1 2 3 
— Где  Матренка? — слышится в другом месте, — ведь Матренка-то в избе  осталась!    

На этот  призыв выходит из толпы парень и с разбега бросается в пламя. Проходит одна томительная  минута, другая. Обрушиваются балки одна за другой, трещит  потолок. Наконец парень показывается среди облаков дыма; шапка и полушубок  на нем затлелись, в руках ничего нет. Слышится вопль: «Матренка! Матренка!  где ты?» — потом следуют утешения, сопровождаемые предположениями,  что, вероятно, Матренка с испуга убежала на огород...    

Вдруг в  стороне из глубины пустого сарая раздается нечеловеческий  вопль, заставляющий даже эту, совсем обеспамятевшую толпу перекреститься и  вскрикнуть: «спаси, Господи!» Весь или почти весь народ устремляется  по направлению этого крика. Сарай только что загорелся, но подступиться к  нему уже нет возможности. Огонь охватил плетеные стены, обвил каждую  отдельную хворостинку, и в одну минуту сделал из темной, дымившейся массы  рдеющий, ярко-прозрачный костер. Видно было, как внутри метался и бегал  человек, как он рвал на себе рубашку, царапал ногтями грудь, как он вдруг  останавливался и весь вытягивался, словно вдыхал. Видно было, как брызгали  на него искры, словно обливали, как занялись на нем волосы, как он сначала  тушил их, потом вдруг закружился на одном месте...    

— Батюшки!  да ведь это Архипушко! — разглядели люди.    

Действительно,  это был он. Среди рдеющего кругом хвороста темная, полудикая фигура его казалась  просветлевшею. Людям виделся не тот нечистоплотный, блуждающий  мутными глазами Архипушко, каким его обыкновенно видали, не  Архипушко, преданный предсмертным корчам и, подобно всякому другому  смертному, бессильно борющийся против неизбежной гибели, а словно какой-то  энтузиаст, изнемогающий под бременем переполнившего его восторга.    

— Отворь  ворота, Архипушко! отворь, батюшко! — кричали издали люди,  жалеючи.    

Но  Архипушко не слыхал и продолжал кружиться и кричать. Очевидно было, что у  него уже начинало занимать дыхание. Наконец столбы, поддерживавшие  соломенную крышу, подгорели. Целое облако пламени и дыми разом  рухнуло на землю, прикрыло человека и закрутилось. Рдеющая точка на время опять  превратилась в темную; все инстинктивно перекрестились...    

Не  успели пушкари опамятоваться от этого зрелища, как их ужаснуло новое: загудели  на соборной колокольне колокола, и вдруг самый большой из них грохнулся  вниз. Бросились и туда, но тут увидели, что вся слобода уже в  пламени, и начали помышлять о собственном спасении. Толпа, оставшаяся без  крова, пропитания и одежды, повалила в город, но и там встретилась с общим  смятением. Хотя очевидно было, что пламя взяло все, что могло взять,  но горожанам, наблюдавшим за пожаром по ту сторону речки, казалось,  что пожар все рос и зарево больше и больше рдело. Весь воздух был наполнен  какою-то светящеюся массою, в которой, отдельными точками, кружились и  вихрились головни и горящие пуки соломы. «Куда-то они полетят? На ком  обрушатся?» — спрашивали себя оцепенелые горожане.    

Этот  вопрос произвел всеобщую панику; всяк бросился к своему двору  спасать имущество. Улицы запрудились возами и пешеходами, нагруженными и  навьюченными домашним скарбом. Торопливо, но без особенного шума двигалась  эта вереница по направлению к выгону и, отойдя от города на безопасное  расстояние, начала улаживаться. В эту минуту полил долго желанный дождь и  растворил на выгоне легко уступающий чернозем.    

Между  тем пушкари остановились на городской площади и решились дожидаться тут до  свету. Многие присели на землю и дали волю слезам. Какой-то  начетчик запел: на реках вавилонских и, заплакав, не мог кончить; кто-то  произнес имя стрельчихи Домашки, но отклика ниоткуда не последовало. О  бригадире все словно позабыли, хотя некоторые и уверяли, что видели, как он  слонялся с единственной пожарной трубой и порывался отстоять попов дом.  Поп был тут же, вместе со всеми, и роптал.    

— Беззаконновахом! —  говорил он.    

— Ты  бы, батька, побольше Богу молился, да поменьше с  попадьей проклажался! — в упор последовал ответ, и затем разговор  по этому предмету больше не возобновлялся.    

К свету  пожар, действительно, стал утихать, отчасти потому, что гореть было  нечему, отчасти потому, что пошел проливной дождь. Пушкари  побрели обратно на пожарище и увидели кучи пепла и обуглившиеся бревна,  под которыми тлелся огонь. Достали откуда-то крючьев, привезли из города трубу  и начали, не торопясь, растаскивать уцелевший материал и тушить остатки  огня. Всякий рылся около своего дома и чего-то искал; многие в самом  деле доискивались и крестились. Сгоревших людей оказалось с десяток, в том  числе двое взрослых; Матренку же, о которой накануне был разговор, нашли спящею  на огороде между гряд. Мало-помалу день принял свой обычный, рабочий вид.  Убытки редко кем высчитывались; всякий старался прежде всего  определить себе не то, что он потерял, а то, что у него  есть. У кого осталось нетронутым подполье, и по этому поводу выражалась радость,  что уцелел квас и вчерашний каравай хлеба; у кого каким-то чудом пожар  обошел клевушок, в котором была заперта буренушка.    

— Ай  да буренушка! умница! — хвалили кругом.    

Начал и  город понемногу возвращаться в свои логовища из вынужденного лагеря; но не  надолго. Около полдня, у Ильи Пророка, что на болоте, опять  забили в набат. Загорелся сарай той самой «Козы», у которой в предыдущем  рассказе летописец познакомил нас с приказным Боголеповым. Полагают, что  Боголепов, в пьяном виде, курил табаку и заронил искру в сенную труху; но так  как он сам при этом случае сгорел, то догадка эта настоящим образом в  известность не приведена. В сущности, пожар был не  весьма значителен и мог бы быть остановлен довольно легко, но граждане  до того были измучены и потрясены происшествиями вчерашней бессонной ночи, что  достаточно было слова: «пожар!», чтоб произвести между ними новую общую  панику. Все опять бросились к домам, тащили оттуда кто что мог и побежали на  выгон. А пожар между тем разрастался и разрастался.    

Не  станем описывать дальнейших перипетий этого бедствия, тем более  что они вполне схожи с теми, которые  уже приведены нами выше. Скажем только, что два дня горел  город, и в это время без остатка сгорели две слободы: Болотная и  Негодница, названная так потому, что там жили солдатки, промышлявшие  зазорным ремеслом. Только на третий день, когда огонь  уже начал подбираться  к собору и к рядам, глуповцы несколько  очувствовались. Подстрекаемые крамольными стрельцами,  они выступили из лагеря, явились толпой к  градоначальническому дому и поманили оттуда Фердыщенку.    

— Долго  ли нам гореть будет? — спросили они его, когда он, после некоторых  колебаний, появился на крыльце.    

Но  лукавый бригадир только вертел хвостом и говорил, что ему с Богом спорить  не приходится.    

— Мы  не про то говорим, чтоб тебе с Богом спорить, — настаивали глуповцы, —  куда тебе, гунявому, на Бога лезти! а ты вот что скажи: за чьи бесчинства мы,  сироты, теперича помирать должны?    

Тогда  бригадир вдруг засовестился. Загорелось сердце его стыдом великим, и стоял он  перед глуповцами и точил слезы. («И все те его слезы были крокодиловы», —  предваряет летописец события.)    

— Мало  ты нас в прошлом году истязал? Мало нас от твоей глупости да от твоих  шелепов смерть приняло? — продолжали глуповцы, видя, что бригадир  винится. — Одумайся, старче! Оставь свою дурость!    

Тогда  бригадир встал перед миром на колени и начал каяться. («И было то покаяние  его аспидово», — опять предваряет события летописец.)    

— Простите  меня, ради Христа, атаманы-молодцы! — говорил он, кланяясь миру в  ноги, — оставляю я мою дурость на веки вечные, и сам вам тое мою  дурость с рук на руки сдам! только не наругайтесь вы над нею, ради Христа, а  проводите честь честью к стрельцам в слободу!    

И,  сказав это, вывел  Домашку к толпе. Увидели глуповцы разбитную стрельчиху  и животами охнули. Стояла она перед ними, та же немытая, нечесаная, как  прежде была: стояла, и хмельная улыбка бродила по лицу ее. И стала им эта  Домашка так люба, так люба, что и сказать невозможно.    

— Здорово  живешь, Домаха! — гаркнули в один голос граждане.    

— Здравствуйте!  Ослобонять пришли? — отвечала Домашка.    

— Охотой  идешь в опчество?    

— Со  всем моим великим удовольствием!    

Тогда  Домашку взяли под руки и привели к тому самому амбару, откуда она  была, за несколько времени перед тем, уведена силою.    

Стрельцы  радовались, бегали по улицам, били в тазы и в сковороды и  выкрикивали свой обычный воинственный клич:    

— Посрамихом!  посрамихом!    

И  начались тут  промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все  чувствовали, что тяжесть спала с сердец и что отныне  ничего другого не остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе  двинулись граждане навстречу пожару, в несколько часов сломали целую улицу  домов и окопали пожарище со стороны города глубокой канавой. На другой  день пожар уничтожился сам собою, вследствие недостатка питания.    

Но  летописец недаром предварял события намеками: слезы бригадировы  действительно оказались крокодиловыми, и покаяние его было  покаяние аспидово. Как только миновала опасность, он засел у себя в  кабинете и начал рапортовать во все места. Десять часов сряду макал  он перо в чернильницу, и чем дальше макал, тем больше  становилось оно ядовитым.    

«Сего  10-го июля, — писал он, —  от всех вообще глуповских граждан последовал против меня  великий бунт. По случаю бывшего в слободе Негоднице великого пожара  собрались ко мне, бригадиру, на двор всякого звания люди и стали меня нудить и  на коленки становить, дабы я перед теми бездельными людьми прощение  произнес. Я же без страха от сего уклонился. И теперь рассуждаю так: ежели  таковому их бездельничеству потворство сделать, да и впредь потрафлять, то  как бы оное не явилось повторительным, и не гораздо к утешению способным?»    

Отписав  таким образом, бригадир сел у окошечка и стал поджидать, не  послышится ли откуда: ту-ру! ту-ру! Но в то же  время с гражданами был приветлив и обходителен, так что даже  едва совсем не обворожил их своими ласками.    

— Миленькие  вы, миленькие! — говорил  он им, — ну, чего вы, глупенькие, на меня рассердились!  Ну, взял Бог — ну, и опять даст Бог! У него, у Царя Небесного,  милостей много! Так-то, братики-сударики!    

По  временам, однако ж, на лице его показывалась какая-то сомнительная улыбка,  которая не предвещала ничего доброго...    

И вот, в  одно прекрасное утро, по дороге показалось облако пыли, которое,  постепенно приближаясь и приближаясь, подошло, наконец, к самому Глупову.    

— Ту-ру!  ту-ру! — явственно раздалось из внутренностей таинственного облака.    

     

Трубят  в рога!    

Разить  врага    

Другим  пора!    

     

Глуповцы  оцепенели.    

 ФАНТАСТИЧЕСКИЙ  ПУТЕШЕСТВЕННИК    

     

Едва успели глуповцы поправиться, как бригадирово легкомыслие  чуть-чуть не навлекло на них новой беды.    

Фердыщенко  вздумал путешествовать.    

Это  намерение было очень странное, ибо в заведовании Фердыщенка находился только  городской выгон, который не заключал в себе никаких сокровищ ни на  поверхности земли, ни в недрах оной. В разных местах его валялись, конечно,  навозные кучи, но они, даже в археологическом отношении, ничего  примечательного не представляли. «Куда и с какою целью  тут путешествовать?» Все благоразумные люди задавали себе этот вопрос,  но удовлетворительно разрешить не могли. Даже бригадирова экономка — и та  пришла в большое смущение, когда Фердыщенко объявил ей о своем намерении.    

— Ну,  куда тебя слоняться несет? — говорила  она, — на первую кучу наткнешься и завязнешь! Кинь ты свое  озорство, Христа ради!    

Но  бригадир был непоколебим. Он вообразил себе, что травы сделаются  зеленее и цветы расцветут ярче, как только он выедет на выгон. «Утучнятся поля,  прольются многоводные реки, поплывут суда, процветет скотоводство,  объявятся пути сообщения», — бормотал он про себя и лелеял свой план пуще  зеницы ока. «Прост он был, — поясняет летописец, — так прост,  что даже после стольких бедствий простоты своей не оставил».    

Очевидно,  он копировал в этом случае своего патрона и благодетеля, который  тоже был охотник до разъездов (по краткой описи градоначальникам,  Фердыщенко обозначен так: бывый денщик князя Потемкина) и любил,  чтоб его везде чествовали.    

План был  начертан обширный. Сначала направиться в один угол выгона; потом,  перерезав его площадь поперек, нагрянуть в другой конец; потом  очутиться в середине, потом ехать опять по прямому направлению, а затем  уже куда глаза глядят. Везде принимать поздравления и дары.    

— Вы  смотрите! — говорил он обывателям, — как  только меня завидите, так сейчас в тазы бейте, а потом зачинайте  поздравлять, как будто я и невесть откуда приехал!    

— Слушаем,  батюшка Петр Петрович! — говорили проученные глуповцы; но про себя  думали: «Господи! того гляди, опять город спалит!»    

Выехал  он в самый Николин день, сейчас после ранних обеден, и дома  сказал, что будет не скоро. С ним был денщик  Василий Черноступ да два инвалидных солдата. Шагом направился  этот поезд в правый угол выгона, но так как расстояние было близкое, то как ни  медлили, а через полчаса поспели. Ожидавшие тут глуповцы, в числе четырех  человек, ударили в тазы, а один потрясал бубном. Потом начали подносить дары:  подали тешку осетровую соленую, да севрюжку провесную среднюю, да кусок  ветчины. Вышел бригадир из брички и стал спорить, что даров мало, «да и дары те  не настоящие, а лежалые», и служат к умалению его чести. Тогда вынули глуповцы  еще по полтиннику, и бригадир успокоился.    

— Ну,  теперь показывайте мне, старички, — сказал он ласково, — каковы у вас  есть достопримечательности?    

Стали  ходить взад и вперед по выгону, но ничего достопримечательного не нашли,  кроме одной навозной кучи.    

— Это  в прошлом году, как мы лагерем во время пожара стояли, так в ту пору всякого  скота тут довольно было! — объяснил один из стариков.    

— Хорошо  бы здесь город поставить, — молвил бригадир, — и назвать его  Домнославом, в честь той стрельчихи, которую вы  занапрасно в то время обеспокоили!    

И потом  прибавил:    

— Ну,  а в недрах земли как?    

— Об  этом мы неизвестны, — отвечали  глуповцы, — думаем, что много всего должно быть, однако  допытываться боимся, как бы кто не увидал да начальству не пересказал!    

— Боитесь?! —  усмехнулся бригадир.    

Словом  сказать, в полчаса, да и то без нужды, весь осмотр кончился. Видит  бригадир, что времени остается много (отбытие с этого пункта было  назначено только на другой день), и начал тужить и корить глуповцев, что нет у  них ни мореходства, ни судоходства, ни горного и монетного промыслов, ни путей  сообщения, ни даже статистики — ничего, чем бы начальниково сердце возвеселить.  А главное, нет предприимчивости.    

— Вам  бы следовало корабли заводить, кофей-сахар развозить, — сказал  он, — а вы что!    

Переглянулись  между собой старики, видят, что бригадир как будто и к слову, а как будто  и не к слову свою речь говорит, помялись на месте и вынули еще по  полтиннику.    

— На  этом спасибо, — молвил бригадир, — а что про мореходство сказалось,  на том простите!    

Выступил  тут вперед один из граждан и, желая подслужиться, сказал, что  припасена у него за пазухой деревянного дела пушечка малая на колесцах и гороху  сушеного запасец небольшой. Обрадовался бригадир этой забаве несказанно, сел на  лужок и начал из пушечки стрелять. Стреляли долго, даже умучились, а до обеда  все еще много времени остается.    

— Ах,  прах те побери! Здесь и солнце-то словно назад пятится! — сказал  бригадир, с негодованием поглядывая  на небесное светило, медленно выплывающее по направлению к  зениту.    

Наконец,  однако, сели обедать, но так как со времени стрельчихи Домашки  бригадир стал запивать, то и тут напился до безобразия. Стал говорить  неподобные речи и, указывая на «деревянного дела пушечку», угрожал всех  своих амфитрионов перепалить. Тогда за хозяев вступился денщик, Василий  Черноступ, который хотя тоже был пьян, но не гораздо.    

— Пустое  ты дело затеял! — сразу оборвал он бригадира, — кабы не я,  твой приставник, — слова бы тебе, гунявому, не пикнуть, а не то  чтоб за экое орудие взяться!    

Время  между тем продолжало тянуться  с безнадежною вялостью. Обедали-обедали, пили-пили, а солнце все  высоко стоит. Начали спать. Спали-спали, весь хмель  переспали, наконец начали вставать.    

— Никак  солнце-то высоко взошло! — сказал бригадир, просыпаясь и принимая запад за  восток.    

Но  ошибка была столь очевидна, что даже он понял ее. Послали одного из  стариков в Глупов за квасом, думая ожиданием сократить время, но старик  оборотил духом и принес на голове целый жбан,  не пролив ни капли. Сначала пили квас, потом  чай, потом водку. Наконец, чуть смерклось, зажгли  плошку и осветили навозную кучу. Плошка коптела,  мигала и распространяла смрад.    

— Слава  Богу! не видали, как и день кончился! — сказал бригадир и,  завернувшись в шинель, улегся спать во второй раз.    

На  другой день поехали наперерез и, по счастью, встретили по дороге  пастуха. Стали его спрашивать, кто он таков и зачем по пустым местам шатается,  и нет ли в том шатании умысла. Пастух сначала оробел, но потом во  всем повинился. Тогда его обыскали и нашли хлеба ломоть небольшой да  лоскуток от онуч.    

— Сказывай,  в чем был твой умысел? — допрашивал бригадир с пристрастием.    

Но  пастух на все вопросы отвечал мычанием, так что путешественники  вынуждены были, для дальнейших расспросов, взять его с собою  и в таком виде приехали в другой угол выгона.    

Тут тоже  в тазы звонили и дары дарили, но время пошло поживее, потому что допрашивали  пастуха, и в него грешным делом из малой пушечки стреляли. Вечером опять зажгли  плошку и начадили так, что у всех разболелись головы.    

На  третий день, отпустив пастуха, отправились в середку, но тут ожидало  бригадира уже настоящее торжество. Слава о его путешествиях росла не  по дням, а по часам, и так как день был праздничный, то глуповцы решились  ознаменовать его чем-нибудь особенным. Одевшись в лучшие одежды, они  выстроились в каре и ожидали своего начальника. Стучали в тазы, потрясали бубнами,  и даже играла одна скрипка. В стороне дымились котлы, в которых варилось и  жарилось такое количество поросят, гусей и прочей живности,  что даже попам стало завидно. В первый раз бригадир понял, что любовь народная  есть сила, заключающая в себе нечто съедобное. Он вышел из брички и  прослезился.    

Плакали  тут все, плакали и потому, что жалко, и потому, что радостно. В особенности  разливалась одна древняя старуха (сказывали, что она была внучка побочной  дочери Марфы Посадницы).    

— О  чем ты, старушка, плачешь? — спросил бригадир, ласково трепля ее по  плечу.    

— Ох  ты наш батюшка! как нам не плакать-то, кормилец ты наш! век мы свой  все-то плачем... все плачем! — всхлипывала в ответ старуха.    

В  полдень поставили столы и стали обедать; но бригадир был так неосторожен,  что еще перед закуской пропустил три чарки очищенной. Глаза его вдруг сделались  неподвижными и стали смотреть в одно место. Затем, съевши первую перемену (были  щи с солониной), он опять выпил два стакана и начал говорить, что ему  нужно бежать.    

— Ну,  куда тебе без ума бежать? — урезонивали его почетные глуповцы,  сидевшие по сторонам.    

— Куда  глаза глядят! — бормотал он, очевидно припоминая эти слова из своего  маршрута.    

После  второй перемены (был поросенок в сметане) ему сделалось дурно; однако он  превозмог себя и съел еще гуся с капустою. После этого ему перекосило рот.    

Видно  было, как вздрогнула на лице его какая-то административная жилка, дрожала-дрожала  и вдруг замерла... Глуповцы в смятении и испуге  повскакали с своих мест.    

Кончилось...    

Кончилось  достославное градоначальство, омрачившееся в последние годы двукратным вразумлением  глуповцев. «Была ли в сих вразумлениях необходимость?» — спрашивает себя  летописец и, к сожалению, оставляет этот вопрос без ответа.    

На  некоторое время глуповцы погрузились в ожидание. Они боялись, чтоб их не  завинили в преднамеренном окормлении  бригадира и чтоб опять не раздалось неведомо откуда:  «туру-туру!»    

     

Встаньте  гуще!    

Чтобы  пуще    

Побеждать  врага!    

     

К  счастью, однако ж, на этот раз опасения оказались неосновательными. Через  неделю прибыл из губернии новый градоначальник и превосходством  принятых им административных мер заставил  забыть всех старых градоначальников, в том числе и Фердыщенку.  Это был Василиск Семенович Бородавкин, с которого, собственно, и начинается  золотой век Глупова. Страхи рассеялись, урожаи пошли за  урожаями, комет не появлялось, а денег развелось такое множество, что даже  куры не клевали их... Потому что это были ассигнации.    

 ВОЙНЫ ЗА ПРОСВЕЩЕНИЕ    

     

Василиск  Семенович Бородавкин, сменивший бригадира Фердыщенку, представлял совершенную  противоположность своему предместнику. Насколько последний был распущен и рыхл,  настолько же первый поражал расторопностью и какою-то неслыханной  административной въедчивостью, которая с особенной энергией проявлялась в  вопросах, касавшихся выеденного яйца. Постоянно застегнутый на все  пуговицы и имея наготове фуражку и перчатки, он  представлял собой тип градоначальника, у которого ноги  во всякое время готовы бежать неведомо куда. Днем он, как муха,  мелькал по городу, наблюдая, чтоб обыватели имели бодрый и веселый вид;  ночью — тушил пожары, делал фальшивые тревоги и вообще заставал врасплох.    

Кричал  он во всякое время, и кричал необыкновенно. «Столько вмещал он в себе  крику, — говорит по этому поводу летописец, — что от оного многие  глуповцы и за себя, и за детей навсегда испугались». Свидетельство  замечательное и находящее себе подтверждение  в том, что впоследствии начальство вынуждено было дать  глуповцам разные льготы, именно «испуга их ради». Аппетит имел хороший, но  насыщался с поспешностью и при этом роптал. Даже спал только одним глазом, что  приводило в немалое смущение его жену, которая, несмотря на двадцатипятилетнее  сожительство, не могла без содрогания видеть его другое, недремлющее,  совершенно круглое и любопытно на нее уставленное око. Когда же совсем нечего  было делать, то есть не предстояло надобности ни мелькать, ни  заставать врасплох (в жизни самых расторопных администраторов встречаются такие  тяжкие минуты), то он или издавал законы, или маршировал по кабинету,  наблюдая за игрой сапожного носка, или возобновлял в своей памяти военные  сигналы.    

Была и  еще одна особенность за Бородавкиным: он был сочинитель. За  десять лет до прибытия в Глупов он начал писать проект «о вящем армии и  флотов по всему лицу распространении, дабы через то возвращение (sic)  древней Византии под сень Российския державы уповательным учинить», и  каждый день прибавлял к нему по одной строчке. Таким образом составилась  довольно объемистая тетрадь,  заключавшая в себе три тысячи шестьсот пятьдесят две  строчки (два года было високосных), на которую он не без гордости  указывал посетителям, прибавляя при том:    

— Вот,  государь мой, сколь далеко я виды свои простираю!    

Вообще,  политическая мечтательность была в то время в большом ходу, а потому и  Бородавкин не избегнул общих веяний времени. Очень часто видали глуповцы, как  он, сидя на балконе градоначальнического дома, взирал оттуда, с полными  слез глазами, на синеющие вдалеке византийские твердыни. Выгонные земли  Византии и Глупова были до того смежны, что византийские стада почти  постоянно смешивались с глуповскими, и из этого выходили  беспрестанные пререкания. Казалось, стоило только кликнуть клич... И Бородавкин  ждал этого клича, ждал с страстностью, с нетерпением, доходившим почти до  негодования.    

— Сперва  с Византией покончим-с, — мечтал он, — а потом-с...    

     

На  Драву, Мораву, на дальнюю Саву,    

На  тихий и синий Дунай...    

     

Д-да-с!    

Сказать  ли всю истину: по секрету, он даже заготовил на имя известного нашего географа,  К. И. Арсеньева, довольно странную резолюцию: «Предоставляется вашему  благородию, — писал он, — на будущее время известную вам Византию во  всех учебниках географии числить тако: Константинополь, бывшая Византия, а  ныне губернский город Екатериноград, стоит при излиянии Черного моря в древнюю  Пропонтиду и под сень Российской державы приобретен в 17.. году, с  распространением на оный единства касс (единство сие в том состоит, что  византийские деньги в столичном городе Санкт-Петербурге употребление  себе находить должны). По обширности своей город сей, в  административном отношении, находится в ведении четырех градоначальников,  кои состоят между собой в непрерывном пререкании. Производит торговлю  грецкими орехами и имеет один мыловаренный и два кожевенных завода». Но, увы!  дни проходили за днями, мечты Бородавкина росли, а клича все не было. Проходили  через Глупов войска пешие, проходили войска конные.    

— Куда,  голубчики? — с волнением спрашивал Бородавкин солдатиков.    

Но  солдатики в трубы трубили,  песни пели, носками сапогов играли, пыль столбом на улицах  поднимали, и все проходили, все проходили.    

— Валом  валит солдат! — говорили глуповцы, и казалось им, что это люди какие-то  особенные, что они самой природой созданы для того, чтоб ходить без конца,  ходить по всем направлениям. Что они спускаются с одной плоской  возвышенности для того, чтобы лезть на другую плоскую возвышенность,  переходят через один мост для того, чтобы перейти вслед за тем  через другой мост. И еще мост, и еще  плоская возвышенность, и еще, и еще...    

В этой  крайности Бородавкин понял, что для политических предприятий время  еще не наступило и что ему следует ограничить свои задачи только так  называемыми насущными потребностями края. В числе этих потребностей первое  место занимала, конечно, цивилизация, или, как он сам определял это  слово, «наука о том, колико каждому Российской Империи доблестному  сыну отечества быть твердым в бедствиях надлежит».    

Полный  этих смутных мечтаний, он явился в Глупов и прежде всего подвергнул  строгому рассмотрению намерения и деяния своих предшественников. Но когда он  взглянул на скрижали, то так и ахнул. Вереницею прошли перед ним: и Клементий,  и Великанов, и Ламврокакис, и Баклан, и маркиз де  Санглот, и Фердыщенко, но что делали эти люди, о чем  они думали, какие задачи преследовали — вот этого-то именно и  нельзя было определить ни под каким видом. Казалось, что весь  этот ряд — не что иное, как сонное мечтание, в котором мелькают  образы без лиц, в котором звенят какие-то смутные крики, похожие на  отдаленное галденье захмелевшей толпы... Вот вышла из мрака одна  тень, хлопнула: раз-раз! — и исчезла неведомо куда; смотришь, на  место ее выступает уж другая тень, и тоже хлопает как попало, и исчезает...  «Раззорю!», «не потерплю!» слышится со всех сторон, а что разорю, чего не  потерплю — того разобрать невозможно. Рад бы посторониться, прижаться к  углу, но ни посторониться, ни прижаться нельзя, потому что из всякого  угла раздается все то же «раззорю!», которое гонит укрывающегося в другой угол  и там, в свою очередь, опять настигает его. Это была какая-то дикая  энергия, лишенная всякого содержания, так что даже Бородавкин,  несмотря на свою расторопность, несколько усомнился в достоинстве ее.  Один только штатский советник Двоекуров с выгодою выделялся из этой  пестрой толпы администраторов, являл ум тонкий и проницательный и вообще  выказывал себя продолжателем того преобразовательного дела, которым  ознаменовалось начало восемнадцатого столетия в России. Его-то,  конечно, и взял себе Бородавкин за образец.    

Двоекуров  совершил очень многое. Он вымостил улицы: Дворянскую и  Большую, собрал недоимки, покровительствовал наукам и ходатайствовал об  учреждении в Глупове академии. Но главная его  заслуга состояла в том, что он ввел в употребление горчицу и лавровый лист. Это последнее  действие до того поразило Бородавкина, что он тотчас же возымел дерзкую  мысль поступить точно таким же образом и относительно прованского масла.  Начались справки, какие меры были употреблены Двоекуровым, чтобы достигнуть  успеха в затеянном деле, но так как архивные дела, по обыкновению,  оказались сгоревшими (а быть может, и умышленно уничтоженными), то пришлось  удовольствоваться изустными преданиями и рассказами.    

— Много  у нас всякого шума было! — рассказывали старожилы, — и через  солдат секли, и запросто секли... Многие даже в Сибирь  через это самое дело ушли!    

— Стало  быть, были бунты? — спрашивал Бородавкин.    

— Мало  ли было бунтов! У нас, сударь, насчет этого такая примета: коли секут — так уж  и знаешь, что бунт!    

Из  дальнейших расспросов оказывалось, что Двоекуров был человек настойчивый  и, однажды задумав какое-нибудь предприятие, доводил его до  конца. Действовал он всегда большими массами, то есть и усмирял,  и расточал без остатка; но в то же время понимал, что  одного этого средства недостаточно. Поэтому, независимо от мер общих,  он, в течение нескольких лет сряду, непрерывно и  неустанно делал сепаратные набеги на обывательские  дома и усмирял каждого обывателя поодиночке. Вообще во всей истории Глупова поражает  один факт: сегодня расточат глуповцев и уничтожат их всех до единого, а завтра,  смотришь, опять появятся глуповцы и даже, по обычаю, выступят вперед на  сходках так называемые «старики» (должно быть, «из молодых да  ранние»). Каким образом они нарастали — это была тайна, но тайну  эту отлично постиг Двоекуров, и потому розог не жалел. Как истинный  администратор, он различал два сорта сечения: сечение без  рассмотрения и сечение с рассмотрением, и гордился тем, что первый в ряду  градоначальников ввел сечение с рассмотрением,  тогда как все предшественники секли как попало, и часто даже  совсем не тех, кого следовало. И, действительно, воздействуя разумно и  беспрерывно, он добился результатов самых блестящих. В течение всего его  градоначальничества глуповцы не только не садились за стол без горчицы, но  даже развели у себя довольно обширные  горчичные плантации для удовлетворения требованиям внешней  торговли. «И процвела оная весь, яко крин сельный, посылая сей  горький продукт в отдаленнейшие места державы Российской и получая взамен  оного драгоценные металлы и меха».    

Но в  1770 году Двоекуров умер, и два градоначальника, последовавшие за  ним, не только не поддержали его преобразований,  но даже, так сказать, загадили их. И что всего замечательнее, глуповцы  явились неблагодарными. Они нимало не печалились упразднению  начальственной цивилизации и даже как будто радовались. Горчицу перестали есть  вовсе, а плантации перепахали, засадили капустою и засеяли горохом.  Одним словом, произошло то, что всегда случается, когда просвещение слишком  рано приходит к народам младенческим и в гражданском смысле незрелым. Даже летописец не  без иронии упоминает об этом обстоятельстве: «Много лет выводил он (Двоекуров)  хитроумное сие здание, а о том не догадался, что строит на песце». Но  летописец, очевидно, и в свою очередь, забывает, что в том-то  собственно и заключается замысловатость человеческих действий, чтобы сегодня  одно здание на «песце» строить, а завтра, когда оно рухнет, зачинать новое  здание на том же «песце» воздвигать.    

Таким  образом, оказывалось, что Бородавкин поспел как раз кстати,  чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на «песце» была доведена в  нем почти до исступления. Дни и ночи он все выдумывал, что бы такое  выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось и наполнило  вселенную пылью и мусором. И так думал, и этак, но настоящим манером додуматься  все-таки не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей,  остановился на том, что буквально пошел по стопам своего знаменитого  предшественника.    

— Руки  у меня связаны, — горько жаловался он глуповцам, — а то узнали бы вы  у меня, где раки зимуют!    

Тут же  кстати он доведался, что глуповцы, по упущению, совсем отстали от употребления  горчицы, а потому на первый раз ограничился тем, что  объявил это употребление обязательным; в наказание же за  ослушание прибавил еще прованское масло. И в то же время положил в сердце  своем: дотоле не класть оружия, доколе в городе останется  хоть один недоумевающий.    

Но  глуповцы тоже были себе на уме. Энергии действия они с большою находчивостью  противопоставили энергию бездействия.    

— Что  хошь с нами делай! — говорили одни, —  хошь — на куски режь; хошь — с кашей ешь, а мы не согласны!    

— С  нас, брат, не что возьмешь! — говорили  другие, — мы не то что прочие, которые телом обросли!  нас, брат, и уколупнуть негде!    

И упорно  стояли при этом на коленях.    

Очевидно,  что когда эти две энергии встречаются, то из этого всегда происходит  нечто весьма любопытное. Нет бунта, но и покорности настоящей нет. Есть что-то  среднее, чему мы видали примеры при крепостном праве. Бывало,  попадется барыне таракан в супе, призовет она повара и велит того таракана  съесть. Возьмет повар таракана в рот, видимым образом жует его, а  глотать не глотает. Точно так же было и с глуповцами: жевали они довольно,  а глотать не глотали.    

— Сломлю  я эту энергию! — говорил Бородавкин и медленно, без торопливости,  обдумывал план свой.    

А  глуповцы стояли на коленах и ждали. Знали они, что бунтуют, но не  стоять на коленах не могли. Господи! чего они не передумали в это время!  Думают: станут они теперь есть горчицу, — как бы  на будущее время еще какую ни на есть мерзость есть не  заставили; не станут — как бы шелепов не пришлось отведать. Казалось, что  колени в этом случае представляют средний путь, который может  умиротворить и ту и другую стороны.    

И вдруг  затрубила труба, и забил барабан. Бородавкин, застегнутый на все пуговицы  и полный отваги, выехал на белом коне. За ним следовал пушечный и ружейный  снаряд. Глуповцы думали, что градоначальник едет покорять Византию, а вышло,  что он замыслил покорить их самих...    

Так  начался тот замечательный ряд событий, который описывает летописец под  общим наименованием «войн за просвещение».    

     

Первая  война «за просвещение» имела, как уже сказано выше, поводом  горчицу, и началась в 1780 году, то есть почти вслед за  прибытием Бородавкина в Глупов.    

Тем не  менее Бородавкин сразу палить не решился; он был слишком педант,  чтобы впасть  в столь явную административную ошибку. Он начал  действовать постепенно, и с этой целью предварительно созвал глуповцев и стал их  заманивать. В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил  перед обывателями вопрос о подспорьях вообще, и о горчице как о  подспорье в особенности; но оттого ли, что в словах его было более личной веры  в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности,  или оттого, что он, по обычаю своему, не говорил, а кричал, — как бы то ни  было, результат его убеждений был таков, что глуповцы испугались и опять всем  обществом пали на колени.    

«Было  чего испугаться глуповцам, — говорит по этому случаю летописец, —  стоит перед ними человек роста невеликого, из себя не дородный, слов  не говорит, а только криком кричит».    

— Поняли,  старички? — обратился он к обеспамятевшим обывателям.    

Толпа  низко кланялась и безмолвствовала. Натурально, это его пуще  взорвало.    

— Что  я... на смерть, что ли, вас веду... ммерррзавцы!    

Но едва  раздался из уст его новый раскат, как глуповцы стремительно  повскакали с коленей и разбежались во все стороны.    

— Раззорю! —  закричал он им вдогонку.    

Весь  этот день Бородавкин скорбел. Молча расхаживал он по  залам градоначальнического дома и только изредка тихо произносил:  «Подлецы!»    

Более  всего заботила его Стрелецкая слобода, которая и при предшественниках его  отличалась самым непреоборимым упорством. Стрельцы довели энергию  бездействия почти до утонченности. Они не только не являлись на сходки по  приглашениям Бородавкина, но, завидев его приближение, куда-то исчезали, словно  сквозь землю проваливались. Некого было убеждать, не у кого было ни о чем  спросить. Слышалось, что кто-то где-то дрожит, но где дрожит и как дрожит —  разыскать невозможно.    

Между  тем не могло быть сомнения, что в Стрелецкой слободе заключается источник всего  зла. Самые безотрадные слухи доходили до Бородавкина об этом  крамольничьем гнезде. Явился проповедник, который перелагал фамилию  «Бородавкин» на цифры и доказывал, что ежели выпустить букву р, то выйдет 666,  то есть князь тьмы. Ходили по рукам полемические сочинения, в которых  объяснялось, что горчица есть былие, выросшее из тела девки-блудницы,  прозванной за свое распутство горькою, — оттого-де и пошла в мир  «горчица». Даже сочинены были стихи, в которых автор добирался до  градоначальниковой родительницы и очень  неодобрительно отзывался о ее поведении. Внимая этим песнопениям  и толкованиям, стрельцы доходили почти до восторженного состояния. Схватившись  под руки, они бродили вереницей по улице и, дабы навсегда изгнать из среды  своей дух робости, во все горло орали.    

Бородавкин  чувствовал, как сердце его, капля по капле, переполняется горечью. Он не  ел, не пил, а только произносил сквернословия, как бы питая ими свою бодрость.  Мысль о горчице казалась до того простою и ясною, что неприятие ее нельзя было  истолковать ничем иным, кроме злонамеренности. Сознание это было тем  мучительнее, чем больше должен был употреблять Бородавкин усилий, чтобы  обуздывать порывы страстной натуры своей.    

— Руки  у меня связаны! — повторял он, задумчиво покусывая темный ус  свой, — а то бы я показал вам, где раки зимуют!    

Но он не  без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии есть  все-таки сечение, и это сознание подкрепляло его. В ожидании этого исхода  он занимался делами и писал втихомолку устав о  «неcтеснении градоначальников законами». Первый  и единственный параграф этого устава гласил так: «Ежели  чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола,  положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя в действии  облегчит».    

Однако ж  покуда устав еще утвержден не был, а следовательно, и от  стеснений уклониться было невозможно. Через месяц Бородавкин вновь созвал  обывателей и вновь закричал. Но едва успел он произнести два первых слога  своего приветствия («об оных, стыда ради, умалчиваю», отговаривается  летописец), как глуповцы опять рассыпались, не успев даже встать на колени.  Тогда только Бородавкин решился пустить в ход настоящую цивилизацию.    

Ранним  утром выступил он в поход и дал делу такой вид, как будто совершает  простой военный променад. Утро было ясное, свежее, чуть-чуть морозное (дело  происходило в половине сентября). Солнце играло на касках и ружьях солдат;  крыши домов и улиц были подернуты легким слоем инея; везде топились печи, и из  окон каждого дома виднелось веселое пламя.    

Хотя  главною целью похода была Стрелецкая слобода, но Бородавкин хитрил. Он не пошел  ни прямо, ни направо, ни налево, а стал маневрировать. Глуповцы высыпали  из домов на улицу и громкими одобрениями поощряли эволюции искусного вождя.    

— Слава  те, господи! кажется, забыл про горчицу! — говорили они, снимая шапки и  набожно крестясь на колокольню.    

А  Бородавкин все маневрировал да маневрировал и около полден достиг до  слободы Негодницы, где сделал привал. Тут всем участвующим в походе  роздали по чарке водки и приказали петь песни, а  ввечеру взяли в плен одну мещанскую девицу, отлучившуюся слишком  далеко от ворот своего дома.    

На  другой день, проснувшись рано, стали отыскивать «языка». Делали  все это серьезно, не моргнув. Привели какого-то еврея  и хотели сначала повесить его, но потом вспомнили, что он совсем не  для того требовался, и простили. Еврей, положив руку под стегно,  свидетельствовал, что надо идти сначала на слободу Навозную, а потом  кружить по полю до тех пор, пока не явится урочище, называемое  «Дунькиным оврагом». Оттуда же, миновав три поверки, идти куда глаза глядят.    

Так  Бородавкин и сделал. Но не успели люди пройти и четверти версты, как  почувствовали, что заблудились. Ни земли, ни воды, ни неба — ничего не  было видно. Потребовал Бородавкин к себе вероломного жида, чтоб повесить, но  его уж и след простыл (впоследствии оказалось, что он бежал в  Петербург, где в это время успел получить концессию на железную дорогу).  Плутали таким образом среди белого дня довольно продолжительное время, и  сделалось с людьми словно затмение, потому что  Навозная слобода стояла въяве у всех на глазах, а никто ее не видал.  Наконец спустились на землю действительные сумерки, и кто-то крикнул: грабят!  Закричал какой-то солдатик спьяна, а люди  замешались и, думая, что идут стрельцы, стали  биться. Бились крепко всю ночь, бились не глядя, а как попало. Много тут было  раненых, много и убиенных. Только когда уж совсем рассвело, увидели, что  бьются свои с своими же и что сцена этого недоразумения происходит у самой  околицы Навозной слободы. Положили: убиенных похоронив, заложить на месте  битвы монумент, а самый день, в который она происходила, почтить наименованием  «слепорода» и в воспоминание об нем учредить ежегодное празднество с  свистопляскою.    

На  третий день сделали привал в слободе Навозной; но тут, наученные  опытом, уже потребовали заложников. Затем, переловив обывательских кур,  устроили поминки по убиенным. Странно показалось слобожанам это последнее  обстоятельство, что вот человек игру играет, а в то  же время и кур ловит; но так как Бородавкин секрета своего не  разглашал, то подумали, что так следует «по игре», и успокоились.    

Но когда  Бородавкин, после поминовения, приказал солдатикам вытоптать прилегавшее к слободе  озимое поле, тогда обыватели призадумались.    

— Ужли,  братцы, всамделе такая игра есть? — говорили они промеж себя, но так тихо,  что даже Бородавкин, зорко следивший за направлением умов, и тот ничего не  расслышал.    

На  четвертый день, ни свет ни заря, отправились к «Дунькину оврагу», боясь  опоздать, потому что  переход предстоял длинный и утомительный. Долго шли, и  дорогой беспрестанно спрашивали у заложников: скоро ли? Велико было всеобщее  изумление, когда вдруг, посреди чистого поля, аманаты крикнули: здеся! И было,  впрочем, чему изумиться: кругом не было никакого признака поселенья;  далеко-далеко раскинулось голое место, и только вдали углублялся  глубокий провал, в который, по преданию, скатилась некогда пушкарская  девица Дунька, спешившая, в нетрезвом виде, на любовное свидание.    

— Где  ж слобода? — спрашивал Бородавкин у аманатов.    

— Нету  здесь слободы! — ответствовали аманаты, — была слобода, везде  прежде слободы были, да солдаты все уничтожили!    

Но  словам этим не поверили и решили: сечь аманатов до тех пор, пока не  укажут, где слобода. Но странное дело! чем больше секли, тем слабее  становилась уверенность отыскать желанную слободу! Это было до того неожиданно,  что Бородавкин растерзал на себе мундир и, подняв руку к небесам, погрозил  пальцем и сказал:    

— Я  вас!    

Положение  было неловкое; наступила темень, сделалось холодно и сыро, и в поле  показались волки. Бородавкин ощутил припадок благоразумия и издал приказ: всю  ночь не спать и дрожать.    

На пятый  день отправились обратно в Навозную слободу и по дороге вытоптали другое  озимое поле. Шли целый день и только к вечеру, утомленные и проголодавшиеся,  достигли слободы. Но там уже никого не застали. Жители, издали завидев  приближающееся войско, разбежались, угнали весь скот и окопались в  неприступной позиции. Пришлось брать с бою эту позицию, но так как порох был не  настоящий, то, как ни палили, никакого вреда, кроме нестерпимого смрада,  сделать не могли.    

На  шестой день Бородавкин хотел было продолжать бомбардировку, но уже заметил  измену. Аманатов ночью выпустили и многих настоящих солдат уволили вчистую  и заменили оловянными солдатиками. Когда он стал спрашивать, на  каком основании освободили заложников, ему сослались на какой-то  регламент, в котором будто бы сказано: «Аманата сечь, а будет который уж  высечен, и такого более суток отнюдь не держать, а выпущать домой на  излечение». Волею-неволей Бородавкин должен был согласиться, что  поступлено правильно, но тут же вспомнил про свой проект «о нестеснении  градоначальников законами» и горько заплакал.    

— А  это что? — спросил он, указывая на оловянных солдатиков.    

— Для  легости, ваше благородие! — отвечали ему, —  провианту не просит, а маршировку и он исполнять может!    

Пришлось  согласиться и с этим. Заперся Бородавкин в избе и начал держать сам с собою военный  совет. Хотелось ему наказать «навозных» за их наглость, но, с другой  стороны, припоминалась осада Трои, которая длилась целых десять лет,  несмотря на то, что в числе осаждавших были Ахиллес и Агамемнон. Не лишения  страшили его, не тоска о разлуке с милой супругой печалила,  а то, что в течение этих десяти лет может быть замечено его отсутствие из  Глупова, и притом без особенной для него выгоды. Вспомнился ему по этому  поводу урок из истории, слышанный в детстве, и сильно его взволновал.  «Несмотря на добродушие Менелая, — говорил учитель  истории, — никогда спартанцы не были столь счастливы, как во время  осады Трои; ибо хотя многие бумаги оставались неподписанными, но зато  многие же спины пребыли невыстеганными, и второе лишение  с лихвою вознаградило за первое»...    

К  довершению всего, полились затяжные осенние дожди, угрожая испортить  пути сообщения и прекратить подвоз продовольствия.    

— И  на кой черт я не пошел прямо на стрельцов! — с горечью восклицал Бородавкин,  глядя из окна на увеличивавшиеся с минуты на минуту лужи, — в полчаса был  бы уж там!    

В первый  раз он понял, что многоумие в некоторых случаях равносильно недоумию, и  результатом этого сознания было решение: бить отбой, а из  оловянных солдатиков образовать благонадежный резерв.    

На  седьмой день выступили чуть свет, но так как ночью дорогу размыло, то люди шли  с трудом, а орудия вязли в расступившемся черноземе. Предстояло атаковать  на пути гору Свистуху; скомандовали: в атаку! — передние ряды отважно  бросились вперед, но оловянные солдатики за ними не последовали. И так как  на лицах их, «ради поспешения», черты были нанесены лишь в виде  абриса и притом в большом беспорядке, то издали казалось, что  солдатики иронически улыбаются. А от иронии до крамолы — один шаг.    

— Трусы! —  процедил сквозь зубы Бородавкин, но явно сказать это затруднился и  вынужден был отступить от горы с уроном.    

Пошли в  обход, но здесь наткнулись на болото, которого никто не подозревал.  Посмотрел Бородавкин на геометрический план выгона — везде все пашня, да по  мокрому месту покос, да кустарнику мелкого часть, да камню часть, а болота  нет, да и полно.    

— Нет  тут болота! врете вы, подлецы! марш! — скомандовал Бородавкин и встал на  кочку, чтоб ближе наблюсти за переправой.    

Полезли  люди в трясину и сразу потопили всю артиллерию. Однако сами кое-как  выкарабкались, выпачкавшись сильно в грязи. Выпачкался и Бородавкин,  но ему было уж не до того. Взглянул он на погибшую артиллерию и, увидев, что  пушки, до половины погруженные, стоят, обратив жерла к небу и как бы  угрожая последнему расстрелянием, начал тужить и скорбеть.    

— Сколько  лет копил, берег, холил, — роптал он, — что я теперь делать буду! как  без пушек буду править!    

Войско  было окончательно деморализировано. Когда вылезли из трясины, перед  глазами опять открылась обширная равнина и опять без всякого признака жилья. По  местам валялись человеческие кости и возвышались груды кирпича;  все это свидетельствовало, что в свое время здесь существовала довольно  сильная и своеобразная цивилизация (впоследствии оказалось, что цивилизацию  эту, приняв в нетрезвом виде за бунт, уничтожил бывший градоначальник  Урус-Кугуш-Кильдибаев), но с той поры прошло много лет, и ни один  градоначальник не позаботился о восстановлении ее. По полю пробегали какие-то странные  тени; до слуха долетали таинственные звуки. Происходило что-то волшебное,  вроде того, что изображается в 3-м акте «Руслана и Людмилы», когда на сцену  вбегает испуганный Фарлаф. Хотя Бородавкин был храбрее Фарлафа, но и он  не мог не содрогнуться при мысли, что вот-вот  навстречу выйдет злобная Наина...    

Только  на осьмой день, около полден измученная команда увидела стрелецкие высоты  и радостно затрубила в рога. Бородавкин вспомнил, что великий князь  Святослав Игоревич, прежде нежели побеждать врагов, всегда посылал  сказать: иду на вы! — и, руководствуясь этим примером, командировал  своего ординарца к стрельцам с таким же приветствием.    

На  другой день, едва позолотило солнце верхи соломенных крыш, как уже войско,  предводительствуемое Бородавкиным, вступало в слободу. Но там  никого не было, кроме заштатного попа, который в эту самую  минуту рассчитывал, не выгоднее ли ему перейти в раскол. Поп был древний и скорее  способный поселять уныние, нежели вливать в душу храбрость.    

— Где  жители? — спрашивал Бородавкин, сверкая на попа глазами.    

— Сейчас  тут были! — шамкал губами поп.    

— Как  сейчас? куда же они бежали?    

— Куда  бежать? зачем от своих домов бежать? Чай, здесь где-нибудь от тебя  схоронились!    

Бородавкин  стоял на одном месте и рыл ногами землю. Была минута, когда он начинал верить,  что энергия бездействия должна восторжествовать.    

— Надо  было зимой поход объявить! — раскаивался он в сердце своем, — тогда  бы они от меня не спрятались.    

— Эй!  кто тут! выходи! — крикнул он таким голосом, что оловянные солдатики — и те  дрогнули.    

Но  слобода безмолвствовала, словно вымерла. Вырывались откуда-то  вздохи, но таинственность, с которою они выходили из невидимых организмов,  еще более раздражала огорченного градоначальника.    

— Где  они, бестии, вздыхают? — неистовствовал он, безнадежно озираясь по  сторонам и видимо теряя всякую  сообразительность, — сыскать первую бестию, которая тут  вздыхает, и привести ко мне.    

Бросились  искать, но как ни шарили, а никого не нашли. Сам Бородавкин ходил по улице, заглядывая  во все щели — нет никого! Это до того его озадачило, что  самые несообразные мысли вдруг целым потоком хлынули в его  голову.    

«Ежели я  теперича их огнем раззорю... нет, лучше голодом поморю!..» — думал он, переходя  от одной несообразности к другой.    

И вдруг  он остановился, как пораженный, перед оловянными солдатиками.    

С ними  происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в глазах у всех,  солдатики начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвижные,  вдруг стали вращаться и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь и  вкось, встали на свои места и  начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту,  которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли  намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и в помине не  было, и начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.    

— Что  скажете, служивые? — спросил Бородавкин.    

— Избы...  избы... ломать! —  невнятно, но как-то мрачно произнесли оловянные солдатики.    

Средство  было отыскано.    

Начали с  крайней избы. С гиком бросились «оловянные» на крышу и мгновенно остервенились.  Полетели вниз вязки соломы, жерди, деревянные спицы. Взвились вверх целые  облака пыли.    

— Тише!  тише! — кричал Бородавкин, вдруг заслышав около себя какой-то стон.    

Стонала  вся слобода. Это был  неясный, но сплошной гул, в котором нельзя было  различить ни одного отдельного звука, но который всей своей массой  представлял едва сдерживаемую боль сердца.    

— Кто  тут? выходи! — опять крикнул Бородавкин во всю мочь.    

Слобода  смолкла, но никто не выходил. «Чаяли стрельцы, —  говорит летописец, — что новое сие изобретение (то есть усмирение  посредством ломки домов), подобно всем прочим, одно мечтание представляет, но  не долго пришлось им в сей сладкой надежде себя утешать».    

— Катай! —  произнес Бородавкин твердо.    

Раздался  треск и грохот; бревна, одно за другим, отделялись от сруба, и по мере того,  как они падали на землю, стон возобновлялся и возрастал. Через несколько минут  крайней избы как не бывало, и «оловянные», ожесточившись, уже брали приступом  вторую. Но когда спрятавшиеся стрельцы, после короткого  перерыва, вновь услышали удары топора, продолжавшего свое  разрушительное дело, то сердца их дрогнули. Выползли они все вдруг, и старые и  малые, и мужеск и женск пол, и, воздев руки к небу, пали среди площади на  колени. Бородавкин сначала было разбежался, но потом  вспомнил слова инструкции: «При усмирениях не столько стараться  об истреблении, сколько о вразумлении» — и притих. Он понял,  что час триумфа уже наступил и что триумф едва ли не будет полнее,  если в результате не окажется ни расквашенных носов, ни свороченных на  сторону скул.    

— Принимаете  ли горчицу? — внятно спросил он, стараясь, по возможности, устранить из голоса  угрожающие ноты.    

Толпа  безмолвно поклонилась до земли.    

— Принимаете  ли, спрашиваю я вас? — повторил он, начиная уж закипать.    

— Принимаем!  принимаем! — тихо гудела, словно шипела, толпа.    

— Хорошо.  Теперь сказывайте мне, кто промеж вас память любезнейшей моей  родительницы в стихах оскорбил?    

Стрельцы  позамялись;  неладно им показалось выдавать того, кто в  горькие минуты жизни был их утешителем; однако, после минутного колебания,  решились исполнить и это требование начальства.    

— Выходи,  Федька! небось! выходи! — раздавалось в толпе.    

Вышел  вперед белокурый малый и стал перед градоначальником. Губы его  подергивались, словно хотели сложиться в улыбку,  но лицо было бледно, как полотно, и зубы тряслись.    

— Так  это ты? — захохотал Бородавкин и, немного отступя, словно желая осмотреть  виноватого во всех подробностях, повторил: — Так это ты?    

Очевидно,  в Бородавкине происходила борьба. Он обдумывал, мазнуть ли ему Федьку по  лицу или наказать иным образом. Наконец придумано было наказание, так сказать,  смешанное.    

— Слушай! —  сказал он, слегка поправив Федькину челюсть, — так как ты память любезнейшей  моей родительницы обесславил, то ты же впредь каждый день должен сию  драгоценную мне память в стихах прославлять и стихи те ко мне  приносить!    

С этим  словом он приказал дать отбой.    

Бунт  кончился; невежество было подавлено, и на место его водворено  просвещение. Через полчаса Бородавкин, обремененный добычей, въезжал с  триумфом в город, влача за собой множество пленников и заложников. И так как в  числе их оказались некоторые военачальники и другие первых трех  классов особы, то он приказал обращаться с ними ласково (выколов, однако,  для верности, глаза), а прочих сослать на каторгу.    

В тот же  вечер, запершись в кабинете, Бородавкин писал в своем журнале следующую  отметку:    

«Сего  17-го сентября, после трудного, но славного девятидневного похода,  совершилось всерадостнейшее и вожделеннейшее событие. Горчица утверждена  повсеместно и навсегда, причем не было произведено в расход ни единой  капли крови».    

«Кроме  той, — иронически прибавляет летописец, — которая была пролита у  околицы Навозной слободы и в память которой  доднесь празднуется торжество, именуемое свистопляскою»...    

     

Очень  может статься, что многое из рассказанного выше покажется читателю чересчур  фантастическим. Какая надобность была Бородавкину делать  девятидневный поход, когда Стрелецкая слобода была у него под боком и он мог  прибыть туда через полчаса? Как мог он заблудиться на городском выгоне,  который ему, как  градоначальнику, должен быть вполне известен? Возможно ли  поверить истории об оловянных солдатиках, которые будто бы не только  маршировали, но под конец даже налились кровью?    

Понимая  всю важность этих вопросов, издатель настоящей летописи считает возможным  ответить на них нижеследующее: история города Глупова  прежде всего представляет собой мир чудес, отвергать который можно лишь  тогда, когда отвергается существование чудес вообще. Но этого мало. Бывают  чудеса, в которых, по внимательном рассмотрении, можно подметить  довольно яркое реальное основание. Все мы знаем предание о Бабе-Яге Костяной  Ноге, которая ездила в ступе и погоняла помелом, и относим эти поездки к числу  чудес, созданных народною фантазией. Но никто не задается вопросом: почему  же народная фантазия произвела именно этот, а не иной плод? Если б  исследователи нашей старины обратили на этот предмет должное внимание, то  можно быть заранее уверенным, что открылось бы многое, что доселе находится  под спудом тайны. Так, например, наверное обнаружилось бы, что происхождение  этой легенды чисто административное и что Баба-яга было не кто иное, как  градоправительница, или, пожалуй, посадница, которая, для возбуждения в  обывателях спасительного страха, именно этим способом путешествовала  по вверенному ей краю, причем забирала встречавшихся  по дороге Иванушек и, возвратившись домой, восклицала:  «Покатаюся, поваляюся, Иванушкина мясца поевши».    

Кажется,  этого совершенно достаточно, чтобы убедить читателя, что летописец находится на  почве далеко не фантастической и что все рассказанное им о походах Бородавкина  можно принять за документ вполне достоверный. Конечно, с первого взгляда  может показаться странным, что Бородавкин девять дней сряду кружит по выгону;  но не должно забывать, во-первых, что ему незачем было торопиться,  так как можно было заранее предсказать, что предприятие  его во всяком случае окончится успехом, и,  во-вторых, что всякий администратор охотно прибегает  к эволюциям, дабы поразить воображение обывателей. Если б можно было  представить себе так называемое исправление на теле без тех  предварительных обрядов, которые ему предшествуют, как-то: снимания  одежды, увещаний со стороны лица исправляющего и испрошения прощения со стороны  лица исправляемого, — что бы от него осталось? Одна пустая формальность,  смысл которой был бы понятен лишь для того, кто ее испытывает! Точно то же  следует сказать и о всяком походе, предпринимается ли он с  целью покорения царств или просто с целью взыскания  недоимок. Отнимите от него «эволюции» — что останется?    

Нет,  конечно, сомнения, что  Бородавкин мог избежать многих весьма важных ошибок. Так,  например, эпизод, которому летописец присвоил название «слепорода», — из  рук вон плох. Но не забудем, что успех никогда не обходится без жертв и  что если мы очистим остов истории от тех лжей, которые нанесены на него  временем и предвзятыми взглядами, то в результате всегда получится только  большая или меньшая порция «убиенных». Кто эти "убиенные? Правы они  или виноваты и насколько? Каким образом они очутились в звании  «убиенных»? — все это разберется после. Но они необходимы, потому что без  них не по ком было бы творить поминки.    

Стало  быть, остается неочищенным лишь вопрос об оловянных солдатиках; но и его  летописец не оставляет без разъяснения. «Очень часто мы замечаем, —  говорит он, — что предметы, по-видимому, совершенно неодушевленные (камню  подобные), начинают ощущать вожделение, как только приходят в  соприкосновение с зрелищами, неодушевленности их доступными». И в пример приводит  какого-то ближнего помещика, который, будучи разбит параличом, десять лет  лежал недвижим в кресле, но и за всем тем радостно мычал,  когда ему приносили оброк...    

     

Всех  войн «за просвещение» было четыре. Одна из них описана выше, из остальных  трех первая имела целью разъяснить  глуповцам пользу от устройства под домами каменных фундаментов;  вторая возникла вследствие отказа обывателей разводить персидскую ромашку,  и третья, наконец, имела поводом разнесшийся слух об учреждении в  Глупове академии. Вообще видно, что Бородавкин был утопист и что если б он  пожил подольше, то наверное кончил бы тем, что или был бы сослан в  Сибирь за вольномыслие, или выстроил бы в Глупове фаланстер.    

Подробно  описывать этот ряд блестящих подвигов нет никакой надобности, но нелишнее  будет указать здесь на общий характер их.    

В  дальнейших походах со стороны Бородавкина замечается весьма значительный  шаг вперед. Он с большею тщательностью подготовляет материалы  для возмущений и с большею быстротою подавляет их. Самый трудный поход,  имевший поводом слух о заведении академии, продолжался лишь два дня; остальные  — не более нескольких часов. Обыкновенно Бородавкин, напившись утром  чаю, кликал клич; сбегались оловянные солдатики, мгновенно наливались кровью и  во весь дух бежали до места. К обеду Бородавкин возвращался домой и пел  благодарственную песнь. Таким образом он достиг, наконец, того, что через  несколько лет ни один глуповец не мог указать на теле своем  места, которое не было бы высечено.    

Со  стороны обывателей, как и прежде, царствовало полнейшее недоразумение. Из  рассказов летописца видно, что они и рады были не бунтовать, но никак  не могли устроить это, ибо не знали, в чем заключается бунт. И в самом  деле, Бородавкин опутывал их чрезвычайно ловко. Обыкновенно он ничего  порядком не  разъяснял, а делал известными свои желания посредством  прокламаций, которые секретно, по ночам, наклеивались на угловых домах  всех улиц. Прокламации писались в духе нынешних объявлений от магазина  Кача, причем крупными буквами печатались слова совершенно несущественные, а все  существенное изображалось самым мелким шрифтом. Сверх того, допускалось  употребление латинских названий; так, например, персидская ромашка  называлась не персидской ромашкой, а «Pyrethrum roseum», иначе слюногон,  слюногонка, жгунец, принадлежит к семейству «Compositas» и т. д. Из этого  выходило следующее: грамотеи, которым обыкновенно поручалось чтение  прокламаций, выкрикивали только те слова, которые были напечатаны прописными  буквами, а прочие скрадывали. Как, например (см. прокламацию  о персидской ромашке):    

     

ИЗВЕСТНО    

какое  опустошение производят клопы, блохи и т. д.    

НАКОНЕЦ  НАШЛИ!!!    

Предприимчивые  люди вывезли с Дальнего Востока, и т. д.    

     

Из всех  этих слов народ понимал только: «известно» и «наконец нашли». И когда грамотеи  выкрикивали эти слова, то народ снимал шапки, вздыхал и крестился. Ясно, что в  этом не только не было бунта, а скорее исполнение предначертаний начальства.  Народ, доведенный до вздыхания, — какого еще идеала можно требовать!    

Стало  быть, все дело заключалось в недоразумении, и это оказывается тем  достовернее, что глуповцы даже и до  сего дня не могут разъяснить значение слова «академия»,  хотя его-то именно и напечатал Бородавкин крупным шрифтом  (см. в полном собрании прокламаций №1089). Мало того: летописец  доказывает, что глуповцы даже усиленно добивались, чтоб Бородавкин пролил  свет в их темные головы, но успеха не получили, и не получили именно по вине  самого градоначальника. Они нередко ходили всем обществом на  градоначальнический двор и говорили Бородавкину:    

— Развяжи  ты нас, сделай милость! укажи нам конец!    

— Прочь,  буяны! — обыкновенно отвечал Бородавкин.    

— Какие  мы буяны! знать, не видывал ты, какие буяны бывают! Сделай  милость, скажи!    

Но  Бородавкин молчал. Почему он молчал? потому ли, что считал непонимание глуповцев  не более как уловкой, скрывавшей за собою упорное противодействие, или потому,  что хотел сделать обывателям сюрприз, — достоверно определить нельзя.  Но должно думать, что тут примешивалось отчасти и то и другое. Никакому  администратору, ясно понимающему пользу предпринимаемой меры, никогда не  кажется, чтоб эта польза могла быть для кого-нибудь неясною или  сомнительною. С другой стороны, всякий администратор непременно фаталист и  твердо верует, что, продолжая свой административный бег, он в конце концов  все-таки очутится лицом к лицу с человеческим телом. Следовательно,  если начать предотвращать эту неизбежную развязку  предварительными разглагольствиями, то не значит ли это еще  больше растравлять ее и придавать ей более ожесточенный характер? Наконец,  всякий администратор добивается, чтобы к нему питали доверие, а какой наилучший  способ выразить это доверие, как не беспрекословное исполнение того, чего не  понимаешь?    

Как бы  то ни было, но глуповцы всегда узнавали о предмете похода лишь по окончании  его.    

Но как  ни казались блестящими приобретенные Бородавкиным результаты, в существе  они были далеко не благотворны. Строптивость была истреблена — это правда,  но в то же время было истреблено и довольство. Жители понурили головы и  как бы захирели; нехотя они работали на полях, нехотя возвращались  домой; нехотя садились за скудную трапезу и слонялись из угла в  угол, словно все опостылело им.    

В  довершение всего, глуповцы  насеяли горчицы и персидской ромашки столько, что цена на  эти продукты упала до невероятности. Последовал  экономический кризис, и не было ни Молинари, ни Безобразова, чтоб объяснить,  что это-то и есть настоящее процветание. Не только драгоценных металлов и мехов  не получали обыватели в обмен за свои продукты, но не на что было купить  даже хлеба.    

Однако  до 1790 года дело все еще кой-как шло. С полной порции обыватели перешли  на полпорции, но даней не задерживали, а к просвещению оказывали даже некоторое  пристрастие. В 1790 году повезли глуповцы на главные рынки свои продукты, и  никто у них ничего не купил: всем стало жаль клопов. Тогда жители перешли  на четверть порции и задержали дани. В это же время, словно на смех,  вспыхнула во Франции революция, и стало всем ясно, что «просвещение»  полезно только тогда, когда оно имеет характер непросвещенный.  Бородавкин получил бумагу, в которой ему рекомендовалось: «По  случаю известного вам происшествия извольте прилежно смотреть, дабы  неисправимое сие зло искореняемо было без всякого упущения».    

Только  тогда Бородавкин спохватился и понял, что шел слишком быстрыми шагами и совсем  не туда, куда идти следует. Начав собирать дани, он с удивлением  и негодованием увидел, что дворы пусты и что если встречались кой-где куры, то  и те были тощие от бескормицы. Но, по обыкновению, он обсудил этот  факт не прямо, а с своей собственной оригинальной точки  зрения, то есть увидел в нем бунт, произведенный на сей раз уже не невежеством,  а излишеством просвещения.    

— Вольный  дух завели! разжирели! — кричал он без памяти, — на французов  поглядываете!    

И вот  начался новый ряд походов, — походов уже против просвещения. В первый  поход Бородавкин спалил слободу Навозную, во второй — разорил Негодницу, в  третий — расточил Болото. Но подати все задерживались. Наступала минута, когда  ему предстояло остаться на развалинах одному с своим секретарем, и он  деятельно приготовлялся к этой минуте. Но провидение не допустило того. В 1798  году уже собраны были скоровоспалительные материалы для сожжения всего города,  как вдруг Бородавкина не стало... «Всех расточил он, — говорит  по этому случаю летописец, — так, что даже попов для напутствия его  не оказалось. Вынуждены были позвать соседнего капитан-исправника, который  и засвидетельствовал исшествие многомятежного духа его».    

 ЭПОХА УВОЛЬНЕНИЯ ОТ  ВОЙН    

     

В 1802  году пал Негодяев. Он пал, как говорит летописец, за несогласие с  Новосильцевым и Строгановым насчет конституций. Но, как кажется, это  был только благовидный предлог, ибо едва ли даже можно предположить, чтоб  Негодяев отказался от насаждения конституции, если б начальство  настоятельно того потребовало. Негодяев принадлежал к школе так называемых  «птенцов», которым было решительно все равно, что ни насаждать. Поэтому действительная  причина его увольнения заключалась едва ли не в том, что он был когда-то в  Гатчине истопником и, следовательно, до некоторой степени представлял  собой гатчинское демократическое начало. Сверх того, начальство, по-видимому,  убедилось, что войны за просвещение, обратившиеся потом в войны против  просвещения, уже настолько изнурили Глупов, что почувствовалась потребность на  некоторое время его вообще от войн освободить. Что предположение о  конституциях представляло не более как слух, лишенный твердого  основания, — это доказывается, во-первых, новейшими  исследованиями по сему предмету, а во-вторых, тем, что, на место Негодяева,  градоначальником был назначен «черкашенин» Микаладзе, который о  конституциях едва ли имел понятие более ясное, нежели Негодяев.    

Конечно,  невозможно отрицать, что попытки конституционного свойства  существовали; но, как кажется, эти попытки ограничивались тем, что квартальные  настолько усовершенствовали свои манеры, что не всякого прохожего хватали за  воротник. Это единственная конституция, которая предполагалась возможною  при тогдашнем младенческом состоянии общества. Прежде всего  необходимо было приучить народ к учтивому обращению и потом уже, смягчив  его нравы, давать ему настоящие якобы права. С точки зрения теоретической такой  взгляд, конечно, совершенно верен. Но, с другой стороны, не меньшего  вероятия заслуживает и то соображение, что как ни привлекательна теория  учтивого обращения, но, взятая изолированно, она нимало не гарантирует людей от  внезапного вторжения теории обращения неучтивого (как это и доказано  впоследствии появлением на арене истории такой личности, как майор  Угрюм-Бурчеев), и следовательно, если мы действительно желаем  утвердить учтивое обращение на прочном основании, то  все-таки прежде всего должны снабдить людей настоящими якобы правами. А  это, в свою очередь, доказывает, как шатки  теории вообще и как мудро поступают те военачальники,  которые относятся к ним с недоверчивостью.    

Новый  градоначальник понял это и потому поставил себе задачею привлекать сердца  исключительно посредством изящных манер. Будучи в военном чине,  он не обращал внимания на форму, а о дисциплине отзывался даже с  горечью. Ходил всегда в расстегнутом сюртуке, из-под которого заманчиво  виднелась снежной белизны пикейная жилетка и отложные воротнички. Охотно подавал  подчиненным левую руку, охотно улыбался, и не только не позволял себе ничего  утверждать слишком резко, но даже любил, при докладах, употреблять выражения,  вроде: «Итак, вы изволили сказать», или: «Я имел уже честь доложить вам» и  т. д. Только однажды, выведенный из терпения продолжительным  противодействием своего помощника, он дозволил себе сказать: «Я  уже имел честь подтверждать тебе, курицыну сыну»... но тут же  спохватился и произвел его в следующий чин. Страстный по  природе, он с увлечением предавался дамскому обществу, и  в этой страсти нашел себе преждевременную гибель. В  оставленном им сочинении «О благовидной господ градоначальников наружности»  (см. далее, в оправдательных документах) он довольно подробно изложил свои  взгляды на этот предмет, но, как кажется, не вполне искренно связал свои успехи  у глуповских дам с какими-то политическими и дипломатическими целями. Вероятнее  всего, ему было совестно, что он, как Антоний в Египте, ведет  исключительно изнеженную жизнь, и потому он захотел уверить  потомство, что иногда и самая изнеженность может иметь смысл  административно-полицейский. Догадка эта подтверждается еще тем, что из  рассказа летописца вовсе не видно, чтобы во время его градоначальствования  производились частые аресты или чтоб кто-нибудь был нещадно бит, без чего, конечно,  невозможно было бы обойтись, если б амурная  деятельность его действительно была направлена к ограждению общественной безопасности.  Поэтому почти наверное можно утверждать, что он любил амуры для амуров и был  ценителем женских атуров просто, без всяких политических целей; выдумал же эти  последние лишь для ограждения себя перед начальством, которое,  несмотря на свой несомненный либерализм, все-таки не  упускало от времени до времени спрашивать: не пора ли начать войну? «Он  же, — говорит по этому поводу летописец, — жалеючи сиротские  слезы, всегда отвечал: не время, ибо не готовы еще собираемые известным  мне способом для сего материалы. И, не собрав таковых, умре».    

Как бы  то ни было, но назначение Микаладзе было для глуповцев явлением в высшей  степени отрадным. Предместник его, капитан Негодяев, хотя и не обладал так  называемым «сущим» злонравием, но считал себя человеком убеждения  (летописец везде, вместо слова «убеждения», ставит слово «норов»), и в  этом качестве постоянно испытывал, достаточно ли глуповцы  тверды в бедствиях. Результатом  такой усиленной административной деятельности было то, что к  концу его градоначальничества Глупов представлял беспорядочную кучу  почерневших и обветшавших изб, среди которых лишь съезжий дом гордо высил к  небесам свою каланчу. Не было ни еды настоящей, ни одежи изрядной.  Глуповцы перестали стыдиться, обросли шерстью и сосали лапы.    

— Но  как вы таким манером жить можете? — спросил  у обывателей изумленный Микаладзе.    

— Так  и живем, что настоящей жизни не имеем, — отвечали глуповцы, и  при этом не то засмеялись, не то заплакали.    

Понятно,  что ввиду такого нравственного расстройства главная забота нового  градоначальника была направлена к тому, чтобы прежде всего снять с  глуповцев испуг. И надо сказать правду, что он действовал в этом смысле  довольно искусно. Предпринят был целый ряд последовательных мер, которые  исключительно клонились к упомянутой выше цели и сущность которых может  быть формулирована следующим образом: 1) просвещение и сопряженные с оным  экзекуции временно прекратить,  и 2) законов не издавать. Результаты были получены с  первого же раза изумительные. Не прошло месяца, как уже шерсть, которою обросли  глуповцы, вылиняла вся без остатка, и глуповцы стали стыдиться  наготы. Спустя еще один месяц они перестали сосать лапу, а через полгода в Глупове,  после многих лет безмолвия, состоялся первый хоровод, на котором лично  присутствовал сам градоначальник и потчевал женский пол печатными пряниками.    

Такими-то  мирными подвигами ознаменовал себя черкашенин Микаладзе. Как и  всякое выражение истинно плодотворной деятельности, управление его не было ни  громко, ни блестяще, не отличалось ни внешними завоеваниями, ни  внутренними потрясениями, но оно отвечало потребности минуты и вполне достигало  тех скромных целей, которые предположило себе. Видимых фактов было мало,  но следствия бесчисленны. «Мудрые мира сего! — восклицает по этому  поводу летописец, — прилежно о сем помыслите!  и да не смущаются сердца ваши при взгляде на шелепа и иные  орудия, в коих, по высокоумному мнению вашему, якобы сила и свет просвещения  замыкаются!»    

По всем  этим причинам, издатель настоящей истории находит совершенно естественным,  что летописец, описывая административную деятельность Микаладзе, не  очень-то щедр на подробности. Градоначальник этот важен не столько  как прямой деятель, сколько как первый зачинатель на том мирном пути, по  которому чуть-чуть было не пошла глуповская цивилизация. Благотворная  сила его действий была неуловима, ибо такие мероприятия, как  рукопожатие, ласковая улыбка  и вообще кроткое обращение, чувствуются лишь  непосредственно и не оставляют ярких и видимых следов в истории.  Они не производят переворота ни в экономическом, ни в умственном положении  страны, но ежели вы сравните эти административные проявления с такими,  например, как обозвание управляемых курицыными детьми или беспрерывное их  сечение, то должны будете сознаться, что разница тут огромная.  Многие, рассматривая деятельность Микаладзе, находят ее не во всех отношениях  безупречною. Говорят, например, что  он не имел никакого права прекращать просвещение — это так.  Но, с другой стороны, если с просвещением фаталистически сопряжены экзекуции,  то не требует ли благоразумие, чтоб даже и в таком очевидно полезном деле  допускались краткие часы для отдохновения? И еще говорят, что Микаладзе не  имел права не издавать законов, — и это, конечно, справедливо. Но, с  другой стороны, не видим ли мы, что народы самые образованные наипаче почитают себя счастливыми в  воскресные и праздничные дни, то есть тогда, когда начальники мнят себя от  писания законов свободными?    

Пренебречь  этими указаниями опыта едва ли возможно. Пускай рассказ  летописца страдает недостатком ярких и осязательных фактов, — это не  должно мешать нам признать, что Микаладзе был первый  в ряду глуповских градоначальников, который установил драгоценнейший  из всех административных прецедентов — прецедент кроткого и бесскверного  славословия. Положим, что прецедент этот не представлял ничего особенно  твердого; положим, что в дальнейшем своем развитии он подвергался  многим случайностям более или менее жестоким; но нельзя отрицать, что,  будучи однажды введен, он уже никогда не умирал совершенно, а время  от времени даже довольно вразумительно напоминал о своем  существовании. Ужели же этого мало?    

Одну  имел слабость этот достойный правитель — это какое-то неудержимое, почти  горячечное стремление к женскому полу. Летописец довольно  подробно останавливается на этой особенности  своего героя, но замечательно, что в рассказе его не видится  ни горечи, ни озлобления. Один только раз он выражается  так: «Много было от него порчи женам и девам глуповским», и этим  как будто дает понять, что, и по его мнению, все-таки было бы лучше, если б  порчи не было. Но прямого негодования нигде и ни в чем не  выказывается. Впрочем, мы не последуем за летописцем в изображении этой  слабости, так как желающие познакомиться с нею могут почерпнуть  все нужное из прилагаемого сочинения: «О благовидной градоначальников  наружности», написанного самим высокопоставленным автором.  Справедливость требует, однако ж, сказать, что в сочинении этом пропущено одно  довольно крупное обстоятельство, о котором упоминается в летописи. А именно:  однажды Микаладзе забрался ночью к жене местного казначея, но едва успел  отрешиться от уз (так называет летописец мундир), как был застигнут  врасплох ревнивцем-мужем. Произошла баталия, во время которой Микаладзе не  столько сражался, сколько был сражаем. Но так как он вслед за тем умылся,  то, разумеется, следов от бесчестья не осталось никаких. Кажется, это была  единственная неудача, которую он потерпел в этом роде, и потому понятно, что он  не упомянул об ней в своем сочинении. Это была такая ничтожная подробность  в громадной серии многотрудных его подвигов по сей части, что не вызвала в  нем даже потребности в стратегических соображениях, могущих обеспечить его  походы на будущее время...     

Микаладзе  умер в 1806 году, от истощения сил.    

     

Когда  почва была достаточно взрыхлена учтивым обращением и народ отдохнул от  просвещения, тогда, сама собой, стала на очередь потребность в  законодательстве. Ответом на эту потребность явился статский советник  Феофилакт Иринархович Беневоленский, друг и товарищ Сперанского по семинарии.    

С самой  ранней юности Беневоленский чувствовал непреоборимую наклонность к законодательству.  Сидя на скамьях семинарии, он уже начертал несколько  законов, между которыми наиболее замечательны следующие: «Всякий человек да  имеет сердце сокрушенно», «Всяка душа да трепещет» и  «Всякий сверчок до познает соответствующий званию  его шесток». Но чем более рос высокодаровитый юноша, тем  непреоборимее делалась врожденная в нем страсть. Что из него должен во всяком  случае образоваться законодатель, — в этом никто не сомневался; вопрос  заключался только в том, какого сорта выйдет этот законодатель, то есть  напомнит ли он собой глубокомыслие  и административную прозорливость Ликурга или просто будет  тверд, как Дракон. Он сам чувствовал всю важность этого вопроса, и в  письме к «известному другу» (не скрывается ли под  этим именем Сперанский?) следующим образом описывает свои колебания  по этому случаю.    

«Сижу  я, — пишет он, — в унылом моем уединении,  и всеминутно о том мыслю, какие законы к употреблению наиболее  благопотребны суть. Есть законы мудрые, которые хотя человеческое счастие  устрояют (таковы, например, законы о повсеместном всех людей  продовольствовании), но, по обстоятельствам, не всегда бывают  полезны; есть законы немудрые, которые, ничьего счастья не  устрояя, по обстоятельствам бывают, однако ж, благопотребны (примеров сему  не привожу: сам знаешь!); и есть, наконец, законы средние, не очень мудрые, но  и не весьма немудрые, такие, которые, не будучи ни полезными, ни бесполезными,  бывают, однако ж, благопотребны в смысле наилучшего человеческой жизни  наполнения. Например, когда мы забываемся и начинаем мнить себя бессмертными,  сколь освежительно действует на нас сие простое выражение: memento mori! Так  точно и тут. Когда мы мним, что счастию нашему нет пределов, что мудрые  законы не про нас писаны, а действию немудрых мы не подлежим, тогда  являются на помощь законы средние, которых роль в том и заключается, чтоб  напоминать живущим, что несть на земле дыхания, для которого не было бы своевременно  написано хотя какого-нибудь закона. И поверишь ли, друг? чем больше  я размышляю, тем больше склоняюсь в пользу законов средних. Они  очаровывают мою душу, потому что это собственно даже не законы, а  скорее, так сказать, сумрак законов. Вступая в их область,  чувствуешь, что находишься в общении с легальностью, но в чем состоит это  общение — не понимаешь. И все сие совершается помимо всякого  размышления; ни о чем не думаешь, ничего определенного не видишь, но в то  же время чувствуешь какое-то беспокойство, которое кажется  неопределенным, потому что ни на что в особенности не опирается. Это, так  сказать, апокалипсическое письмо, которое может понять только тот,  кто его получает. Средние законы имеют в себе то удобство, что  всякий, читая их, говорит: какая глупость! а между тем всякий же  неудержимо стремится исполнять их. Ежели бы, например, издать такой закон:  „всякий да яст“, то это будет именно образец тех средних  законов, к выполнению которых каждый устремляется без малейших мер понуждения.  Ты спросишь меня, друг: зачем же издавать такие законы, которые и без того  всеми исполняются? На это отвечу: цель издания законов двоякая:  одни издаются для вящего народов и стран устроения, другие — для  того, чтобы законодатели не коснели в праздности»...    

И так  далее.    

Таким  образом, когда Беневоленский прибыл в Глупов, взгляд его на законодательство уж  установился, и установился именно в том смысле, который всего более  удовлетворял потребностям минуты. Стало быть, благополучие глуповцев, начатое  черкашенином Микаладзе, не только не нарушилось, но получило лишь пущее  утверждение. Глупову именно нужен был «сумрак законов», то есть такие законы,  которые, с пользою занимая досуги законодателей, никакого внутреннего  касательства до посторонних лиц иметь не могут. Иногда подобные  законы называются даже мудрыми, и, по мнению людей компетентных, в этом  названии нет ничего ни преувеличенного, ни незаслуженного.    

Но тут  встретилось непредвиденное обстоятельство. Едва Беневоленский приступил к  изданию первого закона, как оказалось, что он, как простой  градоначальник, не имеет даже права издавать  собственные законы. Когда секретарь доложил об этом Беневоленскому,  он сначала не поверил ему. Стали рыться в сенатских указах,  но хотя перешарили весь архив, а такого указа, который уполномочивал бы  Бородавкиных, Двоекуровых, Великановых, Беневоленских и т. п. издавать  собственного измышления законы, — не оказалось.    

— Без  закона все, что угодно, можно! —  говорил секретарь, — только вот законов писать нельзя-с!    

— Странно! —  молвил Беневоленский и в ту же минуту отписал по начальству  о встреченном им затруднении.    

«Прибыл  я в город Глупов, — писал он, — и хотя увидел  жителей, предместником моим в тучное состояние  приведенных, но в законах встретил столь великое оскудение,  что обыватели даже различия никакого между законом и естеством не полагают.  И тако, без явного светильника, в претемной ночи бродят. В сей крайности  спрашиваю я себя: ежели кому из бродяг сих случится оступиться или в  пропасть впасть, что их от такового падения остережет? Хотя же в  Российской Державе законами изобильно, но все таковые по разным  делам разбрелись, и даже весьма уповательно, что  большая их часть в бывшие пожары сгорела. И того ради, существенная видится в  том нужда, дабы можно было мне, яко градоначальнику, издавать  для скорости собственного моего умысла законы, хотя бы  даже не первого сорта (о сем и помыслить не смею!), но второго или  третьего. В сей мысли еще более меня утверждает то, что город Глупов, по самой  природе своей, есть, так сказать, область второзакония, для которой нет  даже надобности в законах отяготительных и многомысленных. В ожидании же  милостивого на сие мое ходатайство разрешения, пребываю» и т. д.    

Ответ на  это представление последовал скоро.    

"На  представление, — писалось  Беневоленскому, — о считаньи города Глупова областью второзакония,  предлагается на рассуждение ваше следующее:    

1) Ежели  таковых областей, в коих градоначальники станут второго сорта законы сочинять,  явится изрядное количество, то не произойдет ли от сего некоторого  для архитектуры Российской Державы повреждения?    

и 2)  Ежели будет предоставлено градоначальникам, яко градоначальникам,  второго сорта законы сочинять, то не придется ли потом и сотским, яко  сотским, таковые ж законы издавать предоставить, и какого те законы будут  сорта?"    

Беневоленский  понял, что вопрос этот заключает в себе косвенный отказ, и опечалился  этим глубоко. Современники объясняют это огорчение тем,  будто бы души его уже коснулся яд единовластия; но это едва ли так. Когда  человек и без законов имеет возможность делать все, что угодно, то странно  подозревать его  в честолюбии за такое действие, которое не только  не распространяет, но именно ограничивает эту возможность. Ибо  закон, какой бы он ни был (даже такой, как, например:  «всякий да яст», или «всякая душа да трепещет»), все-таки имеет  ограничивающую силу, которая никогда честолюбцам не по душе. Очевидно,  стало быть, что Беневоленский был не столько честолюбец, сколько  добросердечный доктринер, которому казалось предосудительным даже утереть себе  нос, если в законах не формулировано ясно, что «всякий имеющий надобность  утереть свой нос — да утрет».    

Как бы  то ни было, но Беневоленский настолько огорчился отказом, что удалился в  дом купчихи Распоповой (которую уважал за искусство печь пироги с  начинкой) и, чтобы дать исход пожиравшей его жажде умственной деятельности, с  упоением предался сочинению проповедей. Целый месяц во всех  городских церквах читали попы эти мастерские проповеди, и целый месяц вздыхали  глуповцы, слушая их, — так чувствительно они были написаны! Сам градоначальник  учил попов, как произносить их.    

— Проповедник, —  говорил он, — обязан иметь сердце сокрушенно и,  следственно, главу слегка наклоненную набок. Глас не лаятельный, но томный, как  бы воздыхающий. Руками не неистовствовать, но, утвердив первоначально  правую руку близ сердца (сего истинного источника всех воздыханий), постепенно  оную отодвигать в пространство, а потом вспять к тому же источнику  обращать. В патетических местах не выкрикивать и ненужных слов от  себя не сочинять, но токмо воздыхать громчае.    

А  глуповцы между тем тучнели все больше и больше, и Беневоленский не только  не огорчался этим, но радовался. Ни разу не пришло ему на мысль: а что,  кабы сим благополучным людям  да кровь пустить? напротив того, наблюдая из окон дома  Распоповой, как обыватели бродят, переваливаясь, по улицам, он даже  задавал себе вопрос: не потому ли люди сии и благополучны, что никакого сорта  законы не тревожат их? Однако ж последнее  предположение было слишком горько, чтоб мысль  его успокоилась на нем. Едва отрывал он взоры от ликующих глуповцев, как тоска по законодательству  снова овладевала им.    

— Я  даже изобразить  сего не в состоянии, почтеннейшая Марфа Терентьевна, —  обращался он к купчихе Распоповой, — что бы я такое наделал, и  как были бы сии люди против нынешнего благополучнее, если б мне хотя  по одному закону в день издавать предоставлено было!    

Наконец  он не выдержал. В одну темную ночь, когда не только будочники, но и собаки  спали, он вышел крадучись на улицу и во множестве разбросал листочки, на  которых был написан первый, сочиненный им для Глупова, закон. И хотя он  понимал, что этот путь распубликования законов весьма  предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству так  громко вопияла об удовлетворении, что перед голосом ее умолкли даже доводы  благоразумия.    

Закон  был, видимо, написан второпях, а потому отличался необыкновенною  краткостью. На другой день, идя на базар,  глуповцы подняли с полу бумажки и прочитали следующее:    

     

ЗАКОН  1-й    

«Всякий  человек да опасно ходит; откупщик же да принесет дары».    

     

И  только. Но смысл закона был ясен, и откупщик на другой же день  явился к градоначальнику. Произошло объяснение; откупщик доказывал, что он  и прежде готов был по мере возможности; Беневоленский же возражал,  что он в прежнем неопределенном положении оставаться не может; что такое  выражение, как «мера возможности», ничего не говорит ни уму, ни сердцу, и  что ясен только закон. Остановились на трех  тысячах рублей в год и постановили считать эту цифру законною,  до тех пор, однако ж, пока «обстоятельства перемены законам не сделают».    

Рассказав  этот случай, летописец спрашивает себя: была ли польза от такого  закона? и отвечает на этот вопрос утвердительно. «Напоминанием об опасном  хождении, — говорит он, — жители города Глупова  нимало потревожены не были, ибо и до того, по самой своей природе, великую  к таковому хождению способность имели и повсеминутно в оном упражнялись.  Но откупщик пользу того узаконения ощутил подлинно, ибо  когда преемник Беневоленского, Прыщ, вместо обычных трех  тысяч, потребовал против прежнего вдвое, то откупщик  продерзостно отвечал: „Не могу, ибо по закону более трех тысяч давать  не обязываюсь“. Прыщ же сказал: „И мы тот закон переменим“. И переменил».    

Ободренный  успехом первого закона, Беневоленский начал деятельно приготовляться к изданию  второго. Плоды оказались скорые, и на улицах города, тем же таинственным путем,  явился новый и уже более пространный закон, который гласил тако:    

     

УСТАВ О  ДОБРОПОРЯДОЧНОМ ПИРОГОВ ПЕЧЕНИИ    

"1.  Всякий да печет по праздникам пироги, не возбраняя себе таковое  печение и будни.    

2.  Начинку всякий да употребляет по состоянию. Тако: поймав в реке  рыбу — класть; изрубив намелко скотское мясо — класть же; изрубив капусту —  тоже класть. Люди неимущие да кладут требуху.    

Примечание.  Делать пироги из грязи, глины и строительных материалов навсегда  возбраняется.    

3. По  положении начинки и удобрении оной должным числом масла и яиц, класть  пирог в печь и содержать в вольном духе, доколе не зарумянится.    

4. По  вынутии из печи всякий да возьмет в руку нож и, вырезав из середины часть,  да принесет оную в дар.    

5.  Исполнивший сие да яст".    

     

Глуповцы  тем быстрее поняли смысл этого нового узаконения, что они  издревле были приучены вырезывать часть своего пирога и  приносить ее в дар. Хотя же в последнее время,  при либеральном управлении Микаладзе, обычай этот, по упущению,  не исполнялся, но они не роптали на его возобновление, ибо надеялись, что он  еще теснее скрепит благожелательные отношения, существовавшие между ними и  новым градоначальником. Все наперерыв спешили обрадовать Беневоленского; каждый  приносил лучшую часть, а некоторые дарили даже по целому пирогу.    

С тех  пор законодательная деятельность в городе Глупове закипела. Не проходило  дня, чтоб не явилось нового подметного письма и чтобы глуповцы не были  чем-нибудь обрадованы. Настал,  наконец, момент, когда Беневоленский начал даже помышлять о  конституции.    

— Конституция,  доложу я вам, почтеннейшая моя Марфа Терентьевна, — говорил он  купчихе Распоповой, — вовсе не такое уж пугало, как люди несмысленные о  сем полагают. Смысл каждой конституции таков: всякий в дому своем благополучно  да почивает! Что же тут, спрашиваю я вас, сударыня моя,  страшного или презорного?    

И начал  он обдумывать свое намерение, но чем больше думал, тем более запутывался в  своих мыслях. Всего более его смущало то, что он не мог дать  достаточно твердого определения слову: «права». Слово «обязанности» он  сознавал очень ясно, так что мог об этом предмете написать целые дести  бумаги, но «права» — что такое «права»? Достаточно ли было определить их,  сказав: «всякий в дому своем благополучно да почивает»? не будет  ли это чересчур уж кратко? А с другой стороны, если пуститься в  разъяснения, не будет ли чересчур уж обширно и для самих глуповцев обременительно?    

Сомнения  эти разрешились тем, что Беневоленский, в виде переходной меры,  издал «Устав о свойственном градоначальнику добросердечии», который, по  обширности его, помещается в оправдательных документах.    

— Знаю  я, — говорил он по этому случаю купчихе Распоповой, —  что истинной конституции документ сей в себе еще не заключает,  но прошу вас, моя почтеннейшая, принять в соображение, что никакое  здание, хотя бы даже то был куриный хлев, разом не завершается! По времени,  выполним и остальное достолюбезное нам дело, а теперь утешимся тем, что  возложим упование наше на бога!    

Тем не  менее нет никакого повода сомневаться, что Беневоленский рано или поздно  привел бы в исполнение свое намерение, но в это время над ним уже нависли тучи.  Виною всему был Бонапарт. Наступил 1811 год, и отношения России к Наполеону  сделались чрезвычайно натянутыми. Однако ж слава этого нового «бича божия»  еще не померкла и даже достигла Глупова. Там, между многочисленными его  почитательницами (замечательно, что особенною приверженностью к врагу  человечества отличался женский пол), самый горячий фанатизм выказывала купчиха  Распопова.    

— Уж  как мне этого Бонапарта захотелось! — говаривала она  Беневоленскому, — кажется, ничего бы не пожалела, только бы глазком на  него взглянуть!    

Сначала Беневоленский сердился и даже называл речи Распоповой  «дурьими», но так как Марфа Терентьевна не  унималась, а все больше и больше приставала к  градоначальнику: вынь да положь Бонапарта, то под конец он  изнемог. Он понял, что не исполнить требование «дурьей породы» невозможно,  и мало-помалу пришел даже к тому, что не находил в нем ничего  предосудительного.    

— Что  же! пущай дурья порода натешится! — говорил он себе в утешение, —  кому от этого убыток!    

И вот он  вступил в секретные сношения с Наполеоном...    

Каким  образом об этих сношениях было узнано — это известно одному богу; но кажется,  что сам Наполеон разболтал о том князю Куракину во время одного из своих petits  leve's. И вот, в одно прекрасное утро, Глупов был изумлен, узнав, что  им управляет не градоначальник, а изменник, и что из губернии  едет особенная комиссия ревизовать его измену.    

Тут  открылось все: и то, что Беневоленский тайно призывал Наполеона в Глупов, и то,  что он издавал свои собственные законы. В оправдание свое он мог сказать  только то, что никогда глуповцы в столь тучном состоянии не были, как при  нем, но оправдание это не приняли, или, лучше сказать, ответили на него  так, что «правее бы он был, если б глуповцев совсем в отощание  привел, лишь бы от издания нелепых своих строчек, кои продерзостно  законами именует, воздержался».    

Была  теплая лунная ночь, когда к градоначальническому дому подвезли  кибитку. Беневоленский твердою поступью сошел на  крыльцо и хотел было поклониться на все четыре стороны, как с  смущением увидел, что на улице никого нет, кроме двух жандармов. По  обыкновению, глуповцы в этом случае удивили мир своею неблагодарностью, и как  только узнали, что градоначальнику приходится плохо, так тотчас  же лишили его своей популярности. Но как ни горька была эта чаша, Беневоленский  испил ее с бодрым духом. Внятным и ясным голосом он произнес:  «Бездельники!» — и, сев в кибитку, благополучно проследовал в тот край,  куда Макар телят не гонял.    

Так  окончил свое административное поприще градоначальник, в котором  страсть к законодательству находилась в непрерывной борьбе с страстью к  пирогам. Изданные им законы в настоящее время, впрочем, действия не имеют.    

Но  счастию глуповцев, по-видимому, не предстояло еще скорого конца. На  смену Беневоленскому явился подполковник Прыщ и привез с собою систему  администрации еще более упрощенную.    

Прыщ был  уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный  кряжем, он всею своею фигурой так, казалось, и говорил: не смотрите на то,  что у меня седые усы: я могу! я еще очень могу! Он был румян, имел  алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка  у него была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все это украшалось блестящими  штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли на плечах при малейшем его  движении.    

По  принятому обыкновению, он сделал рекомендательные визиты к городским властям и  прочим знатным обоего пола особам, и при этом развил перед ними свою программу.    

— Я  человек простой-с, — говорил он одним, — и не для того сюда приехал,  чтобы издавать законы-с. Моя обязанность наблюсти, чтобы законы были в целости  и не валялись по столам-с. Конечно, и у меня есть план кампании, но этот план  таков: отдохнуть-с!    

Другим  он говорил так:    

— Состояние  у меня, благодарение Богу, изрядное. Командовал-с; стало быть, не  растратил, а умножил-с. Следственно, какие есть насчет этого  законы — те знаю, а новых издавать не желаю. Конечно, многие на моем  месте понеслись бы в атаку, а может быть, даже устроили бы бомбардировку,  но я человек простой и утешения для себя в атаках не вижу-с!    

Третьим  высказывался так:    

— Я  не либерал и либералом никогда не бывал-с. Действую всегда прямо и потому  даже от законов держусь в отдалении. В затруднительных случаях приказываю  поискать, но требую одного: чтоб закон был старый. Новых законов не  люблю-с. Многое в них пропускается, а о прочем и совсем не упоминается. Так я  всегда говорил, так отозвался и теперь, когда отправлялся сюда. От новых, говорю,  законов увольте, прочее же надеюсь исполнить в точности!    

Наконец,  четвертым он изображал себя в следующих красках:    

— Про  себя могу сказать одно: в сражениях не бывал-с, но в парадах  закален даже сверх пропорции. Новых идей не понимаю. Не понимаю даже того,  зачем их следует понимать-с.    

Этого  мало: в первый же праздничный день он собрал генеральную сходку глуповцев и  перед нею формальным образом подтвердил свои взгляды на администрацию.    

— Ну,  старички, — сказал он обывателям, — давайте жить мирно. Не трогайте  вы меня, а я вас не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводите фабрики и  заводы — что же-с! все это вам же на пользу-с! По мне, даже монументы  воздвигайте — я и в этом препятствовать не стану! Только с огнем, ради Христа,  осторожнее обращайтесь, потому что тут не долго и до греха. Имущества  свои попалите, сами погорите — что хорошего!    

Как ни  избалованы были глуповцы двумя последними градоначальниками, но  либерализм столь беспредельный заставил их призадуматься: нет ли тут  подвоха? Поэтому некоторое время они осматривались, разузнавали, говорили  шепотом и вообще «опасно ходили». Казалось несколько странным, что  градоначальник не только отказывается от вмешательства в обывательские  дела, но даже утверждает, что в  этом-то невмешательстве и заключается вся сущность  администрации.    

— И  законов издавать не будешь? —  спрашивали они его с недоверчивостью.    

— И  законов не буду издавать — живите с Богом!    

— То-то!  уж ты сделай милость, не издавай! Смотри, как за это прохвосту-то  (так называли они Беневоленского) досталось! Стало быть, коли опять  за то же примешься, как бы и тебе и нам в ответ не попасть!    

Но Прыщ  был совершенно искренен в своих заявлениях и твердо решился следовать  по избранному пути. Прекратив все дела, он ходил по гостям,  принимал обеды и балы и даже завел стаю борзых и гончих собак, с которыми  травил на городском выгоне зайцев, лисиц, а однажды заполевал очень  хорошенькую мещаночку. Не без иронии отзывался он о своем предместнике,  томившемся в то время в заточении.    

— Филат  Иринархович, — говорил, — больше на бумаге сулил, что обыватели  при нем якобы благополучно в домах своих  почивать будут, а я на практике это самое предоставлю...  да-с!    

И точно:  несмотря на то что первые шаги Прыща были встречены глуповцами с  недоверием, они не успели и оглянуться, как всего у них очутилось против  прежнего вдвое и втрое. Пчела роилась необыкновенно, так что меду и воску было  отправлено в Византию почти столько же, сколько при великом князе Олеге. Хотя  скотских падежей не было, но кож оказалось множество, и так как глуповцам  за всем тем ловчее было щеголять в лаптях, нежели в сапогах, то и кожи  спровадили в Византию полностию, и за все получили чистыми  ассигнациями. А поелику навоз производить стало всякому вольно, то и хлеба  уродилось столько, что, кроме продажи, осталось даже на  собственное употребление. «Не то что в других городах, — с горечью говорит  летописец, — где железные дороги18 не успевают перевозить  дары земные, на продажу назначенные, жители же от бескормицы  в отощание приходят. В Глупове, в сию счастливую годину, не токмо  хозяин, но и всякий наймит ел хлеб настоящий, а не в редкость  бывали и шти с приварком».    

Прыщ  смотрел на это благополучие и радовался. Да и нельзя было не радоваться ему,  потому что всеобщее изобилие отразилось и на нем. Амбары его ломились  от приношений, делаемых в натуре; сундуки не вмещали серебра и золота, а  ассигнации просто валялись на полу.    

Так  прошел и еще год, в течение которого у глуповцев всякого добра  явилось уже не вдвое или втрое, но вчетверо. Но по мере того, как развивалась  свобода, нарождался и исконный враг ее — анализ. С увеличением  материального благосостояния приобретался досуг, а с приобретением досуга  явилась способность исследовать и испытывать природу вещей. Так бывает всегда,  но глуповцы употребили эту «новоявленную у них способность» не для  того, чтобы упрочить свое благополучие, а для того, чтоб оное подорвать.    

Неокрепшие  в самоуправлении, глуповцы начали приписывать это явление посредничеству какой-то  неведомой силы. А так как на их языке неведомая сила носила название  чертовщины, то и стали думать, что тут не совсем чисто и что,  следовательно, участие черта в этом деле не может подлежать сомнению. Стали  присматривать за Прыщом и нашли в его поведении нечто  сомнительное. Рассказывали, например, что однажды кто-то застал его спящим на  диване, причем будто бы тело его было кругом обставлено мышеловками.  Другие шли далее и утверждали, что Прыщ каждую ночь уходит спать на  ледник. Все это обнаруживало нечто таинственное, и хотя никто не  спросил себя, какое кому дело до того, что градоначальник спит на леднике, а не  в обыкновенной спальной, но всякий тревожился. Общие подозрения еще более  увеличились, когда заметили, что местный предводитель дворянства  с некоторого времени находится в каком-то неестественно-возбужденном  состоянии и всякий раз, как встретится с градоначальником, начинает  кружиться и выделывать нелепые телодвижения.    

Нельзя  сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и сердца; но у  него был желудок, в котором, как в могиле, исчезали всякие куски. Этот не  весьма замысловатый дар природы сделался для него источником живейших  наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся в поход по городу и  поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь. В короткое  время обоняние его было до такой степени изощрено, что он мог безошибочно  угадать составные части самого сложного фарша.    

Уже при  первом свидании с градоначальником предводитель почувствовал, что в этом сановнике  таится что-то не совсем обыкновенное, а именно, что от него пахнет трюфелями.  Долгое время он боролся с своею догадкою, принимая ее за мечту воспаленного  съестными припасами воображения, но чем чаще повторялись свидания,  тем мучительнее становились сомнения. Наконец он не выдержал и сообщил о своих  подозрениях письмоводителю дворянской опеки Половинкину.    

— Пахнет  от него! — говорил он своему изумленному наперснику, — пахнет!  Точно вот в колбасной лавке!    

— Может  быть, они трюфельной помадой голову себе мажут-с? — усомнился Половинкин.    

— Ну,  это, брат, дудки! После этого каждый поросенок будет тебе в  глаза лгать, что он не поросенок, а только поросячьими духами прыскается!    

На  первый раз разговор не имел других последствий, но мысль о поросячьих  духах глубоко запала в душу предводителя. Впавши в гастрономическую тоску, он  слонялся по городу, словно влюбленный, и, завидев где-нибудь Прыща, самым  нелепым образом облизывался. Однажды, во время какого-то соединенного  заседания, имевшего предметом устройство во время масленицы  усиленного гастрономического торжества, предводитель, доведенный до исступления  острым запахом, распространяемым градоначальником, вне себя  вскочил с своего места и крикнул: «Уксусу и горчицы!» И затем, припав к  градоначальнической голове, стал ее нюхать.    

Изумление  лиц, присутствовавших при этой загадочной сцене, было беспредельно. Странным  показалось и то, что градоначальник, хотя и сквозь зубы, но  довольно неосторожно сказал:    

— Угадал,  каналья!    

И потом,  спохватившись, с непринужденностию, очевидно притворною,  прибавил:    

— Кажется,  наш достойнейший предводитель принял мою голову за фаршированную... ха,  ха!    

Увы! Это  косвенное признание заключало в себе самую горькую правду!    

Предводитель  упал в обморок и вытерпел горячку, но ничего не забыл и ничему не  научился. Произошло несколько сцен, почти неприличных. Предводитель юлил,  кружился и наконец, очутившись однажды с Прыщом глаз на  глаз, решился.    

— Кусочек! —  стонал он перед градоначальником, зорко следя за выражением глаз облюбованной  им жертвы.    

При  первом же звуке столь определенно формулированной просьбы градоначальник  дрогнул. Положение его сразу обрисовалось с той бесповоротной ясностью,  при которой всякие соглашения становятся бесполезными. Он робко взглянул на  своего обидчика и, встретив его полный решимости взор, вдруг  впал в состояние беспредельной тоски.    

Тем не  менее он все-таки сделал слабую попытку дать отпор. Завязалась борьба; но  предводитель вошел уже в ярость и не помнил себя. Глаза его сверкали,  брюхо сладостно ныло. Он задыхался, стонал, называл градоначальника  «душкой», «милкой» и другими несвойственными этому чину именами; лизал  его, нюхал и т. д. Наконец с неслыханным остервенением бросился предводитель на  свою жертву, отрезал ножом ломоть головы и немедленно проглотил...    

За  первым ломтем последовал другой, потом третий, до тех пор, пока не осталось ни  крохи...    

Тогда  градоначальник вдруг вскочил и стал обтирать лапками те места своего  тела, которые предводитель полил уксусом. Потом он закружился на одном  месте и вдруг всем корпусом грохнулся на пол.    

На  другой день глуповцы узнали, что у градоначальника их была фаршированная  голова...    

Но никто  не догадался, что, благодаря именно этому обстоятельству, город  был доведен до такого благосостояния, которому подобного не представляли  летописи с самого его основания.    

 ПОКЛОНЕНИЕ МАМОНЕ И  ПОКАЯНИЕ    

     

Человеческая  жизнь — сновидение, говорят философы-спиритуалисты, и если б они  были вполне логичны, то прибавили бы: и история — тоже сновидение. Разумеется,  взятые абсолютно, оба эти сравнения одинаково нелепы, однако нельзя не  сознаться, что в истории действительно встречаются по местам словно  провалы, перед которыми мысль человеческая останавливается не без недоумения.  Поток жизни как бы прекращает свое естественное течение и образует водоворот,  который кружится на одном месте, брызжет и покрывается  мутною накипью, сквозь которую невозможно различить ни ясных типических черт,  ни даже сколько-нибудь обособившихся явлений. Сбивчивые и неосмысленные события  бессвязно следуют одно за другим, и люди, по-видимому, не преследуют никаких  других целей, кроме защиты нынешнего дня. Попеременно, они то трепещут, то  торжествуют, и чем сильнее дает себя чувствовать унижение, тем  жестче и мстительнее торжество. Источник, из которого вышла эта  тревога, уже замутился; начала, во имя которых возникла борьба,  стушевались; остается борьба для борьбы, искусство для искусства, изобретающее  дыбу, хождение по спицам и т. д. Конечно, тревога эта преимущественно  сосредоточивается на поверхности; однако ж едва ли возможно утверждать,  что и на дне в это время обстоит благополучно. Что происходит в тех  слоях пучины, которые следуют непосредственно за верхним слоем и  далее, до самого дна? пребывают ли они спокойными, или и на них  производит свое давление тревога, обнаружившаяся в верхнем  слое? — с полною достоверностью определить это невозможно, так как вообще  у нас еще нет привычки приглядываться к тому, что уходит далеко вглубь. Но  едва ли мы ошибемся, сказавши, что давление чувствуется и  там. Отчасти оно выражается в форме материальных ущербов и утрат, но  преимущественно в форме более или менее продолжительной отсрочки  общественного развития. И хотя результаты этих утрат с особенною  горечью сказываются лишь впоследствии, однако ж можно догадаться, что и  современники без особенного удовольствия относятся к тем  давлениям, которые тяготеют над ними.    

Одну из  таких тяжких исторических эпох, вероятно, переживал Глупов в описываемое  летописцем время. Собственная внутренняя жизнь города спряталась на дно,  на поверхность же выступили какие-то злостные эманации, которые и  завладели всецело ареной истории. Искусственные примеси сверху донизу опутали  Глупов, и ежели можно сказать, что в общей экономии его существования  эта искусственность была небесполезна, то с не меньшею  правдой можно утверждать и то, что люди, живущие под гнетом ее, суть люди не  весьма счастливые. Претерпеть Бородавкина для того, чтоб познать  пользу употребления некоторых злаков; претерпеть Урус-Кугуш-Кильдибаева  для того, чтоб ознакомится с настоящею отвагою, —  как хотите, а такой удел не может быть назван ни истинно  нормальным, ни особенно лестным, хотя, с другой стороны, и  нельзя отрицать, что некоторые злаки действительно полезны, да и отвага,  употребленная в свое время и в своем месте, тоже не вредит.    

При  таких условиях невозможно ожидать,  чтобы обыватели оказали какие-нибудь подвиги по части  благоустройства и благочиния или особенно успели по части наук и  искусств. Для них подобные исторические эпохи суть годы  учения, в течение которых они испытывают себя в одном: в какой мере они могут  претерпеть. Такими именно и представляет нам летописец своих сограждан.  Из рассказа его видно, что глуповцы беспрекословно подчиняются капризам истории  и не представляют никаких данных, по которым можно было бы судить о  степени их зрелости, в смысле самоуправления; что, напротив  того, они мечутся из стороны в сторону, без всякого плана, как бы гонимые  безотчетным страхом. Никто не станет отрицать, что эта картина  не лестная, но иною она не может и быть, потому что материалом для  нее служит человек, которому с изумительным постоянством долбят голову и  который, разумеется, не может прийти к другому результату, кроме  ошеломления. Историю этих ошеломлений летописец раскрывает перед нами с  тою безыскусственностью и правдою, которыми  всегда отличаются рассказы бытописателей-архивариусов. По моему  мнению, это все, чего мы имеем право требовать от него. Никакого преднамеренного  глумления в рассказе его не замечается: напротив того, во многих местах  заметно даже сочувствие к бедным ошеломляемым. Уже один тот факт, что, несмотря  на смертный бой, глуповцы все-таки продолжают жить, достаточно  свидетельствует в пользу их устойчивости и заслуживает серьезного  внимания со стороны историка.    

Не  забудем, что летописец преимущественно ведет речь о так называемой черни,  которая и доселе считается стоящею как бы вне пределов истории. С одной  стороны, его умственному взору представляется сила, подкравшаяся  издалека и успевшая организоваться и окрепнуть, с другой — рассыпавшиеся по  углам и всегда застигаемые врасплох людишки и сироты. Возможно ли какое-нибудь  сомнение насчет характера отношений, которые имеют возникнуть из сопоставления  стихий столь противоположных?    

Что  сила, о которой идет речь, отнюдь не выдуманная — это доказывается тем, что  представление об ней даже положило основание целой исторической  школе. Представители этой школы совершенно искренно проповедуют, что чем  больше уничтожать обывателей, тем благополучнее они будут и тем блестящее  будет сама история. Конечно, это мнение не весьма умное, но как  доказать это людям, которые настолько в  себе уверены, что никаких доказательств не слушают и не  принимают? Прежде нежели начать доказывать, надобно еще  заставить себя выслушать, а как это сделать, когда жалобщик самого себя не  умеет достаточно убедить, что его не следует истреблять?    

— Говорил  я ему: какой вы, сударь, имеете резон драться? а он только знай по зубам  щелкает: вот тебе резон! вот тебе резон!    

Такова  единственно ясная формула взаимных отношений, возможная при  подобных условиях. Нет резона драться, но нет резона и не драться; в результате  виднеется лишь печальная тавтология, в которой оплеуха объясняется оплеухою.  Конечно,  тавтология эта держится на нитке, на одной только  нитке, но как оборвать эту нитку? — в этом-то  весь и вопрос. И вот само собою высказывается мнение: не лучше  ли возложить упование на будущее? Это мнение тоже не весьма умное, но  что же делать, если никаких других мнений еще не выработалось? И вот его-то,  по-видимому, держались и глуповцы.    

Уподобив  себя должникам, находящимся во власти вечных кредиторов, они рассудили, что на  свете бывают всякие кредиторы: и разумные и неразумные. Разумный  кредитор помогает должнику выйти из стесненных обстоятельств  и в вознаграждение за свою разумность получает свой долг. Неразумный  кредитор сажает должника в острог или непрерывно сечет его и в  вознаграждение не получает ничего. Рассудив таким образом, глуповцы стали  ждать, не сделаются ли все кредиторы разумными? И ждут до сего дня.    

Поэтому  я не вижу в рассказах летописца ничего такого, что посягало бы на  достоинство обывателей города Глупова. Это люди, как и все другие, с тою только  оговоркою, что природные их свойства обросли массой наносных атомов, за  которою почти ничего не видно. Поэтому о действительных «свойствах» и  речи нет, а есть речь только о наносных атомах. Было ли бы лучше или даже  приятнее, если б летописец, вместо описания нестройных движений,  изобразил в Глупове идеальное средоточие законности и права?  Например, в ту минуту, когда Бородавкин требует  повсеместного распространения горчицы, было ли бы для  читателей приятнее, если б летописец заставил обывателей не  трепетать перед ним, а с успехом доказывать несвоевременность и неуместность  его затей?    

Положа  руку на сердце, я утверждаю, что подобное извращение глуповских обычаев  было бы не только не полезно, но даже положительно неприятно. И причина  тому очень проста: рассказ летописца в этом виде оказался бы несогласным с  истиною.    

     

Неожиданное  усекновение головы майора Прыща не оказало почти никакого влияния на благополучие  обывателей. Некоторое время, за оскудением градоначальников, городом  управляли квартальные; но так как либерализм еще продолжал давать тон  жизни, то и они не бросались на жителей, но учтиво прогуливались по базару  и умильно рассматривали, который кусок пожирнее. Но даже и эти скромные походы  не всегда сопровождались для них удачею, потому что обыватели  настолько осмелились, что охотно дарили только требухой.    

Последствием  такого благополучия было то, что в течение целого года в Глупове состоялся  всего один заговор, но и то не со стороны обывателей против  квартальных (как это обыкновенно бывает), а напротив того, со  стороны квартальных против обывателей (чего никогда не бывает). А именно:  мучимые голодом квартальные решились отравить в гостином дворе всех собак,  дабы иметь в ночное время беспрепятственный вход в лавки. К  счастью, покушение было усмотрено вовремя, и заговор разрешился тем, что самих  же заговорщиков лишили на время установленной дачи требухи.    

После  того прибыл в  Глупов статский советник Иванов, но оказался столь  малого роста, что не мог вмещать ничего пространного. Как нарочно, это случилось  в ту самую пору, когда страсть к законодательству приняла в нашем  отечестве размеры чуть-чуть не опасные; канцелярии кипели уставами, как  никогда не кипели сказочные реки млеком и медом, и каждый устав весил  отнюдь не менее фунта. Вот это-то обстоятельство именно и причинило погибель  Иванова, рассказ о которой, впрочем, существует в двух совершенно  различных вариантах. Один вариант говорит, что Иванов умер от испуга, получив  слишком обширный сенатский указ, понять который он не надеялся.  Другой вариант утверждает, что Иванов вовсе не умер, а был  уволен в отставку за то, что голова его, вследствие  постепенного присыхания мозгов (от ненужности в  их употреблении), перешла в зачаточное состояние. После  этого он будто бы жил еще долгое время в собственном имении, где  и удалось ему положить начало целой особи короткоголовых  (микрокефалов), которые существуют и доднесь.    

Каковой  из этих двух вариантов заслуживает большего доверия — решить трудно; но  справедливость требует сказать, что атрофирование столь важного органа,  как голова, едва ли могло свершиться в такое короткое время. Однако ж, с  другой стороны, не подлежит сомнению, что микрокефалы  действительно существуют  и что родоначальником их предание называет именно  статского советника Иванова. Впрочем, для нас это вопрос второстепенный;  важно же то, что глуповцы, и во времена Иванова, продолжали быть  благополучными и что,  следовательно, изъян, которым он обладал, послужил  обывателям не во вред, а на пользу.    

В 1815  году приехал на смену Иванову виконт дю Шарио, французский выходец. Париж был  взят; враг человечества навсегда водворен на острове Св. Елены;  «Московские ведомости» заявили, что с посрамлением врага задача их  кончилась, и обещали прекратить свое существование; но на другой день взяли  свое обещание назад и дали другое, которым обязывались прекратить свое существование  лишь тогда, когда Париж будет взят вторично. Ликование было общее, а  вместе со всеми ликовал и Глупов. Вспомнили про купчиху Распопову, как  она, вместе с Беневоленским, интриговала в пользу Наполеона, выволокли ее на  улицу и разрешили мальчишкам дразнить. Целый день преследовали маленькие  негодяи злосчастную вдову, называли ее Бонапартовной, антихристовой наложницей  и проч., покуда наконец она не пришла в исступление и не начала прорицать.  Смысл этих прорицаний объяснился лишь впоследствии, когда в Глупов прибыл  Угрюм-Бурчеев и не оставил в городе камня на камне.    

Дю Шарио  был весел. Во-первых, его эмигрантскому сердцу было радостно, что Париж  взят; во-вторых, он столько времени настоящим манером не едал, что  глуповские пироги с начинкой показались ему райскою пищей. Наевшись досыта, он  потребовал, чтоб ему немедленно указали место, где было бы можно «passer son  temps а faire des betises», и был отменно доволен, когда узнал, что в  Солдатской слободе есть именно такой дом, какого ему желательно. Затем он начал  болтать и уже не переставал до тех пор, покуда не был, по  распоряжению начальства, выпровожен из Глупова за границу. Но так как он  все-таки был сыном XVIII века, то в болтовне его нередко прорывался дух исследования,  который мог бы дать очень горькие плоды, если б он не был в  значительной степени смягчен духом легкомыслия. Так, например,  однажды он начал объяснять глуповцам права человека; но, к счастью, кончил тем,  что объяснил права Бурбонов. В другой раз он начал с того, что убеждал  обывателей уверовать в богиню Разума, и кончил тем, что просил признать  непогрешимость папы. Все это были, однако ж, одни facons de  parler; и в сущности виконт готов был стать на сторону какого угодно  убеждения или догмата, если имел в виду, что за это ему  перепадет лишний четвертак.    

Он  веселился без устали, почти ежедневно устроивал маскарады, одевался дебардером,  танцевал канкан и в особенности любил интриговать мужчин.  Мастерски пел он гривуазные песенки и уверял, что этим песням научил его граф  д'Артуа (впоследствии французский король Карл X), во время пребывания в Риге.  Ел сначала все, что попало, но когда отъелся, то стал употреблять преимущественно  так называемую нечисть, между которой отдавал предпочтение давленине и лягушкам.  Но дел не вершил и в администрацию не вмешивался.    

Это  последнее обстоятельство обещало продлить благополучие глуповцев без  конца; но они сами изнемогли под бременем своего счастья. Они забылись.  Избалованные пятью последовательными градоначальничествами, доведенные  почти до ожесточения грубою лестью квартальных, они возмечтали, что  счастье принадлежит им по праву и что никто не в силах отнять его у них.  Победа над Наполеоном еще более утвердила их в этом мнении, и едва ли не в  эту самую эпоху сложилась знаменитая пословица: шапками закидаем! —  которая впоследствии долгое время служила девизом глуповских подвигов на  поле брани.    

И вот  последовал целый ряд прискорбных событий, которые летописец  именует «бесстыжим глуповским неистовством», но которое гораздо приличнее  назвать скоропреходящим глуповским баловством.    

Начали с  того, что стали бросать хлеб под стол и креститься неистовым обычаем. Обличения  того времени полны самых горьких указаний на этот печальный факт. «Было  время, — гремели обличители, — когда глуповцы древних Платонов и  Сократов благочестием посрамляли; ныне же не токмо сами Платонами  сделались, но даже того горчае, ибо едва ли и Платон хлеб божий не в уста,  а на пол метал, как нынешняя некая модная затея то делать повелевает». Но  глуповцы не внимали обличителям, и с дерзостью говорили: «Хлеб пущай свиньи  едят, а мы свиней съедим — тот же хлеб будет!» И дю Шарио не только  не возбранял подобных ответов, но даже видел в них возникновение какого-то  духа исследования.    

Почувствовавши  себя на воле, глуповцы с какой-то яростью устремились по той покатости, которая  очутилась под их ногами. Сейчас же они вздумали строить башню, с таким  расчетом, чтоб верхний ее конец непременно упирался в  небеса. Но так как архитекторов у них не было, а плотники были не ученые и не  всегда трезвые, то довели башню до половины и бросили, и только, быть может,  благодаря этому обстоятельству избежали смешения языков.    

Но и  этого показалось мало. Забыли глуповцы истинного Бога и прилепились к идолам.  Вспомнили, что еще при Владимире Красном Солнышке некоторые вышедшие из  употребления боги были сданы в архив, бросились туда и вытащили двух:  Перуна и Волоса. Идолы, несколько веков не знавшие ремонта, находились в  страшном запущении, а у Перуна даже были нарисованы углем усы. Тем не менее  глуповцам показались они так любы, что немедленно собрали они сходку и  порешили так: знатным обоего пола особам кланяться Перуну, а смердам —  приносить жертвы Волосу. Призвали и причетников и требовали,  чтоб они сделались кудесниками; но они ответа не дали и в  смущении лишь трепетали воскрилиями. Тогда припомнили, что в Стрелецкой  слободе есть некто, именуемый «расстрига  Кузьма» (тот самый, который, если читатель припомнит, задумывал  при Бородавкине перейти в раскол), и послали за ним. Кузьма к этому  времени совсем уже оглох и ослеп, но едва дали ему понюхать монету рубль, как  он сейчас же на все согласился и начал выкрикивать что-то непонятное стихами  Аверкиева из оперы «Рогнеда».    

Дю Шарио  смотрел из окна на всю эту церемонию и, держась за бока,  кричал: «Sont-ils betes! dieux des dieux! sont-ils betes, ces moujiks de  Gloupoff!».    

Развращение  нравов развивалось не по дням, а по часам. Появились кокотки и кокодессы;  мужчины завели жилетки с неслыханными вырезками, которые совершенно  обнажали грудь; женщины устраивали сзади возвышения, имевшие  прообразовательный смысл и возбуждавшие в прохожих вольные мысли.  Образовался новый язык, получеловечий, полуобезьяний, но во всяком  случае вполне негодный для выражения каких  бы то ни было отвлеченных мыслей. Знатные особы ходили по  улицам и пели: «A moi l'pompon», или «La Venus aux carottes», смерды слонялись  по кабакам и горланили камаринскую. Мнили, что во время этой гульбы хлеб  вырастет сам собой, и потому перестали возделывать поля. Уважение к  старшим исчезло; агитировали вопрос, не следует ли, по достижении людьми  известных лет, устранять их из жизни, но корысть одержала верх, и порешили  на том, чтобы стариков и старух продать в рабство. В  довершение всего, очистили какой-то манеж и поставили в нем «Прекрасную  Елену», пригласив, в качестве исполнительницы, девицу Бланш Гандон.    

И за  всем тем продолжали считать себя самым мудрым народом в мире.    

В таком  положении застал глуповские дела статский советник Эраст Андреевич Грустилов. Человек  он был чувствительный, и когда говорил о взаимных отношениях двух полов,  то краснел. Только что перед этим он сочинил повесть под названием:  «Сатурн, останавливающий свой бег в объятиях Венеры», в которой, по  выражению критиков того времени, счастливо сочеталась нежность Апулея с  игривостью Парни. Под именем Сатурна он изображал себя, под именем Венеры —  известную тогда красавицу Наталью Кирилловну де Помпадур.  «Сатурн, — писал он, — был обременен годами и имел  согбенный вид, но еще мог некоторое совершить. Надо же, чтоб Венера,  приметив сию в нем особенность,  остановила на нем благосклонный свой взгляд»...    

Но  меланхолический вид (предтеча будущего мистицизма) прикрывал в нем много  наклонностей несомненно порочных. Так, например, известно было,  что, находясь при действующей армии провиантмейстером, он  довольно непринужденно распоряжался казенною собственностью и облегчал  себя от нареканий собственной совести только тем, что, взирая на солдат, евших  затхлый хлеб, проливал обильные слезы. Известно было также, что и к мадам де  Помпадур проник он отнюдь не с помощью какой-то «особенности», а просто с  помощью денежных приношений, и при ее посредстве избавился от суда и  даже получил высшее против прежнего назначение. Когда же Помпадурша была,  «за слабое держание некоторой тайности», сослана в монастырь и пострижена под  именем инокини Нимфодоры, то он первый бросил в нее камнем и написал  «Повесть о некоторой многолюбивой жене», в которой делал очень ясные  намеки на прежнюю свою благодетельницу. Сверх того, хотя он робел и краснел  в присутствии женщин, но под этою робостью таилось то пущее  сластолюбие, которое любит предварительно раздражить  себя и потом уже неуклонно стремится к начертанной цели.  Примеров этого затаенного, но жгучего сластолюбия рассказывали множество. Таким образом, однажды,  одевшись лебедем, он подплыл к одной купавшейся девице, дочери благородных  родителей, у которой только и приданого было, что красота, и в то  время, когда она гладила его по головке, сделал ее на всю жизнь несчастною.  Одним словом, он основательно изучил мифологию, и хотя любил прикидываться  благочестным, но в сущности был злейший идолопоклонник.    

Глуповская  распущенность пришлась ему по вкусу. При самом въезде в город он  встретил процессию, которая сразу заинтересовала его. Шесть девиц, одетых в  прозрачные хитоны, несли на носилках Перунов болван; впереди, в  восторженном состоянии, скакала предводительша, прикрытая одними страусовыми  перьями; сзади следовала толпа дворян и дворянок, между которыми виднелись  почетнейшие представители глуповского купечества (мужики, мещане и краснорядцы  победнее кланялись в это время Волосу). Дойдя до площади, толпа  остановилась. Перуна поставили на возвышение, предводительша встала на  колени и громким голосом начала читать «Жертву вечернюю» г. Боборыкина.    

— Что  такое? — спросил Грустилов, высовываясь из кареты и кося исподтишка  глазами на наряд предводительши.    

— Перуновы  именины справляют, ваше высокородие! — отвечали в один голос квартальные.    

— А  девочки... девочки... есть? — как-то томно спросил Грустилов.    

— Весь  синклит-с! — отвечали квартальные, сочувственно переглянувшись между  собою.    

Грустилов  вздохнул и приказал следовать далее.    

Остановившись  в градоначальническом доме и осведомившись от письмоводителя, что недоимок нет,  что торговля процветает, а земледелие с каждым годом совершенствуется, он  задумался на минуту, потом помялся на одном месте, как бы затрудняясь  выразить заветную мысль, но наконец каким-то неуверенным голосом  спросил:    

— Тетерева  у вас водятся?    

— Точно  так-с, ваше высокородие!    

— Я,  знаете, почтеннейший, люблю иногда... Хорошо иногда посмотреть, как они...  как в природе ликованье этакое бывает...    

И  покраснел. Письмоводитель тоже на минуту смутился, однако ж сейчас же  вслед за тем и нашелся.    

— На  что лучше-с! — отвечал он, — только осмелюсь доложить вашему  высокородию: у нас на этот счет даже лучше зрелища видеть можно-с!    

— Гм...  да?..    

— У  нас, ваше высокородие, при предместнике вашем, кокотки завелись, так у них  в народном театре как есть настоящий ток устроен-с. Каждый вечер собираются-с,  свищут-с, ногами перебирают-с...    

— Любопытно  взглянуть! — промолвил Грустилов и сладко задумался.    

В то  время существовало мнение, что градоначальник есть хозяин города,  обитатели же суть как бы его гости. Разница между  «хозяином» в общепринятом значении этого слова и «хозяином города» полагалась лишь в  том. что последний имел право сечь своих гостей, что относительно хозяина  обыкновенного приличиями не допускалось. Грустилов вспомнил об этом  праве и задумался еще слаще.    

— А  часто у вас секут? — спросил он письмоводителя, не поднимая на  него глаз.    

— У  нас, ваше высокородие, эта мода оставлена-с. Со времени Онуфрия  Иваныча господина Негодяева даже примеров не было. Все лаской-с.    

— Ну-с,  а я сечь буду... девочек!.. — прибавил он, внезапно покраснев.    

Таким  образом характер внутренней политики определился ясно. Предполагалось  продолжать действия пяти последних градоначальников, усугубив лишь  элемент гривуазности, внесенной виконтом дю Шарио, и сдобрив его, для  вида, известным колоритом сентиментальности. Влияние кратковременной стоянки в  Париже сказывалось повсюду. Победители, принявшие впопыхах  гидру деспотизма за гидру революции и покорившие ее, были,  в свою очередь, покорены побежденными. Величавая дикость прежнего  времени исчезла без следа; вместо гигантов, сгибавших подковы и ломавших  целковые, явились люди женоподобные, у которых были на уме только милые  непристойности. Для этих непристойностей существовал особый язык.  Любовное свидание мужчины с женщиной именовалось «ездою на остров любви»  грубая терминология анатомии заменилась более утонченною; появились выражения вроде:  «шаловливый мизантроп», «милая отшельница» и т. п.    

Тем не  менее, говоря сравнительно, жить было все-таки легко, и эта  легкость в особенности приходилась по нутру так называемым смердам. Ударившись  в политеизм, осложненный гривуазностью, представители глуповской интеллигенции  сделались равнодушны ко всему, что происходило вне замкнутой сферы «езды на  остров любви». Они чувствовали себя счастливыми и довольными и в этом качестве  не хотели препятствовать счастию и довольству других. Во времена Бородавкиных,  Негодяевых и проч. казалось, например, непростительною дерзостью, если  смерд поливал свою кашу маслом. Не потому это была дерзость, чтобы от того  произошел для кого-нибудь ущерб, а потому что люди, подобные  Негодяеву — всегда отчаянные теоретики и предполагают в смерде одну способность:  быть твердым в бедствиях. Поэтому они отнимали у смерда кашу и  бросали собакам. Теперь этот взгляд значительно изменился, чему, конечно,  не в малой степени содействовало и размягчение мозгов — тогдашняя модная  болезнь. Смерды воспользовались этим и наполняли свои желудки жирной кашей  до крайних пределов. Им неизвестна еще была истина, что человек не одной кашей  живет, и поэтому они думали, что если желудки их полны, то это значит, что и  сами они вполне благополучны. По той же причине они так охотно прилепились и к  многобожию: оно казалось им более сподручным, нежели монотеизм. Они  охотнее преклонялись перед Волосом или Ярилою, но в то же время мотали себе на  ус, что если долгое время не будет у них дождя или будут дожди слишком продолжительные,  то они могут своих излюбленных богов высечь, обмазать нечистотами и вообще  сорвать на них досаду. И хотя очевидно, что материализм столь грубый  не мог продолжительное время питать общество, но в качестве новинки он нравился  и даже опьянял.    

Все  спешило жить и наслаждаться; спешил и Грустилов. Он совсем бросил городническое  правление и ограничил свою административную деятельность тем, что  удвоил установленные предместниками его оклады и требовал, чтобы они  бездоимочно поступали в назначенные сроки. Все остальное время он посвятил  поклонению Киприде в тех неслыханно-разнообразных формах, которые были  выработаны цивилизацией того времени. Это беспечное отношение к служебным обязанностям  было, однако ж, со стороны Грустилова большою ошибкою.    

Несмотря  на то что в бытность свою провиантмейстером Грустилов довольно  ловко утаивал казенные деньги, административная опытность его не была ни  глубока, ни многостороння. Многие думают, что ежели человек умеет незаметным  образом вытащить платок из кармана своего соседа, то этого будто бы уже  достаточно, чтобы упрочить за ним репутацию политика или  сердцеведца. Однако это ошибка. Воры-сердцеведцы встречаются чрезвычайно редко;  чаще же случается, что мошенник даже самый грандиозный только в этой  сфере и является замечательным деятелем, вне же пределов ее никаких  способностей не выказывает. Для того чтобы воровать с успехом, нужно обладать  только проворством и жадностью. Жадность в особенности необходима, потому  что за малую кражу можно попасть под суд. Но какими бы именами ни прикрывало  себя ограбление, все-таки сфера грабителя останется совершенно другою, нежели  сфера сердцеведца, ибо последний уловляет людей, тогда как первый уловляет  только принадлежащие им бумажники и платки. Следовательно, ежели  человек, произведший в свою пользу отчуждение на сумму в  несколько миллионов рублей, сделается впоследствии даже меценатом и  построит мраморный палаццо, в котором сосредоточит все чудеса науки и  искусства, то его все-таки нельзя назвать искусным общественным деятелем, а  следует назвать только искусным мошенником.    

Но в то  время истины эти были еще неизвестны, и репутация сердцеведца утвердилась за Грустиловым  беспрепятственно. В сущности, однако ж, это было не так. Если бы  Грустилов стоял действительно на высоте своего положения, он понял бы, что  предместники его, возведшие тунеядство в административный принцип, заблуждались  очень горько и что тунеядство, как животворное начало, только  тогда может считать себя достигающим полезных целей, когда оно концентрируется  в известных пределах. Если тунеядство существует, то предполагается  само собою, что рядом с ним существует и трудолюбие — на этом  зиждется вся наука политической экономии. Трудолюбие питает тунеядство, тунеядство оплодотворяет трудолюбие — вот  единственная формула, которую, с точки зрения науки, можно свободно прилагать  ко всем явлениям жизни. Грустилов ничего этого не понимал. Он думал, что  тунеядствовать могут все поголовно и что производительные силы страны не  только не иссякнут от этого, но даже увеличатся. Это было первое грубое его  заблуждение.    

Второе  заблуждение заключалось в том, что он слишком увлекся блестящею стороною  внутренней политики своих предшественников. Внимая рассказам о  благосклонном бездействии майора Прыща, он соблазнился картиною  общего ликования, бывшего результатом этого бездействия.  Но он упустил из виду, во-первых, что народы даже самые зрелые не  могут благоденствовать слишком продолжительное время, не рискуя впасть  в грубый материализм, и, во-вторых, что собственно в Глупове,  благодаря вывезенному из Парижа духу вольномыслия, благоденствие в  значительной степени осложнялось озорством. Нет спора, что можно и даже  должно давать народам случай вкушать от плода познания добра и зла, но нужно  держать этот плод твердой рукою и притом так, чтобы можно было во всякое  время отнять его от слишком лакомых уст.    

Последствия  этих заблуждений сказались очень скоро. Уже в 1815 году в Глупове был чувствительный  недород, а в следующем году не родилось совсем ничего, потому что  обыватели, развращенные постоянной гульбой, до того понадеялись  на свое счастие, что, не вспахав земли, зря разбросали зерно по целине.    

— И  так, шельма, родит! — говорили они в чаду гордыни.    

Но  надежды их не сбылись, и когда поля весной освободились от снега, то  глуповцы не без изумления увидели, что  они стоят совсем голые. По обыкновению, явление это  приписали действию враждебных сил и завинили богов за то, что  они не оказали жителям достаточной защиты. Начали сечь Волоса, который  выдержал наказание стоически, потом принялись за Ярилу, и говорят, будто  бы в глазах его показались слезы. Глуповцы в ужасе разбежались по кабакам и  стали ждать, что будет. Но ничего особенного не произошло. Был  дождь и было ведро, но полезных злаков на незасеянных полях не появилось.    

Грустилов  присутствовал на костюмированном балу (в то время у глуповцев была каждый день  масленица), когда весть о бедствии, угрожавшем Глупову, дошла до него.  По-видимому, он ничего не подозревал. Весело шутя с предводительшей, он  рассказывал ей, что в скором времени ожидается такая выкройка дамских платьев,  что можно будет по прямой линии видеть паркет, на котором стоит женщина. Потом  завел речь о прелестях уединенной жизни и вскользь заявил, что он и сам  надеется когда-нибудь найти отдохновение в стенах монастыря.    

— Конечно,  женского? — спросила предводительша, лукаво улыбаясь.    

— Если  вы изволите быть в нем настоятельницей, то я хоть сейчас готов дать обет послушания, —  галантерейно отвечал Грустилов.    

Но этому  вечеру суждено было провести глубокую демаркационную черту во  внутренней политике Грустилова. Бал разгорался; танцующие кружились  неистово, в вихре развевающихся платьев и локонов мелькали  белые, обнаженные, душистые плечи. Постепенно разыгрываясь, фантазия Грустилова  умчалась наконец в надзвездный мир, куда он, по очереди, переселил вместе  с собою всех этих полуобнаженных богинь, которых бюсты так глубоко уязвляли его  сердце. Скоро, однако ж, и в надзвездном мире сделалось душно; тогда он  удалился в уединенную комнату и, усевшись среди зелени померанцев и миртов,  впал в забытье.    

В эту  самую минуту перед ним явилась маска и положила ему на плечо  свою руку. Он сразу понял, что это — она. Она так тихо  подошла к нему, как будто под атласным домино, довольно, впрочем явственно  обличавшим ее воздушные формы, скрывалась не женщина, а сильф.  По плечам рассыпались русые, почти пепельные кудри, из-под маски  глядели голубые глаза, а обнаженный подбородок обнаруживал существование  ямочки, в которой, казалось, свил свое гнездо амур. Все в ней было  полно какого-то скромного и в то же время небезрасчетного изящества,  начиная от духов violettes de Parme, которыми опрыскан был ее платок,  и кончая щегольскою перчаткой, обтягивавшей ее маленькую, аристократическую  ручку. Очевидно, однако ж, что она находилась в волнении, потому что грудь  ее трепетно поднималась, а голос, напоминавший райскую музыку, слегка дрожал.    

— Проснись,  падший брат! — сказала она Грустилову.    

Грустилов  не понял; он думал, что ей представилось, будто он спит, и в доказательство,  что это ошибка, стал простирать руки.    

— Не  о теле, а о душе говорю я! — грустно продолжала маска, —  не тело, а душа спит... глубоко спит!    

Тут  только понял Грустилов, в чем дело, но так как душа его закоснела в  идолопоклонстве, то слово истины, конечно, не могло сразу проникнуть в нее. Он  даже заподозрил в первую минуту, что под маской скрывается юродивая  Аксиньюшка, та самая,  которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский  пожар и которая, во время отпадения глуповцев в идолопоклонство, одна осталась  верною истинному Богу.    

— Нет,  я не та, которую ты во мне подозреваешь, — продолжала между тем  таинственная незнакомка, как бы угадав его мысли, — я не Аксиньюшка, ибо  недостойна облобызать даже прах ее ног. Я просто такая же грешница, как и  ты!    

С этими  словами она сняла с лица своего маску.    

Грустилов  был поражен. Перед ним было прелестнейшее женское личико, какое  когда-нибудь удавалось ему видеть. Случилось ему, правда, встретить  нечто подобное в вольном городе Гамбурге, но это было так давно,  что прошлое казалось как бы задернутым пеленою. Да; это именно те самые  пепельные кудри, та самая матовая белизна лица, те самые голубые глаза;  тот самый полный и трепещущий бюст; но как все это преобразилось в новой  обстановке, как выступило вперед лучшими, интереснейшими своими сторонами! Но  еще более поразило Грустилова, что незнакомка с такою прозорливостью  угадала его предположение об Аксиньюшке...    

— Я  — твое внутреннее слово! и послана объявить тебе свет Фавора, которого ты  ищешь, сам того не зная! — продолжала между тем незнакомка, — но не  спрашивай, кто меня послал, потому что я и сама объявить о сем не умею!    

— Но  кто же ты! — вскричал встревоженный Грустилов.    

— Я  та самая падшая дева, которую ты видел с потухшим светильником в  вольном городе Гамбурге! Долгое время находилась я в состоянии томления,  долгое время безуспешно стремилась к свету, но князь тьмы слишком  искусен, чтобы разом упустить из рук свою жертву! Однако там мой путь  уже был начертан! Явился здешний аптекарь Пфейфер и, вступив со мной в  брак, увлек меня в Глупов; здесь я познакомилась с Аксиньюшкой, —  и задача просветления обозначилась передо мной так ясно, что восторг  овладел всем существом моим. Но если бы ты знал, как жестока была борьба!    

Она  остановилась, подавленная скорбными воспоминаниями; он же алчно  простирал руки, как бы желая осязать это непостижимое существо.    

— Прими  руки! — кротко сказала она, — не осязанием, но мыслью ты должен  прикасаться ко мне, чтобы выслушать то, что я должна тебе открыть!    

— Но  не лучше ли будет, ежели мы удалимся в комнату более уединенную? — спросил  он робко, как бы сам сомневаясь в приличии своего вопроса.    

Однако  же она согласилась, и они удалились  в один из тех очаровательных приютов, которые со времен  Микаладзе устраивались для градоначальников во всех мало-мальски  порядочных домах города Глупова. Что происходило между ними — это для всех  осталось тайною; но он вышел из приюта расстроенный и с заплаканными глазами.  Внутреннее слово подействовало так сильно, что он даже не удостоил танцующих взглядом  и прямо отправился домой.    

Происшествие  это произвело сильное впечатление на глуповцев. Стали  доискиваться, откуда явилась Пфейферша. Одни говорили, что она не более  как интриганка, которая, с ведома мужа, задумала овладеть Грустиловым,  чтобы вытеснить из города аптекаря Зальцфиша, делавшего Пфейферу сильную  конкуренцию. Другие утверждали, что Пфейферша еще в вольном  городе Гамбурге полюбила Грустилова за его меланхолический вид  и вышла замуж за Пфейфера единственно затем, чтобы соединиться с  Грустиловым и сосредоточить на себе ту чувствительность, которую он бесполезно растрачивал на  такие пустые зрелища, как токованье тетеревов и кокоток.    

Как бы  то ни было, нельзя отвергать, что это была женщина далеко не  дюжинная. Из оставшейся после нее переписки видно, что она находилась в  сношениях со всеми знаменитейшими мистиками и пиетистами того времени и  что Лабзин, например, посвятил ей те избраннейшие свои сочинения, которые  не предназначались для печати. Сверх  того, она написала несколько романов, из которых в одном, под  названием «Скиталица Доротея», изобразила себя в наилучшем свете. «Она  была привлекательна на вид, — писалось в этом романе о героине, — но  хотя многие мужчины желали ее ласк, она оставалась холодною и  как бы загадочною. Тем не менее душа ее жаждала непрестанно, и  когда в этих поисках встретилась с одним знаменитым химиком (так называла она  Пфейфера), то прилепилась к нему бесконечно. Но при первом же  земном ощущении она поняла, что жажда ее не удовлетворена»... и т. д.    

Возвратившись  домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение его рисовало греховную бездну,  на дне которой метались черти. Были тут и кокотки, и кокодессы, и  даже тетерева — и все огненные. Один из чертей вылез из бездны и поднес ему  любимое его кушанье, но едва он прикоснулся к нему устами, как по комнате  распространился смрад. Но что всего более ужасало его — так это  горькая уверенность, что не один он погряз, но в лице его погряз и  весь Глупов.    

— За  всех ответить или всех спасти! — кричал он, цепенея от страха, — и,  конечно, решился спасти.    

На  другой день, ранним утром, глуповцы были изумлены, услыхав мерный звон  колокола, призывавший жителей к заутрене. Давным-давно уже не раздавался  этот звон, так что глуповцы даже забыли об нем. Многие думали, что  где-нибудь горит; но вместо пожара увидели зрелище более умилительное.  Без шапки, в разодранном вицмундире, с опущенной долу головой и бия себя в  перси, шел Грустилов впереди процессии, состоявшей, впрочем, лишь из чинов  полицейской и пожарной команды. Сзади процессии следовала Пфейферша, без  кринолина; с одной стороны ее конвоировала Аксиньюшка, с другой —  знаменитый юродивый Парамоша, заменивший в любви глуповцев не менее  знаменитого Архипушку, который сгорел таким трагическим образом в общий  пожар (см. «Соломенный город»).    

Отслушав  заутреню, Грустилов вышел из церкви ободренный и, указывая Пфейферше  на вытянувшихся в струнку пожарных и полицейских солдат («кои и во время  глуповского беспутства втайне истинному богу верны пребывали»,  присовокупляет летописец), сказал:    

— Видя  внезапное сих людей усердие, я в точности познал, сколь быстрое имеет  действие сия вещь, которую вы, сударыня моя, внутренним словом справедливо  именуете.    

И потом,  обращаясь к квартальным, прибавил:    

— Дайте  сим людям, за их усердие, по гривеннику!    

— Рады  стараться, ваше высокородие! — гаркнули в один голос полицейские и скорым  шагом направились в кабак.    

Таково  было первое действие Грустилова после внезапного его обновления. Затем он  отправился к Аксиньюшке, так как без ее нравственной поддержки никакого  успеха в дальнейшем ходе дела ожидать было невозможно.    

Аксиньюшка  жила на самом краю города, в какой-то землянке, которая скорее похожа была  на кротовью нору, нежели на человеческое жилище. С ней же, в  нравственном сожитии, находился и блаженный Парамоша. Сопровождаемый  Пфейфершей, Грустилов ощупью спустился по темной лестнице и едва мог нащупать  дверь. Зрелище, представившееся глазам его, было поразительное. На грязном  голом полу валялись два полуобнаженные человеческие остова (это  были сами блаженные, уже успевшие возвратиться с богомолья), которые  бормотали и выкрикивали какие-то бессвязные слова и  в то же время вздрагивали, кривлялись и корчились,  словно в лихорадке. Мутный свет проходил в нору сквозь  единственное крошечное окошко, покрытое слоем пыли и паутины; на стенах  слоилась сырость и плесень. Запах был до того отвратительный,  что Грустилов в первую минуту сконфузился и зажал нос. Прозорливая  старушка заметила это.    

— Духи  царские! духи райские! — запела она пронзительным голосом, — не  надо ли кому духов?    

И  сделала при этом такое движение, что Грустилов наверное поколебался бы, если б  Пфейферша не поддержала его.    

— Спит  душа твоя... спит глубоко! — сказала она строго, —  а еще так недавно ты хвалился своей бодростью!    

— Спит  душенька на подушечке... спит душенька на перинушке... а боженька  тук-тук! да по головке тук-тук! да по темечку тук-тук! — визжала  блаженная, бросая в Грустилова щепками, землею и сором.    

Парамоша  лаял по-собачьи и кричал по-петушиному.    

— Брысь,  сатана! петух запел! — бормотал он в промежутках.    

— Маловерный!  Вспомни внутреннее слово! — настаивала с своей стороны Пфейферша.    

Грустилов  ободрился.    

— Матушка  Аксинья Егоровна! извольте меня разрешить! — сказал он  твердым голосом.    

— Я  и Егоровна, я и тараторовна! Ярило — мерзило! Волос — без волос! Перун —  старый... Парамон — он умен! — провизжала блаженная, скорчилась и  умолкла.    

Грустилов  озирался в недоумении.    

— Это  значит, что следует поклониться Парамону Мелентьичу! — подсказала  Пфейферша.    

— Батюшка  Парамон Мелентьич! извольте меня разрешить! — поклонился  Грустилов.    

Но  Парамоша некоторое время только корчился и икал.    

Ниже!  ниже поклонись! — командовала блаженная, —  не жалей спины-то! не твоя спина — божья!    

— Извольте  меня, батюшка, разрешить! — повторил Грустилов, кланяясь ниже.    

— Без  працы не бенды кололацы! — пробормотал блаженный диким голосом и  вдруг вскочил.    

Немедленно  вслед за ним вскочила  и Аксиньюшка, и начали они кружиться. Сперва кружились  медленно и потихоньку всхлипывали; потом круги начали делаться быстрее и  быстрее, покуда, наконец, не перешли в совершенный вихрь. Послышался  хохот, визг, трели, всхлебывания, подобные тем, которые можно слышать только  весной в пруду, дающем приют мириадам лягушек.    

Грустилов  и Пфейферша стояли некоторое время в ужасе, но, наконец, не выдержали. Сначала они  вздрагивали и приседали, потом постепенно начали кружиться и вдруг  завихрились и захохотали. Это означало, что наитие  свершилось и просимое разрешение получено.    

Грустилов  возвратился домой усталый до изнеможения; однако ж он еще нашел в  себе достаточно силы, чтобы подписать распоряжение о наипоспешнейшей  высылке из города аптекаря Зальцфиша. Верные ликовали, а причетники, в  течение многих лет питавшиеся одними негодными злаками, закололи барана, и мало  того что съели его всего, не пощадив даже копыт, но долгое время скребли  ножом стол, на котором лежало мясо, и с жадностью ели стружки, как бы  опасаясь утратить хотя один атом питательного вещества. В тот же день  Грустилов надел на себя вериги (впоследствии оказалось, что это  были просто помочи, которые дотоле не были в Глупове в употреблении) и  подвергнул свое тело бичеванию.    

«В  первый раз сегодня я понял, — писал он по этому  случаю Пфейферше, — что значит слова: всладце уязви мя, которые вы  сказали мне при первом свидании, дорогая сестра моя по духу! Сначала  бичевал я себя с некоторою уклончивостью, но, постепенно разгораясь, позвал под конец денщика и  сказал ему: „Хлещи!“ И что же? даже сие оказалось недостаточным, так что я  вынужденным нашелся расковырять себе на невидном месте рану, но и от  того не страдал, а находился в восхищении. Отнюдь не больно! Столь меня  сие удивило, что я и доселе спрашиваю себя: полно, страдание ли это и не  скрывается ли здесь какой-либо особливый вид плотоугодничества и самовосхищения?  Жду вас к себе, дорогая сестра моя по духу, дабы разрешить сей вопрос  в совокупном рассмотрении».    

Может  показаться странным, каким образом Грустилов, будучи одним из  гривуазнейших поклонников мамоны, столь быстро  обратился в аскета. На это могу сказать одно: кто не верит в волшебные  превращения, тот пусть не читает летописи Глупова. Чудес этого рода  можно найти здесь даже более, чем нужно. Так, например, один начальник  плюнул подчиненному в глаза, и тот прозрел. Другой начальник стал сечь  неплательщика, думая преследовать в этом случае лишь воспитательную цель, и  совершенно неожиданно открыл, что в спине у секомого зарыт клад. Если факты, до  такой степени диковинные, не возбуждают ни в ком недоверия, то можно  ли удивляться превращению столь обыкновенному, как то, которое  случилось с Грустиловым?    

Но, с  другой стороны, этот же факт объясняется и иным путем, более  естественным. Есть указания,  которые заставляют думать, что аскетизм Грустилова был  совсем не так суров, как это можно предполагать с первого взгляда. Мы уже  видели, что так называемые вериги его были не более как помочи; из  дальнейших же объяснений летописца усматривается, что и прочие подвиги  были весьма преувеличены  Грустиловым и что они в значительной степени  сдабривались духовною любовью. Шелеп, которым он бичевал себя, был бархатный  (он и доселе хранится в глуповском архиве); пост же состоял в том, что он  к прежним кушаньям прибавил рыбу тюрбо, которую выписывал из  Парижа на счет обывателей. Что же тут удивительного, что  бичевание приводило его в восторг и  что самые язвы казались восхитительными?    

Между  тем колокол продолжал в урочное время призывать к молитве, и  число верных с каждым днем увеличивалось.  Сначала ходили только полицейские, но потом, глядя на них, стали  ходить и посторонние. Грустилов, с своей стороны, подавал пример истинного  благочестия, плюя на капище Перуна каждый раз, как проходил мимо  него. Может быть, так и разрешилось бы это дело исподволь, если б мирному  исходу его не помешали замыслы некоторых беспокойных честолюбцев, которые уже и  в то время были известны под именем «крайних».    

Во главе  партии стояли те же Аксиньюшка и Парамоша, имея за собой целую толпу нищих и  калек. У нищих единственным источником пропитания было прошение милостыни на  церковных папертях; но так как древнее благочестие в Глупове на некоторое время  прекратилось, то естественно, что источник этот значительно оскудел.  Реформы, затеянные Грустиловым, были встречены со стороны их громким  сочувствием; густою толпою убогие люди наполняли двор градоначальнического  дома; одни ковыляли на деревяшках, другие ползали на четверинках. Все  славословили, но в то же время уже все единогласно требовали, чтобы  обновление совершилось сию минуту и чтоб наблюдение за этим делом было  возложено на них. И тут, как всегда, голод оказался плохим советчиком,  а медленные, но твердые и дальновидные действия градоначальника подверглись превратным толкованиям. Напрасно льстил  Грустилов страстям калек, высылая им остатки от своей обильной трапезы;  напрасно объяснял он выборным от убогих людей, что постепенность не есть  потворство, а лишь вящее упрочение затеянного предприятия, —  калеки ничего не хотели слышать. Гневно потрясали они своими деревяшками и  громко угрожали поднять знамя бунта.    

Опасность  предстояла серьезная, ибо для того, чтобы усмирять убогих людей,  необходимо иметь гораздо больший запас храбрости, нежели для того, чтобы  палить в людей, не имеющих изъянов. Грустилов понимал это.  Сверх того, он уже потому чувствовал себя беззащитным перед демагогами,  что последние, так сказать, считали его своим созданием, и в этом смысле действовали  до крайности ловко. Во-первых, они окружили себя целою сетью доносов,  посредством которых до сведения Грустилова доводился всякий  слух, к посрамлению его чести относящийся; во-вторых, они заинтересовали в свою  пользу Пфейфершу, посулив ей часть так называемого посумного сбора (этим сбором  облагалась каждая нищенская сума; впоследствии он лег в основание всей  финансовой системы города Глупова).    

Пфейферша  денно и нощно приставала к Грустилову, в особенности преследуя его  перепискою, которая, несмотря на короткое время, представляла уже в объеме  довольно обширный том. Основание ее писем составляли видения, содержание  которых изменялось, смотря по тому, довольна или недовольна она была  своим «духовным братом». В одном письме она видит его «ходящим  по облаку» и утверждает, что не только она, но и Пфейфер это  видел; в другом усматривает его в геенне огненной, в сообществе с чертями  всевозможных наименований. В одном письме развивает мысль, что градоначальники  вообще имеют право на безусловное блаженство в загробной жизни, по тому одному,  что они градоначальники; в другом утверждает, что  градоначальники обязаны обращать на свое  поведение особенное внимание, так как, в загробной жизни, они против  всякого другого подвергаются истязаниям вдвое и втрое. Все равно как папы  или князья.    

В данном  случае письма ее имели характер угрожающий. «Спешу известить вас, — писала  она в одном из них, — что я в сию ночь во сне видела. Стоите вы в темном и  смрадном месте и привязаны к столбу, а привязки сделаны из змий и на груди (у  вас) доска, на которой написано: сей есть ведомый покровитель нечестивых и  агарян (sic). И бесы, собравшись, радуются, а праведные стоят в отдалении и,  взирая на вас, льют слезы. Извольте сами рассмотреть, не видится ли тут какого  не совсем выгодного для вас предзнаменования?»    

Читая  эти письма, Грустилов приходил в необычайное волнение. С одной стороны,  природная склонность к апатии, с другой, страх чертей — все это производило в  его голове какой-то неслыханный сумбур, среди которого он путался в самых противоречивых  предположениях и мероприятиях. Одно казалось ясным: что он тогда только будет  благополучен, когда глуповцы поголовно станут ходить ко всенощной и  когда инспектором-наблюдателем всех глуповских училищ будет назначен  Парамоша.    

Это  последнее условие было в особенности важно, и убогие люди  предъявляли его очень настойчиво. Развращение нравов дошло до того, что  глуповцы посягнули проникнуть в тайну построения миров и  открыто рукоплескали учителю каллиграфии, который, выйдя из пределов своей специальности,  проповедовал с кафедры, что мир не мог быть сотворен в шесть дней.  Убогие очень основательно рассчитали, что если это мнение утвердится,  то вместе с тем разом рухнет все глуповское миросозерцание вообще. Все  части этого миросозерцания так крепко цеплялись друг за друга, что  невозможно было потревожить одну, чтобы не разрушить всего остального. Не  вопрос о порядке сотворения мира тут важен, а то, что вместе с  этим вопросом могло вторгнуться в жизнь какое-то совсем новое начало,  которое, наверное, должно было испортить всю кашу. Путешественники того  времени единогласно свидетельствуют, что  глуповская жизнь поражала их своею цельностью, и справедливо  приписывают это счастливому отсутствию духа исследования. Если глуповцы  с твердостию переносили бедствия самые ужасные, если они и после того  продолжали жить, то они обязаны были этом только тому, что вообще всякое  бедствие представлялось им чем-то совершенно от них не зависящим, а потому  и неотвратимым. Самое крайнее, что дозволялось в виду идущей навстречу  беды, — это прижаться куда-нибудь к сторонке, затаить дыхание и пропасть  на все время, покуда беда будет кутить и мутить. Но и это уже считалось строптивостью; бороться же или  открыто идти против беды — упаси боже! Стало быть, если допустить глуповцев  рассуждать, то, пожалуй, они дойдут  и до таких вопросов, как, например, действительно ли  существует такое предопределение, которое делает для них обязательным претерпение  даже такого бедствия, как, например, краткое, но совершенно бессмысленное  градоправительство Брудастого (см. выше рассказ «Органчик»)? А так как  вопрос этот длинный, а руки у них коротки, то очевидно, что  существование вопроса только поколеблет их твердость в бедствиях, но в  положении существенного улучшения все-таки не сделает.    

Но  покуда Грустилов колебался, убогие люди  решились действовать самостоятельно. Они ворвались в квартиру учителя  каллиграфии Линкина, произвели в ней обыск и нашли книгу: «Средства для  истребления блох, клопов и других насекомых». С торжеством вытолкали они  Линкина на улицу и, потрясая воздух радостными восклицаниями, повели его на  градоначальнический двор. Грустилов  сначала растерялся и, рассмотрев книгу, начал было  объяснять, что она ничего не заключает в себе ни против религии, ни против  нравственности, ни даже против общественного спокойствия. Но нищие  ничего уже не слушали.    

— Плохо  ты, верно, читал! — дерзко кричали они градоначальнику и подняли такой  гвалт, что Грустилов испугался и рассудил, что благоразумие  повелевает уступить требованиям общественного мнения.    

— Сам  ли ты зловредную оную книгу сочинил? а ежели не сам, то кто тот заведомый вор и  сущий разбойник, который таковое злодейство учинил? и как ты с  тем вором знакомство свел? и от него ли ту книжицу получил? и ежели  от него, то зачем, кому следует, о том не объявил, но, забыв совесть,  распутству его потакал и  подражал? — Так начал Грустилов свой допрос Линкину.    

— Ни  сам я тоя книжицы не сочинял, ни сочинителя оной в глаза не видывал, а  напечатана она в столичном городе Москве, в университетской типографии, иждивением  книгопродавцев Манухиных! — твердо отвечал Линкин.    

Толпе  этот ответ не понравился, да и вообще она ожидала не того. Ей  казалось, что Грустилов, как только приведут  к нему Линкина, разорвет его пополам — и дело с концом! А он,  вместо того, разговаривает! Поэтому, едва градоначальник разинул рот,  чтоб предложить второй вопросный пункт, как толпа загудела:    

— Что  ты с ним балы-то точишь! он в бога не верит!    

Тогда  Грустилов в ужасе разодрал на себе вицмундир.    

— Точно  ли ты в бога не веришь? — подскочил он к Линкину и по важности обвинения,  не выждав ответа, слегка ударил его, в виде задатка, по щеке.    

— Никому  я о сем не объявлял, — уклонился Линкин от прямого ответа.    

— Свидетели  есть! свидетели! — гремела толпа.    

Выступили  вперед два свидетеля: отставной солдат Карапузов да слепенькая  нищенка Маремьянушка. «И было тем свидетелям дано за ложное показание по  пятаку серебром», — говорит летописец, который в этом случае явно  становится на сторону угнетенного Линкина.    

— Намеднись,  а когда именно — не упомню, — свидетельствовал Карапузов, —  сидел я в кабаке и пил вино, а неподалеку от меня сидел этот самый учитель  и тоже пил вино. И выпивши он того вина довольно, сказал: все  мы, что человеки, что скоты — все едино; все помрем и все к чертовой матери  пойдем!    

— Но  когда же... — заикнулся было Линкин.    

— Стой!  ты погоди пасть-то разевать! пущай сперва свидетель доскажет! — крикнула  на него толпа.    

— И  будучи я приведен от тех его слов в соблазн, —  продолжал Карапузов, — кротким манером сказал ему: «Как же, мол, это  так, ваше благородие? ужели, мол, что человек, что скотина — все едино? и  за что, мол, вы так нас порочите, что и места другого, кроме как у чертовой  матери, для нас не нашли? Батюшки, мол, наши духовные не тому нас  учили, — вот что!» Ну, он, это, взглянул на меня этак сыскоса: «Ты,  говорит, колченогий (а у меня, ваше высокородие, точно что под Очаковом  ногу унесло), в полиции, видно, служишь?» — взял шапку и вышел из  кабака вон.    

Линкин  разинул рот, но это только пуще раздражило толпу.    

— Да  зажми ты ему пасть-то! — кричала она Грустилову, — ишь речистый  какой выискался!    

Карапузова  сменила Маремьянушка.    

— Сижу  я намеднись в питейном, —  свидетельствовала она, — и тошно мне, слепенькой, стало;  сижу этак-то и все думаю: куда, мол, нонче народ, против прежнего, гордее  стал! Бога забыли, в посты скоромное едят, нищих не оделяют; смотри, мол,  скоро и на солнышко прямо смотреть станут! Право. Только и подходит  ко мне самый этот молодец: «Слепа, бабушка?» — говорит. «Слепенькая, мол,  ваше высокое благородие». — «А отчего, мол, ты слепа?» — «От бога, говорю,  ваше высокое благородие». — «Какой тут бог, от воспы, чай?» — это  он-то все говорит. «А воспа-то, говорю, от кого же?» — «Ну, да, от  бога, держи карман! Вы, говорит, в сырости да в нечистоте всю жизнь копаетесь,  а бог виноват!»    

Маремьянушка  остановилась и заплакала.    

— И  так это меня обидело, — продолжала она,  всхлипывая, — уж и не знаю как! «За что же, мол, ты бога-то  обидел?» — говорю я ему. А он не то чтобы что, плюнул мне прямо в  глаза: «Утрись, говорит, может, будешь видеть», — и был таков.