1 2 3 4 5 6 7 8 
— Туда,   куда приведет меня судьба. Мне нужно найти место, где я смогу зарабатывать на   жизнь.      

— Зарабатывать?   (В изумлении.) Значит, вы бедная?      

— Как   Иов.[20]      

Пауза.   Потом:      

— Ах,   как неприятно! Но я-то знаю, что такое бедность, папа и мама и все дома —   бедные. Папу зовут капитан Фэншо, он офицер на половинном жалованье, но   благородного происхождения, а вообще у нас есть знатные родственники, но   единственный, кто нам помогает, — это мой дядя и крестный де Бассомпьер,   он живет во Франции и платит за наше ученье. У меня пять сестер и три брата.   Нам предстоит со временем выйти замуж за людей пожилых и, как я полагаю,   достаточно состоятельных — это забота папы и мамы. Моя сестра Августа уже   замужем, и муж ее выглядит гораздо старше папы. Августа очень красивая, правда,   не в моем вкусе — слишком смуглая, а ее муж, мистер Дэвис, болел желтой   лихорадкой в Индии и до сих пор какого-то желтовато-золотистого цвета, но зато   богат, у Августы есть своя карета и положение в обществе, и мы считаем, что у   нее все получилось очень удачно. Во всяком случае, так лучше, чем «зарабатывать   на жизнь», как вы выражаетесь. Кстати, а вы получили хорошее воспитание?      

— Отнюдь.      

— Ну,   вы умеете играть на фортепьяно, танцевать, говорить на трех-четырех языках?      

— Нет,   конечно.      

— А   мне все-таки кажется, что вы хорошо воспитаны. — Пауза и зевок. — У   вас бывает морская болезнь?      

— А   у вас?      

— О,   ужасная! Она начинается, как только я увижу море. Пойду вниз; придется иметь   дело с этой противной толстой горничной! Heureusement je sais faire aller   mon monde.[21]      

И она   отправилась вниз.      

Вскоре   за ней последовали остальные пассажиры, и вторую половину дня я провела на палубе   одна. Когда я вспоминаю то спокойное и даже радостное настроение, в котором   пребывала в часы одиночества, несмотря на мое шаткое, иной бы сказал,   безнадежное положение, я понимаю, что      

       

Не в четырех стенах — тюрьма,      

Не в кандалах неволя.[22]      

       

Нет,   опасность, одиночество, туманное будущее не страшны, если человек здоров душой   и телом и может найти применение своим способностям, они совсем не страшны,   пока Свобода несет нас на своих крыльях, а путь нам указывает звезда Надежды.      

Меня   укачало только после Маргита. Какое несказанное наслаждение ощутила я, вдыхая   морской ветерок! В какой божественный восторг приводила меня вздымающаяся волна   с чайкой на гребне, белые паруса в туманной дали и надо всем этим — облачное,   но безмятежное небо. В моих грезах мне даже померещилась вдалеке Европа —   огромная сказочная страна. Под лучами солнца берег ее казался длинной золотистой   полосой; перед глазами возникла рельефная, сверкающая металлическим блеском   панорама — игрушечные контуры города с тесно сгрудившимися домами и   снежно-белой башней, темные пятна лесов, зубчатые горные вершины, ровные   пастбища и тонкие нити рек. Панорама развертывалась на фоне величественного   темно-голубого неба, а по нему, сияя волшебными красками, с севера на юг   раскинулась вестница радости и надежды богом ниспосланная радуга.      

Читатель,   если угодно, вычеркните из памяти, а нет — запомните эту примету в форме   аллитерированного изречения: «Сон наяву — сатанинский соблазн» — и   подумайте, какая здесь скрыта мораль. Меня сильно укачало, и я, нетвердо   ступая, побрела вниз.      

Койка   мисс Фэншо оказалась рядом с моей. Должна признаться, что все время, пока нам обеим   было худо, она терзала меня своим неуемным эгоизмом. Нельзя себе представить   более нетерпеливого и капризного человека. По сравнению с ней Уотсоны, тоже   страдавшие от морской болезни (горничная ухаживала за ними, не скрывая своего   предпочтения), выглядели просто стоиками. Впоследствии я неоднократно наблюдала   женщин, обладающих, подобно Джиневре Фэншо, легкомысленным характером и хрупкой   красотой и неспособных переносить трудности, киснущих от невзгод, как слабое   пиво от грозы. Мужчина, взявший в жены такую женщину, должен знать, что обязан   обеспечить ей безоблачное существование. Наконец, доведенная до полного   негодования ее назойливыми стенаниями, я резко потребовала, чтобы она   «прикусила язык». Моя невежливость оказала на нее благотворное влияние и даже   не изменила ее отношения ко мне.      

С   наступлением ночи волнение на море усилилось — волны вздымались выше и гулко   бились о борт корабля. Страшно было сознавать, что нас окружают лишь мрак и   вода, а корабль, невзирая на грохот, волны и шторм, безошибочно следует по   своему невидимому пути.      

Мебель   стала ездить по полу, и ее пришлось закрепить. Пассажиры совсем разболелись, а   мисс Фэншо стонущим голосом заявила, что умирает.      

— Повремените,   душечка, — обратилась к ней горничная, — мы уже входим в порт.      

И действительно,   через четверть часа все кругом стихло, и около полуночи наше путешествие   завершилось.      

Мне   стало грустно, да, да, грустно, ибо отдых мой пришел к концу и вновь предо мной   встали труднопреодолимые препятствия. На палубе холодный воздух и грозная мгла   ночи, казалось, осуждали меня за то, что я осмелилась появиться здесь. Огни   чужого города, сверкавшие вокруг чужой гавани, подобно бесчисленному множеству   глаз, с угрозой глядели на меня. Уотсонов встретили друзья, и целая стайка   приятелей окружила и увлекла за собой мисс Фэншо, а я… но я не смела даже   сравнивать свое и их положение.      

Но все   же куда мне идти? Ведь куда-то я должна деваться. Бедность не может быть   слишком разборчивой. Вручая горничной вознаграждение — она, очевидно, приятно   поразилась, получив из источника, на который, по своей грубости, мало   надеялась, монету довольно высокого достоинства, — я промолвила: «Не   сочтите за труд указать мне тихую приличную гостиницу, где я могла бы   переночевать».      

Она не   только выполнила мою просьбу, но даже вызвала посыльного и велела ему   позаботиться обо мне — именно обо мне, а не о моем чемодане, который находился   в таможне.      

Я   последовала за этим человеком по грубо вымощенной улице, освещаемой лишь   мерцающим светом луны, и он привел меня к гостинице. Я дала ему монету в   полшиллинга, но он отказался, и я, решив, что этого недостаточно, протянула ему   шиллинг, но он и его отверг, довольно возбужденно что-то доказывая на   неизвестном мне языке. Слуга, появившийся в освещенной лампой передней,   объяснил мне на ломаном английском, что мои иностранные деньги здесь не в ходу.   Тогда я дала посыльному соверен, и эта маловажная проблема была разрешена. Я   попросила показать мне мою комнату; морская болезнь давала еще себя знать, я   обессилела и вся дрожала, поэтому ужинать мне не хотелось. Как я была   счастлива, когда дверь маленькой комнатки наконец закрылась и я осталась   наедине со своей усталостью. Я опять получила возможность отдохнуть, хотя   знала, что завтра сомнения мои не рассеются, необходимость напрячь все силы   станет еще более настоятельной, опасность нищеты возрастет, борьба за   существование ожесточится.      

 Глава VII      

ВИЛЛЕТ      

       

Однако   на следующее утро я проснулась со свежими силами и обновленной душой;   физическая слабость больше не действовала притупляюще на мою способность   мыслить здраво, и разум мой был ясен и деятелен.      

Я только   успела одеться, как в дверь постучали. «Войдите», — сказала я, полагая,   что это горничная, но в комнату вошел мужчина с грубым лицом и буркнул:      

— Тайте   фаши клюши, миис.      

— Зачем? —   удивилась я.      

— Тайте, —   нетерпеливо повторил он и, чуть ли не выхватив их у меня из рук, добавил: — Вот   и хорошо! Скоро полушит свой шимодан.      

К   счастью, все окончилось благополучно: он оказался служащим таможни. Я понятия   не имела, где можно позавтракать, но решила, не без колебаний, спуститься вниз.      

Я только   теперь обратила внимание на то, чего из-за крайней усталости не заметила   накануне, — эта гостиница оказалась большим отелем. Спускаясь по широкой   лестнице и задерживаясь на каждой ступеньке (на сей раз я была на редкость   медлительна), я во все глаза смотрела на высокие потолки, на расписанные стены,   на широкие окна, пропускавшие потоки света, на мрамор с прожилками, по которому   я шагала (ступеньки были мраморные, но не очень чистые; на лестнице не было   ковров), и, сопоставляя все это с размерами чулана, предоставленного мне в   качестве комнаты и отличавшегося чрезвычайной скромностью, я предалась   философическим размышлениям.      

Меня   поразила прозорливость, с которой слуги и горничные распределяют между гостями   удобства пропорционально их достоинству. Каким образом слуги в гостиницах и   горничные на судне с первого взгляда знают, что я, например, лицо, не   занимающее почетного положения в обществе и не обремененное капиталом? А они   это несомненно знают, и я отлично видела, что все они, произведя мгновенный   расчет, оценивали меня с точностью до одного пенса. Явление это представлялось   мне странным и полным скрытого смысла. Я понимала, в чем тут суть, и мне   удавалось не падать духом под гнетом подобных обстоятельств.      

Наконец   я все же добрела до просторного вестибюля, полного света и воздуха, и заставила   себя открыть дверь в ресторан. Не стану скрывать, этот порог я переступила с   трепетом, ощущая неуверенность, беззащитность и приниженность. Больше всего я   хотела знать, веду ли я себя как положено, но, убежденная в том, что все время   совершаю ошибки, ничего не могла с этим поделать. Положившись на милость   судьбы, я села за маленький столик, официант принес мне какой-то завтрак,   который я ела, пребывая в настроении, не способствующем аппетиту. За другими   столиками завтракало множество людей, и я чувствовала бы себя гораздо лучше,   окажись среди них хоть одна женщина, но, увы, все присутствующие были мужчины.   Однако никто из них, по-видимому, не видел ничего необычного в моем поведении:   кое-кто взглядывал на меня невзначай, но и только. Полагаю, если они и   приметили что-нибудь странное, то нашли этому объяснение — Anglaise![23]      

Завтрак   окончен, и я вновь должна куда-то идти, но в каком же направлении мне   двигаться? «В Виллет», — ответил мне внутренний голос, несомненно,   разбуженный воспоминанием о небрежно брошенной фразе, которую наобум произнесла   мисс Фэншо, когда мы прощались: «Хорошо бы, вы приехали в пансион мадам Бек, там   у нее есть бездельницы, которых вы могли бы опекать. Ей нужна, во всяком   случае, два месяца тому назад была нужна, гувернантка-англичанка».      

Кто   такая мадам Бек, где она живет, я не имела представления, но когда я спросила   мисс Фэншо, она, торопясь поскорее уйти с друзьями, вопроса моего не расслышала   и ничего не ответила. Я предположила, что она живет в Виллете, — туда я и   поеду. Отсюда до Виллета сорок миль. Я понимала, что хватаюсь за соломинку, но,   попав в такой клокочущий водоворот, рада была ухватиться и за паутину. Узнав,   как доехать до Виллета, и обеспечив себе место в дилижансе, я, руководствуясь   лишь смутным контуром или даже тенью плана дальнейших действий, отправилась в   путь. Читатель, раньше чем осудить меня за безрассудство, вспомните, с чего я   начала, подумайте, из какой пустыни я выбралась, заметьте, сколь малым я   рисковала, ибо вела игру, где терять уже нечего, но зато можно выиграть.      

Артистический   темперамент мне не свойствен, однако я очевидно обладаю способностью радоваться   сегодняшнему дню, если для этого есть хоть какие-нибудь основания. Вот я и   получала удовольствие, несмотря на холод и дождь, да и ехали мы очень медленно.   Мы двигались по довольно однообразной и пустынной дороге, вдоль которой   полусонными зелеными змеями тянулись илистые канавы и плоские поля,   разделенные, словно огородные грядки, рядами чинных подстриженных ив. И небо   было монотонно серым, воздух — душным и влажным, но даже в столь унылой   обстановке фантазия моя разыгралась, а на душе потеплело. Однако скрытое, но   непреходящее чувство тревоги, как тигр, притаившийся перед прыжком,   подстерегало и сдерживало вспышки радости. Дыхание хищника непрестанно звучало   у меня в ушах, его свирепое сердце билось рядом с моим, он не шевелился в своем   логовище, но я все время ощущала его присутствие — я знала, что алчный зверь   ждет сумерек, чтобы выскочить из засады.      

Я   рассчитывала попасть в Виллет до наступления ночи и таким образом избегнуть   осложнений, которыми всегда сопровождается ночное прибытие в чужие края, но мы   ехали так медленно и делали такие долгие остановки — да к тому еще поднялся   густой туман и шел мелкий, но обложной дождь, — что, когда мы подъехали к   окраине города, его уже окутала темнота.      

При   свете фонаря мне удалось увидеть, как мы въезжаем в ворота, охраняемые стражей.   Затем, оставив позади грязный тракт, мы с грохотом поехали по удивительно   неровной и каменистой дороге. У станционной конторы дилижанс остановился, и   пассажиры вышли. Раньше всего мне нужно было забрать чемодан — дело как бы   несерьезное, но для меня весьма важное. Понимая, что лучше не проявлять   назойливости и нетерпения, а спокойно наблюдать за разгрузкой багажа и, когда   появится мой, получить его, я отошла в сторону и стала внимательно смотреть на   крышу экипажа, куда, я видела, поставили мой чемодан, а потом навалили целую   груду сумок и коробок. Их постепенно снимали и отдавали владельцам. Наконец   должен был показаться и мой чемодан, но его не было. Я привязала к нему зеленой   ленточкой карточку с указанием места назначения, чтобы сразу узнать его, но   теперь не замечала и обрывка чего-нибудь зеленого. Сняли все чемоданы и   свертки, с крыши сдернули клеенчатую покрышку, стало совершенно очевидно, что   там не осталось ни единого зонтика или плаща, ни единой трости, ни коробки для   шляп или для других туалетов.      

А где же   мой чемодан с небольшим запасом платьев и записной книжкой, в которой хранится   остаток от моих пятнадцати фунтов?      

Сейчас-то   я могу задать этот вопрос, но тогда это было невозможно, ибо говорить   по-французски я совершенно не умела, а здесь слышался только французский язык,   и мне казалось — на нем говорит весь мир. Что же мне делать? Я подошла к   кондуктору, тронула его за рукав и показала сначала на чей-то чемодан, а потом   на крышу дилижанса, пытаясь изобразить на лице вопрос. Он меня не понял —   схватил указанный мною чемодан и собрался было закинуть его на крышу экипажа.      

— Поставьте   на место! — воскликнул кто-то с хорошим английским произношением, но,   спохватившись, добавил по-французски: — Qu'est-ce que vous faites donc? Cette   malle est a moi.[24]      

Но я уже   уловила родные звуки, обрадовалась и повернулась к говорившему:      

— Сэр, —   обратилась я к незнакомцу, от огорчения даже не обратив внимания, каков   он, — я не умею говорить по-французски. Могу ли я просить вас узнать у   этого человека, что произошло с моим чемоданом?      

Не   разобравшись еще, что за лицо у незнакомца, я все-таки успела приметить на нем   удивление столь странной просьбе и колебание по поводу того, стоит ли   вмешиваться.      

— Пожалуйста,   спросите! Я бы для вас это сделала, — настаивала я.      

Не знаю,   улыбнулся ли он, но я услышала слова, сказанные тоном воспитанного человека —   не жестким и не отпугивающим:      

— Какой   у вас чемодан?      

Я   описала его, не забыв упомянуть и зеленую ленточку. Тогда он взял кондуктора   под руку, и я по бурному потоку французской речи догадалась, что он допрашивает   его с пристрастием. Затем он вернулся ко мне.      

— Этот   малый утверждает, будто дилижанс был перегружен, и сознается, что вытащил ваш   чемодан из багажа еще в Бумарине и оставил его с другими вещами. Он обещает   завтра же его забрать. Таким образом, послезавтра вы его получите в целости и   сохранности.      

— Благодарю   вас, — промолвила я, но сердце у меня замерло.      

Как же   мне поступить? Англичанин, наверное, уловил по выражению моего лица, что   мужество покинуло меня, и мягким голосом спросил:      

— У   вас есть знакомые в этом городе?      

— Нет,   я никого здесь не знаю.      

Последовала   недолгая пауза, в течение которой я успела разглядеть — он повернулся, и фонарь   ярко осветил его лицо, — что это молодой, благородный и красивый человек.   Мне он представился лордом или даже принцем — так щедро наградила его природа.   Лицо у него было чрезвычайно приятное, в манерах чувствовалась гордость, но не   высокомерие, достоинство, но не властность. Не осмеливаясь искать помощи у   человека столь высокого звания, я сделала шаг, чтобы уйти. Но он остановил меня   и спросил:      

— В   чемодане остались все ваши деньги?      

Как   благодарна была я судьбе, что могу ответить чистую правду:      

— Нет,   мне хватит денег (у меня в кошельке было почти двадцать франков), чтобы прожить   в гостинице до послезавтра, но я здесь впервые и не знаю, где гостиницы и как к   ним пройти.      

— Могу   дать вам адрес такой гостиницы, какая вам нужна, — успокоил он   меня, — я вам объясню, где она, это совсем близко, и вы легко ее найдете.      

Он   вырвал листок из записной книжки, написал несколько слов и отдал мне. Я еще раз   убедилась в его доброте, а не верить ему или его советам и адресу, который он   вручил мне, было для меня почти так же невозможно, как не верить Библии. Лицо   его светилось великодушием, а выразительные глаза честностью.      

— Самый   короткий путь туда — по бульвару и затем через парк, продолжал он, — но   сейчас слишком темно и поздно, нельзя идти одной через парк, я вас провожу.      

И мы   двинулись в полной темноте, под сплошным моросящим дождем, он впереди, я —   следом. На бульваре не было ни души, мы шли по грязной дороге, с деревьев стекала   вода; в парке было темно, как глубокой ночью. Мой проводник скрылся из глаз в   густом мраке деревьев и тумана, и я шла за ним, руководствуясь лишь звуком его   шагов. Я ничего не боялась; думаю, я была бы готова следовать за его легкой   поступью на край света.      

— Теперь, —   сказал он, когда мы пересекли парк, — идите по этой широкой улице до   лестницы, освещенной двумя фонарями, — вы сразу ее заметите; спустившись   по ней, вы выйдете на узкую улочку, а там и гостиница. Там говорят   по-английски, и вам сразу станет легче. Спокойной ночи.      

— Доброй   ночи, сэр, — ответила я, — примите мою самую искреннюю   благодарность. — И мы расстались.      

Еще   долгое время спустя тешило меня сладостное воспоминание о его лице, которое   светилось сочувствием к одиноким, и о его манере говорить, выражавшей рыцарское   отношение к бедным и слабым, молодым и неопытным. Этот юный джентльмен был   истинным англичанином.      

Я быстро   пошла по великолепной улице, затем по площади, окаймленной величественными   зданиями, над которыми вознеслись контуры высоких куполов и шпилей, вероятно,   дворцов или храмов — мне трудно было разобрать. Как раз когда я проходила вдоль   какого-то портика, из-за колонн внезапно выскочили двое усатых мужчин с   сигарами в зубах. Одеждой они старались походить на джентльменов, но, бедняги,   какие плебейские у них были лица! Они заговорили со мной наглым тоном и не   отставали от меня ни на шаг, хотя я шла очень быстро. К счастью, нам встретился   патруль, и моим преследователям пришлось ретироваться. Однако они успели   довести меня до полуобморочного состояния, и, когда я пришла в себя, оказалось,   что я понятия не имею, где нахожусь, с гулко бьющимся сердцем я остановилась в   полной растерянности. Я боялась далее подумать о новой встрече с этими усатыми   хихикающими болванами, но надо было разыскать указанную мне дорогу.      

В конце   концов я подошла к каким-то ветхим ступенькам и, уверенная в том, что именно о   них шла речь, спустилась вниз. На улице, куда я попала, действительно узкой, не   оказалось никакой гостиницы. Я побрела дальше. На очень тихой, сравнительно   чистой и хорошо вымощенной улице я приметила горящий фонарь, а под ним дверь,   ведущую в довольно большой дом, на один этаж выше соседних зданий. Может быть,   это и есть гостиница? Хотя у меня от усталости подкашивались ноги, я ускорила   шаг.      

Но, увы,   дом этот не был гостиницей. Медная дощечка, прикрепленная над входом, гласила:   «Пансион для девиц», ниже — «Мадам Бек».      

Я   вздрогнула. За одно мгновение десятки мыслей пронеслись у меня в мозгу, но   временем подумать и принять какое-либо решение я не располагала. Провидение   шепнуло мне: «Войди сюда. Здесь ты и найдешь приют». Судьба возложила на меня   свою могучую длань, подчинила себе мою волю, управляла моими действиями — я   позвонила в дверь.      

Стоя в   ожидании, я ни о чем не думала, а лишь пристально смотрела на камни мостовой,   освещаемые фонарем, считала их, разглядывала их форму и блеск воды на   зазубринах. Затем я позвонила вновь. Наконец дверь отворилась; передо мной   стояла служанка в изящной наколке.      

— Можно   мне видеть мадам Бек? — спросила я.      

Думаю,   что, если бы я говорила по-французски, она бы меня не впустила, но, поскольку я   изъяснялась по-английски, она решила, что я учительница из-за границы,   приехавшая по делу, связанному с пансионом, и даже в столь поздний час   разрешила мне войти без неудовольствия или колебания.      

Через   минуту я уже сидела в холодной сверкающей гостиной с незажженным изразцовым   камином, позолоченными украшениями и натертым до глянца полом. Часы с   маятником, стоявшие на каминной доске, пробили девять.      

Прошло   минут пятнадцать. Нервы у меня были напряжены до крайности, меня бросало то в   жар, то в холод. Я неотрывно глядела на дверь — большую белую створчатую дверь,   отделанную позолоченными украшениями. Я ждала, чтобы дрогнула и открылась хоть   одна створка, но все было тихо, недвижно, белые двери не шелохнулись.      

— Вы   англиссанка? — раздался рядом со мной голос. Я чуть не подпрыгнула, столь   неожиданно прозвучали эти слова, столь уверена я была, что нахожусь в полном   одиночестве. Около меня витал не дух или призрак, а стояла довольно полная   коренастая женщина, в наброшенной по-домашнему шали, капоте и чистом, нарядном   чепце.      

Я   ответила на ее вопрос утвердительно, и мы тотчас же, без всякого вступления,   завязали весьма примечательный разговор. Мадам Бек (а это была сама мадам Бек —   она вошла через маленькую дверь у меня за спиной, на ней были домашние туфли, и   поэтому я не слышала, как она появилась и подошла ко мне) — итак, мадам Бек   израсходовала все свои познания в английском языке, произнеся фразу «Вы   англиссанка?», и вынуждена была сразу перейти на французский, я же отвечала ей   по-английски. Она в известной степени понимала меня, но, поскольку я решительно   ничего не понимала и мы обе оглушительно кричали (я не только никогда не   встречала, но и вообразить не могла такого удивительного дара речи, каким   обладала мадам Бек), то ощутимого успеха нам добиться не удалось. Вскоре она   позвонила, чтобы получить помощь, появившуюся в виде maitresse, которая   какое-то время воспитывалась в ирландском монастыре и поэтому считалась   отличным знатоком английского языка. Что за лицемерная особа была эта   наставница — типичная уроженка Лабаскура! Как терзала она язык Альбиона! Все же   она перевела мой нехитрый рассказ. Я поведала ей, как покинула родину, чтобы   лучше узнать мир и заработать себе на жизнь, я заявила, что готова выполнять   любую работу, если она приносит пользу, а не вред, что согласна стать няней при   ребенке, компаньонкой у какой-нибудь дамы или даже заниматься посильной   домашней работой. Мадам все это слушала, и по выражению ее лица мне показалось,   что рассказ мой дошел до ее сознания.      

— Il   n'y a que les Anglaises pour ces sortes d'entreprises, — изрекла она, —   sont-elles donc intrepides ces femmes-la![25]      

Она   спросила, как меня зовут и сколько мне лет. Смотрела она на меня без сочувствия   и без интереса — ни тени участия или сострадания на лице. Я поняла, что она не   принадлежит к тем людям, которыми правят чувства. Она глядела на меня серьезно   и пристально, изучая и оценивая мой рассказ.      

Послышался   звук колокольчика.      

— Voila   pour la priere du soir,[26] —   сказала она и встала. Через переводчицу она распорядилась, чтобы сейчас я ушла,   а завтра утром вернулась, но меня это не устраивало; я и подумать не могла об   опасностях, которые ждут меня на темной улице. Внутренне горячась, но сохраняя   приличествующую случаю сдержанность, я обратилась непосредственно к ней, не   обращая внимания на maitresse.      

— Смею   вас уверить, мадам, что, если вы воспользуетесь моими услугами немедленно, вы   не только не проиграете, но извлечете из этого выгоду. Вы сможете убедиться в   том, что я честно отрабатываю назначенное мне жалованье. Если вы намерены взять   меня к себе на службу, то лучше, чтобы я осталась на ночь у вас. Ведь не имея   здесь знакомых и не владея французским языком, я лишена возможности найти   пристанище.      

— Пожалуй,   вы правы, — согласилась она, — но вы можете предъявить хоть   какую-нибудь рекомендацию?      

— У   меня ничего нет.      

Она   поинтересовалась, где мой багаж, я объяснила ей, когда он прибудет. Она   задумалась. В этот момент из вестибюля донесся звук мужских шагов, быстро   направляющихся к парадной двери. (Тут я поведу рассказ так, как будто тогда я   понимала, что происходит, на самом же деле я почти ничего не уловила, но   впоследствии мне все перевели.)      

— Кто   это там? — спросила мадам Бек, прислушиваясь к шагам.      

— Господин   Поль, — ответила учительница. — Он вел вечерние занятия в старшем   классе.      

— Он-то   мне и нужен! Позовите его.      

Учительница   подбежала к двери и окликнула господина Поля. Вошел коренастый, смуглый человек   в очках.      

— Кузен, —   обратилась к нему мадам Бек, — хочу выслушать ваше мнение. Всем известно,   как вы искусны в физиогномике. Покажите свое мастерство и исследуйте это лицо.      

Человек   уставился на меня через очки. Плотно сжатые губы и наморщенный лоб, должно   быть, означали, что он видит меня насквозь и никакая завеса не может скрыть от   него истину.      

— Мне   все ясно.      

— Et   qu'en dites-vous?[27]      

— Mais   bien de choses,[28] —   последовал ответ прорицателя.      

— Но   плохое или хорошее?      

— Несомненно,   и то, и другое.      

— Ей   можно доверять?      

— Вы   ведете переговоры по серьезному вопросу?      

— Она   хочет, чтобы я взяла ее к себе на должность бонны или гувернантки. Рассказала о   себе вполне убедительную историю, но не может представить никаких рекомендаций.      

— Она   иностранка?      

— Видно   же, что англичанка.      

— По-французски   говорит?      

— Ни   слова.      

— Понимает?      

— Нет.      

— Значит,   в ее присутствии можно говорить открыто?      

— Безусловно.      

Он вновь   пристально взглянул на меня.      

— Вы   нуждаетесь в ее услугах?      

— Они   бы мне пригодились. Вы ведь знаете, как мне отвратительна мадам Свини.      

Он опять   внимательно всмотрелся в меня. Окончательное суждение было таким же   неопределенным, как и все предшествующее.      

— Возьмите   ее. Если в этой натуре восторжествует доброе начало, то ваш поступок будет   вознагражден, если же — злое, то… eh, bien! ma, cousine, ce sera toujours une   bonne oeuvre.[29]      

Поклонившись   и пожелав bon soir,[30] сей   неуверенный вершитель моей судьбы исчез.      

Мадам   все-таки в тот вечер взяла меня к себе на службу, и милостью божией я была   избавлена от необходимости вернуться на пустынную, мрачную, враждебную улицу.      

 Глава VIII      

МАДАМ БЕК      

       

Поступив   в распоряжение maitresse, я прошла за ней по узкому коридору в кухню — очень   чистую, но для английского глаза непривычную. Сначала мне показалось, что в ней   нет ничего для приготовления пищи — ни очага, ни плиты, но выяснилось, я просто   не поняла, что огромная печь, занимающая целый угол, отлично заменяет и то и   другое. Гордыня еще не обуяла мое сердце, но все же я ощутила облегчение, когда   убедилась, что меня не оставили в кухне, чего я несколько опасалась, а провели   в небольшую заднюю комнатку, которую здесь называли «чулан». Кухарка в кофте,   короткой юбке и деревянных башмаках подала мне ужин — мясо неизвестного   происхождения под странным кисловатым, но приятным соусом, картофельное пюре,   приправленное сама не знаю чем — вероятно, уксусом и сахаром, тартинку,   т. е. тонкий ломтик хлеба с маслом, и печеную грушу. Я была благодарна за   ужин и ела с аппетитом, так как проголодалась.      

После   priere du soir[31] явилась   сама мадам, чтобы вновь взглянуть на меня. Она провела меня через несколько   чрезвычайно тесных спален — позднее мне стало известно, что некогда они служили   монахиням кельями, эта часть дома и впрямь была древней — и через часовню —   длинный, низкий, мрачный зал с тусклым распятием на стене и двумя слабо   горящими восковыми свечами. Мы вошли в комнату, где в маленьких кроватках спало   трое детей. Здесь было душно и жарко от натопленной печи, да к тому же пахло   чем-то отнюдь не нежным, а скорее крепким; аромат этот, столь неожиданный в   детской комнате, напоминал смесь дыма и спиртовой эссенции, короче — запах   виски.      

Около   стола, на котором шипел и угасал огарок оплывшей до самого подсвечника свечи,   крепко спала, сидя на стуле, грузная женщина в широком, полосатом, ярком   шелковом платье и совершенно не подходящем к нему накрахмаленном переднике. Для   полноты и точности картины следует отметить, что рядом с рукой спящей красавицы   стоял пустой стакан.      

Мадам   созерцала эту живописную сцену с полным спокойствием: лицо ее оставалось   по-прежнему твердым — ни улыбки, ни неудовольствия, ни гнева, ни удивления, она   даже не разбудила женщину! Невозмутимо указав на четвертую кровать, она дала   мне понять, что здесь мне предстоит провести ночь. Затем она потушила свечу, заменила   ее ночником и тихо выскользнула в соседнюю комнату, оставив дверь открытой,   так, что была видна ее спальня — большая и хорошо обставленная.      

Одни   лишь благодарственные молитвы возносила я, отходя ко сну в тот вечер. Сколь   удивительная сила направляла меня тогда, сколь неожиданной была забота обо мне.   Трудно было поверить, что не прошло и двух суток с тех пор, как я покинула   Лондон, ведь я была беззащитна, как перелетная птица, а впереди виднелся лишь   расплывчатый, туманный контур Надежды.      

Я всегда   спала чутко, и на сей раз в глухую полночь я внезапно проснулась. Кругом царила   тишина, а передо мной белела фигура — мадам в ночной рубашке. Неслышно   двигаясь, она обошла троих детей и приблизилась ко мне. Я притворилась спящей,   и она долго на меня смотрела. Затем последовала странная пантомима. Добрых   четверть часа она просидела на краю моей постели, пристально вглядываясь мне в   лицо. Потом придвинулась еще ближе, наклонилась ко мне, слегка приподняла мой   чепец и отвернула оборку, чтобы открыть волосы, затем посмотрела на мою руку,   лежавшую поверх одеяла. Проделав все это, она повернулась к стулу, стоящему в   ногах кровати, на котором висела моя одежда. Услышав, что она трогает и   поднимает со стула мои вещи, я осторожно приоткрыла глаза, потому что, признаюсь,   мне было очень интересно, как далеко заведет ее тяга к изысканиям, а довела она   ее до того, что мадам подвергла тщательному изучению каждый предмет моего   туалета. Я догадалась, что она руководствовалась желанием определить по одежде,   какое положение занимает хозяйка платья, какими средствами располагает,   аккуратна ли и т. д. Цель она преследовала разумную, но средства ее   достижения едва ли можно считать благородными или заслуживающими оправдания.   Она вывернула карман моего платья, пересчитала деньги в кошельке, открыла мою   записную книжку и хладнокровно просмотрела ее содержимое, вынув хранившуюся   между листками заплетенную прядку седых волос мисс Марчмонт. Особое внимание   она уделила связке ключей, их было три — от чемодана, секретера и рабочей   шкатулки; с этой связкой она ненадолго скрылась в своей комнате. Я бесшумно   приподнялась в постели, стала наблюдать за ней. Читатель! Она принесла ключи   обратно лишь после того, как сняла с них слепок на куске воска, который   положила к себе на туалетный столик. Совершив все эти дела благопристойно и в   надлежащем порядке, она вернула все мое имущество на место, а платье тщательно   сложила и повесила на стул. Какие же выводы сделала она из проведенного   осмотра? Благоприятные для меня или нет? Тщетно спрашивать. На каменном лице   мадам (ночью оно выглядело именно каменным, хотя, как я уже говорила, в   гостиной у нее был уютный, домашний вид) невозможно было найти ответ на эти   вопросы.      

Выполнив   свой долг, а я чувствовала, что она рассматривает всю эту процедуру как долг,   мадам бесшумно, подобно тени, поднялась и пошла к своей комнате, у двери она   обернулась и устремила взгляд на поклонницу Вакха, которая все еще спала,   издавая громкий храп. В этом взгляде таился приговор миссис Свини (полагаю, что   на языке англов или ирландцев ее имя пишется и произносится Суини),   окончательное решение ее судьбы. Мадам изучала прегрешения своих подчиненных   неспешно, но уверенно. Все это выглядело очень не по-английски; да, я   несомненно находилась в чужой стране.      

На   следующий день я познакомилась с миссис Суини несколько ближе. По-видимому, она   представилась своей нынешней начальнице как английская леди в стесненных   обстоятельствах, уроженка Мидлсекса, говорящая по-английски с чистейшим   лондонским произношением. Мадам, уверенная в своем безошибочном умении со   временем обнаруживать истину, удивительно смело, не раздумывая, нанимала людей   к себе на службу (что подтвердилось и на моем примере). Миссис Суини стала   бонной троих детей мадам. Вряд ли нужно объяснять читателям, что на самом деле   эта дама родилась в Ирландии, о ее истинном положении в обществе я не берусь   судить, но она отважно заявила, что в свое время ей «доверили воспитание сына и   дочери одного маркиза». Я лично полагаю, что она скорей была приживалкой,   няней, кормилицей или прачкой в какой-нибудь ирландской семье. Говорила она на   каком-то невнятном языке, приправленном грамматическими особенностями кокни.   Неизвестным образом ей удалось приобрести гардероб, отличавшийся подозрительной   роскошью — платья из плотного дорогого шелка, явно с чужого плеча, которые   сидели на ней довольно скверно, чепцы с оборками из настоящих кружев и,   наконец, главный пункт этой описи — настоящую индийскую шаль. Чары этой шали   помогали миссис Суини вызывать благоговение среди обитателей дома, временно   смягчая презрительное отношение к ней учителей и прислуги, а когда складки   величественного одеяния ниспадали с ее широких плеч, то даже сама мадам Бек с   искренним восхищением и удивлением говорила: un veritable cachemire.[32] Я уверена, что если бы не   «кашемировая шаль», миссис Суини не продержалась бы в пансионе и двух дней,   только благодаря этому чуду она сохраняла свое положение в течение целого   месяца.      

Когда   миссис Суини узнала, что мне предстоит занять ее место, она показала себя в   полную силу — яростно напала на мадам Бек, а потом всей тяжестью обрушилась на   меня. Мадам перенесла эту метаморфозу и тяжкое испытание столь мужественно,   даже стоически, что и я, боясь опозориться, вынуждена была сохранять   хладнокровие. Мадам Бек неожиданно отлучилась из комнаты, и через десять минут   у нас появился полицейский. Миссис Суини пришлось удалиться вместе с пожитками.   Во время всей сцены мадам Бек ни разу не нахмурилась и не произнесла ни одного   резкого слова.      

Процедуру   увольнения провели быстро и завершили до завтрака: приказ удалиться отдан,   полицейский вызван, бунтовщица удалена, chambre d'enfants[33] подвергнута окуриванию и вымыта, окна   открыты, и все следы благовоспитанной миссис Суини, в том числе и нежный аромат   эссенции и спирта, который оказался фатальным свидетельством всех ее «как будто   прегрешений»,[34] были   стерты и навсегда исчезли с улицы Фоссет. Все это, повторяю, произошло в   промежутке между мгновением, когда мадам Бек возникла, подобно утренней Авроре,   в дверях своей комнаты, и моментом, когда она спокойно уселась за стол, чтобы   налить себе первую чашку утреннего кофе.      

Около   полудня меня призвали одевать мадам. (По-видимому, мне надлежало стать некоей   помесью гувернантки с камеристкой.) До полудня она бродила по дому в капоте,   шали и бесшумных комнатных туфлях. Как отнеслась бы к таким манерам начальница   английской школы?      

Я не   могла справиться с ее прической. У нее были густые каштановые волосы без   седины, хотя ей уже минуло сорок лет. Заметив мое замешательство, она высказала   предположение: «Вы, наверно, не служили горничной у себя на родине», после чего   взяла у меня из рук щетку, мягко отстранила меня и причесалась сама. Продолжая   одеваться, она мне то помогала, то подсказывала, что делать, причем ни разу не   позволила себе выразить неудовольствие или нетерпение. Следует заметить, что   это был первый и последний раз, когда мне предложили одевать ее. В дальнейшем   эту обязанность исполняла Розина привратница.      

Одетая   должным образом, мадам Бек являла собой женщину невысокую и несколько грузную,   но по-своему изящную, ибо сложена она была пропорционально. Цвет лица у нее был   свежий, щеки — румяные, но не пунцовые, глаза — голубые и ясные; темное   шелковое платье сидело на ней так, как может заставить его сидеть только   портниха-француженка. Вид у нее был приятный, но в соответствии с ее внутренней   сутью несколько буржуазный. Несомненно, весь ее облик был гармоничен, однако   лицо казалось противоречивым: черты его никак не сочетались с румянцем и   выражением покоя — они были жесткими, высокий и узкий лоб свидетельствовал об   уме и некоторой благожелательности, но не о широте душевной, а в ее спокойном,   но настороженном взгляде никогда не светился сердечный огонь и не мелькала   душевная мягкость; губы у нее были тонкие, твердый рот иногда искажался злой   гримасой. Мне представлялось, что при ее острой восприимчивости и больших   способностях, сочетающихся с внешней мягкостью и смелостью, она поистине была   Минос[35] в юбке.      

В   дальнейшем я обнаружила, что она была и еще кое-кто в юбке:[36] ее звали Модест Мария Бек, урожденная Кен,   но ей подошло бы имя Игнасия. Она занималась щедрой благотворительностью и   делала много добра. Вряд ли какая другая начальница правила когда-нибудь столь   мягко. Мне рассказывали, что она никогда не бранила даже невыносимую миссис   Суини, несмотря на ее склонность к спиртному, неряшливость и нерадивость.   Однако в должный момент миссис Суини пришлось убраться восвояси. Мне говорили   также, что наставники и учителя никогда не получали выговора или замечания, но   отказывали им от места очень часто: они исчезали каким-то непонятным образом, и   их заменяли другие.      

Школа   мадам Бек состояла из собственно пансиона и отделения для приходящих учениц,   последних было более ста, а пансионерок — около двадцати. Мадам, несомненно,   обладала значительными административными способностями: помимо учениц, она   управляла четырьмя учителями, восемью наставниками, шестью слугами и тремя   собственными детьми, устанавливая при этом отличные отношения с родителями и   знакомыми учениц, — и все это без заметных постороннему глазу усилий, без   суматохи и усталости, без волнения или признаков чрезмерного возбуждения; она   всегда была занята делом, но суетилась очень редко.      

Мадам   Бек управляла этим громоздким механизмом и налаживала его, пользуясь   собственной системой, следует признаться, весьма действенной, в чем читатель   мог убедиться в эпизоде с проверкой записной книжки. «Наблюдение и   слежка» — вот ее девиз.      

И все же   мадам Бек было ведомо понятие честности, и она даже ее чтила, правда, лишь в   тех случаях, когда вызываемые честностью неуместные угрызения совести не   вторгались в сферу ее желаний и интересов. Она питала уважение к Angleterre,[37] а что касается les   Anglaises,[38] то, если бы это от нее   зависело, она только их и допускала бы к своим детям.      

Часто по   вечерам, после того как она целый день плела интриги, составляла заговоры и   контрзаговоры, занималась слежкой и выслушивала доносы соглядатаев, она   заходила ко мне в комнату со следами истинной усталости на челе, садилась и   слушала, как дети читали по-английски молитвы; этим маленьким католикам   разрешалось читать, стоя около меня, «Отче наш» и рождественский гимн,   начинающийся словами «Иисусе сладчайший». Когда я укладывала детей в постель и   они засыпали, она заводила со мной беседу (я скоро уже овладела французским   достаточно для того, чтобы понимать ее и даже отвечать на вопросы) об Англии и   англичанках, а также о причинах, которые побуждают ее с радостью признать, что   они обладают высоким интеллектом и истинной и надежной честностью. Она нередко   проявляла отличный природный ум, нередко высказывала здравые мысли: она,   скажем, понимала, что держать девочек в обстановке постоянного недоверия и   запретов, слепого повиновения и неведения, непрерывного наблюдения, не   оставляющего им ни времени, ни места для уединения, — не лучший способ   вырастить из них честных и скромных женщин. Однако она утверждала, что на   континенте иной метод воспитания привел бы к гибельным последствиям, ибо здесь   дети настолько привыкли к запретам, что всякое смягчение принятого порядка было   бы неправильно понято и стало бы почвой для роковых ошибок. Она не скрывала,   что ее удручают те методы воспитания, которые приходится применять, но она   вынуждена прибегать к ним. И после подобных благородных и тонких рассуждений   она уходила в своей souliers de silence[39] и   тихо, как призрак, скользила по дому, все выведывая и выслеживая, подсматривая   в каждую замочную скважину и подслушивая под каждой дверью.      

Однако   надо отдать ей должное и признать, что система мадам Бек вовсе не была плохой.   Она тщательно заботилась о физическом благополучии своих учениц: их мозг не   переутомлялся, так как занятия разумно распределялись и велись в легко   доступной для учащихся форме; в школе были созданы условия для развлечений и   телесных упражнений, благодаря чему девочки отличались завидным здоровьем; пищу   им давали сытную и полезную, и в пансионе на улице Фоссет вы бы не встретили ни   бледных, ни истощенных лиц. Мадам Бек всегда охотно предоставляла детям отдых,   отводила им много времени для сна, одевания, умывания и еды; отношение ее к   детям было ровным, великодушным, приветливым и разумным, и хорошо бы суровым   наставницам из английских школ взять с нее пример; я-то думаю, многие из них с   удовольствием так и поступили бы, если б не взыскательность английских   родителей.      

Поскольку   правление мадам Бек зиждилось на слежке, она, естественно, располагала целым   штатом доносчиков. Отлично зная истинную цену своим сообщникам и без малейшего   колебания поручая грязные дела самому грязному из них, она потом выбрасывала   его, как корку выжатого апельсина, и была, как мне известно, весьма разборчива   в выборе незапятнанных душ для ведения чистых дел. Когда же ей удавалось найти   подобную драгоценность, она не забывала, как дорого она стоит, и хранила ее в   шелке и бархате. Но горе тому, кто полагался на ее бескорыстную верность, ибо   соображения выгоды основа ее натуры, главная сила, побуждающая ее к действию,   сама суть ее жизни. С улыбкой жалости и презрения смотрела я на тех, кто   пытался взывать к ее чувствам. Мольбы подобных просителей наталкивались на   глухую стену, и никому не удавалось таким способом отвратить ее решение.   Напротив, попытка растрогать сердце мадам — самый верный путь вызвать у нее   отвращение к ходатаю и превратить ее в тайного врага. Ведь такая попытка   заставляла ее осознать, что она лишена отзывчивого сердца, такая попытка   указывала на ту область ее натуры, которая бессильна и мертва. Ни в ком не   проявилась столь наглядно разница между благотворительностью и милосердием, как   в ней. Неспособная сочувствовать ближнему, она умела, от разума, делать добро щедро   благодетельствовала людям, которых никогда не видела, предпочитая одаривать   целые группы, но не отдельного человека. Ее кошелек был широко открыт «pour les   pauvres»[[40] вообще, но, как правило,   был закрыт для отдельного бедняка. Она принимала живое участие в   филантропической деятельности на благо обществу в целом, но горе одного   человека не трогало ее, как не трогали самые сильные страдания, сосредоточенные   в одной душе. Ни страдания в Гефсиманском саду,[41] ни смерть на Голгофе не исторгли бы ни   единой слезы из ее глаз.      

Повторяю,   мадам была незаурядной и одаренной женщиной. Пансион представлял собой слишком   ограниченную сферу для проявления всех ее способностей, ей бы править целым   государством или руководить строптивой законодательной ассамблеей. Никому не   удалось бы ее запугать, разволновать, вывести из терпения или перехитрить. Она   могла бы совместить должности премьер-министра и полицейского, ибо была мудрой,   непоколебимой, вероломной, скрытной, хитрой, сдержанной, бдительной,   загадочной, проницательной, бездушной и, при всем этом, идеально соблюдала   приличия — чего же еще желать?      

Вдумчивый   читатель, надеюсь, поймет, что все эти сведения, представленные здесь для его   удобства в сжатом виде, я собрала не за один месяц и не за полгода. Отнюдь!   Вначале я рассмотрела лишь пышный фасад преуспевающего учебного заведения. Я увидела   большой дом, полный здоровых, веселых, хорошо одетых и нередко красивых   девочек; их обучение велось по удивительно легкому методу, не требовавшему от   них ни тяжких усилий, ни бесполезной траты умственной энергии: возможно, они   продвигались в науках не очень быстро; но не слишком усердствуя в учебе, они   все-таки постоянно были чем-то заняты и никогда не ощущали гнета. Увидела я   также целый отряд учителей и наставников, крайне обремененных работой, ведь им,   чтобы девочки не утомлялись, приходилось заниматься напряженным умственным   трудом, однако обязанности распределялись между ними так, что в особенно   сложных обстоятельствах они могли быстро сменять друг друга и каждый получал   возможность отдохнуть. Короче говоря, я столкнулась со школой иностранного образца,   стиль жизни, характер деятельности и особенности которой резко и весьма выгодно   отличали ее от английских учебных заведений такого рода.      

Летом   ученицы проводили почти все время в большом саду, позади дома, гуляя среди   розовых кустов и фруктовых деревьев. После полудня в сад выходила и мадам Бек,   она укрывалась в просторной, увитой диким виноградом berceau,[42] рассаживала все классы поочередно вокруг   себя и велела девочкам шить или читать. В то же время к другим классам   ненадолго подходили учителя и проводили с ними даже не уроки, а короткие   занимательные лекции, причем, в зависимости от расположения духа, одни ученицы   делали записи, другие — нет, рассчитывая, видимо, потом списать заметки у   подружки. У католиков, помимо обычных jours de sortie,[43] в течение всего года много праздников,   поэтому нередко солнечным летним утром или теплым вечером пансионерок вывозили   за город на долгую прогулку, где их угощали gaufres et vin blanc,[44] или парным молоком и pain   bis,[45] или pistolets au beurre   (булочками) и кофе. Все это выглядело очень мило: мадам — сама доброта, учителя   — не такие уж плохие, могли бы быть и хуже, а ученицы — хоть несколько шумливые   и озорные, но зато здоровые и веселые.      

Таким   все казалось издали, сквозь дымку расстояния, но вскоре наступило время, когда   дымка рассеялась, так как мне пришлось покинуть мою сторожевую башню — детскую,   откуда я вела наблюдения, и вступить в близкое общение с тесным мирком на улице   Фоссет.      

Однажды,   когда я как обычно сидела у себя наверху, слушала, как дети отвечают английский   урок, и одновременно лицевала шелковое платье мадам, она вошла ко мне в комнату   с тем величественно-задумчивым видом, не придававшим ее лицу мягкости, который   иногда любила принимать. Упав на стул напротив меня, она несколько минут   хранила молчание. Дезире, ее старшая дочь, читала вслух отрывок из учебника   госпожи Барбо, а я велела ей время от времени кое-что переводить с английского   на французский, дабы удостовериться, что она правильно понимает смысл   прочитанного; мадам внимательно слушала урок.      

Внезапно,   без вступления или предисловия, она произнесла как бы обвиняя:      

— Мисс,   ведь в Англии вы были гувернанткой?      

— Нет,   мадам, — ответила я, улыбаясь, — вы ошибаетесь.      

— Значит,   занятия с моими детьми ваш первый опыт?      

Я   заверила ее в этом. Она вновь умолкла, но, подняв голову, чтобы вынуть булавку   из подушечки, я обнаружила, что являюсь объектом наблюдения, — мадам пристально   разглядывала меня и как будто мысленно давала мне оценку — пригодна ли я для   достижения ее целей, для исполнения ее намерений. Мадам уже успела раньше   тщательно обследовать все мое имущество и, полагаю, считала себя сведущей в   том, что я вообще собой представляю. Однако с этого дня в течение примерно двух   недель она подвергала меня проверке по-новому, подслушивала под дверью детской,   когда я занималась с ее детьми, следовала за мной, соблюдая предосторожность,   когда я гуляла с ними, и в местах, где деревья служили удобным укрытием,   старалась подойти к нам поближе, чтобы слышать, о чем мы говорим.      

Как-то   утром она неожиданно и словно в спешке подошла ко мне и заявила, что находится   в несколько сложном положении: мистер Уилсон, преподаватель английского языка,   не явился на занятия, она полагает, он заболел, ученицы сидят в классе и ждут,   урок провести некому, не соглашусь ли я, в виде исключения, дать девочкам   небольшой диктант, не то они потом будут говорить, что у них пропал урок   английского.      

— Провести   урок в классе, мадам? — спросила я.      

— Да,   во втором отделении.      

— В   котором шестьдесят учениц? — продолжала я. Я знала, сколько там девочек, и   мною, как обычно, овладело постыдное малодушие, я замкнулась в своей   нерешительности, как улитка в раковине, внутренне оправдывая нежелание   действовать отсутствием опыта и вообще моей непригодностью к такой работе. Если   бы решение зависело только от меня, я бы, несомненно, упустила открывшуюся   передо мной возможность. По натуре я непредприимчива и не подвержена порывам   честолюбия, поэтому для меня было бы вполне естественным еще двадцать лет учить   детей грамоте, перелицовывать шелковые платья и шить детские костюмчики. Нельзя   сказать, что столь неразумное смирение объяснялось искренним удовлетворением от   этой работы — она нисколько не соответствовала моим вкусам и интересам, но я   дорожила покоем, жизнью без мучительных тревог и душевных волнений; мне   представлялось, что, избегая тяжких страданий, легче достигнуть счастья. Кроме   того, я вела как бы две жизни — воображаемую и реальную, и поскольку первую   питали необычайные, волшебные восторги, создаваемые моей фантазией, радости   последней могли ограничиться хлебом насущным, постоянной работой и крышей над   головой.      

— Хватит, —   настойчиво произнесла мадам, когда я с особенно деловитым видом склонилась над   выкройкой детского передника, — оставьте эту штуку.      

— Но   ведь Фифине нужен передник, мадам.      

— Подождет   немного. Вы нужны мне!      

Коль   скоро мадам Бек действительно нуждалась во мне и решила меня заполучить — ибо   она давно уже была недовольна учителем английского языка из-за его манеры   опаздывать на занятия и нерадивого отношения к преподаванию, — то, не   страдая в отличие от меня отсутствием решимости и настойчивости, она без лишних   слов заставила меня бросить иголку и наперсток и за руку повела вниз по   лестнице. Когда мы дошли до carre — просторного квадратного вестибюля между   жилым и учебным помещениями, она остановилась, отпустила мою руку, повернулась   ко мне лицом и стала внимательно меня изучать. Щеки у меня горели, я вся   дрожала, и, скажу вам по секрету, мне помнится, я даже всплакнула. В самом-то   деле, я отнюдь не выдумала, что меня ожидают трудности, иные из них были вполне   реальными: ведь я действительно не во всем обладала превосходством над теми,   кого мне предстояло учить. С самого приезда в Виллет я упорно занималась   французским — днем практиковалась в устной речи, а по ночам, до тех пор пока в   доме разрешалось жечь свечи, изучала грамматику, но отнюдь еще не была уверена,   что могу свободно изъясняться на этом языке.      

— Dites   donc, — строгим голосом   спросила мадам, — vous sentez-vous reelement trop faible?[46]      

Я могла   бы ответить «да» и вернуться в безвестность детской, где мне было бы суждено   прозябать всю оставшуюся жизнь, но, взглянув на мадам, я уловила у нее в лице   нечто заставившее меня как следует подумать, раньше чем принять решение. Дело в   том, что лицо у нее приобрело чисто мужское выражение. Какая-то особая сила   осветила все ее черты, сила, мне совершенно чуждая, не пробудившая во мне ни   сочувствия, ни душевного сродства, ни покорности. Я не чувствовала себя ни   укрощенной, ни побежденной, ни подавленной. Очевидно, в поединок вступили   противоположные натуры, и я внезапно ощутила весь позор неуверенности в себе,   все малодушие, порождаемое трусливым нежеланием стремиться к лучшему.      

— Вы   намерены вернуться назад или двигаться вперед? — спросила она, указав   сначала на дверцу, ведущую в жилую часть дома, а потом на высокие двустворчатые   двери классных комнат.      

— En   avant![47] — ответила я.      

— Но, —   добавила она, остывая по мере того, как я воспламенялась, и сохраняя ту   жесткость во взгляде, неприязнь к которой укрепляла во мне отвагу и   решимость, — вы способны сейчас предстать перед классом или слишком   возбуждены?      

Говоря   это, она презрительно усмехнулась, потому что всякое нервное возбуждение было   не в ее вкусе.      

— Я   волнуюсь не больше, чем этот камень, — отпарировала я, постучав носком   туфли по каменной плите, — или чем вы, — добавила я, отвечая ей   взглядом на взгляд.      

— Bon![48] Но хочу предупредить вас,   что вы встретитесь не с тихими, благовоспитанными английскими девочками. Ce sont des   Labassecouriennes, rondes, franches, brusques, et tant soit peu rebelles.[49]      

Я   ответила: знаю, мадам, и знаю вдобавок, что, хотя я с самого приезда упорно   занимаюсь французским, я все еще говорю с запинками и не могу рассчитывать на   уважение учениц. Я несомненно буду допускать ошибки, которые вызовут презрение   самых невежественных из них. И все же я намерена дать этот урок.      

— Они   всегда выживают робких учителей.      

— Это   мне тоже известно, мадам. Я слышала, как они преследовали мисс Тернер и   взбунтовались против нее.      

Мисс   Тернер — бедная, одинокая учительница английского, которую мадам сначала взяла   к себе на службу, а потом без сожаления уволила; о ее печальной судьбе мне уже   успели рассказать.      

— C'est   vrai,[50] — ответила мадам   равнодушно, — любая служанка сумела бы управлять ими не хуже. У нее был   слабый, нерешительный характер: ни такта, ни ума, ни смелости, ни гордости.   Этим девочкам она никак не подходила.      

Я молча   направилась к закрытой двери классной.      

— Не   вздумайте искать помощи у меня или еще у кого-нибудь, предостерегла меня   мадам, — обратившись за содействием, вы докажете, что непригодны для этой   работы.      

Я   отворила дверь, вежливо пропустила ее вперед и последовала за ней. В пансионе   было три больших классных комнаты, и в самой просторной мне предстояло   встретиться со вторым отделением — более многочисленным, неугомонным и гораздо   менее покорным, чем остальные. Впоследствии, когда я глубже вникла в дела   пансиона, мне иногда приходило в голову, что спокойное, благовоспитанное и   скромное первое отделение подобно (если такое сравнение допустимо) британской   палате лордов, а бойкое, шумное, необузданное второе палате общин.      

Взглянув   на учениц, я сразу заметила, что многие выглядят уже не девочками, а взрослыми   барышнями. Я знала, что некоторые из них благородного происхождения (насколько   сие возможно в Лабаскуре), и была уверена, что кое-кто проведал, какое   положение я занимаю в пансионе. Ступив на возвышение (площадку, приподнятую на   одну ступеньку над полом), где стояли стол и стул для учителя, я увидела перед   собой множество сверкающих дерзостью глаз и нахмуренных, но ничуть не   порозовевших лиц — все предвещало бурю. Женщины и девушки Европейского   континента резко отличаются от своих, принадлежащих к тому же кругу, сверстниц   с Британских островов: в Англии мне не приходилось видеть подобных глаз и лиц.   Мадам Бек весьма лаконично представила меня, выплыла из комнаты и оставила меня   одну во всем моем великолепии.      

Никогда   не забуду первого в моей жизни урока и тех тайных черт человеческой души и   характера, какие он мне открыл. Именно тогда я начала понимать, как велико   различие между образом идеальной jeune fille,[51] создаваемым   прозаиком или поэтом, и реально существующей «jeune fille».      

По-видимому,   три титулованные красотки, сидевшие в первом ряду, заранее решили не допустить,   чтобы их учила английскому какая-то bonne d'enfants.[52] Они отлично помнили, как им удавалось   избавляться от неугодных учителей, и великолепно знали, что мадам в любую   минуту выбросит всякого учителя, которого невзлюбили в школе, что она никогда   не поможет подчиненному со слабым характером сохранить место, и, если у кого не   хватит сил бороться или умения настоять на своем, тот погиб. И взглянув на мисс   Сноу, они сразу уверились, что победа над ней будет легкой.      

Барышни   Бланш, Виржини и Анжелика начали кампанию хихиканьем и перешептыванием, которые   вскоре перешли в глухой шум и фырканье, а когда к ним присоединились сидящие   сзади, гул усилился. Этот нарастающий бунт шестидесяти против одной становился   невыносимым особенно потому, что я и так еще плохо владела французским языком,   а уж в состоянии столь сильного нервного напряжения мне пришлось совсем худо.      

Будь у   меня возможность обратиться к ним на моем родном языке, мне бы, вероятно,   удалось заставить их выслушать меня: во-первых, хотя я выглядела, не стану   отрицать, жалким созданием и во многих отношениях таковым и была, природа   наградила меня голосом, который, стоит мне заговорить с волнением или глубоким   чувством, принуждает людей внимать ему; во-вторых, хотя в обычных   обстоятельствах речь моя течет не широким потоком, а тоненьким ручейком,   оказавшись в обстановке, насыщенной бунтарским духом, по-английски я смогла бы   внятно произнести веские слова, которые заклеймили бы их поведение по заслугам;   а затем, приправив сарказм презрительной горечью к зачинщицам и легкой   насмешкой над их более слабыми, но менее бессовестными последовательницами,   можно было бы обуздать это дикое стадо и в какой-то мере укротить его. Но сейчас   мне оставалось только подойти к Бланш (мадемуазель де Мельси, юной баронессе) —   самой старшей, высокой, красивой и самой испорченной из всех, остановиться   перед ее партой, взять тетрадь, вернуться к своему столу, неспешно прочесть   сочинение, которое оказалось очень глупым, и на глазах всего класса столь же   неторопливо разорвать надвое усеянные кляксами страницы.      

Мой   поступок достиг своей цели — привлек внимание учениц и умерил шум. Лишь одна   девица, в самом заднем ряду, продолжала бесчинствовать. Я внимательно   вгляделась в нее: бледное лицо, иссиня-черные волосы, широкие выразительные   брови, резкие черты лица и темные, мятежные, мрачные глаза. Я заметила, что она   сидит около небольшой двери, которая, как я знала, ведет в маленький чулан, где   хранились книги. Ученица встала, дабы получить большую свободу действий. Я в   уме прикинула ее рост и силы — она была высокой и выглядела гибкой и   крепкой, — но поскольку я вознамерилась провести неожиданное нападение и   мгновенную схватку, можно было рассчитывать на успех.      

Пройдя   через комнату с таким спокойным и безразличным видом, на какой я только была   способна, короче говоря, ayant l'air de rien[53] я   легонько толкнула дверь и обнаружила, что она не заперта. Тогда я внезапно и   резко подтолкнула ученицу, и в тот же миг она оказалась в чулане, дверь   заперта, ключ у меня в кармане.      

Девочку   эту (звали ее Долорес, и родом она была из Каталонии), как выяснилось, боялись   и ненавидели все соученицы, поэтому свершенный мною скорый, но правый суд снискал   общее одобрение и всем присутствующим в душе было приятно наблюдать эту сцену.   На секунду они все притихли, затем улыбки, именно улыбки, а не смех, прошли по   рядам, и, когда я степенно и невозмутимо вернулась на место, вежливо попросила   тишины и как ни в чем не бывало начала диктовать, перья мирно заскрипели по   бумаге, и остаток урока прошел в спокойном труде.      

— C'est   bien,[54] — сказала мадам Бек, когда   я, разгоряченная и несколько измученная, вышла из класса. — Ça   ira,[55] — добавила она. Оказалось,   что она все время подслушивала под дверью и подсматривала в глазок.      

С того   дня я больше не служила бонной и стала учительницей английского языка. Мадам   повысила мне жалованье, но и при этом за полцены выжимала из меня втрое больше   работы, чем из мистера Уилсона.      

 Глава IX      

ИСИДОР      

       

Теперь я   все время была занята разумным и полезным делом. Поскольку мне приходилось не   только учить других, но и усердно учиться самой, у меня не оставалось почти ни   одной свободной минуты. Мне это было приятно, ибо я чувствовала, что не ржавею   в стоячем болоте, а двигаюсь вперед, совершенствую свои способности, оттачиваю   их повседневной работой. Передо мною явно открывались широкие возможности   приобрести жизненный опыт в доселе неведомой мне сфере. Виллет —   космополитический город, и в нашей школе учились девочки почти из всех стран   Европы, принадлежавшие к самым разным слоям общества.      

Хотя   Лабаскур по форме не республика, на деле в нем царит социальное равенство,   поэтому юная графиня и юная мещанка сидели за партой пансиона мадам Бек рядом.   По внешнему виду далеко не всегда можно было определить, кто из них   благородного, а кто плебейского происхождения, разве что мещанка зачастую   держалась более искренне и учтиво, а дворянка превосходила ее в умении тонко   сочетать высокомерие с хитростью. В последней обычно текла беспокойная   французская кровь, смешанная с водянистой флегмой, и я с сожалением должна   признать, что действие этой бодрящей жидкости проявлялось главным образом в   плавности, с которой с языка соскальзывали льстивые и лживые слова, а также в   легкой и оживленной, но совершенно бессердечной и неискренней манере себя   вести.      

Справедливости   ради следует отметить, что и бесхитростные плебейки из Лабаскура тоже по-своему   прибегали ко лжи, но делали они это так простодушно, что мало кого могли   обмануть. В случае необходимости они лгали с беззаботной легкостью, не ощущая   угрызений совести. Никого в доме мадам Бек, начиная от судомойки и кончая самой   директрисой, ложь не приводила в смущение, они считали ее пустяком: конечно,   лживость — не добродетель, но самый простительный из всех человеческих недостатков.   «J'ai menti plusieurs fois»,[56] —   раз в месяц повторяли все они на исповеди, а священник невозмутимо выслушивал   их и без колебаний отпускал грехи. Зато пропустить мессу или не прочесть   заданную главу из романа считалось преступлением, которое непременно влекло за   собой выговор и наказание.      

Пока я   еще не совсем разобралась в этих нравах и не понимала, чем они чреваты для   меня, я чувствовала себя в новом для меня мире прекрасно. После нескольких   первых тяжких уроков, которые я давала как бы над кратером вулкана, гудевшего у   меня под ногами и выбрасывавшего искры и раскаленные пары мне в лицо,   вулканическая деятельность моих подопечных начала ослабевать. Я склонна была   поверить в успех: мне не хотелось думать, что моим первым попыткам преуспеть   помешают распущенная недоброжелательность и безудержное непослушание. По ночам   я долго лежала без сна, размышляя, как понадежней обуздать бунтовщиц и навсегда   подчинить себе это упрямое и высокомерное племя. Мне было ясно, что со стороны   мадам нельзя ожидать решительно никакой помощи, ибо она считала справедливым   лишь один принцип любой ценой сохранять популярность среди учениц, не принимая   во внимание интересы учителей. Искать у нее поддержки даже в случаях крайнего   непослушания означало для учительницы неизбежное изгнание из пансиона. Об   ученицах она предпочитала знать только приятное, милое и похвальное, строго   требуя с помощниц умения справляться с серьезными неприятностями и проявлять   при этом необходимую сдержанность. Значит, мне надлежало рассчитывать только на   самое себя.      

Для меня   было совершенно очевидным, что насилием эту неподатливую толпу не одолеешь. К   ней нужно очень терпеливо приноравливаться. Девочкам нравилась вежливость,   сочетаемая со сдержанностью; успехом у них пользовалась также редкая, но   удачная шутка. Они не могли или не хотели долго сносить умственное напряжение и   решительно отвергали всякое задание, требовавшее усиленной работы памяти,   сообразительности и внимания. В тех случаях, когда ученица-англичанка со средними   способностями спокойно взяла бы задание и честно постаралась бы понять и   отлично выполнить его, уроженка Лабаскура смеялась вам в лицо и швыряла задание   на ваш стол со словами: «Dieu, que c'est difficile! Je n'en veux pas. Cela   m'ennuie trop».[57]      

Опытной   учительнице следовало тотчас без пререканий и выговоров взять задание обратно,   с особой тщательностью устранить все трудности и привести его в соответствие с   возможностями ученицы, а потом вручить ей измененное таким образом задание, не   преминув щедро добавить беспощадные колкости. Девочки обычно улавливали   язвительность учительницы и даже иногда испытывали смущение, но такого рода   меры не вызывали в них чувства злобы, если насмешка была не едкой, а   добродушной и подчеркивала их неумение трудиться, невежество и леность   достаточно убедительно и наглядно. Они могли взбунтоваться из-за лишних трех   строчек в заданном уроке, но не было случая, чтобы они восстали против обиды,   наносимой их самолюбию, коего им явно недоставало, так как его постоянно душили   твердой рукой.      

Мало-помалу   я стала более бегло и свободно изъясняться на их языке и, к их удовольствию,   употреблять самые примечательные идиоматические выражения; старшие и более   разумные девочки начали проникаться ко мне добрыми чувствами, выражая их,   правда, весьма своеобразно. Я заметила, что их любовь удавалось завоевать   тогда, когда у них в сердце пробуждалось стремление к добродетели и способность   испытывать искренние угрызения совести. Если хоть раз у них, пристыженных моими   словами, начинали пылать скрытые под густыми блестящими волосами (обычно   большие) уши, можно было считать, что все идет хорошо. По утрам на моем столе   стали появляться цветы, а я в ответ на столь неанглийские знаки внимания иногда   прогуливалась с некоторыми из них во время рекреаций между уроками. Беседуя с   ними, я изредка невольно пыталась исправить их невероятно искаженные   представления о нравственности, особенно старалась я объяснить, как ужасна и   пагубна ложь. Улучив минуту, когда рядом никого не было, я как-то сказала им,   что солгать, по-моему, больший грех, чем пропустить иногда богослужение. Бедных   девочек приучили сообщать все, что говорит учительница-протестантка их   единоверцам. Вскоре я ощутила последствия моего проступка. Что-то невидимое,   таинственное встало между мною и моими лучшими ученицами: букеты по-прежнему   появлялись у меня на столе, но вдруг стало невозможно вести разговоры. Когда я   гуляла по саду или сидела в беседке и ко мне подходила пансионерка, мгновенно,   словно по волшебству, около нас оказывалась какая-нибудь учительница. Как ни   странно, но столь же быстро, бесшумно и неожиданно, подобно легкому ветерку, у   меня за спиной появлялась мадам в своих неслышных туфлях.      

В   несколько наивной форме мне однажды было высказано мнение католиков о том, что   ожидает мою грешную душу в будущем. Пансионерка, которой я в свое время оказала   небольшую услугу, сидя однажды рядом со мной, воскликнула:      

— Ах,   мадемуазель, жаль, что вы протестантка!      

— Почему, Изабелла?      

— Parce   que, quand vous serez morte — voux brulerez tout de suite dans l'enfer.[58]      

— Croyez-vous?[59]      

— Certainement   que j'y crois: tout le monde le sait, et d'ailleurs le pretre me l'a dit.[60]      

Изабелла   была смешным и глупеньким существом. Она   добавила sotto voce:[61]      

— Pour   assurer votre salut la-haut, on ferait bien de vous bruler toute vive ici-bas.[62]      

Я   рассмеялась, ибо не могла удержаться от смеха.      

Читатель,   а вы не забыли мисс Джиневру Фэншо? Если забыли, мне придется вновь представить   вам эту девицу, но уже в качестве благоденствующей пансионерки мадам Бек. Она   приехала на улицу Фоссет через два-три дня после моего внезапного водворения   там и, встретив меня в пансионе, почти не выразила удивления. У нее в жилах   текла, вероятно, благородная кровь, ибо ни одна герцогиня не выглядела более   идеально, непринужденно, искренне nonchalante:[63] чувство   потрясения было ей неведомо, она не была способна на большее, чем едва заметное   мимолетное удивление. Остальные эмоции тоже, видимо, отличались легковесностью.   Ее расположение и неприязнь, любовь и ненависть обладали надежностью паутины,   единственным сильным и прочным ее чувством был эгоизм.      

Не была   ей свойственна и гордость, и меня, всего-навсего bonne d'enfants,[64] она тотчас превратила в   нечто вроде подруги и наперсницы. Она терзала меня бесконечными скучными   жалобами на школьные дрязги и хозяйственные неполадки: еда здесь невкусная, а   все окружающие — учителя и ученицы — отвратительны, потому что они иностранцы.   В течение некоторого времени я терпела ее нападки на пятничные крутые яйца и   соленую рыбу и обличительные речи по поводу супа, хлеба и кофе, но в конце   концов, утомленная повторением одного и того же, я возмутилась и поставила ее   на место, что мне следовало бы сделать с самого начала, так как подобного рода   острастка всегда оказывала на нее успокаивающее действие.      

Однако   претензии ко мне, связанные с ее нежеланием трудиться, я терпела гораздо   дольше. Она располагала большим количеством добротных и изящных верхних вещей,   но других предметов туалета у нее было меньше, и их часто приходилось чинить.   Она ненавидела рукоделие и приносила мне для починки целые кипы чулок и белья.   Я уступала ее просьбам несколько недель, что грозило превратить мою жизнь в   невыносимо скучное существование, но наконец недвусмысленно велела ей самой   заняться починкой одежды. Услыхав это, она расплакалась и обвинила меня в   отсутствии дружеских чувств, но я твердо стояла на своем и спокойно выжидала,   когда закончится эта истерика.      

Тем не   менее, если оставить в стороне эти и некоторые другие, здесь не упомянутые, но   отнюдь не благородные или возвышенные свойства ее характера, нельзя не   признать, что она была очаровательна. Как прелестно она выглядела, когда выходила   воскресным солнечным утром из дому, в хорошем настроении, одетая в красивое   светло-сиреневое платье, с белокурыми длинными локонами, раскинувшимися по   лилейным плечам. Воскресные дни она всегда проводила с друзьями, живущими в   городе, из коих один, как она не замедлила сообщить мне, с радостью стал бы ей   более чем другом. Сначала из ее чрезвычайно веселого расположения духа, а потом   и из прямых намеков явствовало, что она — предмет страстного обожания, а может   быть, и искренней любви. Своего поклонника она называла «Исидор», хотя   призналась, что окрестила его так сама, потому что настоящее его имя «не очень   красивое». Однажды, когда она хвасталась, сколь безгранично предан ей «Исидор»,   я спросила ее, питает ли она к нему ответное чувство.      

— Comme   cela,[65] — изрекла она, — он   хорош собой и любит меня до безумия, а меня это очень веселит. Ca suffit.[66]      

Убедившись,   что эта история тянется дольше, чем можно было ожидать, учитывая непостоянство   ее натуры, я решила разузнать получше, может ли молодой человек заслужить   одобрение ее родителей и, главное, дяди, от которого она, по-видимому,   находилась в большой зависимости. Она выразила сомнение, ибо, как она заявила,   «Исидор» едва ли располагает большими средствами.      

— А   вы обнадеживаете его.      

— Иногда   furieusement![67] —   ответила она.      

— И   при этом вовсе не уверены, разрешат ли вам выйти за него замуж?      

— Как   вы старомодны! А я и не хочу замуж. Я еще слишком молода.      

— Но   если он вас так сильно любит, а его ждет тяжкое разочарование, он ведь будет   ужасно несчастен.      

— Конечно,   у него будет разбито сердце.      

— А   уж не глуп ли этот господин Исидор?      

— Глуп,   когда дело касается меня, но, a ce qu'on dit,[68] умен   в других вопросах. Миссис Чамли считает его исключительно умным; она говорит,   что благодаря талантам он пробьется в жизни. Ну, а я-то знаю, что в моем   присутствии он способен только вздыхать и я могу из него веревки вить.      

Желая   яснее представить себе сраженного любовью господина Исидора, положение которого   казалось мне весьма ненадежным, я попросила Джиневру обрисовать его. Она не   смогла этого сделать: у нее не хватало ни слов, ни способности сложить фразы   так, чтобы нарисовать его портрет. Оказалось даже, что она сама имеет о нем   слабое представление: ни его внешний вид, ни выражение лица не оставили следа у   нее в душе или в памяти; ее достало лишь на то, чтобы изречь, что он «beau,   mais plutot bel homme que joli garcon».[69] Мне   нередко казалось, что от этой болтовни терпение мое вот-вот лопнет и всякий   интерес к ее рассказам исчезнет, если бы не одно обстоятельство. Из всех ее   намеков и упоминаемых иногда подробностей мне становилось ясно: господин Исидор   выражает свое преклонение перед ней чрезвычайно деликатно и почтительно. Я   совершенно откровенно заявила, что она не заслуживает внимания такого хорошего   человека, и с не меньшей прямотой сообщила ей, что считаю ее пустой кокеткой.   Она рассмеялась, отбросила кудри со лба и с веселым видом, будто выслушав   приятный комплимент, удалилась.      

Успехи   мисс Джиневры в учебе оставляли желать много лучшего. Серьезно она занималась   лишь тремя предметами: музыкой, пением и танцами, да, пожалуй, еще вышиванием   тонких батистовых носовых платочков, чтобы не тратиться на готовые. А уроки из   истории, географии, грамматики и арифметики полагала такой чепухой, что либо   совсем их не делала, либо поручала приготовить для нее другим. Очень много   времени она тратила на визиты. В этом мадам обеспечивала ей полную свободу, ибо   знала, что независимо от успехов в занятиях ей предстоит оставаться в школе уже   недолго. Миссис Чамли, ее покровительница, дама веселая и светская, когда у нее   бывали гости, обязательно приглашала Джиневру к себе, а иногда водила ее к   своим знакомым. Джиневра относилась к такому образу жизни весьма одобрительно,   хотя ощущала в нем одно неудобство: нужно было хорошо одеваться, а чтобы часто   менять туалеты, денег не хватало. Все ее мысли были направлены на преодоление   этого препятствия, все душевные силы она тратила на разрешение этой проблемы. Я   удивлялась, наблюдая, каким деятельным становился ее обычно ленивый мозг и   какая в ней просыпалась отвага и предприимчивость из-за желания приобрести вещи   и блистать в обществе.      

Она   беззастенчиво, повторяю — именно беззастенчиво, не испытывая и тени смущения,   обращалась с просьбами к миссис Чамли в таком тоне:      

— Дорогая   миссис Ч., мне совершенно не в чем прийти к вам на будущей неделе. Вы   непременно должны мне дать муслиновое платье на чехле и ceinture bleue celeste.[70] Ну, пожалуйста, ангел мой!   Ладно?      

Сначала   «дорогая миссис Ч.» уступала этим просьбам, но, убедившись, что чем больше она   дает, тем настойчивее становятся притязания, она вскоре была вынуждена, как,   впрочем, все друзья мисс Фэншо, оказать сопротивление посягательствам. Через   некоторое время рассказы о подарках миссис Чамли прекратились, но визиты к ней   все-таки продолжались, и в случае крайней необходимости появлялись нужные   платья и еще множество всякой всячины перчаток, букетов и даже украшений. Хотя   по натуре Джиневра не была скрытной, эти вещи она припрятывала от посторонних   глаз, но как-то вечером, собираясь в общество, где требовался особенно модный и   элегантный туалет, она не устояла и зашла ко мне, чтобы показаться во всем   великолепии.      

Она была   чудо как хороша: юная, свежая, с той нежной кожей и гибкой фигурой, которые   бывают только у англичанок и никогда не встречаются у женщин на континенте.   Платье на ней было новое, дорогое и отлично сшитое. Я с первого взгляда   заметила детали, которые стоят так дорого и придают туалету идеальную   завершенность.      

Я   оглядела ее с ног до головы. Она грациозно повернулась, чтобы я могла   рассмотреть ее со всех сторон. Сознание своей привлекательности привело ее в   отличное настроение — ее небольшие голубые глаза сверкали весельем. По принятой   у школьниц манере выражать свой восторг она собралась было поцеловать меня, но   я воскликнула:      

— Спокойно!   Давайте сохранять спокойствие, разберемся, в чем дело и какова причина вашего   великолепия. — С этими словами я отстранила ее, чтобы рассмотреть более   хладнокровно.      

— Ну   как, я понравлюсь? — последовал вопрос.      

— Понравитесь   ли? — повторила я за ней. — Есть много способов нравиться, но, право,   ваш — мне непонятен.      

— Но   как я выгляжу?      

— Вы   выглядите хорошо одетой.      

Моя   похвала показалась ей недостаточно восторженной, и она старалась обратить мое   внимание на разные детали своего туалета.      

— Посмотрите   на parure,[71] — продолжала она. —   Таких серег, браслета, брошки нет ни у кого в школе, даже у самой мадам.      

— Все   вижу. (Пауза.) Это господин де Бассомпьер преподнес вам драгоценности?      

— Нет,   дядя понятия о них не имеет.      

— Тогда   это подарок миссис Чамли?      

— Ну,   нет, конечно. Миссис Чамли — мелочная и скупая особа; она теперь ничего мне не   дает.      

Я   предпочла не задавать ей больше вопросов и резко отвернулась от нее.      

— Ну,   ворчунья, ну, Диоген,[72] —   так фамильярно она называла меня, когда мы спорили, — чем теперь вы   недовольны?      

— Уходите.   Мне неприятно смотреть на вас и на ваши parure.      

От   удивления она на секунду окаменела.      

— Да   что случилось, Матушка Благоразумность? Я не наделала долгов из-за этих   драгоценностей, перчаток или букета. За платье, правда, еще не заплачено, но   дядюшка де Бассомпьер уплатит за него по счету; он никогда не проверяет счета   подробно, а смотрит только на сумму. И потом, он так богат, что ему не важно,   потратил ли он на несколько гиней больше или меньше.      

— Вы   уйдете наконец? Я хочу закрыть дверь… Джиневра, другие могут сказать вам, что   вы прекрасны в этом бальном наряде, но для меня вы никогда не бываете такой   прелестной, какой предстали передо мной при нашей первой встрече — в платье из   простой ткани и скромной соломенной шляпке.      

— Не   у всех же такой пуританский вкус, — сердито ответила она. — И потом,   не понимаю, по какому праву вы читаете мне нотации.      

— Верно!   Прав у меня мало, но у вас, пожалуй, еще меньше прав появляться у меня в   комнате, блистая и порхая, словно ворона в павлиньих перьях. Никакого уважения   к этим перьям я не испытываю, мисс Фэншо, особенно к этим «павлиньим глазкам»,   которые вы называете «parure». Они были бы очень хороши, если бы вы купили их   за свои, вами лично сбереженные деньги, а приобретенные известным вам образом,   они ничуть не привлекательны.      

— On   est la pour Mademoiselle Fanshawe![73] — объявила привратница, и   Джиневра ушла восвояси.      

Полутаинственная   история parure разъяснилась лишь через два-три дня, когда она пришла ко мне с   добровольной исповедью.      

— Не   нужно дуться на меня, — начала она, — из-за того, что я якобы ввергаю   в долги папу или господина де Бассомпьера. Уверяю вас, за все заплачено, кроме   нескольких новых платьев; все остальное — в полном порядке.      

«В   этом-то и заключается тайна, — подумала я, — учитывая, что эти вещи   ты получила не от миссис Чамли, а твой капитал состоит из нескольких шиллингов,   к которым ты относишься с превеликой бережливостью».      

— Ecoutez,[74] — продолжала она,   придвинувшись ко мне и прибегнув к своему самому доверительному и льстивому   тону, так как моя «надутость» ее нервировала: ей нравилось, когда я выказывала   расположение говорить с ней и слушать ее, даже если говорила я одни лишь   колкости, а слушала с явным неудовольствием. — Ecoutez, chere grogneuse![75] Я все вам сейчас расскажу,   и вы сами убедитесь, что все сделано не только правильно, но и ловко.   Во-первых, я обязательно должна выезжать в свет. Папа сказал, что хочет, чтобы   я повидала мир. Притом он подчеркнул в разговоре с миссис Чамли, что хотя я   довольно милое создание, но выгляжу совсем девочкой, школьницей и хорошо бы я   избавилась от этого, посещая здешнее общество, пока не начну выезжать,   вернувшись в Англию. Ну, а раз я бываю в свете, значит, я должна одеваться.   Миссис Чамли стала скрягой и ничего мне давать не намерена; нельзя заставлять   дядю платить за все, в чем я нуждаюсь, уж этого-то вы отрицать не будете, ведь   именно таковы и ваши принципы. И вот некто услышал (совершенно случайно, уверяю   вас), как я жалуюсь миссис Чамли на стесненные обстоятельства и на препятствия,   которые мне приходится преодолевать, приобретая разные безделушки; этот некто,   вообще не скупой на подарки, пришел в восторг от мысли, что ему разрешено   преподнести мне какой-нибудь пустячок. Посмотрели бы вы, какой у него был   blanc-bec,[76] когда он заговорил со мной   об этом, как он волновался и краснел и прямо-таки дрожал от страха, что ему   откажут.      

— Хватит,   мисс Фэншо. По-видимому, вы даете мне понять, что вашим благодетелем оказался   господин Исидор, что от него-то вы и получили parure, он-то и подарил вам цветы   и перчатки?      

— У   вас такой недружелюбный тон, — заявила она, — не знаю даже, как вам и   отвечать. Просто я хочу сказать, что иногда предоставляю Исидору удовольствие и   честь выразить мне свою преданность небольшим подарком.      

— Но   это ведь то же самое… Послушайте, Джиневра, честно говоря, я не очень хорошо   разбираюсь в делах такого рода, однако полагаю, вы поступаете очень плохо —   по-настоящему скверно. Быть может, вы уверены, что сможете выйти замуж за   господина Исидора? Ваши родители и дядя дали свое согласие и вы убеждены, что   искренне любите его?      

— Mais   pas du tout![77] (Она всегда переходила на   французский, когда намеревалась сказать что-нибудь особенно жестокое и злое.) —   Je suis sa reine, mais il n'est pas mon roi.[78]      

— Простите,   но мне кажется, что ваши последние слова просто вздор и кокетство. Вас не   назовешь очень благородной, но, во всяком случае, вы не унизитесь до того,   чтобы воспользоваться добротой и кошельком человека, к которому совершенно   равнодушны. Вы любите господина Исидора гораздо сильнее, чем думаете или   признаетесь.      

— Нет.   Недавно я танцевала с одним молодым офицером, которого я люблю в тысячу раз   больше, чем Исидора. Я сама часто недоумеваю, почему я так безразлична к   Исидору, ведь все говорят, он красивый, и некоторые дамы просто обожают его, а   мне с ним скучно: что же со мной происходит?..      

Тут,   казалось, она углубилась в размышления, в чем я постаралась ей помочь.      

— Конечно, —   сказала я, — попробуйте разобраться в своих чувствах; мне кажется, вы в   них запутались, как в сетях.      

— Дело,   пожалуй, вот в чем, — не мешкая воскликнула она, — он слишком   романтичный и преданный, а кроме того, ожидает от меня слишком многого. Он   считает меня идеальной, во всех отношениях безукоризненной, воплощением   добродетели, а я такой никогда не была и быть не собираюсь. Надо сказать, что в   его присутствии невольно стараешься оправдать его доброе мнение о тебе, а ведь   так утомительно изображать из себя паиньку и вести рассудительные беседы —   он-то думает, я и в самом деле ужасно благоразумна. Я чувствую себя гораздо   свободнее с вами, старушка, с вами, дорогая ворчунья, потому что вы принимаете   меня какая я есть — знаете, что я кокетлива, невежественна, легкомысленна,   непостоянна, неразумна, эгоистична и обладаю множеством других подобных   достоинств, которые, как мы с вами признали, неотделимы от моей натуры.      

— Все   это прекрасно, — объявила я, изо всех сил стараясь сохранить на лице   серьезное и строгое выражение, которое чуть было не согнал этот поток   причудливой откровенности, — но ведь ничего все равно не меняется в вашей   злополучной истории с подарками. Джиневра, будьте хорошей и благородной   девочкой — упакуйте их и отошлите обратно.      

— И   не подумаю, — решительно ответила она.      

— Значит,   вы обманываете господина Исидора. Ведь, принимая от него подарки, вы даете ему   понять, что в будущем воздадите ему…      

— Никогда, —   перебила она меня, — он сейчас уже вознагражден — он же получает   удовольствие, видя, как я ношу эти украшения, — и хватит с него, в конце   концов, он не аристократ.      

Эти полные   жестокого высокомерия слова мгновенно излечили меня от слабодушия, которое   смягчало мой тон в разговоре с Джиневрой и мое отношение к ней. Она же   продолжала:      

— Пока   я хочу наслаждаться молодостью, а не связывать себя обещаниями или клятвами.   Когда я впервые встретилась с Исидором, я надеялась, что он будет веселиться   вместе со мною. Я думала, его будет радовать моя миловидность и мы будем   встречаться, расставаться и порхать, словно два счастливых мотылька. Но, увы!   Он то серьезен, как судья, то погружен в свои чувства и размышления. Вот еще!   Les penseurs, les hommes profonds et passionnes ne sont pas a mon gout. Le   colonel Alfred de Hamal подходит мне   гораздо больше. Va pour les beaux fats et les jolis fripons! Vive   les joies et les plaisirs! A bas les grandes passions et les severes vertus![79]      

Она   замолкла в ожидании отклика на ее тираду, но я не произнесла ни слова.      

— J'aime   mon bon colonel, — продолжала она, —   je n'aimerai jamais son rival. Je   ne serai jamais femme de bourgeois, moi![80]      

Я всем   своим видом дала ей понять, что хочу незамедлительно избавиться от ее   присутствия, — и она со смехом упорхнула.      

 Глава X      

ДОКТОР ДЖОН      

       

Мадам   Бек была человеком чрезвычайно последовательным: она проявляла сдержанность ко   всем, но мягкость — ни к кому. Далее собственные дети не могли вывести ее из   состояния уравновешенности и стоического спокойствия. Она заботилась о своей   семье, охраняла интересы детей и следила за их здоровьем, но, по-видимому,   никогда не испытывала желания посадить малышей к себе на колени, поцеловать в   розовые губки, ласково обнять или наговорить им нежных, добрых слов.      

Мне   иногда случалось наблюдать, как она, сидя в саду, смотрит на своих детей,   гуляющих по дальней аллее с Тринеттой, их бонной, — на лице у нее всегда   были написаны осторожность и благоразумие. Я знаю, что она часто и напряженно   размышляла о «leur avenir»,[81] как   она выражалась, но если младшая девочка — болезненный, хрупкий и вместе   обаятельный ребенок, — заметив ее, вырывалась от няни и, смеясь и   задыхаясь, ковыляла по дорожке к матери, чтобы ухватиться за ее юбки, мадам тут   же предостерегающе выставляла вперед руку, дабы сдержать движение ребенка,   бесстрастно произносила: «Prends garde, mon enfant!»,[82] разрешала девочке постоять около себя   несколько мгновений, а затем, не улыбнувшись, без поцелуя или ласкового слова,   вставала и отводила ее обратно к Тринетте.      

По   отношению к старшей дочери мадам вела себя по-другому, но столь же для нее   характерно. Это была злая   девочка. «Quelle peste que   cette Desiree! Quel poison que cet enfant-la!»[[83] —   так говорили о ней и слуги и соученицы. Среди прочих талантов она обладала   тончайшим даром вероломства, доводившим слуг и бонну чуть не до исступления.   Она пробиралась к ним в мансарду, открывала ящики и сундуки, рвала лучшие чепцы   и пачкала нарядные шали; она подстерегала любую возможность проникнуть в   столовую к буфету, где превращала в осколки фарфор и стекло, или — в кладовую,   где воровала варенье, пила сладкое вино, разбивала банки и бутылки, после чего   ухитрялась бросить тень подозрения на кухарку или судомойку. Мадам,   удостоверившись в этом лично или выслушав чью-нибудь жалобу, с бесподобной   невозмутимостью произносила обычно одну фразу: «Desiree a besoin d'une   surveillance toute particuliere».[84] В   соответствии с этим убеждением мадам нередко предпочитала держать   многообещающее чадо поближе к себе. По-моему, мать ни разу откровенно не   говорила с девочкой о ее недостатках, не объясняла, как худо она поступает и   каковы могут быть последствия. Надо только хорошенько за ней присматривать —   так, видимо, полагала мадам. Из этого, разумеется, ничего не получалось.   Поскольку Дезире в какой-то мере была отстранена от прислуги, она донимала и   обкрадывала мать. Она тащила с рабочего столика и туалета мадам и прятала все,   что попадало под руку. Мадам это видела, но притворялась, будто ничего не   замечает, ибо ей не хватало душевной честности признать пороки своего ребенка.   Когда пропадал предмет ценный, который нужно было непременно разыскать, мадам   открыто заявляла, что Дезире, вероятно, играя, взяла его, и просила девочку его   вернуть. Но Дезире невозможно было провести таким способом, ибо она умела   призывать ложь на помощь воровству и заявляла, что и в глаза не видела   пропавшей вещи — броши, кольца или ножниц. Продолжая притворяться, мать делала   вид, будто верит ей, а потом неусыпно следила за ней, пока не удавалось   обнаружить тайник — какую-нибудь трещину в садовой ограде или щель на чердаке   или во флигеле. Тогда мадам отсылала Дезире погулять с бонной и, пользуясь ее   отсутствием, обворовывала воровку. Дезире, как достойная дочь коварной матери,   обнаружив пропажу, ничем не выдавала огорчения.      

О второй   дочери мадам Бек, Фифине, говорили, что она похожа на покойного отца. Хотя   девочка унаследовала от матери цветущее здоровье, голубые глаза и румяные щеки,   нравственными качествами она совершенно очевидно пошла не в нее. Эта искренняя,   веселая девчушка, горячая, вспыльчивая и подвижная, нередко попадала в опасные   и трудные положения. Однажды она надумала скатиться с лестницы, упала и проехала   до самого низа по крутым каменным ступеням. Мадам, услышав шум (а она всегда   являлась на любой шум), вышла из столовой, подняла ребенка и спокойно объявила:   «Девочка сломала руку».      

Сначала   мы подумали, что она ошиблась, но вскоре убедились, что так оно и есть: одна   пухлая ручка бессильно повисла.      

— Пусть   миис, — распорядилась мадам, имея в виду меня, — возьмет ее, et qu'on   aille tout de suite chercher un fiacre![85]      

С   удивительным спокойствием и самообладанием, но без промедления она села в фиакр   и отправилась за врачом.      

Их   домашнего врача не оказалось на месте, но это ее не смутило — она, в конце   концов, отыскала ему замену и привезла другого доктора. А я пока разрезала на   девочке рукав, раздела ее и уложила в постель.      

Мы все   (т. е. бонна, кухарка, привратница и я, собравшиеся в маленькой, жарко   натопленной комнате) не стали рассматривать нового доктора, когда он вошел; во   всяком случае, я в тот момент пыталась успокоить Фифину, крики которой (у нее   были отличные легкие) буквально оглушали, а уж когда незнакомец подошел к   постели, стали совсем невыносимыми. Он попробовал было приподнять ее, но она   завопила на ломаном английском (как говорили и другие дети): «Пускай меня! Я не   хочет вас, я хочет доктор Пилюль!»      

— Доктор   Пилюль — мой добрый друг, — последовал ответ на превосходном английском   языке, — но он сейчас занят, он далеко отсюда, и я приехал вместо него.   Сейчас мы успокоимся и займемся делом: быстро перевяжем бедную ручку, и все   будет в порядке.      

Он   попросил принести стакан eau sucree,[86] дал   ей несколько чайных ложек этой сладкой жидкости (Фифина была ненасытной   лакомкой, любой мог завоевать ее расположение, угостив вкусными вещами),   пообещал дать еще, когда закончится лечебная процедура, и принялся за работу.   Он попросил кухарку, крепкую женщину с сильными руками, оказать ему необходимую   помощь, но она, привратница и бонна немедленно исчезли. Мне очень не хотелось   дотрагиваться до маленькой наболевшей ручки, однако, понимая, что иного выхода   нет, я наклонилась, чтобы сделать необходимое, но меня опередили — мадам Бек   протянула руку, которая, в отличие от моей, не дрожала.      

— Ca   vaudra mieux,[87] —   сказал доктор, отвернувшись от меня.      

Он   сделал удачный выбор: мой стоицизм был бы вынужденным, притворным, ее —   естественным и неподдельным.      

— Merci,   madame; tres bien, fort bien![88] —   сказал хирург, закончив работу. — Voila un sang-froid bien opportun, et qui   vaut mille elans de sensibilite deplacee.[89]      

Он был   доволен ее выдержкой, она — его комплиментом. Его внешность, голос, выражение   лица и осанка производили благоприятное впечатление, которое усилилось, когда в   комнату, где уже темнело, внесли лампу, осветившую его, — и уж теперь   такая женщина, как мадам Бек, не могла не заметить этого. У молодого человека   (а он был очень молод) вид был действительно незаурядный. Высокий рост казался   особенно внушительным в маленькой комнатке на фоне коренастых, скроенных на   голландский манер женщин; у него был четкий, изящный и выразительный профиль;   он, пожалуй, слишком быстро и часто переводил взгляд с одного лица на другое, но   и это получалось очень мило; красивый рот и полный, греческий, идеальный   подбородок с ямочкой дополняли портрет. Для описания его улыбки трудно второпях   найти подходящий эпитет: что-то в ней было приятное, а что-то наводило на мысль   о наших слабостях и недостатках, над которыми он, казалось, может посмеяться.   Однако Фифине нравилась эта двусмысленная улыбка, а сам доктор показался ей   добрым, хотя он причинил ей боль, она протянула ручку и дружески попрощалась с   ним на ночь. Он нежно погладил ручку и вышел вместе с мадам. Когда они   спускались с лестницы, она в крайнем оживлении говорила возбужденно и   многословно, а он слушал с выражением добродушной любезности, смешанной с   лукавой усмешкой, которое мне трудно точно описать.      

Я   заметила, что, хотя он по-французски говорит хорошо, его английская речь звучит   гораздо лучше, да и цвет лица, глаза и осанка были у него чисто английскими.   Заметила я еще и другое. Когда он выходил из комнаты и повернулся на мгновение   к мадам, мы с ним оказались лицом к лицу, и я невольно взглянула на него — вот   тут-то и стало ясно, почему с того момента, как я услышала его голос, меня   мучило чувство, что я уже с ним встречалась. Это был тот самый джентльмен, с   которым я разговаривала у станционной конторы, который помог мне распутать недоразумение   с багажом и проводил меня по темной, залитой дождем дороге. Я узнала его   походку, услышав, как он идет по длинному вестибюлю: те же твердые и   равномерные шаги, за которыми я следовала под сенью деревьев, ронявших капли   дождя.      

Следовало   ожидать, что первый визит этого врача на улицу Фоссет будет и последним.   Почтенный доктор Пилюль должен был на следующий день вернуться домой, и его   временному заместителю вовсе незачем было вновь появляться у нас. Но судьба   распорядилась иначе.      

Доктора   Пилюля вызвали к богатому старику, страдавшему ипохондрией, в старинный   университетский город Букен-Муази, и, когда он предписал больному перемену   обстановки, его попросили сопровождать беспомощного пациента в поездке,   рассчитанной на несколько недель. Поэтому новому врачу пришлось посещать улицу   Фоссет.      

Мы часто   встречались с ним: мадам не доверяла маленькую больную бонне и требовала, чтобы   я оставалась в детской подольше. Мне думается, д-р Джон был искусным врачом.   Фифина быстро поправлялась, благодаря его попечению, но, несмотря на ее   выздоровление, от его услуг не отказались. Судьба и мадам Бек словно заключили   союз и порешили, что ему следует досконально изучить вестибюль, внутреннюю   лестницу и верхние комнаты дома на улице Фоссет.      

Не   успела Фифина выйти из-под его опеки, как объявила себя больной Дезире. Эта   испорченная девчонка обладала необычайным даром притворства и, заметив, как   снисходительно и бережно относятся к больной сестре, пришла к заключению, что   ей выгодно оказаться на одре болезни, и тотчас объявила, что нездорова. Роль   свою она исполняла хорошо, а ее мать еще лучше. Хотя мадам Бек ни минуты не   сомневалась, что дочь хитрит, она весьма убедительно изображала озабоченность и   полное доверие.      

Меня   поразило, что доктор Джон (молодой англичанин научил Фифину называть его таким   образом, и мы вслед за ней тоже привыкли так обращаться к нему, а вскоре и все   обитатели дома на улице Фоссет стали звать его этим именем) беспрекословно   поддержал тактику мадам Бек и согласился участвовать в ее хитросплетениях.   Сначала он очень смешно делал вид, будто колеблется, бросал быстрые взгляды то   на ребенка, то на мать и глубокомысленно задумывался, но в конце концов   прикинулся побежденным и начал с большим искусством исполнять роль в этом   фарсе. Дезире ела с волчьим аппетитом, целыми днями проказничала, воздвигая в   постели шатры из одеял и простынь, возлежала, как турецкий паша, на валиках и   подушках, развлекалась, швыряя туфли в бонну и корча рожи сестрам, —   короче говоря, в ней било через край незаслуженно дарованное крепкое здоровье и   бушевал дух зла; но когда ее мать и доктор наносили ей ежедневный визит, она   принимала томный вид. Я понимала, что мадам Бек готова любой ценой подольше   держать дочь в постели, лишь бы помешать ее дурным проделкам, но меня удивляло   терпение доктора Джона.      

Пользуясь   этим сомнительным предлогом, он ежедневно появлялся у нас в точно назначенное   время. Мадам всегда принимала его с подчеркнутой любезностью, с радостной   улыбкой и лицемерным, но искусно изображаемым беспокойством о здоровье ребенка.   Доктор Джон выписывал пациентке безвредные снадобья, лукаво посматривая на   мать. Мадам не сердилась на него за насмешливое выражение лица — для этого она   была слишком умна. Каким сговорчивым ни казался юный доктор, к нему нельзя было   относиться с перенебрежением, ибо уступчивость не превращалась у него в   заискивание перед теми, кому он служит; хотя ему нравилось работать в пансионе   и он почему-то подолгу задерживался на улице Фоссет, вел он себя независимо,   даже несколько небрежно, правда, при этом у него часто бывал задумчивый и   озабоченный вид.      

Вероятно,   не мое это было дело — следить за его таинственным поведением или выискивать   причины и цели его поступков, но на моем месте никто не избежал бы этого. Ведь   я имела возможность наблюдать за ним беспрепятственно потому, что внешность моя   обычно привлекает к себе не больше внимания, чем любой незатейливый предмет   обстановки, простой стул или ковер с нехитрым рисунком. Ожидая мадам, он   нередко вел себя так, словно был в полном одиночестве: задумывался, улыбался,   следил за чем-то глазами, к чему-то прислушивался. Я же могла без помех   наблюдать за его жестами и выражением лица и размышлять, как объяснить его   особенный интерес и привязанность к нашему спрятавшемуся в застроенном центре   столицы полумонастырю, куда его словно толкала некая колдовская сила, хотя   многое там было ему чуждо и внушало недоверие. Он, наверное, и не предполагал,   что я тоже наделена зрением и разумом.      

Он этого   и не обнаружил бы, если бы однажды не случилось вот что: я наблюдала, как под   лучами солнца у него меняется цвет волос, усов и лица все словно запылало   золотым огнем (помнится, я невольно сравнила его сияющую голову с головой   «золотого истукана», воздвигнутого по приказу Навуходоносора), и вдруг у меня в   мозгу блеснула ошеломляющая мысль… До сих пор не знаю, какое выражение   появилось у меня на лице — изумление и уверенность в правильности догадки   лишили меня самообладания, и пришла я в себя, лишь когда обнаружила, что доктор   Джон следит за моим отражением в овальном зеркальце, висевшем на боковой стенке   оконной ниши, которое мадам часто использовала для тайных наблюдений за   гуляющими в саду. Хотя доктор обладал пылким темпераментом, он не был лишен   тонкой чувствительности, и устремленный на него пристальный взгляд привел его в   смущение. Я испугалась, а он отвернулся от зеркала и проговорил хотя и вежливо,   но достаточно сухо, подчеркнув этим досаду и придав своим словам оттенок   порицания:      

— Мадемуазель   не оставляет меня вниманием, но я не столь самоуверен, чтобы рассчитывать на   интерес к моим достоинствам, следовательно, ее занимают мои недостатки. Смею ли   я спросить какие?      

Этот   упрек, как догадается читатель, смутил меня, но не слишком сильно, ибо я   сознавала, что не беспечным восхищением или беззастенчивым любопытством заслужила   его. Мне следовало сразу объясниться, но я не произнесла ни слова. Я вообще не   имела обыкновения обращаться к нему. Предоставив доктору возможность думать обо   мне, что ему заблагорассудится, и в чем угодно обвинять меня, я склонилась над   отодвинутым было рукоделием и не подняла головы, пока он оставался в комнате.   Иногда мы бываем в столь причудливом настроении, что нас не раздражают, а   скорее тешат ошибки и недоразумения; мы, так мне думается, получаем   удовольствие, если в обществе, где нас не могут понять, остаемся незамеченными.   Ведь честного человека, которого случайно приняли за грабителя, скорее веселит,   чем огорчает подобная несуразица, не правда ли?      

 Глава XI      

КОМНАТА КОНСЬЕРЖКИ      

       

Стояло   жаркое лето. Жоржетта, младшая дочка мадам Бек, слегла в горячке, а Дезире,   внезапно излечившуюся от всех недугов, вместе с Фифиной отправили в деревню к   крестной, чтобы они не заразились. Теперь помощь врача стала действительно   необходимой, и мадам остановила свой выбор не на докторе Пилюле, который уж с   неделю как вернулся домой, а на его английском сопернике, его она и пригласила   посетить больную. Две-три пансионерки жаловались на головную боль и легкие   признаки лихорадки. «Теперь, — подумала я, — придется наконец   обратиться к доктору Пилюлю: благоразумная директриса не осмелится допустить,   чтобы ее учениц лечил такой молодой мужчина».      

Наша   директриса была весьма благоразумна, но отличалась и способностью совершать   чрезвычайно рискованные поступки. Она без колебаний представила доктора Джона   всем учителям и наставницам и поручила ему опекать гордую красавицу Бланш де   Мельси и ее подругу, тщеславную кокетку Анжелику. Мне почудилось, что доктор   Джон даже испытал известное удовлетворение от подобного доверия и несомненно   оправдал бы его, если бы такой шаг мадам Бек был воспринят как разумный   поступок, но в этом крае монастырей и исповедален присутствие молодого человека   в «pensionnat de demoiselles»[[90] не   могло остаться безнаказанным. В классах бурлили сплетни, в кухне злословили, по   городу поползли слухи, родители писали письма и даже приходили в пансион, чтобы   выразить неудовольствие. Будь мадам слабее духом, она бы потерпела поражение:   ведь добрый десяток конкурирующих учебных заведений был не прочь исправить этот   ложный (если таковым его можно считать) шаг и разорить ее. Но мадам обладала   сильным духом, и, какой бы мелкой иезуиткой она ни была, я мысленно   аплодировала ей и кричала «браво», наблюдая, как умно она держится, как искусно   улаживает неприятности и с каким хладнокровием и твердостью ведет себя в столь   трудном положении.      

Она   принимала встревоженных родителей с добродушной и спокойной любезностью, ибо не   было ей равных в умении выказывать или, может быть, изображать «rondeur et   franchice de bonne femme»,[91] при   помощи которых она быстро и с полным успехом достигала поставленной цели, когда   строгостью и глубокомысленными доводами, вероятно, ничего не удалось бы   добиться.      

«Ce   pauvre docteur Jean! — говорила она, посмеиваясь и с веселым видом потирая   белые ручки. — Ce cher jeune homme! La meilleure creature du monde!»[[92] — И начинала рассказывать,   как пригласила его лечить собственных детей и те так полюбили его, что рыдали   до исступления от одной мысли о другом докторе. Затем она объясняла, что   поскольку доверила ему своих детей, то сочла естественным поручить ему заботу и   об остальных, да и то, впрочем, лишь в единственном случае — просто Бланш и   Анжелику одолела мигрень, и доктор Джон прописал им лекарство, voila tout![93]      

Родители   умолкали, а Бланш и Анжелика избавляли ее от дальнейших неприятностей, дуэтом   превознося доктора до небес, и все прочие ученицы в один голос заявляли, что не   допустят к себе никакого врача, кроме доктора Джона. Мадам смеялась, и ее   примеру следовали родители. Жители Лабаскура, видимо, отличаются необычайным   чадолюбием; во всяком случае, потворствуют они своим отпрыскам безгранично, в   большинстве семей желание ребенка закон. Мадам теперь снискала всеобщее   уважение, проявив в описанных обстоятельствах материнскую преданность   пансионеркам, — из всей этой истории она вышла с поднятыми знаменами, а   родители стали о ней, как о наставнице, еще более высокого мнения.      

Я так до   сих пор и не могу понять, почему она ради доктора Джона рисковала своим   авторитетом. До меня, разумеется, дошло, о чем говорят окружающие по этому   поводу: все обитатели дома — ученицы, учителя и даже слуги — твердили, что она   намерена выйти за него замуж. Так уж они решили; разница в возрасте, очевидно,   по их мнению, препятствием не является, и все должно свершиться согласно их   предсказаниям.      

Следует   признать, что факты в какой-то мере подтверждали их предположение: мадам явно   предпочла пользоваться только услугами доктора Джона, предав полному забвению   своего бывшего любимца доктора Пилюля. Более того, она всегда лично   сопровождала доктора Джона во время его визитов, неизменно сохраняя с ним   ласковый и веселый тон. Она стала обращать сугубое внимание на туалеты,   решительно отвергнув утреннее дезабилье, ночной чепец и шаль; как бы рано ни   приходил доктор Джон, она встречала его непременно в изящной прическе,   тщательно уложив рыжеватые косы, в элегантном платье, в модных высоких ботинках   на шнурках вместо домашних туфель — короче говоря, в наряде столь совершенном,   что он мог бы служить моделью, и свежем, как цветок. Однако я полагаю, ее   намерения ограничивались лишь желанием доказать красивому мужчине, что и она   недурна собой, и действительно, она была привлекательна. Хотя черты лица и   фигура не были у нее идеальными, смотреть на нее было приятно и, невзирая на то   что она уже утратила ликующее очарование юности, вид ее радовал окружающих. Ею   хотелось любоваться, потому что она не бывала однообразной, вялой, бесцветной   или скучной. Ее глянцевитые волосы, светящиеся спокойным голубым сиянием глаза,   здоровый румянец, придающий ее щекам вид персика, — все это доставляло   пусть скромное, но неизменное удовольствие.      

Может   быть, она в самом деле лелеяла зыбкую мечту взять себе в мужья доктора Джона,   ввести его в свой хорошо обставленный дом, разделить с ним свои сбережения,   составлявшие, по слухам, изрядную сумму, и обеспечить ему безбедное   существование на весь остаток дней? Подозревал ли доктор Джон, что пред нею   встают подобные видения? Я несколько раз замечала, что после расставания с ней   у него на лице играла легкая лукавая улыбка, а в глазах светилось польщенное   мужское самолюбие. Однако при всей своей красоте и при всем добродушии   совершенством и он не был. Он, вероятно, был далеко не безупречен, раз   легкомысленно поддерживал в ней тщетные, как он знал, надежды. А вправду ли он   не собирался претворить их в жизнь? Говорили, что у него нет никакого состояния   и живет он только на свои заработки. Мадам, хотя и была лет на четырнадцать   старше него, принадлежала к категории женщин, которые словно бы не стареют, не   вянут, не теряют самообладания. Отношения у них с доктором Джоном несомненно   сложились превосходные. Он, по-видимому, не был влюблен в нее, но разве так уж   много людей в этом мире любят по-настоящему или женятся по любви? Мы все с   интересом ждали развязки.      

Не знаю,   чего он ждал и что подстерегал, но странное поведение и настороженный,   сосредоточенный, напряженный вид не только не оставляли его, но, скорее,   усугублялись. Мне всегда было трудно постичь его, а теперь он все дальше   выходил за пределы моего понимания.      

Однажды   утром у маленькой Жоржетты усилилась лихорадка. Девочка, разумеется, стала   капризничать, плакать, и успокоить ее было невозможно. Я заподозрила, что ей   повредило новое лекарство, и сомневалась, стоит ли давать его ребенку дальше,   поэтому я с нетерпением ждала прихода врача, чтобы с ним посоветоваться.      

Зазвенел   дверной колокольчик, и внизу послышался его голос — он сказал что-то   консьержке. Обычно он сразу поднимался в детскую, перепрыгивая через три   ступеньки, и его появление всегда казалось нам приятной неожиданностью. Но на   этот раз прошло пять минут, десять, а его нет как нет. Что он там делает? Может   быть, ждет чего-то в нижнем коридоре? Маленькая Жоржетта продолжала жалобно   всхлипывать, взывая ко мне: «Минни, Минни (так она обычно меня называла), я   очень плохо», — отчего у меня разрывалось сердце. Я спустилась вниз   выяснить, почему он не идет в детскую. В коридоре никого не было. Куда же он   исчез? Не беседует ли он с мадам в salle a manger?[94] Нет, этого быть не может, ведь я совсем   недавно с ней рассталась — она одевалась у себя в комнате. Я прислушалась. В   трех ближайших комнатах — столовой и большой и малой гостиных — три ученицы   усердно разыгрывали экзерсисы, между коридором и этими комнатами находилась   лишь комнатка привратницы, сообщающаяся с приемной, первоначально   предназначенная для будуара. Подальше, в зале для молитв, вокруг четвертого   инструмента, целый класс двенадцать-пятнадцать пансионерок — занимался пением и   как раз в тот момент запел «баркаролу» (так, кажется, это называется), из   которой я до сих пор помню слова: «fraîche brise, Venise».[95] Что я могла расслышать в   таких условиях? Несомненно, многое, но не то, что мне было нужно.      

Итак, из   вышеупомянутой комнатки, около полуоткрытой двери которой я стояла, до меня донесся   звонкий беспечный смех, потом мужской голос, тихо, мягко и просительно   произнесший несколько слов, из коих я разобрала только умоляющее «Ради бога!»,   и почти тотчас же в дверях появился доктор Джон. Глаза его сверкали, но не   радостью или торжеством; белокожее, как у большинства англичан, лицо   раскраснелось и выражало разочарование, муку, тревогу и вместе нежность.      

За   дверью меня не было видно, но думаю, что если бы я столкнулась с ним лицом к   лицу, он бы прошел мимо, не заметив меня. Его душу явно терзали обида и горькое   разочарование, а если передать точнее впечатление, которое он произвел на меня   тогда, им владели печаль и чувство пережитой несправедливости. Мне казалось,   что страдает он не от униженной гордости, а оттого, что его нежным чувствам нанесена   жестокая рана. Но кто же эта мучительница? Кто из обитательниц дома имеет над   ним такую власть? Я знала, что мадам у себя в спальне, а комнаткой, из которой   он вышел, полностью распоряжается консьержка Розина Мату — распущенная, хотя и   миловидная гризетка, ветреная, легкомысленная модница, пустая и   корыстолюбивая, — ведь не она же подвергла его тому тяжкому испытанию,   через которое он, по-видимому, прошел?      

Но мои   размышления прервал ее чистый, хотя несколько резкий голос, проникший через   открытую дверь, — она запела веселую французскую песенку; не веря своим   ушам, я заглянула внутрь: да, за столом сидела она в платье из «jaconas rose»[[96] и отделывала кружевами   маленькую шляпку; помимо нее, в комнате не было никого и ничего, если не   считать пестрых рыбок в круглом аквариуме, цветов в горшках и широкого луча   июльского солнца.      

Вот эта   загадка! Но мне пора было подняться наверх и узнать насчет лекарства.      

Доктор   Джон сидел в кресле у постели Жоржетты, а мадам стояла перед ним. Девочку уже   осмотрели и успокоили, и она мирно лежала в кроватке. Когда я вошла, мадам Бек   вела разговор о здоровье самого доктора, отмечая истинные или воображаемые   перемены в его внешности, доказывая, что он переутомляется, и советуя ему   отдохнуть или переменить обстановку. Он слушал ее с кротким, но вместе и   насмешливо-равнодушным видом и отвечал, что она «trop bonne»,[97] а он чувствует себя превосходно. Мадам   обратилась ко мне, и тогда доктор Джон бросил на меня взгляд, в котором мелькнуло   удивление, вероятно, по поводу того, что она уделяет внимание столь   незначительной личности.      

— А   как вам кажется, мисс Люси? — спросила мадам. — Ведь правда, он   побледнел и похудел?      

Обычно в   присутствии доктора Джона я ограничивалась односложными ответами; я вообще   предпочла бы, вероятно, остаться в его глазах той безучастной и вялой особой,   какой он меня считал. Однако на сей раз я взяла на себя смелость произнести   целое предложение, которое постаралась сделать многозначительным:      

— Да,   сейчас у доктора Джона нездоровый вид, но, возможно, это вызвано причиной   временной: может быть, он огорчен или встревожен.      

Не знаю,   как он воспринял мои слова, потому что, произнося их, я ни разу не взглянула на   него. Жоржетта спросила у меня на своем ломаном английском, можно ли ей выпить   стакан eau sucree. Я ответила ей по-английски. Полагаю, он впервые заметил, что   я говорю на его родном языке, до тех пор он принимал меня за иностранку,   называл «мадемуазель» и давал распоряжения относительно лечения детей   по-французски. Он хотел было что-то сказать, но спохватился и промолчал.      

Мадам   вновь начала донимать его советами, он же, смеясь, покачал головой, встал и   попрощался с ней вежливо, но с несколько рассеянным видом человека, которому   докучает чрезмерное и непрошеное внимание.      

Как   только он вышел, мадам упала в кресло, где он раньше сидел, и оперлась   подбородком о согнутую руку. Оживление и добродушие исчезли у нее с лица, и на   нем появилось холодное, суровое, почти оскорбленное и мрачное выражение. Из   груди ее вырвался всего один, но очень глубокий вздох. Громкий звук колокола   оповестил о начале утренних занятий. Она встала с кресла и, проходя мимо   туалетного столика, взглянула на свое отражение в зеркале. С содроганием она   выдернула один-единственный седой волос, блеснувший в каштановых локонах. В   солнечном свете летнего дня было особенно заметно, что, несмотря на румянец,   лицо ее утеряло и юношескую свежесть, и четкость линий. Ах, мадам! как ни   исполнены вы мудрости, слабости ведомы даже вам. Раньше мадам не вызывала во мне   чувства жалости, но когда она печально отвернулась от зеркала, сердце мое   сжалось от сострадания. На нее свалилась беда. Отвратительное чудовище по имени   Разочарование приветствовало ее своим страшным «Здравствуй!», а душа ее   отвергала это знакомство.      

Но   неужели Розина? Нельзя описать, как я была озадачена. В тот день я пять раз   воспользовалась разными предлогами, чтобы пройти мимо ее комнатки, преследуя   при этом цель попристальнее рассмотреть ее прелести и раскрыть тайну их   могущества. Она была хороша собой, молода и со вкусом одета. Думаю, что во   зрелом размышлении каждый признает, что подобные качества могут вызвать в душе   такого юного человека, как доктор Джон, страдания и смятение. И все же во мне   невольно пробудилось смутное желание — хорошо бы вышеупомянутый доктор был моим   братом, или, по крайней мере, имел бы сестру или мать, которые бы мягко   пожурили его. Повторяю, смутное желание: я преодолела его прежде, чем оно стало   отчетливым, вовремя уловив, как беспредельно оно глупо. «Любой, — рассуждала   я сама с собой, — мог бы пожурить и мадам за ее отношение к молодому   доктору, и что было бы хорошего?»      

Полагаю,   что мадам сама наставляла себя. В ее поведении не было заметно ни душевной   слабости, ни странностей. Правда, ей не пришлось преодолевать, заглушать в себе   истинную страсть или испытывать боль от неудовлетворенной нежности. Правда и   то, что настоящее призвание и серьезное дело заполняли ее время, привлекали к   себе мысли и требовали внимания. Особенно же важно, что она обладала таким   полноценным здравым смыслом, который присущ отнюдь не всем женщинам и не всем   мужчинам. Благодаря сочетанию всех этих достоинств она вела себя мудро —   превосходно вела себя. Браво! Еще раз браво, мадам Бек! Я видела, как вы   померялись силами с демоном соблазна, — вы храбро сражались и победили!      

 Глава XII      

ЛАРЧИК      

       

За нашим   домом на улице Фоссет был сад — для городского центра большой и, по моим   воспоминаниям, тенистый; однако время, как и расстояние, приукрашивает картины   прошлого, да к тому еще сколь пленительными кажутся одинокий куст и заросший   зеленью кусочек земли меж каменных домов, у глухой стены, на разогретой солнцем   мостовой!      

По   преданию, дом мадам Бек в незапамятные времена был монастырем. Говорили, что в   далеком прошлом — как давно, не могу сказать, но думаю, несколько веков   назад, — до того, как город включил эти места в свои границы, когда кругом   еще расстилались пересеченные дорогами пашни, а в окруженном деревьями приюте   уединения укрывалась святая обитель, здесь произошло какое-то страшное событие,   от которого кровь леденеет в жилах; с тех пор идет молва о том, что в этом   месте водится привидение. Ходили туманные слухи, что где-то в окрестностях дома   один или несколько раз в году, ночью, появляется монахиня в черно-белом   одеянии. Привидение, должно быть, выдворили из этих мест еще несколько столетий   тому назад, и теперь вся округа застроена домами, но кое-что напоминает о   монастыре, например, древние громадные фруктовые деревья, которые до сих пор   освящают эти места. Откинув слой покрытой мхом земли под прожившей мафусаилов   век высохшей грушей — лишь несколько живых веток добросовестно покрывались   весной ароматными белоснежными цветами, — вы могли увидеть меж   полуобнаженных корней кусочек гладкой черной каменной плиты. По слухам,   недостоверным и неподтвержденным, но передаваемым из поколения в поколение, эта   плита закрывала вход в склеп, где глубоко под землей, покрытой травой и   цветами, покоятся останки девушки, которую в мрачную эпоху средневековья по   приговору церковного суда заживо похоронили за нарушение монашеского обета. Вот   ее призрака и боялись трусы на протяжении многих веков, когда страдалица уже   превратилась в прах; робкие пугливые души принимали игру лунного света в   колышущихся на ветру густых зарослях сада за черное монашеское платье и белый   шарф.      

Но   независимо от романтических бредней старый сад был полон очарования. Летом я   обычно вставала пораньше, чтобы в одиночестве насладиться его красотой, а   вечерами любила бродить одна, встречать восходящую луну, ощущать поцелуи   вечернего ветерка или скорее воображать, чем чувствовать свежесть выпадающей   росы. Зеленел дерн, белели посыпанные гравием дорожки, а яркие, как солнце,   настурции живописно теснились около корней гигантских фруктовых деревьев,   обросших повиликой. В тени акации пряталась большая беседка, а другая,   поменьше, стояла более уединенно среди вьющегося винограда, который покрывал   всю высокую серую стену и, кудрявясь, щедро свешивал гроздья к потаенному   месту, где с ними венчались жасмин и плющ.      

Конечно,   при ярком, лишенном таинственности свете дня, когда многочисленные питомцы   мадам Бек — приходящие и пансионерки — вырывались на волю и разбегались по   саду, стараясь перещеголять в криках и прыжках обитателей расположенного рядом   мужского коллежа, сад превращался в довольно скучное, истоптанное место. Но   зато как приятно было прогуливаться по тихим аллеям и слушать мелодичный,   нежный, величественный звон колоколов на соборе Иоанна Крестителя в час   прощания с заходящим солнцем.      

Как-то   вечером я совершала подобную прогулку, и мирная тишина, ласковая прохлада,   ароматное дыхание цветов, которые охотнее отдавали его росе, чем горячему   солнцу, — все это задержало меня в саду позднее обычного — до глубоких   сумерек. В окне молельни зажегся свет, это означало, что все обитатели дома —   католики — собрались для вечерней молитвы, ритуала, от которого я, как   протестантка, время от времени уклонялась.      

«Подожди   еще мгновение, — шептали мне уединение и летняя луна, — побудь с   нами; все тихо кругом; целую четверть часа твоего отсутствия никто не заметит;   дневная жара и суета утомили тебя — наслаждайся этими бесценными минутами».      

На   глухие задние фасады домов, стоящих в саду, с одной стороны выходил длинный ряд   строений, где располагались жилые комнаты соседнего коллежа. Эти каменные стены   тоже были глухими, лишь на самом верху виднелись окошки комнат для женской   прислуги, находившихся в мансарде, да еще в нижнем этаже было прорублено окно,   за которым, по слухам, была не то спальня, не то кабинет одного из учителей.   Хотя это место было, таким образом, совершенно безопасным, ученицам запрещалось   ходить в этой части сада по аллее, тянувшейся параллельно очень высокой стене.   Аллею называли «l'allée défendre»,[98] и девочке, осмелившейся ступить сюда ногой,   грозило самое строгое наказание, какое только допускалось мягкими правилами заведения   мадам Бек. Учителя посещали это место безнаказанно, но, поскольку дорожка была   очень узкой, а неухоженные кусты разрослись по обе стороны так густо, что   образовали крышу из ветвей и листьев, через которую проникали лишь солнечные   блики, мало кто посещал аллею даже днем, а уж в темноте ее и вовсе избегали.      

С самого   начала мне захотелось нарушить этот обычай, ибо меня привлекали уединенность и   царивший здесь мрак. Долгое время я боялась показаться странной, но по мере   того, как окружающие привыкали ко мне, моим особенностям и чертам   характера, — а они не были ни столь поразительны, чтобы привлекать   внимание, ни столь неприемлемы, чтобы вызывать раздражение, а просто родились   вместе со мной и расстаться с ними означало бы потерять самое себя, — я   постепенно стала частой посетительницей этой заросшей узкой тропинки. Я   принялась ухаживать за бледными цветочками, пробившимися меж густых кустов,   очистила от собравшихся за много лет осенних листьев деревенскую скамейку в   дальнем конце аллеи и вымыла ее, взяв у кухарки Готон ведро и жесткую щетку.   Мадам застала меня за работой и одобрительно улыбнулась, не знаю, правда,   насколько искренне, но на вид улыбка казалась непритворной.      

— Voyez-vous, —   воскликнула она, —   comme elle est propre, cette demoiselle Lucie! Vous aimez donc cette allée, Meess?[99]      

— Да, —   ответила я, — здесь тихо и прохладно.      

— C'est   juste,[100] — благодушно заметила она   и любезно разрешила мне проводить здесь сколько угодно времени, сказав, что   надзор за пансионерками не входит в мои обязанности и я могу не сопровождать их   во время прогулок, но она просит меня позволить ее детям приходить сюда, чтобы   разговаривать со мной по-английски.      

В тот   вечер, о котором идет речь, я сидела на скрытой в кустах скамейке, очищенной   ото мха и плесени, и прислушивалась к звукам городской жизни, доносившимся   словно издалека. На самом же деле пансион стоял в центре города, и от нас до   парка можно было дойти за пять минут, а до зданий, отличавшихся ослепительной   роскошью, — за десять. Совсем рядом с нами тянулись широкие, ярко   освещенные улицы, где в это время суток бурлила жизнь — экипажи мчали седоков   на балы и в оперу. Тот самый час, когда у нас в монастыре тушили огни и   опускали полог у каждой постели, призывал веселый город, окружающий нас,   предаться праздничным удовольствиям. Однако я никогда не задумывалась над этим   контрастом, ибо мне от природы мало свойственно стремление к радости и веселью;   я никогда не бывала ни на балу, ни в опере, и, хотя не раз слышала о них и даже   хотела бы увидеть собственными глазами, меня не одолевало желание, если   удастся, участвовать в них или блистать в некоем далеком праздничном мире: я не   испытывала ни страстного тяготения, ни жажды прикоснуться к этому миру, а лишь   сдержанный интерес увидеть нечто новое.      

В небе   блестел лунный серп, мне он был виден через просвет между сплетенными ветвями   над головой. В этом краю, среди чужих, лишь луна и звезды казались мне давними   знакомыми, ведь их я знала с детства. Сколько раз в безвозвратно ушедшие дни я   видела на синем небе доброй Старой Англии золотистый серп с темным кругом в   изгибе, прижавшийся к доброму старому боярышнику, возвышающемуся на пригорке   над добрым старым полем; теперь же он притулился у величественного шпиля в этом   столичном городе.      

О, мое   детство! Только вспоминая о нем, давала я волю своим чувствам, которые смиряла   в повседневной жизни, сдерживала в разговорах с людьми и прятала поглубже,   чтобы всегда сохранять безучастный вид. К моему настоящему мне следовало   относиться стоически, о будущем лучше было совсем не думать. Я намеренно   заглушала и подавляла жар моей души.      

Мне не   свойственно забывать события, которые вызвали у меня особую тревогу — в   описываемое время, например, меня приводили в смятение стихийные бедствия, они   внушали мне страх, будя в душе чувства, которые я старалась убаюкать, и   неодолимые стремления, которые я не имела возможности удовлетворить. Однажды   ночью разразилась гроза: наши постели сотрясались от ураганного ветра,   католички вскочили и начали молиться своим святым, меня же буря властно   пробудила к жизни и действию. Я встала, оделась, ползком выбралась наружу через   узкое окно и уселась на выступ под ним, спустив ноги на крышу прилегающего   низкого здания. Воздух был напоен влагой, кругом бушевала гроза и царила   непроглядная тьма. В спальне все собрались вокруг ночника и громко молились. Я   не могла заставить себя вернуться в комнату: не было сил расстаться с ощущением   неистового восторга от бури и ветра, поющих такую песнь, какую человек не   способен выразить словами, невозможно было оторваться от ошеломляюще   величественного зрелища — туч, раскалываемых и пронзаемых слепяще яркими   вспышками молний.      

Тогда и   весь следующий день меня терзало страстное желание вырваться из оков моего   существования и полететь навстречу неизведанному. Эту тоску и все подобные   чувства следовало умертвить, что я, образно говоря, и делала, следуя примеру   Иаили, которая вбила Сисаре[101] кол   в висок. Но в отличие от Сисары, мои чувства не погибли, а лишь замерли и время   от времени непокорно дергались на колу; тогда виски кровоточили, а мозг   содрогался.      

В тот   вечер, о котором я уже упоминала, ни дух протеста, ни печаль не терзали меня.   Мой Сисара тихо лежал в шатре и дремал, и, если во сне ожесточалась боль, над   ним склонялся некто идеальный, некто подобный ангелу и лил бальзам на   измученные виски, держал перед его смеженными очами волшебное зеркало,   сладостные и торжественные видения которого наполняли его сны, и освещал лунным   блеском крыльев и одеяния пригвожденного к полу Сисару, порог шатра и все   окрест. Иаиль, жестокая женщина, сидела в сторонке, несколько подобревшая к   пленнику, и нетерпеливо и преданно ожидала возвращения Хевера. Этим я хотела   сказать, что прохладная тишина и росистая свежесть ночи ниспослала мне надежду   — не ожидание чего-то определенного, а всеохватывающее чувство воодушевления и   внутреннего покоя.      

Разве   столь ровное, безмятежное, необычное настроение не предвестник счастья? Увы,   ничего хорошего не произошло! Тотчас же вмешалась грубая действительность,   большей частью исполненная зла и вызывающая отвращение.      

В напряженной   тишине, объявшей дома, окаймляющие аллею деревья и высокую стену, я услышала   звук: скрипнула створка окна (здесь все окна створчатые, на петлях). Не успела   я взглянуть, кто открыл окно и на каком этаже, как у меня над головой качнулось   дерево, словно от удара метательным снарядом, и что-то упало прямо к моим   ногам.      

На   соборе Иоанна Крестителя пробило девять, день угасал, но еще не стемнело —   молодой месяц почти не излучал света, но темно-золотистые тона в том месте   небосвода, где сверкали последние лучи заходящего солнца, и кристальная   прозрачность широкой полосы неба над ним продлевали летние сумерки, так что мне   удалось, выйдя из-под тени ветвей, разобрать мелкие буквы письма. Без труда я   обнаружила, что метательным снарядом оказалась шкатулка из раскрашенной   слоновой кости. Крышка маленького ларца легко открылась, а внутри лежали   фиалки, покрывавшие сложенный в несколько раз листок розовой бумаги — записку с   надписью «Pour la robe grise».[102] Я   действительно была в дымчато-сером платье.      

Итак,   что же это? Любовное письмо? Я слышала, что бывают такие, но не имела чести   видеть их, а уж тем более держать в руках. Неужели сейчас ко мне попал именно   этот предмет?      

Едва ли   — я и не помышляла о подобных вещах. Меня никогда не занимали мысли о   поклонниках или обожателях. Все учительницы лелеяли мечту обрести   возлюбленного, а одна (она несомненно относилась к числу легковерных людей)   даже надеялась, что выйдет замуж. Все ученицы старше четырнадцати лет знали,   что их в будущем ожидает замужество, а некоторых родители обручили с самого   детства. В эту сферу чувств и надежд моим мыслям, а тем более чаяниям,   запрещалось вторгаться. Выезжая в город, прогуливаясь по бульварам или просто   посещая мессу, другие учительницы непременно (по их рассказам) встречали   какого-нибудь представителя «противоположного пола», восхищенный, настойчивый   взгляд которого укреплял в них веру в свою способность нравиться и пленять. Не   могу сказать, что их и мой житейский опыт совпадали. Совершенно убеждена, что,   когда я ходила в храм или совершала прогулки, никто не обращал на меня ни   малейшего внимания. Все девушки и женщины, обитавшие в нашем доме на улице   Фоссет, утверждали, что каждую из них одарил восторженным сиянием голубых глаз   наш юный доктор. Как это ни унизительно, но я вынуждена признаться, что   оказалась исключением: глядя на меня, голубые глаза были столь же ясны и   спокойны, сколь небо, с которыми они совпадали по цвету. Так уж повелось: я   слышала, как об этом говорят другие, нередко удивлялась их веселости,   уверенности в себе и самодовольству, но даже не пыталась взглянуть и   попристальней рассмотреть стезю, по которой, мне казалось, они шагают столь   бесстрашно. Словом, письмо не было любовной запиской, и, окончательно   убежденная в этом, я хладнокровно открыла его. Перевожу, что там было написано:      

«Ангел   души моей! Благодарю Вас несчетное число раз за то, что Вы сдержали обещание —   а я ведь не смел и надеяться. Вы, я полагал, дали обещание полушутя, да к тому   еще Вы, наверное, считали поступок этот рискованным: неурочный час, глухая   аллея, столь часто, по Вашим словам, посещаемая этим пугалом — учительницей   английского языка — une veritable begueule Britannique a ce que vous dites —   espece de monstre, brusque et rude comme un vieux caporal de grenadiers, et   reveche comme une religieuse[103] (надеюсь,   читатель простит, если из скромности я сохраню в лестном изображении моей очаровательной   особы тонкий покров языка оригинала). Вам ведь известно, — гласило далее   изящное послание, — что маленького Густава из-за болезни перевели в   комнату учителя, ту благодатную комнату, окно которой выходит во двор Вашей   темницы. Мне, самому доброму дяде на свете, разрешено навещать мальчика. С   каким трепетом я подошел к окну и глянул на Ваш Эдем (для меня это рай, хотя   для Вас — пустыня), как я страшился, что там никого не будет или я узрю   вышеупомянутое пугало! Как забилось от восторга мое сердце, когда меж   назойливых ветвей я тотчас приметил Вашу изящную соломенную шляпку и   развевающуюся юбку Вашего серого платья, которое я узнал бы среди тысячи   других. Но почему, мой ангел, Вы не посмотрели вверх? Жестокая. Вы лишили меня   света обожаемых глазок! Как ободрил бы меня даже один взгляд! Я пишу эти строки   в невероятной спешке — пользуюсь возможностью, пока врач осматривает Густава,   вложить записку в ларчик вместе с букетиком цветов, прелестнее которых лишь ты   одна, моя пери, моя чаровница! Навечно твой — ты сама знаешь, кто!»      

«Хотела   бы я знать, кто», — подумалось мне, причем интересовал меня скорее адресат   бесподобного послания, чем автор. Может быть, его сочинил жених одной из   помолвленных учениц, тогда большой беды нет — просто незначительное нарушение   правил. У некоторых девушек, даже, пожалуй, у большинства, в соседнем колледже   учились братья и кузены. Но вот «la robe grise, le chapeau de paille»[[104] — уже путеводная нить,   однако весьма запутанная. Не я одна ходила по саду в соломенной шляпке,   защищаясь от солнца. Серое платье едва ли более точная примета: сама мадам Бек   последнее время обычно ходила в сером, одна учительница и три пансионерки   купили серые платья того же оттенка и из того же материала, что у меня; в ту   пору серый цвет был в моде и такие платья служили будничным туалетом.      

Между   тем мне уже следовало вернуться домой. В спальне задвигались огоньки, а значит,   молитва окончена и ученицы готовятся ко сну. Через полчаса все двери будут   заперты, свет погашен. Парадная дверь стояла еще открытой, чтобы впустить в   нагретый солнцем дом прохладу летнего вечера. Свет лампы из комнатки   консьержки, неподалеку от меня, озарял длинную прихожую, в одном конце которой   была двустворчатая дверь, ведущая в гостиную, а в другом — большое парадное.      

Вдруг   послышался звон колокольчика — стремительный, но негромкий, осторожное   звякание, что-то вроде предостерегающего металлического шепота. Розина   выскочила из своей комнаты и побежала открывать. Человек, которого она впустила,   две-три минуты о чем-то говорил с ней: казалось, они препираются и медлят.   Наконец, Розина, держа в руке лампу, подошла к двери, ведущей в сад, и   остановилась на ступеньках, подняв лампу и растерянно оглядываясь.      

— Quel   conte! — воскликнула она, кокетливо хихикая. — Personne n'y a ete.[105]      

— Разрешите   мне пройти, — с мольбой произнес знакомый голос, — прошу вас, всего   на пять минут. — И из дома показалась высокая, величественная (такой мы   все на улице Фоссет считали ее) фигура мужчины, которого я сразу узнала и   который зашагал по саду меж клумб и дорожек. Вторжение мужчины сюда, да еще в   такой час, было истинным святотатством, но этот человек знал, что пользуется   привилегиями, да к тому же, вероятно, доверился покровительству ночи. Он бродил   по аллеям, оглядываясь во все стороны, забирался в кусты, топча цветы и ломая   ветки в поисках чего-то, в конце концов, он добрался до «запретной аллеи». И   перед ним подобно призраку предстала я.      

— Доктор   Джон! Вот то, что вы ищете.      

Он не   стал спрашивать, кто нашел ларец, ибо своим острым взглядом уже заметил его у   меня в руке.      

— Не   выдавайте ее, — промолвил он, глядя так, словно я действительно была   чудовищем.      

— Даже   если бы я была склонна к предательству, я не смогла бы выдать того, кого не   знаю, — ответила я. — Прочтите записку и вы убедитесь, сколь мало   можно из нее почерпнуть.      

Про себя   же я подумала: «Вы, верно, уже читали ее», — но все-таки я не могла   поверить, что это он написал ее: едва ли ему был свойствен подобный стиль, и   вдобавок по глупости я полагала, что ему было бы неловко награждать меня столь   обидным прозвищем. Да и вид его служил ему оправданием: читая письмо, он   краснел и явно возмущался.      

— Ну,   это уж слишком, это жестоко, унизительно, — воскликнул он.      

Взглянув   на его взволнованное лицо, я поняла, что это на самом деле жестоко. Я   сознавала, что, достоин он сам порицания или нет, кто-то виноват еще сильнее.      

— Что   вы намерены делать? — обратился он ко мне. — Неужели вы собираетесь   сообщить мадам Бек о своей находке и вызвать переполох, даже скандал?      

Я должна   рассказать все, думалось мне, — так я ему и заявила, добавив, что не жду   ни переполоха, ни скандала, ибо мадам при ее благоразумии не станет поднимать   шума по поводу такой истории в собственном пансионе.      

Он стоял,   вперив взор в землю и размышляя. Слишком он был горд и благороден, чтобы   умолять меня сохранить в тайне то, что я по долгу службы не имела права   скрывать. С одной стороны, я хотела исполнить свой долг, с другой, мне была   невыносима мысль о том, чтобы огорчить или обидеть его. Тут через открытую   дверь выглянула Розина — нас она не увидела, а я могла отчетливо разглядеть ее   меж деревьев — на ней было такое же серое платье, как на мне. Это   обстоятельство в совокупности с предшествующими событиями натолкнуло меня на   мысль, что, возможно, мне вовсе не следует беспокоиться по поводу происшедшего,   сколь прискорбно оно бы ни выглядело. Поэтому я сказала:      

— Если   вы можете поручиться, что в эту историю не замешана ни одна из учениц мадам   Бек, я с радостью останусь в стороне. Возьмите шкатулку, цветы и записку; а я с   удовольствием предам все случившееся забвению.      

— Глядите! —   вдруг произнес он шепотом, зажав в руке отданные мною вещи, указывая на что-то   за деревьями.      

Я   взглянула туда. Кого же я там узрела? Мадам — в шали, капоте и домашних туфлях.   Она бесшумно спустилась со ступенек и крадучись, кошачьим шагом пробиралась по   саду; еще минута, и она натолкнулась бы на доктора Джона. Но, если она   уподобилась кошке, он в не меньшей мере напоминал леопарда — так неслышно он   ступал, когда требовалось. Он следил за ней и, как только она показалась из-за   угла, сделал два беззвучных скачка и скрылся. Когда ее фигура появилась вновь,   он уже исчез. Розина тоже пришла на помощь, приоткрыв дверь, чтобы заслонить   доктора от его преследовательницы. Я бы тоже могла ускользнуть, но предпочла   встретиться с мадам лицом к лицу.      

Хотя все   знали, что я часто гуляю в сумерках по саду, я никогда раньше не задерживалась   там так поздно. Я была совершенно уверена, что мадам обратила внимание на столь   долгое мое отсутствие и отправилась искать меня, рассчитывая внезапно налететь   на ослушницу. Я ждала порицания, но нет, мадам была само добродушие. Она не   упрекнула меня, не выразила и тени удивления. Со своим безупречным тактом,   который, я уверена, никто на свете не мог бы превзойти, она даже призналась,   что вышла подышать «la brise du soir».[106]      

— Quelle   belle nuit![107] —   воскликнула она, взирая на звезды, — луна сейчас зашла за купол собора   Иоанна Крестителя. — Qu'il fait bon! Que l'air est frais![108] — Когда мы наконец входили в дом, она   дружески оперлась о мое плечо, как бы желая облегчить себе подъем по ступенькам,   ведущим к парадной двери. Прощаясь на ночь, она подставила мне щеку для поцелуя   и ласковым тоном пожелала: — Bon soir, ma bonne amie; dormez bien![109]      

Лежа в   постели без сна и размышляя над последними событиями, я вдруг поймала себя на   том, что невольно улыбаюсь — улыбаюсь поступкам мадам. Для каждого, кто знал   ее, появление слащавости и вкрадчивости в ее поведении было верным признаком   того, что в ней проснулась подозрительность. Ей удалось откуда-нибудь снизу или   сверху — сквозь редкие ветви или через открытое окно — уловить вдалеке или   поблизости, обманчиво или безошибочно, что-то из происходивших той ночью   событий. Поскольку она в совершенстве владела искусством слежки, трудно   предположить, что она не заметила покачивания ветки, проскользнувшей тени,   нечаянного звука шагов или приглушенного шепота (хотя доктор Джон произнес   несколько обращенных ко мне слов очень тихо, гул мужского голоса, я полагаю,   проник во все уголки монастырского сада), то есть она непременно должна была   заметить, что в ее владениях происходят какие-то странные события. Сразу она,   разумеется, не могла определить, какие именно, но ей предстояло раскрыть   восхитительный, довольно сложный заговор, в самом центре которого вдобавок оказалась   опутанная с ног до головы паутиной глупая муха[110] — неуклюжая «мисс Люси».      

 Глава XIII      

НЕСВОЕВРЕМЕННАЯ   ПРОСТУДА      

       

Через   сутки после эпизода, описанного в предыдущей главе, мадам вновь дала мне повод   улыбнуться, вернее, даже посмеяться над ней.      

Климат в   Виллете столь же изменчивый, сколь в любом английском городе, только менее   влажный. Вчерашний мирный закат сменился сильным ветром, бушевавшим всю ночь и   днем превратившимся в ураган: небо покрылось тучами, кругом стало темно, но   дождя не было, улицы засыпало песком и пылью с бульваров. Думаю, будь погода   хорошей, меня бы потянуло провести вечер там, где я гуляла накануне. Моя аллея,   да пожалуй, и все дорожки и кусты в саду приобрели новые, но для меня   неприятные черты: уединенность стала ненадежной, тишина — обманчивой. Окно, из   которого сыпались любовные записки, лишило поэтичности тот некогда уютный   уголок, куда оно выходит; по всему саду глазки цветов обрели дар зрения, а   ветки деревьев — способность подслушивать. Торопливо и неосторожно шагая,   доктор Джон наступал на растения, которые мне теперь хотелось бы выпрямить, он   оставил следы и на клумбах, но мне удалось, несмотря на сильный ветер, стереть   их рано утром, пока их не заметили. С чувством грустного удовлетворения я села   за свой рабочий столик заниматься немецким, пансионерки готовили уроки, а другие   учительницы принялись за рукоделие.      

«Études   du soir»[[111] всегда проходили в общей   столовой, значительно менее просторной, чем любая из трех классных комнат;   объяснялось это тем, что сюда допускались только живущие пансионерки, а их было   не более двадцати. Два стола освещались двумя свисавшими с потолка лампами,   которые зажигали с наступлением сумерек, и этот момент служил сигналом для   того, чтобы закрыть учебники, принять серьезный вид, погрузиться в строгое   молчание и внимать «la lecture pieuse».[112] Как   я вскоре убедилась, главной целью «lecture pieuse» было благодетельное   умерщвление рассудка и благотворное уничижение разума; познания преподносились   в такой дозе, какую может переварить на досуге здравый ум, не погибнув при   этом.      

Приносимая   для этой цели книга (всегда одна и та же — когда ее дочитывали до конца, то   переворачивали и начинали с начала) представляла собой растрепанный том,   старый, как мир, и мрачный, как Hôtel de Ville.[113]      

Я бы   отдала два франка за возможность подержать эту книгу в руках, перевернуть ее   священные страницы, точно установить название и собственными глазами   внимательно прочесть все эти выдумки, которые мне, еретичке, разрешалось   впитывать только со слуха. В книге были собраны жития святых. Господи боже   (произношу эти слова с благоговением), что это за жития! Какими хвастливыми   негодяями, видимо, были эти святые, раз они первыми превозносили свои подвиги   или изобретали все эти чудеса. В самом же деле, эти сказки всего лишь   монашеская блажь, вызывающая у разумного человека искренний смех. Кроме того, в   книге описывались и всякие поповские дела, причем интриги и козни духовенства   выглядели гораздо хуже, чем сама жизнь в монастырях. У меня горели уши, когда я   волей-неволей выслушивала враки о нравственном мученичестве, навязываемом людям   католической церковью, или ужасающее хвастовство духовников, которые бесчестно   злоупотребляли своим положением, доводя до крайней степени унижения   высокородных дам, превращая графинь и принцесс в самых истерзанных рабынь на   свете. Вновь и вновь повторялись истории, подобные рассказу о Конраде и   Елизавете Венгерской,[114] полные   ужасающего разврата, отвратительного тиранства и гнусной нечестивости, повести   об ужасах угнетения, лишений и смертельных страданий.      

Несколько   вечеров я высидела на этих «lecture pieuse» как могла спокойно и тихо, лишь   один раз сломала кончики ножниц, невольно воткнув их слишком глубоко в   источенный жучком стол. Но потом чтения стали приводить меня в столь   разгоряченное состояние, так стремительно стучала кровь у меня в висках и   сердце, а возбуждение так нарушило сон, что больше я не могла все это   выслушивать. Благоразумие подсказывало мне: как только вносят книгу причину   моих тягостных ощущений, моей особе следует убраться. Моз Хедриг не испытывала   более сильного желания выступить со своим свидетельством против сержанта   Босуелла,[115] чем хотелось мне   высказаться по поводу папистских «lecture pieuse». Однако мне все же удалось   сдержаться, обуздать себя, и, хотя каждый раз, когда Розина зажигала лампы, я   стремглав выскакивала из комнаты, делала я это незаметно, пользуясь суетой   перед наступлением тишины и исчезая, пока пансионерки складывали учебники.      

Покинув   комнату, я тонула в кромешной тьме, ибо ходить по дому со свечой было   запрещено, и любая учительница, которая надолго покидала в это время столовую,   могла укрыться либо в неосвещенной передней, либо в классной комнате, либо в   спальне. Зимой я обычно выбирала длинные классные комнаты, по которым ходила   взад и вперед, чтобы согреться. Совсем хорошо было, когда светила луна, в   безлунные ночи я удовлетворялась слабым мерцанием звезд, а когда и они   исчезали, мирилась с полной темнотой. Летом, когда вечера бывают светлее, я обычно   поднималась наверх, проходила через длинный дортуар, открывала свое окно   (дортуар освещался пятью огромными, как двери, окнами) и, высунувшись из него,   смотрела вдаль на город, раскинувшийся за садом, и слушала музыку, которая   доносилась из парка или с дворцовой площади, предаваясь своим мыслям и ведя   свою особую жизнь в созданном моим воображением безмолвном мире.      

В этот   вечер, убежав, как обычно, от папы римского и его деяний, я поднялась по   лестнице, подошла к дортуару и бесшумно отворила дверь, которая всегда была   тщательно закрыта и, подобно всем дверям в этом доме, вращалась на хорошо   смазанных петлях совершенно неслышно. Еще не успев увидеть, я почувствовала,   что в громадной комнате, где в часы бодрствования никого не бывало, сейчас   кто-то есть: не то чтобы послышалось движение, или дыхание, или шорох, а просто   ощущалось, что из комнаты исчезли пустота и уединенность. В глаза сразу   бросился ряд застланных белыми покрывалами постелей, которым в пансионе было   присвоено поэтическое название «lits d'ange»,[116] но на них никто не лежал. Вдруг я уловила,   что кто-то осторожно открывает ящик комода; я слегка отодвинулась в сторону, и   спущенные портьеры уже не скрывали от меня комнату, а следовательно, и мою   кровать, туалетный стол с запертыми ящиками внизу и запертой рабочей шкатулкой   на нем.      

Какой   приятный сюрприз! Перед туалетом стояла знакомая коренастая фигурка,   по-домашнему облаченная в скромную шаль и чистейший ночной чепец, и старательно   трудилась, любезно делая за меня «уборку» моих «meuble».[117] Поднята крышка моей рабочей шкатулки,   открыт верхний ящик стола; равномерно, ничего не пропуская, открывала мадам   каждый ящик по очереди, приподнимала и разворачивала все лежавшие в нем   предметы, просматривала все бумажки, раскрывала все коробочки, и с какой   изумительной ловкостью, с какой примерной тщательностью совершался этот обыск.   Мадам блистала, как истинная звезда — неторопливая, но неутомимая. Не скрою, я   наблюдала за ней с тайным удовольствием. Будь я мужчиной, мадам, вероятно,   снискала бы мое расположение, такой проворной, искусной, внимательной была она   во всем, что делала; ведь есть люди, всякое движение которых раздражает   неуклюжестью, ее же действия приносили удовлетворение образцовой точностью.   Короче говоря, я стояла как зачарованная, но настала пора сбросить с себя эти   чары и начать отступление. Ищейка ведь могла почуять меня, и тогда не избежать   скандала в стремительной схватке мы оказались бы друг перед другом с открытым   забралом: забыты были бы все условности, сброшены маски, я заглянула бы ей в   глаза, а она мне, и сразу стало бы ясно, что мы не можем больше работать вместе   и должны расстаться навсегда.      

Стоило   ли искушать судьбу и соглашаться на такую развязку? Я не сердилась на мадам и   уж никак не хотела лишиться работы. Вряд ли мне удалось бы найти другую столь   сговорчивую и нетребовательную повелительницу. По правде говоря, мне нравился в   мадам ее глубокий ум, как бы я ни относилась к ее принципам. Что же касается ее   обращения с людьми, то и мне оно вреда не приносило — она могла сколько душе   угодно применять ко мне свою систему воспитания, ничего бы из этого не   получилось. Не ведая любви, не уповая на нее, я была ограждена от проникновения   соглядатаев в мою обездоленную душу, как огражден пустой кошелек нищего от   воров. Поэтому я повернулась и спустилась по лестнице столь же быстро и   бесшумно, сколь паук, бежавший рядом по перилам.      

Как же я   смеялась, когда переступила порог классной комнаты! Теперь я была уверена, что   мадам заметила доктора Джона в саду, я понимала, какие мысли ее обуревают.   Забавно было глядеть на эту недоверчивую особу, когда она запутывалась в   собственных выдумках. Но смех замер у меня на устах, я ощутила яростный удар,   потом меня залил мощный поток горечи, словно высеченный из скалы в Мерибе.[118] Никогда в жизни я не   испытывала столь странного и необъяснимого внутреннего смятения, как в тот   вечер: целый час грусть и веселье, воодушевление и печаль поочередно овладевали   моим сердцем. Я плакала горькими слезами, но не потому, что мадам не доверяла   мне — ее доверие мне было совершенно безразлично, — а по каким-то другим   причинам. Запутанные, тревожные мысли подорвали присущее мне самообладание. Но   буря стихла, и на следующий день я вновь стала прежней Люси Сноу.      

Подойдя   к своему столу, я убедилась, что все ящики надежно заперты, и при самой   тщательной проверке их содержимого мне не удалось обнаружить никаких перемен   или беспорядка. Немногочисленные платья были сложены так же, как я их оставила,   на прежнем месте лежал букетик белых фиалок, некогда безмолвно преподнесенный   мне незнакомцем (с которым я ранее и словом не перемолвилась), цветы я засушила   и вложила в самое нарядное платье, ибо они обладают прелестным ароматом;   непотревоженными остались черный шелковый шарф, кружевная вставка и воротнички.   Если бы мадам помяла хоть одну из моих вещей, мне было бы гораздо труднее   простить ее, но убедившись, что все сохранилось в полном порядке, я решила:   «Что прошло, то миновало! Я не пострадала, за что же мне таить зло в душе?»      

Меня   приводило в недоумение одно обстоятельство, над разгадкой которого я ломала   голову не менее упорно, чем мадам, когда она старалась в ящиках моего туалета   найти доступ к полезным для нее сведениям. Каким образом мог доктор Джон, если   он не участвовал в затее с ларцом, знать, что его бросили в сад, и так быстро   оказаться в нужном месте, чтобы начать поиски? Желание раскрыть эту тайну   мучило меня так сильно, что мне пришла в голову вот какая дерзкая мысль: «А   почему бы мне, если представится возможность, не попросить самого доктора Джона   разъяснить мне это загадочное совпадение?»      

И   поскольку доктор Джон не появлялся, я и впрямь верила, что осмелюсь обратиться   к нему с подобной просьбой.      

Маленькая   Жоржетта уже выздоравливала, поэтому врач приходил теперь редко и, вероятно,   вообще прекратил бы свои визиты, если бы не мадам, которая настаивала, чтобы он   время от времени посещал их, пока девочка совсем не оправится.      

Однажды   вечером мадам вошла в детскую после того, как я прослушала сбивчивую молитву   Жоржетты и уложила ее в постель. Тронув ребенка за ручку, мадам сказала:      

— Cette   enfant a toujours un peu de fievre.[119] —   A потом, бросив на меня не присущий ей беспокойный взгляд, добавила: — Le   docteur John l'a-t-il vue dernierement? Non, n'est-ce pas?[120]      

Конечно,   никто в доме не знал это лучше, чем она сама.      

— Я   ухожу, pour faire quelques courses en fiacre,[121] — продолжала она, заеду и к доктору Джону и   пошлю его к Жоржетте. Хочу, чтобы он сегодня же вечером посмотрел ее: у ребенка   горят щеки и пульс частый. Принять его придется вам, меня ведь не будет дома.      

На самом   деле девочка уже выздоравливала, ей просто было жарко в этот знойный июльский   день, и врач с лекарствами был ей нужен не больше, чем священник и соборование.   Кроме того, мадам редко, как она выражалась, «ездила по делам» вечерами, и уж   тем более никогда не уходила из дому, если предстоял визит доктора Джона. Все   поступки мадам в тот вечер указывали на какой-то умысел с ее стороны — это было   очевидно, но тревожило меня мало. «Ха-ха! Мадам, — посмеивался Веселый   нищий,[122] — ваш острый ум и   находчивость повернули не в ту сторону».      

Она   отбыла, надев дорогую шаль и изящную chapeau vert tendre.[123] Этот оттенок был бы несколько рискован для   менее свежего и яркого лица, но ее не портил. Я гадала, каковы ее намерения:   действительно ли она пошлет сюда доктора Джона и придет ли он — ведь он, может   быть, занят.      

Мадам   поручила мне следить, чтобы Жоржетта не уснула до прихода врача, поэтому у меня   появилось много дел — я рассказывала девочке сказки, приспосабливая их язык к   ее возможностям. Я любила Жоржетту — она была чутким и нежным ребенком — и   получала удовольствие, когда держала ее на коленях или носила по комнате. В тот   вечер она попросила меня положить голову к ней на подушку и даже обняла меня   ручками за шею. Ее объятие и движение, которым она прильнула ко мне щекой, чуть   не вызвали у меня слезы от чувства щемящей нежности. Этот дом не изобиловал   добрыми чувствами, поэтому чистая капля любви из такого кристального источника   казалась столь отрадной, что проникала глубоко в душу, покоряла сердце и на   глаза навертывались слезы.      

Прошло   полчаса или час, и Жоржетта сонно пролепетала, что хочет спать. «А ты и будешь   спать, — подумала я, — malgre maman et medecin,[124] если они не появятся в ближайшие десять   минут».      

Но тут   звякнул колокольчик, и лестница задрожала под невероятно стремительными шагами.   Розина ввела доктора Джона в комнату и с бесцеремонностью, свойственной не   только ей, но и всем служанкам в Виллете, осталась послушать, о чем он будет   говорить. В присутствии мадам благоговейный страх перед ней заставил бы Розину   отправиться в свои владения, состоящие из прихожей и комнатки, но меня, других   учителей и пансионерок она просто не замечала. Она стояла, изящная, нарядная и   развязная, засунув руки в карманы пестрого передничка, и без тени страха или   смущения рассматривала доктора Джона, как если бы это был не живой человек, а   картина.      

— Le   marmot n'a rien, n'est ce pas?[125] —   сказала она, дернув подбородком в сторону Жоржетты.      

— Pas   beaucoup,[126] — ответил доктор, быстро   выписывая какое-то безобидное лекарство.      

— Eh,   bien![127] — продолжала Розина,   подойдя к нему совсем близко, когда он отложил карандаш. — А как шкатулка?   Вы нашли ее? Мосье исчез вчера, как coup-devent,[128] я не успела даже спросить его.      

— Да,   нашел.      

— Кто   же бросил ее? — не успокаивалась Розина, непринужденно спрашивая о том,   что и я могла бы узнать, если бы набралась смелости задать этот вопрос: как   легко иным дойти до цели, недостижимой для других.      

— Это,   пожалуй, останется в тайне, — ответил доктор Джон коротко, но без тени   высокомерия — очевидно, он полностью постиг особенности характера Розины, да и   вообще гризеток.      

— Mais,   enfin,[129] — настаивала она,   нисколько не смущаясь, — раз мосье бросился искать ее, значит, он знал,   что шкатулка упала, как же он проведал об этом?      

— Я   осматривал больного мальчика в соседнем коллеже, — сказал он, — и   заметил, как шкатулка выпала из окна его комнаты, вот я и отправился поднять   ее.      

Как   просто все объяснилось! В записке упоминалось, что в тот момент врач смотрел   «Густава».      

— Ah   ca! — не преминула   заметить Розина, — il n'y a donc rien la-dessous: pas de   mystere, pas d'amourette, par exemple?[130]      

— Pas   plus que sur ma main,[131] —   проговорил доктор и протянул раскрытую ладонь.      

— Quel   dommage! — отозвалась Розина. — Et moi — a qui tout cela commencait a   donner des idees.[132]      

— Vraiment!   Vous en etes a vos frais,[133] —   последовал невозмутимый   ответ.      

Розина   надула губки. Доктор не мог сдержать смеха, увидев ее гримаску. Когда он   смеялся, у него на лице появлялось особенно доброе и мягкое выражение. Я   заметила, что рука доктора потянулась к карману.      

— Сколько   раз вы открывали мне дверь за последний месяц? — спросил он.      

— Мосье   следовало бы вести счет самому, — с готовностью ответила Розина.      

— Будто   мне больше нечего делать! — насмешливо отозвался он, но я увидела, что он   дает ей золотую монету, которую она приняла без церемоний, после чего полетела   открывать парадную дверь, где колокольчик звонил каждые пять минут, так как   наступило время, когда за приходящими ученицами присылали из дому слуг.      

Читателю   не следует думать о Розине слишком дурно — по существу, она не была плохой, а   просто не понимала, как позорно хватать все, что дают, и какое бесстыдство —   трещать как сорока, обращаясь к благороднейшему из христиан.      

Из   вышеприведенного эпизода мне удалось узнать кое-что не связанное с ларцом, а   именно, что сердце доктора Джона разбито не по вине розового, муслинового или   серого платья и не из-за передника с кармашками — эти наряды были явно столь же   непричастны к его страданиям, сколь и голубая кофточка Жоржетты. Что ж, тем   лучше. Но кто же виновница? Что лежит в основе всей этой истории? Каковы ее   источники и как ее объяснить? Кое-что прояснилось, но как много еще оставалось   нераскрытым!      

«Впрочем, —   сказала я себе, — это не твое дело», и, отведя взор от лица, на которое я   невольно смотрела вопросительным взглядом, я отвернулась к окну, выходившему в   сад. Между тем доктор Джон, стоявший у кровати, медленно натягивал перчатки и   наблюдал за своей маленькой пациенткой, которая, засыпая, смежила веки и   приоткрыла розовые губки. Я ожидала, что он уйдет, быстро поклонившись, как   обычно, и пробормотав «до свидания». Он уже взял шляпу, когда я, подняв глаза   на высокие дома, окаймляющие сад, заметила, что решетку на упомянутом выше окне   осторожно приоткрыли, затем в отверстие просунулась рука, махавшая белым   платочком. Не знаю, поступил ли из невидимой для меня части нашего дома ответ   на этот сигнал, но тотчас же из окна вылетело что-то легкое и белое —   несомненно, записка номер два.      

— Посмотрите! —   помимо воли воскликнула я.      

— Куда? —   взволнованно отозвался доктор Джон и шагнул к окну. — Что это?      

— Опять   то же самое, — ответила я. — Махнули платочком и что-то   бросили. — И я указала на окно, которое теперь уже закрылось и имело   лицемерно невинный вид.      

— Немедленно   спуститесь вниз, поднимите это и принесите сюда, мгновенно распорядился он,   добавив: — На вас никто не обратит внимания, а меня сразу заметят.      

Я   отправилась не мешкая. После недолгих поисков я нашла застрявший на нижней   ветке куста сложенный листок бумаги, схватила его и отнесла прямо доктору   Джону. Полагаю, что на сей раз меня не заметила даже Розина.      

Он   тотчас же, не читая, порвал записку на мелкие клочки.      

— Имейте   в виду, — промолвил он, глядя на меня, — она ничуть не виновата.      

— Кто? —   спросила я. — О ком вы говорите?      

— Так   вы не знаете?      

— Не   имею понятия.      

— И   не догадываетесь?      

— Нисколько.      

— Если   бы я знал вас лучше, я бы, возможно, рискнул довериться вам и таким образом   поручить вашим заботам одно невиннейшее, прекрасное, но несколько неопытное   существо.      

— То   есть сделать из меня дуэнью?      

— Да, —   ответил он рассеянно. — Сколько ловушек расставили вокруг нее! —   добавил он задумчиво и впервые бросил на меня пристальный взгляд, полный   нетерпеливого стремления убедиться, достаточно ли у меня доброе лицо, чтобы   доверить мне опеку над неким эфирным созданием, против которого ополчились силы   тьмы. Я не обладала особым призванием опекать эфирные создания, но, вспомнив   случай на станции дилижансов, я почувствовала, что должна заплатить добром за   добро, и, насколько могла, любезно дала понять, что «готова в меру своих сил   позаботиться о каждом, к кому он проявляет интерес».      

— Это   интерес стороннего наблюдателя, — произнес он с достойной, как мне   показалось, сдержанностью. — Мне знаком тот никчемный человек, который   дважды посягнул на святость этой обители, мне приходилось встречать в свете и   предмет его пошловатого ухаживания. Превосходство ее тонкой натуры над прочими   людьми и врожденное благородство, казалось, должны были бы оградить ее от   дерзкой наглости. Однако в действительности дело обстоит не так. Если бы я мог,   я бы сам охранял невинное и доверчивое создание от сил зла, но, увы, я не могу   приблизиться к ней… — Он умолк.      

— Ну   что ж, я согласна помочь вам, — проговорила я, — скажите только   как. — И я стала лихорадочно перебирать в уме всех обитательниц нашего   дома, пытаясь найти среди них сей идеал, сию бесценную жемчужину, сей бриллиант   без изъяна. «Это, должно быть, мадам, — решила я. — Из нас всех   только она умеет изображать совершенство, а что касается доверчивости,   неопытности и т. п., то тут доктору Джону тревожиться не стоит. Однако   такова его причуда, и я не стану ему противоречить, приноровлюсь к его прихоти:   пусть его ангел остается ангелом».      

— Но   уведомьте меня, на ком именно должна я сосредоточить свое внимание, —   произнесла я чинно, посмеиваясь про себя от мысли, что мне придется стать покровительницей   мадам Бек или какой-нибудь из ее учениц.      

Доктор   Джон, следует заметить, обладал чувствительной нервной системой и сразу   инстинктивно улавливал то, чего не ощутил бы человек с менее чуткой   душой, — он быстро смекнул, что я немного потешаюсь над ним. Лицо его   залила краска, и, слегка улыбнувшись, он отвернулся и взял шляпу, намереваясь   уйти. У меня сжалось сердце от угрызений совести.      

— Я   непременно, непременно помогу вам, — с жаром воскликнула я. — Я   сделаю все, что вам угодно. Буду сторожить вашего ангела, буду заботиться об   этой юной особе, только скажите, кто она.      

— Как   может статься, чтобы вы не знали? — сказал он серьезно и очень тихим   голосом. — Такую безупречную, добрую, неописуемо прекрасную! Второй,   подобной ей, здесь быть не может. Совершенно очевидно, что я имею в виду…      

И тут   задвижка двери, соединявшей комнату мадам Бек с детской, внезапно щелкнула,   будто дрогнула тронувшая ее рука, и послышалось неудержимое чиханье, которое   пытались подавить. Подобные неприятности случаются даже с лучшими из лучших.   Мадам (изумительная женщина!) как раз находилась при исполнении служебных   обязанностей. Она незаметно вернулась домой, на цыпочках пробралась наверх и   оказалась у себя в комнате. Если бы она не чихнула, то услышала бы все до   конца, как и я, кстати, но злополучное чиханье вынудило доктора Джона   замолчать. Он стоял, пораженный ужасом, а она вошла в комнату — бодрая,   невозмутимая, в наилучшем и притом спокойном настроении: даже тот, кому ведом   ее нрав, мог бы решить, что она лишь недавно вернулась домой, и с презрением   отверг бы самую мысль о том, что она добрые десять минут подслушивала под   дверью, прильнув ухом к замочной скважине. Она заставила себя чихнуть еще раз,   объявила, что «enruhmee»,[134] затем   принялась рассказывать, как ездила «courses en fiacre».[135] Колокол возвестил час молитвы, и я оставила   ее наедине с доктором Джоном.      

 Глава XIV      

ПРАЗДНИК      

       

Как   только Жоржетта выздоровела, мадам отослала ее в деревню. Мне стало грустно — я   любила эту девочку, и разлука с ней усугубила мое одиночество. Но мне не   следовало бы жаловаться. Я жила в доме, где кипела жизнь, и могла бы завести   приятелей, если б сама не предпочла уединения. Все учительницы по очереди   делали попытки завязать со мной самые близкие отношения, я всех их испробовала.   Одна из них оказалась достойной женщиной, но ограниченной, нечуткой и   себялюбивой. Вторая, парижанка, при благородной внешности, в душе была   растленной особой без убеждений, без правил, без привязанностей; под внешней благопристойностью   вы обнаруживали низкую душу. Она отличалась поразительной страстью к подаркам,   и в этом от ношении третья учительница, вообще-то особа бесхарактерная и   незаметная, была весьма на нее похожа, с той лишь разницей, что ей была   свойственна алчность. Ею владела страсть к деньгам как таковым. При виде   золотой монеты ее зеленые глаза загорались такое редко приходится наблюдать.   Однажды она, в знак глубокого ко мне расположения, повела меня наверх и, открыв   потайную дверцу, показала свой клад — кучу шероховатых больших пятифранковых   монет общей суммой примерно в пятнадцать гиней. К этому кладу она относилась с   такой же любовью, с какой птица относится к снесенным ею яйцам. Это были ее   сбережения. Она часто говорила мне о них с таким безумным и неослабным   обожанием, которое странно наблюдать в человеке, не достигшем еще   двадцатипятилетнего возраста.      

Парижанка   же, напротив, была расточительной (во всяком случае, по склонностям, а на деле   — не знаю) и злобной. Змеиная головка ее злобы мелькнула предо мною на   мгновение лишь однажды. Я успела уловить, что это весьма диковинная гадина, и   необычность этого создания разожгла мое любопытство — если бы она выползла   смело, я, возможно, сохранила бы философское спокойствие, не отступила бы и   хладнокровно рассмотрела всю длинную тварь от раздвоенного языка до покрытого   чешуей кончика хвоста, но она лишь зашуршала в листках скверного бульварного   романа и, натолкнувшись на опрометчивое и неразумное изъявление гнева, юркнула   меж страниц и скрылась. С тех пор парижанка меня возненавидела.      

Она   постоянно была в долгах, так как еще до получения жалованья приобретала на всю   сумму не только туалеты, но и духи, косметические снадобья, сласти и разные   пряности. Как равнодушна и бессердечна была эта женщина ко всему, кроме наслаждений!   Вот она словно стоит передо мною: худощавая, тонкое бледное лицо с правильными   чертами, прекрасные зубы, узкие губы, крупный выступающий вперед подбородок,   большие, но совершенно ледяные глаза, выражавшие одновременно мольбу и   неблагодарность. Она смертельно ненавидела всякую работу и обожала нелепо,   бездушно, бессмысленно расточать время, что в ее понимании и было истинным   наслаждением.      

Мадам   Бек отлично понимала ее характер. Как-то она заговорила со мной о ней, и в ее   словах я ощутила своеобразное смешение проницательности, равнодушия и   неприязни. Я спросила, почему она не увольняет эту особу. Она ответила   откровенно: «Потому, что мне так выгоднее», — и отметила уже известное мне   обстоятельство — мадемуазель Сен-Пьер обладала исключительной способностью   держать в повиновении обычно непокорных школьниц. От нее исходила парализующая   сила — спокойно, без шума и принуждения она сковывала их, как безветренный   мороз сковывает бурный поток. В приобщении детей к наукам от нее было мало   проку, но зато никто не мог превзойти ее в умении держать учениц в строгости и   добиваться выполнения всех правил приличия. «Je sais bien qu'elle n'a pas de   principes, ni, peut-etre, de moeurs»,[136] —   честно признавалась мадам, но всегда с философским видом присовокупляла: «son   maintien en classe est toujours convenable et rempli meme d'une certaine   dignite; c'est tout ce qu'il faut. Ni les eleves ni les parents ne regardent plus loin;   ni, par consequent, moi non plus».[137]      

Пансион   наш представлял собой странный, взбудораженный и шумный мирок. Прилагались   огромные усилия, чтобы скрыть цепи под гирляндами цветов, тонкий аромат   католицизма пропитал всю жизнь школы: снисходительное отношение к, так сказать,   земным радостям уравновешивалось строгими запретами в духовной сфере. Юный   разум складывался под давлением законов рабства, но дабы дети не слишком много   размышляли на эту тему, использовался любой предлог для игр и телесных   упражнений. В нашей школе, как и повсюду в Лабаскуре, церковь стремилась   воспитать детей сильных телом, но слабых духом — полными, румяными, здоровыми,   веселыми, невежественными, бездумными, нелюбознательными. «Ешь, пей,   живи! — внушает церковь. — Заботься о своем теле, а о душе позабочусь   я. Я исцеляю ее и руковожу ею. Я обеспечиваю ей спасение». Эту сделку каждый   истинный католик считает для себя выгодной. А ведь подобные же условия   предлагает и Люцифер: «Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо   она предана мне, и я, кому хочу, даю ее, итак, если ты поклонишься мне, то все   будет твое».      

В это   время года, т. е. в разгар лета, в доме мадам Бек начиналось такое   веселье, какое только можно допустить в учебном заведении. По целым дням   широкие двери и двустворчатые окна стояли открытыми настежь, солнечный свет,   казалось, навечно слился с воздухом, облака уплыли далеко за море и, наверное,   отдыхали где-нибудь подле островов, таких, например, как Англия (милая страна   туманов), навсегда покинув засушливый континент. Мы проводили в саду больше   времени, чем в доме, — вели занятия и ели в «grand berceau».[138] Кроме того, уже   чувствовалась подготовка к празднику, что давало право почти на полную свободу.   До осенних каникул оставалось всего два месяца, но еще раньше предстояло   празднование великого дня — именин мадам, которые отмечались очень   торжественно.      

Подготовкой   к этому дню руководила главным образом мадемуазель Сен-Пьер. Мадам же держалась   от всего в стороне, якобы не ведая, что готовится в ее честь. Ей-де не   известно, она и не подозревает, что ежегодно со всей школы по подписке собирают   деньги на достойный ее подарок.      

Тонкий и   тактичный читатель предпочтет, вероятно, опустить в последующем повествовании   описание краткого тайного совещания по упомянутому вопросу, происходившего в   комнате мадам.      

— Что   вы хотите получить в этом году? — спросила приближенная к мадам парижанка.      

— Ах,   совершенно все равно! Не стоит об этом говорить! Пусть у бедных детей останутся   их франки. — И мадам приняла кроткий и скромный вид.      

Тут   Сен-Пьер обычно выдвигала вперед подбородок; она знала мадам как свои пять   пальцев и всегда называла мину «bonte»[[139] у   нее на лице «des grimaces».[140]      

— Vite![141] — изрекла она ледяным   тоном. — Назовите нужный предмет. Что вы хотите — драгоценности, фарфор,   гребешки-ленты или серебро?      

— Eh   bien! Deux   ou trois cuillers, et autant de four-chettes en argent.[142]      

В   результате переговоров появлялась нарядная коробка со столовым серебром   стоимостью в 300 франков.      

Программа   праздничной церемонии состояла из вручения подарка, легкой закуски в саду,   спектакля (в исполнении учениц и учителей), танцев и ужина. Помнится, все это   производило великолепное впечатление. Зели Сен-Пьер понимала толк в таких вещах   и искусно устраивала подобные развлечения.      

Главным   пунктом программы был спектакль, к которому начинали готовиться за целый месяц.   Умения и осторожности требовал прежде всего отбор актеров; затем приступали к   урокам декламации, балетных движений, после чего следовали бесконечные   утомительные репетиции. Не трудно догадаться, что для этого Сен-Пьер уже не   годилась, так как возникала необходимость в знаниях и способностях иного рода.   Ими обладал преподаватель литературы — мосье Поль Эманюель. Мне никогда не   приходилось бывать на его занятиях по актерскому мастерству, но я нередко   видела, как он проходит по квадратному вестибюлю, соединяющему жилое помещение   с учебным, а в теплые вечера мне доводилось слышать через открытые двери, как он   ведет уроки; и вообще о нем без конца рассказывали всякие истории, в том числе   и смешные. Особенно любила упоминать о его изречениях и рассказывать о его   поступках наша старая знакомая, мисс Джиневра Фэншо, — ей была поручена   важная роль в этом спектакле, — которая удостаивала меня чести проводить   значительную долю своего свободного времени в моем обществе. Она считала мосье   Поля страшным уродом и изображала ужасный испуг, чуть ли не истерический   припадок, когда слышала его голос или шаги. Он и вправду был смуглым и   низкорослым, язвительным и суровым. Он, с его коротко подстриженными черными   волосами, высоким бледным лбом, впалыми щеками, широкими раздувающимися   ноздрями, пронизывающим взглядом и стремительной походкой, даже мне казался   малоприятной фигурой. К тому же еще был он очень раздражителен — до нас   доносились страстные тирады, которые он произносил перед неуклюжими   новобранцами, находившимися под его командованием. Иногда он обрушивал на этих   неопытных актрис-любительниц яростный гнев за фальшивые представления, холодные   чувства и немощную речь. «Ecoutez!»[[143] —   восклицал он, и по всей округе раздавался его трубный глас, когда же слышался   писк какой-нибудь Джиневры, Матильды или Бланш, пытающейся подражать его   интонациям, всякому становилось ясным, почему это жалобное эхо вырывало у него   из груди либо глухой стон, полный презрения, либо злобное шипение.      

Я сама   слышала, как он кричал громовым голосом: «Vous n'etes donc que des poupees. Vous n'avez pas de   passions — vous autres. Vous ne sentez donc rien! Votre chair est de neige,   votre sang de glace! Moi, je veux que tout cela s'allume, qu'il ait une vie,   une ame!»[[144]      

Напрасные   желания! Как только мосье Поль окончательно убедился в их тщетности, он тотчас   же перестал работать с ними над высокой трагедией, разорвал ее в клочья и   принес текст пустячной комедии. Пансионерки отнеслись к ней более дружелюбно, и   ему вскоре удалось вбить это произведение в их гладкие, круглые, бездумные   головки.      

Мадемуазель   Сен-Пьер всегда присутствовала на уроках мосье Эманюеля, и мне говорили, что ее   учтивые манеры, притворный интерес, такт и любезность производили на него   весьма благоприятное впечатление. Она, в самом деле, когда ей было нужно, умела   понравиться, кому хотела, но обычно ненадолго через какой-нибудь час приязнь к   ней рассеивалась как дым.      

Канун   именин мадам был не менее праздничным, чем самый день торжества. Три классные   комнаты мыли, чистили, приводили в порядок и украшали. Дом был охвачен веселой   суетой; ищущий покоя не мог найти тихого уголка ни в верхнем, ни в нижнем   этаже; мне пришлось укрыться в саду. Весь день я бродила или посиживала там   одна, грелась на солнце, пряталась в тени деревьев и беседовала сама с собой.   Помню, за весь день я едва ли обменялась с кем-нибудь и двумя фразами, но от   одиночества я не страдала, тишина была мне даже приятна. Мне — стороннему   наблюдателю — было вполне достаточно пройти раз или два по комнатам,   посмотреть, какие происходят перемены, как устраивают фойе и театральную   уборную, воздвигают маленькую сцену с декорациями, как мосье Поль Эманюель,   вкупе с мадемуазель Сен-Пьер, руководит всеми этими делами и как стайка горящих   нетерпением учениц, среди них и Джиневра Фэншо, весело выполняют его   распоряжения.      

Великий   день наступил. Небо было безоблачно, солнце палило с самого утра и до вечера.   Все двери и окна открыли настежь, отчего возникало приятное ощущение летнего   приволья, а непринужденный распорядок дня создавал чувство полной свободы.   Учительницы и пансионерки спустились к завтраку в пеньюарах и с папильотками в   волосах; «avec delices»[[145] предвкушая   вечерние туалеты, они, казалось, словно олдермены,[146] с радостью постящиеся в ожидании   предстоящего пира, наслаждались тем, что позволили себе в то утро роскошь   появиться в столь неряшливом виде. Около девяти часов утра показалась важная   персона — парикмахер. Как это ни кощунственно, но он разместил свою главную   квартиру в молельне, и там, перед benitier,[147] свечой   и распятием, начал торжественно демонстрировать свое искусство. Всех   пансионерок по очереди приглашали воспользоваться его услугами, и каждая   выходила от него с гладкой как раковина прической, разделенной безукоризненным   белым пробором и увенчанной уложенными по-гречески косами, блестевшими как   лакированные. Я тоже побывала у него и с трудом поверила тому, что сказало мне   зеркало, когда я обратилась к нему за справкой: меня поразили пышные гирлянды   переплетенных темно-каштановых волос, я даже испугалась, не парик ли это, и   убедилась в обратном, лишь несколько раз сильно их дернув. Тогда я поняла,   какой искусник этот парикмахер, раз он умеет выставить в наилучшем свете самое   заурядное создание.      

Молельню   освободили и заперли, и теперь дортуар стал местом, где с поразительной   тщательностью совершались омовения, одевание и прихорашивание. Для меня   навсегда останется загадкой, почему они тратили так много времени на выполнение   столь незначительного дела. Процедура была сложной и длительной, а результат   получался весьма скромный: белоснежное муслиновое платье, голубой кушак (цвета   пресвятой девы), белые или бледно-желтые лайковые перчатки — вот тот парадный   мундир, для облачения в который все учительницы и пансионерки потеряли добрых   три часа. Следует признать, однако, что, хоть наряд был прост, в нем все было   превосходно — фасон, покрой, опрятность. Девичьи головки были причесаны тоже с   тонким изяществом и в стиле, который подчеркивал пышную и здоровую миловидность   уроженок Лабаскура, но был бы, пожалуй, грубоват для красоты более мягкой и   нежной, однако все вместе составляло весьма отрадное зрелище.      

Не могу   забыть, как, увидев эти волны прозрачной белоснежной материи, я почувствовала,   что выгляжу мрачным, темным пятном в море света. У меня не хватило смелости   надеть прозрачное белое платье, а поскольку на улице и в доме было слишком   жарко и нужно было одеться полегче, мне пришлось обойти целый десяток   магазинов, пока я набрела на нечто вроде крепа лилового цвета с сероватым оттенком,   точнее, цвета серо-коричневого тумана, покрывшего цветущие вересковые заросли.   Моя tailleuse[148] любезно   сделала из него все, что было возможно, ибо, как она справедливо заметила, раз   он «si triste — si peu voyant»,[149] необходимо   обратить особое внимание на фасон; весьма отрадно, что она отнеслась к делу   таким образом, ибо у меня не было ни цветка, ни украшения, чтобы освежить   платье, а главное — на щеках моих не играл румянец.      

В   однообразии повседневного тяжелого труда мы нередко забываем и думать о   недостатках своей внешности, но они резко напоминают о себе в те светлые   мгновения, когда все должно быть прекрасным.      

Однако в   мрачноватом платье я чувствовала себя легко и свободно, я не испытывала бы   подобного состояния, если бы надела более яркий и приметный наряд. Поддержала   меня и мадам Бек: на ней было платье почти в таких же спокойных тонах, как мое,   но, правда, она еще надела браслет и большую золотую брошь с драгоценными   камнями. Мы столкнулись с ней на лестнице, и она одобрительно кивнула и   улыбнулась мне, не потому, конечно, что ей понравилось, как я выгляжу в своем   наряде, — вряд ли ее интересовали подобные мелочи, — а потому, что,   по ее мнению, я оделась «convenablement, decemment»,[150] a la Convenance et la Decence[151] были теми бесстрастными   божествами, которым мадам поклонялась. Она даже остановилась на минутку,   положила мне на плечо обтянутую перчаткой руку, державшую вышитый и надушенный   носовой платок, и доверительным тоном сделала несколько саркастических   замечаний касательно туалетов других учительниц (которым уже успела наговорить   комплиментов). «Ничто не выглядит более нелепо, чем «des femmes mures»,[152] одетые как   пятнадцатилетние девочки — «quant a la St.-Pierre, elle a l'air d'une vieille   coquette qui fait l'ingenue».[153]      

Поскольку   я оделась часа на два раньше остальных, мне удалось на этот раз отправиться уже   не в сад, где слуги расставляли стулья вдоль длинных столов, накрытых к   предстоящему пиру, а в классы, где теперь было пусто, тихо, прохладно и чисто.   Стены там были свежевыкрашены, дощатые полы отскоблены и еще влажны от мытья,   только что срезанные цветы в вазах украшали на время затихшие комнаты, а на   окнах висели блистающие чистотой нарядные шторы.      

Укрывшись   в старшем классе, поменьше и поуютнее других, и открыв своим ключом   застекленный книжный шкаф, я вынула книгу, которая, судя по названию, могла   оказаться интересной, и устроилась почитать. Стеклянная дверь этой классной   выходила в большую беседку. Ветки акации, тянувшиеся к розовому кусту,   расцветшему у противоположного косяка, ласково касались дверного стекла, а   вокруг роз деловито и радостно жужжали пчелы. Я принялась читать. Мирное   жужжание, тенистый полумрак и теплый уют моего убежища уже начали заволакивать   смысл читаемого, туманить мой взор и увлекать меня по тропе мечтаний в глубь   царства грез — как вдруг неистовый звон дверного колокольчика, какого никогда   не издавал этот немало испытавший на своем веку инструмент, вернул меня к   действительности.      

В то   утро колокольчик звонил беспрерывно, ибо то и дело являлись то мастеровые, то   слуги, то coiffeurs,[154] то   tailleuses,[155] то   посыльные. Больше того, были все основания ожидать, что он будет трезвонить   весь день, потому что еще должны были прикатить в колясках или фиакрах около   ста приходящих учениц; вряд ли замолчит он и вечером, когда родители и друзья   станут во множестве съезжаться на спектакль. При таких обстоятельствах без   колокольчика — пусть даже резкого — обойтись нельзя; однако же этот звонок   громыхал каким-то особенным образом, так что я очнулась, и книга упала на пол.      

Я было   наклонилась, чтобы поднять ее, но тут — кто-то прошел скорым, четким, твердым   шагом через прихожую, по коридору, через вестибюль, через первое отделение,   через второе, через залу — прошел уверенно, безостановочно и быстро. Закрытая   дверь старшего класса — моей святая святых — не могла послужить препятствием:   она распахнулась, и в проеме показались сюртук и bonnet grec;[156] затем меня нащупали глаза и жадно вперились   в меня.      

— C'est   cela! — раздался голос. — Je la connais; c'est l'Anglaise. Tant pis. Toute   Anglaise et, par consequent, toute begueule qu'elle soit — elle fera mon   affaire, ou je saurai pourquoi.[157]      

Затем не   без некоторой грубоватой любезности (надо полагать, пришелец думал, что я не   разобрала, к чему клонился его невежливый шепот) он продолжал на самом   отвратительном наречии, какое только можно себе представить:      

— Сударинь,   ви играть нада — я вас уверять.      

— Чем   я могу быть вам полезна, мосье Поль Эманюель? — спросила я, ибо это был не   кто иной, как мосье Поль Эманюель, к тому же весьма взволнованный.      

— Ви   играть нада. Ви не отказать, не хмурить, не жеманить. Я вас насквозь видаль,   когда ви приехать. Я знать ваш способность. Ви можете играть, ви должны играть.      

— Но   как, мосье Поль? О чем вы говорите?      

— Нельзя   терять ни минуты, — продолжал он по-французски. — Отбросим нашу лень,   наши отговорки и жеманство. Вы должны участвовать.      

— В   водевиле?      

— Именно   в водевиле.      

Я   задохнулась от ужаса. Что же имел в виду этот коротышка?      

— Послушайте! —   сказал он. — Сперва надо объяснить положение вещей, а уж потом вы ответите   — да или нет; и мое отношение к вам в дальнейшем всецело зависит от вашего   ответа.      

С трудом   сдерживаемый порыв сильнейшего раздражения окрасил его щеки, придал остроту его   взгляду, его нрав — вздорный, противный, неустойчивый, угрюмый и возбудимый, а   главное, неподатливый — мог чуть что стать неистовым и неукротимым. Молчать и   слушать — вот лучший бальзам, который может его успокоить. Я промолчала.      

— Все   провалится, — продолжал мосье Поль. — Луиза Вандеркельков заболела, по   крайней мере, так заявила ее нелепая мамаша. Я, со своей стороны, убежден, что   она могла бы сыграть, ежели бы пожелала. Но ей это не угодно. Ей поручили роль,   как вам известно. Или неизвестно — это безразлично. Без этой роли пьеса не   пойдет. Осталось всего несколько часов, чтобы ее разучить, но ни одну ученицу   не убедишь взяться за дело. По правде говоря, роль неинтересна и неприятна и   учениц оттолкнет от нее их дрянное amour-propre,[158] низменное чувство, которое с избытком есть   у каждой женщины. Англичанки — либо лучшие, либо худшие представительницы   своего пола, Dieu sait que je les deteste comme la peste, ardinairement,[159] — процедил он сквозь   зубы. — Я молю англичанку о помощи. Что же она ответит — да или нет?      

Тысяча   возражений пришла мне в голову. Чужой язык, недостаток времени, выступление   перед обществом. Склонности отступили, способности дрогнули. Самолюбие   («низменное чувство») затрепетало. «Non, non, non!»[[160] — восклицали они; но, взглянув на   мосье Поля и увидев в сердитых, взбешенных и ищущих глазах некий призыв,   проникающий сквозь завесу гнева, я обронила слово «oui».[161] На мгновение его твердое лицо расслабилось   и выразило удовольствие, но тут же приняло прежнее выражение. Он продолжал:      

— Vite   a l'ouvrage![162] Вот   книга. Вот роль. Читайте.      

И я   начала читать. Он меня не хвалил; время от времени он взвизгивал и топал ногой.   Он давал мне урок — я усердно ему вторила. Мне досталась непривлекательная   мужская роль, роль пустоголового франта, в которую никто не мог бы вложить ни   души, ни чувства. Я возненавидела эту роль. В пьесе, сущей безделке, говорилось   по большей части о двух соперниках, добивавшихся руки хорошенькой кокетки.   Одного воздыхателя звали «Ours»,[163] то   был славный и любезный, хотя и лишенный лоска малый, нечто вроде неограненного   алмаза; другой был мотыльком, болтуном, и предателем. Мне-то и предстояло быть   предателем, болтуном и мотыльком.      

Я делала   что могла — но все получалось плохо. Мосье Поль вышел из себя; он рассвирепел.   Взявшись за дело как следует, я старалась изо всех сил; думаю, он отдал должное   моим добрым намерениям, и настроение его несколько смягчилось.      

— Ca   ira![164] — воскликнул он; тут в   саду раздались голоса и замелькали белые платья, а он добавил: — Вам надо   куда-нибудь уйти и выучить роль в уединении. Пойдемте.      

Не имея   ни сил, ни времени, чтобы самой принять решение, я в тот же миг понеслась в его   сопровождении наверх, как бы увлекаемая вихрем, пролетела через два, нет, три   лестничных марша (ибо этот пылкий коротышка, казалось, был наделен чутьем,   позволявшим всюду находить дорогу) — и вот я сижу одна в пустых, запертых   комнатах верхнего этажа; ключ, ранее торчавший в дверях, теперь унес   исчезнувший куда-то мосье Поль.      

В   мансарде было очень неприятно. Надеюсь, мосье Поль об этом не подозревал, иначе   он не заточил бы меня сюда столь бесцеремонно. В летние дни там было жарко, как   в Африке, а зимою — зябко, как в Гренландии. Мансарду заполняли коробки и   рухлядь, старые платья занавешивали некрашеные стены, паутина свисала с   грязного потолка. Известно было, что мансарду населяют крысы, черные тараканы и   прусаки, — ходили слухи, будто здесь однажды видели призрак монахини из   сада. Один угол мансарды прятался в полутьме, он, словно для пущей   таинственности, был отгорожен старой домотканой занавеской, служившей ширмой   для мрачной компании шуб, из которых каждая висела на своем крючке, как   преступник на виселице. Говорили, что монахиня появилась именно из-за этой   занавески, из-за горы шуб. Я этому не верила и не чувствовала страха. Зато я   увидела огромную черную крысу с длинным хвостом, выскользнувшую из грязной   ниши, а затем перед моими глазами предстало множество тараканов, усеявших пол.   Это зрелище встревожило меня, пожалуй, сильнее, чем хотелось бы признаться; не   меньше смущали меня пыль, захламленность и одуряющая жара, которая в самом скором   времени грозила стать невыносимой, не найди я способа открыть и подпереть   слуховое окошко, впустив таким образом в комнату немного свежего воздуха. Я   подтащила под это окно огромный пустой ящик, поставила на него другой,   поменьше, стерла пыль с обоих, тщательно подобрала платье (мое парадное платье,   как, должно быть, помнит читатель, и, следовательно, законный предмет моей   заботы), забралась на импровизированный трон и, усевшись, взялась за исполнение   своей задачи; разучивая роль, я не переставала поглядывать за черными   тараканами и прусаками, которых смертельно боюсь, думается, даже больше, чем   крыс.      

Сперва у   меня создалось впечатление, что я взялась за невыполнимое дело, и я просто   решила стараться изо всех сил и приготовиться к провалу. Впрочем, вскоре я   обнаружила, что одну роль в такой коротенькой пьесе можно выучить за несколько   часов. Я зубрила и зубрила, сперва шепотом, а потом и вслух. Полностью   огражденная от слушателей, я разыгрывала мою роль перед чердачными тараканами.   Проникнувшись пустотой, фривольностью и лживостью этого «фата», переполненная   презрением и возмущением, я отомстила моему герою, представив его, насколько   могла, придурковатым.      

В этом   занятии прошел день, и постепенно наступил вечер. Не имея ни крошки во рту с   завтрака, я чрезвычайно проголодалась. Тут я вспомнила о легкой закуске,   которую поглощали сейчас внизу, в саду. (В вестибюле я видела корзинку с pates   a la creme,[165] которые   предпочитала всем кушаньям.) Pate или кусок пирога были бы, как мне показалось,   весьма a propos;[166] и   чем больше росло мое желание отведать этих лакомств, тем труднее становилось   свыкнуться с мыслью, что весь праздник мне придется поститься в тюрьме. Хотя   мансарда и находилась далеко от парадной двери и вестибюля, но до нее все же   доносилось звяканье колокольчика, а равно и непрерывный стук колес по разбитой   мостовой. Я понимала, что дом и сад заполнены людьми, что всем там, внизу —   весело и радостно; здесь же темнело — тараканы были еле видны; я задрожала при   мысли, что они пойдут на меня войной, незамеченными вскарабкаются на мой трон   и, невидимо для меня, поползут по юбке. В тревоге и нетерпении я продолжала   повторять роль, просто чтобы убить время. Когда я уже подошла к концу,   раздалось долгожданное щелканье ключа в замочной скважине — чрезвычайно   приятный звук. Мосье Поль (я еще могла разобрать в полумгле, что это и впрямь   мосье Поль, ибо света было достаточно, чтобы разглядеть его иссиня-черные   коротко остриженные волосы и лицо цвета пожелтевшей слоновой кости) заглянул в   дверь.      

— Bravo! —   воскликнул он, открывая дверь и стоя на пороге. — J'ai tout entendu. C'est   assez bien. Encore![167]      

Мгновение   я колебалась.      

— Encore! —   произнес он сурово. — Et point de grimaces! A bas la timidite![168]      

Я   повторила всю роль, но и вполовину не так хорошо, как до его прихода.      

— Enfin,   elle sait,[169] — сказал он, несколько   разочарованный. — В нашем положении нельзя слишком копаться и   придираться. — Затем он добавил: — У вас еще двадцать минут на подготовку.   Au revoir![170] — И шагнул к выходу.