1 2 3 4 5 6 
Хозяйка  скрепя сердце подтвердила это.    

– Послушайте,  у меня в доломане спрятаны деньги, – воскликнул он, приподнявшись на  постели. – Купите мне штатское платье, и нынче же ночью я уеду верхом на  своей лошади. Один раз вы уже спасли мне жизнь, приютив меня в тот день, когда  я мог упасть и умереть на улице. Спасите меня еще раз! Помогите мне вернуться к  матери!    

Тут  обе дочери хозяйки расплакались: они боялись за Фабрицио; а так как они плохо понимали  по-французски, то подошли к постели и принялись расспрашивать его. Потом они  стали о чем-то спорить с матерью по-фламандски и поминутно обращали на Фабрицио  жалостливый взгляд; он понял, что его бегство может сильно повредить им, но они  готовы подвергнуть себя опасности ради него. Он горячо благодарил их, прижав  руки к груди. Еврей, проживавший в этом городке, раздобыл для него всю  необходимую одежду и доставил ее в десять часов вечера; но когда хозяйские  дочери сравнили принесенный редингот с доломаном Фабрицио, то увидели, что его  необходимо ушить. Обе немедленно принялись за работу: времени нельзя было  терять. Фабрицио показал, где у него спрятаны золотые, и попросил зашить их в  купленную для него одежду. Вместе с платьем еврей принес и пару превосходных  новых сапог. Фабрицио без малейших колебаний указал славным девушкам, где надо  разрезать его гусарские ботфорты, чтобы достать бриллианты, и их спрятали за  подкладку новых сапог.    

Большая  потеря крови и слабость, которую это вызвало, привели к странному явлению:  Фабрицио почти совсем забыл французский язык; он обращался к своим хозяйкам  по-итальянски, а они говорили только на фламандском наречии, – словом,  собеседники понимали друг друга лишь с помощью жестов. Когда девушки увидели  бриллианты, то обе, хотя и были совершенно бескорыстны, пришли в безмерный  восторг: они приняли Фабрицио за переодетого принца. Младшая и более наивная из  двух сестер, Аникен, в простоте душевной расцеловала Фабрицио. Он же, со своей  стороны, находил обеих сестер прелестными, и в полночь, когда хирург позволил  ему для подкрепления сил перед дальней дорогой выпить немного вина, ему почти  совсем не хотелось уезжать. «Где мне будет лучше, чем здесь?» – думал он. Все  же около двух часов ночи он встал и оделся. Но, выходя из комнаты, он узнал от  хозяйки, что его лошадь увел тот самый офицер, который несколько часов назад  приходил с обыском.    

– Ах,  мерзавец! – выругался Фабрицио. – Ограбил раненого!    

Юный  итальянец не был философом: он даже не вспомнил, как сам он «купил» эту лошадь.    

Аникен,  проливая слезы, сказала, что для него наняли лошадь. Ей жаль было расстаться с  ним. Прощание было очень нежным. Два высоких молодца, родственники доброй  хозяйки, подняли Фабрицио и подсадили в седло; дорогой они поддерживали его,  чтобы он не упал с лошади, а третий провожатый шел на несколько сот шагов  впереди маленького каравана и смотрел, нет ли на дороге сомнительных патрулей.  Часа через два сделали привал в доме, принадлежавшем двоюродной сестре хозяйки  «Скребницы». Как Фабрицио ни уговаривал своих спутников распрощаться с ним, они  не согласились, заявив, что лучше их никто не знает лесных дорог и тропинок.    

– Но  завтра утром станет известно, что я бежал, а когда увидят, что и вас нет в  городе, ваше отсутствие зам очень повредит! – говорил Фабрицио.    

Снова  пустились в путь. К счастью, перед рассветом равнину затянул густой туман. К  восьми часам утра прибыли в маленький городок. Один из молодых людей пошел  узнать, не отобрали ли почтовых лошадей. Оказалось, что смотритель станции  успел их угнать, а в конюшне поставил жалких кляч, которых где-то раздобыл.  Отправились отыскивать лошадей в болотах, где они были спрятаны, и через три  часа Фабрицио, приободрившись, сел в дрянной кабриолет, запряженный, однако,  парой хороших почтовых лошадей. Минута прощания с молодыми людьми, родственниками  хозяйки, была глубоко трогательной. Как ни старался Фабрицио найти удобный  предлог, чтобы заплатить им, они отказались взять с него деньги.    

– Вам,  сударь, сейчас деньги нужнее, чем нам, – твердили эти славные люди.    

Наконец,  они отправились в обратный путь. Фабрицио, несколько возбужденный от дорожных  волнений, послал с ними письма, в которых пытался излить все свои чувства к  добрым хозяйкам. Он писал со слезами на глазах, и, несомненно, в его письме к  юной Аникен сквозила любовь.    

Весь  остальной его путь прошел без особых приключений. Прибыв в Амьен, он стал чувствовать  сильную боль от колотой раны в бедре; деревенский лекарь не позаботился  хорошенько прочистить рану, и, несмотря на кровопускания, в ней образовался  гнойник. За две недели, проведенные Фабрицио в гостинице, которую содержало  жадное и льстивое семейство, союзники захватили Францию, а Фабрицио столько  думал обо всем происшедшем, что стал как бы другим человеком. Он остался  ребенком только в одном отношении: ему очень хотелось знать, было ли то, что он  видел, действительно сражением и было ли это сражение – битвой при Ватерлоо.  Впервые в жизни ему доставляло удовольствие чтение: он все надеялся отыскать в  газетах или в рассказах об этой битве описание тех мест, по которым он проезжал  в свите маршала Нея и другого генерала. Из Амьена он почти каждый день писал  своим милым приятельницам, хозяйкам «Скребницы». Выздоровев, он немедленно  переехал в Париж и в прежней своей гостинице нашел десятка два писем от матери  и тетки, в которых обе они умоляли его поскорее вернуться. Последнее письмо  графини Пьетранера содержало какие-то таинственные намеки, очень его  встревожившие. Письмо это прогнало прочь все нежные мечтания Фабрицио. При его  складе характера достаточно было одного слова, чтобы он увидел впереди  величайшие для себя бедствия, а дальше начинало работать воображение и рисовало  ему ужасающие подробности этих бедствий.    

«Ни  в коем случае не подписывай письма, в которых подаешь нам вести о себе, –  писала графиня. – Ни в коем случае не приезжай прямо на озеро Комо:  остановись в Лугано, на швейцарской территории». В этот городок он должен  приехать под фамилией Кави; в лучшей гостинице его ждет бывший лакей графини,  который передаст ему на словах, что делать дальше. Письмо кончалось следующими  строками:    

     

«Скрывай от всех свой безумный поступок и, главное,  не носи при себе никаких бумаг – ни печатных, ни рукописных: в Швейцарии ты  будешь окружен друзьями св. Маргариты[42].  Если у меня будут деньги, – писала графиня, – я пошлю кого-нибудь в  Женеву, в гостиницу „Весы“, и тогда тебе сообщат кое-какие подробности, о которых  я не могу писать, а между тем тебе необходимо узнать их до твоего возвращения.  Но ради бога, не задерживайся ни одного дня в Париже: тебя опознают там наши  шпионы».    

     

Воображение  Фабрицио создавало события самые фантастические, и его занимало теперь только  одно: о каких загадочных обстоятельствах хотела сообщить ему тетка. Он  немедленно выехал из Франции; там дорогой до границы его два раза арестовывали,  но он сумел выпутаться; этими неприятностями он обязан был своему итальянскому  паспорту и странному званию «торговец барометрами», совсем не вязавшемуся с его  юным лицом и рукой на перевязи.    

Наконец,  он прибыл в Женеву, встретился со слугой своей тетки, и тот сообщил, по ее поручению,  что в миланскую полицию донесли, будто Фабрицио был послан к Наполеону с какими-то  предложениями от тайного общества заговорщиков, существующего в бывшем Итальянском  королевстве. «Если бы цель его путешествия была иной, – говорилось в  доносе, – зачем же он принял чужую фамилию?» Маркиза дель Донго пытается  доказать истину, а именно: 1) что Фабрицио никуда не уезжал из Швейцарии; 2)  что он неожиданно ушел из дому, поссорившись со своим старшим братом.    

Фабрицио  с гордостью слушал этот рассказ. «Значит, меня почитают кем-то вроде посла при  Наполеоне!.. – думал он. – Мне будто бы выпала честь говорить с этим  великим человеком! Вот дал бы бог!» Он вспомнил, что его предок в седьмом  колене – внук дель Донго, прибывшего в Милан в свите Сфорцы, удостоился чести  лишиться головы, ибо враги герцога захватили его, когда он пробирался в  Швейцарию для передачи предложений великодушным кантонам и для вербовки солдат.  Перед глазами Фабрицио встала гравюра в родословной дель Донго, изображавшая  это событие. Расспрашивая лакея, Фабрицио узнал одну подробность, о которой тот  в порыве негодования рассказал, вопреки неоднократным запретам графини: донос в  миланскую полицию сделал его старший брат Асканьо. Это страшное известие  привело в исступление нашего героя. Путь из Женевы в Италию идет через Лозанну;  Фабрицио решил отправиться немедленно и проделать пешком переход в десять или  двенадцать лье, хотя самое большее через два часа в Лозанну должен был выехать  дилижанс. В Женеве, в одной из унылых швейцарских кофеен, он на прощанье затеял  ссору с каким-то молодым человеком, который, как заявил Фабрицио, «весьма  странно» смотрел на него. Это было совершенно верно, – молодой обыватель Женевы,  человек флегматичный, положительный и помышлявший только о деньгах, принял его  за сумасшедшего: Фабрицио бросал на всех сидевших в кофейне свирепые взгляды и  пролил на свои панталоны чашку кофе, которую ему подали. В этой ссоре первый  порыв Фабрицио был вполне в духе XVI века: вместо того чтобы завести речь о  дуэли, он выхватил кинжал и бросился на молодого женевца с намерением заколоть  его. В пылу возмущения Фабрицио позабыл все преподанные правила чести: в нем  заговорил инстинкт или, вернее, воспоминания детства.    

Доверенный  человек графини, с которым он встретился в Лугано, еще более разжег его ярость,  сообщив ему новые подробности. Фабрицио любили в Грианте, никто там не проговорился, –  все притворялись, будто верят, что он уехал в Милан, и, если б не усердная  помощь брата, миланская полиция никогда не обратила бы внимания на его  отсутствие.    

– Таможенной  охране наверняка сообщили ваши приметы, – сказал Фабрицио посланец его  тетушки, – если мы пойдем по большой дороге, на границе  Ломбардо-Венецианского королевства вас арестуют.    

Фабрицио  и его спутники прекрасно знали каждую тропинку в горах, отделяющих Лугано от  озера Комо; они оделись охотниками – иначе говоря, контрабандистами, а так как  их было трое и выражение лиц было у них довольно решительное, стражники,  повстречавшиеся им, только поздоровались с ними. Фабрицио постарался явиться в  замок лишь около полуночи, – в этот час его отец и все лакеи с пудреными  волосами уже давно спали. Он без труда спустился в глубокий ров и пробрался в  замок через подвальное окошко; в подвале его уже дожидались мать и тетка,  вскоре прибежали сестры. Долго чередовались восторги, нежности, слезы, а когда  пятеро счастливцев, не веривших своему счастью, обрели, наконец, способность  говорить рассудительно, первые проблески зари указали им, что время несется  стрелой.    

– Надеюсь,  твой брат не догадывается, что ты вернулся, – сказала графиня  Пьетранера. – После его благородного поступка я перестала с ним  разговаривать, и, к великой моей чести, это уязвило его самолюбие. Нынче  вечером я удостоила его беседой: мне нужен был какой-нибудь предлог, чтобы  скрыть свою безумную радость, иначе она могла вызвать у него подозрения. Заметив,  как он гордится моей мнимой дружбой, я воспользовалась его веселым  расположением духа и за ужином подпоила его, – сегодня он не вздумает  притаиться; где-нибудь в засаде и шпионить по своему обычаю.    

– Нашего  гусара надо спрятать у тебя в комнатах, – сказала маркиза, – ему  нельзя сейчас уйти. От волнения мы не можем собраться с мыслями, а ведь надо  придумать, как нам перехитрить эту ужасную миланскую полицию.    

Так  и было сделано; но на другой день маркиз и его старший сын заметили, что  маркиза безвыходно сидит в комнате золовки. Мы не будем останавливаться на  описании порывов нежности и радости, которым все еще предавались эти создания,  чувствовавшие себя теперь вполне счастливыми. Сердца итальянцев гораздо более,  чем наши, терзаются подозрениями и безумными фантазиями, порожденными пылким  воображением, зато и радость они переживают сильнее и дольше, чем мы. В тот  день графиня и маркиза как будто лишились рассудка. Фабрицио пришлось еще раз  рассказать о всех своих приключениях. Наконец, решено было отправиться в Милан,  чтоб укрыть там свою радость, – настолько им казалось трудным таить ее  дольше от полицейского надзора самого маркиза и его сына Асканьо.    

Добраться  до Комо решили на своей лодке, – иной способ вызвал бы тысячу подозрений.  Но когда причалили к пристани в Комо, маркиза вдруг «вспомнила», что позабыла в  Грианте весьма нужные ей бумаги, и поспешила послать за ними гребцов, поэтому  они не могли никому рассказать, как провели обе дамы время в этом городе. А  они, тотчас по прибытии, наняли одну из колясок, которые поджидают седоков у  высокой средневековой башни, возвышающейся над воротами миланской заставы. Из  города выехали тотчас же, так что кучер не успел ни с кем и словом перемолвиться.  Проехав с четверть лье, дамы встретили знакомого молодого охотника, и тот,  видя, что они едут одни, любезно предложил проводить их до ворот Милана, так  как сам собирался поохотиться в его окрестностях. Все шло отлично, и дамы  превесело разговаривали со своим молодым спутником, как вдруг на том повороте,  где дорога огибает очаровательный лесистый холм Сан-Джованни, три жандарма  выскочили из засады и схватили лошадей под уздцы.    

– Ах,  муж выдал нас! – воскликнула маркиза и лишилась чувств.    

Жандармский  вахмистр, стоявший немного поодаль, подошел, пошатываясь, к экипажу и сказал  пьяным голосом:    

– Весьма  огорчен возложенным на меня поручением, но вынужден вас арестовать, генерал  Фабио Конти.    

Фабрицио  решил, что вахмистр в насмешку назвал его генералом. «Я тебе отплачу за  это», – говорил он про себя. Он внимательно смотрел на жандармов, выжидая  удобной минуты, чтобы выпрыгнуть из коляски и помчаться полем.    

Графиня,  улыбаясь на всякий случай, сказала вахмистру:    

– Что  это вы, любезный! Неужели вы принимаете за генерала Конти вот этого шестнадцатилетнего  юношу?    

– А  вы разве не дочь генерала? – спросил вахмистр.    

– Посмотрите  хорошенько на моего отца, – сказала графиня, указывая на Фабрицио.    

Жандармы  захохотали во все горло.    

– Прошу  не рассуждать! Предъявите паспорта!.. – потребовал вахмистр, обиженный всеобщей  веселостью.    

– Наши  дамы не берут с собой паспортов, когда едут в Милан, – с невозмутимым  спокойствием сказал кучер. – Они едут из своего поместья Грианта. Вот эта  дама – графиня Пьетранера, а та – маркиза дель Донго.    

Огорошенный  вахмистр подошел к жандармам, державшим под уздцы лошадей, и стал совещаться с  ними. Совещание длилось минут пять, но графиня прервала его, попросив, чтобы кучеру  разрешили проехать несколько шагов и поставить коляску в тень. Солнце палило  нещадно, хотя было только одиннадцать часов утра. Фабрицио зорко поглядывал во  все стороны, отыскивая путь к бегству, и увидел, как полевой тропинкой на  пыльную большую дорогу вышла молоденькая девушка лет четырнадцати – пятнадцати,  которая тихонько плакала, закрывая лицо платком. Она шла между двумя  жандармами, а за нею также под конвоем двух жандармов с подчеркнутой важностью  выступал сухопарый высокий человек, словно префект в торжественной процессии.    

– Где  это вы их нашли? – спросил вахмистр, которого совсем разобрал хмель.    

– Бежали  через поле, и паспортов никаких при них нет.    

Вахмистр,  видимо, совсем потерял голову: вместо двух пленников, которых надобно было  захватить, у него оказалось целых пять. Он отошел со своим штабом на несколько  шагов, оставив только двух человек: одного, чтобы стеречь величественного  арестанта, и другого – держать лошадей.    

– Останься! –  шепнула графиня Фабрицио, видя, что он выскочил из коляски. – Все обойдется.    

Слышно  было, как один из жандармов кричал:    

– Все  равно! Паспортов у них нет? Нет. Значит, правильно мы их задержали.    

У  вахмистра, казалось, не было такой уверенности, – фамилия графини  Пьетранера встревожила его: он знал графа Пьетранера, но о смерти графа ему не  было известно.    

«Генерал  не такой человек, чтоб простить обиду, ежели я некстати арестую его жену!» –  думал он.    

Во  время этих долгих обсуждений графиня завязала разговор с молодой девушкой, стоявшей  около коляски на пыльной дороге, – графиню поразила ее красота.    

– У  вас заболит голова от солнца, синьорина. Этот славный солдат, – добавила  она, посмотрев на жандарма, державшего лошадей, – конечно, позволит вам  сесть в коляску.    

Фабрицио,  который бродил вокруг экипажа, подошел, чтобы помочь девушке. Он поддержал ее  под руку, и девушка уже ступила на подножку, как вдруг ее величественный  спутник, стоявший в шести шагах от коляски, крикнул сиплым от важности басом:    

– Стойте  на дороге, неприлично садиться в чужой экипаж.    

Фабрицио  не расслышал этого приказа. Девушка сразу повернулась и спрыгнула с подножки, а  так как Фабрицио все еще поддерживал ее, она упала в его объятия. Он улыбнулся,  она густо покраснела, и, когда соскользнула на землю, они еще одно мгновение  глядели друг на друга.    

     

«У меня была бы очаровательная подруга в  тюрьме! – подумал Фабрицио. – Какая глубина мысли начертана на ее  челе!.. Она рождена для большой любви».    

     

Подошел  вахмистр и спросил властным тоном:    

– Которая  из дам Клелия Конти?    

– Я, –  ответила девушка.    

– А  я – генерал Фабио Конти, – воскликнул важный старик. – Я камергер его  высочества принца Пармского. Я считаю просто недопустимым, чтобы с человеком  моего звания обращались словно с каким-нибудь вором.    

– Позавчера,  когда вы садились в лодку на пристани в Комо, вы послали к черту инспектора  полиции за то, что он потребовал у вас паспорт. А сегодня он вас пошлет  прогуляться под конвоем.    

– Мы  тогда уже отплыли от берега, я спешил, потому что надвигалась гроза. Какой-то человек  в штатском крикнул мне с пристани, чтобы я вернулся, я ему назвал себя, и мы  поплыли дальше.    

– А  нынче утром вы убежали из Комо.    

– Люди  моего звания не берут паспортов, когда едут из Милана посмотреть на озеро. Сегодня  утром в Комо мне сказали, что на заставе меня арестуют. Я вышел из города  пешком вместе с дочерью, надеясь встретить на дороге какой-нибудь экипаж,  который довезет меня до Милана, а там я немедленно подам жалобу  генерал-губернатору провинции.    

У  вахмистра, видимо, гора с плеч свалилась.    

– Ну,  генерал, вы арестованы, и я отвезу вас в Милан. А вы кто такой? – спросил  он Фабрицио.    

– Мой  сын, – ответила графиня. – Асканьо, сын дивизионного генерала Пьетранера.    

– Без  паспорта, графиня? – спросил вахмистр, сразу смягчившись.    

– Он  так молод, что еще не брал паспорта. Он никогда не путешествует один, а только  со мной.    

Во  время этого допроса генерал пререкался с жандармами, выказывая все более и  более оскорбленное достоинство.    

– Что  столько слов тратить? – сказал один из жандармов. – Вы арестованы. И  баста.    

– Скажите  еще спасибо, – заметил вахмистр, – что мы разрешаем вам нанять у  какого-нибудь крестьянина лошадь, а то, несмотря на пыль и жару и на ваше  камергерское звание, пришлось бы вам шагать пешком, а мы ехали бы по бокам у  вас на лошадках.    

Генерал  начал браниться.    

– Эй,  замолчи лучше! – оборвал его жандарм. – Где твой генеральский мундир?  Этак всякий проходимец может генералом назваться.    

Генерал  совсем вышел из себя. А в коляске тем временем дела шли превосходно.    

Графиня  уже распоряжалась жандармами, словно своими слугами. Она дала экю одному из них  и послала его в таверну, видневшуюся в двухстах шагах, велев принести оттуда  вина и, главное, холодной воды. Улучив минутку, она успокоила Фабрицио, который  упорно хотел удрать в лес, покрывавший холм. «У меня хорошие пистолеты», –  говорил он. От разгневанного генерала графиня добилась, чтобы он разрешил  дочери сесть в коляску. По этому поводу генерал, любивший поговорить о себе и  своей родне, сообщил дамам, что его дочери исполнилось только двенадцать лет,  ибо она родилась 27 октября 1803 года, но она такая умница, что все дают ей  четырнадцать и даже пятнадцать лет.    

«Какой  ограниченный человек!» – говорили глаза графини и маркизы. Благодаря графине  все уладилось после переговоров, тянувшихся целый час. У одного из жандармов  вдруг оказалось какое-то дело в соседней деревне, когда графиня сказала ему:  «Получите десять франков», – и он уступил свою лошадь генералу Конти.    

Вахмистр  уехал с генералом, а все остальные жандармы расположились под деревом в  компании четырех большущих бутылей, оплетенных соломой, которые принес с  помощью крестьянина жандарм, посланный в таверну. Надутый камергер разрешил  Клелии Конти занять место в коляске любезных дам, чтобы возвратиться в Милан, а  «сына» храброго генерала Пьетранера блюстители порядка и не подумали  арестовать. После первых минут пути, посвященных обмену учтивыми словами и  обсуждению нежданного происшествия, Клелия Конти заметила, что графиня, такая  красавица, смотрит на Фабрицио странным, восторженным взглядом, – разумеется,  она не мать ему, Особенно же пробудили в ней любопытство неоднократные намеки  на какой-то героический, отважный и в высшей степени опасный поступок, который  он недавно совершил; но при всем своем уме Клелия не могла угадать, о чем шла  речь.    

Она  с удивлением рассматривала юного героя, и ей казалось, что его глаза еще горят  огнем недавних подвигов. А он был несколько смущен необыкновенной красотой этой  двенадцатилетней девочки, красневшей от его восхищенных взглядов.    

Не  доезжая одного лье до Милана, Фабрицио сказал, что хочет навестить своего дядю,  и простился с дамами.    

– Если  я выпутаюсь из этой истории, – сказал он Клелии, – я приеду в Парму  полюбоваться прекрасными картинами в ее галереях. Удостойте запомнить мое имя:  Фабрицио дель Донго.    

– Отлично! –  воскликнула графиня. – Вот как ты умеешь хранить свое инкогнито! Синьорина,  удостойте, пожалуйста, запомнить, что этот гадкий мальчик – мой сын и фамилия  его – Пьетранера, а вовсе не дель Донго.    

Вечером,  очень поздно, Фабрицио вошел в Милан через ворота Ранци, которые ведут к  бульвару, модному месту прогулок. Отправка двух слуг в Швейцарию истощила  скудные сбережения маркизы и ее золовки, но, к счастью, у Фабрицио еще осталось  несколько наполеондоров и один бриллиант, который решено было продать.    

Обеих  дам знали в городе и любили. Самые влиятельные и благочестивые особы из австрийской  партии стали хлопотать за Фабрицио перед бароном Биндером, начальником полиции.  Эти господа, по их заверениям, не понимали, как можно принять всерьез выходку  шестнадцатилетнего мальчика, который поссорился со старшим братом и убежал из  родительского дома.    

– Моя  обязанность все принимать всерьез, – кротко ответил Биндер, человек благоразумный  и унылый. Он в ту пору учредил пресловутую миланскую полицию и поставил своей  задачей предотвратить революцию, подобную той, что в 1746 году изгнала  австрийцев из Генуи[43].  Миланская полиция, которую приключения гг. Пеллико и Андриана[44] сделали знаменитой, не  была жестокой в точном смысле этого слова: она методически и безжалостно  следовала суровым законам. Император Франц II[45] хотел потрясти ужасом  дерзкие умы итальянцев.    

– Представьте  мне «засвидетельствованные показания» о том, что делал юный маркезино дель  Донго, – твердил барон Биндер покровителям Фабрицио, – да, день за  днем, начиная с восьмого марта, когда он ушел из Грианты, и до вчерашнего  вечера, когда он явился в Милан, где теперь скрывается в одном из покоев своей  матери, – и я готов считать его самым милым проказником из молодых людей  этого города. Если же вы не можете указать мне в точности ежедневное его  местопребывание со времени ухода из Грианты, то, невзирая на его высокое  происхождение и на все мое уважение к друзьям его семьи, мой долг арестовать  его. И мне придется держать его в тюрьме до тех пор, пока он не представит  доказательств, что он вовсе не ездил к Наполеону с поручением от тех немногих  недовольных, которые, возможно, имеются в Ломбардии среди подданных его  императорского и королевского величества. Заметьте также, господа, что, если  молодому дель Донго и удастся отклонить от себя это обвинение, он все же  бесспорно виновен в том, что перешел границу, не испросив предписанного законом  паспорта, под чужим именем, преднамеренно воспользовавшись паспортом простого  ремесленника, то есть человека, принадлежащего к низкому общественному классу,  что совершенно недостойно дворянина.    

Это  неумолимо логическое разъяснение сделано было начальником полиции со всей учтивостью  и почтительностью, какой требовало положение маркизы дель Донго и высокопоставленных  ее заступников.    

Маркиза  пришла в отчаяние, когда ей сообщили ответ барона Биндера.    

– Фабрицио  арестуют! – воскликнула она и залилась слезами. – А если его посадят  в тюрьму, бог знает, когда он выйдет оттуда! Отец отречется от него.    

Г-жа  Пьетранера и ее невестка собрали на совет двух-трех близких друзей; вопреки их  уговорам, маркиза настаивала, чтобы ее сын уехал в ту же ночь.    

– Но  ты же видишь, – говорила графиня, – барон Биндер знает, что твой сын  находится здесь; он совсем не злой человек.    

– Не  злой, но он хочет угодить императору Францу.    

– Однако,  если бы барон считал выгодным для своей карьеры посадить Фабрицио в тюрьму, он  уже сделал бы это. Устроить побег Фабрицио, значило бы выказать барону  оскорбительное недоверие.    

– Но  когда он намекал, что ему известно, где сейчас прячется Фабрицио, он этим ясно  говорил нам: «Увезите его!» Нет, я не могу жить с постоянной мыслью: «Через  четверть часа моего сына, может быть, заточат в тюрьму!» Каковы бы ни были  честолюбивые цели барона Биндера, – добавила маркиза, – ему в  интересах своего личного положения в нашей стране выгодно подчеркивать  благожелательность к людям такого ранга, как мой муж, и доказательство этого –  удивительная откровенность, с которой он сообщил, что знает, где можно  застигнуть моего сына. Мало того, с необычайной любезностью он точно изложил, в  каких двух преступлениях обвиняют Фабрицио по доносу его недостойного брата, и  объяснил, что за каждое из этих преступлений грозит тюрьма, – а разве этим  он не сказал нам: «Может быть, вы предпочтете изгнание? Выбирайте сами».    

– Если  ты выберешь изгнание, – твердила графиня, – мы больше никогда, в  жизни не увидим Фабрицио.    

Фабрицио,  присутствовавший при этих переговорах вместе с одним из старых друзей маркизы,  в ту пору советником трибунала, учрежденного Австрией, решительно высказал  намерение бежать; и действительно, в тот же вечер он выехал из дворца,  спрятавшись в карете, которая повезла в театр Ла Скала его мать и тетку. Кучеру  не доверяли, но когда он отправился, как обычно, посидеть в кабачке, а лошадей  остался стеречь лакей, человек надежный, Фабрицио, переодетый крестьянином,  выскочил из кареты и ушел из города. На следующий день он так же благополучно  перешел границу и через несколько часов приехал в пьемонтское поместье своей  матери, находившееся близ Новары, – в Романьяно, где был убит Баярд[46].    

Легко  представить себе, как внимательно графиня и ее невестка слушали оперу, сидя в ложе  театра Ла Скала. Они отправились туда лишь для того, чтобы посоветоваться с  друзьями, принадлежавшими к либеральной партии, ибо полиция могла косо  взглянуть на их появление во дворце дель Донго. Решено было еще раз обратиться  к барону Биндеру; о подкупе не могло быть и речи, – этот сановник был  человек вполне честный, и к тому же обе дамы совсем обеднели: они заставили  Фабрицио взять с собою все деньги, оставшиеся от продажи бриллианта. Однако  очень важно было узнать последнее слово барона. Друзья напомнили графине о  некоем канонике Борда, весьма любезном молодом человеке, который когда-то  ухаживал за ней и поступил довольно гадко: не добившись успеха, он донес  генералу Пьетранера о ее дружбе с Лимеркати и за это был изгнан из дома, как  презренное существо. Но теперь этот каноник каждый вечер играл в тарок с  баронессой Биндер и, конечно, был другом ее мужа. Графиня решилась, как это ни  было для нее тягостно, посетить каноника и на следующее утро, в ранний час,  когда он еще не выходил из дому, приказала доложить о себе.    

Когда  единственный слуга каноника произнес фамилию посетительницы, Борда от волнения  лишился голоса и даже позабыл исправить беспорядок своего домашнего одеяния,  довольно небрежного.    

– Попросите  пожаловать и убирайтесь вон, – сказал он слабым голосом.    

Графиня  вошла; Борда бросился на колени.    

– Только  на коленях несчастный безумец должен выслушать ваши приказания, – сказал  он.    

В  то утро, одетая с нарочитой простотой, чтобы не привлекать к себе внимания, она  была неотразима. Глубокая скорбь, вызванная изгнанием Фабрицио, насилие над  собой, которое она совершила, решившись прийти к человеку, подло поступившему с  ней, – все это зажгло ослепительным огнем ее глаза.    

– На  коленях хочу я выслушать ваши приказания! – воскликнул каноник. –  Несомненно, вы желаете попросить меня о какой-нибудь услуге, иначе вы не  почтили бы своим посещением дом несчастного безумца. Когда-то, пылая любовью и  ревностью, отчаявшись завоевать ваше сердце, я гнусно поступил с вами.    

Слова  эти были искренни и тем более благородны, что теперь каноник пользовался большой,  властью; графиню они тронули до слез; унижение, страх леденили ее душу, и вот в  один миг их сменили умиление и проблеск надежды. Только что она была глубоко  несчастна и вдруг почувствовала себя почти счастливой.    

– Поцелуй  мою руку, – сказала она канонику, – и встань. (Надо помнить, что в  Италии обращение на «ты» свидетельствует об искренней дружбе, так же как  говорит о чувстве более нежном.) Я пришла попросить тебя о милости для моего  племянника Фабрицио. Как старому своему другу, я расскажу тебе всю правду без  утайки. Фабрицио шестнадцать с половиной лет, он недавно совершил неслыханное  безумство. Мы были в поместье Грианта, на берегу озера Комо. Однажды в семь  часов вечера лодка из Комо доставила нам известие о высадке императора в бухте  Жуан. На другое же утро Фабрицио отправился во Францию, раздобыв себе паспорт у  своего приятеля, какого-то простолюдина по фамилии Вази, который торгует  барометрами. Наружность у Фабрицио совсем не подходящая для торговца  барометрами, и, едва он проехал по Франции десять лье, его арестовали: его  восторженные речи на плохом французском языке показались подозрительными. Через  некоторое время он бежал и добрался до Женевы; мы послали навстречу ему в  Лугано…    

– В  Женеву, хотите вы сказать, – улыбаясь, поправил ее каноник.    

Графиня  докончила свой рассказ.    

– Для  вас я сделаю все, что доступно силам человеческим, – с жаром сказал  каноник. – Я всецело в вашем распоряжении. Я даже готов пойти на  безрассудства. Укажите, что мне надо делать с той минуты, когда из этой жалкой  гостиной исчезнет небесное видение, озарившее мою жизнь.    

– Сходите  к барону Биндеру, скажите ему, что вы любите и знаете Фабрицио со дня его  рождения, что он рос у вас на глазах, так как вы постоянно бывали в нашем доме;  во имя дружбы, которой барон удостоил вас, умоляйте его, чтобы он через всех  своих шпионов разузнал, была ли у Фабрицио перед его отъездом в Швейцарию хотя  бы одна-единственная, краткая встреча с кем-нибудь из либералов, находящихся  под надзором. Если у барона расторопные помощники, он увидит, что тут можно  говорить только о чисто юношеской опрометчивости. Вы помните, конечно, что у  меня в прежних моих пышных апартаментах, во дворце Дуньяни, висели на стенах гравюры,  изображавшие сражения, выигранные Наполеоном; разбирая по складам подписи под  этими гравюрами, мой племянник выучился читать. Когда ему было пять лет, мой  покойный муж рассказывал ему об этих битвах; мы надевали ему на голову каску  моего мужа; малыш волочил по полу его большую саблю. И вот в один прекрасный  день он узнает, что император Наполеон, кумир моего мужа, вернулся во Францию;  юный сумасброд помчался туда, чтобы присоединиться к своему герою, но это ему  не удалось. Спросите барона, какую кару он придумал для Фабрицио за это  минутное безумие.    

– Я  забыл показать вам кое-что! – воскликнул каноник. – Вы сейчас  увидите, что я хоть немного достоин прощения, которое вы даровали мне.  Вот, – сказал он, перебирая бумаги, лежавшие на столе, – вот донос  этого подлого coltorto (лицемера); взгляните на подпись «Асканьо Вальсерра дель  Донго», – он-то и затеял все это дело. Вчера я взял его донос в канцелярии  полиции и отправился в театр, надеясь встретить кого-нибудь из обычных  посетителей вашей ложи и через него передать вам содержание этой бумаги. Копия  ее уже давно находится в Вене. Вот враг, с которым надо бороться.    

Каноник  прочел графине донос; было условлено, что днем он пришлет ей копию через  надежного посредника. С радостью в сердце вернулась графиня во дворец дель  Донго.    

– «Прежний  негодяй» стал совершенно порядочным человеком! – сказала она  маркизе. – Сегодня вечером мы поедем в Ла Скала; когда часы в театре  покажут одиннадцать без четверти, мы удалим всех из нашей ложи, погасим свет,  запрем дверь, а в одиннадцать часов придет сам каноник рассказать, что ему  удалось сделать. Мы с ним решили, что это будет наименее опасно для него.    

Каноник  был очень умен: он не преминул прийти на условленное свидание, проявил большую  доброту и полнейшее чистосердечие, что встречается лишь в тех странах, где  тщеславие не властвует над всеми другими чувствами. Воспоминание о доносе на  графиню, который он сделал когда-то генералу Пьетранера, жестоко мучило его;  теперь он нашел средство избавиться от укоров совести.    

Утром,  когда графиня ушла от него, он подумал: «Ну вот… Конечно, у нее роман с племянником!»  Он подумал это с горечью, так как еще не исцелился от былой страсти.    

     

«Такая гордая женщина и вдруг пришла ко мне!.. После  смерти бедняги Пьетранера она с ужасом отвергла предложения услуг, весьма  учтивые и весьма деликатно переданные ей от меня полковником Скотта, ее бывшим  любовником. Прекрасная, графиня Пьетранера предпочла жить на пенсию в полторы  тысячи франков! – вспоминал каноник, взволнованно шагая по комнате. –  А затем она уехала в Грианту. Как она могла выносить общество этого гнусного  seccatore[47]  маркиза дель Донго? Все теперь понятно. В самом деле, у этого юного Фабрицио  столько достоинств: высокий рост, стройный стан, веселая улыбка, а лучше всего  у него взгляд, полный томной неги, и выражение лица, как на полотнах Корреджо»[48], – с  горечью думал каноник.    

     

     

«Разница в возрасте?.. Но она не так уж велика.  Фабрицио родился вскоре после вступления французов, – помнится, в  девяносто восьмом году, а графине сейчас двадцать семь – двадцать восемь лет, и  невозможно быть милее и краше ее. Сколько в нашей стране красавиц, но она всех  затмевает. Марини, Герарди, Руга, Арези, Пьетрагруа не могут с ней сравниться…  Влюбленные жили счастливо, вдали от света, на берегу чудесного озера Комо, и  вдруг этот юноша все бросает и бежит к Наполеону… Право, есть еще отважные души  в Италии, что бы с ней ни делали!.. Дорогая отчизна!.. Да, да, –  подсказывало ему сердце, пылающее ревностью, – решительно нельзя объяснить  иначе эту смиренную готовность прозябать в деревне и ежедневно с отвращением  видеть за каждой трапезой ужасную физиономию маркиза дель Донго и вдобавок  гнусную бледную образину Асканьо, который будет еще подлее своего папаши… Ну  что ж, я честно послужу ей. По крайней мере буду теперь иметь удовольствие смотреть  на нее в театре не только в зрительную трубку».    

     

Каноник  Борда обстоятельно объяснил дамам положение дела. В глубине души Биндер весьма  к ним расположен; он очень рад, что Фабрицио успел удрать, пока еще не пришло  распоряжение из Вены, – Биндер не имеет полномочий решать что-либо своей  властью: в этом деле, как и во всяком другом, он ждет приказа; каждый день он  посылает в Вену точные копии всех поступающих донесений и затем ждет.    

Фабрицио  во время его добровольного изгнания в Романьяно необходимо:    

1. Неуклонно  ходить каждый день к обедне; взять себе в духовники человека хитрого и  преданного монархии и на исповеди высказывать только вполне благонадежные  чувства.    

2. Не  знаться ни с одним человеком, который слывет умником, и при случае говорить о  восстаниях с ужасом, как о совершенно недопустимых действиях.    

3. Никогда  не бывать в кофейнях, никогда не читать газет, кроме двух правительственных  листков – туринского и миланского, и вообще выказывать большую неохоту к  чтению, а главное, не читать никаких книг, написанных после 1720 года, –  самое большее можно сделать исключение для романов Вальтер Скотта.    

– И,  наконец, – добавил каноник с некоторым лукавством, – ему следует  открыто ухаживать за какой-нибудь местной красавицей, разумеется благородного  происхождения; это покажет, что он не отличается мрачным и беспокойным складом  ума, свойственным будущим заговорщикам.    

Перед  сном графиня и маркиза написали письмо Фабрицио, и обе с милым усердием передали  ему все советы каноника Борда.    

У  Фабрицио не было никакого желания стать заговорщиком: он любил Наполеона и, по  праву дворянина, считал себя созданным для того, чтобы жить счастливее других,  а буржуа казались ему смешными. Он не раскрывал ни одной книги, с тех пор как  его взяли из коллегии, да и там читал только книги, изданные в переложении  иезуитов. Он поселился неподалеку от Романьяно в великолепном дворце, который  был лучшим творением знаменитого зодчего Сан-Микели[49]; но этот пышный замок  пустовал уже тридцать лет, поэтому все потолки там протекали и ни одно окно не  затворялось. Фабрицио бесцеремонно завладел лошадьми управителя и по целым дням  катался верхом; он ни с кем не разговаривал и много размышлял. Совет найти себе  любовницу в семействе какого-нибудь ярого монархиста показался ему забавным, и  он в точности последовал ему. В духовники он взял молодого священника,  интригана, желавшего стать епископом (как духовник в Шпильберге)[50][51]; но вместе с  тем он ходил пешком за три лье ради того, чтобы в непроницаемой, как ему  казалось, тайне читать «Конститюсьонель»[52]  – он считал эту газету откровением. «Это так же прекрасно, как Альфиери[53] и Данте!» –  часто восклицал он. У Фабрицио была одна черта, роднившая его с французской  молодежью: он серьезнее относился к любимой верховой лошади и к излюбленной  газете, чем к своей благомыслящей любовнице. Но в его наивной и твердой душе  еще не было стремления «подражать другим», и в обществе маленького городка  Романьяно он не приобрел друзей; его простоту называли высокомерием и не знали,  что сказать о его характере.    

«Это  младший сын, обиженный тем, что он не старший», – сказал про него  священник.    

 6    

     

Признаемся  откровенно, что ревность каноника Борда не совсем была лишена оснований. По  возвращении из Франции Фабрицио показался графине Пьетранера прекрасным незнакомцем,  которого она когда-то хорошо знала. Заговори он о любви, она полюбила бы его:  ведь его поступок да и сам он вызывали в ней страстный и, можно сказать,  беспредельный восторг. Но поцелуи и речи Фабрицио были так невинны, исполнены  такой горячей благодарности, искренней дружбы к ней, что она сама ужаснулась бы  себе, если бы стала искать в этой почти сыновней признательности какое-то иное  чувство. «Право же, – говорила себе графиня, – только немногие  друзья, знавшие меня шесть лет назад, при дворе принца Евгения, еще могут  считать меня красивой и даже молодой. Но для него я женщина в летах и, если уж  говорить начистоту, не щадя своего самолюбия, – просто пожилая женщина».  Графиня обманывалась, рассуждая так о той поре жизни, в которую вступила, но  обманывалась совсем иначе, чем заурядная кокетка. «К тому же в его возрасте, –  добавляла она, – немного преувеличивают те разрушения, какие вызывает в  женщине время. Пожалуй, человек более зрелых лет…» Тут графиня, перестав  расхаживать по своей гостиной, посмотрелась в зеркало и улыбнулась.    

Надо  сказать, что уже несколько месяцев сердце г-жи Пьетранера подвергалось весьма  упорным атакам со стороны человека недюжинного. Вскоре после отъезда Фабрицио  во Францию графиня, которая почти бессознательно всеми помыслами была с ним,  впала в глубокую меланхолию. Обычные ее занятия теперь не доставляли ей  никакого удовольствия и, если можно так выразиться, стали пресными; она  воображала, что Наполеон, желая привлечь к себе народы Италии, сделает Фабрицио  своим адъютантом. «Он потерян для меня! – восклицала она, проливая  слезы. – Я больше никогда его не увижу! Он будет мне писать, но кем я  стану для него через десять лет?..»    

В  таком состоянии душевном она совершила поездку в Милан, надеясь услышать там новости  о Наполеоне, а из них косвенным путем, может быть, узнать что-нибудь о  Фабрицио. Эта деятельная натура безотчетно начинала уже тяготиться однообразной  жизнью в деревне. «Тут только что не умирают, а жизнью это назвать  нельзя, – думала она. – Каждый день видеть физиономии этих пудреных –  брата, племянника Асканьо, их лакеев! Без Фабрицио что мне прогулки по озеру?»  Единственным утешением осталась для нее дружба с маркизой. Но с некоторого  времени задушевная близость с матерью Фабрицио, женщиной, значительно старше ее  годами и разочарованной в жизни, стала для нее менее приятной.    

Г-жа  Пьетранера очутилась в странном положении: Фабрицио уехал, надежд на будущее у  нее почти не было, сердце ее жаждало утешения и новизны. В Милане она  пристрастилась к опере, модной в те годы; долгие часы проводила она в театре Ла  Скала, одна, запершись в ложе генерала Скотта, своего старого друга. Мужчины, с  которыми она искала встреч для того, чтобы услышать новости о Наполеоне и его  армии, казались ей грубыми, вульгарными. Вернувшись домой, она импровизировала  на фортепьяно до трех часов утра.    

Однажды  вечером в театре Ла Скала, когда она зашла в ложу своей приятельницы, чтобы  узнать новости из Франции, ей представили графа Моска, пармского-министра; он  оказался человеком весьма любезным, а то, что он рассказал о Франции и  Наполеоне, дало ее сердцу новые основания для надежд и опасений. На следующий  день она опять зашла в ложу, вновь увидела там этого умного человека и с  удовольствием разговаривала с ним до конца спектакля. С тех пор как уехал  Фабрицио, она ни одного вечера не провела так приятно, в такой оживленной  беседе. Человек, который сумел ее развлечь, граф Моска делла Ровере Соредзана,  был в ту пору военным министром, министром полиции и финансов знаменитого  принца Пармского, Эрнесто IV, прославившегося своей суровостью, которую  миланские либералы называли жестокостью. Графу Моска было тогда лет сорок –  сорок пять; у него были крупные черты лица, ни малейшей важности, напротив, вид  простой и веселый, говоривший в его пользу. Он был бы еще хорош собой, если б,  в угоду принцу, не приходилось ему пудрить волосы для доказательства своей благонадежности.  В Италии не очень боятся задеть чужое тщеславие, разговор там быстро принимает  непринужденный характер и переходит на личные темы. Почувствовав обиду, люди  могут больше не встречаться, – это служит поправкой к такому обычаю.    

– Скажите,  граф, почему вы пудрите волосы? – спросила г-жа Пьетранера уже на третий  день своего знакомства с Моска. – Пудреные волосы! У такого человека, как  вы, – любезного, еще молодого и вдобавок воевавшего вместе с нами в  Испании![54]    

– Видите  ли, я ничего не украл в этой самой Испании, а жить на что-нибудь надо! Я  страстно мечтал о славе, лестное слово нашего командира, французского генерала  Гувьон-Сен-Сира, было для меня все. Но, как оказалось после падения Наполеона,  пока я проживал свое состояние на его службе, мой отец, человек с воображением,  в мечтах уже видевший меня генералом, принялся строить для меня дворец в Парме.  В 1813 году все мое богатство состояло из недостроенного дворца и пенсии.    

– Пенсии?  Три с половиной тысячи, как у моего мужа?    

– Граф  Пьетранера был дивизионным генералом, а я – скромным командиром эскадрона. Мне  назначили только восемьсот франков, да и те стали выплачивать, лишь когда я  сделался министром финансов.    

Так  как при этом разговоре присутствовала только хозяйка ложи, дама весьма  либеральных взглядов, он продолжался с такою же откровенностью. Отвечая на  расспросы г-жи Пьетранера, граф рассказал ей о своей жизни в Парме.    

– В  Испании, в войсках генерала Сен-Сира, я лез под пули ради ордена и крупицы  славы, а теперь я одеваюсь, как комедийный персонаж, ради того, чтобы иметь  жалованье в несколько тысяч франков и дом на широкую ногу. Став участником  своего рода шахматной игры, я был возмущен наглостью власть имущих, решил  занять одно таз первых мест и достиг этого. Но по-прежнему самые счастливые дни  для меня – те, которые время от времени мне удается провести в Милане: в этом  городе, как мне кажется, еще живет душа Итальянской армии.    

Откровенность,  disinvoltura[55],  с которой говорил этот министр столь грозного монарха, затронула любопытство  графини: она ожидала встретить в этом сановнике чванного педанта, а увидела,  что он стыдится своего высокого положения. Моска пообещал доставлять ей все новости  о Франции, какие ему удастся получить; в Милане, за месяц до Ватерлоо, это было  большой смелостью: в те дни, казалось, решалась судьба Италии – быть ей или не  быть, и в Милане все горели лихорадкой надежды или страха. В такой атмосфере  всеобщего волнения графиня старалась побольше разузнать о человеке, который  столь беспечно высмеивал свой завидный пост, являвшийся для него единственным  средством существования.    

И  вот г-жа Пьетранера услышала о нем много любопытного, интригующего,  необычайного. Граф Моска делла Ровере Соредзана, говорили ей, скоро будет  премьер-министром и признанным фаворитом Ранунцио-Эрнесто IV, пармского  самодержца, одного из богатейших монархов в Европе. Граф уже занял бы этот  высокий пост, если бы пожелал держать себя более солидно, – говорят, принц  часто читает ему наставления по этому поводу.    

– Ваше  высочество, не все ли равно, какие у меня манеры, раз я хорошо служу  вам, – смело отвечал граф.    

– Счастье  этого фаворита, – добавляли осведомленные люди, – не лишено терний.  Ему приходится угождать монарху, человеку неглупому и здравомыслящему, но,  очевидно, потерявшему голову с тех пор, как он сел на престол  самодержца, – например, его одолевают страхи под стать трусливой женщине.  Эрнесто IV проявляет храбрость только на войне. В сражениях он раз двадцать  вел войска в атаку, как бравый генерал. Но когда после смерти своего отца,  Эрнесто III, он возвратился в Парму и, к несчастью, стал неограниченным  монархом, он обезумел, стал произносить громовые речи против либералов и  свободы. Вскоре он вообразил, что его ненавидят, а затем, в минуту дурного  расположения духа, приказал повесить двух либералов, виновных в каких-то  ничтожных проступках, – сделал он это, послушавшись одного негодяя,  некоего Расси, который является в его правительстве кем-то вроде министра  юстиции. С этой роковой минуты жизнь принца круто изменилась, его терзают самые  нелепые подозрения.    

Ему  еще нет пятидесяти лет, но от постоянного страха он до того сдал, если можно  так выразиться, что иной раз ему по виду легко дать все восемьдесят, особенно  когда он говорит о якобинцах и замыслах их парижских вожаков; к нему вернулись  бессмысленные страхи малого ребенка. Фаворит Расси, главный фискал (то есть  главный судья), пользуется этими страхами как орудием влияния на своего  повелителя и, лишь только увидит, что оно начинает ослабевать, спешно  «раскрывает» какой-нибудь химерический злодейский заговор. Стоит тридцати неосторожным  людям собраться, чтобы прочесть свежий номер «Конститюсьонель», Расси объявляет  их заговорщиками и отправляет в знаменитую Пармскую крепость – грозу всей  Ломбардии. На огромной ломбардской равнине она видна очень издалека, так как  высота ее, по слухам, сто восемьдесят футов, а весь облик этой башни, о которой  рассказывают ужасы, внушает такой страх, что она властвует над всей равниной,  от Милана до Болоньи.    

– Поверите  ли, – говорил графине другой заезжий путешественник, – по ночам принц  дрожит от страха в своей опочивальне, хотя она находится на четвертом этаже, а  входы во дворец охраняют восемьдесят часовых, которые каждые четверть часа  перекликаются, протяжно выкрикивая целую фразу. Все двери заперты на десять  замков, комнаты, расположенные над опочивальней и под нею, полны солдат, –  так он боится якобинцев. Едва скрипнет паркет, он хватается за пистолеты,  воображая, что под его кроватью спрятался либерал. Тотчас же по всему дворцу  звенят звонки, и дежурный адъютант отправляется будить министра полиции графа  Моска. Явившись во дворец, Моска отнюдь не отрицает наличия заговора, –  напротив, один на один с принцем, вооружившись до зубов, он осматривает все  уголки его покоев, заглядывает под кровати, – словом, вытворяет всевозможные  глупости, простительные лишь какой-нибудь боязливой старухе. Все эти  предосторожности и самому принцу показались бы до крайности унизительными в те  счастливые времена, когда он сражался на войне и убивал людей только в бою. Он  человек неглупый, и, принимая такие предосторожности, сам видит, как они  смехотворны; огромное влияние графа Моска зиждется на том, что благодаря его  дипломатической ловкости принцу не Приходится при нем краснеть за свою  трусость. В качестве главы полиции Моска настаивает на необходимости заглянуть  под кровати, диваны, столы, кресла и, как говорят в Парме, даже в футляры  контрабасов. А принц противится этому и высмеивает своего министра за такое  чрезмерное усердие. «Это вопрос нашего престижа, – отвечает ему граф  Моска. – Подумайте, какими язвительными сатирическими сонетами разразятся  якобинцы, если мы допустим, чтоб вас убили. Мы защищаем не только вашу жизнь,  но и свою честь». Правда, принц, видимо, лишь наполовину верит этому; если на  другой день в городе кто-нибудь осмелится сказать, что во дворце опять провели  бессонную ночь, главный фискал Расси отправляет дерзкого шутника в крепость; а  уж если человек попадет в эту высокую обитель, «на сквознячок», как говорят в  Парме, – поминай, как звали: только чудом он оттуда выйдет.    

Граф  Моска был военным; в Испании он раз двадцать с пистолетом в руке защищался от  внезапных нападений, оттого-то принц и предпочитает его Расси, существу гораздо  более угодливому и низкому.    

Несчастных  узников крепости держат в одиночках, в строжайшем заточении, и о них рассказывают  страшные истории. Либералы утверждают, например, что, по приказанию Расси, тюремщики  и духовники приблизительно раз в месяц говорят заключенным, что одного из них в  такой-то день поведут на казнь. В этот день им разрешают подняться на верхнюю  площадку башни, устроенную на высоте ста восьмидесяти футов, и оттуда они видят  процессию, в которой какой-нибудь шпион играет роль смертника.    

Эти  рассказы и двадцать других в том же духе и не менее достоверных возбудили в  г-же Пьетранера живейший интерес; на Следующий день она приступила с  расспросами к графу Моска и, подшучивая над ним, весело доказывала, что он  настоящий изверг, хотя и не дает себе в этом отчета. Однажды, возвратившись к  себе в гостиницу, граф подумал: «Графиня не только очаровательная женщина, но,  когда я провожу вечер в ее ложе, мне удается забыть кое-какие пармские дела, о  которых мне больно вспоминать». Этот министр, вопреки его легкомысленному виду  и галантному обхождению, не был наделен душой «французского склада»: он не умел  «забывать» горести. «Если в изголовье его ложа оказывались колючие шипы, ему  необходимо было сломать их или затупить острия, изранив о них свои трепещущие  руки». Прошу извинить меня за эту тираду, переведенную с итальянского.    

На  следующий день после своего открытия граф нашел, что, несмотря на важные дела,  которые привели его в Милан, время тянется бесконечно; он не мог усидеть на  месте и загонял лошадей, разъезжая по городу в карете. Около шести часов вечера  он сел в седло и отправился на Корсо, питая некоторую надежду встретить графиню  Пьетранера; не найдя ее там, он вспомнил, что театр Ла Скала открывается в  восемь часов; войдя в огромную залу, он увидел в ней человек десять, не больше.  Ему стало немного стыдно, что он явился так рано. «Возможно ли? – думал  он. – Мне сорок пять лет, а я делаю такие глупости, что их устыдился бы  даже молоденький суб-лейтенант. К счастью, никто о них не подозревает». Он  убежал и, чтобы убить время, стал бродить до красивым улицам, примыкающим к  театру. На каждом шагу там попадаются кофейни, где в этот час всегда полно  народу; на тротуаре перед кофейнями сидят за столиками любопытные, едят  мороженое и критикуют прохожих. Граф был прохожим весьма примечательный и поэтому  имел удовольствие попасть в плен к знакомым. Трое-четверо докучливых особ из  числа тех, кого неудобно прогнать, воспользовались случаем получить аудиенцию у  всесильного министра. Двое из них всучили ему прошения, а третий ограничился  весьма пространными советами относительно его политической деятельности.    

«Ум  человеку спать не дает, власть – прогуляться не позволяет», – сказал себе  граф и вернулся в театр. Ему пришла мысль взять ложу в третьем ярусе: никто его  там не заметит и можно будет без помехи смотреть на ту ложу второго яруса, где  он надеялся увидеть, наконец, графиню Пьетранера. Ждать пришлось целых два  часа, но они не показались влюбленному министру слишком долгими; уверенный, что  никто его не видит, он наслаждался своим безрассудством. «Старость, –  говорил он себе мысленно, – прежде всего сказывается в том, что человек  уже не способен на такие восхитительные ребячества».    

Наконец,  появилась графиня. Вооружившись зрительной трубкой, он с восторгом рассматривал  ее.    

     

«Молода, блистательна, легка, как птица; ей не дашь  больше двадцати пяти лет, – думал он. – И красота – не главное ее  очарование: у кого еще встретишь такую душу?! Это сама искренность, никогда она  не думает о благоразумии, вся отдается впечатлению минуты, всегда ее  влечет новизна! Понимаю теперь все безумства графа Нани».    

     

Граф  находил прекрасные оправдания своему безрассудству, когда думал лишь о том, как  завоевать счастье, образ которого был у него перед глазами. Но он гораздо менее  был уверен в своей правоте, когда вспоминал о своем возрасте и заботах, порою  весьма тягостных, наполнявших его жизнь. «Хитрый правитель, от страха  потерявший голову, дает мне много денег и возможность жить широко за то, что я  состою при нем министром. Но если завтра он прогонит меня, я буду только нищим  стариком, то есть самим жалким в мире существом. Нечего сказать, приятный  спутник жизни для графини!» Такие мысли были слишком мучительны; он снова стал  смотреть на графиню и, чтобы думать о ней без помехи, все не шел в ее ложу.  «Как мне говорили, она взяла в любовники Нани лишь для того, чтобы отомстить  дураку Лимеркати, не пожелавшему расправиться с убийцей ее мужа ударом шпаги  или хотя бы с помощью наемного кинжала. А я ради нее двадцать раз дрался бы на  дуэли!» – восторженно думал граф. То и дело он смотрел на театральные часы, где  светящиеся цифры, сменявшиеся на черном фоне каждые пять минут, уже указывали  зрителям то время, когда полагалось навестить в ложе друзей. Граф говорил себе:  «Мне можно пробыть у ней в ложе полчаса, не больше, – я так еще мало  знаком с нею. Если останусь дольше, я выдам себя; а при моем возрасте и этих  проклятых пудреных волосах у меня будет вид не лучше, чем у Кассандра»[56]. Но вдруг  одно соображение заставило его решиться: «А что, если она сейчас уйдет в другую  ложу, чтобы нанести кому-нибудь визит! Хорошо же я буду вознагражден за то, что  так скупо отмеряю себе величайшее удовольствие!» Он спустился во второй ярус, и  вдруг у него почти пропало желание идти в ту ложу, где он видел графиню. «Вот  чудеса! – подсмеиваясь над собою, думал он, остановившись на  лестнице. – Я робею, право робею! А уже лет двадцать пять со мною этого не  случалось».    

Сделав  над собою усилие, он все-таки вошел в ложу и, как умный человек, сумел воспользоваться  своим смущением: он вовсе не пытался держать себя непринужденно и блеснуть остроумием  в каком-нибудь забавном рассказе, – напротив, он имел мужество быть робким  и употребил свой тонкий ум на то, чтобы его волнение стало заметным, но отнюдь  не смешным. «Если ей это не понравится, – думал граф, – для меня все  потеряно. Какая нелепость! Робкий вздыхатель с пудреными волосами, в которых  без пудры видна была бы седина! Но ведь волнение мое искренне и, следовательно,  может показаться смешным лишь в том случае, если я стану подчеркивать его или  кичиться им».    

Но  графиня уже не обращала никакого внимания на прическу своего нового поклонника,  хотя ей так надоело видеть в Грианте за столом против себя пудреные головы  брата, племянника и каких-нибудь скучных благонамеренных соседей. У нее был  щит, ограждавший ее от желания рассмеяться при появлении графа в ложе: она с  нетерпением ждала новостей о Франции, которые Моска всегда сообщал ей  наедине, – разумеется, он выдумывал их. Обсуждая с ним в тот вечер  очередные новости, она заметила, что глаза у него сияют добротой.    

– Мне  думается, – сказала она, – что в Парме, среди ваших рабов, у вас не  бывает такого приятного взгляда, – ведь он все испортит: у этих несчастных  появится надежда, что их не повесят.    

Полное  отсутствие чопорности в человеке, который слыл лучшим дипломатом Италии,  приятно удивляло графиню, она даже нашла в нем какое-то обаяние. Наконец,  говорил он хорошо и с жаром, поэтому ее совсем не оскорбило, что на один вечер  он вздумал выступить в роли влюбленного, – она полагала, что это не будет  иметь последствий.    

Однако  это был большой и очень опасный шаг; к счастью для министра, не встречавшего в  Парме отпора у дам, графиня только что приехала из Грианты, где ум ее как будто  закоченел от скуки деревенской жизни. Она там позабыла, что такое шутка, а все  атрибуты изысканной легкой жизни приняли теперь в ее глазах оттенок священной  новизны; она не склонна была смеяться над чем бы то ни было, даже над  застенчивым влюбленным сорока пяти лет. Неделей позже дерзкие притязания графа  могли бы встретить совсем иной прием.    

В  театре Ла Скала визиты, которые наносят знакомым в их ложах, принято не  затягивать больше двадцати минут. Граф провел весь вечер в той ложе, где имел  счастье встретить г-жу Пьетранера. «Эта женщина, – думал он, –  вернула мне все безумства молодости!» Но он чувствовал, что это опасно. «Может  быть, ради моего положения всесильного паши, властвующего в сорока лье отсюда,  мне простится эта глупость. Ведь я так скучаю в Парме!» Однако он каждые четверть  часа давал себе слово немедленно уйти.    

– Надо  признаться, синьора, – говорил он, смеясь, графине, – что в Парме я  умираю от скуки и, право, мне простительно упиваться радостью, когда она  встретится на моем пути. Итак, разрешите мне на один лишь вечер, который не  будет иметь никаких последствий, выступить перед вами в роли влюбленного. Увы!  Через неделю я буду так далеко от этой ложи, где я забываю все горести и даже,  как вы справедливо можете сказать, все приличия.    

Через  неделю после этого недопустимо долгого визита в ложе театра Ла Скала и после  многих мелких событий, рассказ о которых показался бы, пожалуй, слишком пространным,  граф Моска влюбился без памяти, а графиня Пьетранера уже думала, что возраст не  может составить препятствия, если во всем другом человек тебе по душе. В таком  расположении мыслей они и расстались, когда Моска вызвали в Парму через  курьера. Без министра принца, видимо, одолевал страх. Графиня вернулась в  Грианту; чудесный этот уголок показался ей теперь пустыней, ибо воображение уже  не украшало его. «Неужели я привязалась к этому человеку?» – думала она.    

Моска  написал ей, совершенно непритворно уверяя, что разлука отняла у него предмет  всех его помыслов; письма его приносили развлечение и были приняты неплохо.  Чтобы не прогневить маркиза дель Донго, не любившего платить за доставку в  Грианту писем, граф применил маленькую хитрость: он отправлял письма с  курьером, который сдавал их на почту в Комо, Лекко, Варезе или каком-нибудь  другом красивом городке на берегах озера. Он надеялся получать ответы с тем же  курьером и добился своего.    

Вскоре  дни приезда курьера стали событием для графини; курьер привозил цветы, фрукты,  маленькие подарки, не имевшие ценности, но занимавшие и ее и невестку. К  воспоминаниям о графе примешивалась мысль о большой его власти; графиня с  любопытством прислушивалась ко всему, что говорили о нем; даже либералы  воздавали должное его талантам.    

Основной  причиной дурной репутации графа было то, что его считали вожаком партии крайних  роялистов при пармском дворе, тогда как партию либералов возглавляла маркиза  Раверси, богачка и интриганка, способная на все, даже на успех. Принц всячески  старался не лишать надежд партию, отстраненную от власти: он знал, что всегда  останется повелителем, даже если составит министерство из завсегдатаев салона  г-жи Раверси. В Грианте рассказывали множество подробностей об этих интригах;  отсутствие графа Моска, которого все рисовали как человека даровитого и  деятельного, позволяло забыть о его пудреных волосах – символе всего косного и  унылого; это была мелочь, сущий пустяк, одна из придворных обязанностей, тогда  как сам Моска играл при дворе такую важную роль.    

– Двор  – это нечто нелепое, но забавное, – говорила графиня своей  невестке. – Это как увлекательная карточная игра, в которой надо, однако,  подчиняться установленным правилам. Разве кто-нибудь вздумает возмущаться  правилами игры в вист? А когда привыкнешь к ним, все-таки приятно объявить  противнику большой шлем.    

Графиня  часто думала об авторе многочисленных любезных посланий, и тот день, когда  приходило письмо, был для нее праздничным; она садилась в лодку и отправлялась  читать письмо в каком-нибудь прелестном уголке на берегу озера: в Плиньяну, в  Белано или в рощу Сфондрата. Эти письма как будто немного утешали ее в разлуке  с Фабрицио. Не подлежало сомнению, что граф очень влюблен, и не прошло месяца,  как она уже думала о нем с чувством нежной дружбы. Со своей стороны граф Моска  почти искренне уверял в письмах, что готов подать в отставку, бросить  министерский пост и провести вместе с нею жизнь до конца дней в Милане или  где-нибудь в другом месте. «Состояние мое – четыреста тысяч франков, –  добавлял он, – значит, у нас все же будет пятнадцать тысяч ливров ренты».    

«Опять  ложа, собственный выезд и прочее!» – думала графиня. Это были приятные мечты.  Чудесные виды на озере Комо вновь начали пленять ее своей красотой. На берегах  его она мечтала теперь о возвращении к блестящей и незаурядной жизни, которая,  вопреки всем вероятиям, вновь становилась возможной для нее. Она представляла  себя на Корсо в Милане – счастливой и веселой, как во времена вице-короля.  «Вновь вернется ко мне молодость или хотя бы деятельная жизнь!»    

Иной  раз пылкое воображение скрывало от ее глаз действительность, но никогда не  бывало у нее добровольного самообольщения, свойственного трусливым душам. Она  была женщиной прежде всего искренней перед собой.    

     

«В моем возрасте уже немного поздно предаваться  безумствам, а зависть, слепая во многом, как и любовь, может отравить мне жизнь  в Милане. После смерти мужа моя благородная бедность и отказ от двух больших  состояний внушали уважение ко мне. У милого моего графа Моска нет и двадцатой  доли тех богатств, которые положили к моим ногам два дурака – Лимеркати и Нани.  Маленькая вдовья пенсия, полученная с таким трудом, никаких слуг (сколько об  этом говорили!), две комнатки в пятом этаже, а перед подъездом двадцать карет –  все это когда-то представляло зрелище необычайное. Но если я вернусь в Милан,  по-прежнему располагая всего лишь вдовьей пенсией, а жить буду с буржуазным  достатком на пятнадцать тысяч дохода, который сохранится у графа Моска после  отставки, то, как бы умело я ни вела себя, мне придется претерпеть много  неприятных минут. У моих завистников будет в руках грозное оружие: граф женат,  хотя и давно уже разошелся с женой. В Парме об этом все знают, но в Милане этот  разрыв окажется новостью, и его припишут мне. Итак, прощай прекрасный театр Ла  Скала, прощай дивное озеро Комо!..»    

     

Будь  у графини хотя бы самое маленькое состояние, она, невзирая на все ожидавшие ее  неприятности, приняла бы предложение Моска подать в отставку. Она считала себя  пожилой женщиной, и двор внушал ей страх. Но вот что покажется невероятным по  эту сторону Альп: граф действительно с радостью ушел бы ради нее в  отставку, – по крайней мере ему удалось убедить в этом любимую женщину. Во  всех своих письмах он с безумным, все возраставшим жаром умолял ее о вторичной  встрече в Милане и получил согласие. «Я не хочу лгать и не буду клясться, что  питаю к вам безумную страсть, – однажды сказала ему графиня в  Милане. – Я была бы счастлива полюбить так, как любила в двадцать два  года, но мне уже за тридцать. Я видела, как рушилось многое, что я считала  вечным! Но я чувствую к вам нежную дружбу, беспредельное доверие и предпочитаю  вас всем мужчинам». Графиня полагала, что говорит совершенно искренне, и все же  в конце своих заверений она немного покривила душой. Фабрицио, если б он того  пожелал, может быть, взял бы верх надо всеми в ее сердце. Но в глазах Моска  Фабрицио был всего лишь ребенок, и, прибыв в Милан, через три дня после отъезда  юного сумасброда в Новару, он поспешил нанести визит барону Биндеру, чтобы  похлопотать за него. Граф считал изгнание непоправимым несчастьем.    

В  Милан Моска приехал не один: он привез в своей карете герцога  Сансеверина-Таксис, благообразного старичка шестидесяти восьми лет, седенького,  весьма учтивого, весьма опрятного, очень богатого, но не очень родовитого. Его  дед был главным откупщиком налогов Пармского государства и нажил миллионы. Отец  достиг назначения посланником принца Пармского при *** дворе, приведя для этого  следующие доводы: «Ваше высочество, вы отпускаете своему послу при*** дворе  тридцать тысяч франков в год, и он там кажется довольно жалкой фигурой. Если бы  вы удостоили назначить меня на этот пост, я попросил бы всего шесть тысяч  франков жалованья, расходы же мои при*** дворе никогда не будут ниже ста тысяч  франков в год; а кроме того, мой управитель ежегодно будет вносить в кассу  министерства иностранных дел в Парме двадцать тысяч франков. На такие деньги  можно содержать при мне любого секретаря посольства, и я нисколько не стану  интересоваться дипломатическими тайнами, если таковые у него окажутся. Я желаю  только придать блеск своему дворянству, еще недавнему, и возвысить его, получив  один из важнейших постов в нашей стране».    

Герцог  Сансеверина, сын этого посланника, имел неосторожность показать себя полулибералом,  и вот уже два года пребывал в отчаянии. При Наполеоне он потерял два-три  миллиона, упорно не желая возвращаться из-за границы, и все же после  восстановления порядка в Европе никак не мог добиться орденской ленты,  украшавшей грудь его отца, – он исчах от тоски по этому отличию.    

В  Италии вслед за любовью приходит душевная близость, и между двумя нашими любовниками  уже не было преград тщеславия. Поэтому граф Моска с полнейшей простотой сказал  обожаемой женщине:    

– Я  хочу предложить вам два-три плана устройства нашей с вами жизни; все они прекрасно  разработаны, – три месяца я только и думаю об этом.    

Первый  план: я подам в отставку, и мы с вами станем жить, как почтенные буржуа, в Милане  или во Флоренции, в Неаполе, – словом, где вы пожелаете. У нас будет  пятнадцать тысяч ливров дохода, не считая благодеяний принца, которые  прекратятся не сразу.    

Второй  план: вы соблаговолите приехать в ту страну, где я пользуюсь некоторой властью,  вы приобретете какое-нибудь поместье – например Сакка: там очаровательный дом  на лесистой возвышенности у берега По; купчую на это поместье вы можете  получить через неделю. Принц приблизит вас ко двору. Но тут возникает серьезное  препятствие. При дворе вас примут прекрасно, никто и бровью не поведет,  опасаясь меня; к тому же принцесса почитает себя несчастной, а я, имея в виду  вас, оказал ей недавно кое-какие услуги. Но я должен сообщить вам об одном  очень важном препятствии: принц – настоящий ханжа, а, как вам известно, я по  воле рока все еще состою в законном браке. Отсюда – миллион мелких  неприятностей для вас. Однако вы вдова, и это достойное звание следует заменить  другим, что и будет предметом моего третьего предложения. Можно подыскать для  вас нового мужа, – конечно, совершенно безобидного. Но, во-первых, надо,  чтобы он был человеком весьма преклонных лет, – ведь вы не пожелаете лишить  меня надежды когда-нибудь занять его место. Так вот, я заключил эту  своеобразную сделку с герцогом Сансеверина-Таксис, хотя он, разумеется, не  знает имени будущей своей супруги. Он знает только, что его назначат  посланником и дадут ему ленту через плечо, как его отцу, и он уже не будет  тогда несчастнейшим из смертных. Если не считать этой мании, герцог не так уж  глуп, – костюмы и парики он выписывает себе из Парижа. От него ни в коем  случае нельзя ожидать зловредных замыслов; он искренне считает, что получить  ленту – величайшая честь, и стыдится своего богатства. В прошлом году он  предложил мне основать на его средства больницу, чтобы удостоиться ленты; я  посмеялся над ним. Но он не стал смеяться надо мною, когда я предложил ему этот  брак; конечно, первым условием я поставил, чтобы никогда ноги его не бывало в  Парме.    

– А  вы понимаете, что предложили мне совершить безнравственный поступок? –  сказала графиня.    

– Не  более безнравственный, чем все то, что творится при нашем дворе и двадцати других  августейших дворах. Самодержавная власть удобна тем, что она все освящает в  глазах народов, а раз смешного не замечают, значит его и нет. Так же как  теперь, нашей политикой на целых двадцать лет вперед будет страх перед  якобинцами. Да еще какой страх! Каждый год мы будем считать себя накануне  повторения девяносто третьего года[57].  Надеюсь, вы услышите, какие речи я произношу по этому поводу на приемах.  Великолепные речи! Все, что хоть сколько-нибудь может уменьшить этот страх,  будет высокоморальным в глазах аристократов и ханжей. А в Парме всякий,  кто не является аристократом и ханжой, сидит в тюрьме или готовит себе узелок с  пожитками, ожидая, что скоро отправится туда. Будьте уверены, что ваш брак  покажется странным только в тот день, когда я попаду в опалу. В этой сделке  никто никого не надувает, а это, думается мне, самое важное. Принц, милостями  которого мы торгуем и живем, дает свое согласие лишь при одном условии: будущая  герцогиня Сансеверина должна быть благородного происхождения. В прошлом году я на  министерском посту, по моим подсчетам, израсходовал сто семь тысяч (франков,  общий же доход мой – сто двадцать две тысячи; двадцать тысяч я поместил в лионский  банк. Так вот, выбирайте: широкий образ жизни, возможность расходовать ежегодно  сто двадцать две тысячи, – а в Парме на такие средства можно жить не хуже,  чем в Милане на четыреста тысяч, – но при этом брак с довольно приличным  человеком, которого вы увидите только один раз – под венцом, или скромная,  мещанская жизнь на пятнадцать тысяч ренты во Флоренции или в Неаполе. Я  согласен с вами: в Милане слишком вами восхищались, здесь будут нас травить  завистники, и, может быть, им удастся испортить нам расположение духа. Пышная  жизнь в Парме, надеюсь, будет иметь некоторый оттенок новизны даже в ваших глазах,  хотя вы видели двор принца Евгения; было бы разумно познакомиться с этой  жизнью, прежде чем закрыть себе доступ к ней. Не думайте, что я хочу повлиять  на ваше решение. Мой выбор уже сделан. Во сто раз лучше жить с вами на пятом  этаже, чем по прежнему томиться одиночеством в роскоши.    

Каждый  день любовники обсуждали возможность этого странного брака. Графиня увидела на  балу в Ла Скала герцога Сансеверина, и он показался ей довольно  представительным. В одной из последних бесед с нею граф подвел итог своим  предложениям:    

– Надо,  наконец, принять определенное решение, если мы хотим радостно прожить остаток  дней и не состариться безвременно. Принц дал свое согласие. Сансеверина скорее  хорошая, чем плохая партия; у него прекрасный дворец в Парме и огромное состояние;  ему шестьдесят восемь лет, и его мучит безумная жажда получить ленту через  плечо. Но важный проступок мешает этому и отравляет его жизнь: когда-то он  купил за десять тысяч бюст Наполеона, изваянный Кановой[58]. Есть еще второй грех,  который сведет его в могилу, если вы не придете бедняге на помощь: однажды он  дал взаймы двадцать пять наполеондоров Ферранте Палла – поэту нашей страны,  безумцу, в котором есть, однако, искра гениальности; а вскоре после этой ссуды  Ферранте приговорили у нас к смертной казни, к счастью, заочно. Ферранте за  свою жизнь написал двести стихов, бесподобных стихов, – я когда-нибудь  прочту их вам, – это так же прекрасно, как Данте. Итак, принц назначит  Сансеверина послом при*** дворе; в день своего отъезда герцог повенчается с вами;  на второй год его изгнания, именуемого посольством, ему дадут орденскую ленту,  без которой он не может жить. Для вас он будет братом и не доставит вам никаких  неприятностей; он готов заранее подписать какие угодно бумаги; к тому же вы  будете видеть его очень редко, а если пожелаете, не увидите никогда. Ему и  самому не хочется показываться в Парме, где все помнят о его деде-откупщике и  его собственном мнимом либерализме. Расси, наш палач, уверяет, что герцог  втайне, через поэта Ферранте Палла, состоял подписчиком «Конститюсьонеля», и  такая клевета довольно долго служила серьезной помехой к согласию принца на  этот брак.    

Можно  ли считать преступлением, если историк нравов в точности передает подробности  сообщенного ему повествования? Разве его вина, что действующие лица этого  повествования, поддавшись страстям, которых он, к несчастью своему, совсем не  разделяет, совершают поступки глубоко безнравственные? Правда, подобных  поступков больше не увидишь в тех странах, где единственной страстью,  пережившей все другие, является жажда денег – этого средства удовлетворять  тщеславие.    

Через  три месяца после событий, о которых мы рассказали, герцогиня Сансеверина-Таксис  изумляла пармский двор приветливостью нрава и благородной ясностью ума; дом ее,  бесспорно, был самым приятным в городе. Граф Моска как раз это и обещал своему  повелителю. Царствующий принц, Ранунцио-Эрнесто IV, и принцесса, его  супруга, которым герцогиню представили две самые знатные в стране дамы, оказали  ей благосклонный прием. Герцогине любопытно было посмотреть на принца,  являвшегося господином судьбы любимого ею человека; она решила понравиться ему  и преуспела в этом даже больше, чем хотела.    

Она  увидела человека высокого роста, но несколько тучного; белокурые его волосы,  усы и огромные бакенбарды, по заверениям придворных, отличались удивительно  красивым оттенком, – во всяком ином кругу эту растительность блеклого  цвета окрестили бы противным словом: «пакля». На середине его широкого толстого  лица робко возвышался маленький, почти женский носик. Но герцогиня сделала  наблюдение, что уродливые черты во внешности принца заметны лишь, если к ним  присматриваешься. В общем он имел вид человека умного и с твердым характером.  Осанка его и манеры не лишены были величественности, но зачастую, когда ему  хотелось произвести особо внушительное впечатление на собеседника, он вдруг  приходил в замешательство и от смущения беспрестанно переминался с ноги на  ногу. Впрочем, у Эрнесто IV был пронизывающий властный взгляд, благородные  жесты, а речь его отличалась сдержанностью и точностью.    

Моска  предупредил герцогиню, что принц всегда дает аудиенции в большом кабинете, где  висел портрет Людовика XIV во весь рост и стоял очень красивый мозаичный  столик работы флорентийских мастеров. Она нашла, что подражание слишком резко  бросается в глаза: величавой речью и взглядом принц явно пытался походить на  Людовика XIV, а на столик он опирался совершенно так же, как Иосиф II  на портретах. После первых же слов приветствия, обращенных к герцогине, принц  тотчас сел, чтобы дать ей возможность воспользоваться «правом табурета» –  привилегией высокопоставленных дам. При пармском дворе на приемах имели право  сидеть только герцогини, княгини и супруги испанских грандов; прочие дамы могли  сесть только по особому приглашению принца или принцессы, и, чтобы подчеркнуть  различие в рангах, августейшие особы заставляли дам, не имевших герцогского  титула, немного подождать этого приглашения. Герцогиня нашла, что в иные минуты  принц чересчур старательно подражал Людовику XIV – например, когда он  благосклонно улыбался, гордо откидывая голову.    

Эрнесто  IV обычно носил фраки самого модного парижского покроя, – каждый месяц из  Парижа, который он так ненавидел, ему присылали фрак, редингот и шляпу. Но в  день аудиенции герцогини в его костюме весьма причудливо сочетались моды  различных эпох: парижский фрак, короткие красные панталоны, шелковые чулки и  закрытые туфли с пряжками, образец которых можно видеть на портретах  Иосифа II.    

Он  принял г-жу Сансеверина милостиво, беседовал с ней любезно и остроумно, но она  прекрасно почувствовала, что особого благоволения в этом приеме не было.    

– А  знаете почему? – спросил ее граф Моска, когда они вернулись с  аудиенции. – Милан гораздо больше и красивее Пармы, и принц боялся, что,  оказав вам иной прием, – какого я ожидал и на какой он сам подал мне  надежду, – он будет похож на провинциала, очарованного изяществом  столичной львицы. И несомненно его раздражает еще одно обстоятельство, – о  нем я едва решаюсь сказать вам: принц видит, что ни одна из дам при его дворе  не может соперничать с вами красотой. По крайней мере вчера вечером, перед  сном, он только об этом и толковал в интимной беседе со своим старшим  камердинером Перниче, который благосклонен ко мне. Я предвижу маленькую  революцию в придворном этикете… Должен вам сказать, что злейшим моим врагом при  дворе является некий глупец, именуемый генералом Фабио Конти. Вообразите себе  чудака, который за всю свою жизнь был на войне один день и на этом основании  подражает манерам Фридриха Великого. Мало того, он пытается также подражать  благородной простоте генерала Лафайета[59],  потому что считается у нас главой либеральной партии (бог весть, что это за  либералы!).    

– Я  знаю этого Фабио Конти, – сказала герцогиня. – Мы недавно встретились  с ним недалеко от Комо – он пререкался с жандармами.    

И  она рассказала графу маленькое приключение, о котором читатель, вероятно,  помнит.    

– Когда-нибудь,  сударыня, вы узнаете, если только ваш ум постигнет глубокую премудрость нашего  этикета, что у нас девицы представляются ко двору только после своей свадьбы.  Но принц исполнен такого патриотического пыла, так стремится доказать  превосходство города Пармы над всеми прочими городами, что он – держу  пари! – найдет предлог допустить ко двору юную Клелию Конти, дочь нашего  Лафайета. Она в самом деле очаровательна и неделю тому назад еще могла  считаться первой красавицей во владениях принца. Не знаю, – продолжал  граф, – доходили ли до Грианты страшные истории, которые рассказывают о  нашем государе его враги: его изображают чудовищем, людоедом. А на самом деле у  Эрнесто IV было когда-то множество мелких добродетелей, и, могу добавить,  что, будь он неуязвим, как Ахилл, он а теперь оставался бы образцовым монархом.  Но однажды, в минуту скуки и гнева, а также из подражания Людовику XIV,  который повелел отрубить голову какому-то герою Фронды[60], имевшему дерзость,  спустя пятьдесят лет после Фронды, спокойно доживать свой век в родовом  поместье около Версаля, Эрнесто IV приказал повесить двух либералов.  Кажется, эти неосторожные люди в определенные дни приходили друг к другу в  гости для того, чтобы ругать принца и воссылать к небу пламенные мольбы об  избавлении их от тирана путем ниспослания на Парму чумы. Было установлено, что  слово «тиран» произносилось. Расси назвал это заговором, вынес обоим смертный  приговор, а казнь одного из них, графа Л., была ужасна. Все это произошло до  меня. С того рокового дня, – добавил граф, понизив голос, – принц  подвержен припадкам страха, совершенно «недостойным мужчины», но они являются  единственной причиной его благоволения ко мне. Не будь этого августейшего  страха, меня считали бы слишком резким, слишком дерзким при этом дворе, где  кишат глупцы. Подумайте только! Принц, прежде чем лечь спать, заглядывает под  кровати в своих покоях и тратит миллион – а в Парме это равносильно четырем  миллионам в Милане – на содержание грозной полиции. Вы видите перед собою,  герцогиня, главу этой полиции. Благодаря ей, то есть благодаря страху его  высочества, я стал министром военных дел и финансов; а так как полиция  подчинена министру внутренних дел и он является моим номинальным начальником, я  добился, чтобы этот портфель отдали графу Дзурла-Контарини, трудолюбивому  болвану, которому доставляет удовольствие самолично писать по восьмидесяти  отношений в день. Нынче утром я получил бумагу, на которой граф Дзурла-Контарини  с удовлетворением поставил собственноручно исходящий номер – 20 715.    

Герцогиня  была представлена унылой принцессе Пармской, Кларе-Паолине, которая считала  себя очень несчастной из-за того, что у ее мужа была любовница (довольно  хорошенькая дама, маркиза Бальби), а потому стала очень скучной особой. Она  оказалась высокий, сухопарой женщиной, на вид лет пятидесяти, хотя ей было  только тридцать шесть. Ее можно было бы назвать красивой, если б гармонию  благородных и правильных черт не нарушал растерянный взгляд крайне близоруких  круглых глаз и если б она не забросила забот о своей внешности. Она держала  себя с герцогиней так робко, что кое-кто из придворных, – враги графа  Моска, – осмелились говорить, что принцесса походила на даму, которую  представляют ко двору, а герцогиня – на владетельную особу. Герцогиня  удивилась, даже смутилась, не находила нужных слов, чтобы как-нибудь исправить  это странное положение и занять подобающее ей место. Желая немного ободрить  бедняжку принцессу, в сущности неглупую женщину, герцогиня не придумала ничего  лучшего, как завести разговор о ботанике, и он превратился в целую диссертацию.  Принцесса обладала изрядными познаниями в этой науке, у нее были превосходные  теплицы со множеством тропических растений. Герцогиня пыталась всего лишь выйти  из затруднительного положения, а в результате навеки завоевала симпатию  принцессы Клары-Паолины, которая мало-помалу освободилась от робости и  смущения, мучивших ее в начале приема, почувствовала себя так хорошо и  свободно, что, против всех правил этикета, эта первая аудиенция длилась больше  часа. На следующий день герцогиня приказала купить всяких экзотических растений  и стала уверять, что она большая любительница ботаники.    

Принцесса  проводила немало времени в обществе монсиньора Ландриани, архиепископа  Пармского, человека и ученого и даже умного, весьма честного, но  представлявшего собою весьма странное зрелище, когда он сидел в кресле алого  бархата (по праву своего сана) против кресла принцессы, окруженной фрейлинами и  двумя компаньонками. Старик прелат с длинными седыми волосами был, пожалуй, еще  застенчивей принцессы; они виделись каждый день, и всякий раз в начале  аудиенции оба молчали добрых четверть часа. Одна из компаньонок, графиня  Альвици, даже вошла в особую милость к принцессе за то, что умела заставить их  нарушить это молчание и разговориться.    

Церемония  представления герцогини ко двору закончилась приемом у его высочества  наследного принца, который ростом был выше отца, а застенчивостью превосходил  мать. Ему было шестнадцать лет, и он увлекался минералогией. Увидев герцогиню,  он густо покраснел, совсем растерялся и никак не мог придумать, о чем говорить  с такой красивой дамой. Он был очень хорош собою и проводил жизнь в лесах с  геологическим молотком в руке. Когда герцогиня встала, чтобы положить конец  этой безмолвной аудиенции, наследный принц воскликнул:    

– Боже  мой, сударыня, какая вы красивая!    

И  представленная ему дама не сочла это слишком большой бестактностью.    

Маркиза  Бальби, молодая двадцатипятилетняя женщина, за два-три года до приезда в Парму  герцогини Сансеверина еще считалась совершеннейшим образцом «итальянской  красоты». Даже и теперь у нее были дивные глаза и прелестные ужимки, но вблизи  заметно было, что все ее лицо в мелких морщинках, и поэтому она казалась  моложавой старушкой. Видя ее издали, например в ложе театра, люди еще называли  ее красавицей, и посетители партера находили, что у принца хороший вкус. Принц  все вечера проводил у маркизы Бальби, но зачастую во весь вечер не раскрывал  рта, и от горя, что он скучает в ее обществе, бедняжка совсем истаяла. Она  притязала на необыкновенную тонкость ума и всегда улыбалась, зная, что у нее  превосходные зубы, и желая к тому же показать лукавой улыбкой, что в ее словах  таится какой-то особый смысл. Граф Моска уверял, что именно от этих  непрестанных улыбок, скрывавших внутреннюю зевоту, у нее и появилось столько  морщин. Бальби вмешивалась во все финансовые дела, – казна не могла  заключить договор даже на сумму в тысячу франков, без того чтобы маркиза не получила  при этом «сувенир» (деликатный термин, изобретенный в Парме). Общественная  молва утверждала, что Бальби поместила в Англии шесть миллионов франков, но в  действительности ее состояние, недавно сколоченное, пока доходило только до  полутора миллионов. Чтобы оградить себя от ее хитростей и держать ее в  зависимости, граф Моска стал министром финансов. Единственной страстью маркизы  была противная скаредность, вызванная страхом. «Я умру на соломе», –  говорила она иногда принцу, и его оскорбляли такие слова. Герцогиня заметила, что  раззолоченная передняя во дворце Бальби освещена всего лишь одной сальной  свечой, оплывавшей на драгоценный мраморный стол, а двери в салоне захватаны  грязными пальцами лакеев.    

– Она  приняла меня так, словно ждала при этом подачки в пятьдесят франков, –  сказала герцогиня своему Другу.    

Успехи  герцогини были несколько омрачены приемом, который ей оказала самая ловкая при  дворе особа, знаменитая маркиза Раверси, заядлая интриганка, возглавлявшая  партию, враждебную партии графа Моска. Она хотела сбросить его, и это желание  особенно возросло за последние месяцы: маркиза Раверси приходилась племянницей  герцогу Сансеверина и боялась, что чары новой герцогини Сансеверина уменьшат ее  виды на наследство.    

– Такую  женщину, как Раверси, приходится побаиваться, – говорил граф своей  подруге. – Я считаю ее способной на все и даже с женой разошелся только  из-за того, что ей вздумалось взять себе в любовники кавалера Бентивольо,  одного из приятелей Раверси.    

Эта  черноволосая, рослая и мужеподобная особа, густо нарумяненная и всегда с самого  утра сверкавшая бриллиантами, заранее объявила себя врагом герцогини и,  принимая ее в своем доме, сразу же постаралась начать войну. По письмам,  приходившим из*** от герцога Сансеверина, ясно было, что он совершенно опьянен  своим положением посла, а главное, надеждой получить, наконец, ленту через  плечо, и его родня опасалась, как бы он в благодарность не оставил часть своего  состояния жене, тем более что он уже теперь осыпал ее подарками. У Раверси, несмотря  на ее уродливость, состоял в любовниках граф Бальди, первый красавец при дворе:  ей вообще удавалось все, что она затевала.    

Дом  герцогини блистал роскошью. Дворец Сансеверина и раньше был одним из самых великолепных  в Парме, а ввиду своего назначения на пост посланника и надежды на орденскую  ленту герцог тратил большие деньги на его отделку; герцогиня руководила  работами.    

Граф  угадал: через несколько дней после представления ко двору герцогини там  появилась и юная Клелия Конти; ее сделали канониссой. Чтобы отпарировать удар,  который эта внезапная милость, казалось, нанесла влиянию графа, герцогиня дала  бал, якобы желая показать обществу свой новый сад, и с присущей ей утонченной  любезностью сделала царицей праздника Клелию, которую она называла своей юной  подругой с озера Комо. Инициалы Клелии как будто случайно светились на главных  транспарантах. Юная Клелия была на празднике несколько задумчива, но очень мило  вспоминала о маленьком приключении близ озера и выразила горячую признательность  герцогине. Говорили, что она очень набожна и любит уединение. «Держу пари, что  она просто стыдится своего отца, – утверждал граф, – видно, что она  умница». Герцогиня подружилась с этой девушкой. Она чувствовала к ней симпатию,  не хотела показаться завистливой, а потому вовлекала ее во все свои развлечения;  вообще она поставила своей целью смягчить ненависть, окружавшую графа.    

Все  улыбалось герцогине; придворный мирок, в котором всегда надо опасаться  внезапной бури, забавлял ее, она как будто заново начинала жить. К графу она  чувствовала нежную привязанность, и он был просто без ума от счастья. Благодаря  такому приятному состоянию он проявлял полнейшее хладнокровие во всем, что  касалось вопросов честолюбия, а поэтому не прошло и двух месяцев со дня приезда  герцогини, как он занял пост премьер-министра, с которым связаны почести,  весьма близкие к тем, какие воздают государю. Граф имел непререкаемое влияние  на своего повелителя; одно из доказательств этого поразило все умы в Парме.    

На  расстоянии десяти минут езды от города, к юго-востоку, вздымается пресловутая,  столь известная в Италии, крепость – ее огромная башня высотой в сто  восемьдесят футов видна издалека. Объем этой башни, воздвигнутой в начале XVI  века герцогами Фарнезе, внуками Павла III[61],  по образцу мавзолея Адриана[62]  в Риме, так велик, что на верхней ее площадке даже построили дворец для  коменданта крепости и новую тюрьму, названную башней Фарнезе. Тюрьма эта была  сооружена для старшего сына Ранунцио-Эрнесто II, вступившего в любовную  связь со своей мачехой, и славилась по всей стране своеобразной красотой.  Герцогине захотелось осмотреть ее. В день ее посещения крепости стояла палящая  жара, но на верхушке башни, высоко над землей, веяло прохладой, и это так  восхитило герцогиню, что она провела там несколько часов. Для нее с готовностью  отперли все залы в башне Фарнезе.    

На  верхней площадке башни герцогиня встретила заключенного – беднягу либерала, которого  вывели туда на получасовую прогулку, разрешавшуюся ему раз в три дня. По  возвращении в Парму герцогиня, еще не научившись скрытности, необходимой при дворе  самодержца, рассказала об этом заключенном, который поведал ей свою историю.  Партия маркизы Раверси подхватила неосторожные речи герцогини и усердно  разглашала их, надеясь, что они вызовут недовольство принца. Эрнесто IV  часто повторял, что главная цель наказания – потрясти страхом воображение  подданных.    

– «Навеки»  – это грозное слово, – говорил он, – а в Италии оно пугает еще  больше, чем в других странах.    

Потому-то  сам он ни разу в жизни не даровал помилования. Однако через неделю после  осмотра башни герцогиня получила, указ о смягчении наказания, подписанный  принцем и министром, но имя осужденного не было в нем проставлено. Узнику, имя  которого она пожелала бы вписать, возвращалось все его имущество и дозволялось  уехать в Америку, где он мог жить на свободе до конца своих дней. Герцогиня  вписала в указ имя того либерала, который говорил с нею. К несчастью, он был  полуподлецом, человеком слабодушным: как раз на основании его признаний  приговорили к смертной казни знаменитого Ферранте Палла.    

Столь  необычайное помилование безмерно возвысило престиж герцогини Сансеверина. Граф  Моска не помнил себя от счастья; это была прекрасная пора в его жизни, имевшая  решающее влияние на судьбу Фабрицио: он по-прежнему жил близ Новары, в  Романьяно, бывал у исповеди, охотился, ничего не читал и согласно полученной  инструкции ухаживал за дамой знатного рода. Эта последняя предосторожность  немного раздражала герцогиню. Был и другой весьма неблагоприятный для графа  признак: герцогиня, всегда и во всем откровенная со своим другом, даже  высказывавшая при нем вслух свои мысли, никогда не говорила с ним о Фабрицио,  не обдумав предварительно свои слова.    

– Если  желаете, – сказал ей однажды граф, – я напишу вашему любезному  братцу, проживающему на берегу Комо, и заставлю достойного маркиза дель Донго  просить о помиловании вашего славного племянника, – мне и моим друзьям***  будет не очень трудно это устроить. Если Фабрицио – а я в том не сомневаюсь –  головой выше молодых шалопаев, гарцующих на английских лошадях по улицам  Милана, – что это за жизнь для восемнадцатилетнего юноши? Безделье, и  впереди – тоже вечное безделье! Если небо даровало ему истинную страсть к  чему-либо, – ну хотя бы к рыболовству, я готов уважать эту страсть. А что  он будет делать в Милане, даже получив помилование? Выпишет из Англии лошадь,  будет кататься верхом в определенные часы, а в другие часы безделье толкнет его  к любовнице, которую он будет любить меньше, чем свою лошадь… Но, если вы  прикажете, я постараюсь предоставить вашему племяннику возможность вести такую  жизнь.    

– Мне  хочется, чтоб он был офицером.    

– Кто  же посоветовал бы монарху доверить пост, который в один прекрасный день может  иметь известнее значение, человеку, во-первых, склонному к восторженным  порывам, а во-вторых, уже проявившему восторженный энтузиазм в отношении  Наполеона и сражавшемуся в его войсках под Ватерлоо? Подумайте, что стало бы со  всеми нами, если б Наполеон одержал победу при Ватерлоо! Нам, правда, не  пришлось бы бояться либералов, но монархи старых династий могли бы царствовать,  только женившись на дочерях его маршалов. Итак, для Фабрицио военная карьера –  это жизнь белки в колесе: много движения, никакого продвижения. Ему обидно  будет видеть, как его опережают верноподданные плебеи. В наше время да еще,  пожалуй, лет пятьдесят, пока монархи будут дрожать от страха и пока не  восстановят религию, главное достоинство молодого человека – не знать  восторженных порывов и не иметь ума. Я придумал один выход, но только он  приведет вас на первых порах в негодование, а мне доставит множество хлопот, и  не на один день!.. Это в сущности безумие, но я готов пойти на любое безумие  ради одной вашей улыбки!    

– А  что это такое?    

– Вот  что. В Парме было три архиепископа из рода дель Донго: Асканьо дель Донго, рукоположенный  в тысяча шестьсот… не помню точно когда; Фабрицио – в тысяча шестьсот девяносто  девятом году и второй Асканьо – в тысяча семьсот сороковом году. Если Фабрицио  пожелает стать прелатом и выделится высокими добродетелями, я сделаю его  где-нибудь епископом, а затем архиепископом Пармским – разумеется, если не  потеряю своего влияния. Главное препятствие вот в чем: останусь ли я министром  достаточно времени для того, чтобы осуществить этот прекрасный план? Принц  может умереть или по прихоти самодура отставит меня. Но в конце концов это  единственная возможность сделать для Фабрицио что-нибудь достойное вас.    

Поднялся  долгий спор: этот план совсем был не, по душе герцогине.    

– Докажите  мне, что всякая иная карьера невозможна для Фабрицио, – говорила она.    

Граф  доказал это.    

– Вам  жаль блестящего мундира, – добавил он, – но тут уж я бессилен.    

Герцогиня  попросила месяц на размышления, а затем, вздыхая, согласилась с разумными  доводами министра.    

– Гарцевать  с чванным видом на английской лошади в каком-нибудь большом городе, –  повторял граф, – или занять то положение, которое я предлагаю, вполне  достойное такого знатного имени. Другого выхода я не вижу. К несчастью,  высокородный человек не может быть ни врачом, ни адвокатом, а наш век – это  царство адвокатов. Если вам угодно, – твердил граф, – вы можете дать  своему племяннику возможность вести в Милане такой образ жизни, который доступен  только самым богатым из его сверстников. Добившись его помилования, вы  назначите ему содержание в пятнадцать, двадцать, тридцать тысяч франков, –  для вас это не имеет значения: ни вы, ни я не собираемся копить деньги.    

Герцогиня  была чувствительна к славе и не хотела, чтобы Фабрицио был прожигателем  жизни, – она вернулась к плану, предложенному ее возлюбленным.    

– Заметьте,  пожалуйста, – говорил ей граф, – что я не намерен сделать из Фабрицио  примерного и заурядного священнослужителя. Нет, он прежде всего должен быть  вельможей. При желании он может оставаться полным невеждой и все-таки станет  епископом и архиепископом, если только принц по-прежнему будет считать меня  полезным для себя. Соблаговолите приказать, – ваша воля для меня  непреложный закон. Но Парма не должна видеть нашего любимца в малых чинах. Его  быстрое возвышение возмутит людей, если он сперва будет здесь простым  священником. В Парме он должен появиться не иначе как в «фиолетовых чулках»[63] и прибыть в  подобающем экипаже. Тогда все догадаются, что вашему племяннику предстоит  получить сан епископа, и никто не будет возмущаться. Послушайтесь меня, пошлите  Фабрицио на три года в Неаполь изучать богословие; во время каникул в духовной  академии пусть он, если захочет, съездит посмотреть Париж и Лондон, но в Парме  ему пока нельзя появляться.    

От  этих слов герцогиня вся похолодела. Она немедленно послала курьера к племяннику  и назначила ему свиданье в Пьяченце. Излишне говорить, что курьер повез с собой  внушительную сумму денег и необходимые разрешения.    

Приехав  в Пьяченцу первым, Фабрицио помчался навстречу герцогине. Он обнял ее с такой  восторженной нежностью, что она залилась слезами. Она радовалась, что графа не  было при этой встрече, – впервые за все время их любви у нее явилось такое  чувство.    

Фабрицио  был глубоко тронут, но затем и огорчен, узнав о планах герцогини относительно  его будущего: он все еще надеялся стать военным, когда история с его бегством в  Ватерлоо уладится. Одно обстоятельство обрадовало герцогиню и упрочило ее  романтическое представление о племяннике: он решительно отказался вести обычную  жизнь завсегдатаев кофеен в каком-нибудь большом городе Италии.    

– Ну  представь себе, как ты катаешься на Корсо во Флоренции или в Неаполе, –  говорила ему герцогиня. – Под седлом чистокровная английская лошадь, а по  вечерам – карета, выезды в свет; красиво убранная квартира и прочее и прочее…    

Она  восторженно описывала это пошлое счастье, видя, что Фабрицио с презрением отвергает  его. «Он – настоящий герой», – думала она.    

– А  через десять лет такой беспечной жизни, чего я достигну, кем я стану? –  говорил Фабрицио. – «Перезрелым молодым человеком» и вынужден буду  уступить первенство любому красивому юноше, дебютирующему в свете, который тоже  будет гарцевать на английской лошади.    

Сперва  Фабрицио с негодованием отверг и духовную карьеру, заявив, что уедет в  Нью-Йорк, станет гражданином Америки, республиканским солдатом.    

– Ах,  какую ты совершишь ошибку! Воевать тебе там тоже не придется, и тебя ждет  опять-таки жизнь завсегдатаев кофеен, только не будет в ней ни изящества, ни  музыки, ни любви, – возразила герцогиня. – Поверь мне, и ты и я  умерли бы с тоски в Америке.    

Она  объяснила ему, что в Америке царит культ одного божества – доллара и, кроме  того, там надо ухаживать за уличными торговцами и ремесленниками, которые своим  голосованием решают все. Затем разговор вернулся к церковной карьере.    

– Прежде  чем возмущаться, – сказала герцогиня, – пойми хорошенько, чего  требует от тебя граф. Вовсе тебе не надо быть каким-то бедным священником,  более или менее примерным и добродетельным, как аббат Бланес. Вспомни, что твои  предки были архиепископами Пармскими, – перечти-ка записки о их жизни в  приложении к нашей родословной. Носителю славного имени прежде всего надо быть  вельможей, благородным, великодушным защитником справедливости, заранее  предназначенным стать одним из предводителей-своего сословия. За всю твою жизнь  тебе придется сплутовать только один раз и то ради весьма важной цели.    

– Итак,  рухнули все мои мечты, – сказал Фабрицио; и глубоко вздохнул. –  Жестокая жертва! Признаюсь, я прежде не думал, что энтузиазм и ум отныне  внушают самодержавным монархам беспредельный ужас, даже когда эти качества  могут быть направлены к их собственной пользе.    

– Вспомни,  что какое-нибудь воззвание или же порыв сердца могут увлечь человека восторженного,  и он пойдет против тех, кому служил всю жизнь.    

– Восторженного? –  переспросил Фабрицио. – А я разве восторженный? Странное обвинение! Я даже  не могу влюбиться.    

– Неужели? –  воскликнула герцогиня.    

– Ну  да. Если я имею честь ухаживать за какой-нибудь высокородной и благочестивой красавицей,  я думаю о ней тогда лишь, когда вижу ее.    

Такое  признание произвело на герцогиню впечатление необычайное.    

– Дай  мне месяц сроку, – сказал Фабрицио, – мне надо проститься – в Новарес  госпожой С*** и, – что еще труднее, – с моими воздушными замками, с  надеждой всей моей жизни. Я напишу матушке, попрошу ее приехать повидаться со  мною в Бельджирате, на пьемонтском берегу Лаго Маджоре, а ровно через месяц  после нашего сегодняшнего разговора я приеду инкогнито в Парму.    

– Ни  в коем случае! – воскликнула герцогиня: она не хотела, чтобы граф Моска  присутствовал при ее свидании с Фабрицио.    

Они  вторично встретились в Пьяченце. На этот раз герцогиня была в большом волнении:  при дворе поднялась буря, и партия маркизы Раверси почти уже восторжествовала;  возможно было, что графа Моска сменит генерал Фабио Конти, глава той партии,  которую в Парме называли либеральной; генерал все больше входил в фавор  у принца. Герцогиня все рассказала Фабрицио, утаив только имя соперника графа.  Они вновь обсудили различные виды на будущее для Фабрицио, предусмотрев при  этом даже утрату могущественной поддержки графа.    

– Итак,  три года в Неаполитанской духовной академии! – воскликнул Фабрицио. –  Но раз мне прежде всего надо быть молодым вельможей и ты не принуждаешь меня  вести постную жизнь добродетельного семинариста, это не так уж страшно, –  это не хуже, чем жизнь в Романьяно, – местное «хорошее общество» уже  начинает считать меня якобинцем. И, представь, в изгнании я сделал открытие:  оказывается, я ровно ничего не знаю, даже латыни, даже орфографии. Я уже строил  планы пополнить свое образование в Новаре. Право, я охотно стану изучать в  Неаполе богословие – это сложная наука.    

Герцогиня  пришла в восторг от его слов.    

– Если  нас с графом прогонят, – сказала она, – мы приедем в Неаполь  повидаться с тобою. Но поскольку, впредь до возможных перемен, ты согласен  носить фиолетовые чулки, граф, – а он хорошо знает нынешнюю Италию, –  просил меня передать тебе вот что: можешь верить или не верить тому, чему будут  тебя учить, но «никогда не выдвигай никаких возражений». Вообрази, что ты  учишься играть в вист, – разве ты станешь возражать против правил этой  игры? Я сказала графу, что ты верующий, он порадовался за тебя, – это  полезно и в земной жизни и в загробной. Но если даже ты верующий, не впадай в  пошлые крайности: не говори с ужасом о Вольтере, Дидро, Ренале[64] и прочих  сумасбродах-французах, предвестниках двух палат. Пореже упоминай их имена, а  если уж придется, говори об этих господах со спокойной иронией, – доктрины  их давно опровергнуты, и все нападки их уже не имеют никакого значения. Слепо  верь всему, что будут тебе говорить в академии. Помни, что там найдутся люди,  которые в точности запишут всякое твое возражение; тебе простят любовную  интрижку, если ты умно поведешь ее, но сомнений не простят, – с возрастом  любовный пыл угасает, а сомнения веры растут. Помни об этом даже на исповеди.  Тебе дадут рекомендательное письмо к епископу, доверенному лицу кардинала,  архиепископа Неаполитанского; только ему одному ты можешь рассказать о своей  прогулке во Францию и о том, что восемнадцатого июня ты был под Ватерлоо. Но  даже ему говори обо всем очень кратко, постарайся преуменьшить это приключение,  признайся в нем лишь настолько, чтобы тебя не корили, что ты его скрыл. Ведь ты  был тогда так молод!    

Кроме  того, граф просил передать тебе следующее: если придет тебе на ум неотразимый  довод, сокрушительная реплика, которая может изменить весь ход беседы, ни в  коем случае не поддавайся искушению блеснуть – молчи! Люди догадливые и по  глазам твоим увидят, что ты умен. Ты еще успеешь показать свой ум, когда будешь  епископом.    

Фабрицио  приехал в Неаполь в скромном экипаже, с четырьмя слугами, славными уроженцами  Милана, которых прислала ему тетушка. После первого года обучения в академии  никто не считал его большим умником – на него смотрели как на юношу знатного  рода, прилежного, очень щедрого, но несколько ветреного.    

Этот  год, довольно веселый для Фабрицио, для герцогини был ужасным годом. Раза  три-четыре граф был на краю гибели; принц часто хворал, стал поэтому еще  трусливее, чем прежде, и весьма не прочь был уволить графа и на него свалить  вину в гнусных казнях, совершенных, однако, до вступления его в министерство.  Настоящим любимцем принца, с которым он ни за что бы не расстался, был Расси.  Опасность, угрожавшая графу, пробудила в герцогине горячую к нему  привязанность; она больше не думала о Фабрицио. Чтобы придать приличный вид возможной  отставке графа, она вдруг нашла, что пармский климат, действительно несколько  сырой, как и во всей Ломбардии, вреден для ее здоровья. Наконец, после  нескольких вспышек немилости, доходившей до того, что граф, премьер-министр, по  три недели не получал от принца аудиенции, Моска взял верх и добился назначения  генерала Фабио Конти, так называемого либерала, комендантом крепости, куда  заключали либералов, осужденных Расси.    

– Если  Конти проявит снисходительность к заключенным, – говорил граф своей  подруге, – он попадет в опалу как якобинец, позабывший долг коменданта  ради своих политических взглядов. А если он покажет себя суровым,  безжалостным, – к чему, думается мне, у него большая склонность, –  ему уже не быть главой партии либералов, и он навлечет на себя ненависть всех  семей, у которых кто-нибудь из близких заключен в крепость. Этот жалкий человек  умеет подойти к принцу с благоговейным видом, готов по четыре раза в день  переодеваться в соответствующие случаю костюмы, очень сведущ в вопросах  этикета, но с его ли умом лавировать на трудном пути и не сломать себе шеи. Во  всяком случае со мной ему не справиться.    

На  следующий день после назначения генерала Конти (события, которым закончился министерский  кризис) стало известно, что в Парме будет издаваться газета  ультрамонархического направления.    

– Сколько  раздоров породит такая газета! – сказала герцогиня.    

– Ну  что ж! Мысль об ее издании, пожалуй, верх моей изобретательности, –  смеясь, ответил граф. – Мало-помалу руководство газетой у меня отнимут  самые ярые монархисты, – разумеется, против моей воли. Я уже распорядился  назначить хорошее жалованье редакторам. Со всех сторон будут добиваться этих  должностей. Дело это займет нас месяца на два, а тем временем все позабудут,  какая опасность мне грозила. Две важные особы, П. и Д., уже выставили свои  кандидатуры.    

– Но  в вашей газете будут печатать возмутительные нелепости!    

– Я  на это и рассчитываю, – возразил граф. – Принц будет читать ее каждое  утро и восхищаться моими взглядами, – ведь я ее основатель. Отдельные мелочи  он станет одобрять или порицать, и так пройдут два часа из тех, которые он  посвящает работе. Газета вызовет, конечно, нарекания, но к тому времени, когда  поступят серьезные жалобы, – то есть месяцев через восемь – десять, –  она уже полностью будет в руках махровых монархистов. Отвечать придется им. Эта  партия мне мешает, и я выступлю против ее газеты. Но в конце концов лучше  писать самые дикие нелепости, чем отправить на виселицу хоть одного человека.  Кто помнит нелепость, напечатанную в официозной газете, через два года после  выхода номера? А вот сыновья и родственники повешенного будут питать ко мне  ненависть, которая переживет меня и, пожалуй, сократит мою жизнь.    

Герцогиня  всегда чем-нибудь была увлечена, всегда чувствовала потребность в деятельности,  не выносила праздности, ума у нее было больше, чем у всего пармского двора, но  для успеха в интригах ей недоставало терпения и хладнокровия. Все же она со  страстным вниманием следила теперь за борьбой различных придворных партий и  даже начала приобретать влияние на принца. Царствующая принцесса Клара-Паолина,  окруженная почестями, но скованная правилами самого старозаветного этикета,  считала себя несчастнейшей женщиной. Герцогиня Сансеверина принялась ухаживать  за Ней и решила убедить ее, что она не так уж несчастна, как ей кажется. Надо  заметать, что принц виделся с женой только полчаса в день, за обедом, и  случалось, по целым неделям не обращался к ней ни с единым словом. Г-жа  Сансеверина попыталась все это изменить; она развлекала принца, и это ей тем более  удавалось, что она умела сохранять полную независимость. Даже если бы герцогиня  и старалась, она не могла бы не задевать самолюбия глупцов, которыми кишел  пармский двор. Она же совершенно не умела щадить их и вызвала ненависть  придворных лизоблюдов, захудалых графов и маркизов, обычно имевших не больше  пяти тысяч дохода. С первых же дней она заметила это обстоятельство и старалась  угодить только принцу и его жене, имевшей беспредельное влияние на своего сына,  наследного принца. Герцогиня умела занять Эрнесто IV остроумной беседой и,  пользуясь тем, что он внимательно прислушивается к каждому ее слову, искусно  высмеивала своих врагов при дворе. С тех пор как принц, по наущению Расси,  наделал глупостей, – а кровавые глупости непоправимы, – он нередко  трепетал от страха, а еще чаще томился скукой, унынием и завистью: ему жилось невесело,  и он становился угрюмым, когда замечал, что другие веселятся; вид чужого  счастья приводил его в бешенство. «Надо скрывать нашу любовь», – сказала  герцогиня своему другу. И она дала понять принцу, что уже сильно охладела к  графу, хотя по-прежнему считает его человеком весьма достойным.    

Это  открытие осчастливило его высочество на целый день. Время от времени герцогиня  вскользь упоминала о своем намерении ежегодно «брать на несколько месяцев  отпуск», чтобы поездить по Италии, которую она в сущности совсем не знает;  посмотреть Неаполь, Флоренцию, Рим. А ничто в мире не могло бы огорчить принца  больше, чем такое стремление к бегству, – это была одна из самых явных его  слабостей: всякий поступок, который могли бы истолковать, как презрение к  столице его государства, терзал ему сердце. Он понимал, что не в его власти удержать  г-жу Сансеверина, между тем г-жа Сансеверина бесспорно была самой блестящей  женщиной в Парме. Неслыханное дело – невзирая на итальянскую лень, пармская  знать съезжалась из всех окрестных поместий на ее четверги; ее приемные  дни стали настоящими празднествами: почти всегда герцогиня придумывала для них  что-нибудь новое и увлекательное. Принц горел желанием побывать на одном из ее  «четвергов». Но как на это решиться? Посетить запросто дом частного лица!  Подобного нарушения этикета никогда не допускал ни его отец, ни он сам.    

Однажды  в четверг шел дождь, было холодно; вечером принц то и дело слышал стук колес по  мостовой на дворцовой площади, – несомненно, кареты ехали ко дворцу  Сансеверина. Принца передергивало от нетерпеливой досады: другие веселятся, а  он, царствующий государь, самодержец, имеющий право веселиться больше, чем  простые смертные, томится скукой! Он позвонил, вызвал дежурного  флигель-адъютанта, – надо было спешно расставить дюжину надежных агентов  на улице, которая вела от дворца его высочества ко дворцу Сансеверина. Пришлось  ждать почти час, показавшийся принцу целым веком, и двадцать раз за это время  его искушал соблазн выйти на улицу очертя голову, не думая о кинжалах, не  принимая никаких предосторожностей; но, наконец, он появился в первой гостиной  г-жи Сансеверина. Если б гром грянул в этой гостиной, он не вызвал бы такого  переполоха. По мере того как принц проходил по ярко освещенным покоям, шум и  веселье мгновенно сменялись растерянным молчаньем, все смотрели на него, широко  раскрыв глаза. Придворные были в явном смятении, и только герцогиня нисколько  не казалась удивленной. Когда, наконец, к гостям вернулся дар речи, первой их  заботой было обсудить важный вопрос: предупредили ли герцогиню о высочайшем  посещении, или оно явилось для нее такой же неожиданностью, как и для всех  собравшихся?    

Принц  провел время очень весело, а кончился этот вечер маленьким событием, которое покажет  читателю всю непосредственность характера герцогини, а также беспредельную  власть, которой она достигла, ловко намекая на возможный свой отъезд.    

Провожая  принца, который на прощанье наговорил ей всяких любезностей, она вдруг дерзнула  высказать ему внезапно возникшую у нее мысль и притом сделала это совсем  просто, как нечто вполне обычное.    

– Ваше  высочество, если бы вы пожелали порадовать принцессу такими приятными речами,  какие вы милостиво говорите мне сейчас, вы осчастливили бы меня гораздо более,  чем комплиментами моей красоте. Право, ни за что на свете я не хотела бы, чтобы  принцесса косо посмотрела на лестный знак внимания, которым вы почтили меня  сегодня.    

Принц  пристально взглянул на нее и сухим тоном ответил:    

– Мне  думается, я властен бывать везде, где пожелаю.    

Герцогиня  покраснела.    

– Я  только хотела, – тотчас сказала она, – избавить ваше высочество от  лишнего беспокойства, так как этот четверг последний: я уезжаю на некоторое  время в Болонью или во Флоренцию.    

Когда  герцогиня вернулась в гостиные, все считали, что она достигла вершины августейших  милостей, а на деле она дерзнула сделать то, на что, пожалуй, никто и никогда  еще не отваживался в Парме. Она знаком подозвала графа, тот оставил партию в  вист и последовал за нею в маленькую, ярко освещенную гостиную, где никого не  было.    

– Вы  поступили очень смело, – сказал он герцогине, – я бы вам не  посоветовал этого. Но в горячо любящем сердце, – добавил он смеясь, –  счастье усиливает любовь, и если вы уедете завтра утром, я уеду вслед за вами  вечером. Маленькую эту задержку вызовет только необходимость передать  министерство финансов – обузу, которую я имел глупость взять на себя; но за  четыре часа умелой работы можно передать кассу любого казначейства. Вернемся к  гостям, дорогой друг, и будем блистать лучами министерского тщеславия без  малейшего стеснения, – ведь это, может быть, последний спектакль, который  мы даем в Парме. Если наш самодур сочтет себя оскорбленным, он способен на  все, – он называет это: «дать острастку». Когда гости разъедутся, мы  обсудим, как вам покрепче забаррикадироваться на эту ночь, но, пожалуй, лучше  всего вам отправиться немедленно на берега По, в ваше поместье Сакка, –  оттуда, по счастью, всего полчаса езды до австрийской границы.    

Для  любви и гордости герцогини это была минута блаженства; она посмотрела на графа,  и глаза ее увлажнились слезами. С какой легкостью этот человек готов был  отказаться ради нее от власти всемогущего министра, окруженного льстецами, от  почестей, почти равных тем, какие воздавали монарху. И она вышла в гостиные,  сияя от радости. Все увивались вокруг нее.    

– Как  счастье изменило герцогиню, – шептались меж собой придворные. – Ее не  узнать. Наконец-то эта надменная особа, которая мнит себя выше всех, удостоила  оценить непомерную милость, оказанную ей нынче государем.    

К  концу вечера граф подошел к ней.    

– Мне  нужно кое-что сообщить вам, – сказал он.    

Тотчас  гости, теснившиеся вокруг нее, отошли в сторону.    

– Вернувшись  во дворец, – продолжал граф, – принц приказал доложить о себе своей супруге.  Вообразите ее изумление! «Я пришел рассказать вам, – заявил он  принцессе, – какой приятный, весьма приятный вечер провел я сегодня у  Сансеверина. Она просила меня подробно описать вам, как переделан теперь ее  старый закопченный дворец». Затем принц уселся и принялся описывать все ваши  гостиные. Он провел у жены больше двадцати пяти минут. Принцесса плакала от  радости и при всем своем уме не могла найти ни одного слова, чтобы поддержать беседу  в том легком тоне, какой его высочество пожелал придать ей.    

Что  бы ни говорили о принце итальянские либералы, он не был таким уж злым  человеком. Правда, он приказал бросить в тюрьмы довольно много либералов, но  сделал он это из страха и нередко повторял, словно желая смягчить некоторые  воспоминания: «Лучше самому убить дьявола, чем дожидаться, чтобы он тебя убил».    

На  следующий день после упомянутого нами «четверга» принц был в прекрасном расположении  духа, ибо совершил два похвальных поступка: побывал в гостях у герцогини и  поговорил со своей женой. За обедом он опять удостоил побеседовать с  принцессой, – словом, «четверги» г-жи Сансеверина произвели во дворце  домашнюю революцию, о которой трубили по всей Парме. Раверси была потрясена, а  герцогиня радовалась вдвойне: она оказалась полезной своему возлюбленному и  убедилась, что он влюблен в нее еще больше, чем прежде.    

– И  все это из-за одной неосторожной мысли, которая пришла мне в голову, –  говорила она графу. – Разумеется, в Риме или в Неаполе я была бы более  свободна, но разве я там найду такую занимательную игру? Нет, конечно, нет! А к  тому же вы, дорогой граф, даете мне счастье.    

 7    

     

Мелочи  придворных интриг, подобные тем, о которых мы рассказали, занимают большое  место и в истерии четырех последующих лет. Каждую весну в Парму приезжала  маркиза дель Донго с обеими дочерьми и гостила два месяца во дворце Сансеверина  и в поместье Сакка на берегу По; во время этих встреч было немало отрадных  минут и много говорилось о Фабрицио; но за все эти годы граф ни разу не  позволил ему побывать в Парме. Герцогине и министру, конечно, приходилось  иногда заглаживать опрометчивые выходки Фабрицио, но в общем он вел себя довольно  благоразумно, следовал полученным указаниям и действительно производил  впечатление молодого вельможи, изучающего богословие, но не собирающегося стать  образцом добродетелей. В Неаполе он страстно увлекся изучением античной  древности и занялся раскопками, – это увлечение почти вытеснило у него  страсть к лошадям. Он даже продал своих английских скакунов, чтобы продолжить  раскопки в Мизене[65],  где нашел бюст Тиберия, изображавший императора еще молодым; эта находка,  занявшая одно из первых мест среди памятников античности, доставила ему,  пожалуй, самое большое удовольствие из всех, какие выпали на его долю в  Неаполе. Душа у него была слишком возвышенная, для того чтобы он стремился  подражать своим сверстникам, например придавать сколько-нибудь важное значение  любовным интригам. Разумеется, у него не было недостатка в любовницах, но все  они не играли никакой роли в его жизни, и, невзирая на молодость, он, можно  сказать, совсем не знал любви; но из-за этого его любили еще сильнее. Ничто не  мешало ему действовать с величайшим хладнокровием, – для него все молодые  и-красивые женщины были равны, и каждый роман имел перед прежним лишь  преимущество привлекательной новизны. В последний год его пребывания в Неаполе  одна из самых прославленных в городе красавиц совершила ради него немало  безумств; сначала это его забавляло, а потом страшно наскучило, я он рад был  уехать из этого города, главным образом потому, что избавлялся тем самым от  назойливого внимания очаровательной герцогини д'А***. В 1821 году он прилично  выдержал экзамены; его «наставник», то есть руководитель занятий, получил крест  и подарок, и Фабрицио уехал, горя нетерпением увидеть, наконец, Парму, о которой  так много думал. Теперь он именовался «монсиньор» и ехал в карете, запряженной  четверкой лошадей; однако на последней станции он приказал заложить только  пару, а прибыв в город, велел остановиться перед церковью Сан-Джованни, –  там находилась пышная гробница архиепископа Асканьо дель Донго, его прадеда и  автора латинской «Родословной». Он помолился у гробницы и пешком отправился во  дворец герцогини, которая ждала его только через несколько дней. У нее в  гостиной было много народу, но вскоре их оставили одних.    

– Ну  что, ты довольна мной? – спросил он, бросившись обнимать ее. – А я  благодаря тебе счастливо прожил в Неаполе четыре года, вместо того чтобы  скучать в Новаре с любовницей, одобренной полицией.    

Герцогиня  не могла опомниться от изумления: она не узнала бы Фабрицио, встретив его на  улице. Ей казалось, что он стал одним из красивейших молодых людей в Италии, и  это было верно: во всем его облике появилось какое-то особое обаяние. Когда  герцогиня отправляла его в Неаполь, у него были повадки молодого сорванца, и хлыст,  с которым он никогда не расставался, казался неотъемлемой частью его существа;  теперь же при посторонних манеры его отличались благородной сдержанностью, а в  семейном кругу она вновь увидела в нем юношескую пылкость. Он, точно алмаз,  только выиграл от шлифовки. Не прошло и часа после приезда Фабрицио, как явился  граф Моска, пожалуй что преждевременно. Фабрицио в таких учтивых выражениях  говорил с ним о Пармском кресте, пожалованном его наставнику, так горячо благодарил  и за другие милости, о которых не решался говорить столь же открыто, проявил  так много такта, что министр с первого же взгляда составил о нем благоприятное  суждение.    

– Ваш  племянник будет украшением всех высоких постов, которых вы в дальнейшем добьетесь  для него, – шепнул он герцогине.    

Все  шло прекрасно, пока министр, очень довольный молодым Фабрицио, обращал внимание  только на его слова и манеры, но вдруг, взглянув на герцогиню, он заметил, что  у нее какое-то странное выражение глаз. «Молодой человек произвел здесь большое  впечатление», – подумал он. Это была горькая мысль; графу уже минуло  пятьдесят, а все значение этих жестоких слов может почувствовать лишь безумно  влюбленный мужчина. Конечно, граф был человек очень добрый и вполне достойный  любви, если не считать его суровости на посту министра. Но теперь ему казалось,  что роковые слова «пятьдесят лет» бросают черную тень на всю его жизнь, и это  могло сделать его жестоким. В течение пяти лет, с тех пор как он убедил  герцогиню переехать в Парму, его нередко терзала ревность, особенно первое  время, но никогда для этого не было серьезных оснований. Он даже думал – и  думал совершенно правильно, – что герцогиня, лишь для того чтобы упрочить  свою власть над его сердцем, лишь для вида выказывает благосклонное внимание  кому-нибудь из придворных красавцев. Он, например, был уверен, что она отвергла  ухаживание самого принца, который по этому поводу произнес весьма поучительные  слова.    

– Но  если бы я откликнулась на лестное внимание вашего высочества, – смеясь,  сказала герцогиня, – с какими же глазами появилась бы я перед графом?    

– Да…  Я был бы почти так же смущен, как и вы. Милый граф! Ведь он друг мне! Но затруднение  легко устранить, – я уже подумал об этом; граф будет сидеть в крепости до  конца своих дней.    

Встреча  с Фабрицио преисполнила герцогиню такой радостью, что она совсем не беспокоилась  о том, какие мысли может вызвать у графа выражение ее глаз. Мысли эти оказались  мучительными, а подозрения – неисцелимыми.    

Ровно  через два часа после приезда Фабрицио был принят принцем. Предвидя, какой эффект  произведет в свете эта немедленная аудиенция, герцогиня уже два месяца просила  о ней. Такая милость сразу же поставила бы Фабрицио в особое положение;  предлогом для нее послужило то, что он в Парме лишь проездом и спешит в Пьемонт  повидаться с матерью. В ту минуту, когда герцогиня в очаровательной записочке  известила принца, что Фабрицио приехал и ждет его повелений, Эрнесто IV  скучал. «Ну, сейчас увидим дурачка и святошу, – подумал он. – Физиономия  у него, вероятно, пошлая или угрюмая». Комендант города уже доложил ему, что Фабрицио  первым делом посетил гробницу своего прадеда-архиепископа. Вошел Фабрицио.  Принц увидел высокого молодого человека, которого можно было бы принять за  офицера, не будь на нем фиолетовых чулок. Эта маленькая неожиданность прогнала скуку.  «Ну, для такого молодца у меня будут просить бог весть каких милостей – всех,  какими я могу одарить. Он только что приехал и, конечно, взволнован. Заговорю с  ним о политике, покажу себя якобинцем. Послушаем, что он ответит».    

После  первых милостивых слов принц спросил Фабрицио:    

– Ну  как, монсиньор? Счастлив ли народ в Неаполе? Любит ли он короля?    

– Ваше  высочество, – ответил Фабрицио не задумываясь, – когда я проходил по  улицам, меня восхищала превосходная выправка солдат различных полков его  королевского величества; хорошее общество, как и должно, почитает своего  повелителя; но, признаюсь, я никогда в жизни не разговаривал с людьми низкого  звания о чем-либо ином, кроме услуг, за которые я им платил.    

«Черт  возьми! – подумал принц. – Вот так птица! Хорошо его вышколили! Узнаю  искусницу Сансеверина».    

Увлекшись  игрой, принц с большой ловкостью старался заставить Фабрицио высказаться на  запретные темы. Молодой дипломат, возбужденный чувством опасности, находил  великолепные ответы.    

– Открыто  выказывать любовь к своему государю, – говорил он, – это почти  дерзость. Наш долг – слепо повиноваться ему.    

Видя  такую осторожность, принц даже рассердился. «Кажется, к нам из Неаполя приехал  умник. Терпеть не могу эту породу! Умный человек, как ни старается  добросовестно следовать благим принципам, всегда в чем-нибудь окажется сродни  Вольтеру и Руссо».    

Принц  усматривал какой-то вызов себе в безупречности манер и в полной неуязвимости  ответов молодого человека, только что соскочившего со школьной скамьи, –  его предположения не оправдались. Вмиг он переменил тактику и, сказав несколько  слов о великих принципах устроения общества и государства, продекламировал,  применительно к обстоятельствам, несколько изречений Фенелона, которые в  детстве его заставляли твердить наизусть для будущих аудиенций.    

– Принципы  эти, конечно, удивляют вас, молодой человек, – сказал он Фабрицио (в  начале аудиенции он назвал его «монсиньор» и решил повторить это на прощанье,  но в беседе считал более уместным, белее подходящим для патетических тирад прибегать  к дружескому обращению), – да, эти принципы, конечно, удивляют вас,  молодой человек. Признаюсь, они совсем не похожи на «осанну самодержавию» (он  так и сказал!), которую вы каждый день можете видеть в моей официозной газете.  Но, боже мой, что я говорю! Наших газетных писак вы, конечно, не читаете!    

– Прошу  прощения, ваше высочество, я не только читаю пармскую газету, но нахожу, что в  ней пишут довольно хорошо, и так же, как эта газета, я полагаю, что все,  произошедшее с тысяча семьсот пятнадцатого года, то есть со времени смерти  Людовика Четырнадцатого, было и преступлением и глупостью. Величайшее счастье  для человека – спасение души, об этом двух мнений быть не может, ибо блаженство  это будет длиться вечно. Слова: «свобода, справедливость, счастье для  большинства людей» – гнусны и преступны: они порождают привычку к спорам и  недоверие. Палата депутатов, например, имеет право «выразить недоверие» тому,  что эти люди именуют «кабинетом министров». А лишь только появится роковая  привычка к недоверию, по слабости человеческой ее распространяют на все; люди  доходят до того, что теряют доверие к библии, предписаниям церкви, традициям и  так далее, и тогда им уготована гибель. Допустим на мгновенье, что недоверие к  власти государей, помазанников божьих, принесло бы счастье людям (мысль ложная  и преступная, но допустим ее), однако каждый человек может рассчитывать на  какие-нибудь двадцать – тридцать лет жизни, а что значит полвека и даже целое  столетие счастья по сравнению с вечными муками, и так далее.    

Видно  было, что Фабрицио старается выразить свои мысли как можно яснее и понятнее для  собеседника, а вовсе не пересказывает заученный урок.    

Вскоре  принц оставил всякую попытку состязаться с этим юношей, смущавшим его своими  простыми, сдержанными манерами.    

– Прощайте,  монсиньор, – внезапно сказал он. – Я вижу, что в Неаполитанской  духовной академии дают прекрасное воспитание, и вполне естественно, что благие  правила, когда их воспринимает столь тонкий ум, приводят к превосходным  результатам. Прощайте.    

И  он повернулся к «монсиньору» спиной.    

«Я  не понравился этому скоту», – подумал Фабрицио.    

     

«Теперь остается только узнать, – подумал принц  едва Фабрицио вышел, – водятся ли за этим молодым человеком какие-нибудь  страсти. Если водятся, то его поведение – само совершенство. Как он умно  повторяет уроки своей тетушки! Мне казалось, я слышу ее речи. Если когда-нибудь  в моем государстве произойдет революция, герцогиня будет редактором „Монитора“,  как была им Сан-Феличе[66]  в Неаполе. Однако эту Сан-Феличе, невзирая на красоту и молодость, – ей  всего было двадцать пять лет, – все-таки повесили. Предупреждение чересчур  умным женщинам!..»    

     

Принц  ошибался, полагая, что Фабрицио ученик своей тетушки; даже умные люди, рожденные  на троне или близ него, скоро теряют наблюдательность и чутье, они не  допускают, чтобы с ними говорили непринужденно, считая это грубостью; они хотят  видеть вокруг себя только маски, а берутся судить о цвете лица. И забавно, что  они уверены в своей проницательности. Вот, например, данный случай: Фабрицио  действительно верил почти всему, что он наговорил принцу, хотя и двух раз в  месяц не думал о «великих принципах». У него была жажда жизни, у него был ум,  но он был верующим.    

Стремление  к свободе, новые идеи и «культ счастья для большинства», которые увлекали  девятнадцатый век, являлись в его глазах модой, «ересью», недолговечной, как и  всякая ересь, и неизбежно должны были исчезнуть, погубив, однако, много  человеческих душ, подобно тому, как губит человеческую плоть чума, на время  воцарившаяся в каком-нибудь крае. Но, несмотря на все это, Фабрицио с  наслаждением читал французские газеты и даже совершал неосторожные поступки,  чтобы их раздобыть.    

Когда  Фабрицио, весь взбудораженный, вернулся с аудиенции и рассказал своей тетушке  об уловках принца, она воскликнула:    

– Тебе  немедленно надо идти на поклон к нашему добрейшему архиепископу, отцу Ландриани.  Ступай к нему пешком, поднимись по лестнице скромно, в приемной сиди терпеливо,  и если тебя заставят подождать, тем лучше, в тысячу раз лучше. Словом, прояви  «апостольское смирение».    

– Понимаю! –  сказал Фабрицио. – Наш епископ – Тартюф!    

– Вовсе  нет, он – воплощенная добродетель.    

– Несмотря  на его участие в казни графа Паланца? – изумленно спросил Фабрицио.    

– Да,  друг мой, несмотря на это. Отец нашего архиепископа – чиновник министерства финансов,  мелкий буржуа; вот чем все объясняется. У монсиньора Ландриани живой, широкий и  глубокий ум, и он искренний человек, он любит добродетель; я убеждена, что,  если б император Деций[67]  вернулся в мир, монсиньор Ландриани принял бы мученическую кончину, как  Полиевкт в той опере, которую давали на прошлой неделе. Это казовая сторона  медали, но есть и оборотная: в присутствии государя или хотя бы  премьер-министра он сам не свой, он ослеплен их величием, он теряется, краснеет  и даже физически не в силах сказать «нет». Вот и причина его поступка, из-за  которого он прослыл по всей Италии жестоким человеком. Но никто не знает, что  лишь только общественное мнение вскрыло подоплеку процесса графа Паланца, он  наложил на себя епитимью и питался одним хлебом и водой двенадцать недель – то  есть столько недель, сколько букв в имени «Давид Паланца». Здесь при дворе  орудует необыкновенно умный мерзавец по фамилии Расси, главный судья или  главный фискал. Добиваясь смертного приговора графу Паланца, он как будто  околдовал отца Ландриани. Во время двенадцатинедельного покаяния архиепископа  граф Моска из жалости, а отчасти из лукавства, приглашал его к себе на обед –  раз, а иногда и два раза в неделю. Добрый архиепископ, в угоду ему, ел за  столом, как и все, – он счел бы себя бунтовщиком, якобинцем, если бы  открыто выполнял епитимью, которой наказывал себя за поступок, одобренный  монархом. Но все знали, что после каждого такого обеда, когда ему по  обязанности верноподданного приходилось есть, как всем гостям, он прибавлял лишних  два дня к строгому своему посту.    

Монсиньор  Ландриани человек большого ума, первоклассный ученый, но у него одна слабость:  «он хочет, чтоб его любили»; поэтому смотри на него умильным взглядом и уже при  третьем посещении изъяснись в сердечных чувствах к нему. А ведь ты – отпрыск  знатного рода, монсиньор тотчас воспылает к тебе любовью. Не проявляй  удивления, если он проводит тебя до самой лестницы; сделай вид, что ты привык к  такому обращению, – этот человек от рождения благоговеет перед знатью. Во  всем остальном храни апостольскую простоту; не вздумай выказать ум, блеснуть  находчивостью в ответах. Если ты его не испугаешь, ему будет приятно твое  общество, – не забывай, что он по собственному своему почину должен  сделать тебя главным викарием. Мы с графом будем удивлены и даже раздосадованы  таким быстрым возвышением: это необходимая политика при нашем государе.    

Фабрицио  поспешил во дворец архиепископа; там ему необыкновенно повезло: глуховатый  камердинер доброго прелата не расслышал фамилию дель Донго и доложил о молодом  священнике Фабрицио. У архиепископа находился на приеме каноник, вызванный для  пастырского внушения за свою далеко не примерную нравственность. Строгие  назидания были для архиепископа тягостной обязанностью, и, желая свалить с себя  это бремя, он невольно заставил внучатого племянника великого архиепископа  Асканьо дель Донго прождать в приемной три четверти часа.    

Проводив  каноника до передней и возвращаясь в свои покои, архиепископ спросил мимоходом  у молодого человека, ожидавшего в приемной, «чем может ему служить», но вдруг  заметил на нем фиолетовые чулки, услышал его имя: «Фабрицио дель Донго», пришел  в отчаяние и рассыпался в извинениях. Все это показалось нашему герою таким  забавным, что он уже в первое свое посещение проникся умилением к его  преосвященству и даже поцеловал у него руку. Надо было слышать, с какой  горестью и ужасом архиепископ бормотал:    

– Дель  Донго заставили ждать в моей приемной!    

В  качестве извинения он счел необходимым рассказать всю историю каноника, его провинности,  его оправдания и т. д.    

«Возможно  ли, – думал Фабрицио, возвращаясь во дворец Сансеверина, – возможно  ли, что этот самый человек заставил ускорить казнь несчастного графа Паланца?»    

– Ну,  что скажете, ваше преосвященство? – смеясь, спросил граф Моска, когда  Фабрицио вошел в комнату герцогини. (Сам граф не позволял, чтобы Фабрицио  называл его «ваше превосходительство».)    

– Я  словно с неба свалился! Ничего не понимаю в характере человеческом! Не знай я  имени этого старика, я бы побился об заклад, что для него нестерпимо видеть,  как режут цыпленка.    

– И  вы бы выиграли! – заметил граф. – Но в присутствии принца или хотя бы  в моем присутствии он просто не в силах сказать «нет». Правда, для надлежащего  воздействия на него мне приходится надевать мундир и оранжевую орденскую ленту  через плечо. Будь я во фраке, он способен был бы противиться мне. Поэтому я  всегда принимаю его в мундире и с орденами. Не нам разрушать престиж власти:  французские газеты и без нас расправляются с ним довольно успешно, – едва  ли «мания почтительности» переживет нас; а уж вам, милый мой племянник,  придется жить без нее и быть человеком покладистым.    

Фабрицио  очень нравилось беседовать с графом: это был первый выдающийся человек, который  говорил с ним откровенно, без всякого притворства, и к тому же у них был общий  интерес к античным древностям и раскопкам. Граф, со своей стороны, был польщен,  что юноша слушает его с большим вниманием. Но кое-что беспокоило его: Фабрицио  жил во дворце Сансеверина, проводил много времени с герцогиней, простодушно  показывал, как он счастлив этой близостью, и, кроме того, у Фабрицио были  возмутительно красивые глаза и свежие краски!    

Ранунцио-Эрнесто IV  почти не встречал отпора у женщин и уже давно таил обиду на герцогиню за то,  что ее добродетель, хорошо известная всему двору, не пожелала сделать для него  исключение. Мы видели, что с первой же встречи его раздосадовали ум и  самообладание Фабрицио, он дурно истолковал тесную дружбу герцогини с ее  племянником, которую оба они беспечно выставляли напоказ, и стал весьма  внимательно прислушиваться к нескончаемым пересудам придворных. Приезд молодого  прелата и особая аудиенция, дарованная ему, целый месяц изумляли и занимали  пармский двор. И вот у принца явилась идея.    

В  лейб-гвардии был простой солдат, который мог пить сколько угодно не пьянея;  этот гвардеец проводил все свое время в кабаках и делал донесения о духе армии  непосредственно самому государю. Карлоне был человек совсем необразованный,  иначе он давно уж получил бы повышение. Ему приказано было являться во дворец  ежедневно, когда на башенных часах било полдень. Однажды, незадолго до полудня,  принц собственноручно опустил условленным образом жалюзи в одном из окон  антресолей, примыкавших к его туалетной комнате. Вскоре после того как пробило  двенадцать, он опять пришел на антресоли, где его уже дожидался Карлоне. Принц  принес с собой листок бумаги, карманную чернильницу и продиктовал ему следующее  письмо:    

     

«Ваше превосходительство!    

Вы бесспорно очень умны, и благодаря глубокой вашей  мудрости управление нашим государством идет прекрасно. Но, дорогой граф, ваши  блестящие успехи, конечно, должны вызывать некоторую зависть; и я очень боюсь,  что вы станете посмешищем, если только ваша мудрость не поможет вам угадать,  что некий молодой человек имел счастье внушить, возможно, против своей воли,  весьма необычайную любовь одной даме. Этому счастливому смертному, говорят,  всего двадцать три года, а мы с вами, дорогой граф, вдвое старше, что весьма  для нас неприятно. Вечером и на некотором расстоянии вы, граф, обворожительны;  в вас столько живости, ума, галантности. Но утром, в домашней обстановке,  недавно прибывший друг, несомненно, кажется милее. Мы, женщины, так ценим  юность и свежесть, особенно, когда нам уже за тридцать! Разве с вами не ведут  речей о том, что надо удержать при дворе этого приятного юношу, предоставив ему  какое-нибудь завидное место? А какая дама чаще всего говорит вам об этом, ваше  превосходительство?»    

     

Принц  взял письмо и дал солдату два экю.    

– Это  сверх жалованья, – сказал он с угрюмым видом. – Но смотри: никому ни  слова, а не то – крепость, самый сырой подземный каземат.    

В  письменном столе у принца хранилась целая коллекция конвертов с адресами почти  всех придворных, написанными рукой того же солдата, хотя он слыл неграмотным и  даже никогда не писал сам своих шпионских донесений. Принц выбрал конверт с  нужным ему адресом.    

Через  несколько часов граф Моска получил по почте письмо. Было точно высчитано, когда  его могут доставить, и лишь только увидели, что почтальон, который нес в руке  небольшой пакет, вошел в подъезд министерства, а затем вышел, графа Моска  вызвали к его высочеству.    

Никогда  еще фаворит не был так удручен печалью, и, чтобы вдоволь насладиться его  скорбным видом, принц воскликнул:    

– Сегодня  мне нужен друг, а не министр. У меня безумная головная боль, меня одолевают  мрачные мысли. Я хочу отдохнуть и поболтать с вами.    

Надо  ли говорить, в каком невыносимом состоянии находился премьер-министр граф Моска  делла Ровере, когда ему, наконец, было дозволено проститься со своим  августейшим повелителем. Ранунцио-Эрнесто IV в совершенстве владел  искусством терзать человеческое сердце, – в этом отношении он вполне  заслуживал сравнения с тигром, играющим своей добычей.    

Граф  приказал гнать лошадей вскачь; поднимаясь к себе, он крикнул, чтоб не пускали к  нему ни одной живой души, велел передать дежурному аудитору, что тот  может уйти (ему противно было чувствовать поблизости присутствие хоть одного  человека), потом вбежал в картинную галерею и заперся там. Только тогда он мог,  наконец, дать волю своему яростному гневу, и весь вечер, не зажигая огня, шагал  по галерее взад и вперед, как потерянный. Он старался заглушить голос сердца и  все свое внимание сосредоточить лишь на том, что и как ему делать дальше.  Томясь смертной мукой, которая вызвала бы жалость даже у самого заклятого его  врага, он думал:    

     

«Ненавистный мне человек живет у герцогини, проводит  с нею все свое время. Не попытаться ли выведать все у одной из ее горничных?  Нет. Это опаснейший шаг. Она так щедра, так добра к своим слугам, они обожают  ее. (Да боже мой, кто же не обожает ее?) А главное, – с яростью твердил он  про себя, – вот в чем вопрос: дать ей понять, что меня терзает ревность,  или ничего не говорить?    

Если я промолчу, они не будут от меня скрываться. Я  знаю Джину – она сама непосредственность, вся отдается порыву, ее поступки  зачастую неожиданны для нее самой; стоит ей заранее наметить для себя план  поведения, она тотчас запутается; когда нужно действовать, ей приходит в голову  новая мысль, которая кажется ей самой лучшей в мире, она немедленно  осуществляет ее и все этим портит.    

Не надо говорить ни слова о моих муках, тогда от  меня не будут таиться, и я увижу все, что произойдет. Да, но если я выскажусь,  может быть, мне удастся изменить ход событий; она поразмыслит, и, возможно, это  предотвратит многое, предотвратит самое ужасное… Может быть, его удалят (граф  глубоко вздохнул) – тогда партия будет почти выиграна… Если Джина будет вначале  немного сердиться, я успокою ее… Конечно, она рассердится, но это вполне  естественно! Она привязалась к нему за пятнадцать лет, любит его, как сына. Вот  в чем вся моя надежда: „любит, как сына“. Но ведь она не виделась с ним со  времени его бегства в Ватерлоо, а из Неаполя он возвратился совсем другим  человеком – особенно в ее глазах. „Другим человеком“! – повторил он с  бешенством, – обольстительным! Главное, у него такой простодушный,  ласковый вид, и глаза его улыбаются, сулят столько счастья! Герцогиня не  привыкла видеть при дворе такие глаза, – там у людей взгляд угрюмый или  язвительно-насмешливый. Да вот я сам, например, – вечно я занят делами,  держусь у власти только благодаря своему влиянию на человека, которому хочется  обратить меня в посмешище, – какой же может быть у меня взгляд? Он,  конечно, прежде всего выдает мою старость, как бы я ни старался скрыть ее. А  моя веселость всегда граничит с иронией! Скажу больше, – тут уж надо быть  искренним, – разве в этой веселости не сквозит власть, почти что  самодержавная, и злоба?.. Разве я сам не говорю себе, особенно когда меня  раздражают: „Я могу сделать все, что захочу!“, и даже так глупо добавляю: „Я  счастливее других, потому что у меня есть то, чего у них нет: неограниченная  власть в трех четвертях государственных дел“… Ну, так вот, надо быть  справедливым, – эти привычные мысли, несомненно, портят мою улыбку, несомненно,  придают мне себялюбивый, самодовольный вид. А как очаровательна его улыбка! От  нее веет легким, светлым счастьем юности, и она порождает счастье в других».    

     

К  несчастью для графа, вечер был жаркий, душный, надвигалась гроза, –  словом, стояла такая погода, которая в этих странах толкает людей на крайности.  Как передать все рассуждения, все мысли о случившемся, три убийственных часа  терзавшие этого человека страстной души? Наконец, благоразумие одержало верх,  но лишь в силу следующих соображений:    

     

«Вероятно, я схожу с ума; мне кажется, что я  рассуждаю, а на самом деле я совсем не рассуждаю, – я, как больной,  переворачиваюсь с бока на бок, пытаясь найти менее мучительное для себя  положение. Ведь есть же какой-нибудь выход? Несомненно, есть; просто я не вижу  его, не могу найти, будто ослеп от жестокой боли. Значит, надо последовать  мудрому правилу всех разумных людей, именуемому осторожность.    

Да, впрочем, стоит мне произнести роковое слово ревность,  роль моя будет определена навсегда. А если сегодня ничего не говорить, завтра  найдется возможность сказать, и во всяком случае я остаюсь хозяином положения».    

     

Кризис  был так мучителен, что, если бы он затянулся, граф сошел бы с ума. Ка несколько  мгновений ему стало легче: мысли его обратились к анонимному письму. Кто мог  его прислать? Он перебирал имена. Догадки, предположения отвлекли его. Наконец,  ему вспомнилось, каким злорадством блеснули глаза принца, когда он к концу  аудиенции сказал:    

– Да,  дорогой друг, сознаемся: утехи и заботы самого удовлетворенного честолюбия и  даже неограниченная власть – ничто в сравнении с тем сокровенным счастьем,  которое дают отношения нежной любви. Я прежде всего человек, а не монарх, и  когда я имею счастье любить, моя возлюбленная видит во мне человека, а не  монарха.    

Граф  сопоставил эти лукаво самодовольные слова с одной фразой письма: «благодаря глубокой  вашей мудрости управление нашим государством идет прекрасно».    

– Это  мог написать только принц! – воскликнул он. – Со стороны придворного  такая фраза, несомненно, была бы большой неосторожностью. Письмо послано его  высочеством.    

Итак,  он решил задачу, но легкое удовлетворение своей догадливостью тотчас же стерли  жестокие воспоминания о красоте и обаянии Фабрицио. Они вернулись снова, и  точно каменная глыба навалилась на сердце несчастного графа.    

– Не  все ли равно, кто автор этого анонимного письма, – с яростью воскликнул  он, – раз то, что написано в нем, бесспорная истина. А ведь этот каприз  может перевернуть всю мою жизнь, – добавил он, как будто стараясь  оправдаться в своем безумстве. – Если она любит его определенным образом,  то кто ей помешает уехать с ним в Бельджирате, в Швейцарию, в любой уголок  мира. Она богата, да, впрочем, если бы ей пришлось жить на несколько луидоров в  год, это ее не испугало бы. Всего лишь неделю назад она призналась мне, что ее  великолепный дворец и все его роскошное убранство, наскучили ей. Она так молода  душой, ей необходима новизна. И как просто возникло перед ней это новое  счастье. Она увлечется, прежде чем заметит опасность, и не вспомнит, что надо пожалеть  меня. А я так несчастен! – воскликнул граф и горько заплакал.    

Он  дал себе слово не ездить в этот вечер к герцогине, но не мог выдержать, –  еще никогда он так не жаждал видеть ее. Около полуночи он явился к ней; она  сидела вдвоем с племянником: в десять часов вечера она отослала всех и велела  больше никого не принимать.    

Сразу  бросилась ему в глаза нежная близость, установившаяся между двумя этими людьми,  простодушная радость герцогини, и перед ним мгновенно предстало ужаснейшее и  нежданное затруднение: за время долгих размышлений в картинной галерее он ни  разу не подумал о том, как скрыть свою ревность.    

Не  зная, к какому прибегнуть предлогу, он заявил, что принц в этот вечер весьма  враждебно встретил его, противоречил всем его утверждениям и т. д. С глубокой  грустью он видел, что герцогиня едва его слушает и совсем равнодушна к новости,  которая еще позавчера послужила бы предметом нескончаемых обсуждений. Граф  взглянул на Фабрицио, – еще никогда не видел он, сколько простоты и  благородства в чисто ломбардской красоте этого юноши. И Фабрицио внимательнее,  чем герцогиня, слушал рассказ графа о его неприятностях.    

     

«Право же, – думал граф, – лицо его  выражает большую доброту и какую-то необычайно пленительную, простодушную  радость жизни. Оно как будто говорит: „Всего важнее в мире любовь и счастье  любви“. Но едва разговор коснется даже какой-нибудь мелочи, где требуется ум,  понимание, взгляд его оживляется, изумляет и смущает.    

Все просто в его глазах, потому что он на все  смотрит свысока. Боже мой, как победить такого врага! А что для меня жизнь без  любви Джины?! С каким явным восторгом слушает она милые, искрящиеся шутки этого  юного ума, которому женщины, вероятно, не находят равного в мире».    

     

Жестокая  мысль, как клещами, сдавила сердце графа: «Заколоть его тут же, перед нею, а  потом покончить с собой».    

Он  прошелся по комнате, едва держась на ногах, но судорожно сжимая рукоятку  кинжала. Те двое не обращали на него никакого внимания. Он сказал, что пойдет  отдать распоряжение своему лакею. Слов его даже не расслышали: герцогиня  смеялась ласковым смехом тому, что ей говорил Фабрицио. Граф подошел в первой  гостиной к лампе, посмотрел, хорошо ли отточен клинок кинжала. «Нужно быть  приветливым и безупречно любезным с этим молодым человеком», – думал он,  возвратившись а большую гостиную и подходя к ним.    

У  него мутилось в голове, – ему показалось, что они склонились друг к другу  и целуются на его глазах.    

     

«При мне? Нет, это невозможно! – подумал  он. – Я теряю рассудок. Надо успокоиться. Если я буду резок, герцогиня из  одного лишь оскорбленного самолюбия способна уехать вместе с ним в Бельджирате;  а там или в дороге как-нибудь случайно вырвется слово, которое даст подлинное  имя тому, что они чувствуют друг к другу, и отсюда в один миг – все  последствия.    

Уединение сделает это слово решающим. А что будет со  мной, когда она уедет?.. Если я даже преодолею множество препятствий со стороны  принца и они увидят в Бельджирате мою старую, хмурую физиономию, какую роль я  буду играть меж двух любовников, обезумевших от счастья?    

Ведь даже здесь я всего только „terzo incomodo“  (прекрасный итальянский язык словно создан для любви!). Terzo incomodo  (докучное третье лицо)! Как мучительно умному человеку сознавать, что он играет  эту жалкую роль, и все же не быть в силах встать и уйти!»    

     

Граф  чувствовал, что вот-вот ярость его прорвется или хотя бы в выражении лица  отразится его внутренняя пытка. Он шагал по гостиной и, очутившись у двери,  вдруг бросился вон, крикнув благодушным и ласковым тоном:    

– Прощайте,  детки!    

«Надо  избежать крови», – подумал он.    

На  следующий день после этого ужасного вечера и бессонной ночи, когда граф то  перебирал все преимущества Фабрицио, то терзался приступами жестокой ревности,  он велел позвать к себе своего камердинера, молодого человека, который ухаживал  за одной из горничных герцогини, ее любимицей Чекиной. К счастью, этот молодой  слуга отличался степенным нравом и даже скупостью и очень желал получить место  швейцара в одном из казенных зданий Пармы. Граф приказал, чтоб он немедленно  привел Чекину, свою возлюбленную. Лакей подчинился, а час спустя граф внезапно  вошел в комнату, где девушка сидела с женихом. Граф дал им столько золота, что  они оба даже испугались, и затем спросил напрямик, пристально глядя на  дрожавшую Чекину:    

– У  герцогини любовь с монсиньором?    

– Нет, –  ответила девушка, подумав немного. – «Нет еще»! Но он часто целует ей  руки, правда смеясь, а все-таки горячо целует.    

Это  свидетельство было затем дополнено ответами на целую сотню злобных вопросов графа, –  бедняги вполне заработали те деньги, которые им бросил этот человек, охваченный  страхом за свою любовь; в конце концов он поверил тому, что ему говорили, и  почувствовал себя менее несчастным.    

– Если  герцогиня когда-нибудь узнает об этом разговоре, – сказал он  Чекине, – я засажу вашего жениха в крепость на двадцать лет, и вы его  увидите уж только седым стариком.    

Прошло  несколько дней, и Фабрицио тоже утратил всю свою жизнерадостность.    

– Уверяю  тебя, что граф Моска чувствует ко мне неприязнь, – говорил он герцогине.    

– Тем  хуже для его превосходительства, – отвечала она с досадой.    

Но  не в том была истинная причина тревоги, прогнавшей веселость Фабрицио.    

     

«Помимо моей воли, я нахожусь в невыносимом  положении, – думал он. – Я уверен, что она сама никогда не заговорит  об этом; слишком определенные слова вызвали бы у нее такой же ужас, как  кровосмешение. Но когда-нибудь вечером, после безрассудного, веселого дня, она  заглянет в свою душу, подумает, что я угадал склонность, которую она как будто  чувствует ко мне, – и кем же я тогда окажусь в ее глазах? Настоящим „casto  Giuseppe“[68].    

А если честно и откровенно признаться ей, что я не  способен на серьезную любовь? Нет, у меня не хватит уменья сказать ей об этом в  такой форме, чтоб признание мое не походило, как две капли воды, на дерзость.  Остается только сослаться на великую страсть к даме, проживающей в Неаполе. В  таком случае придется съездить туда на сутки. Это весьма удачный выход, но  стоит ли утруждать себя? Можно в самой Парме завести низкопробный роман. Это,  пожалуй, не понравится ей. Но я готов на что угодно, лишь бы избежать нелепой  роли мужчины, который не желает угадать, что его любят. Такое поведение,  пожалуй, испортит мою будущую карьеру. Что же, постараюсь уменьшить опасность –  буду вести себя осторожно, куплю деньгами молчание».    

     

Самым  жестоким в этих рассуждениях было сознание, что он-то действительно любит герцогиню  больше, чем кого-либо в мире. «Право, какой же я неловкий! – гневно корил  он себя. – Мне ни за что не выразить это, не убедить ее в том, что  является, однако, истинной правдой». Не находя выхода из положения, он стал  озабоченным и грустным. «Боже мой! – думал он, – что будет со мной,  если я поссорюсь с единственным существом в мире, к которому чувствую страстную  привязанность?»    

С  другой стороны, Фабрицио не мог решиться разрушить каким-нибудь неосторожным  словом свое счастье. Жизнь его была исполнена очарования. Задушевная дружба  обаятельной и красивой женщины была так сладостна. А с грубой, житейской точки  зрения ее покровительство создавало ему приятное положение при дворе;  запутанные придворные интриги благодаря ее объяснениям забавляли его, как  комедия. «Но ведь в любую минуту может наступить жестокое пробуждение, –  убеждал он себя. – Если веселые, уютные вечера наедине с такой  пленительной женщиной приведут к более нежной близости, она будет видеть во мне  возлюбленного, будет ждать от меня восторгов, безумств… А я могу ей дать только  дружбу, самую горячую дружбу, но не любовь, – природа лишила меня этого  дивного безумства. Сколько мне приходилось терпеть упреков из-за этого! Я так и  слышу слова герцогини д'А***, – но что мне было до герцогини! Джина  подумает, что у меня нет настоящей любви к ней, тогда как я вообще не могу  любить по-настоящему. Никогда она не поймет меня. Нередко, когда она  рассказывает какую-нибудь забавную и поучительную для меня историю из  придворной жизни, – а рассказывает она так славно, так остроумно, как  никто в мире, – я от восхищения целую ей руки, а иногда и щечку. Как быть,  если ее рука многозначительно пожмет мою руку?»    

Фабрицио  ежедневно появлялся в самых почтенных и в самых скучных салонах Пармы. Следуя  мудрым советам герцогини, он ловко ухаживал за обоими принцами, отцом и сыном,  за принцессой Кларой-Паолиной и за монсиньором архиепископом. Он имел у них  успех, но это нисколько не утешало его, – он смертельно боялся поссориться  с герцогиней.    

 8    

     

Итак,  не прошло и месяца со времени появления Фабрицио при дворе, как он уже изведал  все огорчения придворного, а задушевная дружба – счастье его жизни – была  отравлена. Однажды вечером, терзаясь этими мыслями, он ушел из гостиной  герцогини, где он слишком был похож на царившего в доме любовника; бродя по  улицам, он увидел освещенный театр и вошел туда. Это был неосторожный поступок  для особы его звания, и до тех пор он не позволял себе таких вольностей в  Парме, ибо это в конце концов небольшой город, в котором лишь сорок тысяч  жителей. Правда, с первых же дней Фабрицио сбросил одеяние прелата; по вечерам,  если ему не надо было ехать в большой свет, он носил простую черную одежду,  похожую на траурную.    

В  театре он взял ложу третьего яруса, чтобы не быть на виду. Давали «Хозяйку  гостиницы» Гольдони[69].  Фабрицио разглядывал отделку зала и почти не смотрел на сцену. Но многочисленная  публика поминутно хохотала. Фабрицио бросил взгляд на молодую актрису,  исполнявшую роль хозяйки, и она понравилась ему, он поглядел на нее  внимательнее, и она показалась ему очень хорошенькой, а главное, очень  непосредственной: видно было, что эта простодушная молодая девушка первая  готова смеяться тем забавным шуткам, какие Гольдони вкладывал в ее уста, и она  произносила их с каким-то детски удивленным видом. Фабрицио спросил, как ее зовут,  ему ответили: «Мариетта Вальсерра».    

«А-а,  как странно! Она взяла мою фамилию!» – подумал он.    

Вопреки  своим намерениям он остался в театре до конца спектакля. На другой день он  пришел опять; через три дня он узнал адрес Мариетты Вальсерра.    

После  того как он не без труда раздобыл ее адрес, он в тот же вечер заметил, что граф  необычайно любезен с ним. Несчастный ревнивец, которому тяжких усилий стоило  держать себя в границах благоразумия, послал шпионов следить за Фабрицио и был  очень доволен его театральными шашнями. Как описать радость графа, когда на  другой день после того вечера, в который ему удалось заставить себя быть  приветливым с соперником, он узнал, что Фабрицио, правда переодевшись в длинный  синий редингот, побывал в убогой квартирке, которую Мариетта Вальсерра снимала  на пятом этаже старого дома позади театра. Радость его возросла, когда ему  сообщили, что Фабрицио представился под чужим именем и имел честь вызвать  ревность некоего головореза по фамилии Джилетти, который в городе был на  третьих ролях и играл лакеев, а в деревнях плясал на канате. Этот благородный  любовник Мариетты за глаза осыпал Фабрицио руганью и грозился убить его.    

Оперные  труппы обычно составляются импрессарио, которые набирают в разных  городах певцов, оказавшихся им по карману или оставшихся без ангажемента, и  такая случайно подобранная труппа существует самое большее два театральных  сезона. Иначе обстоит дело с «комедийными товариществами». Кочуя из города в  город, переезжая с места на место каждые два или три месяца, труппа как бы  становится семьей, члены которой любят или ненавидят друг друга. В таких  «товариществах» встречаются прочно установившиеся семейные отношения, и  сердцеедам тех городов, где играет труппа, иной раз больших трудов стоит  разъединить супружеские пары. Как раз это и случилось с нашим героем:  молоденькая Мариетта влюбилась в него, но она ужасно боялась Джилетти,  притязавшего на роль единственного ее повелителя и строго надзиравшего за ней.  Он повсюду кричал, что способен убить монсиньора (выследив Фабрицио, он  разузнал его имя). Джилетти был сущим уродом, совсем не созданным для любви:  верзила непомерного роста, тощий, рябой и немного косоглазый. Впрочем, он  обладал достоинствами, подходившими для его театрального амплуа, и обычно,  влетев за кулисы, где собирались его товарищи, вертелся колесом, ходил на руках  или выкидывал какой-нибудь другой забавный фокус. Он с триумфом выступал в тех  ролях, в которых актер должен появиться на сцене набеленный мукой и выдерживать  или раздавать бесконечное количество палочных ударов. Благородный соперник Фабрицио  получал тридцать два франка жалованья в месяц и считал себя богачом.    

Граф  Моска словно воскрес из мертвых, когда узнал, по донесениям шпионов, все эти подробности.  К нему вернулось приятное расположение духа, в гостиных герцогини он был еще  более весел и любезен, чем прежде. Но, конечно, он не сказал ей ни слова об  этом маленьком любовном приключении, вернувшем его к жизни. Он даже принял  меры, для того чтобы она узнала обо всем как можно позже. И, наконец, у него  явилось мужество внять голосу рассудка, тщетно твердившему ему целый месяц, что  всякий раз, как достоинства любовника тускнеют в глазах возлюбленной, этому  любовнику следует отправиться в путешествие.    

Ему  вдруг понадобилось выехать по какому-то важному делу в Болонью, и два раза в  день министерские курьеры доставляли ему туда не столько казенные бумаги,  сколько новости о любовных делах молоденькой Мариетты, о гневе грозного  Джилетти и предприимчивости Фабрицио.    

По  требованию одного из агентов графа в театре много раз ставили пьесу «Арлекин,  скелет и пирог», в которой Джилетти всегда стяжал лавры (он выскакивал из  пирога в ту минуту, когда его соперник Бригелла начинал разрезать этот пирог, и  Бригелла колотил его палкой). Постановка пьесы послужила предлогом послать  триумфатору в подарок сто франков. Джилетти, обремененный долгами, поостерегся  рассказывать о подарке, но стал держать себя с необычайным апломбом.    

Уязвленное  самолюбие подстегивало прихоть Фабрицио (в таком возрасте он поневоле уже  обратился к прихотям). Тщеславие заставляло его бывать на спектаклях; Мариетта  играла очень мило и забавляла его; выйдя из театра, он целый час бывал влюблен  в нее. Граф вернулся в Парму, получив сведения, что Фабрицио грозит серьезная  опасность. Джилетти, некогда служивший солдатом в одном из лучших драгунских  полков Наполеона, в самом деле собирался убить Фабрицио и уже принимал меры,  чтобы убежать после этого в Романью. Если читатель наш очень молод, его,  наверно, возмутит наше восхищение благородством графа. Однако вернуться из Болоньи,  чтобы спасти Фабрицио, было своего рода героизмом со стороны графа: по утрам у  него нередко бывал весьма поблекший цвет лица, а у соперника его было столько  юной свежести, столько беззаботности! Кто вздумал бы упрекать графа за смерть  Фабрицио, случившуюся в его отсутствие и по столь нелепой причине? Но он  принадлежал к числу тех редкостных людей, которые вечно будут мучиться  угрызениями совести, если они могли совершить великодушный поступок, но  уклонились от него; к тому же он не мог перенести мысли, что герцогиня будет  грустить да еще по его вине.    

Вернувшись,  он заметил, что она молчалива и мрачна. А произошло вот что. Молоденькая  горничная Чекина заболела от мучительного раскаяния в своем проступке, о  важности которого судила по огромной сумме денег, полученной от графа.  Герцогиня любила эту девушку и однажды вечером поднялась в комнату больной  навестить ее. Чекина не могла устоять перед этой добротой; заливаясь слезами,  она попыталась вернуть своей госпоже все деньги, оставшиеся у нее от полученной  платы, и, наконец, набравшись храбрости, рассказала, какие вопросы задавал ей  граф и что она отвечала ему. Герцогиня тотчас погасила лампу, затем успокоила  Чекину, сказав, что прощает ее, но при условии, что она никогда не скажет  никому ни слова об этом странном разговоре.    

– Бедняжка  граф, – добавила она шутливым тоном, – как и все мужчины, боится  попасть в смешное положение.    

Герцогиня  поспешила вернуться к себе. Лишь только она заперлась в своей спальне, слезы  хлынули у нее из глаз. Ей казалось ужасным даже помыслить о возможности  любовной связи с Фабрицио, который родился на ее глазах. Но тогда что же  означало ее поведение?    

Вот  это и было главной причиной мрачной меланхолии, в которой застал ее граф. Когда  он приехал, у нее появилась раздражительность против него и даже против  Фабрицио, ей хотелось не видеть больше ни того, ни другого; ее возмущало, что  Фабрицио играет смешную, по ее мнению, роль при какой-то Мариетте: граф все ей  рассказал, ибо, как и все влюбленные, не в силах был хранить тайны от любимой  женщины. Она не могла свыкнуться с таким несчастьем: у ее кумира оказался  недостаток; наконец, в минуту дружеской приязни к графу она попросила его совета;  это был блаженный миг для него и хорошая награда за благородное чувство,  побудившее его вернуться в Парму.    

– Чего  проще! – воскликнул он смеясь. – Молодые люди жаждут обладать всеми  женщинами, а на другой день и не вспоминают о них. Ведь он, кажется, собирался  поехать в Бельджирате повидаться с маркизой? Ну что ж, пусть едет. В его  отсутствие я попрошу труппу блеснуть своими талантами в другом городе и оплачу  ей дорожные расходы. Но вот увидите, он скоро влюбится в другую красотку,  которая встретится на его пути; это в порядке вещей, и я, право, не хотел бы  видеть его иным… Так вот, если нужно, попросите маркизу вызвать его письмом.    

Эта  мысль, подсказанная графом с видом полнейшего равнодушия, была для герцогини  просто откровением: она боялась Джилетти. Вечером граф как бы случайно  упомянул, что в Вену едет через Милан курьер; три дня спустя Фабрицио получил  письмо от матери. Он поехал к ней, весьма досадуя, что не может из-за ревнивца  Джилетти воспользоваться благоволением Мариетты, в котором она заверила его  через mammacia, то есть старуху, состоявшую при ней в роли маменьки.    

Фабрицио  встретился с матерью и одной из своих сестер в Бельджирате – большой пьемонтской  деревне, расположенной на правом берегу Лаго-Маджоре; левый берег принадлежал  Миланской области и, следовательно, Австрии. Это озеро, протянувшееся с севера  на юг параллельно Комо, отстоит от него на десять лье к западу. Горный воздух,  величавая и спокойная красота этого дивного озера, напоминавшего ему Комо, на  берегах которого прошло его детство, – все способствовало тому, что досада  Фабрицио, граничившая с гневом, сменилась тихой грустью. С бесконечной  нежностью вспоминал он теперь о герцогине, и ему казалось, что вдали от нее он  чувствует к ней ту любовь, которой еще не вызывала в нем ни одна женщина; он  считал теперь самым тяжким несчастьем навсегда разлучиться с ней, и если б при  таком его душевном состоянии герцогиня пожелала прибегнуть хоть к малейшему  кокетству, вздумала бы противопоставить ему соперника, она завоевала бы его  сердце. Однако она не только далека была от подобных решительных действий, но  даже корила себя за то, что мыслями постоянно прикована к молодому  путешественнику. Она возмущалась своею «прихотью» как называла упорно свое чувство,  и видела в нем нечто ужасное. Она усилила внимание и предупредительность к  графу, и, очарованный такими милостями, он не послушался голоса рассудка,  который предписывал ему вторичное путешествие в Болонью.    

Маркиза  дель Донго, поглощенная приготовлениями к свадьбе своей старшей дочери, которую  выдавали за одного миланского герцога, могла уделить горячо любимому сыну  только три дня; никогда еще он не проявлял такой нежной привязанности к ней.  Грусть все более и более овладевала душой Фабрицио, и вот ему пришла странная,  даже смешная, мысль, и он немедленно ее осуществил. Мы едва решаемся сказать,  что ему захотелось посоветоваться с аббатом Бланесом. Этот славный старик  совершенно не способен был понять страдания сердца, раздираемого двумя  противоречивыми ребяческими страстями, почти равными по силе; к тому же  понадобилась бы целая неделя, чтобы он хоть смутно представил себе все те  чуждые ему интересы, с которыми надо было считаться в Парме; но в желании  Фабрицио посоветоваться с ним воскресла прежняя свежесть чувств  шестнадцатилетнего юноши. Поверят ли нам? Фабрицио хотелось поговорить с ним не  только как с человеком мудрым, с преданным другом, – цель поездки нашего  героя и чувства, волновавшие его в течение пятидесяти часов, которые она  длилась, настолько нелепы, что, несомненно, это повествование выиграло бы, если  бы я о них умолчал. Боюсь, как бы суеверие Фабрицио не лишило его симпатии  читателя; но ничего не поделаешь, таков уж он был. Зачем приукрашивать его  более, нежели других наших героев? Я ведь не приукрасил ни графа Моска, ни  принца.    

Итак,  Фабрицио – раз уж решено все говорить без утайки – проводил свою мать до порта  Лавено, находящегося на левом берегу Лаго-Маджоре – на австрийском берегу, и  она высадилась там в восьмом часу вечера. (Озеро считается нейтральной зоной, и  у тех, кто не выходит на берег, не спрашивают паспорта.) Но лишь только совсем  стемнело, он тоже высадился на австрийский берег, в молодом лесу, подступавшем  к самому озеру. Он нанял седиолу – нечто вроде деревенского кабриолета, легкого  и быстрого на ходу, – благодаря чему мог следовать за каретой матери на  расстоянии пятисот шагов; одет он был в ливрею дома дель Донго, и никому из  многочисленных полицейских или таможенных чиновников не пришло бы в голову  потребовать у него паспорт. Не доезжая четверти лье до Комо, где маркиза с  дочерью должны были заночевать, он свернул влево, на проселок, который огибает  городок Вико и выводит затем на узкую дорогу, недавно проложенную вдоль озера  по самому краю берега.    

Была  уже полночь, и Фабрицио мог рассчитывать, что ему не встретится ни один  жандарм. Дорога то и дело пересекала небольшие рощицы; листва деревьев черными  контурами вырисовывалась в звездном небе, затуманенном легкой дымкой. На воде и  в небе все полно было глубокого спокойствия. Душа Фабрицио не могла противиться  величавой красоте природы; он остановился, затем присел на скале, выступавшей в  озеро, подобно небольшому мысу. Тишину нарушал только легкий равномерный плеск  мелких волн, замиравших у берега. У Фабрицио была душа истого итальянца, –  прошу в этом прощенья за него; он страдал недостатком, который сделает его  менее интересным для читателя: тщеславие овладевало им лишь порывами, а величавая  красота пейзажа, вызывая в нем умиление, притупляла острые шипы житейских  горестей. Сидя на уединенной скале, где ему не надо было держаться настороже и  помнить об агентах полиции, под покровом ночного мрака и глубокой тишины, он  почувствовал, как сладостные слезы увлажнили его глаза, и нежданно пережил одно  из счастливейших мгновений своей жизни, каких уже давно не знал.    

Он  решил никогда не говорить герцогине лживых слов и, так как в эту минуту любил  ее до обожания, поклялся себе никогда не говорить ей, что любит ее, не  произносить перед нею слово «любовь», потому что страсть, которую так называют,  чужда его сердцу. В порыве великодушных и добродетельных чувств, переполнявших  его в эту минуту блаженством, он принял решение при первом же удобном случае  открыть ей всю правду: сердце его не знает любви. И как только он принял столь  мужественное решение, у него стало необыкновенно легко на душе. «Может быть,  она заговорит о Мариетте? Ну что ж, я больше никогда не увижусь с крошкой  Мариеттой», – весело успокоил он себя.    

Спала  удушливая жара, царившая днем; подул прохладный предутренний ветер. Уже заря  обвела бледным светом острые вершины Альп, вздымающиеся к северу и к востоку от  озера Комо. Эти исполины, убеленные снегами даже в июне, четко выделяются на  светлой лазури неба, всегда чистого в беспредельной вышине. Один из отрогов  Альп, протянувшись на юг, в благодатную Италию, отделяет Комо от озера Гарда.  Фабрицио окинул взглядам все кряжи этих могучих гор; заря, разгораясь,  обозначила между ними долины, пронизала легкий туман, поднимавшийся из глубоких  ущелий.    

Некоторое  время Фабрицио уже шел по дороге; он миновал холм, образующий полуостров  Дурини, и, наконец, перед глазами его появилась гриантская колокольня, на  которой он так часто наблюдал звезды вместе с аббатом Бланесом. «Каким невеждой  я был тогда, – подумал он. – Я не понимал даже смешную латынь тех  трактатов по астрологии, которые листал мой учитель, и, право, относился к ним  с почтением именно потому, что мне понятны были лишь отдельные слова и  воображение мое придавало им смысл самый романтический».    

Постепенно  его мысли приняли другое направление. «А есть ли что-нибудь верное в этой  науке? Чем она отличается от других наук? Вот, например, некоторое количество  дураков и ловких людей сговариваются между собой, будто они знают „мексиканский  язык“; это придает им вес, общество их почитает, а правительство им платит. Их  осыпают почестями именно за то, что ума у них нет и властям нечего опасаться,  как бы они не подняли народы на восстание и высоким, благородным пафосом не  пробудили энтузиазма. Взять хотя бы отца Бари, которому Эрнесто IV недавно  назначил пенсию в четыре тысячи франков и дал самый важный свой орден за то,  что он восстановил девятнадцать стихов какого-то греческого дифирамба!..    

Но  боже мой! Разве я имею право признавать нелепыми подобные порядки? Мне ли на  них роптать? – подумал он, остановившись вдруг. – Ведь моему  наставнику в Неаполе пожаловали такой же самый орден». Чувство неловкости  охватило Фабрицио; прекрасный порыв добродетели, от которого билось его сердце,  сменился низким удовольствием вора, получившего свою долю краденого. «Ну что  же? – сказал он себе, наконец, и глаза его померкли, ибо он был недоволен  собой. – Раз мое происхождение дает мне право пользоваться этими  злоупотреблениями, было бы неслыханной глупостью не брать своей доли. Но тогда  уже нельзя позволять себе бичевать их публично». Эти рассуждения не лишены были  основательности, а все же Фабрицио упал с высот чистого счастья, на которые  вознесся час тому назад. Мысль о привилегиях иссушила то хрупкое, нежное  растение, которое зовется счастьем.    

     

«Но если нельзя верить астрологии, – думал он,  стараясь отвлечься от неприятных мыслей, – если эта наука, так же как и  три четверти наук не математических, всего-навсего изобретение восторженных  глупцов и ловких мошенников, оплачиваемых теми, кому они служат, почему же я  так часто и с таким волнением думаю об одном зловещем обстоятельстве? Ведь  когда-то я вышел из Б-ой тюрьмы в одежде и с подорожной солдата, брошенного в  тюрьму по совершенно справедливым причинам».    

     

Но  тут рассуждения Фабрицио упирались в стену, – сто раз он всячески подходил  к затруднению и не мог его преодолеть. Он был еще слишком молод: в минуты  досуга душа его с восторгом впивала впечатления от романтических обстоятельств,  которые его фантазия услужливо находила для него. Он еще совсем не умел  терпеливо разбираться в подлинных особенностях жизненных явлений и разгадывать  таким образом их причины. Действительность еще казалась ему низменной и  грязной. Я понимаю, что не всякий любит приглядываться к действительности, но  тогда не надо и рассуждать о ней. И в особенности не следует спорить с нею,  черпая аргументы в своем невежестве.    

Так  и Фабрицио, юноша неглупый, все же не видел, что эта полувера в  предзнаменования была для него религией, глубоким впечатлением, полученным на  пороге жизни. Вспоминать об этих верованиях, значило для него чувствовать, быть  счастливым. И он упрямо старался разрешить вопрос, можно ли их превратить в  науку, в настоящую науку, «располагающую доказательствами», вроде, например,  геометрии. Он добросовестно перебирал в памяти все случаи, когда вслед за  «предзнаменованиями», замеченными им, не произошло тех счастливых или  несчастных событий, которые они как будто предрекали. Но, воображая, что он  мыслит логически и стремится к истине, он с радостью останавливался на  воспоминаниях о тех случаях, когда вслед за «предзнаменованием» явно следовали  счастливые или несчастные события, которые оно, казалось ему, предвещало, и это  наполняло его душу почтительным умилением. Он почувствовал бы непреодолимую  ненависть к человеку, не верившему в предзнаменования, особенно если этот  человек стал бы говорить о них с иронией.    

Фабрицио  так увлекся своими беспомощными рассуждениями, что шел, не замечая пройденного  расстояния, и вдруг, подняв голову, увидел стену, огораживавшую отцовский сад.  Стена эта высотою в сорок футов тянулась справа от дороги и поддерживала  прекрасную террасу. Карниз из тесаного камня, выступавший ниже балюстрады,  придавал ей монументальность. «Недурно, – холодно сказал про себя  Фабрицио. – Красивая архитектура, почти в римском стиле». (Он применил  свои недавние познания в античности.) И тут же с гадливостью отвернулся: ему  вспомнилась суровость отца, а главное – донос брата Асканьо накануне его  возвращения из Франции.    

     

«Этот противоестественный донос брата положил начало  моей теперешней жизни; я могу ненавидеть, презирать Асканьо, но именно он  изменил мою судьбу. В Новаре, куда меня выслали, отцовский управитель едва  терпел меня, и что сталось бы со мной, если б возлюбленный моей тетушки не был  всесильным министром и если б у нее самое оказалась черствая и низкая, а не  пылкая и нежная душа, если б она не любила меня с непостижимой для меня  восторженностью. Да, что сталось бы со мною, будь у герцогини такая же душа,  как у ее брата, маркиза дель Донго?»    

     

Подавленный  тяжелыми воспоминаниями, Фабрицио шел уже менее уверенной поступью; наконец, он  очутился около рва, как раз перед великолепным фасадом замка. Но Фабрицио едва  взглянул на это огромное, почерневшее от времени здание. Он остался равнодушен  к благородному языку древнего зодчества, – воспоминания об отце и брате  замкнули его душу для всякого восприятия красоты. Все внимание его было  сосредоточено на том, что надо быть начеку близ этих лицемерных и опасных  врагов. Правда, он посмотрел минуту, но с явным отвращением, на одно окно в  четвертом этаже – окно его комнаты, где он прожил несколько лет до 1815 года. Характер  отца отнял всю прелесть воспоминаний о днях детства: «Я расстался со своей  комнатой седьмого марта, в восемь часов вечера. Я тогда отправился к Вази  попросить его паспорт, а на следующий день поспешил уехать, опасаясь шпионов.  Когда я приезжал сюда, вернувшись из Франции, я не мог побывать в ней хотя бы  для того, чтобы взглянуть на свои гравюры, и все из-за доноса моего братца».    

Фабрицио  с содроганием отвернулся. «Аббату Бланесу уже восемьдесят три года, – печально  подумал он. – Старик теперь почти не бывает в замке, как говорит сестра:  недуги старости сломили его. Мужественное и благородное сердце остыло с  возрастом. Наверно, он уже бог знает сколько времени не поднимался на  колокольню. Я спрячусь в его подвале за чанами или за прессом для винограда,  подожду, когда он проснется, я не стану тревожить сон доброго моего старика.  Он, должно быть, позабыл даже мои черты. Шесть лет! Это долгий срок в старости!  Я увижу лишь руины прежнего своего друга. Право, это настоящее ребячество:  явиться сюда, когда отцовский замок вызывает у меня такое отвращение!»    

Фабрицио  вышел на маленькую площадь перед церковью; с удивлением, почти не веря своим  глазам, увидел он, что узкое высокое окно в третьем ярусе древней колокольни  освещено фонариком отца Бланеса. Поднимаясь в дощатую клетку, служившую ему  обсерваторией, старик обычно ставил этот фонарик на подоконник, чтобы свет не  мешал читать планисферу. Эта карта звездного неба была натянута на большой  глиняный горшок, в котором когда-то росло апельсиновое дерево перед замком. В  отверстие на дне горшка вставлялась крошечная зажженная лампочка, дым от нее  выходил через узкую жестяную трубку, и тень от трубки указывала на карте север.  Воспоминания о всех этих убогих приспособлениях затопили волнением и счастьем  душу Фабрицио.    

Почти  бессознательно он приложил ко рту ладони и подал сигнал – короткий и негромкий  свист, каким обычно просил впустить его на колокольню. Тотчас же он услышал,  как несколько раз с вышки обсерватории дернули веревку, чтобы поднять щеколду,  запиравшую входную дверь. Фабрицио стремглав, не помня себя от волнения,  взбежал по ступенькам. Аббат сидел на обычном своем месте в деревянном кресле  и, прищурив один глаз, смотрел в подзорную трубу со стенным квадрантом[70]. Левой рукой  он сделал Фабрицио знак, чтобы тот не прерывал его наблюдений, через минуту он  записал какую-то цифру на игральную карту, затем повернулся в кресле, открыл  объятия, и наш герой бросился в них, заливаясь слезами. Аббат Бланес был для  него настоящим отцом.    

– Я  ждал тебя, – сказал Бланес после первых нежных излияний.    

Что  это значит? Играл ли аббат роль ученого звездочета или действительно оттого,  что он часто думал о Фабрицио, какой-нибудь астрологический знак по чистой  случайности возвестил ему это свидание.    

– Вот  и смерть моя пришла, – сказал аббат Бланес.    

– Почему? –  испуганно воскликнул Фабрицио.    

– Ну  да, – сказал аббат серьезным, но вовсе не печальным тоном. – Я  свиделся с тобой, и теперь через пять с половиной или через шесть с половиной  месяцев жизнь моя, достигшая предела счастья, угаснет, come face al mancar  dell'alimento (как светильник, когда иссякнет в нем масло). До смертного своего  часа я, вероятно, проведу один или два месяца в молчании, а после этого буду  принят в лоно отца небесного, если только он найдет, что я выполнил свой долг  на том посту, где он повелел мне стоять на страже.    

Ты  изнемог от усталости и волнения, тебя клонит ко сну. С тех пор как я поджидаю  тебя, у меня всегда хранятся в большом ящике для инструментов хлеб и бутылка  водки. Подкрепись, постарайся набраться сил, чтобы послушать меня еще несколько  минут. В моей власти сказать тебе многое, но лишь до той поры, пока ночную тьму  еще не сменит день; сейчас я вижу будущее яснее, чем, может быть, увижу его  завтра. Все мы слабы, дитя мое, и эту слабость следует всегда принимать в  расчет. Может быть, завтра старый человек, земной человек занят будет мыслями о  близкой своей кончине, а ведь в девять часов вечера нам надо с тобой  расстаться.    

Фабрицио,  как обычно, молча повиновался ему.    

– Итак, –  заговорил старик, – это правда, что, когда ты пытался достигнуть Ватерлоо,  то вначале попал в темницу?    

– Да,  отец мой, – удивленно ответил Фабрицио.    

– Ну,  что ж, это редкое счастье, ибо теперь ты будешь предупрежден моим  предсказанием, и твоя душа может подготовиться к другой темнице, куда более  суровой и страшной. Вероятно, ты выйдешь из нее лишь с помощью преступления.  Но, по милости господней, не ты совершишь это преступление. Никогда не совершай  преступления, как бы сильно оно ни искушало тебя. Мне кажется, что замышлено  будет убить неповинного человека, который, сам того не ведая, присвоит себе  твои права. Если ты преодолеешь жестокий соблазн и не совершишь убийства, хотя  оно будет казаться оправданным законами чести, жизнь твоя будет очень  счастливой в глазах людей… да и в глазах мудреца довольно счастливой, –  добавил он после краткого раздумья. – Ты умрешь, как и я, сын мой, сидя в  деревянном кресле, вдали от всякой роскоши и отвратившись от роскоши, и, как у  меня, не будет на твоей душе тяжких грехов.    

Теперь  речь о твоем будущем покончена меж нами, я не могу добавить к сказанному ничего  значительного. Напрасно я старался увидеть, сколько продлится твое заточение –  полгода, год или десять лет. Я ничего не мог открыть. Должно быть, я совершил  какую-то ошибку, и небу угодно было покарать меня прискорбной неуверенностью. Я  увидел только, что после темницы, а может быть, как раз тогда, когда ты будешь  выходить из нее, произойдет то, что я называю преступлением, – к счастью,  я уверен, что оно не тобою будет совершено. Но если ты проявишь слабость и  примешь в нем участие, все остальные мои вычисления – только длинный ряд ошибок.  Тогда ты не умрешь в деревянном кресле, облекшись в белые одежды и обретя мир  душевный.    

Говоря  эти слова, аббат Бланес хотел подняться с кресла, и тут Фабрицио заметил, как  он одряхлел: ему понадобилась почти минута, чтобы встать на ноги и повернуться  к Фабрицио. А Фабрицио стоял молча, неподвижно, не решаясь ему помочь. Аббат  обнял его и несколько раз поцеловал, с глубокой нежностью прижимая к себе.  Затем сказал ему с веселостью прежних лет:    

– Постарайся  получше устроиться среди моих инструментов и поспи немного. Возьми мои шубы; у  меня их несколько, и все дорогие, – герцогиня Сансеверина мне прислала их  четыре года назад. Она попросила у меня гороскоп о твоем будущем, я гороскопа  ей не послал, а подарок ее – шубы и вот этот прекрасный квадрант – оставил  себе. Всякое предсказание будущего является опасным вмешательством, оно может  изменить предсказанные события, и в таком случае наука рушится, как детский  карточный домик; к тому же герцогиня все такая же милая, а пришлось бы жестоко  огорчить ее. Да кстати, не испугайся во сне: в семь часов будут звонить к ранней  обедне, и над самым твоим ухом затрезвонят колокола. А попозже в нижнем ярусе ударят  в большой колокол, – когда он загудит, у меня тут трясутся все  инструменты. Нынче праздник святого Джиовиты, мученика и воина. Ты ведь знаешь,  у нашей деревни Грианты тот же покровитель, что и у большого города Брешии, и  это, к слову сказать, ввело в забавное заблуждение моего знаменитого учителя  Джакопо Марини из Равенны. Несколько раз он предсказывал мне, что я преуспею на  духовном поприще. Он уверял, что я буду настоятелем великолепной церкви  Джиовиты в Брешии, в большом городе, а я всю жизнь был приходским священником в  Грианте, где только семьсот пятьдесят дворов. Но все к лучшему! Девять лет  назад я узнал, что, будь я настоятелем храма в Брешии, мне выпала бы участь  томиться в тюрьме Шпильберг, что стоит на одном из холмов Моравии. Завтра я принесу  тебе всяких тонких кушаний, украденных от пышного обеда, которым я потчую всех  окрестных священников, приезжающих служить со мною торжественную мессу. Я  принесу и поставлю эти блюда внизу, но ты не вздумай увидеться там со  мною, – сойди и возьми эти вкусные яства, только когда услышишь, что я уже  ушел. Тебе не следует видеться со мною днем, и ты должен уйти, когда часам еще  ведется счет от девяти, иначе говоря, пока не пробило десять. Солнце закатится  завтра в семь часов двадцать семь минут, и лишь около восьми часов я приду  обнять тебя. Берегись! Как бы не увидели тебя в окна колокольни! Твои приметы  уже известны жандармам, а они состоят, так сказать, под началом твоего брата,  заядлого тирана. Маркиз дель Донго слабеет, – добавил Бланес с печальным  видом, – и если бы он увиделся с тобою наедине, то, может быть, дал бы  тебе сколько-нибудь денег из рук в руки. Но щедроты, запятнанные обманом, не к  лицу такому человеку, как ты, ибо когда-нибудь ты будешь силен чистой совестью.  Маркиз ненавидит своего сына Асканьо, но именно этому сыну достанется все его  состояние – пять или шесть миллионов. Такова справедливость. Ты же после смерти  отца получишь пенсию в четыре тысячи франков и пятьдесят локтей черного сукна  на траурное платье для твоих слуг.    

 9    

     

Речи  старика, напряженное внимание к ним и крайняя усталость привели Фабрицио в  нервное возбуждение; он заснул с трудом, и сон его тревожили видения, быть  может предвещавшие будущее. Утром, в десять часов, его разбудил страшный  грохот, сотрясавший колокольню, но как будто раздававшийся за ее стенами.  Фабрицио вскочил, решив спросонья, что настало светопреставленье, а затем – что  он в тюрьме; не сразу узнал он громовой гул большого колокола, звонившего в  честь великомученика Джиовиты; сорок крестьян раскачивали веревками язык этого  колокола, хотя достаточно было бы и десяти человек.    

Фабрицио  отыскал удобное место, откуда он мог все видеть, оставаясь скрытым от чужих  глаз. Он заметил, что с такой большой высоты хорошо видны сады и даже  внутренний двор отцовского замка. Он совсем забыл об отце. Но мысль, что жизнь  этого человека приходит к концу, изменила теперь его сыновние чувства. Фабрицио  ясно различал даже воробьев, клевавших крошки хлеба на большом балконе перед  столовой. «Наверно, потомки тех воробьев, которых я когда-то приручил», –  подумал он. Балкон, как и все остальные балконы в замке, был уставлен  апельсиновыми деревьями в глиняных горшках – больших и поменьше. Эта картина  умилила его, а весь внутренний двор, украшенный узором из четких, резко  очерченных теней и ярких солнечных бликов, представлял собой величественное  зрелище.    

Снова  Фабрицио вспомнилось, что отец дряхлеет. «Но как это странно! – подумал  он. – Отец старше меня на тридцать пять лет; тридцать пять да двадцать три  – значит ему только пятьдесят восемь лет!» Фабрицио стал смотреть на окна  спальни этого сурового человека, никогда не любившего его, и на глазах у него  выступили слезы. Вдруг он вздрогнул, мороз пробежал у него по коже, – ему  показалось, что из дверей спальни вышел отец и идет по террасе, уставленной  апельсиновыми деревцами. Нет, это был камердинер. Но вот внизу, у колокольни,  целая толпа девушек в белых платьях, разделившись на кучки, принялась убирать  узорами из красных, желтых и голубых цветов улицы, по которым должна была  пройти церковная процессия. Затем внимание Фабрицио привлекло другое зрелище,  больше говорившее его сердцу: с колокольни видны были оба рукава озера на  протяжении нескольких лье, и эта чудесная картина вскоре заставила его позабыть  все остальное, пробудив в нем чувства самые высокие. Нахлынули воспоминания  детства, и этот день, проведенный им взаперти на вышке колокольни, оказался  одним из счастливейших дней его жизни.    

Счастье  вознесло его на высоту мыслей, мало свойственную его характеру; в расцвете молодости  он созерцал все события своей жизни, как будто уже подошел к последнему ее  пределу.    

     

«Надо сознаться, – заключил он после нескольких  часов сладостного раздумья, – надо сознаться, что со времени моего приезда  в Парму я ни разу не изведал той спокойной, ничем не омраченной радости, какой  наслаждался в Неаполе, когда скакал на коне по дорогам Вомеро или бродил по  берегам Мизены. Все эти запутанные интриги злобного придворного мирка сделали  злым и меня… А между тем мне не доставляет никакого удовольствия ненавидеть, и  даже, думается мне нерадостно было бы унижать врагов, если б они у меня  оказались. Впрочем, у меня нет врагов… Нет, стой!.. – вдруг спохватился  он. – А Джилетти? Значит, у меня есть враг. И что за странность! –  удивился он. – Удовольствие отправить этого урода ко всем чертям,  наверное, оказалось бы более живучим, чем моя склонность к хорошенькой Мариетте…  Мариетта не многим лучше герцогини д'А***, которую я должен был любить в  Неаполе, после того как сказал ей, что влюблен в нее. Боже мой, как часто я  томился скукой в часы тех долгих свиданий, какими удостаивала меня красавица  герцогиня. Однако я совсем не скучал в убогой комнатке, служившей вместе с тем  и кухней, где меня дважды принимала Мариетта, и оба раза всего на две минутки.  Но, господи боже, что только едят эти люди! Просто жалко смотреть! Мне  следовало бы назначить ей самой и mammacia пенсию – из трех бифштексов  ежедневно. Милая Мариетта, – добавил он, – она отвлекала меня от злых  мыслей, которые привил мне пармский двор.    

Пожалуй, лучше было бы выбрать образ жизни  „завсегдатаев кофеен“, как говорит герцогиня, – она, кажется, склонялась к  такому решению, а ведь она гораздо умнее меня. Благодаря ее щедрости или даже  всего лишь на отцовский пенсион в четыре тысячи франков и доход с тех сорока  тысяч, что матушка положила для меня в Лионский банк, я всегда мог бы иметь  верховую лошадь и немного денег на раскопки и составление коллекции. Это всегда  было бы для меня неиссякаемым источником радостей, поскольку я, видимо, не  создан для любви. А на склоне дней я поехал бы посмотреть на поле сражения при  Ватерлоо и, может быть, узнал бы тот луг, где меня так ловко стащили с лошади и  посадили на землю. После этого паломничества я часто приезжал бы сюда, на  чудесное это озеро, самое прекрасное в мире – по крайней мере для моего сердца.  Зачем где-то далеко искать счастья? Вот оно тут, передо мной!»    

     

– Ах,  да! – воскликнул Фабрицио, словно возражая себе, – полиция, изгнала  меня с берегов Комо… Но ведь я моложе тех людей, которые руководят ее  преследованиями. Здесь, конечно, я не найду герцогини д'А***, – добавил он  смеясь, – но, может быть, встречу одну из этих юных девушек, что сейчас  украшали цветами улицы, и, право, я буду любить ее не меньше: лицемерие обдает  меня ледяным холодом даже в любви, а у наших знатных дам слишком возвышенные  требования. Наполеон внушил им идеал нравственности и постоянства.    

– Черт  побери! Жандармы! – воскликнул он и отпрянул от окна, как будто  испугавшись, что его увидят и узнают, хотя на него падала тень огромного  дощатого навеса, защищавшего колокола от дождей. – Шествие жандармов в  парадных мундирах!    

Действительно,  в конце главной улицы деревни показалось десять жандармов, из них четыре  унтера. Вахмистр расставил жандармов через каждые сто шагов вдоль всего пути,  по которому должна была проследовать церковная процессия.    

     

«Все меня тут знают; если меня увидят, я с берегов  Комо сразу попаду в Шпильберг, и мне закуют ноги в кандалы весом в двести  двадцать фунтов. Какое это будет горе для герцогини!..»    

     

Только  через две-три минуты Фабрицио сообразил, что, во-первых, он находится на высоте  в восемьдесят футов, а во-вторых, там, где он стоит, относительно темно, тогда  как людям, которые могли бы его увидеть, в глаза бьет яркое солнце, и к тому же  все они бродят, разинув рот, по улицам, где все дома заново выбелены в честь  праздника св. Джиовиты. Невзирая на столь веские доводы, итальянская душа  Фабрицио уже не могла наслаждаться никакими радостями, пока он не отгородился  от жандармов, завесив окно лоскутом старого холста, в котором проделал затем  две дырки для глаз.    

Уже  минут десять воздух гудел от колокольного звона: из церкви выходила процессия;  затрещали мортаретти. Фабрицио повернулся и увидел на выступе берега площадку с  перилами, на которые он часто взбирался в детстве, чтобы посмотреть, как мортаретти  будут палить у его ног, – из-за этого-то мать по утрам в праздники не  отпускала его от себя ни на шаг.    

Надо  объяснить, что мортаретти (то есть маленькие мортиры) не что иное, как  обрезанные ружейные стволы длиной не более четырех дюймов, и, чтобы смастерить  эти мортаретти, крестьяне жадно подбирают ружья, которые с 1796 года  европейская политика щедрой рукой разбрасывала в долинах Ломбардии; эти  четырехдюймовые обрезки набивают порохом до самого дула, стоймя втыкают в  землю, от одного к другому насыпают пороховую дорожку, выстраивая двести –  триста таких стволов в три шеренги, как солдат в батальоне, где-нибудь  неподалеку от пути следования процессии. Когда приближается дароносица,  поджигают пороховую полосу, и тогда начинается «беглый огонь» – короткие,  частые выстрелы, пальба самая беспорядочная и удивительно забавная: женщины  просто пьянеют от восторга. Ничего не может быть веселее выстрелов мортаретти,  которые далеко разносятся над озером и смягчаются колыханием волн. Эта  своеобразная перестрелка, которая так часто тешила в детстве нашего героя,  прогнала осаждавшие его не в меру серьезные мысли, он вооружился большой  астрономической трубой аббата Бланеса и, направив ее на процессию, узнал  большинство мужчин и женщин, шагавших в ней. Многие миловидные девочки, которым  было по одиннадцати-двенадцати лет, когда Фабрицио ушел из дому, стали теперь  взрослыми, пышно расцвели юной красотой и силой; они возродили в сердце нашего  героя мужество, и ради удовольствия поговорить с ними он не побоялся бы и жандармов.    

Процессия  прошла и затем вернулась в церковь через боковые двери, которых Фабрицио не  было видно; вскоре жара стала удушливой даже на верхушке колокольни; местные  жители разошлись по домам, и в деревне воцарилась глубокая тишина. По озеру  поплыли лодки, в которых возвращались приезжие из Беладжио, Менаджио и других  селений, расположенных по берегам; Фабрицио различал каждый всплеск весел, и  эти простые звуки вызывали в нем восторг, они несли отдых от всех горестен, от  всего стеснения сложной жизни при дворе. Какое было бы счастье покататься  сейчас в лодке по этому спокойному озеру, где так славно отражается высокое  небо! Он услышал, как внизу открылась дверь на колокольню: старая служанка  аббата Бланеса принесла для него большую корзинку. Фабрицио стоило больших  усилий не заговорить с нею. «Ведь она любит меня почти так же, как ее  хозяин, – думал он, – а нынче вечером, в девять часов, я уйду; она,  конечно, поклянется сохранить все в тайне, так неужели не сдержит клятвы на  несколько часов?.. Нет, не надо, – возразил он себе, – друг мой  останется недоволен, да еще, пожалуй, у него будут неприятности с жандармами».  И он дал уйти старой Гите, не окликнув ее. Он превосходно пообедал, потом  прилег подремать на несколько минут, а проснулся только в половине девятого  вечера: аббат Бланес тряс его за плечо; было уже темно.    

Бланес,  видимо, страшно утомился и как будто постарел на пятьдесят лет. Серьезной беседы  он уже не мог вести. Он сел в свое деревянное кресло и сказал Фабрицио:    

– Обними  меня.    

Несколько  раз прижав его к груди, он промолвил:    

– Скоро  смерть положит конец моей долгой жизни, но она не будет мне так тяжка, как эта  разлука. Я оставлю Гите кошелек, прикажу ей брать из него на прожитие, но с  тем, чтобы отдать тебе все, что останется, если ты когда-нибудь придешь  попросить помощи. Я ее знаю, – после такого наказа она способна ради тебя  не покупать мяса хотя бы четыре раза в год, если только ты не дашь ей  распоряжений на этот счет. Может случиться, что ты окажешься в большой нужде, и  лепта старого друга тебе пригодится. От брата, кроме жестокости, ничего не жди,  старайся зарабатывать деньги трудом, полезным обществу. Я предвижу небывалые,  великие бури; может быть, через пятьдесят лет праздных людей не захотят  терпеть!.. Ты можешь лишиться матери и тетки, а сестры должны будут  повиноваться своим мужьям… Ступай, ступай! Беги! – взволнованно воскликнул  вдруг Бланес, услышав шипенье в больших часах на колокольне, возвещавшее, что  они готовятся пробить десять; он даже не позволил Фабрицио обнять себя в  последний раз.    

– Спеши!  Спеши! – крикнул он. – Не меньше минуты понадобится тебе, чтобы  спуститься с лестницы. Берегись, не упади, – это было бы ужасным  предзнаменованием.    

Фабрицио  сбежал с лестницы и помчался через площадь. Едва он достиг отцовского замка, на  колокольне пробило десять; каждый удар отзывался в его сердце необычайным  волнением. Он остановился, чтобы подумать немного, – вернее, полюбоваться  замком, величественный вид которого вызвал у него страстный восторг, хотя  накануне он так холодно судил о нем. Вдруг мужские шаги нарушили его мечтанья;  он оглянулся и увидел неподалеку четырех жандармов. У него было два  превосходных пистолета, которые он перезарядил за обедом; он взвел оба курка,  они щелкнули; легкий этот звук привлек внимание одного из жандармов, и тот уже  готов был его арестовать. Фабрицио заметил, какая опасность угрожает ему, и  решил выстрелить первым; это было его право; ведь он не мог бы сопротивляться  четырем хорошо вооруженным жандармам. К счастью, жандармы делали обход по  кабачкам, выгоняя оттуда засидевшихся гуляк, и оказали честь угощению, которым  их встречали в этих злачных местах; они недостаточно быстро решились выполнить  свою обязанность. Фабрицио бросился наутек. Жандармы побежали было за ним  вдогонку, крича: «Стой! Держи его!» Затем опять наступила тишина. Пробежав  шагов триста, Фабрицио остановился, чтобы перевести дух. «Щелканье курков едва  не погубило меня. Герцогиня, наверное, скажет (если только мне когда-нибудь еще  придется увидеть ее прекрасные глаза), что я люблю воображать события, которые  могут произойти через десять лег, и не вижу того, что делается у меня перед  самым носом».    

Фабрицио  содрогнулся при мысли об опасности, которой он сейчас избежал; он прибавил  шагу, а затем не мог удержаться от искушения и пустился бегом, что было не  очень-то благоразумно, так как привлекало внимание крестьян, возвращавшихся  домой. И все же он остановился только у склона горы, пробежав целое лье от  Грианты, и даже там у него выступил холодный пот, когда он подумал о  Шпильберге.    

– Вот  так перетрусил я! – сказал он вслух и, услышав свои слова, почувствовал  чуть ли не стыд. «Но ведь Джина говорила мне, что я должен научиться прощать  себе. Я всегда сравниваю себя с каким-то несуществующим образцом совершенства.  Что ж, надо извинить этот страх: я все-таки готов был защищать свою свободу, и,  конечно, не все четыре жандарма, вознамерившись отвести меня в тюрьму, остались  бы живы и невредимы. А что я делаю сейчас? – добавил он. – Это совсем  не по-военному. Я выполнил свою задачу и, чего доброго, вызвал переполох у  неприятеля, но, вместо того чтобы быстро ретироваться, тешусь фантазиями, более  нелепыми, чем все предсказания моего милого Бланеса».    

В  самом деле, вместо того чтобы выйти самой короткой дорогой к берегу  Лаго-Маджоре, где его ждала лодка, он сделал огромный крюк, решив посмотреть на  свое дерево. Читатель, вероятно, помнит, как любил Фабрицио каштан, который его  мать посадила двадцать три года назад. «Может быть, брат велел срубить мое  дерево, – с него станется. Но нет, такие люди не понимают тонкостей, он и  не подумал об этом. А впрочем, если и срубил, это не будет дурным  предзнаменованием!» – добавил он с твердостью.    

Два  часа спустя взгляд его поразило неприятное зрелище: гроза или какие-то озорники  сломали одну из главных ветвей молодого каштана, она поникла и засохла.  Фабрицио осторожно обрубил ее своим кинжалом и гладко зачистил обрубок, чтобы  вода не могла проникнуть в ствол. Уже близился рассвет, время было дорого, но  он еще целый час провел возле любимого дерева, вскапывая землю вокруг него. Покончив  с этими безрассудными затеями, он быстро пошел по дороге к Лаго-Маджоре. В  общем ему совсем не было грустно – дерево росло прекрасно, дало мощные побеги и  за пять лет поднялось почти вдвое. Сломанная ветка была небольшой бедой. «После  того как я ее обрубил, она уже не может вредить, и дерево даже станет еще стройнее,  так как крона будет начинаться выше».    

Едва  Фабрицио прошел одно лье, на востоке ослепительно белая полоса обрисовала  острые вершины «Резегон ди Лек» – горного кряжа, знаменитого в этих краях. На  дороге, по которой шел наш герой, уже появилось много крестьян, но вместо  воинственных мыслей он предавался умилению, любуясь то величественными, то  трогательными лесными пейзажами, открывающимися в окрестностях Комо. Краше их,  пожалуй, нет в целом мире. Я не хочу этим сказать, что они, как выражаются в  Швейцарии, больше приносят новеньких монет, чем другие прославленные виды, но  они больше говорят душе. Конечно, слушать их язык в том положении, в котором  оказался Фабрицио, рискуя привлечь внимание господ жандармов  Ломбардо-Венецианского королевства, было истинным ребячеством. «До границы еще  пол-лье, – подумал он, наконец, – мне наверняка встретятся стражники  и жандармы, которые уже пошли в утренний обход. На мне платье из тонкого сукна,  это вызовет подозрение; у меня спросят паспорт, а в моем паспорте черным по  белому написано, кто я такой, – тюрьма мне обеспечена; итак, передо мной  приятная необходимость совершить убийство. Если жандармы, по своему обычаю,  ходят тут по двое, не могу же я смиренно дожидаться, пока один из них вздумает  схватить меня за ворот, и только тогда выстрелить; если он, падая, задержит  меня хоть на одну секунду, – я окажусь в Шпильберге».    

Фабрицио  ужасна была мысль о необходимости стрелять первому да еще, возможно, в бывшего  солдата своего дяди, графа Пьетранера, и, отбежав от дороги, он спрятался в  дупло огромного каштана. Там он подсыпал пороху на полку пистолетов и вдруг  услышал, что по лесу кто-то едет верхом и очень славно поет очаровательную арию  Меркаданте[71],  в ту пору весьма модную в Ломбардии.    

«Хорошее  предзнаменование», – подумал Фабрицио. Мелодия, к которой он прислушивался  с какой-то благоговейной радостью, смягчила гнев, уже проникавший в его  размышления. Он внимательно окинул взглядом оба конца дороги, – на ней  никого не было. «Певец едет какой-нибудь лесной тропинкой», – подумал он,  и почти в то же мгновение на дорогу шажком выехал всадник, молодой лакей,  весьма опрятно одетый на английский лад; он ехал верхом на неказистой лошади и  вел в поводу прекрасную породистую лошадь, пожалуй, слишком поджарую.    

     

«Ах! Если бы я мог согласиться с графом Моска, что  опасность, угрожающая человеку, всегда служит мерилом его прав по отношению к  своему ближнему, – думал Фабрицио. – Я пробил бы пулей голову этому  лакею, вскочил бы на его поджарую лошадь, и наплевать мне тогда на всех  жандармов в мире!.. Вернувшись в Парму, я тотчас же послал бы денег этому  человеку… или его вдове… Но это было бы ужасно!»    

     

 10    

     

Читая  себе нравоучения, Фабрицио выпрыгнул на большую дорогу, которая ведет из Ломбардии  в Швейцарию; в этом месте она тянулась под откосом, ниже леса на четыре-пять  футов.    

«Если  этот человек с перепугу пустит лошадь вскачь, – думал Фабрицио, – я  останусь торчать, как столб. Дурацкое положение». В эту минуту он был в десяти  шагах от лакея, тот перестал петь. Фабрицио заметил в его глазах страх. «Чего  доброго, повернет лошадь обратно…» Не приняв еще никакого решения, Фабрицио  подскочил и схватил поджарую лошадь под уздцы.    

– Друг  мой, – сказал он лакею, – я не какой-нибудь грабитель. Вы получите от  меня двадцать франков, но за это я позаимствую у вас лошадь. Меня убьют, если я  не удеру. За мной гонятся четыре брата Рива, знаменитые контрабандисты, –  вы их, конечно, знаете. Они застали меня в спальне своей сестры; я выпрыгнул в  окно и прибежал сюда. Они ищут меня в лесу с ружьями и собаками. Я спрятался в  дупло вон того толстого каштана, увидев, что один из братьев перешел через  дорогу; собаки нападут на мой след. Я сяду на вашу лошадь, проскачу галопом  целое лье в сторону от берега Комо, поеду в Милан и брошусь к ногам  вице-короля. Если вы добровольно одолжите мне лошадь, я оставлю ее на почтовой  станции вместе с двумя золотыми для вас. Но если вы окажете хоть малейшее  сопротивление, я пристрелю вас вот из этого пистолета. А если вы пошлете мне  вдогонку жандармов, мой двоюродный брат граф Алари, шталмейстер императора,  прикажет переломать вам кости.    

Импровизируя  свою речь, Фабрицио произносил ее самым миролюбивым тоном.    

– А  впрочем, – добавил он смеясь, – мое имя не секрет. Я – маркезино  Асканьо дель Донго; наше поместье Грианта находится неподалеку отсюда. Ну, черт  подери! – сказал он, повышая голос, – отдадите вы лошадь?!    

Ошеломленный  лакей не произнес ни слова. Фабрицио переложил пистолет в левую руку, подхватил  узду, которую лакей выпустил из рук, и, вскочив на лошадь, пустил ее галопом.  Отъехав шагов триста, он вспомнил, что позабыл дать обещанные двадцать франков,  и остановился. На дороге по-прежнему никого не было, кроме лакея, скакавшего за  ним. Фабрицио замахал платком, подзывая его, и, когда тот подъехал на пятьдесят  шагов, бросил на дорогу горсть серебра и двинулся дальше. Издали он увидел, что  лакей подбирает деньги. «Вот поистине благоразумный человек! – весело  подумал Фабрицио. – Ни одного лишнего слова!»    

Он  поскакал по направлению к югу, сделал привал в уединенном домике и через  несколько часов снова пустился в путь. В два часа дня он был на берегу  Лаго-Маджоре; вскоре он увидел свою лодку, сновавшую по озеру, подал  условленный сигнал, и она подплыла к нему. Не видя вокруг ни одного  крестьянина, чтобы передать ему лошадь, он отпустил благородного скакуна на  волю. Через три часа Фабрицио уже прибыл в Бельджирате. В этом дружественном  уголке он остановился отдохнуть; расположение духа у него было веселое: все  удалось как нельзя лучше. Осмелимся ли мы открыть истинную причину этой  веселости? Его дерево росло превосходно, а душу ему освежило глубокое умиление  от встречи с аббатом Бланесом.    

     

«Неужели старик верит всему, что он предсказал мне,  или же мой братец изобразил меня якобинцем, человеком, не верящим ни в бога, ни  в черта, способным на все, и он только хотел предостеречь меня от соблазна  размозжить голову какому-нибудь скоту, который вздумает сыграть со мной  скверную шутку?»    

     

Через  день Фабрицио вернулся в Парму и очень позабавил герцогиню и графа, описав им,  по своей привычке с величайшей точностью, все путешествие.    

По  приезде Фабрицио заметил, что швейцар и все слуги во дворце Сансеверина в  глубоком трауре.    

– Какую  мы понесли утрату? – спросил он у герцогини.    

– Милейший  человек, который назывался моим мужем, только что скончался в Бадене. Он  оставил мне этот дворец, как было условлено, но в знак искренней дружбы добавил  к нему по завещанию триста тысяч франков, и эти деньги очень меня смущают. Я не  хочу от них отказываться в пользу его племянницы, маркизы Раверси, потому что  она каждый день строит мне гнуснейшие козни. Ты знаток искусства, найди мне  хорошего скульптора, – я на эти триста тысяч воздвигну герцогу гробницу.    

Граф  принялся рассказывать забавные истории о Раверси.    

– Я  всяческими благодеяниями старалась смягчить эту особу, – сказала  герцогиня. – Но это напрасный труд. А всех племянников покойного герцога я  сделала полковниками и генералами. В благодарность они каждый месяц пишут мне  какие-нибудь мерзости в анонимном письме. Мне пришлось нанять секретаря, чтобы  он читал такого рода письма.    

– Эти  анонимные послания еще не самый большой их грех, – сказал граф  Моска. – Они целыми пачками изготовляют подлые доносы. Раз двадцать я мог  бы привлечь к суду всю эту шайку, и вы, конечно, понимаете, ваше  преосвященство, – добавил он, обращаясь к Фабрицио, – что мои судьи  услужливо осудили бы их.    

– Вот  это все и портит, – возразил Фабрицио с наивностью, весьма забавной для  придворного. – Лучше было бы, если б они судили по совести.    

– Прекрасно!  Поскольку вы совершаете поучительные путешествия, будьте любезны сообщите мне  адрес таких судей. Я сегодня же перед сном напишу им.    

– Будь  я министром, подобное отсутствие честных людей среди судей просто оскорбляло бы  мое самолюбие.