1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
– Господи,  господи…    

И вдруг,  топнув ногою, спросила сестру:    

– Варька,  а что же чай?    

Мать  Клима оглянулась на шум и строго крикнула:    

– Дети  – вон!    

Она  приказала им сбегать за Таней Куликовой, – все знакомые этой девицы  возлагали на нее обязанность активного участия в их драмах.    

Дети  быстро пошли на окраину города, Клим подавленно молчал, шагая сзади сестер, и  сквозь тяжелый испуг свой слышал, как старшая Сомова упрекала сестру:    

– Мать  сошла с ума, а ты кричишь – чаю.    

– Молчи,  индюшка.    

– Ты  жадная и бесстыдная…    

– А  ты – праведница? Приостановясь, она сказала Климу:    

– Не  хочу идти с ней – пойдем гулять. Клим безвольно пошел рядом с нею и через  несколько шагов спросил:    

– Ты  любишь твою маму?    

Люба  наклонилась, подняла желтый лист тополя и, вздохнув, сказала:    

– А  я – не знаю. Может быть, я еще никого не люблю.    

Отирая  пыльным листом опухшие веки, слепо спотыкаясь, она продолжала:    

– Отец  жалуется, что любить трудно. Он даже кричал на маму: пойми, дура, ведь я тебя  люблю. Видишь?    

– Что? –  спросил Клим, но Люба, должно быть, не слышала его вопроса.    

– А  они женатые четырнадцать лет…    

Находя,  что Люба говорит глупости, Клим перестал слушать ее, а она все говорила о чем-то  скучно, как взрослая, и размахивала веткой березы, поднятой ею с панели.  Неожиданно для себя они вышли на берег реки, сели на бревна, но бревна были  сырые и грязные. Люба выпачкала юбку, рассердилась и прошла по бревнам на  лодку, привязанную к ним, села на корму, Клим последовал за нею. Долго сидели  молча. Разглядывая искаженное отражение своего лица, Люба ударила по нему  веткой, подождала, пока оно снова возникло в зеленоватой воде, ударила еще и  отвернулась.    

– Какая  некрасивая… Я ведь некрасивая? Не получив ответа, она спросила:    

– Почему  ты молчишь?    

– Не  хочется говорить.    

– Что  я некрасивая?    

– Нет,  обо всем не хочется говорить.    

– Просто  – тебе стыдно сказать правду, – заявила Люба. – А я знаю, что урод, и  у меня еще скверный характер, это и папа и мама говорят. Мне нужно уйти в  монахини… Не хочу больше сидеть здесь.    

Вскочила  и, быстро пробежав по бревнам, исчезла, а Клим еще долго сидел на корме лодки,  глядя в ленивую воду, подавленный скукой, еще не испытанной им, ничего не  желая, но догадываясь, сквозь скуку, что нехорошо быть похожим на людей,  которых он знал.    

Когда он  пришел домой, мать встретила его тревожным восклицанием:    

– Господи,  как ты меня пугаешь!    

Климу  показалось, что эти слова относятся не к нему, а к господу.    

– Ты  испугался? – допрашивала мать. – Ты напрасно пошел туда. Зачем?    

– Что  с ней сделали? – спросил Клим.    

Мать  сказала, что Сомовы поссорились, что у жены доктора сильный нервный припадок и  ее пришлось отправить в больницу.    

– Это  – не опасно. Они оба – люди нездоровые, им пришлось много страдать, они преждевременно  постарели…    

По ее  рассказу выходило так, что доктор с женою – люди изломанные, и Клим вспомнил  комнату, набитую ненужными вещами.    

– Это  – не опасно, – повторила мать.    

Но Клим  почему-то не поверил ей и оказался прав: через двенадцать дней жена доктора  умерла, а Дронов по секрету сказал ему, что она выпрыгнула из окна и убилась. В  день похорон, утром, приехал отец, он говорил речь над могилой докторши и  плакал. Плакали все знакомые, кроме Варавки, он, стоя в стороне, курил сигару и  ругался с нищими.    

Доктор  Сомов с кладбища пришел к Самгиным, быстро напился и, пьяный, кричал:    

– Я  ее любил, а она меня ненавидела и жила для того, чтобы мне было плохо.    

Отец  Клима словообильно утешал доктора, а он, подняв черный и мохнатый кулак на уровень  уха, потрясал им и говорил, обливаясь пьяными слезами:    

– Пятнадцать  лет жил с человеком, не имея с ним ни одной общей мысли, и любил, любил его, а?  И – люблю. А она ненавидела все, что я читал, думал, говорил.    

Клим  слышал, как Варавка вполголоса сказал матери:    

– Смотрите,  что выдумал.    

– В  этом есть доля истины, – так же тихо ответила мать.    

Доктора  повели спать в мезонин, где жил Томилин. Варавка, держа его под мышки, толкал в  спину головою, а отец шел впереди с зажженной свечой. Но через минуту он вбежал  в столовую, размахивая подсвечником, потеряв свечу, говоря почему-то  вполголоса:    

– Вера  – иди, бабушке плохо!    

Оказалось,  что бабушка померла. Сидя на крыльце кухни, она кормила цыплят и вдруг, не  охнув, упала мертвая. Было очень странно, но не страшно видеть ее большое,  широкобедрое тело, поклонившееся земле, голову, свернутую набок, ухо, прижатое  и точно слушающее землю. Клим смотрел на ее синюю щеку, в открытый, серьезный  глаз и, не чувствуя испуга, удивлялся. Ему казалось, что бабушка так хорошо  привыкла жить с книжкой в руках, с пренебрежительной улыбкой на толстом, важном  лице, с неизменной любовью к бульону из курицы, что этой жизнью она может жить  бесконечно долго, никому не мешая.    

Когда  бесформенное тело, похожее на огромный узел поношенного платья, унесли в дом,  Иван Дронов сказал:    

– Ловко  померла.    

И тотчас  добавил, обращаясь к своей бабушке:    

– Вот, –  учись, нянька!    

Нянька  была единственным человеком, который пролил тихие слезы над гробом усопшей.  После похорон, за обедом, Иван Акимович Самгин сказал краткую и благодарную  речь о людях, которые умеют жить, не мешая ближним своим. Аким Васильевич  Самгин, подумав, произнес:    

– Кажется,  и мне пора к праотцам.    

– Не  очень он уверен в этом, – шепнул Варавка в розовое ухо Веры Петровны. Лицо  матери было не грустно, но как-то необыкновенно ласково, строгие глаза ее  светили мягко. Клим сидел с другого бока ее, слышал этот шопот и видел, что  смерть бабушки никого не огорчила, а для него даже оказалась полезной: мать  отдала ему уютную бабушкину комнату с окном в сад и мелочно-белой кафельной  печкой в углу. Это было очень хорошо, потому что жить в одной комнате с братом  становилось беспокойно и неприятно. Дмитрий долго занимался, мешая спать, а недавно  к нему стал ходить бесцеремонный Дронов, и часто они бормотали, шуршали почти  до полуночи.    

Туго  застегнутый в длинненький, ниже колен, мундирчик, Дронов похудел, подобрал живот  и, гладко остриженный, стал похож на карлика-солдата. Разговаривая с Климом, он  распахивал полы мундира, совал руки в карманы, широко раздвигал ноги и,  вздернув розовую пуговку носа, спрашивал:    

– Ты  что, Самгин, плохо учишься? А я уже третий ученик…    

Расправляя  плечи, двигая локтями, он уверенно сказал:    

– Увидишь  – я получше Ломоносова буду. Дед Аким устроил так, что Клима все-таки приняли в  гимназию. Но мальчик считал, себя обиженным учителями на экзамене, на переэкзаменовке  и был уже предубежден против школы. В первые же дни, после того, как он надел  форму гимназиста, Варавка, перелистав учебники, небрежно отшвырнул их прочь:    

– Так  же глупо, как те книжки, по которым учили нас.    

Затем он  долго и смешно рассказывал о глупости и злобе учителей, и в память Клима особенно  крепко вклеилось его сравнение гимназии с фабрикой спичек.    

– Детей,  как деревяшки, смазывают веществом, которое легко воспламеняется и быстро  сгорает. Получаются прескверные спички, далеко не все вспыхивают и далеко не  каждой можно зажечь что-нибудь.    

Климу  предшествовала репутация мальчика исключительных способностей, она вызывала  обостренное и недоверчивое внимание учителей и любопытство учеников, которые  ожидали увидеть в новом товарище нечто вроде маленького фокусника. Клим тотчас  же почувствовал себя в знакомом, но усиленно тяжком положении человека,  обязанного быть таким, каким его хотят видеть. Но он уже почти привык к этой  роли, очевидно, неизбежной для него так же, как неизбежны утренние обтирания  тела холодной водой, как порция рыбьего жира, суп за обедом и надоедливая  чистка зубов на ночь.    

Инстинкт  самозащиты подсказал ему кое-какие правила поведения. Он вспомнил, как Варавка  внушал отцу:    

– Не  забывай, Иван, что, когда человек говорит мало, – он кажется умнее.    

Клим  решил говорить возможно меньше и держаться в стороне от бешеного стада маленьких  извергов. Их назойливое любопытство было безжалостно, и первые дни Клим видел  себя пойманной птицей, у которой выщипывают перья, прежде чем свернуть ей шею.  Он чувствовал опасность потерять себя среди однообразных мальчиков; почти  неразличимые, они всасывали его, стремились сделать незаметной частицей своей  массы.    

Тогда,  испуганный этим, он спрятался под защиту скуки, окутав ею себя, как облаком. Он  ходил солидной походкой, заложив руки за спину, как Томилин, имея вид мальчика,  который занят чем-то очень серьезным и далеким от шалостей и буйных игр. Время  от времени жизнь помогала ему задумываться искренно: в середине сентября, в  дождливую ночь, доктор Сомов застрелился на могиле жены своей.    

Искусственная  его задумчивость оказалась двояко полезной ему: мальчики скоро оставили в покое  скучного человечка, а учителя объясняли ею тот факт, что на уроках Клим Самгин  часто оказывался невнимательным. Так объясняли рассеянность его почти все  учителя, кроме ехидного старичка с китайскими усами. Он преподавал русский язык  и географию, мальчики прозвали его Недоделанный, потому что левое ухо старика было  меньше правого, хотя настолько незаметно, что, даже когда Климу указали на это,  он не сразу убедился в разномерности ушей учителя. Мальчик с первых же уроков  почувствовал, что старик не верит в него, хочет поймать его на чем-то и  высмеять. Каждый раз, вызвав Клима, старик расправлял усы, складывал лиловые  губы свои так, точно хотел свистнуть, несколько секунд разглядывал Клима через  очки и наконец ласково спрашивал:    

– Итак,  Самгин, чем изобилует Озерный край?    

– Рыбой.    

– Да?  Может быть, там леса есть?    

– Есть.    

– И  что же: рыбы-то на деревьях сидят? Класс хохотал, учитель улыбался, показывая  темные зубы в золоте.    

– Что  же ты, гениальный мой, так плохо приготовил урок, а?    

Возвращаясь  на парту, Клим видел ряды шарообразных, стриженых голов с оскаленными зубами,  разноцветные глаза сверкали смехом. Видеть это было обидно до слез.    

Мальчики  считали, что Недоделанный учит весело, Клим находил его глупым, злым и  убеждался, что в гимназии учиться скучнее и труднее, чем у Томилина.    

– Ты  что не играешь? – наскакивал на Клима во время перемен Иван Дронов,  раскаленный докрасна, сверкающий, счастливый. Он действительно шел в рядах  первых учеников класса и первых шалунов всей гимназии, казалось, что он  торопится сыграть все игры, от которых его оттолкнули Туробоев и Борис Варавка.  Возвращаясь из гимназии с Климом и Дмитрием, он самоуверенно посвистывал,  бесцеремонно высмеивая неудачи братьев, но нередко спрашивал Клима:'    

– Ты  сегодня к Томилину пойдешь? Я тоже пойду с тобой.    

И,  являясь к рыжему учителю, он впивался в него, забрасывая вопросами по закону  божьему, самому скучному предмету для Клима. Томилин выслушивал вопросы его с  улыбкой, отвечал осторожно, а когда Дронов уходил, он, помолчав минуту, две,  спрашивал Клима словами Глафиры Варавки:    

– Ну,  что у вас там, дома?    

Спрашивал  так, как будто ожидал услышать нечто необыкновенное. Он все более обрастал  книгами, в углу, в ногах койки, куча их возвышалась почти до потолка.  Растягиваясь на койке, он поучал Клима:    

– Благородными  металлами называют те из них, которые почти или совсем не окисляются. Ты заметь  это, Клим. Благородные, духовно стойкие люди тоже не окисляются, то есть не поддаются  ударам судьбы, несчастиям и вообще…    

Такие  добавления к науке нравились мальчику больше, чем сама наука, и лучше запоминались  им, а Томилин был весьма щедр на добавления. Говорил он, как бы читая  написанное на потолке, оклеенном глянцевитой, белой, но уже сильно пожелтевшей  бумагой, исчерченной сетью трещин.    

– Сложное  вещество при нагреве теряет часть веса, простое сохраняет или увеличивает его.  Помолчав, он добавлял:    

– Вот,  например, ты уже недостаточно прост для твоего возраста. Твой брат больше ребенок,  хотя и старше тебя.    

– Но  Митя глупый, – напомнил Клим. Так же, как всегда, механически спокойно,  учитель говорил:    

– Да,  он глуп, но – в меру возраста. Всякому возрасту соответствует определенная доза  глупости и ума. То, что называется сложностью в химии, – вполне законно, а  то, что принимается за сложность в характере человека, часто бывает только его  выдумкой, его игрой. Например – женщины…    

Он снова  молчал, как будто заснув с открытыми глазами. Клим видел сбоку фарфоровый,  блестящий белок, это напомнило ему мертвый глаз доктора Сомова. Он понимал,  что, рассуждая о выдумке, учитель беседует сам с собой, забыв о нем, ученике. И  нередко Клим ждал, что вот сейчас учитель скажет что-то о матери, о тон, как он  в саду обнимал ноги ее. Но учитель говорил:    

– Полезная  выдумка ставится в форме вопросительной, в форме догадки: может быть, это –  так? Заранее честно допускается, что, может быть, это и не так. Выдумки вредные  всегда носят форму утверждения: это именно так, а не иначе. Отсюда заблуждения  и ошибки и… вообще. Да.    

Клим  слушал эти речи внимательно и очень старался закрепить их в памяти своей. Он чувствовал  благодарность к учителю: человек, ни на кого не похожий, никем не любимый,  говорил с ним, как со взрослым и равным себе. Это было очень полезно: запоминая  не совсем обычные фразы учителя, Клим пускал их в оборот, как свои, и этим  укреплял за собой репутацию умника.    

Но  иногда рыжий пугал его: забывая о присутствии ученика, он говорил так много,  долго и непонятно, что Климу нужно было кашлянуть, ударить каблуком в пол,  уронить книгу и этим напомнить учителю о себе. Однако и шум не всегда будил  Томилина, он продолжал говорить, лицо его каменело, глаза напряженно  выкатывались, и Клим ждал, что вот сейчас Томилин закричит, как жена доктора.    

«Нет.  Нет».    

Особенно  жутко было, когда учитель, говоря, поднимал правую руку на уровень лица своего  и ощипывал в воздухе пальцами что-то невидимое, – так повар Влас ощипывал  рябчиков или другую дичь.    

В такие  минуты Клим громко говорил:    

– Уже  поздно.    

Томилин  взглянув в сумрак за окном, соглашался:    

– Да,  на сегодня довольно.    

И  протягивал ученику волосатые пальцы с черными ободками ногтей. Мальчик уходил,  отягченный не столько знаниями, сколько размышлениями.    

Зимними  вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным  столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с  лестницей на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе  желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади  извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный  полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который  не торопясь переходил с угла на угол.    

Теперь,  когда Клим большую часть дня проводил вне дома, многое ускользало от его глаз,  привыкших наблюдать, но все же он видел, что в доме становится все беспокойнее,  все люди стали иначе ходить и даже двери хлопают сильнее.    

Настоящий  Старик, бережно переставляя одеревеневшие ноги свои, слишком крепко тычет  палкой в пол, кашляет так, что у него дрожат уши, а лицо и шея окрашиваются в  цвет спелой сливы; пристукивая палкой, он говорит матери, сквозь сердитый  кашель:    

– Пользуясь  его мягким характером, сударыня… пользуясь детской доверчивостью Ивана, вы,  сударыня… Мать вполголоса предупредила его:    

– Говорите  не так громко, в столовой кто-то есть…    

– Я  обязан сказать вам, Вера Петровна…    

– Пожалуйста,  я слушаю вас.    

Мать  подошла к двери в столовую и плотно притворила ее.    

Отец все  чаще уезжает в лес, на завод или в Москву, он стал рассеянным и уже не привозил  Климу подарков. Он сильно облысел, у него прибавилось лба, лоб давил на глаза,  они стали более выпуклыми и скучно выцвели, погасла их голубоватая теплота.  Ходить начал смешно подскакивая, держа руки в карманах и насвистывая вальсы.  Мать все чаще смотрела на него, как на гостя, который уже надоел, но не  догадывается, что ему пора уйти. Она стала одеваться наряднее, праздничней, еще  более гордо выпрямилась, окрепла, пополнела, она говорила мягче, хотя улыбалась  так же редко и скупо, как раньше. Клим был очень удивлен, а потом и обижен, заметив,  что отец отскочил от него в сторону Дмитрия и что у него с Дмитрием есть  какие-то секреты. Жарким летним вечером Клим застал отца и брата в саду, в  беседке; отец, посмеиваясь необычным, икающим смехом, сидел рядом с Дмитрием,  крепко прижав его к себе; лицо Дмитрия было заплакано; он тотчас вскочил и  ушел, а отец, смахивая платком капельки слез с брюк своих, сказал Климу:    

– Расстроился.    

– О  чем он плакал?    

– Он?  Он… о декабристах. Он прочитал «Русских женщин» Некрасова. Да. А я ему тут о  декабристах рассказал, он и растрогался.    

Неохотно  и немного поговорив о декабристах, отец вскочил и ушел, насвистывая и вызвав у  Клима ревнивое желание проверить его слова. Клим тотчас вошел в комнату брата и  застал Дмитрия сидящим на подоконнике.    

Обняв  ноги, он положил подбородок на колени, двигал челюстями и не слышал, как вошел  брат. Когда Клим спросил у него книгу Некрасова, оказалось, что ее нет у  Дмитрия, но отец обещал подарить ее.    

– Ты  плакал о русских женщинах? – допрашивал Клим, – Дмитрий очень  удивился.    

– Что-о?    

– О  чем ты плакал?    

– Ах,  иди к чорту, – жалобно сказал Дмитрий и спрыгнул с подоконника в сад.    

Дмитрий  сильно вырос, похудел, на круглом, толстом лице его обнаружились угловатые  скулы, задумываясь, он неприятно, как дед Аким, двигал челюстью. Задумывался он  часто, на взрослых смотрел недоверчиво, исподлобья. Оставаясь таким же  некрасивым, каким был, он стал ловчее, легче, но в нем явилось что-то  грубоватое. Он очень подружился с Любой Сомовой, выучил ее бегать на коньках,  охотно подчинялся ее капризам, а когда Дронов обидел чем-то Любу, Дмитрий  жестоко, но спокойно и беззлобно натрепал Дронову волосы. Клима он перестал  замечать, так же, как раньше Клим не замечал его, а на мать смотрел обиженно,  как будто наказанный ею без вины.    

Сестры  Сомовы жили у Варавки, под надзором Тани Куликовой: сам Варавка уехал в Петербург  хлопотать о железной дороге, а оттуда должен был поехать за границу хоронить  жену. Почти каждый вечер Клим подымался наверх и всегда заставал там брата,  играющего с девочками. Устав играть, девочки усаживались на диван и требовали,  чтоб Дмитрий рассказал им что-нибудь.    

– Смешное, –  просила Люба.    

Он  садился в угол, к стене, на ручку дивана и, осторожно улыбаясь, смешил девочек  рассказами об учителях и гимназистах. Иногда Клим возражал ему:    

– Это  было не так!    

– Ну,  пусть не так! – равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда  брат рассказывает даже именно так, как было, он все равно не верит в то, что  говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не  смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу  озабоченность, и людей на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как  будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.    

Была у  Дмитрия толстая тетрадь в черной клеенчатой обложке, он записывал в нее или  наклеивал вырезанные из газет забавные ненужности, остроты, коротенькие стишки  и читал девочкам, тоже как-то недоверчиво, нерешительно:    

– «На  одоевском городском кладбище обращает на себя внимание следующая эпитафия на  памятнике «купчихе Поликарповой»:    

     

Случилась  ее кончина без супруга и без сына.    

Там,  в Крапивне, гремел бал;    

Никто  этого не знал.    

Телеграмму  о смерти получили    

И  со свадьбы укатили.    

Здесь  лежит супруга-мать    

Ольга,  что бы ей сказать    

Для  души полезное?    

Царство  ей небесное».    

     

– Как  это глупо! – возмущалась Лидия.    

– Зато  – смешно, – кричала Люба. – Ничего нет лучше смешного…    

По  широкому лицу сестры ее медленно расплывалась ленивая улыбка.    

Иногда  приходила Вера Петровна, скучновато спрашивала:    

– Играете?    

Соскочив  с дивана, Лидия подчеркнуто вежливо приседала пред нею, Сомовы шумно ласкались,  Дмитрий смущенно молчал и неумело пытался спрятать свою тетрадь, но Вера  Петровна спрашивала:    

– Записал  что-нибудь новое? Прочитай. Дмитрий читал, закрыв лицо тетрадью:    

     

У синего моря урядник стоит,    

А синее море шумит и шумит,    

И злоба урядника гложет,    

Что шума унять он не может.    

     

– Это  – зачеркни, – приказывала мать и величественно шла из одной комнаты в  другую, что-то подсчитывая, измеряя. Клим видел, что Лида Варавка провожает ее  неприязненным взглядом, покусывая губы. Несколько раз ему уже хотелось спросить  девочку:    

«За что  ты не любишь мою маму?»    

Но он не  решался; после того, как уехал Туробоев, Лида снова ласково подошла к нему.    

Однажды  Клим пришел домой с урока у Томилина, когда уже кончили пить вечерний чай, в  столовой было темно и во всем доме так необычно тихо, что мальчик, раздевшись,  остановился в прихожей, скудно освещенной маленькой стенной лампой, и стал  пугливо прислушиваться к этой подозрительной тишине.    

– Оставь,  кажется, кто-то пришел, – услышал он сухой шопот матери; чьи-то ноги  тяжело шаркнули по полу, брякнула знакомым звуком медная дверца кафельной  печки, и снова установилась тишина, подстрекая вслушаться в нее. Шопот матери  удивил Клима, она никому не говорила ты, кроме отца, а отец вчера уехал на  лесопильный завод. Мальчик осторожно подвинулся к дверям столовой, навстречу  ему вздохнули тихие, усталые слова:    

– Боже,  какой ты ненасытный… нетерпеливый… Клим заглянул в дверь: пред квадратной  пастью печки, полной алых углей, в низеньком, любимом кресле матери, развалился  Варавка, обняв мать за талию, а она сидела на коленях у него, покачиваясь взад  и вперед, точно маленькая. В бородатом лице Варавки, освещенном отблеском  углей, было что-то страшное, маленькие глазки его тоже сверкали, точно угли, а  с головы матери на спину ее красиво стекали золотыми ручьями лунные волосы.    

– О,  ты, – тихо вздохнула она.    

В этих  позах было что-то смутившее Клима, он отшатнулся, наступил на свою галошу, галоша  подпрыгнула и шлепнулась.    

– Кто  там? – сердито крикнула мать и невероятно быстро очутилась в дверях. –  Ты? Ты прошел через кухню? Почему так поздно? Замерз? Хочешь чаю…    

Она  говорила быстро, ласково, зачем-то шаркала ногами и скрипела створкой двери, открывая  и закрывая ее; затем, взяв Клима за плечо, с излишней силой втолкнула его в  столовую, зажгла свечу. Клим оглянулся, в столовой никого не было, в дверях  соседней комнаты плотно сгустилась тьма.    

– Что  ты смотришь? – спросила мать, заглянув в лицо его.    

Клим  нерешительно ответил:    

– Мне  показалось, тут кто-то был… Мать, удивленно подняв брови, тоже осмотрела комнату.    

– Ну,  кто ж мог быть? Отца – нет. Лидия с Митей и Сомовыми на катке, Тимофей Степанович  у себя – слышишь?    

Да,  наверху тяжело топали. Мать села к столу пред самоваром, пощупала пальцами бока  его, налила чаю в чашку и, поправляя пышные волосы свои, продолжала:    

– Я  тут сидела перед печкой, задумалась. Ты только сию минуту пришел?    

– Да, –  солгал Клим, поняв, что нужно солгать. Играя щипцами для сахара, мать замолчала,  с легкой улыбкой глядя на пугливый огонь свечи, отраженный медью самовара.  Потом, отбросив щипцы, она оправила кружевной воротник капота и ненужно громко  рассказала, что Варавка покупает у нее бабушкину усадьбу, хочет строить большой  дом.    

– Он,  очевидно, только что пришел, но я все-таки пойду, поговорю с ним об этом.    

И,  поцеловав Клима в лоб, она ушла. Мальчик встал, подошел к печке, сел в кресло,  смахнул пепел с ручки его.    

«Мама  хочет переменить мужа, только ей еще стыдно», – догадался он, глядя, как  на красных углях вспыхивают и гаснут голубые, прозрачные огоньки. Он слышал,  что жены мужей и мужья жен меняют довольно часто, Варавка издавна нравился ему  больше, чем отец, но было неловко и грустно узнать, что мама, такая серьезная,  важная мама, которую все уважали и боялись, говорит неправду и так неумело  говорит. Ощутив потребность утешить себя, он повторил:    

«Ей  стыдно еще».    

Это было  единственное объяснение, которое он мог найти, но тут память подсказала ему  сцену с Томилиным, он безмысленно задумался, рассматривая эту сцену, и уснул.    

События  в доме, отвлекая Клима от усвоения школьной науки, не так сильно волновали его,  как тревожила гимназия, где он не находил себе достойного места. Он различал в  классе три группы: десяток мальчиков, которые и учились и вели себя образцово;  затем злых и неугомонных шалунов, среди них некоторые, как Дронов, учились тоже  отлично; третья группа слагалась из бедненьких, худосочных мальчиков,  запуганных и робких, из неудачников, осмеянных всем классом. Дронов говорил  Климу:    

– Ты  с этими не дружись, это всё трусы, плаксы, ябедники. Вон этот, рыженький, –  жиденок, а этого, косого, скоро исключат, он – бедный и не может платить. У  этого старший братишка калоши воровал и теперь сидит в колонии преступников, а  вон тот, хорек, – незаконно рожден.    

Клим  Самгин учился усердно, но не очень успешно, шалости он считал ниже своего достоинства,  да и не умел шалить. Он скоро заметил, что какие-то неощутимые толчки приближают  его именно к этой группе забракованных. Но среди них он себя чувствовал еще  более не на месте, чем в дерзкой компании товарищей Дронова. Он видел себя  умнее всех в классе, он уже прочитал не мало таких книг, о которых его  сверстники не имели понятия, он чувствовал, что даже мальчики старше его более  дети, чем он. Когда он рассказывал о прочитанных книгах, его слушали недоверчиво,  без интереса и многого не понимали. Иногда он и сам не понимал: почему это  интересная книга, прочитанная им, теряет в его передаче все, что ему  понравилось?    

Однажды  незаконнорожденный, скуластый и угрюмый мальчуган, фамилия которого была  Иноков, спросил Клима:    

– Ты  читал Ивангоэ?    

– Айвенго, –  поправил Клим. – Это написал Вальтер-Скотт.    

– Дурак, –  презрительно сказал Иноков. – Что ты всех поправляешь?    

И, криво  усмехнувшись, предупредил:    

– Смотри,  вырастешь – учителем будешь. Мальчики засмеялись. Они уважали Инокова, он был  на два класса старше их, но дружился с ними и носил индейское имя Огненный  Глаз. А может быть, он пугал их своей угрюмостью, острым и пристальным  взглядом.    

Избалованный  ласковым вниманием дома, Клим тяжко ощущал пренебрежительное недоброжелательство  учителей. Некоторые были физически неприятны ему: математик страдал хроническим  насморком, оглушительно и грозно чихал, брызгая на учеников, затем со свистом выдувал  воздух носом, прищуривая левый глаз, историк входил в класс осторожно, как полуслепой,  и подкрадывался к партам всегда с таким лицом, как будто хотел дать пощечину  всем ученикам двух первых парт, подходил и тянул тоненьким голосом:    

– Н-ну-ус…    

Его  прозвали – Гнус.    

Почти в  каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые  люди в потертых мундирах смотрели на него так, как будто он был виноват в  чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно  не только к нему, а почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему  брезгливую мину матери, с которой она смотрела в кухне на раков, когда пьяный  продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по  полу.    

Но уже  весною Клим заметил, что Ксаверий Ржига, инспектор и преподаватель древних  языков, а за ним и некоторые учителя стали смотреть на него более мягко. Это  случилось после того, как во время большой перемены кто-то бросил дважды  камнями в окно кабинета инспектора, разбил стекла и сломал некий редкий цветок  на подоконнике. Виновного усердно искали и не могли найти.    

На  четвертый день Клим спросил всезнающего Дронова: кто разбил стекло?    

– А  тебе зачем? – недоверчиво осведомился Дронов. Они стояли на повороте  коридора, за углом его, и Клим вдруг увидал медленно ползущую по белой стене  тень рогатой головы инспектора. Дронов стоял спиною к тени.    

– Не  знаешь? – стал дразнить Клим товарища. – А хвастаешься: я все  знаю. – Тень прекратила свое движение.    

– Конечно  – знаю: Иноков, – вполголоса сказал Дронов, когда Клим достаточно раздразнил  его.    

– Ему  надо честно сознаться в этом, а то из-за него терпят другие, – поучительно  сказал Клим.    

Дронов  посмотрел на него, мигнул и, плюнув на пол, сказал:    

– Сознается  – исключат.    

Нетерпеливо  задребезжал звонок, приглашая в классы.    

А на  другой день, идя домой, Дронов сообщил Климу:    

– Знаешь,  кто-то выдал его.    

– Кого? –  спросил Клим.    

– Кого,  кого, – что ты гогочешь? Инокова.    

– Ах,  я забыл.    

– Сейчас  же после перемены вчера его и схапали. Выгонят. Узнать бы, кто донес, сволочь.    

Клим  действительно забыл свою беседу с Дроновым, а теперь, поняв, что это он выдал  Инокова, испуганно задумался: почему он сделал это? И, подумав, решил, что  карикатурная тень головы инспектора возбудила в нем, Климе, внезапное желание  сделать неприятность хвастливому Дронову.    

– Это  ты виноват, ты болтал, – сердито сказал он.    

– Когда  это я болтал? – огрызнулся Дронов.    

– А  в перемену, мне?    

– Так  ведь не ты выдал? У тебя и времени не было для этого. Инокова-то сейчас же из  класса позвали.    

Они  остановились друг против друга, как петухи, готовые подраться. Но Клим почувствовал,  что ссориться с Дроновым не следует.    

– Может  быть, подслушали нас, – миролюбиво сказал он, и так же миролюбиво ответил  Дронов:    

– Никого  не было. Это какой-нибудь одноклассник Инокова донес…    

Пошли  молча. Чувствуя вину свою, Клим подумал, как исправить ее, но, ничего не придумав,  укрепился в желании сделать Дронову неприятное.    

Весною  мать перестала мучить Клима уроками музыки и усердно начала играть сама. По  вечерам к ней приходил со скрипкой краснолицый, лысый адвокат Маков, невеселый  человек в темных очках; затем приехал на трескучей пролетке Ксаверий Ржига с  виолончелью, тощий, кривоногий, с глазами совы на костлявом, бритом лице, над  его желтыми висками возвышались, как рога, два серых вихра. Когда он играл,  язык его почему-то высовывался и лежал на дряблой бритой губе, открывая в  верх-. ней челюсти два золотых зуба. А говорил он высоким голосом дьячка,  всегда что-то особенно памятное и так, что нельзя было понять, серьезно говорит  он или шутит.    

– Скажу,  что ученики были бы весьма лучше, если б не имели они живых родителей. Говорю  так затем, что сироты – покорны, – изрекал он, подняв указательный палец  на уровень синеватого носа. О Климе он сказал, положив сухую руку на голову его  и обращаясь к Вере Петровне:    

– В  сыне вашем рыцарско, честно сердце, это – так!    

А самого  Клима поучал:    

– Дабы  познать науки, следует наблюдать, сопоставлять, и тогда мы обнажаем сердцевину  сущего.    

Наблюдать  Клим умел. Он считал необходимым искать в товарищах недостатки; он даже  беспокоился, не находя их, но беспокоиться приходилось редко, у него выработалась  точная мера: все, что ему не нравилось или возбуждало чувство зависти, –  все это было плохо. Он уже научился не только зорко подмечать в людях смешное и  глупое, но искусно умел подчеркнуть недостатки одного в глазах другого. Когда  приехали на каникулы Борис Варавка и Туробоев, Клим прежде всех заметил, что  Борис, должно быть, сделал что-то очень дурное и боится, как бы об этом не  узнали. Он похудел, под глазами его легли синеватые тени, взгляд стал  рассеянным, беспокойным. Так же, как раньше, неутомимый в играх,  изобретательный в шалостях, он слишком легко раздражался, на рябом лице его  вспыхивали мелкие, красные пятна, глаза сверкали задорно и злобно, а улыбаясь,  он так обнажал зубы, точно хотел укусить. В азартной, неугомонной беготне его  Клим почувствовал что-то опасное и стал уклоняться от игр с ним. Он заметил  также, что Игорь и Лидия знают тайну Бориса, они трое часто прячутся по углам,  озабоченно перешептываясь.    

И вот  вечером, тотчас после того, как почтальон принес письма, окно в кабинете Варавки-отца  с треском распахнулось, и раздался сердитый крик:    

– Борис,  иди сюда!    

Борис и  Лидия, сидя на крыльце кухни, плели из веревок сеть, Игорь вырезал из деревянной  лопаты трезубец, – предполагалось устроить бой гладиаторов. Борис встал,  одернул подол блузы, туго подтянул ремень и быстро перекрестился.    

– Я  – с тобой, – сказал Туробоев.    

– И  я? – вопросительно произнесла Лидия, но брат, легонько оттолкнув ее,  сказал:    

– Не  смей.    

Мальчики  ушли. Лидия осталась, отшвырнула веревки и подняла голову, прислушиваясь к  чему-то. Незадолго пред этим сад был обильно вспрыснут дождем, на освеженной  листве весело сверкали в лучах заката разноцветные капли. Лидия заплакала,  стирая пальцем со щек слезинки, губы у нее дрожали, и все лицо болезненно  морщилось. Клим видел это, сидя на подоконнике в своей комнате. Он испуганно  вздрогнул, когда над головою его раздался свирепый крик отца Бориса:    

– Ты  лжешь!    

Сын  ответил тоже пронзительным криком:    

– Нет.  Он – негодяй…    

Потом  раздался спокойный, как всегда, голос Игоря:    

– Позвольте,  я расскажу.    

Окно  наверху закрыли. Лидия встала и пошла по саду, нарочно задевая ветви кустарника  так, чтоб капли дождя падали ей на голову и лицо.    

– Что  сделал Борис? – спросил ее Клим. Он уже не впервые спрашивал ее об этом,  но Лидия и на этот раз не ответила ему, а только взглянула, как на чужого. У  него явилось желание спрыгнуть в сад и натрепать ей уши. Теперь, когда  возвратился Игорь, она снова перестала замечать Клима.    

После  этой сцены и Варавка и мать начали ухаживать за Борисом так, как будто он только  что перенес опасную болезнь или совершил какой-то героический и таинственный  подвиг. Это раздражало Клима, интриговало Дронова и создало в доме неприятное  настроение какой-то скрытности.    

– Чорт, –  бормотал Дронов, почесывая пальцем нос, – гривенник дал бы, чтобы узнать,  чего он набедокурил? Ух, не люблю этого парнишку…    

Когда  Клим, приласкавшись к матери, спросил ее, что случилось с Борисом, она  ответила:    

– Его  очень обидели.    

– Чем?    

– Это  тебе не нужно знать.    

Клим  взглянул на строгое лицо ее и безнадежно замолчал, ощущая, что его давняя неприязнь  к Борису становится острей.    

Однажды  ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал,  закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а плечи  его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как  тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но не решился, да и  приятно было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного не  так уж завидна, как это казалось.    

Вдруг  дом опустел; Варавка отправил детей, Туробоева, Сомовых под надзором Тани Куликовой  кататься на пароходе по Волге. Климу, конечно, тоже предложили ехать, но он  солидно спросил:    

– А  как же я буду готовиться к переэкзаменовке? Этим вопросом он хотел только напомнить  о своем серьезном отношении к школе, но мать и Варавка почему-то поспешили  согласиться, что ехать ему нельзя. Варавка даже, взяв его за подбородок,  хвалебно сказал:    

– Молодец!  Но все-таки ты не очень смущайся тем, что науки вязнут в зубах у тебя, –  все талантливые люди учились плохо.    

Дети  уехали, а Клим почти всю ночь проплакал от обиды. С месяц он прожил сам с  собой, как перед зеркалом. Дронов с утра исчезал из дома на улицу, где он  властно командовал группой ребятишек, ходил с ними купаться, водил их в лес за  грибами, посылал в набеги на сады и огороды. Какие-то крикливые люди приходили  жаловаться на него няньке, но она уже совершенно оглохла и не торопясь умирала  в маленькой, полутемной комнатке за кухней. Слушая жалобщиков, она перекатывала  голову по засаленной подушке и бормотала, благожелательно обещая:    

– Ну,  ну, господь все видит, господь всех накажет. Жалобщики требовали барыню;  строгая, прямая, она выходила на крыльцо и, молча послушав робкие, путаные  речи, тоже обещала:    

– Хорошо,  я его накажу.    

Но – не  наказывала. И только один раз Клим слышал, как она крикнула в окно, на двор:    

– Иван,  если ты будешь воровать огурцы, тебя выгонят из гимназии.    

Она и  Варавка становились все менее видимы Климу, казалось, что они и друг с другом играют  в прятки; несколько раз в день Клим слышал вопросы, обращенные к нему или к Малаше,  горничной;    

– Ты  не знаешь, где мать, – в саду?    

– Тимофей  Степанович пришел?    

Встречаясь,  они улыбались друг другу, и улыбка матери была незнакома Климу, даже неприятна,  хотя глаза ее, потемнев, стали еще красивее. А у Варавки как-то жадно и  уродливо вываливалась из бороды его тяжелая, мясистая губа. Ново и неприятно  было и то, что мать начала душиться слишком обильно и такими крепкими духами,  что, когда Клим, уходя спать, целовал ей руку, духи эти щипали ноздри его,  почти вызывая слезы, точно злой запах хрена. Иногда, вечерами, если не было  музыки, Варавка ходил под руку с матерью по столовой или гостиной и урчал в  бороду:    

– О-о-о!  О-о-о!    

Мать  усмехалась.    

А когда  играли, Варавка садился на свое место в кресло за роялем, закуривал сигару и  узенькими щелочками прикрытых глаз рассматривал сквозь дым Веру Петровну. Сидел  неподвижно, казалось, что он дремлет, дымился и молчал.    

– Хорошо? –  спрашивала его Вера Петровна, улыбаясь.    

– Да, –  отвечал он тихо, точно боясь разбудить кого-то. – Да.    

А  однажды сказал:    

– Это  – самое прекрасное, потому что это всегда – любовь.    

– Но  – нет же! – возразил Ржига. – Не всегда. И, высоко подняв руку со  смычком, он говорил о музыке до поры, пока адвокат Маков не прервал его:    

– А  моя жена, покойница, не любила музыку. Вздохнув, он добавил, негромко,  ворчливо:    

– Совершенно  не способен понять женщину, которая не любит музыку, тогда как даже курицы,  перепелки… гм. Мать спросила его:    

– Вы  давно овдовели?    

– Девять  лет. Я был женат семнадцать месяцев. Да.    

Потом  снова начал играть на скрипке.    

Вслушиваясь  в беседы взрослых о мужьях, женах, о семейной жизни, Клим подмечал в тоне этих  бесед что-то неясное, иногда виноватое, часто – насмешливое, как будто  говорилось о печальных ошибках, о том, чего не следовало делать. И, глядя на  мать, он спрашивал себя: будет ли и она говорить так же?    

«Не  будет», – уверенно отвечал он и улыбался.    

В  ласковую минуту Клим спросил ее:    

– Это  у тебя роман с ним?    

– О,  господи, тебе рано думать о таких вещах! – взволнованно и сердито сказала  мать. Потом вытерла алые губы свои платком и прибавила мягче:    

– Ты  видишь: он – один, и я тоже. Нам скучно. Тебе тоже скучно?    

– Нет, –  сказал Клим.    

Но ему  было скучно до отупения. Мать так мало обращала внимания на него, что Клим перед  завтраком, обедом, чаем тоже стал прятаться, как прятались она и Варавка. Он  испытывал маленькое удовольствие, слыша, что горничная, бегая по двору, по  саду, зовет его.    

– Куда  ты исчезаешь? – удивленно, а иногда с тревогой спрашивала мать. Клим  отвечал:    

– Я  задумался.    

– О  чем?    

– Обо  всем. Об уроках тоже.    

Уроки  Томилина становились все более скучны, менее понятны, а сам учитель как-то неестественно  разросся в ширину и осел к земле. Он переоделся в белую рубаху с вышитым воротом,  на его голых, медного цвета ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим,  не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин, не сердясь, но с явным  удивлением, останавливался среди комнаты и говорил почти всегда одно и то же:    

– Ты  пойми прежде всего вот что: основная цель всякой науки – твердо установить ряд  простейших, удобопонятных и утешительных истин. Вот.    

И,  барабаня пальцами по подбородку, разглядывая потолок белками глаз, он продолжал  однотонно:    

– Одной  из таких истин служит Дарвинова теория борьбы за жизнь, – помнишь, я тебе  и Дронову рассказывал о Дарвине? Теория эта устанавливает неизбежность зла и  вражды на земле. Это, брат, самая удачная попытка человека совершенно оправдать  себя. Да… Помнишь жену доктора Сомова? Она ненавидела Дарвина до безумия. Допустимо,  что именно ненависть, возвышенная до безумия, и создает всеобъемлющую истину…    

Стоя, он  говорил наиболее непонятно, многословно, вызывая досаду. Теперь Клим слушал  учителя не очень внимательно, у него была своя забота: он хотел встретить детей  так, чтоб они сразу увидели – он уже не такой, каким они оставили его. Он долго  думал – что нужно сделать для этого, и решил, что он всего сильнее поразит их,  если начнет носить очки. Сказав матери, что у него устают глаза и что в  гимназии ему посоветовали купить консервы, он на другой же день обременил свой  острый нос тяжестью двух стекол дымчатого цвета. Сквозь эти стекла все на земле  казалось осыпанным легким слоем сероватой пыли, и даже воздух, не теряя  прозрачности своей, стал сереньким. Зеркало убедило Клима, что очки сделали  тонкое лицо его и внушительным и еще более умным.    

Но как  только дети возвратились, Борис, пожав руку Клима и не выпуская ее из своих  крепких пальцев, насмешливо сказал:    

– Смотрите:  вот – мартышка в старости. Люба Сомова жалостливо крикнула:    

– Ой,  каким ты стал совеночком!    

Туробоев  вежливо улыбался, но его улыбка тоже была обидна, а еще более обидно было  равнодушие Лидии; положив руку на плечо Игоря, она смотрела на Клима, точно не  желая узнать его. Затем она, устало вздохнув, спросила:    

– Заболели  глаза? Почему у тебя всегда что-нибудь болит?    

– У  меня никогда ничего не болит, – возмущенно сказал Клим, боясь, что сейчас  заплачет.    

Но с  этого дня он заболел острой враждой к Борису, а тот, быстро уловив это чувство,  стал настойчиво разжигать его, высмеивая почти каждый шаг, каждое слово Клима.  Прогулка на пароходе, очевидно, не успокоила Бориса, он остался таким же  нервным, каким приехал из Москвы, так же подозрительно и сердито сверкали его  темные глаза, а иногда вдруг им овладевала странная растерянность, усталость,  он прекращал игру и уходил куда-то.    

«Плакать», –  догадывался Клим с приятной злостью. Все так же бережно и внимательно ухаживали  за Борисом сестра и Туробоев, ласкала Вера Петровна, смешил отец, все терпеливо  переносили его капризы и внезапные вспышки гнева. Клим измучился, пытаясь  разгадать тайну, выспрашивая всех, но Люба Сомова сказала очень докторально:    

– Это  – от нервов, понимаешь? Такие белые ниточки в теле, и дрожат.    

Туробоев  объяснил не лучше:    

– У  него была неприятность, но я не хочу говорить об этом.    

Лидия,  наконец, предложила ему, нахмурясь и кривя губы:    

– Побожись,  что Борис никогда не узнает, что я сказала тебе!    

Клим  искренно поклялся хранить тайну и с жадностью выслушал трепетный, бессвязный  рассказ:    

– Бориса  исключили из военной школы за то, что он отказался выдать товарищей, сделавших  какую-то шалость. Нет, не за то, – торопливо поправила она,  оглядываясь. – За это его посадили в карцер, а один учитель все-таки  сказал, что Боря ябедник и донес; тогда, когда его выпустили из карцера,  мальчики ночью высекли его, а он, на уроке, воткнул учителю циркуль в живот, и  его исключили.    

Всхлипнув,  она добавила:    

– Он  и себя хотел убить. Его даже лечил сумасшедший доктор.    

Черные  глаза ее необыкновенно обильно вспотели слезами, и эти слезы показались Климу  тоже черными. Он смутился, – Лидия так редко плакала, а теперь, в слезах,  она стала похожа на других девочек и, потеряв свою несравненность, вызвала у  Клима чувство, близкое жалости. Ее рассказ о брате не тронул и не удивил его,  он всегда ожидал от Бориса необыкновенных поступков. Сняв очки, играя ими, он  исподлобья смотрел на Лидию, не находя слое утешения для нее. А утешить  хотелось, – Туробоев уже уехал в школу.    

Она  стояла, прислонясь спиною к тонкому стволу березы, и толкала его плечом, с  полуголых ветвей медленно падали желтые листья, Лидия втаптывала их в землю,  смахивая пальцами непривычные слезы со щек, и было что-то брезгливое в быстрых  движениях ее загоревшей руки. Лицо ее тоже загорело до цвета бронзы, тоненькую,  стройную фигурку красиво облегало синее платье, обшитое красной тесьмой, в ней  было что-то необычное, удивительное, как в девочках цирка.    

– Ему  – стыдно? – спросил наконец Клим, – тряхнув головою, Лидия сказала  вполголоса:    

– Ну,  да! Ты подумай: вот он влюбится в какую-нибудь девочку, и ему нужно будет рассказать  все о себе, а – как же расскажешь, что высекли?    

Клим  тихо согласился:    

– Да,  об этом нельзя…    

– Он  даже перестал дружиться с Любой, и теперь все с Варей, потому что Варя молчит,  как дыня, – задумчиво говорила Лидия. – А мы с папой так боимся за  Бориса. Папа даже ночью встает и смотрит – спит ли он? А вчера твоя мама  приходила, когда уже было поздно, все спали.    

Задумчиво  склонив голову, она пошла прочь, втискивая каблуками в землю желтые листья. И,  как только она скрылась, Клим почувствовал себя хорошо вооруженным против  Бориса, способным щедро заплатить ему за все его насмешки; чувствовать это было  радостно. Уже на следующий день он не мог удержаться, чтоб не показать Варавке  эту радость. Он поздоровался с ним небрежно, сунув ему руку и тотчас же спрятав  ее в карман; он снисходительно улыбнулся в лицо врага и, не сказав ему ни  слова, пошел прочь. Но в дверях столовой, оглянувшись, увидал, что Борис,  опираясь руками о край стола, вздернув голову и прикусив губу, смотрит на него  испуганно. Тогда Клим улыбнулся еще раз, а Варавка в два прыжка подскочил к  нему, схватил за плечи и, встряхнув, спросил негромко, сипло:    

– Почему  смеешься?    

Его  изрытое оспой лицо стало пестрым, он обнажил зубы, а руки его дрожали на плечах  Клима-    

– Пусти, –  сказал Клим, уже боясь, что Борис ударит его, но тот, тихонько и как бы упрашивая,  повторил:    

– Над  чем смеешься? Говори!    

– Не  над тобой.    

И,  вывернувшись из-под рук Бориса, Клим ушел не оглядываясь, спрятав голову в  плечи.    

Эта  сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение к Варавке, но все-таки  он не мог отказывать себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом человека,  знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел, что его усмешливые взгляды  волнуют мальчика, и это было приятно видеть, хотя Борис все так же дерзко  насмешничал, следил за ним все более подозрительно и кружился около него  ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до того, что он забыл осторожность.    

В один  из тех теплых, но грустных дней, когда осеннее солнце, прощаясь с обедневшей  землей, как бы хочет напомнить о летней, животворящей силе своей, дети играли в  саду. Клим был более оживлен, чем всегда, а Борис настроен добродушней. Весело  бесились Лидия и Люба, старшая Сомова собирала букет из ярких листьев клена и рябины.  Поймав какого-то запоздалого жука и подавая его двумя пальцами Борису, Клим  сказал:    

– Насекомое.    

Каламбур  явился сам собою, внезапно и заставил Клима рассмеяться, а Борис, неестественно  всхрапнув, широко размахнувшись, ударил его по щеке, раз, два, а затем пинком  сбил его с ног и стремглав убежал, дико воя на бегу.    

Клим  тоже кричал, плакал, грозил кулаками, сестры Сомовы уговаривали его, а Лидия  прыгала перед ним и, задыхаясь, говорила:    

– Как  ты смел? Ты – подлый, ты божился. Ах, я тоже подлая…    

Она убежала.  Сомовы отвели Клима в кухню, чтобы смыть кровь с его разбитого лица; сердито  сдвинув брови, вошла Вера Петровна, но тотчас же испуганно крикнула:    

– Боже  мой, что такое у тебя? Глаз – цел?    

Быстро  вымыв лицо сына, она отвела его в комнату, раздела, уложила в постель и, закрыв  опухший глаз его компрессом, села на стул, внушительно говоря:    

– Дразнить  обиженного – это не похоже на тебя. Нужно быть великодушным.    

Чувствуя,  что все враждебны ему, все на стороне Бориса, Клим пробормотал:    

– А  ты говорила – не надо, что это – глупость.    

– Что  – глупость?    

– Великодушие.  Говорила. Я ведь помню. Наклонясь к нему, строго глядя в его правый, открытый  глаз, мать сказала:    

– Ты  не должен думать, что понимаешь все, что говорят взрослые…    

Клим  заплакал, жалуясь:    

– Меня  никто не любит.    

– Это  – глупо, милый. Это глупо, – повторила она и задумалась, гладя его щеку  легкой, душистой рукой. Клим замолчал, ожидая, что она скажет: «Я люблю  тебя», – но она не успела сделать этого, пришел Варавка, держа себя за  бороду, сел на постель, шутливо говоря:    

– Зачем  же вы деретесь, свирепые испанцы? Но, хотя он говорил шутя, глаза его были  грустны, беспокойно мигали, холеная борода измята. Он очень старался  развеселить Клима, читал тоненьким голосом стишки:    

     

Драмы, дамы, храмы, рамы,    

Муравьи, гиппопотамы,    

Соловьи и сундуки –    

Пустяки все, пустяки.    

     

Мать  улыбалась, глядя на него, но и ее глаза были печальны. Наконец, засунув руку  под одеяло, Варавка стал щекотать пятки и подошвы Клима, заставил его  рассмеяться и тотчас ушел вместе с матерью.    

А на  другой день вечером они устроили пышный праздник примирения – чай с пирожными,  с конфектами, музыкой и танцами. Перед началом торжества они заставили Клима и  Бориса поцеловаться, но Борис, целуя, крепко сжал зубы и закрыл глаза, а Клим  почувствовал желание укусить его. Потом Климу предложили прочитать стихи  Некрасова «Рубка леса», а хорошенькая подруга Лидии Алина Телепнева сама  вызвалась читать, отошла к роялю и, восторженно закатив глаза, стала  рассказывать вполголоса:    

     

Люди спят, мой друг, пойдем в тенистый  сад,    

Люди спят, одни лишь звезды к нам  глядят,    

Да и те не видят нас среди ветвей    

И не слышат, слышит только соловей.    

     

Лукаво  улыбаясь, она проговорила следующие стихи еще тише:    

     

Да и тот не слышит, песнь его громка,    

Разве слышат только сердце и рука,    

Слышит сердце, сколько радостей  земли,    

Сколько счастия сюда мы принесли…    

     

Она была  миленькая, точно картинка с коробки конфект. Ее круглое личико, осыпанное  локонами волос шоколадного цвета, ярко разгорелось, синеватые глаза сияли не  по-детски лукаво, и, когда она, кончив читать, изящно сделала реверанс и плавно  подошла к столу, – все встретили ее удивленным молчанием, потом Варавка  сказал:    

– Бесподобно,  а? Вера Петровна, – каково? Приподнял ладонью бороду, закрыл ею лицо и,  сквозь волосы, добавил:    

– Вот  как рано начинается женщина, а? Вера Петровна, грозя ему пальцем, зашипела:    

– Шш…    

И,  прошептав ему несколько слов, заставивших Варавку виновато развести руками, она  стала спрашивать:    

– Где  ты выучилась так читать? Девочка, покраснев от гордости, сказала, что в доме ее  родителей живет старая актриса и учит ее. Лидия тотчас заявила:    

– Пап,  я тоже хочу учиться у актрисы. Клим сидел опечаленный, его забыли похвалить за  чтение. Алину он считал глупенькой и, несмотря на красоту ее, такой же  ненужной, неинтересной, как Варя Сомова.    

Все шло  очень хорошо. Вера Петровна играла на рояле любимые пьесы Бориса и Лидии –  «Музыкальную табакерку» Лядова, «Тройку» Чайковского и еще несколько таких же  простеньких и милых вещей, затем к роялю села Таня Куликова и, вдохновенно подпрыгивая  на табурете, начала барабанить вальс. Варавка с Верой Петровной танцовали  вокруг стола; Клим впервые видел, как легко танцует этот широкий, тяжелый  человек, как ловко он заставляет мать кружиться в воздухе, отрывая ее от пола.  Все дети дружно и восторженно аплодировали танцорам, а Борис закричал:    

– Папа,  ты – удивительный!    

Клим  подметил, что враг его смягчен музыкой, танцами, стихами, он и сам чувствовал,  себя необычно легко и растроганно общим настроением нешумной и светлой радости.    

– Дети, –  кадриль! – скомандовала мать, отирая виски кружевным платком.    

Лидия,  все еще сердясь на Клима, не глядя на него, послала брата за чем-то  наверх, – Клим через минуту пошел за ним, подчиняясь внезапному толчку  желания сказать Борису что-то хорошее, дружеское, может быть, извиниться пред  ним за свою выходку.    

Когда он  взбежал до половины лестницы, Борис показался в начале ее, с туфлями в руке;  остановясь, он так согнулся, точно хотел прыгнуть на Клима, но затем начал  шагать со ступени на ступень медленно, и Клим услышал его всхрапывающий шопот:    

– Не  смей подходить ко мне, ты!    

Клим  испугался, увидев наклонившееся и точно падающее на него лицо с обостренными  скулами и высунутым вперед, как у собаки, подбородком; схватясь рукою за  перила, он тоже медленно стал спускаться вниз, ожидая, что Варавка бросится на  него, но Борис прошел мимо, повторив громче, сквозь зубы:    

– Не  смей.    

Похолодев  от испуга, Клим стоял на лестнице, у него щекотало в горле, слезы выкатывались  из глаз, ему захотелось убежать в сад, на двор, спрятаться; он подошел к двери  крыльца, – ветер кропил дверь осенним дождем. Он постучал в дверь кулаком,  поцарапал ее ногтем, ощущая, что в груди что-то сломилось, исчезло, опустошив  его. Когда, пересилив себя, он вошел в столовую, там уже танцевали кадриль, он отказался  танцевать, подставил к роялю стул и стал играть кадриль в четыре руки с Таней.    

Трудные,  тяжелые дни наступили для него; он жил в страхе пред Борисом н в ненависти к  нему. Уклоняясь от игр, он угрюмо торчал в углах и, с жадным напряжением следя  за Борисом, ждал, как великой радости, не упадет ли Борис, не ушибется ли? А  Варавка, играя собою, бросал гибкое тело свое из стороны в сторону судорожно,  как пьяный, но всегда так, точно каждое движение его, каждый прыжок были  заранее безошибочно рассчитаны. Все восхищались его ловкостью, неутомимостью,  его умением вносить в игру восторг и оживление. Клим слышал, как мать сказала  вполголоса отцу Бориса:    

– Какое  талантливое тело!    

В тот  год зима запоздала, лишь во второй половине ноября сухой, свирепый ветер сковал  реку сизым льдом и расцарапал не одетую снегом землю глубокими трещинами. В  побледневшем, вымороженном небе белое солнце торопливо описывало короткую  кривую, и казалось, что именно от этого обесцвеченного солнца на землю льется  безжалостный холод.    

В одно  из воскресений Борис, Лидия, Клим и сестры Сомовы пошли на каток, только что  расчищенный у городского берега реки. Большой овал сизоватого льда был  обставлен елками, веревка, свитая из мочала, связывала их стволы. Зимнее  солнце, краснея, опускалось за рекою в черный лес, лиловые отблески ложились на  лед. Катающихся было много.    

– Это  мешок картофеля, а не каток, – капризно заявил Борис. – Кто со мной  на реку? Варя?    

– Да, –  сказала тучная, бесцветная Сомова. Они подлезли под веревку, схватились за руки  и быстро помчались поперек реки, к лугам. Вслед им медные трубы солдатского  оркестра громогласно и нестройно выдували бравурный марш. Любу Сомову схватил и  увлек ее знакомый, исключенный из гимназии Иноков, кавалер, неказисто и легко  одетый в суконную рубаху, заправленную за пояс штанов, слишком широких для  него, в лохматой, овчинной шапке набекрень. Посмотрев на реку, где Сомова и  Борис стремительно и, как по воздуху, катились, покачиваясь, к разбухшему,  красному солнцу, Лидия предложила Климу бежать за ними, но, когда они подлезли  под веревку и не торопясь покатились, она крикнула:    

– Ой,  смотри…    

Но Клим  уже видел, что Борис и Сомова исчезли.    

– Упали, –  сказал он.    

– Нет, –  прошептала Лидия, толкнув Клима плечом так, что он припал на колено. – Смотри, –  провалились…    

И она  быстро побежала вперед, где, почти у берега, на красном фоне заката судорожно  подпрыгивали два черных шара.    

– Скорей, –  кричала Лидия, удаляясь. – Ремень! Брось им ремень! Кричи…    

Клим  быстро обогнал ее, катясь с такой быстротой, что глазам его, широко открытым, было  больно.    

Встречу  непонятно, неестественно ползла, расширяясь, темная яма, наполненная взволнованной  водой, он слышал холодный плеск воды и видел две очень красные руки;  растопыривая пальцы, эти руки хватались за лед на краю, лед обламывался и  хрустел. Руки мелькали, точно ощипанные крылья странной птицы, между ними  подпрыгивала гладкая и блестящая голова с огромными глазами на окровавленном  лице; подпрыгивала, исчезала, и снова над водою трепетали маленькие, красные  руки. Клим слышал хриплый вой:    

– Пусти!  Пусти, дура… Пусти же!    

Не более  пяти-шести шагов отделяло Клима от края полыньи, он круто повернулся и упал,  сильно ударив локтем о лед. Лежа на животе, он смотрел, как вода,  необыкновенного цвета, густая и, должно быть, очень тяжелая, похлопывала Бориса  по плечам, по голове. Она отрывала руки его ото льда, играючи переплескивалась  через голову его, хлестала по лицу, по глазам, все лицо Бориса дико выло,  казалось даже, что и глаза его кричат: «Руку… дай руку…»    

– Сейчас,  сейчас, – бормотал Клим, пытаясь расстегнуть жгуче холодную пряжку ремня. –  Держись, сейчас…    

Был  момент, когда Клим подумал – как хорошо было бы увидеть Бориса с таким искаженным,  испуганным лицом, таким беспомощным и несчастным не здесь, а дома. И чтобы все  видели его, каков он в эту минуту.    

Но он  подумал об этом сквозь испуг, стиснувший его обессиливающим холодом. С трудом  отстегнув ремень ноющей рукой, он бросил его в воду, – Борис поймал конец  ремня, потянул его и легко подвинул Клима по льду ближе к воде, – Клим, взвизгнув,  закрыл глаза и выпустил из руки ремень. А открыв глаза, он увидел, что  темнолиловая, тяжелая вода все чаще, сильнее хлопает по плечам Бориса, по его  обнаженной голове и что маленькие, мокрые руки, красно поблескивая, подвигаются  ближе, обламывая лед. Судорожным движением всего тела Клим отполз подальше от  этих опасных рук, но, как только он отполз, руки и голова Бориса исчезли, на  взволнованной воде качалась только черная каракулевая шапка, плавали свинцовые  кусочки льда и вставали горбики воды, красноватые в лучах заката.    

Клим  глубоко, облегченно вздохнул, все это страшное продолжалось мучительно долго.  Но хотя он и отупел от страха, все-таки его удивило, что Лидия только сейчас  подкатилась к нему, схватила его за плечи, ударила коленом в спину и пронзительно  закричала:    

– Где…  где они?    

Клим  смотрел, как вода, успокаиваясь, текла в одну сторону, играя шапкой Бориса, смотрел  и бормотал:    

– Она  его утопила… Он кричал – пусти, ругал ее. Ремень он вырвал…    

Лидия,  взвизгнув, упала на лед.    

Лед  скрипел под коньками, черные фигуры людей мчались к полынье, человек в полушубке  совал в воду длинный шест и орал:    

– Разойдись!  Провалитесь. Тут глыбко, господа, тут машина работала, али не знаете!    

Клим  стал на ноги, хотел поднять Лиду, но его подшибли, он снова упал на спину,  ударился затылком, усатый солдат схватил его за руку и повез по льду, крича:    

– Разгоняй  всех!    

А мужик,  размешивая шестом воду, кричал другое:    

– Образованные  господа, распоряжаитись, а закону не знайте…    

И  особенно поразил Клима чей-то серьезный, недоверчивый вопрос:    

– Да  – был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?    

«Был!» –  хотел крикнуть Клим и не мог. Очнулся он дома, в постели, в жестоком жару. Над  ним, расплываясь, склонялось лицо матери, с чужими глазами, маленькими и  красными.    

– Вытащили  их? – спросил Клим, помолчав, посмотрев на седого человека в очках, стоявшего  среди комнаты. Мать положила на лоб его приятно холодную ладонь и не ответила.    

– Вытащили? –  повторил он. Мать сказала:    

– Он  что-то шепчет.    

– Бред, –  оглушительно произнес седой человек. Клим пролежал в постели семь недель, болея  воспалением легких. За это время он узнал, что Варвару Сомову похоронили, а  Бориса не нашли.    

 Глава 2    

     

На  семнадцатом году своей жизни Клим Самгин был стройным юношей среднего роста, он  передвигался по земле неспешной, солидной походкой, говорил не много, стараясь  выражать свои мысли точно и просто, подчеркивая слова умеренными жестами очень  белых рук с длинными кистями и тонкими пальцами музыканта. Его суховатое,  остроносое лицо украшали дымчатого цвета очки, прикрывая недоверчивый блеск  голубоватых, холодных глаз, а негустые, но жесткие волосы, остриженные, по  форме, коротко, и аккуратный мундир подчеркивали его солидность. Не отличаясь  успехами в науках, он подкупал учителей благовоспитанностью и благонравием.  Сидел в шестом классе, но со своими одноклассниками держался отчужденно; приятели  у него были в седьмом и восьмом.    

Известно  было, что отец Тихон, законоучитель, славившийся проницательностью ума, сказал  на заседании педагогического совета о Климе:    

– Струна  разума его настроена благозвучно и высоко. Особенно же ценю в нем осторожное и  скептическое даже отношение к тем пустякам, коими наше юношество столь склонно  увлекаться во вред себе.    

Нестареющий,  только еще более ссохшийся Ксаверий Ржига внушал Климу:    

– Не  сомневаясь в благоразумии твоем, скажу однако, что ты имеешь товарищей, которые  способны компрометировать тебя. Таков, назову, Иван Дронов, и таков есть  Макаров. Сказал.    

Клим  корректно и молча поклонился инспектору. Он знал своих товарищей, конечно, лучше,  чем Ржига, и хотя не питал к ним особенной симпатии, но оба они удивляли его.  Дронов все так же неутомимо и жадно всасывал в себя все, что можно всосать.  Учился он отлично, его считали украшением гимназии, но Клим знал, что учителя  ненавидят Дронова так же, как Дронов тайно ненавидел их. Явно Дронов держался  не только с учителями, но даже с некоторыми из учеников, сыновьями влиятельных  лиц, заискивающе, но сквозь его льстивые речи, заигрывающие улыбки постоянно  прорывались то ядовитые, то небрежные словечки человека, твердо знающего истинную  цену себе.    

Отец  Тихон так характеризовал его:    

– Оный  Дронов, Иван, ведет себя подобно соглядатаю в земле Ханаанской.    

Приплюснутый  череп, должно быть, мешал Дронову расти вверх, он рос в ширину. Оставаясь  низеньким человечком, он становился широкоплечим, его кости неуклюже торчали  вправо, влево, кривизна ног стала заметней, он двигал локтями так, точно всегда  протискивался сквозь тесную толпу. Клим Самгин находил, что горб не только не  испортил бы странную фигуру Дронова, но даже придал бы ей законченность.    

Дронов  жил в мезонине, где когда-то обитал Томилин, и комната была завалена картонами,  листами гербария, образцами минералов и книгами, которые Иван таскал от рыжего  учителя. Он не утратил влечения к фантазиям, но теперь это уже не шло к нему.  Климу даже казалось, что, фантазируя, Дронов насилует себя. Не забыв свое  намерение быть «получше Ломоносова», он, изредка, хвастливо напоминал об этом.  Клим находил, что голова Дронова стала такой же все поглощающей мусорной ямой,  как голова Тани Куликовой, и удивлялся способности Дронова ненасытно поглощать  «умственную пищу», как говорил квартировавший во флигеле писатель Нестор Катин.  Но к удивлению Клима иногда примешивалось странное чувство: как будто Дронов  обкрадывал его. Дронов перестал шмыгать носом и начал как-то озабоченно,  растерянно похрюкивать:    

– Хрумм…  Ты думаешь, как образовался глаз? – спрашивал он. – Первый глаз?  Ползало какое-то слепое существо, червь, что ли, – как же оно прозрело, а?    

– Не  знаю, – отвечал Клим, живя в других мыслях, а Дронов судорожно  догадывался:    

– Наверное  – от боли. Тыкалось передним концом, башкой, в разные препятствия, испытывало  боль ударов, и на месте их образовалось зрительное чувствилище, а?    

– Может  быть, – полусоглашался Клим.    

– Это  я открою, – обещал Дронов.    

Он читал  Бокля, Дарвина, Сеченова, апокрифы и творения отцов церкви, читал «Родословную  историю татар» Абдул-гази Багодур-хана и, читая, покачивал головою вверх и  вниз, как бы выклевывая со страниц книги странные факты и мысли. Самгину  казалось, что от этого нос его становился заметней, а лицо еще более плоским. В  книгах нет тех странных вопросов, которые волнуют Ивана, Дронов сам выдумывает  их, чтоб подчеркнуть оригинальность своего ума.    

– Лошадь, –  называл его Макаров, не произнося звук «л».    

Макаров  тоже был украшением гимназии и героем ее: в течение двух лет он вел с преподавателями  упорную борьбу из-за пуговицы. У него была привычка крутить пуговицы мундира;  отвечая урок, он держал руку под подбородком и крутил пуговицу, она всегда  болталась у него, и нередко, отрывая ее на глазах учителя, он прятал пуговицу в  карман. Его наказывали за это, ему говорили, что, если ворот мундира давит шею,  нужно расширить ворот. Это не помогало. У него вообще было много пороков; он не  соглашался стричь волосы, как следовало по закону, и на шишковатом черепе его  торчали во все стороны двуцветные вихры, темнорусые и светлее; казалось, что  он, несмотря на свои восемнадцать лет, уже седеет. Известно было, что он пьет,  курит, а также играет на биллиарде в грязных трактирах.    

Он  перевелся из другого города в пятый класс; уже третий год, восхищая учителей  успехами в науках, смущал и раздражал их своим поведением. Среднего роста,  стройный, сильный, он ходил легкой, скользящей походкой, точно артист цирка.  Лицо у него было не русское, горбоносое, резко очерченное, но его смягчали  карие, женски ласковые глаза и невеселая улыбка красивых, ярких губ; верхняя  уже поросла темным пухом.    

Клим не  понимал дружбы этих слишком различных людей. Дронов рядом с Макаровым казался  еще более уродливым и, видимо, чувствовал это. Он говорил с Макаровым задорно  взвизгивая и тоном человека, который, чего-то опасаясь, готов к защите,  надменно выпячивая грудь, откидывал голову, бегающие глазки его останавливались  настороженно, недоверчиво и как бы ожидая необыкновенного. А в отношении  Макарова к Дронову Клим наблюдал острое любопытство, соединенное с обидной  небрежностью более опытного и зрячего к полуслепому; такого отношения к себе  Клим не допустил бы.    

Подсовывая  Макарову книжку Дрэпера «Католицизм и наука», Дронов требовательно взвизгивал:    

– Тут  доказывается, что монахи были врагами науки, а между тем Джордано Бруно, Кампанелла,  Морус…    

– Пошли-ка  ты все это к чорту, – советовал Макаров, раскуривая папиросу.    

– Я  хочу знать правду, – заявлял Дронов, глядя на Макарова подозрительно и  недружелюбно.    

– О  ней справься у Томилина или у Катина, они тебе скажут, – равнодушно, с  дымом, сказал Макаров. Однажды Клим спросил:    

– Тебе  нравится Дронов?    

– Нравится?  Нет, – решительно ответил Макаров. – Но в нем есть нечто раздражающе  непонятное мне. и я хочу понять.    

Затем,  подумав, он сказал небрежно:    

– С  такой рожей, как его, трудно жить.    

– Почему?    

– Н-ну…  Ему нужно хорошо одеваться, носить особенную шляпу. С тросточкой ходить. А то –  как же девицы? Главное, брат, девицы. А они любят, чтобы с тросточкой, с  саблей, со стихами.    

Сказав,  Макаров стал тихонько насвистывать сквозь зубы.    

Клим  Самгин легко усваивал чужие мысли, когда они упрощали человека. Упрощающие  мысли очень облегчали необходимость иметь обо всем свое мнение. Он выучился  искусно ставить свое мнение между да и нет, и это укрепляло аа ним репутацию  человека, который умеет думать независимо, жить на средства своего ума. После  отзыва Макарова о Дронове он окончательно решил, что поиски Дроновым правды –  стремление вороны украсить себя павлиньими перьями. Сам живя в тревожной струе  этого стремления, он хорошо знал силу и обязательность его.    

Он  считал товарищей глупее себя, но в то же время видел, что оба они талантливее,  интереснее его. Он знал, что мудрый поп Тихон говорил о Макарове:    

– Юноша  – блестящий. Но однакож не следует забывать тонкое изречение знаменитого Ганса  Христиана Андерсена:    

Позолота-то  сотрется, Свиная кожа остается.    

Климу  очень хотелось стереть позолоту с Макарова, она ослепляла его, хотя он и  замечал, что товарищ часто поддается непонятной тревоге, подавлявшей его. А  Иван Дронов казался ему азартным игроком, который торопится всех обыграть,  действуя фальшивыми картами. Иногда Клим искренно недоумевал, видя, что  товарищи относятся к нему лучше, доверчивее, чем он к ним, очевидно, они  признавали его умнее, опытнее их. Но это честное недоумение являлось ненадолго  и только в те редкие минуты, когда, устав от постоянного наблюдения над собою,  он чувствовал, что идет путем трудным и опасным.    

Макаров  сам стер позолоту с себя; это случилось, когда они сидели в ограде церкви Успения  на Горе, любуясь закатом солнца.    

Был один  из тех сказочных вечеров, когда русская зима с покоряющей, вельможной щедростью  развертывает все свои холодные красоты. Иней на деревьях сверкал розоватым  хрусталем, снег искрился радужной пылью самоцветов, за лиловыми лысинами речки,  оголенной ветром, на лугах лежал пышный парчовый покров, а над ним – синяя  тишина, которую, казалось, ничто и никогда не поколеблет. Эта чуткая тишина  обнимала все видимое, как бы ожидая, даже требуя, чтоб сказано было нечто  особенно значительное.    

Выпустив  в морозный воздух голубую струю дыма папиросы, Макаров внезапно спросил:    

– Стихов  не пишешь?    

– Я? –  удивился Клим. – Нет. А ты?    

– Начал.  Выходят скверно.    

И как-то  сразу, обиженно, грубо и бесстыдно он стал рассказывать:    

– Вот  уж почти два года ни о чем не могу думать, только о девицах. К проституткам  идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки  отрубить. Есть, брат, в этом влечения что-то обидное до слез, до отвращения к  себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а  я думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.    

Он  бросил недокуренную папиросу, она воткнулась в снег свечой, огнем вверх,  украшая холодную прозрачность воздуха кудрявой струйкой голубого дыма. Макаров  смотрел на нее и говорил вполголоса:    

– Глупо,  как два учителя. А главное, обидно, потому что – неодолимо. Ты еще не испытал  этого? Скоро испытаешь.    

Он  встал, раздавил подошвой папиросу и продолжал стоя, разглядывая прищуренными  глазами красно сверкавший крест на церкви:    

– Дронов  где-то вычитал, что тут действует «дух породы», что «так хочет Венера». Черт их  возьми, породу и Венеру, какое мне дело до них? Я не желаю чувствовать себя  кобелем, у меня от этого тоска и мысли о самоубийстве, вот в чем дело!    

Клим  слушал с напряженным интересом, ему было приятно видеть, что Макаров рисует  себя бессильным и бесстыдным. Тревога Макарова была еще не знакома Климу, хотя  он, изредка, ночами, чувствуя смущающие запросы тела, задумывался о том, как  разыграется его первый роман, и уже знал, что героиня романа – Лидия.    

Макаров  посвистел, сунул руки в карманы пальто, зябко поежился.    

– Люба  Сомова, курносая дурочка, я ее не люблю, то есть она мне не нравится, а  все-таки я себя чувствую зависимым от нее. Ты знаешь, девицы весьма  благосклонны ко мне, но…    

«Не  все», – мысленно закончил Клим, вспомнив, как неприязненно относилась к  Макарову Лидия Варавка.    

– Идем,  холодно, – сказал Макаров и угрюмо спросил: – Ты что молчишь?    

– Что  я могу сказать? – Клим пожал плечами. – Банальность: неизбежное –  неизбежно.    

Несколько  минут шли молча, поскрипывая снегом.    

– Зачем  так рано это начинается? Тут, брат, есть какое-то издевательство… – тихо и  раздумчиво сказал Макаров. Клим откликнулся не сразу:    

– Шопенгауэр,  вероятно, прав.    

– А  может быть, прав Толстой: отвернись от всего и гляди в угол. Но – если  отвернешься от лучшего в себе, а?    

Клим  Самгин промолчал, ему все приятнее было слушать печальные речи товарища. Он  даже пожалел, когда Макаров вдруг простился с ним и, оглянувшись, шагнул на  двор трактира.    

– Поиграю  на биллиарде, – сказал он, сердито хлопнув калиткой.    

Истекшие  годы не внесли в жизнь Клима событий, особенно глубоко волновавших его. Все  совершалось очень просто. Постепенно и вполне естественно исчезали, один за  другим, люди. Отец все чаще уезжал куда-то, он как-то умалялся, таял и наконец  совсем исчез. Перед этим он стал говорить меньше, менее уверенно, даже как  будто затрудняясь в выборе слов; начал отращивать бороду, усы, но рыжеватые  волосы на лице его росли горизонтально, и, когда верхняя губа стала похожа на  зубную щетку, отец сконфузился, сбрил волосы, и Клим увидал, что лицо отцово  жалостно обмякло, постарело. Варавка говорил с ним словами понукающими.    

– Н-ну-с,  Иван Акимыч, так как же, а? Продали лесопилку?    

Уши отца  багровели, слушая Варавку, а отвечая ему, Самгин смотрел в плечо его и притопывал  ногой, как точильщик ножей, ножниц. Нередко он возвращался домой пьяный, проходил  в спальню матери, и там долго был слышен его завывающий голосок. В утро  последнего своего отъезда он вошел в комнату Клима, тоже выпивши,  сопровождаемый негромким напутствием матери:    

– Прошу  тебя, – пожалуйста, без драматических монологов.    

– Ну,  милый Клим, – сказал он громко и храбро, хотя губы у него дрожали, а  опухшие, красные глаза мигали ослепленно. – Дела заставляют меня уехать  надолго. Я буду жить в Финляндии, в Выборге. Вот как. Митя тоже со мной. Ну,  прощай.    

Обняв  Клима, он поцеловал его в лоб, в щеки, похлопал по спине и добавил:    

– Дедушка  тоже с нами. Да. Прощай. У… уважай мать, она достойна…    

Не  сказав, чего именно достойна мать, он взмахнул рукою и почесал подбородок.  Климу показалось, что он хотел ладонью прикрыть пухлый рот свой.    

Когда дедушка,  отец и брат, простившийся с Климом грубо и враждебно, уехали, дом не опустел от  этого, но через несколько дней Клим вспомнил неверующие слова, сказанные на  реке, когда тонул Борис Варавка:    

«Да –  был ли мальчик-то? Может, мальчика-то и не было?»    

Ужас,  испытанный Климом в те минуты, когда красные, цепкие руки, высовываясь из воды,  подвигались к нему, Клим прочно забыл; сцена гибели Бориса вспоминалась ему все  более редко и лишь как неприятное сновидение. Но в словах скептического  человека было что-то назойливое, как будто они хотели утвердиться забавной,  подмигивающей поговоркой:    

«Может,  мальчика-то и не было?»    

Клим  любил такие поговорки, смутно чувствуя их скользкую двусмысленность и замечая,  что именно они охотно принимаются за мудрость. Ночами, в постели, перед тем как  заснуть, вспоминая все, что слышал за день, он отсевал непонятное и неяркое,  как шелуху, бережно сохраняя в памяти наиболее крупные зерна разных мудростей,  чтоб, при случае, воспользоваться ими и еще раз подкрепить репутацию юноши вдумчивого.  Он умел сказать чужое так осторожно, мимоходом и в то же время небрежно, как  будто сказанное им являлось лишь ничтожной частицей сокровищ его ума. И были  удачные минуты успеха, вспоминая которые, он сам любовался собою с таким же  удивлением, с каким люди любовались им.    

Но почти  всегда, вслед за этим, Клим недоуменно, с досадой, близкой злому унынию,  вспоминал о Лидии, которая не умеет или не хочет видеть его таким, как видят  другие. Она днями и неделями как будто даже и совсем не видела его, точно он  для нее бесплотен, бесцветен, не существует. Вырастая, она становилась все  более странной и трудной девочкой. Варавка, улыбаясь в лисью бороду большой,  красной улыбкой, говорил:    

– В  мать пошла. Та тоже мастерица была выдумывать. Выдумает и – верит.    

Глагол –  выдумывать, слово – выдумка отец Лидии произносил чаще, чем все другие знакомые,  и это слово всегда успокаивало, укрепляло Клима. Всегда, но не в случае с  Лидией, – случае, возбудившем у него очень сложное чувство к этой девочке.    

Летом,  на другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев  отказался учиться в военной школе и должен был ехать в какую-то другую, в Петербург.  И вот, за несколько дней до его отъезда, во время завтрака, Лидия решительно  заявила отцу, что она любит Игоря, не может без него жить и не хочет, чтоб он  учился в другом городе.    

– Он  должен жить и учиться здесь, – сказала она, пристукнув по столу маленьким,  но крепким кулачком. – А когда мне будет пятнадцать лет и шесть месяцев,  мы обвенчаемся.    

– Это  – чепуха, Лидка, – строго сказал отец. – Я запрещаю…    

Не  пожелав узнать, что он запрещает, Лидия встала из-за стола и ушла, раньше чем  Варавка успел остановить efc В дверях, схватись за косяк, она сказала:    

– Это  дело божие…    

– Какая  экзальтированная девочка, – заметила мать, одобрительно глядя на  Клима, – он смеялся. Засмеялся и Варавка.    

Но  раньше чем они успели кончить завтрак, явился Игорь Туробоев, бледный, с  синевой под глазами, корректно расшаркался пред матерью Клима, поцеловал ей  руку и, остановясь пред Варавкой, очень звонко объявил, что он любит Лиду, не  может ехать в Петербург и просит Варавку…    

Не  дослушав его речь, Варавка захохотал, раскачивая свое огромное тело, скрипя  стулом. Вера Петровна снисходительно улыбалась, Клим смотрел на Игоря с  неприятным удивлением, а Игорь стоял неподвижно, но казалось, что он все  вытягивается, растет. Подождав, когда Варавка прохохотался, он все так же  звонко сказал:    

– И  прошу вас сказать моему папа, что, если этого не будет, я убью себя. Прошу вас  верить. Папа не верит.    

Несколько  секунд мужчина и женщина молчали, переглядываясь, потом мать указала Климу  глазами на дверь;    

Клим  ушел к себе смущенный, не понимая, как отнестись к этой сцене. Из окна своей комнаты  он видел: Варавка, ожесточенно встряхивая бородою, увел Игоря за руку на улицу,  затем вернулся вместе с маленьким, сухоньким отцом Игоря, лысым, в серой  тужурке и серых брюках с красными лампасами. Они долго ходили по дорожке сада,  седые усы Туробоева непрерывно дрожали, он говорил что-то хриплым, сорванным  голосом, Варавка глухо мычал, часто отирая платком красное лицо, и кивал  головою. Пришла мать и строго приказала Климу:    

– Тебе  пора на урок, к Томилину. Ты, конечно, не станешь рассказывать ему об этих глупостям    

Когда  Клим возвратился с урока и хотел пройти к Лидии, ему сказали, что это нельзя, Лидия  заперта в своей комнате. Было необыкновенно скучно и напряженно тихо в доме, но  Климу казалось, что сейчас что-то упадет со страшным грохотом. Ничего не упало.  Мать и Варавка куда-то ушли, а Клим вышел в сад и стал смотреть в окно комнаты  Лидии. Девочка не появлялась в окне, мелькала только растрепанная голова Тани  Куликовой. Клим сел на скамью и долго сидел, ни о чем не думая, видя пред собою  только лица Игоря и Варавки, желая, чтоб Игоря хорошенько высекли, а Лидию… Он  долго соображал, как нужно наказать ее, и не нашел для девочки наказания,  которое не было бы обидно и ему.    

Мать и  Варавка возвратились поздно, когда он уже спал. Его разбудил смех и шум, поднятый  ими в столовой, смеялись они, точно пьяные. Варавка все пробовал петь, а мать  кричала:    

– Да  не так! Не так же!..    

Потом  они перешли в гостиную, мать заиграла что-то веселое, но вдруг музыка  оборвалась. Клим задремал и был разбужен тяжелой беготней наверху, а затем  раздались крики:    

– Что  за дьявольская комедия! Лидии – нет. Татьяна дрыхнет, а Лидии – нет! Вера, ты понимаешь?    

Клим  вскочил с постели, быстро оделся и выбежал в столовую, но в ней было темно,  лампа горела только в спальне матери. Варавка стоял в двери, держась за косяки,  точно распятый, он был в халате и в туфлях на голые ноги, мать торопливо  куталась в капот.    

Климу  велели разбудить Дронова и искать Лидию в саду, на дворе, где уже виновато и негромко  покрикивала Таня Куликова:    

– Лида?  Ну, что за глупости! Лидуша? Клим чувствовал себя невыразимо странно, на этот  раз ему казалось, что он участвует в выдумке, которая несравненно интереснее  всего, что он знал, интереснее и страшней. И ночь была странная, рыскал жаркий  ветер, встряхивая деревья, душил все запахи сухой, теплой пылью, по небу ползли  облака, каждую минуту угашая луну, все колебалось, обнаруживая жуткую  неустойчивость, внушая тревогу. Сонный и сердитый, ходил на кривых ногах  Дронов, спотыкался, позевывал, плевал; был он в полосатых тиковых подштанниках  и темной рубахе, фигура его исчезала на фоне кустов, а голова плавала в  воздухе, точно пузырь.