1 2 3 4 
Так или  иначе, деревянное кресло из цирюльни впоследствии попало в музей.    

Пребывая  в Пезена, труппа время от времени навещала соседние селенья, а весною 1656 года  отправилась в город Нарбонну, где веселый трубадур д'Ассуси, наконец, покинул  ее. Потом опять комедианты были в Лионе, своей постоянной резиденции, а из  Лиона перебрались в город Безье, чтобы увеселять собравшиеся в нем очередные  Штаты.    

В Безье  Мольер дал премьеру новой своей пьесы, названной им «Терзания любви». Это была  написанная под очевидным влиянием испанских и итальянских авторов пятиактная  вещь, более совершенная, чем комедия «Шалый», но местами содержащая тяжелые стихи  и с очень путаным и малоестественным финалом. Но так как плохие места тонули в  массе остроумных и тонких сцен, комедианты рассчитывали на большой успех, и они  не ошиблись в этом.    

Директор  театра начал с того, что, прибыв в Безье, первым долгом разослал бесплатные  билеты на премьеру всем депутатам Штатов, но от них получил страшнейший афронт:  скупые депутаты вернули билеты обратно директору. Причина была понятна.  Депутаты знали, что через некоторое время от труппы последует просьба о  денежной субсидии, и решили это прекратить. Директор почувствовал, что ему не  придется более, пожалуй, расписываться в получении нескольких тысяч ливров из  кассы Штатов, и, послав мысленно, по своему обыкновению, проклятие депутатам,  дал спектакль для простой публики. И публика покрыла аплодисментами «Терзания  любви», в которых Мольер играл роль Альбера-отца.    

Покинув  негостеприимный Безье, Мольер посетил опять Лион, где с блеском играл  «Терзания», а затем – Ним, Оранж и Авиньон.    

В  Авиньоне в 1657 году произошли две встречи. Директор встретил своего старого  друга – клермонца Шапеля. Бывшие слушатели философа Гассенди нежно обнялись.  Они вспоминали эпикурейца и толковали насчет ужасной его кончины: проклятые  врачи уморили Гассенди своими кровопусканиями.    

Вторая  встреча сыграла громаднейшую роль в дальнейшей жизни Мольера. В Авиньоне  задержался, возвращаясь из Италии, знаменитый художник Пьер Миньяр. Познакомившись,  Миньяр и Мольер быстро сошлись, понравились друг другу чрезвычайно, и блестящий  портретист писал Мольера в нескольких видах.    

Так как  лето 1657 года было необыкновенно жаркое, то труппа на некоторое время уходила  к северу, в Дижон, а на зиму вернулась в Лион. И вот в Лионе опять встретились  два старых клермонца – принц Конти и Мольер, не видевшие друг друга в течение  довольно большого времени.    

Директор  труппы радостно адресовался к принцу, но встреча не состоялась. Принц не только  не пожелал видеть директора и своих комедиантов, но даже отдал приказ о снятии  труппой присвоенного ей имени Конти. Ах, в комедиантской жизни не одни только  розы и лавры! Оплеванный директор труппы ждал разъяснений, и они не замедлили  явиться. Оказывается, что за два последних года все перевернулось в душе его  высочества. Бывший фрондер, а затем страстный любитель театра ныне оказался  окруженным духовенством и погруженным в изучение религиозно-нравственных  вопросов.    

Один из  епископов, обладавший великолепным даром слова, обратил серьезное внимание на  театральные увлечения принца и успел разъяснить ему, что человек, какое бы высокое  положение в мире он ни занимал, все же более всего должен думать о спасении  своей души. И если уже думать об этом, то прежде всего нужно бежать от  комедиантских представлений, как от огня, дабы не попасть впоследствии в огонь  вечный. Пышные всходы получил епископ из тех семян, которые он посеял в душе  Конти. Конти усвоил епископские поучения и объявил своим приближенным, что  отныне он боится даже видеть комедиантов.    

– Непостоянны  сильные мира сего, – говорил Мольер Мадлене, – и дал бы я совет всем  комедиантам. Если ты попал в милость, сразу хватай все, что тебе полагается. Не  теряй времени, куй железо, пока горячо. И уходи сам, не дожидайся, пока тебя  выгонят в шею!.. Вообще, Мадлена, нам надо подумать о более важных вещах. Я  чувствую, что нам пора покинуть Лангедок. Нам надо…    

И опять,  как давно-давно в Париже, после разгрома Блестящего Театра, стали шептаться  бывшие любовники.    

 ГЛАВА 10

  БЕРЕГИТЕСЬ, БУРГОНЦЫ, – МОЛЬЕР ИДЕТ!    

     

Вообще  зима 1657 года была временем общего возбуждения в труппе, каких-то перешептываний  между актерами, непрерывных таинственных совещаний между Мольером и Мадленой, являвшейся  финансовым гением труппы. В этот период времени Мадлена не раз вела какие-то  переговоры с разными деловыми людьми, связанными с Парижем, но в чем было дело,  этого в труппе еще не знали.    

В начале  следующего, 1658 года труппа пошла в Гренобль, где играла во время карнавала,  потом в последний раз побывала в Лионе, и вдруг Мольер повел ее, пересекая всю  Францию и нигде не останавливаясь, в город Руан. Он прошел со своим караваном  невдалеке от Парижа, но даже не повернул в его сторону головы. И он пришел в  Руан, в котором пятнадцать лет назад появился с неопытными Детьми Семьи, чтобы  играть на руанской ярмарке.    

Теперь  было совсем иное. Пришел тридцатишестилетний опытнейший актер, первого ранга  комик, в сопровождении прекрасных актеров. В труппе среди женщин были настоящие  звезды: Мадлена Бежар, Дебри и Тереза Дюпарк. Бедная труппа, с трудом  победившая в Нанте несчастных кукол венецианца, теперь шла по Франции, разя  губительным мечом всякую из встретившихся ей бродячих трупп. В тылу у них на  юге остались поверженные Миталла и Кормье, а на севере подходившего к Руану  Мольера уже с трепетом дожидался директор игравшей в Руане труппы – Филибер  Гассо сьёр Дюкруази.    

Слух о  Мольере ворвался в Руан, как огонь. Мольер вошел в Руан, занял зал Двух Мавров  и начал свои представления. Прежде всего здесь состоялась встреча Мольера с лучшим  из всех драматургов Франции Пьером Корнелем, пьесы которого уже давно играл Мольер.  И Корнель сказал, что труппа Мольера – блестящая труппа! Не хочется даже и  прибавлять, что Корнель влюбился в Терезу Дюпарк.    

Затем  труппа Филибера Дюкруази погибла, подобно труппе Миталлы. Приятнейший человек,  сьёр Дюкруази, первоклассный и разнохарактерный актер, поступил очень правильно:  он явился к Мольеру, и тот немедленно пригласил Дюкруази к себе в труппу.    

Играя в  Мавританском зале и время от времени давая представления в пользу Божьего дома  в Руане, Мольер окончательно покорил город, но, кроме того, не говоря никому  ничего в труппе, за исключением, конечно, Мадлены, он в течение лета раза три  тайно побывал в Париже.    

Вернувшись  в последний раз из столицы, Мольер наконец открыл труппе свой план. Оказалось,  что он проник, опираясь на некоторые лестные рекомендации, в придворные круги и  добился того, что был представлен его высочеству Филиппу Орлеанскому, Единственному  брату ныне царствующего короля Людовика XIV.    

Актеры  слушали директора в полном молчании.    

Тогда  Мольер сказал еще больше. Он сказал, что Единственный брат короля, наслышавшись  о его труппе, хочет взять ее под свое покровительство – и очень возможно, что  даст ей свое имя.    

Тут  сердце у актеров упало, руки их задрожали, у них вспыхнули глаза, и слово – Париж  – загремело в Мавританском зале.    

Когда  утих актерский вопль, Мольер отдал приказание грузить поклажу, сниматься с  места и идти в Париж.    

Был  осенний закат 1658 года, когда театральные фургоны подошли к столице. Октябрьские  листья падали в роще. И вот вдали показались островерхие крыши домов, вытянутые  вверх соборы. Так близко, что, казалось, можно было их осязать руками,  зачернели предместья.    

Мольер  остановил караваи и вышел из повозки, чтобы размять ноги. Он отошел от каравана  и стал всматриваться в город, который двенадцать лет тому назад его,  разоренного и посрамленного, выгнал вон. Клочья воспоминаний пронеслись у него  в мозгу. На миг ему стало страшно, и его потянуло назад, на теплую Рону, ему  послышался плеск ронской волны за кормой и звон струн императора шутников. Ему  показалось, что он стар. Он, похолодев, подумал, что у него в повозке нет  ничего, кроме фарсов и двух его первых комедий. Он подумал о том, что в  Бургонском Отеле играют сильнейшие королевские актеры, что в Париже великий  Скарамуччиа, его бывший учитель, что в Париже блистательный балет!    

И его  потянуло в Лион, на старую зимнюю квартиру… А летом бы – к Средиземному морю…  Его напугал вдруг призрак сырой и гнусной тюрьмы, едва не поглотившей его двенадцать  лет назад, и он сказал, шевеля губами, в одиночестве:    

– Повернуть  назад? Да, поверну назад…    

Он круто  повернулся, пошел к голове каравана, увидел головы актеров и актрис, высунувшиеся  из всех повозок, и сказал передовым:    

– Ну,  вперед!    

 ГЛАВА 11

  БРУ-ГА-ГА!!!    

     

В  громадном зале Гвардии, он же зал Кариатид, в Старом дворце Лувра, в двадцатых  числах октября 1658 года происходила необычная суета. Визжали пилы, нестерпимо  барабанили молотками театральные рабочие. В зале Гвардии ставили сцену, а потом  стали ее монтировать. Забегал, вытирая пот, машинист, и засуетились  режиссерские помощники.    

Среди  них бегал, волнуясь, то покрикивая, то упрашивая кого-то, некрасивый, гримасничающий  человек, вымазавший в суете краской рукав кафтана. От волнения руки у человека  стали неприятно холодными, и, кроме того, он начал заикаться, а последнее  обстоятельство всегда вызывало в нем ужас. Изредка без всякой нужды он шипел на  актеров, которые, по его мнению, без толку путались под ногами и мешали  работать.    

Однако  все, как и полагается, пришло в порядок, и 24-го утром на сцене стоял выгороженный  «Никомед» Пьера Корнеля.    

Нужно  сказать, что с того момента, как директор вошел в Париж, он вел себя мудро, как  настоящий лукавый комедиант. Он явился в столицу с шляпой на отлете и с подобострастной  улыбкой на пухлых губах. Кто помогал ему? Несведущие люди думали, что это  сделал принц Конти. Но мы-то с вами знаем, что богобоязненный Конти был здесь  решительно ни при чем. Нет, нет! Помог Мольеру на трудном придворном пути тот  самый Пьер Миньяр, который своими тяжелыми глазами так хорошо разглядел Мольера  в Авиньоне. У Миньяра были громадные связи. Благодаря Миньяру главным образом  Мольер нашел ход к всесильному кардиналу Мазарэну, а для того, чтобы устроить  свои дела, более ничего и не требовалось.    

Теперь  оставалось только умненько держать себя в разговоре с принцем Филиппом  Орлеанским – Единственным братом короля.    

И вот  необъятный раззолоченный зал. Мольер стоит, согнув шею, левою рукою вежливо  касаясь рукояти шпаги на широчайшей перевязи, и говорит:    

– Да,  много воды утекло с тех пор, ваше королевское высочество, как в Белом кресте  погиб мой Блестящий Театр. Наивное название, не правда ли? Ах, уверяю вас, ваше  высочество, что в этом театре не было и тени чего-нибудь блестящего! Впрочем,  вашему высочеству было тогда всего шесть лет. Ваше высочество были ребенком. Не  узнать, конечно, теперь ваше высочество!    

Филипп  Французский, он же герцог Орлеанский, он же Monsieur, Единственный брат короля,  восемнадцатилетний мальчик, стоит, опираясь на тяжелый стол, и вежливо слушает  антрепренера. Собеседники изучают друг друга глазами.    

На лице  у антрепренера лисья улыбка, а все лицо – в наигранных медовых складках, но  глаза у него настороженные и внимательные.    

У  Филиппа Французского лицо юноши, но уже тронутое затаенной страстью. Мальчик  смотрит на директора, чуть приоткрыв рот. Этот загадочный человек принадлежит к  тому странному миру, который носит название «актерский мир». Этот в данное  время великолепно одетый человек, говорят, ездил на волах и ночевал на скотном  дворе. Кроме того, все приближенные уверяют, что от него можно ждать изумительных  развлечений.    

Филипп  Французский проверяет свое ощущение. Оно двойное: казалось бы, что больше всего  ему должны были понравиться улыбка и складки на лице, но ни в коем случае не  глаза комедианта. Пожалуй, у него очень мрачные глаза. И Филипп хочет настроить  себя так, чтобы нравились складки на лице, но почему-то притягивают все-таки  глаза. Когда директор театра раскрыл рот, чтобы говорить, Филипп решил, что у  него неприятный голос и притом он как-то странно переводит дух, когда говорит,  что не принято при дворе. Но после первых фраз гостя голос его почему-то начинает  нравиться Филиппу.    

– Ваше  королевское высочество разрешит мне представить…    

Тяжкие  двери кто-то раскрывает, а приезжий отступает, как полагается, то есть не поворачиваясь  спиной к собеседнику. Пожалуй, он видал кое-какие виды!    

– Господа,  войдите! – говорит приезжий, к удивлению Филиппа, совершенно другим  голосом, строгим и как будто грубым, а потом – опять прежним голосом: –  Позвольте мне представить вам… – опять отрывистым голосом, как говорят  люди, которые ездят на волах: – Мадемуазель Мадлена Бежар… Мадемуазель Дюпарк…  Мадемуазель Дебри…    

Филипп  при виде женщин, подражая брату, тотчас же механически снимает шляпу с перьями  и слушает. Он видит каких-то женщин и понимает только, что женщины эти бледны и  очень мало его интересуют. Затем он видит мужчин и надевает шляпу. И перед ним  пыхтит какой-то круглый, как шар, курносый, а улыбается, как солнце. Это  господин Дюпарк, от которого тоже очень многого можно ожидать. Еще подходит и  кланяется какой-то хромой, молодой, с улыбкой на губах, но бледен от испуга. И  многие еще. Действительно, у приезжего целая труппа.    

Потом  они все исчезают, и Филипп Орлеанский говорит о том, что он очень рад, что он  очень любит театр, что он очень много слышал… Ему приятно, он принимает труппу  под свое покровительство… Более того, он убежден, что король не откажется  посмотреть, как актеры господина де Мольера… Он правильно выговаривает фамилию?    

– Совершенно  правильно, ваше королевское высочество!    

– Да,  он убежден, что его величество не откажется посмотреть, как играют актеры господина  Мольера свои пьесы.    

При этих  словах приезжий бледнеет и говорит:    

– О,  ваше высочество слишком добры, но я постараюсь оправдать доверие…    

Третьим  голосом, каким-то необыкновенно строгим и внушительным, приезжий спрашивает и  надеется, что его величество в добром здоровье, так же как и королева-мать.    

И вот  результатом этого разговора было то, что на сцене в Гвардейском зале выгородили  «Никомеда».    

Человек  тревожно смотрит на декорации, и опять ему становится страшно и вспоминается  Рона и мускатное вино… Там, собственно говоря, свобода и нет такой удручающей ответственности,  но поздно, поздно куда бы то ни было бежать!    

     

Уж не  пожар ли это в Старом Лувре? Нет, это тысячи свечей горят в люстрах Гвардейского  зала, и в свете их оживают неподвижные кариатиды.    

Господин  де Мольер в костюме Никомеда, окоченев, смотрел в отверстие в занавесе и видел,  как наполнялся зал. Господину де Мольеру казалось, что он слепнет. На всех  руках дробились огни в алмазах, эти же огни сверкали на рукоятках шпаг… В  глазах стоял лес перьев, кружев, глаза кололи девизы на ментиках, на всех  кавалерах лоснились дивные ленты из лавки Пердрижона, на дамских головах  колыхались сложные прически.    

В зале  сидел весь двор и гвардия.    

А  впереди всех, в кресле, рядом с Филиппом Французским, сидел молодой двадцатилетний  человек, при виде которого у директора труппы совершенно замерло сердце. Этот  человек – один среди всех – сидел, не сняв своей шляпы. В тумане дыханий Мольер  успел рассмотреть, что у молодого человека – надменное лицо с немигающими  глазами и капризно выпяченной нижней губой.    

Но в  отдалении мелькали лица, которые пугали Мольера не меньше, чем высокомерное и  холодное лицо молодого человека в шляпе с перьями. Он рассмотрел в тумане зала  знакомые лица королевских бургонских актеров. «Я ожидал этого! – подумал  тоскливо директор. – Вот они, все налицо». Он узнал госпожу Дезейе,  известную своим безобразным лицом и тем, что в исполнении трагических ролей она  не имела себе равных во Франции. А за лицом Дезейе поплыли лица господ  Монфлёри, Бошато, Раймона, Пуассона, Отроша и Вилье… Это они, они, бургонцы,  королевские актеры.    

Дали  первый сигнал к началу, и директор отпрянул от занавеса. Дали другой сигнал,  зал стих, упал занавес, и со сцены зазвучали слова королевы Лаодики: «Господин,  признаюсь вам, что мне сладостно видеть…»    

Чем  дальше шел «Никомед», тем большее недоумение разливалось по залу. Вначале  кто-то позволил себе кашлянуть, затем кашлянул другой, потом третий –  театральным людям известно, что это очень скверный знак. Потом стали  перешептываться, посылать друг другу удивленные взоры. В чем дело? Две недели,  взбудоражив весь город и двор, по Парижу летала фамилия – Мольер!.. Мольер  здесь, Мольер там… Вы слышали? Какой-то провинциал?.. Говорят, изумителен! К  тому же он как будто сам сочиняет? Его величество двадцать четвертого смотрит в  Гвардейском зале. Вы приглашены? Мольер, Мольер, всюду Мольер… В чем дело,  господа? В Бургонском Отеле Корнеля играют гораздо лучше!.. Скука стала  выступать на придворных лицах. Точно, хороша вот эта… Дюпарк. Что же касается  самого Мольера… Нет, он не плох, по он как-то странно читает стихи, как будто  бы прозу. Странная манера, воля ваша!    

Но не  скука, а злая радость читалась в глазах у одного из зрителей – жирного, оплывшего  человека. Это был Захария Монфлёри, один из первых актеров Бургонского Отеля.  Возле него потихоньку веселились и шептались Отрош и Вилье.    

И  кончился «Никомед», и в зале прошумел жидкий аплодисмент.    

Юноша  Орлеанский был убит. Он не мог поднять глаз и сидел, погрузившись в кресло и  втянув голову в плечи.    

И вот в  этот-то момент господин де Мольер, вследствие своей все той же несчастной  страсти играть трагедии едва не поставивший на карту вопрос о своем пребывании  в Париже и самое существование в дальнейшем великой французской комедии, –  оказался у рампы. Бисерный пот выступил на его лбу. Мольер поклонился и  улыбнулся обольстительно. Он раскрыл рот, он хотел говорить.    

Говор в  зале утих.    

И  господин де Мольер сказал, что прежде всего он должен поблагодарить ее (Анна  Австрийская, королева-мать, сидела в зале) и его величества за ту доброту и  снисходительность, с которой они прощают явные и непростительные недостатки.    

«Опять  он, проклятый, заговорил тем самым голосом, – подумал, ни на что более не  надеясь, как на неприятности и срам, Филипп Орлеанский, – приехала на мою  голову беда на волах в Париж…»    

Господин  же де Мольер продолжал.    

Нет! Он  скажет больше: их величества прощают дерзость.    

«А будь  ты проклят со своими улыбками!» – подумал Орлеанский.    

Но на  остальных улыбка не произвела неприятного впечатления. Наоборот – очень понравилась.    

А  господин Мольер дальше плел свою искусную речь о том, что лишь непобедимое  желание позабавить их величества привело его сюда, что он прекрасно сознает,  что он и его актеры – лишь слабые копии, а прекрасные оригиналы сидят здесь, в  зрительном зале…    

И тут  многие повернули головы и посмотрели на бургонских актеров.    

– Но,  может быть, ваше величество разрешит нам представить небольшой фарс? Это,  конечно, безделица, недостойная внимания… Но провинция почему-то очень  смеялась!..    

Тут надменный  молодой человек в шляпе с перьями впервые шевельнулся и сделал утвердительный и  вежливый жест.    

И тогда,  плавая в поту за закрытым занавесом, в несколько минут рабочие и актеры  переоборудовали сцену и выставили фарс «Влюбленный доктор», сочиненный самим  господином Мольером во время его бессонных ночей в скитаниях.    

Торжественные  и гордые герои трагедии Корнеля ушли со сцены, и их сменили Горжибюс, Гро-Рене,  Сганарель и другие персонажи фарса. Лишь только на сцену выбежал влюбленный  врач, в котором с большим трудом лишь можно было узнать недавнего Никомеда, –  в зале заулыбались. При первой его гримасе – засмеялись. После первой реплики –  стали хохотать. А через несколько минут – хохот превратился в грохот. И видно  было, как надменный человек в кресле отвалился на спинку его и стал,  всхлипывая, вытирать слезы. Вдруг, совершенно неожиданно для себя, рядом  визгливо захохотал Филипп Орлеанский.    

В глазах  у влюбленного врача вдруг посветлело. Он понял, что слышит что-то знакомое.  Делая привычные паузы перед репликами, чтобы пропускать валы хохота, он понял,  что слышит знаменитый, непередаваемый, говорящий о полном успехе комедии обвал  в зале, который в труппе Мольера назывался «бру-га-га!». Тут сладкий холодок  почувствовал у себя в затылке великий комический актер. Он подумал: «Победа!» –  и подбавил фортелей. Тогда последними захохотали мушкетеры, дежурившие у  дверей. А уж им хохотать не полагалось ни при каких обстоятельствах.    

Не  хохотали в зале только бургонские актеры, за исключением Дезейе и еще одного  человека.    

«Выручай  нас, пречистая дева, – стучало в голове у врача, – а вот вам трюк, а  вот еще трюк, и вот еще трюк! Выручай, толстяк Дюпарк!». «Дьявол! Дьявол! Какой  комический актер!» – думал в ужасе Монфлёри. Он обвел угасающими глазами  окружающих, рядом увидел оскалившегося Вилье. А подальше, за Вилье, блестел  глазами и один из всех бургонцев хохотал бескорыстно – он, в кружевах и лентах,  с длинной шпагой у бедра, бывший гвардейский офицер, променявший свою  многосложную дворянскую фамилию на краткую театральную кличку – Флоридор. Этот  горбоносый, с тонким лицом человек был замечательным трагиком и лучшим во  Франции исполнителем роли Никомеда.    

«Но на  коего черта ему понадобилось для начала провалить себя в Никомеде? –  валясь на бок от смеха, думал Флоридор. – Он думал состязаться со мной?  Зачем? Мы делим сцену пополам: давай мне трагедию, я отдаю тебе комедию! Какая  техника! Кто может с ним тягаться? Разве что Скарамуш? Да и тот…»    

Финал  «Влюбленного доктора» покрыли таким «бру-га-га!», что показалось, будто заколыхались  кариатиды.    

«Спасибо  Орлеанскому, спасибо! – думал Захария Монфлёри, когда рабочие повисли на  веревках и занавес пошел вверх, отрезая сцену. – Привез нам из провинции  чертей!»    

Потом  занавес упал, поднялся и еще упал. Еще поднялся, упал, упал. Мольер стоял у  рампы, кланялся, и пот со лба капал на помост.    

– Откуда  он?.. Кто он?.. И все остальные тоже? А этот толстый Дюпарк?.. А служанка?..  Кто их учил?.. Они сильнее итальянцев, господа! Гримасы этого Мольера, ваше  величество…    

– Я  же говорил вам, ваше величество, – солидным голосом сказал Филипп  Орлеанский Людовику. Но тот не слушал Филиппа Орлеанского. Он вытирал платком  глаза, как будто оплакивал какого-то близкого человека.    

О милый  покойный дед Крессе! Как жаль, что тебя не было в зале Гвардии 24 октября 1658  года!    

Предоставить  актерам его высочества герцога Орлеанского, Филиппа Французского, зал в Малом  Бурбоне, утвердить им пенсию, назначенную герцогом Орлеанским. Играть им в  очередь с итальянской труппой, день – итальянцам, день – французам. И быть по  сему!    

 ГЛАВА 12

  МАЛЫЙ БУРБОН    

     

Анаграмма:  Эломир – Молиэр.    

«На  удивленье всему миру,    

В Бурбон  вселили Эломира».    

Пасквиль  «Эломир-ипохондрик», 1670 г.    

     

Согласно  королевскому распоряжению господин Мольер двинулся во дворец Малый Бурбон,  чтобы в нем под одною кровлей по-братски разместиться с итальянской труппой.  «Влюбленный доктор» настолько понравился королю, что он назначил труппе Мольера  тысячу пятьсот ливров в год содержания, но с тем условием, чтобы господин  Мольер обязался уплачивать итальянцам деньги за свое вторжение в Театр Бурбона.  И Мольер сговорился с итальянцами, во главе которых стоял его старый учитель  Скарамуччиа, что он будет уплачивать им как раз эту самую сумму, то есть тысячу  пятьсот ливров в год.    

За  труппою Мольера было закреплено название труппы Господина Единственного Брата  Короля, и тот немедленно назначил актерам Мольера по триста ливров в год  каждому. Но тут с большой печалью следует отметить, что, по показаниям  современников, из этих трехсот ливров никогда ни один не был уплачен. Причиной  этого можно считать то, что касса королевского брата находилась в плачевном  состоянии.    

– Во  всяком случае, благородно и самое намерение королевского брата, – грустно  говорили актеры.    

Решено  было, что все доходы будут делиться между актерами сообразно получаемым ими  паям, а Мольер, кроме того, будет получать авторские за свои пьесы.    

Дни  спектаклей поделили с итальянцами легко. Мольер должен был играть в понедельник,  вторник, четверг и субботу, а впоследствии, когда итальянцы уехали из Парижа,  Мольеру достались воскресенье, вторник и пятница.    

Дворец  Малый Бурбон был расположен между церковью Сен-Жермен д'Оксерруа и Старым  Лувром. На главном входе Малого Бурбона помещалась крупная надпись «Надежда», а  самый дворец был сильно потрепан, и все гербы в нем и украшения его попорчены  или совсем разбиты, ибо междоусобица последних лет коснулась и его. Внутри  Бурбона находился довольно большой театральный зал с галереями по бокам и  дорическими колоннами, между которыми помещались ложи. Потолок в зале был  расписан лилиями, над сценою горели крестообразные люстры, а на стенах зала –  металлические бра.    

Зал имел  обширное прошлое. В 1614 году в нем заседали последние Генеральные Штаты (не  считая тех, какие были созваны Людовиком XVI через 175 лет). Это в этом зале  парижский купеческий старшина, председатель третьего сословия, просил короля  спасти «бедный народ, у которого остаются только кости да кожа». А с 1615 года,  после того как в нем танцевал королевский балет, зал пошел под театральные представления,  причем чаще всего в нем появлялись со своими пьесами итальянцы. И французы  играли в нем. Театральная жизнь в Бурбоне прервалась тогда, когда началась  Фронда, потому что в Бурбонский зал сажали арестованных государственных  преступников, обвиняемых в оскорблении величества. Они-то и испортили украшения  в зале.    

По  окончании Фронды в Бурбоне ставили пьесу Пьера Корнеля «Андромеда» в сложной  монтировке и с музыкальным сопровождением, причем музыку для «Андромеды» сочинил  наш старый знакомый д'Ассуси, утверждавший впоследствии, что это именно он вложил  душу в стихи Корнеля.    

В конце  концов зал был закреплен за итальянцами. Их очень любили в Париже. Мало того,  что они хорошо играли, но их первоклассный машинист и декоратор Торелли замечательно  оборудовал сцену, так что итальянцы могли производить чудеса в своих феериях.    

Свой  восторг перед итальянским оборудованием театральный фельетонист того времени  Лоре выражал в плохих стихах:    

     

Там, над сценою летая,    

Всех пугал ужасный бес.    

От Парижа до Китая    

Не видать таких чудес!    

     

Кроме  того, итальянцы обладали прекрасным балетом, что было отмечено тем же Лоре:    

     

Но что ни говорите,    

А лучше счастья нет –    

Увидеть итальянский    

Блистательный балет!    

     

Так вот  в компанию к этой сильной труппе и отправили Мольера с его комедиантами.    

Жан  Батист, явившись в Париж в октябре месяце, вошел в дом своего отца и нежно  обнял старика. Тот не совсем понимал причину поразительного жизненного успеха  своего старшего сына, отказавшегося от своего звания и бросившего цех для того,  чтобы посвятить себя комедиантскому искусству. Но блестящая шпага, дорогое  одеяние и то обстоятельство, что Жан Батист стал директором труппы королевского  брата, потрясли старика и примирили с сыном.    

Отпившись  бульоном и отдохнувши в отцовском доме после потрясения 24 октября, Мольер стал  устраиваться в Париже и репетировать в Малом Бурбоне.    

Второго  ноября 1658 года Мольер открыл представления в Малом Бурбоне все-таки не  комедией, а трагедией Корнеля «Геракл». Пьесу эту сыграли сносно, и публики  было порядочно, по все же в Париже распространилось недоумение. Одни  утверждали, что труппа «этого… как его… Мольера» играет замечательно, и при  этом изображали в лицах, как хохотал король. Это были те, которые видели  «Влюбленного доктора» в Гвардейском зале. А другие говорили, что труппа Мольера  играет очень посредственно, и не понимали, почему Мольеру с таким шумом дали  Малый Бурбон. Это были те, которые побывали на «Геракле».    

Началось  брожение умов и привело к тому, что в Бурбон хлынула большая волна. Все лично  хотели убедиться в том, что это за фигура – этот новоявленный Мольер. Волна эта  попала на «Никомеда» и «Влюбленного доктора», и по Парижу рассыпалась новая  партия восторженных очевидцев. О «Никомеде», впрочем, говорили очень мало, а  кричали лишь о красоте мадемуазель Дюпарк и о том, что «этот Мольер» невыразимо  смешон и что фарс превосходен.    

Следующим  партиям зрителей не повезло. Мольер последовательно поставил три корнелевские  пьесы – «Родогюн», «Помпеи» и «Сид». Тут зрители взбунтовались, и, к великому  счастью, какой-то вспыльчивый парижанин, стоявший на собственных ногах в  партере во время скучноватого представления «Помпея», швырнул в голову  господина Мольера, изображавшего Цезаря, яблоком. Этот дерзкий поступок и был  причиной того, что в голове у директора труппы посветлело и он объявил «Шалого».  Дело резко изменилось: успех был полнейший.    

Здесь  все-таки еще раз возникает важный вопрос о причине провалов трагедий в исполнении  Мольера. То есть: хорошо ли играли бургонцы трагедии или же Мольер их скверно  играл? Ни то и ни другое. Прежде всего дело в том, что Мольер играл трагедии в  совершенно иной манере, чем та, в которой их было принято играть. Среди  бургонцев, как во всяком театре, были актеры великолепные, как, например, госпожа  Дезейе и господин Флоридор, а были посредственные и плохие. Все они были  представителями школы того самого Бельроза, которым восхищался еще дед Крессе,  но о котором один из парижан, обладавший большим вкусом, дал такой отзыв:    

– Черт  его возьми! Когда он играет, кажется, что он не понимает ни одного слова из  того, что произносит!    

Конечно,  в этом отзыве было некоторое преувеличение. Но все же можно признать, что  Бельроз был фальшивым актером, не живущим на сцене внутренней жизнью.    

Тучный и  болезненно завистливый Захария Монфлёри пользовался шумной известностью в  Париже, однако эпикуреец Сирано де Бержерак говорил так:    

– Монфлёри  воображает, что он большая величина, только потому, что в один день его нельзя  избить палками.    

Вообще в  остроумном и тонком знатоке сцены Бержераке Монфлёри вызывал ненависть в такой  степени, что однажды пьяный Бержерак позволил себе учинить безобразие в театре,  осыпав бранью Монфлёри и выгнав его со сцены. Что это показывает? Это показывает,  во-первых, что такое поведение господина Бержерака, драматурга и ученика  Гассенди, позорно: комедианта того времени нетрудно было оскорбить, и в этом не  было особенной доблести. Но это же показывает, что для тонких новаторов тягучая  старинная манера декламировать с завываниями была нестерпима. А в этой-то  манере и играли все бургонцы – одни хорошо, а другие плохо.    

Мольер  же с самых первых шагов своих на сцене еще в Блестящем Театре хотел создать  школу естественной и внутренне совершенно оправданной передачи со сцены драматургического  текста. В этой манере Мольер стал работать с самого начала и этой манере стал обучать  своих комедиантов.    

Так в  чем же дело? Казалось бы, что Мольер должен был победить и что система его  должна была привлечь сердца зрителей. К сожалению, нет. Мольер применил свою  систему прежде всего в трагедии, а у него не было никаких данных для исполнения  трагических ролей: он не обладал для них ни темпераментом, ни голосом.  Следовательно, знать-то он знал хорошо, как должно исполнять трагедию, а  исполнял ее плохо. Что же касается его товарищей, то среди них были многие,  обладавшие хорошими трагическими данными, но сама система Мольера была еще  настолько молода, что она не могла покорить публику сразу.    

И,  конечно, когда бургонцы, обладавшие прекрасно поставленными голосами, выкрикивали  под занавес концовки ложноклассических монологов (особенным искусством в этом  отличался Монфлёри), они имели в Париже полнейший успех. Парижане того времени  желали видеть мощных героев в латах, героев громогласных, а не таких скромных  людей, какими сами были парижане в жизни. Вот причина провалов трагедий в  мольеровском театре.    

Вслед за  «Шалым» в Малом Бурбоне пошли «Терзания любви», и тоже с большим успехом.  Филибер Дюкруази, вошедший в труппу, очень способствовал этому успеху, прекрасно  исполняя роль смешного ученого Метафраста.    

После  «Терзаний любви» итальянская труппа почувствовала опасность соседства с  французом Мольером. Столичная публика, привыкшая посещать только итальянские  дни в Бурбоне, пошла теперь валом и в мольеровские дни. Золотые пистоли потекли  в кассу бывших бродячих, а ныне оседлых комедиантов принца Орлеанского.  Актерские паи увеличились, а о Мольере заговорили в Париже шумно.    

Но что  же стали говорить в первую очередь? Прежде всего заговорили о том, что драматург  Мольер беззастенчиво пользуется произведениями итальянских авторов для заимствований  у них. С течением времени указывать на хищения Мольера настолько вошло в моду,  что, если нельзя было сказать с уверенностью, где и что именно он заимствовал,  говорили, что он, «по-видимому», заимствовал. Если же и для этого слова не было  прямых оснований, говорилось, что он «мог» заимствовать там или там-то… В конце  концов Мольеру приписали даже громкую и развязную фразу: «Я беру мое добро там,  где я его нахожу!» – хотя он этого никогда не говорил, а говорил совсем другое:  «Я возвращаю мое добро…» – намекая этим на те заимствования, которые производились  у него.    

Действительно,  прекрасно знакомый не только с древней, но и с итальянской и испанской драматургией,  Мольер нередко брал сюжеты у предшественников, переносил к себе некоторые  персонажи, а иногда и целые сцены. Следует ли осуждать такую странную манеру?  Не знаю. Но могу сказать, что, по общим отзывам, все заимствованное Мольером в  его обработке было неизмеримо выше по качеству, чем в оригиналах. В частности,  после «Терзаний любви» критики писали, что основное содержание этой пьесы взято  Мольером у итальянца Никколо Секки из комедии «Интерес», написанной лет за  семьдесят пять до мольеровской пьесы. Кроме того, он мог заимствовать и из  другой итальянской пьесы – «Любовные неудачи». А кроме того, мог воспользоваться  мыслью, выраженной в одном из произведений древнего автора Горация. Наконец, он  мог заимствовать кое-что и из «Собаки садовника» знаменитейшего испанского драматурга  Лoпe Феликса де Вега Карпио, умершего тогда, когда Мольер, будучи мальчиком,  сидел в отцовской лавке. Что касается де Вега, то у него немудрено было  что-нибудь позаимствовать, потому что он написал около тысячи восьмисот пьес и  не даром был прозван Фениксом Испании или Дивом Природы.    

Словом,  как видите, мой герой весьма много читал, в том числе и по-испански.    

Итак,  написанные на чужой основе «Терзания любви» имели большой успех и пошли при  аплодисментах парижан, возбуждая пристальное и недружелюбное внимание Бургонского  театра.    

1659 год  ознаменовался многими событиями, касающимися главным образом перетасовок в  труппе. На пасху к Мольеру явился, почтительно представился и попросился в труппу  молодой человек, именовавшийся Шарль Варле сьёр де Лагранж. Молодой человек, мужественное  и серьезное лицо которого было украшено небольшими острыми усиками, был по  специальности первым любовником. Мольеру он очень понравился, и он немедленно зачислил  Лагранжа в труппу, причем поступил с точки зрения тех, кто потом, в течение нескольких  столетий, изучал жизнь моего героя, в высшей степени правильно.    

Сьёр де  Лагранж с первых же дней своего вступления в труппу обзавелся толстой тетрадью,  назвал ее «Регистр» и стал изо дня в день заносить в нее все, что происходило в  труппе Мольера. Сьёром де Лагранжем были отмечены смерти и свадьбы актеров,  уходы их из труппы и приглашения новых, количество спектаклей, названия этих  спектаклей, денежные поступления и все прочее. Не будь этой драгоценной книги,  «Регистра», исписанной Лагранжем и украшенной его символическими рисунками, мы  знали бы о нашем герое еще меньше того, чем знаем теперь, а вернее сказать,  ничего бы почти не знали.    

Итак,  вошел Лагранж, но зато Дюфрен покинул столицу и уехал в родную Нормандию. Театр  на Болоте пригласил чету Дюпарк, и та под влиянием какой-то размолвки с  Мольером ушла. Это было большой потерей. Утешением явилось то, что  знаменитейший комик Театра на Болоте и Бургонского Отеля Жюльен Бедо,  прозванный Жодле по имени комического персонажа в пьесах Скаррона, вступил в  труппу Мольера, став прекрасным дополнением ее. К сожалению только, ненадолго –  он умер в следующем году. Вместе с Жодле пришел с Болота сьёр де Л'Эпи, брат  Жодле, и занял амплуа смешных стариков, обычно носивших в фарсах имя Горжибюса.    

И,  наконец, следует отметить печальное событие в конце мая 1659 года: ушел из труппы  Мольера первый его соратник, один из Детей Семьи, заикавшийся до конца своей  жизни любовник Жозеф Бежар. Вся труппа проводила его на кладбище, а в театре в  течение нескольких дней был объявлен траур.    

Так, в  горячей работе, хлопотах и волнениях, при чередующихся удачах и огорчениях, протек  1659 год, а в конце его грянуло одно замечательное событие.    

 ГЛАВА 13

  ОПЛЕВАННАЯ ГОЛУБАЯ ГОСТИНАЯ    

     

– Барышня,  там какой-то лакей спрашивает вас. Говорит, что его хозяин хочет видеть вас.    

– Ну  и дура! Когда ты выучишься разговаривать как следует? Нужно сказать: явился  некий гонец, чтобы узнать, находите ли вы удобным для себя оказать прием?    

«Смешные  драгоценные»    

     

Если бы  любого из светских парижан первой половины XVII века спросили, какой самый  приятный утолок в Париже, он ответил бы незамедлительно, что это голубой салон  госпожи де Рамбуйе.    

Дочь  французского посланника в Риме, урожденная де Вивонн, маркиза де Рамбуйе была  утонченнейшим человеком, и притом с самого детства (попадаются такие натуры!).  Выйдя замуж и основавшись в Париже, маркиза не без основания нашла, что  парижское общество несколько грубовато. Поэтому она решила окружить себя самым  лучшим, что было в столице, и стала собирать в своем отеле цвет общества, отделав  для приемов ряд комнат, из которых наибольшей славой пользовалась обитая  голубым бархатом гостиная.    

Больше  всего на свете госпожа де Рамбуйе любила литературу, почему ее салон и приобрел  преимущественно литературное направление. Но, вообще говоря, народ хлынул в салон  довольно разношерстный. Засверкал в кресле Жан Луи Бальзак – светский писатель,  появился разочарованный мыслитель герцог Ларошфуко и печально стал доказывать  госпоже Рамбуйе, что ваши добродетели есть не что иное, как скрытые пороки.  Утешал публику салона, расстроенную мрачным герцогом, оживленнейший остряк  Вуатюр, ряд интереснейших диспутов развернули господа Котен, Шаплен, Жиль Менаж  и многие другие.    

Узнав,  что лучшие умы Парижа заседают у Рамбуйе, в салон немедленно явились милейшие  маркизы с кружевами на коленях, вечерние остроумцы, посетители театральных  премьер, сочинители-дилетанты и покровители муз, авторы любовных мадригалов и  нежных сонетов. За ними потянулись светские аббаты, и, само собою разумеется,  слетелся рой дам.    

Появился  Боссюе, прославивший себя впоследствии тем, что не было во Франции почти ни  одного знаменитого покойника, над гробом которого Боссюе не произнес бы прочувствованной  проповеди. Первую же из своих проповедей (правда, не над покойником) Боссюе  сказал именно в салоне Рамбуйе, будучи шестнадцатилетним мальчишкой.    

Боссюе  говорил речь до поздней ночи, что дало повод Вуатюру сказать, когда оратор  закончил, изложив все, что у него накопилось в голове:    

– Сударь,  мне никогда еще не приходилось слышать, чтобы проповедовали в столь раннем  возрасте и в столь позднее время.    

Дамы –  посетительницы Рамбуйе – очень быстро ввели в моду, целуясь при встрече,  именовать друг друга «моя драгоценная». Словечко «драгоценная» очень  понравилось в Париже и осталось навсегда, как постоянное прозвище дам,  украшающих гостиную Рамбуйе.    

Загремели  стихи в честь драгоценной маркизы, причем поэты называли ее очаровательной  Артенис, переставив буквы в имени Катерина. В честь блистающей в салоне матери  юной дочке ее, Жюли Рамбуйе, поэты составили целый венок мадригалов. За этими  мадригалами последовали остроты, фабриковавшиеся преимущественно маркизами.  Остроты были до того сложные, что для того, чтобы понять их, требовались  длительные разъяснения. Нашлись, правда, за стенами салона отверженные  личности, утверждавшие, что остроты эти просто глупы, а авторы их бездарны в  беспредельной степени.    

До сих  пор все это было бы полгоря, если бы вслед за мадригалами и остротами Катерина  Рамбуйе со своими сподвижниками не занялась большой литературой вплотную. В голубой  гостиной читали вслух новые произведения и обсуждали их. А раз так, то составлялось  мнение, и мнение это становилось обязательным в Париже.    

Чем  дальше, тем выше поднималась утонченность, и мысли, высказываемые в салоне, становились  все загадочнее, а формы, в которые их облекали, все вычурнее.    

Простое  зеркало, в которое смотрелись драгоценные, превратилось на их языке в «советника  грации». Выслушав какую-нибудь любезность от маркиза, дама отвечала ему:    

– Вы,  маркиз, подкладываете дрова любезности в камин дружбы.    

Истинным  пророком салона Рамбуйе и других салонов, которые устроили у себя подражательницы  Рамбуйе, стала некая дама, сестра драматурга Жоржа Скюдери. Жорж Скюдери  прославился тем, во-первых, что считал себя не просто драматургом, а первым  драматургом Франции. Во-вторых, он был отмечен тем, что не имел никакого  драматургического дарования. В-третьих же, нашумел тем, что, когда вышла в свет  знаменитейшая из всех пьес Корнеля «Сид», Скюдери старался изо всех сил  доказать, что пьеса эта безнравственна и, кроме того, и не пьеса вообще, так  как написана она не по Аристотелевым законам драматургии, то есть в ней  отсутствуют единства места, времени и действия. Правда, в последнем Скюдери не  успел, потому что никому и никогда не удается доказать, даже и призвавши на  помощь Аристотеля, что имеющее успех, написанное хорошими стихами, интересно  развивающееся произведение, содержащее в себе выигрышные, прекрасно очерченные  роли, – не есть пьеса. И недаром впоследствии под шумок мой герой,  выскочка, королевский камердинер и обойщик, говорил, что все эти Аристотелевы  правила представляют собою сущий вздор и что существует только  одно-единственное правило – надо писать пьесы талантливо.    

Так вот  у завистника Жоржа Скюдери была сестра Мадлена. Первоначально она была гостьей  в салоне Рамбуйе, а затем основала свой собственный салон и, будучи уже в  зрелом возрасте, сочинила роман под названном «Клелия (Римская история)».  Римская история была в нем, собственно, ни при чем. Изображены были под видом  римлян видные парижане. Роман был галантен, фальшив и напыщен в высшей степени.  Парижане зачитывались им, а для дам он стал просто настольной книгой, тем более  что к первому тому его была приложена такая прелесть, как аллегорическая Карта  Нежности, на которой были изображены Река Склонности, Озеро Равнодушия, Селения  Любовные Письма и прочее в этом роде.    

Громадный  воз чепухи въехал во французскую литературу, и галиматья совершенно заполнила  драгоценные головы. Кроме того, последовательницы Мадлены Скюдери окончательно  засорили язык и даже поставили под удар и самое правописание. В одной из дамских  голов созрел замечательный проект: для того чтобы сделать правописание  доступным для женщин, которые, как всегда, значительно поотстали от мужчин,  дама предложила писать слова так, как они выговариваются. Но не успели  закрыться рты, раскрывшиеся вследствие этого проекта, как грянула над  драгоценными беда.    

В ноябре  1659 года разнесся слух, что господин Мольер выпускает в Бурбоне свою новую  одноактную комедию. Заглавие ее чрезвычайно заинтересовало публику – пьеса называлась  «Смешные драгоценные». 18 ноября, в один вечер с пьесой Корнеля «Цинна», Мольер  показал свою новинку.    

С первых  же слов комедии партер радостно насторожился. Начиная с пятого явления, дамы в  ложах вытаращили глаза (явления мы считаем по тому тексту «Драгоценных», который  дошел до наших дней). В восьмом явлении изумились маркизы, сидевшие по обычаю  того времени на сцене, по бокам ее, а партер стал хохотать и хохотал до самого  конца пьесы.    

Содержание  же пьесы было таково. Две барышни-дуры Като и Мадлон, начитавшиеся Скюдери, прогнали  двух женихов по той причине, что они показались им недостаточно утонченными  людьми. Женихи отомстили. Они нарядили двух своих лакеев маркизами, и эти  пройдохи явились к дурам в гости. Те приняли жуликов-слуг с распростертыми  объятиями. Наглый Маскариль битый час нес глупым барышням всякую околесину, а  другой мошенник, лакей Жодле, врал про свои военные подвиги. Маскариль с наглой  рожей не только читал, но даже пел стихотворение своего собственного сочинения  в таком примерно роде:    

     

Пока, не спуская с вас взора,    

Я любовался вами в сиянии дня,    

Ваш глаз похитил сердце у меня.    

Держите вора, вора, вора!    

     

– Вора!  Вора!! – завывал лакей под рев партера.    

Оплеванными  оказались и карты нежности, и салоны, в которых сочиняются подобные стихи, но,  кроме того, оказались оплеванными и авторы, и посетители этих салонов, причем в  последнем отношении и придраться к чему-нибудь было трудно, потому что  изображались не настоящие маркизы, а лишь лакеи, переодетые маркизами.    

На сцене  играли разудалый фарс, и отнюдь не невинный. Это был фарс нравов и обычаев  сегодняшнего Парижа, а обладатели этих нравов и создатели этих обычаев сидели  тут же, в ложах и на сцене. Партер грохотал и мог тыкать в них пальцами. Он  узнал салонных бар, которых бывший обойщик осрамил при всей честной публике. В  ложах тревожно перешептывались: в публике побежал слух, что Като – это, несомненно,  Катерина Рамбуйе, а Мадлон – это Мадлена Скюдери.    

Маркизы  на сцене сидели багровые. Носильщики внесли Маскариля – Мольера. Его идиотский  парик был так велик, что концы его при поклонах подметали пол, а на макушке  сидела маленькая, как шиш, шляпа. На штанах были запущены чудовищные кружева на  коленях. Лжемаркиза Жодле играл старик Жодле; и оба комика, Мольер и Жодле,  только что не кверху ногами ходили, потешая публику, отпуская ряд двусмысленнейших  во всех отношениях фортелей. Прочие актеры им в этом соответствовали, в том  числе и мадемуазель Дебри, игравшая роль Мадлоны, дочки Горжибюса.    

Полюбуйтесь,  какие у нас милые маркизы и драгоценные барышни! Позвольте, ведь это же лакеи?!  Конечно, лакеи, но у кого же они переняли эти манеры?.. Осмеял! Осмеял! Осмеял  до последней ленты костюм, и эти стихи, и чопорность, и фальшь, и грубость в обращении  с низшими!    

Когда  Мольер в прорези глаз в маске метнул взор в публику, он увидел в ложе сидящую  впереди своей свиты уважаемую госпожу Рамбуйе. Почтенная старуха, как всеми  было замечено, стала зеленой от злобы, она прекрасно раскусила пьесу. Да и не  она одна! Какой-то старик из партера закричал среди действия:    

– Мужайся,  Мольер! Это настоящая комедия!    

Бомба  разорвалась настолько близко от рядов самих драгоценных, что паника началась  немедленно, причем первым покинул войско Рамбуйе один из вернейших ее  поклонников и знаменосцев, бросивший врученное ему знамя прямо в грязь.  Дезертиром стал не кто иной, как поэт господин Менаж.    

Выходя  после представления, Менаж взял под руку господина Шаплена и зашептал:    

– Дорогой  мой, нам придется сжечь то, чему мы поклонялись… Надо сознаться, что занимались  мы в салонах порядочной ерундой!    

К этому  господин Менаж добавил, что пьеса, по его мнению, очень едкая и сильная и что  вообще он все это предвидел…    

Но что  именно предвидел Менаж, мы не знаем, так как дальнейшие его слова пропали в шуме  карет.    

Театр  погас. На улицах совсем стемнело. Мольер, закутавшись в плащ, с фонарем в  руках, покашливая от ноябрьской сырости, стремился к Мадлене. Его манил огонь в  очаге, но больше манило другое. Он спешил увидеть сестру и воспитанницу  Мадлены, Арманду Бежар, ту самую Мену, которая шесть лет назад играла Эфира в  Лионе. Теперь она превратилась в шестнадцатилетнюю девушку. Мольер спешил  увидеть Арманду, но болезненно морщился при мысли о глазах Мадлены. Эти глаза  становились неприятными всякий раз, когда Мольер вступал в оживленную беседу с  кокетливой и вертлявой Армандой.    

Мадлена  все простила: и лионскую историю с Дюпарк, простила и примирилась с госпожой  Дебри, а теперь в Мадлену как бы вселился бес!    

В  ноябрьской темноте, в промозглом тумане по набережной бежит фонарь. Господин  Мольер! Шепните нам, нас никто не слышит, сколько вам лет? Тридцать восемь, а  ей – шестнадцать? И, кроме того, кто ее отец и мать? Вы уверены в том, что она  сестра Мадлены?..    

Он не  хочет отвечать. А может быть, и не знает того, о чем мы спрашиваем. Значит, не  стоит и заговаривать на эту тему. Можно поговорить о другом. Например, о той  ошибке, которую Мольер допустил в «Драгоценных», затронув бургонских актеров.    

– Куда  вы отдадите свою пьесу?    

– Конечно,  им, королевским актерам, – отвечал плут Маскариль язвительно, – ведь  они одни только и умеют читать стихи!    

Господин  Мольер напрасно задел бургонцев. Понимающим людям ясно, что он человек другой  школы и сам эту школу создает, а Монфлёри уже вовсе не такой плохой актер, как  Бержерак это утверждал. Пути бургонцев и Мольера разные, и не следует бургонцев  затрагивать, тем более что такими выходками, как в «Драгоценных», ничего  доказать нельзя, а ссориться со всеми крайне опасно!    

 ГЛАВА 14

  ПОСЕЯВШИЙ ВЕТЕР    

     

На  следующий же день господин Мольер получил официальное извещение от парижских  властей о том, что пьеса его «Смешные драгоценные» к дальнейшим представлениям  воспрещается.    

– Палачи! –  пробормотал господин де Мольер, опускаясь в кресло. – Кто мог это сделать?..    

– Да,  кто же это мог сделать? Неизвестно. Говорили, что добился запрещения какой-то  видный и сильный посетитель салонов типа салона госпожи де Рамбуйе. Во всяком  случае, надо отдать справедливость драгоценным: на удар Мольера они ответили  очень мощным ударом.    

Придя в  себя, Мольер стал соображать, что делать и куда бежать, чтобы спасти пьесу.  Было только одно лицо во Франции, которое могло исправить положение. Только у  него можно было найти защиту в этом каверзном случае, но, увы, этого лица  тогда, как назло, не было в Париже.    

Тогда  мой герой решил прежде всего послать этому лицу пьесу на просмотр. И тут же  набросал в голове черновик защитительной речи:    

«Ваше  величество! Здесь очевидное недоразумение! «Драгоценные» – это просто веселая  комедия… Ваше величество, как человек, обладающий исключительным вкусом и тонким  пониманием вещей, без сомнения, разрешит этот забавный пустячок!…»    

Пьеса  была отправлена на просмотр королю. Но, кроме того, энергичный директор Малого  Бурбона предпринял и ряд других действий. Произошло совещание с Мадленой, забегала  встревоженная труппа, Мольер куда-то поехал наводить справки и кланяться, а вернувшись,  решил прибегнуть еще к одному способу, для того чтобы вернуть пьесу к жизни.    

Способ  этот издавна известен драматургам и заключается в том, что автор под давлением  силы прибегает к умышленному искалечению своего произведения. Крайний способ!  Так поступают ящерицы, которые, будучи схвачены за хвост, отламывают его и  удирают. Потому что всякой ящерице понятно, что лучше жить без хвоста, чем  вовсе лишиться жизни.    

Мольер  основательно рассудил, что королевские цензоры не знают, что никакие переделки  в произведении ни на йоту не изменяют его основного смысла и ничуть не  ослабляют его нежелательное воздействие на зрителя.    

Мольер  отломил не хвост, а начало пьесы, выбросив какую-то вступительную сцену, а  кроме того, прошел пером и по другим местам пьесы, портя их по мере  возможности. Первая сцена была необходима, и удаление ее снизило качество  пьесы, но ничего не изменило в основном ее стержне. По-видимому, в этой сцене  заключались данные, говорящие о том, что Като и Мадлон – парижанки, а цель  автора была в том, чтобы успокоить цензоров, подчеркнув то обстоятельство, что  Като и Мадлон – провинциалки, недавно приехавшие в Париж.    

Пока  лукавый комедиант хитрил, марая свою пьесу, в Париже происходило что-то неслыханное.  Не только в самом городе, но на десятки лье в окружности только и говорили, что  о «Смешных драгоценных». Слава постучалась в дверь господина Мольера и прежде  всего приняла облик некоего литератора Сомеза. Тот бушевал в салонах,  доказывая, что Мольер – просто-напросто плагиатор, а кроме того, пустой поверхностный  фарсер. С ним соглашались.    

– Он  все похитил у аббата Депюра! – кричали литераторы в гостиных.    

– Ах,  нет! – возражали другие. – Материал этого фарса похищен у итальянцев!    

Известие  о запрещении подлило масла в огонь. Все хотели видеть пьесу, в которой  осмеивались люди высшего круга – посетители салонов. В то время когда парижане  кипели, обсуждая новинку, книгопродавец де Люинь явился в театр и покорнейше  попросил предоставить ему копию рукописи, каковая ему предоставлена не была.  Словом, каждый работал в своем направлении, и, в конце концов, хитрая механика  Мольера дала хорошие результаты.    

Он нашел  каких-то покровителей среди сильных мира сего, весьма умело сослался на то, что  будет искать защиты у короля, и недели через две комедию разрешили к представлению,  но с исправлениями.    

Ликовали  в труппе неописуемо, а Мадлена шепнула Мольеру только одну фразу:    

– Поднимайте  цены вдвое!    

Практичная  Мадлена была права. Верный барометр театра – касса – показал бурю. 2 декабря  состоялось второе представление, и театр, дававший при обыкновенных сборах  примерно четыреста ливров в вечер, дал в этот вечер тысячу четыреста ливров.  Дальше пошло так же, Мольер стал давать «Драгоценных» в комбинации либо с  корнелевскими, либо со скарроновскими пьесами, и каждый раз с аншлагами.    

Все тот  же фельетонист Жан Лоре в выпускаемой им стихотворной «Газете» писал, что пьеса  – пустая и балаганная, но, нужно признаться, очень смешная:    

     

Я думал – колик не снесу,    

Вот посмеялся вволю!    

За вход я отдал тридцать су,    

Смеялся на десять пистолей!    

     

Книгопродавец  и издатель Гильом де Люинь своей цели достиг. Каким-то таинственным образом ему  удалось добыть копию рукописи «Драгоценных», и он известил Мольера, что  начинает печатать пьесу. Тому только и оставалось, что согласиться на это. Он  написал предисловие к пьесе, начинающееся словами: «Однако это странно, что  людей печатают помимо их желания!» Но на самом деле ничего неприятного в том,  что пьеса печатается, не было, тем более что предисловие к пьесе дало  возможность автору высказать некоторые свои соображения относительно «Драгоценных».    

Драгоценные,  по мнению Мольера, не должны обижаться на эту пьесу, потому что в ней  изображены лишь смешные их подражательницы. Ведь всегда возле хорошего на свете  заводятся дрянные обезьяны… и тому подобное. Кроме того, Мольер скромно  сообщил, что он находился в пределах сатиры честной и дозволенной, когда  сочинял эту пьесу.    

Надо  опасаться, что Мольер мало кого убедил своим предисловием, и в Париже нашлись  люди, которые заметили, что сатира действительно, как известно всякому грамотному,  бывает честная, но вряд ли найдется в мире хоть один человек, который бы  предъявил властям образец сатиры дозволенной. Впрочем, предоставим Мольеру  защищаться, как он умеет. Ему это необходимо, потому что стало совершенно ясно,  что со времени премьеры «Драгоценных» он привлек на себя весьма большое и  пристальное внимание. И господин Мольер, помимо всякого даже своего желания, в  дальнейшем устроился так, что это внимание ничуть не ослабело.    

 ГЛАВА 15

  ЗАГАДОЧНЫЙ ГОСПОДИН РАТАБОН    

     

Очень  скоро выяснилось, что Мольер, как говорится, драматург божьей милостью. Он  работал с очень большой быстротой и легко владел стихом. В то время как в  парижских салонах литераторы, а в Бургонском Отеле – актеры поносили его,  Мольер писал новую комедию в стихах, и весной она была готова. В мае 28-го  числа 1660 года он разыграл ее. Она называлась «Сганарель, или Мнимый  рогоносец», и в исполнении ее участвовали: супруги Дюпарк, которые вернулись к  Мольеру, так как не ужились в Театре на Болоте, супруги Дебри, Л'Эпи, Мадлена и  Мольер, исполнявший роль Сганареля.    

Время  было глухое, так как короля не было в Париже, в связи с чем отбыли и многие  знатные люди. Тем не менее пьеса привлекла острое внимание публики, тем более  что на первом же ее представлении разразился скандал.    

Некий  буржуа поднял страшный шум в партере, публично заявляя, что это именно его господин  де Мольер осрамил, выведя в комедии в виде Сганареля. Натурально, партеру он  доставил величайшее удовольствие своим выступлением. Шутники веселились, слушая  бушующего буржуа, который угрожал пожаловаться полиции на комедианта,  затрагивающего семейную жизнь честных людей. Здесь, конечно, недоразумение:  никакого отдельного буржуа Мольер не имел в виду, сочиняя «Сганареля», а вывел  на сцену общий тип ревнивца и жадного собственника. Есть подозрение, что многие  узнали себя в этом Сганареле, но были умнее того буржуа, который кричал в  партере.    

Таким  образом, нажив себе благодаря «Драгоценным» несколько десятков врагов среди  литераторов города Парижа, Мольер после «Сганареля» поссорился и с добрыми  буржуа из торговых кварталов[10].    

В  гостиных Парижа очень шумно обсуждали «Сганареля», причем суждения, высказываемые  литераторами, большею частью были однообразны:    

– Пустяковая  вещь! Грубая комедийка смешных положений, наполненная пошлыми шуточками.    

Доискивались,  где Мольер стащил эту комедию. Но эти поиски не увенчались особым успехом.    

По  прошествии нескольких спектаклей Мольер нашел у себя письмо. Некто Неф-Вильнен  писал Мольеру о том, что, посмотрев его комедию «Мнимый рогоносец», он нашел ее  столь прекрасной, что одного раза ему показалось мало и он был на ней шесть  раз. Такое начало письма вызвало краску удовольствия на щеках Мольера,  начинавшего в последнее время с удивлением замечать, что слава выглядит совсем  не так, как некоторые ее представляют, а выражается преимущественно в  безудержной ругани на всех перекрестках.    

И он  продолжал читать приятное письмо. Далее выяснилось, что Неф-Вильнен обладает  поистине феноменальной памятью: в шесть приемов он всю комедию до последнего слова  записал. В этом месте господин Мольер насторожился, и недаром, потому что господин  Неф-Вильнен сообщал, что к каждой сцене «Рогоносца» он сочинил свои собственные  комментарии. И с этими комментариями он пьесу направляет в печать, потому что,  писал господин Неф-Вильнен, «…это совершенно необходимо для вашей и моей славы!».    

«Недобросовестные  люди, – писал далее господин Неф-Вильнен, – могли выпустить плохо  проверенные списки пьесы, причинив этим ущерб господину Мольеру».    

Словом,  господин Неф-Вильнен отдает пьесу издателю Жану Рибу, что на набережной Августинцев.    

– Богом  клянусь, – воскликнул Мольер, дочитав послание славолюбивого господина  Неф-Вильнена, – более развязного человека не будет в мире!    

Ну, в  последнем господин де Мольер ошибался!    

Лето  1660 года ознаменовалось тем, что Мольер, наконец, имел возможность, оторвавшись  от текущего репертуара в Малом Бурбоне, представить на рассмотрение короля  своих «Драгоценных». 29 июля пьеса была сыграна в Венсеннском лесу под Парижем,  куда выезжал молодой король, чтобы отдохнуть на лоне природы. Пьеса имела  полнейший успех. И тут выяснилось окончательно, что Людовик XIV чрезвычайно  любит театр и в особенности комедию, что опытный директор Малого Бурбона тут же  учел.    

Потом  труппа вернулась в Париж и повела свой репертуар, начинающий ясно показывать,  что мольеровские пьесы побивают по количеству представлений и величине сборов  все остальные пьесы как комического, так и трагического рода.    

Тридцатого  августа Мольер представил «Драгоценных» для Единственного брата короля и его  свиты в Лувре, и опять с громаднейшим успехом. Солнце бродячего комедианта явно  поднималось. Впереди начинала мерещиться громаднейшая карьера, и в приятном  предчувствии успехов труппа вступила в осень 1660 года. И вот в октябре, через  четыре дня по смерти бедного сатирика Скаррона, успокоившегося, наконец, в  могиле после ужасных страданий, причиненных ему параличом, произошло внезапно  разразившееся над труппой событие. Именно: директора труппы королевского брата,  пользовавшейся полным успехом при дворе, изгнали из Малого Бурбона вместе со  всеми ее актерами.    

В  слезливый понедельник 11 октября в зале Бурбона появился господин Ратабон, главный  смотритель всех королевских зданий. Ратабон был загадочно сосредоточен и вел за  собою архитектора с какими-то чертежами и планами в руках, а за архитектором  толпою шли рабочие, и в руках у них были кирки, лопаты, ломы и топоры.  Встревоженные актеры обратились к господину Ратабону с вопросами о том, что  означает это появление, на что господин Ратабон сухо и вежливо объявил, что он  пришел ломать Малый Бурбон.    

– Как?! –  воскликнули актеры. – А где же мы будем играть?!    

На это  господин Ратабон ответил вежливо, что это ему неизвестно.    

Когда  появился Мольер, дело разъяснилось вполне: Ратабон явился с великолепным и полностью  разработанным проектом перестройки Лувра, причем для успешного хода этой работы  было необходимо снести с лица земли не только Малый Бурбон, но и прилегающую к  нему церковь Сен-Жермен д'Оксерруа.    

Пол  закачался под ногами у Мольера.    

– Значит,  мы без предупреждения остаемся на улице? – спросил Мольер.    

Вместо  ответа Ратабон только пожал сочувственно плечами и развел руками. Формально он  был совершенно прав: в его обязанности ни в коем случае не входило извещать  директора комедиантов о тех перестройках, которые намечает в королевских  зданиях архитектор короля.    

И тут же  в Бурбоне загремели топоры и полетела гипсовая пыль.    

Оправившись  от первого потрясения, де Мольер бросился искать защиты у покровителя труппы –  королевского брата. И королевский брат…    

Но  вернемся на минуту к господину Ратабону. В самом деле, в силу какой причины  можно было приступить к уничтожению театра, не предупредив придворную труппу ни  одним словом? Ввиду того, что никак нельзя допустить, что господин Ратабон по  рассеянности не заметил, что под боком у него играют актеры, а одно время даже  две труппы сразу (итальянской в момент ратабоновской истории в Париже не было,  она уехала из Франции), остается признать, что сюр-интендант Ратабон умышленно  не предупредил труппу об уничтожении театра.    

Более  того, он скрыл всякие приготовления к этому, чтобы труппа не успела принять  каких бы то ни было мер к спасению своих спектаклей. Если это так (а это именно  так), то возникает вопрос: что же толкнуло на это дело сюр-интенданта Ратабона?    

Увы!  Объяснение может быть только одно, а именно, что Ратабон был направлен на это  дело очень сильной компанией тех врагов, которые возненавидели Мольера и его  произведения с первых же дней его появления в Париже. Высказывалось даже  предположение, что сюр-интендант был подкуплен. Но кто именно направил его  руку, это не известно никому.    

Итак,  королевский брат принял живейшее участие в судьбе труппы и о происшествии в Малом  Бурбоне тотчас сообщил королю. Сюр-интендант был вызван к ею величеству и на вопрос  о том, что происходит в Бурбоне, дал краткий, но исчерпывающий ответ,  представив королевскому вниманию план будущих колоннад и зданий. Возник вопрос,  как быть с труппой герцога Орлеанского, которая остается на улице. Молодой  король разрешил этот вопрос моментально: разве у короля Франции только одно  театральное здание в Париже? Предоставить труппе господина де Мольера театр в  Пале-Рояле, ранее именовавшемся дворцом кардинала.    

Тут  королю, замявшись, доложили, что в пале-рояльском зале не только нельзя играть,  но даже и входить в него страшно, так как в любую минуту подгнившая балка может  свалиться на голову. Но и это было улажено мгновенно. Господину Ратабону было  велено продолжать производить ломку в Малом Бурбоне, но одновременно с этим  приступить к полному ремонту в Пале-Рояле, с тем чтобы труппа Мольера как можно  скорее могла начать там свои представления.    

Тут уж  господину Ратабону ничего более не оставалось, как немедленно приступить к ремонту.    

Театральный  зал в Пале-Рояле был тот самый зал, в котором великий театрал, кардинал  Ришелье, в 1641 году поставил в необыкновенно пышных декорациях, на прекрасно машинизированной  сцене пьесу «Мирам», в сочинении которой принимал участие. Несмотря на все  технические чудеса, пьеса провалилась так, как редко бывает. Ко времени  ратабоновской истории заброшенный зал пришел в полную ветхость. Балки в нем  сгнили, потолки продырявились, а пол был в таком состоянии, что шагнуть было  страшно – можно было сломать ногу. Но беседа с королем чрезвычайно подогрела  энергию Ратабона, и в то время, когда он бодро ремонтировал Пале-Рояль,  мольеровская труппа играла во дворцах у высшей французской знати. «Рогоносец»  был с успехом показан у маршала де Ла Мейерей, у герцога де Роклёр, у герцога  де Меркер и у графа де Вайяк.    

Но в этот  период времени Мольеру пришлось играть и в более высоком обществе. Кардинал  Юлий Мазарэн, опекун короля и первый министр Франции, несмотря на болезнь,  приковывавшую его к креслу, изъявил желание посмотреть новые нашумевшие пьесы Мольера,  и труппа играла 26 октября 1660 года в его дворце «Драгоценных» и «Шалого». Кардинал  был доволен, но гораздо больше кардинала веселился один молодой человек,  скромно притаившийся за спинкой кардинальского кресла, причем присутствовавшая  знать делала вид, что она не замечает молодого человека, хотя все время и  косилась на него.    

Лоре  писал в своей газете, именующейся «Историческая Муза», несколько загадочно:  «Обе пьесы понравились чрезвычайно, и не только Юлию, но и прочим Высоким  Особам», – причем последние два слова были написаны с больших букв. Далее  Лоре свидетельствовал, что его высокопреосвященство кардинал, чтобы поощрить  труппу, велел отвесить    

     

Для Мольера и его компаньонов    

Две тысячи экю миньонов.    

     

Большие  буквы в произведении Лоре понятны: за креслом кардинала притаился не кто иной,  как король, который почему-то счел нужным быть на этом представлении инкогнито.    

Свой  успех при дворе Мольер не замедлил использовать и получил разрешение перенести  из Бурбона в Пале-Рояль не только обстановку актерских уборных, но даже полностью  два яруса лож. Аппетит, как известно, приходит с едой, и директор пожелал переместить  в Пале-Рояль также и декорации и машины из Бурбона, но это уже не удалось.  Знаменитый итальянский театральный машинист Вигарани, который прибыл в Париж,  чтобы сменить не менее знаменитого машиниста Торелли, заявил, что машины ему  необходимы для постановки королевских балетов в Тюильри. Возникла война, и в  ней Вигарани победил. Машины остались в его руках, причем великий машинист  произвел первое чудо, но вовсе не из ряда тех, которых от него ожидал двор.  Именно: отвоеванные машины он все до единой сжег вместе с декорациями, чем изумил  всех, кроме одного человека, Шарля Лагранжа. Преданный своему театру секретарь  и казначей говорил раздраженно Мольеру:    

– Вы  знаете, мастер, этот Вигарани – форменный висельник! Он спалил декорации и  машины, чтобы все забыли о работах Торелли!    

– Я  вижу, что он вполне театральный человек, этот Вигарани, – ответил на это  Мольер.    

И  действительно, Вигарани был глубоко театральным человеком, то есть не выносил  никаких конкурентов, что, однако, не мешало ему быть первоклассным машинистом.    

Во время  вынужденных гастролей во дворцах знатных людей Мольеру пришлось перенести одно  испытание. Бургонцы и Театр на Болоте, пользуясь тем, что Мольер временно  остался без театра, стали сманивать актеров. Они сулили золотые горы  мольеровским комедиантам и утверждали, что дело Мольера кончено и не воскреснет  в Пале-Рояле.    

На  Мольера это подействовало очень тяжело. Он стал бледен, начал кашлять и худеть,  коситься на своих актеров, смотреть на них жалкими, взволнованными глазами. В  глазах этих читался вопрос: предадут или нет? Его состояние было замечено  труппой, и она однажды явилась во главе с Шарлем Лагранжем и сообщила Мольеру,  что ввиду того, что он соединяет с необыкновенными способностями честность и приятное  обращение, труппа просит его не беспокоиться: актеры не уйдут искать счастья на  стороне, какие бы выгодные предложения им ни делали.    

Господин  де Мольер хотел сказать в ответ что-то красноречивое, как это он очень умел  делать, но, взволновавшись, ничего ровно не сказал, а, лишь пожав всем руки,  удалился для размышлений в одиночестве.    

 ГЛАВА 16

  ПЕЧАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ РЕВНИВОГО ПРИНЦА    

     

Не  насилуйте свой талант!    

Лафонтен    

     

Крупной  ошибкой, которую сделал в этот период жизни своей Мольер, была следующая: он  прислушивался к тому плохому, что о нем говорят, и оскорбления, которые ему следовало  оставлять без всякого внимания, задевали его. С первых же дней появления на  сцене его комедий, а также маленьких шуток-фарсов, которые он ставил наряду с  пьесами большого репертуара, литераторы Парижа дружно стали говорить, что  Мольер – пустой гаер, не способный подняться до разрешения тем в серьезном  плане. И таких лиц были десятки. Правда, им противостояли некоторые единицы, и в  число их вошел знаменитый и высокоталантливый баснописец Лафонтен, ставший с  течением времени лучшим другом Мольера. После первых же спектаклей Мольера Лафонтен  восклицал:    

– Этот  человек в моем вкусе! – и говорил о том, как великолепно Мольер следует природе  и правде в своих произведениях.    

Так вот,  вместо того чтобы прислушиваться к словам Лафонтена, Мольер прислушивался к  тому, что говорят иного порядка лица. Результатом этого было то, что у Мольера  возникла мысль доказать всему миру, насколько он способен вечную тему ревности,  взятую в «Сганареле» комически, разработать по-серьезному, использовав для этой  цели героя из самого высшего общества. Каким-то образом он сумел, работая над  «Сганарелем», писать героическую комедию над названием «Дон Гарсиа Наваррский,  или Ревнивый принц».    

Сюр-интендант  тем временем закончил ремонт Пале-Рояля. Все было приведено в порядок, а под потолком  натянули громадное голубое полотно, служившее двум целям: ласкать взоры  зрителей видом искусственного неба и, второе, не давать воде капать на этих  зрителей, так как потолок все-таки протекал, несмотря на ремонт Ратабона.    

Двадцатого  января 1661 года труппа Мольера вошла в Пале-Рояль, а следом за ней явилась и  итальянская труппа, вернувшаяся в Париж. Опять разделили дни, но на этот раз  заплатили итальянцы Мольеру – в возмещение тех расходов, которые он понес при  ремонте. А понес он эти расходы потому, что отпущенных на ремонт денег из казны  не хватило.    

Пале-Рояль  был залит светом, и черные опасения, что дело не воскреснет, сразу рассеялись.  Публика стала восторженно принимать мольеровские пьесы, причем выяснилось  окончательно, что они забивают пьесы всех остальных авторов.    

Казалось  бы, все шло благополучно, но тут и явился на сцену 4 февраля этот самый  «Ревнивый принц». Денег на пышную постановку великосветской пьесы было  истрачено очень много, а сам директор, у которого, очевидно, улетучились  воспоминания, как в него швыряли яблоками, предстал в виде блистательного  принца.    

Публика  с интересом приготовилась смотреть новое произведение господина Мольера и  благосклонно выслушала первый монолог Эльвиры в исполнении Терезы-Маркизы  Дюпарк. Появившийся дон Гарсиа начал свои пышные монологи о славных опасностях,  и о блеске глаз донны Эльвиры, и о других возвышенных вещах. Монологи эти были  так длинны, что во время их публика не спеша осматривала и голубое небо, и  золоченые ложи Пале-Рояля. Мольер играл, но на сердце у него было смутно: касса  дала шестьсот ливров, а Театр был далеко не полон. Публика, скучая, ждала, что  интересное будет в дальнейшем, но с ужасом следует сознаться, что ничего  интересного она не дождалась, и огни погасли над ревнивым принцем при жидких  аплодисментах.    

Опытным  драматургам известно, что для того, чтобы определить, имеет ли их пьеса успех у  публики или нет, не следует приставать к знакомым с расспросами, хороша ли их  пьеса, пли читать рецензии. Есть более простой путь: нужно отправиться в кассу  и спросить, каков сбор. Это Мольер и сделал, причем узнал, что касса на втором  представлении дала пятьсот ливров, а на третьем – сто шестьдесят восемь и на  четвертом – четыреста двадцать шесть. Тогда Мольер присоединил к «Дону Гарсия»  победоносного «Рогоносца» и получил семьсот двадцать ливров. Но затем и  «Рогоносец» не помог, дав сбору четыреста ливров. И, наконец, явилась на сцену  губительная семерка и роковое в жизни Мольера 17 февраля.    

В  четверг 17 февраля на седьмом представлении «Дон Гарсиа» дал семьдесят ливров.  Тут уж последние сомнения директора рассеялись: и сама пьеса, и он сам в роли  Гарсиа провалились окончательно и бесповоротно. Он исполнял роль принца  настолько плохо, что еще до седьмого спектакля стал думать о том, чтобы  передать роль другому актеру.    

Провал  сопровождался тем, чем сопровождается всякий провал драматурга, – дикою  радостью недругов, плаксивым сочувствием друзей, которое во много раз хуже  вражеской радости, хохотом за спиной, траурными сообщениями о том, что автор  исписался, и ироническими самодельными стишками.    

Всю эту  чашу Мольер испил, награжденный за свой полет в высшее общество и за сочинение  растянутой и холодной пьесы.    

– Эти  буржуа ничего не понимают в искусстве! – рычал совершенно несправедливо  директор, снимая с себя пышный наряд принца и превращаясь в того, кем он и  должен был быть, то есть в Жана Батиста Поклена. Закончил он кашлем и угрозами,  что он снимет в Пале-Рояле «Дона Гарсиа», но поставит его в придворных  спектаклях. Рассуждал он, очевидно, так: кому же и разобраться в переживаниях  принца, как не самим принцам?    

Свою  угрозу он привел в исполнение через год, поставив «Дона Гарсиа» при дворе Тут  он провалился так же, как в Пале-Рояле. Тогда, уже не произнося ничего,  директор Пале-Рояля кое-какие стихи из «Дона Гарсиа», которые были получше,  решит перенести в другие свои пьесы, чтобы товар не пропадал зря, с тех пор  терпеть не мог, когда кто-нибудь заговаривал с ним о «Ревнивом принце».    

 ГЛАВА 17

  ПО СМЕРТИ РЕВНИВОГО ПРИНЦА    

     

Большое  событие произошло в начале 1661 года. Кардинал Мазарэн 9 марта скончался, а на  следующий же день двадцатитрехлетний король Людовик XIV совершенно оглушил  министров.    

– Я  призвал вас, господа, – сказал молодой король, не мигая глядя на  министров, – для того, чтобы сказать вам, что настала пора мне  самостоятельно управлять государством. Вы будете помогать мне советами, но лишь  в тех случаях, когда я вас буду спрашивать. Отныне я запрещаю подписывать без  моего приказа какую бы то ни было бумагу, будь это хоть самый незначительный  паспорт. Вы ежедневно лично будете давать мне отчет в вашей работе.    

Министры,  а за ними и вся Франция, сразу поняли, насколько серьезный человек на престоле.  Очень понял это и Мольер и сразу установил то место, куда нужно будет обращаться  за защитой в каком-нибудь крайнем случае. А такие крайние случаи могли быть –  это отчетливо показала история с «Драгоценными».    

Весною  этого же года Мольер закончил новую комедию под названием «Школа мужей». Пьеса  была написана на тему о побеждающей страсти двух юных существ, страсти,  преодолевающей все препятствия, которые ей ставит грубая и деспотическая  старость.    

Комедия  с фонарями и брачным контрактом нотариуса в финале была разыграна впервые в  июне, причем Мольер выступил в роли Сганареля, а любовника Валера играл Лагранж.  Успех был полный, «Дон Гарсиа» был прощен и забыт публикой, а «Школа» прошла в  очередном сезоне пятьдесят восемь раз, побив по количеству представлений все  пьесы этого сезона.    

Как-то  вечером директор труппы сидел у себя в кабинете. Перед ним лежал приготовленный  к печати экземпляр «Школы». Мольер писал посвящение своему покровителю – брату  короля:    

«Монсеньер!  Я показываю Франции совершенно несоразмерные вещи. Нет ничего более великого и  прекрасного, чем имя, которое я помещаю во главе этой книги, и ничего более  низменного, чем ее содержание…»    

Здесь  Мольер положил перо, поправил фитили в свечах, покашлял и подумал: «За что  же, в сущности, я так отзываюсь о своей комедии?» Он вздохнул, погладил  бородкой пера бровь, сморщился и продолжал писать. Жирные, крупные буквы  складывались в слова:    

«Пожалуй,  мне скажут, что это все равно, что возлагать корону с жемчугами и бриллиантами  на глиняную статую или строить великолепные портики и триумфальные арки для  входа в жалкую лачугу…»    

– Подбавить  еще лести? – пробормотал драматург… – Да, пожалуй, больше некуда.    

«Я  осмелился, монсеньер, посвятить вашему высочеству эту безделушку».    

И  подписался: «Вашего королевского высочества всепреданнейший, всепослушнейший,  всевернейший слуга Жан Батист Поклен – Мольер».    

– Хорошо  будет, – удовлетворенно молвил всепреданнейший, не заметив в азарте лести,  что слова о глиняной статуе, на которую возложена корона с жемчугами, звучат необыкновенно  двусмысленно. В самом деле, почему же непременно комедия – это глиняная статуя,  а корона – имя Орлеанского?    

Но так  или иначе посвящение было направлено Орлеанскому и встречено благосклонно, а  затем труппа стала готовиться к важным осенним событиям.    

     

В  истории человечества отмечены многие казнокрады. Но одним из самых блистательных,  несомненно, был Никола Фуке, он же виконт де Мелён э де Во, он же маркиз де  Бель-Иль, занимавший в описываемое нами время должность главного управляющего финансами  Франции. Учинить такой грабеж государственной казны, какой учинил Фуке, редко  кому удавалось. Если верить злым языкам, а им приходится верить, в конце концов  Фуке совершенно потерял представление о том, где кончаются казенные деньги и  начинаются его собственные. Описать то, что творилось в министерстве финансов  при Фуке, немыслимо. Выписывались ассигновки на уплату из истраченных уже  фондов, в отчетах писали фальшивые цифры, брали взятки…    

Фуке не  был гнусным скупердяем, он был широкий, элегантный казнокрад. Он менял  любовниц, он давал пиры, он окружил себя лучшими художниками, мыслителями и  писателями – в число их попали и Лафонтен и Мольер. Архитектор Лево построил  для талантливого министра такой дворец в поместье Во, что даже мало  удивлявшиеся в тот пышный век французы и те удивились. Залы во дворце Во  расписали знаменитые художники Лебрен и Миньяр, садовники разбили вокруг дворца  такие парки и сады с фонтанами, что у каждого, кто в них побывал, возникала  мысль, что он находится в раю. Этим Фуке не удовольствовался, а как бы в  смутном чаянии будущих событий купил целый остров Бель-Иль у берегов Бретани и  на нем отстроил крепость, в которую поместил гарнизон.    

Как бы  то ни было, но к тому времени, когда прогремела «Школа мужей», министра Фуке  уже называли вершителем судеб.    

Вершитель  судеб решил устроить у себя в поместье Во празднества для короля. Если  что-нибудь делал Фуке, он делал это основательно. В ожидании высокопоставленных  гостей он велел построить в пихтовой роще театр, заготовил чудовищное  количество провизии, пригласил лучших театральных машинистов и пиротехников.    

К  сожалению, вершители судеб могут распоряжаться всеми судьбами, за исключением  своей собственной, и Фуке не было известно, что в это же самое время король  наедине с неким финансистом Кольбером проверяет ведомости по министерству  финансов. Проверка эта была срочная и тайная, потому что кардинал Мазарэн,  умирая, посоветовал молодому королю поймать Фуке при помощи великого специалиста  Кольбера. Король был молод, но он был холоден и умен и спокойно смотрел, как  Кольбер, досконально разобравшийся в делах министерства, показывал ему ведомости  фальшивые и ведомости настоящие.    

Фуке же,  увлекаемый роком, завершил приготовления к своей гибели тем, что на фронтоне  своего дворца начертал латинский девиз: «Чего я еще не достигну?» («Quo non  ascendam?»)    

И вот в  полдень 15 августа король Людовик XIV в сопровождении брата, его жены,  принцессы Генриэтты, и английской королевы приехал в Во. Свидетели  рассказывают, что никогда не меняющееся лицо короля будто бы дрогнуло, когда он  поднял глаза и увидел девиз Фуке на фронтоне, но в следующее же мгновение  королевское лицо пришло в нормальное состояние. И празднества состоялись,  открывшись завтраком на пятьсот персон, после которого пошли театральные  представления, балеты, маскарады и фейерверки. Но меня не столько интересуют  завтраки и фейерверки, сколько вопрос, каким образом в течение пятнадцати дней  Мольер сумел по заказу Фуке написать, разучить и поставить целую пьесу в стихах  под названием «Несносные». Тем не менее это так: 17 августа пьеса была сыграна.    

По-видимому,  к этому времени Мольер вполне присмотрелся к королю Франции и определил его  вкус. Король очень любил комедию, но еще более любил балет. «Несносные» и  представляли собою поэтому балет-комедию. Собственно говоря, «Несносные» не  были пьесой в полном смысле слова, а представляли собой ряд выведенных одни за  другим, не связанных между собою и сатирически изображенных типов высшего  общества.    

Здесь  возникает вопрос: как же Мольер осмелился представить при короле его придворных  в ироническом освещении? У Мольера был совершенно точный и правильный расчет.  Король отнюдь не относился хорошо к высшему дворянству Франции и никак не  считал себя первым среди дворян. По мнению Людовика, его власть была  божественной и стоял он совершенно отдельно и неизмеримо выше всех в мире. Он  находился где-то в небе, в непосредственной близости к богу, и очень чутко  относился к малейшим попыткам кого-либо из крупных сеньоров подняться на высоту  большую, чем это полагалось. Словом, лучше бы бритвой самому себе было  перерезать глотку, нежели начертать такой девиз, как начертал Фуке. Людовик,  повторяю, помнил, что было во время Фронды, и держал высшее дворянство в своих  стальных руках. При нем можно было смеяться над придворными.    

Итак, в  садах Во упал занавес. Прежде всего гостям министра предстал взволнованный  Мольер, не загримированный и одетый в обычное платье. Растерянно кланяясь, он  стал просить прощения за то, что он ввиду недостатка времени не сумел  приготовить развлечение для великого монарха. Но не успел он – лучший из  театральных ораторов Парижа – договорить свое извинение, как скала на сцене  распалась и среди падающих вод (вот каков был машинист Вигарани!) появилась  наяда. Никто бы не сказал, что этому пленительному божеству уже сорок три года!  Мадлена, по общим отзывам, была прелестна в этой роли. Она стала произносить  слова пролога:    

     

Чтоб видеть величайшего монарха в  мире,    

О смертные, я к вам из грота  поднялась…    

     

И лишь  только она дочитала последнее слово пролога, как резко закричали гобои в оркестре  и начался балет-комедия.    

По  окончании представления король поманил к себе Мольера и, указывая ему на егермейстера  Суайэкура, шепнул ему, усмехнувшись:    

– Вот  еще оригинал, который вы не копировали…    

Мольер  ухватился за голову, засмеялся, зашептал:    

– Наблюдательность  вашего величества… Как же я мог упустить этот тип?!    

В одну  ночь он ввел новую сцену в комедии и изобразил в ней страстного охотника на  оленей Доранта, помешанного на лошадях знаменитого в то время торговца лошадьми  Гаво и на лихих подвигах известного егеря Дрекара. И все присутствующие со  злорадством узнали в Доранте бедного егермейстера.    

Это  происшествие дало повод Мольеру написать королю послание, в котором Мольер  сумел сказать королю много хорошего. Во-первых, что он самого себя, Мольера,  причисляет к несносным, во-вторых, что только королю он обязан успехом своей  комедии, потому что стоило королю одобрить ее, и все одобрили, в-третьих, что  сцена с охотником, которую его величество велел ввести в комедию, есть уж, вне  всяких сомнений, лучшая сцена и что вообще ни над какой сценой ни в одной из  своих пьес Мольер не работал с таким наслаждением, как над этой.    

А тем  временем, пока драматург улучшал свою пьесу, в парках Во начиналась другая  пьеса, но не комедия, а драма.    

Как-то  раз, когда король проходил по дорожке парка, сопровождающий его спутник поднял  валявшееся на песке письмо. Король заинтересовался письмом, и оно было ему показано.  Увы! Это было нежное письмо Фуке к некой мадемуазель Лавальер. Можно ручаться,  что, если бы Фуке глянул в этот момент в глаза Людовику, он немедленно бы,  бросивши своих гостей, бежал из Франции, захватив с собою лишь кошель с  золотыми и пистолеты. Дело в том, что скромная дворяночка Лавальер, как  известно, была наложницей короля.    

Людовик  даже в молодости отличался колоссальной выдержкой, поэтому Никола Фуке весь  август прожил благополучно. Король переехал в Фонтенебло, а затем в начале  сентября отправился в Нант, где состоялся королевский совет. Когда совет  кончился и усталый Фуке выходил на улицу, его тронули за локоть. Министр  вздрогнул и оглянулся. Перед ним стоял капитан мушкетеров.    

– Вы  арестованы, – сказал капитан тихо.    

Вот на  этих двух словах жизнь Фуке и кончилась. Далее же началось житие его, и протекло  оно в Венсеннской тюрьме, а затем в Бастилии. Три года разбирали следователи  дело о хищениях, и в суд пришел уже не блистательный министр, а обросший и  трясущийся арестант. Среди судей он увидел всех своих злейших врагов,  назначенных в состав суда самим королем. Девять судей потребовали смертной  казни для Никола Фуке, тринадцать других были человечнее и назначили Фуке  вечное изгнание из страны, но король счел этот приговор неправильным и заменил  изгнание вечной тюрьмой.    

В тюрьме  Фуке провел пятнадцать лет, причем его ни разу не выпустили на прогулку, не  дали ни читать, ни писать, не дали ни одного свидания с женой и детьми. Лишь в  1680 году – шевельнулось ли что-то в сердце короля, или забыл он образ скромной  Лавальер, вытесненный другими женщинами, угасли ли воспоминания о девизе на  фронтоне, – но, словом, он подписал указ о выпуске Фуке из тюрьмы. Но этот  приказ остался неисполненным. Фуке не дождался королевской милости и ушел из  тюрьмы туда, где, как он, несомненно, надеялся, иной судья будет судить и его,  нечестного министра, и мстительного короля, и в особенности того неизвестного,  который бросил письмо на песок.    

Хочу  отметить еще одно обстоятельство. В предисловии к «Несносным», выпущенном после  гибели и ареста Фуке, Мольер не побоялся упомянуть, что стихи пролога  принадлежат господину Пеллисону, а последний был секретарем и ближайшим  другом Фуке.    

Поль  Пеллисон повел себя не менее мужественно, написав в оправдание Фуке целое  произведение под названием «Речи» и показав, таким образом, что друзей своих,  каковы бы они ни были, он не предает. Король с большим вниманием прочел  произведение Пеллисона и поступил с ним мягко: он заключил его в Бастилию  только на пять лет.    

 ГЛАВА 18

  КТО ОНА?    

     

Жеронимо. Ничего,  ничего! Я говорю – прекрасная партия! Женитесь поскорей.    

«Вынужденный  брак»    

     

Двадцатого  февраля 1662 года, в той самой церкви Сен-Жермен де л'Оксерруа, которую  господин Ратабон еще не успел разрушить, происходило венчание.    

Рядом с  сутуловатым, покашливающим директором пале-рояльской труппы Жаном Батистам Мольером  стояла под венцом девушка лет двадцати, некрасивая, большеротая, с маленькими  глазами, но очень привлекательная и кокетливая. Девушка была разодета по самой  последней моде и стояла, гордо откинув свою голову назад.    

Орган  гудел над венчающимися, но ни органные волны, ни хорошо знакомая латынь не  доходили до сознания жениха, охваченного страстью к своей невесте. Позади венчающихся  стояли пале-рояльские актеры и группа родственников, в которой можно было разглядеть  старенького и седого королевского обойщика Жана Батиста Поклена, мать Бежаров –  госпожу Эрве-Бежар, Мадлену, которая стояла со странным и как бы окаменевшим  лицом, и молодого Луи Бежара.    

Иссушающая  страсть замучила Мольера, и вот он добился своего: мадемуазель Мену, она же  Арманда Бежар, стоит рядом с ним под венцом.    

Свадебный  контракт говорит точно, что невеста есть мадемуазель Арманда Грезенда Клара  Элизабета Бежар, дочь госпожи Марии, урожденной Эрве, и покойного ее мужа,  сьёра де Бельвиля. Невесте – двадцать лет или около этого.    

Но мы,  которые хорошо познакомились со всем семейством покойного Бежара-Бельвиля и  супруги его Марии Эрве-Бежар, то есть со старшим сыном Жозефом, дочерьми  Мадленой и Женевьевой и младшим сыном Луи, хотели бы поближе познакомиться и с  самой младшей, Армандой, которая становится сейчас женой Мольера.    

Раз  свадебный контракт, составленный в январе 1662 года, говорит, что невесте двадцать  лет или около этого, то значит, что следы ее рождения нужно искать в 1642 или  1643 году. И такие следы отыскиваются. В акте, помеченном 10 марта 1643 года,  содержится отказ госпожи Марии Эрве от наследства после покойного ее мужа,  Бежара-Бельвиля, вследствие того, что это наследство обременено долгами. В акте  перечислены все дети Марии Эрве, то есть Жозеф, Мадлена, Женевьева и Луи, а  также маленькая девочка, «еще не окрещенная» – значит, новорожденная. Вот это,  конечно, и есть та самая Арманда, которая сейчас стоит под венцом. Все  совпадает. Ей около двадцати лет, и она дочь Марии Эрве. Все, таким образом,  было бы хорошо, если бы не одно обстоятельство. В акте отказа дети Марии Эрве  упорно и несколько раз названы «несовершеннолетними». Величайшее изумление вызывает  тот гражданский чиновник, который составлял акт, а также те почтенные свидетели,  которые при этом присутствовали, а в числе их можно указать двух прокуроров,  одного каретных дел мастера и портного. Дело в том, что в 1643 году Жозефу  Бежару, старшему сыну, было двадцать шесть лет, а Мадлене примерно двадцать  пять лет! Ни по одному законодательству, нигде, никогда ни Жозеф, ни Мадлена  никак не могли сойти за несовершеннолетних.    

Что же  это обозначает? А то, что акт 1643 года содержит в себе ложные сведения и,  следовательно, ровно ничего не стоит. А раз так, то густая тень подозрения  падает и на эту таинственную, еще не окрещенную девочку.    

Госпожа  Мария Эрве родилась в 1590 году. Из этого следует, что она эту девочку произвела  на свет приблизительно на 53-м году своей жизни, после тринадцатилетнего перерыва,  так как Луи родился в 1630 году и с тех пор ни о каких детях у Марии Эрве как  будто сведений нет. Возможно ли это? Возможно, но маловероятно. А вот уже что  совершенно невозможно, это чтобы никто из близких друзей и многочисленных  знакомых Бежаров нигде и никогда ничего не упоминал о том, что пожилая мать  семейства подарила своему умирающему мужу ребенка. Никакой ребенок в этот  период времени за Марией Эрве нигде не числился, кроме как в этом акте 1643  года.    

Да и как  же ему числиться? Где он родился? Неизвестно. Действительно, как раз зимой, в  начале 1643 гора, Бежары выехали на время за город. Этот выезд в точности совпал  со временем рождения девочки. Но, спрашивается, зачем Марии Эрве понадобилось  удаляться из Парижа, чтобы в условиях, которые вполне заслуживают названия  таинственных, родить ребенка?    

Где  крестили ребенка? Неизвестно. В Париже акта ее крещения обнаружить не удалось.  Следовательно, крестили ее где-то вне Парижа, быть может, под Парижем, быть может,  где-нибудь в провинции. Далее. Почему девочку немедленно после рождения куда-то  увезли, почему-то отдали в чужие люди, а не воспитывали дома, как всех предыдущих  детей?    

Какой  вывод напрашивается из всех этих путаных обстоятельств? Простой и печальный  вывод: никакой девочки в 1643 году Мария Эрве не рожала и солгала в акте 1643  года, приписав себе не своего ребенка. Какое, однако, побуждение могло толкнуть  ее на это?    

Ввиду  того, что вряд ли есть какой-либо смысл в том, чтобы подкидывать к себе совершенно  постороннее дитя, возникает естественное подозрение, что эта таинственная девочка  была рождена одной из незамужних дочерей Марии Эрве.    

Вот  почему произошел таинственный отъезд за город, вот почему ребенка прятали, вот  почему не воспитывали дома! Но какая же из двух дочерей была матерью: Женевьева  или Мадлена? Что касается Женевьевы, то надо сказать, что нигде не встречается  ни одного указания на то, что Женевьева родила этого ребенка. И, наоборот, все  решительно всегда были убеждены, что Арманда – дочь Мадлены, и никто никогда не  приписывал ее Марии Эрве. И если бы не открытие свадебного контракта, где  Арманда Грезенда Клара Элизабета Бежар значится дочерью Марии Эрве, –  открытие, которое спутало все карты, – никто бы и имени Марии Эрве не  упоминал.    

Известный  литератор Броссет в своих мемуарах писал так: «Депрео мне говорил, что Мольер  был первоначально влюблен в комедиантку Бежар, на дочери которой он женился».    

Анонимный  автор пасквильной книги, называвшейся «Знаменитая комедиантка» (речь идет об Арманде  Бежар-Мольер), писал: «Она была дочерью покойной Бежар – комедиантки, которая  пользовалась громаднейшим успехом у молодых людей в Лангедоке во время  счастливого рождения ее дочери».    

Словом,  многие лица по смерти Мольера писали, а при жизни говорили, что Арманда – дочь  Мадлены. Но, кроме этих устных и письменных сообщений, существует целый ряд  тончайших, но косвенных доказательств того, что Мадлена – мать Арманды.    

Когда  Мольер женился на Арманде, он получил, как это видно из свадебного контракта,  от Марии Эрве в виде приданого за ее дочерью Армандой десять тысяч ливров. Но  мы, после того как Мария Эрве солгала в акте 1643 года, имеем право ей не  верить. Десяти тысяч турских ливров у Марии Эрве не могло быть и не было.  Деньги эти, как потом оказалось, дала в приданое Арманде Мадлена Бежар,  единственный состоятельный человек из всей семьи. Но почему же Мадлене не быть  щедрой в отношении своей сестры? Щедрость у Мадлены неодинаковая, вот в чем  дело! Когда через два года после брака Арманды выходила замуж Женевьева, она  получила в приданое пятьсот ливров наличными и тысячи на три с половиной белья  и мебели.    

Умирая,  Мадлена оставила Женевьеве и хромому Луи маленькую пожизненную пенсию, а  Арманде – тридцать тысяч ливров.    

Когда на  юге возникла, как бы из воздуха, мадемуазель Мену, Мадлена окружила ее таким  попечением, что никто из окружающих не верил в то, что это было сестринское попечение.  Так ухаживать за ребенком могла только мать. Тут, кстати, нужно добавить, что никаких  сомнений в том, что Мену и Арманда – одно лицо, нет. В противном случае мы  знали бы о смерти Мену, а кроме того, никак не могли бы объяснить, откуда же в  Париже появилась Арманда.    

Какой же  вывод мы сделаем?    

Вот этот  вывод: в 1662 году Мольер женился на дочери Мадлены Бежар, своей первой незаконной  жены, на той самой Арманде, которая по актам ложно значится дочерью Марии Эрве.    

Но вот  кто же был отцом Арманды? Прежде всего подозрение падало на Эспри де Ремона де  Мормуаррона сьёра де Модена, уже известного нам первого любовника Мадлены и  отца ее первого ребенка – Франсуазы. И сразу же выяснилось, что это подозрение  неосновательно. Есть множество доказательств тому, что Мадлена одно время очень  хотела, чтобы Моден свою связь с ней завершил законным браком, в силу чего она  не только не старалась скрыть от людей рождение Франсуазы от де Модена, но,  наоборот, отметила это событие в официальном акте. Появление второго ребенка от  де Модена еще более связало бы Мадлену с Моденом, вполне способствуя ее брачным  планам. Решительно незачем было прятать этого младенца и приписывать его своей  матери. Здесь имели место, по-видимому, совершенно противоположные  обстоятельства: Мадлена прятала ребенка от Модена.    

Дело в  том, что кавалер де Моден вместе с Луи де Бурбоном, графом де Суассоном и  герцогом Гизом вступил в 1641 году в заговор против Ришелье и в бою под Марфе 6  июля 1641 года был ранен. Парижский парламент в сентябре того же года  приговорил Модена к смерти, вследствие чего Моден скрылся, первоначально в  Бельгии, а затем и в пределах Франции, всячески избегая Парижа. Продолжалось  это до 1643 года, когда, до смерти Ришелье и Людовика XIII, будучи  амнистирован, Моден получил возможность вернуться в столицу.    

Нужно  заметить, что и семья Бежаров, опасаясь каких-либо репрессий со стороны правительства  из-за близости к их семье Модена, также покинула Париж, но странствования  Бежаров происходили не в тех местах, где был Моден. Итак, ясно, что  расставшийся года на два с Мадленой Моден, вернувшись в Париж, застал бы  Мадлену с чужим младенцем на руках, а это уж никак не способствовало бы  укреплению связи Мадлены с Моденом.    

Моден ни  в коем случае не был отцом Арманды. Отцом ее, значит, был какой-то кавалер,  который был близок Мадлене летом 1642 года, когда Мадлена была на юге Франции.  Со многими могла встретиться Мадлена в это время, с кем-то из них могла быть  близка, но горе в том, что среди других она встретилась – мы точно это знаем –  и с Жаном Батистом Покленом, королевским камердинером и обойщиком, состоявшим в  свите короля Людовика. Это было на водах в Монфрене, где король Людовик XIII  пил целебные воды, и это было во второй половине июня 1642 года.    

И вот  эта встреча в Монфрене, несомненная близость в то время Поклена и Мадлены были  причиной ужаснейших слухов, которые распространялись о Мольере впоследствии.    

Автор  «Знаменитой комедиантки» писал так: «…ее (Арманду) считали дочерью Мольера,  хоть он и был впоследствии ее мужем…»    

Когда  через несколько лет после смерти Мольера Арманду вызвали в суд в качестве  свидетельницы по чужому делу, адвокат одной из сторон в резкой речи пытался  отвести свидетельницу, утверждая публично, что она жена и вдова своего  собственного отца.    

Большое  значение придали письму Шапеля к Мольеру, написанному в 1659 году, письму, в  котором содержатся таинственные строки: «…вы покажете эти прекрасные стихи  только мадемуазель Мену, тем более что они изображают вас и ее…»    

Некоторые  данные заставляют думать, что брак Арманды состоялся после столь страшных и  тяжких сцен между Мольером и Мадленой и между Армандой и Мадленой, что жизнь  этих трех лиц стала нестерпимой, и Арманда вынуждена была почти бежать в дом  своего будущего мужа.    

Официальные  акты указывают, что Женевьева Бежар не присутствовала ни при заключении свадебного  контракта, ни при венчании Мольера, причем многие подозревают, что это было сделано  в виде протеста против этого ужасного брака.    

Словом,  со всех сторон ползли, отравляя жизнь Мольеру, слухи, что он совершил тягчайшее  кровосмесительство, что он женился на своей дочери.    

Что  можно сказать по поводу этого запутанного дела, полного недостоверных актов,  косвенных улик, предположений, сомнительных данных?.. Вот мое заключение. Я  уверен в том, что Арманда – дочь Мадлены, что она была рождена тайно,  неизвестно где и от неизвестного отца. Нет никаких точных доказательств тому,  что слухи о кровосмешении правильны, то есть что Мольер женился на своей  дочери. Но нет и никакого доказательства, чтобы совершенно опровергнуть этот  ужасный слух[11].    

Вот он,  мой герой, стоит под венцом с девушкой, которой он вдвое старше и о которой  говорят, что она его собственная дочь. Орган гудит над ними мрачно,  предсказывая всевозможные бедствия в этом браке, и все эти предсказания  оправдаются!    

После  свадьбы директор Пале-Рояля покинул свою квартиру на улице Святого Фомы Луврского  и переехал с молодой женой на улицу Ришелье, захватив с собой отравляющего ему  жизнь лакея Провансаля и служанку Луизу Лефебр.    

Там, на  улице Ришелье, несчастья начались в самом непродолжительном времени. Выяснилось,  что супруги совершенно не подходят друг к другу. Стареющий и больной муж  по-прежнему страстно любил свою жену, но жена его не любила. И жизнь их очень  скоро стала адом.    

 ГЛАВА 19

  ШКОЛА ДРАМАТУРГА    

     

Что бы  ни происходило в квартире Мольера на улице Ришелье, жизнь в театре Пале-Рояль  шла своим чередом. В труппу в этом году вошли новые актеры. Первый – Франсуа  Ленуар сьёр де ла Торплльер, бывший капитан кавалерии, обладавший не только  хорошими актерскими данными, но также и большим деловым опытом, вследствие чего  Мольер поручил ему некоторые административные функции, и второй – блестящий  комик Гильом Маркуро сьёр де ла Брекур. Этот актер был и драматическим  писателем, а кроме того, прославился как опасный бретер, не раз попадавший в  тягостные истории из-за своих дуэлей.    

Сезон  после пасхи 1662 года шел тихо, потому что публика уже просмотрела первые пьесы  Мольера, и сборы на них ослабели. Некоторое оживление вносили лишь «Школа мужей»  и пьеса Буайе «Тоннаксар».    

Так дело  шло до декабря, когда вышла новая мольеровская пьеса, пятиактная комедия «Школа  жен».    

«Школа  жен», так же как и «Школа мужей», была написана в защиту женщин и их права на  выбор в своей любви и рассказывала историю ревнивого и деспотичного Арнольфа,  который хотел жениться на юной Агнесе. В этой пьесе, изобилующей смешными,  комедийными положениями, прозвучал впервые какой-то надтреснутый и горький  мотив в роли Арнольфа.    

Когда  молодая Агнеса в конце пьесы победила и ушла от Арнольфа со своим возлюбленным,  исполненный отвратительных и смешных черт Арнольф стал вдруг жалким и человечным.    

– Какою  мерою измерить мою к тебе любовь? – вдруг, как бы сбрасывая оболочку  гнусного ревнивца, страстно восклицал Арнольф. – Как мне, неблагодарная,  доказать тебе ее? Заплакать горькими слезами? Или рвать волосы? Быть может, ты  хочешь, чтобы я убил себя? Скажи, скажи, чего ты хочешь, и я готов, жестокая,  доказать тебе, что я сгораю в пламени!    

Зрители  обратили внимание на этот монолог Арнольфа, и иные с сочувствием, а иные со  злорадством говорили, что в нем отразились личные переживания господина  Мольера. Если это так, а это, увы, так, можно видеть, насколько неладно  протекала жизнь на улице Ришелье[12].    

Разыграна  «Школа жен» была превосходно, причем, помимо Мольера, игравшего Арнольфа, исключительный  успех имел Брекур в роли слуги Алена.    

Нужно  сказать, что все события, сопровождавшие выход предыдущих пьес Мольера,  решительно померкли по сравнению с тем, что произошло немедленно после премьеры  «Школы жен». Во-первых, на самой уже премьере дело началось со скандала. Некий  Плаписсон, усердный посетитель парижских салонов, возмущенный до глубины души  содержанием пьесы, сидя на сцене, при каждой остроте или трюке обращал багровое  от злобы лицо к партеру и кричал:    

– Смейся  же, партер! Смейся!    

И при  этом еще показывал кулаки партеру. Вполне естественно, что хохот партера от  этого увеличивался до крайней степени.    

Публике  пьеса чрезвычайно понравилась, и на второе и следующие представления народ  пошел валом, доведя сборы до рекордной цифры – тысячи пятисот ливров в вечер.    

Что же  говорили о новой пьесе литераторы и парижские знатоки театра? Первые слова их  трудно было понять, потому что в салонах закипела такая ругань по адресу  Мольера, что вообще немыслимо было что-либо разобрать сразу. К тем лицам,  которые раньше ругали Мольера, присоединились целые десятки новых. С большою  горечью следует отметить, что ужасному чувству озлобленной зависти поддался и  такой крупный человек и писатель, как Пьер Корнель.    

Что  касается актеров Бургонского Отеля, то на них после первых представлений «Школы  жен» лица не было! Но у них, надо сказать, был основательнейший повод для огорчения.  Случилась неслыханная вещь: сборы у бургонцев резко упали с появлением этой пьесы.    

Затем в  Париже обнаружились наивные люди, которые всюду оскорбленно рассказывали, что  это именно их Мольер вывел в виде Арнольфа, героя своей комедии. Этим уж, конечно,  Пале-Рояль должен был бы платить деньги за увеличение сборов!    

Итак,  пьеса вызвала настоящий вой, и в нем трудно было услышать одинокие голоса  друзей Мольера, которых можно было пересчитать по пальцам. Единственный голос,  который прозвучал громко, был голос талантливейшего мыслителя и литератора  Буало-Депрео:    

     

Пусть брань твоих завистников    

Течет, как мутная река.    

Твоя прелестная комедия    

Уйдет в грядущие века!    

     

Дальше  дело пошло хуже. Молодой человек, литератор Жан Донно де Визе, первый выступил  в печати по поводу «Школы жен». Статья де Визе показывает, что во время ее сочинения  душа автора была раздираема пополам. Де Визе хотелось сказать прежде всего, что  комедия не может иметь успеха, но сказать он этого не мог, потому что комедия  имела оглушительный успех.    

Поэтому  де Визе сказал, что успех комедии зависит только от того, что актеры великолепно  исполняют ее, из чего видно, что де Визе был неглупый человек. Далее де Визе  сообщил, что его просто огорчает то обилие непристойностей, которое есть в  комедии, и попутно заметил, что интрига в ней сделана плохо. Но так как де  Визе, повторяю, был неглуп, то вынужден был признать, что все-таки в пьесе есть  кое-что удачное и, пожалуй, некоторые типы у Мольера так ярки, что как будто  выхвачены из жизни.    

Но,  по-видимому, самое главное де Визе сказал в конце статьи, где сообщалось, что в  скором времени в Бургонском Отеле появится новая пьеса, касающаяся мольеровской  «Школы». Сообщал об этом де Визе так хитро, что хотя он и не назвал автора, но  всякому сразу становилось ясным, что эта новинка будет принадлежать перу самого  господина де Визе.    

Как вел  себя в это время Мольер? Прежде всего он посвятил «Школу» жене своего  Покровителя, брата короля – принцессе Генриэтте Английской, и в этом посвящении  по своему обыкновению вылил на принцессу целый ушат лести. Но вслед за этим  Мольер совершил роковую ошибку. Забыв, что писатель ни в коем случае не должен  вступать в какие-либо печатные споры по поводу своих произведений, Мольер,  доведенный до остервенения, решил напасть на своих врагов. Так как он владел  сценой, то и нанес свой удар со сцены, сочинив и разыграв в июне 1663 года  небольшую пьесу под названием «Критика „Школы жен“».    

Пьеса  эта, в которой первую свою большую роль Элизы получила Арманда Мольер,  изображала в смешном виде критиков Мольера.    

Идя по  строго намеченному пути – всегда обеспечивать себе тыл при дворе, – Мольер  посвятил эту пьесу, в весьма лестных выражениях, королеве-матери Анне  Австрийской.    

Однако  королева-мать в дальнейшем мало помогла Мольеру.    

Прежде  всего публика с восторгом узнала в типе Лизидаса – господина де Визе, а другая  часть публики закричала, что это не де Визе, а, как живой, господин Эдм Бурсо,  тоже литератор и ярый противник и ругатель Мольера.    

Лизидас –  де Визе свету невзвидел после выхода «Критики» и выступил со своей обещанной  пьесой. Она носила сложное название «Зелинда, или Настоящая критика «Школы  жен», или Критика критики». Изображала она некоего Эломира (при перестановке  букв получается имя Молиэр), который в кружевной лавке, где происходит действие  пьесы, подслушивает чужие разговоры.    

Как ни  хотел Бургонский Отель поставить пьесу об Эломире, он все-таки ее не поставил,  потому что при ближайшем рассмотрении она оказалась полнейшей чушью, и де Визе  ограничился тем, что напечатал свое произведение и распространил по Парижу,  причем обнаружилось, что в пьесе «Зелинда» находится не столько критика,  сколько самый обыкновенный донос.    

Де Визе  сообщал, что десять старинных наставлений в стихах, которые Арнольф, собираясь  вступить в брак, читает Агнесе, суть не что иное, как отчетливая пародия на  десять заповедей господних. Господин де Визе, как вы видите, ответил весьма  серьезно господину де Мольеру.    

– О  негодяй! – прошипел де Мольер, хватаясь за голову. – Во-первых, их не  десять! Арнольф начинает одиннадцатое!..    

И в  голове у него завертелись начальные строчки арнольфовских наставлений:    

     

Когда прекрасная невеста    

Вступает в честный брак,    

Напомнить будет ей уместно..    

     

– Он  начинает одиннадцатое! – говорил Мольер своим актерам.    

– Начинает, –  тихо говорили Мольеру, – но не произносит ни одного слова, кроме слов:  правило одиннадцатое, так что запоминается, дорогой мастер, что их именно  десять.    

А я к  этому добавлю, что великим счастьем является то, что де Визе, по-видимому, не  знал, откуда Мольер заимствовал эти десять правил супружества. Позаимствовал же  их Мольер из творений святых отцов церкви!    

События  тем временем летели дальше, и ненависть к Мольеру среди литераторов все более  разгоралась. Одной из причин этого явилось то обстоятельство, что король в  период времени после появления «Школы жен» наградил Мольера пенсией в размере  одной тысячи ливров в год в воздаяние его заслуг как большого комического  писателя. И пенсия-то была невелика, потому что обычно ученым и литераторам  давали гораздо больше, тем не менее и это сыграло роль. Отношения между Пьером  Корнелем и Мольером окончательно развалились. Здесь, правда, была виновата не  столько пенсия, сколько чудовищный успех «Школы» и еще одно маленькое  обстоятельство: Мольер без всякого злого умысла, а шутки ради перенес одну  стихотворную строчку из трагедии Корнеля «Серториус» в финал второго акта  «Школы», вложив эту строчку в уста Арнольфа, отчего слова Корнеля зазвучали  комически.    

Казалось  бы, этот пустяк (Арнольф, обращаясь к Агнесе, повторяет слова Помпея:  «Довольно! Я хозяин! Идите, повинуйтесь!») не причинил Корнелю никакого вреда,  но Корнель страшно расстроился из-за того, что с его трагическими стихами так  обращаются.    

Дальнейшие  уроки Мольера были еще тяжелее. В высшем свете заговорили о том, что в «Критике  „Школы жен“» Мольер вывел в смешном виде двух лиц: Жака де Сувре, рыцаря  Мальтийского ордена, и герцога де ла Фейяда, маршала Франции и командира полка  французской гвардии. Дело с Жаком де Сувре обошлось благополучно, а с де ла  Фейядом кончилось скверно. Тот, подзуживаемый со всех сторон, убедился,  наконец, в том, что это он именно выведен в «Критике» в виде маркиза, тупо и  возмущенно повторяющего одну и ту же фразу: «Торт со сливками!» – и в злобе  нанес Мольеру тяжкое оскорбление. Встретившись с драматургом в Версальской  галерее, ла Фейяд, сделав вид, что хочет обнять Мольера, обхватил его, прижал к  себе и драгоценными пуговицами своего кафтана в кровь изодрал ему лицо.    

Горько  думать о том, что Мольер ничем не отплатил герцогу за оскорбление. Сыграла ли  тут роль робость, или разница в положении комедианта и герцога, или, может  быть, боязнь навлечь на себя гнев короля, яростно преследовавшего дуэли (сам  Мольер в своих комедиях всегда выступал с насмешками над дуэлянтами), но только  Мольер не вызвал герцога на поединок.    

Впрочем,  надо полагать, что, если бы это случилось, деятельность. Мольера прекратилась  бы навсегда после «Критики жен», потому что ла Фейяд, без сомнения, убил бы  его.    

Пьеса де  Визе не попала на сцену Отеля, но зато второй осмеянный Мольером в «Критике»,  Эдм Бурсо, был счастливее. Его пьеса, называвшаяся «Портрет художника, или Контркритика  „Школы жен“», была сыграна бургонцами. В «Портрете» Бурсо вывел Мольера в  качестве крайне сомнительной личности и, так же как и де Визе, упомянул про  десять заповедей. Однако король отнесся к сообщениям о заповедях равнодушно, и  в Париже стали поговаривать, что будто бы он с большим интересом следит за  войной, разгоревшейся между Мольером и целой фалангой его врагов, и что он даже  посоветовал Мольеру еще раз напасть на своих врагов со сцены. Ах, дурной совет  дал король![13]    

Господин  де Мольер написал пьесу «Версальский экспромт» и сыграл ее 14 октября 1663  года. На сцене изображена была репетиция пьесы для короля, так что  пале-рояльские актеры изображали самих себя. Но репетиция эта явилась для  Мольера лишь предлогом, чтобы выступить со своими нападками на недругов-бургонцев.    

Дело в  том, что об оскорбленном комедианте с изуродованным лицом начинали говорить все  хуже и хуже. Что Мольер несчастен в своем браке, в Париже уже знали, конечно.  Дрянные сплетники распустили слух о том, что Арманда давно уже изменяет  Мольеру. Больная тайна Мольера заключалась в том, что он, осмеявший Сганарелей  и Арнольфов, сам был болезненно ревнив. Можно себе представить, какое впечатление  произвела на Мольера эта сплетня, выставившая его на всеобщий позор. Мольер  решил, что бургонцы были причиной этого позора, и в опьянении злобы он стал  издеваться над ними в «Версальском экспромте».    

– Кто  изображает королей среди вас? – говорил Мольер, играя самого себя,  Мольера. – Как? Этот молодой человек с хорошей фигурой? Да вы смеетесь!  Король должен быть большой и толстый, как четыре человека, сложенные вместе!  Король должен быть, черт побери, пузат! Король должен обладать обширной  окружностью, чтобы хорошо заполнить трон!    

Не надо,  не надо было смеяться над физическими недостатками Захария Монфлёри!    

Затем  пошли насмешки над декламацией актрисы Бошато, актеров Отроша и Вилье.    

Тут же  попутно Мольер задел и маркизов, выражаясь о них таким образом:    

– Как  в древних комедиях мы видели слугу-буффона, который заставляет зрителей хохотать,  в современных пьесах необходим маркиз, потешающий публику!    

Затем он  задел Эдма Бурсо, назвав его со сцены в «Версальском экспромте» писателишкой…  Да, несомненно, неудачный совет дал король Мольеру! Но, очевидно, наш герой  чувствовал себя, как одинокий волк, ощущающий за собою дыхание резвых собак на  волчьей садке.    

И на  волка навалились дружно: Де Вилье совместно с де Визе сочинили пьесу «Месть маркизов»,  а оскорбленный до глубины души за старика отца Монфлёри-младший, Антуан Жакоб,  написал пьесу «Экспромт дворца Конде».    

В «Мести  маркизов» с Мольером обращались уже совсем запросто, называя его пошляком,  крадущим мысли у других авторов, обезьяной и рогоносцем, а в «Экспромте дворца  Конде» Антуан Монфлёри вернул Мольеру полностью то, что Мольер проделал со  стариком Монфлёри в своем «Версальском экспромте»: Антуан Жакоб Монфлёри  издевался над Мольером в роли Цезаря, и не без основания, так как известно, что  Мольер в этой роли был очень плох.    

Затем  Театр на Болоте ввязался в травлю и тоже обругал Мольера в пьесе.    

В  заключение некий Филипп де ла Круа сочинил произведение под названием «Комическая  война, или Защита „Школы жен“», где справедливо заметил, что в то время, как  Аполлон почивает на небесах, писатели и актеры грызутся, как псы. Де ла Круа,  впрочем, признал и выразил это в словах Аполлона, что пьеса, из-за которой  началась война, то есть «Школа жен», – хорошая пьеса.    

Несчастный  1663 год закончился темным проступком разъяренного старика Монфлёри,  написавшего королю формальный донос на Мольера, в котором Монфлёри обвинял Мольера  в женитьбе на собственной своей дочери.    

Этот  донос совершенно оглушил Мольера, и неизвестно, что представил королю Мольер,  чтобы снять с себя обвинение в кровосмесительстве, но нет никаких сомнений в  том, что оправдываться и что-то представлять пришлось. И надо полагать, что это  были акты, в которых Арманда Бежар значилась дочерью Марии Эрве-Бежар. Король  счел доводы Мольера совершенно убедительными, и никакого дела не разгорелось, и  тут великая война между Мольером и его врагами стала утихать.    

Мой  герой вынес из нее болезнь – он стал подозрительно кашлять, – усталость и  странное состояние духа, причем только в дальнейшем догадались, что это  состояние носит в медицине очень внушительное название – ипохондрия. А на своих  плечах он вынес в вечность двух некрупных писателей: де Визе и Эдма Бурсо. Они  мечтали о славе и получили ее благодаря Мольеру. Если бы не то обстоятельство,  что он вступил с ними в сражение, вероятно, мы очень мало бы вспоминали об  именах де Визе и Бурсо, да и о многих других именах.    

 ГЛАВА 20

  КУМ-ЕГИПТЯНИН    

     

Изгрызенный  червем тоски, со шрамами от дефейядовских пуговиц на лице, Мольер вступил в  1664 год в полном расцвете славы, и слава эта, вылетев из Франции,  поднялась над Альпийским хребтом и перекинулась в другие страны.    

Как  тяжко ни жили супруги Мольер, у них все же 19 января 1664 года появился на свет  мальчик. В период между рождением и крещением ребенка Мольер подготовил и  поставил свою новую комедию – «Вынужденный брак». Собственно, это была  одноактная пьеса, но, зная, насколько король любит балет, Мольер ввел в нее  многочисленные танцевальные номера, расширив ее до трех актов.    

Флорентинец,  тезка Мольера, талантливейший придворный композитор Джиованни Батист Люлли  написал для «Брака» музыку, а королевский балетмейстер Бошан поставил в нем  танцы. Пьеса потребовала сложной монтировки, денег на нее было истрачено много,  но эти деньги не были брошены зря.    

Чтобы  угодить королю, Мольер ввел балетную часть, а чтобы угодить себе, ввел в комедию  двух смешных философов. Старый клермонец не забыл уроков покойного Гассенди и  вывел на сцену двух ученых болванов: одного, Панкрасса, – аристотелевской  школы, и другого, Марфуриуса, – школы древнего скептика Пиррона.    

Первый,  до безумия потешая зрителей, нес дикую околесину. Второй же, в противоположность  ему, был скуп на слова и до того скептичен, что советовал Сганарелю сомневаться  даже в том, в чем никак не может сомневаться человек, у которого есть глаза.  Так, Сганарель, придя куда-нибудь, должен был говорить не «я пришел», а «мне  кажется, что я пришел», что, конечно, вызывало в здравомыслящем Сганареле справедливое  изумление.    

Две  прекрасные сцены с этими двумя педантами вызвали раздражение парижского философского  факультета, и непонятно, почему оно не вылилось в большой скандал, потому что,  как я уже говорил раньше, смеяться над философами аристотелевской школы было  крайне небезопасно.    

Поводом  к сочинению «Вынужденного брака» могло послужить прошумевшее в Париже недавнее  приключение графа Филибера де Граммона. Этот граф пользовался таким  исключительным успехом у дам, что рассказы о его приключениях, наконец, утомили  короля, и он приказал де Граммону на некоторое время поехать в Англию. Но не  успел граф появиться в Англии, как мгновенно покорил сердце фрейлины, девицы  Гамильтон.    

Лондонское  общество, плохо знавшее де Граммона, заговорило о том, что он женится. Однако,  когда настала пора, граф собрался в родную Францию, причем, прощаясь с девицей,  не произнес ни одного слова, из которого было бы видно, что он собирается  жениться.    

Граф уже  был в дуврском порту и готовился сесть на корабль, как вдруг на пристани  появились двое братьев девицы Гамильтон. Первого же взгляда графу было  достаточно, чтобы убедиться в том, что братья собрались в какое-то серьезное  предприятие: из-под плащей у братьев торчали концы шпаг, как полагается, но,  кроме шпаг, при них были пистолеты. Братья приветствовали Граммона реверансами,  но с такой вежливостью, которая Граммону показалась чрезмерной.    

– Граф, –  сказал старший, – не забыли ли вы чего-нибудь в Лондоне?    

Граф  ощутил дыхание ветра, который так славно поддувал на родину, поглядел на снасти  корабля, на пистолеты и подумал: «Нет никаких сомнений в том, что, даже, если  мне удастся подстрелить старшего, мне немедленно придется драться и со вторым.  В порту произойдет скучнейшая возня, и хуже всего то, что она чрезвычайно  огорчит его величество. Да при всем том девица Гамильтон – очаровательная  девица…»    

И граф  вежливо ответил Гамильтонам:    

– Да,  господа, я забыл жениться на вашей сестре. Но я сейчас же возвращаюсь в Лондон,  чтобы исправить это дело.    

И через  короткое время Граммон был женат.    

Но  возможно также, что Мольер почерпнул материал для комедии не из похождений  Филибера де Граммона, а из произведения знаменитого сатирика Рабле, описавшего  похождения некоего Панурга.    

Пышная  комедия-балет была представлена 29 января в королевских покоях в Лувре с большим  блеском, причем в одном из балетных выходов второго акта первого египтянина  танцевал в паре с маркизом Вильруа король Франции. Вот до какой степени он  любил балет! Кроме короля, в спектакле принял участие его брат, игравший роль  одного из поклонников жены Сганареля, и целый ряд придворных, из которых трое  изображали цыган и четверо – чертей. Решительно все выразили ту мысль, что  лучше всех в спектакле был первый египтянин. Мы молчим, но про себя таим мысль,  что лучше всех в спектакле были Сганарель в исполнении Мольера и Панкрасс с  Марфуриусом в исполнении Брекура и Дюкруази.    

Из Лувра  пьеса была перенесена на родную сцену в Пале-Рояль в своем одноактном виде, без  дорогостоящего балета, но особенного успеха не имела.    

Король  дал себе возможность еще раз насладиться любимым искусством, танцуя 13 февраля  в другом балете, который был поставлен для него изнывающими от ревности к Мольеру  бургонцами, причем в исполнении пролога к балету участвовали знаменитые Дезейе  и Флоридор. Мольер же получил возможность вернуться к текущему репертуару и к  делам своей семьи.    

Дела эти  были полны сумрачных тайн и печалей, и только блеск светильников все в той же  церкви Сен-Жермен де л'Оксерруа 28 февраля несколько рассеял мрак жизни находящегося  в состоянии меланхолии Мольера. В этот день крестили первенца Мольера. Все было  обставлено необыкновенно пышно и парадно. У купели стоял гвардеец с длинной алебардой,  а у священника на лице был выражен необычный восторг. Дело в том, что крестным  отцом ребенка согласился быть король Франции. От имени великого кума  присутствовал герцог де Креки, а от высочайше поставленной кумы Генриэтты,  герцогини Орлеанской, – супруга маршала дю Плесси. Ребенка, как совершенно  понятно, назвали Людовиком.    

Крестины  произвели большое впечатление, в Париже, и брань по адресу Мольера значительно  стихла. Тень короля стала всем мерещиться за плечами у директора труппы, и  многие из тех, которые любят становиться на сторону победителя, с увлечением  рассказывали о том, что будто бы Монфлёри с его доносом и слушать не стали во  дворце, а выгнали почти что взашей.    

Тем  временем Мольер совершил переезд, который многим показался очень странным. Он  покинул свою квартиру на улице Ришелье и перебрался с женою на прежнее место,  на угол Королевской площади и улицы Фомы Луврского, и зажил там в одном  доме с Мадленою Бежар и с госпожой Дебри. Переехав, Мольер продолжал, несмотря  на тяжелое душевное состояние, порывисто работать над одной большой вещью.  Производил он эту работу втайне, и очень немногие знали о ней. В числе их были:  знаменитый критик и поэт Буало-Депрео, ставший, несмотря на большую разницу лет  (он был моложе Мольера на четырнадцать лет), как я уже говорил, лучшим другом  моего героя, и одна из умнейших и интереснейших женщин во Франции, Нинон де  Ланкло, прозванная французской Асназией, в салоне которой Мольер без особенной  огласки читал отрывки из новой комедии.    

Королю,  который теперь благосклонно следил за работами своего кума, обольстившего его  своими балетами, тот всеподданнейше сообщил, что пишет большую комедию о ханже  и лицемере.    

В это время,  то есть весною 1664 года, была закончена отделка Версальского дворца, и тогда  начались грандиозные версальские празднества.    

По  необозримой аллее, меж стен стриженой зелени, двигался кортеж, и в голове его  верхом на коне ехал король Людовик. Шли оркестры, и трубы в них кричали так  оглушительно, что, казалось, их было слышно за двадцать километров, в Париже.  Между хорами музыки ехали колесницы, и на одной из них возвышался  загримированный богом Аполлоном Шарль Варле де Лагранж. На следующих колесницах  ехали актеры, одетые в костюмы знаков созвездий Зодиака. Шли и ехали  костюмированные рыцари, негры и нимфы. И виден был среди них на колеснице бог  лесов Пан с козлиными ногами, которого изображал господин де Мольер.    

Что  означало все это? Трубы герольдов возвестили, что начались «Утехи Очарованного  Острова» – великие версальские праздники, организованные герцогом де  Сент-Эньяном по приказу короля.    

Королевские  садовники выстригли в море версальской зелени целые театры и украсили их  гирляндами и орнаментами из цветов, пиротехники приготовили еще невиданные по  блеску и силе разрывов фейерверки, а Вигарани соорудил машины для театральных  представлений.    

И когда  начались праздники, ежевечерне по садам Версаля разливалось разноцветное пламя,  с неба с грохотом валились звезды, и казалось издали, что горит Версальский  лес.    

Мольер  работал как в лихорадке для этого праздника и в очень короткий срок, заимствовав  у кого-то из испанских драматургов канву, сочинил пьесу под названием «Элидская  принцесса». В этом галантном и пустом представлении в роли принцессы Элидской  выступила Арманда Мольер. Тут весь двор увидел, каким громадным талантом  обладает жена знаменитого комедианта и какую школу она прошла у него. Игра ее  потрясла всех, и придворные кавалеры роем окружили остроумную, злоязычную  женщину в лимонных шелках, расшитых золотом и серебром.    

Королю  «Элидская принцесса» доставила громадное удовольствие, а автору ее принесла новое  горе. Опасные своей юностью, красотой и богатством кавалеры окончательно  отравили ему праздники. Сплетни о его жене родились тут же, в первый день. Все  они в виде ядовитых сожалений или некрасивых намеков немедленно попали в уши  Мольеру, но он уж даже не огрызался, а только по-волчьи скалил пожелтевшие  зубы, очевидно, после прошлогодней войны с бургонцами ко многому привык и уж не  удивлялся тому, что ходит между людей совершенно обнаженным. Кроме того, на  него свалилось несчастье: королевский крестник Людовик умер тотчас после премьеры  «Элидской принцессы».    

Празднества  тем временем шли своим порядком, и в цветочных театрах играли мелодии Люлли, и  капали огни с неба, и приближался шестой, роковой день «Утех». В этот день, 12  мая, Мольер, предупредив короля, что пьеса еще не готова, показал двору и  королю три акта из этой самой таинственной пьесы о ханже, называвшейся «Тартюф,  или Лицемер».    

Я буду  краток. В этой пьесе был изображен полнейший и законченный мошенник, лгун,  негодяй, доносчик и шпион, лицемер, развратник и соблазнитель чужих жен. Этот самый  персонаж, явно опасный для окружающего общества, был не кем иным, как священнослужителем.  Все его речи были переполнены сладкими благочестивыми оборотами, и – более того  – свои пакостные действия герой на каждом шагу сопровождал цитатами из  Священного писания!    

Я не  считаю нужным ничего прибавлять к сказанному. Это представление было разыграно  в присутствии короля, королевы-матери, религиознейшей женщины, и бесчисленных  придворных, среди которых многие были ревностными членами прогремевшего  несколько ранее духовного общества Компании Святых Даров, развившего такую  усиленную деятельность по охране религии и чистоты нравов в государстве, что  даже правительство одно время пыталось его закрыть.    

Комедия  о Тартюфе началась при общем восторженном и благосклонном внимании, которое тот  час же сменилось величайшим изумлением. К концу же третьего акта публика не  знала уже, что и думать, и даже у некоторых мелькнула мысль, что, может быть,  господин де Мольер и не совсем в здравом уме.    

Среди  духовных лиц, конечно, попадаются всякие, хотя бы тот самый аббат Рокет,  ставший впоследствии епископом Отенским, которого Мольер знавал в незабвенное  лангедокское время, когда Рокет прославил себя перед всей паствой изумительно  скверным поведением, или бывший адвокат Шарни, превратившийся в проповедника и  соблазнивший в это же время жену придворного аптекаря, или известный бордоский  францисканец отец Итье, отличившийся во времена Фронды неслыханными  предательствами, и некоторые другие. Но все-таки изображать на сцене то, что  было изображено Мольером… Нет, согласитесь, это показалось всем немыслимым!    

Многострадальные  светские маркизы привыкли уже к тому, что король их отдал как бы в аренду на  растерзание Мольеру. Сганарели, лавочники получили тоже, что им полагалось… Но  в «Тартюфе» Мольер вторгся в такую область, в которую вторгаться не полагалось.    

Возмущение  созрело с необычайной быстротой и выразилось в гробовом молчании. Случилась неслыханная  вещь. Комедиант из Пале-Рояля одним взмахом своего пера испортил и прекратил  версальские празднества: королева-мать демонстративно покинула Версаль.    

А далее  события приняли очень серьезный характер. Перед глазами короля вдруг возникла  огненная мантия, и предстал перед ним не кто-нибудь, а архиепископ города  Парижа кардинал Ардуен де Бомон де Перефикс и стал очень настойчиво и  внушительно умолять короля тотчас же запретить представления «Тартюфа».  Компания Святых Даров говорила только об одном – о том, что Мольер слишком  опасен. Это был первый, а быть может, и единственный случай в жизни короля,  когда он почувствовал себя изумленным после театрального представления.    

И вот  настал момент, когда оба кума остались наедине. Некоторое время они молча созерцали  друг друга. Людовик, который с детства имел манеру выражаться кратко и ясно, почувствовал,  что слова как-то не идут с его языка. Выпятив нижнюю губу, король искоса глядел  на побледневшего комедианта, и в голове у него вертелась такого рода мысль:  «Однако этот господин де Мольер представляет собой довольно интересное  явление!»