1 2 3 4 5 
– Какой  вы испорченный. Толя. Правду говорит Марья Сергеевна, что самая дурная девушка  всё-таки лучше всякого молодого человека.    

– Сама  истина глаголет её устами. Киса.    

Платьице  на ней ситцевое, рябенькое, башмаки дешёвые; икры и колени полные, девичьи,  круглая головка с небольшой косой вокруг неё так мило откинута назад… Он кладёт  руку на её колено, другой обнимает её за плечи и полушутя целует в приоткрытые  губы. Она тихо освобождается, снимает его руку с колена.    

– Что  такое? Мы обиделись?    

Она  прижимается затылком к косяку окна, и он видит, что она, прикусив губу, удерживает  слезы.    

– Да в  чём дело?    

– Ах,  оставьте меня…    

– Да что  случилось?    

Она  шепчет:    

–  Ничего…    

И,  соскочив с подоконника, убегает.    

Он  пожимает плечами:    

– Глупа  до святости!    

3  октября 1940    

 ВОЛКИ    

     

Тьма  тёплой августовской ночи, еле видны тусклые звезды, кое-где мерцающие в  облачном небе. Мягкая, неслышная от глубокой пыли дорога в поле, по которой  катится тележка с двумя молодыми седоками – мелкопоместной барышней и юношей  гимназистом. Пасмурные зарницы освещают иногда пару ровно бегущих рабочих  лошадей со спутанными гривами, в простой упряжи, и картуз и плечи малого в  замашной рубахе на козлах, на мгновение открывают впереди поля, опустевшие  после рабочей поры, и дальний печальный лесок. Вчера вечером на деревне был  шум, крик, трусливый лай и визг собак: с удивительной дерзостью, когда по избам  уже ужинали, волк зарезал в одном дворе овцу и едва не унёс её – вовремя  выскочили на собачий гам мужики с дубинами и отбили её, уже околевшую, с  разорванным боком. Теперь барышня нервно хохочет, зажигает и бросает в темноту  спички, весело крича:    

– Волков  боюсь!    

Спички  освещают удлинённое, грубоватое лицо юноши и её возбуждённое широкоскулое  личико. Она кругло, по-малорусски, повязана красным платочком, свободный вырез  красного ситцевого платья открывает её круглую, крепкую шею. Качаясь на бегу  тележки, она жжёт и бросает в темноту спички, будто не замечая, что гимназист  обнимает её и целует то в шею, то в щёку, ищет её губы. Она отодвигает его  локтем, он намерение громко и просто, имея в виду малого на козлах, говорит ей:    

–  Отдайте спички. Мне закурить нечем будет.    

–  Сейчас, сейчас! – кричит она, и опять вспыхивает спичка, потом зарница, и тьма  ещё гуще слепит тёплой чернотой, в которой все кажется, что тележка катится  назад. Наконец она уступает ему долгим поцелуем в губы, как вдруг, толчком  мотнув их обоих, тележка точно натыкается на что-то – малый круто осаживает  лошадей.    

– Волки!  – вскрикивает он.    

В глаза  бьёт зарево пожара вдали направо. Тележка стоит против того леска, что открывался  при зарницах. Лесок от зарева стал теперь черным и весь зыбко дрожит, как  дрожит и все поле перед ним в сумрачно-красном трепете от того жадно несущегося  в небе пламени, которое, несмотря на даль, полыхает с бегущими в нём тенями  дыма точно в версте от тележки, разъяряется все жарче и грознее, охватывает  горизонт все выше и шире, – кажется, что жар его уже доходит до лица, до рук,  виден даже над чернотой земли красный переплёт какой-то сгоревшей крыши. А под  стеной леса стоят, багрово серея, три больших волка, и в глазах у них мелькает  то сквозной зелёный блеск, то красный, – прозрачный и яркий, как горячий сироп  варенья из красной смородины. И лошади, шумно всхрапнув, вдруг диким галопом  ударяют вбок, влево, по пашне, малый, на вожжах, валится назад, а тележка, со  стуком и треском, мотаясь, бьётся по взмётам…    

Где-то  над оврагом лошади ещё раз взметнулись, но она, вскочив, успела вырвать вожжи  из рук ошалевшего малого. Тут она с размаху полетела в козлы и рассекла щеку об  что-то железное. Так и остался на всю жизнь лёгкий шрам в уголке её губ, и,  когда у ней спрашивали, отчего это, она с удовольствием улыбалась:    

– Дела  давно минувших дней! – говорила она, вспоминая то давнее лето, августовские сухие  дни и тёмные ночи, молотьбу на гумне, омёты новой пахучей соломы и небритого  гимназиста, с которым она лежала в них вечерами, глядя на ярко-мгновенные дуги  падающих звёзд. – Волки испугали, лошади понесли, – говорила она. – А я была  горячая, отчаянная, бросилась останавливать их…    

Те, кого  она ещё не раз любила в жизни, говорили, что нет ничего милее этого шрама, похожего  на тонкую постоянную улыбку.    

7  октября 1940    

 ВИЗИТНЫЕ КАРТОЧКИ    

     

Было  начало осени, бежал по опустевшей Волге пароход "Гончаров". Завернули  ранние холода, туго и быстро дул навстречу, по серым разливам её азиатского  простора, с её восточных, уже порыжевших берегов, студёный ветер, трепавший  флаг на корме, шляпы, картузы и одежды ходивших по палубе, морщивший им лица,  бивший в рукава и полы. И бесцельно и скучно провожала пароход единственная  чайка – то летела, выпукло кренясь на острых крыльях, за самой кормой, то косо  смывалась вдаль, в сторону, точно не зная, что с собой делать в этой пустыне великой  реки и осеннего серого неба.    

И  пароход был почти пуст, – только артель мужиков на нижней палубе, а по верхней  ходили взад и вперёд, встречаясь и расходясь, всего трое: те два из второго  класса, что оба плыли куда-то в одно и то же место и были неразлучны, гуляли  всегда вместе, все о чём-то деловито говоря, и были похожи друг на друга  незаметностью, и пассажир первого класса, человек лет тридцати, недавно  прославившийся писатель, заметный своей не то печальной, не то сердитой  серьёзностью и отчасти наружностью: он был высок, крепок, – даже слегка гнулся,  как некоторые сильные люди, – хорошо одет и в своём роде красив: брюнет того  восточного типа, что встречается в Москве среди её старинного торгового люда;  он и вышел из этого люда, хотя ничего общего с ним уже не имел.    

Он  одиноко ходил твёрдой поступью, в дорогой и прочной обуви, в чёрном шевиотовом  пальто и клетчатой английской каскетке, шагал взад и вперёд, то навстречу  ветру, то под ветер, дыша этим сильным воздухом осени и Волги. Он доходил до  кормы, стоял на ней, глядя на расстилавшуюся и бегущую серой зыбью сзади  парохода реку и опять, резко повернувшись, шёл к носу, на ветер, нагибая голову  в надувавшейся каскетке и слушая мерный стук колёсных плиц, с которых  стеклянным холстом катилась шумящая вода. Наконец он вдруг приостановился и хмуро  улыбнулся: показалась поднимавшаяся из пролёта лестницы, с нижней палубы, из  третьего класса, чёрная дешёвенькая, шляпка и под ней испитое, милое лицо той,  с которой он случайно познакомился вчера вечером. Он пошёл к ней навстречу  широкими шагами. Вся поднявшись на палубу, неловко пошла и она на него и тоже с  улыбкой, подгоняемая ветром, вся косясь от ветра, придерживая худой рукой  шляпку, в лёгком пальтишке, под которым видны были тонкие ноги.    

– Как  изволили почивать? – громко и мужественно сказал он на ходу.    

–  Отлично! – ответила она неумеренно весело. – Я всегда сплю, как сурок…    

Он  задержал её руку в своей большой руке и посмотрел ей в глаза. Она с радостным  усилием встретила его взгляд.    

– Что ж  вы так заспались, ангел мой, – сказал он фамильярно. – Добрые люди уже завтракают.    

– Все  мечтала! – ответила она бойко, совсем несоответственно всему своему виду.    

– О чём  же это?    

– Мало  ли о чём?    

– Ой,  смотрите! "Так тонут маленькие дети, купаясь летнею порой, чеченец ходит  за рекой".    

– Вот  чеченца-то я и жду! – ответила она с той же весёлой бойкостью.    

– Пойдём  лучше водку пить и уху есть, – сказал он, думая: ей и завтракать-то, верно, не  на что.    

Она  кокетливо затопала ногами:    

– Да,  да, водки, водки! Чёртов холод!    

И они  скорым шагом пошли в столовую первого класса, она впереди, он за нею, уже с некоторой  жадностью осматривая её.    

Он  вспоминал о ней ночью. Вчера, случайно заговорив с ней и познакомившись у борта  парохода, подходившего в сумерки к какому-то чёрному высокому берегу, под  которым уже рассыпаны были огни, он потом посидел с ней на палубе, на длинной  лавке, идущей вдоль кают первого класса, под их окнами с белыми сквозными  ставнями, но посидел мало и ночью жалел об этом. К удивлению своему, он ночью  понял, что уже хотел её. Почему? По привычке дорожного влечения к случайным и  неизвестным спутницам? Теперь, сидя с ней в столовой, чокаясь рюмками под холодную  зернистую икру с горячим калачом, он уже знал, почему так влечёт его она, и  нетерпеливо ждал доведения дела до конца. Оттого, что всё это – и водка и её  развязность – было в удивительном противоречии с ней, он внутренне волновался  все больше.    

– Ну-с,  ещё по единой, и шабаш! – говорит он.    

– И  правда шабаш, – отвечает она в тон ему. – А замечательная водка!    

Конечно,  она тронула его тем, что так растерялась вчера, когда он назвал ей своё имя, поражена  была неожиданным знакомством с известным писателем, – чувствовать и видеть эту  растерянность было, как всегда, приятно, это всегда располагает к женщине, если  она не совсем дурна и глупа, сразу создаёт некоторую интимность между тобой и  ею, даёт смелость в обращении с нею и уже как бы некоторое право на неё. Но не  одно это возбуждало его: он, видимо, поразил её и как мужчина, а она его  тронула именно всей своей бедностью и простосердечностью. Он уже усвоил себе  бесцеремонность с поклонницами, лёгкий и скорый переход от первых минут  знакомства с ними к вольности обращения, якобы артистического, и эту наигранную  простоту расспросов: кто вы такая? откуда? замужняя или нет? Так расспрашивал  он и вчера – глядел в сумрак вечера на разноцветные огни на бакенах, длинно  отражавшиеся в темнеющей воде вокруг парохода на красно горевший костёр на  плотах, чувствовал гранах дымка оттуда, думая: "Это надо запомнить – в  этом дымке тотчас чудится запах ухи", – и расспрашивал:    

– Можно  узнать, как зовут?    

Она  быстро сказала своё имя-отчество.    

–  Возвращаетесь откуда-нибудь домой?    

– Была в  Свияжске у сестры, у неё внезапно умер муж, и она, понимаете, осталась в ужасном  положении…    

Она  сперва так смущалась, что всё смотрела куда-то вдаль. Потом стала отвечать  смелее.    

– А вы  тоже замужем?    

Она  начала странно усмехаться:    

–  Замужем. И, увы, уже не первый год…    

– Почему  увы?    

–  Выскочила по глупости чересчур рано. Не успеешь оглянуться, как жизнь пройдёт!    

– Ну, до  этого ещё далеко.    

– Увы,  недалеко! А я ещё ничего, ничего не испытала в жизни!    

– Ещё не  поздно испытать.    

И тут  она вдруг с усмешкой тряхнула головой:    

– И  испытаю!    

– А кто  ваш муж? Чиновник?    

Она  махнула ручкой:    

– Ах,  очень хороший и добрый, но, к сожалению, совсем не интересный человек… Секретарь  нашей земской уездной управы…    

"Какая  милая и несчастная!" – подумал он и вынул портсигар:    

– Хотите  папиросу?    

– Очень!    

И она  неумело, но отважно закурила, быстро, по-женски затягиваясь. И в нём ещё раз  дрогнула жалость к ней, к её развязности, а вместе с жалостью – нежность и  сладострастное желание воспользоваться её наивностью и запоздалой неопытностью,  которая, он уже чувствовал, непременно соединится с крайней смелостью. Теперь,  сидя в столовой, он с нетерпением смотрел на её худые руки, на увядшее и оттого  ещё более трогательное личико, на обильные, кое-как убранные тёмные волосы,  которыми она все встряхивала, сняв чёрную шляпку и скинув с плеч, с бумазейного  платья серое пальтишко. Его умиляла и возбуждала та откровенность, с которой  она говорила с ним вчера о своей семейной жизни, о своём немолодом возрасте, и  то, что она вдруг так расхрабрилась теперь, делает и говорит как раз то, что  так удивительно не идёт к ней. Она слегка раскраснелась от водки, даже бледные  губы её порозовели, глаза налились сонно-насмешливым блеском.    

–  Знаете, – сказала она вдруг, – вот мы говорили о мечтах: знаете, о чём я больше  всего мечтала гимназисткой? Заказать себе визитные карточки! Мы совсем обеднели  тогда, продали остатки имения и переехали в город, и мне совершенно некому было  давать их, а как я мечтала! Ужасно глупо…    

Он сжал  зубы и крепко взял её ручку, под тонкой кожей которой чувствовались все косточки,  но она, совсем не поняв его, сама, как опытная обольстительница, поднесла её к  его губам и томно посмотрела на него.    

– Пойдём  ко мне…    

–  Пойдём… Здесь, правда, что-то душно, накурено!    

И,  встряхнув волосами, взяла шляпку.    

Он в  коридоре обнял её. Она гордо, с негой посмотрела на него через плечо. Он с  ненавистью страсти и любви чуть не укусил её в щёку. Она, через плечо,  вакхически подставила ему губы.    

В  полусвете каюты с опущенной на окне сквозной решёткой она тотчас же, спеша  угодить ему и до конца дерзко использовать все то неожиданное счастье, которое  вдруг выпало на её долю с этим красивым, сильным и известным человеком,  расстегнула и стоптала с себя упавшее на пол платье, осталась, стройная, как  мальчик, в лёгонькой сорочке, с голыми плечами и руками и в белых  панталончиках, и его мучительно пронзила невинность всего этого.    

– Все  снять? – шёпотом спросила она, совсем, как девочка.    

– Все,  все, – сказал он, мрачнея все более.    

Она  покорно и быстро переступила из всего сброшенного на пол белья, осталась вся  голая, серо-сиреневая, с той особенностью женского тела, когда оно нервно  зябнет, становится туго и прохладно, покрываясь гусиной кожей, в одних дешёвых  серых чулках с простыми подвязками, в дешёвых чёрных туфельках, и победоносно  пьяно взглянула на него, берясь за волосы и вынимая из них шпильки. Он,  холодея, следил за ней. Телом она оказалась лучше, моложе, чем можно было  думать. Худые ключицы и ребра выделялись в соответствии с худым лицом и тонкими  голенями. Но бедра были даже крупны. Живот с маленьким глубоким пупком был  впалый, выпуклый треугольник тёмных красивых волос под ним соответствовал  обилию тёмных волос на голове. Она вынула шпильки, волосы густо упали на её  худую спину в выступающих позвонках. Она наклонилась, чтобы поднять спадающие  чулки, – маленькие груди с озябшими, сморщившимися коричневыми сосками повисли  тощими грушками, прелестными в своей бедности. И он заставил её испытать то  крайнее бесстыдство, которое так не к лицу было ей и потому так возбуждало его  жалостью, нежностью, страстью… Между планок оконной решётки, косо торчавших  вверх, ничего не могло быть видно, но она с восторженным ужасом косилась на  них, слышала беспечный говор и шаги проходящих по палубе под самым окном, и это  ещё страшнее увеличивало восторг её развратности. О, как близко говорят и идут –  и никому и в голову не приходит, что делается на шаг от них, в этой белой  каюте!    

Потом он  её, как мёртвую, положил на койку. Сжав зубы, она лежала с закрытыми глазами и  уже со скорбным успокоением на побледневшем и совсем молодом лице.    

Перед  вечером, когда пароход причалил там, где ей нужно было сходить, она стояла  возле него тихая, с опущенными ресницами. Он поцеловал её холодную ручку с той  любовью, что остаётся где-то в сердце на всю жизнь, и она, не оглядываясь,  побежала вниз по сходням в грубую толпу на пристани.    

5  октября 1940    

 ЗОЙКА И ВАЛЕРИЯ    

     

Зимой  Левицкий проводил всё своё свободное время в московской квартире Данилевских,  летом стал приезжать к ним на дачу в сосновых лесах по Казанской дороге.    

Он  перешёл на пятый курс, ему было двадцать четыре года, но у Данилевских только  сам доктор говорил ему "коллега", а все остальные звали его Жоржем и  Жоржиком. По причине одиночества и влюбчивости, он постоянно привязывался к  какому-нибудь знакомому дому, скоро становился в нём своим человеком, гостем  изо дня в день и даже с утра до вечера, если позволяли занятия, – теперь стал  он таким у Данилевских. И тут не только хозяйка, но даже дети, очень полная  Зойка и ушастый Гришка, обращались с ним, как с каким-нибудь дальним и  бездомным родственником. Был он с виду прост и добр, услужлив и неразговорчив,  хотя с большой готовностью отзывался на всякое слово, обращённое к нему.    

Пациентам  Данилевского отворяла дверь пожилая женщина в больничном платье, они входили в  просторную прихожую, устланную коврами и обставленную тяжёлой старинной мебелью,  и женщина надевала очки, с карандашом в руке строго смотрела в свой дневник и  одним назначала день и час будущего приёма, а других вводила в высокие двери  приёмной, и там они долго ждали вызова в соседний кабинет, на допрос и осмотр к  молодому ассистенту в сахарно-белом халате, и только уже после этого попадали к  самому Данилевскому, в его большой кабинет с высоким одром у задней стены, на  который он заставлял некоторых из них влезать и ложиться в самой жалкой и  неловкой от страха позе: пациентов все смущало – не только ассистент и женщина  в прихожей, где с такой гробовой медлительностью, блистая, ходил из стороны в  сторону медный диск маятника в старинных стоячих часах, но и весь важный  порядок этой богатой, просторной квартиры, это выжидательное молчание приёмной,  где никто не смел сделать лишнего вздоха, и все они думали, что это какая-то  совсем особенная, вечно безжизненная квартира и что сам Данилевский, высокий,  плотный, грубоватый, вряд ли хоть раз в году улыбается. Но они ошибались: в той  жилой части квартиры, куда вели двойные двери из прихожей направо, почти всегда  было шумно от гостей, со стола в столовой не сходил самовар, бегала горничная,  добавляя к столу то чашек и стаканов, то вазочек с вареньем, то сухарей и  булочек, и Данилевский даже в часы приёма нередко пробегал туда по прихожей на  цыпочках и, пока пациенты ждали его, думая, что он страшно занят каким-нибудь  тяжелобольным, сидел, пил чай, говорил про них гостям: "Хай трошки  подождут, матери их черт!" Однажды, сидя так и с усмешкой поглядывая на  Левицкого, на сухую худобу и некоторую гнутость его тела, на его слегка кривые  ноги и впалый живот, на обтянутое тонкой кожей лицо в веснушках, ястребиные  глаза и рыжие, круто вьющиеся волосы, Данилевский сказал:    

– А  признайтесь, коллега: ведь есть в вас какая-нибудь восточная кровь, жидовская,  например, или кавказская?    

Левицкий  ответил со своей неизменной готовностью к ответам:    

– Никак  нет, Николай Григорьевич, жидовской нет. Есть польская, есть, может быть, ваша  украинская, – ведь Левицкие есть и украинцы, – слышал от деда, будто есть и  турецкая, но правда ли, один аллах ведает.    

И  Данилевский с удовольствием расхохотался:    

– Ну  вот, я всё-таки угадал! Так что будьте осторожны, дамы и девицы, он турок и  вовсе не такой скромник, как вы думаете. Да и влюбчив он, как вам известно,  по-турецки. Чей теперь черёд, коллега? Кто теперь дама вашего щирого сердца?    

– Дария  Тадиевна, – быстро залившись тонким огнём, ответил Левицкий с простосердечной  улыбкой – он часто так краснел и улыбался.    

Очаровательно  смутилась, так что даже её смородинные глаза как будто на миг куда-то пропали,  и сама Дария Тадиевна, миловидная, с синеватым пушком на верхней губе и вдоль  щёк, в чёрном шёлковом чепчике после тифа, полулежавшая в кресле.    

– Что ж,  это ни для кого не секрет и вполне понятно, – сказала она, – ведь во мне тоже восточная  кровь…    

И Гриша  сладострастно заорал: "А, попались, попались!", а Зойка выбежала в  соседнюю комнату и с разбега упала спиной к отвалу дивана с раскосившимися  глазами.    

Действительно,  зимой Левицкий был скрытно влюблён в Дарию Тадиевну, а до неё испытывал  некоторые чувства и к Зойке. Ей было всего четырнадцать лет, но она уже была  очень развита телесно, сзади особенно, хотя ещё по-детски были нежны и круглы  её сизые голые колени под короткой шотландской юбочкой. Год тому назад её взяли  из гимназии, не учили и дома, – Данилевский нашёл в ней зачатки какой-то  мозговой болезни, – и она жила в беспечном безделье, никогда не скучая. Она так  была со всеми ласкова, что даже облизывалась. Она была крутолоба, у неё был  наивно-радостный, как будто всегда чему-то удивлённый взгляд маслянистых синих  глаз и всегда влажные губы. При всей полноте её тела, в нём было грациозное кокетство  движений. Красный бант, завязанный в её орехом переливающихся волосах, делал её  особенно соблазнительной. Она свободно садилась на колени к Левицкому – как бы  невинно, ребячески – и, верно, чувствовала, что втайне испытывает он, держа её  полноту, мягкость и тяжесть и отводя глаза от её голых колен под клетчатой  юбочкой. Иногда он не выдерживал, как бы шутя целовал её в щёку, и она закрывала  глаза, томно и насмешливо улыбалась. Она однажды шёпотом сказала ему под  страшным секретом то, что только она одна в мире знала про маму: мама влюблена  в молодого доктора Титова! Маме сорок лет, но ведь она стройна, как барышня, и  страшно моложава, и оба они, и мама и доктор, такие красивые и высокие ростом!  Потом Левицкий стал невнимателен к ней – стала появляться в доме Дария  Тадиевна. Зойка сделалась ещё как будто веселее, беспечнее, но не сводила глаз  ни с неё, ни с Левицкого, часто с криком кидалась целовать её, но так  ненавидела, что, когда та заболела тифом, каждый день ждала радостной вести из  больницы о её смерти. А потом она ждала её отъезда – и лета, когда Левицкий,  освободившись от занятий, начнёт ездить к ним на дачу по Казанской дороге, где  Данилевские жили летом уже третий год: она тайком вела некоторую охоту на него.    

И вот  лето пришло, и он стал приезжать каждую неделю на два, на три дня. Но тут  вскоре приехала гостить племянница папы из Харькова, Валерия Остроградская,  которой ни Зойка, ни Гришка никогда ещё не видали. Левицкого послали рано утром  в Москву встречать её на Курском вокзале, и со станции он приехал не на  велосипеде, а сидя с ней в тележке станционного извозчика, усталый, с  провалившимися глазами, радостно взволнованный. Видно было, что он ещё на  Курском вокзале влюбился в неё, и она обращалась с ним уже повелительно, когда  он вытаскивал из тележки её вещи. Впрочем, взбежав на крыльцо навстречу маме,  она тотчас забыла о нём и потом не замечала его весь день. Она показалась Зойке  непонятной, – разбирая вещи в своей комнате и сидя потом на балконе за  завтраком, она то очень много говорила, то неожиданно смолкала, думала что-то  своё.    

Но она  была настоящая малороссийская красавица! И Зойка приставала к ней с неугомонной  настойчивостью:    

– А вы  привезли с собой сафьянные сапожки и плахту? Вы наденете их? Вы позволите  называть вас Валечкой?    

Но и без  малороссийского наряда она была очень хороша: крепкая, ладная, с густыми тёмными  волосами, с бархатными бровями, почти сросшимися, с грозными глазами цвета  чёрной крови, с горячим тёмным румянцем на загорелом лице, с ярким блеском  зубов и полными вишнёвыми губами. Руки у неё были маленькие, но тоже крепкие,  ровно загорелые, точно слегка прокопчённые. А какие плечи! И как сквозили на  них под тонкой белой блузкой шёлковые розовые ленточки, державшие сорочку! Юбка  была довольна короткая, совсем простая, но удивительно сидела на ней. Зойка так  восхищалась, что даже не ревновала Левицкого, который перестал уезжать в Москву  и не отходил от Валерии, счастливый тем, что она приблизила его к себе, тоже  стала называть Жоржем и то и дело что-нибудь приказывала ему. Дальше дни пошли  совсем летние, жаркие, гости все чаще приезжали из Москвы, и Зойка заметила,  что Левицкий получил отставку, сидит все больше возле мамы, помогает ей чистить  малину, что Валерия влюбилась в доктора Титова, в которого тайно влюблена мама.  С Валерией вообще что-то сделалось – когда не было гостей, она перестала менять  нарядные блузки, как делала прежде, иногда с утра до вечера ходила в мамином  пеньюаре и вид имела брезгливый. Было страшно интересно: целовалась она с Левицким  до своей влюблённости в Титова или нет? Гришка клялся, что видел, как она с  Левицким шла раз перед обедом с купанья по еловой аллее, повязанная, как  чалмой, полотенцем, как Левицкий тащил, спотыкаясь, её мокрую простыню и что-то  часто, часто говорил и как она приостановилась, а он вдруг схватил её за плечо  и поцеловал в губы.    

– Я  прижался за елью, и они не видали меня, – горячо говорил Гришка, выкатывая  глаза, – а я все видел. Она была страшно красивая, только вся красная, было ещё  страшно жарко, и она, конечно, перекупалась, ведь она всегда по два часа сидит  в воде и плавает, я это тоже подсмотрел, она голая прямо наяда, а он говорил,  говорил, вот уж правда как турок…    

Гришка  клялся, но он любил выдумывать всякие глупости, и Зойка верила и не верила.    

По  субботам и воскресеньям поезда, приходившие на станцию из Москвы, даже утром были  переполнены народом, праздничными гостями дачников. Иногда шёл тот прелестный  дождь сквозь солнце, когда зелёные вагоны, обмытые им, блестели, как новенькие,  белые клубы дыма из паровоза казались особенно мягкими, а зелёные вершины  сосен, стройно и часто стоявших за поездом, круглились необыкновенно высоко в  ярком небе. Приезжие наперебой хватали на изрытом горячем песке за станцией  извозчичьи тележки и с дачной отрадой катили по песчаным дорогам в просеках  бора, под небесными лентами над ними. Наступило полное дачное счастье в бору,  который без конца покрывал окрест сухую, слегка волнистую местность. Дачники,  водившие московских гостей гулять, говорили, что тут недостаёт только медведей,  декламировали "и смолой и земляникой пахнет тёмный бор" и аукались,  наслаждались своим летним благополучием, праздностью и вольностью одежды –  косоворотками навыпуск с расшитыми подолами, длинными жгутами цветных поясов,  холщовыми картузами: иного московского знакомого, какого-нибудь профессора или  редактора журнала, бородатого, в очках, не сразу можно было и узнать в такой  косоворотке и в таком картузе.    

Среди  всего этого дачного счастья Левицкий был вдвойне несчастен, чувствуя себя с  утра до вечера жалким, обманутым, лишним. День и ночь он думал одно и то же:  зачем, зачем так скоро и безжалостно приблизила она его к себе, сделала не то  своим другом, не то рабом, потом любовником, который должен был  довольствоваться редким и всегда неожиданным счастьем только поцелуев, зачем  говорила ему то "ты", то "вы", и как у ней хватило  жестокости так просто, так легко вдруг перестать даже замечать его в первый же  день знакомства с Титовым? Он сгорал стыдом и от своего бессовестного торчания  в усадьбе. Завтра же надо исчезнуть, бежать в Москву, скрыться от всех с этим  позорным несчастьем обманутой дачной любви, столь явным даже для прислуги в  доме! Но при этой мысли так пронзало воспоминанье о бархатистости её вишнёвых  губ, что отнимались руки и ноги. Если он сидел на балконе один и она случайно  проходила мимо, она с неумеренной простотой говорила ему на ходу что-нибудь  особенно незначительное – "а где же это тётя? вы её не видали?" – и  он спешил ответить ей в тон, готовый зарыдать от боли. Раз, проходя, она  увидала у него на коленях Зойку, – какое ей было до этого дело? Но она вдруг  бешено сверкнула глазами, крикнула: "Не смей, гадкая девчонка, лазить по  коленям мужчин!" – и его охватил восторг: это ревность, ревность! А Зойка  улучала каждую минуту, когда можно было где-нибудь в пустой комнате на бегу  схватить его за шею и зашептать, блестя глазами и облизывая губы:  "Миленький, миленький, миленький!" Она так ловко поймала однажды его  губы своим влажным ртом, что он целый день не мог вспомнить её без  сладострастного содрогания – и ужаса: что же это такое со мной! как мне теперь  глядеть в глаза Николаю Григорьевичу и Клавдии Александровне!    

Двор  дачи, похожий на усадьбу, был большой. Справа от въезда стояла пустая старая конюшня  с сеновалом в надстройке, потом длинный флигель для прислуги, соединённый с  кухней, из-за которой глядели берёзы и липы, слева, на твёрдой, бугристой  земле, просторно росли старые сосны, на лужайках между ними поднимались  гигантские шаги и качели, дальше, уже у стены леса, была ровная крокетная  площадка. Дом, тоже большой, стоял как раз против въезда, за ним большое  пространство занимало смешение леса и сада с мрачно-величавой аллеей древних  елей, шедшей посреди этого смешения от заднего балкона к купальне на пруду. И  хозяева, одни или с гостями, сидели всегда на переднем балконе, вдававшемся в  дом и защищённом от солнца. В то воскресное жаркое утро на этом балконе сидели  только хозяйка и Левицкий. Утро, как всегда при гостях, казалось особенно  праздничным, а гостей приехало много, и горничные, блестя новыми платьями, то и  дело прибегали по двору из кухни в дом и из дома в кухню, где шла спешная работа  к завтраку. Приехало пятеро: темноликий, желчный писатель, всегда не в меру  серьёзный и строгий, но страстный любитель всяких игр, коротконогий и похожий  на Сократа профессор, в пятьдесят лет только что женившийся на своей  двадцатилетней ученице и приехавший вместе с ней, тоненькой блондинкой, очень  нарядная маленькая дама, прозванная Осой за свой рост и худобу, злость и  обидчивость, и Титов, которого Данилевский прозвал наглым джентльменом. Теперь  все гости, Валерия и сам Данилевский были под соснами возле леса, в их сквозной  тени, – Данилевский курил в кресле сигару, дети с писателем и женой профессора  носились на гигантских шагах, а профессор, Титов, Валерия и Оса бегали, стучали  молотками в крокетные шары, перекликались, спорили, ссорились. И Левицкий с  хозяйкой слушали их. Левицкий пошёл было туда – Валерия тотчас прогнала его:  "Тётя одна чистит вишни, извольте идти помогать ей!" Он неловко  улыбнулся, постоял, посмотрел, как она, с молотком в руках, нагибается к  крокетному шару, как висит её чесучовая юбка над тугими икрами в тонких чулках  палевого шелка, как полно и тяжело натягивают её груди прозрачную блузку, под  которой сквозит загорелое тело круглых плечей, кажущееся розоватым от розовых  перемычек сорочки, – и побрёл на балкон. Он был особенно жалок в это утро, и  хозяйка, как всегда, ровная, спокойная, ясная моложавым лицом и взглядом чистых  глаз, тоже слушая с тайной болью в сердце голоса под соснами, искоса посматривала  на него.    

– Теперь  руки и не отмоешь, – говорила она, окровавленными пальцами запуская золочёную  вилочку в вишню, – а вы, Жорж, всегда умеете как-то особенно испачкаться…  Милый, отчего вы все в кителе, ведь жарко, могли бы отлично ходить в одной рубашке  с поясом. И не брились десять дней…    

Он знал,  что впалые щёки его заросли красноватой щетиной, что он ужасно затаскал свой  единственный белый китель, что студенческие штаны его лоснятся и ботинки не  чищены, знал, как сутуло сидит он с своей узкой грудью и впалым животом, и  отвечал, краснея:    

–  Правда, правда, Клавдия Александровна, я не брит, как беглый каторжник, вообще  совсем опустился, бессовестно пользуясь вашей добротой, простите, Бога ради.  Нынче же приведу себя в порядок, тем более, что давным-давно пора мне в Москву,  я уж так загостился у вас, что всем глаза намозолил. Я твёрдо решил завтра же  ехать. Меня один товарищ зовёт к себе в Могилёв, – пишет, удивительно  живописный город…    

И  нагнулся ещё ниже над столом, услыхав с крокета повелительный крик Титова на  Валерию:    

– Нет,  нет, сударыня, это не по правилам! Не умеете ножку на шар ставить, бьёте по ней  молотком – ваша вина. А два раза крокировать не полагается…    

За  завтраком ему казалось, что все сидящие за столом вселились в него, – едят,  говорят, острят и хохочут в нём. После завтрака все пошли отдыхать в тени  еловой аллеи, густо усыпанной скользкими хвойными иголками, горничные потащили  туда ковры и подушки. Он прошёл по жаркому двору к пустой конюшне, поднялся по  стенной лестнице на её полутёмный чердак, где лежало старое сено, и повалился в  него, стараясь что-то решить, стал пристально смотреть, лёжа на животе, на  муху, которая сидела на сене перед самыми его глазами и сперва быстро сучила  крест-накрест передними ножками, точно умывалась, а потом как-то  противоестественно, с усилием стала задирать задние. Вдруг кто-то быстро вбежал  на чердак, распахнул и запахнул дверь, – и, обернувшись, он увидал в свете  слухового окна Зойку. Она прыгнула к нему, утонула в сене и, задыхаясь,  зашептала, тоже лёжа на животе и будто испуганно глядя ему в глаза:    

–  Жоржик, миленький, я что-то должна вам сказать – страшно для вас интересное,  замечательное!    

– Что  такое, Зоечка? – спросил он, приподнимаясь.    

– А вот  увидите! Только сначала поцелуйте меня за это – непременно!    

И забила  ногами по сену, обнажая полные ляжки.    

–  Зоечка, – начал он, не в силах от душевной измученности удержать в себе  болезненное умиление, – Зоечка, вы одна меня любите, и я вас тоже очень люблю…  Но не надо, не надо…    

Она пуще  забила ногами:    

– Надо,  надо, непременно!    

И упала  головой ему на грудь. Он увидал под красным бантом молодой блеск её ореховых  волос, услыхал их запах и прижался к ним лицом. Вдруг она тихо и пронзительно  вскрикнула "ай!" и схватила себя за юбку сзади.    

Он  вскочил:    

– Что  такое?    

Она,  упав головой в сено, зарыдала:    

– Меня  что-то страшно укусило там… Посмотрите, посмотрите скорее!    

И  откинула юбку на спину, сдёрнула с своего полного тела панталончики:    

– Что  там? Кровь?    

– Да  ровно ничего нет, Зоечка!    

– Как  нет? – крикнула она, опять зарыдав. Подуйте, подуйте, мне страшно больно!    

И он,  дунув, жадно поцеловал несколько раз в нежный холод широкой полноты её зада.  Она вскочила в сумасшедшем восторге, блестя глазами и слезами:    

–  Обманула, обманула, обманула! И вот вам за это страшный секрет: Титов дал ей  отставку! Полную отставку! Мы с Гришкой все слышали в гостиной: они идут по  балкону, мы сели на пол за креслами, а он ей и говорит, страшно оскорбительно:  "Сударыня, я не из тех, кого можно водить за нос. И притом я вас не люблю.  Полюблю, если заслужите, а пока никаких объяснений". Здорово? Так ей и  надо!    

И,  вскочив, кинулась в дверь и вниз по лестнице.    

Он  посмотрел ей вслед:    

– Я  негодяй, которого мало повесить! – сказал он громко, ещё чувствуя на своих  губах её тело.    

Вечером  в усадьбе было тихо, наступило успокоение, чувство семейственности, – гости в  шесть часов уехали… Тёплые сумерки, лекарственный запах цветущих лип за кухней.  Сладкий запах дыма и кушаний из кухни, где готовят ужин. И мирное счастье всего  этого – сумерек, запахов – и все ещё что-то обещающая мука её присутствия, её  существования возле него… разрывающая душу мука любви к ней – и её беспощадное  равнодушие, отсутствие… Где она? Он сошёл с переднего балкона, слушая мерный, с  промежутками, визг и скрип качелей под соснами, прошёл к ним – да, это она. Он  остановился, глядя, как она широко летает вверх и вниз, все туже натягивая  верёвки, силясь взлететь до последней высоты, и делает вид, что не замечает  его. С визгом колец жутко летит кверху, исчезает в ветвях и, как подстреленная,  стремительно несётся вниз, приседая и развевая подол. Вот бы поймать! Поймать и  задушить, изнасиловать!    

–  Валерия Андреевна! Осторожнее!    

Точно не  слыша, наддаёт ещё крепче…    

За  ужином на балконе, под горячей яркой лампой, смеялись над гостями, спорили о них.  Неестественно и зло смеялась и она, жадно ела творог со сметаной, опять без  единого взгляда в его сторону. Одна Зойка молчала и все косилась на него,  блестя глазами, знающими что-то вместе с ним одним.    

Все  разошлись и легли рано, в, доме не осталось ни одного огня. Всюду стало темно и  мертво. Незаметно ускользнув тотчас после ужина в свою комнату, дверь которой  выходила на передний балкон, он стал совать своё бельишко в свой заплечный  мешок, думая: выведу потихоньку велосипед, сяду – и на станцию. Возле станции  лягу где-нибудь на песок в лесу до первого утреннего поезда… Хотя нет, так  нельзя. Выйдет Бог знает что, – сбежал, как мальчишка, ночью, ни с кем не  простясь! Надо ждать до завтра – и уехать беспечно, как ни в чём не бывало:  "До свиданья, дорогой Николай Григорьевич, до свиданья, дорогая Клавдия  Александровна! Спасибо, спасибо за все! Да, да, в Могилёв, удивительно,  говорят, красивый город… Зоечка, будьте здоровы, милая, растите и веселитесь!  Гриша, дай пожать твою "честную" руку! Валерия Андреевна, всех благ,  не поминайте лихом…" Нет, не поминайте лихом ни к чему, глупо и бестактно,  будто какой-то намёк на что-то…    

Чувствуя,  что нет ни малейшей надежды заснуть, он тихо спустился с балкона, решив выйти  на дорогу к станции и промаять себя, прошагать версты три. Но во дворе  остановился: тёплый сумрак, сладкая тишина, млечная белизна неба от несметных  мелких звёзд… Он пошёл по двору, опять остановился, поднял голову: уходящая всё  глубже и глубже ввысь звёздность и там какая-то страшная чёрно-синяя темнота,  провалы куда-то… и спокойствие, молчание, непонятная, великая пустыня,  безжизненная и бесцельная красота мира… безмолвная, вечная религиозность ночи…  и он один, лицом к лицу со всем этим, в бездне между небом и землей… Он стал  внутренне, без слов молиться о какой-то небесной милости, о чьей-то жалости к  себе, с горькой радостью чувствуя своё соединение с небом и уже некоторое  отрешение от себя, от своего тела… Потом, стараясь удержать в себе эти чувства,  посмотрел на дом: звезды отражаются расплющенным блеском в чёрных стёклах окон –  ив стёклах её окна… Спит или лежит, в тупом оцепенении все одной и той же мысли  о Титове! Да, вот и её черёд…    

Он  обошёл большой, неопределённый в сумраке дом, пошёл к заднему балкону, к поляне  между ним и двумя страшными своей ночной высотой и чернотой рядами неподвижных  елей с острыми верхушками в звёздах. В темноте под елями рассыпаны неподвижные  зелёно-жёлтые огоньки светляков. И что-то смутно белеет на балконе…    

Он  приостановился, вглядываясь, и вдруг дрогнул от страха и неожиданности: с  балкона раздался негромкий и ровный, без выражения голос:    

– Что  это вы бродите по ночам?    

Он, в  изумлении, двинулся и тотчас различил: она лежит в качалке, в старинной серебристой  шали, которую все гостьи Данилевских накидывали на себя по вечерам, если  оставались ночевать. От растерянности он тоже спросил:    

– А вы  почему не спите?    

Она не  ответила, помолчала, поднялась и неслышно сошла к нему, поправляя сползавшую  шаль плечом:    

–  Пройдёмся…    

Он пошёл  за ней, сперва сзади, потом рядом, в темноту аллеи, будто что-то таившей в своей  мрачной неподвижности. Что это? Он опять с ней, наедине, вдвоём, в этой аллее,  в такой час? И опять эта шаль, всегда скользившая с её плеч и коловшая кончики  его пальцев своими шёлковыми ворсинками, когда он поправлял её на ней…  Пересиливая судорогу в горле, он выговорил:    

– За  что, зачем вы так страшно мучите меня?    

Она  закачала головой:    

– Не  знаю. Молчи.    

Он  осмелел, возвысил голос:    

– Да, за  что и зачем? Зачем было вам…    

Она  поймала его висящую руку и стиснула её:    

– Молчи…    

– Валя,  я ничего не понимаю…    

Она  отбросила его руку, взглянула влево, на ель в конце аллеи, широко черневшую треугольником  своей мантии:    

–  Помнишь это место? Тут я тебя в первый раз поцеловала. Поцелуй меня тут в  последний раз…    

И,  быстро пройдя под ветви ели, порывисто кинула на землю шаль.    

– Иди ко  мне!    

Тотчас  вслед за последней минутой она резко и гадливо оттолкнула его и осталась  лежать, как была, только опустила поднятые и раскинутые колени и уронила руки  вдоль тела. Он пластом лежал рядом с ней, прильнув щекой к хвойным иглам, на  которые текли его горячие слезы. В застывшей тишине ночи и лесов неподвижным  ломтём дыни краснела вдали, невысоко над смутным полем, поздняя луна.    

В своей  комнате он взглянул запухшими от слёз глазами на часы и испугался: два без двадцати  минут! Торопясь и стараясь не шуметь, он свёл велосипед с балкона, тихо и скоро  повёл его по двору. За воротами вскочил в седло и, круто согнувшись, бешено  заработал ногами, прыгая по песчаным ухабам просеки, среди бегущей на него с  двух сторон и сквозящей на предрассветном небе частой черноты стволов.  "Опоздаю!" И он работал все горячее, вытирая потный лоб сгибом руки:  курьерский из Москвы пролетел мимо станции – без остановки – в два пятнадцать, –  ему оставалось всего несколько минут. Вдруг, в полусвете зари, ещё похожем на  сумерки, глянул в конце просеки тёмный вокзал станции. Вот оно! Он решительно  вильнул по дороге влево, вдоль железнодорожного пути, вильнул вправо, на  переезд, под шлагбаум, потом опять влево, между рельсами, и понёсся, колотясь  по шпалам, под уклон, навстречу вырвавшемуся из-под него, грохочущему и  слепящему огнями паровозу.    

13  октября 1940    

 ТАНЯ    

     

Она  служила горничной у его родственницы, мелкой помещицы Казаковой, ей шёл семнадцатый  год, она была невелика ростом, что особенно было заметно, когда она, мягко  виляя юбкой и слегка подняв под кофточкой маленькие груди, ходила босая или,  зимой, в валенках, её простое личико было только миловидно, а серые  крестьянские глаза прекрасны только молодостью. В ту далёкую пору он тратил  себя особенно безрассудно, жизнь вёл скитальческую, имел много случайных  любовных встреч и связей – и как к случайной отнёсся и к связи с ней…    

     

Она  скоро примирилась с тем роковым, удивительным, что как-то вдруг случилось с ней  в осеннюю ночь, несколько дней плакала, но с каждым днём все больше убеждалась,  что случилось не горе, а счастье, что становится он ей все милее и дороже; в  минуты близости, которые вскоре стали повторяться всё чаще, уже называла его  Петрушей и говорила о той ночи как об их общем заветном прошлом.    

Он  сперва и верил и не верил:    

– Неужто  правда ты не притворялась тогда, что спишь?    

Но она  только раскрывала глаза:    

– Да  разве вы не чувствовали, что я сплю, разве не знаете, как ребята и девки спят?    

– Если  бы я знал, что ты правда спишь, я бы тебя ни за что не тронул.    

– Ну, а  я ничего, ничего не чуяла, почти до самой последней минуточки! Только как это  вам вздумалось прийти ко мне? Приехали и даже не взглянули на меня, только уж  вечером спросили: ты, верно, недавно нанялась, тебя, кажется, Таней зовут? и  потом сколько времени смотрели будто без всякого внимания. Значит,  притворялись?    

Он  отвечал, что, конечно, притворялся, но говорил неправду: всё вышло и для него  совсем неожиданно.    

Он  провёл начало осени в Крыму и по пути в Москву заехал к Казаковой, прожил  недели две в успокоительной простоте её усадьбы и скудных дней начала ноября и  собрался было уезжать. В тот день, на прощанье с деревней, он с утра до вечера  ездил верхом с ружьём за плечами и с гончей собакой по пустым полям и голым  перелескам, ничего не нашёл и вернулся в усадьбу усталый и голодный, съел за  ужином сковородку битков в сметане, выпил графинчик водки и несколько стаканов  чаю, пока Казакова, как всегда, говорила о своём покойном муже и о своих двух  сыновьях, служивших в Орле. Часов в десять дом, как всегда, был уже тёмен,  только горела свеча в кабинете за гостиной, где он жил, приезжая. Когда он  вошёл в кабинет, она со свечой в руке стояла на его постели на тахте на  коленях, водя горящей свечой по бревенчатой стене. Увидав его, она сунула свечу  на ночной столик и, соскочив, кинулась вон.    

– Что  такое? – сказал он, оторопев. – Постой, что ты тут делала?    

– Клопа  жгла, – ответила она быстрым шёпотом. – Стала оправлять вам постель, гляжу, а  на стене клоп…    

И со  смехом убежала.    

Он  посмотрел ей вслед и, не раздеваясь, сняв только сапоги, прилёг на стёганое  одеяло на тахте, надеясь ещё покурить и что-то подумать, – засыпать в десять  часов было непривычно, – и тотчас заснул. На минуту очнулся, беспокоясь сквозь  сон от дрожащего огня свечи, дунул на неё и опять заснул. Когда же опять открыл  глаза, за двумя окнами во двор и за боковым окном в сад, полным света, стояла  осенняя лунная ночь; пустая и одиноко прекрасная. Он нашёл в сумраке возле  тахты туфли и пошёл в соседнюю с кабинетом прихожую, чтобы выйти на заднее  крыльцо, – поставить ему на ночь, что нужно, забыли. Но дверь прихожей  оказалась заперта на засов снаружи, и он пошёл по таинственно освещённому со  двора дому на парадное крыльцо. Туда выходили через главную прихожую и большие  бревенчатые сенцы, этой прихожей, против высокого окна над старым рундуком,  была перегородка, а за ней комната без окон, где всегда жили горничные. Дверь в  перегородке была приотворена, за ней было темно. Он зажёг спичку и увидал её  спящую. Она навзничь лежала на деревянной кровати, в одной рубашке и в  бумазейной юбчонке, – под рубашкой круглились её маленькие груди, босые ноги  были заголены до колен, правая рука, откинутая к стене, и лицо на подушке  казались мёртвыми… Спичка погасла. Он постоял – и осторожно подошёл к кровати…    

     

Выходя  через тёмные сенцы на крыльцо, он лихорадочно думал:    

– Как  странно, как неожиданно! И неужто она правда спала?    

Он  постоял на крыльце, пошёл по двору… И ночь какая-то странная. Широкий, пустой,  светло освещённый высокой луной двор. Напротив сарая, крытые старой окаменевшей  соломой, – скотный двор, каретный сарай, конюшни. За их крышами, на северном  небосклоне, медленно расходятся таинственные ночные облака – снеговые мёртвые  горы. Над головой только лёгкие белые, и высокая луна алмазно слезится в них,  то и дело выходит на тёмно-синие прогалины, на звёздные глубины неба, и будто  ещё ярче озаряет крыши и двор. И все вокруг как-то странно в своём ночном  существовании, отрешённом от всего человеческого, бесцельно сияющее. И страною  ещё потому, что будто в первый раз видит он весь этот ночной, лунный осенний  мир…    

Он сел  возле каретного сарая на подножку тарантаса, закиданного засохшей грязью. Было  по-осеннему тепло, пахло осенним садом, ночь была торжественна, бесстрастна и  благостна и как-то удивительно соединялась с теми чувствами, что унёс он от  этого неожиданного соединения с полудетским женским существом…    

Она тихо  зарыдала, придя в себя и будто бы только в эту минуту поняв то, что случилось.  Но может быть, не будто бы, а действительно? Все тело её поддавалось ему, как  безжизненное. Он сперва шёпотом побудил её: "Послушай, не бойся…" Она  не слыхала или притворялась, что не слышит. Он осторожно поцеловал её в горячую  щеку – она никак не отозвалась на поцелуй, и он подумал, что она молча дала ему  согласие на всё, что за этим может последовать. Он разъединил её ноги, их  нежное, горячее тепло, – она только вздохнула во сне, слабо потянулась и закинула  руку за голову…    

– А если  притворства не было? – подумал он, вставая с подножки и взволнованно глядя на  ночь. Когда она зарыдала, сладко и горестно, он с чувством не только животной  благодарности за то неожиданное счастье, которое она бессознательно дала ему,  но и восторга, любви стал целовать её в шею, в грудь, все упоительно пахнущее  чем-то деревенским, девичьим. И она, рыдая, вдруг ответила ему женским  бессознательным порывом – крепко и тоже будто благодарно обняла и прижала к  себе его голову. Кто он, она ещё не понимала в полусне, но всё равно – это был  тот, с кем она, в некий срок, впервые должна была соединиться в самой тайной и  блаженно-смертной близости. Эта близость, обоюдная, совершилась и уже ничем в  мире расторгнута быть не может, и он навеки унёс её в себе, и вот эта  необыкновенная ночь принимает его в своё непостижимое светлое царство вместе с  нею, с этой близостью…    

Как он  мог, уезжая, вспоминать её только случайно, забывать её милый простосердечный  голосок, её то радостные, то грустные, но всегда любящие, преданные глаза, как  он мог любить других и некоторым из них придавать гораздо больше значения, чем  ей!    

     

На  другой день она служила, не поднимая глаз. Казакова спросила:    

– Что  это ты такая, Таня?    

Она  покорно ответила:    

– Мало  ли у меня горя, барыня…    

Казакова  сказала ему, когда она вышла:    

– Да,  конечно: сирота, без матери, отец нищий, беспутный мужик…    

Перед  вечером, когда она ставила на крыльце самовар, он, проходя, сказал ей:    

– Ты не  думай, я тебя давно полюбил. Брось плакать, убиваться, этим ничему не поможешь…    

Она тихо  ответила, смаргивая слезы и суя в самовар пылающие щепки:    

– Кабы  правда полюбили, все бы легче было…    

Потом  она стала иногда взглядывать на него, как бы несмело спрашивать взглядом: правда?    

Раз  вечером, когда она вошла оправлять ему постель, он подошёл к ней и обнял её за  плечо. Она с испугом взглянула на него и, вся покраснев, прошептала:    

–  Отойдите за-ради Господа. Того гляди старуха зайдёт…    

– Какая  старуха?    

– Да  старая горничная, будто не знаете!    

– Я к  тебе нынче ночью приду…    

Её точно  обожгло, – первое время старуха приводила её в ужас:    

– Ох,  что вы, что вы! Я с ума от страха сойду!    

– Ну, не  надо, не бойся, не приду, – сказал он поспешно.    

Она  служила теперь уже по-прежнему, скоро и заботливо, опять стала вихрем носиться  через двор в кухню, как носилась прежде, и порой, улучив удобную минуту, тайком  бросала на него взгляды уже смущённо-радостные. И вот однажды утром, чем свет,  когда он ещё спал, её отправили в город за покупками. За обедом Казакова  сказала:    

– Что  делать, старосту с работником я отослала на мельницу, некого послать за Таней  на станцию. Может, ты бы съездил?    

Он, сдержав  радость, ответил с притворной небрежностью:    

– Что ж,  охотно проедусь.    

Старая  горничная, подававшая на стол, нахмурилась:    

– За что  ж вы, сударыня, хотите девку навек осрамить? Что ж после этого начнут говорить  про неё по всему селу?    

– Ну,  поезжай сама, – сказала Казакова. – Что ж ей, пешком, что ли, со станции идти?    

Около  четырёх он выехал, в шарабане, на старой высокой чёрной кобыле и, боясь  опоздать к поезду, погнал её за селом шибко, подскакивая по маслянистой,  колчеватой, подмёрзшей и потом отсыревшей дороге, – последние дни были влажные,  туманные, а в тот день туман был особенно густ: ещё когда он ехал по селу,  казалось, что наступает ночь, и в избах уже видны были дымно-красные огни,  какие-то дикие за сизостью тумана. Дальше, в поле, стало совсем почти темно и  от тумана уже непроглядно. Навстречу тянуло холодным ветром и мокрой мглой. Но  ветер не разгонял тумана, напротив, нагонял все гуще его холодный, тёмно-сизый  дым, душил им, его пахучей сыростью, и казалось, что за его непроглядностью нет  ничего – конец мира и всего живого. Картуз, чуйка, ресницы, усы, всё было в  мельчайшем мокром бисере. Чёрная кобыла размашисто неслась вперёд, шарабан,  подскакивая по скользким колчам, бил ему в грудь. Он приловчился и закурил –  сладкий, душистый, тёплый, человеческий дым папиросы смешался с первобытным запахом  тумана, поздней осени, мокрого голого поля. И все темнело, всё мрачнело вокруг,  вверху и внизу, – почти не стало видно смутно темнеющей длинной шеи лошади, её  насторожённых ушей. И всё усиливалось чувство близости к лошади – единственному  живому существу в этой пустыне, в мёртвой враждебности всего того, что справа и  слева, впереди и сзади, всего того неведомого, что так зловеще скрыто в этой  все гуще и чернее бегущей на него дымной тьме…    

Когда он  въехал в деревню при станции, его охватила отрада жилья, жалких огней в убогих  окошечках, их ласкового уюта, а на станции все вокзальное показалось совсем  иным миром, живым, бодрым, городским. И не успел он привязать лошадь, как,  гремя, засверкал к вокзалу светлыми окнами поезд, обдав серным запахом  каменного угля. Он побежал в вокзал с таким чувством, точно ждал молодую жену,  и тотчас увидел, как вошла она, по-городскому одетая, из противоположных дверей  вслед за вокзальным сторожем, тащившим два кулька покупок: вокзал был грязен,  вонял керосином ламп, тускло освещавших его, а она вся сияла возбуждёнными глазами,  юностью взволнованного необычным путешествием лица, и сторож что-то говорил ей  на "вы". И она вдруг встретилась с ним взглядом и даже остановилась  от растерянности: что такое, почему он тут?    

– Таня, –  поспешно сказал он, – здравствуй, я за тобой, некого было послать…    

Был ли  когда-нибудь в жизни у неё столь счастливый вечер! Он сам приехал за мной, а я  из города, к наряжена и так хороша, как он и представить себе не мог, видя меня  всегда только в старой юбчонке, в ситцевой бедной кофточке, у меня лицо, как у  модистки, под этим шёлковым белым платочком, я в новом гарусном коричневом  платье под суконной жакеткой, на мне белые бумажные чулки и новые полсапожки с  медными подкопками! Вся внутренне дрожа, она заговорила с ним таким тоном,  каким говорят в гостях, и, приподняв подол, пошла за ним дамскими шажками,  снисходительно дивясь: "Ох, Господи, как тут склизко, как натоптали  мужики!" Вся замирая от радостного страха, высоко подняла она платье над  белой коленкоровой юбкой, чтобы сесть на юбку, а не на платье, вошла в шарабан  и села рядом с ним, будто равная ему, и неловко подобралась от кульков в ногах.    

Он молча  тронул лошадь и погнал её в ледяную тьму ночи и тумана, мимо кое-где низко  мелькавших огоньков в избах, по ухабам этой мучительной деревенской ноябрьской  дороги, и она не смела слова проронить, ужасаясь его молчанию: уж не  рассердился ли он на что-нибудь? Он это понимал и нарочно молчал. И вдруг,  выехав за деревню и погрузившись уже в подлый мрак, перевёл лошадь на шаг, взял  вожжи в левую руку и сжал правой её плечи в осыпанной холодным мокрым бисером  жакетке, бормоча и смеясь:    

– Таня,  Танечка…    

И она  вся рванулась к нему, прижалась к его щеке шёлковым платком, нежным пылающим  лицом, полными горячих слез ресницами. Он нашёл её мокрые от радостных слез  губы и, остановив лошадь, долго не мог оторваться от них. Потом, как слепой, не  видя ни зги в тумане и мраке, вышел из шарабана, бросил чуйку на землю и  потянул её к себе за рукав. Все сразу поняв, она тотчас соскочила к нему и, с  быстрой заботливостью подняв весь свой заветный наряд, новое платье и юбку,  ощупью легла на чуйку, навеки отдавая ему не только все своё тело, теперь уже  полную собственность его, но и всю свою душу.    

     

Он опять  отложил свой отъезд.    

Она  знала, что это ради неё, она видела, как он ласков с ней, говорит уже как с  близкой, своим тайным другом в доме, и перестала бояться, трепетать, когда он  подходил к ней, как трепетала первое время. Он стал спокойнее и проще в  любовные минуты – она быстро приладилась к нему. Она вся изменилась с той  быстротой, на какую способна молодость, сделалась ровна, беззаботно-счастлива,  уже легко называла его Петрушей и порой даже притворялась, будто он докучает ей  своими поцелуями: "Ах, Господи, проходу мне от вас нету! Чуть завидит меня  одну – сейчас ко мне!" – и это доставляло ей особенную радость: значит, он  любит меня, значит, он совсем мой, если я могу говорить с ним так! И ещё было  счастье: высказывать ему свою ревность, своё право на него:    

– Слава  Богу, нету никаких работ на гумне, а то, были бы девки, я бы вам показала, как  ходить к ним! – говорила она.    

И  прибавляла, вдруг смутившись, с трогательной попыткой улыбки:    

– Ай вам  мало меня одной?    

Зима  наступила рано. После туманов завернул морозный северный ветер, сковал маслянистые  колчи дорог, окаменил землю, сжёг последнюю траву в саду и на дворе. Пошли белесо-свинцовые  тучи, совсем обнажившийся сад шумел беспокойно, торопливо, точно убегал куда-то,  ночью белая луна так и ныряла в клубах туч. Усадьба и деревня казались  безнадёжно бедны и грубы. Потом стал порошить снег, убеляя мёрзлую грязь точно  сахарной пудрой, и усадьба и видные из неё поля стали сизо-белы и просторны. На  деревне кончали последнюю работу – ссыпали в погреба на зиму картошки,  перебирая их, отбрасывая гнилые. Как-то он пошёл пройтись по деревне, надев  поддёвку на лисьем меху и надвинув меховую шапку. Северный ветер трепал ему  усы, жёг щеки. Надо всем висело угрюмое небо, сизо-белое покатое поле за речкой  казалось очень близким. В деревне лежали на земле возле порогов веретья с  ворохами картошек. На веретьях сидели, работая, бабы и девки, закутанные в  пеньковые шали, в рваных куртках, в разбитых валенках, с посиневшими лицами и  руками, – он с ужасом думал: а под подолами у них совсем голые ноги!    

Когда он  пришёл домой, она стояла в прихожей, обтирая тряпкой кипящий самовар, чтобы  нести его на стол, и тотчас сказала вполголоса:    

– Это  вы, верно, на деревню ходили, там девки картошки перебирают… Что ж, гуляйте, гуляйте,  высматривайте себе какую получше!    

И,  сдерживая слёзы, выскочила в сенцы. К вечеру густо, густо повалил снег, и,  пробегая мимо него по залу, она взглянула на него с неудержимым детским  весельем и, дразня, шепнула:    

– Что,  много теперь нагуляетесь? Да то ли ещё будет – собаки по всему двору катаются –  понесёт такая кура, что и носу из дому не высунете!    

"Господи,  – подумал он, – как же я соберусь с духом сказать ей, что вот-вот уеду!"    

И ему  страстно захотелось быть как можно скорее в Москве. Мороз, метель, на площади,  против Иверской, парные голубки с бормочущими бубенчиками, на Тверской высокий  электрический свет фонарей в снежных вихрях… В Большом Московском блещут  люстры, разливается струнная музыка, и вот он, кинув меховое оснеженное пальто  на руки швейцарам, вытирая платком мокрые от снега усы, привычно, бодро входит  по красному ковру в нагретую людную залу, в говор, в запах кушаний и папирос, в  суету лакеев и все покрывающие, то распутно-томные, то залихватски-бурные  струнные волны…    

Весь  ужин он не мог поднять глаз на её беззаботную беготню, на её успокоившееся  лицо.    

Поздно  вечером он надел валенки, старую енотовую шубу покойного Казакова, надвинул  шапку и через заднее крыльцо вышел на вьюгу – дохнуть воздухом, посмотреть на  неё. Но под навес крыльца уже нанесло целый сугроб, он споткнулся в нём и  набрал целые рукава снега, дальше был сущий ад, белое несущееся бешенство. Он с  трудом, утопая, обошёл дом, добрался до переднего крыльца и, топая,  отряхиваясь, вбежал в тёмные сенцы, гудевшие от бури, потом в тёплую прихожую,  где на рундуке горела свеча. Она выскочила из-за перегородки босая, в той же бумазейной  юбчонке, всплеснула руками:    

–  Господи! Да откуда ж это вы!    

Он  сбросил на рундук шубу и шапку, осыпав его снегом, и в сумасшедшем восторге нежности  схватил её на руки. Она в таком же восторге вырвалась, схватила веник и стала  обивать его белые от снега валенки и тащить их с ног: – Господи, и там полно  снегу! Вы насмерть простудитесь!    

Ночью,  сквозь сон, он иногда слышал: однообразно шумит с однообразным напором на дом,  потом бурно налетает, сыплет стрекочущим снегом в ставни, потрясая их, – и  падает, отдаляется, шумит усыпительно… Ночь кажется бесконечной и сладкой –  тепло постели, тепло старого дома, одинокого в белой тьме несущегося снежного  моря…    

Утром  показалось, что это ночной ветер со стуком распахивает ставни, бьёт ими в стены  – открыл глаза – нет, уже светло, и отовсюду глядит в залепленные снегом окна  белая, белая белизна, нанесённая до самых подоконников, а на потолке лежит её  белый отсвет. Все ещё шумит, несёт, но тише и уже по-дневному. С изголовья  тахты видны напротив два окна с двойными почерневшими от времени рамами в  мелкую клетку, третье, влево от изголовья, белее и светлее всего. На потолке  этот белый отсвет, а в углу дрожит, гудит и постукивает втягиваемая разгорающимся  огнём заслонка печки – как хорошо, он спал, ничего не слыхал, а Таня, Танечка,  верная, любимая, растворила ставни, потом тихо вошла в валенках, вся холодная,  в снегу на плечах и на голове, закутанной пеньковым платком, и, став на колени,  затопила. И не успел он подумать, как она вошла, неся поднос с чаем, уже без  платка. С чуть заметной улыбкой взглянула, ставя поднос на столик у изголовья,  в его по-утреннему ясные, со сна точно удивлённые глаза:    

– Что ж  вы так заспались?    

– А  который час?    

Посмотрела  на часы на столике и не сразу ответила – до сих пор не сразу разбирает, который  час:    

–  Десять… Без десяти минут девять…    

Взглянув  на дверь, он потянул её к себе за юбку. Она отклонилась, отстраняя его руку:    

– Никак  нельзя, все проснулись…    

– Ну, на  одну минуту!    

–  Старуха зайдёт…    

– Никто  не зайдёт – на одну минуту!    

– Ах,  наказанье мне с вами!    

Быстро  вынув одну за другой ноги в шерстяных чулках из валенок, легла, озираясь на  дверь… Ах, этот крестьянский запах её головы, дыхания, яблочный холодок щеки!  Он сердито зашептал:    

– Опять  ты целуешься со сжатыми губами! Когда я тебя отучу!    

– Я не  барышня… Погодите, я пониже ляжу… Ну, скорее, боюсь до смерти.    

И они  уставились друг другу в глаза – пристально и бессмысленно, выжидательно.    

–  Петруша…    

– Молчи.  Зачем ты говоришь всегда в это время!    

– Да  когда ж мне и поговорить с вами, как не в это время! Я не буду больше губы сжимать…  Поклянитесь, что у вас никого нету в Москве…    

– Не  тискай меня так за шею.    

– Никто  в жизни не будет так любить вас. Вот вы в меня влюбились, а я будто и сама в  себя влюбилась, не нарадуюсь на себя… А если вы меня бросите…    

Выскочив  с горячим лицом под навес заднего крыльца на вьюгу, она, стоя, присела на  мгновенье, потом кинулась навстречу белым вихрям на переднее крыльцо, утопая  выше голых колен.    

В  прихожей пахло самоваром. Старая горничная, сидя на рундуке под высоким окном в  снегу, схлёбывала с блюдечка и, не отрываясь от него, покосилась:    

– Куда  это тебя носило? Вся в снегу вывалялась.    

– Петру  Николаичу чай подавала.    

– Что ж  ты ему в людскую, что ль, подавала? – Знаем мы твой чай!    

– Ну,  знаете, и на здоровье. Барыня встали?    

–  Хватилась! Пораньше тебя.    

– И  все-то вы сердитесь!    

И,  счастливо вздохнув, она пошла за перегородку, за своей чашкой, и чуть слышно  запела там:    

     

Уж как выйду я в сад,    

Во зелёный сад,    

Во зелёный сад гулять,    

Свово милова встречать…    

     

Днём,  сидя в кабинете за книгой, слушая всё тот же то слабеющий, то угрожающе растущий  шум вокруг дома, все больше тонувшего в снегах среди со всех сторон несущейся молочной  белизны, он думал: как стихнет, так уеду.    

Вечером  он улучил минуту сказать ей, чтобы она пришла к нему ночью попозднее, когда дом  крепче всего спит, – на всю ночь, до утра. Она покачала головой, подумала и  сказала: хорошо. Это было очень страшно, но тем слаще.    

То же  чувствовал и он. И волновала ещё жалость к ней: и не знает, что это их  последняя ночь!    

Ночью он  то засыпал, то в тревоге просыпался: решится ли прийти? Тьма дома, шум вокруг  этой тьмы, трясутся ставни, в печке то и дело завывает… Вдруг он в страхе  очнулся: не услыхал, – услыхать её в той преступной осторожности, с которой она  пробиралась в густой темноте по дому, нельзя было, – не услыхал, а  почувствовал, что она, невидимая, уже стоит у тахты. Он протянул руки. Она  молча нырнула под одеяло к нему. Он слышал, как стучит её сердце, чувствовал её  озябшие босые ноги и шептал самые горячие слова, какие только мог найти и  выговорить.    

Они  долго лежали так, грудь с грудью, целуясь с такой крепостью, что больно было  зубам. Она помнила, что он не велел ей сжимать рот, и, стараясь угодить ему,  раскрывала его, как галчонок.    

– Ты,  небось, совсем не спала?    

Она  ответила радостным шёпотом:    

– Ни  минуточки. Все ждала…    

Нашарив  на столике спички, он зажёг свечу. Она в страхе ахнула:    

–  Петруша, что ж это вы сделали? А ну-ка старуха проснётся, увидит свет…    

– Чёрт с  ней, – сказал он, глядя на её раскрасневшееся личико. – Чёрт с ней, я хочу  видеть тебя…    

Взяв её,  он не спускал с неё глаз. Она прошептала:    

– Я  боюсь, – что это вы на меня так смотрите?    

– Да то,  что лучше тебя на свете нет. Эта головка с этой маленькой косой вокруг неё, как  у молоденькой Венеры…    

Глаза её  засияли смехом, счастьем:    

– Какая  это Винера?    

– Да уж  такая… И эта рубашонка…    

– А вы  купите мне миткалёвую… Верно, вы правда меня очень любите?    

– Нисколько  не люблю. И опять ты пахнешь не то перепелом, не то сухой коноплёй…    

– Отчего  ж вам это нравится? Вот вы говорили, что я всегда говорю в это время… а теперь…  сами говорите…    

Она  начала все крепче прижимать его к себе, хотела ещё что-то сказать и уже не могла…    

Потом он  потушил свечу и долго лежал молча, курил и думал: а всё-таки надо сказать,  ужасно, но надо! И чуть слышно начал:    

–  Танечка…    

– Что? –  так же таинственно спросила она.    

– Ведь  мне надо уезжать…    

Она даже  поднялась:    

– Когда?    

–  Всё-таки скоро… очень скоро… У меня есть неотложные дела…    

Она  упала на подушку:    

–  Господи!    

Его  какие-то дела где-то там, в какой-то Москве, внушали ей нечто вроде  благоговения. Но как же всё-таки расстаться с ним ради этих дел? И она  замолчала, быстро и беспомощно ища в уме выхода из этого неразрешимого ужаса.  Выхода не было. Хотелось крикнуть: "Возьмите меня с собой!" Но она не  смела – разве это возможно?    

– Не  могу же я век тут жить…    

Она  слушала и соглашалась: да, да…    

– Не  могу же я взять тебя с собой… Она вдруг отчаянно выговорила:    

–  Почему?    

Он  быстро подумал: "Да, почему, почему?" И поспешно ответил:    

– У меня  нет дома, Таня, я всю жизнь езжу с места на место… В Москве живу в номерах… И  ни на ком никогда не женюсь…    

–  Отчего?    

–  Оттого, что уж такой я родился.    

– И ни  на ком никогда не женитесь?    

– Ни на  ком, никогда! И даю тебе честное слово, мне, ей-Богу, необходимо, очень важные  и неотложные дела. К Рождеству непременно приеду!    

Она  припала головой к нему, полежала, капая на его руки тёплыми слезами, и  прошептала:    

– Ну, я  пойду… Скоро светать начнёт… И, поднявшись, стала в темноте крестить его:    

–  Сохрани вас Царица Небесная, сохрани Матерь Божия!    

Прибежав  к себе за перегородку, она села на постель и, прижав к груди руки, слизывая с  губ слезы, стала шептать под гул метели в сенцах:    

–  Господи батюшка! Царица Небесная! Дай, Господи, чтоб не утихало хоть ещё дня  два!    

     

Через  два дня он уехал, – ещё проносились по двору утихающие вихри, но он не мог больше  длить тайное мучение её и своё и не сдался на уговоры Казаковой подождать хоть  до завтра.    

И дом и  вся усадьба опустели, умерли. И представить себе Москву и его в ней, его жизнь  там, его какие-то дела, не было никакой возможности.    

     

На  Рождество он не приехал. Что это были за дни! В какой муке неразрешающегося ожидания,  в каком жалком притворстве перед самой собой, будто и нет никакого ожидания,  шло время с утра до вечера! И все Святки она ходила в самом лучшем своём наряде  – в том платье и в тех полсапожках, в которых он встретил её тогда осенью, на  вокзале, в тот незабвенный вечер.    

На Крещенье  она почему-то жадно верила, что вот-вот покажутся из-под горы мужицкие санки,  которые он наймёт на станции, не прислав письма, чтобы за ним выслали лошадей,  весь день не вставала с рундука в прихожей, глядя во двор до боли в глазах. Дом  был пуст, – Казакова уехала в гости к соседям, старуха обедала в людской,  сидела там и после обеда, наслаждаясь злословием перед кухаркой. А она даже и  обедать не ходила, сказала, что живот болит…    

Но вот  стало вечереть. Она взглянула ещё раз на пустой двор в блестящем насте и поднялась,  твёрдо сказав себе: конец, никого мне больше не нужно, ничего не желаю я ждать!  – и пошла, наряжённая, гуляющим шагом по залу, по гостиной, в свете зимней,  жёлтой зари из окон, громко и беззаботно запела – с облегчением конченой жизни:    

     

Уж как выйду я в сад,    

Во зелёный сад,    

Во зелёный сад гулять,    

Свово милова встречать!    

     

И как  раз на словах о милом вошла в кабинет, увидала его пустую тахту, пустое кресло  возле письменного стола, где когда-то сидел он с книгой в руках, и упала в  кресло, головой на стол, рыдая и крича: "Царица Небесная, пошли мне  смерть!"    

     

Он  приехал в феврале – когда она уже совсем похоронила в себе всякую надежду  увидать его хоть ещё один раз в жизни.    

И как  будто возвратилось все прежнее.    

Он был  поражён, увидя её, – так похудела и поблекла она вся, так несмелы и грустны  были её глаза. Поразилась и она в первую минуту: и он показался ей как будто  другим, постаревшим, чужим и даже неприятным – усы у него стали как будто  больше, голос грубей, его смех и разговор, пока он раздевался в прихожей, были  не в меру громки и неестественны, ей неловко было взглянуть ему в глаза… Но оба  постарались скрыть всё это друг от друга, и вскоре всё пошло как будто  по-прежнему.    

Потом  опять стало подходить страшное время – время его нового отъезда. Он поклялся ей  на образ, что приедет к Святой и уже на целое лето. Она поверила; но подумала:  "А летом что будет? Опять то же, что теперь?" Этого теперь ей было  уже мало – нужно было или совсем, совсем прежнее, а не повторение, или  нераздельная жизнь с ним, без разлук, без новых мучений, без стыда напрасных  ожиданий. Но она старалась гнать от себя эту мысль, старалась представить себе  все то летнее счастье, когда столько будет им свободы везде… – ночью и днём, в  саду, в поле, на гумне, и он будет долго, долго возле неё…    

     

Накануне  его нового отъезда ночь была уже предвесенняя, светлая и ветреная. За домом  волновался сад, и все долетал оттуда разносимый ветром злой и беспомощный,  отрывистый лай собак над ямой в ёлках: там сидела лисица, которую поймал в капкан  и принёс на барский двор лесник Казаковой.    

Он лежал  на тахте на спине с закрытыми глазами. Она рядом с ним на боку, подложив ладонь  под грустную головку. Оба молчали. Наконец она прошептала:    

–  Петруша, вы спите?    

Он  открыл глаза, посмотрел в лёгкий сумрак комнаты, слева озарённый золотистым  светом из бокового окна:    

– Нет. А  что?    

– А ведь  вы меня больше не любите, даром погубили, – спокойно сказала она.    

– Почему  же даром? Не говори глупостей.    

– Грех  вам будет. Куда ж я теперь денусь?    

– А  зачем тебе куда-нибудь деваться?    

– Вот вы  опять, опять уедете в эту свою Москву, а что ж я одна тут буду делать!    

– Да всё  то же, что и прежде делала. А потом – ведь я тебе твёрдо сказал: на Святой на целое  лето приеду.    

– Да,  может, и приедете… Только прежде вы мне не говорили таких слов: "А зачем  тебе куда-нибудь деваться?" Вы меня правда любили, говорили, что милей  меня не видали. Да и такая я разве была?    

Да, не  такая, подумал он. Ужасно изменилась.    

– Прошло  моё времечко, – сказала она. – Вскочу, бывало, к вам – и боюсь до смерти и радуюсь:  ну, слава Богу, старуха заснула. А теперь и её не боюсь…    

Он пожал  плечами:    

– Я тебя  не понимаю. Дай-ка мне папиросы со столика…    

Она  подала. Он закурил:    

– Не  понимаю, что с тобой. Ты просто нездорова…    

– Вот  оттого-то, верно, и не мила я вам стала. А чем же я больна?    

– Ты  меня не понимаешь. Я говорю, что ты душевно нездорова. Потому что подумай, пожалуйста,  что такое случилось, откуда ты взяла, что я тебя больше не люблю? И что ж все  одно и то же твердить: бывало, бывало…    

Она не  ответила. Светило окно, шумел сад, долетал отрывистый лай, злой, безнадёжный,  плачущий… Она тихонько слезла с тахты и, прижав рукав к глазам, подёргивая  головой, мягко пошла в своих шерстяных чулках к дверям в гостиную. Он негромко  и строго окликнул её:    

– Таня.    

Она  обернулась, ответила чуть слышно:    

– Чего  вам?    

– Поди  ко мне.    

– Зачем?    

–  Говорю, поди.    

Она  покорно подошла, склонив голову, чтобы он не видал, что все лицо у неё в  слезах.    

– Ну,  что вам?    

– Сядь и  не плачь. Поцелуй меня, – ну? Он сел, она села рядом и обняла его, тихо рыдая.  "Боже мой, что же мне делать! – с отчаянием подумал он. – Опять эти тёплые  детские слёзы на детском горячем лице… Она даже и не подозревает всей силы моей  любви к ней! А что я могу? Увезти её с собой? Куда? На какую жизнь? И что из  этого выйдет? Связать, погубить себя навеки?" И стал быстро шептать,  чувствуя, как и его слезы щекочут ему нос и губы:    

–  Танечка, радость моя, не плачь, послушай: я приеду весной на всё лето, и вот  правда пойдём мы с тобой "во зелёный сад" – я слышал эту твою песенку  и вовеки не забуду её, – поедем на шарабане в лес – помнишь, как мы ехали на  шарабане со станции?    

– Никто  меня с тобой не пустит! – горько прошептала она, мотая на его груди головой, в  первый раз говоря ему "ты". – И никуда ты со мной не поедешь…    

Но он  уже слышал в её голосе робкую радость, надежду.    

– Поеду,  поеду, Танечка! И не смей мне больше говорить "вы". И плакать не  смей…    

Он взял  её под ноги в шерстяных чулках и пересадил её, лёгонькую, к себе на колени:    

– Ну  скажи: "Петруша, я тебя очень люблю!"    

Она тупо  повторила, икнув от слёз:    

– Я тебя  очень люблю…    

Это было  в феврале страшного семнадцатого года. Он был тогда в деревне в последний раз в  жизни.    

22  октября 1940    

 В ПАРИЖЕ    

     

Когда он  был в шляпе, – шёл по улице или стоял в вагоне метро, – и не видно было, что  его коротко стриженные красноватые волосы остро серебрятся, по свежести его  худого, бритого лица, по прямой выправке худой, высокой фигуры в длинном  непромокаемом пальто, ему можно было дать не больше сорока лет. Только светлые  глаза его смотрели с сухой грустью и говорил и держался он как человек, много  испытавший в жизни. Одно время он арендовал ферму в Провансе, наслышался едких  провансальских шуток и в Париже любил иногда вставлять их с усмешкой в свою  всегда сжатую речь. Многие знали, что ещё в Константинополе его бросила жена и  что живёт он с тех пор с постоянной раной в душе. Он никогда и никому не  открывал тайны этой раны, но иногда невольно намекал на неё, – неприятно шутил,  если разговор касался женщин:    

–  Rien n'est plus difficile que de reconnaitre un bon melon et une femme de bien[3].    

Однажды,  в сырой парижский вечер поздней осенью, он зашёл пообедать в небольшую русскую  столовую в одном из тёмных переулков возле улицы Пасси. При столовой было нечто  вроде гастрономического магазина – он бессознательно остановился перед его  широким окном, за которым были видны на подоконнике розовые бутылки конусом с  рябиновкой и жёлтые кубастые с зубровкой, блюдо с засохшими жареными пирожками,  блюдо с посеревшими рублеными котлетами, коробка халвы, коробка шпротов, дальше  стойка, уставленная закусками, за стойкой хозяйка с неприязненным русским  лицом. В магазине было светло, и его потянуло на этот свет из тёмного переулка  с холодной и точно сальной мостовой. Он вошёл, поклонился хозяйке и прошёл в  ещё пустую, слабо освещённую комнату, прилегавшую к магазину, где белели накрытые  бумагой столики. Там он не спеша повесил свою серую шляпу и длинное пальто на  рога стоячей вешалки, сел за столик в самом дальнем углу и, рассеянно потирая  руки с рыжими волосатыми кистями, стал читать бесконечное перечисление закусок  и кушаний, частью напечатанное, частью написанное расплывшимися лиловыми  чернилами на просаленном листе. Вдруг его угол осветился, и он увидал  безучастно-вежливо подходящую женщину лет тридцати, с чёрными волосами на  прямой пробор и чёрными глазами, в белом переднике с прошивками и в чёрном платье.    

–  Bonsoir, monsieur[4],  – сказала она приятным голосом.    

Она  показалась ему так хороша, что он смутился и неловко ответил:    

–  Bonsoir… Но вы ведь русская?    

– Русская.  Извините, образовалась привычка говорить с гостями по-французски.    

– Да  разве у вас много бывает французов?    

–  Довольно много, и все спрашивают непременно зубровку, блины, даже борщ. Вы  что-нибудь уже выбрали?    

– Нет,  тут столько всего… Вы уж сами посоветуйте что-нибудь.    

Она  стала перечислять заученным тоном:    

– Нынче  у нас щи флотские, битки по-казацки… можно иметь отбивную телячью котлетку или,  если желаете, шашлык по-карски…    

–  Прекрасно. Будьте добры дать щи и битки.    

Она  подняла висевший у неё на поясе блокнот и записала на нём кусочком карандаша. Руки  у неё были очень белые и благородной формы, платье поношенное, но, видно, из  хорошего дома.    

–  Водочки желаете?    

–  Охотно. Сырость на дворе ужасная.    

–  Закусить что прикажете? Есть чудная дунайская сельдь, красная икра недавней  получки, коркуновские огурчики малосольные…    

Он опять  взглянул на неё: очень красив белый передник с прошивками на чёрном платье,  красиво выдаются под ним груди сильной молодой женщины… полные губы не  накрашены, но свежи, на голове просто свёрнутая чёрная коса, но кожа на белой  руке холёная, ногти блестящие и чуть розовые, – виден маникюр…    

– Что я  прикажу закусить? – сказал он, улыбаясь. – Если позволите, только селёдку с горячим  картофелем.    

– А вино  какое прикажете?    

–  Красное. Обыкновенное, – какое у вас всегда дают к столу.    

Она  отметила на блокноте и переставила с соседнего стола на его стол графин с  водой. Он закачал головой:    

– Нет,  мерси, ни воды, ни вина с водой никогда не пью. L'eau gate le vin comme la  charette le chemin et la femme – I'ame[5].    

–  Хорошего же вы мнения о нас! – безразлично ответила она и пошла за водкой и  селёдкой. Он посмотрел ей вслед – на то, как ровно она держалась, как  колебалось на ходу её чёрное платье… Да, вежливость и безразличие, все повадки  и движения скромной и достойной служащей. Но дорогие хорошие туфли. Откуда?  Есть, вероятно, пожилой, состоятельный "ami"…[6] Он давно не был так  оживлён, как в этот вечер, благодаря ей, и последняя мысль возбудила в нём  некоторое раздражение. Да, из году в год, изо дня в день, втайне ждёшь только  одного, – счастливой любовной встречи, живёшь, в сущности, только надеждой на  эту встречу – и всё напрасно…    

На  другой день он опять пришёл и сел за свой столик. Она была сперва занята,  принимала заказ двух французов и вслух повторяла, отмечая на блокноте:    

–  Cavair rouge, salade russe… Deux chachlyks..[7]    

Потом  вышла, вернулась и пошла к нему с лёгкой улыбкой, уже как к знакомому:    

– Добрый  вечер. Приятно, что вам у нас понравилось.    

Он  весело приподнялся:    

–  Доброго здоровья. Очень понравилось. Как вас величать прикажете?    

– Ольга  Александровна. А вас, позвольте узнать?    

–  Николай Платоныч.    

Они  пожали друг другу руки, и она подняла блокнот:    

– Нынче  у нас чудный рассольник. Повар у нас замечательный, на яхте у великого князя  Александра Михайловича служил.    

–  Прекрасно, рассольник так рассольник… А вы давно тут работаете?    

– Третий  месяц.    

– А  раньше где?    

– Раньше  была продавщицей в Printemps.    

– Верно,  из-за сокращений лишились места?    

– Да, по  доброй воле не ушла бы.    

Он с  удовольствием подумал, что, значит, дело не в "ami", – и спросил:    

– Вы  замужняя?    

– Да.    

– А муж  ваш что делает?    

–  Работает в Югославии. Бывший участник белого движения. Вы, вероятно, тоже?    

– Да,  участвовал и в великой и в гражданской войне.    

– Это  сразу видно. И, вероятно, генерал, – сказала она, улыбаясь.    

–  Бывший. Теперь пишу истории этих войн по заказам разных иностранных  издательств… Как же это вы одна?    

– Так  вот и одна…    

На  третий вечер он спросил:    

– Вы  любите синема?    

Она  ответила, ставя на стол мисочку с борщом:    

– Иногда  бывает интересно.    

– Вот  теперь идёт в синема "Etoile" какой-то, говорят, замечательный фильм.  Хотите пойдём посмотрим? У вас есть, конечно, выходные дни?    

– Мерси.  Я свободна по понедельникам.    

– Ну вот  и пойдём в понедельник. Нынче что? Суббота? Значит послезавтра. Идёт?    

– Идёт.  Завтра вы, очевидно, не придёте?    

– Нет,  еду за город, к знакомым. А почему вы спрашиваете?    

– Не  знаю… Это странно, но я уж как-то привыкла к вам.    

Он  благодарно взглянул на неё и покраснел:    

– И я к  вам. Знаете, на свете так мало счастливых встреч…    

И  поспешил переменить разговор:    

– Итак,  послезавтра. Где же нам встретиться? Вы где живёте?    

– Возле  метро Motte-Picquet.    

–  Видите, как удобно, – прямой путь до Etoile. Я буду ждать вас там при выходе из  метро ровно в восемь с половиной.    

– Мерси.    

Он шутливо  поклонился:    

– C'est  moi qui vous remercie[8].  Уложите детей, – улыбаясь, сказал он, чтобы узнать, нет ли у неё ребёнка, – и  приезжайте.    

– Слава  Богу, этого добра у меня нет, – ответила она и плавно понесла от него тарелки.    

Он был и  растроган и хмурился, идя домой. "Я уже привыкла к вам…" Да, может  быть, это и есть долгожданная счастливая встреча. Только поздно, поздно. Le bon Dieu envoie  toujours des culottes a ceux qui n'ont pas de derriere…[9]    

Вечером  в понедельник шёл дождь, мглистое небо над Парижем мутно краснело. Надеясь  поужинать с ней на Монпарнассе, он не обедал, зашёл в кафе на Chauss~e de la  Muette, съел сандвич с ветчиной, выпил кружку пива и, закурив, сел в такси. У  входа в метро Etoile остановил шофёра и вышел под дождь на тротуар – толстый, с  багровыми щеками шофёр доверчиво стал ждать его. Из метро несло банным ветром,  густо и черно поднимался по лестницам народ, раскрывая на ходу зонтики,  газетчик резко выкрикивал возле него низким утиным кряканьем названия вечерних  выпусков. Внезапно в подымавшейся толпе показалась она. Он радостно двинулся к  ней навстречу:    

– Ольга  Александровна…    

Нарядно  и модно одетая, она свободно, не так, как в столовой, подняла на него чёрно-подведённые  глаза, дамским движением подала руку, на которой висел зонтик, подхватив другой  подол длинного вечернего платья, – он обрадовался ещё больше: "Вечернее  платье, – значит, тоже думала, что после синема поедем куда-нибудь", – и  отвернул край её перчатки, поцеловал кисть белой руки.    

–  Бедный, вы долго ждали?    

– Нет, я  только что приехал. Идём скорей в такси…    

И с  давно не испытанным волнением он вошёл за ней в полутёмную пахнущую сырым  сукном карету. На повороте карету сильно качнуло, внутренность её на мгновение  осветил фонарь, – он невольно поддержал её за талию, почувствовал запах пудры  от её щеки, увидал её крупные колени под вечерним черным платьем, блеск чёрного  глаза и полные в красной помаде губы: совсем другая женщина сидела теперь возле  него.    

В тёмном  зале, глядя на сияющую белизну экрана, по которой косо летали и падали в облаках  гулко жужжащие распластанные аэропланы, они тихо переговаривались:    

– Вы  одна или с какой-нибудь подругой живёте?    

– Одна.  В сущности, ужасно. Отельчик чистый, тёплый, но, знаете, из тех, куда можно зайти  на ночь или на часы с девицей… Шестой этаж, лифта, конечно, нет, на четвёртом  этаже красный коврик на лестнице кончается… Ночью, в дождь страшная тоска.  Раскроешь окно – ни души нигде, совсем мёртвый город, Бог знает где-то внизу  один фонарь под дождём… А вы, конечно, холостой и тоже в отеле живёте?    

– У меня  небольшая квартирка в Пасси. Живу тоже один. Давний парижанин. Одно время жил в  Провансе, снял ферму, хотел удалиться от всех и ото всего, жить трудами рук  своих – и не вынес этих трудов. Взял в помощники одного казачка, оказался  пьяница, мрачный, страшный во хмелю человек, завёл кур, кроликов – дохнут, мул  однажды чуть не загрыз меня, – очень злое и умное животное… И, главное, полное  одиночество. Жена меня ещё в Константинополе бросила.    

– Вы  шутите?    

–  Ничуть. История очень обыкновенная. Qui se marie par amour a bonne nuits et mauvais  jours[10]. А у меня даже и того и другого  было очень мало. Бросила на второй год замужества.    

– Где же  она теперь?    

– Не  знаю…    

Она  долго молчала. По экрану дурацки бегал на раскинутых ступнях в нелепо огромных  разбитых башмаках и в котелке набок какой-то подражатель Чаплина.    

– Да,  вам, верно, очень одиноко, – сказала она.    

– Да. Но  что ж, надо терпеть. Patience  – medecine des pauvres[11].    

–  Очень грустная medecine.    

– Да,  невесёлая. До того, – сказал он, усмехаясь, – что я иногда даже в  "Иллюстрированную Россию" заглядывал, – там, знаете, есть такой  отдел, где печатается нечто вроде брачных и любовных объявлений: "Русская  девушка из Латвии скучает и желала бы переписываться с чутким русским  парижанином, прося при этом прислать фотографическую карточку… Серьёзная дама шатенка,  не модерн, но симпатичная, вдова с девятилетним сыном, ищет переписки с  серьёзной целью с трезвым господином не моложе сорока лет, материально  обеспеченным шофёрской или какой-либо другой работой, любящим семейный уют.  Интеллигентность не обязательна…" Вполне её понимаю – не обязательна.    

– Но  разве у вас нет друзей, знакомых?    

– Друзей  нет. А знакомства плохая утеха.    

– Кто же  ваше хозяйство ведёт?    

–  Хозяйство у меня скромное. Кофе варю себе сам, завтрак готовлю тоже сам. К  вечеру приходит femme de menage[12].    

–  Бедный! – сказала она, сжав его руку.    

И они  долго сидели так, рука с рукой, соединённые сумраком, близостью мест, делая  вид, что смотрят на экран, к которому дымной синевато-меловой полосой шёл над  их головами свет из кабинки на задней стене. Подражатель Чаплина, у которого от  ужаса отделился от головы проломленный котелок, бешено летел на телеграфный  столб в обломках допотопного автомобиля с дымящейся самоварной трубой.  Громкоговоритель музыкально ревел на все голоса, снизу, из провала дымного от  папирос зала, – они сидели на балконе, – гремел вместе с рукоплесканиями  отчаянно-радостный хохот. Он наклонился к ней:    

– Знаете  что? Поедемте куда-нибудь на Монпарнас, например, тут ужасно скучно и дышать  нечем…    

Она  кивнула головой и стала надевать перчатки.    

Снова  сев в полутёмную карету и глядя на искристые от дождя стекла, то и дело загоравшиеся  разноцветными алмазами от фонарных огней и переливавшихся в чёрной вышине то кровью,  то ртутью реклам, он опять отвернул край её перчатки и продолжительно поцеловал  руку. Она посмотрела на него тоже странно искрящимися глазами с  угольно-крупными ресницами и любовно-грустно потянулась к нему лицом, полными,  с сладким помадным вкусом губами.    

В кафе  "Coupole" начали с устриц и анжу, потом заказали куропаток и красного  бордо. За кофе с жёлтым шартрезом оба слегка охмелели. Много курили, пепельница  была полна её окровавленными окурками. Он среди разговора смотрел на её  разгоревшееся лицо и думал, что она вполне красавица.    

– Но скажите  правду, – говорила она, щепотками снимая с кончика языка крошки табаку, – ведь  были же у вас встречи за эти годы?    

– Были.  Но вы догадываетесь, какого рода. Ночные отели… А у вас?    

Она  помолчала:    

– Была  одна очень тяжёлая история… Нет, я не хочу говорить об этом. Мальчишка, сутенёр  в сущности… Но как вы разошлись с женой?    

–  Постыдно. Тоже был мальчишка, красавец гречонок, чрезвычайно богатый. И в  месяц, два не осталось и следа от чистой, трогательной девочки, которая просто  молилась на белую армию, на всех на нас. Стала ужинать с ним в самом дорогом  кабаке в Пера, получать от него гигантские корзины цветов… "Не понимаю,  неужели ты можешь ревновать меня к нему? Ты весь день занят, мне с ним весело,  он для меня просто милый мальчик и больше ничего…" Милый мальчик! А самой  двадцать лет. Нелегко было забыть её, – прежнюю, екатеринодарскую…    

Когда  подали счёт, она внимательно просмотрела его и не велела давать больше десяти  процентов на прислугу. После этого им обоим показалось ещё страннее расстаться  через полчаса.    

–  Поедемте ко мне, – сказал он печально. – Посидим, поговорим ещё…    

– Да,  да, – ответила она, вставая, беря его под руку и прижимая её к себе.    

Ночной  шофёр, русский, привёз их в одинокий переулок, к подъезду высокого дома, возле  которого в металлическом свете газового фонаря, сыпался дождь на жестяной чан с  отбросами. Вошли в осветившийся вестибюль, потом в тесный лифт и медленно  потянулись вверх, обнявшись и тихо целуясь. Он успел попасть ключом в замок  своей двери, пока не погасло электричество, и ввёл её в прихожую, потом в  маленькую столовую, где в люстре скучно зажглась только одна лампочка. Лица у  них были уже усталые. Он предложил ещё выпить вина.    

– Нет,  дорогой мой, – сказала она, – я больше не могу.    

Он стал  просить:    

– Выпьем  только по бокалу белого, у меня стоит за окном отличное пуи.    

– Пейте,  милый, а я пойду разденусь и помоюсь. И спать, спать. Мы не дети, вы, я думаю,  отлично знали, что раз я согласилась ехать к вам… И вообще, зачем нам  расставаться?    

Он от  волнения не мог ответить, молча провёл её в спальню, осветил её и ванную  комнату, дверь в которую была из спальни открыта. Тут лампочки горели ярко,  всюду шло тепло от топок, меж тем как по крыше бегло и мерно стучал дождь. Она  тотчас стала снимать через голову длинное платье.    

Он  вышел, выпил подряд два бокала ледяного, горького вина и не мог удержать себя,  опять пошёл в спальню. В спальне, в большом зеркале на стене напротив, ярко  отражалась освещённая ванная комната. Она стояла спиной к нему, вся голая,  белая, крепкая, наклонившись над умывальником, моя шею и груди.    

– Нельзя  сюда! – сказала она и, накинув купальный халат, не закрыв налитые груди, белый  сильный живот и белые тугие бедра, подошла и как жена обняла его. И как жену  обнял и он её, все её прохладное тело, целуя ещё влажную грудь, пахнущую  туалетным мылом, глаза и губы, с которых она уже вытерла краску…    

Через  день, оставив службу, она переехала к нему.