1 2 3 4 5 6 7 8 9 
— Тебе, наверно, хочется уехать из Ловуда?    

— Нет! Отчего же? Меня прислали в Ловуд, чтобы здесь  получить образование; какой смысл уезжать, не добившись этой цели?    

— Но ведь эта учительница — мисс Скетчерд —  так несправедлива к тебе.    

— Несправедлива? Нисколько. Она просто строгая: она  указывает мне на мои недостатки.    

— А я бы на твоем месте ее возненавидела; я бы ни за  что не покорилась. Посмела бы она только тронуть меня! Я бы вырвала розги у нее  из рук, я бы изломала их у нее перед носом.    

— А по-моему, ничего бы ты не сделала, а если бы и  сделала — мистер Брокльхерст тебя живо исключил бы из школы. А сколько  горя это доставило бы твоим родным! Так не лучше ли терпеливо снести обиду, от  которой никто не страдает, кроме тебя самой, чем совершить необдуманный  поступок, который будет ударом для твоих близких? Да и Библия учит нас отвечать  добром за зло.    

— Но ведь это унизительно, когда тебя секут или ставят  посреди комнаты, где столько народу. И ведь ты уже большая девочка! Я гораздо  моложе тебя, а я бы этого не вынесла.    

— И все-таки твой долг — все вынести, раз это  неизбежно; только глупые и безвольные говорят: «Я не могу вынести», если это их  крест, предназначенный им судьбой.    

Я слушала ее с изумлением: я не могла понять этой философии  безропотности, и еще меньше могла понять или одобрить ту снисходительность, с  какой Элен относилась к своей мучительнице. И все же я догадывалась, что Элен  Бернс видит вещи в каком-то особом свете, для меня недоступном. Я подозревала,  что, может быть, права она, а я ошибаюсь, но не собиралась в это углубляться и  отложила свои размышления до более подходящего случая.    

— Ты говоришь, у тебя есть недостатки, Элен, какие же?  Мне ты кажешься очень хорошей.    

— Вот тебе доказательство, что нельзя судить по первому  впечатлению: мисс Скетчерд говорит, что я неряшлива, — и действительно,  мне никак не удается держать свои вещи в порядке. Я очень беззаботна, не  выполняю правил, читаю, когда нужно учить уроки, ничего не умею делать  методически и иногда говорю, как и ты, что я просто не могу выносить никакой  системы и порядка. Все это очень раздражает мисс Скетчерд, которая по природе  аккуратна, точна и требовательна.    

— И к тому же раздражительна и жестока, — добавила  я. Но Элен Бернс не соглашалась со мной; она молчала.    

— А что, мисс Темпль так же строга, как и мисс  Скетчерд?    

Когда я произнесла имя мисс Темпль, по серьезному лицу  девочки скользнула мягкая улыбка.    

— Мисс Темпль очень добрая, ей трудно быть строгой даже  с самой дурной девочкой из нашей школы. Она видит мои недостатки и ласково  указывает мне на них, а если я делаю что-нибудь достойное похвалы, никогда не  скупится на поощрения. И вот тебе доказательство моей испорченности: даже ее  замечания, такие кроткие, такие разумные, не могут излечить меня от моих недостатков;  и даже ее похвала, которую я так высоко ценю, не в силах заставить меня всегда  быть аккуратной и внимательной.    

— Как странно, — сказала я, — неужели это так  трудно?    

— Тебе легко, без сомнения. Я наблюдала за тобой  сегодня утром в классе и видела, как ты внимательна: ты, кажется, ни на минуту  не отвлекалась от объяснений мисс Миллер. А мои мысли постоянно где-то бродят.  Мне нужно слушать мисс Скетчерд и запомнить, что она говорит, — а я иногда  даже не слышу ее голоса; я точно грежу наяву. Порой мне кажется, что я на  родине, в Нортумберленде, и звуки, которые я слышу, — это журчание  ручейка, который протекает мимо нашего дома в Дипдине, и если приходится  отвечать на вопрос, мне надо сперва проснуться; но так как я ничего не слышала,  занятая своим ручейком, я не знаю, что отвечать.    

— А как ты хорошо отвечала сегодня!    

— Это чистая случайность; то, о чем мы читали,  заинтересовало меня. Сегодня, вместо того чтобы думать о Дипдине, я размышляла,  как может человек, желающий добра, поступать так несправедливо и опрометчиво,  как поступал Карл Первый. И я думала: жаль, что он, такой хороший и честный,  ничего и знать не хотел, кроме своих королевских прав; что, если бы он был  более справедлив и дальновиден и прислушивался к духу времени! И все же мне  нравится Карл, я уважаю и жалею его, бедного короля, сложившего голову на  плахе. Да, его враги хуже его: они пролили кровь, которую были не вправе  проливать. Как они смели убить его!    

Казалось, Элен говорит сама с собой. Она забыла, что я с  трудом могу понять ее, — ведь я ничего, или почти ничего, не знала о  предмете, который навел ее на эти размышления. Я постаралась вернуть ее к  интересовавшему меня вопросу.    

— А когда урок дает мисс Темпль, твои мысли тоже где-то  бродят?    

— Конечно, нет, разве только изредка. Ведь мисс Темпль  всегда скажет что-нибудь новое, что гораздо интереснее моих собственных мыслей;  ее приятно слушать, а часто она рассказывает о том, что мне давно хотелось бы  знать.    

— Значит, на уроках мисс Темпль ты хорошо ведешь себя?    

— Да, но это выходит само собой: я не делаю для этого  никаких усилий, а только следую своим склонностям, и значит — это не моя  заслуга.    

— Нет, это большая заслуга. Ты хороша с теми, кто хорош  с тобой. А по-моему, так и надо. Если бы люди всегда слушались тех, кто жесток  и несправедлив, злые так бы все и делали по-своему: они бы ничего не боялись и  становились бы все хуже и хуже. Когда нас бьют без причины, мы должны отвечать  ударом на удар — я уверена в этом, — и притом с такой силой, чтобы  навсегда отучить людей бить нас.    

— Я надеюсь, ты изменишь свою точку зрения, когда  подрастешь; пока ты только маленькая, несмышленая девочка.    

— Но я так чувствую, Элен. Я должна ненавидеть тех,  кто, несмотря на мои усилия угодить им, продолжает ненавидеть меня: это так же  естественно, как любить того, кто к нам ласков, или подчиняться наказанию,  когда оно заслужено.    

— Не насилием можно победить ненависть и уж, конечно,  не мщением загладить несправедливость.    

— А чем же тогда?    

— Почитай Новый завет и обрати внимание на то, что  говорит Христос и как он поступает.    

— Что же он говорит?    

— Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас,  творите добро ненавидящим и презирающим вас.    

— Тогда, значит, я должна была бы любить миссис  Рид, — а я не могу! Я должна была бы благословлять ее сына Джона, — а  это совершенно невозможно!    

Теперь Элен Бернс, в свою очередь, попросила меня рассказать  о себе, и я рассказала ей всю повесть моих страданий и обид. Я говорила так,  как чувствовала, страстно и с горечью, ни о чем не умалчивая и ничего не  смягчая.    

Элен терпеливо дослушала меня до конца. Я ждала от нее  какого-нибудь замечания, но она молчала.    

— Ну что ж, — спросила я нетерпеливо, — разве  миссис не жестокосердечная, дурная женщина?    

— Она была жестокой к тебе, без сомнения, но, видимо,  ей не нравился твой характер, как мисс Скетчерд не нравится мой. Удивительно,  что ты помнишь до мелочей все ее слова, все обиды. Как странно, что ее  несправедливое отношение так глубоко запало тебе в душу! На меня  несправедливость не производит такого неизгладимого впечатления. Разве ты не  чувствовала бы себя счастливее, если бы постаралась забыть и ее суровость и то  негодование, которое она в тебе вызвала?    

Элен сказала это, и ее голова, и без того всегда слегка  склоненная, опустилась еще ниже. Я видела, что ей не хочется продолжать разговор  и что она предпочитает остаться наедине со своими мыслями. Однако ей не дали  времени на размышление: к ней подошла одна из старших, рослая грубоватая  девушка, и заявила с резким кемберлендским акцентом:    

— Элен Бернс, если ты сейчас же не приведешь в порядок  свой ящик в комоде и не сложишь рукоделие, я позову мисс Скетчерд и покажу ей,  что у тебя делается!    

Элен очнулась от грез, она вздохнула, встала и пошла  выполнять приказание старшей, не медля и не прекословя.    

 Глава VII    

     

Первые три месяца в Ловуде показались мне веком, и отнюдь не  золотым. Я с трудом привыкала к новым правилам и обязанностям. Страх, что я не  справлюсь, мучил меня больше, чем выпавшие на мою долю физические лишения, хотя  переносить их было тоже нелегко.    

В течение января, февраля и части марта — сначала из-за  глубоких снегов, а затем, после их таяния, из-за весенней распутицы — наши  прогулки ограничивались садом; исключением являлось лишь путешествие в церковь,  но в саду мы должны были проводить ежедневно час, чтобы дышать свежим воздухом.  Убогая одежда не могла защитить нас от резкого холода; у нас не было подходящей  обуви, снег набивался в башмаки и таял там; руки без перчаток вечно зябли и  покрывались цыпками. Я помню, как нестерпимо зудели по вечерам мои опухшие  ноги, и те муки, которые я испытывала утром, всовывая их, израненные и  онемевшие, в башмаки. Доводила нас до отчаяния и крайняя скудость пищи; у нас  был здоровый аппетит растущих детей, а получали мы едва ли достаточно, чтобы  поддержать жизнь больного, дышащего на ладан. Особенно страдали от недостатка  пищи младшие воспитанницы. Взрослые девушки, изголодавшись, пользовались каждым  случаем, чтобы лаской или угрозой выманить у младших их порцию. Сколько раз  приходилось мне делить между двумя претендентками драгоценный кусочек серого  хлеба, который мы получали в пять часов! Отдав третьей претендентке по крайней  мере половину моего кофе, я проглатывала остаток вместе с тайными слезами,  вызванными мучительным голодом.    

В эти зимние месяцы особенно унылы бывали воскресенья. Нам  приходилось плестись за две мили в брокльбриджскую церковь, где служил наш  патрон. Выходили мы уже озябшие, а до места добирались совершенно окоченевшие:  во время утренней службы руки и ноги у нас немели от стужи. Возвращаться домой  обедать было слишком далеко, и мы получали между двумя службами такую же  крошечную порцию мяса и хлеба, какая нам полагалась за обедом.    

По окончании вечерней службы мы возвращались домой открытой  холмистой дорогой; резкий ветер дул с севера, с заснеженных холмов и буквально  обжигал нам лицо.    

Я вспоминаю, как мисс Темпль быстро и легко шагала вдоль  нашей унылой вереницы, плотно завернувшись в свой шотландский плащ, полы  которого трепал ветер, и ободряла нас словом и примером, призывая идти вперед,  подобно «храбрым солдатам». Другие учительницы, бедняжки, были обычно слишком  угнетены, чтобы поддерживать нас.    

Как мечтали мы, возвращаясь, о свете и тепле яркого камина!  Но малышам и в этом было отказано: перед обоими каминами немедленно  выстраивался двойной ряд взрослых девушек, а позади них, присев на корточки,  жались друг к другу малыши, пряча иззябшие руки под передники.    

Небольшим утешением являлся чай, во время которого  полагалась двойная порция хлеба — то есть целый ломоть вместо  половины — и, кроме того, восхитительная добавка в виде тончайшего слоя  масла. Мы мечтали об этом удовольствии от воскресенья до воскресенья. Обычно  мне удавалось сохранить для себя лишь половину этого роскошного угощения,  остальное я неизменно должна была отдавать.    

В воскресенье вечером мы обычно читали наизусть отрывки из  катехизиса, а также V, VI и VII главы от Матфея и слушали длинную проповедь,  которую нам читала мисс Миллер; она судорожно зевала, не скрывая утомления. Сон  настолько овладевал младшими девочками, что они валились со своих скамеек и их  поднимали полумертвыми от усталости. Помогало одно: бедняжек выталкивали на  середину комнаты и заставляли стоя дослушать проповедь до конца. Иногда ноги у  них подкашивались, и они, обессилев, опускались на пол; тогда старшие девочки  подпирали их высокими стульями.    

Я еще ни разу не упомянула о посещениях мистера  Брокльхерста. Надо сказать, что этот джентльмен отсутствовал почти весь первый  месяц моего пребывания в Ловуде; может быть, он продолжал гостить у своего  друга викария. Во всяком случае, в его отсутствие я была спокойна. Мне незачем  говорить о том, почему я так боялась его. Но в конце концов он явился.    

Однажды, после обеда (я находилась в Ловуде уже свыше трех  недель), я сидела, держа в руках аспидную доску, и размышляла над трудным  примером на деление, как вдруг, рассеянно подняв глаза, я увидела, что мимо  окна прошла какая-то фигура. Я почти инстинктивно узнала этот тощий силуэт; и  когда две минуты спустя вся школа, включая и преподавательниц, поднялась en  masse[5], мне незачем было искать  глазами того, кого так приветствовали. Кто-то большими шагами прошел через  классную комнату, и возле мисс Темпль — она тоже поднялась — вырос  тот самый черный столб, который так грозно взирал на меня, стоя на предкаминном  коврике в Гейтсхэде. Я пугливо покосилась на него. Да, я не ошиблась: это был  мистер Брокльхерст, в застегнутом на все пуговицы пальто, еще больше  подчеркивавшем его рост и худобу.    

У меня были свои причины опасаться его приезда: я слишком  хорошо помнила ехидные намеки, которые ему делала миссис Рид по поводу моего  характера, а также обещание мистера Брокльхерста поставить мисс Темпль и других  учительниц в известность относительно порочности моей натуры. Все это время я с  ужасом вспоминала его угрозу и каждый день с трепетом ждала этого человека,  сообщение которого о моей прошлой жизни должно было навеки заклеймить меня как  дурную девочку. И вот теперь он был здесь.    

Он стоял возле мисс Темпль и что-то тихонько говорил ей на  ухо. Я нисколько не сомневалась, что он рассказывает ей, какая я испорченная, и  с мукой следила за ее взглядом, ожидая каждую минуту, что ее черные глаза  обратятся на меня с отвращением и гневом. Я старалась вслушаться в его шепот, и  так как сидела тут же неподалеку, то мне удалось разобрать большую часть того,  что он говорил. То, что я услышала, на несколько мгновений вернуло мне  спокойствие.    

— Я полагаю, мисс Темпль, что нитки, которые я закупил  в Лоутоне, можно пустить в дело, они пригодятся для коленкоровых рубашек, и я  подобрал к ним иголки. Пожалуйста, не забудьте сказать мисс Смит, что я не  записал штопальные иголки, но ей на той неделе пришлют несколько пачек; и,  пожалуйста, чтобы она ни в каком случае не выдавала каждой ученице больше чем  по одной: если давать им по нескольку, они будут небрежничать и растеряют все.  И потом, сударыня, я хотел бы, чтобы с шерстяными чулками обращались  поаккуратнее. Когда я здесь был в последний раз, я пошел на огород и осмотрел  белье, висевшее на веревках; там было много очень худо заштопанных чулок: дыры  на них доказывают, что они чинятся редко и небрежно.    

Он замолчал.    

— Ваши указания будут исполнены, сэр, — ответила  мисс Темпль.    

— И потом, сударыня, — продолжал он, — прачка  доложила мне, что вы разрешили некоторым воспитанницам переменить за неделю два  раза рюшки на воротниках. Это слишком часто, — согласно правилам, они  могут менять их только однажды.    

— Случай был вполне законный, сэр. Агнес и Катарина  Джонстон в тот четверг получили приглашение на чашку чая к своим друзьям в  Лоутон, и когда они уходили, я разрешила им переменить рюшки.    

Мистер Брокльхерст кивнул.    

— Ну, один раз — куда ни шло! Но, пожалуйста,  чтобы это не повторялось слишком часто. И потом есть еще одно обстоятельство,  крайне меня удивившее: принимая отчет от экономки, я обнаружил, что за две  недели воспитанницам был дважды выдан второй завтрак, состоявший из хлеба и  сыра. Как это могло произойти? Я еще раз пересмотрел устав и нашел, что там нет  никакого упоминания о втором завтраке. Кто ввел это новшество, кто его  разрешил?    

— Это я распорядилась, сэр, — отозвалась мисс  Темпль, — завтрак был так дурно приготовлен, что воспитанницы не могли его  есть, а я не рискнула оставить их голодными до обеда.    

— Разрешите мне, сударыня, заметить вам следующее: вы  понимаете, что моя цель при воспитании этих девушек состоит в том, чтобы  привить им выносливость, терпение и способность к самоотречению. Если их и  постигло маленькое разочарование в виде испорченного завтрака —  какого-нибудь пересоленного или недосоленного блюда, то это испытание отнюдь не  следовало смягчать, предлагая им взамен более вкусное кушанье; поступая так, вы  просто тешите их плоть, а значит — извращаете в корне основную цель  данного благотворительного заведения; наоборот, всякий такой случай дает нам  лишний повод для того, чтобы укрепить дух воспитанниц, научить их мужественно переносить  земные лишения. Очень уместна была бы небольшая речь; опытный воспитатель  воспользовался бы таким поводом для того, чтобы упомянуть о страданиях первых  христиан, о пытках, которые переносили мученики, и, наконец, о призыве господа  нашего Иисуса Христа, предложившего своим ученикам взять свой крест и идти за  ним; о его наставлениях, что не единым хлебом жив человек, но каждым словом,  исходящим из уст божьих; о его божественном утешении: «Если вы жаждете или  страждете во имя мое, благо вам будет». О сударыня, вложив хлеб и сыр вместо  пригоревшей овсянки в уста этих детей, вы, может быть, и накормили их бренную  плоть, но не подумали о том, какому голоду вы подвергли их бессмертные души!    

Мистер Брокльхерст снова сделал паузу, видимо взволнованный  собственным красноречием. Когда он заговорил, мисс Темпль опустила взор; теперь  же она смотрела прямо перед собой, и ее лицо, и обычно-то бледное, постепенно  становилось таким же холодным и неподвижным, как мрамор, и рот ее был сжат так,  что, казалось, только резец скульптора может открыть его.    

Тем временем мистер Брокльхерст, стоя возле камина с  заложенными за спину руками, величественно рассматривал воспитанниц. Вдруг он  заморгал, как будто ему что-то попало в глаз, и, обернувшись, сказал  торопливее, чем говорил до сих пор:    

— Мисс Темпль, мисс Темпль, что это за девочка с  кудрявыми волосами? Рыжие волосы, сударыня, и кудрявые, вся голова  кудрявая! — И, подняв трость, он указал на ужаснувшую его воспитанницу,  причем его рука дрожала.    

— Это Джулия Северн, — отозвалась мисс Темпль  очень спокойно.    

— Джулия Северн или кто другой, сударыня, но по какому  праву она разрешает себе ходить растрепой? Как смеет она так дерзко нарушать  все правила и предписания этого дома, этого благочестивого заведения? Да у нее  на голове целая шапка кудрей!    

— Волосы у Джулии вьются от природы, — ответила  мисс Темпль еще спокойнее.    

— От природы! Но мы не можем подчиняться  природе, — я хочу, чтобы эти девочки стали детьми Милосердия; и потом,  зачем такие космы? Я повторял без конца мое требование, чтобы волосы были  зачесаны скромно и гладко. Мисс Темпль, эту девушку надо остричь наголо. Завтра  же у вас будет парикмахер! Я вижу, что и у других девушек волосы длиннее, чем  полагается, — вон у той высокой; скажите ей, пусть повернется затылком. Пусть  весь первый класс встанет и обернется лицом к стене.    

Мисс Темпль провела носовым платком по губам, словно стирая  невольную улыбку. Однако она отдала приказание, и девушки, наконец поняв, что  от них требуется, выполнили его. Я слегка откинулась назад, и мне были видны с  моей парты взгляды и гримасы, которыми они сопровождали этот маневр. Жаль, что  мистер Брокльхерст не видел их: возможно, он тогда понял бы, что, сколько бы он  ни трудился над внешней оболочкой, внутренний мир девочек был от него  бесконечно далек.    

В течение пяти минут рассматривал он оборотную сторону этих  живых медалей, затем изрек, — и слова его прозвучали как смертный  приговор:    

— А космы следует остричь!    

Мисс Темпль, видимо, что-то ему возразила.    

— Сударыня, — продолжал он, — я служу  владыке, царство которого не от мира сего. И моя миссия — умерщвлять в  этих девушках вожделения плоти, научить их сохранять стыдливость и скромность,  а не умащать свои волосы и рядиться в пышные одежды; каждая из этих молодых  особ носит косы, и их, конечно, заплело тщеславие; всех их, повторяю я, нужно  остричь… Вы только подумайте о том, сколько времени они теряют…    

Здесь мистера Брокльхерста прервали: в комнату вошли гости,  это были три дамы. Им следовало бы прийти несколько раньше и выслушать его  проповедь об одежде, ибо они были пышно разряжены в бархат, шелк и меха. На  двух молоденьких (красивые девушки лет шестнадцати-семнадцати) были входившие  тогда в моду касторовые шляпки, украшенные страусовыми перьями, а из-под этих  изящных головных уборов ниспадали на шею густые пряди тщательно завитых волос;  пожилая дама куталась в дорогую бархатную шаль, обшитую горностаем, а на лбу у  нее красовались фальшивые локоны.    

Это были барышни Брокльхерст с матерью; мисс Темпль  встретила их и проводила на почетные места. Они, видимо, приехали вместе с  достоуважаемым мистером Брокльхерстом и производили в верхних комнатах самый  тщательный обыск, пока он беседовал о делах с экономкой, выспрашивал прачку и  поучал директрису. Теперь они обрушились со всевозможными упреками и замечаниями  на мисс Смит, которой было поручено наблюдение за бельем и надзор за спальнями.  Но у меня не было времени вслушиваться в то, что они говорят, — другое  отвлекло и приковало мое внимание.    

Прислушиваясь к речам мистера Брокльхерста и мисс Темпль, я  не забыла принять меры для собственной безопасности. Решив, что самое лучшее  оставаться незамеченной, я притворилась чрезвычайно углубленной в свою задачу и  держала доску так, чтобы заслонить ею лицо. Может быть, меня и не заметили бы,  но моя доска вдруг выскользнула у меня из рук и упала на пол, — раздался  ужасный, предательский треск. Все взоры обратились ко мне; теперь я знала, что  все погибло, и, наклонившись, чтобы подобрать осколки доски, приготовилась к  худшему. Оно не замедлило разразиться.    

— Какая неосторожная девочка! — сказал мистер  Брокльхерст и сейчас же добавил: — Кстати — это новая  воспитанница. — Я не успела перевести дыхание, как он уже  продолжал: — Я должен сказать по поводу нее несколько слов. — Затем,  возвысив голос, — каким громким он показался мне! — заявил: —  Пусть девочка, разбившая доску, выйдет вперед.    

Своими силами я бы не могла подняться, все мои члены точно  онемели; но две взрослые девушки, сидевшие по бокам, поставили меня на ноги и  подтолкнули навстречу грозному судье, а мисс Темпль ласково подвела меня к нему  и ободряюще шепнула:    

— Не бойся, Джен, я видела, что ты не нарочно; ты не  будешь наказана.    

Но этот ласковый шепот вонзился в мое сердце, как кинжал.    

«Еще минута, и она будет считать меня низкой  лицемеркой», — подумала я; и мое сердце забилось от приступа страшного  гнева против таких людей, как господа Риды, Брокльхерсты и компания: я ведь не  Элен Бернс.    

— Принесите вон тот стул, — сказал мистер  Брокльхерст, указывая на очень высокий стул, с которого только что встала одна  из старших девушек; стул был принесен. — Поставьте на него эту девочку.    

Кто-то поставил меня на стул. Кто, не помню: я ничего не  сознавала; я только видела, что стою на одном уровне с носом мистера  Брокльхерста и что этот нос в двух шагах от меня, а подо мною волнуются  оранжевые и лиловые шелка и целое облако серебристых перьев.    

Мистер Брокльхерст пристально посмотрел на меня и  откашлялся.    

— Сударыни, — сказал он, обращаясь к своему  семейству, — мисс Темпль, наставницы и дети! Вы видите эту девочку?    

Конечно, они видели; я чувствовала, что все глаза устремлены  на меня, и они, точно зажигательные стекла, обжигают мою кожу.    

— Смотрите, она еще молода и кажется обычным ребенком.  Бог, по своему милосердию, дал ей ту же оболочку, какую он дал всем нам; она не  отмечена никаким уродством. Кто мог бы предположить, что отец зла уже нашел в  ней слугу и помощника? Однако, к моему прискорбию, я должен сказать, что это  так.    

Наступила пауза, во время которой я почувствовала, что мне  уже удается сдержать дрожь, сотрясавшую все мои члены: ведь так или иначе суда  не избежать, а испытание нужно вынести с твердостью.    

— Дорогие дети! — продолжал с пафосом  проповедник. — Это печальный, это горестный случай! Но мой долг  предупредить вас, ибо девочка, которая могла бы быть одной из смиренных овец  господних на самом деле — отверженная, это не член верного стада, она  втерлась в него. Она — враг. Берегитесь ее, остерегайтесь следовать ее  примеру; если нужно — избегайте ее общества, исключите ее из ваших игр,  держитесь от нее подальше. А вы, наставницы, следите за ней: наблюдайте за  каждым ее движением, взвешивайте каждое слово, расследуйте каждый поступок,  наказывайте плоть, чтобы спасти душу, — если только спасение возможно, ибо  это дитя (мой язык едва мне повинуется), этот ребенок, родившийся в христианской  стране, хуже любой маленькой язычницы, которая молится Браме и стоит на коленях  перед Джаганатом… Эта девочка — лгунья!    

Затем последовала десятиминутная пауза, в течение которой я,  уже овладев собой, наблюдала, как вся женская половина семьи Брокльхерстов  извлекла из карманов носовые платки и прижала их к глазам, причем мамаша качала  головой, а обе барышни шептали: «Какой ужас!»    

Мистер Брокльхерст продолжал:    

— Все это я узнал от ее благодетельницы, той  благочестивой и милосердной дамы, которая удочерила ее, сироту, воспитала, как  собственную дочь, и за чью доброту и великодушие этот злосчастный ребенок  отплатил такой черной, такой жестокой неблагодарностью, что в конце концов ее  добрейшая покровительница была вынуждена разлучить ее с собственными детьми,  чтобы эта девочка своим порочным примером не осквернила их чистоту; она  прислана сюда для исцеления, как в старину евреи посылали своих больных к озеру  Вифезда. И вы, наставницы и директриса, прошу вас, — не давайте водам  застаиваться и загнивать вокруг нее.    

После этого риторического заключения мистер Брокльхерст  застегнул верхние пуговицы пальто и пробормотал что-то, обращаясь к своему  семейству; дамы встали, поклонились мисс Темпль, и вот знатные гости выплыли из  комнаты. Дойдя до двери и обернувшись, мой обличитель сказал:    

— Пусть она еще полчаса стоит на стуле. И пусть с ней  сегодня никто не разговаривает.    

И вот я стояла на этом возвышении; еще несколько минут назад  мне казалось постыдным стоять посреди комнаты, а теперь я была как бы  пригвождена к позорному столбу. Мои чувства трудно описать; но когда они  нахлынули на меня, подступая к горлу и прерывая мое дыхание, одна из девочек  встала и прошла мимо меня; на ходу она подняла на меня глаза. Какой странный  свет был в них! Как пронизывал их лучистый взгляд! Сколько новых, высоких  чувств пробудилось во мне! Как будто мученик или герой, пройдя мимо рабы или  обреченной жертвы, передал ей часть своей силы. Я подавила подступавшие  рыдания, подняла голову и решительно выпрямилась. Элен Бернс, подойдя к мисс  Смит, задала ей какой-то нелепый вопрос относительно своей работы, выслушала  замечание по поводу неуместности этого вопроса и тут же вернулась на место; но,  снова проходя мимо меня, она мне улыбнулась. Какая это была улыбка! Теперь-то я  понимаю, что в этой улыбке отразился ее незаурядный ум и высокое мужество;  улыбка преобразила ее резкие черты — худенькое личико, запавшие серые  глаза, и на них лег отблеск какой-то ангельской доброты, хотя в это самое время  на руке Элен Бернс красовалась «повязка неряхи» и всего лишь час тому назад я  слышала, как мисс Скетчерд отчитывала ее, обещая посадить на хлеб и воду за то,  что Элен, переписывая упражнение, закапала его чернилами. Таково несовершенство  человеческой природы! Ведь и на солнце есть пятна, но глаза людей, подобных  мисс Скетчерд, способны видеть только мелкие изъяны и слепы к яркому блеску  небесных светил.    

 Глава VIII    

     

Полчаса еще не успели истечь, как часы пробили пять;  воспитанницы были отпущены и пошли в столовую пить чай. Тогда я осмелилась  слезть со стула. В комнате царил глубокий сумрак. Я забилась в уголок и села на  пол. Та волшебная сила, которая до сих пор поддерживала меня, стала иссякать,  наступила реакция, и охватившая меня скорбь была так непреодолима, что я упала  ниц и зарыдала. Элен Бернс уже не было подле меня, ничто меня не поддерживало;  предоставленная самой себе, я дала волю слезам, и они оросили доски пола, на  которых я лежала. Я так старалась быть послушной, я хотела так много сделать в  Ловуде: найти друзей, заслужить уважение и любовь! И я уже достигла известных  успехов: как раз в это утро я была переведена в число первых учениц; мисс  Миллер похвалила меня; мисс Темпль одобрительно улыбнулась, она обещала  заняться со мной рисованием и дать мне возможность изучать французский язык,  если я в течение двух ближайших месяцев буду делать такие же успехи. Мои  соученицы относились ко мне благожелательно, сверстницы обращались, как с  равной, и никто не оскорблял меня. И вот я лежала здесь, растоптанная и  опозоренная! Удастся ли мне когда-нибудь подняться?    

«Никогда!» — решила я и страстно пожелала себе смерти.  В то время как я, рыдая, бормотала это пожелание, кто-то приблизился ко мне. Я  подняла голову, — снова возле меня была Элен Бернс, в этой длинной пустой  комнате угасающий свет камина смутно озарил ее фигурку. Она принесла мне кофе и  хлеба.    

— Ну-ка, поешь немного, — сказала она.    

Но я отодвинула от себя и хлеб и кофе: мне казалось, что я  подавлюсь первым же глотком и первой крошкой хлеба. Элен, вероятно, смотрела на  меня с удивлением; я никак не могла овладеть собой, сколько ни старалась, и  продолжала громко рыдать. Тогда она села рядом со мной на пол, охватила колени  руками и положила на них голову. В таком положении она просидела долго,  безмолвная, как изваяние. Я первая заговорила:    

— Элен, Элен, как ты можешь сидеть с девочкой, которую  все считают лгуньей?    

— Неправда, Джен! Только восемьдесят человек слышали,  что тебя так назвали. А в мире сотни миллионов людей.    

— Но какое мне дело до миллионов? Те восемьдесят,  которых я знаю, презирают меня.    

— Джен, ты, право же, ошибаешься: наверно, никто в  нашей школе не презирает и не ненавидит тебя; наоборот, я уверена, что многие  тебя очень жалеют.    

— Как они могут жалеть меня после того, что сказал  мистер Брокльхерст?    

— Мистер Брокльхерст не бог; он даже не почтенный,  всеми уважаемый человек. Здесь его не любят, да он ничего и не сделал, чтобы  заслужить любовь. Вот если бы он обращался с тобой, как со своей любимицей,  тогда у тебя нашлось бы много врагов, и явных и тайных; но ведь это не так, и  большинство девочек, наверно, охотно посочувствовали бы тебе, если бы только  смели. Может быть, учительницы и старшие день-два будут к тебе холоднее, но в  душе они расположены к тебе; старайся по-прежнему хорошо вести себя, и эти  чувства проявятся тем сильнее, чем больше они были скрыты. Кроме того,  Джен… — Она остановилась.    

— Ну что, Элен? — сказала я, взяв ее за руку. Она  нежно стала растирать мои пальцы, чтобы согреть их, и продолжала:    

— Если весь мир будет ненавидеть тебя и считать тебя  дурной, но ты чиста перед собственной совестью, ты всегда найдешь друзей.    

— Да, Элен! Я понимаю, главное — знать, что я не  виновата; но этого недостаточно: если никто не будет любить меня, лучше мне  умереть. Я не вынесу одиночества и ненависти, Элен. Чтобы заслужить любовь  твою, или мисс Темпль, или еще кого-нибудь, кого я действительно люблю, я  согласилась бы, чтобы мне сломали руку или бык забодал меня. Я охотно бы стала  позади брыкающейся лошади, чтобы она ударила меня копытом в грудь…    

— Успокойся, Джен! Ты слишком заботишься о любви  окружающих. Ты слишком горячо все принимаешь к сердцу. Творец, создавший твое  тело и вдохнувший в него жизнь, дал тебе более твердую опору, чем твое слабое  «я» или чем подобные тебе слабые создания. Кроме нашей земли, кроме  человеческого рода, существует незримый мир, царство духов. Этот мир окружает  нас, он повсюду; и духи оберегают нас, их дело — стоять на страже; и хотя  бы мы умирали от стыда и горя, хотя бы нас окружало презрение и ненависть  угнетала бы нас, — ангелы видят наши мучения, они скажут, что мы не  виноваты (если это действительно так; а я знаю, что ты невиновна и что низкое  обвинение мистера Брокльхерста исходит от миссис Рид; сразу же увидела по твоим  горящим глазам, по твоему чистому лбу, что у тебя правдивая душа). А бог только  ждет, когда наш дух отделится от плоти, чтобы увенчать нас всей полнотою  награды. Зачем же поддаваться отчаянию, если жизнь недолга, а смерть —  верный путь к счастью и свету?    

Я молчала. Элен успокоила меня, но в этом покое была  какая-то неизъяснимая печаль. Я чувствовала веяние скорби в ее словах, но не  могла понять, откуда эта скорбь. А когда она замолчала, ее дыхание стало  учащенным и она закашлялась коротким, сухим кашлем, я мгновенно забыла о  собственном горе, охваченная смутной тревогой за нее.    

Положив голову на плечо Элен, я обняла ее; она привлекла  меня к себе, и мы сидели молча. Но это продолжалось недолго, ибо в комнате  появился кто-то третий. Ветер прогнал тяжелые тучи, и ярко засияла полная луна;  ее луч, упав в одно из окон, осветил и нас и приближавшуюся к нам фигуру, в  которой мы узнали мисс Темпль.    

— Я ищу тебя, Джен Эйр, — сказала она, — я  хочу, чтобы ты зашла ко мне в комнату; а раз здесь Элен Бернс, пусть зайдет и  она.    

Мы встали и, следуя за нашей наставницей, прошли по  лабиринту коридоров и поднялись по лестнице.    

В ее комнате ярко горел камин и было очень уютно. Мисс  Темпль предложила Элен Бернс сесть в низенькое кресло у камина, а сама села в  другое кресло и привлекла меня к себе.    

— Ну что, все прошло? — спросила она, вглядываясь  в мое лицо. — Ты утешилась наконец?    

— Боюсь, что я никогда не утешусь.    

— Отчего же?    

— Оттого, что меня несправедливо обвинили; и вы, мисс  Темпль, и все другие будут теперь считать, что я дурная.    

— Мы будем считать тебя такой, какой ты себя покажешь,  дитя мое. Продолжай вести себя хорошо, и мы будем довольны тобой.    

— Правда, мисс Темпль?    

— Ну конечно, — сказала она, обняв меня одной  рукой. — А теперь расскажи мне, кто эта дама, которую мистер Брокльхерст  назвал твоей благодетельницей?    

— Это миссис Рид, жена моего дяди. Мой дядя умер и  оставил меня на ее попечение.    

— Значит, она удочерила тебя не по собственному  желанию?    

— Нет, мисс Темпль, она очень этого не хотела, но я  часто слышала от слуг, будто дядя перед смертью взял с нее обещание, что она  всегда будет заботиться обо мне.    

— Ну, так вот, Джен. Ты знаешь, или во всяком случае  должна знать, что когда на суде в чем-нибудь обвиняют человека, ему дают право  защищаться. Расскажи правдиво все, что ты помнишь; но ничего не прибавляй и не  преувеличивай.    

Я твердо решила, что буду как можно сдержанней, как можно  справедливее, и, помолчав несколько минут, чтобы обдумать свои слова,  рассказала ей печальную повесть моего детства. Обессиленная предшествующими  волнениями, я была в своем рассказе гораздо сдержаннее, чем обычно, когда  касалась этой печальной темы, и, крепко памятуя предостережения Элен не  поддаваться безудержной мстительности, вложила в свой рассказ гораздо меньше  запальчивости и раздражения, чем обычно. Будучи, таким образом, более  сдержанным и простым, рассказ мой произвел более сильное впечатление: я  чувствовала, что мисс Темпль верит мне до конца.    

Во время своего рассказа я упомянула имя мистера Ллойда,  посетившего меня после припадка; я кажется, до самой смерти не могла бы забыть  ужасный случай в красной комнате: боюсь, что при описании его мне не удалось  сохранить хладнокровие, так как ничто не могло смягчить воспоминаний о том  смертном страхе, который сжал мне сердце, когда миссис Рид отвергла мои горячие  мольбы о прощении и вторично заперла меня в темной красной комнате наедине с  призраком.    

Я кончила. Мисс Темпль некоторое время смотрела на меня в  молчании. Затем она сказала:    

— Я немного знаю мистера Ллойда. Я напишу ему. Если он  подтвердит то, что ты рассказала, с тебя при всех будет снято обвинение; что  касается меня, Джен, в моих глазах ты оправдана уже сейчас.    

Она поцеловала меня и, все еще не отпуская от себя (мне было  очень хорошо возле нее, я испытывала детскую радость, глядя на ее лицо, на ее  платье, на скромные украшения, на белый лоб с густыми шелковистыми кудрями и  лучистые темные глаза), продолжала, обращаясь к Элен Бернс:    

— А ты как чувствуешь себя сегодня, Элен? Ты днем много  кашляла?    

— Не так много, сударыня.    

— А боль в груди?    

— Она теперь слабее.    

Мисс Темпль встала, взяла ее за руку, сосчитала пульс; затем  опять опустилась в свое кресло; при этом я услышала, как она тихонько  вздохнула. Несколько минут она была погружена в задумчивость, потом, овладев  собой, весело сказала:    

— Ну, сегодня вы мои гости, и я должна принимать вас,  как гостей.    

Она позвонила.    

— Барбара, — сказала она вошедшей  горничной, — я еще не пила чаю. Принесите поднос и поставьте две чашки для  этих двух молодых барышень.    

Поднос был принесен. Какими красивыми казались мне  фарфоровые чашки и ярко начищенный чайник, стоявший на маленьком круглом столике  возле камина. Как благоухал горячий чай и поджаренный хлеб! Но, к сожалению  (ибо я начинала испытывать голод), гренков оказалось очень мало. Мисс Темпль  тоже обратила на это внимание.    

— Барбара, — сказала она, — не можете ли вы  принести нам побольше хлеба с маслом? Здесь на троих не хватит.    

Барбара вышла, но вскоре вернулась.    

— Сударыня, миссис Харден говорит, что она прислала  обычную порцию.    

К сведению читателей, миссис Харден была экономка; эта  женщина, которой мистер Брокльхерст весьма доверял, вся состояла из китового  уса и железа.    

— Ну, хорошо, — отозвалась мисс Темпль, — мы  как-нибудь обойдемся, Барбара. — И, когда девушка ушла, она пояснила  улыбаясь: — К счастью, я могу добавить кое-что к этому скудному угощению.    

Предложив мне и Элен сесть за стол, она поставила перед  каждой из нас чашку чая с восхитительным, хотя и очень тоненьким кусочком  поджаренного хлеба, а затем поднялась, отперла шкаф и вынула из него что-то  завернутое в бумагу и оказавшееся большим сладким пирогом.    

— Я хотела дать вам это с собою, когда вы  уйдете, — сказала она, — но так как хлеба мало, то вы получите его  сейчас, — и она нарезала пирог большими кусками.    

Нам казалось в этот вечер, что мы питаемся нектаром и  амброзией; немалую радость доставляло нам и присутствие ласковой хозяйки,  которая с улыбкой смотрела на то, как мы утоляли свой голод, наслаждаясь столь  изысканным и щедрым угощением. Когда мы кончили чай и поднос был убран, она  снова подозвала нас к камину; мы сели по обе стороны от нее, и затем между мисс  Темпль и Элен начался разговор, присутствовать при котором оказалось для меня  действительно большой честью.    

На всем облике мисс Темпль лежал отпечаток внутреннего  покоя, ее черты выражали возвышенное благородство, она говорила неторопливо и с  достоинством, исключавшим всякую несдержанность, порывистость, горячность; в  ней было что-то, внушавшее тем, кто смотрел на нее и слушал се, чистую радость  и чувство благоговейного почитания; таковы и сейчас были мои ощущения. Что  касается Элен Бернс, то я не могла надивиться на нее.    

Быть может, вкусный чай, яркое пламя камина, присутствие и  ласка ее обожаемой наставницы были тому причиной, а может быть, сказались еще  неизвестные мне черты ее своеобразной натуры, но в ней точно пробудились  какие-то новые силы. Ее всегда бледные и бескровные щеки окрасились ярким  румянцем, а глаза засияли влажным блеском, что придало им вдруг необычайную  красоту, и они казались теперь красивее, чем глаза мисс Темпль, но поражал не  их яркий блеск, не длинные ресницы и словно нарисованные брови — красота  этих глаз была вся в их выражении, живости, сиянии. И вот сердце заговорило ее  устами, и ее речь полилась из неведомых мне глубин, — ибо как может  четырнадцатилетняя девочка иметь душу, достаточно сильную, чтобы из нее бил  родник чистого, всеобъемлющего и пламенного красноречия? А именно такими  казались мне рассуждения Элен в тот знаменательный вечер; словно ее дух  стремился пережить в несколько часов все то, что у многих растягивается на  целую долгую жизнь.    

Они беседовали о предметах, о которых я никогда не слышала:  о канувших в вечность временах и народах, о дальних странах, об уже открытых  или едва подслушанных тайнах природы; они говорили о книгах. И сколько же книг  они успели прочесть! Какими сокровищами знаний они владели! И как хорошо они,  видимо, знали Францию и французских писателей! Однако мое изумление достигло  предела, когда мисс Темпль спросила Элен, не пытается ли она в свободную минуту  вспомнить латынь, которой ее учил отец, и затем, взяв с полки книгу, предложила  ей перевести страничку Вергилия; девочка выполнила ее просьбу, и мое  благоговение росло с каждым прочитанным стихом. Едва она успела кончить, как  прозвонил звонок, возвещая о том, что настало время ложиться спать. Медлить  было нельзя. Мисс Темпль обняла нас обеих и, прижав к своему сердцу, сказала:    

— Бог да благословит вас, дети!    

Она задержала мою подругу в своих объятиях чуть дольше, чем  меня, и отпустила ее с большой неохотой; за Элен, а не за мною следили ее  глаза, когда мы шли к двери, о ней она второй раз тяжело вздохнула, из-за нее  отерла слезу.    

Едва войдя в спальню, мы услышали голос мисс Скетчерд. Она  осматривала ящики комода и только что обнаружила беспорядок в вещах Элен Бернс.  Встретив девочку резким замечанием, она тут же пригрозила, что завтра приколет  к ее плечу с полдюжины неаккуратно сложенных предметов.    

— Мои вещи действительно были в позорном  беспорядке, — прошептала мне Элен. — Я хотела убрать их, но забыла.    

На другой день мисс Скетчерд написала крупными буквами на  куске картона слово «неряха» и украсила этой надписью широкий, умный и  спокойный лоб девочки. Та ходила с ним до вечера, терпеливо и кротко, считая,  что заслужила наказание. Едва мисс Скетчерд, закончив вечерние уроки, ушла, как  я подбежала к Элен, сорвала картон и швырнула его в камин. Ярость — чувство,  совершенно ей незнакомое, — жгла меня весь день, и горячие, крупные слезы  то и дело набегали на глаза, ибо зрелище этого смирения причиняло мне  невыносимую боль.    

Примерно неделю спустя после описанных событий мисс Темпль  получила от мистера Ллойда ответ на свое письмо, видимо, подтвердивший правоту  моих слов. Собрав всю школу, мисс Темпль объявила, что в связи с обвинением,  выдвинутым против Джен Эйр, было произведено самое тщательное расследование, и  она счастлива, что может заявить перед всеми о моем полном оправдании.  Учительницы окружили меня. Все жали мне руки и целовали меня, а по рядам моих  подруг пробежал шепот удовлетворения.    

Таким образом, с меня была снята мучительная тяжесть, и я с  новыми силами принялась за работу, твердо решив преодолеть все препятствия. Я  упорно трудилась, и мои усилия увенчались успехом; постоянные занятия укрепляли  мою память и развивали во мне ум и способности. Через две-три недели я была  переведена в следующий класс, а меньше чем через два месяца мне было разрешено  начать уроки французского языка и рисования. Помню, что в один день я выучила  первые два времени глагола etre[6] и  нарисовала свой первый домик (его стены были так кривы, что могли поспорить с  Пизанской башней). Вечером, ложась в постель, я даже забыла представить себе роскошный  ужин из жареной картошки или же из булки и парного молока — мои  излюбленные яства, которыми я обычно старалась в воображении утолить постоянно  мучивший меня голод. Вместо этого я представляла себе в темноте прекрасные  рисунки, и все они были сделаны мной: дома и деревья, живописные скалы и  развалины, стада на пастбище во вкусе голландских живописцев, пестрые бабочки,  трепещущие над полураскрытыми розами, птицы, клюющие зрелые вишни, или  окруженное молодыми побегами плюща гнездо королька с похожими на жемчуг яйцами.  Я старалась также прикинуть в уме, скоро ли я смогу переводить французские  сказки, томик которых мне сегодня показывала мадам Пьеро; однако я не успела  всего додумать, так как крепко уснула.    

Прав был Соломон, сказав: «Угощение из зелени, но при любви  лучше, нежели откормленный бык, но при нем ненависть».    

Теперь я уже не променяла бы Ловуд со всеми его лишениями на  Гейтсхэд с его навязчивой роскошью.    

 Глава IX    

     

Однако лишения, вернее — трудности жизни в Ловуде  становились все менее ощутимы. Приближалась весна. Она пришла незаметно. Зимние  морозы прекратились, снега растаяли, ледяные ветры потеплели. Мои несчастные  ноги, обмороженные и распухавшие в дни резких январских холодов, начали  заживать под действием мягкого апрельского тепла. Ночью и утром уже не было той  чисто канадской температуры, от которой застывает кровь в жилах. Час,  предназначенный для игр, мы теперь охотнее проводили в саду, а в солнечные дни  пребывание там становилось просто удовольствием и радостью; зеленая поросль  покрывала темно-бурые клумбы и с каждым днем становилась все гуще, словно  ночами здесь проносилась легкокрылая надежда, оставляя наутро все более  явственный след. Между листьев проглянули цветы — подснежники, крокусы,  золотистые анютины глазки. По четвергам, когда занятия кончались, мы  предпринимали далекие прогулки и находили еще более прелестные цветы по  обочинам дороги и вдоль изгородей.    

Я открыла также бесконечное удовольствие в созерцании  вида — его ограничивал только горизонт, — открывавшегося поверх  высокой, утыканной гвоздями ограды нашего сада: там тянулись величественные  холмы, окружавшие венцом глубокую горную долину, полную яркой зелени и густой  тени, а на каменистом темном ложе ее шумела веселая речушка, подернутая  сверкающей рябью. Совсем иным казался этот пейзаж под свинцовым зимним небом,  скованный морозом, засыпанный снегом! Тогда из-за фиолетовых вершин наплывали  туманы, холодные, как смерть, их гнали восточные ветры, и они стлались по  склонам и сливались с морозной мглой, стоявшей над речкой, и сама речка неслась  тогда бурно и неудержимо. Она мчалась сквозь лес, наполняя окрестности своим  ревом, к которому нередко примешивался шум проливного дождя или вой вьюги, а по  берегам стояли рядами остовы мертвых деревьев.    

Апрель сменился маем. Это был ясный и кроткий май. Каждый  день ярко синело небо, грели мягкие солнечные лучи, и ласковые ветерки дули с  запада или юга. Растительность мощно пробивалась повсюду. Ловуд встряхивал  своими пышными кудрями, он весь зазеленел и расцвел. Его высокие тополя и дубы  вновь ожили и облеклись в величественные зеленые мантии, кусты в лесу покрылись  листьями, бесчисленные виды мхов затянули бархатом каждую ямку, а золотые  первоцветы казались лучами солнца, светившими с земли. В тенистых местах их  бледное сияние походило на брызги света. Всем этим я наслаждалась часто, долго,  беспрепятственно и почти всегда в одиночестве, — эта неожиданная  возможность пользоваться свободой имела свою особую причину, о которой пора  теперь сказать.    

Разве описанная мною восхитительная местность среди гор и  лесов, в речной излучине не напоминала райский уголок? Да, она была прекрасна;  но здорова ли — это другой вопрос.    

Лесная долина, где находился Ловуд, была колыбелью ядовитых  туманов и рождаемых туманами болезней. И сейчас началась эпидемия тифа; болезнь  распространялась и росла по мере того, как расцветала весна; заползла она и в  наш сиротский приют — многолюдная классная и дортуары оказались  рассадником заразы; и не успел еще наступить май, как школа превратилась в  больницу.    

Полуголодное существование и застарелые простуды создали у  большинства воспитанниц предрасположение к заболеванию — из восьмидесяти  девочек сорок пять слегли одновременно. Уроки были прерваны, правила распорядка  соблюдались менее строго, и те немногие, что еще не заболели, пользовались  неограниченной свободой. Врач настаивал на том, что им для сохранения здоровья  необходимо как можно дольше находиться на открытом воздухе; но и без того ни у  кого не было ни времени, ни охоты удерживать нас в комнатах. Все внимание мисс  Темпль было поглощено больными: она все время находилась в лазарете и уходила  только ночью на несколько часов, чтобы отдохнуть. Все остальные учителя были  заняты сборами в дорогу тех немногих девочек, которые, по счастью, имели друзей  или родственников, согласившихся взять их к себе. Однако многие были уже  заражены и, вернувшись домой, вскоре умерли там. Другие умерли в школе, и их  похоронили быстро и незаметно, так как опасность распространения эпидемии не  допускала промедления.    

В то время как жестокая болезнь стала постоянной  обитательницей Ловуда, а смерть — его частой гостьей, в то время как в его  стенах царили страх и уныние, а в коридорах и комнатах стояли больничные  запахи, которые нельзя было заглушить ни ароматичными растворами, ни  курениями, — над крутыми холмами и кудрявыми рощами сиял безмятежный май.  В саду цвело множество мальв ростом чуть не с дерево, раскрывались лилии,  разноцветные тюльпаны и розы, маленькие клумбы были окружены веселой  темно-розовой каймой маргариток. По вечерам и по утрам благоухал шиповник, от  него пахло яблоками и пряностями. Но в большинстве своем обитатели Ловуда не  могли наслаждаться этими дарами природы, и только мы носили на могилы умерших  девочек пучки трав и цветов.    

Однако те дети, которые оставались здоровыми, полностью наслаждались  красотой окрестностей и сияющей весной. Никто не обращал на нас внимания, и мы  как цыгане, с утра до ночи бродили по долинам и рощам. Мы делали все, что нам  нравилось, и шли, куда нас влекло. Условия нашей жизни тоже стали лучше. Ни  мистер Брокльхерст, ни его семейство не решались даже приблизиться к Ловуду.  Никто не надзирал за хозяйством, злая экономка ушла, испугавшись эпидемии. Ее  заместительница, которая раньше заведовала лоутонским лазаретом, еще не  переняла ее обычаев и была щедрее, да и кормить приходилось гораздо меньше  девочек: больные ели мало. Во время завтрака наши мисочки были налиты до краев.  Когда кухарка не успевала приготовить настоящий обед, а это случалось довольно  часто, нам давали по большому куску холодного пирога или ломоть хлеба с сыром,  и мы уходили в лес, где у каждой из нас было свое излюбленное местечко, и там с  удовольствием съедали принесенное.    

Я больше всего любила гладкий широкий камень, сухой и белый,  лежавший посредине ручья; к нему можно было пробраться только по воде, и я  переходила ручей босиком. На камне хватало места для двоих, и мы располагались  на нем с моей новой подругой. Это была некая Мери-Энн Вильсон, неглупая и  наблюдательная девочка; ее общество мне нравилось — она была большая  шутница и оригиналка, и я чувствовала себя с ней просто и легко. Мери-Энн была  на несколько лет старше меня, больше знала жизнь, ее рассказы были для меня  интересны, и она умела удовлетворить мое любопытство. Будучи снисходительна к  моим недостаткам, она никогда не удерживала и не порицала меня. У нее был дар  повествования, у меня — анализа; она любила поучать, я — спрашивать.  Поэтому мы прекрасно ладили, и если это общение и не приносило нам особой  пользы, оно было приятно.    

А где же была Элен Бернс? Отчего я не с ней проводила эти  сладостные дни свободы? Разве я забыла ее? Или я была так легкомысленна, что  начала тяготиться ее благородной дружбой? Конечно, Мери-Энн Вильсон была  несравнима с моей первой подругой: она рассказывала занятные истории и охотно  болтала и шутила со мной, в то время как Элен всегда умела пробудить в тех, кто  имел счастье общаться с ней, интерес к возвышенному.    

Все это верно, читатель; и я это прекрасно знала и  чувствовала. Хотя я и очень несовершенное создание, с многочисленными  недостатками, которые вряд ли могут искупить мои слабые достоинства, я никогда  бы не устала от общества Элен Бернс; в моей душе продолжало жить чувство  привязанности к ней, такое сильное, нежное и благоговейное, какое я редко потом  испытывала. Да и как могло быть иначе, ведь Элен всегда и при всех  обстоятельствах дарила мне спокойную, верную дружбу, которую не могло смутить  или ослабить ни раздражение, ни непонимание. Но Элен была больна: вот уже  несколько недель, как мы с ней не виделись; я даже не знала, в какой комнате  верхнего этажа она находится. Ее не положили, как я выяснила, в лазарет, где  лежали тифозные больные, ибо у нее была чахотка, а не тиф. Мне же, по моему  неведению, чахотка представлялась чем-то очень безобидным, такой болезнью,  которую уход и время могут излечить.    

Эту уверенность поддерживало во мне и то обстоятельство, что  в солнечные дни ее иногда выносили в сад; но и тут мне не разрешалось  приближаться к ней и разговаривать; я видела ее только из школьного окна и  притом очень неясно: она была закутана в одеяло и сидела довольно далеко от  меня, в саду возле веранды.    

Однажды, в начале июля, мы с Мери-Энн очень поздно  загулялись в лесу; отделившись, как обычно, от остальных, мы забрели в глушь  так далеко, что начали плутать и вынуждены были, чтобы расспросить о дороге,  зайти в уединенный домик, где жили мужчина и женщина, пасшие в этом лесу стадо  полудиких свиней. Когда мы наконец вернулись домой, уже всходила луна. У ворот  дома мы увидели лошадь, которая, как мы знали, принадлежала врачу. Мери-Энн  высказала предположение, что, вероятно, кому-нибудь стало очень худо, если за  мистером Бейтсом послали так поздно. Она вошла в дом, а я еще задержалась в  саду, чтобы посадить несколько кустиков растений, принесенных из леса, так как  боялась, что они завянут, если я это отложу до утра. Закончив посадку, я все  еще медлила вернуться в комнаты: садилась роса, и цветы благоухали особенно  нежно. Вечер был такой чудесный, спокойный, теплый; все еще алевший закат  обещал и на завтра ясный день. Луна величественно всходила на потемневшем  востоке. Я наслаждалась всем этим, как настоящее дитя, и вдруг во мне с  небывалой остротой мелькнула мысль:    

«Как грустно сейчас лежать в постели, зная, что тебе грозит  смерть. Ведь этот мир прекрасен! Как тяжело быть из него отозванной, уйти  неведомо куда!»    

И тут я впервые попыталась осмыслить привитые мне  представления о небе и аде и отступила растерянная; впервые, оглядевшись  кругом, я увидела повсюду зияющую бездну. Незыблемой была только одна  точка — настоящее; все остальное рисовалось мне в виде бесформенных  облаков и зияющей пропасти; и я содрогнулась от ужаса перед возможностью  сорваться и рухнуть в хаос. Погруженная в эти размышления, я вдруг услышала,  как открылась парадная дверь: вышел мистер Бейтс, а с ним одна из нянек. Он сел  на лошадь и уехал, и она уже собиралась запереть дверь, когда я подбежала к  ней.    

— Как чувствует себя Элен Бернс?    

— Очень плохо, — ответила она.    

— Это к ней приезжал мистер Бейтс?    

— Да.    

— А что он говорит?    

— Он говорит, что ей уже недолго быть с нами.    

Эта фраза, услышь я ее вчера, вызвала бы во мне только  мысль, что Элен собираются отправить домой, в Нортумберленд. Я бы не  заподозрила в этих словах намек на ее близкую смерть; но сейчас я поняла это  сразу. Мне тут же стало ясно, что дни Элен Бернс сочтены и что она скоро уйдет  в царство духов, — если это царство существует. Меня охватил ужас, затем я  почувствовала приступ глубокой скорби, затем желание, просто потребность  увидеть ее; и я спросила, в какой комнате она лежит.    

— Она в комнате у мисс Темпль, — сказала няня.    

— А можно мне пойти поговорить с ней?    

— О нет, девочка. Едва ли это возможно. Да и тебе пора  домой. Ты тоже заболеешь, если останешься в саду, когда выпала роса.    

Няня заперла парадную дверь. Я направилась по коридору в  классную комнату. Как раз пробило девять, и мисс Миллер звала воспитанниц в  дортуар.    

Прошло не больше двух часов. Было, вероятно, около  одиннадцати. Чувствуя, что я не в силах заснуть, и убедившись по наступившей в  спальне тишине, что мои подруги крепко спят, я неслышно поднялась, надела  платье поверх ночной рубашки, босиком прокралась к двери и отправилась в ту  часть здания, где была комната мисс Темпль. Мне надо было пройти в другой конец  корпуса, но я знала дорогу, а лившийся в окна яркий свет сиявшей в чистом небе  летней луны освещал мне путь. Резкий запах камфоры и древесного уксуса  подсказал мне, что я прохожу мимо тифозной палаты, — и я миновала дверь  как можно быстрее, опасаясь, как бы дежурная няня не заметила меня. Больше  всего на свете я боялась, что кто-нибудь заставит меня вернуться. Я должна была  увидеть Элен! Я должна была обнять ее перед смертью, поцеловать в последний  раз, обменяться с ней последним словом!    

Я спустилась по лестнице, прошла длинным коридором, бесшумно  открыла и притворила две двери и, наконец, дошла до другой лестницы; поднявшись  по ней, я оказалась прямо перед комнатой мисс Темпль. Сквозь замочную скважину  и из-под двери просачивался свет. Царила глубокая тишина. Подойдя еще ближе, я  увидела, что дверь слегка приоткрыта, — вероятно, для того, чтобы  пропустить хоть немного свежего воздуха в эту обитель болезни. Полная решимости  и нетерпения, взволнованная до глубины души, я с трепетом открыла дверь. Мои  взоры искали Элен и опасались увидеть смерть.    

Рядом с кроватью мисс Темпль, полускрытая белым пологом,  стояла маленькая кровать. Я увидела под простыней очертания лежавшей Элен, но  ее лицо заслонял полог. Няня, с которой я говорила в саду, спала в кресле, на  столе тускло горела свеча. Мисс Темпль нигде не было видно. Впоследствии я  узнала, что ее вызвали в тифозную палату к бредившей девочке. Я осторожно  подошла к кровати и остановилась возле нее; рука моя уже коснулась полога, но я  решила сначала заговорить, а потом уже отдернуть его. Мною все еще владел  страх, что я увижу мертвое тело.    

— Элен, — прошептала я тихо, — ты не спишь?    

Она приподнялась, откинула полог, и я увидела ее лицо —  бледное, изможденное, но совершенно спокойное. Она так мало изменилась, что мои  опасения тотчас же рассеялись.    

— Неужели это ты, Джен? — спросила она своим  обычным кротким голосом.    

«О нет, — подумала я, — она не умирает, они  ошибаются! У нее такое ясное лицо и такой спокойный голос; этого не может  быть!»    

Я села на кровать и поцеловала ее. Лоб у нее был холодный,  лицо заметно похудело, а также пальцы и кисти рук; но она улыбалась по-старому.    

— Как ты попала сюда, Джен? Ведь уже двенадцатый час, я  слышала, как пробило одиннадцать несколько минут назад.    

— Я пришла повидать тебя, Элен: я узнала, что ты очень  больна, и не могла уснуть, не поговорив с тобой.    

— Значит, ты пришла проститься, и, вероятно, как раз  вовремя.    

— Ты разве уезжаешь куда-нибудь, Элен? Ты едешь домой?    

— Да, я собираюсь в длинную дорогу, в мой последний  дом.    

— Нет, нет, Элен! — остановила я ее с отчаянием,  стараясь сдержать слезы. В это время у Элен начался приступ кашля, однако няня  не проснулась; когда приступ кончился, Элен пролежала несколько минут в полном  изнеможении, затем шепнула:    

— Джен, у тебя ножки озябли. Ложись со мной и укройся  моим одеялом.    

Я так и сделала. Она охватила меня рукой, и я прижалась к  ней. После долгого молчания она продолжала, все так же шепотом:    

— Я очень счастлива, Джен, и когда ты узнаешь, что я  умерла, будь спокойна и не грусти, — грустить не о чем. Все мы  когда-нибудь умрем, а моя болезнь не такая уж мучительная, она незаметно и  мягко сводит меня в могилу. Моя душа спокойна. Я не оставляю никого, кто бы  сильно горевал обо мне: у меня есть только отец, но он недавно женился и не  очень будет скучать. Я умираю молодой и потому избегну многих страданий. У меня  нет тех способностей и талантов, которые помогают пробить себе дорогу в жизни.  Я вечно попадала бы впросак.    

— Но куда же ты уходишь, Элен? Разве ты видишь, разве  ты знаешь?    

— Я верю и надеюсь: я иду к богу.    

— А где бог? Что такое бог?    

— Мой творец и твой, он никогда не разрушит того, что  создал. Я доверяюсь его всемогуществу и его доброте. Я считаю часы до той  великой минуты, когда возвращусь к нему.    

— Значит, ты уверена, что есть такое место на небе, и  что наши души попадут туда, когда мы умрем?    

— Я убеждена, что есть будущая жизнь, и я верю, что бог  добр.    

— А я увижусь с тобой, Элен, когда умру?    

— Ты достигнешь той же обители счастья; ты будешь  принята тем же всемогущим и вездесущим отцом, не сомневайся в этом, дорогая  Джен.    

Снова я спросила, но на этот раз лишь мысленно: где же эта  обитель и существует ли она? И я крепче обняла мою подругу, — она казалась  мне дороже, чем когда-либо, я не в силах была расстаться с ней. Я лежала,  прижавшись лицом к ее плечу. Вдруг она сказала с невыразимой нежностью:    

— Как мне хорошо! Этот последний приступ кашля немного  утомил меня; кажется, мне удастся заснуть. Но ты не уходи, Джен; мне хочется,  чтобы ты была со мной.    

— Я останусь с тобой, моя дорогая Элен, никто не  разлучит нас.    

— Ты согрелась, детка?    

— Да.    

— Спокойной ночи, Джен!    

— Спокойной ночи, Элен!    

Мы поцеловались, и скоро обе задремали.    

Когда я проснулась, был уже день. Меня разбудило ощущение,  что я куда-то лечу; я открыла глаза и увидела, что кто-то несет меня на руках:  это была няня, она несла меня по коридору в дортуар. Я не получила выговора за  то, что ночью убежала к Элен, — окружающим было не до этого. Никто не  отвечал на мои бесчисленные вопросы. Но день-два спустя я узнала, что мисс  Темпль, вернувшись на рассвете в свою комнату, нашла меня в кроватке Элен. Моя  голова покоилась на ее плече, мои руки обнимали ее шею. Я спала, — Элен же  была мертва.    

Ее могила — на брокльбриджском кладбище. В течение  пятнадцати лет над этой могилой был только зеленый холмик, но теперь там лежит  серая мраморная плита, на которой высечено ее имя и слово «Resurgam»[7].    

 Глава X    

     

До сих пор я описывала события моего неприметного  существования во всех подробностях: первым десяти годам моей жизни я посвятила  почти столько же глав. Но я не собираюсь давать здесь настоящую автобиографию и  обращаюсь к своим воспоминаниям только в тех случаях, когда они могут  представить какой-то интерес. Поэтому я обхожу молчанием период жизни в целых  восемь лет, ибо для связности моего повествования достаточно будет нескольких  строк.    

Когда тиф выполнил в Ловуде свою опустошительную миссию,  эпидемия постепенно угасла, — но лишь после того, как число ее жертв  привлекло к нашей школе внимание общества. Было произведено расследование и  обнаружены факты, вызвавшие глубокое возмущение. Нездоровая местность, скверная  пища, которой кормили детей, и ее недостаточность, гнилая стоячая вода, убогая  одежда и тяжелые условия жизни — когда все эти обстоятельства были  обнаружены, они послужили не к чести мистера Брокльхерста, но нашей школе это  пошло на пользу.    

Группа богатых и благожелательных лиц, проживавших в этом графстве,  пожертвовала крупные суммы на постройку более удобного здания в более здоровой  местности. Были установлены новые правила, введены улучшения в питании и  одежде, фонды школы были переданы комитету из доверенных лиц. Конечно, мистер  Брокльхерст благодаря своему богатству и связям не мог быть отстранен совсем и  остался казначеем, но близкое участие в делах школы приняли теперь и другие  люди, более широких и просвещенных взглядов; точно так же и свои обязанности  инспектора он должен был делить с теми, кто умел сочетать бережливость с  благожелательностью и душевную твердость с состраданием. Школа, в которую были  введены все эти новшества, стала затем действительно полезным и уважаемым  учреждением. После ее преобразования я пробыла в ней восемь лет: шесть — в  качестве ученицы и два года в качестве учительницы; и я могу на основании этого  двустороннего опыта свидетельствовать, что дело в ней было поставлено хорошо и  она приносила несомненную пользу. В течение этих восьми лет жизнь моя протекала  однообразно. Однако ее нельзя было назвать несчастливой, так как она была  деятельна; мне были даны все возможности получить прекрасное образование. Я  любила некоторые предметы, стремилась преуспевать во всех, а также находила  большую радость в том, чтобы получать одобрение моих наставниц, особенно тех,  кого я ценила; таким образом, я не пренебрегала ни одной из предоставленных мне  возможностей. В старшем классе я стала первой ученицей; потом мне была доверена  работа учительницы, и я выполняла ее с большим усердием в течение двух лет. Но  затем во мне произошла перемена.    

Все это время мисс Темпль продолжала оставаться директрисой.  Ей я обязана лучшей частью моих познаний; ее дружба, беседы с ней доставляли  мне неизменную радость; она заменяла мне мать, наставницу, а позднее и подругу.  Однако в то время, которое я описываю, она вышла замуж и вместе со своим мужем  (священником и превосходным человеком, достойным такой жены) уехала в  отдаленное графство — и, таким образом, была для меня потеряна.    

С того самого дня, как она уехала, я стала другой: с ней  исчезли все привязанности, которые делали для меня Ловуд чем-то вроде родного  дома. Я впитала в себя что-то от ее натуры, многое из ее особенностей —  более серьезные мысли, более гармонические чувства. Я приучилась к выполнению своего  долга и к порядку. И я была спокойна, веря, что удовлетворена своей жизнью. В  глазах других, а зачастую и в моих собственных, я казалась человеком  дисциплинированным и уравновешенным.    

Однако судьба в образе достопочтенного мистера Нэсмита стала  между мной и мисс Темпль. Мне суждено было увидеть, как она после совершения  брачной церемонии, одетая по-дорожному, садится в почтовую карету. Я следила  глазами, как эта карета поднимается на холм и затем исчезает за его хребтом.  Затем я удалилась к себе и провела в одиночестве большую половину этого дня,  так как в честь мисс Темпль уроки были частично отменены.    

Я долго ходила взад и вперед по комнате. Мне казалось, что я  предаюсь только сожалениям о своей утрате и стараюсь придумать, как бы ее  возместить. Но когда, очнувшись от этих мыслей, я увидела, что день прошел и  уже наступил вечер, мне открылось и другое: а именно, что за эти часы  размышлений во мне самой произошла глубокая перемена, моя душа сбросила с себя  все, что она позаимствовала у мисс Темпль, — вернее, моя дорогая  наставница унесла с собой ту атмосферу мира и тишины, которой я дышала в ее  присутствии, и теперь, оставшись наедине с собой, я вновь стала такой, какой  была на самом деле, и во мне проснулись былые чувства. Не то, чтобы я лишилась  опоры, — но угас какой-то внутренний стимул; не спокойствие покинуло меня,  но исчезли основания для этого спокойствия. В течение ряда лет мой мир был  ограничен стенами Ловуда: я ничего не знала, кроме его правил и обычаев. Теперь  же я вспомнила, что мир необъятен и что перед теми, кто отважится выйти на его  простор, чтобы искать среди опасностей подлинного знания жизни, открывается  широкое поле для надежд, страхов, радостей и волнений.    

Я подошла к окну и открыла его. Вот они, оба крыла столь  знакомого мне дома; вот и сад; вон границы Ловуда, а дальше — гористый  горизонт… Мои глаза миновали все остальное и остановились на самом  дальнем — на голубых вершинах: через них хотелось мне перебраться. Все  заключенное в пределах этих скал и пустынных лесов показалось мне тюрьмой. Я  следила взором за белой дорогой, извивавшейся вокруг подошвы одной из гор и  исчезавшей в ущелье между двумя склонами: как хотелось мне уйти по этой дороге!  Я вспомнила тот день, когда ехала по ней в дилижансе, вспомнила, как мы  спускались по ней в сумерках. Целый век, казалось мне, прошел с того дня, когда  я впервые очутилась в Ловуде, а с тех пор я его уже не покидала. Каникулы я  проводила в школе: миссис Рид никогда не приглашала меня в Гейтсхэд; ни она и  никто из членов ее семьи ни разу не навестили меня. Ни письма, ни весточки из  внешнего мира. Школьные правила, школьные обязанности, школьные привычки и  понятия, те же голоса, лица, слова, те же одежды, симпатии и  предубеждения — вот и все, что я знала о жизни. А теперь я чувствовала, что  всего этого недостаточно. В этот вечер я ощутила усталость от восьмилетней  рутины. Я хотела свободы, я жаждала ее. И я стала молиться о том, чтобы мне  была дарована свобода. Но, казалось, слабое дыхание ветерка унесло мою молитву.  Затем я стала просить о более скромном даре — о новом стимуле, о перемене.  Но и эту просьбу точно развеяло в пространстве. Тогда я воскликнула почти в  отчаянии: «Пошли мне хотя бы новое место!»    

В это время зазвонил колокол к ужину, и мне пришлось сойти  вниз.    

Я не могла возобновить прерванный ход моих мыслей до тех  пор, пока не улеглась в постель; но даже и тогда учительница, жившая со мной в  комнате, ежеминутно отвлекала меня своей болтовней от тех вопросов, в которые я  жаждала углубиться. Как я желала, чтобы мисс Грайс поскорей заснула! Казалось,  стоит мне вернуться к той мысли, которая пришла мне в голову последней, когда я  стояла у окна, и мне непременно откроется какой-то выход.    

Наконец мисс Грайс захрапела. Это была тучная валлийка, ее  носовые рулады всегда досаждали мне. Сегодня же я обрадовалась этим басовым  звукам: наконец-то меня оставят в покое! Мои недодуманные мысли сразу ожили.    

«Новое место! Это выход, — рассуждала я (разумеется,  про себя). — Это, несомненно, выход! Именно потому, что это звучит не  слишком заманчиво. Не то, что сладостные слова — свобода, восторг,  радость… Для меня они только звук пустой; они настолько далеки и нереальны, что  прислушиваться к ним — значит попусту терять время. А вот работа —  это нечто реальное. Трудиться может всякий. Я здесь трудилась восемь лет, и  все, чего я хочу теперь, — это работать где-нибудь в другом месте. Неужели  я даже этого не смогу добиться? Разве мое желание невыполнимо? Нет, нет, это в  конце концов вовсе не так трудно, надо только пораскинуть умом, как лучше  взяться за дело».    

И я села на кровати, чтобы хорошенько все обдумать. Ночь  была холодная, я закуталась в платок и снова принялась усиленно размышлять.    

«Чего я хочу? Нового места, жить в другом доме, среди новых  лиц, в новых обстоятельствах. Я хочу этого потому, что желать другого  бесполезно. Каким образом люди получают места? Они, видимо, обращаются к  друзьям; у меня же нет никого. Но ведь немало людей, у которых тоже нет никого  на свете; они все должны делать сами, сами себе помогать; как же они  поступают?»    

Я не знала, и ничто не подсказывало мне ответа. Напрасно я  понукала свой мозг, чтобы он работал; я чувствовала, как кровь стучит у меня в  висках. Примерно с час мысли мои были погружены в хаос, все путалось в голове,  и я не могла прийти ни к какому выводу. Разгоряченная тщетными усилиями, я  встала и начала ходить по комнате; отдернув занавеску, я увидела в небе  несколько звезд и, наконец почувствовав, что окончательно продрогла, забралась  под одеяло.    

Однако в мое отсутствие добрая фея, видно, положила на мою  подушку тот ответ, которого я так добивалась. Едва я опустила на нее голову,  как в моем сознании спокойно и отчетливо прозвучали слова: «Те, кто ищет  службы, дают объявление в „…ширском вестнике“».    

Но как? Я не знала, как даются объявления.    

И снова последовал быстрый и точный ответ:    

«Запечатай текст объявления и деньги в конверт и адресуй  издателю „Вестника“; отнеси его при первой возможности на почту в Лоутон; адрес  для ответа дай: „до востребования, Лоутонское почтовое отделение, на имя Дж.  Э.“. Ты можешь пойти туда справиться примерно через неделю после того, как  пошлешь письмо. Если получишь ответ, в соответствии с ним и будешь  действовать».    

Я продумала этот план дважды, трижды, во всех деталях и,  почувствовав удовлетворение, наконец заснула. Я проснулась очень рано; и еще не  успел прозвонить звонок, как объявление было составлено, запечатано в конверт и  надписан адрес. Оно гласило:    

«Молодая особа, имеющая преподавательский опыт   (разве я не была два года учительницей?), ищет место в частном доме к детям  не старше четырнадцати лет.  (Я решила, что, так как мне самой всего  восемнадцать, было бы неразумно брать на себя руководство учениками почти моего  возраста.) Кроме общих предметов, входящих в школьную программу, преподает  также французский язык, рисование и музыку.  (Теперь, читатель, этот список  предметов обучения показался бы весьма ограниченным, но тогда он был обычен.)    

Адрес: Лоутон, в …ширском графстве, до востребования Дж.  Э.»     

Объявление пролежало весь день в моем ящике; после чая я  попросила у новой директрисы разрешения пойти в Лоутон, чтобы сделать кое-какие  покупки для себя и для двух-трех учительниц; она охотно отпустила меня, и я  пустилась в путь. До Лоутона было две мили; день стоял сырой, но темнело еще не  слишком рано. Я зашла в несколько лавок, опустила письмо в почтовый ящик и  возвратилась под проливным дождем, промокшая до нитки, но с облегченным  сердцем.    

Следующая неделя мне показалась очень длинной. Наконец она  прошла, как и все под луной, и вот я на склоне ясного осеннего дня опять  оказалась на дороге, ведущей в Лоутон. Дорога эта была очень живописна, она шла  вдоль речки, послушно следуя прихотливым извивам ее русла; но в тот день я  больше думала о письмах, которые, может быть, ждут меня в соседнем городке, чем  о прелести лесов и вод.    

Предлогом для моего путешествия послужила на этот раз  примерка башмаков; я быстро покончила с этим делом, а затем прошла маленькую  тихую уличку, которая вела от лавки башмачника к почте. Почтой заведовала  старушка в черных роговых очках и черных митенках.    

— Скажите, пожалуйста, нет ли писем на имя Дж. Э.?    

Она пристально посмотрела на меня поверх очков, открыла  какой-то ящик, принялась шарить в нем и шарила так долго, что мои надежды  начали уже угасать. Но вот она вынула оттуда конверт и в течение пяти минут  изучала его самым внимательным образом. Затем она протянула мне письмо через  стол, окинув меня пристальным и недоверчивым взглядом. Конверт был адресован на  имя Дж. Э.    

— Только одно? — спросила я.    

— Больше нет, — отвечала она.    

Я положила письмо в карман и направилась домой. У меня не  было возможности вскрыть его сейчас же: правила школы требовали, чтобы я  вернулась ровно в восемь, а было уже половина восьмого.    

По моему возвращению меня ждали самые разнообразные  обязанности: я должна была сидеть с воспитанницами во время приготовления ими  уроков; затем была моя очередь читать молитву; затем я присутствовала при том,  как они ложатся спать; затем ужинала вместе с остальными учительницами. И даже  тогда, когда мы, наконец, разошлись по своим комнатам, мне еще предстояло  выслушивать мисс Грайс. У нас был только огарок свечи, и я опасалась, что она  проболтает до тех пор, пока от него ничего не останется. К счастью, плотный  ужин оказал на мисс Грайс снотворное действие: не успела я раздеться, как она  уже захрапела. В подсвечнике оставался еще кусочек свечи. И вот я, наконец,  извлекла письмо; на печати была буква Ф. Я вскрыла его; письмо было очень  кратким:    

«Если Дж. Э., поместившая объявление в „…ширском вестнике“  от последнего четверга, обладает всеми перечисленными ею данными и если она в  состоянии представить удовлетворительные рекомендации относительно своего  поведения и своих познаний, ей может быть предложено место воспитательницы к  девятилетней девочке с вознаграждением в 30 фунтов за год. Просьба к Дж. Э. прислать указанные рекомендации, а также сообщить свое имя и  фамилию, местожительство и другие необходимые сведения по адресу:    

Миссис Фэйрфакс, Торнфильд, близ Милкота, в …ширском  графстве».    

Я долго рассматривала письмо; почерк был старомодный и  довольно неуверенный, — так могла бы писать пожилая дама. Это  обстоятельство меня обрадовало: я все время опасалась, как бы, действуя на свой  страх и риск, не попасть в какую-нибудь неприятную историю, и больше всего на  свете желала, чтобы мои поиски привели к чему-то достойному, приличному, en  regle[8]. «Пожилая дама, —  рассуждала я, — это уже недурно».    

Миссис Фэйрфакс! Я видела ее перед собой в черном платье и  вдовьем чепце; может быть, несколько суховатая, но вежливая, — образец  старомодной английской респектабельности, Торнфильд! Так, очевидно, называлось  ее имение; вероятно, чистенькая, красивая усадьба, хотя вообразить ее мне было  очень трудно. Милкот, в …ширском графстве — я мысленно представила себе  карту Англии. Да, вот они где — и графство, и город; на семьдесят миль ближе  к Лондону, чем та отдаленная окраина, где я сейчас жила. Это обстоятельство  привлекало меня. Мне хотелось видеть вокруг себя жизнь и движение; ведь Милкот  большой фабричный город, расположенный на берегах реки А.; там, наверно  суетливо и шумно, но тем лучше. Во всяком случае, это будет нечто совсем  другое, чем здесь. Нельзя сказать, чтобы мое воображение было особенно пленено  предстоящим зрелищем высоких фабричных труб и облаков черного дыма, но,  размышляла я, Торнфильд, вероятно, находится далеко от города.    

В эту минуту огарок догорел, и комната погрузилась во мрак.    

На следующий день надо было предпринимать дальнейшие шаги. Я  уже не могла больше таить свои планы, чтобы добиться их свершения, приходилось  поделиться ими с окружающими.    

Принятая директрисой во время полуденной перемены, я сказала  ей, что собираюсь поступить на другое место, где жалованье будет вдвое больше  того, которое мне платят здесь (в Ловуде я получала только пятнадцать фунтов в  год); и я просила ее изложить мое дело мистеру Брокльхерсту или кому-нибудь  другому из членов комитета, с тем чтобы заручиться для меня рекомендацией.  Директриса любезно согласилась быть посредницей. На следующий день она  рассказала обо всем мистеру Брокльхерсту, который ответил, что надо написать  миссис Рид, так как она моя опекунша. Этой даме было отправлено соответствующее  письмо, на которое она ответила, что я могу поступать, как хочу, ибо она уже  давно отказалась от какого-либо вмешательства в мои дела. Письмо обошло всех  членов комитета, это казалось мне ужасной проволочкой времени, — но я  наконец все же получила официальное разрешение изменить к лучшему свою судьбу,  если для этого представится случай; кроме того, мне обещали, что, поскольку я  всегда вела себя хорошо и как учительница и как ученица, мне будет выдана соответствующая  характеристика и свидетельство о моих познаниях за подписью инспектора нашего  учреждения.    

Этот документ я через месяц получила на руки и послала копию  с него миссис Фэйрфакс, которая ответила мне, что она удовлетворена полученными  сведениями и через две недели предлагает мне занять место гувернантки у нее в  доме.    

Я приступила к сборам, и две недели промелькнули незаметно.  Мой гардероб был не особенно разнообразен, хотя вполне соответствовал моим  потребностям, и я в один день успела уложить свой чемодан, тот самый, который  восемь лет тому назад привезла из Гейтсхэда.    

Чемодан затянули ремнями и наклеили на него ярлык. Через  полчаса носильщик должен был отнести его в Лоутон, а я сама предполагала на  следующее утро отправиться туда пешком, чтобы сесть в дилижанс. Я вычистила  свое черное дорожное платье, приготовила шляпку, перчатки и муфту, осмотрела  все ящики, чтобы убедиться, не забыто ли что-нибудь; и, наконец, когда все дела  были кончены, присела, чтобы хоть немного отдохнуть. Однако мне не сиделось на  месте, хотя я и провела весь день на ногах. Я ни на минуту не могла  успокоиться, волнение не покидало меня. Ведь сегодняшним днем заканчивался  целый период моей жизни, а завтра начинался другой, и я уже приготовилась  провести без сна эту разделявшую их ночь, лихорадочно наблюдая за тем, как  совершается во мне переход от одного периода к другому.    

— Мисс, — сказала горничная, встретив меня в  вестибюле, где я металась, словно беспокойный дух, — вас внизу кто-то  спрашивает.    

«Наверно, носильщик», — решила я и тут же побежала в  кухню. Я только что миновала маленькую гостиную, или учительскую, дверь которой  была полуоткрыта, как оттуда кто-то выбежал.    

— Она, она, я сразу узнала ее! Я бы ее везде  узнала! — воскликнула какая-то особа, загораживая мне дорогу и хватая меня  за руку.    

Я взглянула на нее. Передо мною стояла женщина, одетая, как  прислуга из богатого дома, полная, но еще молодая и красивая, черноволосая и  черноглазая, с ярким цветом лица.    

— Ну-ка, кто это, угадайте! — сказала она; ее  голос и улыбка показались мне очень знакомыми. — Вы, наверно, не совсем  забыли меня, мисс Джен?    

Через секунду я уже горячо обнимала и целовала ее.    

— Бесси! Бесси! Бесси! — повторяла я; а она,  смеясь и плача одновременно, тоже обнимала меня; мы обе вошли в гостиную.    

Перед камином стоял маленький мальчик лет трех, в  шотландской курточке и штанишках.    

— А это мой сынок, — сразу же объяснила мне Бесси.    

— Значит, вы вышли замуж, Бесси?    

— Да, вот уже почти пять лет, как я замужем за Робертом  Ливеном, нашим кучером; и у меня, кроме Бобби, есть еще маленькая девочка, я ее  назвала Джен.    

— А вы что же, больше не живете в Гейтсхэде?    

— Мы живем в домике привратника; тот, который был при  вас, ушел.    

— Ну, как они там все поживают? Расскажите мне все, все  о них, Бесси! Но сначала сядьте. А ты, Бобби, не хочешь ли ко мне на коленки?    

Но Бобби предпочел прижаться к матери.    

— А вы нельзя сказать, чтобы очень выросли, мисс Джен,  и не так уж пополнели, — продолжала миссис Ливен. — Видно, не  очень-то вас сытно кормили в школе: вы на голову ниже старшей мисс Рид, да и в  плечах она шире; а из мисс Джорджианы можно было бы выкроить двух таких, как  вы.    

— Джорджиана, верно, очень красивая, Бесси?    

— Очень. В прошлую зиму она со своей мамой ездила в  Лондон, и там все восхищались ею, а один молодой лорд влюбился в нее и хотел  жениться, но его родные были против; и что же вы думаете, они сговорились с  мисс Джорджианой убежать! Но их выследили и остановили. Мисс Рид выследила их;  я думаю, это она из зависти; а теперь они с сестрой живут как кошка с собакой,  вечно ругаются.    

— Ну, а Джон Рид?    

— О, дела у него не так хороши, как бы хотелось его  маме. Он поступил было в университет, да его оттуда исключили — так, что  ли, говорят? Потом его дяди хотели, чтобы он стал адвокатом и изучал право, но  он такой беспутный молодой человек, никогда из него толку не выйдет, по-моему.    

— А как он выглядит?    

— Мистер Джон очень высокий. Некоторые считают, что он  хорош собой, но у него ужасно толстые губы.    

— А миссис Рид?    

— Миссис располнела и с лица ничего, но только в душе  она неспокойна: ее огорчает поведение мистера Джона. Он пропасть денег  транжирит.    

— Это она вас послала сюда, Бесси?    

— Конечно, нет! Мне самой уже давно хотелось повидать  вас; и когда я узнала, что от вас было письмо и что вы собираетесь уехать  куда-то далеко, я решила — поеду и взгляну на нее, пока она еще близко.    

— Боюсь, что вы разочаровались во мне, Бесси. — Я  сказала это смеясь, ибо заметила, что взгляд Бесси, хотя и почтительный, не  выражал никакого восхищения.    

— Нет, мисс Джен, не то чтобы… Вы очень элегантны,  настоящая леди. А большего я от вас и не ожидала: вы и ребенком не были  красавицей.    

Я улыбнулась ее искренним словам. Я чувствовала, что она  права, но, сознаюсь, меня немного огорчил этот отзыв: в восемнадцать лет всякая  девушка хочет нравиться, и сознание, что у нее неблагодарная внешность, не  может быть ей особенно приятно.    

— Но я уверена, что вы очень умная, — продолжала  Бесси, стараясь меня утешить. — Чему вы научились? Вы умеете играть на  рояле?    

— Немного.    

В комнате стоял рояль. Бесси открыла его и попросила меня  сесть и что-нибудь сыграть. Я исполнила один-два вальса, и она с энтузиазмом  заявила:    

— Нашим барышням так не сыграть! Я всегда была уверена,  что вы способнее ко всякому учению, чем они! А рисовать вы умеете? Да?    

— Вот один из моих рисунков, над камином.    

Это был пейзаж, сделанный акварелью. Я подарила его  директрисе в благодарность за ее любезное посредничество; она вставила картину  в рамку и под стекло.    

— Но это же очень красиво, мисс Джен! Лучше не  нарисовал бы и наш учитель рисования, не говоря уже о самих барышнях, которым  до этого далеко, как до неба. А по-французски вы тоже научились?    

— Да, Бесси, я читаю и говорю по-французски.    

— И умеете вышивать и шить?    

— Умею.    

— О, да вы стали действительно настоящей леди, мисс  Джен! Я всегда была уверена, что так будет. Вы сами пробьетесь в жизни, без  всяких родственников. Вот о чем я хотела спросить вас: вы когда-нибудь слышали  о родных вашего отца, мисс Эйр?    

— Никогда.    

— Вы знаете, миссис всегда говорила, что они бедные и  простые. Может быть, они и бедные, но я уверена, что они такие же благородные,  как и Риды. Один раз, лет семь тому назад, в Гейтсхэд приезжал какой-то мистер  Эйр и хотел повидать вас; миссис сказала, что вы в школе, за пятьдесят миль от  нашего дома. Он, видно, был очень огорчен, так как не мог дольше задерживаться.  Мистер Эйр уезжал куда-то за границу, и судно должно было уйти из Лондона через  день-два. На вид он настоящий джентльмен, и я думаю, что это был брат вашего  отца.    

— А куда же он ехал, Бесси?    

— На какой-то остров, за тысячу миль, где вино делают.  Мне буфетчик объяснил…    

— На Мадейру? — догадалась я.    

— Да, да, вот именно, — он так назвал.    

— Значит, он уехал?    

— Да; он и нескольких минут не пробыл у нас. Миссис  держалась с ним очень гордо. Она потом называла его: „Этот паршивый торговец“.  Мой Роберт предполагает, что он торгует вином.    

— Очень возможно, — ответила я, — а может  быть, он агент или служащий винодельческой фирмы.    

Мы с Бесси пробеседовали о старине больше часа, затем она  ушла. Я виделась с нею в течение нескольких минут на другое утро в Лоутоне,  когда дожидалась дилижанса. Мы окончательно простились перед дверью гостиницы  «Герб Брокльхерстов» и разошлись в разные стороны: она направилась к вершине  холма, чтобы там дождаться оказии для возвращения в Гейтсхэд; я села в дилижанс,  которому предстояло отвезти меня в неведомые окрестности Милкота, где меня  ждали другие обязанности и другая жизнь.    

 Глава XI    

     

Новая глава романа похожа на новое действие в пьесе. И когда  я на этот раз отдерну перед тобой занавес, читатель, вообрази себе комнату в  милкотской гостинице «Георг», оклеенную безвкусными обоями, какие обычно бывают  в гостиницах; вообрази ковер под стать обоям, обычную мебель, украшения над  камином, олеографии на стенах и среди них обязательные портреты Георга III и  принца Уэльского, а также картину, изображающую смерть генерала Вольфа. Все это  освещает керосиновая лампа, висящая посередине потолка, и яркий огонь камина,  возле которого я сижу в плаще и шляпке; моя муфта и зонтик лежат на столе, и я  стараюсь распрямить свои иззябшие и онемевшие члены, скованные  шестнадцатичасовым путешествием в холодный октябрьский день. Я выехала из  Лоутона в четыре утра, а часы в Милкоте только что пробили восемь.    

Но хотя тебе и покажется, читатель, что я чувствую себя в  этой комнате очень уютно, на самом деле душа моя неспокойна. Я ожидала, что,  когда приеду на место, здесь меня кто-нибудь встретит, и, спускаясь по  деревянным ступенькам лестницы, которую служитель гостиницы приставил к  дилижансу для моего удобства, надеялась, что услышу свою фамилию и увижу  экипаж, готовый отвезти меня в Торнфильд. Однако ничего подобного не случилось,  и когда я осведомилась у слуги, не спрашивал ли кто-нибудь мисс Эйр, я получила  отрицательный ответ. Поэтому мне оставалось только попросить в гостинице отдельную  комнату. И вот я ждала в тревоге, осаждаемая всевозможными сомнениями и  страхами.    

Какое мучительное ощущение для юного существа —  почувствовать себя совершенно одиноким в мире, покинутым на произвол судьбы,  терзаться сомнениями — удастся ли ему достичь той гавани, в которую оно  направляется, сознавать, что возвращение, по многим причинам, уже невозможно.  Правда, это ощущение смягчалось присущим каждому приключению очарованием, и  меня согревало пламя гордости; но затем страх снова заслонял эти чувства; и  когда по истечении получаса я все еще была одна, страх возобладал над всем.  Наконец я заставила себя позвонить.    

— Есть тут по соседству имение под названием  Торнфильд? — спросила я слугу, который явился на мой звонок.    

— Торнфильд? Не слыхал, сударыня. Я сейчас спрошу в  ресторане. — Он исчез, но возвратился немедленно.    

— Ваша фамилия Эйр, мисс?    

— Да.    

— Там вас дожидаются.    

Я вскочила, взяла свою муфту, зонтик и поспешила в коридор.  Перед открытой дверью стоял какой-то человек, а на озаренной уличными фонарями  мостовой я смутно различила очертания одноконного экипажа.    

— Это, наверно, ваш багаж? — сказал человек  отрывисто, увидев меня и указывая на мой чемодан, который стоял на полу  коридора.    

— Да.    

Он погрузил мой чемодан в экипаж, нечто вроде небольшой  кареты; я тоже села в нее. Когда кучер закрывал дверцу, я спросила, далеко ли  до Торнфильда.    

— Миль шесть будет.    

— А сколько мы проедем?    

— Примерно часа полтора.    

Он захлопнул дверцу, взобрался на козлы, и мы тронулись в  путь. Мы ехали не спеша, и у меня было достаточно времени для размышлений. Я  радовалась, что приближается конец моему путешествию, и, откинувшись на спинку  этого удобного, хотя и скромного экипажа, отдалась своим мечтам.    

«Вероятно, — думала я, — судя по простоте экипажа  и кучера, миссис Фэйрфакс не очень богатая женщина. Тем лучше; я уже жила среди  богатых людей и была очень несчастна. Интересно, одна ли миссис Фэйрфакс в доме  с этой девочкой? Если это так и она хоть сколько-нибудь приветлива, я уверена,  что мы поладим: во всяком случае, я буду стараться. Как жаль, что такие  старания не всегда приводят к цели. В Ловуде я приняла решение стараться, была  ему верна и добилась хороших результатов; но я слишком живо помню, как все мои  попытки угодить миссис Рид встречали с ее стороны только насмешки. Дай бог,  чтобы миссис Фэйрфакс не оказалась второй миссис Рид; впрочем, если это и  случится, я не обязана оставаться у нее. В самом крайнем случае я снова поищу  себе места. Интересно, далеко ли мы отъехали?»    

Я опустила окно и выглянула наружу. Милкот был позади; судя  по обилию огней, это был большой город, гораздо больше Лоутона. Сейчас,  насколько я могла судить, мы проезжали обширный выгон, но кругом были  разбросаны отдельные дома. Я видела, что мы находимся в совершенно иной  местности, чем Ловуд, — более многолюдной, но менее живописной, более  оживленной, но менее романтической.    

Дороги были грязны, ночь туманна. Кучер почти все время ехал  шагом, и полтора часа, наверно, растянулись до двух; наконец он обернулся ко  мне и сказал:    

— Ну, теперь недалеко и до Торнфильда.    

Я снова выглянула в окно; мы проезжали мимо церкви: я  увидела на фоне неба очертания приземистой колокольни, колокола которой как раз  вызванивали четверть. Я увидела также на склоне холма узкую полоску  огней, — это был, вероятно, поселок или деревенька. Минут десять спустя  кучер слез и открыл ворота: мы въехали, и они захлопнулись за нами. Мы медленно  поднялись по аллее и скоро очутились перед домом. В одном окне сквозь занавески  пробивался свет, все остальные были темны. Лошадь остановилась у подъезда. Я  вышла из экипажа и вступила в дом.    

Дверь отперла горничная.    

— Прошу вас следовать за мной, сударыня, — сказала  она.    

Через большой квадратный холл со множеством высоких дверей  она проводила меня в комнату, ярко освещенную свечами и пламенем камина, и я в  первую минуту была почти ослеплена, таким резким показался мне этот свет после  темноты, окружавшей меня в течение двух часов; когда я к нему привыкла, моим  глазам представилась приветливая картина.    

Вообразите себе маленькую уютную комнату; у жаркого камина  круглый стол; в старинном кресле с высокой спинкой сидит самая чистенькая и  аккуратная старушка, какую только можно себе представить, в чепце, черном  шелковом платье и белоснежном кисейном переднике, — в точности такая,  какой я рисовала себе миссис Фэйрфакс, только менее представительная и более  кроткая. Старушка вязала. У ее ног, мурлыча, сидела большая кошка. Словом, это  был совершенный идеал домашнего уюта. Трудно было вообразить более  успокаивающую встречу для вновь прибывшей молодой гувернантки; здесь вас не  угнетало никакое великолепие, не смущала никакая пышность. Когда я вошла,  старая дама торопливо и радушно поднялась мне навстречу.    

— Ну, как вы себя чувствуете, моя дорогая? Боюсь, что  вы очень устали с дороги. Джон ведь везет так медленно, и вы, наверное, озябли?  Подойдите к огню.    

— Миссис Фэйрфакс, вероятно? — спросила я.    

— Да, вы угадали. Садитесь же.    

Она проводила меня к самому креслу, затем начала разматывать  мой шарф и развязывать ленты шляпки; я попросила ее не беспокоиться.    

— О, какое же тут беспокойство; ваши руки, наверно,  совсем онемели от холода. Ли, приготовьте поскорей горячий грог и несколько  сандвичей; вот вам ключи от кладовой.    

И она извлекла из кармана чрезвычайно внушительную связку  ключей и вручила их горничной.    

— Пододвигайтесь же к камину, — продолжала  она. — Вы ведь привезли с собой ваш багаж, дорогая?    

— Да, сударыня.    

— Я сейчас прикажу отнести его к вам в комнату, —  сказала она и суетливо вышла.    

«Она обращается со мной, как с гостьей, — подумала  я. — Вот не ожидала такого приема! Я предполагала встретить холодность и  чопорность! Что-то я не слышала, чтобы так обходились с гувернанткой; однако  радоваться еще рано».    

Она вернулась, сама убрала со стола свое вязанье и несколько  книг, чтобы освободить место для подноса, который принесла Ли, и принялась меня  угощать. Я была смущена тем, что оказалась предметом такого внимания, какого  мне до сих пор никто не оказывал, и притом со стороны особы, в подчинении у  которой я должна была находиться. Но так как она сама, видимо, не придавала  этому никакого значения, я решила, что лучше спокойно принять ее любезность.    

— Я буду иметь удовольствие видеть сегодня вечером мисс  Фэйрфакс? — спросила я, подкрепившись.    

— Что вы говорите, моя дорогая? Я глуховата… —  отозвалась старая дама, приближая свое ухо к моим губам.    

Я повторила свой вопрос несколько отчетливей.    

— Мисс Фэйрфакс? О, вы, наверно, имеете в виду мисс  Варанс? Фамилия вашей будущей ученицы — Варанс.    

— Вот как! Значит, это не ваша дочь?    

— Нет, я одинока.    

Я охотно продолжила бы этот первый разговор, спросив, какая  же связь между нею и мисс Варанс, но вспомнила, что невежливо задавать слишком  много вопросов. Кроме того, я знала, что постепенно все выяснится само собой.    

— Я так рада, — продолжала она, садясь против меня  и беря кошку на колени, — я так рада, что вы, наконец, приехали; будет  очень приятно жить не одной. Жизнь здесь имеет, конечно, свои прелести.  Торнфильд — прекрасный старинный дом, но он уже давно запущен, хотя и  сохранил прежнее величие; а все-таки в зимнее время тоскуешь и в самых пышных  хоромах. Ли, конечно, хорошая девушка, а Джон и его жена вполне достойные  люди, — но, видите ли, ведь это все-таки слуги, и с ними нельзя общаться,  как с равными: нужно соблюдать расстояние, иначе потеряешь авторитет. В течение  прошлой зимы (это была очень суровая зима, если помните, — то снег идет,  то дождь и ветер), от ноября до февраля, мы здесь не видели никого, кроме  мясника да почтальона, и я просто себе места не находила в одинокие долгие  вечера. Правда, Ли мне иногда читала вслух, но, думаю, бедную девушку это  только стесняло. Весной и летом здесь, конечно, лучше: совсем другое дело,  когда светит солнце и дни такие длинные. А потом, в начале осени, приехала  маленькая Адель Варанс с няней, ребенок сразу вносит в дом оживление; теперь еще  вы приехали, и будет совсем весело.    

Мне стало тепло на сердце от слов этой достойной старушки; я  придвинула свое кресло поближе к ней и высказала искреннее пожелание, чтобы мое  общество оказалось для нее таким приятным, как она надеялась.    

— Но нынче я не дам вам сидеть поздно, — сказала  она, — уже двенадцатый час, а вы были в пути весь день и, наверно, очень  устали. Если ноги у вас согрелись, я провожу вас в вашу спальню. Я приказала  приготовить вам комнату рядом с моей; правда, она небольшая, но, я думаю, вам  там будет лучше, чем в одном из этих больших парадных покоев: в них только  мебель красивая, но они такие пустые, унылые, я сама там никогда не сплю.    

Я поблагодарила ее за внимание и, так как действительно  чувствовала себя утомленной после длинного путешествия, выразила готовность  уйти к себе. Она взяла свечу, и я последовала за ней. Проверив, заперта ли  входная дверь, и вынув ключ из замка, она стала подниматься по лестнице.  Ступени и перила были дубовые; окно над лестницей — высокое, с цветными  стеклами; и это окно, и длинный коридор, в который выходили двери спален,  напоминали скорее церковь, чем жилой дом. На лестнице и в коридоре было  холодно, как в подвале, и веяло пустотой и одиночеством; поэтому я была рада,  когда наконец очутилась в своей комнате — небольшой и обставленной в самом  обычном современном стиле.    

Миссис Фэйрфакс пожелала мне спокойной ночи, я заперла дверь  и осмотрелась; приветливый вид этой маленькой комнаты сгладил впечатление от  пустого унылого холла, огромной неосвещенной лестницы и длинного холодного  коридора. И я поняла, что после целого дня физической усталости и душевного  напряжения я, наконец, достигла безопасной пристани. Сердце мое исполнилось  радости, и я опустилась на колени возле кровати, вознося горячую благодарность тому,  кого надлежало благодарить, и не позабыла, перед тем как подняться с колен,  попросить, чтобы он ниспослал мне свою помощь и на моем дальнейшем пути и чтобы  я оказалась достойной дарованной мне милости, которой еще ничем не заслужила. В  эту ночь мне представлялось, что мое ложе не имеет шипов и что в моей комнате  не таится никаких страхов. Усталая и довольная, я быстро и крепко заснула.  Когда я проснулась, был уже день.    

Солнце светило сквозь голубые ситцевые занавески, и моя  комната показалась мне особенно веселой и приветливой с ее оклеенными обоями  стенами и ковром на полу; все это было так мало похоже на захватанные  оштукатуренные стены Ловуда и голые доски его полов, что я сразу почувствовала  прилив бодрости. Ведь юность очень чувствительна к внешним впечатлениям. Я  подумала, что новая жизнь для меня уже началась и что в ней будут не только  огорчения и трудности, но также удовольствия и радости. Мне казалось, что  перемена обстановки и появление новых надежд оживляют во мне все мои силы и  способности. Я не могу сказать в точности, чего я ожидала, но чего-то  приятного: может быть, не сегодня и не через месяц, но когда-нибудь, в  неопределенном будущем.    

Я встала и тщательно оделась. Несмотря на вынужденную  скромность — все мои туалеты отличались крайней простотой, — я от  природы любила изящество, не в моих привычках было пренебрегать своим внешним  видом и тем впечатлением, которое я произвожу: напротив, я всегда старалась  выглядеть как можно лучше, чтобы хоть в какой-то мере удовлетворить свое  стремление к красоте. Иногда я сожалела о том, что недостаточно красива. Мне  хотелось, чтобы у меня были румяные щеки, точеный нос и маленький алый ротик,  хотелось быть высокой, стройной и хорошо сложенной; мне казалось большим  несчастьем, что я такая маленькая, бледная, что черты у меня неправильные и  резкие. Откуда взялись эти желания и сожаления? Трудно сказать, я и сама не  знала, откуда они. И вот я причесалась как можно тщательнее, надела свое черное  платье — увы, оно имело квакерский вид, но зато сидело прекрасно, —  пришила новую белую манишку и решила, что у меня достаточно респектабельная  внешность, чтобы предстать перед миссис Фэйрфакс, и что моя ученица по крайней  мере не испугается меня. Раскрыв окно и проверив, все ли в порядке на моем  туалетном столике, я вышла.    

Я миновала длинный, застланный дорожкой коридор и спустилась  по гладким и скользким дубовым ступеням, затем вошла в холл. Здесь я  задержалась на несколько минут и занялась осмотром картин на стенах (на одной,  как я помню, был изображен угрюмый мужчина в кирасе, а на другой — дама с  напудренными волосами и жемчужным ожерельем вокруг шеи), бронзовой лампы,  свисавшей с потолка, и больших стенных часов, потемневших от времени, в футляре  с причудливой резьбой. Все казалось мне здесь чрезвычайно торжественным и  внушительным, — но ведь я еще так мало видела в жизни. Дверь холла, до  половины застекленная, оказалась открытой; я переступила ее порог. Было  чудесное осеннее утро. Солнце ласково освещало разноцветную листву рощ и все  еще зеленые поля. Выйдя на лужайку, я обернулась, чтобы взглянуть на фасад  дома. Дом был трехэтажный, не слишком большой, но внушительный: не замок  вельможи, а усадьба джентльмена. Зубчатые стены придавали ему особенно  живописный вид. Каменный серый фасад четко выделялся на фоне деревьев парка,  унизанных черными грачиными гнездами, обитатели которых носились вокруг. Они  летали над лужайкой и деревьями и опускались на большую поляну, отделенную от  парка только разрушенной оградой. Вдоль нее стоял ряд огромных, мощных  деревьев — ветвистых, узловатых и величественных, точно дубы; это был  особый вид боярышника, и я сразу поняла, почему Торнфильд[9] назван так. Дальше тянулись холмы, они были  не так высоки и круты, как в Ловуде, и не казались барьером, отделяющим усадьбу  от остального мира; все же их склоны были тихи и пустынны, и цепь этих холмов,  окружая Торнфильд, придавала ему ту уединенность, которой нельзя было ожидать в  местности, столь близкой к оживленному Милкоту. По склону одного из холмов  карабкалась деревенька, крыши которой были осенены большими деревьями. Церковь  стояла ближе к усадьбе. Ее старинная колокольня выглядывала из-за небольшого  пригорка между домом и воротами.    

Я все еще наслаждалась этим мирным видом и приятной  свежестью утреннего воздуха, все еще прислушивалась к крику грачей и любовалась  старинным фасадом дома, размышляя о том, как должна была чувствовать себя здесь  одинокая скромная старушка, какой была миссис Фэйрфакс, когда она сама  появилась на пороге.    

— Вы уже встали? — сказала она. — Да вы, я  вижу, ранняя птичка.    

Я подошла к ней, она приветливо поздоровалась со мной и  поцеловала меня в щеку.    

— Ну, как вам нравится Торнфильд? — спросила она.  Я сказала, что очень нравится.    

— Да, — продолжала она, — красивое место; но  я боюсь, что если мистер Рочестер не надумает окончательно здесь поселиться или  хотя бы чаще наезжать сюда, все придет в упадок: такие дома и парки требуют  постоянного присутствия хозяина.    

— Мистер Рочестер? — воскликнула я. — Кто же  это?    

— Владелец Торнфильда, — спокойно отозвалась  она. — Разве вы не знали, что его зовут Рочестер?    

Конечно, не знала, я никогда о нем не слышала. Но старая  дама, видимо, считала, что это должно быть известно всем и каждому.    

— А я думала, что Торнфильд принадлежит вам.    

— Мне? Господь с вами, дитя мое! Что это вам  вздумалось! Мне! Да я только экономка, домоправительница. Правда, я в родстве с  Рочестерами по женской линии, или, вернее, муж был с ними в родстве; он был  священником в Хэе — вон в той маленькой деревушке на холме — и служил  в церкви, что возле ворот. Мать мистера Рочестера была урожденная Фэйрфакс и  троюродная сестра моего мужа. Но я никогда не злоупотребляла этим  родством, — для меня это не имеет никакого значения, я считаю себя  обыкновенной домоправительницей. Мой хозяин всегда вежлив, а больше мне ничего  не нужно.    

— А девочка, моя ученица?    

— Мистер Рочестер ее опекун; он поручил мне найти для  нее гувернантку. Он, видимо, хочет, чтобы девочка воспитывалась здесь. Да вон и  она со своей bonne, как она называет няню.    

Итак, вот решение загадки: приветливая и добрая вдова вовсе  не важная дама, а такая же подчиненная, как и я. От этого она не стала мне  менее мила. Наоборот, я ощутила еще большую радость. Равенство между нами было  подлинным равенством, а не только результатом ее снисходительности; тем  лучше — я могла чувствовать себя еще свободнее.    

В то время, как я размышляла об этом открытии, на лужайке  показалась маленькая девочка, за ней спешила ее няня. Я стала рассматривать  свою воспитанницу, которая сначала, видимо, не заметила меня; она была совсем  дитя, хрупкая, не старше семи-восьми лет; бледное, с мелкими чертами личико, и  необыкновенно густые локоны, спадающие до пояса.    

— С добрым утром, мисс Адель, — сказала миссис  Фэйрфакс. — Подойдите сюда и познакомьтесь с мисс Эйр; она будет учить  вас, чтобы вы стали со временем образованной молодой особой.    

Девочка приблизилась.    

— Это моя гувернантка? — спросила она  по-французски, указывая на меня и обращаясь к своей няне, которая ответила:    

— Ну да, конечно.    

— Они иностранки? — спросила я с изумлением,  услышав французскую речь.    

— Няня француженка, а Адель родилась во Франции и,  насколько я знаю, впервые уехала оттуда шесть месяцев назад. Когда девочка  появилась здесь, она совсем не умела говорить по-английски, но теперь уже  немного научилась. Я-то плохо понимаю ее, она слишком путает французский с  английским, но вы ее, наверно, поймете.    

К счастью, я имела возможность учиться французскому языку у  настоящей француженки, — я никогда не упускала случая поболтать с мадам  Пьеро, — кроме того, все последние семь лет каждый день учила наизусть  французские стихи и всячески трудилась над приобретением правильного  произношения, так что мне удалось достичь известных успехов. Все это давало мне  основание надеяться, что я смогу свободно беседовать с мадемуазель Аделью.  Узнав, что я ее новая гувернантка, девочка подошла и подала мне руку. Когда мы  шли завтракать, я обратилась к Адели с несколькими фразами на ее родном языке.  Она отвечала неохотно, но после того, как мы уселись за стол и девочка, по  крайней мере, минут пять внимательно рассматривала меня своими большими  светло-карими глазами, вдруг принялась оживленно болтать.    

— А, — воскликнула Адель по-французски, — вы  говорите на моем родном языке не хуже мистера Рочестера; я могу разговаривать с  вами, как с ним и с Софи. То-то она обрадуется! Ведь никто ее здесь не  понимает, мадам Фэйрфакс знает только свой английский. Софи — это моя  няня, она приехала со мною на большом корабле с трубой, которая дымила, —  ну уж и дымила! Меня все тошнило, и Софи тоже, и мистера Рочестера… Мистер  Рочестер лежал на диване в красивой комнате, которая называется салон, а мы с  Софи лежали на таких чудных кроватках в каюте. Я чуть не вывалилась из своей:  она как полочка. Мадемуазель… а как вас зовут?    

— Эйр. Джен Эйр.    

— Эйр? Ну, я не выговорю. Так вот, наш корабль остановился  один раз утром — еще даже не рассвело — в большом городе. Огромный  город! Дома там были темные и такие закоптелые; он ни капельки не похож на  красивый чистенький город, откуда я приехала. Мистер Рочестер на руках перенес  меня на берег. А сзади шла Софи, и все мы сели в карету, которая отвезла нас в  замечательный огромный дом, еще лучше этого и красивей. Называется отель. Там  мы прожили почти целую неделю. Мы с Софи ходили каждый день в большущий зеленый  сад, где много деревьев, называется сквер; там было очень много детей и пруд,  где плавали красивые птицы, и я кормила их хлебными крошками.    

— Неужели вы понимаете что-нибудь, когда она вот так  болтает? — спросила меня миссис Фэйрфакс.    

Я понимала ее прекрасно, так как привыкла к быстрой речи  мадам Пьеро.    

— Мне хотелось бы, — продолжала добрая  старушка, — чтобы вы задали ей несколько вопросов относительно ее  родителей: интересно, помнит она их?    

— Адель, — сказала я, — а с кем же вы жили в  этом красивом чистеньком городе, про который ты говоришь?    

— Раньше, давно, я жила там с мамой; но она ушла к  святой деве. Мама учила меня танцевать, петь и декламировать стихи. К маме  приходили гости, очень много дам и мужчин, и я танцевала перед ними или  садилась к ним на колени и пела. Мне это очень нравилось. Хотите я вам спою?    

Так как она кончила завтрак, я позволила ей блеснуть своими  талантами. Она слезла со стула, подошла и взобралась ко мне на колени; затем  благоговейно сложила ручки и, откинув кудри, подняла глаза к потолку и начала  петь арию из какой-то оперы. В этой арии женщина, покинутая коварным  любовником, изливает свою тоску и призывает на помощь гордость; она велит  служанке надеть на нее самые великолепные, сверкающие драгоценности и самое  нарядное платье, решив появиться вечером на балу, где будет обманщик, и  доказать ему своим весельем, как мало ее трогает его вероломство.    

Странно было слышать это из уст ребенка; но я поняла, что,  вероятно, весь комизм исполнения и заключался в том, что слова любви и ревности  произносились маленькой девочкой; и это было, на мой взгляд, признаком очень  дурного вкуса.    

Адель спела канцонетту вполне верно и с наивностью, присущей  ее возрасту. Кончив, она соскочила с моих колен и сказала:    

— А теперь, мадемуазель, я вам прочту стихи!    

Встав в позу, она начала читать басню Лафонтена «Союз крыс».  Она читала с таким точным соблюдением пауз и оттенков, с такими выразительными  интонациями и верными жестами, каких было трудно ожидать от ребенка ее  возраста; видимо, кто-то тщательно занимался с ней, показывал ей.    

— Это мама научила тебя так читать? — спросила я.    

— Да, она говорила эти слова вот так: «Qu'avez-vous  donс? — lui dit un de ces rats. — Parlez!»[10], и она заставляла меня поднять руку вот так,  чтобы я не забыла в этом месте повысить голос. А теперь я потанцую, хотите?    

— Нет, пока довольно. Но когда твоя мама, как ты  сказала, ушла к святой деве, с кем же ты жила?    

— Я жила у мадам Фредерик и ее мужа. Она заботилась обо  мне, но она мне не родная. Она, верно, бедная, у нее не было такого красивого  дома, как у мамы. Я недолго жила у них. А потом мистер Рочестер спросил меня,  хочу ли я поехать с ним и жить в Англии, и я согласилась. Я ведь знала мистера  Рочестера раньше, чем мадам Фредерик; он очень добрый, он всегда дарил мне  красивые платья и игрушки. Только видите — он все-таки не сдержал своего  обещания: меня привез в Англию, а сам опять уехал, и я его никогда не вижу.    

После завтрака мы с Аделью удалились в библиотеку, которую  мистер Рочестер, видимо, предназначал нам в качестве классной комнаты.  Большинство книг стояло в запертых стеклянных шкафах. Но один шкаф был отперт и  содержал в себе все, что нужно для первоначальных занятий, а также ряд книг для  легкого чтения: поэзия, несколько биографий, путешествия, романы и так далее.  Мистер Рочестер, должно быть, решил, что всего этого гувернантке хватит. И  действительно, это пока вполне удовлетворяло меня в сравнении с тем скудным  выбором книг, которыми я время от времени могла пользоваться в Ловуде, эти  книги открывали передо мной богатые возможности и для развлечения и для  приобретения знаний. В комнате стоял, кроме того, кабинетный рояль, совершенно  новый и превосходного тона, а также мольберт и несколько глобусов.    

Моя ученица оказалась довольно послушной, однако очень  рассеянной девочкой; она была совершенно не приучена к регулярным занятиям. Я  почувствовала, что не следует на первых порах слишком принуждать ее; поэтому,  когда мы вдоволь наговорились и немного позанимались, — кстати, наступил  полдень, — я позволила ей вернуться к няне, а сама решила до обеда сделать  несколько набросков, которые были нужны мне для занятий с нею.    

Когда я поднималась наверх, чтобы взять папку и карандаши,  миссис Фэйрфакс окликнула меня.    

— Вероятно, ваши утренние занятия кончились? —  спросила она.    

Старушка находилась в комнате, двустворчатые двери которой  были широко открыты. Услышав ее голос, я вошла. Это был большой и  величественный зал с пунцовыми креслами и занавесками, турецким ковром, с  обшитыми дубом стенами, огромным окном из цветного стекла и высоким потолком,  украшенным лепкой. Миссис Фэйрфакс как раз протирала стоявшие на серванте  высокие вазы из прекрасного пурпурного камня.    

— Какая чудесная комната! — воскликнула я,  озираясь, ведь я не видела в своей жизни ничего похожего на такое великолепие.    

— Да, это столовая. Я открыла окно, чтобы впустить  немного свежего воздуха и солнца: ужасная сырость заводится в помещении, где  мало живут, — рядом, в гостиной, прямо как в погребе.    

Она указала мне на широкую арку в том же стиле, что и окно,  и также задрапированную восточной тканью. Поднявшись по двум ступенькам, я  заглянула в нее, и мне почудилось, что я попала в сказочный чертог, —  такой великолепной показалась эта комната моему неискушенному взору. На самом  же деле это была просто нарядная гостиная с будуаром; там и тут лежали белые  ковры, на которых, казалось, брошены были гирлянды ярких цветов; белоснежный  потолок, украшенный лепными виноградными гроздьями, прекрасно гармонировал с  пунцовыми диванами и оттоманками; на камине бледного паросского мрамора стояли  сверкающие хрустальные вазы цвета темного рубина, а большие зеркала между  окнами отражали это ослепительное сочетание снега и пламени.    

— В каком порядке вы содержите эти комнаты, миссис  Фэйрфакс! — сказала я. — Ни пыли, ни чехлов. Если бы не сырость,  можно было бы думать, что в них и сейчас живут.    

— Видите ли, мисс Эйр, хотя мистер Рочестер и навещает  нас редко, его приезды всегда неожиданны. Я заметила, что его раздражает, когда  он находит все в чехлах и при нем начинается уборка; поэтому я решила, что  лучше всего, если комнаты будут постоянно готовы к его приезду.    

— Разве мистер Рочестер такой требовательный?    

— Нет, не скажу; но у него вкусы и привычки настоящего  барина и аристократа, и все в доме должно делаться так, как он привык.    

— А нравится он вам? Его вообще любят в округе?    

— О да. Эта семья была всегда очень уважаема. С  незапамятных времен все, что вы здесь видите, вся земля, насколько можно  окинуть взглядом, принадлежала Рочестерам.    

— Но, не касаясь вопроса о его богатстве, сам он  вызывает симпатию? Как человека его любят?    

— У меня нет причины не любить его; и, по-моему,  арендаторы считают его справедливым и щедрым хозяином. Но ведь он никогда  подолгу здесь не живал.    

— А нет ли у него каких-нибудь особенностей? Словом,  каков у него характер?    

— О, это человек безукоризненный. Правда, он немного  чудак. Он постоянно путешествует и многое перевидал. Вероятно, он умен; но мне  никогда не приходилось подолгу с ним разговаривать.    

— А в каком смысле он чудак?    

— Да не знаю, трудно объяснить, — ничего такого,  что бросалось бы в глаза, но когда говоришь с ним, это чувствуется: никогда не  знаешь, шутит он или серьезен, доволен или наоборот; никак его не поймешь. Во  всяком случае, я не понимаю его; но это не имеет значения, он очень хороший  хозяин.    

Вот и все, что мне удалось узнать от миссис Фэйрфакс об ее  хозяине и моем. Есть люди, которые, должно быть, вовсе лишены способности  характеризовать человека или явление, обрисовать то, что наиболее бросается в  глаза. Видимо, добрая старушка принадлежала именно к этой категории. Мои  вопросы смущали ее, но не наводили на размышления. Для нее мистер  Рочестер — это был мистер Рочестер, аристократ и крупный землевладелец,  вот и все. Она не спрашивала и не допытывалась ни о чем больше и, должно быть,  удивлялась моему желанию получить более точные сведения о его личности.    

Когда мы вышли из столовой, она предложила показать мне  остальные комнаты, и я последовала за ней; мы обошли весь дом сверху донизу, и  я восхищалась тем, что видела, ибо все здесь было устроено разумно и со вкусом.  Большие парадные залы показались мне особенно величественными, зато некоторые  из комнат на третьем этаже, хотя они были темные и низкие, привлекали тем, что  от них веяло духом старины. Мебель, стоявшая раньше в нижних этажах, постепенно  переправлялась сюда, по мере того как менялась мода. При неверном свете,  падавшем в узкие окна, я видела кровати, которым было не меньше ста лет, лари  из дуба или орехового дерева, украшенные причудливой резьбой в виде пальмовых  веток и толстых херувимов, напоминавшие ковчег завета, ряды старинных стульев с  узкими сиденьями и высокими спинками, еще более старинные кресла, сохранившие  на своих подушках полустертые следы вышивки, сделанной руками, которые уже два  поколения назад стали прахом. Благодаря всем этим реликвиям третий этаж  Торнфильдхолла казался олицетворением прошлого, хранилищем воспоминаний. Днем  мне очень нравился полумрак, тишина и своеобразная обстановка этих комнат, но я  бы ни за что не согласилась провести ночь на одной из этих широких массивных  кроватей. Некоторые из альковов имели стены и дубовые двери, другие были  завешены старинными гобеленами с изображением странных цветов, еще более  странных птиц и уж совсем странных человеческих существ, — все это вместе  должно было казаться поистине фантастическим при бледном свете луны.    

— В этих спальнях спят слуги? — спросила я.    

— Нет, они помещаются в маленьких комнатах на той  стороне дома; тут никто не спит. Если бы в Торнфильде были привидения, они  являлись бы именно здесь.    

— Я тоже так думаю. Но у вас, значит, нет привидений?    

— Во всяком случае, я о них никогда не слышала, —  отозвалась миссис Фэйрфакс, улыбаясь.    

— И на этот счет не существует никаких преданий,  никаких легенд или рассказов?    

— Мне кажется, нет. А вместе с тем говорят, что все  Рочестеры были люди бурного и беспокойного нрава; может быть, поэтому они так  мирно спят в своих могилах.    

— Да… «После жизни огневой их крепок сон…» —  пробормотала я. — А куда вы теперь направляетесь, миссис Фэйрфакс? —  спросила я, видя, что она куда-то повернула.    

— Наверх. Хотите взглянуть на вид с крыши?    

Я последовала за ней по узенькой лесенке на чердак, а затем  по пожарной лестнице и через открытый люк вылезла на крышу. Теперь я находилась  на одном уровне с колонией грачей и могла заглянуть в их гнезда. Наклонившись,  я посмотрела вниз, и парк развернулся передо мной, как большая карта. Зеленый  подстриженный газон окружал, словно бархатным поясом, серые стены дома; на  широкой поляне стояли рядами старые кусты боярышника; лес, темный и суровый,  пересекала пешеходная тропинка, и мох, устилавший ее, был зеленее, чем листва  деревьев. Возле ворот я увидела церковь, за ней дорогу, мирные холмы, словно  дремавшие в свете осеннего солнца, и затем горизонт, а над ним высокое небо,  лазурное, с жемчужными облаками. В этом пейзаже не было ничего необычайного, но  весь он был прекрасен. Когда я отвернулась и вновь спустилась в люк, я едва  могла различить пожарную лестницу. После яркого голубого воздуха и залитых  солнцем рощ, пастбищ и зеленых холмов, посреди которых стоял барский дом и  которые я только что созерцала с таким удовольствием, мне казалось, что на  чердаке темно, как в погребе.    

Миссис Фэйрфакс на минуту задержалась, чтобы запереть люк, а  я ощупью нашла выход с чердака и продолжала спускаться. Я остановилась в  длинном коридоре, который проходил через весь третий этаж, отделяя комнаты фасада  от комнат, находившихся в глубине дома. Этот коридор с двумя рядами темных  запертых дверей, узкий, низкий, сумрачный — в конце его находилось только  одно маленькое оконце, — напоминал коридор в замке Синей Бороды.    

Я тихонько шла вперед и вдруг услышала звук, который меньше  всего ожидала здесь услышать: до меня донесся чей-то смех. Это был странный  смех — отрывистый, сухой, безрадостный. Я остановилась. Смех умолк, но  лишь на мгновение. Он прозвучал опять — громче, ибо в первый раз смеялись очень  тихо, — и оборвался на высокой ноте, казалось, пробудив эхо в каждом из  этих пустынных покоев, хотя раздался он в комнате рядом, и я могла бы  совершенно точно сказать, за какой именно дверью.    

— Миссис Фэйрфакс, — крикнула я, услышав, что она  спускается по лестнице. — Вы слышали этот громкий смех? Кто это?    

— Вероятно, кто-нибудь из горничных, — ответила  она. — Может быть, Грэйс Пул.    

— Но вы слышали? — опять спросила я.    

— Да, совершенно ясно. Я часто слышу ее смех. Она шьет  в одной из этих комнат. Иногда с нею бывает и Ли, они шумят и болтают.    

Смех повторился, негромкий, отрывистый, и закончился  странным бормотанием.    

— Грэйс! — крикнула миссис Фэйрфакс.    

Говоря по совести, я не ждала, что Грэйс ответит; смех был  такой мрачный, такой жуткий, какого я никогда не слышала. Правда, была середина  дня, и ничто сверхъестественное не сопровождало это странное явление;  обстановка и время дня отнюдь не располагали к страхам, иначе меня охватил бы  суеверный ужас.    

Впрочем, тут же выяснилось, что во всем этом нет ничего  таинственного: дверь рядом со мной открылась, и вышла служанка — женщина  лет тридцати — сорока. У нее была невысокая коренастая фигура, рыжие  волосы, грубое, простое лицо. Трудно себе представить образ менее  романтический, менее похожий на призрак.    

— Слишком много шуму, Грэйс, — сказала миссис  Фэйрфакс, — не забывайте приказа. — Грэйс молча присела и снова ушла  в комнату.    

— Она шьет и помогает Ли по хозяйству, —  продолжала вдова. — У нее есть известные недостатки, но она хорошо  справляется с работой. Кстати, как у вас шли занятия с вашей ученицей?    

Разговор перешел на Адель, и мы продолжали беседовать на эту  тему, пока спускались в более светлые и веселые помещения нижнего этажа. В  холле Адель подбежала ко мне.    

— Сударыня, обед на столе! — воскликнула она и  добавила: — Что касается меня, то я проголодалась!    

Обед был готов и ожидал нас в комнате миссис Фэйрфакс.    

 Глава XII    

     

Та надежда на безбурную жизнь, которую сулила мне моя первая  встреча с Торнфильдхоллом, еще сильней укрепилась во мне после более  продолжительного знакомства с этим местом и его обитателями. Миссис Фэйрфакс  оказалась такой, как я и предполагала, — уравновешенной, добродушной  женщиной, хорошо воспитанной и неглупой. Моя ученица была девочка живая,  довольно своенравная и избалованная — и поэтому иногда упрямая: но так как  ее предоставили целиком моим заботам и никто не вмешивался в мои методы ее  воспитания, она скоро отвыкла от своих маленьких капризов и стала послушной и  восприимчивой к учению. У нее не было никаких особых талантов, никаких резко  выраженных черт характера или своеобразных чувств и вкусов, благодаря которым  она стала бы выше обычного уровня детей ее возраста; но не было у нее и  недостатков или пороков, которые ставили бы ее ниже этого уровня. Она делала  вполне удовлетворительные успехи, питала ко мне искреннюю, хотя, быть может, и  не очень глубокую привязанность, а ее простодушие, живость и желание нравиться  внушали и мне ответное чувство, достаточное, чтобы сделать наше взаимное  общение приятным.    

Это — замечу в скобках — может быть сочтено за  холодность теми, кто любит разглагольствовать об ангельской природе детей и кто  считает долгом воспитателей относиться к ним с обожанием; но я пишу эту книгу  не для того, чтобы льстить родительскому эгоизму, не для того, чтобы  потворствовать лицемерию или повторять всякий вздор. Моя цель — говорить  только правду. Я добросовестно заботилась об успехах и развитии Адели и питала  спокойную привязанность к ее маленькой особе, так же как я питала благодарность  к миссис Фэйрфакс за ее доброту, за ее неизменно ровное и ласковое отношение ко  мне, отвечая ей таким же уважением.    

Пусть порицает меня кто хочет, если я добавлю к этому, что  порой, когда я одна бродила по парку, или выходила за ворота и смотрела на  дорогу, или, воспользовавшись тем, что Адель играет с няней, а миссис Фэйрфакс  расставляет банки с вареньем в кладовой, взбиралась по лестнице на третий этаж,  открывала дверь чердака и, выбравшись на крышу, окидывала взором далекие поля и  холмы и всматривалась в туманный горизонт; что мне хотелось тогда обладать  особой силой зрения, которая помогла бы мне проникнуть за эти пределы,  достигнуть иного, деятельного мира, увидеть города и местности, полные жизни, о  которых я слышала, но которых никогда не видела; что я мечтала о большем  жизненном опыте, о более широком общении с людьми, о знакомстве с более  разнообразными характерами, чем те, которые меня окружали до сих пор. Я очень  ценила все хорошие качества миссис Фэйрфакс и Адели, но я верила, что  существует другая, более деятельная доброта, — а то, во что я верила, я  желала и увидеть.    

Кто будет порицать меня? Без сомнения, многие. Меня назовут  слишком требовательной. Но что я могла поделать? По натуре я человек  беспокойный, неугомонность у меня в характере, и я не однажды страдала из-за  нее. Тогда моим единственным утешением было ходить по коридору третьего этажа  взад и вперед, в тишине и уединении, и отдаваться внутреннему созерцанию тех  ярких образов, которые теснились передо мною, прислушиваться к нараставшему в  моем сердце волнению, смущавшему меня, но полному жизни, и в лучшие минуты  внимать той бесконечной повести, которую создавала моя фантазия, насыщая ее  событиями, огнем, чувством — всем, чего я желала и чего лишена была в этот  период моего существования.    

Напрасно утверждают, что человек должен довольствоваться  спокойной жизнью: ему необходима жизнь деятельная; и он создает ее, если она не  дана ему судьбой. Миллионы людей обречены на еще более однообразное  существование, чем то, которое выпало на мою долю, — и миллионы безмолвно  против него бунтуют. Никто не знает, сколько мятежей — помимо  политических — зреет в недрах обыденной жизни. Предполагается, что женщине  присуще спокойствие; но женщины испытывают то же, что и мужчины; у них та же  потребность проявлять свои способности и искать для себя поле деятельности, как  и у их собратьев мужчин; вынужденные жить под суровым гнетом традиций, в косной  среде, они страдают совершенно так же, как страдали бы на их месте мужчины. И  когда привилегированный пол утверждает, что призвание женщины только печь  пудинги да вязать чулки, играть на рояле да вышивать сумочки, то это слишком  ограниченное суждение. Неразумно порицать их или смеяться над ними, если они  хотят делать нечто большее и учиться большему, чем то, к чему обычай принуждает  их пол.    

Во время этих одиноких прогулок по коридору я нередко  слышала смех Грэйс Пул. Это был все тот же отрывистый, низкий, глухой смех,  который так взволновал меня, когда я впервые услышала его. До меня доносилось  также ее бормотание, еще более странное, чем смех. В иные дни она безмолвствовала;  но звуки ее голоса всегда вызывали у меня недоумение. Я не раз видела ее; она  выходила из своей комнаты то с тазом, то с тарелкой или подносом в руках,  направлялась на кухню и обычно возвращалась оттуда с кружкой портера (прости  мне эту грубую правду, романтический читатель). При виде ее мое любопытство,  вызванное ее странным смехом, гасло: ни в этой неповоротливой фигуре, ни в лице  с резкими чертами не было ничего, способного вызвать интерес. Я не раз  старалась вовлечь Грейс в разговор, но она была чрезвычайно молчалива: все мои  попытки пресекались ее односложными ответами.    

Остальные обитатели этого дома: Джон и его жена, Ли —  горничная и Софи — няня-француженка — были вполне достойные, однако  ничем не примечательные люди. С Софи я болтала по-французски и иногда  расспрашивала ее о родине; но у нее не было дара ни к описанию, ни к рассказу,  и она обычно давала такие краткие и неопределенные ответы, что они могли скорее  отбить охоту к расспросам, чем вызвать ее.    

Так прошли октябрь, ноябрь и декабрь. Однажды в январе,  после обеда, миссис Фэйрфакс попросила, чтобы я не занималась с Аделью ввиду  того, что девочка простужена; Адель горячо поддержала эту просьбу; я вспомнила  ту радость, которую доставляли мне такие случайные праздники, когда я была  ребенком, и, сочтя необходимым проявить известную уступчивость, согласилась.  Был ясный, спокойный день, хотя очень холодный. Я устала, просидев все долгое  утро в библиотеке. Миссис Фэйрфакс только что написала письмо, которое нужно  было отправить на почту, поэтому я надела шляпу и плащ и предложила отнести его  в Хэй: до этой деревушки всего две мили — это будет только приятной  прогулкой. Усадив Адель в маленькое креслице возле камина в комнате миссис  Фэйрфакс и дав ей ее лучшую восковую куклу (которую я обычно хранила в шкафу  завернутой в серебряную бумагу), а также книжку с картинками, я ушла, ответив  поцелуем на ее «Возвращайтесь скорее, моя милая, моя дорогая мадемуазель  Жаннет».    

Земля была застывшая, воздух тих, ни один человек не  встретился мне на дороге. Сначала я шла быстро, чтобы согреться, потом  замедлила шаг, наслаждаясь и предвкушая те удовольствия, которые сулило это  время дня и года. Было три часа; церковный колокол только что прозвонил, когда  я проходила мимо колокольни. Угасающий день и низко стоявшее над горизонтом  бледное лучистое солнце придавали особое очарование этому часу. Я отошла уже на  милю от Торнфильда, передо мной тянулась узкая дорога, славившаяся летом своими  зарослями шиповника, а осенью орехами и ежевикой. Еще и сейчас между ветвями  кое-где алели уцелевшие ягоды боярышника и шиповника. Но главная прелесть этой  дороги состояла зимой в полной пустынности и безгласной тишине. Если и долетало  сюда дыхание ветра, то оно не вызывало ни малейшего шороха, ибо здесь не было  ни деревца остролиста, ни какого-либо другого представителя той же вечнозеленой  породы, а нагие кусты орешника и боярышника были так же безмолвны, как белые  истертые камни, которыми была выложена дорога. По обе стороны ее широко и  вольно раскинулись поля, где уже бродил скот; а маленькие коричневые птички,  порой трепыхавшиеся в кустах, были похожи на блеклые листья, которые забыли  упасть.    

Дорога, ведшая в Хэй, непрерывно поднималась в гору. Пройдя  половину пути, я присела на ступеньку изгороди, которой огорожено было поле. Я  закуталась в плащ и сунула руки в муфту, так что мне не было холодно, хотя  морозило все сильнее: это доказывала толстая корка льда, покрывавшая тропинку,  по которой еще недавно, после внезапной оттепели, стекал ручеек. С моего места  мне хорошо был виден весь Торнфильд; подо мной, в центре долины, высился серый  массив дома с зубчатыми стенами: он резко выделялся на фоне рощицы с черными  грачиными гнездами. Я сидела до тех пор, пока среди деревьев не опустилось  солнце, пунцовое и ясное. Тогда я повернула на восток.    

Над холмом стояла луна; она была еще бледна, как облачко, но  быстро становилась все ярче и поднималась все выше, озаряя деревню, которая  тянулась по верху холма, полускрытая деревьями, и посылала в небо голубые  струйки дыма из своих многочисленных труб. До нее оставалась еще миля, но в  глубокой тишине уже доносились ко мне несложные звуки ее жизни. Мой слух  улавливал также ропот ручьев, текущих где-то в ущельях и оврагах; по ту сторону  Хэя было много возвышенностей, и, конечно, там были ручьи: в прозрачной  вечерней тишине доносилось их журчание — не только самых близких, но и  самых отдаленных.    

И вдруг в тихий ропот и журчание, такие далекие и вместе с  тем такие отчетливые, ворвались иные звуки: раздался громкий топот, какой-то  металлический лязг, заглушившие мягкий лепет струй; не так ли на картине  кряжистый утес или мощные извилины старого дуба, выступив отчетливо и резко,  вдруг закроют от вас и лазурный холм вдали, и солнечный горизонт, и жемчужные  облака, где краски неуловимо переходят одна в другую.    

Шум доносился с дороги: видимо, приближалась лошадь. Ее еще  не видно было за поворотом, но топот становился все громче. Я быстро поднялась  со ступеньки, однако дорога была здесь слишком узка, и пришлось снова сесть,  чтобы лошадь могла пройти. В те дни я была молода, и какие только  фантастические образы, то смутные, то ослепительные, не волновали мое  воображение! Среди прочего вздора в моей душе жили и далекие воспоминания о  детских сказках; и когда они снова всплывали, юность придавала им ту силу и  живость, каких не знает детство. Пока я ожидала в сумерках появления лошади,  все более приближавшейся, мне вспомнились некоторые из сказок Бесси, где  фигурировал дух, известный жителям Северной Англии под названием Гитраша: он  появляется в образе коня, мула или большой собаки и бегает по пустынным  дорогам, иногда настигая запоздалых путников, — так же как сейчас меня  настигала эта лошадь.    

Она была уже совсем рядом, но я все еще не видела ее. И  вдруг, кроме топота, я услышала шорох, и из кустов выбежала огромная собака,  резко выделявшаяся на фоне бурого орешника своей черной с белым шерстью. Она в  точности соответствовала воплощению Гитраша, как его описывала Бесси: существо,  похожее на льва, с длинной шерстью и крупной головой. Пес спокойно пробежал  мимо, даже не обратив на меня загадочного собачьего взора, как мне и  представлялось заранее. Позади шла лошадь, очень крупная; на ней сидел всадник.  Появление человеческого существа — всадника — сразу же рассеяло чары.  Никто никогда не ездил верхом на Гитраше, он всегда появлялся один; духи же,  насколько я понимала, хотя и могли принимать образ бессловесного животного,  вряд ли соблазнились бы оболочкой обыкновенного человека. Нет, это был не  Гитраш, а просто путник, спешивший в Милкот ближайшей дорогой. Он миновал меня,  и я продолжала идти вперед, но, сделав несколько шагов, обернулась: я услышала,  что лошадь скользит по обледенелой тропинке. Путник воскликнул: «Этого еще не  хватало!», и тут же лошадь грохнулась. Я остановилась. Конь и всадник лежали на  земле. Собака подбежала и, убедившись, что и всадник и лошадь беспомощны,  начала лаять так громко, что вечерние холмы отозвались звонким эхом на этот  басистый лай, неожиданно гулкий и мощный. Она обнюхала поверженного всадника, и  его коня, а затем подбежала ко мне, — ведь это все, что она могла сделать:  кругом не было никого, чтобы просить о помощи. И я вняла ее молчаливой мольбе и  подошла к всаднику, который силился выпутаться из стремян. Судя по его  энергичным движениям, он, видимо, не очень пострадал при падении; все же я не удержалась  и спросила его:    

— Вы ушиблись, сэр?    

Кажется, он выругался, но я и сейчас в этом не уверена; во  всяком случае, он пробормотал что-то и не сразу ответил.    

— Не могу ли я вам чем-нибудь помочь? — снова  спросила я.    

— Отойдите куда-нибудь подальше, — ответил он  наконец и приподнялся, сначала встав на колени, а затем во весь рост. После  этого раздался грохот скользящих копыт, стук и звон, сопровождаемые понуканием  всадника, а также лаем и прыжками пса, и я невольно отступила как можно дальше.  Однако мне не хотелось уходить, не увидев результата этих усилий. Наконец  попытки увенчались успехом: лошадь снова стала на ноги, а собака успокоилась  после приказа хозяина: «Куш, Пилот!» Тогда путник, наклонившись, стал ощупывать  свое колено и ступню, словно проверяя их целость; видимо, он все же испытывал  боль, ибо схватился за ступеньку, с которой я только что поднялась, и сел на  нее.    

Мне очень хотелось быть ему полезной или по крайней мере  проявить внимание, и я опять подошла к нему.    

— Если вы ушиблись, сэр, и вам нужна помощь, я могу  сходить в Торнфильдхолл или Хэй.    

— Благодарю вас, я и так обойдусь! Кости у меня целы,  просто вывих, — и он, снова приподнявшись, сделал попытку стать на ноги,  однако это движение вызвало у него болезненное «ой!».    

Еще не окончательно стемнело, да и луна светила все ярче,  так что я видела его совершенно отчетливо. На нем был плащ для верховой езды с  меховым воротником и стальными застежками. Фигуру его было трудно рассмотреть,  но он казался среднего роста и широкоплеч. Лицо смуглое, черты суровые, лоб  массивный. Глаза под густыми сросшимися бровями горели гневным упрямством. Уже  не юноша, он, пожалуй, еще не достиг средних лет, — ему могло быть около  тридцати пяти. Я не чувствовала перед ним ни страха, ни особой робости. Будь он  романтическим молодым героем, я бы не отважилась надоедать ему расспросами и  навязывать свои услуги, но я, вероятно, еще не видела красивых юношей и, уж  конечно, ни с одним не говорила. В теории я преклонялась перед красотой,  галантностью, обаятельностью; но если бы я встретила все эти достоинства,  воплощенными в мужском образе, я бы сразу поняла, что такой человек не найдет  во мне ничего притягательного, и бежала бы от него, как от огня или молнии,  которые скорее пугают, чем влекут к себе.    

Если бы незнакомец улыбнулся мне и добродушно ответил, когда  я обратилась к нему, если бы отклонил мою просьбу с приветливой  благодарностью, — я, может быть, пошла бы дальше, не возобновив своих  вопросов; но его сердитый вид и резкий тон придали мне смелости. Корда он сделал  мне знак уйти, я осталась на месте и заявила:    

— Я ни в коем случае не могу бросить вас здесь, сэр, в  такой поздний час, на пустынной дороге; по крайней мере пока вы не окажетесь в  силах сесть на лошадь.    

Когда я сказала это, он поднял глаза. До сих пор он едва ли  хоть раз взглянул на меня.    

— Вам самой давно пора быть дома, — сказал  он, — если ваш дом по соседству. Откуда вы взялись?    

— Вон оттуда, снизу. И я ничуть не боюсь, — ведь  светит луна; я с удовольствием сбегаю в Хэй, если хотите; да мне и нужно туда  на почту — отправить письмо.    

— Вы живете там, внизу? Вы хотите сказать — вон в  том доме с башнями? — спросил он, указывая на Торнфильдхолл, залитый ярким  лунным светом и тем резче выделявшийся на фоне лесов, которые издали казались  сплошной темной массой.    

— Да, сэр.    

— А чей это дом?    

— Мистера Рочестера.    

— Вы знаете мистера Рочестера?    

— Нет, я его никогда не видела.    

— Разве он не живет там?    

— Нет.    

— А вы знаете, где он теперь?    

— Нет, не знаю.    

— Вы не прислуга в доме, это ясно. Вы… — Он  остановился, окинув взглядом мою одежду, которая была, как всегда, очень  проста: черный мериносовый плащ и черная касторовая шляпка; и то и другое не  надела бы даже камеристка знатной дамы. Он, видимо, затруднялся решить, кто же  перед ним. Я помогла ему:    

— Я гувернантка.    

— Ах, гувернантка, — повторил он. — Черт  побери, я и забыл! Гувернантка! — и снова принялся рассматривать меня.  Минуты через две он поднялся со ступеньки, но едва сделал движение, как лицо  его снова исказилось от боли.    

— Я не стану посылать вас за помощью, — сказал он, —  но вы сами можете мне помочь, если будете так добры.    

— Хорошо, сэр.