1 2 
Телегу мы сами везли.    

     

Приехали.    

Дом с мезонином    

Немного присел на фасад.    

Волнующе пахнет жасмином    

Плетневый его палисад.    

Слезаем.    

Подходим к террасе    

И, пыль отряхая с плеч,    

О чьем-то последнем часе    

Из горницы слышим речь:    

"Рыдай — не рыдай, — не помога…    

Теперь он холодный труп…    

Там кто-то стучит у порога.    

Припудрись…    

Пойду отопру…"    

     

Дебелая грустная дама    

Откинула добрый засов.    

И Прон мой ей брякнул прямо    

Про землю,    

Без всяких слов.    

"Отдай!.. —    

Повторял он глухо. —    

Не ноги ж тебе целовать!"    

     

Как будто без мысли и слуха    

Она принимала слова.    

Потом в разговорную очередь    

Спросила меня    

Сквозь жуть:    

"А вы, вероятно, к дочери?    

Присядьте…    

Сейчас доложу…"    

     

Теперь я отчетливо помню    

Тех дней роковое кольцо.    

Но было совсем не легко мне    

Увидеть ее лицо.    

Я понял —    

Случилось горе,    

И молча хотел помочь.    

"Убили… Убили Борю…    

Оставьте!    

Уйдите прочь!    

Вы — жалкий и низкий трусишка.    

Он умер…    

А вы вот здесь…"    

     

Нет, это уж было слишком.    

Не всякий рожден перенесть.    

Как язвы, стыдясь оплеухи,    

Я Прону ответил так:    

"Сегодня они не в духе…    

Поедем-ка, Прон, в кабак…"    

     

 4    

Все лето провел я в охоте.    

Забыл ее имя и лик.    

Обиду мою    

На болоте    

Оплакал рыдальщик-кулик.    

     

Бедна наша родина кроткая    

В древесную цветень и сочь,    

И лето такое короткое,    

Как майская теплая ночь.    

Заря холодней и багровей.    

Туман припадает ниц.    

Уже в облетевшей дуброве    

Разносится звон синиц.    

Мой мельник вовсю улыбается,    

Какая-то веселость в нем.    

"Теперь мы, Сергуха, по зайцам    

За милую душу пальнем!"    

Я рад и охоте…    

Коль нечем    

Развеять тоску и сон.    

Сегодня ко мне под вечер,    

Как месяц, вкатился Прон.    

"Дружище!    

С великим счастьем!    

Настал ожидаемый час!    

Приветствую с новой властью!    

Теперь мы всех р-раз — и квас!    

Мы пашни берем и леса.    

В России теперь Советы    

И Ленин — старшой комиссар.    

Дружище!    

Вот это номер!    

Вот это почин так почин.    

Я с радости чуть не помер,    

А брат мой в штаны намочил.    

Едри ж твою в бабушку плюнуть!    

Гляди, голубарь, веселей!    

Я первый сейчас же коммуну    

Устрою в своем селе".    

     

У Прона был брат Лабутя,    

Мужик — что твой пятый туз:    

При всякой опасной минуте    

Хвальбишка и дьявольский трус.    

Таких вы, конечно, видали.    

Их рок болтовней наградил.    

Носил он две белых медали    

С японской войны на груди.    

И голосом хриплым и пьяным    

Тянул, заходя в кабак:    

"Прославленному под Ляояном    

Ссудите на четвертак…"    

Потом, насосавшись до дури,    

Взволнованно и горячо    

О сдавшемся Порт-Артуре    

Соседу слезил на плечо.    

"Голубчик! —    

Кричал он. —    

Петя!    

Мне больно… Не думай, что пьян.    

Отвагу мою на свете    

Лишь знает один Ляоян".    

     

Такие всегда на примете.    

Живут, не мозоля рук.    

И вот он, конечно, в Совете,    

Медали запрятал в сундук.    

Но со тою же важной осанкой,    

Как некий седой ветеран,    

Хрипел под сивушной банкой    

Про Нерчинск и Турухан:    

"Да, братец!    

Мы горе видали,    

Но нас не запугивал страх…"    

. . . . . . . . . . . . . . . .    

Медали, медали, медали    

Звенели в его словах.    

Он Прону вытягивал нервы,    

И Прон материл не судом.    

Но все ж тот поехал первый    

Описывать снегинский дом.    

     

В захвате всегда есть скорость:    

— Даешь! Разберем потом!    

Весь хутор забрали в волость    

С хозяйками и со скотом.    

     

А мельник…    

. . . . . . . . . . . . . . . .    

Мой старый мельник    

Хозяек привез к себе,    

Заставил меня, бездельник,    

В чужой ковыряться судьбе.    

И снова нахлынуло что-то…    

Тогда я вся ночь напролет    

Смотрел на скривленный заботой    

Красивый и чувственный рот.    

     

Я помню —    

Она говорила:    

"Простите… Была не права…    

Я мужа безумно любила.    

Как вспомню… болит голова…    

Но вас    

Оскорбила случайно…    

Жестокость была мой суд…    

Была в том печальная тайна,    

Что страстью преступной зовут.    

Конечно,    

До этой осени    

Я знала б счастливую быль…    

Потом бы меня вы бросили,    

Как выпитую бутыль…    

Поэтому было не надо…    

Ни встреч… ни вобще продолжать…    

Тем более с старыми взглядами    

Могла я обидеть мать".    

     

Но я перевел на другое,    

Уставясь в ее глаза,    

И тело ее тугое    

Немного качнулось назад.    

"Скажите,    

Вам больно, Анна,    

За ваш хуторской разор?"    

Но как-то печально и странно    

Она опустила свой взор.    

. . . . . . . . . . . . . . . .    

"Смотрите…    

Уже светает.    

Заря как пожар на снегу…    

Мне что-то напоминает…    

Но что?..    

Я понять не могу…    

Ах!.. Да…    

Это было в детстве…    

Другой… Не осенний рассвет…    

Мы с вами сидели вместе…    

Нам по шестнадцать лет…"    

     

Потом, оглядев меня нежно    

И лебедя выгнув рукой,    

Сказала как будто небрежно:    

"Ну, ладно…    

Пора на покой…"    

. . . . . . . . . . . . . . . .    

Под вечер они уехали.    

Куда?    

Я не знаю куда.    

В равнине, проложенной вехами,    

Дорогу найдешь без труда.    

     

Не помню тогдашних событий,    

Не знаю, что сделал Прон.    

Я быстро умчался в Питер    

Развеять тоску и сон.    

     

 5    

Суровые, грозные годы!    

Но разве всего описать?    

Слыхали дворцовые своды    

Солдатскую крепкую «мать».    

     

Эх, удаль!    

Цветение в далях!    

Недаром чумазый сброд    

Играл по дворам на роялях    

Коровам тамбовский фокстрот.    

За хлеб, за овес, за картошку    

Мужик залучил граммофон, —    

Слюнявя козлиную ножку,    

Танго себе слушает он.    

Сжимая от прибыли руки,    

Ругаясь на всякий налог,    

Он мыслит до дури о штуке,    

Катающейся между ног.    

Шли годы    

Размашисто, пылко…    

Удел хлебороба гас.    

Немало попрело в бутылках    

«Керенок» и «ходей» у нас.    

Фефела! Кормилец! Касатик!    

Владелец землей и скотом,    

За пару измызганных «катек»    

Он даст себя выдрать кнутом.    

     

Ну, ладно.    

Довольно стонов!    

Не нужно насмешек и слов!    

Сегодня про участь Прона    

Мне мельник прислал письмо:    

"Сергуха! За милую душу!    

Привет тебе, братец! Привет!    

Ты что-то опять в Криушу    

Не кажешься целых шесть лет!    

Утешь!    

Соберись, на милость!    

Прижваривай по весне!    

У нас здесь такое случилось,    

Чего не расскажешь в письме.    

Теперь стал спокой в народе,    

И буря пришла в угомон.    

Узнай, что в двадцатом годе    

Расстрелян Оглоблин Прон.    

     

Расея…    

Дуровая зыкь она.    

Хошь верь, хошь не верь ушам —    

Однажды отряд Деникина    

Нагрянул на криушан.    

Вот тут и пошла потеха…    

С потехи такой — околеть.    

Со скрежетом и со смехом    

Гульнула казацкая плеть.    

Тогда вот и чикнули Проню,    

Лабутя ж в солому залез    

И вылез,    

Лишь только кони    

Казацкие скрылись в лес.    

Теперь он по пьяной морде    

Еще не устал голосить:    

"Мне нужно бы красный орден    

За храбрость мою носить".    

Совсем прокатились тучи…    

И хоть мы живем не в раю,    

Ты все ж приезжай, голубчик,    

Утешить судьбину мою…"    

     

*    

     

И вот я опять в дороге.    

Ночная июньская хмарь.    

Бегут говорливые дроги    

Ни шатко ни валко, как встарь.    

Дорога довольно хорошая,    

Равнинная тихая звень.    

Луна золотою порошею    

Осыпала даль деревень.    

Мелькают часовни, колодцы,    

Околицы и плетни.    

И сердце по-старому бьется,    

Как билось в далекие дни.    

     

Я снова на мельнице…    

Ельник    

Усыпан свечьми светляков.    

По-старому старый мельник    

Не может связать двух слов:    

"Голубчик! Вот радость! Сергуха!    

Озяб, чай? Поди, продрог?    

Да ставь ты скорее, старуха,    

На стол самовар и пирог.    

Сергунь! Золотой! Послушай!    

. . . . . . . . . . . . . . . .    

И ты уж старик по годам…    

Сейчас я за милую душу    

Подарок тебе передам".    

«Подарок?»    

"Нет…    

Просто письмишко.    

Да ты не спеши, голубок!    

Почти что два месяца с лишком    

Я с почты его приволок".    

     

Вскрываю… читаю… Конечно!    

Откуда же больше и ждать!    

И почерк такой беспечный,    

И лондонская печать.    

     

"Вы живы?.. Я очень рада…    

Я тоже, как вы, жива.    

Так часто мне снится ограда,    

Калитка и ваши слова.    

Теперь я от вас далеко…    

В России теперь апрель.    

И синею заволокой    

Покрыта береза и ель.    

Сейчас вот, когда бумаге    

Вверяю я грусть моих слов,    

Вы с мельником, может, на тяге    

Подслушиваете тетеревов.    

Я часто хожу на пристань    

И, то ли на радость, то ль в страх,    

Гляжу средь судов все пристальней    

На красный советский флаг.    

Теперь там достигли силы.    

Дорога моя ясна…    

Но вы мне по-прежнему милы,    

Как родина и как весна".    

. . . . . . . . . . . . . . . .    

     

Письмо как письмо.    

Беспричинно.    

Я в жисть бы таких не писал.    

     

По-прежнему с шубой овчинной    

Иду я на свой сеновал.    

Иду я разросшимся садом,    

Лицо задевает сирень.    

Так мил моим вспыхнувшим взглядам    

Погорбившийся плетень.    

Когда-то у той вон калитки    

Мне было шестнадцать лет.    

И девушка в белой накидке    

Сказала мне ласково: «Нет!»    

     

Далекие милые были!..    

Тот образ во мне не угас.    

     

Мы все в эти годы любили,    

Но, значит,    

Любили и нас.    

     

Январь 1925     

Батум     

     

Журнал «Город и деревня», Москва, 1925, N5, 20 марта; N8, 1  мая (отрывки); полностью — в газете «Бакинский рабочий», 1925, NN 95 и 96, 1 и  3 мая. В поэме отразились впечатления от поездок в родное село Есенина,  Константиново, в летние месяцы 1917-1918 гг. По воспоминаниям сестер поэта,  прототипом Оглоблина Прона (и комиссара в «Сказке о пастушонке Пете» частично  послужил Молчалин Петр Яковлевич, рабочий коломенского завода (Е.А. Есенина,  Воспоминания); а прототипом Анны Снегиной была помещица Л.И.Кашина, «молодая,  интересная и образованная женщина», ей же Есенин посвятил стихотворение  «Зеленая прическа…» (А.А.Есенина, Воспоминания).    

     

Воронский А.К.(1884-1943) — литературный критик, редактор  журналов «Красная новь» и «Прожектор», в которых часто печатался Есенин.