  мук, от которых дыбом поднялись бы их волоса. Они были порождение тогдашнего  грубого, свирепого века, когда человек вел еще кровавую жизнь одних воинских  подвигов и закалился в ней душою, не чуя человечества. Напрасно некоторые,  немногие, бывшие исключениями из века, являлись противниками сих ужасных мер.  Напрасно король и многие рыцари, просветленные умом и душой, представляли, что  подобная жестокость наказаний может только разжечь мщение козацкой нации. Но  власть короля и умных мнений была ничто перед беспорядком и дерзкой волею  государственных магнатов, которые своею необдуманностью, непостижимым  отсутствием всякой дальновидности, детским самолюбием и ничтожною гордостью  превратили сейм в сатиру на правление. Остап выносил терзания и пытки, как  исполин. Ни крика, ни стону не было слышно даже тогда, когда стали перебивать  ему на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их послышался среди мертвой  толпы отдаленными зрителями, когда панянки отворотили глаза свои, – ничто,  похожее на стон, не вырвалось из уст его, не дрогнулось лицо его. Тарас стоял в  толпе, потупив голову и в то же время гордо приподняв очи, и одобрительно только  говорил: «Добре, сынку, добре!»    

Но когда подвели его к последним смертным мукам, –  казалось, как будто стала подаваться его сила. И повел он очами вокруг себя:  боже, всё неведомые, всё чужие лица! Хоть бы кто‑нибудь из близких  присутствовал при его смерти! Он не хотел бы слышать рыданий и сокрушения  слабой матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы и биющей себя в  белые груди; хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным  словом освежил его и утешил при кончине. И упал он силою и воскликнул в  душевной немощи:    

– Батько! где ты! Слышишь ли ты?    

– Слышу! – раздалось среди всеобщей тишины, и весь  миллион народа в одно время вздрогнул.    

Часть военных всадников бросилась заботливо рассматривать  толпы народа. Янкель побледнел как смерть, и когда всадники немного отдалились  от него, он со страхом оборотился назад, чтобы взглянуть на Тараса; но Тараса  уже возле него не было: его и след простыл.    

     

 XII    

     

Отыскался след Тарасов. Сто двадцать тысяч козацкого войска  показалось на границах Украйны. Это уже не была какая‑нибудь малая часть или  отряд, выступивший на добычу или на угон за татарами. Нет, поднялась вся нация,  ибо переполнилось терпение народа, – поднялась отмстить за посмеянье прав  своих, за позорное унижение своих нравов, за оскорбление веры предков и святого  обычая, за посрамление церквей, за бесчинства чужеземных панов, за угнетенье,  за унию, за позорное владычество жидовства на христианской земле – за все, что  копило и сугубило с давних времен суровую ненависть козаков. Молодой, но  сильный духом гетьман Остраница предводил всею несметною козацкою силою. Возле  был виден престарелый, опытный товарищ его и советник, Гуня. Восемь полковников  вели двенадцатитысячные полки. Два генеральные есаула и генеральный бунчужный[[42]] ехали вслед за гетьманом.  Генеральный хорунжий предводил главное знамя; много других хоругвей и знамен  развевалось вдали; бунчуковые товарищи несли бунчуки. Много также было других  чинов полковых: обозных, войсковых товарищей, полковых писарей и с ними пеших и  конных отрядов; почти столько же, сколько было рейстровых козаков, набралось  охочекомонных и вольных. Отвсюду поднялись козаки: от Чигирина, от Переяслава,  от Батурина, от Глухова, от низовой стороны днепровской и от всех его верховий  и островов. Без счету кони и несметные таборы телег тянулись по полям. И между  теми‑то козаками, между теми восьмью полками отборнее всех был один полк, и  полком тем предводил Тарас Бульба. Все давало ему перевес пред другими: и  преклонные лета, и опытность, и уменье двигать своим войском, и сильнейшая всех  ненависть к врагам. Даже самим козакам казалась чрезмерною его беспощадная  свирепость и жестокость. Только огонь да виселицу определяла седая голова его,  и совет его в войсковом совете дышал только одним истреблением.    

Нечего описывать всех битв, где показали себя козаки, ни  всего постепенного хода кампании: все это внесено в летописные страницы.  Известно, какова в Русской земле война, поднятая за веру: нет силы сильнее  веры. Непреоборима и грозна она, как нерукотворная скала среди бурного, вечно  изменчивого моря. Из самой средины морского дна возносит она к небесам непроломные  свои стены, вся созданная из одного цельного, сплошного камня. Отвсюду видна  она и глядит прямо в очи мимобегущим волнам. И горе кораблю, который нанесется  на нее! В щепы летят бессильные его снасти, тонет и ломится в прах все, что ни  есть на них, и жалким криком погибающих оглашается пораженный воздух.    

В летописных страницах изображено подробно, как бежали  польские гарнизоны из освобождаемых городов; как были перевешаны бессовестные  арендаторы‑жиды; как слаб был коронный гетьман Николай Потоцкий с многочисленною  своею армиею против этой непреодолимой силы; как, разбитый, преследуемый,  перетопил он в небольшой речке лучшую часть своего войска; как облегли его в  небольшом местечке Полонном грозные козацкие полки и как, приведенный в  крайность, польский гетьман клятвенно обещал полное удовлетворение во всем со  стороны короля и государственных чинов и возвращение всех прежних прав и  преимуществ. Но не такие были козаки, чтобы поддаться на то: знали они уже, что  такое польская клятва. И Потоцкий не красовался бы больше на шеститысячном  своем аргамаке, привлекая взоры знатных панн и зависть дворянства, не шумел бы  на сеймах, задавая роскошные пиры сенаторам, если бы не спасло его находившееся  в местечке русское духовенство. Когда вышли навстречу все попы в светлых  золотых ризах, неся иконы и кресты, и впереди сам архиерей с крестом в руке и в  пастырской митре, преклонили козаки все свои головы и сняли шапки. Никого не  уважили бы они на ту пору, ниже' самого короля, но против своей церкви  христианской не посмели и уважили свое духовенство. Согласился гетьман вместе с  полковниками отпустить Потоцкого, взявши с него клятвенную присягу оставить на  свободе все христианские церкви, забыть старую вражду и не наносить никакой  обиды козацкому воинству. Один только полковник не согласился на такой мир. Тот  один был Тарас. Вырвал он клок волос из головы своей и вскрикнул:    

– Эй, гетьман и полковники! не сделайте такого бабьего  дела! не верьте ляхам: продадут псяюхи!    

Когда же полковой писарь подал условие и гетьман приложил  свою властную руку, он снял с себя чистый булат, дорогую турецкую саблю из  первейшего железа, разломил ее надвое, как трость, и кинул врозь, далеко в  разные стороны оба конца, сказав:    

– Прощайте же! Как двум концам сего палаша не  соединиться в одно и не составить одной сабли, так и нам, товарищи, больше не  видаться на этом свете. Помяните же прощальное мое слово (при сем слове голос  его вырос, подымался выше, принял неведомую силу, – и смутились все от  пророческих слов): перед смертным часом своим вы вспомните меня! Думаете,  купили спокойствие и мир; думаете, пановать станете? Будете пановать другим  панованьем: сдерут с твоей головы, гетьман, кожу, набьют ее гречаною половою, и  долго будут видеть ее по всем ярмаркам! Не удержите и вы, паны, голов своих! Пропадете  в сырых погребах, замурованные в каменные стены, если вас, как баранов, не  сварят всех живыми в котлах!    

– А вы, хлопцы! – продолжал он, оборотившись к  своим, – кто из вас хочет умирать своею смертью – не по запечьям и бабьим  лежанкам, не пьяными под забором у шинка, подобно всякой падали, а честной,  козацкой смертью – всем на одной постеле, как жених с невестою? Или, может  быть, хотите воротиться домой, да оборотиться в недоверков, да возить на своих  спинах польских ксендзов?    

– За тобою, пане полковнику! За тобою! –  вскрикнули все, которые были в Тарасовом полку; и к ним перебежало немало  других.    

– А коли за мною, так за мною же! – сказал Тарас,  надвинул глубже на голову себе шапку, грозно взглянул на всех остававшихся,  оправился на коне своем и крикнул своим: – Не попрекнет же никто нас обидной  речью! А ну, гайда, хлопцы, в гости к католикам!    

И вслед за тем ударил он по коню, и потянулся за ним табор  из ста телег, и с ними много было козацких конников и пехоты, и, оборотясь,  грозил взором всем остававшимся, и гневен был взор его. Никто не посмел  остановить их. В виду всего воинства уходил полк, и долго еще оборачивался  Тарас и все грозил.    

Смутны стояли гетьман и полковники, задумалися все и молчали  долго, как будто теснимые каким‑то тяжелым предвестием. Недаром провещал Тарас:  так все и сбылось, как он провещал. Немного времени спустя, после вероломного  поступка под Каневом, вздернута была голова гетьмана на кол вместе со многими  из первейших сановников.    

А что же Тарас? А Тарас гулял по всей Польше с своим полком,  выжег восемнадцать местечек, близ сорока костелов и уже доходил до Кракова.  Много избил он всякой шляхты, разграбил богатейшие земли и лучшие замки;  распечатали и поразливали по земле козаки вековые меды и вина, сохранно  сберегавшиеся в панских погребах; изрубили и пережгли дорогие сукна, одежды и  утвари, находимые в кладовых. «Ничего не жалейте!» – повторял только Тарас. Не  уважали козаки чернобровых панянок, белогрудых, светлоликих девиц; у самых  алтарей не могли спастись они: зажигал их Тарас вместе с алтарями. Не одни  белоснежные руки подымались из огнистого пламени к небесам, сопровождаемые  жалкими криками, от которых подвигнулась бы самая сырая земля и степовая трава  поникла бы от жалости долу. Но не внимали ничему жестокие козаки и, поднимая  копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя. «Это вам, вражьи ляхи,  поминки по Остапе!» – приговаривал только Тарас. И такие поминки по Остапе  отправлял он в каждом селении, пока польское правительство не увидело, что  поступки Тараса были побольше, чем обыкновенное разбойничество, и тому же  самому Потоцкому поручено было с пятью полками поймать непременно Тараса.    

Шесть дней уходили козами проселочными дорогами от всех  преследований; едва выносили кони необыкновенное бегство и спасали казаков. Но  Потоцкий на сей раз был достоин возложенного поручения; неутомимо преследовал  он их и настиг на берегу Днестра, где Бульба занял для роздыха оставленную  развалившуюся крепость.    

Над самой кручей у Днестра‑реки виднелась она своим  оборванным валом и своими развалившимися останками стен. Щебнем и разбитым  кирпичом усеяна была верхушка утеса, готовая всякую минуту сорваться и слететь  вниз. Тут‑то, с двух сторон, прилеглых к полю, обступил его коронный гетьман  Потоцкий. Четыре дни бились и боролись козаки, отбиваясь кирпичами и каменьями.  Но истощились запасы и силы, и решился Тарас пробиться сквозь ряды. И пробились  было уже козаки, и, может быть, еще раз послужили бы им верно быстрые кони, как  вдруг среди самого бегу остановился Тарас и вскрикнул: «Стой! выпала люлька с  табаком; не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим лясам!» И нагнулся старый  атаман и стал отыскивать в траве свою люльку с табаком, неотлучную сопутницу на  морях, и на суше, и в походах, и дома. А тем временем набежала вдруг ватага и  схватила его под могучие плечи. Двинулся было он всеми членами, но уже не  посыпались на землю, как бывало прежде, схватившие его гайдуки. «Эх, старость,  старость!» – сказал он, и заплакал дебелый старый козак. Но не старость была  виною: сила одолела силу. Мало не тридцать человек повисло у него по рукам и по  ногам. «Попалась ворона! – кричали ляхи. – Теперь нужно только  придумать, какую бы ему, собаке, лучшую честь воздать». И присудили, с  гетьманского разрешенья, спечь его живого в виду всех. Тут же стояло нагое дерево,  вершину которого разбило громом. Притянули его железными цепями к древесному  стволу, гвоздем прибили ему руки и, приподняв его повыше, чтобы отовсюду был  виден козак, принялись тут же раскладывать под деревом костер. Но не на костер  глядел Тарас, не об огне он думал, которым собирались жечь его; глядел он,  сердечный, в ту сторону, где отстреливались козаки: ему с высоты все было видно  как на ладони.    

– Занимайте, хлопцы, занимайте скорее, – кричал  он, – горку, что за лесом: туда не подступят они!    

Но ветер не донес его слов.    

– Вот, пропадут, пропадут ни за что! – говорил он  отчаянно и взглянул вниз, где сверкал Днестр. Радость блеснула в очах его. Он  увидел выдвинувшиеся из‑за кустарника четыре кормы, собрал всю силу голоса и  зычно закричал:    

– К берегу! к берегу, хлопцы! Спускайтесь  подгорной дорожкой, что налево. У берега стоят челны, все забирайте, чтобы не  было погони!    

На этот раз ветер дунул с другой стороны, и все слова были  услышаны козаками. Но за такой совет достался ему тут же удар обухом по голове,  который переворотил все в глазах его.    

Пустились козаки во всю прыть подгорной дорожкой; а уж  погоня за плечами. Видят: путается и загибается дорожка и много дает в сторону  извивов. «А, товарищи! не куды пошло!» – сказали все, остановились на миг,  подняли свои нагайки, свистнули – и татарские их кони, отделившись от земли,  распластавшись в воздухе, как змеи, перелетели через пропасть и бултыхнули  прямо в Днестр. Двое только не достали до реки, грянулись с вышины об каменья,  пропали там навеки с конями, даже не успевши издать крика. А козаки уже плыли с  конями в реке и отвязывали челны. Остановились ляхи над пропастью, дивясь  неслыханному козацкому делу и думая: прыгать ли им или нет? Один молодой  полковник, живая, горячая кровь, родной брат прекрасной полячки, обворожившей  бедного Андрия, не подумал долго и бросился со всех сил с конем за козаками:  перевернулся три раза в воздухе с конем своим и прямо грянулся на острые утесы.  В куски изорвали его острые камни, пропавшего среди пропасти, и мозг его, смешавшись  с кровью, обрызгал росшие по неровным стенам провала кусты.    

Когда очнулся Тарас Бульба от удара и глянул на Днестр, уже  козаки были на челнах и гребли веслами; пули сыпались на них сверху, но не  доставали. И вспыхнули радостные очи у старого атамана.    

– Прощайте, товарищи! – кричал он им  сверху. – Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда вновь да  хорошенько погуляйте! Что, взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что‑нибудь на  свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придет время, будет время, узнаете  вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие  народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая  бы не покорилась ему!..    

А уже огонь подымался над костром, захватывал его ноги и  разостлался пламенем по дереву… Да разве найдутся на свете такие огни, муки и  такая сила, которая бы пересилила русскую силу!    

Немалая река Днестр, и много на ней заводьев, речных густых  камышей, отмелей и глубокодонных мест; блестит речное зеркало, оглашенное  звонким ячаньем лебедей, и гордый гоголь быстро несется по нем, и много  куликов, краснозобых курухтанов и всяких иных птиц в тростниках и на  прибрежьях. Козаки живо плыли на узких двухрульных челнах, дружно гребли  веслами, осторожно минули отмели, всполашивая подымавшихся птиц, и говорили про  своего атамана.