1 2 3 4 5 6 7 8 
— Давай бог, — отвечал Помялов, усмехаясь   коротенькой, собачьей улыбкой, и нельзя было понять: ласково лизнёт или укусит?   Его измятое лицо неудачно спрятано в пеньковой бородке, серый нос недоверчиво   принюхивается ко всему, а желудёвые глаза смотрят ехидно.      

— Давай бог, — повторяет он, — хотя и без   тебя неплохо жили, ну, может, и с тобой так же проживём.      

Артамонов хмурится:      

— Двоемысленно говоришь, не дружески.      

Барский хохочет, кричит:      

— Он у нас — такой!      

У Барского на месте лица скупо наляпаны багровые куски мяса,   его огромная голова, шея, щёки, руки — весь он густо оброс толстоволосой,   медвежьей шерстью, уши — не видны, ненужные глаза скрыты в жирных подушечках.      

— Вся моя сила в жир пошла, — говорит он и   хохочет, широко открывая пасть, полную тупыми зубами.      

К Артамонову присматривается очень светлыми глазами тележник   Воропонов, он поучает сухоньким голосом:      

— Дела делать — надо, а и божие не следует забывать.   Сказано: «Марфа, Марфа, печешися о многом, а единое на потребу суть».[17]      

Светлые и точно пустые глаза его смотрят так, как будто   Воропонов догадывается о чём-то и вот сейчас оглушит необыкновенным словом.   Иногда он как будто и начинал говорить нечто:      

— Конечно, и Христос хлеб вкушал, так что Марфа…      

— Ну-ну, — останавливал его кожевник Житейкин,   церковный староста, куда поехал?      

Воропонов умолкал, двигая серыми ушами, а Илья спрашивал   кожевника:      

— Ты моё дело понимаешь?      

— Это зачем? — искренно удивлялся Житейкин. —   Дело — твоё, тебе его и понимать, чудак! У тебя — твоё, у меня — моё.      

Артамонов пил густое пиво и смотрел сквозь деревья на мутную   полосу Оки и левее, где в бок ей выползала из ельника, из болот, зелёной змеёю   фигурно изогнувшаяся Ватаракша. Там, на мысу, на золотой парче песка масляно   светится щепа и стружка, краснеет кирпич, среди примятых кустов тальника   вытянулась длинная, мясного цвета фабрика, похожая на гроб без крышки. Горит на   солнце амбар, покрытый матовым, ещё не окрашенным железом, и, точно восковой,   тает жёлтый сруб двухэтажного дома, подняв в жаркое небо туго натянутые золотые   стропила, — Алексей ловко сказал, что дом издали похож на гусли. Алексей   живёт там, отодвинут подальше от парней и девиц города; трудно с ним — задорен   и вспыльчив. Пётр тяжелее его, в Петре есть что-то мутное; ещё не понимает он,   как много может сделать смелый человек.      

По лицу Артамонова проходит тень, он, усмехаясь, смотрит   из-под густых бровей на горожан, это — дешёвый народ, жадность к делу у них   робкая, а настоящего задора — нет.      

Ночами, когда город мёртво спит, Артамонов вором крадётся по   берегу реки, по задворкам, в сад вдовы Баймаковой. В тёплом воздухе гудят   комары, и как будто это они разносят над землёй вкусный запах огурцов, яблок,   укропа. Луна катится среди серых облаков, реку гладят тени. Перешагнув через   плетень в сад, Артамонов тихонько проходит во двор, вот он в тёмном амбаре, из   угла его встречает опасливый шёпот:      

— Незаметно прошёл?      

Сбрасывая одежду, он сердито ворчит:      

— Досада это мне, — прятаться! Мальчишка я, что   ли?      

— А не заводи полюбовницу.      

— Рад бы не завёл, да господь навёл.      

— Ой, что ты говоришь, еретик! Мы с тобой против бога   идём…      

— Ну, ладно! Это — после. Эх, Ульяна, люди тут у вас…      

— А ты — полно, не скучай, — шепчет женщина и   долго, с яростной жадностью, утешает его ласками, а отдохнув, подробно   рассказывает о людях: кого надо бояться, кто умён, кто бесчестен, у кого лишние   деньги есть.      

— Помялов с Воропоновым, зная, что тебе дров много   нужно, хотят леса кругом скупить, прижать тебя.      

— Опоздали, князь леса мне запродал.      

Вокруг них, над ними непроницаемо чёрная тьма, они даже глаз   друг друга не видят и говорят беззвучным шёпотом. Пахнет сеном, берёзовыми   вениками, из погреба поднимается сыроватый, приятный холодок. Тяжёлая, точно из   свинца литая, тишина облила городишко; иногда пробежит крыса, попищат мышата,   да ежечасно на колокольне у Николы подбитый колокол бросает в тьму унылые,   болезненно дрожащие звуки.      

— Экая ты дородная! — восхищается Артамонов,   поглаживая горячее и пышное тело женщины. — Экая мощная! Что ж ты родила   мало?      

— Кроме Натальи — двое было, слабенькие, померли.      

— Значит — муж был плох…      

— Не поверишь, — шепчет она, — я ведь до тебя   и не знала, какова есть любовь. Бабы, подруги, бывало, рассказывают, а я — не   верю, думаю: врут со стыда! Ведь, кроме стыда, я и не знала ничего от мужа-то,   как на плаху ложилась на постель. Молюсь богу: заснул бы, не трогал бы! Хороший   был человек, тихий, умный, а таланта на любовь бог ему не дал…      

Её рассказ и возбуждает и удивляет Артамонова, крепко   поглаживая пышные груди её, он ворчит:      

— Вот как бывает, а я и не знал, думал: всякий мужик   бабе сладок.      

Он чувствует себя сильнее и умнее рядом с этой женщиной,   днём — всегда ровной, спокойной, разумной хозяйкой, которую город уважает за ум   её и грамотность. Однажды, растроганный её девичьими ласками, он сказал:      

— Я понимаю, на что ты пошла. Зря мы детей женили, надо   было мне с тобой обвенчаться…      

— Дети у тебя — хорошие, они и узнают про нас, —   не беда, а вот если город узнает…      

Она вздрогнула всем телом.      

— Ну, ничего, — шепнул Илья.      

Как-то она полюбопытствовала:      

— Скажи-ка: вот — человека ты убил, не снится он тебе?      

Равнодушно почёсывая бороду, Илья ответил:      

— Нет, я крепко сплю, снов не вижу. Да и чему сниться?   Я и не видал, каков он. Ударили меня, я едва на ногах устоял, треснул кого-то   кистенём по башке, потом — другого, а третий убежал.      

Вздохнув, он с обидой проворчал:      

— Наткнутся на тебя дураки, а ты за них отвечай богу…      

Несколько минут лежали молча.      

— Задремал?      

— Нет.      

— Иди, светать скоро начнёт; на стройку пойдёшь? Ох,   умаешься ты со мной…      

— Не бойся, — на будни хватило, хватит и на   праздник, — похвалился Артамонов, одеваясь.      

Он идёт по холодку, в перламутровом сумраке раннего утра; ходит   по своей земле, сунув руки за спину под кафтан; кафтан приподнялся петушиным   хвостом; Артамонов давит тяжёлою ногой стружку, щепу, думает:      

«Олёшке надо дать выгуляться, пускай с него пена сойдёт.   Трудный парень, а — хорош».      

Ложится на песок или на кучу стружек и быстро засыпает. В   зеленоватом небе ласково разгорается заря; вот солнце хвастливо развернуло над   землёю павлиний хвост лучей и само, золотое, всплыло вслед за ним; проснулись   рабочие и, видя распростёртое, большое тело, предупреждают друг друга:      

— Тут!      

Скуластый Тихон Вялов, держа на плече железный заступ,   смотрит на Артамонова мерцающими глазами так, точно хочет перешагнуть через   него и не решается.      

Муравьиная суета людей, крики, стук не будят большого   человека, лёжа в небо лицом, он храпит, как тупая пила, — землекоп идёт   прочь, оглядываясь, мигая, как ушибленный по голове. Из дома вышел Алексей в   белой холщовой рубахе, в синих портах, он легко, как по воздуху, идёт купаться   и обходит дядю осторожно, точно боясь разбудить его тихим скрипом стружки под   ногами. Никита ещё засветло уехал в лес; почти каждый день он привозит оттуда   воза два перегноя, сваливая его на месте, расчищенном для сада, он уже насадил   берёз, клёна, рябины, черёмухи, а теперь копает в песке глубокие ямы, забивая   их перегноем, илом, глиной, — это для плодовых деревьев. По праздникам ему   помогает работать Тихон Вялов.      

— Сады садить — дело безобидное, — говорит он.      

Дёргая себя за ухо, ходит Пётр Артамонов, посматривает на   работу. Сочно всхрапывает пила, въедаясь в дерево, посвистывают, шаркая,   рубанки, звонко рубят топоры, слышны смачные шлепки извести, и всхлипывает   точило, облизывая лезвие топора. Плотники, поднимая балку, поют «Дубинушку»,   молодой голос звонко выводит:      

Пришел к Марье кум Захарий,[18]      

Кулаком Марью по харе…      

— Грубо поют, — сказал Пётр землекопу   Вялову, — тот, стоя по колено в песке, ответил:      

— Всё едино чего петь…      

— Как это?      

— В словах души нет.      

«Непонятный мужик», — подумал Пётр, отходя от него и   вспоминая, что, когда отец предложил Вялову место наблюдающего за работой,   мужик этот ответил, глядя под ноги отцу:      

— Нет, я не гожусь на это, не умею людями   распоряжаться. Ты меня в дворники возьми…      

Отец крепко обругал его.      

…Холодная, мокрая пришла осень, сады покрылись ржавчиной,   чёрные железные леса тоже проржавели рыжими пятнами; посвистывал сырой ветер,   сгоняя в реку бледные, растоптанные стружки. Каждое утро к амбару подъезжали   телеги, гружённые льном, запряжённые шершавыми лошадьми. Пётр принимал товар,   озабоченно следя, как бы эти бородатые, угрюмые мужики не подсунули «потного»,   смоченного для веса водою, не продали бы простой лён по цене «долгунца». Трудно   было ему с мужиками; нетерпеливый Алексей яростно ругался с ними. Отец уехал в   Москву, вслед за ним отправилась тёща, будто бы на богомолье. Вечерами, за чаем,   за ужином, Алексей сердито жаловался:      

— Скучно тут жить, не люблю я здешних…      

Этим он всегда раздражал Петра.      

— Сам-то хорош! Задираешь всех. Хвастать любишь.      

— Есть чем, вот и хвастаю.      

Встряхивая кудрями, он расправлял плечи, выгибал грудь и,   дерзко прищурив глаза, смотрел на братьев, на невестку. Наталья сторонилась   его, точно боясь в нём чего-то, говорила с ним сухо.      

После обеда, когда муж и Алексей уходили снова на работы,   она шла в маленькую, монашескую комнату Никиты и, с шитьём в руках, садилась у   окна, в кресло, искусно сделанное для неё горбуном из берёзы. Горбун, исполняя   роль конторщика, с утра до вечера писал, считал, но когда являлась Наталья, он,   прерывая работу, рассказывал ей о том, как жили князья, какие цветы росли в их   оранжереях. Его высокий, девичий голос звучал напряжённо и ласково, синие глаза   смотрели в окно, мимо лица женщины, а она, склонясь над шитьём, молчала так   задумчиво, как молчит человек наедине с самим собою. Почти не глядя друг на   друга, они сидели час, два, но порою Никита осторожно и как бы невольно обнимал   невестку ласковым теплом синих глаз, и его большие, собачьи уши заметно   розовели. Скользящий взгляд его иногда заставлял женщину тоже взглянуть на   деверя и улыбнуться ему милостивой улыбкой — странной улыбкой; иногда Никита   чувствует в ней некую догадку о том, что волнует его, иногда же улыбка эта   кажется ему и обиженной и обидной, он виновато опускает глаза.      

За окном шуршит и плещет дождь, смывая поблекшие краски   лета, слышен крик Алексея, рёв медвежонка, недавно прикованного на цепь в углу   двора, бабы-трепальщицы дробно околачивают лён. Шумно входит Алексей; мокрый,   грязный, в шапке, сдвинутой на затылок, он всё-таки напоминает весенний день;   посмеиваясь, он рассказывает, что Тихон Вялов отсёк себе палец топором.      

— Будто — невзначай, а дело явное: солдатчины боится. А   я бы охотой в солдаты пошёл, только б отсюда прочь.      

И, хмурясь, он урчит, как медвежонок:      

— Заехали к чертям на задворки…      

Потом требовательно протягивает руку:      

— Дай пятиалтынный, я в город иду.      

— Зачем?      

— Не твоё дело.      

Уходя, он напевает:      

Бежит девка по дорожке,      

Тащит милому лепёшки…      

— Ох, доиграется он до нехорошего! — говорит   Наталья. — Подруги мои с Ольгунькой Орловой часто видят его, а ей только   пятнадцатый год пошёл, матери — нет у неё, отец — пьяница…      

Никите не нравится, как она говорит это, в словах её он   слышит избыток печали, излишек тревоги и как будто зависть.      

Горбун молча смотрит в окно, в мокром воздухе качаются лапы   сосен, сбрасывают с зелёных игол ртутные капли дождя. Это он посадил сосны; все   деревья вокруг дома посажены его руками…      

Входит Пётр, угрюмый и усталый.      

— Чай пить пора, Наталья.      

— Рано ещё.      

— Пора, говорю! — кричит он, а когда жена уходит,   садится на её место и тоже ворчит, жалуясь:      

— Взвалил отец на мои плечи всю эту машину. Верчусь колесом,   а куда еду — не знаю. Если у меня не так идёт, как надо, — задаст он мне…      

Никита мягко и осторожно говорит ему об Алексее, о девице   Орловой, но брат отмахивается рукою, видимо, не вслушавшись в его слова.      

— Нет у меня времени девками любоваться! Я и жену   только ночами сквозь сон вижу, а днём слеп, как сыч. Глупости у тебя на уме…      

И, дёргая себя за ухо, он говорит осторожно:      

— Не наше бы это дело, фабрика. Нам бы лучше податься в   степи, купить там землю, крестьянствовать. Шума-то было бы меньше, а толку —   больше…      

Илья Артамонов возвратился домой весёлый, помолодевший, он   подстриг бороду, ещё шире развернул плечи, глаза его светились ярче, и весь он   стал точно заново перекованный плуг. Барином развалясь на диване, он говорил:      

— Дела наши должны идти, как солдаты. Работы вам, и   детям вашим, и внукам довольно будет. На триста лет. Большое украшение   хозяйства земли должно изойти от нас, Артамоновых!      

Пощупал глазами сноху и закричал:      

— Пухнешь, Наталья? Родишь мальчика — хороший подарок   сделаю.      

Вечером, собираясь спать, Наталья сказала мужу:      

— Хорош батюшка, когда весёлый.      

Муж, искоса взглянув на неё, неласково отозвался:      

— Ещё бы не хорош, подарок обещал.      

Но недели через две-три Артамонов притих, задумался; Наталья   спросила Никиту:      

— На что батюшка сердится?      

— Не знаю. Его не поймёшь.      

В тот же вечер, за чаем, Алексей вдруг сказал отчётливо и   громко:      

— Батюшка, — отдай меня в солдаты.      

— К-куда? — заикнувшись, спросил Илья.      

— Не хочу я жить здесь…      

— Ступайте вон! — приказал Артамонов детям, но   когда и Алексей пошёл к двери, он крикнул ему:      

— Стой, Олёшка!      

Он долго рассматривал парня, держа руки за спиною, шевеля   бровями, потом сказал:      

— А я думал: вот у меня орёл!      

— Не приживусь я тут.      

— Врёшь. Место твоё — здесь. Мать твоя отдала мне тебя   в мою волю, иди!      

Алексей шагнул, точно связанный, но дядя схватил его за   плечо:      

— Не так бы надо говорить с тобой, — со мной отец   кулаком говорил. Иди.      

И, ещё раз окрикнув его, внушительно добавил:      

— Тебе — большим человеком быть, понял? Чтобы впредь я   от тебя никакого визгу не слыхал…      

Оставшись один, он долго стоял у окна, зажав бороду в кулак,   глядя, как падает на землю серый мокрый снег, а когда за окном стало темно, как   в погребе, пошёл в город. Ворота Баймаковой были уже заперты, он постучал в   окно, Ульяна сама отперла ему, недовольно спросив:      

— Что это ты когда явился?      

Не отвечая, не раздеваясь, он прошёл в комнату, бросил шапку   на пол, сел к столу, облокотясь, запустив пальцы в бороду, и рассказал про   Алексея.      

— Чужой: сестра моя с барином играла, оно и   сказывается.      

Женщина посмотрела, плотно ли закрыты ставни окон, погасила   свечу, — в углу, пред иконами, теплилась синяя лампада в серебряной   подставе.      

— Жени его скорей, вот и свяжешь, — сказала она.      

— Да, так и надо. Только — это не всё. В Петре — задору   нет, вот горе! Без задора — ни родить, ни убить. Работает будто не своё, всё   ещё на барина, всё ещё крепостной, воли не чувствует, — понимаешь? Про   Никиту я не говорю: он — убогий, у него на уме только сады, цветы. Я ждал —   Алексей вгрызётся в дело…      

Баймакова успокаивала его:      

— Рано тревожишь себя. Погоди, завертится колесо   бойчее, подомнёт всех — обомнутся.      

Они беседовали до полуночи, сидя бок о бок в тёплой тишине   комнаты, в углу её колебалось мутное облако синеватого света, дрожал робкий   цветок огня. Жалуясь на недостаток в детях делового задора, Артамонов не   забывал и горожан:      

— Скуподушные люди.      

— Тебя не любят за то, что ты удачлив, за удачу мы,   бабы, любим, а вашему брату чужая удача — бельмо на глаз.      

Ульяна Баймакова умела утешить и успокоить, а Илья Артамонов   только недовольно крякнул, когда она сказала ему:      

— Я вот одного до смерти боюсь — понести от тебя…      

— В Москве дела — огнём горят! — продолжал он,   вставая, обняв женщину. — Эх, кабы ты мужиком была…      

— Прощай, родимый, иди!      

Крепко поцеловав её, он ушёл.      

…На масленице Ерданская привезла Алексея из города в   розвальнях оборванного, избитого, без памяти. Ерданская и Никита долго   растирали его тело тёртым хреном с водкой, он только стонал, не говоря ни   слова. Артамонов зверем метался по комнате, засучивая и спуская рукава рубахи,   скрипя зубами, а когда Алексей очнулся, он заорал на него, размахивая кулаком:      

— Кто тебя — говори?      

Приоткрыв жалобно злой, запухший глаз, задыхаясь, сплёвывая   кровь, Алексей тоже захрипел:      

— Добивай…      

Испуганная Наталья громко заплакала, — свёкор топнул на   неё, закричал:      

— Цыц! Вон!      

Алексей хватал голову руками, точно оторвать её хотел, и   стонал.      

Потом, раскинув руки, свалился на бок, замер, открыв   окровавленный, хрипящий рот; на столе у постели мигала свеча, по   обезображенному телу ползали тени, казалось, что Алексей всё более чернеет,   пухнет. В ногах у него молча и подавленно стояли братья, отец шагал по комнате   и спрашивал кого-то:      

— Неужто — не выживет, а?      

Но через восемь суток Алексей встал, влажно покашливая,   харкая кровью; он начал часто ходить в баню, парился, пил водку с перцем; в   глазах его загорелся тёмный угрюмый огонь, это сделало их ещё более красивыми.   Он не хотел сказать, кто избил его, но Ерданская узнала, что бил Степан   Барский, двое пожарных и мордвин, дворник Воропонова. Когда Артамонов спросил   Алексея: так ли это? — тот ответил:      

— Не знаю.      

— Врёшь!      

— Не видел; они мне сзади кафтан, что ли, на голову   накинули.      

— Скрываешь ты что-то, — догадывался Артамонов,   Алексей взглянул в лицо его нехорошо пылающими глазами и сказал:      

— Я — выздоровею.      

— Ешь больше! — посоветовал Артамонов и проворчал   в бороду себе: — За такое дело — красного петуха пустить бы, поджарить им   лапы-то…      

Он стал ещё более внимателен, грубо ласков с Алексеем и   работал напоказ, не скрывая своей цели: воодушевить детей страстью к труду.      

— Всё делайте, ничем не брезгуйте! — поучал он и   делал много такого, чего мог бы не делать, всюду обнаруживая звериную, зоркую   ловкость, — она позволяла ему точно определять, где сопротивление силе   упрямее и как легче преодолеть его.      

Беременность снохи неестественно затянулась, а когда   Наталья, промучившись двое суток, на третьи родила девочку, он огорчённо   сказал:      

— Ну, это что…      

— Благодари бога за милость, — строго посоветовала   Ульяна, — сегодня день Елены Льняницы.[19]      

— Ой ли?      

Он схватил святцы, взглянул и по-детски обрадовался:      

— Веди к дочери!      

Положив на грудь снохи серьги с рубинами и пять червонцев,   он кричал:      

— Получи! Хоть и не парня родила, а — хорошо!      

И спрашивал Петра:      

— Ну, что, рыба-сом, рад? Я, когда ты родился, рад был!      

Пётр пугливо смотрел в бескровное, измученное, почти   незнакомое лицо жены; её усталые глаза провалились в чёрные ямы и смотрели   оттуда на людей и вещи, как бы вспоминая давно забытое; медленными движениями   языка она облизывала искусанные губы.      

— Что она молчит? — спросил он тёщу.      

— Накричалась, — объяснила Ульяна, выталкивая его   из комнаты.      

Двое суток, день и ночь слушал он вопли жены и сначала жалел   её, боялся, что она умрёт, а потом, оглушённый её криками, отупев от суеты в   доме, устал и бояться и жалеть. Он старался только уйти куда-нибудь подальше,   куда не достигал бы вой жены, но спрятаться от этого не удавалось, визг звучал   где-то внутри головы его, возбуждая необыкновенные мысли. И всюду, куда бы он   ни шёл, он видел Никиту с топором или железной лопатой в руках, горбун что-то   рубил, тесал, рыл ямы, бежал куда-то бесшумным бегом крота, казалось — он   бегает по кругу, оттого и встречается везде.      

— Не разродится, пожалуй, — сказал Пётр   брату, — горбун, всадив лопату в песок, спросил:      

— Что повитуха говорит?      

— Утешает. Обещает. Ты что дрожишь?      

— Зубы болят.      

Вечером, в день родов, сидя на крыльце дома с Никитой и   Тихоном, он рассказал, задумчиво улыбаясь:      

— Тёща положила мне на руки ребёнка-то, а я с радости и   веса не почувствовал, чуть к потолку не подбросил дочь. Трудно понять: из-за   такой малости, а какая тяжёлая мука…      

Почёсывая скулу, Тихон Вялов сказал спокойно, как всегда   говорил:      

— Все человечьи муки из-за малости.      

— Как это? — строго спросил Никита; дворник,   зевнув, равнодушно ответил:      

— Да — так как-то…      

Из дома позвали ужинать.      

Ребёнок родился крупный, тяжёлый, но через пять месяцев умер   от угара, мать тоже едва не умерла, угорев вместе с ним.      

— Ну, что ж! — утешал отец Петра на   кладбище. — Родит ещё. А у нас теперь своя могила здесь будет, значит —   якорь брошен глубоко. С тобой твоё, под тобой — твоё, на земле — твоё и под   землёй твоё, — вот что крепко ставит человека!      

Пётр кивнул головою, глядя на жену; неуклюже согнув спину,   она смотрела под ноги себе, на маленький холмик, по которому Никита   сосредоточенно шлёпал лопатой. Смахивая пальцами слёзы со щёк так судорожно   быстро, точно боялась обжечь пальцы о свой распухший, красный нос, она шептала:      

— Господи, господи…      

Между крестов, читая надписи, ходил, кружился Алексей; он   похудел и казался старше своих лет. Его немужицкое лицо, обрастая тёмным   волосом, казалось обожжённым и закоптевшим, дерзкие глаза, углубясь под чёрные   брови, смотрели на всех неприязненно, он говорил глуховатым голосом, свысока и   как бы нарочито невнятно, а когда его переспрашивали, взвизгивал:      

— Не понимаешь?      

И ругался. В его отношении к братьям явилось что-то   нехорошее, насмешливое. На Наталью он покрикивал, как на работницу, а когда   Никита, с упрёком, сказал ему: «Зря обижаешь Наташу!» — он ответил:      

— Я человек больной.      

— Она смирная.      

— Ну и пусть потерпит.      

О том, что он больной, Алексей говорил часто и всегда почти   с гордостью, как будто болезнь была достоинством, отличавшим его от людей.      

Идя с кладбища рядом с дядей, он сказал ему:      

— Надо бы нам свой погост устроить, а то с этими и мёртвому   лежать зазорно.      

Артамонов усмехнулся.      

— Устроим. Всё будет у нас: церковь, кладбище, училище   заведём, больницу, — погоди!      

Когда шли по мосту через Ватаракшу, на мосту, держась за   перила, стоял нищеподобный человек, в рыженьком, отрёпанном халате, похожий на   пропившегося чиновника. На его дряблом лице, заросшем седой бритой щетиной,   шевелились волосатые губы, открывая осколки чёрных зубов, мутно светились   мокренькие глазки. Артамонов отвернулся, сплюнул, но заметив, что Алексей   необычно ласково кивнул головою дрянному человечку, спросил:      

— Это что?      

— Часовщик Орлов.      

— И видно, что Орлов!      

— Он — умный, — настойчиво сказал Алексей. —   Его — затравили…      

Артамонов покосился на племянника и промолчал.      

Наступило лето, сухое и знойное, за Окою горели леса, днём над   землёю стояло опаловое облако едкого дыма, ночами лысая луна была неприятно   красной, звёзды, потеряв во мгле лучи свои, торчали, как шляпки медных гвоздей,   вода реки, отражая мутное небо, казалась потоком холодного и густого подземного   дыма.      

Артамоновы, поужинав, задыхаясь в зное, пили чай в саду, в   полукольце клёнов; деревья хорошо принялись, но пышные шапки их узорной листвы   в эту мглистую ночь не могли дать тени. Трещали сверчки, гудели однорогие,   железные жуки, пищал самовар. Наталья, расстегнув верхние пуговицы кофты, молча   разливала чай, кожа на груди её была тёплого цвета, как сливочное масло; горбун   сидел, склонив голову, строгая прутья для птичьих клеток, Пётр дёргал пальцами   мочку уха, тихонько говоря:      

— Людей дразнить — вредно, а отец дразнит.      

Алексей, сухо покашливая, смотрел в сторону города и точно   ждал чего-то, вытягивая шею. В городе заныл колокол.      

— Набат? Пожар? — спросил Алексей, приложив ладонь   ко лбу и вскакивая.      

— Что ты? Звонарь часы отбивает.      

Алексей встал и ушёл, а Никита, помолчав, сказал тихонько:      

— Всё пожары ему чудятся.      

— Злой стал, — осторожно заметила Наталья. —   А сколько в нём веселья было…      

Внушительно, как подобает старшему, Пётр упрекнул брата и   жену:      

— Вы оба глупо глядите на него; ему ваша жалость   обидна. Идём спать, Наталья.      

Ушли. Горбун, посмотрев вслед им, тоже встал, пошёл в   беседку, где спал на сене, присел на порог её. Беседка стояла на холме,   обложенном дёрном, из неё, через забор, было видно тёмное стадо домов города,   колокольни и пожарная каланча сторожили дома. Прислуга убирала посуду со стола,   звякали чашки. Вдоль забора прошли ткачи, один нёс бредень, другой гремел   железом ведра, третий высекал из кремня искры, пытаясь зажечь трут, закурить   трубку. Зарычала собака, спокойный голос Тихона Вялова ударил в тишину:      

— Кто идёт?      

Тишина была натянута над землёю туго, точно кожа барабана,   даже слабый хруст песка под ногами ткачей отражался ею неприятно чётко. Никите   очень нравилась беззвучность ночей. Чем полнее была она, тем более   сосредоточивал он всю силу воображения своего вокруг Натальи, тем ярче   светились милые глаза, всегда немного испуганные или удивлённые. И легко было   выдумывать различные, счастливые для него события: вот он нашёл богатейший   клад, отдал его Петру, а Пётр отдал ему Наталью. Или: вот напали разбойники, а   он совершает такие необыкновенные подвиги, что отец и брат сами отдавали ему   Наталью в награду за то, что сделано им. Пришла болезнь, после неё от всего   семейства остались в живых только двое: он и Наталья, и тогда бы он показал ей,   что её счастье скрыто в его душе.      

Было уже за полночь, когда он заметил, что над стадом домов   города, из неподвижных туч садов, возникает ещё одна, медленно поднимаясь в   тёмно-серую муть неба; через минуту она, снизу, багрово осветилась, он понял,   что это пожар, побежал к дому и увидал: Алексей быстро лезет по лестнице на   крышу амбара.      

— Пожар! — крикнул Никита, — брат ответил,   влезая выше:      

— Знаю. Ну?      

— Вот, — ждал ты, — вспомнил горбун и,   удивлённый, остановился среди двора.      

— Ну, ждал! Так что? В такую сушь всегда пожары бывают.      

— Надо ткачей будить…      

Но ткачей уже разбудил Тихон, и один за другим они бежали к   реке, весело покрикивая.      

— Влезай ко мне, — предложил Алексей, сидя верхом   на коньке крыши, горбун покорно полез, говоря:      

— Наташа не испугалась бы.      

— А ты не боишься, что Пётр набьёт тебе ещё горб?      

За что? — тихо спросил Никита и услыхал:      

— Не пяль глаз на его жену.      

Горбун долго не мог ответить ни слова, ему казалось, что он   скользит с крыши и сейчас упадёт, ударится о землю.      

— Что ты говоришь? Подумал бы, — пробормотал он.      

— Ну, ладно, ладно! Вижу я… Не бойся, — сказал   Алексей весело, как давно уже не говорил; он смотрел из-под ладони, как толстые   языки огня, качаясь, волнуют тишину, заставляя её глухо гудеть, и оживлённо   рассказывал:      

— Это — Барские горят. У них, на дворе, бочек двадцать   дёгтя. До соседей огонь не дойдёт, сады помешают.      

«Бежать надо», — думал Никита, глядя вдаль, во тьму,   разорванную огнём; там, в красноватом воздухе, стояли деревья, выкованные из   железа, по красноватой земле суетливо бегали игрушечно маленькие люди, было   даже видно, как они суют в огонь тонкие, длинные багры.      

— Хорошо горит, — похваливал Алексей.      

«В монастырь уйду», — думал горбун.      

На дворе сонно и сердито ворчал Пётр, в ответ ему лениво   плыли слова Тихона Вялова, и, точно в раме, в окне дома стояла, крестясь,   Наталья.      

Никита сидел на крыше до поры, пока на месте пожарища   засверкала золотом груда углей, окружая чёрные колонны печных труб. Потом он   слез на землю, вышел за ворота и столкнулся с отцом, мокрым, выпачканным сажей,   без картуза, в изорванной поддёвке.      

— Куда? — необыкновенно яростно закричал отец,   толкнув Никиту во двор, и, увидав белую фигуру Алексея на крыше, приказал ещё   свирепей:      

— Ты чего там торчишь? Слезь. Тебе, дураку, здоровье   беречь надо…      

Никита прошёл в сад, присел там на скамью под окном комнаты   отца и вскоре услыхал, как отец, сильно хлопнув дверью, вполголоса, но глухо   спросил:      

— Погубить себя хочешь? А меня срамом покрыть, а? Убью…      

Визгливо ответил Алексей:      

— Сам ты меня надоумил.      

— Молчать! Моли бога, что тот негодяй языка лишён…      

Никита встал и тихонько, но поспешно ушёл в угол сада, в   беседку.      

Утром, за чаем, отец рассказывал:      

— Поджог; поджигатель оказался пьяница этот, часовщик.   Избили его, наверно — помрёт. Разорил его Барский, что ли, да и на сына его, Стёпку,   был он сердит. Дело тёмное.      

Алексей спокойно пил молоко, а Никита, чувствуя, что у него   трясутся руки, сунул их между колен и крепко зажал. Отец, заметив его движение,   спросил:      

— Ты что ёжишься?      

— Нездоровится.      

— Всем вам нездоровится. А я вот здоров…      

Сердито оттолкнув недопитый стакан чая, он ушёл.      

Дело Артамонова быстро обрастало людями; в двух верстах от   фабрики, по холмам, покрытым вереском, среди редкого ельника, выстроились   маленькие, приземистые хижины, без дворов, без плетней, издали похожие на ульи.   Для одиноких и холостых рабочих Артамонов построил над неглубоким оврагом,   руслом высохшей реки, имя которой забыто, длинный барак, с крышей на один скат,   с тремя трубами на крыше, с маленькими, ради сохранения тепла, окнами; окна   придавали бараку сходство с конюшней, и рабочие назвали его «Жеребячий дворец».   Илья Артамонов становился всё более хвастливо криклив, но заносчивости богача   не приобретал, с рабочими держался просто, пировал у них на свадьбах, крестил   детей, любил по праздникам беседовать со старыми ткачами, они научили его   посоветовать крестьянам сеять лён по старопашням и по лесным пожогам, это   оказалось очень хорошо. Старые ткачи восхищались податливым хозяином, видя в   нём мужика, которому судьба милостиво улыбается, учили молодёжь:      

— Глядите, как дела крутить надо!      

А Илья Артамонов учил детей:      

— Мужики, рабочие — разумнее горожан. У городских —   плоть хилая, умишко трёпаный, городской человек жаден, а — не смел. У него всё   выходит мелко, непрочно. Городские ни в чём точной меры не знают, а мужик   крепко держит себя в пределах правды, он не мечется туда-сюда. И правда у него   простая: бог, например, хлеб, царь. Он — весь простой, мужик, за него и   держитесь. Ты, Пётр, сухо с рабочими говоришь и всё о деле, это — не годится,   надобно уметь и о пустяках поболтать. Пошутить надо; весёлый человек лучше   понятен.      

— Шутить я не умею, — сказал Пётр и по привычке   дёрнул себя за ухо.      

— Учись. Шутка — минутка, а заряжает на час. Алексей   тоже неловок с людьми, криклив, придирчив.      

— Жулики они и лентяи, — задорно отозвался   Алексей.      

Артамонов строго крикнул:      

— Много ли ты знаешь про людей? — Но улыбнулся в   бороду и, чтоб не заметили улыбку, прикрыл её рукою; он вспомнил, как смело и   разумно спорил Алексей с горожанами о кладбище: дрёмовцы не желали хоронить на   своём погосте рабочих Артамонова. Пришлось купить у Помялова большой кусок   ольховой рощи и устраивать свой погост.      

— Погост, — размышлял Тихон Вялов, вырубая с   Никитой тонкие, хилые деревья. — Не на своё место слова ставим. Называется   — погост, а гостят тут века вечные. Погосты — это дома, города.      

Никита видел, что Вялов работает легко и ловко, проявляя в   труде больше разумности, чем в своих тёмных и всегда неожиданных словах. Так   же, как отец, он во всяком деле быстро находил точку наименьшего сопротивления,   берёг силу и брал хитростью. Но была ясно заметна и разница: отец за всё брался   с жаром, а Вялов работал как бы нехотя, из милости, как человек, знающий, что   он способен на лучшее. И говорил он так же: немного, милостиво,   многозначительно, с оттенком небрежности, намекающе:      

— Я и ещё много знаю; и не то ещё могу сказать.      

И всегда в его словах слышались Никите какие-то намёки,   возбуждавшие в нём досаду на этого человека, боязнь пред ним и — острое,   тревожное любопытство к нему.      

— Много ты знаешь, — сказал он Вялову, тот не   спеша ответил:      

— Затем живу. Я знаю — это не беда, я для себя знаю.   Моё знатьё спрятано у скупого в сундуке, оно никому не видимо, будь спокоен…      

Не заметно было, чтоб Тихон выспрашивал людей о том, что они   думают, он только назойливо присматривался к человеку птичьими, мерцающими   глазами и, как будто высосав чужие мысли, внезапно говорил о том, чего ему не   надо знать. Иногда Никите хотелось, чтоб Вялов откусил себе язык, отрубил бы   его, как отрубил себе палец, — он и палец отрубил себе не так, как   следовало, не на правой руке, а на левой, безымянный. Отец, Пётр и все считали   его глупым, но Никите он не казался таким. У него всё росло смешанное чувство   любопытства к Тихону и страха пред этим скуластым, непонятным мужиком. Чувство   страха особенно усилилось после того, как Вялов, возвращаясь с Никитой из леса,   вдруг заговорил:      

— А ты всё сохнешь. Ты б, чудак, сказал ей, может —   пожалеет, она будто добрая.      

Горбун остановился; у него от испуга замерло сердце,   окаменели ноги, он растерянно забормотал:      

— Про что сказать, кому?      

Вялов, взглянув на него, шагнул дальше, Никита схватил его   за рукав рубахи, тогда Тихон пренебрежительно отвёл его руку.      

— Ну, зачем притворяешься?      

Сбросив с плеча на землю выкопанную в лесу берёзу, Никита   оглянулся, ему захотелось ударить Тихона по шершавому лицу, хотелось, чтоб он   молчал, а тот, глядя вдаль, щурясь, говорил спокойно, как обыкновенное:      

— А если она и не добра, так притвориться может на твой   час. Бабы любопытные, всякой хочется другого мужика попробовать, узнать — есть   ли что слаще сахара? Нашему же брату — много ли надо? Раз, два — вот и сыт и   здоров. А ты — сохнешь. Ты — попытайся, скажи, авось она согласится.      

Никите послышалось в его словах чувство дружеской жалости;   это было ново, неведомо для него и горьковато щипало в горле, но в то же время   казалось, что Тихон раздевает, обнажает его.      

— Ерунду придумал ты, — сказал он.      

В городе звонили колокола, призывая к поздней обедне. Тихон   встряхнул деревья на плече своём и пошёл, пристукивая по земле железной лопатой,   говоря всё так же спокойно:      

— Ты меня не опасайся. Я ведь жалею тебя, ты человек   приятный, любопытный. Вы все, Артамоновы, страх как любопытные… Ты характером и   не похож на горбатого, а ведь горбат.      

Испуг Никиты растаял в горячей печали, от неё у него   мутилось в глазах, он спотыкался, как пьяный, хотелось лечь на землю и   отдохнуть; он тихонько попросил:      

— Ты молчи об этом.      

— Я сказал: как в сундуке заперто.      

— Забудь. Ей не проговорись.      

— Я с ней не говорю… Зачем с ней говорить?      

И вплоть до дома оба шли молча. Синие глаза горбуна стали   больше, круглее и печальней, он смотрел мимо людей, за плечи им, он стал ещё   более молчалив и незаметен. Но Наталья приметила что-то:      

— Ты что грустный ходишь? — спросила она, Никита   ответил:      

— Дела много, — и быстро отошёл прочь. Это обидело   женщину, она не впервые чувствовала, что деверь не так ласков с нею, как   прежде. Ей жилось скучно. За четыре, года она родила двух девочек и уже снова   ходила непорожней.      

— Что ты всё девок родишь, куда их? — ворчал   свёкор, когда она родила вторую, и не подарил ей ничего, а Петру жаловался:      

— Мне внучат надо, а не зятьёв. Разве я для чужих людей   дело затеял?      

Каждое слово свёкра заставляло женщину чувствовать себя   виноватой; она знала, что и муж недоволен ею. Ночами, лёжа рядом с ним, она   смотрела в окно на далёкие звёзды и, поглаживая живот, мысленно просила:      

«Господи, — сыночка бы…»      

Но иногда ей хотелось крикнуть мужу и свёкру:      

«Нарочно, назло вам буду девочек родить!»      

И хотелось сделать что-то удивительное, неожиданное для всех   хорошее, чтоб все люди стали ласковее к ней, или злое, чтобы все они   испугались. Но ни хорошего, ни плохого она не могла выдумать.      

Вставая на рассвете, она спускалась в кухню и вместе с   кухаркой готовила закуску к чаю, бежала вверх кормить детей, потом поила чаем   свёкра, мужа, деверей, снова кормила девочек, потом шила, чинила бельё на всех,   после обеда шла с детями в сад и сидела там до вечернего чая. В сад заглядывали   бойкие шпульницы, льстиво хвалили красоту девочек, Наталья улыбалась, но не   верила похвалам, — дети казались ей некрасивыми.      

Иногда между деревьев мелькал Никита, единственный человек,   который был ласков с ней, но теперь, когда она приглашала его посидеть с нею,   он виновато отвечал:      

— Прости, время нет у меня.      

У неё незаметно сложилась обидная мысль: горбун был фальшиво   ласков с нею; муж приставил его к ней сторожем, чтоб следить за нею и Алексеем.   Алексея она боялась, потому что он ей нравился; она знала: пожелай красавец   деверь, и она не устоит против него. Но он — не желал, он даже не замечал её;   это было и обидно женщине и возбуждало в ней вражду к Алексею, дерзкому,   бойкому.      

В пять часов пили чай, в восемь ужинали, потом Наталья мыла   младенцев, кормила, укладывала спать, долго молилась, стоя на коленях, и   ложилась к мужу с надеждой зачать сына. Если муж хотел её, он ворчал, лёжа на   кровати:      

— Будет. Ложись.      

Торопливо крестясь, прерывая молитву, она шла к нему,   покорно ложилась. Иногда, очень редко, Пётр шутил:      

— Что много молишься? Всего себе не вымолишь, другим не   хватит…      

Ночью, разбуженная плачем ребёнка, покормив, успокоив его,   она подходила к окну и долго смотрела в сад, в небо, без слов думая о себе, о   матери, свёкре, муже, обо всём, что дал ей незаметно прошедший, нелёгкий день.   Было странно не слышать привычных голосов, весёлых или заунывных песен   работниц, разнообразных стуков и шорохов фабрики, её пчелиного жужжания; этот   непрерывный, торопливый гул наполнял весь день, отзвуки его плавали по   комнатам, шуршали в листве деревьев, ласкались к стёклам окон; шорох работы,   заставляя слушать его, мешал думать.      

А в ночной тишине, в сонном молчании всего живого,   вспоминались жуткие рассказы Никиты о женщинах, пленённых татарами, жития   святых отшельниц и великомучениц, вспоминались и сказки о счастливой, весёлой   жизни, но чаще всего память подсказывала обидное.      

Свёкор смотрел на неё как на пустое место, и это ещё было   хорошо, но нередко, встречаясь с нею в сенях или в комнате глаз на глаз, он   бесстыдно щупал её острым взглядом от груди до колен и неприязненно всхрапывал.      

Муж был сух, холоден, она чувствовала, что иногда он смотрит   на неё так, как будто она мешает ему видеть что-то другое, скрытое за её   спиной. Часто, раздевшись, он не ложился, а долго сидел на краю постели,   упираясь в перину одною рукой, а другой дёргая себя за ухо или растирая бороду по   щеке, точно у него болели зубы. Его некрасивое лицо морщилось то жалобно, то   сердито, — в такие минуты Наталья не решалась лечь в постель. Говорил он   мало, только о домашнем и лишь изредка, всё реже, вспоминал о крестьянской, о   помещичьей жизни, непонятной Наталье. Зимою в праздники, на святках и на   масленице, он возил её кататься по городу; запрягали в сани огромного вороного   жеребца, у него были жёлтые, медные глаза, исчерченные кровавыми жилками, он   сердито мотал башкой и громко фыркал, — Наталья боялась этого зверя, а   Тихон Вялов ещё более напугал её, сказав:      

— Дворянский конь, зол на чужую власть.      

Часто приходила мать; Наталья завидовала её свободной жизни,   праздничному блеску её глаз. Эта зависть становилась ещё острее и обидней,   когда женщина замечала, как молодо шутит с матерью свёкор, как самодовольно он   поглаживает бороду, любуясь своей сожительницей, а она ходит павой, покачивая   бёдрами, бесстыдно хвастаясь пред ним своей красотою. Город давно знал о её   связи со сватом и, строго осудив за это, отшатнулся от неё, солидные люди   запретили дочерям своим, подругам Натальи, ходить к ней, дочери порочной   женщины, снохе чужого, тёмного мужика, жене надутого гордостью, угрюмого мужа;   маленькие радости девичьей жизни теперь казались Наталье большими и яркими.      

Обидно было видеть, что мать, такая прямодушная раньше,   теперь хитрит с людями и фальшивит; она, видимо, боится Пётра и, чтоб он но   замечал этого, говорит с ним льстиво, восхищается его деловитостью; боится она,   должно быть, и насмешливых глаз Алексея, ласково шутит с ним, перешёптывается о   чём-то и часто делает ему подарки; в день именин подарила фарфоровые часы с   фигурками овец и женщиной, украшенной цветами; эта красивая, искусно сделанная   вещь всех удивила.      

— За долг у меня остались часы, всего за три целковых,   старинные они, не ходят, — объяснила мать. — Когда Алёша   женится, — дом свой украсит…      

«И я бы украсила», — подумалось Наталье.      

Мать подробно расспрашивала о хозяйстве, скучно поучала:      

— По будням салфеток к столу не давай, от усов, от   бород салфетки сразу пачкаются.      

На Никиту, который прежде нравился ей, она смотрела поджимая   губы, говорила с ним, как с приказчиком, которого подозревают в чём-то   нечестном, и предупреждала дочь:      

— Ты смотри, не очень привечай его, горбатые — хитрые.      

Не один раз Наталья хотела пожаловаться матери на мужа за   то, что он не верит ей и велел горбуну сторожить её, но всегда что-то мешало   Наталье говорить об этом.      

Но всего хуже, когда мать, тоже обеспокоенная тем, что   Наталья не может родить мальчика, расспрашивает её о ночных делах с мужем,   расспрашивает бесстыдно, неприкрыто, её влажные глаза, улыбаясь, щурятся,   пониженный голос мурлыкает, любопытство её тяжело волнует, и Наталья рада   слышать вопрос свёкра:      

— Сватья, — лошадь запрячь?      

— Я бы лучше пешечком прошлась.      

— Ладно; я тебя провожу.      

Муж задумчиво говорит:      

— Умный человек тёща; ловко она отца держит. При ней он   мягче с нами. Ей бы дом свой продать да к нам перебраться.      

«Не надо этого», — хочет сказать Наталья, но — не смеет   и ещё больше обижается на мать за то, что та любима и счастлива.      

Сидя у окна в сад или в саду с шитьём в руках, она слышит   отрывки беседы Тихона с Никитой, они возятся за ягодником у бани, и, сквозь   мягкий шумок фабрики, просачиваются спокойные слова дворника.      

— Скука — от людей; скучатся они в кучу, и начинается   скука.      

«Как верно!» — думает Наталья, но приятный голос Никиты   увещевает:      

— Заговариваешься ты. А — хороводы, игры? Без людей —   веселья нет.      

«И это верно», — удивляясь, соглашается женщина.      

Она видит, что все вокруг её говорят уверенно, каждый что-то   хорошо знает, она именно видит, как простые твёрдые слова, плотно пригнанные   одно к другому, отгораживают каждому человеку кусок какой-то крепкой правды,   люди и отличаются словами друг от друга и украшают себя ими, побрякивая, играя   словами, как золотыми и серебряными цепочками своих часов. У неё нет таких   слов, ей не во что одеть свои думы, и, неуловимые, мутные, как осенний туман,   они только тяготят её, она тупеет от них, всё чаще думая с тоской и досадой:      

«Глупа я, ничего не знаю, не понимаю…»      

— Медведь значит — ведун, ведает, где мёд, —   бормочет Тихон в кустах малины.      

«Так и есть», — думает Наталья и, вздрогнув,   вспоминает, как Алексей убил её любимца: до тринадцати месяцев медведь бегал по   двору, ручной и ласковый, как собака, влезал в кухню и, становясь на задние   ноги, просил хлеба, тихонько урча, мигая смешными глазами. Он был весь смешной,   добрый и понимающий доброту. Его все любили, Никита ухаживал за ним, расчёсывая   комья густой, свалявшейся шерсти, водил его купать в реку, и медведь так   полюбил его, что, когда Никита уходил куда-либо, зверь, подняв морду, тревожно   нюхал воздух, фыркая, бегал по двору, ломился в контору, комнату своего   пестуна, неоднократно выдавливал стёкла в окне, выламывал раму. Наталья любила   кормить его пшеничным хлебом с патокой, он сам научился макать куски хлеба в   чашку патоки; радостно рыча, покачиваясь на мохнатых ногах, совал хлеб в   розовую, зубастую пасть, обсасывал липкую, сладкую лапу, его добродушные   глазёнки счастливо сияли, и он тыкал башкой в колени Натальи, вызывая её играть   с ним. С этим милым зверем можно было говорить, он уже что-то понимал.      

Но однажды Алексей напоил его водкой, пьяный медведь плясал,   кувыркался, залез на крышу бани и, разбирая трубу, стал скатывать кирпичи вниз;   собралась толпа рабочих и хохотала, глядя на него. С того дня почти каждый   праздник Алексей, на потеху людям, стал поить медведя, и зверь так привык   пьянствовать, что гонялся за всеми рабочими, от которых пахло вином, и не давал   Алексею пройти по двору без того, чтоб не броситься к нему. Его посадили на   цепь, но он разломал свою конуру и с цепью на шее, с бревном на другом конце   её, стал ходить по двору, размахивая лапами, мотая башкой. Его хотели поймать,   он оцарапал ногу Тихона, сбил с ног молодого рабочего Морозова и ушиб Никиту,   хватив его лапой по бедру. Тогда прибежал Алексей с рогатиной, он с разбега   воткнул её в живот зверя, Наталья видела из окна, как медведь осел на задние   ноги и замахал лапами, он как бы прощения просил у людей, разъярённо кричавших   вокруг его. Кто-то угодливо сунул в руки Алексея острый, плотничный топор,   припрыгивая, остробородый деверь ударил его по лапе, по другой, медведь   рявкнул, опустился на изрубленные лапы, из них направо и налево растекалась   кровь, образуя на утоптанной земле густо-красные пятна. Жалобно рыча, зверь   подставил голову под новый удар топора, тогда Алексей, широко раскорячив ноги,   всадил топор в затылок медведя, как в полено, медведь ткнулся мордой в кровь   свою, а топор так глубоко завяз в костях, что Алексей, упираясь ногою в мохнатую   тушу, едва мог вырвать топор из черепа. Жалко было медведя, но ещё более было   жалко знать, что бесстрашный, ловкий, весёлый озорник деверь путается с   какой-то ничтожной девчонкой, а её, Наталью, не видит.      

Деверя все хвалили за ловкость, за храбрость, свёкор,   похлопывая его по плечу, кричал:      

— А — говоришь — больной? Ах ты…      

Никита убежал со двора, а Наталья так плакала, что муж   удивлённо и с досадой спросил её:      

— Ну, а если человека убьют при тебе, что ж ты тогда   будешь делать?      

И, как на маленькую, крикнул:      

— Перестань, дура!      

Ей показалось, что он хочет ударить, и, сдерживая слёзы, она   вспомнила первую ночь с ним, — какой он был тогда сердечный, робкий.   Вспомнила, что он ещё не бил её, как бьют жён все мужья, и сказала, сдерживая   рыдания:      

— Прости, жалко очень.      

— Жалеть надо меня, а не медведя, — ответил он   негромко и уже ласковее.      

Когда она впервые пожаловалась матери на суровость мужа, та,   памятно, сказала ей:      

— Мужик — пчела; мы для мужика — цветы, он с нас мёд   собирает, это надо понимать, надо учиться терпеть, милок. Мужики — всем   владычат, у них забот больше нашего, они вон строят церкви, фабрики. Ты гляди,   что свёкор-то на пустом месте настроил…      

Илья Артамонов всё более бешено торопился развить и укрепить   своё дело, он как будто предчувствовал, что срок его — не велик. В мае,   незадолго до Николина дня,[20] прибыл   для второго корпуса фабрики паровой котёл, его привезли на барке, причалившей к   песчаному берегу Оки там, где в неё лениво втекала болотная вода зелёной   Ватаракши. Предстояла трудная работа: котёл надо было тащить сажен полтораста   по песчаному грунту. В Николин день Артамонов устроил для рабочих сытный,   праздничный обед с водкой, брагой; столы были накрыты на дворе, бабы украсили   его ветками елей, берёз, пучками первых цветов весны и сами нарядились пёстро,   как цветы. Хозяин с семьёй и немногими гостями сидел за столом среди старых   ткачей, солоно шутил с дерзкими на язык шпульницами, много пил, искусно   подзадоривал людей к веселью и, распахивая рукою поседевшую бороду, кричал   возбуждённо:      

— Эх, ребята! Али не живём?      

Им, его повадкой любовались, он чувствовал это и ещё более   пьянел от радости быть таким, каков есть. Он сиял и сверкал, как этот весенний,   солнечный день, как вся земля, нарядно одетая юной зеленью трав и листьев,   дымившаяся запахом берёз и молодых сосен, поднявших в голубое небо свои   золотистые свечи, — весна в этом году была ранняя и жаркая, уже расцветала   черёмуха и сирень. Всё было празднично, всё ликовало; даже люди в этот день   тоже как будто расцвели всем лучшим, что было в них.      

Древний ткач Борис Морозов, маленький, хилый старичок, с   восковым личиком, уютно спрятанным в седой, позеленевшей бороде, белый весь и   вымытый, как покойник, встал, опираясь о плечо старшего сына, мужика лет   шестидесяти, и люто кричал, размахивая костяной, без мяса, рукою:      

— Глядите, — девяносто лет мне, девяносто с   лишком, нате-ко! Солдат, Пугача бил, сам бунтовал в Москве, в чумной год, да-а!   Бонапарта бил…      

— А ласкал кого? — кричал Артамонов в ухо   ему, — ткач был глух.      

— Двух жён, кроме прочих. Гляди: семь парней, две   дочери, девятнадцать внучат, пятеро правнуков, — эко наткал! Вон они, все   у тебя живут, вона сидят…      

— Давай ещё! — кричал Илья.      

— Будут. Трёх царей да царицу пережил — нате-ко! У   скольких хозяев жил, все примёрли, а я — жив! Вёрсты полотен наткал. Ты, Илья   Васильев, настоящий, тебе долго жить. Ты — хозяин, ты дело любишь, и оно тебя.   Людей не обижаешь. Ты — нашего дерева сук, — катай! Тебе удача — законная   жена, а не любовница: побаловала да и нет её! Катай во всю силу. Будь здоров, брат,   вот что! Будь здоров, говорю…      

Артамонов схватил его на руки, приподнял, поцеловал,   растроганно крича:      

— Спасибо, робёнок! Я тебя управляющим сделаю…      

Люди орали, хохотали, а старый, пьяненький ткач, высоко   поднятый над ними, потрясал в воздухе руками скелета и хихикал визгливо:      

— У него — всё по-своему, всё не так…      

Ульяна Баймакова, не стыдясь, вытирала со щёк слёзы   умиления.      

— Сколько радости, — сказала ей дочь, она,   сморкаясь, ответила:      

— Такой уж человек, на радость и создан господом…      

— Учись, ребята, как надо с людями жить, — кричал   Артамонов детям. Гляди, Петруха!      

После обеда, убрав столы, бабы завели песни, мужики стали   пробовать силу, тянулись на палке, боролись; Артамонов, всюду поспевая, плясал,   боролся; пировали до рассвета, а с первым лучом солнца человек семьдесят   рабочих во главе с хозяином шумной ватагой пошли, как на разбой, на Оку, с   песнями, с посвистом, хмельные, неся на плечах толстые катки, дубовые рычаги,   верёвки, за ними ковылял по песку старенький ткач и бормотал Никите:      

— Он своего добьётся! Он? Я зна-аю…      

Благополучно сгрузили с барки на берег красное тупое   чудовище, похожее на безголового быка; опутали его верёвками и, ухая, рыча,   дружно повезли на катках по доскам, положенным на песок; котёл покачивался,   двигаясь вперёд, и Никите казалось, что круглая, глупая пасть котла развёрзлась   удивлённо пред весёлой силою людей. Отец, хмельной, тоже помогал тащить котёл,   напряжённо покрикивая:      

— Потише, эй, потише!      

И, хлопая ладонью по красному боку железного чудовища,   приговаривал:      

— Пошёл котёл, пошёл!      

Меньше полусотни сажен осталось до фабрики, когда котёл   покачнулся особенно круто и не спеша съехал с переднего катка, ткнувшись в   песок тупой мордой, — Никита видел, как его круглая пасть дохнула в ноги   отца серой пылью. Люди сердито облепили тяжёлую тушу, пытаясь подсунуть под неё   каток, но они уже выдохлись, а котёл упрямо влип в песок и, не уступая усилиям   их, как будто зарывался всё глубже. Артамонов с рычагом в руках возился среди   рабочих, покрикивая:      

— Молодчики, берись дружней! О-ух…      

Котел нехотя пошевелился и снова грузно осел, а Никита   увидал, что из толпы рабочих вышел незнакомой походкой отец, лицо у него было   тоже незнакомое, шёл он, сунув одну руку под бороду, держа себя за горло, а   другой щупал воздух, как это делают слепые; старый ткач, припрыгивая вслед за   ним, покрикивал:      

— Земли поешь, земли…      

Никита подбежал к отцу, тот, икнув, плюнул кровью под ноги   ему и сказал глухо:      

— Кровь.      

Лицо его посерело, глаза испуганно мигали, челюсть тряслась,   и всё его большое, умное тело испуганно сжалось.      

— Ушибся? — спросил Никита, схватив его за   руку, — отец пошатнулся на него, толкнул и ответил негромко:      

— Пожалуй, — жила лопнула…      

— Земли поешь, говорю…      

— Отстань, — уйди!      

И, снова обильно плюнув кровью, Артамонов пробормотал с   недоумением:      

— Текёт. Где Ульяна?      

Горбун хотел бежать домой, но отец крепко держал его за   плечо и, наклонив голову, шаркал по песку ногами, как бы прислушиваясь к шороху   и скрипу, едва различимому в сердитом крике рабочих.      

— Что такое? — спросил он и пошёл к дому, шагая   осторожно, как по жёрдочке над глубокой рекою. Баймакова прощалась с дочерью,   стоя на крыльце, Никита заметил, что, когда она взглянула на отца, её красивое   лицо странно, точно колесо, всё повернулось направо, потом налево и поблекло.      

— Льду давайте, — закричала она, когда отец,   неумело подогнув ноги, опустился на ступень крыльца, всё чаще икая и сплёвывая   кровь. Как сквозь сон, Никита слышал голос Тихона:      

— Лёд — вода; водой крови не заменить…      

— Земли пожевать надо…      

— Тихон, скачи за попом…      

— Поднимайте, несите, — командовал Алексей; Никита   подхватил отца под локоть, но кто-то наступил на пальцы ноги его так сильно,   что он на минуту ослеп, а потом глаза его стали видеть ещё острей, запоминая с   болезненной жадностью всё, что делали люди в тесноте отцовой комнаты и на   дворе. По двору скакал Тихон на большом чёрном коне, не в силах справиться с   ним; конь не шёл в ворота, прыгал, кружился, вскидывая злую морду, разгоняя   людей, — его, должно быть, пугал пожар, ослепительно зажжённый в небе   солнцем; вот он, наконец, выскочил, поскакал, но перед красной массой котла   шарахнулся в сторону, сбросив Тихона, и возвратился во двор, храпя, взмахивая   хвостом.      

Кто-то кричит:      

— Мальчишки, бегом…      

На подоконнике, покручивая тёмную, острую бородку, сидит   Алексей, его нехорошее, немужицкое лицо заострилось и точно пылью покрыто, он   смотрит, не мигая, через головы людей на постель, там лежит отец, говоря не   своим голосом:      

— Значит — ошибся. Воля божия. Ребята — приказываю:   Ульяна вам вместо матери, слышите? Ты, Уля, помоги им, Христа ради… Эх! Вышлите   чужих из горницы…      

— Молчи ты, — протяжно и жалобно стонет Баймакова,   всовывая в рот ему кусочки льда. — Нет здесь чужих.      

Отец глотает лёд и, нерешительно вздыхая, говорит:      

— Греху моему вы не судьи, а она не виновата. Наталья,   суров я был с тобой, ну, ничего. Мальчишек! Петруха, Олёша — дружно живите. С   народом поласковей. Народ — хороший. Отборный. Ты, Олёша, женись на этой, на   своей… ничего!      

— Батюшка — не оставляй нас, — просит Пётр,   опускаясь на колени, но Алексей толкает его в спину, шепчет:      

— Что ты? Не верю я…      

Наталья рубит кухонным ножом лёд в медном тазу, хрустящие   удары сопровождает лязг меди и всхлипывания женщины. Никите видно, как её слёзы   падают на лёд. Жёлтенький луч солнца проник в комнату, отразился в зеркале и   бесформенным пятном дрожит на стене, пытаясь стереть фигуры красных, длинноусых   китайцев на синих, как ночное небо, обоях.      

Никита стоит у ног отца, ожидая, когда отец вспомнит о нём.   Баймакова то расчёсывает гребнем густые, курчавые волосы Ильи, то отирает   салфеткой непрерывную струйку крови в углу его губ, капли пота на лбу и на   висках, она что-то шепчет в его помутневшие глаза, шепчет горячо, как молитву,   а он, положив одну руку на плечо ей, другую на колено, отяжелевшим языком   ворочает последние слова:      

— Знаю. Спаси тебя Христос. Хороните на своём, на нашем   кладбище, не в городе. Не хочу там, ну их…      

И с великой кипящей тоскою он шептал:      

— Эх, ошибся я, господи… Ошибся…      

Пришёл высокий, сутулый священник с Христовой бородкой и   грустными глазами.      

— Погоди, батя, — сказал Артамонов и снова   обратился к детям:      

— Ребята — не делитесь! Живите дружно. Дело вражды не   любит. Пётр, ты старший, на тебе ответ за всё, слышишь? Уходите…      

— Никита, — напомнила Баймакова.      

— Никиту — любите. Где он? Идите… После… И Наталья…      

Он умер, истёк кровью после полудня, когда солнце ещё   благостно сияло в зените. Он лежал, приподняв голову, нахмуря восковое лицо,   оно было озабочено, и неплотно прикрытые глаза его как будто задумчиво смотрели   на широкие кисти рук, покорно сложенных на груди.      

Никите казалось, что все в доме не так огорчены и напуганы   этой смертью, как удивлены ею. Это тупое удивление он чувствовал во всех, кроме   Баймаковой, она молча, без слёз сидела около усопшего, точно замёрзла, глухая   ко всему, положив руки на колени, неотрывно глядя в каменное лицо, украшенное   снегом бороды.      

Пётр вытянулся, говорил излишне и неуместно громко, входя в   комнату, где лежал отец и, попеременно с Никитой, толстая монахиня выпевала   жалобы псалтыря; Пётр вопросительно заглядывал в лицо отца, крестился и, минуты   две-три постояв, осторожно уходил, потом его коренастая фигура мелькала в саду,   на дворе, и казалось, что он чего-то ищет.      

Алексей хлопотливо суетился, устраивая похороны, гонял   лошадь в город, возвращался оттуда, вбегал в комнату, спрашивал Ульяну о порядке   похорон, о поминках.      

— Погоди, — говорила она, и Алексей исчезал,   потный, усталый. Приходила Наталья, робко и жалостливо предлагала матери выпить   чаю, поесть; внимательно выслушав её, мать говорила:      

— Погоди.      

Никита при жизни отца не знал, любит ли его, он только   боялся, хотя боязнь и не мешала ему любоваться воодушевлённой работой человека,   неласкового к нему и почти не замечавшего — живёт ли горбатый сын? Но теперь   Никите казалось, что он один по-настоящему, глубоко любил отца; он чувствовал   себя налитым мутной тоскою, безжалостно и грубо обиженным этой внезапной   смертью сильного человека; от этой тоски и обиды ему даже дышать трудно было.   Он сидел в углу, на сундуке, ожидая своей очереди читать псалтырь, мысленно   повторял знакомые слова псалмов и оглядывался. Тёплый сумрак наполнял комнату,   в нём колебались жёлтенькие, живые цветы восковых свечей. По стенам фокусно   лепились длинноусые китайцы, неся на коромыслах цибики чая, на каждой полосе   обоев было восемнадцать китайцев по два в ряд, один ряд шёл к потолку, а другой   опускался вниз. На стену падал масляный свет луны, в нём китайцы были бойчее,   быстрей шли и вверх, и вниз.      

Вдруг сквозь однотонный поток слов псалтыря Никита услыхал   негромкий настойчивый вопрос:      

— Да неужто — помер? Господи?      

Это спросила Ульяна, и голос её прозвучал так поражающе   горестно, что монахиня, прервав чтение, ответила виновато:      

— Умер, матушка, умер, по воле божией…      

Стало совершенно невыносимо, Никита поднялся и шумно вышел   из комнаты, унося нехорошую, тяжёлую обиду на монахиню.      

У ворот, на скамье, сидел Тихон; отламывая пальцами от   большой щепы маленькие щепочки, он втыкал их в песок и ударами ноги загонял их   глубже, так, что они становились не видны. Никита сел рядом, молча глядя на его   работу; она ему напоминала жуткого городского дурачка Антонушку: этот лохматый,   тёмнолицый парень, с вывороченной в колене ногою, с круглыми глазами филина,   писал палкой на песке круги, возводил в центре их какие-то клетки из щепочек и   прутьев, а выстроив что-то, тотчас же давил свою постройку ногою, затирал   песком, пылью и при этом пел гнусаво:      

Хиристос воскиресе, воскиресе!      

Кибитка потерял колесо.      

Бутырма, бай, бай, бустарма,      

Баю, баю, бай, Хиристос.      

— Дело-то какое, а? — сказал Тихон и, хлопнув себя   по шее, убил комара; вытер ладонь о колено, поглядел на луну, зацепившуюся за   сучок ветлы над рекою, потом остановил глаза свои на мясистой массе котла.      

— Рано в этом году комар родился, — спокойно   продолжал он. — Да, вот комар — живёт, а…      

Горбун, чего-то боясь, не дал ему кончить, сердито напомнив:      

— Да ведь ты убил комара.      

И поспешно ушёл прочь от дворника, а через несколько минут,   не зная, куда девать себя, снова явился в комнате отца, сменил монахиню и начал   чтение. Вливая в слова псалмов тоску свою, он не слышал, когда вошла Наталья, и   вдруг за спиной его раздался тихий плеск её голоса. Всегда, когда она была   близко к нему, он чувствовал, что может сказать или сделать нечто   необыкновенное, может быть, страшное, и даже в этот час боялся, что помимо воли   своей скажет что-то. Нагнув голову, приподняв горб, он понизил сорвавшийся   голос, и тогда, рядом со словами девятой кафизмы,[21] потекли всхлипывающие слова двух голосов.      

— Вот — крест нательный сняла с него, буду носить.      

— Мама, родная, ведь и я тоже одна.      

Никита снова поднял голос, чтоб заглушить, не слышать этот   влажный шёпот, но всё-таки вслушивался в него.      

— Не стерпел господь греха…      

— В чужом гнезде, одна…      

— «Камо гряду от лица твоего и от гнева твоего камо   бегу?» старательно выпевал Никита вопль страха, отчаяния, а память подсказывала   ему печальную поговорку: «Не любя жить — горе, а полюбишь — вдвое», и он   смущённо чувствовал, что горе Натальи светит ему надеждой на счастье.      

Утром из города приехали на дрожках Барский и городской   голова Яков Житейкин, пустоглазый человек, по прозвищу Недожаренный, кругленький   и действительно сделанный как бы из сырого теста; посетив усопшего, они   поклонились ему, и каждый из них заглянул в потемневшее лицо боязливо,   недоверчиво, они, видимо, тоже были удивлены гибелью Артамонова. Затем Житейкин   кусающим, едким голосом сказал Петру:      

— Слышно, будто хотите вы схоронить родителя на своём   кладбище, так ли, нет ли? Это, Пётр Ильич, нам, городу, обида будет, как будто   вы не желаете знаться с нами и в дружбе жить не согласны, так ли, нет ли?      

Скрипнув зубами, Алексей шепнул брату;      

— Гони их!      

— Кума, — гудел Барский, налезая на Ульяну. —   Как же это? Обидно!      

Житейкин допрашивал Петра:      

— Это не поп ли Глеб насоветовал вам? Нет, вы это   отмените, батюшка ваш первый фабрикант по уезду, зачинатель нового дела, —   лицо и украшение города. Даже исправник удивляется, спрашивал: православные ли   вы?      

Он говорил непрерывно, не замечая попыток Петра прервать его   речь, а когда Пётр сказал, наконец, что такова воля родителя, Житейкин сразу   успокоился.      

— Так ли, нет ли — хоронить мы приедем.      

И всем стало ясно, что он не за тем явился, о чём говорил.   Он отправился в угол комнаты, где Барский, прижав Ульяну к стене, что-то   бормотал ей, но раньше чем Житейкин успел подойти к ним, Ульяна крикнула:      

— Дурак ты, кум, уйди!      

У неё дрожали губы и брови, заносчиво подняв голову, она   сказала Петру:      

— Эти двое и Помялов с Воропоновым просят меня   уговорить вас, братьев, продать им фабрику, деньги мне дают за помощь…      

— Уйдите… господа! — сказал Алексей, указывая на   дверь.      

Покашливая, улыбаясь, Житейкин направил Барского к двери,   толкая его под локоть, а Баймакова, опустясь на сундук, заплакала, жалуясь:      

— Память о человеке хотят стереть…      

Алексей, глядя на лицо Артамонова, сказал торжественно и   зло:      

— Хуже буду, а таким, как эти — не стану жить! Лучше   башку себе разобью.      

— Нашли время для торговли, — проворчал Пётр, тоже   косясь на отца.      

Подойдя к Никите, Наталья тихонько спросила его:      

— А ты что молчишь?      

Он был тронут тем, что о нём вспомнили, он был обрадован,   что вспомнила Наталья, и, не сдержав улыбку радости, он сказал тоже тихо:      

— Что же я… Мы с тобой…      

Но женщина задумчиво отошла от него.      

На похороны Ильи Артамонова явились почти все лучшие люди   города, приехал исправник, высокий, худощавый, с голым подбородком и седыми   баками, величественно прихрамывая, он шагал по песку рядом с Петром и дважды   сказал ему одни и те же слова:      

— Покойник был отлично рекомендован мне его   сиятельством князем Георгием Ратским и рекомендацию эту совершенно оправдал.      

Но вскоре заявил Петру:      

— Носить покойников в гору — тяжело!      

Сказал и, боком выбравшись из толпы, туго поджав бритые   губы, встал под сосною в тень, пропуская мимо себя, как солдат на параде, толпу   горожан и рабочих.      

День был яркий, благодатно сияло солнце, освещая среди   жирных пятен жёлтого и зелёного пёструю толпу людей; она медленно всползала   среди двух песчаных холмов на третий, уже украшенный не одним десятком крестов,   врезанных в голубое небо и осенённых широкими лапами старой, кривой сосны.   Песок сверкал алмазными искрами, похрустывая под ногами людей, над головами их волновалось   густое пение попов, сзади всех шёл, спотыкаясь и подпрыгивая, дурачок   Антонушка; круглыми глазами без бровей он смотрел под ноги себе, нагибался,   хватая тоненькие сучки с дороги, совал их за пазуху и тоже пронзительно пел:      

Хиристос воскиресе, воскиресе,      

Кибитка потерял колесо…      

Благочестивые люди били его, запрещая петь это, и теперь   исправник, погрозив ему пальцем, крикнул:      

— Цыц, дурак…      

В городе Антонушку не любили, он был мордвин или чуваш, и   поэтому нельзя было думать, что он юродивый Христа ради, но его боялись, считая   предвозвестником несчастий, и когда, в час поминок, он явился на двор   Артамоновых и пошёл среди поминальных столов, выкрикивая нелепые слова:   «Куятыр, куятыр, — чёрт на колокольню, ай-яй, дождик будет, мокро будет,   каямас чёрненько плачет!» — некоторые из догадливых людей перешепнулись:      

— Ну, значит, Артамоновым счастья не будет!      

Пётр уловил этот шёпот. А через некоторое время он увидал,   что Тихон Вялов прижал дурачка в углу двора, и услышал спокойные, но пытливые   вопросы дворника:      

— Это что будет — каямас? Не знаешь? На. Пошел прочь!   Ну, ну — иди…      

…Быстро, как осенний, мутный поток с горы, скользнул год;   ничего особенного не случилось, только Ульяна Баймакова сильно поседела, и на   висках у неё вырезались печальные лучики старости. Очень заметно изменился   Алексей, он стал мягче, ласковее, но в то же время у него явилась неприятная   торопливость, он как-то подхлёстывал всех весёлыми шуточками, острыми словами,   и особенно тревожило Пётра его дерзкое отношение к делу, казалось, что он   играет с фабрикой так же, как играл с медведем, которого, потом, сам же и убил.   Было странно его пристрастие к вещам барского обихода; кроме часов, подарка   Баймаковой, в комнате его завелись какие-то ненужные, но красивенькие штучки,   на стене висела вышитая бисером картина девичий хоровод. Алексей был бережлив,   зачем же он тратит деньги на пустяки? Он и одеваться стал модно, дорого. Холил   свою тёмную, остренькую бородку, брил щёки и всё более терял простое, мужицкое.   Пётр чувствовал в двоюродном брате что-то очень чужое, неясное, он незаметно,   недоверчиво присматривался к нему, и недоверие всё возрастало.      

Пётр относился к делу осторожно, опасливо, так же, как к   людям. Он выработал себе неторопливую походку и подкрадывался к работе,   прищуривая медвежьи глаза, как бы ожидая, что то, к чему он подходит, может   ускользнуть от него. Иногда, уставая от забот о деле, он чувствовал себя в   холодном облаке какой-то особенной, тревожной скуки, и в эти часы фабрика   казалась ему каменным, но живым зверем, зверь приник, прижался к земле, бросив   на неё тени, точно крылья, подняв хвост трубою, морда у него тупая, страшная,   днём окна светятся, как ледяные зубы, зимними вечерами они железные и докрасна   раскалены от ярости. И кажется, что настоящее, скрытое дело фабрики не в том,   чтоб наткать вёрсты полотна, а в чём-то другом, враждебном Петру Артамонову.      

В годовщину смерти отца, после панихиды на кладбище, вся   семья собралась в светлой, красивой комнате Алексея, он, волнуясь, сказал:      

— Отец завещал нам жить дружно; так и надо, — мы   тут как в плену.      

Никита заметил, что Наталья, сидевшая рядом с ним,   вздрогнула, удивлённо взглянув на деверя, а тот продолжал очень мягко:      

— Но всё-таки и при дружбе мешать друг другу мы не   должны. Дело — одно для всех, а жизнь у каждого своя. Верно?      

— Ну? — осторожно спросил Пётр, глядя через голову   брата.      

— Вы все знаете, что я живу с девицей Орловой, теперь   хочу обвенчаться с нею. Помнишь, Никита, она одна пожалела, когда ты в воду   упал?      

Никита кивнул головою. Он сидел почти впервые так близко к   Наталье, и это было до того хорошо, что не хотелось двигаться, говорить и   слушать, что говорят другие. И когда Наталья, почему-то вздрогнув, легонько   толкнула его локтем, он улыбнулся, глядя под стол, на её колени.      

— Мне она — судьба, я так думаю, — говорил Алексей. —   С нею можно жить как-то иначе. Вводить её в дом я не хочу, боюсь — не уживётесь   с нею.      

Ульяна Баймакова, подняв опущенные, тяжёлой печалью налитые   глаза, помогла Алексею.      

— Я её хорошо знаю, редкая рукодельница. Грамотна.   Отца, пьяницу, кормила с малых лет своих и сама себя. Только — характерная;   Наталья, пожалуй, не уживётся с ней.      

— Я со всеми сживаюсь, — обиженно заметила   Наталья, а муж, искоса взглянув на неё, сказал брату:      

— Это действительно твоё дело.      

Алексей обратился к Баймаковой, предложив ей продать ему   дом:      

— На что он тебе?      

Пётр поддержал его:      

— Тебе надо с нами жить.      

— Ну, я пойду, обрадую Ольгу, — сказал Алексей.      

Когда он ушёл, Пётр, толкнув Никиту в плечо, спросил:      

— Ты что — дремлешь? О чём задумался?      

— Алексей хорошо делает…      

— Ну? Увидим. А по-твоему, матушка?      

— Конечно, хорошо, что он с ней венчается, а как жить   будут — кто знает? Она — особенная. Вроде дурочки.      

— Спасибо за такую родню, — усмехнулся Пётр.