1 2 3 
- Ну да ведь я знаю тебя: ведь ты большой мошенник,  позволь мне это сказать тебе по дружбе! Ежели бы я был твоим начальником, я бы  тебя повесил на первом дереве.      

Чичиков оскорбился таким замечанием. Уже всякое выражение,  сколько‑нибудь грубое или оскорбляющее благопристойность, было ему  неприятно. Он даже не любил допускать с собой ни в каком случае фамильярного  обращения, разве только если особа была слишком высокого звания. И потому  теперь он совершенно обиделся.      

- Ей‑богу, повесил бы, - повторил  Ноздрев, - я тебе говорю это откровенно, не с тем чтобы тебя обидеть, а  просто по‑дружески говорю.      

- Всему есть границы, - сказал Чичиков с чувством  достоинства. - Если хочешь пощеголять подобными речами, так ступай в  казармы, - и потом присовокупил: - Не хочешь подарить, так продай.      

- Продать! Да ведь я знаю тебя, ведь ты подлец, ведь ты  дорого не дашь за них?      

- Эх, да ты ведь тоже хорош! смотри ты! что они у тебя  бриллиантовые, что ли?      

- Ну, так и есть. Я уж тебя знал.      

- Помилуй, брат, что ж у тебя за жидовское побуждение.  Ты бы должен просто отдать мне их.      

- Ну, послушай, чтоб доказать тебе, что я вовсе не  какой‑нибудь скалдырник, я не возьму за них ничего. Купи у меня жеребца,  я тебе дам их в придачу.      

- Помилуй, на что ж мне жеребец? - сказал Чичиков,  изумленный в самом деле таким предложением.      

- Как на что? да ведь я за него заплатил десять тысяч,  а тебе отдаю за четыре.      

- Да на что мне жеребец? завода я не держу.      

- Да послушай, ты не понимаешь: ведь я с тебя возьму  теперь всего только три тысячи, а остальную тысячу ты можешь заплатить мне  после.      

- Да не нужен мне жеребец, бог с ним!      

- Ну, купи каурую кобылу.      

- И кобылы не нужно.      

- За кобылу и за серого коня, которого ты у меня видел,  возьму я с тебя только две тысячи.      

- Да не нужны мне лошади.      

- Ты их продашь, тебе на первой ярмарке дадут за них  втрое больше.      

- Так лучше ж ты их сам продай, когда уверен, что  выиграешь втрое.      

- Я знаю, что выиграю, да мне хочется, чтобы и ты  получил выгоду.      

Чичиков поблагодарил за расположение и напрямик отказался и  от серого коня, и от каурой кобылы.      

- Ну так купи собак. Я тебе продам такую пару, просто  мороз по коже подирает! брудастая, с усами, шерсть стоит вверх, как щетина.  Бочковатость ребр уму непостижимая, лапа вся в комке, земли не заденет.      

- Да зачем мне собаки? я не охотник.      

- Да мне хочется, чтобы у тебя были собаки. Послушай,  если уж не хочешь собак, так купи у меня шарманку, чудная шарманка; самому, как  честный человек, обошлась в полторы тысячи. тебе отдаю за девятьсот рублей.      

- Да зачем же мне шарманка? Ведь я не немец, чтобы,  тащася с ней по дорогам, выпрашивать деньги.      

- Да ведь это не такая шарманка, как носят немцы. Это  орган; посмотри нарочно: вся из красного дерева. Вот я тебе покажу ее  еще! - Здесь Ноздрев, схвативши за руку Чичикова, стал тащить его в другую  комнату, и как тот ни упирался ногами в пол и ни уверял, что он знает уже,  какая шарманка, но должен был услышать еще раз, каким образом поехал в поход  Мальбруг. - Когда ты не хочешь на деньги, так вот что, слушай: я тебе дам  шарманку и все, сколько ни есть у меня, мертвые души, а ты мне дай свою бричку  и триста рублей придачи.      

- Ну вот еще, а я‑то в чем поеду?      

- Я тебе дам другую бричку. Вот пойдем в сарай, я тебе  покажу ее! Ты ее только перекрасишь, и будет чудо бричка.      

«Эк его неугомонный бес как обуял!» - подумал про себя  Чичиков и решился во что бы то ни стало отделаться от всяких бричек, шарманок и  всех возможных собак, несмотря на непостижимую уму бочковатость ребр и комкость  лап.      

- Да ведь бричка, шарманка и мертвые души, все вместе!      

- Не хочу, - сказал еще раз Чичиков.      

- Отчего ж ты не хочешь?      

- Оттого, что просто не хочу, да и полно.      

- Экой ты, право, такой! с тобой, как я вижу, нельзя,  как водится между хорошими друзьями и товарищами, такой, право!.. Сейчас видно,  что двуличный человек!      

- Да что же я, дурак, что ли? ты посуди сам: зачем же  приобретать вещь, решительно для меня ненужную?      

- Ну уж, пожалуйста, не говори. Теперь я очень хорошо  тебя знаю. Такая, право, ракалия! Ну, послушай, хочешь метнем банчик? Я  поставлю всех умерших на карту, шарманку тоже.      

- Ну, решаться в банк, значит подвергаться  неизвестности, - говорил Чичиков и между тем взглянул искоса на бывшие в  руках у него карты. Обе талии ему показались очень похожими на искусственные, и  самый крап глядел весьма подозрительно.      

- Отчего ж неизвестности? - сказал Ноздрев. -  Никакой неизвестности! будь только на твоей стороне счастие, ты можешь выиграть  чертову пропасть. Вон она! экое счастье! - говорил он, начиная метать для  возбуждения задору. - Экое счастье! экое счастье! вон: так и колотит! вот  та проклятая девятка, на которой я все просадил! Чувствовал, что продаст, да  уже, зажмурив глаза, думаю себе: «Черт тебя побери, продавай, проклятая!»      

Когда Ноздрев это говорил, Порфирий принес бутылку. Но  Чичиков отказался решительно как играть, так и пить.      

- Отчего ж ты не хочешь играть? - сказал Ноздрев.      

- Ну оттого, что не расположен. Да, признаться  сказать, я вовсе не охотник играть.      

- Отчего ж не охотник?      

Чичиков пожал плечами и прибавил:      

- Потому что не охотник.      

- Дрянь же ты!      

- Что ж делать? так бог создал.      

- Фетюк просто! Я думал было прежде, что ты хоть  сколько‑нибудь порядочный человек, а ты никакого не понимаешь обращения.  С тобой никак нельзя говорить, как с человеком близким: никакого прямодушия, ни  искренности! совершенный Собакевич, такой подлец!      

- Да за что же ты бранишь меня? Виноват разве я, что не  играю? Продай мне душ одних, если уж ты такой человек, что дрожишь из‑за  этого вздору.      

- Черта лысого получишь! хотел было, даром хотел  отдать, но теперь вот не получишь же! Хоть три царства давай, не отдам. Такой  шильник, печник гадкий! С этих пор с тобой никакого дела не хочу иметь.  Порфирий, ступай скажи конюху, чтобы не давал овса лошадям его, пусть их едят  одно сено.      

Последнего заключения Чичиков никак не ожидал.      

- Лучше б ты мне просто на глаза не показывался! -  сказал Ноздрев.      

Несмотря, однако ж, на такую размолвку, гость и хозяин  поужинали вместе, хотя на этот раз не стояло на столе никаких вин с затейливыми  именами. Торчала одна только бутылка с какие‑то кипрским, которое было  то, что называют кислятина во всех отношениях. После ужина Ноздрев сказал  Чичикову, отведя его в боковую комнату, где была приготовлена для него постель:      

- Вот тебе постель! Не хочу и доброй ночи желать тебе!      

Чичиков остался по уходе Ноздрева в самом неприятном  расположении духа. Он внутренно досадовал на себя, бранил себя за то, что к  нему заехал и потерял даром время. Но еще более бранил себя за то, что  заговорил с ним о деле, поступил неосторожно, как ребенок, как дурак: ибо дело  совсем не такого роду, чтобы быть вверену Ноздреву: Ноздрев человек‑дрянь,  Ноздрев может наврать, прибавить, распустить черт знает что, выйдут еще какие‑нибудь  сплетни - нехорошо, нехорошо. «Просто дурак я». - говорил он сам себе.  Ночь спал он очень дурно. Какие‑то маленькие пребойкие насекомые кусали  его нестерпимо больно, так что он всей горстью скреб по уязвленному месту,  приговаривая: «А, чтоб вас черт побрал вместе с Ноздревым!» Проснулся он ранним  утром. Первым делом его было, надевши халат и сапоги, отправиться через двор в  конюшню приказать Селифану сей же час закладывать бричку. Возвращаясь через  двор, он встретился с Ноздревым, который был также в халате, с трубкою в зубах.      

Ноздрев приветствовал его по‑дружески и спросил,  каково ему спалось.      

- Так себе, - отвечал Чичиков весьма сухо.      

- А я, брат, - говорил Ноздрев, - такая  мерзость лезла всю ночь, что гнусно рассказывать, и во рту после вчерашнего  точно эскадрон переночевал. Представь: снилось, что меня высекли, ей‑ей!  и, вообрази, кто? Вот ни за что не угадаешь: штабс‑ротмистр Поцелуев  вместе с Кувшинниковым.      

«Да, - подумал про себя Чичиков, - хорошо бы, если  б тебя отодрали наяву».      

- Ей‑богу! да пребольно! Проснулся: черт возьми,  в самом деле что‑то почесывается, - верно, ведьмы блохи. Ну, ты  ступай теперь одевайся, я к тебе сейчас приду. Нужно только ругнуть подлеца приказчика.      

Чичиков ушел в комнату одеться и умыться. Когда после того  вышел он в столовую, там уже стоял на столе чайный прибор с бутылкою рома. В  комнате были следы вчерашнего обеда и ужина; кажется, половая щетка не  притрогивалась вовсе. На полу валялись хлебные крохи, а табачная зола видна  даже была на скатерти. Сам хозяин, не замедливший скоро войти, ничего не имел у  себя под халатом, кроме открытой груди, на которой росла какая‑то борода.  Держа в руке чубук и прихлебывая из чашки, он был очень хорош для живописца, не  любящего страх господ прилизанных и завитых, подобно цирюльным вывескам, или  выстриженных под гребенку.      

- Ну, так как же думаешь? - сказал Ноздрев,  немного помолчавши. - Не хочешь играть на души?      

- Я уже сказал тебе, брат, что не играю; купить -  изволь, куплю.      

- Продать я не хочу, это будет не по‑приятельски.  Я не стану снимать плевы с черт знает чего. В бантик - другое дело. Прокинем  хоть талию!      

- Я уж сказал, что нет.      

- А меняться не хочешь?      

- Не хочу.      

- Ну, послушай, сыграем в шашки, выиграешь - твои все.  Ведь у меня много таких, которых нужно вычеркнуть из ревизии. Эй, Порфирий,  принеси‑ка сюда шашечницу.      

- Напрасен труд, я не буду играть.      

- Да ведь это не в банк; тут никакого не может быть  счастия или фальши: все ведь от искусства; я даже тебя предваряю, что я совсем  не умею играть, разве что‑нибудь мне дашь вперед.      

«Сем‑ка я, - подумал про себя Чичиков, -  сыграю с ним в шашки! В шашки игрывал я недурно, а на штуки ему здесь трудно  подняться».      

- Изволь, так и быть, в шашки сыграю.      

- Души идут в ста рублях!      

- Зачем же? довольно, если пойдут в пятидесяти.      

- Нет, что ж за куш пятьдесят? Лучше ж в эту сумму я  включу тебе какого‑нибудь щенка средней руки или золотую печатку к часам.      

- Ну, изволь! - сказал Чичиков.      

- Сколько же ты мне дашь вперед? - сказал Ноздрев.      

- Это с какой стати? Конечно, ничего.      

- По крайней мере пусть будут мои два хода.      

- Не хочу, я сам плохо играю.      

- Знаем мы вас, как вы плохо играете! - сказал  Ноздрев, выступая шашкой.      

- Давненько не брал я в руки шашек! - говорил Чичиков,  подвигая тоже шашку.      

- Знаем мы вас, как вы плохо играете! - сказал  Ноздрев, выступая шашкой.      

- Давненько не брал я в руки шашек! - говорил  Чичиков, подвигая шашку.      

- Знаем мы вас, как вы плохо играете! - сказал  Ноздрев, подвигая шашку, да в то же самое время подвинул обшлагом рукава и  другую шашку.      

- Давненько не брал я в руки!.. Э, э! это, брат, что?  отсади‑ка ее назад! - говорил Чичиков.      

- Кого?      

- Да шашку‑то, - сказал Чичиков и в то же  время увидел перед самым носом своим другую, которая, как казалось, пробиралась  в дамки; откуда она взялась это один только бог знал. - Нет, - сказал  Чичиков, вставши из‑за стола, - с тобой нет никакой возможности  играть! Этак не ходят, по три шашки вдруг!      

- Отчего ж по три? Это по ошибке. Одна подвинулась  нечаянно, я ее отодвину, изволь.      

- А другая‑то откуда взялась?      

- Какая другая?      

- А вот эта, что пробирается в дамки?      

- Вот тебе на, будто не помнишь!      

- Нет, брат, я все ходы считал и все помню; ты ее  только теперь пристроил. Ей место вон где!      

- Как, где место? - сказал Ноздрев,  покрасневши. - Да, ты, брат, как я вижу, сочинитель!      

- Нет, брат, это, кажется, ты сочинитель, да только  неудачно.      

- За кого ж ты меня почитаешь? - говорил  Ноздрев. - Стану я разве плутоватать?      

- Я тебя ни за кого не почитаю, но только играть с этих  пор никогда не буду.      

- Нет, ты не можешь отказаться, - говорил Ноздрев,  горячась, - игра начата!      

- Я имею право отказаться, потому что ты не так  играешь, как прилично честному человеку.      

- Нет, врешь, ты этого не можешь сказать!      

- Нет, брат, сам ты врешь!      

- Я не плутовал, а ты отказаться не можешь, ты должен  кончить партию!      

- Этого ты меня не заставишь сделать, - сказал  Чичиков хладнокровно и, подошедши к доске, смешал шашки.      

Ноздрев вспыхнул и подошел к Чичикову так близко, что тот  отступил шага два назад.      

- Я тебя заставлю играть! Это ничего, что ты смешал  шашки, я помню все ходы. Мы их поставим опять так, как были.      

- Нет, брат, дело кончено, я с тобою не стану играть.      

- Так ты не хочешь играть?      

- Ты сам видишь, что с тобою нет возможности играть.      

- Нет, скажи напрямик, ты не хочешь играть? -  говорил Ноздрев, подступая еще ближе.      

- Не хочу! - сказал Чичиков и поднес, однако ж,  обе руки на всякий случай поближе к лицу, ибо дело становилось в самом деле  жарко.      

Эта предосторожность была весьма у места, потому что Ноздрев  размахнулся рукой: и очень бы могло статься, что одна из приятных и полных щек  нашего героя покрылась бы несмываемым бесчестием; но, счастливо отведши удар,  он схватил Ноздрева за обе задорные его руки и держал его крепко.      

- Порфирий, Павлушка! - кричал Ноздрев в  бешенстве, порываясь вырваться.      

Услыша эти слова, Чичиков, чтобы не сделать дворовых людей  свидетелями соблазнительной сцены и вместе с тем чувствуя, что держать Ноздрева  было бесполезно, выпустил его руки. В это самое время вошел Порфирий и с ним  Павлушка, парень дюжий, с которым иметь дело было совсем невыгодно.      

- Так ты не хочешь оканчивать партии? - говорил  Ноздрев. - Отвечай мне напрямик!      

- Партии нет возможности оканчивать, - говорил  Чичиков и заглянул в окно. Он увидел свою бричку, которая стояла совсем  готовая, а Селифан ожидал, казалось, мановения, чтобы подкатить под крыльцо, но  из комнаты не было никакой возможности выбраться: в дверях стояли два дюжих  крепостных дурака.      

- Так ты не хочешь доканчивать партии? - повторил  Ноздрев с лицом, горевшим, как в огне.      

- Если бы ты играл, как прилично честному человеку. Но  теперь не могу.      

- А! так ты не можешь, подлец! когда увидел, что не  твоя берет, так и не можешь! Бейте его! - кричал он исступленно,  обратившись к Порфирию и Павлушке, а сам схватил в руку черешневый чубук.  Чичиков стал бледен как полотно. Он хотел что‑то сказать, но чувствовал,  что губы его шевелились без звука.      

- Бейте его! - кричал Ноздрев, порываясь вперед с  черешневым чубуком, весь в жару, в поту, как будто подступал под неприступную  крепость. - Бейте его! - кричал он таким же голосом, как во время  великого приступа кричит своему взводу: «Ребята, вперед!» какой‑нибудь  отчаянный поручик, которого взбалмошная храбрость уже приобрела такую  известность, что дается нарочный приказ держать его за руки во время горячих  дел. Но поручик уже почувствовал бранный задор, все пошло кругом в голове его;  перед ним носится Суворов, он лезет на великое дело. «Ребята, вперед!» - кричит  он, порываясь, не помышляя, что вредит уже обдуманному плану общего приступа,  что миллионы ружейных дул выставились в амбразуры неприступных, уходящих за‑облака  крепостных стен, что взлетит, как пух, на воздух его бессильный взвод и что уже  свищет роковая пуля, готовясь захлопнуть его крикливую глотку. Но если Ноздрев  выразил собою подступившего под крепость отчаянного, потерявшегося поручика, то  крепость, на которую он шел, никак не была похожа на неприступную. Напротив,  крепость чувствовала такой страх, что душа ее спряталась в самые пятки. Уже стул,  которым он вздумал было защищаться, был вырван крепостными людьми из рук его,  уже, зажмурив глаза, ни жив ни мертв, он готовился отведать черкесского чубука  своего хозяина, и бог знает чего бы ни случилось с ним; но судьбам угодно было  спасти бока, плеча и все благовоспитанные части нашего героя. Неожиданным  образом звякнули вдруг, как с облаков, задребезжавшие звуки колокольчика,  раздался ясно стук колес подлетевшей к крыльцу телеги, и отозвались даже в  самой комнате тяжелый храп и тяжкая одышка разгоряченных коней остановившейся  тройки. Все невольно глянули в окно: кто‑то, с усами, в полувоенном  сюртуке, вылезал из телеги. Осведомившись в передней, вошел он в ту самую  минуту, когда Чичиков не успел еще опомниться от своего страха и был в самом  жалком положении, в каком когда‑либо находился смертный.      

- Позвольте узнать, кто здесь господин Ноздрев? -  сказал незнакомец, посмотревши в некотором недоумении на Ноздрева, который  стоял с чубуком в руке, и на Чичикова, который едва начинал оправляться от  своего невыгодного положения.      

- Позвольте прежде узнать, с кем имею честь  говорить? - сказал Ноздрев, подходя к нему ближе.      

- Капитан‑исправник.      

- А что вам угодно?      

- Я приехал вам объявить сообщенное мне извещение, что  вы находитесь под судом до времени окончания решения по вашему делу.      

- Что за вздор, по какому делу? - сказал Ноздрев.      

- Вы были замешаны в историю, по случаю нанесения  помещику Максимову личной обиды розгами в пьяном виде.      

- Вы врете! я и в глаза не видал помещика Максимова!      

- Милостивый государь! позвольте вам доложить, что я  офицер. Вы можете это сказать вашему слуге, а не мне!      

Здесь Чичиков, не дожидаясь, что будет отвечать на это  Ноздрев, скорее за шапку да по‑за спиною капитана‑исправника  выскользнул на крыльцо, сел в бричку и велел Селифану погонять лошадей во весь  дух.Глава пятая      

       

Герой наш трухнул, однако ж, порядком. Хотя бричка мчалась  во всю пропащую и деревня Ноздрева давно унеслась из вида, закрывшись полями,  отлогостями и пригорками, но он все еще поглядывал назад со страхом, как бы ожидая,  что вот‑вот налетит погоня. Дыхание его переводилось с трудом, и когда он  попробовал приложить руку к сердцу, то почувствовал, что оно билось, как  перепелка в клетке. «Эк какую баню задал! смотри ты какой!» Тут много было  посулено Ноздреву всяких нелегких и сильных желаний; попались даже и нехорошие  слова. Что ж делать? Русский человек, да еще и в сердцах. К тому ж дело было  совсем нешуточное. «Что ни говори, - сказал он сам в себе, - а не  подоспей капитан‑исправник, мне бы, может быть, не далось бы более и на  свет божий взглянуть! Пропал бы, как волдырь на воде, без всякого следа, не  оставивши потомков, не доставив будущим детям ни состояния, ни честного имени!»  Герой наш очень заботился о своих потомках.      

«Экой скверный барин! - думал про себя Селифан. -  Я еще не видал такого барина. То есть плюнуть бы ему за это! Ты лучше человеку  не дай есть, а коня ты должен кормить, потому что конь любит овес. Это его  продовольство: что, примером, нам кошт, то для него овес, он его  продовольство».      

Кони тоже, казалось, думали невыгодно об Ноздреве: не только  гнедой и Заседатель, но и сам чубарый был не в духе. Хотя ему на часть и  доставался всегда овес потуже и Селифан не иначе всыпал ему в корыто, как  сказавши прежде: «Эх ты, подлец!» - но, однако ж, это все‑таки был овес,  а не простое сено, он жевал его с удовольствием и часто засовывал длинную морду  свою в корытца к товарищам поотведать, какое у них было продовольствие,  особливо когда Селифана не было в конюшне, но теперь одно сено: нехорошо; все  были недовольны.      

Но скоро все недовольные были прерваны среди излияний своих  внезапным и совсем неожиданным образом. Все, не исключая и самого кучера,  опомнились и очнулись только тогда, когда на них наскакала коляска с шестериком  коней и почти над головами их раздалися крик сидевших в коляске дам, брань и  угрозы чужого кучера: «Ах ты мошенник эдакой; ведь я тебе кричал в голос:  сворачивай, ворона, направо! Пьян ты, что ли?» Селифан почувствовал свою  оплошность, но так как русский человек не любит сознаться перед другим, что он  виноват, то тут же вымолвил он, приосанясь: «А ты что так расскакался? глаза‑то  свои в кабаке заложил, что ли?» Вслед за сим он принялся отсаживать назад  бричку, чтобы высвободиться таким образом из чужой упряжи, но не тут‑то  было, все перепуталось. Чубарый с любопытством обнюхивал новых своих приятелей,  которые очутились по обеим сторонам его. Между тем сидевшие в коляске дамы  глядели на все это с выражением страха в лицах. Одна была старуха, другая  молоденькая, шестнадцатилетняя, с золотистыми волосами весьма ловко и мило  приглаженными на небольшой головке. Хорошенький овал лица ее круглился, как  свеженькое яичко, и, подобно ему, белел какою‑то прозрачною белизною,  когда свежее, только что снесенное, оно держится против света в смуглых руках  испытующей его ключницы и пропускает сквозь себя лучи сияющего солнца; ее  тоненькие ушки также сквозили, рдея проникавшим их теплым светом. При этом  испуг в открытых, остановившихся устах, на глазах слезы - все это в ней было  так мило, что герой наш глядел на нее несколько минут, не обращая никакого  внимания на происшедшую кутерьму между лошадьми и кучерами. «Отсаживай, что ли,  нижегородская ворона!» - кричал чужой кучер. Селифан потянул поводья назад,  чужой кучер сделал то же, лошади несколько попятились назад и потом опять  сшиблись, переступивши постромки. При этом обстоятельстве чубарому коню так  понравилось новое знакомство, что он никак не хотел выходить из колеи, в  которую попал непредвиденными судьбами, и, положивши свою морду на шею своего  нового приятеля, казалось, что‑то нашептывал ему в самое ухо, вероятно,  чепуху страшную, потому что приезжий беспрестанно встряхивал ушами.      

На такую сумятицу успели, однако ж, собраться мужики из  деревни, которая была, к счастию, неподалеку. Так как подобное зрелище для мужика  сущая благодать, все равно что для немца газеты или клуб, то скоро около  экипажа накопилась их бездна, и в деревне остались только старые бабы да малые  ребята. Постромки отвязали; несколько тычков чубарому коню в морду заставали  его попятиться; словом, их разрознили и развели. Но досада ли, которую  почувствовали приезжие кони за то, что разлучили их с приятелями, или просто  дурь, только, сколько ни хлестал их кучер, они не двигались и стояли как  вкопанные. Участие мужиков возросло до невероятной степени. Каждый наперерыв  совался с советом: «Ступай, Андрюшка, проведи‑ка ты пристяжного, что с  правой стороны, а дядя Митяй пусть сядет верхом на коренного! Садись, дядя  Митяй!» Сухощавый и длинный дядя Митяй с рыжей бородой взобрался на коренного  коня и сделался похожим на деревенскую колокольню, или, лучше, на крючок,  которым достают воду в колодцах. Кучер ударил по лошадям, но не тут‑то  было, ничего не пособил дядя Митяй. «Стой, стой! - кричали мужики. -  Садись‑ка ты, дядя Митяй, на пристяжную, а на коренную пусть сядет дядя  Миняй!» Дядя Миняй, широкоплечий мужик с черною, как уголь, бородою и брюхом,  похожим на тот исполинский самовар, в котором варится сбитень для всего  прозябнувшего рынка, с охотою сел на коренного, который чуть не пригнулся под  ним до земли. «Теперь дело пойдет! - кричали мужики. - Накаливай,  накаливай его! пришпандорь кнутом вон того, того, солового, что он горячится,  как корамора!»[3]  Но, увидевши, что дело не шло и не помогло никакое накаливанье, дядя Митяй и  дядя Миняй сели оба на коренного, а на пристяжного посадили Андрюшку. Наконец,  кучер, потерявши терпение, прогнал и дядю Митяя и дядю Миняя, и хорошо сделал,  потому что от лошадей пошел такой пар, как будто бы они отхватали не переводя  духа станцию. Он дал им минуту отдохнуть, после чего они пошли сами собою. Во  все продолжение этой проделки Чичиков глядел очень внимательно на молоденькую  незнакомку. Он пытался несколько раз с нею заговорить, но как‑то не  пришлось так. А между тем дамы уехали, хорошенькая головка с тоненькими чертами  лица и тоненьким станом скрылась, как что‑то похожее на виденье, и опять  осталась дорога, бричка, тройка знакомых читателю лошадей, Селифан, Чичиков,  гладь и пустота окрестных полей. Везде, где бы ни было в жизни, среди ли  черствых, шероховато‑бедных и неопрятно‑плесневеющих низменных  рядов ее, или среди однообразно‑хладных и скучно‑опрятных сословий  высших, везде хоть раз встретится на пути человеку явленье, не похожее на все  то, что случалось ему видеть дотоле, которое хоть раз пробудит в нем чувство,  не похожее на те, которые суждено ему чувствовать всю жизнь. Везде поперек  каким бы ни было печалям, из которых плетется жизнь наша, весело промчится  блистающая радость, как иногда блестящий экипаж с золотой упряжью, картинными  конями и сверкающим блеском стекол вдруг неожиданно пронесется мимо какой‑нибудь  заглохнувшей бедной деревушки, не видавшей ничего, кроме сельской телеги, и  долго мужики стоят, зевая, с открытыми ртами, не надевая шапок, хотя давно уже  унесся и пропал из виду дивный экипаж. Так и блондинка тоже вдруг совершенно  неожиданным образом показалась в нашей повести и так же скрылась. Попадись на  ту пору вместо Чичикова какой‑нибудь двадцатилетний юноша, гусар ли он,  студент ли он, или просто только что начавший жизненное поприще, - и боже!  чего бы не проснулось, не зашевелилось, не заговорило в нем! Долго бы стоял он  бесчувственно на одном месте, вперивши бессмысленно очи в даль, позабыв и  дорогу, и все ожидающие впереди выговоры, и распеканья за промедление, позабыв  и себя, и службу, и мир, и все, что ни есть в мире.      

Но герой наш уже был средних лет и осмотрительно‑охлажденного  характера. Он тоже задумался и думал, но положительнее, не так безотчетны и  даже отчасти очень основательны были его мысли. «Славная бабешка! - сказал  он, открывши табакерку и понюхавши табаку. - Но ведь что, главное, в ней  хорошо? Хорошо то, что она сейчас только, как видно, выпущена из какого‑нибудь  пансиона или института, что в ней, как говорится, нет еще ничего бабьего, то  есть именно того, что у них есть самого неприятного. Она теперь как дитя, все в  ней просто, она скажет, что ей вздумается, засмеется, где захочет засмеяться.  Из нее все можно сделать, она может быть чудо, а может выйти и дрянь, и выдет  дрянь! Вот пусть‑на только за нее примутся теперь маменьки и тетушки. В  один год так ее наполнят всяким бабьем, что сам родной отец не узнает. Откуда  возьмется и надутость, и чопорность, станет ворочаться по вытверженным  наставлениям, станет ломать голову и придумывать, с кем, и как, и сколько нужно  говорить, как на кого смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать  больше, чем нужно, запутается наконец сама, и кончится тем, что станет наконец  врать всю жизнь, и выдет просто черт знает что!» Здесь он несколько времени  помолчал и потом прибавил: «А любопытно бы знать, чьих она? что, как ее отец?  богатый ли помещик почтенного нрава, или просто благомыслящий человек с  капиталом, приобретенным на службе? Ведь если, положим, этой девушке да придать  тысячонок двести приданого, из нее бы мог выйти очень, очень лакомый кусочек.  Это бы могло составить, так сказать, счастье порядочного человека». Двести  тысячонок так привлекательно стали рисоваться в голове его, что он внутренно  начал досадовать на самого себя, зачем в продолжение хлопотни около экипажей не  разведал от форейтора или кучера, кто такие были проезжающие. Скоро, однако ж,  показавшаяся деревня Собакевича рассеяла его мысли и заставила их обратиться к  своему постоянному предмету.      

Деревня показалась ему довольно велика; два леса, березовый  и сосновый, как два крыла, одно темнее, другое светлее, были у ней справа и  слева; посреди виднелся деревянный дом с мезонином, красной крышей и темными  или, лучше, дикими стенами, - дом вроде тех, как у нас строят для военных  поселений и немецких колонистов. Было заметно, что при постройке его зодчий  беспрестанно боролся со вкусом хозяина. Зодчий был педант и хотел симметрии,  хозяин - удобства и, как видно, вследствие того заколотил на одной стороне все  отвечающие окна и провертел на место их одно маленькое, вероятно понадобившееся  для темного чулана. Фронтон тоже никак не пришелся посреди дома, как ни бился  архитектор, потому что хозяин приказал одну колонну сбоку выкинуть, и оттого  очутилось не четыре колонны, как было назначено, а только три. Двор окружен был  крепкою и непомерно толстою деревянною решеткой. Помещик, казалось, хлопотал  много о прочности. На конюшни, сараи и кухни были употреблены полновесные и  толстые бревна, определенные на вековое стояние. Деревенские избы мужиков тож  срублены были на диво: не было кирчёных стен, резных узоров и прочих затей, но  все было пригнано плотно и как следует. Даже колодец был обделан в такой  крепкий дуб, какой идет только на мельницы да на корабли. Словом, все, на что  ни глядел он, было упористо, без пошатки, в каком‑то крепком и неуклюжем  порядке. Подъезжая к крыльцу, заметил он выглянувшие из окна почти в одно время  два лица: женское, в венце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круглое,  широкое, как молдаванские тыквы, называемые горлянками, изо которых делают на  Руси балалайки, двухструнные легкие балалайки, красу и потеху ухватливого  двадцатилетнего парня, мигача и щеголя, и подмигивающего и посвистывающего на  белогрудых и белошейных девиц, собравшихся послушать его тихострунного  треньканья. Выглянувши, оба лица в ту же минуту спрятались. На крыльцо вышел  лакей в серой куртке с голубым стоячим воротником и ввел Чичикова в сени, куда  вышел уже сам хозяин. Увидев гостя, он сказал отрывисто: «Прошу» - и повел его  во внутренние жилья.      

Когда Чичиков взглянул искоса на Собакевича, он ему на этот  раз показался весьма похожим на средней величины медведя. Для довершение  сходства фрак на нем был совершенно медвежьего цвета, рукава длинны, панталоны  длинны, ступнями ступал он и вкривь и вкось и наступал беспрестанно на чужие  ноги. Цвет лица имел каленый, горячий, какой бывает на медном пятаке. Известно,  что есть много на свете таких лиц, над отделкою которых натура недолго мудрила,  не употребляла никаких мелких инструментов, как‑то: напильников,  буравчиков и прочего, но просто рубила со своего плеча: хватила топором раз -  вышел нос, хватила в другой - вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза и, не  обскобливши, пустила на свет, сказавши: «Живет!» Такой же самый крепкий и на  диво стаченный образ был у Собакевича: держал он его более вниз, чем вверх,  шеей не ворочал вовсе и в силу такого неповорота редко глядел на того, с  которым говорил, но всегда или на угол печки, или на дверь. Чичиков еще раз  взглянул на него искоса, когда проходили они столовую: медведь! совершенный  медведь! Нужно же такое странное сближение: его даже звали Михайлом  Семеновичем. Зная привычку его наступать на ноги, он очень осторожно передвигал  своими и давал ему дорогу вперед. Хозяин, казалось, сам чувствовал за собою  этот грех и тот же час спросил: «Не побеспокоил ли я вас?» Но Чичиков  поблагодарил, сказав, что еще не произошло никакого беспокойства.      

Вошел в гостиную, Собакевич показал на кресла, сказавши  опять: «Прошу!» Садясь, Чичиков взглянул на стены и на висевшие на них картины.  На картинах все были молодцы, всё греческие полководцы, гравированные во весь  рост: Маврокордато в красных панталонах и мундире, с очками на носу, Миаули,  Канами. Все эти герои были с такими толстыми ляжками и неслыханными усами, что  дрожь проходила по телу. Между крепкими греками, неизвестно каким образом и для  чего, поместился Багратион, тощий, худенький, с маленькими знаменами и пушками  внизу и в самых узеньких рамках. Потом опять следовала героиня греческая  Бобелина, которой одна нога казалась больше всего туловища тех щеголей, которые  наполняют нынешние гостиные. Хозяин, будучи сам человек здоровый и крепкий,  казалось, хотел, чтобы и комнату его украшали тоже люди крепкие и здоровые.  Возле Бобелины, у самого окна, висела клетка, из которой глядел дрозд темного  цвета с белыми крапинками, очень похожий тоже на Собакевича. Гость и хозяин не  успели помолчать двух минут, как дверь в гостиной отворилась и вошла хозяйка,  дама весьма высокая, в чепце с лентами, перекрашенными домашнею краскою. Вошла  она степенно, держа голову прямо, как пальма.      

- Это моя Феодулия Ивановна! - сказал Собакевич.      

Чичиков подошел к ручке Феодулии Ивановны, которую она почти  впихнула ему в губы, причем он имел случай заметить, что руки были вымыты  огуречным рассолом.      

- Душенька, рекомендую тебе, - продолжал  Собакевич, - Павел Иванович Чичиков! У губернатора и почтмейстера имел  честь познакомиться.      

Феодулия Ивановна попросила садиться, сказавши тоже:  «Прошу!» - и сделав движение головою, подобно актрисам, представляющим королев.  Затем она уселась на диване, накрылась своим мериносовым платком и уже не  двигнула более ни глазом, ни бровью.      

Чичиков опять поднял глаза вверх и опять увидел Канари с  толстыми ляжками и нескончаемыми усами, Бобелину и дрозда в клетке.      

Почти в течение целых пяти минут все хранили молчание;  раздавался только стук, производимый носом дрозда о дерево деревянной клетки,  на дне которой удил он хлебные зернышки. Чичиков еще раз окинул комнату, и все,  что в ней ни было, - все было прочно, неуклюже в высочайшей степени и  имело какое‑то странное сходство с самим хозяином дома; в углу гостиной  стояло пузатое ореховое бюро на пренелепых четырех ногах, совершенный медведь.  Стол, кресла, стулья - все было самого тяжелого и беспокойного свойства, -  словом, каждый предмет, каждый стул, казалось, говорил: «И я тоже Собакевич!»  или: «И я тоже очень похож на Собакевича!»      

- Мы об вас вспоминали у председателя палаты, у Ивана  Григорьевича, - сказал наконец Чичиков, видя, что никто не располагается  начинать разговора, - в прошедший четверг. Очень приятно провели там  время.      

- Да, я не был тогда у председателя, - отвечал  Собакевич.      

- А прекрасный человек!      

- Кто такой? - сказал Собакевич, глядя на угол  печи.      

- Председатель.      

- Ну, может быть, это вам так показалось: он только что  масон, а такой дурак, какого свет не производил.      

Чичиков немного озадачился таким отчасти резким  определением, но потом, поправившись, продолжал:      

- Конечно, всякий человек не без слабостей, но зато  губернатор какой превосходный человек!      

- Губернатор превосходный человек?      

- Да, не правда ли?      

- Первый разбойник в мире!      

- Как, губернатор разбойник? - сказал Чичиков и  совершенно не мог понять, как губернатор мог попасть в разбойники. -  Признаюсь, этого я бы никак не подумал, - продолжал он. - Но  позвольте, однако же, заметить: поступки его совершенно не такие, напротив,  скорее даже мягкости в нем много. - Тут он привел в доказательство даже  кошельки, вышитые его собственными руками, и отозвался с похвалою об ласковом  выражении лица его.      

- И лицо разбойничье! - сказал Собакевич. -  Дайте ему только нож да выпустите его на большую дорогу - зарежет, за копейку  зарежет! Он да еще вице‑губернатор - это Гога и Магога!      

«Нет, он с ними не в ладах, - подумал про себя  Чичиков. - А вот заговорю я с ним о полицеймейстере: он, кажется, друг  его».      

- Впрочем, что до меня, - сказал он, - мне,  признаюсь, более всех нравится полицеймейстер. Какой‑то этакой характер  прямой, открытый; в лице видно что‑то простосердечное.      

- Мошенник! - сказал Собакевич очень  хладнокровно, - продаст, обманет, еще и пообедает с вами! Я их знаю всех:  это всё мошенники, весь город там такой: мошенник на мошеннике сидит и  мошенником погоняет. Все христопродавцы. Один там только и есть порядочный  человек: прокурор; да и тот, если сказать правду, свинья.      

После таких похвальных, хотя несколько кратких биографий  Чичиков увидел, что о других чиновниках нечего упоминать и вспомнил, что  Собакевич не любил ни о ком хорошо отзываться.      

- Что ж, душенька, пойдем обедать, - сказала  Собакевичу его супруга.      

- Прошу! - сказал Собакевич.      

Засим, подошевши к столу, где была закуска, гость и хозяин  выпили как следует по рюмке водки, закусили, как закусывает вся пространная  Россия по городам и деревням, то есть всякими соленостями и иными возбуждающими  благодатями, и потекли все в столовую; впереди их, как плавный гусь, понеслась  хозяйка. Небольшой стол был накрыт на четыре прибора. На четвертое место  явилась очень скоро, трудно сказать утвердительно, кто такая, дама или девица,  родственница, домоводка или просто проживающая в доме: что‑то без чепца,  около тридцати лет, в пестром платке. Есть лица, которые существуют на свете не  как предмет, а как посторонние крапинки или пятнышки на предмете. Сидят они на  том же месте, одинаково держат голову, их почти готов принять за мебель и  думаешь, что отроду еще не выходило слово из таких уст; а где‑нибудь в  девичьей или в кладовой окажется просто: ого‑го!      

- Щи, моя душа, сегодня очень хороши! - сказал  Собакевич, хлебнувши щей и отваливши себе с блюда огромный кусок няни,  известного блюда, которое подается к щам и состоит из бараньего желудка, начиненного  гречневой кашей, мозгом и ножками. - Эдакой няни, - продолжал он,  обратившись к Чичикову, - вы не будете есть в городе, там вам черт знает  что подадут!      

- У губернатора, однако ж, недурен стол, - сказал  Чичиков.      

- Да знаете ли, из чего это все готовится? вы есть не  станете, когда узнаете.      

- Не знаю, как приготовляется, об этом я не могу  судить, но свиные котлеты и разварная рыба были превосходны.      

- Это вам так показалось. Ведь я знаю, что они на рынке  покупают. Купит вон тот каналья повар, что выучился у француза, кота, обдерет  его, да и подает на стол вместо зайца.      

- Фу! какую ты неприятность говоришь, - сказала  супруга Собакевича.      

- А что ж, душенька, так у них делается, я не виноват,  так у них у всех делается. Все что ни есть ненужного, что Акулька у нас  бросает, с позволения сказать, в помойную лохань, они его в суп! да в суп! туда  его!      

- Ты за столом всегда эдакое расскажешь! -  возразила опять супруга Собакевича.      

- Что ж, душа моя, - сказал Собакевич, - если  б я сам это делал, но я тебе прямо в глаза скажу, что я гадостей не стану есть.  Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму ее в рот, и устрицы тоже не возьму:  я знаю, на что устрица похожа. Возьмите барана, - продолжал он, обращаясь  к Чичикову, - это бараний бок с кашей! Это не те фрикасе, что делаются на  барских кухнях из баранины, какая суток по четыре на рынке валяется! Это все  выдумали доктора немцы да французы, я бы их перевешал за это! Выдумали диету,  лечить голодом! Что у них немецкая жидкостная натура, так они воображают, что и  с русским желудком сладят! Нет, это все не то, это всё выдумки, это всё: -  Здесь Собакевич даже сердито покачал головою. - Толкуют: просвещенье,  просвещенье, а это просвещенье - фук! Сказал бы и другое слово, да вот только  что за столом неприлично. У меня не так. У меня когда свинина - всю свинью  давай на стол, баранина - всего барана тащи, гусь - всего гуся! Лучше я съем  двух блюд, да съем в меру, как душа требует. - Собакевич подтвердил это  делом: он опрокинул половину бараньего бока к себе на тарелку, съел все, обгрыз,  обсосал до последней косточки.      

«Да, - подумал Чичиков, - у этого губа не дура».      

- У меня не так, - говорил Собакевич, вытирая  салфеткою руки, - у меня не так, как у какого‑нибудь Плюшкина:  восемьсот душ имеет, а живет и обедает хуже моего пастуха!      

- Кто такой этот Плюшкин? - спросил Чичиков.      

- Мошенник, - отвечал Собакевич. - Такой  скряга, какого вообразитъ трудно. В тюрьме колодники лучше живут, чем он: всех  людей переморил голодом.      

- Вправду! - подхватил с участием Чичиков. -  И вы говорите, что у него, точно, люди умирают в большом количестве?      

- Как мухи мрут.      

- Неужели как мухи! А позвольте спросить, как далеко  живет он от вас?      

- В пяти верстах.      

- В пяти верстах! - воскликнул Чичиков и даже  почувствовал небольшое сердечное биение. - Но если выехать из ваших ворот,  это будет направо или налево?      

- Я вам даже не советую дороги знать к этой  собаке! - сказал Собакевич. - Извинительней сходить в какое‑нибудь  непристойное место, чем к нему.      

- Нет, я спросил не для каких‑либо, а потому  только, что интересуюсь познанием всякого рода мест, - отвечал на это  Чичиков.      

За бараньим боком последовали ватрушки, из которых каждая  была гораздо больше тарелки, потом индюк ростом в теленка, набитый всяким  добром: яйцами, рисом, печенками и невесть чем, что все ложилось комом в  желудке. Этим обед и кончился; но когда встали из‑за стола, Чичиков  почувствовал в себе тяжести на целый пуд больше. Пошли в гостиную, где уже  очутилось на блюдечке варенье - ни груша, ни слива, ни иная ягода, до которого,  впрочем, не дотронулись ни гость, ни хозяин. Хозяйка вышла, с тем чтобы  накласть его и на другие блюдечки. Воспользовавшись ее отсутствием, Чичиков  обратился к Собакевичу, который, лежа в креслах, только покряхтывал после  такого сытного обеда и издавал ртом какие‑то невнятные звуки, крестясь и  закрывая поминутно его рукою. Чичиков обратился к нему с такими словами:      

- Я хотел было поговорить с вами об одном дельце.      

- Вот еще варенье, - сказала хозяйка, возвращаясь  с блюдечком, - редька, варенная в меду!      

- А вот мы его после! - сказал Собакевич. -  Ты ступай теперь в свою комнату, мы с Павлом Ивановичем скинем фраки, маленько  приотдохнем!      

Хозяйка уже изъявила было готовность послать за пуховиками и  подушками, но хозяин сказал: «Ничего, мы отдохнем в креслах», - и хозяйка  ушла.      

Собакевич слегка принагнул голову, приготовляясь слышать, в  чем было дельце.      

Чичиков начал как‑то очень отдаленно, коснулся вообще  всего русского государства и отозвался с большою похвалою об его пространстве,  сказал, что даже самая древняя римская монархия не была так велика, и  иностранцы справедливо удивляются: Собакевич все слушал, наклонивши голову. И  что по существующим положениям этого государства, в славе которому нет равного,  ревизские души, окончивши жизненное поприще, числятся, однако ж, до подачи  новой ревизской сказки наравне с живыми, чтоб таким образом не обременить  присутственные места множеством мелочных и бесполезных справок и не увеличить  сложность и без того уже весьма сложного государственного механизма: Собакевич  все слушал, наклонивши голову, - и что, однако же, при всей справедливости  этой меры она бывает отчасти тягостна для многих владельцев, обязывая их  взносить подати так, как бы за живой предмет, и что он, чувствуя уважение  личное к нему, готов бы даже отчасти принять на себя эту действительно тяжелую  обязанность. Насчет главного предмета Чичиков выразился очень осторожно: никак  не назвал души умершими, а только несуществующими.      

Собакевич слушал все по‑прежнему, нагнувши голову, и  хоть бы что‑нибудь похожее на выражение показалось на лице его. Казалось,  в этом теле совсем не было души, или она у него была, но вовсе не там, где  следует, а, как у бессмертного кощея, где‑то за горами и закрыта такою  толстою скорлупою, что все, что ни ворочалось на дне ее, не производило  решительно никакого потрясения на поверхности      

- Итак?.. - сказал Чичиков, ожидая не без  некоторого волнения ответа.      

- Вам нужно мертвых душ? - спросил Собакевич очень  просто, без малейшего удивления, как бы речь шла о хлебе.      

- Да, - отвечал Чичиков и опять смягчил выражение,  прибавивши: - несуществующих.      

- Найдутся, почему не быть: - сказал Собакевич.      

- А если найдутся, то вам, без сомнения: будет приятно  от них избавиться?      

- Извольте, я готов продать, - сказал Собакевич,  уже несколько приподнявши голову и смекнувши, что покупщик, верно, должен иметь  здесь какую‑нибудь выгоду.      

«Черт возьми, - подумал Чичиков про себя, - этот  уж продает прежде, чем я заикнулся!» - и проговорил вслух:      

- А, например, как же цена? хотя, впрочем, это такой  предмет: что о цене даже странно:      

- Да чтобы не запрашивать с вас лишнего, по сту рублей  за штуку! - сказал Собакевич.      

- По сту! - вскричал Чичиков, разинув рот и  поглядевши ему в самые глаза, не зная, сам ли он ослышался, или язык Собакевича  по своей тяжелой натуре, не так поворотившись, брякнул вместо одного другое  слово.      

- Что ж, разве это для вас дорого? - произнес  Собакевич и потом прибавил: - А какая бы, однако ж, ваша цена?      

- Моя цена! Мы, верно, как‑нибудь ошиблись или не  понимаем друг друга, позабыли, в чем состоит предмет. Я полагаю с своей стороны,  положа на руку на сердце: по восьми гривен за душу, это самая красная ценз!      

- Эк куда хватили - по восьми гривенок!      

- Что ж, по моему суждению, как я думаю, больше нельзя.      

- Ведь я продаю не лапти.      

- Однако ж согласитесь сами: ведь это тоже и не люди.      

- Так вы думаете, сыщете такого дурака, который бы вам  продал по двугривенному ревизскую душу?      

- Но позвольте: зачем вы их называете ревизскими, ведь  души‑то самые давно уже умерли, остался один неосязаемый чувствами звук.  Впрочем, чтобы не входить в дальнейшие разговоры по этой части, по полтора  рубли, извольте, дам, а больше не могу.      

- Стыдно вам и говорить такую сумму! вы торгуйтесь,  говорите настоящую цену!      

- Не могу, Михаил Семенович, поверьте моей совести, не  могу: чего уж невозможно сделать, того невозможно сделать, - говорил  Чичиков, однако ж по полтинке еще прибавил.      

- Да чего вы скупитесь? - сказал Собакевич. -  Право, недорого! Другой мошенник обманет вас, продаст вам дрянь, а не души; а у  меня что ядреный орех, все на отбор: не мастеровой, так иной какой‑нибудь  здоровый мужик. Вы рассмотрите: вот, например, каретник Михеев! ведь больше  никаких экипажей и не делал, как только рессорные. И не то, как бывает  московская работа, что на один час, - прочность такая, сам и обобьет, и  лаком покроет!      

Чичиков открыл рот, с тем чтобы заметить, что Михеева,  однако же, давно нет на свете; но Собакевич вошел, как говорится, в самую силу  речи, откуда взялась рысь и дар слова:      

- А Пробка Степан, плотник? я голову прозакладую, если  вы где сыщете такого мужика. Ведь что за силища была! Служи он в гвардии, ему  бы бог знает что дали, трех аршин с вершком ростом!      

Чичиков опять хотел заметить, что и Пробки нет на свете; но  Собакевича, как видно, пронесло: полились такие потоки речей, что только нужно  было слушать:      

- Милушкин, кирпичник! мог поставить печь в каком  угодно доме. Максим Телятников, сапожник: что шилом кольнет, то и сапоги, что  сапоги, то и спасибо, и хоть бы в рот хмельного. А Еремей Сорокоплёхин! да этот  мужик один станет за всех, в Москве торговал, одного оброку приносил по пятисот  рублей. Ведь вот какой народ! Это не то, что вам продаст какой‑нибудь  Плюшкин.      

- Но позвольте, - сказал наконец Чичиков,  изумленный таким обильным наводнением речей, которым, казалось, и конца не  было, - зачем вы исчисляете все их качества, ведь в них толку теперь нет  никакого, ведь это все народ мертвый. Мертвым телом хоть забор подпирай,  говорит пословица.      

- Да, конечно, мертвые, - сказал Собакевич, как бы  одумавшись и припомнив, что они в самом деле были уже мертвые, а потом прибавил:  - Впрочем, и то сказать что из этих людей, которые числятся теперь живущими?  Что это за люди? мухи, а не люди.      

- Да все же они существуют, а это ведь мечта.      

- Ну нет, не мечта! Я вам доложу, каков был Михеев, так  вы таких людей не сыщете: машинища такая, что в эту комнату не войдет; нет, это  не мечта! А в плечищах у него была такая силища, какой нет у лошади; хотел бы а  знать, где бы вы в другом месте нашли такую мечту!      

Последние слова он уже сказал, обратившись к висевшим на  стене портретам Багратиона и Колокотрони, как обыкновенно случается с  разговаривающими, когда один из них вдруг, неизвестно почему, обратится не к  тому лицу, к которому относятся слова, а к какому‑нибудь нечаянно  пришедшему третьему, даже вовсе незнакомому, от которого знает, что не услышит  ни ответа, ни мнения, ни подтверждения, но на которого, однако ж, так устремит  взгляд, как будто призывает его в посредники; и несколько смешавшийся в первую  минуту незнакомец не знает, отвечать ли ему на то дело, о котором ничего не  слышал, или так постоять, соблюдши надлежащее приличие, и потом уже уйти прочь.      

- Нет, больше двух рублей я не могу дать, - сказал  Чичиков.      

- Извольте, чтоб не претендовали на меня, что дорого  запрашиваю и не хочу сделать вам никакого одолжения, извольте - по семидесяти  пяти рублей за душу, только ассигнациями, право только для знакомства!      

«Что он в самом деле, - подумал про себя  Чичиков, - за дурака, что ли, принимает меня?» - и прибавил потом вслух:      

- Мне странно, право: кажется, между нами происходит  какое‑то театральное представление или комедия, иначе я не могу себе  объяснить: Вы, кажется, человек довольно умный, владеете сведениями  образованности. Ведь предмет просто фу‑фу. Что ж он стоит? кому нужен?      

- Да вот вы же покупаете, стало быть нужен.      

Здесь Чичиков закусил губу и не нашелся, что отвечать. Он  стал было говорить про какие‑то обстоятельства фамильные и семейственные,  но Собакевич отвечал просто:      

- Мне не нужно знать, какие у вас отношения; я в дела  фамильные не мешаюсь, это ваше дело. Вам понадобились души, я и продаю вам, и  будете раскаиваться, что не купили.      

- Два рублика, - сказал Чичиков.      

- Эк, право, затвердила сорока Якова одно про всякого,  как говорит пословица; как наладили на два, так не хотите с них и съехать. Вы  давайте настоящую цену!      

«Ну, уж черт его побери, - подумал про себя  Чичиков, - по полтине ему прибавлю, собаке, на орехи!»      

- Извольте, по полтине прибавлю.      

- Ну, извольте, и я вам скажу тоже мое последнее слово:  пятьдесят рублей! Право, убыток себе, дешевле нигде не купите такого хорошего  народа!      

«Экой кулак!» - сказал про себя Чичиков и потом продолжал  вслух с некоторою досадою:      

- Да что в самом деле: как будто точно сурьезное дело;  да я в другом месте нипочем возьму. Еще мне всякий с охотой сбудет их, чтобы  только поскорей избавиться. Дурак разве станет держать их при себе и платить за  них подати!      

- Но знаете ли, что такого рода покупки, я это говорю  между нами, по дружбе, не всегда позволительны, и расскажи я или кто иной -  такому человеку не будет никакой доверенности относительно контрактов или  вступления в какие‑нибудь выгодные обязательства.      

«Вишь, куды метит, подлец!» - подумал Чичиков и тут же  произнес с самым хладнокровным видом:      

- Как вы себе хотите, я покупаю не для какой‑либо  надобности, как вы думаете, а так, по наклонности собственных мыслей. Два с  полтиною не хотите - прощайте!      

«Его не собьешь, неподатлив!» - подумал Собакевич.      

- Ну, бог с вами, давайте по тридцати и берите их себе!      

- Нет, я вижу, вы не хотите продать, прощайте!      

- Позвольте, позвольте! - сказал Собакевич, не выпуская  его руки и наступив ему на ногу, ибо герой наш позабыл поберечься, в наказанье  за что должен был зашипеть и подскочить на одной ноге.      

- Прошу прощенья! я, кажется, вас побеспокоил.  Пожалуйте, садитесь сюда! Прошу! - Здесь он усадил его в кресла с некоторою  даже ловкостию, как такой медведь, который уже побывал в руках, умеет и  перевертываться, и делать разные штуки на вопросы: «А покажи, Миша, как бабы  парятся» или: «А как, Миша, малые ребята горох крадут?»      

- Право, я напрасно время трачу, мне нужно спешить.      

- Посидите одну минуточку, я вам сейчас скажу одно  приятное для вас слово. - Тут Собакевич подсел поближе и сказал ему тихо  на ухо, как будто секрет: - Хотите угол?      

- То есть двадцать пять рублей? Ни, ни, ни, даже  четверти угла не дам, копейки не прибавлю.      

Собакевич замолчал. Чичиков тоже замолчал. Минуты две  длилось молчание. Багратион с орлиным носом глядел со стены чрезвычайно  внимательно на эту покупку.      

- Какая ж ваша будет последняя цена? - сказал  наконец Собакевич.      

- Два с полтиною.      

- Право у вас душа человеческая все равно что пареная  репа. Уж хоть по три рубли дайте!      

- Не могу.      

- Ну, нечего с вами делать, извольте! Убыток, да нрав  такой собачий: не могу не доставить удовольствия ближнему. Ведь, я чай, нужно и  купчую совершить, чтоб все было в порядке.      

- Разумеется.      

- Ну вот то‑то же, нужно будет ехать в город.      

Так совершилось дело. Оба решили, что завтра же быть в  городе и управиться с купчей крепостью. Чичиков попросил списочка крестьян.  Собакевич согласился охотно и тут же, подошед к бюро, собственноручно принялся  выписывать всех не только поименно, но даже с означением похвальных качеств.      

А Чичиков от нечего делать занялся, находясь позади  рассматриваньем всего просторного его оклада. Как взглянул он на его спину,  широкую, как у вятских приземистых лошадей, и на ноги его, походившие на  чугунные тумбы, которые ставят на тротуарах, не мог не воскликнуть внутренно:  «Эк наградил‑то тебя бог! вот уж точно, как говорят, неладно скроен, да  крепко сшит!.. Родился ли ты уж так медведем, или омедведила тебя захолустная  жизнь, хлебные посевы, возня с мужиками, и ты чрез них сделался то, что  называют человек‑кулак? Но нет: я думаю, ты все был бы тот же, хотя бы  даже воспитали тебя по моде, пустили бы в ход и жил бы ты в Петербурге, а не в  захолустье. Вся разница в том, что теперь ты упишешь полбараньего бока с кашей,  закусивши ватрушкою в тарелку, а тогда бы ты ел какие‑нибудь котлетки с  трюфелями. Да вот теперь у тебя под властью мужики: ты с ними в ладу и,  конечно, их не обидишь, потому что они твои, тебе же будет хуже; а тогда бы у  тебя были чиновники, которых бы ты сильно пощелкивал, смекнувши, что они не  твои же крепостные, или грабил бы ты казну! Нет, кто уж кулак, тому не  разогнуться в ладонь! А разогни кулаку один или два пальца, выдет еще хуже. Попробуй  он слегка верхушек какой‑нибудь науки, даст он знать потом, занявши место  повиднее всем тем, которые в самом деле узнали какую‑нибудь науку. Да  еще, пожалуй, скажет потом: "Дай‑ка себя покажу!" Да такое выдумает  мудрое постановление, что многим придется солоно: Эх, если бы все кулаки!..»      

- Готова записка, - сказал Собакевич,  оборотившись.      

- Готова? Пожалуйте ее сюда! - Он пробежал ее  глазами и подивился аккуратности и точности: не только было обстоятельно  прописано ремесло, звание, лета и семейное состояние, но даже на полях  находились особенные отметки насчет поведения, трезвости, - словом, любо  было глядеть.      

- Теперь пожалуйте же задаточек, - сказал  Собакевич.      

- К чему же вам задаточек? Вы получите в городе за  одним разом все деньги.      

- Все, знаете, так уж водится, - возразил  Собакевич.      

- Не знаю, как вам дать, я не взял с собою денег. Да,  вот десять рублей есть.      

- Что же десять! Дайте по крайней мере хоть пятьдесят!      

Чичиков стал было отговариваться, что нет; но Собакевич так  сказал утвердительно, что у него есть деньги, что он вынул еще бумажку,  сказавши:      

- Пожалуй, вот вам еще пятнадцать, итого двадцать.  Пожалуйте только расписку.      

- Да на что ж вам расписка?      

- Все, знаете, лучше расписку. Не ровен час, все может  случиться.      

- Хорошо, дайте же сюда деньги!      

- На что ж деньги? У меня вот они в руке! как только  напишете расписку, в ту же минуту      

- Да позвольте, как же мне писать расписку? прежде  нужно видеть деньги.      

Чичиков выпустил из рук бумажки Собакевичу, который,  приблизившись к столу и накрывши их пальцами левой руки, другою написал на  лоскутке бумаги, что задаток двадцать пять рублей государственными ассигнациями  за проданные души получил сполна. Написавши записку, он пересмотрел еще раз  ассигнации.      

- Бумажка‑то старенькая! - произнес он,  рассматривая одну из них на свете, - немножко разорвана, ну да между  приятелями нечего на это глядеть.      

«Кулак, кулак! - подумал про себя Чичиков, - да  еще и бестия в придачу!»      

- А женского пола не хотите?      

- Нет, благодарю.      

- Я бы недорого и взял. Для знакомства по рублику за  штуку.      

- Нет, в женском поле не нуждаюсь.      

- Ну, когда не нуждаетесь, так нечего и говорить. На  вкусы нет закона: кто любит попа, а кто попадью, говорит пословица.      

- Еще я хотел вас попросить, чтобы эта сделка осталась  между нами, - говорил Чичиков, прощаясь.      

- Да уж само собою разумеется. Третьего сюда нечего  мешать; что по искренности происходит между короткими друзьями, то должно  остаться во взаимной их дружбе. Прощайте! Благодарю, что посетили; прошу и  впредь не забывать: коли выберется свободный часик, приезжайте пообедать, время  провести. Может быть, опять случится услужить чем‑нибудь друг другу.      

«Да, как бы не так! - думал про себя Чичиков, садясь. в  бричку. - По два с полтиною содрал за мертвую душу, чертов кулак!»      

Он был недоволен поведением Собакевича. Все‑таки, как  бы то ни было, человек знакомый, и у губернатора, и у полицеймейстера видались,  а поступил как бы совершенно чужой, за дрянь взял деньги! Когда бричка выехала  со двора, он оглянулся назад и увидел, что Собакевич все еще стоял на крыльце  и, как казалось, приглядывался, желая знать, куда гость поедет.      

- Подлец, до сих пор еще стоит! - проговорил он  сквозь зубы и велел Селифану, поворотивши к крестьянским избам, отъехать таким  образом, чтобы нельзя было видеть экипажа со стороны господского двора. Ему  хотелось заехать к Плюшкину, у которого, по словам Собакевича, люди умирали,  как мухи, но не хотелось, чтобы Собакевич знал про это. Когда бричка была уже  на конце деревни, он подозвал к себе первого мужика, который, попавши где‑то  на дороге претолстое бревно, тащил его на плече, подобно неутомимому муравью, к  себе в избу.      

- Эй, борода! а как проехать отсюда к Плюшкину, так  чтоб не мимо господского дома?      

Мужик, казалось, затруднился сим вопросом.      

- Что ж, не знаешь?      

- Нет, барин, не знаю.      

- Эх, ты! А и седым волосом еще подернуло! скрягу  Плюшкина не знаешь, того, что плохо кормит людей?      

- А! заплатанной, заплатанной! - вскрикнул мужик.      

Было им прибавлено и существительное к слову «заплатанной»,  очень удачное, но неупотребительное в светском разговоре, а потому мы его  пропустим. Впрочем, можно догадываться, что оно выражено было очень метко,  потому что Чичиков, хотя мужик давно уже пропал из виду и много уехали вперед,  однако ж все еще усмехался, сидя в бричке. Выражается сильно российский народ!  и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он  его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света. И как уж  потом ни хитри и ни облагораживай свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек  выводить его за наемную плату от древнекняжеского рода, ничто не поможет:  каркнет само за себя прозвище во все свое воронье горло и скажет ясно, откуда  вылетела птица. Произнесенное метко, все равно что писанное, не вырубливается  топором. А уж куды бывает метко все то, что вышло из глубины Руси, где нет ни  немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам‑самородок, живой  и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает его, как  наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт на вечную носку, и нечего  прибавлять уже потом, какой у тебя нос или губы, - одной чертой обрисован  ты с ног до головы!      

Как несметное множество церквей, монастырей с куполами,  главами, крестами, рассыпано на святой, благочестивой Руси, так несметное  множество племен, поколений, народов толпится, пестреет и мечется по лицу  земли. И всякий народ, носящий в себе залог сил, полный творящих способностей  души, своей яркой особенности и других даров нога, своеобразно отличился каждый  своим собственным словом, которым, выражая какой ни есть предмет, отражает в  выраженье его часть собственного своего характера. Сердцеведением и мудрым  познаньем жизни отзовется слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится  недолговечное слово француза; затейливо придумает свое, не всякому доступное,  умно‑худощавое слово немец; но нет слова, которое было бы так замашисто,  бойко так вырвалось бы из‑под самого сердца, так бы кипело и  животрепетало, как метко сказанное русское слово.Глава шестая      

       

Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего  моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все  равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село ли,  слободка, - любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд.  Всякое строение, все, что носило только на себе напечатленье какой‑нибудь  заметной особенности, - все останавливало меня и поражало. Каменный ли  казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один‑одинешенек  торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских  домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом,  вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли  уездный, попавшийся среди города, - ничто не ускользало от свежего тонкого  вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный  дотоле покрой какого‑нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с  серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки  вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего в стороне  пехотного офицера, занесенного бог знает из какой губернии на уездную скуку, и  на купца, мелькнувшего в сибирке на беговых дрожках, и уносился мысленно за  ними в бедную жизнь их. Уездный чиновник пройди мимо - я уже и задумывался:  куда он идет, на вечер ли к какому‑нибудь своему брату, или прямо к себе  домой, чтобы, посидевши с полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились  сумерки, сесть за ранний ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей  семьей, и о чем будет веден разговор у них в то время, когда дворовая девка в  монистах или мальчик в толстой куртке принесет уже после супа сальную свечу в  долговечном домашнем подсвечнике. Подъезжая к деревне какого‑нибудь  помещика, я любопытно смотрел на высокую узкую деревянную колокольню или  широкую темную деревянную старую церковь. Заманчиво мелькали мне издали сквозь  древесную зелень красная крыша и белые трубы помещичьего дома, и я ждал  нетерпеливо, пока разойдутся на обе стороны заступавшие его сады и он покажется  весь с своею, тогда, увы! вовсе не пошлою, наружностью; и по нем старался я  угадать, кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него, или целых  шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми и вечною красавицей меньшею  сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам, или хмурен, как сентябрь  в последних числах, глядит в календарь да говорит про скучную для юности рожь и  пшеницу.      

Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомый деревне и  равнодушно гляжу на ее пошлую наружность; моему охлажденному взору неприютно,  мне не смешно, и то, что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице,  смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят  мои недвижные уста. О моя юность! о моя свежесть!      

Покамест Чичиков думал и внутренно посмеивался над  прозвищем, отпущенным мужиками Плюшкину, он не заметил, как въехал в средину  обширного села со множеством изб и улиц. Скоро, однако же, дал заметить ему это  препорядочный толчок, произведенный бревенчатою мостовою, пред которою  городская каменная была ничто. Эти бревна, как фортепьянные клавиши, подымались  то вверх, то вниз, и необерегшийся ездок приобретал или шишку на затылок, или  синее пятно на лоб, или же случалось своими собственными зубами откусить  пребольно хвостик собственного же языка. Какую‑то особенную ветхость  заметил он на всех деревенских строениях: бревно на избах было темно и старо;  многие крыши сквозили, как решето; на иных оставался только конек вверху да  жерди по сторонам в виде ребр. Кажется, сами хозяева снесли с них дранье и тес,  рассуждая, и, конечно, справедливо, что в дождь избы не кроют, а в ведро и сама  не каплет, бабиться же в ней незачем, когда есть простор и в кабаке, и на  большой дороге, - словом, где хочешь. Окна в избенках были без стекол,  иные были заткнуты тряпкой или зипуном; балкончики под крышами с перилами,  неизвестно для каких причин делаемые в иных русских избах, покосились и  почернели даже не живописно. Из‑за изб тянулись во многих местах рядами  огромные клади хлеба, застоявшиеся, как видно, долго; цветом походили они на  старый, плохо выжженный кирпич, на верхушке их росла всякая дрянь, и даже  прицепился сбоку кустарник. Хлеб, как видно, был господский. Из‑за  хлебных кладей и ветхих крыш возносились и мелькали на чистом воздухе, то  справа, то слева, по мере того как бричка делала повороты, две сельские церкви,  одна возле другой: опустевшая деревянная и каменная, с желтенькими стенами,  испятнанная, истрескавшаяся. Частями стал выказываться господский дом и наконец  глянул весь в том месте, где цепь изб прервалась и наместо их остался пустырем  огород или капустник, обнесенный низкою, местами изломанною городьбою. Каким‑то  дряхлым инвалидом глядел сей странный замок, длинный, длинный непомерно.  Местами был он в один этаж, местами в два; на темной крыше, не везде надежно  защищавшей его старость, торчали два бельведера, один против другого, оба уже  пошатнувшиеся, лишенные когда‑то покрывавшей их краски. Стены дома  ощеливали местами нагую штукатурную решетку и, как видно, много потерпели от  всяких непогод, дождей, вихрей и осенних перемен. Из окон только два были  открыты, прочие были заставлены ставнями или даже забиты досками. Эти два окна,  с своей стороны, были тоже подслеповаты; на одном из них темнел наклеенный  треугольник из синей сахарной бумаги.      

Старый, обширный, тянувшийся позади дома сад, выходивший за  село и потом пропадавший в поле, заросший и заглохлый, казалось, один освежал  эту обширную деревню и один был вполне живописен в своем картинном опустении.  Зелеными облаками и неправильными трепетолистными куполами лежали на небесном  горизонте соединенные вершины разросшихся на свободе дерев. Белый колоссальный  ствол березы, лишенный верхушки, отломленной бурею или грозою, подымался из  этой зеленой гущи и круглился на воздухе, как правильная мраморная сверкающая  колонна; косой остроконечный излом его, которым он оканчивался кверху вместо  капители, темнел на снежной белизне его, как шапка или черная птица. Хмель,  глушивший внизу кусты бузины, рябины и лесного орешника и пробежавший потом по  верхушке всего частокола, взбегал наконец вверх и обвивал до половины  сломленную березу. Достигнув середины ее, он оттуда свешивался вниз и начинал  уже цеплять вершины других дерев или же висел на воздухе, завязавши кольцами  свои тонкие цепкие крючья, легко колеблемые воздухом. Местами расходились  зеленые чащи, озаренные солнцем, и показывали неосвещенное между них  углубление, зиявшее, как темная пасть; оно было окинуто тенью, и чуть‑чуть  мелькали в черной глубине его: бежавшая узкая дорожка, обрушена нее перилы,  пошатнувшаяся беседка, дуплистый дряхлый ствол ивы, седой чапыжник, густой  щетиною вытыкавший из‑за ивы иссохшие от страшной глушины, перепутавшиеся  и скрестившиеся листья и сучья, и, наконец, молодая ветвь клена, протянувшая  сбоку свои зеленые лапы‑листы, под один из которых забравшись бог весть  каким образом, солнце превращало его вдруг в прозрачный и огненный, чудно  сиявший в этой густой темноте. В стороне, у самого края сада, несколько  высокорослых, не вровень другим, осин подымали огромные вороньи гнезда на  трепетные свои вершины. У иных из них отдернутые и не вполне отделенные ветви  висели вниз вместе с иссохшими листьями. Словом, все было хорошо, как не  выдумать ни природе, ни искусству, но как бывает только тогда, когда они  соединятся вместе, когда по нагроможденному, часто без толку, труду человека  пройдет окончательным резцом своим природа, облегчит тяжелые массы, уничтожит  грубоощутительную правильность и нищенские прорехи, сквозь которые проглядывает  нескрытый, нагой план, и даст чудную теплоту всему, что создалось в хладе  размеренной чистоты и опрятности.      

Сделав один или два поворота, герой наш очутился наконец  перед самым домом, который показался теперь еще печальнее. Зеленая плеснь уже  покрыла ветхое дерево на ограде и воротах. Толпа строений: людских, амбаров,  погребов, видимо ветшавших, - наполняла двор; возле них направо и налево  видны были ворота в другие дворы. Все говорило, что здесь когда‑то  хозяйство текло в обширном размере, и все глядело ныне пасмурно. Ничего не  заметно было оживляющего картину: ни отворявшихся дверей, ни выходивших откуда‑нибудь  людей, никаких живых хлопот и забот дома! Только одни главные ворота были  растворены, и то потому, что въехал мужик с нагруженною телегою, покрытою  рогожею, показавшийся как бы нарочно для оживления сего вымершего места; в  другое время и они были заперты наглухо, ибо в железной петле висел замок‑исполин.  У одного из строений Чичиков скоро заметил какую‑то фигуру, которая  начала вздорить с мужиком, приехавшим на телеге. Долго он не мог распознать,  какого пола была фигура: баба или мужик. Платье на ней было совершенно  неопределенное, похожее очень на женский капот, на голове колпак, какой носят  деревенские дворовые бабы, только один голос показался ему несколько сиплым для  женщины. «Ой, баба! - подумал он про себя и тут же прибавил: - Ой, нет!» -  «Конечно, баба!» - наконец сказал он, рассмотрев попристальнее. Фигура с своей  стороны глядела на него тоже пристально. Казалось, гость был для нее в  диковинку, потому что она обсмотрела не только его, но и Селифана, и лошадей,  начиная с хвоста и до морды. По висевшим у ней за поясом ключам и по тому, что  она бранила мужика довольно поносными словами, Чичиков заключил, что это,  верно, ключница.      

- Послушай, матушка, - сказал он, выходя из  брички, - что барин?..      

- Нет дома, - прервала ключница, не дожидаясь  окончания вопроса, и потом, спустя минуту, прибавила: - А что вам нужно?      

- Есть дело!      

- Идите в комнаты! - сказала ключница,  отворотившись и показав ему спину, запачканную мукою, с большой прорехою  пониже.      

Он вступил в темные широкие сени, от которых подуло холодом,  как из погреба. Из сеней он попал в комнату, тоже темную, чуть‑чуть  озаренную светом, выходившим из‑под широкой щели, находившейся внизу  двери. Отворивши эту дверь, он наконец очутился в свету и был поражен представшим  беспорядком. Казалось, как будто в доме происходило мытье полов и сюда на время  нагромоздили всю мебель. На одном столе стоял даже сломанный стул, и рядом с  ним часы с остановившимся маятником, к которому паук уже приладил паутину. Тут  же стоял прислоненный с боков к стене шкаф с старинным серебром, графинчиками и  китайским фарфором. На бюре, выложенном перламутною мозаикой, которая местами  уже выпала и оставила после себя одни желтенькие желобки, наполненные клеем,  лежало множества всякой всячины: куча исписанных мелко бумажек, накрытых  мраморным позеленевшим прессом с яичком наверху, какая‑то старинная книга  в кожаном переплете с красным обрезом, лимон, весь высохший, ростом не более  лесного ореха, отломленная ручка кресел, рюмка с какою‑то жидкостью и  тремя мухами, накрытая письмом, кусочек сургучика, кусочек где‑то  поднятой тряпки, два пера, запачканные чернилами, высохшие, как в чахотке,  зубочистка, совершенно пожелтевшая, которою хозяин, может быть, ковырял в зубах  своих еще до нашествия на Москву французов.      

По стенам навешано было весьма тесно и бестолково несколько  картин: длинный пожелтевший гравюр какого‑то сражения, с огромными  барабанами, кричащими солдатами в треугольных шляпах и тонущими конями, без  стекла, вставленный в раму красного дерева с тоненькими бронзовыми полосками и  бронзовыми же кружками по углам. В ряд с ними занимала полстены огромная  почерневшая картина, писанная масляными красками, изображавшая цветы, фрукты,  разрезанный арбуз, кабанью морду и висевшую головою вниз утку. С середины  потолка висела люстра в холстинном мешке, от пыли сделавшаяся похожею на  шелковый кокон, в котором сидит червяк. В углу комнаты была навалена на полу  куча того, что погрубее и что недостойно лежать на столах. Что именно  находилось в куче, решить было трудно, ибо пыли на ней было в таком изобилии,  что руки всякого касавшегося становились похожими на перчатки; заметнее прочего  высовывался оттуда отломленный кусок деревянной лопаты и старая подошва сапога.  Никак бы нельзя было сказать, чтобы в комнате сей обитало живое существо, если  бы не возвещал его пребыванье старый, поношенный колпак, лежавший на столе.  Пока он рассматривал все странное убранство, отворилась боковая дверь и взошла  та же самая ключница, которую встретил он на дворе. Но тут увидел он, что это  был скорее ключник, чем ключница: ключница по крайней мере не бреет бороды, а  этот, напротив того, брил, и, казалось, довольно редко, потому что весь  подбородок с нижней частью щеки походил у него на скребницу из железной  проволоки, какою чистят на конюшне лошадей. Чичиков, давши вопросительное  выражение лицу своему, ожидал с нетерпеньем, что хочет сказать ему ключник.  Ключник тоже с своей стороны ожидал, что хочет ему сказать Чичиков. Наконец  последний, удивленный таким странным недоумением, решился спросить:      

- Что ж барин? у себя, что ли?      

- Здесь хозяин, - сказал ключник.      

- Где же? - повторил Чичиков.      

- Что, батюшка, слепы‑то, что ли? - спросил  ключник. - Эхва! А вить хозяин‑то я!      

Здесь герой наш поневоле отступил назад и поглядел на него  пристально. Ему случалось видеть немало всякого рода людей, даже таких, какие  нам с читателем, может быть, никогда не придется увидать; но такого он еще не  видывал. Лицо его не представляло ничего особенного; оно было почти такое же,  как у многих худощавых стариков, один подбородок только выступал очень далеко  вперед, так что он должен был всякий раз закрывать его платком, чтобы не  заплевать; маленькие глазки еще не потухнули и бегали из‑под высоко  выросших бровей, как мыши, когда, высунувши из темных нор остренькие морды,  насторожа уши и моргая усом, они высматривают, не затаился ли где кот или шалун  мальчишка, и нюхают подозрительно самый воздух. Гораздо замечательнее был наряд  его: никакими средствами и стараньями нельзя бы докопаться, из чего состряпан  был его халат: рукава и верхние полы до того засалились и залоснились, что  походили на юфть, какая идет на сапоги; назади вместо двух болталось четыре  полы, из которых охлопьями лезла хлопчатая бумага. На шее у него тоже было  повязано что‑то такое, которого нельзя было разобрать: чулок ли, подвязка  ли, или набрюшник, только никак не галстук. Словом, если бы Чичиков встретил  его, так принаряженного, где‑нибудь у церковных дверей, то, вероятно, дал  бы ему медный грош. Ибо к чести героя нашего нужно сказать, что сердце у него  было сострадательно и он не мог никак удержаться, чтобы не подать бедному  человеку медного гроша. Но пред ним стоял не нищий, пред ним стоял помещик. У  этого помещика была тысяча с лишком душ, и попробовал бы кто найти у кого  другого столько хлеба зерном, мукою и просто в кладях, у кого бы кладовые,  амбары и сушилы загромождены были таким множеством холстов, сукон, овчин  выделанных и сыромятных, высушенными рыбами и всякой овощью, или губиной.  Заглянул бы кто‑нибудь к нему на рабочий двор, где наготовлено было на  запас всякого дерева и посуды, никогда не употреблявшейся, - ему бы  показалось, уж не попал ли он как‑нибудь в Москву на щепной двор, куда  ежедневно отправляются расторопные тещи и свекрухи, с кухарками позади, делать  свои хозяйственные запасы и где горами белеет всякое дерево - шитое, точеное,  леченое и плетеное: бочки, пересеки, ушаты, лагуны', жбаны с рыльцами и без  рылец, побратимы, лукошки, мыкольники, куда бабы кладут свои мочки и прочий  дрязг, коробья' из тонкой гнутой осины, бураки из плетеной берестки и много  всего, что идет на потребу богатой и бедной Руси. На что бы, казалось, нужна  была Плюшкину такая гибель подобных изделий? во всю жизнь не пришлось бы их  употребить даже на два таких имения, какие были у него, - но ему и этого  казалось мало. Не довольствуясь сим, он ходил еще каждый день по улицам своей  деревни, заглядывал под мостики, под перекладины и все, что ни попадалось ему:  старая подошва, бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный черепок, - все  тащил к себе и складывал в ту кучу, которую Чичиков заметил в углу комнаты.  «Вон уже рыболов пошел на охоту!» - говорили мужики, когда видели его, идущего  на добычу. И в самом деле, после него незачем было мести улицу: случилось  проезжавшему офицеру потерять шпору, шпора эта мигом отправилась в известную  кучу; если баба, как‑нибудь зазевавшись у колодца, позабывала ведро, он  утаскивал и ведро. Впрочем, когда приметивший мужик уличал его тут же, он не  спорил и отдавал похищенную вещь; но если только она попадала в кучу, тогда все  кончено: он божился, что вещь его, куплена им тогда‑то, у того‑то  или досталась от деда. В комнате своей он подымал с пола все, что ни видел:  сургучик, лоскуток бумажки, перышко, и все это клал на бюро или на окошко.      

А ведь было время, когда он только был бережливым хозяином!  был женат и семьянин, и сосед заезжал к нему пообедать, слушать и учиться у  него хозяйству и мудрой скупости. Все текло живо и совершалось размеренным  ходом: двигались мельницы, валяльни, работали суконные фабрики, столярные  станки, прядильни; везде во все входил зоркий взгляд хозяина и, как  трудолюбивый паук, бегал хлопотливо, но расторопно, по всем концам своей  хозяйственной паутины. Слишком сильные чувства не отражались в чертах лица его,  но в глазах был виден ум; опытностию и познанием света была проникнута речь  его, и гостю было приятно его слушать; приветливая и говорливая хозяйка  славилась хлебосольством; навстречу выходили две миловидные дочки, обе  белокурые и свежие, как розы; выбегал сын, разбитной мальчишка, и целовался со  всеми, мало обращая внимания на то, рад ли, или не рад был этому гость. В доме  были открыты все окна, антресоли были заняты квартирою учителя‑француза,  который славно брился и был большой стрелок: приносил всегда к обеду тетерек  или уток, а иногда и одни воробьиные яйца, из которых заказывал себе яичницу,  потому что больше в целом доме никто ее не ел. На антресолях жила также его  компатриотка, наставница двух девиц. Сам хозяин являлся к столу в сюртуке, хотя  несколько поношенном, но опрятном, локти были в порядке: нигде никакой заплаты.  Но добрая хозяйка умерла; часть ключей, а с ними мелких забот, перешла к нему.  Плюшкин стал беспокойнее и, как все вдовцы, подозрительнее и скупее. На старшую  дочь Александру Степановну он не мог во всем положиться, да и был прав, потому  что Александра Степановна скоро убежала с штабс‑ротмистром, бог весть  какого кавалерийского полка, и повенчалась с ним где‑то наскоро в  деревенской церкви, зная, что отец не любит офицеров по странному  предубеждению, будто бы все военные картежники и мотишки. Отец послал ей на  дорогу проклятие, а преследовать не заботился. В доме стало еще пустее. Во  владельце стала заметнее обнаруживаться скупость, сверкнувшая в жестких волосах  его седина, верная подруга ее, помогла ей еще более развиться; учитель‑француз  был отпущен, потому что сыну пришла пора на службу; мадам была прогнана, потому  что оказалась не безгрешною в похищении Александры Степановны; сын, будучи  отправлен в губернский город, с тем чтобы узнать в палате, по мнению отца,  службу существенную, определился вместо того в полк и написал к отцу уже по  своем определении, прося денег на обмундировку; весьма естественно, что он  получил на это то, что называется в простонародии шиш. Наконец последняя дочь,  остававшаяся с ним в доме, умерла, и старик очутился один сторожем, хранителем  и владетелем своих богатств. Одинокая жизнь дала сытную пищу скупости, которая,  как известно, имеет волчий голод и чем более пожирает, тем становится  ненасытнее; человеческие чувства, которые и без того не были в нем глубоки, мелели  ежеминутно, и каждый день что‑нибудь утрачивалось в этой изношенной  развалине. Случись же под такую минуту, как будто нарочно в подтверждение его  мнения о военных, что сын его проигрался в карты; он послал ему от души свое  отцовское проклятие и никогда уже не интересовался знать, существует ли он на  свете, или нет. С каждым годом притворялись окна в его доме, наконец остались  только два, из которых одно, как уже видел читатель, было заклеено бумагою; с  каждым годом уходили из вида более и более главные части хозяйства, и мелкий  взгляд его обращался к бумажкам и перышкам, которые он собирал в своей комнате;  неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него  хозяйственные произведения; покупщики торговались, торговались и наконец  бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а не человек; сено и хлеб гнили,  клади и стоги обращались в чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука в  подвалах превратилась в камень, и нужно было ее рубить, к сукнам, холстам и  домашним материям страшно было притронуться: они обращались в пыль. Он уже  позабывал сам, сколько у него было чего, и помнил только, в каком месте стоял у  него в шкафу графинчик с остатком какой‑нибудь настойки, на котором он  сам сделал наметку, чтобы никто воровским образом ее не выпил, да где лежало  перышко или сургучик. А между тем в хозяйстве доход собирался по‑прежнему:  столько же оброку должен был принесть мужик, таким же приносом орехов обложена  была всякая баба, столько же поставов холста должна была наткать  ткачиха, - все это сваливалось в кладовые, и все становилось гниль и  прореха, и сам он обратился наконец в какую‑то прореху на человечестве.  Александра Степановна как‑то приезжала раза два с маленьким сынком,  пытаясь, нельзя ли чего‑нибудь получить; видно, походная жизнь с штабс‑ротмистром  не была так привлекательна, какою казалась до свадьбы. Плюшкин, однако же, ее  простил и даже дал маленькому внучку поиграть какую‑то пуговицу, лежавшую  на столе, но денег ничего не дал. В другой раз Александра Степановна приехала с  двумя малютками и привезла ему кулич к чаю и новый халат, потому что у батюшки  был такой халат, на который глядеть не только было совестно, но даже стыдно.  Плюшкин приласкал обоих внуков и, посадивши их к себе одного на правое колено,  а другого на левое, покачал их совершенно таким образом, как будто они ехали на  лошадях, кулич и халат взял, но дочери решительно ничего не дал; с тем и уехала  Александра Степановна.      

Итак, вот какого рода помещик стоял перед Чичиковым! Должно  сказать, что подобное явление редко попадается на Руси, где все любит скорее  развернуться, нежели съежиться, и тем поразительнее бывает оно, что тут же в  соседстве подвернется помещик, кутящий во всю ширину русской удали и барства,  прожигающий, как говорится, насквозь жизнь. Небывалый проезжий остановится с  изумлением при виде его жилища, недоумевая, какой владетельный принц очутился  внезапно среди маленьких, темных владельцев: дворцами глядят его белые каменные  домы с бесчисленным множеством труб, бельведеров, флюгеров, окруженные стадом  флигелей и всякими помещениями для приезжих гостей. Чего нет у него? Театры,  балы; всю ночь сияет убранный огнями и плошками, оглашенный громом музыки сад.  Полгубернии разодето и весело гуляет под деревьями, и никому не является дикое  и грозящее в сем насильственном освещении, когда театрально выскакивает из  древесной гущи озаренная поддельным светом ветвь, лишенная своей яркой зелени,  а вверху темнее, и суровее, и в двадцать раз грознее является чрез то ночное  небо и, далеко трепеща листьями в вышине, уходя глубже в непробудный мрак,  негодуют суровые вершины дерев на сей мишурный блеск, осветивший снизу их  корни.      

Уже несколько минут стоял Плюшкин, не говоря ни слова, а  Чичиков все еще не мог начать разговора, развлеченный как видом самого хозяина,  так и всего того, что было в его комнате. Долго не мог он придумать, в каких бы  словах изъяснять причину своего посещения. Он уже хотел было выразиться в таком  духе, что, наслышась о добродетели и редких свойствах души его, почел долгом  принести лично дань уважения, но спохватился и почувствовал, что это слишком.  Искоса бросив еще один взгляд на все, что было в комнате, он почувствовал, что  слово «добродетель» и «редкие свойства души» можно с успехом заменить словами  «экономия» и «порядок»; и потому, преобразивши таким образом речь, он сказал,  что, наслышась об экономии его и редком управлении имениями, он почел за долг  познакомиться и принести лично свое почтение. Конечно, можно было бы привести  иную, лучшую причину, но ничего иного не взбрело тогда на ум.      

На это Плюшкин что‑то пробормотал сквозь губы, ибо  зубов не было, что именно, неизвестно, но, вероятно, смысл был таков: «А побрал  бы тебя черт с твоим почтением!» Но так как гостеприимство у нас в таком ходу,  что и скряга не в силах преступить его законов, то он прибавил тут же несколько  внятнее: «Прошу покорнейше садиться!»      

- Я давненько не вижу гостей, - сказал он, -  да, признаться сказать, в них мало вижу проку. Завели пренеприличный обычай  ездить друг к другу, а в хозяйстве‑то упущения: да и лошадей их корми  сеном! Я давно уж отобедал, а кухня у меня низкая, прескверная, и труба‑то  совсем развалилась: начнешь топить, еще пожару наделаешь.      

«Вон оно как! - подумал про себя Чичиков. - Хорошо  же, что я у Собакевича перехватил ватрушку да ломоть бараньего бока».      

- И такой скверный анекдот, что сена хоть бы клок в  целом хозяйстве! - продолжал Плюшкин. - Да и в самом деле, как  приберетесь его? землишка маленькая, мужик ленив, работать не любит, думает,  как бы в кабак: того и гляди, пойдешь на старости лет по миру!      

- Мне, однако же, сказывали, - скромно заметил  Чичиков, - что у вас более тысячи душ.      

- А кто это сказывал? А вы бы, батюшка, наплевали в  глаза тому, который это сказывал! Он, пересмешник видно, хотел пошутить над  вами. Вот, бают, тысячи душ, а поди‑тка сосчитай, а и ничего не начтешь!  Последние три года проклятая горячка выморила у меня здоровенный куш мужиков.      

- Скажите! и много выморила? - воскликнул Чичиков  с участием.      

- Да, снесли многих.      

- А позвольте узнать: сколько числом?      

- Душ восемьдесят.      

- Нет?      

- Не стану лгать, батюшка.      

- Позвольте еще спросить: ведь эти души, я полагаю, вы  считаете со дня подачи последней ревизии?      

- Это бы еще слава богу, - сказал Плюшкин, -  да лих‑то, что с того времени до ста двадцати наберется.      

- Вправду? Целых сто двадцать? - воскликнул  Чичиков и даже разинул несколько рот от изумления.      

- Стар я, батюшка, чтобы лгать: седьмой десяток  живу! - сказал Плюшкин. Он, казалось, обиделся таким почти радостным  восклицанием. Чичиков заметил, что в самом деле неприлично подобное безучастие  к чужому горю, и потому вздохнул тут же и сказал, что соболезнует.      

- Да ведь соболезнование в карман не положишь, -  сказал Плюшкин. - Вот возле меня живет капитан; черт знает его, откуда  взялся, говорит - родственник: «Дядюшка, дядюшка!» - и в руку целует, а как начнет  соболезновать, вой такой подымет, что уши береги. С лица весь красный: пеннику,  чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в офицерах, или  театральная актриса выманила, так вот он теперь и соболезнует!      

Чичиков постарался объяснить, что его соболезнование совсем  не такого рода, как капитанское, и что он не пустыми словами, а делом готов  доказать его и, не откладывая дела далее, без всяких обиняков, тут же изъявил  готовность принять на себя обязанность платить подати за всех крестьян, умерших  такими несчастными случаями. Предложение, казалось, совершенно изумило  Плюшкина. Он, вытаращив глаза, долго смотрел на него и наконец спросил:      

- Да вы, батюшка, не служили ли в военной службе?      

- Нет, - отвечал Чичиков довольно лукаво, -  служил по статской.      

- По статской? - повторил Плюшкин и стал жевать  губами, как будто что‑нибудь кушал. - Да ведь как же? Ведь это вам  самим‑то в убыток?      

- Для удовольствия вашего готов и на убыток.      

- Ах, батюшка! ах, благодетель мой! - вскрикнул  Плюшкин, не замечая от радости, что у него из носа выглянул весьма некартинно  табак, на образец густого копия, и полы халата, раскрывшись, показали платье,  не весьма приличное для рассматриванья. - Вот утешили старика! Ах, господи  ты мой! ах, святители вы мои!.. - Далее Плюшкин и говорить не мог. Но не  прошло и минуты, как эта радость, так мгновенно показавшаяся на деревянном лице  его, так же мгновенно и прошла, будто ее вовсе не бывало, и лицо его вновь  приняло заботливое выражение. Он даже утерся платком и, свернувши его в комок,  стал им возить себя по верхней губе.      

- Как же, с позволения вашего, чтобы не рассердить вас,  вы за всякий год беретесь платить за них подать? и деньги будете выдавать мне  или в казну?      

- Да мы вот как сделаем: мы совершим на них купчую  крепость, как бы они были живые и как бы вы их мне продали.      

- Да, купчую крепость: - сказал Плюшкин, задумался и  стал опять кушать губами. - Ведь вот купчую крепость - всё издержки.  Приказные такие бессовестные! Прежде, бывало, полтиной меди отделаешься да  мешком муки, а теперь пошли целую подводу круп, да и красную бумажку прибавь,  такое сребролюбие! Я не знаю, как священники‑то не обращают на это  внимание; сказал бы какое‑нибудь поучение: ведь что ни говори, а против  слова‑то божия не устоишь.      

«Ну, ты, я думаю, устоишь!» - подумал про себя Чичиков и  произнес тут же, что, из уважения к нему, он готов принять даже издержки по  купчей на свой счет.      

Услыша, что даже издержки по купчей он принимает на себя,  Плюшкин заключил, что гость должен быть совершенно глуп и только прикидывается,  будто служил по статской, а, верно, был в офицерах и волочился за актерками.  При всем том он, однако ж, не мог скрыть своей радости и пожелал всяких  утешений не только ему, но даже и деткам его, не спросив, были ли они у него,  или нет. Подошел к окну, постучал он пальцами в стекло и закричал: «Эй,  Прошка!» Чрез минуту было слышно. что кто‑то вбежал впопыхах в сени,  долго возился там и стучал сапогами, наконец дверь отворилась и вошел Прошка,  мальчик лет тринадцати, в таких больших сапогах, что, ступая, едва не вынул из  них ноги. Почему у Прошки были такие большие сапоги, это можно узнать сейчас  же: у Плюшкина для всей дворни, сколько ни было ее в доме, были одни только  сапоги, которые должны были всегда находиться в сенях. Всякий призываемый в барские  покои обыкновенно отплясывал через весь двор босиком, но, входя в сени, надевал  сапоги и таким уже образом являлся в комнату. Выходя из комнаты, он оставлял  сапоги опять в сенях и отправлялся вновь на собственной подошве. Если бы кто  взглянул из окошка в осеннее время и особенно когда по утрам начинаются  маленькие изморози, то бы увидел, что вся дворня делала такие скачки, какие  вряд ли удастся выделать на театрах самому бойкому танцовщику.      

- Вот посмотрите, батюшка, какая рожа! - сказал  Плюшкин Чичикову, указывая пальцем на лицо Прошки. - Глуп ведь как дерево,  а попробуй что‑нибудь положить, мигом украдет! Ну, чего ты пришел, дурак,  скажи, чего? - Тут он произвел небольшое молчание, на которое Прошка  отвечал тоже молчанием. - Поставь самовар, слышишь, да вот возьми ключ да  отдай Мавре, чтобы пошла в кладовую: там на полке есть сухарь из кулича,  который привезла Александра Степановна, чтобы подали его к чаю!.. Постой, куда  же ты? Дурачина! эхва, дурачила! Бес у тебя в ногах, что ли, чешется?.. ты  выслушай прежде: сухарь‑то сверху, чай, поиспортился, так пусть соскоблит  его ножом да крох не бросает, а снесет в курятник. Да смотри ты, ты не входи,  брат, в кладовую, не то я тебя, знаешь! березовым‑то веником; чтобы для  вкуса‑то! Вот у тебя теперь славный аппетит, так чтобы еще был получше!  Вот попробуй‑ка пойти в кладовую, а я тем временем из окна стану глядеть.  Им ни в чем нельзя доверять, - продолжал он, обратившись к Чичикову, после  того как Прошка убрался вместе с своими сапогами. Вслед за тем он начал и на  Чичикова посматривать подозрительно. Черты такого необыкновенного великодушия  стали ему казаться невероятными, и он подумал про себя: «Ведь черт его знает,  может быть, он просто хвастун, как все эти мотишки; наврет, наврет, чтобы  поговорить да напиться чаю, а потом и уедет!» А потому из предосторожности и  вместе желая несколько поиспытать его, сказал он, что недурно бы совершить  купчую поскорее, потому что‑де в человеке не уверен: сегодня жив, а  завтра и бог весть.      

Чичиков изъявил готовность совершить ее хоть сию же минуту и  потребовал только списка всем крестьянам.      

Это успокоило Плюшкина. Заметно было, что он придумывал что‑то  сделать, и точно, взявши ключи, приблизился к шкафу и, отперши дверцу, рылся  долго между стаканами и чашками и наконец произнес:      

- Ведь вот не сыщешь, а у меня был славный ликерчик,  если только не выпили! народ такие воры! А вот разве не это ли он? -  Чичиков увидел в руках его графинчик, который был весь в пыли, как в  фуфайке. - Еще покойница делала, - продолжал Плюшкин, -  мошенница ключница совсем было его забросила и даже не закупорила, каналья!  Козявки и всякая дрянь было напичкались туда, но я весь сор‑то повынул, и  теперь вот чистенькая; я вам налью рюмочку.      

Но Чичиков постарался отказаться от такого ликерчика,  сказавши, что он уже и пил и ел.      

- Пили уже и ели! - сказал Плюшкин. - Да,  конечно, хорошего общества человека хоть где узнаешь: он не ест, а сыт; а как  эдакой какой‑нибудь воришка, да его сколько ни корми: Ведь вот капитан -  приедет: «Дядюшка, говорит, дайте чего‑нибудь поесть!» А я ему такой же  дядюшка, как он мне дедушка. У себя дома есть, верно, нечего, так вот он и  шатается! Да, ведь вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Как же, я, как знал,  всех их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех их вычеркнуть.      

Плюшкин надел очки и стал рыться в бумагах. Развязывая  всякие связки, он попотчевал своего гостя такою пылью, что тот чихнул. Наконец  вытащил бумажку, всю исписанную кругом. Крестьянские имена усыпали ее тесно,  как мошки. Были там всякие: и Парамонов, и Пименов, и Пантелеймонов, и даже  выглянул какой‑то Григорий Доезжай‑не‑доедешь; всех было сто  двадцать с лишком. Чичиков улыбнулся при виде такой многочисленности. Спрятав  ее в карман, он заметил Плюшкину, что ему нужно будет для совершения крепости  приехать в город.      

- В город? Да как же?.. а дом‑то как оставить?  Ведь у меня народ или вор, или мошенник: в день так оберут, что и кафтана не на  чем будет повесить.      

- Так не имеете ли кого‑нибудь знакомого?      

- Да кого же знакомого? Все мои знакомые перемерли или  раззнакомились. Ах, батюшка! как не иметь, имею! - вскричал он. -  Ведь знаком сам председатель, езжал даже в старые годы ко мне, как не знать!  однокорытниками были, вместе по заборам лазили! как не знакомый? уж такой  знакомый! так уж не к нему ли написать?      

- И, конечно, к нему.      

- Как же, уж такой знакомый! в школе были приятели.      

И на этом деревянном лице вдруг скользнул какой‑то  теплый луч, выразилось не чувство, а какое‑то бледное отражение чувства,  явление, подобное неожиданному появлению на поверхности вод утопающего,  произведшему радостный крик в толпе, обступившей берег. Но напрасно  обрадовавшиеся братья и сестры кидают с берега веревку и ждут, не мелькнет ли  вновь спина или утомленные бореньем руки, - появление было последнее.  Глухо все, и еще страшнее и пустыннее становится после того затихнувшая  поверхность безответной стихии. Так и лицо Плюшкина вслед за мгновенно  скользнувшим на нем чувством стало еще бесчувственней и еще пошлее.      

- Лежала на столе четвертка чистой бумаги, -  сказал он, - да не знаю, куда запропастилась: люди у меня такие  негодные! - Тут стал он заглядывать и под стол и на стол, шарил везде и  наконец закричал; - Мавра! а Мавра!      

На зов явилась женщина с тарелкой в руках, на которой лежал  сухарь, уже знакомый читателю. И между ними произошел такой разговор:      

- Куда ты дела, разбойница, бумагу?      

- Ей‑богу, барин, не видывала, опричь небольшого  лоскутка, которым изволили прикрыть рюмку.      

- А вот я по глазам вижу, что подтибрила.      

- Да на что ж бы я подтибрила? Ведь мне проку с ней  никакого; я грамоте не знаю.      

- Врешь, ты снесла пономаренку: он маракует, так ты ему  и снесла.      

- Да пономаренок, если захочет, так достанет себе  бумаги. Не видал он вашего лоскутка!      

- Вот погоди‑ка: на страшном суде черти припекут  тебя за это железными рогатками! вот посмотришь, как припекут!      

- Да за что же припекут, коли я не брала и в руки  четвертки? Уж скорее другой какой бабьей слабостью, а воровством меня еще никто  не попрекал.      

- А вот черти‑то тебя и припекут! скажут: «А вот  тебе, мошенница, за то, что барина‑то обманывала!», да горячими‑то  тебя и припекут!      

- А я скажу: «Не за что! ей‑богу, не за что, не  брала я:» Да вон она лежит на столе. Всегда понапраслиной попрекаете!      

Плюшкин увидел, точно, четвертку и на минуту остановился,  пожевал губами и произнес:      

- Ну, что ж ты расходилась так? Экая занозистая! Ей  скажи только одно слово, а она уж в ответ десяток! Поди‑ка принеси  огоньку запечатать письмо. Да стой, ты схватишь сальную свечу, сало дело  топкое: сгорит - да и нет, только убыток, а ты принеси‑ка мне лучинку!      

Мавра ушла, а Плюшкин, севши в кресла и взявши в руку перо,  долго еще ворочал на все стороны четвертку, придумывая: нельзя ли отделить от  нее еще осьмушку, но наконец убедился, что никак нельзя; всунул перо в  чернильницу с какою‑то заплесневшею жидкостью и множеством мух на дне и  стал писать, выставляя буквы, похожие на музыкальные ноты, придерживая  поминутно прыть руки, которая расскакивалась по всей бумаге, лепя скупо строка  на строку и не без сожаления подумывая о том, что все еще останется много чистого  пробела.      

И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти  человек! мог так измениться! И похоже это на правду? Все похоже на правду, все  может статься с человеком. Нынешний же пламенный юноша отскочил бы с ужасом,  если бы показали ему его же портрет в старости. Забирайте же с собою в путь,  выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с  собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом!  Грозна страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдает назад и обратно!  Могила милосерднее ее, на могиле напишется: «Здесь погребен человек!», но  ничего не прочитаешь в хладных, бесчувственных чертах бесчеловечной старости.      

- А не знаете ли вы какого‑нибудь вашего  приятеля, - сказал Плюшкин, складывая письмо, - которому бы  понадобились беглые души?      

- А у вас есть и беглые? - быстро спросил Чичиков,  очнувшись.      

- В том‑то и дело, что есть. Зять делал выправки:  говорит, будто и след простыл, но ведь он человек военный: мастер притопывать  шпорой, а если бы хлопотать по судам:      

- А сколько их будет числом?      

- Да десятков до семи тоже наберется.      

- Нет?      

- А ей‑богу так! Ведь у меня что год, то бегают.  Народ‑то больно прожорлив, от праздности завел привычку трескать, а у  меня есть и самому нечего: А уж я бы за них что ни дай взял бы. Так посоветуйте  вашему приятелю‑то: отыщись ведь только десяток, так вот уж у него  славная деньга. Ведь ревизская душа стоит в пятистах рублях.      

«Нет, этого мы приятелю и понюхать не дадим», - сказал  про себя Чичиков и потом объяснил, что такого приятеля никак не найдется, что  одни издержки по этому делу будут стоить более, ибо от судов нужно отрезать  полы собственного кафтана да уходить подалее; но что если он уже действительно  так стиснут, то, будучи подвигнут участием, он готов дать: но что это такая  безделица, о которой даже не стоит и говорить.      

- А сколько бы вы дали? - спросил Плюшкин и сам  ожидовел: руки его задрожали, как ртуть.      

- Я бы дал по двадцати пяти копеек за душу.      

- А как вы покупаете, на чистые?      

- Да, сейчас деньги.      

- Только, батюшка, ради нищеты‑то моей, уже дали  бы по сорока копеек.      

- Почтеннейший! - сказал Чичиков, - не только  по сорока копеек, по пятисот рублей заплатил бы! с удовольствием заплатил бы,  потому что вижу - почтенный, добрый старик терпит по причине собственного  добродушия.      

- А ей‑богу, так! ей‑богу, правда! -  сказал Плюшкин, свесив голову вниз и сокрушительно покачав ее. - Всё от  добродушия.      

- Ну, видите ли, я вдруг постигнул ваш характер. Итак,  почему ж не дать бы мне по пятисот рублей за душу, но: состоянья нет; по пяти  копеек, извольте, готов прибавить, чтобы каждая душа обошлась, таким образом, в  тридцать копеек.      

- Ну, батюшка, воля ваша, хоть по две копейки  пристегните:      

- По две копеечки пристегну, извольте. Сколько их у  вас? Вы, кажется, говорили семьдесят?      

- Нет. Всего наберется семьдесят восемь.      

- Семьдесят восемь, семьдесят восемь, по тридцати  копеек за душу, это будет: - здесь герой наш одну секунду, не более, подумал и  сказал вдруг: - это будет двадцать четыре рубля девяносто шесть копеек! -  он был в арифметике силен. Тут же заставил он Плюшкина написать расписку и  выдал ему деньги, которые тот принял в обе руки и понес их к бюро с такою же  осторожностью, как будто бы нес какую‑нибудь жидкость, ежеминутно боясь  расхлестать ее. Подошедши к бюро, он переглядел их еще раз и уложил, тоже  чрезвычайно осторожно, в один из ящиков, где, верно, им суждено быть  погребенными до тех пор, покамест отец Карп и отец Поликарп, два священника его  деревни, не погребут его самого, к неописанной радости зятя и дочери, а может  быть, и капитана, приписавшегося ему в родню. Спрятавши деньги, Плюшкин сел в  кресла и уже, казалось, больше не мог найти материи, о чем говорить.      

- А что, вы уж собираетесь ехать? - сказал он,  заметив небольшое движение, которое сделал Чичиков для того только, чтобы  достать из кармана платок.      

Этот вопрос напомнил ему, что в самом деле незачем более  мешкать.      

- Да, мне пора! - произнес он, взявшись за шляпу.      

- А чайку?      

- Нет, уж чайку пусть лучше когда‑нибудь в другое  время.      

- Как же, а я приказал самовар. Я, признаться сказать,  не охотник до чаю: напиток дорогой, да и цена на сахар поднялась немилосердная.  Прошка! не нужно самовара! Сухарь отнеси Мавре, слышишь: пусть его положит на  то же место, или нет, подай его сюда, я ужо снесу его сам. Прощайте, батюшка,  да благословит вас бог, а письмо‑то председателю вы отдайте. Да! пусть  прочтет, он мой старый знакомый. Как же! были с ним однокорытниками!      

Засим это странное явление, этот съежившийся старичишка  проводил его со двора, после чего велел ворота тот же час запереть, потом  обошел кладовые, с тем чтобы осмотреть, на своих ли местах сторожа, которые  стояли на всех углах, колотя деревянными лопатками в пустой бочонок, наместо  чугунной доски; после того заглянул в кухню, где под видом того чтобы попробовать,  хорошо ли едят люди, наелся препорядочно щей с кашею и, выбранивши всех до  последнего за воровство и дурное поведение, возвратился в свою комнату.  Оставшись один, он даже подумал о том, как бы ему возблагодарить гостя за такое  в самом деле беспримерное великодушие. «Я ему подарю, - подумал он про  себя, - карманные часы: они ведь хорошие, серебряные часы, а не то чтобы  какие‑нибудь томпаковые или бронзовые; немножко поиспорчены, да ведь он  себе переправит; он человек еще молодой, так ему нужны карманные часы, чтобы  понравиться своей невесте! Или нет, - прибавил он после некоторого  размышления, - лучше я оставлю их ему после моей смерти, в духовной, чтобы  вспоминал обо мне».      

Но герой наш и без часов был в самом веселом расположении  духа. Такое неожиданное приобретение было сущий подарок. В самом деле, что ни  говори, не только одни мертвые души, но еще и беглые, и всего двести с лишком  человек! Конечно, еще подъезжая к деревне Плюшкина, он уже предчувствовал, что  будет кое‑какая пожива, но такой прибыточной никак не ожидал. Всю дорогу  он был весел необыкновенно, посвистывал, наигрывал губами, приставивши во рту  кулак, как будто играл на трубе, и наконец затянул какую‑то песню, до  такой степени необыкновенную, что сам Селифан слушал, слушал и потом, покачав  слегка годовой, сказал: «Вишь ты, как барин поет!» Были уже густые сумерки,  когда подъехали они к городу. Тень со светом перемешалась совершенно, и  казалось, самые предметы перемешалися тоже. Пестрый шлагбаум принял какой‑то  неопределенный цвет; усы у стоявшего на часах солдата казались на лбу и гораздо  выше глаз, а носа как будто не было вовсе. Гром и прыжки дали заметить, что  бричка взъехала на мостовую. Фонари еще не зажигались, кое‑где только  начинались освещаться окна домов, а в переулках и закоулках происходили сцены и  разговоры, неразлучные с этим временем во всех городах, где много солдат,  извозчиков, работников и особенного рода существ, в виде дам в красных шалях и  башмаках без чулок, которые, как летучие мыши, шныряют по перекресткам. Чичиков  не замечал их и даже не заметил многих тоненьких чиновников с тросточками,  которые, вероятно сделавши прогулку за городом, возвращались домой. Изредка  доходили до слуха его какие‑то, казалось, женские восклицания: «Врешь,  пьяница!я никогда не позволяла ему такого грубиянства!» - или: «Ты не дерись,  невежа, а ступай в часть, там я тебе докажу!..» Словом, те слова которые вдруг  отдадут, как варом, какого‑нибудь замечтавшегося двадцатилетнего юношу,  когда, возвращаясь из театра, несет он в голове испанскую улицу, ночь, чудный  женский образ с гитарой и кудрями. Чего нет и что не грезится в голове его? он  в небесах и к Шиллеру заехал в гости - и вдруг раздаются над ним, как гром,  роковые слова, и видит он, что вновь очутился на земле, и даже на Сенной  площади, и даже близ кабака, и вновь пошла по‑будничному щеголять перед  ним жизнь.      

Наконец бричка, сделавши порядочный скачок, опустилась, как  будто в яму, в ворота гостиницы, и Чичиков был встречен Петрушкою, который  одною рукою придерживал полу своего сюртука, ибо не любил, чтобы расходились  полы, а другою стал помогать ему вылезать из брички. Половой тоже выбежал, со  свечою в руке и салфеткою на плече. Обрадовался ли Петрушка приезду барина,  неизвестно, по крайней мере они перемигнулись с Селифаном, и обыкновенно суровая  его наружность на этот раз как будто несколько прояснилась.      

- Долго изволили погулять, - сказал половой,  освещая лестницу.      

- Да, - сказал Чичиков, когда взошел на  лестницу. - Ну, а ты что?      

- Слава богу, - отвечал половой, кланяясь. -  Вчера приехал поручик какой‑то военный, занял шестнадцатый номер.      

- Поручик?      

- Неизвестно какой, из Рязани, гнедые лошади.      

- Хорошо, хорошо, веди себя и вперед хорошо! -  сказал Чичиков и вошел в свою комнату. Проходя переднюю, он покрутил носом и  сказал Петрушке: - Ты бы по крайней мере хоть окна отпер!      

- Да я их отпирал, - сказал Петрушка, да и соврал.  Впрочем, барин и сам знал, что он соврал, но уж не хотел ничего возражать.  После сделанной поездки он чувствовал сильную усталость. Потребовавши самый  легкий ужин, состоявший только в поросенке, он тот же час разделся и,  забравшись под одеяло, заснул сильно, крепко, заснул чудным образом, как спят одни  только те счастливцы, которые не ведают ни геморроя, ни блох, ни слишком  сильных умственных способностей.Глава седьмая      

       

Счастлив путник, который после длинной, скучной дороги с ее  холодами, слякотью, грязью, невыспавшимися станционными смотрителями, бряканьями  колокольчиков, починками, перебранками, ямщиками, кузнецами и всякого рода  дорожными подлецами видит наконец знакомую крышу с несущимися навстречу  огоньками, и предстанут пред ним знакомые комнаты, радостный крик выбежавших  навстречу людей, шум и беготня детей и успокоительные тихие речи, прерываемые  пылающими лобзаниями, властными истребить все печальное из памяти. Счастлив  семьянин, у кого есть такой угол, но горе холостяку!      

Счастлив писатель, который мимо характеров скучных,  противных, поражающих печальною своею действительностью, приближается к  характерам, являющим высокое достоинство человека, который из великого омута  ежедневно вращающихся образов избрал одни немногие исключения, который не  изменял ни разу возвышенного строя своей лиры, не ниспускался с вершины своей к  бедным, ничтожным своим собратьям, и, не касаясь земли, весь повергался в свои  далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы. Вдвойне завиден прекрасный  удел его: он среди их, как в родной семье; а между тем далеко и громко разносится  его слава. Он окурил упоительным куревом людские очи; он чудно польстил им,  сокрыв печальное в жизни, показав им прекрасного человека. Все, рукоплеща,  несется за ним и мчится вслед за торжественной его колесницей. Великим  всемирным поэтом именуют его, парящим высоко над всеми другими гениями мира,  как парит орел над другими высоко летающими. При одном имени его уже объемлются  трепетом молодые пылкие сердца, ответные слезы ему блещут во всех очах: Нет  равного ему в силе - он бог! Но не таков удел, и другая судьба писателя,  дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами и чего не зрят  равнодушные очи, - всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу  жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми  кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого  резца дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи! Ему не  собрать народных рукоплесканий, ему не зреть признательных слез и единодушного  восторга взволнованных им душ; к нему не полетит навстречу шестнадцатилетняя  девушка с закружившеюся головою и геройским увлеченьем; ему не позабыться в  сладком обаянье им же исторгнутых звуков; ему не избежать, наконец, от  современного суда, лицемерно‑бесчувственного современного суда, который  назовет ничтожными и низкими им лелеянные созданья, отведет ему презренный угол  в ряду писателей, оскорбляющих человечество, придаст ему качества им же  изображенных героев, отнимет от него и сердце, и душу, и божественное пламя  таланта. Ибо не признаёт современный суд, что равно чудны стекла, озирающие  солнцы и передающие движенья незамеченных насекомых; ибо не: признаёт  современный суд, что много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую  из презренной жизни, и возвести ее в перл созданья; ибо не признаёт современный  суд, что высокий восторженный смех достоин стать рядом с высоким лирическим  движеньем и что целая пропасть между ним и кривляньем балаганного скомороха! Не  признаёт сего современный суд и все обратит в упрек и поношенье непризнанному  писателю; без разделенья, без ответа, без участья, как бессемейный путник,  останется он один посреди дороги. Сурово его поприще, и горько почувствует он  свое одиночество.      

И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с  моими странными героями, озирать всю громадно несущуюся жизнь, озирать ее  сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы! И далеко еще то время,  когда иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется из облеченной в святый  ужас и в блистанье главы и почуют в смущенном трепете величавый гром других  речей:      

В дорогу! в дорогу! прочь набежавшая на чело морщина и  строгий сумрак лица! Разом и вдруг окунемся в жизнь со всей ее беззвучной  трескотней и бубенчиками и посмотрим, что делает Чичиков.      

Чичиков проснулся, потянул руки и ноги и почувствовал, что  выспался хорошо. Полежав минуты две на спине, он щелкнул рукою и вспомнил с  просиявшим лицом, что у него теперь без малого четыреста душ. Тут же вскочил он  с постели, не посмотрел даже на свое лицо, которое любил искренно и в котором,  как кажется, привлекательнее всего находил подбородок, ибо весьма часто  хвалился им пред кем‑нибудь из приятелей, особливо если это происходило  во время бритья. «Вот, посмотри, - говорил он обыкновенно, поглаживая его  рукою, - какой у меня подбородок: совсем круглый!» Но теперь он не  взглянул ни на подбородок, ни на лицо, а прямо, так, как был, надел сафьянные  сапоги с резными выкладками всяких цветов, какими бойко торгует город Торжок  благодаря халатным побужденьям русской натуры, и, по‑шотландски, в одной  короткой рубашке, позабыв свою степенность и приличные средние лета, произвел  по комнате два прыжка, пришлепнув себя весьма ловко пяткой ноги. Потом в ту же  минуту приступил к делу: перед шкатулкой потер руки с таким же удовольствием,  как потирает их выехавший на следствие неподкупный земский суд, подходящий к  закуске, и тот же час вынул из нее бумаги. Ему хотелось поскорее кончить все,  не откладывая в долгий ящик. Сам решился он сочинить крепости, написать и  переписать, чтоб не платить ничего подьячим. Форменный порядок был ему  совершенно известен: бойко выставил он большими буквами: «Тысяча восемьсот  такого‑то года», потом вслед за тем мелкими: «помещик такой‑то», и  все, что следует. В два часа готово было все. Когда взглянул он потом на эти листики,  на мужиков, которые, точно, были когда‑то мужиками, работали, пахали,  пьянствовали, извозничали, обманывали бар, а может быть, и просто были хорошими  мужиками, то какое‑то странное, непонятное ему самому чувство овладело  им. Каждая из записочек как будто имела какой‑то особенный характер, и  чрез то как будто бы самые мужики получали свой собственный характер. Мужики,  принадлежавшие Коробочке, все почти были с придатками и прозвищами. Записка  Плюшкина отличалась краткостию в слоге: часто были выставлены только начальные  слова имен и отчеств и потом две точки. Реестр Собакевича поражал  необыкновенною полнотою и обстоятельностью, ни одно из качеств мужика не было  пропущено; об одном было сказано: «хороший столяр», к другому приписано: «дело  смыслит и хмельного не берет». Означено было также обстоятельно, кто отец, и  кто мать, и какого оба были поведения; у одного только какого‑то Федотова  было написано: «отец неизвестно кто, а родился от дворовой девки Капитолины, но  хорошего нрава и не вор». Все сии подробности придавали какой‑то  особенный вид свежести: казалось, как будто мужики еще вчера были живы. Смотря  долго на имена их, он умилился духом и, вздохнувши, произнес: «Батюшки мои,  сколько вас здесь напичкано! что вы, сердечные мои, поделывали на веку своем?  как перебивались?» И глаза его невольно остановились на одной фамилии: это был  известный Петр Савельев Неуважай‑Корыто, принадлежавший когда‑то  помещице Коробочке. Он опять не утерпел, чтоб не сказать: «Эх, какой длинный,  во всю строку разъехался! Мастер ли ты был, или просто мужик, и какою смертью  тебя прибрало? в кабаке ли, или середи дороги переехал тебя сонного неуклюжий  обоз? Пробка Степан, плотник, трезвости примерной А! вот он, Степан Пробка, вот  тот богатырь, что в гвардию годился бы! Чай, все губернии исходил с топором за  поясом и сапогами на плечах, съедал на грош хлеба да на два сушеной рыбы, а в  мошне, чай, притаскивал всякий раз домой целковиков по сту, а может, и  государственную зашивал в холстяные штаны или затыкал в сапог, - где тебя  прибрало? Взмостился ли ты для большего прибытку под церковный купол, а может  быть, и на крест потащился и, поскользнувшись, оттуда, с перекладины, шлепнулся  оземь, и только какой‑нибудь стоявший возле тебя дядя Михей, почесав  рукою в затылке, примолвил: "Эх, Ваня, угораздило тебя!" - а сам, подвязавшись  веревкой, полез на твое место. Максим Телятников, сапожник. Хе, сапожник!  "Пьян, как сапожник", говорит пословица. Знаю, знаю тебя, голубчик; если  хочешь, всю историю твою расскажу: учился ты у немца, который кормил вас всех  вместе, бил ремнем по спине за неаккуратность и не выпускал на улицу  повесничать, и был ты чудо, а не сапожник, и не нахвалился тобою немец, говоря  с женой или с камрадом. А как кончилось твое ученье: "А вот теперь я заведусь  своим домком, - сказал ты, - да не так, как немец, что из копейки  тянется, а вдруг разбогатею" И вот, давши барину порядочный оброк, завел ты  лавчонку, набрав заказов кучу, и пошел работать. Достал где‑то втридешева  гнилушки кожи и выиграл, точно, вдвое на всяком сапоге, да через недели две  перелопались твои сапоги, и выбранили тебя подлейшим образом. И вот лавчонка  твоя запустела, и ты пошел попивать да валяться по улицам, приговаривая: "Нет,  плохо на свете! Нет житья русскому человеку, всё немцы мешают". Это что за мужик:  Елизавета Воробей. Фу ты пропасть: баба! она как сюда затесалась? Подлец,  Собакевич, и здесь надул!» Чичиков был прав: это была, точно, баба. Как она  забралась туда, неизвестно, но так искусно была прописана, что издали можно  было принять ее за мужика, и даже имя оканчивалось на букву ъ, то есть не  Елизавета, а Елизаветъ. Однако же он это не принял в уваженье, и тут же ее  вычеркнул. «Григорий Доезжай‑не‑доедешь! Ты что был за человек?  Извозом ли промышлял и, заведши тройку и рогожную кибитку, отрекся навеки от  дому, от родной берлоги, и пошел тащиться с купцами на ярмарку. На дороге ли ты  отдал душу богу, или уходили тебя твои же приятели за какую‑нибудь  толстую и краснощекую солдатку, или пригляделись лесному бродяге ременные твои  рукавицы и тройка приземистых, но крепких коньков, или, может, и сам, лежа на  полатях, думал, думал, да ни с того ни с другого заворотил в кабак, а потом  прямо в прорубь, и поминай как звали. Эх, русский народец! не любит умирать  своею смертью! А вы что, мои голубчики? - продолжал он, переводя глаза на  бумажку, где были помечены беглые души Плюшкина, - вы хоть и в живых еще,  а что в вас толку! то же, что и мертвые, и где‑то носят вас теперь ваши  быстрые ноги? Плохо ли вам было у Плюшкина, или просто, по своей охоте, гуляете  по лесам да дерете проезжих? По тюрьмам ли сидите, или пристали к другим  господам и пашете землю? Еремей Карякин, Никита Волокита, сын его Антон  Волокита - эти, и по прозвищу видно, что хорошие бегуны. Попов, дворовый  человек, должен быть грамотей: ножа, я чай, не взял в руки, а проворовался  благородным образом. Но вот уж тебя беспашпортного поймал капитан‑исправник.  Ты стоишь бодро на очной ставке. "Чей ты?" - говорит капитан‑исправник,  ввернувши тебе при сей верной оказии кое‑какое крепкое словцо. "Такого‑то  и такого‑то помещика", - отвечаешь ты бойко. "Зачем ты здесь?" -  говорит капитан исправник. "Отпущен на оброк", - отвечаешь ты без запинки.  "Где твой паспорт?" - "У хозяина, мещанина Пименова". - "Позвать Пименова!  Ты Пименов?" - "Я Пименов". - "Давал он тебе пашпорт свой?" - "Нет, не  давал он мне никакого пашпорта". - "Что ж ты врешь?" - говорит капитан‑исправник  с прибавкою кое‑какого крепкого словца. "Так точно, - отвечаешь ты  бойко, - я не давал ему, потому что пришел домой поздно, а отдал на  подержание Антипу Прохорову, звонарю". - "Позвать звонаря! Давал он тебе  пашпорт?" - "Нет, не получал я от него пашпорта". - "Что ж ты опять  врешь! - говорит капитан‑исправник, скрепивши речь кое‑каким  крепким словцом. - Где ж твой пашпорт?" - "Он у меня был, - говоришь  ты проворно, - да, статься может, видно как‑нибудь дорогой пообронил  его". - "А солдатскую шинель, - говорит капитан‑исправник,  загвоздивши тебе опять в придачу кое‑какое крепкое словцо, - зачем  стащил? и у священника тоже сундук с медными деньгами?" - "Никак нет, -  говоришь ты, не сдвинувшись, - в воровском деле никогда еще не  оказывался". - "А почему же шинель нашли у тебя" - "Не могу знать: верно,  кто‑нибудь другой принес ее". - "Ах ты бестия, бестия! -  говорит капитан‑исправник, покачивая головою и взявшись под бока. -  А набейте ему на ноги колодки да сведите в тюрьму". - "Извольте, я с  удовольствием", - отвечаешь ты. И вот, вынувши из кармана табакерку, ты  потчеваешь дружелюбно каких‑то двух инвалидов, набивающих на тебя  колодки, и расспрашиваешь их, давно ли они в отставке и в какой войне бывали. И  вот ты себе живешь в тюрьме, покамест в суде производится твое дело. И пишет  суд: препроводить тебя из Царевококшайска в тюрьму такого‑то города, а  тот суд пишет опять: препроводить тебя в какой‑нибудь Весьегонск, и ты  переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму и говоришь, осматривая новое обиталище:  "Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть и в бабки, так есть место,  да и общества больше!" Абакум Фыров! ты, брат, что? где, в каких местах  шатаешься? Занесло ли тебя на Волгу и взлюбил ты вольную жизнь, приставши к  бурлакам?..» Тут Чичиков остановился и слегка задумался. Над чем он задумался?  Задумался ли он над участью Абакума Фырова, или задумался так, сам собою, как  задумывается всякий русский, каких бы ни был лет, чина и состояния, когда  замыслит об разгуле широкой жизни? И в самом деле, где теперь Фыров? Гуляет  шумно и весело на хлебной пристани, порядившись с купцами. Цветы и ленты на  шляпе, вся веселится бурлацкая ватага, прощаясь с любовницами и женами,  высокими, стройными, в монистах и лентах; хороводы, песни, кипит вся площадь, а  носильщики между тем при кликах, бранях и понуканьях, нацепляя крючком по  девяти пудов себе на спину, с шумом сыплют горох и пшеницу в глубокие суда,  валят кули с овсом и крупой, и далече виднеют по всей площади кучи наваленных в  пирамиду, как ядра, мешков, и громадно выглядывает весь хлебный арсенал, пока  не перегрузится весь в глубокие суда‑суряки и не понесется гусем вместе с  весенними льдами бесконечный флот. Там‑то вы наработаетесь, бурлаки! и  дружно, как прежде гуляли и бесились, приметесь за труд и пот, таща лямку под  одну бесконечную, как Русь, песню.      

«Эхе, хе! двенадцать часов! - сказал наконец Чичиков,  взглянув на часы. - Что ж я так закопался? Да еще пусть бы дело делал, а  то ни с того ни с другого сначала загородил околесину, а потом задумался. Экой  я дурак в самом деле!» Сказавши это, он переменил свой шотландский костюм на  европейский, стянул покрепче пряжкой свой полный живот, вспрыснул себя  одеколоном, взял в руки теплый картуз и бумаги под мышку и отправился в  гражданскую палату совершать купчую. Он спешил не потому, что боялся  опоздать, - опоздать он не боялся, ибо председатель был человек знакомый и  мог продлить и укоротить по его желанью присутствие, подобно древнему Зевесу  Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было прекратить  брань любезных ему героев или дать им средство додраться, но он сам в себе  чувствовал желание скорее как можно привести дела к концу; до тех пор ему  казалось все неспокойно и неловко; все‑таки приходила мысль: что души не  совсем настоящие и что в подобных случаях такую обузу всегда нужно поскорее с  плеч. Не успел он выйти на улицу, размышляя об всем этом и в то же время таща  на плечах медведя, крытого коричневым сукном, как на самом повороте в переулок  столкнулся тоже с господином в медведях, крытых коричневым сукном, и в теплом  картузе с ушами. Господин вскрикнул, это был Манилов. Они заключили тут же друг  друга в объятия и минут пять оставались на улице в таком положении. Поцелуи с  обеих сторон так были сильны, что у обоих весь день почти болели передние зубы.  У Манилова от радости остались только нос да губы на лице, глаза совершенно  исчезли. С четверть часа держал он обеими руками руку Чичикова и нагрел ее страшно.  В оборотах самых тонких и приятных он рассказал, как летел обнять Павла  Ивановича; речь была заключена таким комплиментом, какой разве только приличен  одной девице, с которой идут танцевать. Чичиков открыл рот, еще не зная сам,  как благодарить, как вдруг Манилов вынул из‑под шубы бумагу, свернутую в  трубочку и связанную розовою ленточкой, и подал очень ловко двумя пальцами.      

- Это что?      

- Мужички.      

- А! - Он тут же развернул ее, пробежал глазами и  подивился чистоте и красоте почерка. - Славно написано, - сказал  он, - не нужно и переписывать. Еще и каемка вокруг! кто это так искусно  сделал каемку?      

- Ну, уж не спрашивайте, - сказал Манилов.      

- Вы?      

- Жена.      

- Ах боже мой! мне, право, совестно, что нанес столько  затруднений.      

- Для Павла Ивановича не существует затруднений.      

Чичиков поклонился с признательностью. Узнавши, что он шел в  палату за совершением купчей, Манилов изъявил готовность ему сопутствовать.  Приятели взялись под руку и пошли вместе. При всяком небольшом возвышении, или  горке, или ступеньке, Манилов поддерживал Чичикова и почти приподнимал его  рукою, присовокупляя с приятной улыбкою, что он не допустит никак Павла  Ивановича зашибить свои ножки. Чичиков совестился, не зная, как благодарить,  ибо чувствовал, что несколько был тяжеленек. Во взаимных услугах они дошли  наконец до площади, где находились присутственные места: большой трехэтажный  каменный дом, весь белый, как мел, вероятно для изображения чистоты душ  помещавшихся в нем должностей; прочие здания на площади не отвечали огромностию  каменному дому. Это были: караульная будка, у которой стоял солдат с ружьем,  две‑три извозчичьи биржи и, наконец, длинные заборы с известными  заборными надписями и рисунками, нацарапанными углем и мелом; более не  находилось ничего на сей уединенной, или, как у нас выражаются, красивой  площади. Из окон второго и третьего этажа высовывались неподкупные головы  жрецов Фемиды и в ту ж минуту прятались опять: вероятно, в то время входил в  комнату начальник. Приятели не взошли, а взбежали по лестнице, потому что  Чичиков, стараясь избегнуть поддерживанья под руки со стороны Манилова, ускорял  шаг, а Манилов тоже с своей стороны летел вперед, стараясь не позволить  Чичикову устать, и потому оба запыхались весьма сильно, когда вступили в темный  коридор. Ни в коридорах, ни в комнатах взор их не был поражен чистотою. Тогда  еще не заботились о ней, и то, что было грязно, так и оставалось грязным, не  принимая привлекательной наружности. Фемида просто, какова есть, в неглиже и  халате принимала гостей. Следовало бы описать канцелярские комнаты, которыми  проходили наши герои, но автор питает сильную робость ко всем присутственным  местам. Если и случалось ему проходить их даже в блистательном и облагорожонном  виде, с лакированными полами и столами, он старался пробежать как можно скорее,  смиренно опустив и потупив глаза в землю, а потому совершенно не знает, как там  все благоденствует и процветает. Герои наши видели много бумаги, и черновой и  белой, наклонившиеся головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского покроя  и даже просто какую‑то светло‑серую куртку, отделившуюся весьма  резко, которая, своротив голову набок и положив ее почти на самую бумагу,  выписывала бойко и замашисто какой‑нибудь протокол об оттяганье земли или  описке имения, захваченного каким‑нибудь мирным помещиком, покойно  доживающим век свой под судом, нажившим себе и детей и внуков под его покровом,  да слышались урывками короткие выражения, произносимые хриплым голосом:  «Одолжите, Федосей Федосеевич, дельце за N368!» - «Вы всегда куда‑нибудь  затаскаете пробку с казенной чернильницы!» Иногда голос более величавый, без  сомнения одного из начальников, раздавался повелительно: «На, перепиши! а не то  снимут сапоги и просидишь ты у меня шесть суток не евши». Шум от перьев был  большой и походил на то, как будто бы несколько телег с хворостом проезжали  лес, заваленный на четверть аршина иссохшими листьями.      

Чичиков и Манилов подошли к первому столу, где сидели два  чиновника еще юных лет, и спросили:      

- Позвольте узнать, где здесь дела по крепостям?      

- А что вам нужно? - сказали оба чиновника,  оборотившись.      

- А мне нужно подать просьбу.      

- А вы что купили такое?      

- Я бы хотел прежде знать, где крепостной стол, здесь  или в другом месте?      

- Да скажите прежде, что купили и в какую цену, так мы  вам тогда и скажем где, а так нельзя знать.      

Чичиков тотчас увидел, что чиновники были просто любопытны,  подобно всем молодым чиновникам, и хотели придать более весу и значения себе и  своим занятиям.      

- Послушайте, любезные, - сказал он, - я  очень хорошо знаю, что все дела по крепостям, в какую бы ни было цену,  находятся в одном месте, а потому прошу вас показать нам стол, а если вы не  знаете, что у вас делается, так мы спросим у других.      

Чиновники на это ничего не отвечали, один из них только  ткнул пальцем в угол комнаты, где сидел за столом какой‑то старик,  перемечавший какие‑то бумаги. Чичиков и Манилов прошли промеж столами  прямо к нему. Старик занимался очень внимательно.      

- Позвольте узнать, - сказал Чичиков с  поклоном, - здесь дела по крепостям?      

Старик поднял глаза и произнес с расстановкою:      

- Здесь нет дел по крепостям      

- А где же?      

- Это в крепостной экспедиции.      

- А где же крепостная экспедиция?      

- Это у Ивана Антоновича      

- А где же Иван Антонович?      

Старик тыкнул пальцем в другой угол комнаты. Чичиков и  Манилов отправились к Ивану Антоновичу. Иван Антонович уже запустил один глаз  назад и оглянул их искоса, но в ту же минуту погрузился еще внимательнее в  писание.      

- Позвольте узнать, - сказал Чичиков с  поклоном, - здесь крепостной стол?      

Иван Антонович как будто бы и не слыхал и углубился  совершенно в бумаги, не отвечая ничего. Видно было вдруг, что это был уже  человек благоразумных лет, не то что молодой болтун и вертопляс. Иван  Антонович, казалось, имел уже далеко за сорок лет; волос на нем был черный,  густой; вся середина лица выступала у него вперед и пошла в нос, - словом,  это было то лицо, которое называют в общежитье кувшинным рылом.      

- Позвольте узнать, здесь крепостная экспедиция? -  сказал Чичиков.      

- Здесь, - сказал Иван Антонович, поворотил свое  кувшинное рыло и приложился опять писать.      

- А у меня дело вот какое: куплены мною у разных  владельцев здешнего уезда крестьяне на вывод: купчая есть, остается совершить.      

- А продавцы налицо?      

- Некоторые здесь, а от других доверенность.      

- А просьбу принесли?      

- Принес и просьбу. Я бы хотел: мне нужно поторопиться:  так нельзя ли, например, кончить дело сегодня!      

- Да, сегодня! сегодня нельзя, - сказал Иван  Антонович. - Нужно навести еще справки, нет ли еще запрещений.      

- Впрочем, что до того, чтоб ускорить дело, так Иван  Григорьевич, председатель, мне большой друг:      

- Да ведь Иван Григорьевич не один; бывают и  другие, - сказал сурово Иван Антонович.      

Чичиков понял заковыку, которую завернул Иван Антонович, и  сказал:      

- Другие тоже не будут в обиде, я сам служил, дело  знаю:      

- Идите к Ивану Григорьевичу, - сказал Иван Антонович  голосом несколько поласковее, - пусть он даст приказ, кому следует, а за  нами дело не постоит.      

Чичиков, вынув из кармана бумажку, положил ее перед Иваном  Антоновичем, которую тот совершенно не заметил и накрыл тотчас ее книгою.  Чичиков хотел было указать ему ее, но Иван Антонович движением головы дал  знать, что не нужно показывать.      

- Вот он вас проведет в присутствие! - сказал Иван  Антонович, кивнув головою, и один из священнодействующих, тут же находившихся,  приносивший с таким усердием жертвы Фемиде, что оба рукава лопнули на локтях и  давно лезла оттуда подкладка, за что и получил в свое время коллежского  регистратора, прислужился нашим приятелям, как некогда Виргилий прислужился  Данту, и провел их в комнату присутствия, где стояли одни только широкие кресла  и в них перед столом, за зерцалом и двумя толстыми книгами, сидел один, как  солнце, председатель. В этом месте новый Вергилий почувствовал такое  благоговение, что никак не осмелился занести туда ногу и поворотил назад,  показав свою спину, вытертую, как рогожка, с прилипнувшим где‑то куриным  пером. Вошедши в залу присутствия, они увидели, что председатель был не один,  подле него сидел Собакевич, совершенно заслоненный зерцалом. Приход гостей  произвел восклицание, правительственные кресла были отодвинуты с шумом.  Собакевич тоже привстал со стула и стал виден со всех сторон с длинными своими  рукавами. Председатель принял Чичикова в объятия, и комната присутствия  огласилась поцелуями; спросили друг друга о здоровье; оказалось, что у обоих  побаливает поясница, что тут же было отнесено к сидячей жизни. Председатель,  казалось, уже был уведомлен Собакевичем о покупке, потому что принялся  поздравлять, что сначала несколько смешало нашего героя, особливо когда он  увидел, что и Собакевич и Манилов, оба продавцы, с которыми дело было улажено  келейно, теперь стояли вместе лицом друг к другу. Однако же он поблагодарил  председателя и, обратившись тут же к Собакевичу, спросил:      

- А ваше как здоровье?      

- Слава богу, не пожалуюсь, - сказал Собакевич.      

И точно, не на что было жаловаться: скорее железо могло  простудиться и кашлять, чем этот на диво сформованный помещик.      

- Да вы всегда славились здоровьем, - сказал  председатель, - и покойный ваш батюшка был также крепкий человек.      

- Да, на медведя один хаживал, - отвечал Собакевич.      

- Мне кажется, однако ж, - сказал  председатель. - вы бы тоже повалили медведя, если бы захотели выйти против  него.      

- Нет, не повалю, - отвечал Собакевич, -  покойник был меня покрепче, - и, вздохнувши, продолжал: - Нет, теперь не  те люди: вот хоть и моя жизнь, что за жизнь? так как‑то себе:      

- Чем же ваша жизнь не красна? - сказал  председатель.      

- Нехорошо, нехорошо, - сказал Собакевич, покачав  головою. - Вы посудите, Иван Григорьевич: пятый десяток живу, ни разу не  был болен; хоть бы горло заболело, веред или чирей выскочил: Нет, не к добру!  когда‑нибудь придется поплатиться за это. - Тут Собакевич погрузился  в меланхолию.      

«Эк его, - подумали в одно время и Чичиков и  председатель, - на что вздумал пенять!»      

- К вам у меня есть письмецо, - сказал Чичиков, вынув  из кармана письмо Плюшкина.      

- От кого? - сказал председатель и, распечатавши,  воскликнул: - А! от Плюшкина. Он еще до сих пор прозябает на свете. Вот судьба,  ведь какой был умнейший, богатейший человек! а теперь:      

- Собака, - сказал Собакевич, - мошенник,  всех людей переморил голодом.      

- Извольте, извольте, - сказал председатель,  прочитав письмо, - я готов быть поверенным. Когда вы хотите совершить  купчую, теперь или после?      

- Теперь, - сказал Чичиков, - я буду просить  даже вас, если можно, сегодня, потому что мне завтра хотелось бы выехать из  города; я принес и крепости и просьбу.      

- Все это хорошо, только, уж как хотите, мы вас не  выпустим так рано. Крепости будут совершены сегодня, а вы все‑таки с нами  поживите. Вот я сейчас отдам приказ, - сказал он и отворил дверь в  канцелярскую комнату, всю наполненную чиновниками, которые уподобились  трудолюбивым пчелам, рассыпавшимся по сотам, если только соты можно уподобить  канцелярским делам: - Иван Антонович здесь?      

- Здесь, - отозвался голос извнутри.      

- Позовите его сюда!      

Уже известный читателям Иван Антонович кувшинное рыло  показался в зале присутствия и почтительно поклонился.      

- Вот возьмите, Иван Антонович, все эти крепости их:      

- Да не позабудьте, Иван Григорьевич, - подхватил  Собакевич, - нужно будет свидетелей, хотя по два с каждой стороны. Пошлите  теперь же к прокурору, он человек праздный и, верно, сидит дома, за него все  делает стряпчий Золотуха, первейший хапуга в мире. Инспектор врачебной управы,  он также человек праздный и, верно, дома, если не поехал куда‑нибудь  играть в карты, да еще тут много есть, кто поближе, - Трухачевский,  Бегушкин, они все даром бременят землю!      

- Именно, именно! - сказал председатель и тот же  час отрядил за ними всеми канцелярского.      

- Еще я попрошу вас, - сказал Чичиков, -  пошлите за поверенным одной помещицы, с которой я тоже совершил сделку, сыном  протопопа отца Кирилла; он служит у вас же.      

- Как же, пошлем и за ним! - сказал  председатель. - Все будет сделано, а чиновным вы никому не давайте ничего,  об этом я вас прошу. Приятели мои не должны платить. - Сказавши это, он  тут же дал какое‑то приказанье Ивану Антоновичу, как видно ему не  понравившееся. Крепости произвели, кажется, хорошее действие на председателя,  особливо когда он увидел, что всех покупок было почти на сто тысяч рублей.  Несколько минут он смотрел в глаза Чичикову с выраженьем большого удовольствия  и наконец сказал:      

- Так вот как! Этаким‑то образом, Павел Иванович!  так вот вы приобрели.      

- Приобрел, - отвечал Чичиков.      

- Благое дело, право, благое дело!      

- Да я вижу сам, что более благого дела не мог бы  предпринять. Как бы то ни было, цель человека все еще не определена, если он не  стал наконец твердой стопою на прочное основание, а не на какую‑нибудь  вольнодумную химеру юности. - Тут он весьма кстати выбранил за либерализм,  и поделом, всех молодых людей. Но замечательно, что в словах его была все какая‑то  нетвердость, как будто бы тут же сказал он сам себе: «Эх, брат, врешь ты, да  еще и сильно!» Он даже не взглянул на Собакевича и Манилова из боязни встретить  что‑нибудь на их лицах. Но напрасно боялся он: лицо Собакевича не  шевельнулось, а Манилов, обвороженный фразою, от удовольствия только потряхивал  одобрительно головою, погрузясь в такое положение, в каком находится любитель  музыки, когда певица перещеголяла самую скрыпку и пискнула такую тонкую ноту,  какая невмочь и птичьему горлу.      

- Да, что ж вы не скажете Ивану Григорьевичу, -  отозвался Собакевич, - что такое именно вы приобрели; а вы, Иван  Григорьевич, что вы не спросите, какое приобретение они сделали? Ведь какой народ!  просто золото. Ведь я им продал и каретника Михеева.      

- Нет, будто и Михеева продали?- сказал  председатель. - Я знаю каретника Михеева: славный мастер; он мне дрожки  переделал. Только позвольте, как же: Ведь вы мне сказывали, что он умер:      

- Кто, Михеев умер? - сказал Собакевич, ничуть не  смешавшись. - Это его брат умер, а он преживехонький и стал здоровее  прежнего. На днях такую бричку наладил, что и в Москве не сделать. Ему, по‑настоящему,  только на одного государя и работать.      

- Да, Михеев славный мастер, - сказал  председатель, - и я дивлюсь даже, как вы могли с ним расстаться.      

- Да будто один Михеев! А Пробка Степан, плотник,  Милушкин, кирпичник, Телятников Максим, сапожник, - ведь все пошли, всех  продал! - А когда председатель спросил, зачем же они пошли, будучи людьми  необходимыми для дому и мастеровыми, Собакевич отвечал, махнувши рукой: - А!  так просто, нашла дурь: дай, говорю, продам, да и продал сдуру! - Засим он  повесил голову так, как будто сам раскаивался в этом деле, и прибавил: - Вот и  седой человек, а до сих пор не набрался ума.      

- Но позвольте, Павел Иванович, - сказал  председатель, - как же вы покупаете крестьян без земли? разве на вывод?      

- На вывод.      

- Ну, на вывод другое дело. А в какие места?      

- В места: в Херсонскую губернию.      

- О, там отличные земли! - сказал председатель и  отозвался с большою похвалою насчет рослости тамошних трав. - А земли в  достаточном количестве?      

- В достаточном; столько, сколько нужно для купленных  крестьян.      

- Река или пруд?      

- Река. Впрочем, и пруд есть. - Сказав это,  Чичиков взглянул ненароком на Собакевича, и хотя Собакевич был по‑прежнему  неподвижен, но ему казалось, будто бы было написано на лице его: «Ой, врешь ты!  вряд ли есть река, и пруд, да и вся земля!»