1 2 3 4 5 
     

Арина  Петровна так и ахнула. Во-первых, ее поразила скупость Иудушки: она никогда и  не слыхивала, чтоб крыжовник мог составлять в Головлеве предмет отчетности, а  он, по-видимому, на этом предмете всего больше и настаивал; во-вторых, она  очень хорошо поняла, что все эти формы не что иное, как конституция,  связывающая ее по рукам и по ногам.    

Кончилось  дело тем, что, после продолжительной полемической переписки, Арина Петровна,  оскорбленная и негодующая, перебралась в Дубровино, а вслед за тем и Порфирий  Владимирыч вышел в отставку и поселился в Головлеве.    

С этих  пор для старухи начался ряд мутных дней, посвященных насильственному покою.  Павел Владимирыч, как человек, лишенный поступков, был как-то особенно  придирчив в отношении к матери. Он принял ее довольно сносно, то есть обязался  кормить и поить ее и сирот-племянниц, но под двумя условиями: во-первых, не  ходить к нему на антресоли, а во-вторых — не вмешиваться в распоряжения по  хозяйству. Последнее условие в особенности волновало Арину Петровну. Всем в  доме Павла Владимирыча заправляли: во-первых, ключница Улитушка, женщина  ехидная и уличенная в секретной переписке с кровопивцем Порфишкой, и,  во-вторых, бывший папенькин камердинер Кирюшка, ничего не смысливший в  полеводстве и ежедневно читавший Павлу Владимирычу холуйского свойства  поучения. Оба крали немилосердно. Сколько раз болело сердце Арины Петровны при  виде господствовавшего в доме расхищения! сколько раз порывалась она  предупредить, раскрыть сыну глаза насчет чая, сахару, масла! Всего этого  выходили массы, и неоднократно Улитушка, нимало не стесняясь присутствием  старухи барыни, даже в глазах ее, прятала в карман целые пригоршни сахару.  Арина Петровна видела все это и должна была оставаться безмолвной свидетельницей  расхищения. Потому что едва разевала она рот, чтобы заметить что-нибудь, как  Павел Владимирыч в ту же минуту ее осаживал.    

— Маменька! —  говорил он, — надобно, чтоб кто-нибудь один в доме распоряжался! Это не я  говорю, все так поступают. Я знаю, что мои распоряжения глупые, ну и пусть  будут глупые. А ваши распоряжения умные — ну и пусть будут умные! Умны вы, даже  очень умны, а Иудушка все-таки без угла вас оставил!    

К  довершению всего Арина Петровна сделала ужасное открытие: Павел Владимирыч пил.  Страсть эта въелась в него крадучись, благодаря деревенскому одиночеству, и,  наконец, получила то страшное развитие, которое должно было привести к  неизбежному концу. В первое время, когда в доме поселилась мать, он как будто  еще совестился; довольно часто сходил с антресолей вниз и разговаривал с  матерью. Замечая, как путается его язык, Арина Петровна долго думала, что это  происходит от глупости. Она не любила, когда он приходил «разговаривать», и  считала эти разговоры большим для себя притеснением. В самом деле, он постоянно  и как-то нелепо роптал. То дождя по целым неделям нет, то вдруг такой зарядит,  словно с цепи сорвется; то жук одолел, все деревья в саду обглодал; то крот  появился, все луга изрыл. Все это представляло неистощимый источник для ропота.  Сойдет, бывало, с антресолей, сядет против матери и начнет:    

— Кругом  тучи ходят — Головлево далеко ли? у кровопивца вчера проливной был! — а у  нас нет да и нет! Ходят тучки, похаживают кругом — и хоть бы те капля на наш  пай!    

Или:    

— Ишь  льет-поливает! рожь только что зацвела, а он знай поливает! Половину сена уж  сгноили, а он прыскает да попрыскивает! Головлево далеко ли? кровопивец давно с  поля убрался, а мы сиди-посиди! Придется скотину зимой гнилым сеном кормить!    

Молчит-молчит  Арина Петровна, слушая глупые речи, но иногда не вытерпит и молвит:    

— Ты  бы побольше руки сложа сидел!    

Не  успеет она это вымолвить, как Павел Владимирыч уже и взбеленился.    

— А  вы что ж мне прикажете делать? В Головлево дождик, что ли, перевести?    

— Не  дождик, а вообще…    

— Нет,  вы скажите, что, по-вашему, делать мне нужно? Не «вообще», а прямо… Климат, что  ли, я для вас переменить должен? Вот в Головлеве: нужен был дождик — и был  дождик; не нужно дождя — и нет его! Ну, и растет там все… А у нас все напротив!  вот посмотрим, как-то вы станете разговаривать, как есть нечего будет!    

— Стало  быть, Божья воля такова…    

— Так  вы тбк и говорите, что Божья воля! А то «вообще» — вот какое объяснение нашли!    

Иногда  дело доходило до того, что он даже собственностью отягощался.    

— И  зачем только это Дубровино мне досталось? — жаловался он, — что в  нем?    

— Чем  же Дубровино не усадьба! земля хорошая, всего довольно… И что тебе вдруг вздумалось!    

— А  то и вздумалось, что, по нынешнему времени, совсем собственности иметь не надо!  Деньги — это так! Деньги взял, положил в карман и удрал с ними! А недвижимость  эта…    

— Да  что ж это за время такое за особенное, что уж и собственности иметь нельзя?    

— А  такое время, что вы вот газет не читаете, а я читаю. Нынче адвокаты везде пошли  — вот и понимайте. Узнает адвокат, что у тебя собственность есть — и почнет  кружить!    

— Как  же он тебя кружить будет, коль скоро у тебя праведные документы есть?    

— Так  и будет кружить, как кружат. Или вот Порфишка-кровопивец: наймет адвоката, а  тот и будет тебе повестку за повесткой присылать!    

— Что  ты! не бессудная, чай, земля?    

— Оттого  и будет повестки присылать, что не бессудная. Кабы бессудная была, и без  повесток бы отняли, а теперь с повестками. Вон у товарища моего, у Горлопятова,  дядя умер, а он возьми да сдуру и прими после него наследство! Наследства-то  оказался грош, а долгов — на сто тысяч: векселя, да все фальшивые. Вот и судят  его третий год сряду: сперва дядино имение обрали, а потом и его собственное с  аукциону продали! Вот тебе и собственность!    

— Неужто  такой закон есть?    

— Кабы  не было закона — не продали бы. Стало быть, всякий закон есть. У кого совести  нет, для того все законы открыты, а у кого есть совесть, для того и закон  закрыт. Поди, отыскивай его в книге-то!    

Арина  Петровна всегда уступала в этих спорах. Не раз ее подмывало крикнуть: вон с  моих глаз, подлец! но подумает-подумает, да и смолчит. Только разве про себя  поропщет:    

— Господи!  и в кого я этаких извергов уродила! Один — кровопивец, другой — блаженный какой-то!  Для кого я припасала! ночей недосыпала, куска недоедала… для кого?!    

И чем  больше овладевал Павлом Владимирычем запой, тем фантастичнее и, так сказать, внезапнее  становились его разговоры. Наконец Арина Петровна начала замечать, что тут есть  что-то неладное. Например: с утра в шкапчик, в столовой, ставится полный графин  водки, а к обеду уж ни капли в нем нет. Или: сидит она в гостиной и слышит  какой-то таинственный скрип, происходящий в столовой, около заветного шкапчика;  крикнет: кто там? — и слышит, что чьи-то шаги быстро, но осторожно  удаляются по направлению к антресолям.    

— Матушки!  да, никак, он у вас пьет? — спросила она однажды Улитушку.    

— Занимаются-с, —  отвечала та, язвительно улыбаясь.    

Убедившись,  что мать отгадала его, Павел Владимирыч окончательно перестал церемониться. В  одно прекрасное утро шкапчик совсем исчез из столовой, и на вопрос Арины  Петровны, куда он девался, Улитушка отвечала:    

— На  антресоли перенести приказали; там им свободнее заниматься будет.    

Действительно,  на антресолях графинчики следовали друг за другом с изумительной быстротой.  Уединившись с самим собой, Павел Владимирыч возненавидел общество живых людей и  создал для себя особенную, фантастическую действительность. Это был целый  глупо-героический роман, с превращениями, исчезновениями, внезапными  обогащениями, роман, в котором главными героями были: он сам и кровопивец  Порфишка. Он сам не сознавал вполне, как глубоко залегла в нем ненависть к  Порфишке. Он ненавидел его всеми помыслами, всеми внутренностями, ненавидел  беспрестанно, ежеминутно. Словно живой, метался перед ним этот паскудный образ,  а в ушах раздавалось слезно-лицемерное пустословие Иудушки, пустословие, в  котором звучала какая-то сухая, почти отвлеченная злоба ко всему живому, не  подчиняющемуся кодексу, созданному преданием лицемерия. Павел Владимирыч пил и  припоминал. Припоминал все обиды и унижения, которые ему приходилось вытерпеть,  благодаря претензии Иудушки на главенство в доме. В особенности же припоминал  раздел имения, рассчитывал каждую копейку, сравнивал каждый клочок земли — и  ненавидел. В разгоряченном вином воображении создавались целые драмы, в которых  вымещались все обиды и в которых обидчиком являлся уже он, а не Иудушка. То  будто выиграл он двести тысяч и приезжает сообщить об этом Порфишке (целая  сцена с разговорами), у которого от зависти даже перекосило лицо. То будто умер  дедушка (опять сцена с разговорами, хотя никакого дедушки не было), ему оставил  миллион, а Порфишке-кровопивцу — шиш. То будто он изобрел средство делаться невидимкой  и через это получил возможность творить Порфишке такие пакости, от которых тот  начинает стонать. В изобретении этих проказ он был неистощим, и долго нелепый  хохот оглашал антресоли, к удовольствию Улитушки, спешившей уведомить о  происходящем братца Порфирия Владимирыча.    

Он  ненавидел Иудушку и в то же время боялся его. Он знал, что глаза Иудушки  источают чарующий яд, что голос его, словно змей, заползает в душу и парализует  волю человека. Поэтому он решительно отказался от свиданий с ним. Иногда  кровопивец приезжал в Дубровино, чтобы поцеловать ручку у доброго друга  маменьки (он выгнал ее из дому, но почтительности не прекращал) — тогда  Павел Владимирыч запирал антресоли на ключ и сидел взаперти все время, покуда  Иудушка калякал с маменькой.    

Таким  образом шли дни за днями, покуда наконец Павел Владимирыч не очутился лицом к лицу  с смертным недугом.    

     

Доктор  переночевал «для формы» и на другой день, рано утром уехал в город. Оставляя Дубровино,  он высказал прямо, что больному остается жить не больше двух дней и что теперь  поздно думать об каких-нибудь «распоряжениях», потому что он и фамилии путем  подписать не может.    

— Подпишет  он вам «обмокни» — потом и с судом, пожалуй, не разделаетесь, — прибавил  он, — ведь Иудушка хоть и очень маменьку уважает, а дело о подлоге  все-таки начнет, и ежели по закону мамашеньку в места не столь отдаленные  ушлют, так ведь он только молебен в путь шествующим отслужит!    

Арина  Петровна целое утро ходила как в отупении. Попробовала было встать на молитву —  не внушит ли что Бог? — но и молитва на ум не шла, даже язык как-то не  слушался. Начнет: Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей , и вдруг,  сама не знает как, съедет на от лукавого . «Очисти»! «очисти»! —  машинально лепечет язык, а мысль так и летает: то на антресоли заглянет, то на  погреб зайдет («сколько добра по осени было — всё растащили!»), то начнет  что-то припоминать — далекое-далекое. Всё сумерки какие-то, и в этих сумерках  люди, много людей, и все они копошатся, стараются, припасают. Блажен муж…  блажен муж… яко кадило… научи мя… научи мя…  Но вот и язык мало-помалу  смяк, глаза смотрят на образа и не видят; рот раскрыт широко, руки сложены на  поясе, и вся она стоит неподвижно, словно застыла.    

Наконец  она села и заплакала. Слезы так и лились из потухших глаз по старческим  засохшим щекам, задерживаясь в углублениях морщин и капая на замасленный ворот  старой ситцевой блузы. Это было что-то горькое, полное безнадежности и вместе с  тем бессильно-строптивое. И старость, и немощи, и беспомощность положения —  все, казалось, призывало ее к смерти, как к единственному примиряющему исходу,  но в то же время замешивалось и прошлое с его властностью, довольством и  простором, и воспоминания этого прошлого так и впивались в нее, так и  притягивали ее к земле. «Умереть бы!» — мелькало в ее голове, а через мгновенье  то же слово сменялось другим: «Пожить бы!» Она не вспоминала ни об Иудушке, ни  об умирающем сыне — оба они словно перестали существовать для нее. Ни об ком  она не думала, ни на кого не негодовала, никого не обвиняла; она даже забыла,  есть ли у нее капитал и достаточен ли он, чтоб обеспечить ее старость. Тоска,  смертная тоска охватила все ее существо. Тошно! горько! — вот единственное  объяснение, которое она могла бы дать своим слезам. Эти слезы пришли издалека;  капля по капле копились они с той самой минуты, как она выехала из Головлева и  поселилась в Дубровине. Ко всему, что теперь предстояло, она была уж  приготовлена, все она ожидала и предвидела, но ей никогда как-то не  представлялось с такою ясностью, что этому ожиданному и предвиденному должен  наступить конец. И вот теперь этот конец наступил, конец, полный тоски и  безнадежного одиночества. Всю-то жизнь она что-то устраивала, над чем-то  убивалась, а оказывается, что убивалась над призраком. Всю жизнь слово «семья»  не сходило у нее с языка; во имя семьи она одних казнила, других награждала; во  имя семьи она подвергала себя лишениям, истязала себя, изуродовала всю свою  жизнь — и вдруг выходит, что семьи-то именно у нее и нет!    

«Господи!  да неужто ж и у всех так!» — вертелось у нее в голове.    

Она  сидела, опершись головой на руку и обратив обмоченное слезами лицо навстречу  поднимающемуся солнцу, как будто говорила ему: видь!! Она не стонала и не  кляла, а только потихоньку всхлипывала, словно захлебывалась слезами. И в то же  время на душе у ней так и горело:    

— Нет  никого! нет никого! нет! нет! нет!    

Но вот  иссякли и слезы. Умывши лицо, она без цели побрела в столовую, но тут девицы осадили  ее новыми жалобами, которые на этот раз показались ей как-то особенно  назойливыми.    

— Что  ж это, бабушка, будет! неужто ж мы так без ничего и останемся? — роптала  Аннинька.    

— Какой  этот дядя глупый! — вторила ей Любинька.    

Около  полудня Арина Петровна решилась проникнуть к умирающему сыну. Осторожно, чуть  ступая, взошла она по лестнице и ощупью отыскала впотьмах двери, ведущие в  комнаты. На антресолях царствовали сумерки; окна занавешены были зелеными  шторами, сквозь которые чуть-чуть пробивался свет; давно не возобновляемая  атмосфера комнат пропиталась противною смесью разнородных запахов, в  составлении которых участвовали и ягоды, и пластыри, и лампадное масло, и те  особенные миазмы, присутствие которых прямо говорит о болезни и смерти. Комнат  было всего две; в первой сидела Улитушка, чистила ягоды и с ожесточением  сдувала мух, которые шумным роем вились над ворохами крыжовника и нахально  садились ей на нос и на губы. Сквозь полуотворенную дверь из соседней комнаты,  не переставая, доносился сухой и короткий кашель, от времени до времени  разрешающийся мучительною экспекторацией. Арина Петровна остановилась в  нерешительной позе, вглядываясь в сумерки и как бы выжидая, что предпримет  Улитушка ввиду ее прихода. Но Улитушка даже не шевельнулась, словно была уже  слишком уверена, что всякая попытка подействовать на больного останется  бесплодною. Только сердитое движение скользнуло по ее губам, и Арине Петровне  послышалось произнесенное шепотом слово: черт.    

— Ты  бы, голубушка, вниз пошла! — обратилась Арина Петровна к Улитушке.    

— Это  еще что за новости! — огрызнулась последняя.    

— Мне  с Павлом Владимирычем говорить нужно. Ступай!    

— Помилуйте,  сударыня! как же я их оставлю? А ежели что вдруг случится — ни подать, ни  принять.    

— Что  там? — раздалось глухо из спальной.    

— Прикажи,  мой друг, Улите уйти. Мне с тобой переговорить нужно.    

На этот  раз Арина Петровна действовала настолько настойчиво, что осталась  победительницей. Она перекрестилась и вошла в комнату. Около внутренней стены,  подальше от окон, стояла постель больного. Он лежал на спине, покрытый белым  одеялом, и почти бессознательно дымил папироской. Несмотря на табачный дым,  мухи с каким-то ожесточением налетали на него, так что он беспрестанно то той,  то другой рукой проводил около лица. Это были руки до такой степени бессильные,  лишенные мускулов, что ясно представляли очертания кости, почти одинаково узкой  от кисти до плеча. Голова его как-то безнадежно прильнула к подушке, лицо и все  тело горели в сухом жару. Большие, круглые глаза ввалились и смотрели беспредметно,  как бы чего-то искали; нос вытянулся и заострился, рот был полуоткрыт. Он не  кашлял, но дышал с такою силой, что, казалось, вся жизненная энергия  сосредоточилась в его груди.    

— Ну  что? как ты сегодня себя чувствуешь? — спросила Арина Петровна, опускаясь  в кресло у его ног.    

— Ничего…  завтра… то бишь сегодня… когда это лекарь у нас был?    

— Сегодня  был лекарь.    

— Ну,  значит, завтра…    

Больной  заметался, как бы силясь припомнить слово.    

— Встать  можно будет? — подсказала Арина Петровна, — дай Бог, мой друг, дай  Бог!    

Оба  замолкли на минуту. Арине Петровне хотелось сказать что-то, но для того, чтоб  сказать, нужно было разговаривать. Вот этого-то именно разговора и не могла она  никогда найти, когда была с глазу на глаз с Павлом Владимирычем.    

— Иудушка…  живет? — спросил наконец сам больной.    

— Что  ему делается! живет да поживает.    

— Чай,  думает: вот братец Павел умрет — и еще, по милости Божией, именьице мне достанется!    

— И  все когда-нибудь умрем, и после всех именья пойдут… законным наследникам…    

— Только  не кровопивцу. Собакам выброшу, а не ему!    

Случай  выходил отличный; сам Павел Владимирыч заговаривал. Арина Петровна не преминула  воспользоваться этим.    

— Надо  бы подумать об этом, мой друг! — сказала она словно мимоходом, не глядя на  сына и рассматривая на свет руки, точно они составляли в эту минуту главный  предмет ее внимания.    

— Об  чем «об этом»?    

— А  вот хоть бы насчет того, если ты не желаешь, чтоб брату именье твое осталось…    

Больной  молчал. Только глаза его неестественно расширились, и лицо все больше и больше  рдело.    

— Можно  бы, друг мой, и то в соображение взять, что у тебя племянницы-сироты есть —  какой у них капитал? Ну и мать тоже… — продолжала Арина Петровна.    

— Все  Иудушке спустить успели?    

— Как  бы то ни было… знаю, что сама виновата… Да ведь и не Бог знает, какой грех…  Думала тоже, что сын… Да и тебе бы можно не попомнить этого матери.    

Молчание.    

— Что  же! скажи хоть что-нибудь!    

— А  вы как скоро сбираетесь меня хоронить?    

— Не  хоронить, а все-таки… И прочие христиане… Не все сейчас умирают, а вообще…    

— То-то  «вообще»! Вы всегда «вообще»! Думаете, что я и не вижу!    

— Что  же ты видишь, мой друг?    

— А  то и вижу, что вы меня за дурака считаете! Ну, и положим, что я дурак, и пусть  буду дурак! зачем же приходите к дураку? и не приходите! и не беспокойтесь!    

— Я  и не беспокоюсь; я только вообще… что всякому человеку предел жизни положен…    

— Ну,  и ждите!    

Арина  Петровна понурила голову и раздумывала. Она очень хорошо видела, что дело ее  стоит плохо, но безнадежность будущего до того терзала ее, что даже очевидность  не могла убедить в бесплодности дальнейших попыток.    

— Не  знаю, за что ты меня ненавидишь! — произнесла она наконец.    

— Нисколько…  я вас… нисколько! Я даже очень… Помилуйте! вы нас так вели… всех ровно…    

Он  говорил это порывисто, захлебываясь; в звуках голоса слышался какой-то  надорванный и в то же время торжествующий хохот; в глазах показались искры;  плечи и ноги беспокойно вздрагивали.    

— Может,  я и в самом деле чем-нибудь провинилась, так уж прости, Христа ради!    

Арина  Петровна встала и поклонилась, коснувшись рукой до земли. Павел Владимирыч  закрыл глаза и не отвечал.    

— Положим,  что насчет недвижимости… Это точно, что в теперешнем твоем положении нечего и  думать, чтобы распоряжения делать… Порфирий — законный наследник, ну пускай ему  недвижимость и достается… А движимость, а капитал как? — решилась прямо  объясниться Арина Петровна.    

Павел  Владимирыч вздрогнул, но молчал. Очень возможно, что при слове «капитал» он  совсем не об инсинуациях Арины Петровны помышлял, а просто ему подумалось: вот  и сентябрь на дворе, проценты получать надобно… шестьдесят семь тысяч шестьсот  на пять помножить да на два потом разделить — сколько это будет?    

— Ты,  может быть, думаешь, что я смерти твоей желаю, так разуверься, мой друг! Ты  только живи, а мне, старухе, и горюшка мало! Что мне! мне и тепленько, и  сытенько у тебя, и даже ежели из сладенького чего-нибудь захочется — все у меня  есть! Я только насчет того говорю, что у христиан обычай такой есть, чтобы в  ожидании предбудущей жизни…    

Арина  Петровна остановилась, словно искала подходящего слова.    

— Присных  своих обеспечивать, — докончила она, смотря в окно.    

Павел  Владимирыч лежал неподвижно и потихоньку откашливался, ни одним движением не  выказывая, слушает он или нет. По-видимому, причитания матери надоели ему.    

— Капитал-то  можно бы при жизни из рук в руки передать, — молвила Арина Петровна, как  бы вскользь бросая предположение и вновь принимаясь рассматривать на свет свои  руки.    

Больной  чуть-чуть дрогнул, но Арина Петровна не заметила этого и продолжала:    

— Капитал,  мой друг, и по закону к перемещению допускается. Потому это вещь наживная:  вчера он был, сегодня — нет его. И никто в нем отчета не может спрашивать —  кому хочу, тому и отдаю.    

Павел  Владимирыч вдруг как-то зло засмеялся.    

— Палочкина  историю, должно быть, вспомнили! — зашипел он, — тот тоже из рук в  руки жене капитал отдал, а она с любовником убежала!    

— У  меня, мой друг, любовников нет!    

— Так  без любовника убежите… с капиталом!    

— Как  ты, однако, меня понимаешь!    

— Никак  я вас не понимаю… Вы на весь свет меня дураком прославили — ну, и дурак я! И  пусть буду дурак! Смотрите, какие штуки-фигуры придумали — капитал им из рук в  руки передай! А сам что? — в монастырь, что ли, прикажете мне спасаться  идти да оттуда глядеть, как вы моим капиталом распоряжаться будете?    

Он  выговорил все это залпом, злобствуя и волнуясь, и затем совсем изнемог. В  продолжение, по крайней мере, четверти часа после того он кашлял во всю мочь,  так что было даже удивительно, что этот жалкий человеческий остов еще заключает  в себе столько силы. Наконец он отдышался и закрыл глаза.    

Арина  Петровна потерянно оглядывалась кругом. До сих пор ей все как-то не верилось,  теперь она окончательно убедилась, что всякая новая попытка убедить умирающего  может только приблизить день торжества Иудушки. Иудушка так и мелькал перед ее  глазами. Вот он идет за гробом, вот отдает брату последнее Иудино лобзание, и  две паскудные слезинки вытекли из его глаз. Вот и гроб опустили в землю;  «прррощай, брат!» — восклицает Иудушка, подергивая губами, закатывая глаза и  стараясь придать своему голосу ноту горести, и вслед за тем обращается  вполоборота к Улитушке и говорит: кутью-то, кутью-то не забудьте в дом взять!  да на чистенькую скатертцу поставьте… братца опять в доме помянуть! Вот  кончился и поминальный обед, во время которого Иудушка без устали говорит с  батюшкой об добродетелях покойного и встречает со стороны батюшки полное подтверждение  этих похвал. «Ах, брат! брат! не захотел ты с нами пожить!» — восклицает он,  выходя из-за стола и протягивая руку ладонью вверх под благословение батюшки.  Вот наконец все, слава Богу, наелись и даже выспались после обеда; Иудушка  расхаживает хозяином по комнатам дома, принимает вещи, заносит в опись и по  временам подозрительно взглядывает на мать, ежели в чем-нибудь встречает  сомнение.    

Все эти  неизбежные сцены будущего так и метались перед глазами Арины Петровны. И как  живой звенел в ее ушах маслянисто-пронзительный голос Иудушки, обращенный к  ней:    

— А  помните, маменька, у брата золотенькие запоночки были… хорошенькие такие, еще  он их по праздникам надевал… и куда только эти запоночки девались — ума  приложить не могу!    

     

Не  успела Арина Петровна сойти вниз, как на бугре у дубровинской церкви показалась  коляска, запряженная четверней. В коляске, на почетном месте, восседал Порфирий  Головлев без шапки и крестился на церковь; против него сидели два его сына:  Петенька и Володенька. У Арины Петровны так и захолонуло сердце: «Почуяла Лиса  Патрикевна, что мертвечиной пахнет!» — подумалось ей; девицы тоже струсили и  как-то беспомощно жались к бабушке. В доме, до сих пор тихом, вдруг поднялась  тревога; захлопали двери, забегали люди, раздались крики: барин едет! барин  едет! — и все население усадьбы разом высыпало на крыльцо. Одни  крестились, другие просто стояли в выжидательном положении, но все, очевидно,  сознавали, что то, что до сих пор происходило в Дубровине, было лишь временное,  что только теперь наступает настоящее, заправское, с заправским хозяином во  главе. Многим из старых, заслуженных дворовых выдавалась при «прежнем» барине  месячина; многие держали коров на барском сене, имели огороды и вообще жили  «свободно»; всех, естественно, интересовал вопрос, оставит ли «новый» барин  старые порядки или заменит их новыми, головлевскими.    

Иудушка  между тем подъехал и по сделанной ему встрече уже заключил, что в Дубровине  дело идет к концу. Не торопясь вышел он из коляски, замахал руками на дворовых,  бросившихся барину к ручке, потом сложил обе руки ладонями внутрь и начал  медленно взбираться по лестнице, шепотом произнося молитву. Лицо его в одно и  то же время выражало и скорбь, и твердую покорность. Как человек, он скорбел;  как христианин — роптать не осмеливался. Он молился «о ниспослании», но больше  всего уповал и покорялся воле провидения. Сыновья, в паре, шли сзади его.  Володенька передразнивал отца, то есть складывал руки, закатывал глаза и  шевелил губами; Петенька наслаждался представлением, которое давал брат. За  ними, безмолвной гурьбой, следовал кортеж дворовых.    

Иудушка  поцеловал маменьку в ручку, потом в губы, потом опять в ручку; потом потрепал милого  друга за талию и, грустно покачав головою, произнес:    

— А  вы всё унываете! Нехорошо это, друг мой! ах, как нехорошо! А вы бы спросили  себя: что, мол, Бог на это скажет? — Скажет: вот я в премудрости своей все  к лучшему устрояю, а она ропщет! Ах, маменька! маменька!    

Потом  перецеловал обеих племянниц и с тою же пленительною родственностью в голосе сказал:    

— И  вы, стрекозы, туда же в слезы! чтоб у меня этого не было! Извольте сейчас  улыбаться — и дело с концом!    

И он  затопал на них ногами или, лучше сказать, делал вид, что топает, но, в  сущности, только благосклонно шутил.    

— Посмотрите  на меня! — продолжал он, — как брат — я скорблю! Не раз, может быть,  и всплакнул… Жаль брата, очень, даже до слез жаль… Всплакнешь, да и опомнишься:  а Бог-то на что! Неужто Бог хуже нашего знает, как и что? Поразмыслишь эдак — и  ободришься. Так-то и всем поступать надо! И вам, маменька, и вам, племяннушки,  и вам… всем! — обратился он к прислуге. — Посмотрите на меня, каким я  молодцом хожу!    

И он с  тою же пленительностью представил из себя «молодца», то есть выпрямился,  отставил одну ногу, выпятил грудь и откинул назад голову. Все улыбнулись, но  кисло как-то, словно всякий говорил себе: ну, пошел теперь паук паутину ткать!    

Окончив  представление в зале, Иудушка перешел в гостиную и вновь поцеловал у маменьки  ручку.    

— Так  так-то, милый друг маменька! — сказал он, усаживаясь на диване, — вот  и брат Павел…    

— Да,  и Павел… — потихоньку отозвалась Арина Петровна.    

— Да,  да, да… раненько бы! раненько! Ведь я, маменька, хоть и бодрюсь, а в душе тоже…  очень-очень об брате скорблю! Не любил меня брат, крепко не любил, —  может, за это Бог и посылает ему!    

— В  этакую минуту можно бы и забыть про это! Старые-то дрязги оставить надо…    

— Я,  маменька, давно позабыл! Я только к слову говорю: не любил меня брат, а за что  — не знаю! Уж я ли, кажется… и так и сяк, и прямо и стороной, и «голубчик» и  «братец» — пятится от меня, да и шабаш! Ан Бог-то взял да невидимо к своему  пределу и приурочил!    

— Говорю  тебе: нечего поминать об этом! Человек на ладан уж дышит!    

— Да,  маменька, великая это тайна — смерть! Не вйсте ни дня ни часа — вот это какая  тайна! Вот он все планы планировал, думал, уж так высоко, так высоко стоит, что  и рукой до него не достанешь, а Бог-то разом, в одно мгновение, все его  мечтания опроверг. Теперь бы он, может, и рад грешки свои поприкрыть — ан они  уж в книге живота записаны значатся. А из этой, маменька, книги, что там  записано, не скоро выскоблишь!    

— Чай,  раскаянье-то приемлется!    

— Желаю!  от души брату желаю! Не любил он меня, а я — желаю! Я всем добра желаю! и ненавидящим  и обидящим — всем! Несправедлив он был ко мне — вот Бог болезнь ему послал, не  я, а Бог! А много он, маменька, страдает?    

— Так  себе… Ничего. Доктор был, даже надежду подал, — солгала Арина Петровна.    

— Ну,  вот как хорошо! Ничего, мой друг! не огорчайтесь! может быть, и отдышится!  Мы-то здесь об нем сокрушаемся да на создателя ропщем, а он, может быть, сидит  себе тихохонько на постельке да Бога за исцеленье благодарит!    

Эта  мысль до того понравилась Иудушке, что он даже полегоньку хихикнул.    

— А  ведь я к вам, маменька, погостить приехал, — продолжал он, словно делая  маменьке приятный сюрприз, — нельзя, голубушка… по-родственному! Не ровен  случай — все же, как брат… и утешить, и посоветовать, и распорядиться… ведь вы  позволите?    

— Какие  я позволения могу давать! сама здесь гостья!    

— Ну,  так вот что, голубушка. Так как сегодня у нас пятница, так уж вы прикажете,  если ваша такая милость будет, мне постненького к обеду изготовить. Рыбки там,  что ли, солененькой, грибков, капустки — мне ведь немного нужно! А я между тем  по-родственному… на антресоли к брату поплетусь — может быть, и успею. Не для  тела, так для души что-нибудь полезное сделаю. А в его положении душа-то,  пожалуй, поважнее. Тело-то мы, маменька, микстурками да припарочками подправить  можем, а для души лекарства поосновательнее нужны.    

Арина  Петровна не возражала. Мысль о непредотвратимости «конца» до такой степени охватила  все ее существо, что она в каком-то оцепенении присматривалась и прислушивалась  ко всему, что происходило кругом нее. Она видела, как Иудушка, покрякивая,  встал с дивана, как он сгорбился, зашаркал ногами (он любил иногда притвориться  немощным: ему казалось, что так почтеннее); она понимала, что внезапное  появление кровопивца на антресолях должно глубоко взволновать больного и, может  быть, даже ускорить развязку; но после волнений этого дня на нее напала такая  усталость, что она чувствовала себя точно во сне.    

Покуда  это происходило, Павел Владимирыч находился в неописанной тревоге. Он лежал на  антресолях совсем один и в то же время слышал, что в доме происходит какое-то  необычное движение. Всякое хлопанье дверьми, всякий шаг в коридоре отзывались  чем-то таинственным. Некоторое время он звал и кричал во всю мочь, но,  убедившись, что крики бесполезны, собрал все силы, приподнялся на постели и  начал прислушиваться. После общей беготни, после громкого говора голосов вдруг  наступила мертвая тишина. Что-то неизвестное, страшное обступило его со всех  сторон. Дневной свет сквозь опущенные гардины лился скупо, и так как в углу,  перед образом, теплилась лампадка, то сумерки, наполнявшие комнату, казались  еще темнее и гуще. В этот таинственный угол он и уставился глазами, точно в  первый раз его поразило нечто в этой глубине. Образ в золоченом окладе, в  который непосредственно ударяли лучи лампадки, с какою-то изумительной  яркостью, словно что-то живое, выступал из тьмы; на потолке колебался  светящийся кружок, то вспыхивая, то бледнея, по мере того как усиливалось или  слабело пламя лампадки. Внизу господствовал полусвет, на общем фоне которого дрожали  тени. На той же стене, около освещенного угла, висел халат, на котором тоже  колебались полосы света и тени, вследствие чего казалось, что он движется.  Павел Владимирыч всматривался-всматривался, и ему почудилось, что там, в этом  углу, все вдруг задвигалось. Одиночество, беспомощность, мертвая тишина — и  посреди этого тени, целый рой теней. Ему казалось, что эти тени идут, идут,  идут… В неописанном ужасе, раскрыв глаза и рот, он глядел в таинственный угол и  не кричал, а стонал. Стонал глухо, порывисто, точно лаял. Он не слыхал ни скрипа  лестницы, ни осторожного шарканья шагов в первой комнате — как вдруг у его  постели выросла ненавистная фигура Иудушки. Ему померещилось, что он вышел  оттуда, из этой тьмы, которая сейчас в его глазах так таинственно шевелилась;  что там есть и еще, и еще… тени, тени, тени без конца! Идут, идут…    

— Зачем?  откуда? кто пустил? — инстинктивно крикнул он, бессильно опускаясь на  подушку.    

Иудушка  стоял у постели, всматривался в больного и скорбно покачивал головой.    

— Больно? —  спросил он, сообщая своему голосу ту степень елейности, какая только была в его  средствах.    

Павел  Владимирыч молчал и бессмысленными глазами уставился в него, словно усиливался  понять. А Иудушка тем временем приблизился к образу, встал на колени, умилился,  сотворил три земных поклона, встал и вновь очутился у постели.    

— Ну,  брат, вставай! Бог милости прислал! — сказал он, садясь в кресло, таким  радостным тоном, словно и в самом деле «милость» у него в кармане была.    

Павел  Владимирыч наконец понял, что перед ним не тень, а сам кровопивец во плоти. Он  как-то вдруг съежился, как будто знобить его начало. Глаза Иудушки смотрели  светло, по-родственному, но больной очень хорошо видел, что в этих глазах  скрывается «петля», которая вот-вот сейчас выскочит и захлестнет ему горло.    

— Ах,  брат, брат! какая ты бяка сделался! — продолжал подшучивать  по-родственному Иудушка. — А ты возьми да и прибодрись! Встань да и  побеги! Труском-труском — пусть-ка, мол, маменька полюбуются, какими мы  молодцами стали! Фу-ты! ну-ты!    

— Иди,  кровопивец, вон! — отчаянно крикнул больной.    

— А-а-ах!  брат, брат! Я к тебе с лаской да с утешением, а ты… какое ты слово сказал!  А-а-ах, грех какой! И как это язык у тебя, дружок, повернулся, чтоб этакое  слово родному брату сказать! Стыдно, голубчик, даже очень стыдно! Постой-ка, я  лучше подушечку тебе поправлю!    

Иудушка  встал и ткнул в подушку пальцем.    

— Вот  так! — продолжал он, — вот теперь славно! Лежи себе хорошохонько —  хоть до завтрева поправлять не нужно!    

— Уйди…  ты!    

— Ах,  как болезнь-то, однако, тебя испортила! Даже характер в тебе — и тот какой-то  строптивый стал! Уйди да уйди — ну как я уйду! Вот тебе испить захочется — я  водички подам; вон лампадка не в исправности — я и лампадочку поправлю, маслица  деревянненького подолью. Ты полежишь, я посижу; тихо да смирно — и не увидим,  как время пройдет!    

— Уйди,  кровопивец!    

— Вот  ты меня бранишь, а я за тебя Богу помолюсь. Я ведь знаю, что ты это не от себя,  а болезнь в тебе говорит. Я, брат, привык прощать — я всем прощаю. Вот и  сегодня — еду к тебе, встретился по дороге мужичок и что-то сказал. Ну и что ж!  и Христос с ним! он же свой язык осквернил! А я… да не только я не рассердился,  а даже перекрестил его — право!    

— Ограбил…  мужика?…    

— Кто?  я-то! Нет, мой друг, я не граблю; это разбойники по большим дорогам грабят, а я  по закону действую. Лошадь его в своем лугу поймал — ну и ступай, голубчик, к  мировому! Коли скажет мировой, что травить чужие луга дозволяется, — и Бог  с ним! А скажет, что травить не дозволяется, — нечего делать! штраф  пожалуйте! По закону я, голубчик, по закону!    

— Иуда!  предатель! мать по миру пустил!    

— И  опять-таки скажу: хочешь сердись, хочешь не сердись, а не дело ты говоришь! И  если б я не был христианин, я бы тоже… попретендовать за это на тебя мог!    

— Пустил,  пустил, пустил… мать по миру!    

— Ну,  перестань же, перестань! Вот я Богу помолюсь: может быть, ты и попокойнее  будешь…    

Как ни  сдерживал себя Иудушка, но ругательства умирающего до того его проняли, что  даже губы у него искривились и побелели. Тем не менее лицемерие было до такой  степени потребностью его натуры, что он никак не мог прервать раз начатую  комедию. С последними словами он действительно встал на колени и с четверть  часа воздевал руки и шептал. Исполнивши это, он возвратился к постели  умирающего с лицом успокоенным, почти ясным.    

— А  ведь я, брат, об деле с тобой поговорить приехал, — сказал он, усаживаясь  в кресло, — ты меня вот бранишь, а я об душе твоей думаю. Скажи,  пожалуйста, когда ты в последний раз утешение принял?    

— Господи!  да что ж это… уведите его! Улитка! Агашка! кто тут есть? — стонал больной.    

— Ну,  ну, ну! успокойся, голубчик! знаю, что ты об этом говорить не любишь! Да, брат,  всегда ты дурным христианином был и теперь таким же остаешься. А не худо бы,  ах, как бы не худо в такую минуту об душе-то подумать! Ведь душа-то наша… ах,  как с ней осторожно обращаться нужно, мой друг! Церковь-то что нам  предписывает? Приносите, говорит, моления, благодарения… А еще: христианския  кончины живота нашего безболезненны, непостыдны, мирны — вот что, мой друг! Послать  бы тебе теперь за батюшкой, да искренно, с раскаяньем… Ну-ну! не буду! не буду!  А право бы, так…    

Павел  Владимирыч лежал весь багровый и чуть не задыхался. Если б он мог в эту минуту  разбить себе голову, он несомненно сделал бы это.    

— Вот  и насчет имения — может быть, ты уж и распорядился? — продолжал  Иудушка. — Хорошенькое, очень хорошенькое именьице у тебя — нечего  сказать. Земля даже лучше, чем в Головлеве: с песочком суглиночек-то! Ну, и  капитал у тебя… я ведь, брат, ничего не знаю. Знаю только, что ты крестьян на  выкуп отдал, а что и как — никогда я этим не интересовался. Вот и сегодня; еду  к тебе и говорю про себя: должно быть, у брата Павла капитал есть! а впрочем,  думаю, если и есть у него капитал, так уж, наверное, он насчет его распоряжение  сделал!    

Больной  отвернулся и тяжело вздыхал.    

— Не  сделал? ну, и тем лучше, мой друг! По закону — оно даже справедливее. Ведь не  чужим, а своим же присным достанется. Я вот на чту уж хил — одной ногой в  могиле стою! а все-таки думаю: зачем же мне распоряжение делать, коль скоро  закон за меня распорядиться может. И ведь как это хорошо, голубчик! Ни свары,  ни зависти, ни кляуз… закон!    

Это было  ужасно. Павлу Владимирычу почудилось, что он заживо уложен в гроб, что он лежит  словно скованный, в летаргическом сне, не может ни одним членом пошевельнуть и  выслушивает, как кровопивец ругается над телом его.    

— Уйди…  ради Христа… уйди! — начал он наконец молить своего мучителя.    

— Ну-ну-ну!  успокойся! уйду! Знаю, что ты меня не любишь… стыдно, мой друг, очень стыдно  родного брата не любить! Вот я так тебя люблю! И детям всегда говорю: хоть брат  Павел и виноват передо мной, а я его все-таки люблю! Так ты, значит, не делал  распоряжений — и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда, что и при жизни  капитал растащат, особенно кто без родных, один… ну да уж я поприсмотрю… А?  что? надоел я тебе? Ну, ну, так и быть, уйду! Дай только Богу помолюсь!    

Он  встал, сложил ладони и наскоро пошептал:    

— Прощай,  друг! не беспокойся! Почивай себе хорошохонько — может, и даст Бог! А мы с маменькой  потолкуем да поговорим — может быть, что и попридумаем! Я, брат, постненького  себе к обеду изготовить просил… рыбки солененькой, да грибков, да капустки —  так ты уж меня извини! Что? или опять надоел? Ах, брат, брат!.. ну-ну, уйду,  уйду! Главное, мой друг, не тревожься, не волнуй себя — спи себе да почивай!  Хрр… хрр… — шутливо поддразнил он в заключение, решаясь наконец уйти.    

— Кровопивец! —  раздалось ему вслед таким пронзительным криком, что даже он почувствовал, что  его словно обожгло.    

     

Покуда  Порфирий Владимирыч растабарывает на антресолях, внизу бабушка Арина Петровна  собрала вокруг себя молодежь (не без цели что-нибудь выведать) и беседует с  нею.    

— Ну,  ты как? — обращается она к старшему внучку, Петеньке.    

— Ничего,  бабушка, вот на будущий год в офицеры выйду.    

— Выйдешь  ли? который уж ты год обещаешь! Экзамены, что ли, у вас трудные — Бог тебя  знает!    

— Он,  бабушка, на последних экзаменах из «Начатков» срезался. Батюшка спрашивает: что  есть Бог? он: Бог есть Дух… и есть Дух… и Святому Духу…    

— Ах,  бедный ты, бедный! как же это ты так? Вот они, сироты — и то, чай, знают!    

— Еще  бы! Бог есть Дух, невидимый… — спешит блеснуть своими познаниями Аннинька.    

— Его  же никто же не виде нигде же, — перебивает Любинька.    

— Всеведущий,  всеблагий, всемогущий, вездесущий, — продолжает Аннинька.    

— Камо  пойду от Духа твоего и от лица твоего камо бежу? аще взыду на небо — тамо еси,  аще сниду во ад — тамо еси…    

— Вот  и ты бы так отвечал, — с эполетами теперь был бы. А ты, Володя, что с  собой думаешь?    

Володя  багровеет и молчит.    

— Тоже,  видно: «и Святому Духу»! Ах, детки, детки! На вид какие вы шустрые, а никак  науку преодолеть не можете. И добро бы отец у вас баловник был… что, как он  теперь с вами?    

— Все  то же, бабушка.    

— Колотит?  А я ведь слышала, что он перестал драться-то?    

— Меньше,  а все-таки… А главное, надоедает уж очень.    

— Этого  я что-то уж и не понимаю. Как это отец надоедать может?    

— Очень,  бабушка, надоедает. Ни уйти без спросу нельзя, ни взять что-нибудь… совсем подлость!    

— А  вы бы спрашивались! язык-то, чай, не отвалится!    

— Нет  уж. С ним только заговори, он потом и не отвяжется. Постой да погоди,  потихоньку да полегоньку… уж очень, бабушка, скучно он разговаривает!    

— Он,  бабушка, за нами у дверей подслушивает. Только на днях его Петенька и накрыл…    

— Ах  вы, проказники! Что ж он?    

— Ничего.  Я ему говорю: это не дело, папенька, у дверей подслушивать; пожалуй, недолго и  нос вам расквасить! А он: ну-ну! ничего, ничего! я, брат, яко тать в нощи!    

— Он,  бабушка, на днях яблоко в саду поднял да к себе в шкапик и положил, а я взял да  и съел. Так он потом искал его, искал, всех людей к допросу требовал…    

— Что  это! скуп, что ли, он очень сделался?    

— Нет,  и не скуп, а так как-то… пустяками все занимается. Бумажки прячет, паданцев  ищет…    

— Он  всякое утро проскомидию у себя в кабинете служит, а потом нам по кусочку  просвиры дает… черствой-пречерствой! Только мы однажды с ним штуку сделали:  подсмотрели, где у него просвиры лежат, надрезали в просвире дно, вынули мякиш  да чухонского масла и положили!..    

— Однако  ж, вы тоже… головорезы!    

— Нет,  вы представьте на другой день его удивленье! Просвира, да еще с маслом!    

— Чай,  на порядках досталось вам!    

— Ничего…  Только целый день плевался и все словно про себя говорил: шельмы! Ну, мы, разумеется,  на свой счет не приняли. А ведь он, бабушка, вас боится!    

— Чего  меня бояться… не пугало, чай!    

— Боится  — это верно; думает, что вы проклянете его. Он этих проклятиев — страх как  трусит!    

Арина  Петровна задумывается. Сначала ей приходит на мысль: что, ежели и в самом деле…  прокляну? Так-таки возьму да и прокляну… прроклиннаю!! Потом на смену этой  мысли поступает другой, более насущный вопрос: что-то Иудушка? какие-то  проделки он там, наверху, проделывает? так, чай, и извивается! Наконец ее  осеняет счастливая мысль.    

— Володя! —  говорит она, — ты, голубчик, легонький! сходил бы потихоньку да подслушал  бы, что у них там ?    

— С  удовольствием, бабушка.    

Володенька  на цыпочках направляется к дверям и исчезает в них.    

— Как  это вы к нам сегодня надумали? — начинает Арина Петровна допрашивать  Петеньку.    

— Мы,  бабушка, давно собирались, а сегодня Улитушка прислала с нарочным сказать, что  доктор был и что не нынче так завтра дядя непременно умереть должен.    

— Ну  а насчет наследства… был у вас разговор?    

— Мы,  бабушка, целый день всё об наследствах говорим. Он все рассказывает, как  прежде, еще до дедушки было… даже Горюшкино, бабушка, помнит. Вот, говорит,  кабы у тетеньки Варвары Михайловны детей не было — нам бы Горюшкино-то  принадлежало! И дети-то, говорит, бог знает от кого — ну, да не нам других  судить! У ближнего сучок в глазу видим, а у себя и бревна не замечаем… так-то,  брат!    

— Ишь  ведь какой! Замужем, чай, тетенька-то была; коли что и было — все муж прикрыл!    

— Право,  бабушка! И всякий раз, как мы мимо Горюшкина едем, всякий-то раз он эту историю  поднимает! И бабушка Наталья Владимировна, говорит, из Горюшкина взята была —  по всем бы правам ему в головлевском роде быть должно; ан папенька, покойник,  за сестрою в приданое отдал! А дыни, говорит, какие в Горюшкине росли! По  двадцати фунтов весу — вот какие дыни!    

— Уж  в двадцать фунтов! чтой-то я об таких не слыхивала! Ну а насчет Дубровина какие  его предположения?    

— Тоже  в этом роде. Арбузы да дыни… пустяки всё! В последнее время, впрочем, все спрашивал:  а как вы, детки, думаете, велик у брата Павла капитал? Он, бабушка, уж давно  все вычислил: и выкупной ссуды сколько, и когда имение в опекунский совет  заложено, и сколько долгу уплачено… Мы и бумажку видели, на которой он  вычисления делал, только мы ее, бабушка, унесли… Мы его, бабушка, этой бумажкой  чуть с ума не свели! Он ее в стол положит, а мы возьмем да в шкап переложим; он  в шкапу на ключ запрет, а мы подберем ключ да в просвиры засунем… раз он в баню  мыться пошел, — смотрит, а на полке бумажка лежит!    

— Веселье  у вас там!    

Возвращается  Володенька; все глаза устремляются на него.    

— Ничего  не слыхать, — сообщает он шепотом, — только и слышно, что отец  говорит: безболезненны, непостыдны, мирны, а дядя ему: уйди, кровопивец!    

— А  насчет «распоряжения»… не слыхал?    

— Кажется,  было что-то, да не разобрал… Очень уж, бабушка, плотно отец дверь захлопнул.  Жужжит — и только. А потом дядя вдруг как крикнет: «у-уй-дди!» Ну, я  поскорей-поскорей, да и сюда!    

— Хоть  бы сиротам… — тоскует в раздумье Арина Петровна.    

— Уж  если отцу достанется, он, бабушка, никому ничего не даст, — удостоверяет  Петенька, — я даже так думаю, что он и нас-то наследства лишит.    

— Не  в могилу же с собой унесет?    

— Нет,  а какое-нибудь средство выдумает. Он намеднись недаром с попом поговаривал: а  что, говорит, батюшка, если бы вавилонскую башню выстроить — много на это денег  потребуется?    

— Ну,  это он так… может, из любопытства…    

— Нет,  бабушка, проект у него какой-то есть. Не на вавилонскую башню, так в Афон пожертвует,  а уж нам не даст!    

— А  большое, бабушка, у отца имение будет, когда дядя умрет? — любопытствует  Володенька.    

— Ну,  это еще Богу известно, кто прежде кого умрет.    

— Нет,  бабушка, отец наверно рассчитывает. Давеча, только мы до дубровинской ямы  доехали, он даже картуз снял, перекрестился: слава Богу, говорит, опять по  своей земле поедем!    

— Он,  бабушка, все уж распределил. Лесок увидал: вот, говорит, кабы на хозяина — ах,  хорош бы был лесок! Потом на покосец посмотрел: ай да покосец! смотри-ка,  смотри-ка, стогов-то что наставлено! тут прежде конный заводец был.    

— Да,  да… и лесок и покосец — все ваше, голубчики, будет! — вздыхает Арина  Петровна, — батюшки! да, никак, на лестнице-то скрипнуло!    

— Тише,  бабушка, тише! Это он… яко тать в нощи… у дверей подслушивает.    

Наступает  молчание; но тревога оказывается ложною. Арина Петровна вздыхает и шепчет про  себя: ах, детки, детки! Молодые люди в упор глядят на сироток, словно пожрать  их хотят; сиротки молчат и завидуют.    

— А  вы, кузина, мамзель Лотар видели? — заговаривает Петенька.    

Аннинька  и Любинька взглядывают друг на друга, точно спрашивают, из истории это или из  географии.    

— В  «Прекрасной Елене»… она на театре Елену играет.    

— Ах  да… Елена… это Парис? «Будучи прекрасен и молод, он разжег сердца богинь»…  Знаем! знаем! — обрадовалась Любинька.    

— Это,  это самое и есть. А как она: cas-ca-ader, ca-as-ca-der выделывает… прелесть!    

— У  нас давеча доктор все «кувырком» пел.    

— «Кувырком»  — это покойная Лядова… вот, кузина, прелесть-то была! Когда умерла, так тысячи  две человек за гробом шли… думали, что революция будет!    

— Да  ты об театрах, что ли, болтаешь? — вмешивается Арина Петровна, — так  им, мой друг, не по театрам ездить, а в монастырь…    

— Вы,  бабушка, все нас в монастыре похоронить хотите! — жалуется Аннинька.    

— А  вы, кузина, вместо монастыря-то в Петербург укатите! Мы вам там все покажем!    

— У  них, мой друг, не удовольствия на уме должны быть, а божественное, —  продолжает наставительно Арина Петровна.    

— Мы  их, бабушка, в Сергиеву пустынь на лихаче прокатим, — вот и божественное  будет!    

У  сироток даже глазки разгорелись и кончики носиков покраснели при этих словах.    

— А  как, говорят, поют у Сергия! — восклицает Аннинька.    

— Сем  уж, кузина, возьмите. Трисвятую песнь припевающе  — даже отец так не  споет. А потом мы бы вас по всем трем Подьяческим покатали.    

— Мы  бы вас, кузина, всему-всему научили! В Петербурге ведь таких, как вы, барышень  очень много: ходят да каблучками постукивают.    

— Разве  что этому научите! — вступается Арина Петровна, — уж оставьте вы их,  Христа ради… учители! Тоже учить собрались… наукам, должно быть! Вот я с ними,  как Павел умрет, в Хотьков уеду… и так-то мы там заживем!    

— А  вы всё сквернословите! — вдруг раздалось в дверях.    

Посреди  разговора, никто и не слыхал, как подкрался Иудушка, яко тать в нощи. Он весь в  слезах, голова поникла, лицо бледно, руки сложены на груди, губы шепчут.  Некоторое время он ищет глазами образа, наконец находит и с минуту возносит  свой дух.    

— Плох!  ах, как плох! — наконец восклицает он, обнимая милого друга маменьку.    

— Неужто  уж так?    

— Очень-очень  дурен, голубушка… а помните, каким он прежде молодцом был!    

— Ну,  когда же молодцом… что-то я этого не помню!    

— Ах  нет, маменька, не говорите! Всегда он… я как сейчас помню, как он из корпуса  вышел: стройный такой, широкоплечий, кровь с молоком… Да, да! Так-то, мой друг  маменька! Все мы под Богом ходим! сегодня и здоровы, и сильны, и пожить бы, и  пожуировать бы, и сладенького скушать, а завтра…    

Он  махнул рукой и умилился.    

— Поговорил  ли он, по крайней мере?    

— Мало,  голубушка; только и молвил: прощай, брат! А ведь он, маменька, чувствует!  чувствует, что ему плохо приходится!    

— Будешь,  батюшка, чувствовать, как грудь-то ходуном ходит!    

— Нет,  маменька, я не об том. Я об прозорливости; прозорливость, говорят, человеку  дана; который человек умирает — всегда тот зараньше чувствует. Вот грешникам —  тем в этом утешенье отказано.    

— Ну-ну!  об «распоряжении» не говорил ли чего?    

— Нет,  маменька. Хотел он что-то сказать, да я остановил. Нет, говорю, нечего об  распоряжениях разговаривать! Что ты мне, брат, по милости своей, оставишь, я  всему буду доволен, а ежели и ничего не оставишь — и даром за упокой помяну! А  как ему, маменька, пожить-то хочется! так хочется! так хочется!    

— И  всякому пожить хочется!    

— Нет,  маменька, вот я об себе скажу. Ежели Господу Богу угодно призвать меня к себе —  хоть сейчас готов!    

— Хорошо,  как к Богу, а ежели к сатане угодишь?    

В таком  духе разговор длится и до обеда, и во время обеда, и после обеда. Арине  Петровне даже на стуле не сидится от нетерпения. По мере того как Иудушка  растабарывает, ей все чаще и чаще приходит на мысль: а что, ежели… прокляну? Но  Иудушка даже и не подозревает того, что в душе матери происходит целая буря; он  смотрит так ясно и продолжает себе потихоньку да полегоньку притеснять милого  друга маменьку своей безнадежною канителью.    

«Прокляну!  прокляну! прокляну!» — все решительнее да решительнее повторяет про себя Арина  Петровна.    

     

В комнатах  пахнет ладаном, по дому раздается протяжное пение, двери отворены настежь, желающие  поклониться покойному приходят и уходят. При жизни никто не обращал внимания на  Павла Владимирыча, со смертью его — всем сделалось жалко. Припоминали, что он  «никого не обидел», «никому грубого слова не сказал», «ни на кого не взглянул  косо». Все эти качества, казавшиеся прежде отрицательными, теперь  представлялись чем-то положительным, и из неясных обрывков обычного похоронного  празднословия вырисовывался тип «доброго барина». Многие в чем-то раскаивались,  сознавались, что по временам пользовались простотою покойного в ущерб  ему, — да ведь кто же знал, что этой простоте так скоро конец настанет?  Жила-жила простота, думали, что ей и веку не будет, а она вдруг… А была бы жива  простота, — и теперь бы ее накаливали: накаливай, робята! что дуракам в  зубы смотреть! Один мужичок принес Иудушке три целковых и сказал:    

— Должок  за мной покойному Павлу Владимирычу был. Записок промежду нас не было — так  вот!    

Иудушка  взял деньги, похвалил мужичка и сказал, что он эти три целковых на маслице для  «неугасимой» отдаст.    

— И  ты, дружок, будешь видеть, и все будут видеть, а душа покойного радоваться  будет. Может, он что-нибудь и вымолит там  для тебя! Ты и не ждешь — ан  вдруг тебе Бог счастье пошлет!    

Очень  возможно, что в мирской оценке качеств покойного неясно участвовало и  сравнение. Иудушку не любили. Не то чтобы его нельзя было обойти, а очень уж он  пустяки любил, надоедал да приставал. Даже земельные участки немногие решались  у него кортомить, потому что он сдаст участок, да за каждый лишний запаханный  или закошенный вершок, за каждую пропущенную минуту в уплате денег сейчас  начнет съемщика по судам таскать. Многих он так-то затаскал и сам ничего не  выиграл (его привычку кляузничать так везде знали, что, почти не разбирая дел,  отказывали в его претензиях), и народ волокитами да прогулами разорил. «Не купи  двора, а купи соседа», говорит пословица, а у всех на знати, каков сосед  головлевский барин. Нужды нет, что мировой тебя оправит, он тебя своим судом,  сатанинским, изведет. И так как злость (даже не злость, а скорее нравственное  окостенение), прикрытая лицемерием, всегда наводит какой-то суеверный страх, то  новые «соседи» (Иудушка очень приветливо называет их «соседушками») боязливо  кланялись в пояс, проходя мимо кровопивца, который весь в черном стоял у гроба  с сложенными ладонями и воздетыми вверх глазами.    

Покуда  покойник лежал в доме, домашние ходили на цыпочках, заглядывали в столовую  (там, на обеденном столе, был поставлен гроб), качали головами, шептались.  Иудушка притворялся чуть живым, шаркал по коридору, заходил к «покойничку»,  умилялся, поправлял на гробе покров и шептался с становым приставом, который  составлял описи и прикладывал печати. Петенька и Володенька суетились около гроба,  ставили и зажигали свечки, подавали кадило и проч. Аннинька и Любинька плакали  и сквозь слезы тоненькими голосами подпевали дьячкам на панихидах. Дворовые  женщины, в черных коленкоровых платьях, утирали передниками раскрасневшиеся от  слез носы.    

Арина Петровна,  тотчас же, как последовала смерть Павла Владимирыча, ушла в свою комнату и  заперлась там. Ей было не до слез, потому что она сознавала, что сейчас же  должна была на что-нибудь решиться. Оставаться в Дубровине она и не думала… «ни  за что!» — следовательно, предстояло одно: ехать в Погорелку, имение сирот, то  самое, которое некогда представляло «кусок», выброшенный ею непочтительной  дочери Анне Владимировне. Принявши это решение, она почувствовала себя  облегченною, как будто Иудушка вдруг и навсегда потерял всякую власть над нею.  Спокойно пересчитала пятипроцентные билеты (капиталу оказалось: своего  пятнадцать тысяч да столько же сиротского, ею накопленного) и спокойно же  сообразила, сколько нужно истратить денег, чтоб привести погорелковский дом в порядок.  Затем немедленно послала за погорелковским старостой, отдала нужные приказания  насчет найма плотников и присылки в Дубровино подвод за ее и сиротскими  пожитками, велела готовить тарантас (в Дубровине стоял ее собственный   тарантас, и она имела доказательства , что он ее собственный ) и  начала укладываться. К Иудушке она не чувствовала ни ненависти, ни  расположения: ей просто сделалось противно с ним дело иметь. Даже ела она  неохотно и мало, потому что с нынешнего дня приходилось есть уже не Павлово, а  Иудушкино. Несколько раз Порфирий Владимирыч заглядывал в ее комнату, чтоб  покалякать с милым другом маменькой (он очень хорошо понимал ее приготовления к  отъезду, но делал вид, что ничего не замечает), но Арина Петровна не допускала  его.    

— Ступай,  мой друг, ступай! — говорила она, — мне некогда.    

Через  три дня у Арины Петровны все было уже готово к отъезду. Отстояли обедню, отпели  и схоронили Павла Владимирыча. На похоронах все произошло точно так, как  представляла себе Арина Петровна в то утро, как Иудушке приехать в Дубровино.  Именно так крикнул Иудушка: «Прощай, брат!» — когда опускали гроб в могилу,  именно так же обратился он вслед за тем к Улитушке и торопливо сказал:    

— Кутью-то!  кутью-то не позабудьте взять! да в столовой на чистенькую скатертцу поставьте…  чай, и в доме братца помянуть придется!    

К обеду,  который, по обычаю, был подан сейчас, как пришли с похорон, были приглашены три  священника (в том числе отец благочинный) и дьякон. Дьячкам была устроена  особая трапеза в прихожей. Арина Петровна и сироты вышли в дорожном платье, но  Иудушка и тут сделал вид, что не замечает. Подойдя к закуске, Порфирий  Владимирыч попросил отца благочинного благословить яствие и питие, затем налил  себе и духовным отцам по рюмке водки, умилился и произнес:    

— Новопреставленному!  вечная память! Ах, брат, брат, оставил ты нас! а кому бы, кажется, и пожить,  как не тебе. Дурной ты, брат! нехороший!    

Сказал,  перекрестился и выпил. Потом опять перекрестился и проглотил кусочек икры,  опять перекрестился — и балычка отведал.    

— Кушайте,  батюшка! — убеждал он отца благочинного, — все это запасы покойного  братца! любил покойник покушать! И сам хорошо кушал, а еще больше других любил  угостить! Ах, брат, брат! оставил ты нас! Нехороший ты, брат, недобрый!    

Словом  сказать, так зарапортовался, что даже позабыл об маменьке. Только тогда  вспомнил, когда уж рыжичков зачерпнул и совсем было собрался ложку в рот  отправить.    

— Маменька!  голубчик! — всполошился он, — а я-то, простофиля, уписываю — ах, грех  какой! Маменька! закусочки! рыжичков-то, рыжичков! Дубровинские ведь рыжички-то  знаменитые!    

Но Арина  Петровна только безмолвно кивнула головой в ответ и не двинулась. Казалось, она  с любопытством к чему-то прислушивалась. Как будто какой-то свет пролился у ней  перед глазами, и вся эта комедия, к повторению которой она с малолетства  привыкла, в которой сама всегда участвовала, вдруг показалась ей совсем новою,  невиданною.    

Обед  начался с родственных пререканий. Иудушка настаивал, чтобы маменька на  хозяйское место села; Арина Петровна отказывалась.    

— Нет,  ты здесь хозяин — ты и садись, куда тебе хочется! — сухо проговорила она.    

— Вы  хозяйка! вы, маменька, везде хозяйка! и в Головлеве и в Дубровине —  везде! — убеждал Иудушка.    

— Нет  уж! садись! Где мне хозяйкой Бог приведет быть, там я и сама сяду, где вздумается!  а здесь ты хозяин — ты и садись!    

— Так  мы вот что сделаем! — умилился Иудушка, — мы хозяйский-то прибор  незанятым оставим! Как будто брат здесь невидимо с нами сотрапезует… он хозяин,  а мы гостями будем!    

Так и  сделали. Покуда разливали суп, Иудушка, выбрав приличный сюжет, начинает беседу  с батюшками, преимущественно, впрочем, обращая речь к отцу благочинному.    

— Вот  многие нынче в бессмертие души не верят… а я верю! — говорит он.    

— Уж  это разве отчаянные какие-нибудь!.. — отвечает отец благочинный.    

— Нет,  и не отчаянные, а наука такая есть. Будто бы человек сам собою… Живет это, и  вдруг — умер!    

— Очень  уж много этих наук нынче развелось — поубавить бы! Наукам верят, а в Бога не верят.  Даже мужики — и те в ученые норовят.    

— Да,  батюшка, правда ваша. Хотят, хотят в ученые попасть. У меня вот нагловские:  есть нечего, а намеднись приговор написали, училище открывать хотят… ученые!    

— Против  всего нынче науки пошли. Против дождя — наука, против вёдра — наука. Прежде  бывало попросту: придут да молебен отслужат — и даст Бог. Вёдро нужно — вёдро  Господь пошлет; дождя нужно — и дождя у Бога не занимать стать. Всего у Бога  довольно. А с тех пор как по науке начали жить — словно вот отрезало: все пошло  безо времени. Сеять нужно — засуха, косить нужно — дождик!    

— Правда  ваша, батюшка, святая ваша правда. Прежде, как Богу-то чаще молились, и земля  лучше родила. Урожаи-то были не нынешние, сам-четверт да сам-пят, —  сторицею давала земля. Вот маменька, чай, помнит? Помните, маменька? —  обращается Иудушка к Арине Петровне с намерением и ее вовлечь в разговор.    

— Не  слыхала, чтоб в нашей стороне… Ты, может, об ханаанской земле читал — там, сказывают,  действительно это бывало, — сухо отзывается Арина Петровна.    

— Да,  да, да, — говорит Иудушка, как бы не слыша замечания матери, — в Бога  не верят, бессмертия души не признают… а жрать хотят!    

— Именно,  только бы жрать бы да пить бы! — вторит отец благочинный, засучивая рукава  своей рясы, чтобы положить на тарелку кусок поминального пирога.    

Все  принимаются за суп; некоторое время только и слышится, как лязгают ложки об  тарелки да фыркают попы, дуя на горячую жидкость.    

— А  вот католики, — продолжает Иудушка, переставая есть, — так те хотя  бессмертия души и не отвергают, но, взамен того, говорят, будто бы душа не  прямо в ад или в рай попадает, а на некоторое время… в среднее какое-то место  поступает.    

— И  это опять неосновательно.    

— Как  бы вам сказать, батюшка… — задумывается Порфирий Владимирыч, — коли  начать говорить с точки зрения…    

— Нечего  об пустяках и говорить. Святая церковь как поет? Поет: в месте злачнем, в месте  прохладнем, иде же несть ни печали, ни воздыхания… Об каком же тут «среднем»  месте еще разговаривать!    

Иудушка,  однако ж, не вполне соглашается и хочет кой-что возразить. Но Арина Петровна, которую  начинает уж коробить от этих разговоров, останавливает его.    

— Ну  уж, ешь, ешь… Богослов! и суп, чай, давно простыл! — говорит она и, чтобы  переменить разговор, обращается к отцу благочинному: — С рожью-то, батюшка,  убрались?    

— Убрался,  сударыня; нынче рожь хороша, а вот яровые — не обещают! Овсы зерна не успели  порядком налить, а уж мешаться начали. Ни зерна, ни соломы ожидать нельзя.    

— Везде  нынче на овсы жалуются! — вздыхает Арина Петровна, следя за Иудушкой, как  он вычерпывает ложкой остатки супа.    

Подают  другое кушанье: ветчину с горошком. Иудушка пользуется этим случаем, чтоб возобновить  прерванный разговор.    

— Вот  жиды этого кушанья не едят, — говорит он.    

— Жиды  — пакостники, — отзывается отец благочинный, — их за это свиным ухом  дразнят.    

— Однако  ж, вот и татары… Какая-нибудь причина этому да есть…    

— И  татары тоже пакостники — вот и причина.    

— Мы  конины не едим, а татары — свининой брезгают. Вот в Париже, сказывают, крыс во  время осады ели.    

— Ну,  те — французы!    

Таким  образом идет весь обед. Подают карасей в сметане — Иудушка объясняет:    

— Кушайте,  батюшка! Это караси особенные: покойный братец их очень любил!    

Подают  спаржу — Иудушка говорит:    

— Вот  это так спаржа! В Петербурге за этакую спаржу рублик серебрецом платить надо. Покойный  братец сам за нею ухаживал! Вон она, Бог с ней, толстая какая!    

У Арины  Петровны так и кипит сердце: целый час прошел, а обед только в половине.  Иудушка словно нарочно медлит: поест, потом положит ножик и вилку, покалякает,  потом опять поест и опять покалякает. Сколько раз, в былое время, Арина Петровна  крикивала за это на него: да ешь же, прости Господи, сатана! — да, видно,  он позабыл маменькины наставления. А может быть, и не позабыл, а нарочно  делает, мстит. А может быть, даже и не мстит сознательно, а так нутро его, от  природы ехидное, играет. Наконец подали жаркое; в ту самую минуту, как все  встали и отец дьякон затянул «о блаженном успении», — в коридоре поднялась  возня, послышались крики, которые совсем уничтожили эффект заупокойного  возгласа.    

— Что  там за шум! — крикнул Порфирий Владимирыч, — в кабак, что ли,  забрались?    

— Не  кричи, сделай милость! Это я… это мои сундуки перетаскивают, — отозвалась  Арина Петровна и не без иронии прибавила: — Будешь, что ли, осматривать?    

Все  вдруг смолкли, даже Иудушка не нашелся и побледнел. Он, впрочем, сейчас же  сообразил, что надо как-нибудь замять неприятную апострофу матери, и, обратясь  к отцу благочинному, начал:    

— Вот  тетерев, например… В России их множество, а в других странах…    

— Да  ешь, Христа ради: нам ведь двадцать пять верст ехать; надо засветло поспевать, —  прервала его Арина Петровна. — Петенька! поторопи там, голубчик, чтоб  пирожное подавали!    

Несколько  минут длилось молчание. Порфирий Владимирыч живо доел свой кусок тетерьки и  сидел бледный, постукивая ногой в пол и вздрагивая губами.    

— Обижаете  вы меня, добрый друг маменька! крепко вы меня обижаете! — наконец произносит  он, не глядя, впрочем, на мать.    

— Кто  тебя обидит! И чем это я так… крепко тебя обидела?    

— Очень-очень  обидно… так обидно! так обидно! В такую минуту… уезжать! Всё жили да жили… и вдруг…  И наконец эти сундуки… осмотр… Обидно!    

— Уж  коли ты хочешь все знать, так я могу и ответ дать. Жила я тут, покуда сын Павел  был жив; умер он — я и уезжаю. А что касается до сундуков, так Улитка давно за  мной по твоему приказанью следит. А по мне, лучше прямо сказать матери, что она  в подозрении состоит, нежели, как змея, из-за чужой спины на нее шипеть.    

— Маменька!  друг мой! да вы… да я… — простонал Иудушка.    

— Будет! —  не дала ему продолжать Арина Петровна, — я высказалась.    

— Но  чем же, друг мой, я мог…    

— Говорю  тебе: я высказалась — и оставь. Отпусти меня, ради Христа, с миром. Тарантас,  чу, готов.    

Действительно,  на дворе раздались бубенчики и стук подъезжающего экипажа. Арина Петровна  первая встала из-за стола, за ней поднялись и прочие.    

— Ну,  теперь присядемте на минутку, да и в путь! — сказала она, направляясь в  гостиную.    

Посидели,  помолчали, а тем временем Иудушка совсем уж успел оправиться.    

— А  не то пожили бы, маменька, в Дубровине… посмотрите-ка, как здесь хорошо! —  сказал он, глядя матери в глаза с ласковостью провинившегося пса.    

— Нет,  мой друг, будет! не хочу я тебе, на прощание, неприятного слова сказать… а  нельзя мне здесь оставаться! Не у чего! Батюшка! помолимтесь!    

Все  встали и помолились; затем Арина Петровна со всеми перецеловалась, всех  благословила… по-родственному и, тяжело ступая ногами, направилась к двери.  Порфирий Владимирыч, во главе всех домашних, проводил ее до крыльца, но тут при  виде тарантаса его смутил бес любомудрия. «А тарантас-то ведь братцев!» —  блеснуло у него в голове.    

— Так  увидимся, добрый друг маменька! — сказал он, подсаживая мать и искоса  поглядывая на тарантас.    

— Коли  Бог велит… отчего же и не увидеться!    

— Ах,  маменька, маменька! проказница вы — право! Велите-ка тарантас-то отложить, да с  Богом на старое гнездышко… Право! — лебезил Иудушка.    

Арина  Петровна не отвечала; она совсем уж уселась и крестное знамение даже сотворила,  но сиротки что-то медлили.    

А  Иудушка между тем поглядывал да поглядывал на тарантас.    

— Так  тарантас-то, маменька, как же? вы сами доставите или прислать за ним  прикажете? — наконец не выдержал он.    

Арина  Петровна даже затряслась вся от негодования.    

— Тарантас  — мой! — крикнула она таким болезненным криком, что всем сделалось и  неловко и совестно. — Мой! мой! мой тарантас! Я его… у меня доказательства…  свидетели есть! А ты… а тебя… ну, да уж подожду… посмотрю, что дальше от тебя  будет! Дети! долго ли?    

— Помилуйте,  маменька! я ведь не в претензии… Если б даже тарантас был дубровинский…    

— Мой  тарантас, мой! Не дубровинский, а мой! не смей говорить… слышишь?    

— Слушаю,  маменька… Так вы, голубушка, не забывайте нас… попросту, знаете, без затей! Мы  к вам, вы к нам… по-родственному!    

— Сели,  что ли? трогай! — крикнула Арина Петровна, едва сдерживая себя.    

Тарантас  дрогнул и покатился мелкой рысцой по дороге. Иудушка стоял на крыльце, махал  платком и, покуда тарантас не скрылся совсем из виду, кричал ему вслед:    

— По-родственному!  Мы к вам, вы к нам… по-родственному!    

 СЕМЕЙНЫЕ ИТОГИ    

     

Никогда  не приходило Арине Петровне на мысль, что может наступить минута, когда она  будет представлять собой «лишний рот», — и вот эта минута подкралась и  подкралась именно в такую пору, когда она в первый раз в жизни практически  убедилась, что нравственные и физические ее силы подорваны. Такие минуты всегда  приходят внезапно; хотя человек, быть может, уж давно надломлен, но все-таки  еще перемогается и стоит, — и вдруг откуда-то сбоку наносится последний  удар. Подстеречь этот удар, сознать его приближение очень трудно; приходится  просто и безмолвно покориться ему, ибо это тот самый удар, который недавнего  бодрого человека мгновенно и безапелляционно превращает в развалину.    

Тяжело  было положение Арины Петровны, когда она, разорвавши с Иудушкой, поселилась в  Дубровине, но тогда она, по крайней мере, знала, что Павел Владимирыч хоть и косо  смотрит на ее вторжение, но все-таки он человек достаточный, для которого  лишний кусок не много значит. Теперь дело приняло совсем иной оборот: она  стояла во главе такого хозяйства, где все «куски» были на счету. А она знала  цену этим «кускам», ибо, проведя всю жизнь в деревне, в общении с крестьянским  людом, вполне усвоила себе крестьянское представление об ущербе, который  наносит «лишний рот» хозяйству, и без того уже скудному.    

Тем не  менее первое время по переселении в Погорелку она еще бодрилась, хлопотливо  устроивалась на новом месте и выказывала прежнюю ясность хозяйственных  соображений. Но хозяйство в Погорелке было суетливое, мелочное, требовало  ежеминутного личного присмотра, и хотя сгоряча ей показалось, что достигнуть  точного учета там, где из полушек составляются гроши, а из грошей гривенники,  не составляет никакой мудрости, однако скоро она должна была сознаться, что это  убеждение ошибочное. Мудрости действительно не было, но и не было ни прежней  охоты, ни прежних сил. К тому же дело происходило осенью, в самый разгар  хозяйственных итогов, а между тем время стояло ненастное и полагало невольный  предел усердию Арины Петровны. Явились старческие немощи, не дозволявшие  выходить из дома, настали длинные, тоскливые осенние вечера, осуждавшие на фаталистическую  праздность. Старуха волновалась и рвалась, но ничего не могла сделать.    

С другой  стороны, она не могла не заметить, что и с сиротами делается что-то неладное.  Они вдруг заскучали и опустили головы. Какие-то смутные планы будущего  волновали их — планы, в которых представления о труде шли вперемежку с  представлениями об удовольствиях, конечно, самого невинного свойства. Тут были  и воспоминания об институте, в котором они воспитывались, и вычитанные урывками  мысли о людях труда, и робкая надежда с помощью институтских связей ухватиться  за какую-то нить и при ее пособии войти в светлое царство человеческой жизни.  Над всей этой смутностью тем не менее господствовала одна щемящая и очень  определенная мысль: во что бы ни стало уйти из постылой Погорелки. И вот в одно  прекрасное утро Аннинька и Любинька объявили бабушке, что долее оставаться в  Погорелке не могут и не хотят. Что это ни на что не похоже, что они в Погорелке  никого не видят, кроме попа, который к тому же постоянно, при свидании с ними,  почему-то заговаривает о девах, погасивших свои светильники, и что вообще —  «так нельзя». Девицы говорили резко, ибо боялись бабушки, и тем больше  напускали на себя храбрости, чем больше ждали с ее стороны гневной вспышки и  отпора. Но, к удивлению, Арина Петровна выслушала их сетования не только без  гнева, но даже не выказав поползновения к бесплодным поучениям, на которые так  торовата бессильная старость. Увы! это была уж не та властная женщина, которая  во времена уны с уверенностью говаривала: «Уеду в Хотьков и внучат с собой  возьму». И не одно старческое бессилие участвовало в этой перемене, но и  понимание чего-то лучшего, более справедливого. Последние удары судьбы не  просто смирили ее, но еще осветили в ее умственном кругозоре некоторые уголки,  в которые мысль ее, по-видимому, никогда дотоле не заглядывала. Она поняла, что  в человеческом существе кроются известные стремления, которые могут долго  дремать, но, раз проснувшись, уже неотразимо влекут человека туда, где  прорезывается луч жизни, тот отрадный луч, появление которого так давно  подстерегали глаза среди безнадежной мглы настоящего. И, раз поняв законность подобного  стремления, она уже была бессильна противодействовать ему. Правда, она  отговаривала внучек от их намерения, но слабо, без убеждения; она беспокоилась  насчет ожидающего их будущего, тем более что сама не имела никаких связей в так  называемом свете, но в то же время чувствовала, что разлука с девушками есть  дело должное, неизбежное. Что с ними будет? — этот вопрос вставал перед  ней назойливо и ежеминутно; но ведь ни этим вопросом, ни даже более страшными  не удержишь того, кто рвется на волю. А девушки только об том и твердили, чтоб  вырваться из Погорелки. И действительно, после немногих колебаний и отсрочек,  сделанных в угоду бабушке, уехали.    

С отъездом  сирот погорелковский дом окунулся в какую-то безнадежную тишину. Как ни сосредоточенна  была Арина Петровна по природе, но близость человеческого дыхания производила и  на нее успокоительное действие. Проводивши внучек, она, может быть, в первый  раз почувствовала, что от ее существа что-то оторвалось и что она разом  получила какую-то безграничную свободу, до того безграничную, что она уже  ничего не видела перед собой, кроме пустого пространства. Чтоб как-нибудь  скрыть в собственных глазах эту пустоту, она распорядилась немедленно  заколотить парадные комнаты и мезонин, в котором жили сироты («кстати, и дров  меньше выходить будет», — думала она при этом), а для себя отделила всего  две комнаты, из которых в одной помещался большой киот с образами, а другая  представляла в одно и то же время спальную, кабинет и столовую. Прислугу тоже,  ради экономии, распустила, оставив при себе только старую, едва таскающую ноги  ключницу Афимьюшку да одноглазую солдатку Марковну, которая готовила кушанье и  стирала белье. Но все эти предосторожности помогли мало: ощущение пустоты не  замедлило проникнуть и в те две комнаты, в которых она думала отгородиться от  него. Беспомощное одиночество и унылая праздность — вот два врага, с которыми  она очутилась лицом к лицу и с которыми отныне обязывалась коротать свою  старость. А вслед за ними не заставила себя ждать и работа физического и нравственного  разрушения, работа тем более жестокая, чем меньше отпора дает ей праздная  жизнь.    

Дни  чередовались днями с тем удручающим однообразием, которым так богата  деревенская жизнь, если она не обставлена ни комфортом, ни хозяйственным  трудом, ни материалом, дающим пищу для ума. Независимо от внешних причин,  делавших личный хозяйственный труд недоступным, Арине Петровне и внутренне  сделалась противною та грошовая суета, которая застигла ее под конец жизни.  Может быть, она бы и перемогла свое отвращение, если б была в виду цель,  которая оправдывала бы ее усилия, но именно цели-то и не было. Всем она  опостылела, надоела, и ей всё и все опостылели, надоели. Прежняя лихорадочная  деятельность вдруг уступила место сонливой праздности, а праздность,  мало-помалу, развратила волю и привела за собой такие наклонности, о которых,  конечно, и во сне не снилось Арине Петровне за несколько месяцев тому назад. Из  крепкой и сдержанной женщины, которую никто не решался даже назвать старухой,  получилась развалина, для которой не существовало ни прошлого, ни будущего, а  существовала только минута, которую предстояло прожить.    

Днем она  большею частью дремала. Сядет в кресло перед столом, на котором разложены вонючие  карты, и дремлет. Потом вздрогнет, проснется, взглянет в окно, и долго без  всякой сознательной мысли не отрывает глаз от расстилающейся без конца дали.  Погорелка была печальная усадьба. Она стояла, как говорится, на тычке, без  сада, без тени, без всяких признаков какого бы то ни было комфорта. Даже  палисадника впереди не было. Дом был одноэтажный, словно придавленный, и весь почерневший  от времени и непогод; сзади расположены были немногочисленные службы, тоже приходившие  в ветхость; а кругом стлались поля, поля без конца; даже лесу на горизонте не  было видно. Но так как Арина Петровна с детства почти безвыездно жила в  деревне, то эта бедная природа не только не казалась ей унылою, но даже  говорила ее сердцу и пробуждала остатки чувств, которые в ней теплились. Лучшая  часть ее существа жила в этих нагих и бесконечных полях, и взоры инстинктивно  искали их во всякое время. Она вглядывалась в полевую даль, вглядывалась в эти  измокшие деревни, которые в виде черных точек пестрели там и сям на горизонте;  вглядывалась в белые церкви сельских погостов, вглядывалась в пестрые пятна,  которые бродячие в лучах солнца облака рисовали на равнине полей, вглядывалась  в этого неизвестного мужика, который шел между полевых борозд, а ей казалось,  что он словно застыл на одном месте. Но при этом она ни об чем не думала, или,  лучше сказать, у нее были мысли до того разорванные, что ни на чем не могла  остановиться на более или менее продолжительное время. Она только глядела,  глядела до тех пор, пока старческая дремота не начинала вновь гудеть в ушах и  не заволакивала туманом и поля, и церкви, и деревни, и бредущего вдали мужика.    

Иногда  она, по-видимому, припоминала; но память прошлого возвращалась без связи, в  форме обрывков. Внимание ни на чем не могло сосредоточиться и беспрерывно  перебегало от одного далекого воспоминания к другому. По временам, однако ж, ее  поражало что-нибудь особенное, не радость — на радости прошлое ее было до  жестокости скупо, — а обида какая-нибудь, горькая, не переносная. Тогда  внутри ее словно загоралось, тоска заползала в сердце, и слезы подступали к  глазам. Она начинала плакать, плакала тяжко, с болью, плакала так, как плачет  жалкая старость, у которой слезы льются точно под тяжестью кошмара. Но покуда  слезы лились, бессознательная мысль продолжала свое дело и, незаметно для Арины  Петровны, отвлекала ее от источника, породившего печальное настроение, так что  через несколько минут старуха и сама с удивлением спрашивала себя, что такое  случилось с нею.    

Вообще  она жила, как бы не участвуя лично в жизни, а единственно в силу того, что в  этой развалине еще хоронились какие-то забытые концы, которые надлежало  собрать, учесть и подвести итоги. Покуда эти концы были еще налицо, жизнь шла  своим чередом, заставляя развалину производить все внешние отправления, какие  необходимы для того, чтоб это полусонное существование не рассыпалось в прах.    

Но ежели  дни проходили в бессознательной дремоте, то ночи были положительно мучительны.  Ночью Арина Петровна боялась;  боялась воров, привидений, чертей,  словом, всего, что составляло продукт ее воспитания и жизни. А защита против  всего этого была плохая, потому что, кроме ветхой прислуги, о которой было  сказано выше, ночной погорелковский штат весь воплощался в лице хроменького  мужичка Федосеюшки, который, за два рубля в месяц, приходил с села сторожить по  ночам господскую усадьбу и обыкновенно дремал в сенцах, выходя в урочные часы,  чтоб сделать несколько ударов в чугунную доску. Хотя же на скотном дворе и жило  несколько работников и работниц, но скотная изба отстояла от дома саженях в  двадцати, и вызвать оттуда кого-нибудь было делом далеко не легким.    

Есть  что-то тяжелое, удручающее в бессонной деревенской ночи. Часов с девяти или много-много  с десяти жизнь словно прекращается и наступает тишина, наводящая страх. И  делать нечего, да и свечей жаль — поневоле приходится лечь спать. Афимьюшка,  как только сняли со стола самовар, по привычке, приобретенной еще при  крепостном праве, постелила войлок поперек двери, ведущей в барынину спальную;  затем почесалась, позевала и, как только повалилась на пол, так и замерла.  Марковна возилась в девичьей несколько долее и все что-то бормотала, кого-то  ругала; но вот наконец и она притихла, и через минуту уж слышно, как она  поочередно то храпит, то бредит. Сторож несколько раз звякнул в доску, чтоб  заявить о своем присутствии, и умолк надолго. Арина Петровна сидит перед  нагоревшей сальной свечой и пробует разогнать сон пасьянсом; но едва принимается  она за раскладывание карт, как дремота начинает одолевать ее. «Того и гляди,  еще пожар со сна наделаешь!» — говорит она сама с собой и решается лечь в  кровать. Но едва успела она утонуть в пуховиках, как приходит другая беда: сон,  который целый вечер так и манил, так и ломал, вдруг совсем исчез. В комнате и  без того натоплено; из открытого душника жар так и валит, а от пуховиков  атмосфера делается просто нестерпимою. Арина Петровна ворочается с боку на бок,  и хочется ей покликать кого-нибудь, и знает она, что на ее клич никто не  придет. Загадочная тишина царит вокруг — тишина, в которой настороженное ухо  умеет отличить целую массу звуков. То хлопнуло где-то, то раздался вдруг вой,  то словно кто-то прошел по коридору, то пролетело по комнате какое-то дуновение  и даже по лицу задело. Лампадка горит перед образом и светом своим сообщает  предметам какой-то обманчивый характер, точно это не предметы, а только  очертания предметов. Рядом с этим сомнительным светом является другой,  выходящий из растворенной двери соседней комнаты, где перед киотом зажжено  четыре или пять лампад. Этот свет желтым четырехугольником лег на полу, словно  врезался в мрак спальной, не сливаясь с ним. Всюду тени, колеблющиеся,  беззвучно движущиеся. Вот мышь заскреблась за обоями; «шт, паскудная!» —  крикнет на нее Арина Петровна, и опять все смолкнет. Опять тени, опять  неизвестно откуда берущийся шепот. В чуткой, болезненной дремоте проходит  бульшая часть ночи, и только к утру сон настоящим образом вступает в свои права.  А в шесть часов Арина Петровна уж на ногах, измученная бессонной ночью.    

Ко всем  этим причинам, достаточно обрисовывающим жалкое существование, которое вела  Арина Петровна, присоединялись еще две: скудость питания и неудобства  помещения. Ела она мало и дурно, вероятно, думая этим наверстать ущерб,  производимый в хозяйстве недостаточностью надзора. Что же касается до  помещения, то погорелковский дом был ветх и сыр, а комната, в которой заперлась  Арина Петровна, никогда не освежалась и по целым неделям оставалась неубранною.  И вот среди этой полной беспомощности, среди отсутствия всякого комфорта и  ухода приближалась дряхлость.    

Но чем  больше она дряхлела, тем сильнее сказывалось в ней желание жизни. Или, лучше сказать,  не столько желание жизни, сколько желание «полакомиться», сопряженное с  совершенным отсутствием идеи смерти. Прежде она боялась смерти, теперь — как  будто совсем позабыла о ней. И так как ее жизненные идеалы немногим разнились  от идеалов любого крестьянина, то и представление о «хорошем житье», которым  она себя обольщала, было довольно низменного свойства. Все, в чем она отказывала  себе в течение жизни — хороший кусок, покой, беседа с живыми людьми, — все  это сделалось предметом самых упорных помышлений. Все наклонности завзятой  приживалки — празднословие, льстивая угодливость ради подачки, прожорливость —  росли с изумительной быстротой. Она питалась дома людскими щами с несвежей  солониной — и в это время мечтала о головлевских запасах, о карасях, которые  водились в дубровинских прудах, о грибах, которыми полны были головлевские  леса, о птице, которая откармливалась в Головлеве на скотном дворе. «Супцу бы  теперь с гусиным потрохом или рыжичков бы в сметане», — мелькало в ее  голове, мелькало до того живо, что даже углы губ у нее опускались. Ночью она  ворочалась с боку на бок, замирая от страха при каждом шорохе, и думала: «Вот в  Головлеве и запоры крепкие, и сторожа верные, стучат себе да постукивают в  доску не уставаючи — спи себе, как у Христа за пазушкой!» Днем ей по целым  часам приходилось ни с кем не вымолвить слова, и во время этого невольного  молчания само собой приходило на ум: вот в Головлеве — там людно, там есть и  душу с кем отвести! Словом сказать, ежеминутно припоминалось Головлево, и, по  мере этих припоминаний, оно делалось чем-то вроде светозарного пункта, в  котором сосредоточивалось «хорошее житье».    

И чем  чаще смущалось воображение представлением о Головлеве, тем сильнее развращалась  воля и тем дальше уходили вглубь недавние кровные обиды. Русская женщина, по  самому складу ее воспитания и жизни, слишком легко мирится с участью  приживалки, а потому и Арина Петровна не минула этой участи, хотя, казалось,  все ее прошлое предостерегало и оберегало ее от этого ига. Не сделай она «в то  время» ошибки, не отдели сыновей, не доверься Иудушке, она была бы и теперь  брюзгливой и требовательной старухой, которая заставляла бы всех смотреть из ее  рук. Но так как ошибка была сделана бесповоротно, то переход от брюзжаний  самодурства к покорности и льстивости приживалки составлял только вопрос  времени. Покуда силы сохраняли остатки прежней крепости, переход не выказывался  наружу, но как только она себя сознала безвозвратно осужденною на беспомощность  и одиночество, так тотчас же в душу начали заползать все поползновения  малодушия и мало-помалу окончательно развратили и без того уже расшатанную  волю. Иудушка, который, в первое время приезжая в Погорелку, встречал там лишь  самый холодный прием, вдруг перестал быть ненавистным. Старые обиды забылись  как-то само собой, и Арина Петровна первая сделала шаг к сближению.    

Началось  с выпрашиваний. Из Погорелки являлись к Иудушке гонцы сначала редко, потом чаще  и чаще. То рыжичков в Погорелке не родилось, то огурчики от дождей вышли с  пятнышками, то индюшки, по нынешнему вольному времени, переколели, «да приказал  бы ты, сердечный друг, карасиков в Дубровине половить, в коих и покойный сын  Павел старухе матери никогда не отказывал». Иудушка морщился, но открыто  выражать неудовольствие не решался. Жаль ему было карасей, но он пуще всего  боялся, что мать его проклянет. Он помнил, как она раз говорила: приеду в  Головлево, прикажу открыть церковь, позову попа и закричу: «Проклинаю!» — и это  воспоминание останавливало его от многих пакостей, на которые он был великий  мастер. Но, выполняя волю «доброго друга маменьки», он все-таки вскользь  намекал своим окружающим, что всякому человеку положено нести от Бога крест и  что это делается не без цели, ибо, не имея креста, человек забывается и впадает  в разврат. Матери же писал так: «Огурчиков, добрый друг маменька, по силе  возможности, посылаю; что же касается до индюшек, то, сверх пущенных на племя,  остались только петухи, кои для вас, по огромности их и ограниченности вашего  стола, будут бесполезны. А не угодно ли вам будет пожаловать в Головлево  разделить со мною убогую трапезу: тогда мы одного из сих тунеядцев (именно тунеядцы,  ибо мой повар Матвей преискусно оных каплунит) велим зажарить и всласть с вами,  дражайший друг, покушаем».    

С этих  пор Арина Петровна зачастила в Головлево. Отведывала с Иудушкой и индюшек и  уток; спала всласть и ночью, и после обеда и отводила душу в бесконечных  разговорах о пустяках, на которые Иудушка был тороват по природе, а она  сделалась тороватою вследствие старости. Даже и тогда не прекратила посещений,  когда до нее дошло, что Иудушка, наскучив продолжительным вдовством, взял к  себе в экономки девицу из духовного звания, именем Евпраксию. Напротив того,  узнав об этом, она тотчас же поехала в Головлево и, не успев еще вылезти из  экипажа, с каким-то ребяческим нетерпением кричала Иудушке: «А ну-ка, ну,  старый греховодник! кажи мне, кажи свою кралю!» Целый этот день она провела в  полном удовольствии, потому что Евпраксеюшка сама служила ей за обедом, сама  постелила для нее постель после обеда, а вечером она играла с Иудушкой и его  кралей в дураки. Иудушка тоже был доволен такой развязкой и, в знак сыновней  благодарности, велел при отъезде Арины Петровны в Погорелку положить ей в  тарантас между прочим фунт икры, что было уже высшим знаком уважения, ибо икра  — предмет не свой, а купленный. Этот поступок так тронул старуху, что она не  вытерпела и сказала:    

— Ну,  вот за это спасибо! И Бог тебя, милый дружок, будет любить за то, что мать на  старости лет покоишь да холишь. По крайности, приеду ужо в Погорелку — не  скучно будет. Всегда я икорку любила, — вот и теперь, по милости твоей  полакомлюсь!    

     * * *    

     

Прошло  лет пять со времени переселения Арины Петровны в Погорелку. Иудушка как засел в  своем родовом Головлеве, так и не двигается оттуда. Он значительно постарел,  вылинял и потускнел, но шильничает, лжет и пустословит еще пуще прежнего,  потому что теперь у него почти постоянно под руками добрый друг маменька,  которая ради сладкого старушечьего куска сделалась обязательной слушательницей  его пустословия.    

Не надо  думать, что Иудушка был лицемер в смысле, например, Тартюфа или любого современного  французского буржуа, соловьем рассыпающегося по части общественных основ. Нет,  ежели он и был лицемер, то лицемер чисто русского пошиба, то есть просто  человек, лишенный всякого нравственного мерила и не знающий иной истины, кроме  той, которая значится в азбучных прописях. Он был невежествен без границ, сутяга,  лгун, пустослов и, в довершение всего, боялся черта. Все это такие  отрицательные качества, которые отнюдь не могут дать прочного материала для  действительного лицемерия.    

Во  Франции лицемерие вырабатывается воспитанием, составляет, так сказать,  принадлежность «хороших манер» и почти всегда имеет яркую политическую или  социальную окраску. Есть лицемеры религии, лицемеры общественных основ,  собственности, семейства, государственности, а в последнее время народились  даже лицемеры «порядка». Ежели этого рода лицемерие и нельзя назвать  убеждением, то, во всяком случае, это — знамя, кругом которого собираются люди,  которые находят расчет полицемерить именно тем, а не иным способом. Они  лицемерят сознательно, в смысле своего знамени, то есть и сами знают, что они  лицемеры, да, сверх того, знают, что это и другим небезызвестно. В понятиях  француза-буржуа вселенная есть не что иное, как обширная сцена, где дается  бесконечное театральное представление, в котором один лицемер подает реплику  другому. Лицемерие, это — приглашение к приличию, к декоруму, к красивой  внешней обстановке, и что всего важнее, лицемерие — это узда. Не для тех,  конечно, которые лицемерят, плавая в высотах общественных эмпиреев, а для тех,  которые нелицемерно кишат на дне общественного котла. Лицемерие удерживает  общество от разнузданности страстей и делает последнюю привилегией лишь самого  ограниченного меньшинства. Пока разнузданность страстей не выходит из пределов  небольшой и плотно организованной корпорации, она не только безопасна, но даже  поддерживает и питает традиции изящества. Изящное погибло бы, если б не  существовало известного числа cabinets particuliers,[3] в которых оно  культивируется в минуты, свободные от культа официального лицемерия. Но  разнузданность становится положительно опасною, как только она делается  общедоступною и соединяется с предоставлением каждому свободы предъявлять свои  требования и доказывать их законность и естественность. Тогда возникают новые  общественные наслоения, которые стремятся ежели не совсем вытеснить старые, то,  по крайней мере, в значительной степени ограничить их. Спрос на cabinets  particuliers до того увеличивается, что наконец возникает вопрос: не проще ли,  на будущее время, совсем обходиться без них? Вот от этих-то нежелательных  возникновений и вопросов и оберегает дирижирующие классы французского общества  то систематическое лицемерие, которое, не довольствуясь почвою обычая,  переходит на почву легальности и из простой черты нравов становится законом,  имеющим характер принудительный.    

На этом  законе уважения к лицемерию основан, за редкими исключениями, весь современный  французский театр. Герои лучших французских драматических произведений, то есть  тех, которые пользуются наибольшим успехом именно за необыкновенную реальность  изображаемых в них житейских пакостей, всегда улучат под конец несколько  свободных минут, чтоб подправить эти пакости громкими фразами, в которых  объявляется святость и сладости добродетели. Адель может, в продолжение четырех  актов, всячески осквернять супружеское ложе, но в пятом она непременно во всеуслышание  заявит, что семейный очаг есть единственное убежище, в котором французскую  женщину ожидает счастие. Спросите себя: что было бы с Аделью, если б авторам  вздумалось продолжить свою пьесу еще на пять таких же актов, и вы можете безошибочно  ответить на этот вопрос, что в продолжение следующих четырех актов Адель опять  будет осквернять супружеское ложе, а в пятом опять обратится к публике с тем же  заявлением. Да и нет надобности делать предположения, а следует только из  Thйвtre Franзais отправиться в Gymnase, оттуда в Vaudeville или в Variйtйs,  чтоб убедиться, что Адель везде одинаково оскверняет супружеское ложе и везде  же под конец объявляет, что это-то ложе и есть единственный алтарь, в котором  может священнодействовать честная француженка. Это до такой степени въелось в  нравы, что никто даже не замечает, что тут кроется самое дурацкое противоречие,  что правда жизни является рядом с правдою лицемерия и обе идут рука об руку, до  того перепутываясь между собой, что становится затруднительным сказать, которая  из этих двух правд имеет более прав на признание.    

Мы,  русские, не имеем сильно окрашенных систем воспитания. Нас не муштруют, из нас  не вырабатывают будущих поборников и пропагандистов тех или других общественных  основ, а просто оставляют расти, как крапива растет у забора. Поэтому между  нами очень мало лицемеров и очень много лгунов, пустосвятов и пустословов. Мы  не имеем надобности лицемерить ради каких-нибудь общественных основ, ибо  никаких таких основ не знаем, и ни одна из них не прикрывает нас. Мы существуем  совсем свободно, то есть прозябаем, лжем и пустословим сами по себе, без всяких  основ.    

Следует  ли по этому случаю радоваться или соболезновать — судить об этом не мое дело. Думаю,  однако ж, что если лицемерие может внушить негодование и страх, то  беспредметное лганье способно возбудить докуку и омерзение. А потому самое  лучшее — это, оставив в стороне вопрос о преимуществах лицемерия сознательного  перед бессознательным или наоборот, запереться и от лицемеров, и от лгунов.    

Итак,  Иудушка не столько лицемер, сколько пакостник, лгун и пустослов. Запершись в  деревне, он сразу почувствовал себя на свободе, ибо нигде, ни в какой иной  сфере, его наклонности не могли бы найти себе такого простора, как здесь. В  Головлеве он ниоткуда не встречал не только прямого отпора, но даже малейшего  косвенного ограничения, которое заставило бы его подумать: вот, дескать, и  напакостил бы, да людей совестно. Ничье суждение не беспокоило, ничей  нескромный взгляд не тревожил, — следовательно, не было повода и самому  себя контролировать. Безграничная неряшливость сделалась господствующею чертою  его отношений к самому себе. Давным-давно влекла его к себе эта полная свобода  от каких-либо нравственных ограничений, и ежели он еще раньше не переехал на  житье в деревню, то единственно потому, что боялся праздности. Проведя более  тридцати лет в тусклой атмосфере департамента, он приобрел все привычки и  вожделения закоренелого чиновника, не допускающего, чтобы хотя одна минута его  жизни оставалась свободною от переливания из пустого в порожнее. Но,  вглядевшись в дело пристальнее, он легко пришел к убеждению, что мир делового  бездельничества настолько подвижен, что нет ни малейшего труда перенести его  куда угодно, в какую угодно сферу. И действительно, как только он поселился в  Головлеве, так тотчас же создал себе такую массу пустяков и мелочей, которую  можно было не переставая переворачивать, без всякого опасения когда-нибудь  исчерпать ее. С утра он садился за письменный стол и принимался за занятия;  во-первых, усчитывал скотницу, ключницу, приказчика, сперва на один манер,  потом на другой; во-вторых, завел очень сложную отчетность, денежную и материальную:  каждую копейку, каждую вещь заносил в двадцати книгах, подводил итоги, то терял  полкопейки, то целую копейку лишнюю находил. Наконец брался за перо и писал  жалобы к мировому судье и к посреднику. Все это не только не оставляло ни одной  минуты праздной, но даже имело все внешние формы усидчивого, непосильного  труда. Не на праздность жаловался Иудушка, а на то, что не успевал всего  переделать, хотя целый день корпел в кабинете, не выходя из халата. Груды  тщательно подшитых, но не обревизованных рапортичек постоянно валялись на его  письменном столе, и в том числе целая годовая отчетность скотницы Феклы,  деятельность которой с первого раза показалась ему подозрительной и которую он  тем не менее никак не мог найти свободную минуту учесть.    

Всякая  связь с внешним миром была окончательно порвана. Он не получал ни книг, ни  газет, ни даже писем. Один сын его, Володенька, кончил самоубийством, с другим,  Петенькой, он переписывался коротко и лишь тогда, когда посылал деньги. Густая  атмосфера невежественности, предрассудков и кропотливого переливания из пустого  в порожнее царила кругом него, и он не ощущал ни малейшего поползновения  освободиться от нее. Даже о том, что Наполеон III уже не царствует, он узнал  лишь через год после его смерти, от станового пристава, но и тут не выразил  никакого особенного ощущения, а только перекрестился, пошептал: «царство  небесное!» — и сказал:    

— А  как был горд! Фу-ты! Ну-ты! И то нехорошо, и другое неладно! Цари на поклон к  нему ездили, принцы в передней дежурили! Ан Бог-то взял, да в одну минуту все  его мечтания ниспроверг!    

Собственно  говоря, он не знал даже, что делается у него в хозяйстве, хотя с утра до вечера  только и делал, что считал да учитывал. В этом отношении он имел все качества  закоренелого департаментского чиновника. Представьте себе столоначальника,  которому директор, под веселую руку, сказал бы: «Любезный друг! для моих  соображений необходимо знать, сколько Россия может ежегодно производить  картофеля — так потрудитесь сделать подробное вычисление!» Встал ли бы в тупик  столоначальник перед подобным вопросом? Задумался ли бы он, по крайней мере,  над приемами, которые предстоит употребить для выполнения заказанной ему  работы? Нет, он поступил бы гораздо проще: начертил бы карту России, разлиновал  бы ее на совершенно равные квадратики, доискался бы, какое количество десятин  представляет собой каждый квадратик, потом зашел бы в мелочную лавочку, узнал,  сколько сеется на каждую десятину картофеля и сколько средним числом  получается,  и в заключение, при помощи Божией и первых четырех правил арифметики, пришел бы  к результату, что Россия при благоприятных условиях  может производить  картофелю столько-то, а при неблагоприятных условиях —  столько-то. И  работа эта не только удовлетворила бы его начальника, но, наверное, была бы  помещена в сто втором томе каких-нибудь «Трудов».    

Даже  экономку он выбрал себе как раз подходящую к той обстановке, которую создал.  Девица Евпраксия была дочь дьячка при церкви Николы в Капельках и представляла  во всех отношениях чистейший клад. Она не обладала ни быстротой соображения, ни  находчивостью, ни даже расторопностью, но взамен того была работяща, безответна  и не предъявляла почти никаких требований. Даже тогда, когда он «приблизил» ее  к себе, — и тут она спросила только: «можно ли ей, когда захочется, кваску  холодненького без спросу испить?» — так что сам Иудушка умилился ее бескорыстию  и немедленно отдал в ее распоряжение, сверх кваса, две кадушки моченых яблоков,  уволив ее от всякой по этим статьям отчетности. Наружность ее тоже не  представляла особенной привлекательности для любителя, но в глазах человека  неприхотливого и знающего, что ему нужно, была вполне удовлетворительна. Лицо  широкое, белое, лоб узкий, обрамленный желтоватыми негустыми волосами, глаза  крупные, тусклые, нос совершенно прямой, рот стертый, подернутый тою  загадочною, словно куда-то убегающей улыбкой, какую можно встретить на  портретах, писанных доморощенными живописцами. Вообще ничего выдающегося, кроме  разве спины, которая была до того широка и могуча, что у человека самого  равнодушного невольно поднималась рука, чтобы, как говорится, «дать девке раза»  между лопаток. И она знала это и не обижалась, так что когда Иудушка в первый  раз слегка потрепал ее по жирному загривку, то она только лопатками  передернула.    

Среди  этой тусклой обстановки дни проходили за днями, один как другой, без всяких  перемен, без всякой надежды на вторжение свежей струи. Только приезд Арины  Петровны несколько оживлял эту жизнь, и надо сказать правду, что ежели Порфирий  Владимирыч поначалу морщился, завидев вдали маменькину повозку, то с течением  времени он не только привык к ее посещениям, но и полюбил их. Они удовлетворяли  его страсти к пустословию, ибо ежели он находил возможным пустословить один на  один с самим собою, по поводу разнообразных счетов и отчетов, то пустословить с  добрым другом маменькой было для него еще поваднее. Собравшись вместе, они с  утра до вечера говорили и не могли наговориться. Говорили обо всем: о том,  какие прежде бывали урожаи и какие нынче бывают; о том, как прежде живали  помещики и как нынче живут; о том, что соль, что ли, прежде лучше была, а  только нет нынче прежнего огурца.    

Эти  разговоры имели то преимущество, что текли, как вода, и без труда забывались;  следовательно, их можно было возобновлять без конца с таким же интересом, как  будто они только сейчас в первый раз пущены в ход. При этих разговорах  присутствовала и Евпраксеюшка, которую Арина Петровна так полюбила, что ни на  шаг не отпускала от себя. Иногда, наскучив беседою, все трое садились за карты  и засиживались до поздней ночи, играя в дураки. Пробовали учить Евпраксеюшку в  вист с болваном, но она не поняла. Громадный головлевский дом словно оживал в  такие вечера. Во всех окнах светились огни, мелькали тени, так что проезжий мог  думать, что тут и невесть какое веселье затеялось. Самовары, кофейники, закуски  целый день не сходили со стола. И сердце Арины Петровны веселилось и играло, и  загащивалась она, вместо одного дня, дня на три и на четыре. И даже, уезжая в  Погорелку, уже заранее придумывала повод, чтоб как-нибудь поскорее вернуться к  соблазнам головлевского «хорошего житья».    

     

Ноябрь в  исходе, земля на неоглядное пространство покрыта белым саваном. На дворе ночь и  метелица; резкий, холодный ветер буровит снег, в одно мгновение наметает  сугробы, захлестывает все, что попадется на пути, и всю окрестность наполняет  воплем. Село, церковь, ближний лес — все исчезло в снежной мгле, крутящейся в  воздухе; старинный головлевский сад могуче гудит. Но в барском доме светло,  тепло и уютно. В столовой стоит самовар, вокруг которого собрались: Арина Петровна,  Порфирий Владимирыч и Евпраксеюшка. В сторонке поставлен ломберный стол, на  котором брошены истрепанные карты. Из столовой открытые двери ведут, с одной  стороны, в образнэю, всю залитую огнем зажженных лампад; с другой — в кабинет  барина, в котором тоже теплится лампадка перед образом. В жарко натопленных  комнатах душно, пахнет деревянным маслом и чадом самоварного угля. Евпраксея,  усевшись против самовара, перемывает чашки и вытирает их полотенцем. Самовар  так и заливается: то загудит во всю мочь, то словно засыпать начнет и  пронзительно засопит. Клубы пара вырываются из-под крышки и окутывают туманом  чайник, уже с четверть часа стоящий на конфорке. Сидящие беседуют.    

— А  ну-ко, сколько ты раз сегодня дурой осталась? — спрашивает Арина Петровна  Евпраксеюшку.    

— Не  осталась бы, кабы сама не поддалась. Вам же удовольствие сделать хочу, —  отвечает Евпраксеюшка.    

— Сказывай.  Видела я, какое ты удовольствие чувствовала, как я давеча под тебя тройками да  пятерками подваливала. Я ведь не Порфирий Владимирыч: тот тебя балует, все с  одной да с одной ходит, а мне, матушка, не из чего.    

— Да  еще бы вы плутовали!    

— Вот  уж этого греха за мной не водится!    

— А  кого я давеча поймала? кто семерку треф с восьмеркой червей за пару спустить  хотел? Уж это я сама видела, сама уличила!    

Говоря  это, Евпраксеюшка встает, чтоб снять с самовара чайник, и поворачивается к  Арине Петровне спиной.    

— Эк  у тебя спина какая… Бог с ней! — невольно вырывается у Арины Петровны.    

— Да,  у нее спина… — машинально отзывается Иудушка.    

— Спина  да спина… бесстыдники! И что моя спина вам сделала!    

Евпраксеюшка  смотрит направо и налево и улыбается. Спина — это ее конек. Давеча даже старик  Савельич, повар, и тот загляделся и сказал: ишь ты спина! ровно плита! И она не  пожаловалась на него Порфирию Владимирычу.    

Чашки  поочередно наливаются чаем, и самовар начинает утихать. А метель разыгрывается  пуще и пуще; то целым снежным ливнем ударит в стекла окон, то каким-то  невыразимым плачем прокатится вдоль печного борова.    

— Метель-то,  видно, взаправду взялась, — замечает Арина Петровна, — визжит да  повизгивает!    

— Ну  и пущай повизгивает. Она повизгивает, а мы здесь чаек попиваем — так-то, друг  мой маменька! — отзывается Порфирий Владимирыч.    

— Ах,  нехорошо теперь в поле, коли кого этакая милость Божья застанет!    

— Кому  нехорошо, а нам горюшка мало. Кому темненько да холодненько, а нам и светлехонько,  и теплехонько. Сидим да чаек попиваем. И с сахарцем, и со сливочками, и с  лимонцем. А захотим с ромцом, и с ромцом будем пить.    

— Да,  коли ежели теперича…    

— Позвольте,  маменька. Я говорю: теперича в поле очень нехорошо. Ни дороги, ни тропочки —  все замело. Опять же волки. А у нас здесь и светленько, и уютненько, и ничего  мы не боимся. Сидим мы здесь да посиживаем, ладком да мирком. В карточки  захотелось поиграть — в карточки поиграем; чайку захотелось попить — чайку  попьем. Сверх нужды пить не станем, а сколько нужно, столько и выпьем. А отчего  это так? Оттого, милый друг маменька, что милость Божья не оставляет нас. Кабы  не он, царь небесный, может, и мы бы теперь в поле плутали, и было бы нам и  темненько, и холодненько… В зипунишечке каком-нибудь, кушачок плохонький, лаптишечки…    

— Чтой-то  уж и лаптишечки! Чай, тоже в дворянском званье родились? какие ни есть, а  все-таки сапожнишки носим!    

— А  знаете ли вы, маменька, отчего мы в дворянском званье родились? А все оттого,  что милость Божья к нам была. Кабы не она, и мы сидели бы теперь в избушечке,  да горела бы у нас не свечечка, а лучинушка, а уж насчет чайку да кофейку — об  этом и думать бы не „смели! Сидели бы; я бы лаптишечки ковырял, вы бы щец там  каких-нибудь пустеньких поужинать сбирали, Евпраксеюшка бы красну ткала… А может  быть, на беду, десятский еще с подводой бы выгнал…    

— Ну,  и десятский в этакую пору с подводой не нарядит!    

— Как  знать, милый друг маменька! А вдруг полки идут! Может быть, война или  возмущение — чтоб были полки в срок на местах! Вон, намеднись, становой  сказывал мне, Наполеон III помер, — наверное, теперь французы куролесить  начнут! Натурально, наши сейчас вперед — ну, и давай, мужичок, подводку! Да в  стыть, да в метель, да в бездорожицу — ни на что не посмотрят: поезжай, мужичок,  коли начальство велит! А нас с вами покамест еще поберегут, с подводой не  выгонят!    

— Это  что и говорить! велика для нас милость Божия!    

— А  я что же говорю? Бог, маменька, — все. Он нам и дровец для тепла, и  провизийцы для пропитания — все он. Мы-то думаем, что всё сами, на свои деньги  приобретаем, а как посмотрим, да поглядим, да сообразим — ан все Бог. И коли он  не захочет, ничего у нас не будет. Я вот теперь хотел бы апельсинчиков, и сам  бы поел, и милого дружка маменьку угостил бы, и всем бы по апельсинчику дал, и  деньги у меня есть, чтоб апельсинчиков купить, взял бы вынул — давай! ан Бог  говорит: тпру! вот я и сижу: филозов без огурцов.    

Все  смеются.    

— Рассказывайте! —  отзывается Евпраксеюшка, — вот у меня дяденька пономарем у Успенья в  Песочном был; уж как, кажется, был к Богу усерден — мог бы Бог что-нибудь для  него сделать! — а как застигла его в поле метелица — все равно замерз.    

— И  я про то же говорю. Коли захочет Бог — замерзнет человек, не захочет — жив  останется. Опять и про молитву надо сказать: есть молитва угодная и есть  молитва неугодная. Угодная достигает, а неугодная — все равно, что она есть,  что ее нет. Может, дяденькина-то молитва неугодная была — вот она и не  достигла.    

— Помнится,  я в двадцать четвертом году в Москву ездила — еще в ту пору я Павлом была тяжела, —  так ехала я в декабре месяце в Москву…    

— Позвольте,  маменька. Вот я об молитве кончу. Человек обо всем молится, потому что ему  всего нужно. И маслица нужно, и капустки нужно, и огурчиков — ну, словом,  всего. Иногда даже чего и не нужно, а он все, по слабости человеческой, просит.  Ан Богу-то сверху виднее. Ты у него маслица просишь, а он тебе капустки либо  лучку даст; ты об вёдрышке да об тепленькой погодке хлопочешь, а он тебе  дождичка да с градцем пошлет. И должен ты это понимать и не роптать. Вот мы в  прошлом сентябре всё морозцев у Бога просили, чтоб озими у нас не подопрели, ан  Бог морозцу не дал — ну, и сопрели наши озими.    

— Еще  как сопрели-то! — соболезнует Арина Петровна, — в Новинках у мужиков  все озимое поле хоть брось. Придется весной перепахивать да яровым засевать.    

— То-то  вот и есть. Мы здесь мудрствуем да лукавим, и так прикинем, и этак примерим, а  Бог разом, в один момент, все наши планы-соображения в прах обратит. Вы,  маменька, что-то хотели рассказать, что с вами в двадцать четвертом году было?    

— Что  такое! ништо уж я позабыла! Должно быть, все об ней же, об милости Божьей. Не  помню, мой друг, не помню.    

— Ну,  Бог даст, в другое время вспомните. А покуда там на дворе кутит да мутит, вы  бы, милый друг, вареньица покушали. Это вишенки, головлевские! Евпраксеюшка  сама варила.    

— И  то ем. Вишенки-то мне, признаться, теперь в редкость. Прежде, бывало,  частенько-таки лакомливалась ими, ну а теперь… Хороши у тебя в Головлеве вишни,  сочные, крупные; вот в Дубровине как ни старались разводить — всё несладки  выходят. Да ты, Евпраксеюшка, французской-то водки клала в варенье?    

— Как  не класть! как вы учили, так и делала. Да вот я об чем хотела спросить: вы как  огурцы солите, кладете кардамону?    

Арина  Петровна на некоторое время задумывается и даже руками разводит.    

— Не  помню, мой друг; кажется, прежде я кардамону клала. Теперь — не кладу: теперь  какое мое соленье! а прежде клала… даже очень хорошо помню, что клала! Да вот  домой приеду, в рецептах пороюсь, не найду ли. Я ведь, как в силах была, все  примечала да записывала. Где что понравится, я сейчас все выспрошу, запишу на  бумажку да дома и пробую. Я один раз такой секрет, такой секрет достала, что  тысячу рублей давали — не открывает тот человек, да и дело с концом! А я  ключнице четвертачок сунула — она мне все до капли пересказала!    

— Да,  маменька, в свое время вы таки были… министр!    

— Министр  не министр, а могу Бога благодарить: не растранжирила, а присовокупила. Вот и  теперь поедаю от трудов своих праведных: вишни-то в Головлеве ведь я развела!    

— И  спасибо вам за это, маменька, большое спасибо! Вечное спасибо и за себя, и за  потомков — вот как!    

Иудушка  встает, подходит к маменьке и целует у ней ручку.    

— И  тебе спасибо, что мать покоишь! Да, хороши у тебя запасы, очень хороши!    

— Что  у нас за запасы! вот у вас бывали запасы, так это так. Сколько одних погребов  было, и нигде ни одного местечка пустого!    

— Бывали  и у меня запасы — не хочу солгать, никогда не была бездомовницей. А что  касается до того, что погребов было много, так ведь тогда и колесо большое  было, ртов-то вдесятеро против нынешнего было. Одной дворни сколько — всякому  припаси да всякого накорми. Тому огурчика, тому кваску — понемножку да  помаленьку, — ан, смотришь, и многонько всего изойдет.    

— Да,  хорошее было время. Всего тогда много было. И хлеба и фруктов — всего в  изобилии!    

— Навозу  копили больше — оттого и родилось.    

— Нет,  маменька, и не от этого. А было Божье благословение — вот отчего. Я помню,  однажды папенька из саду яблоко апорт принес, так все даже удивились: на  тарелке нельзя было уместить.    

— Этого  не помню. Вообще знаю, что были яблоки хорошие, а чтобы такие были, в тарелку величиной, —  этого не помню. Вот карася в двадцать фунтов в дубровинском пруде в ту  коронацию изловили — это точно что было.    

— И  караси и фрукты — все тогда крупное было. Я помню, арбузы Иван-садовник выводил  — вот какие!    

Иудушка  сначала оттопыривает руки, потом скругляет их, причем делает вид, что никак не  может обхватить.    

— Бывали  и арбузы. Арбузы, скажу тебе, друг мой, к году бывают. Иной год их и много, и  они хороши, другой год и немного и невкусные, а в третий год и совсем ничего  нет. Ну, и то еще надо сказать: что где поведется. Вон у Григорья Александрыча,  в Хлебникове, ничего не родилось — ни ягод, ни фруктов, ничего. Одни дыни.  Только уж и дыни бывали!    

— Стало  быть, ему на дыни милость Божья была!    

— Да,  уж конечно. Без Божьей милости нигде не обойдешься, никуда от нее не убежишь!    

Арина  Петровна уж выпила две чашки и начинает поглядывать на ломберный стол. Евпраксеюшка  тоже так и горит нетерпением сразиться в дураки. Но планы эти расстроиваются по  милости самой Арины Петровны, потому что она внезапно что-то припоминает.    

— А  ведь у меня новость есть, — объявляет она, — письмо вчера от сироток  получила.    

— Молчали-молчали,  да и откликнулись. Видно, туго пришлось, денег просят?    

— Нет,  не просят. Вот полюбуйся.    

Арина  Петровна достает из кармана письмо и отдает Иудушке, который читает:    

     

«Вы,  бабушка, больше нам ни индюшек, ни кур не посылайте. Денег тоже не посылайте, а  копите на проценты. Мы не в Москве, а в Харькове, поступили на сцену в театр, а  летом по ярмаркам будем ездить. Я, Аннинька, в „Периколе“ дебютировала, а  Любинька в „Анютиных глазках“. Меня несколько раз вызывали, особенно после  сцены, где Перикола выходит навеселе и поет: я гото-ова, готова, готооова! Любинька  тоже очень понравилась. Жалованья мне директор положил по сту рублей в месяц и  бенефис в Харькове, а Любиньке по семидесяти пяти в месяц и бенефис летом, на  ярмарке. Кроме того, подарки бывают от офицеров и от адвокатов. Только адвокаты  иногда фальшивые деньги дают, так нужно быть осторожной. И вы, милая бабушка,  всем в Погорелке пользуйтесь, а мы туда никогда не приедем и даже не понимаем,  как там можно жить. Вчера первый снег выпал, и мы с здешними адвокатами на  тройках ездили; один на Плеваку похож — чудо, как хорош! Поставил на голову  стакан с шампанским и плясал трепака — прелесть как весело! Другой — не очень  собой хорош, вроде петербургского Языкова. Представьте, расстроил себе  воображение чтением „Собрания лучших русских песен и романсов“ и до того ослаб,  что даже в суде падает в обморок. И так почти каждый день проводим то с  офицерами, то с адвокатами. Катаемся, в лучших ресторанах обедаем, ужинаем и  ничего не платим. А вы, бабушка, ничего в Погорелке не жалейте, и что там  растет: хлеб, цыплят, грибы — всё кушайте. Мы бы и капитал с удово…    

Прощайте,  приехали наши кавалеры, опять на тройках кататься зовут. Милка! божественная!  прощайте!    

Аннинька.     

И  я тоже — Любинька ».    

     

— Тьфу! —  отплевывается Иудушка, возвращая письмо.    

Арина  Петровва сидит задумавшись и некоторое время не отвечает.    

— Вы  им, маменька, ничего еще не отвечали?    

— Нет  еще, и письмо-то вчера только получила; с тем и поехала к вам, чтобы показать,  да вот за тем да за сем чуть было не позабыла.    

— Не  отвечайте. Лучше.    

— Как  же я не отвечу? Ведь я им отчетом обязана. Погорелка-то ихняя.    

Иудушка  тоже задумывается; какой-то зловещий план мелькает в его голове.    

— А  я все об том думаю, как они себя соблюдут в вертепе-то этом? — продолжает  между тем Арина Петровна, — ведь это такое дело, что тут только раз  оступись — потом уж чести-то девичьей и не воротишь! Ищи ее потом да свищи!    

— Очень  им она нужна! — огрызается Иудушка.    

— Как  бы то ни было… Для девушки это даже, можно сказать, первое в жизни сокровище…  Кто потом эдакую-то за себя возьмет?    

— Нынче,  маменька, и без мужа все равно что с мужем живут. Нынче над предписаниями-то  религии смеются. Дошли до куста, под кустом обвенчались — и дело в шляпе. Это у  них гражданским браком называется.    

Иудушка  вдруг спохватывается, что ведь и он находится в блудном сожительстве с девицей  духовного звания.    

— Конечно,  иногда по нужде… — поправляется он, — коли ежели человек в силах и  притом вдовый… по нужде и закону перемена бывает!    

— Что  говорить! В нужде и кулик соловьем свищет. И святые в нужде согрешали, не то  что мы, грешные!    

— Так  вот оно и есть. На вашем месте, знаете ли, что бы я сделал?    

— Посоветуй,  мой друг, скажи.    

— Я  бы от них полную доверенность на Погорелку вытребовал.    

Арина  Петровна пугливо взглядывает на него.    

— Да  у меня и то полная доверенность на управление есть, — произносит она.    

— Не  на одно управление. А так, чтобы и продать, и заложить, и, словом, чтоб всем  можно было по своему усмотрению распорядиться…    

Арина  Петровна опускает глаза в землю и молчит.    

— Конечно,  это такой предмет, что надо его обдумать. Подумайте-ка, маменька! —  настаивает Иудушка.    

Но Арина  Петровна продолжает молчать. Хотя, вследствие старости, сообразительность у нее  значительно притупела, но ей все-таки как-то не по себе от инсинуаций Иудушки.  И боится-то она Иудушки; жаль ей тепла, и простора, и изобилия, которые  царствуют в Головлеве, и в то же время сдается, что недаром он об доверенности  заговорил, что это он опять новую петлю накидывает. Положение делается  настолько натянутым, что она начинает уже внутренно бранить себя, зачем ее дернуло  показывать письмо. К счастью, Евпраксеюшка является на выручку.    

— Что  ж! будем, что ли, в карты-то играть? — спрашивает она.    

— Давай!  давай! — спешит ответить Арина Петровна и живо выскакивает из-за чая. Но  по дороге к ломберному столу ее посещает новая мысль.    

— А  ты знаешь ли, какой сегодня день? — обращается она к Порфирию Владимирычу.    

— Двадцать  третье ноября, маменька, — с недоумением отвечает Иудушка.    

— Двадцать  третье-то, двадцать третье, да помнишь ли ты, что двадцать третьего-то ноября  случилось? Про панихидку-то небось позабыл?    

Порфирий  Владимирыч бледнеет и крестится.    

— Ах,  Господи! вот так беда! — восклицает он, — да так ли? точно ли?  позвольте-ка, я в календаре посмотрю.    

Через  несколько минут он приносит календарь и отыскивает в нем вкладной лист, на  котором написано:    

     

«23  ноября. Память кончины милого сына Владимира.    

Покойся,  милый прах, до радостного утра!    

и  моли Бога за твоего Папу, который в сей день будет неуклонно творить по тебе  поминовение и с литургиею».