1 2 3 4 5 6 7 8 9 
A  slight so very slight that to the mind    

T’was  but a doubt.    

     

«Don Juan», с I, st LXXI[8]    

     

     

днако, как-никак, надо было  показаться и в Верьере. Ему повезло: едва только он вышел от кюре, как  навстречу ему попался г-н Вально, которому он не преминул рассказать, что ему  прибавили жалованье.    

Вернувшись  в Вержи, Жюльен подождал, пока стемнеет, и только тогда отправился в сад. Он чувствовал  душевную усталость от всех этих потрясений, которые он пережил сегодня. «А что  я им скажу?» – с беспокойством думал он, вспоминая о своих дамах. Ему не  приходило в голову, что вот сейчас его душевное состояние было как раз на  уровне тех мелких случайностей, которыми обычно ограничивается весь круг  интересов у женщин.    

Госпожа  Дервиль и даже ее подруга частенько не понимали Жюльена, но и он, со своей  стороны, тоже только наполовину понимал, что они ему говорят. Таково было  действие силы и – уж позволю себе сказать – величия неугомонных страстей,  обуревавших этого юного честолюбца. У этого необыкновенного существа в душе что  ни день клокотала буря.    

Направляясь  этим вечером в сад, Жюльен склонен был приобщиться к интересам хорошеньких  кузин. Они ждали его с нетерпением. Он уселся на свое обычное место возле г-жи  де Реналь. Вскоре стало совсем темно. Он попробовал было завладеть беленькой  ручкой, которую он давно уже видел перед собой на спинке стула. Ему сначала  как-то неуверенно уступили, а затем все-таки ручка вырвалась, да так решительно,  что ясно было: на него сердятся. Жюльен не склонен был настаивать и продолжал  весело болтать, как вдруг послышались шаги г-на де Реналя.    

В  ушах у Жюльена еще стояли все те грубости, которых он от него наслушался утром.  «А что, если насмеяться над этой тварью, которая все может себе позволить за  свои деньги? – подумал он. – Вот сейчас взять да и завладеть ручкой  его супруги, и именно при нем? Да, да, и я это сделаю, я, тот самый, кого он  оплевал с таким презрением».    

После  этого спокойствие, столь необычное для характера Жюльена, тотчас покинуло его.  Им овладело страстное желание – так что он больше ни о чем другом и думать не  мог – добиться во что бы то ни стало, чтобы г-жа де Реналь позволила ему  завладеть ее рукой.    

Господин  да Реналь с возмущением заговорил о политике: два-три фабриканта в Верьере  вылезли в богачи; пожалуй, они вот-вот станут богаче его; конечно, им не  терпится стать ему поперек дороги на выборах, Г-жа Дервиль слушала. Жюльен,  обозленный этими разглагольствованиями, пододвинул свой стул поближе к г-же де  Реналь. Тьма была такая, что ничего не было видно. Он осмелился положить свою руку  совсем рядом с ее прелестной, обнаженной выше локтя рукой. Его охватил трепет,  мысли его спутались, он прильнул щекой к этой прелестной руке и вдруг, осмелев,  прижался к ней губами.    

Госпожу  де Реналь бросило в дрожь. Муж ее был в каких-нибудь четырех шагах; она быстро  протянула Жюльену руку и вместе с тем тихонько оттолкнула его. В то время как  г-н де Реналь ругал и проклинал этих мошенников и якобинцев, набивающих себе  мошну, Жюльен осыпал страстными поцелуями протянутую ему руку, но, впрочем,  может быть, они казались страстными только г-же де Реналь. А между тем бедняжка  только сегодня, в этот роковой для нее день, держала в своих руках  доказательство того, что человек, которого она, сама себе в том не признаваясь,  обожала, любит другую. Весь день, пока Жюльена не было, она чувствовала себя  бесконечно несчастной, и это заставило ее призадуматься.    

«Как,  неужели я люблю? – говорила она себе. – Я полюбила? Я, замужняя  женщина, и вдруг влюбилась? Но ведь никогда в жизни я не испытывала к мужу  ничего похожего на это страшное наваждение, которое не дает мне ни на секунду  забыть о Жюльене. А ведь это, в сущности, дитя, и он относится ко мне с таким  уважением. Конечно, это наваждение пройдет. Да не все ли равно моему мужу,  какие чувства я могу питать к этому юноше? Господин де Реналь умер бы со скуки  от наших разговоров с Жюльеном, от всех этих фантазий; что ему до этого? Он занят  своими делами, и ведь я у него ничего не отнимаю для Жюльена».    

Никакое  притворство еще не запятнало чистоты этой невинной души, введенной в заблуждение  никогда не изведанной страстью. Она поддалась обману, но она и не подозревала  об этом, а между тем добродетель ее уже инстинктивно била тревогу. Вот какая  мучительная борьба происходила в ее душе, когда Жюльен появился в саду. Она  услышала его голос и чуть ли не в тот же миг увидела, что он садится рядом с  ней. Душа ее встрепенулась, словно окрыленная упоительным счастьем, которое  каждый день в течение двух недель не столько прельщало ее, сколько всякий раз  снова и снова повергало в бесконечное изумление. Но прошло несколько секунд.  «Что же это такое? – сказала она себе. – Значит, достаточно мне  только его увидеть, и я уже готова простить ему все?» Ей стало страшно, и вот  тут-то она и отняла у него свою руку.    

Его  страстные поцелуи – никто ведь никогда так не целовал ее рук – заставили ее  сразу забыть о том, что он, может быть, любит другую. Он уже ни в чем не был  виноват перед ней. Мучительная горечь, рожденная подозрением, мигом исчезла, а  чувство блаженства, которое ей даже никогда не снилось, наполнило ее восторгом  любви и неудержимой радостью. Этот вечер показался чудесным всем, за  исключением верьерского мэра, который никак не мог забыть о своих разбогатевших  фабрикантах. Жюльен уже не помнил ни о своем черном замысле, ни о своих честолюбивых  мечтах, для осуществления которых надо было преодолеть столько препятствий.  Первый раз в жизни испытывал он на себе могущественную силу красоты. В какой-то  смутной сладостной истоме, столь необычной для него, нежно пожимая эту милую  ручку, пленившую его своей неизъяснимой прелестью, он в полузабытьи слушал  шорох липовой листвы, по которой пробегал мягкий ночной ветер, да далекий лай  собак с мельницы на берегу Ду.    

Однако  это его состояние было просто приятным отдыхом, но отнюдь не страстью. Возвращаясь  к себе в комнату, он думал только об одном: какое это будет блаженство снова  взяться сейчас за свою любимую книгу, ибо для юноши в двадцать лет мысли о  «свете» и о том, какое он впечатление в нем произведет, заслоняют все.    

Вскоре,  впрочем, он отложил книгу. Раздумывая о победах Наполеона, он как-то по-новому  взглянул и на свою победу. «Да, я выиграл битву, – сказал он себе. –  Так надо же воспользоваться этим; надо раздавить гордость этого спесивого  дворянина, пока еще он отступает. Так именно действовал Наполеон. Надо мне  будет потребовать отпуск на три дня: тогда я смогу навестить моего друга Фуке.  А если г-н де Реналь мне откажет, я ему пригрожу, что совсем уйду… Да он, конечно,  уступит».    

Госпожа  де Реналь ни на минуту не сомкнула глаз. Ей казалось, что она совсем не жила до  сих пор. Она снова и снова мысленно переживала то сладостное ощущение и  блаженство, охватившее ее, когда она почувствовала на своей руке пламенные  поцелуи Жюльена.    

И  вдруг перед ней мелькнуло страшное слово – прелюбодеяние. Все самое отвратительное,  что только низкое, гнусное распутство может вложить в представление о  чувственной любви, вдруг встало перед ней. И эти видения старались загрязнить  нежный, прекрасный образ – ее мечты о Жюльене и о счастье его любить. Будущее  рисовалось ей в самых зловещих красках. Она уже видела, как все презирают ее.    

Это  были ужасные мгновения: душе ее открылись неведомые области. Едва только ей  дано было вкусить никогда не изведанного блаженства, и вот уже она ввергнута в  бездну чудовищных мук. Она никогда не представляла себе, что можно так  страдать; у нее помутился рассудок. На секунду у нее мелькнула мысль сознаться  мужу, что она боится полюбить Жюльена. Ей пришлось бы тогда рассказать о нем  все. К счастью, ей припомнилось наставление, которое ей когда-то давно,  накануне свадьбы, прочла ее тетка, – наставление о том, как опасно  откровенничать с мужем, который в конце концов, как-никак, господин своей жены.  В полном отчаянии она ломала руки.    

В  голове ее бессвязно возникали мучительные, противоречивые мысли. То она  дрожала, что Жюльен ее не любит, то вдруг ее охватывал ужас: она чувствовала  себя преступницей и содрогалась, как будто ей завтра же предстояла публичная  казнь на городской площади Верьера – стоять у позорного столба с дощечкой на  груди, чтобы весь народ видел и знал, что она прелюбодейка.    

У  г-жи де Реналь не было ни малейшего жизненного опыта, и ей даже среди бела дня,  в здравом уме и твердой памяти, не могло прийти в голову, что согрешить перед  богом – не совсем то же, что стать жертвой всеобщего презрения и подвергнуться  публичному позору.    

Когда  страшная мысль о прелюбодеянии и о всем том бесчестии, которое, по ее мнению,  оно неизбежно влечет за собой, на минуту покидала ее и она начинала думать о  том, как сладостно было бы жить с Жюльеном в невинности, и погружалась в  воспоминания, ее тотчас же снова охватывало ужасное подозрение, что Жюльен  любит другую женщину. Она вспоминала, как он побледнел, испугавшись, что у него  отнимут этот портрет или что он скомпрометирует ее, если этот портрет кто-нибудь  увидит. Впервые она видела страх на этом спокойном, благородном лице. Не было  случая, чтобы он когда-нибудь так волновался из-за нее или из-за детей. И этот  новый повод для мучений, когда она и так уже не знала, куда деваться от горя,  переполнил меру страданий, отпущенную человеческой душе. Г-жа де Реналь  невольно застонала, и ее стоны разбудили служанку. Вдруг она увидела перед  собой пламя свечи и Элизу, стоявшую возле ее постели.    

– Так  это вас он любит – вскричала она, не помня себя.    

Служанка,  с изумлением видя, что с ее госпожой творится что-то неладное, к счастью, не  обратила никакого внимания на эти странные слова. Г-жа де Реналь поняла, что  допустила какую-то неосторожность.    

– У  меня жар, – сказала она ей, – и я, кажется, бредила. Побудьте здесь  со мной.    

Вынужденная  сдерживаться, она мало-помалу пришла в себя, и ей стало несколько легче;  рассудок, покинувший ее, пока она находилась в полузабытье, теперь снова  вернулся к ней. Чтобы избавиться от пристального взгляда служанки, она  приказала ей почитать вслух газету, и, постепенно успокоенная монотонным  голосом девушки, читавшей какую-то длинную статью из «Quotidienne», г-жа де  Реналь пришла к добродетельному решению обращаться с Жюльеном, когда она с ним  увидится, как нельзя холоднее.    

 XII

  ПУТЕШЕСТВИЕ    

     

В  Париже можно встретить хорошо одетых людей, в провинции попадаются люди с  характером.    

Сийес    

     

а следующий день, с пяти  часов утра, – г-жа де Реналь еще не выходила из спальни, – Жюльен уже  отпросился у ее мужа на три дня. Неожиданно для него самого Жюльену вдруг захотелось  повидаться с нею; ему вспомнилась ее прелестная ручка. Он вышел в сад; г-жа де  Реналь долго заставила себя ждать. Конечно, если бы Жюльен любил, он бы не  преминул заметить ее за полуприкрытыми ставнями в окне второго этажа. Она  стояла, прижавшись лбом к стеклу, она смотрела на него. Наконец, вопреки всем  своим решениям, она все-таки рискнула выйти в сад. Вместо обычной бледности на  лице ее сейчас проступал яркий румянец. Эта бесхитростная женщина явно была  взволнована: какая-то натянутость и даже, пожалуй, недовольство нарушали  обычное выражение невозмутимой ясности, как бы презревшей все пошлые, мирские  заботы, – той ясности, которая придавала особенное очарование ее небесным  чертам.    

Жюльен  поспешно приблизился к ней; он с восхищением смотрел на ее прекрасные обнаженные  руки, полуприкрытые накинутой наспех шалью. Свежий утренний воздух, казалось, заставил  еще ярче пылать ее щеки, на которых после пережитых за ночь волнений играл  лихорадочный румянец. Ее скромная, трогательная красота и вместе с тем  одухотворенная мыслью, – чего не встретишь у простолюдинки, – словно  пробудила в Жюльене какое-то свойство души, которого он в себе не подозревал.  Восхищенный этой красотой, которой жадно упивался его взор, Жюльен нимало не  сомневался, что его встретят дружески; он даже и не думал об этом. Каково же  было его удивление, когда он вдруг увидел явно подчеркнутую ледяную холодность,  в которой он тотчас же заподозрил желание поставить его на место!    

Радостная  улыбка на его губах сразу исчезла; он вспомнил, какое положение он занимает,  особенно в глазах знатной и богатой наследницы. Лицо его мгновенно изменилось:  в нем теперь нельзя было прочесть ничего, кроме высокомерия и злости на самого  себя. Его охватило чувство нестерпимой досады за то, что он дожидался здесь час  с лишним, – и только дождался того, что его так унизили.    

«Только  дурак может сердиться на других, – рассуждал он про себя. – Камень  падает вследствие собственной тяжести. Неужели я навсегда останусь таким  младенцем? Неужели же я никогда не научусь отмерять этим людям ровно столько  моей души, сколько полагается за их деньги? Если я хочу, чтобы они меня уважали  и чтобы я уважал самого себя, надо дать им понять, что это только моя нужда  вступает в сделку с их богатством, а сердце мое за тысячу лье от их наглости и  на такой высоте, где его не могут задеть жалкие, ничтожные знаки их пренебрежения  или милости».    

В  то время как эти чувства теснились в душе юного гувернера, на его подвижном  лице появилось выражение уязвленной гордости и жестокого озлобления. Г-жа де  Реналь совершенно растерялась. Добродетельная холодность, которой она решила  его встретить, сменилась на ее лице участием – участием, полным тревоги и  недоумения перед этой внезапной переменой, совершившейся с ним на ее глазах.  Ничего не значащие фразы, которыми принято обмениваться утром насчет здоровья  или погоды, застыли на губах у обоих. Жюльен, который сохранил все свое здравомыслие,  ибо он не испытывал никакого смятения страсти, нашел способ показать г-же де Реналь,  что он ни в какой мере не считает их отношения дружескими: он не сказал ей ни  слова о своем отъезде, откланялся и исчез.    

В  то время как она стояла и смотрела ему вслед, пораженная этим злобным,  презрительным взглядом, который еще только вчера был таким дружеским, к ней  подбежал ее старший сын и, бросившись ей на шею, крикнул:    

– А  у нас каникулы: господин Жюльен сегодня уезжает!    

Услыхав  это, г-жа де Реналь вся похолодела; она чувствовала себя такой несчастной из-за  своей добродетели, но она была еще во сто крат несчастнее из-за своей слабости.    

Это  новое событие заслонило собой все в ее воображении. Все ее благоразумные намерения  мигом улетучились. Ей уж теперь приходилось думать не о том, чтобы устоять  перед этим обворожительным возлюбленным, а о том, что она вот-вот потеряет его  навеки.    

Ей  пришлось взять себя в руки, чтобы высидеть за завтраком. В довершение всех зол  г-н де Реналь и г-жа Дервиль только и говорили, что об отъезде Жюльена.  Верьерскому мэру показался несколько странным решительный тон Жюльена, каким  тот заявил, что ему необходимо отлучиться.    

– Ясно,  что мальчишке кто-то сделал выгодное предложение, – в этом можно не сомневаться.  Но кто бы это ни был, будь то сам г-н Вально, шестьсот франков в год на  жалованье гувернеру – такая сумма заставит хоть кого призадуматься. Вчера в  Верьере ему, должно быть, сказали, чтобы он подождал денька три, пока там  подумают, так вот нынче утром, чтобы не давать мне ответа, этот негодный  мальчишка улизнул в горы. Подумать только, что мы вынуждены считаться с  каким-то ничтожным мастеровым, который еще и хамит нам, – вот до чего мы дошли!    

«Если  даже мой муж, который не представляет себе, как он жестоко оскорбил Жюльена, и  тот опасается, как бы он от нас не ушел, так что же я-то должна думать? –  говорила себе г-жа де Реналь. – Все кончено!»    

Чтобы  выплакаться вволю и не отвечать на расспросы г-жи Дервиль, она сказала, что у  нее ужасно болит голова, ушла к себе в спальню и легла в постель.    

– Вот  они, эти женщины, – повторял г-н де Реналь. – Вечно у них там что-то  не ладится. Уж больно они хитро устроены.    

И  он удалился, посмеиваясь.    

В  то время как г-жа де Реналь, жертва своей несчастной и столь внезапно  поработившей ее страсти, переживала жесточайшие муки, Жюльен весело шагал по  дороге, и перед его глазами расстилались живописнейшие пейзажи, какими только  может порадовать глаз горная природа. Ему надо было перевалить через высокий  хребет к северу от Вержи. Тропинка, по которой он шел среди густой чащи  громадных буков, постепенно поднималась, делая беспрестанные петли, по склону  высокой горы, что замыкает на севере долину Ду. Взорам путника, уже миновавшего  невысокие холмы, между которыми Ду поворачивает на юг, открылись теперь широкие  плодородные равнины Бургундии и Божоле. Хотя душа этого юного честолюбца была  весьма мало чувствительна к такого рода красотам, он время от времени все же  невольно останавливался и окидывал взором эту широкую, величественную картину.    

Наконец  он поднялся на вершину большой горы, через которую ему надо было перевалить,  чтобы попасть в уединенную долину, где жил его друг, молодой лесоторговец Фуке.  Жюльен вовсе не торопился увидеть Фуке – ни его, ни вообще кого-либо на свете.  Укрывшись, словно хищная птица, среди голых утесов, торчащих на самой вершине  большой горы, он заметил бы издалека всякого, кто бы ни направлялся сюда. Почти  на отвесном уступе одного из утесов он увидел небольшую пещеру, забрался в нее  и расположился в этом тайном убежище. «Вот уж здесь-то, – сказал он себе с  заблестевшими от радости глазами, – здесь никто не может до меня  добраться». Здесь, казалось ему, он отлично может записать некоторые свои  мысли, что в любом ином месте было бы крайне опасно. Каменная четырехугольная  глыба заменила ему стол. Он так увлекся, что еле успевал записывать; он ничего  не видел кругом. Наконец он очнулся и заметил, что солнце уже садится за  отдаленной грядой гор Божоле.    

«А  почему бы мне не остаться здесь на ночь? – подумал он. – Хлеб у меня  есть, и я свободен». Произнеся это великое слово, он почувствовал, как душа его  встрепенулась от восторга. Вечное притворство довело его до того, что он не мог  чувствовать себя свободным даже с Фуке. Подперев голову руками, Жюльен сидел в  этой маленькой пещере, упиваясь своими мечтами и ощущением свободы, и  чувствовал себя таким счастливым, как никогда в жизни. Он не заметил, как один за  другим догорели последние отблески заката. Среди обступившей его необъятной  тьмы душа его, замирая, созерцала картины, возникавшие в его воображении,  картины его будущей жизни в Париже. Прежде всего ему рисовалась прекрасная  женщина, такая прекрасная и возвышенная, какой он никогда не встречал в  провинции. Он влюблен в нее страстно, и он любим… Если он разлучался с ней на  несколько мгновений, то лишь затем, чтобы покрыть себя славой и стать еще более  достойным ее любви.    

Юноша,  выросший среди унылой действительности парижского света, будь у него даже  богатое воображение Жюльена, невольно усмехнулся бы, поймав себя на таких  бреднях; великие подвиги и надежды прославиться мигом исчезли бы из его  воображения, вытесненные общеизвестной истиной: «Тот, кто красотку свою  покидает, – горе тому! – трижды на дню ему изменяют». Но этому юному  крестьянину казалось, что для совершения самых героических деяний ему не  хватает только случая.    

Между  тем глубокая ночь давно сменила день, а до поселка, где жил Фуке, оставалось  еще два лье. Прежде чем покинуть свою пещеру, Жюльен развел огонь и старательно  сжег все, что написал.    

Он  очень удивил своего приятеля, когда в час ночи постучался в его дверь. Фуке не  спал: он корпел над своей отчетностью. Это был высоченный малый, довольно  нескладный, с грубыми чертами лица, с громадным носом; но под этой  отталкивающей внешностью скрывалось неисчерпаемое добродушие.    

– Уж  не поругался ли ты с господином де Реналем, что явился так нежданно-негаданно?    

Жюльен  рассказал ему – так, как он считал нужным, – все, что с ним произошло  накануне.    

– Оставайся-ка  у меня, – сказал ему Фуке. – Я вижу, ты теперь хорошо их знаешь – и  господина де Реналя, и Вально, и помощника префекта Можирона, и кюре Шелана; ты  теперь раскусил все их замысловатые повадки. Тебе сейчас в самую пору заняться  торгами по сдаче подрядов. В арифметике ты куда сильней меня: ты бы у меня  книги вел, – я ведь немало зарабатываю моей торговлишкой. Но ведь у самого  до всего руки не доходят, а взять себе компаньона боишься: как бы не налететь  на мошенника. И вот только из-за этого-то каждый день и упускаешь самые что ни  на есть выгодные дела. Да вот, еще только месяц тому назад я дал заработать  шесть тысяч франков этому Мишо – ну, знаешь, из Сент-Амана, я его лет шесть не  видал, просто случайно встретил на торгах в Понтарлье. А почему бы тебе не  заработать эти шесть тысяч или хотя бы три тысячи? Ведь будь ты тогда со мной  на торгах, я бы накинул цену на эту партию леса и всех бы их тут же и отвадил,  так бы она за мной и осталась. Иди ко мне в компаньоны.    

Это  предложение расстроило Жюльена: оно не вязалось с его фантастическими бреднями.  За ужином, который эти два друга, наподобие гомеровских героев, готовили себе  сами, ибо Фуке жил один, он показал Жюльену свои счета, чтобы доказать ему, как  выгодно торговать лесом. Фуке был высокого мнения об образованности и характере  Жюльена.    

Но  вот, наконец, Жюльен остался один в маленькой каморке из еловых бревен. «А ведь  и правда, – сказал он себе, – я могу здесь заработать несколько тысяч  франков, а потом уже решить спокойно, надеть ли мне военный мундир или  поповскую сутану, в зависимости от того, на что тогда будет мода во Франции.  Состояньице, которое я к тому времени прикоплю, устранит всяческие затруднения.  Здесь, в горах, где кругом ни души, я понемножку преодолею свое темное  невежество по части всяких важных материй, которыми интересуются эти салонные  господа. Но ведь Фуке не собирается жениться, а сам все твердит, что пропадает  здесь от одиночества. Ясно, что если он берет себе в компаньоны человека,  который ничего не может вложить в его дело, значит, он только на то и надеется,  что уж тот его никогда не покинет».    

– Неужели  же я могу обмануть друга? – с возмущением вскричал Жюльен. Этот странный  человек, для которого притворство и полное отсутствие каких бы то ни было  привязанностей были обычным способом преуспеяния, не мог сейчас даже и мысли  допустить о том, чтобы позволить себе малейшую неделикатность по отношению к  любящему его другу.    

Но  вдруг Жюльен просиял: он нашел предлог отказаться. «Как? Потерять в  безвестности семь-восемь лет? Да ведь мне к тому времени стукнет уже двадцать  восемь. Бонапарт в этом возрасте совершил свои самые великие дела. А когда я,  никому не ведомый, скоплю наконец немножко деньжонок, толкаясь по этим торгам и  добиваясь расположения каких-то жуликоватых чинуш, кто знает, останется ли у  меня к тому времени хоть искра священного огня, который необходим, чтобы  прославиться?»    

На  другое утро Жюльен с полным хладнокровием заявил добрейшему Фуке, который считал  дело уже решенным, что призвание к святому служению церкви не позволяет ему  согласиться на его предложение. Фуке просто в себя прийти не мог от изумления.    

– Да  ты подумай, – говорил он ему, – ведь я тебя беру в долю, а не то  просто положу тебе четыре тысячи в год! А ты вместо этого хочешь опять  вернуться к своему де Реналю, который тебя с грязью готов смешать. Да когда ты  прикопишь сотни две золотых, кто же тебе помешает пойти в твою семинарию?  Больше тебе скажу: я сам берусь выхлопотать тебе лучший приход во всей округе Знаешь, –  добавил Фуке, понижая голос, – я ведь им поставляю дрова, господину***, и  господину***, и господину*** Я им везу самый высший сорт, дубовую плаху, а они  мне за это платят, как за валежник, ну и мне, разумеется, верный барыш; лучше  этого поместить денежки и не придумаешь.    

Но  Жюльен продолжал твердить о своем призвании Фуке, наконец, решил, что друг его  немного свихнулся. На третий день, едва забрезжил рассвет, Жюльен покинул  своего приятеля, ему хотелось провести этот день в горах среди утесов. Он разыскал  свою маленькую пещерку, но в душе его уже не было мира: его нарушило  предложение Фуке. Подобно Геркулесу, ему предстояло выбрать, но выбрать не  между пороком и добродетелью, а между посредственностью, которая обеспечивала  ему надежное благосостояние, и всеми героическими мечтами юности. «Значит, у  меня нет настоящей твердости, – говорил он себе. Это сомнение мучило его  больше всего. – Должно быть, я не из той глины вылеплен, из какой выходят  великие люди, раз я боюсь, как бы эти восемь лет, пока я буду добывать себе  кусок хлеба, не отняли у меня той чудесной силы, которая побуждает творить  необыкновенные дела».    

 XIII

  АЖУРНЫЕ ЧУЛКИ    

     

Роман  – это зеркало, с которым идешь по большой дороге.    

Сен-Реаль    

     

огда Жюльен снова увидел  живописные развалины старинной вержийской церкви, он подумал о том, что за все  это время, с позавчерашнего дня, он ни разу не вспомнил о г-же де Реналь. «В  тот день, когда я уходил, эта женщина напомнила мне, какое расстояние нас  разделяет, она разговаривала со мной, как с мальчишкой-простолюдином. Ясное  дело, она хотела дать мне понять, как она раскаивается в том, что позволила  «мне накануне взять ее за руку. А до чего все-таки красивая рука! Прелесть! И  как она умеет глядеть, эта женщина, с каким благородством!»    

Возможность  скопить некую толику денег на подрядах с Фуке дала некоторый простор течению мыслей  Жюльена; они уже не так часто омрачались досадой и не заставляли его мучиться  горьким сознанием своей бедности и ничтожества в глазах окружающих. Он словно  стоял на каком-то возвышении и, взирая оттуда сверху вниз, мог спокойно  обозревать и горькую нищету и достаток, который для него был богатством. Он  отнюдь не глядел на свое положение глазами философа, но он был достаточно  прозорлив, чтобы почувствовать, что из этого маленького путешествия в горы он  вернулся другим человеком.    

Его  удивило необыкновенное волнение, с каким его слушала г-жа де Реналь, когда он,  по ее просьбе, стал кратко рассказывать о своем путешествии.    

Фуке  когда-то подумывал о женитьбе и неоднократно разочаровывался в любви; в разговорах  со своим другом он откровенно рассказывал о своих неудачах. Не раз  осчастливленный раньше времени, Фуке обнаруживал, что не он один пользуется  взаимностью своего предмета. Жюльена очень удивляли эти рассказы, он узнал из  них много нового. Вечно наедине со своим воображением, полный недоверия ко  всему окружающему, он был далек от всего, что могло хоть сколько-нибудь  просветить его на этот счет.    

Все  это время, пока он отсутствовал, г-жа де Реналь не жила, а мучилась; мучения ее  были самого разнообразного свойства, но все одинаково невыносимыми. Она в самом  деле занемогла.    

– Не  вздумай выходить вечером в сад, – сказала ей г-жа Дервиль, увидя  появившегося Жюльена. – Ты нездорова, а вечером сыро, и тебе станет хуже.    

Госпожа  Дервиль с удивлением заметила, что ее подруга, которую г-н де Реналь вечно  упрекал за то, что она чересчур уж просто одевается, ни с того ни с сего надела  ажурные чулки и прелестные парижские туфельки. За последние три дня  единственным развлечением г-жи де Реналь было шитье; она скроила себе летнее  платье из очень красивой, только что вошедшей в моду материи и беспрестанно  торопила Элизу, чтобы та сшила его как можно скорей. Платье было закончено  всего через несколько минут после того, как вернулся Жюльен, и г-жа де Реналь  тотчас же его надела. У ее подруги теперь уже не оставалось никаких сомнений.  «Она влюблена, несчастная!» – сказала себе г-жа Дервиль. Ей были теперь  совершенно понятны все эти странные недомогания ее приятельницы.    

Она  видела, как та разговаривала с Жюльеном: лицо ее то бледнело, то вспыхивало  ярким румянцем. Взгляд, полный мучительной тревоги, не отрывался от глаз  молодого гувернера. Г-жа де Реналь с секунды на секунду ждала, что он вот-вот  перейдет к объяснениям и скажет, уходит он от них или остается. А Жюльен ничего  не говорил просто потому, что он вовсе об этом не думал. Наконец после долгих  мучительных колебаний г-жа де Реналь решилась и прерывающимся голосом, который  явно изобличал ее чувства, спросила:    

– Вы,  кажется, собираетесь покинуть ваших питомцев и переходите на другое место?    

Жюльена  поразил неуверенный голос и взгляд, которым смотрела на него г-жа де Реналь.  «Эта женщина любит меня, – сказал он себе, – но после того как она на  минутку позволит себе такую слабость, в которой она по своей гордости сейчас же  раскается, и как только она перестанет бояться, что я уйду от них, она снова  будет держаться со мной так же надменно». Он мигом представил себе это  невыгодное для него положение; поколебавшись, он ответил.    

– Мне  будет очень тяжело расстаться с такими милыми детьми, тем более из такой порядочной  семьи; но, возможно, мне придется это сделать. Ведь у каждого есть обязанности  и по отношению к самому себе.    

Выговорив  это словечко «порядочной» – одно из аристократических выражений, которыми  Жюльен только недавно обогатил свой словарь, – он проникся чувством  глубочайшего отвращения.    

«А  я в глазах этой женщины, значит, непорядочный?» – подумал он.    

Госпожа  де Реналь слушала его и восхищалась его умом, его красотой, а сердце ее сжималось:  ведь он сам сказал ей, что он, может быть, их покинет. Все ее верьерские  друзья, приезжавшие в Вержи во время отсутствия Жюльена, наперебой расхваливали  ей удивительного молодого человека, которого посчастливилось откопать ее мужу.  Разумеется, это было не потому, что они что-нибудь понимали в успехах детей. Но  то, что он знал наизусть Библию, да еще по-латыни, приводило верьерских  обывателей в такой восторг, что он у них, пожалуй, не остынет еще сто лет.    

Но  так как Жюльен ни с кем не разговаривал, он, разумеется, ничего не знал об  этом. Будь у г-жи де Реналь хоть чуточку хладнокровия, она бы догадалась  поздравить его с тем, что он заслужил такую блестящую репутацию, а это тотчас  же успокоило бы гордость Жюльена и он был бы с ней и кроток и мил, тем более  что ему очень понравилось ее новое платье. Г-жа де Реналь, тоже очень довольная  своим нарядным платьем и тем, что сказал ей по этому поводу Жюльен, предложила  ему пройтись по саду, но вскоре призналась, что не в состоянии идти одна. Она  оперлась на руку беглеца. Но это не только не прибавило ей силы, а наоборот,  почувствовав прикосновение его руки, она совсем изнемогла.    

Уже  стемнело; едва только они уселись, как Жюльен, воспользовавшись своей давнишней  привилегией, осмелился приложиться губами к руке своей прелестной соседки и  затем немедленно завладел этой ручкой. Он думал о том, как храбро поступал со  своими возлюбленными Фуке, а отнюдь не о г-же де Реналь: слово «порядочный» все  еще лежало камнем у него на сердце. Вдруг руку его крепко сжали, но и это не доставило  ему ни малейшего удовольствия. Он не только не гордился, он даже не испытывал  никакой признательности за те чувства, которые она так явно обнаруживала в этот  вечер; ее красота, грация, свежесть сегодня почти не трогали его. Душевная  чистота, отсутствие каких бы то ни было недобрых чувств, безусловно,  способствуют продлению юности. У большинства красивых женщин прежде всего  стареет лицо.    

Жюльен  весь вечер был не в духе; до сих пор он возмущался случаем, который ставит человека  на ту или иную ступень общественной лестницы; после того как Фуке предложил ему  этот низменный способ разбогатеть, он стал злиться на самого себя. Весь  поглощенный этими мыслями, он изредка перекидывался двумя-тремя словами со  своими дамами и, незаметно для себя, выпустил из своей руки ручку г-жи де Реналь  У бедняжки вся душа перевернулась: она увидела в этом свой приговор.    

Будь  она уверена в привязанности Жюльена, может быть, ее добродетель помогла бы ей  устоять против него. Но сейчас, когда она боялась потерять его навек, она не  противилась своему чувству и забылась до того, что сама взяла Жюльена за руку,  которую он в рассеянности положил на спинку стула. Ее жест вывел из оцепенения  юного честолюбца. Как ему хотелось, чтобы на него поглядели сейчас все эти  знатные, спесивые господа, которые за званым обедом, когда он сидел с детьми на  заднем конце стола, посматривали на него с такой покровительственной улыбочкой!  «Нет, эта женщина не может презирать меня, – сказал он себе, – а если  так, то мне незачем противиться ее красоте, и если я не хочу потерять уважение  к самому себе, я должен стать ее возлюбленным». Вряд ли ему пришла бы в голову  подобная мысль, если бы он не наслушался простодушных признаний своего друга.    

Это  внезапное решение несколько развлекло его. «Какая-нибудь из этих двух женщин должна  быть непременно моей», – сказал он себе и тут же подумал, что ему было бы  гораздо приятнее ухаживать за г-жой Дервиль – не потому, что она ему больше  нравилась, а лишь потому, что она всегда знала его только в роли наставника,  известного своей ученостью, а не простым подмастерьем с суконной курткой под мышкой,  каким он впервые предстал перед г-жой де Реналь.    

А  вот как раз этого юного подмастерья, краснеющего до корней волос, который стоял  у подъезда и не решался позвонить, г-жа де Реналь и вспоминала с особенным  умилением.    

Продолжая  смотр своих позиций, Жюльен убедился, что ему нельзя и думать о победе над  г-жой Дервиль, которая, надо полагать, догадывается о том, что г-жа де Реналь  неравнодушна к нему. Итак, волей-неволей ему пришлось остановиться на г-же де  Реналь. «А что я знаю об этой женщине? – спрашивал себя Жюльен. – Я  знаю только одно: до моей отлучки я брал ее за руку, а она отнимала у меня  руку; теперь я отнимаю руку, а она сама берет меня за руку и пожимает ее.  Прекрасный случай отплатить ей с лихвой за все то презрение, которое она мне  выказывала. Бог ее знает, сколько у нее было любовников! Может быть, она только  потому меня и выбрала, что ей здесь со мной удобно встречаться?»    

Вот  в этом-то и беда – увы! – чрезмерной цивилизации. Душа двадцатилетнего  юноши, получившего кое-какое образование, чуждается всякой непосредственности,  бежит от нее за тридевять земель, а без нее любовь зачастую обращается в самую  скучную обязанность.    

«Я  еще потому должен добиться успеха у этой женщины, – продолжало нашептывать  Жюльену его мелкое тщеславие, – что если потом кому-нибудь вздумается  попрекнуть меня жалким званием гувернера, я смогу намекнуть, что меня на это  толкнула любовь».    

Жюльен  снова высвободил свою руку, а затем сам схватил руку г-жи де Реналь и сжал ее.  Когда они около полуночи поднялись в гостиную, г-жа де Реналь сказала ему  тихонько:    

– Так  вы покидаете нас? Вы уйдете от нас?    

Жюльен  вздохнул и ответил:    

– Мне  надо уехать, потому что я влюблен в вас безумно, а это грех, ужасный грех для молодого  священника.    

Госпожа  де Реналь вдруг оперлась на его руку так порывисто, что коснулась своей щекой  горячей щеки Жюльена.    

Как  несхоже прошла ночь для этих двоих людей! Г-жа де Реналь пребывала в  совершенном упоении, охваченная восторгом самой возвышенной духовной страсти.  Юная кокетливая девушка, которая начала рано влюбляться, привыкает к любовным  волнениям, и, когда наступает возраст подлинно страстного чувства, для нее уже  нет в нем очарования новизны. Но для г-жи де Реналь, которая никогда не читала  романов, все оттенки ее счастья были новы. Никакая мрачная истина или хотя бы  признак будущего не расхолаживали ее. Ей представлялось, что пройдет еще десять  лет и она будет все так же счастлива, как сейчас. Даже мысль о добродетели и  клятве верности г-ну де Реналю, мысль, которая так мучила ее несколько дней  назад, и та сегодня появилась напрасно; она отмахнулась от нее, как от  непрошеной гостьи. «Никогда я ничего ему не позволю, – говорила себе г-жа  де Реналь. – Мы будем жить с Жюльеном так, как жили этот месяц. Это будет  мой друг».    

 

  XIV

  АНГЛИЙСКИЕ НОЖНИЦЫ    

     

Шестнадцатилетняя  девушка, щечки как розаны, – и все-таки румянится.    

Полидори    

     

то касается Жюльена, то он  после предложения Фуке чувствовал себя просто несчастным; он никак не мог ни на  чем остановиться.    

«Ах,  должно быть, у меня не хватает характера! Плохим бы я был солдатом у Наполеона.  Ну хоть по крайней мере, – заключил он, – мое приключение с хозяйкой  дома развлечет меня на некоторое время».    

На  его счастье, подобная развязность даже и в этом весьма малозначительном случае  совсем не вязалась с его истинным душевным состоянием. Г-жа де Реналь пугала  его своим новым нарядным платьем. Это платье было для него как бы авангардом  Парижа. Его гордость не позволяла ему ни в чем полагаться на случай или на  собственную находчивость, которая могла бы выручить его в нужный момент.  Основываясь на признаниях Фуке и на том немногом, что он прочел о любви в  Библии, он составил себе весьма тщательный и подробный плац кампании. А так как  он все же находился в большом смятении, хоть и не сознавался себе в этом, он  решился записать для себя этот план.    

Утром  в гостиной г-жа де Реналь очутилась на минутку наедине с ним.    

– Вас  зовут Жюльен. А как ваше второе имя? – спросила она.    

На  этот столь лестный вопрос наш герой не сумел ничего ответить. Подобная  возможность не была предусмотрена в его плане. Не будь у него в голове этого  дурацкого плана, его находчивый ум тут же пришел бы ему на выручку, а  неожиданность только подстегнула бы его остроумие.    

От  сознания собственной неловкости он еще больше смешался. Г-жа де Реналь тут же  простила ему его замешательство. Оно показалось ей умилительно-простосердечным.  По ее мнению, как раз только этого-то простосердечия и недоставало в манерах  этого молодого человека, которого все считали таким умным.    

– Твой  юный учитель внушает мне сильное недоверие, – не раз говорила ей г-жа Дервиль. –  У него такой вид, точно он все обдумывает и шагу не ступит, не рассчитав  заранее. Вот уж себе на уме!    

Жюльен  испытывал острое чувство унижения оттого, что так глупо растерялся и не сумел  ответить г-же де Реналь.    

«Такой  человек, как я, обязан перед самим собой загладить этот промах», – решил  он и, улучив момент, когда они переходили из одной комнаты в другую, он,  повинуясь этому чувству долга, поцеловал г-жу де Реналь.    

Трудно  было придумать что-либо более неуместное, более неприятное и для него и для  нее, и, вдобавок ко всему, более безрассудное. Их чуть было не заметили. Г-жа  де Реналь подумала: не сошел ли он с ума? Она испугалась и вместе с тем страшно  возмутилась. Эта нелепая выходка напомнила ей г-на Вально.    

«Что,  если бы я была здесь совсем одна с ним?» – подумала она. И вся ее добродетель  вернулась к ней, ибо любовь стушевалась.    

Она  постаралась устроить так, чтобы кто-нибудь из мальчиков постоянно находился при  ней.    

День  тянулся скучно для Жюльена; он с величайшей неловкостью пытался проводить в  жизнь свой план обольщения. Ни разу он не взглянул просто на г-жу де Реналь, он  кидал на нее только многозначительные взоры. Однако он был не настолько глуп,  чтобы не заметить, что ему совсем не удается быть любезным, а еще того менее –  обольстительным.    

Госпожа  де Реналь просто опомниться не могла, так удивляла ее и эта его неловкость и  эта невероятная дерзость. «А может быть это первая любовь заставляет то робеть,  то забываться умного человека, – наконец догадалась она, и ее охватила  неизъяснимая радость. – Но может ли это быть? Значит, моя соперница его не  любила?»    

После  завтрака г-жа де Реналь прошла в гостиную; к ней явился с визитом господин  Шарко де Можирон, помощник префекта в Брэ. Она уселась за высокие пяльцы и  занялась вышиванием. Рядом с ней сидела г-жа Дервиль. И вот тут-то, средь бела  дня, нашего героя вдруг осенило пододвинуть свой сапог и легонько наступить им  на хорошенькую ножку г-жи де Реналь в ту самую минуту, когда ее ажурные чулочки  и изящные парижские туфельки, несомненно, привлекали взоры галантного помощника  префекта.    

Госпожа  де Реналь испугалась не на шутку; она уронила на пол ножницы, клубок шерсти,  все свои иголки – и все это только для того, чтобы жест Жюльена мог кое-как  сойти за неловкую попытку подхватить на лету соскользнувшие со столика ножницы.  К счастью, эти маленькие ножницы из английской стали сломались, и г-жа де  Реналь принялась горько сетовать, что Жюльен не подоспел вовремя.    

– Вы  ведь видели, как они у меня выскользнули? Вы заметили это раньше меня и могли  бы их подхватить, а вместо этого вы с вашим усердием только пребольно ударили  меня по ноге.    

Все  это обмануло помощника префекта, но отнюдь не г-жу Дервиль. «У этого хорошенького  мальчишки преглупые манеры!» – подумала она; житейская мудрость  провинциального света таких промахов не прощает. Г-жа де Реналь улучила минутку  и сказала Жюльену:    

– Будьте  осторожны, я вам это приказываю.    

Жюльен  сам сознавал свою неловкость, и ему было очень досадно. Он долго рассуждал сам  с собой, следует ли ему рассердиться на это «я вам приказываю». У него хватило  ума додуматься: «Она могла сказать мне – я приказываю, если бы речь шла о  чем-нибудь, что касается детей и их воспитания; но если она отвечает на мою любовь,  она должна считать, что между нами полное равенство. Какая это любовь, если нет  равенства…» И все мысли его сосредоточились на том, чтобы откопать в памяти  разные прописные истины по поводу равенства. Он злобно повторял про себя стих  Корнеля, который несколько дней тому назад прочла ему г-жа Дервиль:    

     

………………………………………Любовь    

Сама есть равенство –  она его не ищет.    

     

Жюльен  упорно продолжал разыгрывать донжуана, а так как у него еще никогда в жизни не  было ни одной возлюбленной, он весь этот день вел себя как последний дурак.  Одно только он рассудил правильно: досадуя на себя и на г-жу де Реналь и с  ужасом думая о том, что приближается вечер и ему опять придется сидеть рядом с  ней в саду, в темноте, он сказал г-ну де Реналю, что ему надо отправиться в  Верьер, к кюре, и ушел сразу же после обеда, а вернулся совсем поздно, ночью.    

Когда  Жюльен пришел к г-ну Шелану, оказалось, что тот перебирается из своего прихода:  в конце концов его все-таки сместили, а его место занял викарий Малой. Жюльен  принялся помогать старику кюре, и тут ему пришло в голову написать Фуке, что он  отказался от его дружеского предложения, потому что всей душой верил в свое  призвание к служению церкви, но что сейчас он увидел такую вопиющую несправедливость,  что его берет сомнение, не полезнее ли ему будет для спасения души отказаться  от мысли о священном сане.    

Жюльен  был в восторге от своей блестящей идеи воспользоваться смещением кюре и сделать  себе из этого лазейку, чтобы иметь возможность обратиться к торговле, если  унылое благоразумие возьмет в его душе верх над героизмом.    

 XV

  ПЕТУХ ПРОПЕЛ    

     

     

Любовь – амор  по-латыни,    

От любви бывает мор,    

Море слез, тоски  пустыня,    

Мрак, морока и позор.    

     

Гербовник любви    

     

удь у Жюльена хоть немного  хитрости, которую он себе так неосновательно приписывал, он бы не преминул  поздравить себя на следующий день с блистательными результатами, которых достиг  своим путешествием в Верьер. Он исчез – и все его промахи были забыты. Но он  был мрачен весь день, и только уж совсем вечером ему пришла в голову поистине  удивительная мысль, которую он тут же с невероятной смелостью сообщил г-же де  Реналь Едва они уселись в саду, Жюльен, не подождав даже, пока стемнеет, приблизил  губы к уху г-жи де Реналь и, рискуя всерьез опорочить ее доброе имя, сказал ей:    

– Сударыня,  сегодня ночью ровно в два часа я буду в вашей комнате – мне необходимо поговорить  с вами.    

Жюльен  дрожал от страха – а вдруг она ответит согласием! Роль соблазнителя до такой  степени угнетала его, что если бы он только мог дать себе волю, он на несколько  дней заперся бы у себя в комнате, чтобы вовсе не видеть своих дам. Он понимал,  что своим «замечательным» вчерашним поведением он испортил все, что ему так  легко досталось накануне, и теперь он просто не знал, как быть.    

Госпожа  де Реналь на это дерзкое заявление, которое осмелился ей сделать Жюльен, ответила  самым искренним и нимало не преувеличенным негодованием. Ему почудилось  презрение в ее кратком ответе. Несомненно, в этой фразе, произнесенной почти  шепотом, присутствовало словечко «фу». Под предлогом, будто ему надо что-то  сказать детям, Жюльен отправился к ним в комнату, а вернувшись, сел около г-жи  Дервиль и как можно дальше от г-жи де Реналь. Таким образом, он совершенно  лишил себя всякой возможности взять ее за руку. Разговор принял серьезный  характер, и Жюльен с честью поддерживал его, если не считать нескольких пауз,  когда он вдруг снова начинал ломать себе голову. «Как бы мне придумать  какой-нибудь ловкий маневр, – говорил он себе, – чтобы заставить г-жу  де Реналь снова выказывать мне то явное расположение, которое три дня тому  назад позволяло мне думать, что она моя?»    

Жюльен  был чрезвычайно подавлен этим почти безвыходным положением, до которого он сам  довел свои дела. А между тем счастливый исход привел бы его в еще большее  замешательство.    

Когда  около двенадцати все разошлись, он с мрачной уверенностью решил про себя, что  г-жа Дервиль относится к нему с глубочайшим презрением и что его дела с г-жой  де Реналь обстоят не лучше.    

В  самом отвратительном расположении духа, чувствуя себя донельзя униженным,  Жюльен никак не мог заснуть. Однако он не допускал мысли бросить все это  притворство, отказаться от своих планов и жить изо дня в день подле г-жи де  Реналь, довольствуясь, как дитя, теми радостями, которые приносит всякий новый  день.    

Он  ломал себе голову, придумывая разные искусные маневры, которые спустя несколько  секунд казались ему совершенно нелепыми; словом, он чувствовал себя глубоко  несчастным, как вдруг на больших часах замка пробило два.    

Этот  звон заставил его очнуться – так очнулся апостол Петр, услышав, что пропел  петух. Он почувствовал, что произошло нечто ужасное. С той самой минуты, как он  осмелился сделать ей это дерзкое предложение, он больше ни разу не вспомнил о  нем: ведь она так рассердилась на него!    

«Я  сказал ей, что приду к ней в два часа, – рассуждал он сам с собой,  поднимаясь с постели, – я могу быть невеждой и грубияном, как оно,  конечно, и полагается крестьянскому сыну, – г-жа Дервиль совершенно ясно  дала мне это понять, – но я по крайней мере докажу, что я не ничтожество».    

Поистине  Жюльен с полным основанием мог гордиться своим мужеством; никогда еще не  подвергал он себя такому чудовищному насилию. Отворяя дверь своей комнаты, он  так дрожал, что у него подгибались колени и он вынужден был прислониться к  стене.    

Он  нарочно не надел башмаков. Выйдя в коридор, он подошел к двери г-на де Реналя и  прислушался: оттуда доносился громкий храп. Его охватило полное отчаяние.  Значит, у него уже теперь нет никакого предлога не пойти к ней. Но – бог ты  мой! – что он там будет делать? У него не было никакого плана, а если бы  даже и был, он чувствовал себя сейчас до такой степени растерянным, что все  равно не мог бы его выполнить.    

Наконец,  сделав над собой невероятное усилие, чувствуя, что ему в тысячу раз легче было  бы пойти на смертную казнь, он вошел в маленький коридорчик, примыкавший к  спальне г-жи де Реналь. Дрожащей рукой он отворил дверь, которая пронзительно  скрипнула.    

Спальня  была освещена, на камине под колпачком горел ночник – вот беда, только этого не  хватало! Увидев его, г-жа де Реналь мгновенно вскочила с постели. «Несчастный!»  – вскричала она. Произошло маленькое замешательство. И тут у Жюльена вылетели  из головы все его тщеславные бредни, и он стал просто самим собой. Быть  отвергнутым такой прелестной женщиной показалось ему величайшим несчастьем. В  ответ на ее упреки он бросился к ее ногам и обхватил ее колени. А так как она  продолжала бранить его, и страшно сурово, он вдруг разрыдался.    

Когда  через несколько часов Жюльен вышел из спальни г-жи де Реналь, про него можно  было сказать, как принято говорить в романах, что больше ему уж ничего не  оставалось желать. И в самом деле, любовь, которую он к себе внушил, и то  неожиданное впечатление, какое произвели на него ее прелести, даровали ему  победу, коей он никогда не достиг бы всеми своими неуклюжими хитростями.    

Но  даже и в самые сладостные мгновения этот человек, жертва своей нелепой гордыни,  пытался разыгрывать покорителя женских сердец и прилагал невероятные старания  испортить все, что в нем было привлекательного. Вместо того чтобы упиваться  восторгами, пробужденными им самим, и раскаянием, которое еще увеличивало их  пылкость, он ни на минуту не позволял себе забыть о своем долге. Он боялся, что  потом будет горько сожалеть, что навсегда уронил себя в собственных глазах,  если хоть немножко отступит от того идеала, который он сам для себя выдумал.  Короче говоря, как раз то, что делало Жюльена существом высшего порядка, и  мешало ему вкушать счастье, которое само шло ему в руки. Так шестнадцатилетняя  девушка с очаровательнейшим цветом лица считает своим долгом румяниться,  отправляясь на бал.    

Перепугавшись  до смерти при виде Жюльена, г-жа де Реналь сначала ужасно растерялась, а потом  уже никак не могла справиться со своим смятением. Слезы Жюльена, его отчаяние  сразили ее.    

Даже  когда ей уж не в чем было отказывать Жюльену, она вдруг снова в порыве самого искреннего  негодования отталкивала его и тут же снова бросалась в его объятия. Во всем  этом не было ничего преднамеренного. Она уже считала себя бесповоротно погибшей  и, преследуемая видением ада, пряталась на груди Жюльена и осыпала его бурными  ласками. Словом, здесь было все, что только возможно для полного блаженства  нашего героя, вплоть до природной пылкости, разбуженной им в этой женщине, если  бы он только умел насладиться всем этим Жюльен уже ушел, а она долго еще  трепетала в страстном волнении и замирала от ужаса, терзаемая муками раскаяния.    

«Боже  мой! Это и есть счастье любви? И это все? – вот какова была первая мысль  Жюльена, когда он очутился один у себя в комнате. Он пребывал в том состоянии  искреннего изумления и смутной растерянности, которые овладевают душой, когда  она наконец достигла того, к чему так долго стремилась. Она привыкла желать, но  теперь желать уже нечего, а воспоминаний у нее еще нет. Как солдат,  возвратившийся с парада, Жюльен тщательно перебирал в памяти все подробности  своего поведения. «Не упустил ли я чего-нибудь из того, что мне повелевает мой  долг? Хорошо ли я сыграл свою роль?»    

И  какую роль? Роль человека, привыкшего быть неотразимым в глазах женщин.    

 XVI

  НАЗАВТРА    

     

     

Не  turn’d his lip to hers, and with his hand.    

Call'd  back the tangles of her wandering hair.    

     

«Don Juan», c.  I, st. CLXX[9]    

     

     

а счастье Жюльена, г-жа де  Реналь была так изумлена и потрясена, что не могла заметить нелепого поведения  этого человека, который в один миг стал для нее всем на свете.    

Когда  уже начало светать, она стала уговаривать его, чтобы он ушел.    

– Боже  мой, – говорила она, – если только муж услышит шум, я погибла!    

Жюльен,  который за все это время успел придумать немало всяких фраз, вспомнил одну из  них.    

– А  вам было бы жаль расстаться с жизнью?    

– Ах,  сейчас – да, ужасно! Но все равно я бы не пожалела о том, что узнала вас.    

Жюльен  счел долгом для поддержания своего достоинства выйти от нее, когда уже было  совсем светло, и без всяких предосторожностей.    

Неослабное  внимание, с каким он постоянно следил за каждым своим движением, одержимый нелепой  идеей показать себя опытным мужчиной, оказалось все-таки полезным в одном отношении:  когда они встретились с г-жой де Реналь за завтраком, его поведение было верхом  осторожности.    

А  она не могла взглянуть на него без того, чтобы не покраснеть до корней волос, а  вместе с тем не могла прожить и секунды без того, чтобы не поглядеть на него;  она сама чувствовала, что смущается, и оттого, что она изо всех сил старалась  скрыть это, смущалась вдвое. Жюльен только один раз поднял на нее глаза. Г-жа  де Реналь сначала восхищалась его выдержкой. Но когда этот единственный взгляд  так больше и не повторился, она испугалась. «Неужели он уже разлюбил меня? Увы!  Я стара для него, я на целых десять лет старше!»    

Когда  они шли из столовой в сад, она вдруг схватила его руку и крепко сжала ее.  Изумленный и застигнутый врасплох этим необычайным проявлением любви, он  посмотрел на нее пламенным взором. Она показалась ему такой красивой за завтраком!  Правда, он сидел, опустив глаза, но все время он только и представлял себе, как  она необыкновенно прелестна. Этот взгляд утешил г-жу де Реналь; он не совсем рассеял  ее опасения, но как раз эти-то опасения почти совсем заглушали ее угрызения  совести по отношению к мужу.    

За  завтраком муж ровно ничего не заметил, но нельзя было бы сказать этого о г-же  Дервиль; она решила, что г-жа де Реналь стоит на краю бездны. В течение целого  дня, движимая отважным и решительным чувством дружбы, она не переставала донимать  свою подругу разными намеками, чтобы изобразить ей в самых зловещих красках  страшную опасность, которой она себя подвергала.    

Госпожа  де Реналь горела нетерпением поскорее очутиться наедине с Жюльеном; ей так  хотелось спросить его, любит ли он ее еще. Несмотря на всю свою беспредельную  кротость, она несколько раз порывалась сказать подруге, что она лишняя.    

Вечером  в саду г-жа Дервиль устроила так, что ей удалось сесть между г-жой де Реналь и  Жюльеном. И г-жа де Реналь, которая лелеяла упоительную мечту – как она сейчас  крепко сожмет руку Жюльена и поднесет ее к своим губам, – не смогла даже  перекинуться с ним ни единым словом.    

Это  препятствие только усилило ее смятение. Она горько упрекала самое себя. Она так  бранила Жюльена за его безрассудство, когда он явился к ней в прошлую ночь, что  теперь дрожала от страха: а вдруг он сегодня не придет? Она рано ушла из сада и  затворилась у себя в комнате. Но от нетерпения ей не сиделось на месте; она  подошла к двери Жюльена и прислушалась. Однако, как ни терзали ее беспокойство  и страсть, она все же не решилась войти. Такой поступок казался ей уж последней  степенью падения, ибо в провинции это неисчерпаемая тема для ехидства.    

Слуги  еще не все легли спать. В конце концов, вынужденная быть осторожной, г-жа де Реналь  волей-неволей вернулась к себе. Два часа ожидания тянулись для нее словно два  столетия непрерывной пытки.    

Однако  Жюльен был слишком верен тому, что он называл своим «долгом», чтобы позволить  себе хоть чем-либо отступить от предписанного им себе плана.    

Как  только пробило час, он тихонько вышел из своей комнаты, удостоверился, что  хозяин дома крепко спит, и явился к г-же де Реналь. На этот раз он вкусил  больше счастья возле своей возлюбленной, ибо он был не так сосредоточен на том,  чтобы играть эту роль. У него открылись глаза, и он обрел способность слышать.  То, что г-жа де Реналь сказала ему о своем возрасте, внушило ему некоторую  уверенность в себе.    

– Ах,  боже мой! Ведь я на десять лет старше вас! Может ли это быть, чтобы вы меня любили? –  твердила она ему без всякого умысла, просто потому, что эта мысль угнетала ее.    

Жюльен  не понимал, чем она так огорчается, но видел, что она огорчается искренне, и почти  совсем забыл свой страх показаться смешным.    

Нелепое  опасение, что к нему из-за его низкого происхождения относятся как к любовнику-слуге,  тоже рассеялось. По мере того как пылкость Жюльена вливала успокоение в сердце  его робкой возлюбленной, она понемногу отходила душой и обретала способность  приглядываться к своему милому. К счастью, у него нынче ночью почти не  замечалось той озабоченности, из-за которой вчерашнее свидание было для него  только победой, а отнюдь не наслаждением. Если бы только она заметила его  старания выдержать роль, это печальное открытие навсегда отравило бы ей все  счастье. Она бы сказала себе, что это не что иное, как плачевное следствие  огромной разницы лет.    

Хотя  г-жа де Реналь никогда не задумывалась над вопросами любви, неравенство лет,  вслед за неравенством состояний, – одна из неисчерпаемых тем, излюбленный  конек провинциального зубоскальства всякий раз, когда речь заходит о любви.    

Прошло  несколько дней, и Жюльен со всем пылом юности влюбился без памяти.    

«Нет,  надо признаться, – рассуждал он сам с собой, – она так добра, ну  просто ангельская душа, а по красоте может ли кто с ней сравниться?»    

Он  уже почти выкинул из головы мысль о необходимости выдерживать роль. Как-то в минуту  откровенности он даже признался ей во всех своих опасениях. Каким бурным  проявлением любви было встречено это признание! «Так, значит, у меня не было  счастливой соперницы!» – в восторге повторяла себе г-жа де Реналь. Она  даже решилась спросить его, что это был за портрет, над которым он так дрожал.  Жюльен поклялся, что это был портрет мужчины.    

В  редкие минуты относительного хладнокровия, когда к г-же де Реналь возвращалась  способность размышлять, ее охватывало чувство бесконечного удивления: как это  на свете существует такое счастье, о котором она никогда даже не подозревала?!    

«Ах!  Почему я не встретилась с Жюльеном лет десять тому назад, – мысленно  восклицала она, – когда я еще могла считаться хорошенькой!»    

Жюльену,  разумеется, не приходили в голову подобные мысли. Любовь его в значительной  мере все еще питалась тщеславием: его радовало, что он, нищий, ничтожное,  презренное существо, обладает такой красивой женщиной. Его бурные восторги, его  пламенное преклонение перед красотой своей возлюбленной в конце концов  несколько рассеяли ее опасения относительно разницы лет. Будь у нее хоть  сколько-нибудь житейского опыта, который у тридцатилетней женщины в более  просвещенной среде накопился бы уже давно, она бы беспрестанно мучилась страхом,  долго ли продлится такая любовь, ибо, казалось, любовь эта только и держится  тем, что все ей ново, все изумляет и сладостно льстит самолюбию.    

Когда  Жюльен забывал о своих честолюбивых стремлениях, он способен был искренне  восхищаться даже шляпками, даже платьями г-жи де Реналь. Он таял от блаженства,  вдыхая их аромат. Он раскрывал дверцы ее зеркального шкафа и часами стоял перед  ним, любуясь красотой и порядком, который там царил. Его подруга стояла,  прижавшись к нему, и смотрела на него, а он – он глядел на все эти драгоценные  безделушки и наряды, которые накануне венчания кладут в свадебную корзинку  невесты.    

«Ведь  я могла бы выйти замуж за такого человека! – думала иногда г-жа де Реналь. –  Такая пламенная душа! Какое это было бы блаженство – жить с ним!»    

Что  же касается Жюльена, ему еще никогда в жизни не случалось подходить так близко  ко всем этим сокрушительным орудиям женской артиллерии. «Мыслимо ли, чтобы в  Париже можно было найти что-нибудь более прекрасное?» – восклицал он про себя.  И в такие минуты он уже ни в чем не видел никаких помех своему счастью. Порывы  искреннего восхищения своей возлюбленной, ее восторги часто заставляли его  совершенно забывать жалкие рассуждения, которые делали его таким расчетливым и  таким нелепым в первые дни их связи. Бывали минуты, когда, несмотря на его  привычку вечно притворяться, ему доставляло неизъяснимую отраду чистосердечно  признаваться этой обожавшей его знатной даме в полном своем неведении всяких  житейских правил. Высокое положение его возлюбленной невольно возвышало его.  Г-жа де Реналь, в свою очередь, находила истинно духовное наслаждение в том,  чтобы наставлять во всяческих мелочах этого даровитого юношу, который, как все  считали, далеко пойдет. Даже помощник префекта и сам г-н Вально, и те не могли  не восхищаться им; и она теперь уже думала, что они вовсе не так глупы. Только  одна г-жа Дервиль отнюдь не была склонна высказывать подобные мысли. В отчаянии  от того, о чем она догадывалась, и видя, что ее добрые советы только раздражают  молодую женщину, которая в буквальном смысле слова совсем потеряла голову, она  внезапно уехала из Вержи без всяких объяснений; впрочем, ее остереглись  допрашивать на этот счет. Г-жа де Реналь немножко всплакнула, но очень скоро  почувствовала, что стала во много раз счастливее прежнего. После отъезда  подруги она чуть ли не целый день проводила с глазу на глаз со своим  любовником.    

И  Жюльен тоже наслаждался обществом своей возлюбленной, тем более, что когда ему  случалось надолго оставаться наедине с самим собой, злосчастное предложение  Фуке по-прежнему не давало ему покоя. В первые дни этой новой для него жизни  бывали минуты, когда он, никогда до сих пор не знавший чувства любви, никогда  никем не любимый, испытывал такое блаженство быть самим собой, что не раз готов  был признаться г-же де Реналь в своем честолюбии, которое до сей поры было  истинной сутью его жизни. Ему хотелось посоветоваться с нею относительно  предложения Фуке, которое все еще как-то странно привлекало его, но одно незначительное  происшествие внезапно положило конец всякой откровенности.    

 XVII

  СТАРШИЙ ПОМОЩНИК  МЭРА    

     

     

О,  how this spring of love ressembleth    

The  uncertain glory of an April day;    

Which  now shows all the beauty of the sun,    

And  byand by a cloud takes all awayl    

     

«Two gentlemen of Verona»[10]    

     

     

ак-то раз к вечеру, на  закате, сидя возле своей подруги в укромном уголке фруктового сада, вдалеке от  докучных свидетелей, Жюльен впал в глубокую задумчивость. «Эти счастливые минуты, –  думал он, – долго ли они еще продлятся?» Его неотступно преследовала мысль  о том, как трудно принять какое-то решение, когда так мало возможностей, и он с  горечью сознавал, что это и есть то великое зло, которое неминуемо завершает  пору детства и отравляет первые годы юности неимущего человека.    

– Ах, –  вырвалось у него, – Наполеона, можно сказать, сам бог послал молодым французам!  Кто нам его заменит, что станут без него делать все эти несчастные, даже  побогаче меня, у которых всего несколько экю в кармане, только-только на образование,  а нет денег, чтобы подкупить кого надо, в двадцать лет заручиться местом и  пробивать себе дорогу в жизни! И что бы там ни делали, – прибавил он,  глубоко вздохнув, – вечно нас будет преследовать это роковое воспоминание:  никогда уж мы не будем чувствовать себя счастливыми.    

Вдруг  он заметил, что г-жа де Реналь нахмурилась и у нее сделалось такое холодное и  надменное лицо, – подобный образ мыслей, на ее взгляд, годился только для  слуги. Ей с детства внушили, что она очень богата, и она считала, как нечто  само собой разумеющееся, что и Жюльен так же богат, как она. Она любила его в  тысячу раз больше жизни, она любила бы его, даже если бы он оказался  неблагодарным, обманщиком, и деньги в ее глазах ровно ничего не значили.    

Но  Жюльен, разумеется, и не догадывался об этом. Он точно с облаков на землю упал,  увидев вдруг ее нахмуренные брови. Однако он все-таки не растерялся и, тут же  присочинив что-то, дал понять этой знатной даме, сидевшей рядом с ним на  дерновой скамье, что эти слова, которые он ей сейчас нарочно повторил, он  слышал еще в тот раз, когда ходил в горы к своему приятелю лесоторговцу. Вот  как они, мол, рассуждают, эти нечестивцы!    

– Не  надо вам водиться с такими людьми, – сказала г-жа де Реналь, все еще  сохраняя на своем лице, только что дышавшем самой глубокой нежностью,  холодновато-брезгливое выражение.    

Эти  нахмуренные брови г-жи де Реналь или, вернее, раскаяние в собственной неосторожности  нанесли первый удар иллюзиям Жюльена «Она добрая и милая, – говорил он  себе, – и она действительно меня любит, но она выросла в неприятельском  лагере. Разумеется, они должны бояться смелых, честных людей, которые, получив  хорошее образование, никуда не могут пробиться из-за отсутствия средств. Что  сталось бы со всеми этими дворянчиками, если бы нам только позволили сразиться  с ними равным оружием! Вот, предположим, я мэр города Верьера, человек  благонамеренный, честный, – таков ведь, в сущности, и г-н де Реналь. Но,  ах, как бы они у меня все полетели – и этот викарий и господин Вально со всеми  их плутнями! Вот когда справедливость восторжествовала бы в Верьере! Уж не  таланты же их помешали бы мне. Ведь сами-то они словно впотьмах ходят».    

Счастье  Жюльена в этот день могло бы действительно стать чем-то прочным. Но у нашего  героя не хватило смелости быть искренним до конца. Надо было проявить мужество  и ринуться в бой, но немедленно. Г-жа де Реналь удивилась словам Жюльена,  потому что люди ее круга беспрестанно твердили о том, что следует опасаться  появления нового Робеспьера и именно из среды чересчур образованных молодых  людей низшего сословия. Г-жа де Реналь долго еще сохраняла холодный вид и, как  казалось Жюльену, явно намеренно. А она, высказав сгоряча свое возмущение по  поводу таких неуместных речей, теперь думала только о том, не сказала ли она  ему нечаянно чего-нибудь обидного. И это-то огорчение и отражалось теперь на ее  лице, обычно дышавшем такой чистотой и простосердечием, в особенности когда она  была счастлива, вдали от всяких докучных людей.    

Жюльен  больше не позволял себе мечтать вслух. Он стал несколько спокойнее и, не будучи  уже столь безумно влюблен, считал теперь, что ходить на свидания в комнату г-жи  де Реналь, пожалуй, действительно неосторожно. Пускай лучше она приходит к  нему: ведь если кто-нибудь из слуг и увидит ее в коридоре, у нее всегда найдется  что сказать: мало ли у нее какие могут быть причины!    

Но  и это тоже имело свои неудобства. Жюльен достал через Фуке кое-какие книги, о  которых сам он, молодой богослов, не посмел бы и заикнуться в книжной лавке. Он  только ночью и решался читать. И частенько бывало, что ему вовсе не хотелось,  чтобы его чтение прерывалось ночным посещением, в предвкушении которого еще так  недавно, до этого разговора в саду, он вряд ли был способен взяться за книгу.    

Благодаря  г-же де Реналь для него теперь открылось много нового в книгах. Он не стеснялся  расспрашивать ее о всяких мелочах, незнание которых ставит в тупик ум молодого  человека, не принадлежащего к светскому обществу, какими бы богатыми  дарованиями он ни был наделен от природы.    

Это  воспитание силою любви, которое велось женщиной, в высшей степени несведущей,  было для него истинным счастьем. Жюльену сразу была дана возможность увидеть  общество таким, каким оно было в то время. Ум его не засорялся рассказами о  том, каково оно было в давние времена, две тысячи лет тому назад, или даже  каких-нибудь шестьдесят лет назад, во времена Вольтера и Людовика XV. У  него точно завеса упала с глаз! Как он обрадовался! Наконец-то ему станет  понятно все, что происходило в Верьере.    

На  первый план выступили разные чрезвычайно запутанные интриги, завязавшиеся еще  два года тому назад вокруг безансонского префекта. Интриги эти поддерживались  письмами из Парижа, и от самых что ни на есть великих людей. А все дело было в  том, чтобы провести г-на де Муаро, – а это был самый набожный человек во  всей округе – не младшим, а старшим помощником мэра в городе Верьере.    

Соперником  его был некий очень богатый фабрикант, которого надо было во что бы то ни стало  оттеснить на место младшего помощника.    

Наконец-то  Жюльену стали понятны все те намеки, к которым он раньше с удивлением  прислушивался на званых обедах, когда к г-ну де Реналю съезжалась вся местная  знать. Это привилегированное общество было чрезвычайно глубоко заинтересовано в  том, чтобы должность старшего помощника досталась именно этому человеку, о  кандидатуре коего никто, кроме них, во всем городе, а тем паче либералы, даже и  не подозревал. Такое важное значение придавалось этому по той причине, что, как  всем известно, восточную сторону главной улицы Верьера надлежало расширить  более чем на девять футов, ибо эта улица стала проезжей дорогой.    

Так  вот, если бы г-ну де Муаро, владевшему тремя домами, подлежащими сносу, удалось  занять место старшего помощника, а впоследствии и мэра, коль скоро г-на де  Реналя проведут в депутаты, он бы, разумеется, когда надо, закрыл глаза, и  тогда дома, выходившие на общественную дорогу, подверглись бы только кое-каким  незначительным перестройкам и, таким образом, простояли бы еще сто лет.  Несмотря на высокое благочестие и несомненную честность г-на де Муаро, все были  твердо уверены, что он окажется достаточно покладистым, ибо у него было много  детей. А из этих домов, подлежавших сносу, девять принадлежали самым именитым людям  Верьера.    

На  взгляд Жюльена, эта интрига имела куда больше значения, чем описание битвы под  Фонтенуа – название, которое впервые попалось ему в одной из книг, присланных  Фуке. Немало было на свете вещей, которые удивляли Жюльена вот уже целых пять  лет, с тех самых пор, как он стал ходить по вечерам заниматься к кюре. Но так  как скромность и смирение – первые качества юноши, посвятившего себя изучению  богословия, то он не считал возможным задавать ему какие-либо вопросы.    

Как-то  раз г-жа де Реналь отдала какое-то распоряжение лакею своего мужа, тому самому,  который ненавидел Жюльена.    

– Но  ведь нынче у нас пятница, сударыня, последняя в этом месяце, – ответил ей  тот многозначительным юном.    

– Ну  хорошо, ступайте, – сказала г-жа де Реналь.    

– Так,  значит, он отправится сегодня на этот сенной склад: ведь там когда-то была  церковь, и недавно ее снова открыли, – сказал Жюльен. – А что же они  там делают? Вот тайна, которую я никак не могу разгадать.    

– Это  какое-то весьма душеспасительное, но совершенно особенное учреждение, –  отвечала г-жа де Реналь – Женщин туда не пускают. Я знаю только, что они все  там друг с другом на «ты». Ну, вот, например, если этот наш лакей встретится  там с господином Вально, то этот спесивый глупец нисколько не рассердится, если  Сен-Жан скажет ему «ты», и ответит ему так же. Если же вам хочется узнать  поподробнее, что они там делают, я могу как-нибудь при случае расспросить об  этом Можирона и Вально. Мы вносим туда по двадцать франков за каждого  слугу, – должно быть, затем, чтобы они нас в один прекрасный день не  прирезали, если опять наступит террор девяносто третьего года.    

Время  летело незаметно. Когда Жюльена одолевали приступы мрачного честолюбия, он  вспоминал о прелестях своей возлюбленной и успокаивался. Вынужденный  воздерживаться от всяких скучных, глубокомысленных разговоров, поскольку он и  она принадлежали к двум враждебным лагерям, Жюльен, сам того не замечая,  сильнее ощущал счастье, которое она ему давала, и все больше подпадал под ее  власть.    

Когда  им иной раз в присутствии детей, которые теперь уже стали чересчур смышлеными,  приходилось держаться в рамках рассудительной спокойной беседы, Жюльен,  устремив на нее пламенный любящий взор, выслушивал с удивительной покорностью  ее рассказы о том, как устроен свет. Случалось, что, рассказывая о каком-нибудь  искусном мошенничестве, связанном с прокладкой дороги или крупным подрядом,  г-жа де Реналь, глядя на изумленное лицо Жюльена, вдруг забывалась, и Жюльену  приходилось ее удерживать, так как она в рассеянности обращалась с ним так же  запросто и непринужденно, как со своими детьми. И действительно, бывали минуты,  когда ей казалось, что она любит его, как свое дитя. Да и в самом деле, разве  ей не приходилось беспрестанно отвечать на его наивные вопросы о самых простых  вещах, которые мальчик из хорошей семьи уже отлично знает в пятнадцать лет? Но  мгновение спустя она уже опять смотрела на него с восхищением, как на своего  властелина. Его ум иной раз так поражал ее, что ей становилось страшно; с  каждым днем она все сильнее убеждалась в том, что этому юному аббату предстоит  совершить великие дела. То она представляла его себе чуть ли не папой, то первым  министром вроде Ришелье.    

– Доживу  ли я до того времени, когда ты прославишься? – говорила она  Жюльену. – Большому человеку сейчас открыта дорога и король и церковь  нуждаются в великих людях; ведь только об этом изо дня в день и толкуют у нас в  салонах. А если не появится какой-нибудь человек вроде Ришелье и не укротит эту  бурю всяческих разногласии и распрей, не миновать катастрофы.    

 XVIII

  КОРОЛЬ В ВЕРЬЕРЕ    

     

Или  вы годны на то лишь, чтобы выкинуть вас, словно падаль, – народ, души  лишенный, у коего кровь в жилах остановилась.    

Проповедь епископа в часовне св. Климента    

     

3  сентября, в десять часов вечера, по главной улице Верьера галопом проскакал  жандарм и перебудил весь город. Он привез известие, что его величество  король*** «соизволит прибыть в воскресенье», – а дело происходило во  вторник. Господин префект разрешил, иначе говоря, распорядился произвести отбор  среди молодых людей для почетного караула; надо было позаботиться о том, чтобы  все было обставлено как нельзя более торжественно и пышно. Тут же полетела  эстафета в Вержи. Г-н де Реналь прискакал ночью и застал весь город в смятении.  Всякий совался со своими предложениями; те, у кого не было особых забот, торопились  поскорее снять балкон, чтобы полюбоваться на въезд короля.    

Но  кого же назначить начальником почетного караула? Г-н де Реналь тотчас же  сообразил, что для пользы домов, подлежащих сносу, весьма важно, чтобы  командование было поручено не кому иному, как г-ну де Муаро. Это стало бы для  него чем-то вроде грамоты, дающей право занять место старшего помощника.  Никаких сомнений относительно благочестия г-на де Муаро быть не могло; поистине  оно было непревзойденным, но вот беда – он никогда в жизни не сидел в седле.  Это был тридцатишестилетний господин в высшей степени робкого нрава, который одинаково  боялся и свалиться с лошади и оказаться в смешном положении.    

Мэр  вызвал его к себе в пять часов утра.    

– Вы  можете видеть, сударь, что я прибегаю к вам за советом, как если бы вы уже  занимали тот пост, на котором вас жаждут видеть все честные люди. В нашем  несчастном городе процветают фабрики, либеральная партия ворочает миллионами,  она стремится забрать власть в свои руки и добивается этого любыми средствами.  Подумаем об интересах короля, об интересах монархии и прежде всего об интересах  нашей святой церкви. Скажите мне ваше мнение, сударь: как вы полагаете, кому  могли бы мы поручить командование почетным караулом?    

Несмотря  на неописуемый страх перед лошадьми, г-н де Муаро в конце концов решился  принять на себя это почетное звание, словно мученический венец.    

– Я  сумею держаться достойным образом, – сказал он мэру.    

Времени  оставалось в обрез, а надо было еще успеть привести в порядок форменные мундиры,  в которых семь лет назад встречали в Верьере какого-то принца крови.    

В  семь часов утра из Вержи приехала г-жа де Реналь с детьми и Жюльеном. Салон ее  уже осаждали жены либералов; ссылаясь на то, что сейчас надо показать. Полное  единение партии, они умоляли ее замолвить словечко перед супругом и убедить его  оставить для их мужей хотя бы одно место в почетном карауле. Одна из них  уверяла, что, если ее мужа не выберут, он с горя непременно объявит себя  банкротом. Г-жа де Реналь быстро выпроводила всех. Она казалась чем-то сильно  озабоченной.    

Жюльен  очень удивлялся, а еще того больше сердился, что она скрывает от него причину  своего волнения. «Я так и думал, – говорил он себе с горечью. – Всю  ее любовь затмило теперь это великое счастье принимать у себя короля. Она  просто в себя прийти не может от всей этой кутерьмы. Когда эти кастовые бредни  перестанут ей кружить голову, тогда она меня снова будет любить».    

И  удивительная вещь – от этого он словно еще больше в нее влюбился.    

По  всему дому работали обойщики. Жюльен долго и тщетно выжидал случая перекинуться  с ней хоть словечком. Наконец он поймал ее, когда она выходила из его комнаты с  его одеждой в руках. Кругом никого не было. Он попытался с ней заговорить. Но  она не стала его слушать и убежала. «Как я глуп, что влюбился в такую женщину  ей так хочется блеснуть, что она просто помешалась на этом, совсем как ее муж».    

Сказать  правду, она даже превзошла своего мужа; ее захватила одна заветная мечта, в которой  она никак не решалась признаться Жюльену из страха его обидеть: ей страстно  хотелось заставить его хотя бы на один день снять это унылое черное одеяние. С  необыкновенной ловкостью, поистине достойной удивления у столь простодушной  женщины, она уговорила сначала г-на де Муаро, а затем и помощника префекта г-на  де Можерона назначить Жюльена в почетный караул, хотя на это место претендовали  еще пять-шесть молодых людей – все сыновья очень богатых местных фабрикантов,  причем по крайней мере двое из них отличались примерным благочестием. Г-н  Вально, намеревавшийся усадить в свою коляску самых хорошеньких женщин в городе  и таким образом заставить всех любоваться его прекрасными нормандками,  согласился дать одну из своих лошадей Жюльену, которого он, кстати сказать,  ненавидел всей душой. Но у всех, кто был зачислен в почетный караул, были  собственные или взятые напрокат роскошные небесно-голубые мундиры с серебряными  полковничьими эполетами – те самые, в которых почетные стражи щеголяли семь лет  назад. Г-же де Реналь хотелось во что бы то ни стало достать Жюльену новый  мундир, и у нее оставалось всего-навсего четыре дня на то, чтобы заказать в  Безансоне и успеть получить оттуда полную форму, оружие, треуголку и  прочее, – все, что требуется для почетного стража. Забавнее всего было то,  что она почему-то опасалась заказать мундир Жюльену здесь, в Верьере Ей  хотелось преподнести сюрприз и ему и всему городу.    

Когда  наконец вся эта возня с почетным караулом я с обработкой общественного мнения  была закончена, мэру пришлось принять участие в хлопотах по проведению  торжественной религиозной церемонии. Король при посещении города Верьера не  хотел упустить случая поклониться прославленным мощам святого Климента, что  покоятся в Бре-ле-О, в полулье от города. Желательно было собрать елико  возможно больше духовенства, а это оказалось весьма трудным делом: новый кюре,  г-н Малой, ни в коем случае не желал, чтобы в этом участвовал г-н Шелан. Тщетно  г-н де Реналь всячески доказывал ему, что это было бы в высшей степени  неосторожно. Маркиз де Ла-Моль, чьи предки с давних пор, из рода в род, были  губернаторами этой провинции, находится в числе лиц, составляющих свиту короля.  И он уже тридцать лет знает аббата Шелана! Разумеется, он не преминет  осведомиться о нем, будучи в Верьере. А стоит ему только узнать, что тот впал в  немилость, так с него станет пойти к старику в его домишко, да еще со всей  свитой, какая только окажется при нем. Вот это будет пощечина!    

– А  для меня это будет позор как здесь, так и в Безансоне, – отвечал аббат  Малон, – если он только появится в моем приходе. Помилуй меня боже! Да  ведь он янсенист.    

– Что  бы вы там ни говорили, дорогой аббат, – возражал ему г-н де Реналь, –  а я не могу допустить, чтобы представители власти в Верьере получили такой  щелчок от господина де Ла-Моля. Вы его не знаете: это он при дворе  благомыслящий, а здесь, в провинции, это такой зубоскал и насмешник, – рад  всякому случаю потешиться над людьми. Ведь он просто ради того, чтобы  позабавиться, способен поставить нас в самое дурацкое положение перед всеми  нашими либералами.    

Наконец  только в ночь с субботы на воскресенье, после трехдневных переговоров, гордость  аббата Малона была сломлена трусостью господина мэра, который расхрабрился со  страху. Пришлось написать медоточивое письмо аббату Шелану и просить его  принять участие в торжественном поклонении мощам в Бре-ле-О, если, разумеется,  его преклонный возраст и недуги позволят ему это. Г-н Шелан потребовал и получил  пригласительное письмо для Жюльена, который должен был сопровождать его в  качестве иподиакона.    

С  раннего утра в воскресенье тысячи крестьян с окрестных гор наводнили улицы  Верьера. Солнце сияло вовсю. Наконец около трех часов пополудни толпа  заволновалась: на высоком утесе в двух лье от Верьера вспыхнул большой костер.  Этот сигнал обозначал, что король изволил вступить в пределы департамента. Тут  же грянули все колокола, и заухала раз за разом старенькая испанская пушка,  принадлежавшая городу, выражая всеобщее ликование по поводу такого великого  события. Половина населения уже взобралась на крыши. Все женщины высыпали на  балконы. Почетный караул двинулся вперед. Все восхищались блестящими мундирами;  каждый узнавал кто друга, кто родственника. Кругом посмеивались над страхом  г-на де Муаро, который то и дело испуганно хватался рукой за луку седла. Но вот  чье-то замечание возбудило всеобщий интерес и заставило забыть все остальное:  первый всадник в девятом ряду был очень красивый, стройный юноша, которого  сначала никто не мог узнать. И вдруг со всех сторон послышались негодующие  возгласы, на всех лицах изобразилось возмущение, изумление, – словом,  поднялся переполох. В этом молодом человеке, гарцевавшем на одной из  нормандских лошадей г-на Вально, люди узнали мальчишку Сореля, сына плотника.  Все в один голос принялись возмущаться мэром, в особенности либералы. Как!  Только из-за того, что этот мальчишка-мастеровой, вырядившийся аббатом, состоит  гувернером при его детях, позволить себе наглость назначить его в почетный  караул вместо господина такого-то или такого-то, богатых, почтенных  фабрикантов!    

– Так  почему же эти господа не проучат хорошенько этого дерзкого парнишку, это мужицкое  отродье? – кричала супруга банкира.    

– Этот  мальчишка спуску не даст, у него, видите, сабля на боку, – возразил ей  сосед. – Того и гляди пырнет в лицо, с него станется.    

Замечания  людей, принадлежавших к светскому обществу, отличались несколько более опасным  характером. Дамы спрашивали друг друга: неужели только мэра следует винить в  этой непристойной выходке? Ведь до сих пор он отнюдь не проявлял никаких  симпатий к людям низкого происхождения…    

А  в это время предмет всех этих обсуждений, Жюльен, чувствовал себя счастливейшим  из смертных. Смелый от природы, он сидел на лошади много лучше, чем большинство  молодых людей этого горного городка. По глазам женщин он прекрасно видел, что  говорят о нем.    

Эполеты  его сверкали ярче всех других, так как они были новехонькие; конь под ним то и  дело вставал на дыбы. Он был на верху блаженства.    

А  когда они поравнялись со старой крепостной стеной и от внезапного выстрела  маленькой пушечки лошадь вынесла его из строя, тут уж радость его перешла все  границы. Он каким-то чудом не вылетел из седла – и с этого момента почувствовал  себя героем. Он был адъютантом Наполеона и мчался в атаку на вражескую батарею.    

Но  одна душа чувствовала себя еще счастливее его. Сначала она следила за ним из  окна городской ратуши, затем, сев в коляску, поскакала в объезд и поспела как  раз вовремя, чтобы замереть от ужаса, когда лошадь вынесла Жюльена из рядов.  После этого коляска помчалась во весь опор и, выехав через другую заставу,  очутилась у самого края дороги, по которой должен был проехать король, и тут  уже медленно, на расстоянии двадцати шагов последовала за почетной стражей,  окутанная благородной рыцарской пылью. Десять тысяч крестьян завопили: «Да здравствует  король!» – когда мэр удостоился великой чести обратиться к его величеству  с приветственной речью. Час спустя, выслушав все полагающиеся по регламенту  речи, король уже въезжал в город, и маленькая пушечка салютовала ему  непрерывной пальбой. И тут произошел несчастный случай не с канонирами, которые  превзошли свою науку под Лейпцигом и Монмирайем, а с будущим старшим  помощником, г-ном де Муаро. Его лошадь бережно скинула его в единственную лужу,  которая нашлась на большой дороге; поднялась суматоха, ибо пришлось спешно  извлекать его оттуда, дабы освободить дорогу для коляски короля.    

Его  величество изволил сойти у нашей прекрасной новой церкви, которая ради этого случая  была изукрашена всеми своими пурпурными занавесями. Затем должен был состояться  обед, после чего королю снова предстояло сесть в коляску и отправиться на  поклонение мощам святого Климента. Едва только король вошел в церковь, Жюльен  ринулся сломя голову к дому г-на де Реналя. Там, сокрушенно вздыхая, он  расстался со своим небесно-голубым мундиром, со своими эполетами и саблей и  снова облачился в свой черный поношенный костюм. Затем снова вскочил в седло и  через несколько минут очутился в Бре-ле-О, расположенном на самой вершине очень  живописного холма. «Какое воодушевление! Народ все прибывает и  прибывает, – подумал Жюльен. – В Верьере толпы крестьян, так что не  протиснешься, и здесь их тысяч десять, коли не больше, толчется вокруг этого старого  монастыря». Наполовину разрушенное «варварством мятежников», аббатство при  Реставрации было восстановлено во всем своем великолепии. Кругом уж начинали  поговаривать о чудесах. Жюльен разыскал аббата Шелана, который сначала хорошенько  отчитал его, а потом дал ему сутану и стихарь. Жюльен быстро оделся и  отправился с аббатом Шеланом разыскивать молодого Агдского епископа. Этот  прелат, племянник г-на де Ла-Моля, был только что удостоен епископского сана, и  на него была возложена высокая честь показать королю святую реликвию. Но где  сейчас находился епископ, никто не знал.    

Весь  причт пребывал в страшном нетерпении. Он ждал своего владыку под мрачными готическими  сводами старинного монастырского хода. Дабы представить древний капитул аббатства  Бре-ле-О, состоявший до 1789 года из двадцати четырех каноников, было собрано  двадцать четыре священника. Прождав добрых три четверти часа, вздыхая и  сокрушаясь по поводу того, что, несомненно, епископ слишком молод, они,  наконец, пришли к заключению, что ректору капитула следовало бы пойти и  уведомить его высокопреосвященство, что король вот-вот прибудет и пора бы уж  отправляться в церковь. Благодаря преклонному возрасту ректором оказался г-н  Шелан, и хотя он очень сердился на Жюльена, он все же сделал ему знак следовать  за ним. Стихарь на Жюльене сидел как нельзя лучше. Уж не знаю, при помощи каких  экклезиастических ухищрений ему удалось пригладить и прилизать свои прекрасные  непослушные кудри, но по оплошности, которая еще усиливала негодование г-на  Шелана, из-под долгополой сутаны Жюльена выглядывали шпоры почетного стража.    

Когда  они добрались до апартаментов епископа, важные, разодетые лакеи едва соблаговолили  ответить старому кюре, что его высокопреосвященство сейчас видеть нельзя. Они  подняли его на смех, когда он попытался объяснить им, что в качестве ректора  благородного капитула Бре-ле-О он облечен правом являться в любое время к  епископу своей церкви.    

Гордая  натура Жюльена возмутилась против лакейской наглости. Он бросился в коридор,  куда выходили кельи, и стал толкаться в каждую дверь, которая ему попадалась по  пути. Одна совсем маленькая дверца поддалась его напору, и он очутился в келье  среди камер-лакеев его высокопреосвященства, одетых в черные ливреи и с цепью  на груди. Он влетел туда с такой поспешностью, что эти важные господа, решив,  что он вызван самим епископом, не посмели остановить его. Пройдя несколько  шагов, он очутился в громадном готическом, почти совершенно темном, зале,  сплошь обшитом мореным дубом; высокие стрельчатые окна все, кроме одного, были  заделаны кирпичом. Эта грубая кирпичная кладка не была прикрыта ничем и  представляла весьма убогое зрелище рядом со старинной роскошью деревянных  резных панелей. Вдоль стен этого зала, хорошо известного бургундским  антиквариям и построенного около 1470 года Карлом Смелым во искупление  какого-то греха, тянулись ряды высоких деревянных кресел, отделанных богатой  резьбой. На них, в виде барельефов из дерева, окрашенного в разные цвета, были  представлены все тайны Апокалипсиса.    

Это  мрачное великолепие, обезображенное уродством голых кирпичей и белой штукатурки,  потрясло Жюльена. Он остановился как вкопанный. На другом конце зала, возле  единственного окна, сквозь которое проникал свет, он увидал большое створчатое  зеркало в раме красного дерева. Молодой человек в лиловой рясе и кружевном  стихаре, но с непокрытой головой стоял в трех шагах от зеркала. Предмет этот  казался крайне неуместным в таком месте; ясно было, что его только что привезли  сюда из города. Жюльен заметил, что у молодого человека был очень сердитый вид;  правой рукой он степенно раздавал благословения в сторону зеркала.    

«Что  бы это такое могло значить? – подумал Жюльен. – Должно быть,  какой-нибудь предварительный обряд, возложенный на этого молодого священника.  Может быть, это помощник епископа… Тоже будет грубить, как эти лакеи… Ну, черт  возьми, куда ни шло, попытаемся».    

Он  неторопливо прошел через весь громадный зал, глядя прямо перед собой на это единственное  окно и на этого молодого человека, который все кого-то без конца благословлял,  медленно, но без передышки, раз за разом.    

Чем  ближе он подходил, тем более ему становилось заметно, какой разгневанный вид у  этого человека. Необыкновенное великолепие его кружевного стихаря невольно  заставило Жюльена приостановиться в нескольких шагах от роскошного зеркала.    

«Но  я все-таки должен его спросить», – наконец решил он. Сумрачная красота  этого зала всколыхнула Жюльена, и он уже заранее весь передергивался от тех  грубостей, которые вот-вот на него посыплются.    

Молодой  человек увидел его в зеркале, обернулся и, мгновенно отбросив свой сердитый  вид, спросил необыкновенно мягким голосом:    

– Ну  как, сударь, надеюсь, она, наконец, готова?    

     

    

     

    

     

Жюльен  остолбенел от изумления. Когда молодой человек обернулся, Жюльен увидал его  наперсный крест. Это был сам епископ Агдский. «Какой молодой, – подумал  Жюльен. – Разве что лет на шесть, на восемь старше меня?»    

И  ему стало стыдно за свои шпоры.    

– Ваше  высокопреосвященство, – отвечал он робко, – меня послал к вам ректор  капитула, господин Шелан.    

– А-а,  я слышал о нем много хорошего, – ответил епископ таким любезным тоном, что  восхищение Жюльена еще усилилось. – Пожалуйста, извините меня, сударь, я  принял вас за другого. Мне тут должны принести митру. Ее так скверно упаковали  в Париже, что вся парча наверху страшно измялась. Прямо не знаю, на что это  будет похоже, – грустно добавил молодой епископ. – И подумайте  только, меня еще заставляют дожидаться!    

– Ваше  высокопреосвященство, я могу пойти за вашей митрой, если ваша милость разрешит.    

Прекрасные  глаза Жюльена оказали свое действие.    

– Пожалуйста,  подите, сударь, – ответил епископ с подкупающей вежливостью. – Она  мне необходима сейчас же. Мне, право, ужасно неприятно, что я заставляю ждать  весь капитул.    

Дойдя  до середины зала, Жюльен обернулся и увидел, что епископ снова принялся раздавать  благословения. «Да что же это такое? – снова подумал он. – Конечно,  какой-нибудь предварительный церковный обряд, предшествующий сегодняшней  церемонии». Войдя в келью, где находились камер-лакеи, он тотчас же увидел у  них в руках митру. Невольно уступая повелительному взгляду Жюльена, они вручили  ему митру его высокопреосвященства.    

Он  с гордостью понес ее. Войдя в зал, он замедлил шаг. Он нес митру с  благоговением. Епископ сидел перед зеркалом, но время от времени его правая  рука усталым движением опять принималась благословлять. Жюльен помог ему надеть  митру. Епископ потряс головой.    

– Ага,  держится, – сказал он Жюльену с довольным видом. – А теперь, будьте  добры, отойдите немножко.    

Тут  епископ очень быстро вышел на середину зала, а потом стал медленно приближаться  к зеркалу, торжественно раздавая благословения, и у него опять сделалось очень  сердитое лицо.    

Жюльен  стоял, остолбенев от изумления; ему казалось, что он догадывается, но он не решался  этому поверить. Епископ остановился и, внезапно утратив всю свою суровость,  обернулся и поглядел на него.    

– Что  вы скажете, сударь, о моей митре: хорошо сидит?    

– Превосходно,  ваше высокопреосвященство.    

– Не  очень она сдвинута на затылок? А то ведь это придает несколько глуповатый вид;  но, с другой стороны, если надвинуть пониже на глаза, будет похоже на  офицерский кивер.    

– Мне  кажется, она великолепно сидит.    

– Король  привык видеть вокруг себя почтенное духовенство, у них у всех очень суровый  вид. Так вот мне бы не хотелось, в особенности из-за моего возраста, показаться  несколько легкомысленным.    

И  епископ снова принялся расхаживать и раздавать благословения.    

«Ясно, –  подумал Жюльен, наконец осмелившись допустить свою догадку. – Он репетирует,  он учится благословлять».    

– Ну,  я готов, – заявил епископ через несколько минут. – Ступайте, сударь,  предупредите господина ректора и членов капитула.    

Спустя  некоторое время г-н Шелан и с ним еще два самых престарелых священника вошли  через большие, украшенные чудесной резьбой двери, которых Жюльен в первый раз  даже не заметил. На этот раз он, как ему полагалось по чину, очутился позади  всех и мог видеть епископа только через плечи священников, столпившихся у  дверей.    

Епископ  медленно прошел через весь зал; а когда он приблизился к дверям, священники  стали в ряды, образуя процессию. После минутной заминки процессия двинулась  вперед, распевая псалом. Епископ шел в самом конце крестного хода, между г-ном  Шеланом и еще одним престарелым священником. Жюльен теперь пробрался совсем  близко к епископу, – как лицо, приставленное к аббату Шелану. Они шли  длинными ходами аббатства Бре-ле-О; несмотря на то, что солнце пекло вовсю, там  было темно и сыро. Наконец они вышли на паперть. Жюльен был в неописуемом  восторге от этого великолепного шествия. Молодость епископа подзадоривала его  честолюбие, а приветливость этого прелата, его пленительная учтивость совершенно  обворожили его. Эта учтивость была совсем не похожа на учтивость г-на де Реналя  даже в его лучшие минуты. «Чем ближе к самой верхушке общества, – подумал  Жюльен, – тем чаще встречаешь такую приятную обходительность».    

Крестный  ход вошел в церковь через боковой вход; внезапно древние своды содрогнулись от  невероятного грохота. Жюльену показалось, что они вот-вот обрушатся. Но это  была все та же маленькая пушечка, ее только что примчали сюда карьером две  четверки лошадей, и едва их выпрягли, как пушечка в руках лейпцигских канониров  начала палить раз за разом, по пяти выстрелов в минуту, точно перед нею стеной  стояли пруссаки. Но этот чудесный грохот уже больше не волновал Жюльена: он уже  не вспоминал ни о Наполеоне, ни о воинской славе. «Такой молодой, – думал  он, – и уже епископ Агдский! А где она, эта Агда? И сколько он получает  жалованья? Наверно, тысяч двести, триста франков».    

Лакеи  его высокопреосвященства внесли роскошный балдахин; г-н Шелан взялся за одно  его древко, но на самом деле нес его, разумеется, Жюльен. Епископ вступил под  сень балдахина. Уж как он там ухитрился, но выглядел он действительно старым.  Восхищение нашего героя поистине не имело границ. «Всего можно добиться умением  и хитростью», – подумал он.    

Вошел  король. Жюльену выпало счастье видеть его в нескольких шагах от себя. Епископ  приветствовал короля торжественной речью, постаравшись придать своему голосу  легкую дрожь волнения, весьма лестного для его величества. Не будем повторять  описаний всех церемоний в Бре-ле-О: в течение двух недель ими были заполнены  столбцы всех газет нашего департамента. Из речи епископа Жюльен узнал, что  король был потомок Карла Смелого. Уже много времени спустя Жюльену по долгу  службы пришлось проверять счета, относившиеся к этой церемонии. Г-н де Ла-Моль,  который раздобыл своему племяннику епископский жезл, желая оказать ему  любезность, взял на себя все расходы. И вот одна только церемония в Бре-ле-О  обошлась в три тысячи восемьсот франков.    

После  речи епископа и ответа короля его величество вступил под балдахин; затем он с величайшей  набожностью преклонил колена на подушечке у самого алтаря. Вокруг клироса тянулись  ряды кресел, возвышавшиеся на две ступеньки над полом. На нижней ступени, у ног  г-на Шелана, сидел Жюльен, словно шлейфоносец подле своего кардинала в  Сикстинской капелле, в Риме. Затем было молебствие – облака ладана, непрерывная  пушечная и мушкетная пальба; все окрестное мужичье было пьяным – пьяно от  радости и благочестия. Один такой денек способен свести на нет работу сотни  выпусков якобинских газет.    

Жюльен  находился в шести шагах от короля и видел, что тот молился поистине с пламенным  усердием. Тут он впервые заметил невысокого человечка с острым взглядом; на его  одежде почти совсем не было золотого шитья. Но поверх этой очень скромной  одежды, на груди его, перевязанная через плечо красовалась небесно-голубая  лента. Он стоял гораздо ближе к королю, чем многие другие сановники, мундиры которых  были до того расшиты золотом, что под ним, как говорил Жюльен, даже и сукна не  видно было. Через несколько минут он узнал, что это г-н де Ла-Моль. Жюльену он  показался надменным и даже заносчивым.    

«Вряд  ли этот маркиз умеет быть таким любезным, как мой хорошенький епископ, –  подумал он. – Ах! Вот что значит духовное звание; оно делает человека  кротким и мудрым. Но ведь король приехал сюда поклониться мощам, а никаких  мощей я не вижу. Где же этот святой Климент?»    

Молоденький  служка, его сосед, объяснил ему, что святые мощи находятся на самом верху этого  здания, в Пылающей Каплице.    

«Что  это за Пылающая Каплица?» – подумал Жюльен. Но ему не хотелось  расспрашивать. Он с удвоенным вниманием стал наблюдать за происходящей  церемонией.    

Когда  монастырь посещается коронованной особой, каноникам по этикету надлежит оставить  епископа наедине с высоким гостем. Но епископ Агдский, направляясь наверх,  позвал с собой аббата Шелана, а Жюльен осмелился пойти за ним.    

Они  поднялись по очень высокой лестнице и очутились у крохотной дверцы, готический  наличник которой был сверху донизу покрыт богатейшей позолотой. По-видимому,  это было сделано только накануне.    

Перед  самой дверцей стояли коленопреклоненные двадцать четыре молоденькие девушки из  самых знатных семей Верьера. Прежде чем отворить дверцу, сам епископ преклонил  колена посреди этих девиц, которые все были очень недурны собой. Пока он громко  возносил молитву, они не сводили с него глаз и, казалось, не могли досыта  наглядеться на его удивительные кружева, на его величавую осанку и на его такое  молодое, такое ласковое лицо. Это зрелище лишило нашего героя последних  остатков разума. В этот миг он, пожалуй, ринулся бы в бой за инквизицию, и ото  всей души. Внезапно дверца распахнулась, и взорам присутствующих предстала маленькая  часовня, как будто вся объятая пламенем. Перед ними на алтаре пылала чуть ли не  тысяча свечей; они были установлены в восемь рядов, которые отделялись друг от  друга пышными букетами цветов. Сладостное благовоние чистейшего ладана клубами  неслось из дверцы святилища. Часовня была совсем крохотная, но стены ее, сплошь  вызолоченные заново, уходили далеко ввысь Жюльен заметил, что на алтаре иные  свечи были вышиной больше пятнадцати футов. Невольные возгласы восхищения  вырвались у юных девиц. В маленький притвор часовни только и были допущены эти  двадцать четыре девицы, двое священнослужителей и Жюльен.    

Вскоре  появился король в сопровождении одного только г-на де Ла-Моля и своего первого  камергера. Даже почетные телохранители остались снаружи, коленопреклоненные, с  саблями наголо.    

Его  величество не опустился, а, можно сказать, ринулся на колени на бархатную  подушку. И тут только Жюльен, притиснутый к золоченой дверце, увидел через  голое плечико одной из юных девиц прелестную статую святого Климента. Святой в  одежде юного римского воина покоился в глубине алтаря. На шее у него зияла  широкая рана, откуда словно еще сочилась кровь. Ваятель превзошел самого себя:  угасающие полузакрытые очи были полны небесной благодати, чуть пробивающиеся  усики оттеняли прелестные полуотверстые уста, которые как будто еще шептали  молитву. От этого зрелища молоденькая девушка, соседка Жюльена, горько расплакалась.  Одна слезинка ее упала прямо на руку Жюльену.    

Помолившись  с минуту в глубоком благоговейном молчании, нарушаемом лишь отдаленным благовестом  во всех селах на десять лье в окружности, епископ Агдский попросил у короля  позволения сказать слово. Он закончил свою краткую, но очень трогательную  проповедь простыми словами, которые потрясли слушателей.    

– Не  забудьте вовек, юные христианки, что вы видели ныне величайшего из владык  земных преклоняющем колена перед служителем бога всемогущего и грозного. Слабы  и гонимы здесь, на земле, слуги господни и приемлют мучительную кончину, как вы  можете видеть по этой кровоточащей и по сей день ране святого Климента, но они  торжествуют на небесах. Не правда ли, о юные христианки, вы сохраните навеки в  своей душе память об этом дне и возненавидите нечестие? Вы навсегда останетесь  верными господу богу, столь великому, грозному и столь благостному?    

И  с этими словами епископ величественно поднялся с колен.    

– Вы  даете обет в этом? – провозгласил он вдохновенно, простирая длань.    

– Даем  обет, – пролепетали юные девицы, захлебываясь от рыданий.    

– Принимаю  обет ваш во имя господа карающего, – заключил епископ громовым голосом.    

И  на этом церемония была окончена.    

Сам  король плакал. И только уже много времени спустя Жюльен обрел в себе достаточно  хладнокровия, чтобы спросить, а где же находятся кости святого, которые были  посланы из Рима Филиппу Доброму, герцогу Бургундскому. Ему объяснили, что они  спрятаны внутри этой прелестной восковой статуи.    

Его  величество соизволил разрешить всем благородным девицам, сопровождавшим его  особу в часовню, носить алую ленту с вышитыми на оной словами: «Ненавижу  нечестие. Преклоняюсь до гроба».    

Господин  де Ла-Моль распорядился раздать крестьянам десять тысяч бутылок вина. А вечером  в Верьере либералы ухитрились устроить иллюминацию на своих домах во сто раз  лучше, чем роялисты. Перед отъездом король осчастливил своим посещением г-на де  Муаро.    

 XIX

  МЫСЛИТЬ – ЗНАЧИТ СТРАДАТЬ    

     

Необыденное  в рутине повседневных событий заслоняет подлинное несчастье страстей.    

Барнав    

     

асставляя по местам мебель в  комнате, которая была отведена г-ну де Ла-Молю, Жюльен нашел очень плотный лист  бумаги, сложенный вчетверо. Внизу первой странички он прочел: «Его светлости господину  маркизу де Ла-Молю, Пэру Франции, кавалеру королевских орденов, и прочее, и  прочее».    

Это  было прошение, написанное корявым почерком судомойки:    

     

«Господин маркиз,    

Я всю жизнь держался благочестивых правил. Я был в  Лионе под бомбами во время осады в проклятом 93-м году. Я приобщаюсь св. тайн и  каждое воскресенье хожу к мессе в нашу приходскую церковь. Никогда я святой  Пасхи не пропускал, даже в 93-м, да будет он проклят. Кухарка моя – до  революции у меня много челяди было, – моя кухарка по пятницам постное готовит.  И в Верьере я общим почетом пользуюсь, и, осмелюсь сказать, заслуженно. А когда  крестный ход бывает, так я иду под самым балдахином рядом с господином кюре и  самим господином мэром. А уж если какой особенный случай, так я сам свечу несу,  самую толстую и за свой счет. И обо всем этом у меня письменные свидетельства  имеются, и находятся они в министерстве финансов в Париже. Честь имею просить  вашу милость дать мне в заведование лотерейную контору в Верьере, потому как  она все равно скоро останется без начальника; нынешний совсем плох, тяжело  хворает, а потом на последних выборах голосовал неподходяще, и пр.    

де Шолен ».    

     

На  полях этого сочинения была сделана рекомендательная приписка за подписью де Муаро,  которая начиналась словами:    

     

«Я имел честь сообщить вчерась нащет благонадежного  человека, который просит…» и т. д.    

     

«Вот  оно что! – подумал Жюльен. – Даже болван Шолен, и тот показывает мне,  каким путем следует идти».    

Прошла  неделя с тех пор, как король побывал в Верьере, и от неисчислимого вранья, глупейших  пересудов, самых дурацких разговоров, предметами коих поочередно были сам  король, епископ Агдский, маркиз де Ла-Моль, десять тысяч бутылок вина,  осрамившийся бедняга Муаро, который в надежде заполучить крестик выполз из дому  только через месяц после своего падения, единственно, что уцелело от всего  этого, были толки о нахальном бесстыдстве, с коим протиснули в ряды почетной  стражи этого Жюльена Сореля, плотничьего сынка! Стоило послушать, как  упражнялись на сей счет богатые мануфактурщики, которые, сидя в кафе с утра до  вечера, орали до хрипоты, проповедуя равенство. Эта гордячка г-жа де Реналь,  вот кто придумал это безобразие! А что ее на это толкнуло? Догадаться нетрудно:  красивые глаза да свежие щечки этого аббатика Сореля.    

Вскоре  после того как семейство г-на де Реналя снова вернулось в Вержи, младший из детей,  Станислав-Ксавье, заболел. Г-жу де Реналь внезапно охватили ужасные угрызения  совести. Впервые она стала упрекать себя за свою страсть последовательно и  жестоко; ей вдруг, словно чудом, открылось, в какой страшный грех вовлекла ее  любовь. Несмотря на то, что она была глубоко верующей, ей де сих пор ни разу не  случилось подумать о том, сколь велико ее преступление перед богом.    

Когда-то  в монастыре Сердца Иисусова она пылала исступленной любовью к богу; теперь она  так же исступленно страшилась его. Мучительная борьба, раздиравшая ее душу,  была тем особенно страшна, что страх ее не поддавался никаким доводам рассудка.  Жюльен заметил, что всякое разумное убеждение не только не успокаивало, а,  наоборот, раздражало ее, ибо ей казалось, что это сатанинские речи. Но Жюльен  сам очень любил маленького Станислава, а она только с ним и могла говорить о  болезни мальчика; ему с каждым днем становилось все хуже. Г-жа де Реналь,  мучаясь непрестанным раскаянием, совсем лишилась сна; она целыми днями пребывала  в угрюмом молчании, а если бы она только позволила себе разжать губы, она тут  же немедленно покаялась бы в своем грехе перед богом и людьми.    

– Заклинаю  вас, – говорил ей Жюльен, когда они оставались одни, – не говорите ни  с кем. Пусть я буду единственным свидетелем ваших мучений. Если вы хоть  сколько-нибудь еще любите меня, молчите, – ваши признания не могут  излечить вашего Станислава.    

Но  его уговоры не достигали цели, он не понимал, что г-жа де Реналь вбила себе в  голову, что для умилостивления господа бога, которого она прогневила, ей надо  возненавидеть Жюльена или потерять сына. И оттого, что она не находила в себе  сил возненавидеть своего любовника, она и была так несчастна.    

– Оставьте  меня, – сказала она однажды Жюльену. – Ради бога, умоляю вас, бегите  из нашего дома: то, что вы здесь, со мной, убивает моего сына.    

– Бог  карает меня, – добавила она, понизив голос. – Гнев его справедлив, да  будет его святая воля. Я совершила ужасный грех, и я жила, даже не чувствуя  раскаяния. А ведь это первый знак того, что господь оставил меня, и теперь я  должна быть наказана вдвойне.    

Жюльен  был глубоко потрясен. Он видел, что это не лицемерие, не громкие фразы. «Она в  самом деле верит, что своей любовью ко мне она убивает сына, и вместе с тем  бедняжка любит меня больше, чем сына. И – тут уж сомневаться невозможно – я  вижу, как ее убивают эти угрызения, – вот подлинно высокое чувство. Одного  не понимаю только, как это я мог внушить ей такую любовь, я, такой бедняк, так  плохо воспитанный, такой необразованный и зачастую даже такой грубиян в  обращении».    

Однажды  ночью ребенку стало совсем плохо. Около двух часов в комнату вошел г-н де Реналь  взглянуть на него. Мальчик, весь красный, метался в жару и не узнал отца.  Внезапно г-жа де Реналь бросилась на колени перед мужем. Жюльен понял, что она  способна сейчас все сказать и погубить себя навек.    

На  счастье, ее странное поведение только рассердило г-на де Реналя.    

– Прощай,  прощай! – бросил он, направляясь к двери.    

– Нет!  Выслушай меня! – вскричала она, стоя на коленях и пытаясь удержать  его. – Ты должен узнать правду. Знай, это я убиваю моего сына. Я дала ему  жизнь, и я же ее отнимаю у него. Небо наказует меня! Я согрешила перед  господом, я убийца! Я должна сама предать себя на позор, подвергнуться  унижению: быть может, эта жертва умилостивит создателя.    

Будь  у г-на де Реналя хоть капля воображения, он понял бы все.    

– Романтические  бредни! – воскликнул он, отстраняя жену, которая пыталась обхватить его  колени. – Вот еще романтические бредни! Завтра утром, Жюльен, вызовите  доктора. – И он отправился к себе спать.    

Госпожа  де Реналь рухнула на пол, почти теряя сознание: но она судорожно отталкивала  Жюльена, бросившегося ей на помощь.    

«Вот  он, грех прелюбодеяния! – подумал он. – Возможно ли, чтобы эти  мошенники попы были правы? Чтобы эти люди, сплошь погрязшие в грехах, знали,  что такое, в сущности, грех?.. Просто непостижимо!»    

Прошло  минут двадцать после того, как г-н де Реналь ушел из комнаты, и все это время  Жюльен видел перед собой женщину, которую он любил, все в той же неподвижной  позе, – уткнувшись головой в постельку ребенка, она словно застыла в  беспамятстве. «Вот женщина поистине совершенно исключительная, – думал  он. – И пот она сейчас доведена до полного отчаяния только из-за того, что  узнала меня.    

Время  идет час за часом. А что я могу сделать для нее? Надо решиться. Здесь теперь уж  дело не во мне. Что мне до людей и их пошлых кривляний? Но что же я могу  сделать для нее? Бросить ее?.. Но ведь она останется тогда одна-одинешенька со  своим ужасным горем. От этого ее истукана-мужа больше вреда, чем пользы. Он ее  еще как-нибудь заденет по своей грубости. Она с ума может сойти, в окошко  выброситься!    

Если  я оставлю ее, перестану ее сторожить, она ему откроется во всем. И как за него  поручиться? Вдруг он, невзирая на будущее наследство, поднимет грязный скандал.  Да она способна – господи боже! – во всем признаться этому негодяю, аббату  Малону! И так он под предлогом того, что здесь болен шестилетний ребенок, не  вылезал из их дома, и, разумеется, неспроста. Она в таком отчаянии, в таком  страхе перед богом, что уже забыла, что он за человек, – сейчас он для нее  только служитель божий».    

– Уйди  отсюда, – внезапно произнесла г-жа де Реналь, открывая глаза.    

– Ах,  тысячу раз я отдал бы жизнь мою, чтобы хоть узнать, как тебе можно  помочь! – отвечал он. Никогда я так не любил тебя, ангел мой, или, вернее,  только сейчас начинаю я обожать тебя так, как должно. Что будет со мной вдали  от тебя, да еще когда я все время буду думать, что ты из-за меня несчастна! Но  что говорить о моих мучениях! Да, я уеду, уеду, любовь моя. Но ведь стоит мне  только тебя покинуть, стоит мне только перестать оберегать тебя, непрестанно  стоять меж тобой и твоим мужем, ты ему все расскажешь – и тогда ты погибла. Ты  подумай, ведь он тебя с позором выгонит из дома, и весь Верьер, весь Безансон  только и будут болтать, что об этом скандале. Чего только на тебя не наплетут,  никогда уж тебе после такого срама не подняться…    

– Этого-то  я и хочу! – вскричала она, вставая с колен. – Буду страдать, так мне  и надо…    

– Но  ведь такой ужасный скандал и для него несчастье.    

– Нет,  это мой позор, я все на себя приму; пусть меня втопчут в грязь, – может  быть, это спасет моего сына. Вот этому-то сраму подвергнуться, погубить себя в  глазах всех, – может быть, это и есть казнь публичная! Сколько я могу  рассудить моим слабым рассудком, разве это не самая величайшая жертва, какую я  могла бы принести богу?.. Может быть, он смилостивится, примет мое уничижение и  оставит мне моего сына. Укажи мне какую-нибудь другую жертву, еще более  мучительную, – я готова на все.    

– Дай  мне наказать себя. Я ведь тоже виноват, тоже! Хочешь, я сделаюсь затворником-траппистом.  Эта суровая жизнь может умилостивить твоего бога… О господи! Как это ужасно,  что я не могу взять на себя болезнь Станислава…    

– Ах!  Ты любишь его! – вскричала г-жа де Реналь, бросаясь ему в объятия.    

Но  в тот же миг она с ужасом оттолкнула его.    

– Я  верю тебе, верю! – простонала она, снова падая на колени. – Ты мой  единственный друг! Ах, почему не ты отец Станислава! Тогда бы это не был такой  ужасный грех – любить тебя больше, чем твоего сына.    

– Позволь  мне остаться с тобой, и с этой минуты я буду любить тебя только как брат. Это,  по крайней мере, хоть разумное искупление, – оно может смягчить гнев  господень.    

– А  я? – вскричала она, вскакивая, и, обхватив голову Жюльена обеими руками,  заглянула ему в глаза. – А я? Я могу любить тебя как брата? В моей ли  власти любить тебя как брата?    

Жюльен  залился слезами.    

– Как  хочешь, как хочешь! – воскликнул он, падая к ее ногам. – Только  скажи, что мне делать! Я послушаюсь. Больше мне теперь ничего не остается. У  меня разум помрачился, я не знаю, как быть. Уйду я – ты все мужу расскажешь, ты  погибнешь, да и он с тобой. Никогда уж после такого срама ему не быть депутатом.  Останусь – ты будешь думать, что из-за меня погиб твой сын, и сама умрешь от  горя. Ну, хочешь, попытаемся, – я уйду? Хочешь, я наложу на себя наказание  за наш грех и уйду от тебя на неделю? Уйду и скроюсь совсем, туда, куда ты  велишь. Ну хоть в аббатство Бре-ле-О? Но поклянись мне, что ты ничего без меня  не будешь говорить мужу. Ты только подумай: если ты скажешь, мне уж нельзя  будет вернуться.    

Она  обещала; он ушел, но не прошло и двух дней, как она вызвала его обратно.    

– Без  тебя мне не сдержать клятвы, которую я тебе дала. Если тебя не будет здесь,  если ты не будешь постоянно приказывать мне взглядом, чтобы я молчала, я все  расскажу мужу. И каждый час этой невыносимой жизни мне кажется за день.    

Наконец  небо сжалилось над несчастной матерью. Постепенно Станислав начал поправляться.  Но покой уже был нарушен, она теперь сознавала всю чудовищность содеянного ею  греха и уж не могла обрести прежнего равновесия. Угрызения совести не покидали  ее, и только теперь они стали для нее тем, чем неминуемо должны были стать для  чистого сердца. Жизнь ее была то раем, то адом: адом, когда она не видела  Жюльена; раем, когда она была у его ног. И теперь уже не обманываю себя ни в  чем, – говорила она ему даже в те минуты, когда, забываясь, всей душой  отдавалась любви. – Я знаю, что я погибла, погибла, и нет мне пощады. Ты  мальчик, ты просто поддался соблазну, а соблазнила тебя я. Тебя бог может  простить, а я теперь проклята навеки. И я это наверное знаю, потому что мне  страшно, – да и кому бы не было страшно, когда видишь перед собой ад? Но  я, в сущности, даже не раскаиваюсь. Я бы опять совершила этот грех, если бы все  снова вернулось. Только бог не покарал бы меня на этом свете, через моих детей, –  и это уже будет много больше, чем я заслуживаю. Но ты-то, по крайней мере, ты,  мой Жюльен, – восклицала она в иные минуты, – ты счастлив, скажи  мне?! Чувствуешь ты, как я тебя люблю?»    

Недоверчивость  и болезненная гордость Жюльена, которому именно и нужна была такая самоотверженная  любовь, не могли устоять перед этим великим самопожертвованием, проявлявшимся  столь очевидно чуть ли не каждую минуту. Он боготворил теперь г-жу де Реналь.  «Пусть она знатная дама, а я сын простого мастерового – она любит меня… Нет, я  для нее не какой-нибудь лакей, которого взяли в любовники». Избавившись от  этого страха, Жюльен обрел способность испытывать все безумства любви, все ее  мучительные сомнения.    

– Друг  мой! – говорила она ему, видя, что он вдруг начинает сомневаться в ее  любви. – Пусть я, по крайней мере, хоть дам тебе счастье в те немногие  часы, которые нам осталось провести вместе. Будем спешить, милый, быть может,  завтра мне уже больше не суждено быть твоей. Если небо покарает меня в моих  детях, тогда уж все равно, – как бы я ни старалась жить только для того,  чтобы любить тебя, не думая о том, что мой грех убивает их, – я все равно  не смогу, сойду с ума. Ах, если бы я только могла взять на себя еще и твою  вину, так же вот самоотверженно, как ты тогда хотел взять на себя эту ужасную  горячку бедного Станислава.    

Этот  резкий душевный перелом совершенно изменил и самое чувство Жюльена к его возлюбленной.  Теперь уже любовь его не была только восхищением ее красотой, гордостью обладания.  Отныне счастье их стало гораздо более возвышенным, а пламя, снедавшее их,  запылало еще сильнее. Их словно охватывало какое-то безумие. Со стороны,  пожалуй, могло бы показаться, что счастье их стало полнее, но они теперь  утратили ту сладостную безмятежность, то безоблачное блаженство и легкую  радость первых дней своей любви, когда все опасения г-жи де Реналь сводились к  одному: достаточно ли сильно любит ее Жюльен? Теперь же счастье их нередко напоминало  преступление.    

В  самые счастливые и, казалось бы, самые безмятежные минуты г-жа де Реналь вдруг  вскрикивала:    

– Боже  мой! Вот он, ад, я вижу его! – и судорожно стискивала руку Жюльена. –  Ах, какие чудовищные пытки! Но я заслужила их! – И она сжимала его в своих  объятиях и замирала, прильнув к нему, словно плющ к стене.    

Тщетно  Жюльен пытался успокоить ее смятенную душу. Она хватала его руку, осыпала ее  поцелуями, а через минуту снова погружалась в мрачное оцепенение.    

– Ад, –  говорила она, – ад – ведь это было бы милостью для меня: значит, мне было  бы даровано еще несколько дней на земле, с ним… Но ад в этой жизни, смерть  детей моих. И, однако, быть может, этой ценой мой грех был бы искуплен… О боже  великий, не даждь мне прощения такой страшной ценой! Эти несчастные дети, да  разве они повинны перед тобой! Я, одна я виновна! Я согрешила: я люблю  человека, который не муж мне.    

Бывали  минуты, когда Жюльену казалось, что г-жа де Реналь как будто успокаивается. Она  старалась взять себя в руки, не отравлять жизнь тому, кого она так любила.    

В  этих чередованиях любви, угрызений совести и наслаждения время для них  пролетало, как молния. Жюльен совершенно утратил привычку размышлять.    

Как-то  раз горничная Элиза отправилась в Верьер, – у нее была тяжба в суде. Она  встретила г-на Вально и из разговора с ним обнаружила, что он страшно сердит на  Жюльена. Она теперь ненавидела гувернера и частенько судачила о нем с г-ном  Вально.    

– Вы  ведь меня погубите, сударь, коли я вам всю правду расскажу… – сказала она  г-ну Вально. – Хозяева всегда друг за дружку стоят, как всерьез до дела  дойдет… А прислуга, если в чем проболтается, так ей ни за что не простят…    

После  этого весьма обыденного вступления, которое нетерпеливое любопытство г-на  Вально постаралось насколько возможно сократить, он услышал от нее вещи, весьма  обидные для его самолюбия.    

Эта  женщина, самая блестящая женщина во всей округе, которую он в течение целых шести  лет окружал таким вниманием, – это, к сожалению, происходило у всех на  виду и было всем отлично известно, – эта гордячка, которая столько раз  заставляла его краснеть своим презрительным обращением, – и что же…  оказывается, она взяла себе в любовники этого подмастерья, пожалованного в  гувернеры! Мало того, в довершение этой нестерпимой обиды, нанесенной господину  директору дома призрения, г-жа де Реналь, оказывается, обожала своего  любовника.    

– Сказать  правду, – тяжко вздохнув, добавила горничная, – господин Жюльен вовсе  даже и не домогался этого; он и с нашей госпожой так же холодно держится, как  со всеми.    

Только  в Вержи Элиза убедилась в этом окончательно, но, по ее мнению, эта история тянется  уже давно.    

– И  вот из-за этого-то, конечно, – прибавила она с горечью, – он тогда и  отказался на мне жениться. А я-то, дура, пошла еще к госпоже де Реналь  посоветоваться, просила ее поговорить с гувернером!    

В  тот же вечер г-н де Реналь получил из города вместе со своей газетой  пространное анонимное письмо, в котором ему весьма подробно сообщали о том, что  происходит у него в доме. Жюльен заметил, как г-н де Реналь, читая это письмо,  написанное на голубоватой бумаге, внезапно побелел, и после этого Жюльен  несколько раз ловил на себе его свирепые взгляды. Весь вечер господин мэр был  явно чем-то расстроен; тщетно Жюльен пытался подольститься к нему, расспрашивая  его о генеалогии самых знатных бургундских семей.    

 XX

  АНОНИМНЫЕ ПИСЬМА    

     

     

Do  not give dalliance.    

Too  much the rein; the strongest oaths are straw.    

To  the fire i'the blood.    

     

Tempest[11]    

     

     

огда они около полуночи  расходились по своим комнатам, Жюльен улучил минутку и шепнул своей подруге:    

– Сегодня  нам нельзя видеться: у вашего мужа зародились подозрения; готов об заклад побиться,  что это длинное письмо, над которым он так вздыхал, не что иное, как анонимное  послание.    

По  счастью, Жюльен заперся в своей комнате на ключ. Г-же де Реналь пришла в голову  безумная мысль, что опасения, высказанные Жюльеном, только предлог для того,  чтобы им сегодня не видеться. Она совсем потеряла голову и в обычный час  отправилась к нему в комнату. Жюльен, заслышав шаги в коридоре, тотчас же задул  лампу. Кто-то пытался открыть его дверь: кто, г-жа де Реналь или ее ревнивый  муж?    

Рано  утром кухарка, которая всегда благоволила к Жюльену, принесла ему книгу; на обложке  ее было написано несколько слов по-итальянски: guardate alia pagina 130.[12]    

Жюльена  бросило в дрожь от этой неосторожности; он поспешно открыл книгу на указанной  странице и нашел приколотое булавкой письмо, написанное кое-как, наспех, все закапанное  слезами и без малейшего соблюдения правил орфографии. Обычно г-жа де Реналь  была очень аккуратна по части правописания, и его так растрогала эта  красноречивая подробность, что он даже забыл об ужасной неосторожности своей  возлюбленной.    

     

«Ты не захотел меня впустить к себе сегодня ночью?  Бывают минуты, когда мне кажется, что мне, в сущности, никогда не удавалось  узнать до конца, что происходит у тебя в душе. Ты глядишь на меня – и твой  взгляд меня пугает. Я боюсь тебя. Боже великий! Да неужели же ты никогда не  любил меня? Если так, то пусть муж узнает все про нашу любовь и пусть он запрет  меня на всю жизнь в деревне, в неволе, вдали от моих детей. Быть может, это и  есть воля божья. Ну что ж, я скоро умру! А ты! Ты будешь чудовищем. Так,  значит, не любишь? Тебе надоели мои безумства и вечные мои угрызения?  Безбожный! Хочешь меня погубить? Вот самое простое средство. Ступай в Верьер,  покажи это письмо всему городу, а еще лучше – пойди покажи его господину  Вально. Скажи ему, что я люблю тебя – нет, нет, боже тебя сохрани от такого  кощунства! – скажи ему, что я боготворю тебя, что жизнь для меня началась  только с того дня, когда я увидала тебя, что даже в юности, когда предаешься  самым безумным мечтам, я никогда не грезила о таком счастье, каким я тебе обязана,  что я тебе жизнь свою отдала, душой своей для тебя пожертвовала, – да, ты  знаешь, что я для тебя и гораздо большим пожертвую.    

Но разве он что-нибудь понимает в том, что такое  жертва, этот человек? Нет, ты ему скажи, скажи, чтобы его разозлить, что я ничуть  не боюсь никаких злоязычников и что нет для меня на свете никакого другого  несчастья, кроме одного: видеть, что ко мне охладел единственный человек,  который меня привязывает к жизни. О, какое было бы для меня счастье совсем  расстаться с нею, принести ее в жертву и больше уже не бояться за своих детей!    

Милый друг, можете не сомневаться: если это  действительно анонимное письмо, его прислал не кто иной, как этот гнусный  человек, который в течение шести лет подряд преследовал меня своим  оглушительным басом, постоянными рассказами о своем искусстве ездить верхом,  своим самодовольством и бесконечным перечислением всех своих несравненных  достоинств.    

Да было ли оно, это анонимное письмо? Злюка! Вот о  чем я только и хотела с тобой поговорить. Но нет, ты хорошо сделал. Разве я  могла бы, обнимая тебя, быть может, в последний раз, рассуждать хладнокровно,  как я это делаю сейчас, одна? Теперь уже наше счастье не будет даваться нам так  легко. Огорчит ли это вас? Разве только в те дни, когда ваш Фуке не пришлет вам  какой-нибудь занимательной книжки. Но все равно, жертва уже принесена, и было  или нет это анонимное письмо, все равно, я завтра сама скажу мужу, что получила  анонимное письмо и что необходимо во что бы то ни стало, под любым предлогом,  немедленно отослать тебя к твоим родным, заплатив тебе щедро, не скупясь.    

Увы, друг мой, нам придется расстаться недели на  две, а может быть, и на месяц! Ах, я знаю, я уверена, ты будешь так же  мучиться, как и я. Но в конце концов это единственный способ предотвратить  последствия анонимного письма. Ведь это уже не первое, которое ему пишут  относительно меня. Ах, как я, бывало, потешалась над ними раньше!    

У меня теперь одна цель: внушить мужу, что это  письмо прислал господин Вально; да я и не сомневаюсь, что так оно и есть на самом  деле. Если тебе придется уйти от нас, постарайся непременно устроиться в  Верьере, а я уж сумею добиться того, что муж сам захочет поехать туда недельки  на две, чтобы доказать этому дурачью, что мы с ним отнюдь не в ссоре. А ты,  когда будешь в Верьере, постарайся подружиться со всеми, даже и с либералами. Я  ведь знаю, что наши дамы готовы тебя на руках носить.    

Но не вздумай ссориться с господином Вально, не смей  отрезать ему уши, как ты когда-то грозился, – наоборот, ты должен быть с  ним как можно любезнее. Сейчас самое важное для нас распустить слухи по всему  Верьеру, что ты поступаешь к господину Вально или еще к кому-нибудь гувернером  к детям.    

Вот уж этого мой муж никогда не допустит. Ну, а если  он все-таки решится – что ж делать! Во всяком случае, ты будешь жить в Верьере,  мы сможем иногда с тобой видеться, – дети тебя так любят, они непременно  будут проситься к тебе. Боже мой, я чувствую, что я даже детей моих люблю еще  больше за то, что они тебя любят. Какой грех! Господи, чем только все это может  кончиться!.. Я совсем голову потеряла. Ну, в общем, ты понимаешь, как тебе надо  себя вести: будь кротким, вежливым; пожалуйста, не выказывай им презрения, этим  грубиянам, – на коленях тебя умоляю, ведь от них зависит наша с тобой  судьба. Можешь быть совершенно уверен, что мой муж, безусловно, сочтет нужным  держаться с тобой именно так, как это предпишет ему общественное мнение.    

Ты же и смастеришь мне анонимное письмо; вооружись  терпением и ножницами. Вырежи из книги слова, которые я тебе напишу в конце, и  наклей их поаккуратней на листик голубоватой бумаги, который я тебе  посылаю, – эту бумагу мне подарил господин Вально. Опасайся обыска у себя  в комнате и поэтому сожги книгу, из которой будешь вырезать. Если не найдешь  целиком тех слов, которые нужны, не поленись составить их сам по буквам. Чтобы  тебя не затруднять, я сочинила совсем коротенькое анонимное письмо. Ах, если ты  больше меня не любишь, каким несносно длинным покажется тебе мое письмо!»    

     

     

     АНОНИМНОЕ  ПИСЬМО    

«Сударыня,    

Все  ваши похождения известны, а лица, заинтересованные в том, чтобы положить им  конец, предупреждены. Руководясь добрыми чувствами к вам, которые у меня еще не  совсем пропали, предлагаю вам раз навсегда порвать с этим мальчишкой. Если вы  настолько благоразумны, что последуете этому совету, ваш муж будет думать, что  уведомление, которое он получил, лживо, и его так и оставят в этом заблуждении:  знайте, тайна ваша в моих руках; трепещите, несчастная! Настал час, когда вы  должны будете склониться перед моей волей.    

Как  только ты наклеишь все слова этого письма (узнаешь в нем манеру выражаться  господина директора?), сейчас же выходи в сад, – я тебя встречу.    

Я  пойду в деревню и вернусь с убитым видом; ах, я и в самом деле чувствую себя  убитой. Боже мой! Подумать, на что я решаюсь, – и все это только из-за  того, что тебе показалось, будто он получил анонимное письмо. Так вот я с  изменившимся лицом отдам мужу это самое письмо, врученное мне якобы каким-то  незнакомцем. А ты ступай гулять с детьми по дороге в большой лес и не  возвращайся до обеда.    

С  верхнего утеса тебе будет видна наша голубятня. Если все кончится благополучно,  я вывешу там белый платочек, а в противном случае там ничего не будет.    

Ну,  а ты-то сам, неблагодарный, неужели сердце не подскажет тебе какой-нибудь  способ, до того как ты уйдешь на прогулку, сказать мне, что ты любишь меня? Ах,  что бы ни случилось, в одном ты можешь быть совершенно уверен: я дня не проживу,  если нам придется расстаться навеки. Ах, скверная я мать! Но только зачем я пишу  эти пустые слова, милый Жюльен? Я совсем не чувствую этого, я ни о ком, кроме  тебя, не могу думать, я только затем их и написала, чтобы ты не бранил меня. Сейчас,  в такую минуту, когда я думаю, что могу тебя потерять, к чему притворяться? Да,  пусть уж лучше я покажусь тебе чудовищем, чем мне лгать перед человеком, которого  я обожаю. Я и так слишком уж много обманывала в своей жизни. Ну, все равно, так  и быть, я тебя прощаю, если ты меня больше не любишь. Мне даже некогда  перечесть это письмо. А сказать по правде, какой это пустяк, если бы мне пришлось  заплатить жизнью за те блаженные дни, которые я провела в твоих объятиях. Ты знаешь,  что они мне обойдутся много дороже».    

     

 XXI

  ДИАЛОГ С ГОСПОДИНОМ    

     

     

Alas,  our frailty is the cause, not we,    

For  such as we are made of, such we be.    

     

«Twelfth Night»[13]    

     

     

течение целого часа Жюльен с  совершенно ребяческим удовольствием подбирал и наклеивал слова. Выйдя из  комнаты, он сразу же встретил своих воспитанников с матерью; она так просто и  решительно взяла письмо у него из рук, что это спокойствие даже испугало его.    

– А  клей совсем высох? – спросила она.    

«И  это та самая женщина, которая с ума сходила от угрызений совести! –  подумал он. – Что она такое затеяла?» Спросить ее об этом казалось ему  унизительным для его гордости, но, кажется, никогда в жизни он так не восхищался  ею.    

– Если  это кончится плохо, – все с тем же невозмутимым хладнокровием добавила  она, – у меня отнимут все. Закопайте этот ящичек где-нибудь там, на горе.  Может быть, придет день, и это будет все, что у меня останется.    

И  она передала ему хрустальный ларчик в красном сафьяновом футляре, наполненный  драгоценностями – золотыми и бриллиантовыми украшениями.    

– Идите  теперь, – сказала она ему.    

Она  поцеловала детей, а младшего – даже два раза. Жюльен стоял как каменный. Она удалилась  быстрым шагом, даже не взглянув на него.    

Существование  г-на де Реналя с той минуты, как он распечатал анонимное письмо, стало поистине  невыносимым. Никогда еще он не был так потрясен, за исключением одного раза в  жизни, в 1816 году, когда ему чуть было не пришлось драться на дуэли; и надо  отдать ему справедливость, даже перспектива получить пулю в лоб расстраивала  его много меньше. «Почерк как будто женский, – думал он. – А если  так, кто же из женщин мог это написать?» Он припоминал всех знакомых ему дам в  Верьере и ни на одной из них не мог остановиться в своих подозрениях. «Может  быть, письмо сочинил мужчина, и оно написано под диктовку? Но кто же этот мужчина?»  И он опять терялся в догадках; конечно, завистников у него много, и большинство  знакомых ненавидит его. «Надо пойти потолковать с женой!» – подумал он по  привычке и уже совсем было поднялся с кресла, в котором сидел.    

Но  едва он приподнялся, как тут же хлопнул себя рукой по лбу: «Ах, боже  мой! – вырвалось у него – Ведь как раз ей-то я сейчас и не должен  доверять. Теперь она враг мой!» И от досады и злости слезы брызнули у него из  глаз.    

Справедливо  пожиная плоды своей сердечной сухости – а в ней-то, собственно, и заключается  вся провинциальная мудрость, – г-н де Реналь из всех людей на свете больше  всего опасался сейчас двух своих самых близких друзей.    

«Есть  ли у меня, кроме них, еще хотя бы человек десять друзей? – думал он и  перебирал их всех одного за другим, стараясь представить себе, на какую долю  сочувствия он мог бы рассчитывать у каждого из них. – Всем, всем, – с  яростью вскричал он, – эта отвратительная история, которая случилась со  мной, доставит величайшее удовольствие!» К счастью – и не без основания, –  он считал, что все ему завидуют. Мало того, что он только что превосходно  отделал свой роскошный городской дом, ныне навеки осчастливленный посещением  короля, который соизволил провести ночь под его кровом, – он очень недурно  подновил и свой замок в Вержи. Весь фасад побелили заново, а у окон появились  прекрасные зеленые ставни. Он на минуту утешился, вспомнив это великолепие. В  самом деле, замок его был виден теперь за три-четыре лье, к великому ущербу  других загородных домов или так называемых «замков», находившихся по соседству,  которые так и остались в своем скромном обличье, посеревшем от времени.    

Господин  де Реналь мог рассчитывать на сочувствие и слезы лишь одного из своих друзей –  приходского церковного старосты, но это был кретин, способный прослезиться  из-за чего угодно. Это был единственный человек, на которого он мог положиться.    

«Какое  несчастье может сравниться с моим? – воскликнул он в бешенстве. –  Такое одиночество!»    

«Да  может ли это статься? – вопрошал себя этот поистине жалкий человек. –  Может ли статься, чтобы в моем несчастье у меня даже не было человека, с  которым я мог бы посоветоваться? Мой рассудок отказывается мне помочь, я  чувствую это. Ах, Фалькоз, ах, Дюкро!» – вскричал он с горечью. Это были друзья  его детства, которых он оттолкнул от себя своим высокомерием в 1814 году. Они с  юных лет привыкли держаться с ним на равной ноге, а тут ему вдруг вздумалось  переменить с ними тон, ибо это были незнатные люди.    

Один  из них, Фалькоз, человек умный и сердечный, бумаготорговец из Верьера, купил типографию  в главном городе департамента и открыл там газету. Конгрегация решила разорить  его: газету его запретили, а патент на типографию отобрали. В этих плачевных  обстоятельствах он решился написать г-ну де Реналю, впервые за десять лет. Мэр  Верьера счел нужным ответить наподобие древнего римлянина: «Если бы министр  короля удостоил меня чести поинтересоваться моим мнением, я бы ответил ему:  беспощадно уничтожайте всех провинциальных печатников, а на типографское дело  введите монополию, как на табак». Это письмо близкому другу, которое в свое  время привело в восторг весь Верьер, г-н де Реналь вспоминал теперь с ужасом.  «Кто бы мог сказать, что я, с моим положением, с моим состоянием, с моими  орденами, когда-нибудь пожалею об этом!» И вот в таких-то приступах ярости, то  против самого себя, то против всего, что окружало его, он провел эту ужасную  ночь; к счастью, однако, ему не пришло в голову попытаться выследить свою жену.    

«Я  привык к Луизе, – говорил он себе. – Она знает все мои дела. Будь у  меня завтра возможность снова жениться, мне не найти женщины, которая заменила  бы мне ее». И он пытался утешиться мыслью, что жена его невинна: это не ставило  его в необходимость проявить твердость характера и было для него удобнее всего;  в конце концов мало ли было на свете женщин, которые стали жертвою клеветы?    

«Но  как же это! – вдруг завопил он и судорожно заметался по комнате. – Да  что я, совсем уж полное ничтожество, проходимец какой-нибудь? Как могу я  допустить, чтобы она издевалась надо мной со своим любовником? Ведь так можно  довести до того, что весь Верьер будет потешаться над моим мягкосердечием. Чего  только не рассказывали о Шармье (известный по всему краю супруг, которого жена  обманывала на глазах у всех)? Стоит только произнести его имя, и уж у всех  улыбка на губах. Он хороший адвокат, но кто же вспоминает о том, какой он  мастер говорить? А-а, говорят они, Шармье? Тот самый Шармье де Бернар – так его  и прозвали по имени человека, который его опозорил».    

«Слава  богу, – говорил он себе через несколько минут, – слава богу, что у  меня нет дочери, а значит, как бы я ни наказал мать, это не отразится на судьбе  детей, – я могу поймать этого подлого малого с моей женой и убить их  обоих, и тогда уже это будет трагическая история, над которой никто не будет  потешаться». Эта идея ему понравилась, и он стал тщательно обдумывать все подробности.  «Уложение о наказаниях в таком случае на моей стороне, да и как бы там оно ни  обернулось, наша конгрегация и мои друзья, присяжные, сумеют меня спасти». Он  вытащил свой охотничий нож, осмотрел его: нож был очень острый, но вдруг он  представил себе лужу крови, и ему стало страшно.    

«Я  могу избить до полусмерти этого наглеца-гувернера и вытолкать его вон. Но какой  скандал подымется на весь Верьер и даже на весь департамент! После того как суд  постановил прикрыть газету Фалькоза, а главного редактора выпустили из тюрьмы,  я приложил руку к тому, чтобы лишить его места, где он зарабатывал шестьсот  франков. Говорят, теперь этот писака снова где-то вынырнул в Безансоне: уж он  не упустит случая меня осрамить и сделает это так ловко, что и к суду-то его  привлечь будет немыслимо. Привлечь к суду… Да ведь на суде этот наглец каких  только пакостей не придумает, чтобы доказать, что он сказал правду! Человек  знатного рода, умеющий поддержать свой престиж в обществе, как это делаю я, разумеется,  внушает ненависть всем этим плебеям. Я увижу свое имя в этих гнусных парижских  газетках, – боже мой, какой ужас! Старинное имя Реналей, втоптанное в  грязь зубоскалами! Если мне вздумается куда-нибудь поехать, придется менять  имя. Подумать только! Расстаться с этим славным именем, в котором вся гордость  моя, вся сила! Хуже этого ничего быть не может.    

Но  если я не убью мою жену, а просто выгоню ее из дому с позором, так ведь у нее  есть тетка в Безансоне, которая ей из рук в руки передаст все свое состояние.  Жена моя отправится в Париж со своим Жюльеном; в Верьере об этом все, конечно,  узнают, и я опять окажусь в дураках». Тут бедный супруг заметил, что свет его  лампы тускнеет: начинало светать. Он вышел в сад подышать свежим воздухом. В  эту минуту он уже почти решил не поднимать скандала, руководствуясь главным  образом тем соображением, что такой скандал доставил бы величайшее удовольствие  его добрым верьерским друзьям.    

Прогулка  по саду немного успокоила его. «Нет! – воскликнул он – С какой стати я  должен отказываться от моей жены? Ведь это полезный для меня человек». Он с ужасом  представил себе, во что превратится его дом без нее. Из всей родни у него  осталась только маркиза де Р… старая злющая дура.    

Конечно,  это было весьма разумное рассуждение, но для того, чтобы осуществить его, требовалась  большая твердость характера, значительно превышавшая скудную долю, отпущенную  бедняге природой. «Если я не выгоню жену, – рассуждал он, – я ведь  себя знаю, какнибудь она меня разозлит, и я ей это припомню. Она гордячка, мы  поссоримся, и все это может случиться раньше, чем она получит наследство от  тетки. Вот когда они посмеются надо мной вволю. Жена любит своих детей, в конце  концов все это, разумеется, достанется им же. Но я-то! Я сделаюсь истинным  посмешищем в Верьере. Вот он каков, скажут даже с собственной женой управиться  не сумел. Не лучше ли мне просто держать про себя свои подозрения и не  доискиваться истины? И тогда волей-неволей придется воздержаться от каких бы то  ни было попреков».    

Но  через минуту г-н де Реналь, снова поддавшись чувству оскорбленного тщеславия,  старательно припоминал всякие способы уличения в измене, о которых  рассказывается за бильярдом в Казино или в Дворянском клубе, когда какой-нибудь  зубоскал прерывает партию, чтобы потешить приятелей сплетней об обманутом  супруге. Какими жестокими казались ему сейчас эти шутки!    

«Боже».  И отчего моя жена не умерла? Тогда бы никто уж не мог надо мной потешаться. Был  бы я вдовцом! Проводил бы полгода в Париже, вращался бы в самом лучшем  обществе. Но после краткой минуты блаженства, навеянного мечтами о вдовстве,  воображение его снова принималось выискивать средство, с помощью которого он  мог бы узнать правду. Что, если, скажем, за полночь, когда уже все улягутся,  насыпать пригоршню отрубей перед дверью Жюльена, а утром, чуть  рассветет, – увидишь отпечатки шагов.    

«Нет,  эта шутка никуда не годится! – злобно вскричал он – Подлюга Элиза заметит,  конечно, и мгновенно весь дом будет знать, что я ревную».    

В  какой-то еще истории, слышанной им в Казино, некий муж убедился в своем  несчастье при помощи волоска, протянутого между дверями жены и ее любовника и  приклеенного с обоих концов воском на манер судейской печати.    

После  долгих часов сомнений и колебаний он, наконец, решил, что это средство,  пожалуй, будет самым лучшим, и уже совсем начал было обдумывать, как он все это  устроит, как вдруг на повороте аллеи повстречал ту самую женщину, которую ему  так хотелось бы видеть мертвой.    

Она  возвращалась из деревни. Она ходила к мессе в вержийскую церковь. По преданию,  которое на взгляд холодного философа не внушало доверия, но которому она, тем  не менее, верила, эта маленькая церковь, ставшая ныне приходской, была некогда  часовней в замке сеньора Вержи. Г-жа де Реналь во время мессы почемуто  неотступно думала об этом. Перед нею беспрестанно возникала одна и та же  картина: муж ее на охоте убивает Жюльена будто бы случайно, а вечером  заставляет ее съесть его сердце.    

«Судьба  моя зависит сейчас целиком от того, – говорила она себе, – что он  будет думать, слушая мой рассказ. Эти роковые четверть часа решат все, а уж  после мне, быть может, больше и не придется с ним разговаривать. Он ведь  человек неумный, он не руководствуется рассудком. А то бы уж я как-нибудь  пораскинула мозгами, постаралась бы сообразить, что он сделает или скажет. А от  его решения зависит наша судьба, она в его власти. Но она зависит также и от  моей ловкости, от моего умения направить в ту или иную сторону мысли этого  самодура, – ведь он в ярости ничего не помнит, не соображает, у него  просто в голове мутится. Боже мой! Какое для этого нужно искусство, сколько  хладнокровия! А где их взять?»    

Но  едва только она вошла в сад и увидела издали своего мужа, она, точно по  волшебству, сразу успокоилась. По его всклокоченным волосам и измятой одежде  видно было, что он не ложился спать.    

Она  подала ему письмо, распечатанное, но затем снова вложенное в конверт. Он взял  его машинально и уставился на нее безумными глазами.    

– Вот  эту мерзость, – сказала она, – подал мне какой-то подозрительный  субъект. Он сказал, что знает вас и даже чем-то обязан вам. Это было вот  сейчас, когда я шла позади палисадника нотариуса. Я требую от вас только  одного; чтобы вы сейчас же, без малейшего промедления, отослали господина  Жюльена обратно к его отцу.    

Госпожа  де Реналь поторопилась скорее выговорить эту фразу, – может быть, даже  немного раньше, чем следовало, лишь бы поскорее избавиться от страшной  необходимости произнести ее.    

Она  вся затрепетала от радости, видя, как обрадовали мужа ее слова. По тому, как он  уставился на нее, она поняла, что Жюльен угадал правильно. И вместо того чтобы  огорчиться этой вполне очевидной неприятностью, она подумала: «Какая  проницательность! Какое удивительное чутье! И у такого молодого человека, без  всякого жизненного опыта! Подумать только, как далеко он может пойти в будущем!  Увы, его успехи приведут к тому, что он меня забудет».    

И  невольное восхищение человеком, которого она боготворила, рассеяло все ее  страхи.    

Она  похвалила себя за свою изобретательность. «Я оказалась достойной  Жюльена», – подумала она с тайным и сладостным восторгом.    

Боясь  не совладать с собой, г-н де Реналь, не говоря ни слова, начал читать анонимное  письмо, составленное, как, вероятно, помнит читатель, из напечатанных слов,  наклеенных на голубоватую бумагу. «Опять новые издевательства, конца этому  нет, – подумал г-н де Реналь, чуть не падая от изнеможения – Опять новые  оскорбления, и над всем этим надо голову ломать, и все по милости моей жены!» У  него уже готовы были сорваться с языка самые грубые ругательства, но, вспомнив  о наследстве из Безансона, он с большим трудом сдержался. Не зная, на чем сорвать  злобу, он скомкал это второе анонимное письмо и широкими шагами пошел по  дорожке. Ему нужно было хоть на минуту уйти от жены. Через несколько мгновений  он вернулся немного успокоенный.    

– Надо  решить, не откладывая, и отказать Жюльену, – сказала она мужу, как только  он подошел. – В конце концов это сын простого плотника. Вы ему заплатите  несколько лишних экю, он человек ученый и легко найдет себе место у того же  господина Вально или у помощника префекта Можирона, – у них тоже есть  дети. Так что вы его даже нисколько не обидите…    

– Вы  мелете вздор, как форменная дура! – неистово закричал г-н де  Реналь. – Да и чего ждать от женщины? Откуда у нее здравый смысл? Вам и в  голову никогда не придет обратить внимание на что-нибудь серьезное: может ли  быть, чтобы вы в чем-нибудь толком разобрались? С вашим легкомыслием, с вашей  ленью вам только бабочек ловить. Жалкие вы существа! Горе нам, семейным людям,  что от вас никуда не денешься…    

Госпожа  де Реналь не мешала ему выговориться; он говорил долго, изливая свою злость,  как говорят в здешних краях.    

– Сударь, –  ответила она ему, наконец, – я говорю как женщина, у которой затронута  честь, то есть самое драгоценное, что только есть у нее.    

Госпожа  де Реналь сохраняла непоколебимое хладнокровие в течение всего этого мучительного  разговора, от исхода которого зависела возможность жить, как прежде, под одним  кровом с Жюльеном. Тщательно обдумывая каждое слово, она говорила только то,  что могло обуздать ярость мужа, направить ее, куда ей было нужно. Она была  совершенно нечувствительна ко всем его оскорбительным выкрикам, она не слушала  их, она думала в это время о Жюльене: «Будет он доволен мной?»    

– Этот  деревенский мальчишка, с которым мы так носились, делали ему столько подарков,  возможно, даже ни в чем не виноват, – сказала она, наконец. – Но  как-никак, а ведь из-за него мне первый раз в жизни нанесено такое оскорбление…  Когда я прочла эту гнусную бумажонку, сударь, я дала себе слово: либо он, либо  я, но один из нас должен уйти из вашего дома?»    

– Вам  что же, хочется скандал устроить, чтобы опозорить меня да и себя тоже? Вы  многим доставите удовольствие в Верьере.    

– Это  правда, все завидуют тому благосостоянию, которое вы вашим мудрым управлением  сумели создать и себе, и своей семье, и всему городу… Ну, тогда я предложу  Жюльену, чтобы он отпросился у вас на месяц и отправился к своему достойному  другу, этому лесоторговцу в горах.    

– А  я запрещаю вам распоряжаться, – отрезал г-н де Реналь, впрочем, довольно  спокойно. – И прежде всего я требую от вас, чтобы вы с ним не  разговаривали. Вы начнете злиться, поссорите меня с ним, а вы знаете, какой он  недотрога, этот господинчик.    

– У  этого молодого человека нет ни малейшего такта, – подхватила г-жа де  Реналь. – Он, может быть, и образованный – вам лучше об этом  судить, – но, в сущности, это простой крестьянин. Я по крайней мере  совершенно разочаровалась в нем после того, как он отказался жениться на  Элизе, – ведь он бы тогда стал вполне обеспеченным человеком, – и  из-за чего, в сущности? Только из-за того, что она иногда потихоньку бегает к  господину Вально.    

– А-а, –  протянул г-н де Реналь, высоко поднимая брови, – что такое? И Жюльен вам  это сказал?    

– Нет,  он прямо этого не говорил. Он ведь всегда распространяется насчет своего призвания  к священному сану, но, поверьте мне, главное призвание у этих людишек – это  обеспечить себе кусок хлеба. Но он мне не раз давал понять, что ему известны ее  таинственные прогулки.